Исабель

Произошло нечто непредвиденное. Кинтин нашел мою рукопись и читает ее. И не просто читает, а делает комментарии от руки, с раздражением записывая их на полях. В некоторых случаях даже пишет свою версию параллельно моей на оборотной стороне листа. Ничего не скажешь, смело! Обвинять меня в том что я искажаю правду, выворачиваю наизнанку историю нашей семьи! Он знает, что я знаю, что он знает. И при этом оставляет рукопись там где нашел: в потайном ящике письменного стола Ребеки.

Потрясающе. Любопытство, свойственное мужчинам, спасло Шехерезаду, и я тоже держу моего султана за яйца. Я знаю, почему Кинтин не сжег рукопись и почему не стал убеждать меня, чтобы я перестала писать. Он думает, что в последний момент сможет это сделать или что не позволит мне ее опубликовать. Но самая главная причина – это любопытство.

Сегодня вечером, во время ужина, Кинтин вслух процитировал Библию. «Тот, кто сеет ветер в доме своем, пожнет бурю», – торжественно произнес он. Потом воздал благодарность Господу за те «блага», которые он нам дает. Потрясающе. Впрочем, до наступления конца света я по крайней мере успею получить духовное удовлетворение, изложив на бумаге ужасную историю нашей семьи.

 

19. Брачный саван Баби

Мы с Кинтином познакомились на пляже в Эскамброне. Дело было в июне, в третье лето моего обучения в колледже. Мы с Баби приехали в Сан-Хуан за покупками; остановились в доме тети Ортенсии, одной из сестер Кармиты, которая жила в столице. День был прекрасный, и мы с моей двоюродной сестрой пошли прогуляться по набережной Эскамброна. Мне очень нравилась эта набережная, потому что оттуда открывалась прекрасная панорама: слева было видно, как волны играют в открытом море, а потом разбиваются о прибрежные скалы, а справа виднелась бухта со спокойной и прозрачной водой, окаймленная полумесяцем белого песка.

Здание клуба «Эскамброн-Бич» тогда еще не было снесено, и его крыша из медных пластин сверкала, будто золотой кит, лежащий у кромки воды. Огромная цепь из железных колец, которую Морской флот Соединенных Штатов протянул у входа в бухту, чтобы обезопасить себя от немецких подводных лодок во время Первой мировой войны, тоже еще была на месте, вся заросшая мхом, опутанная водорослями и облепленная моллюсками. Волны – большие и такие прозрачные, словно из кварца; когда они разбивались о скалы, звук был похож на пороховой взрыв.

Неподалеку от нас несколько юношей ныряли с деревянного настила, а потом снова взбирались на него и снова ныряли, похожие на диких пеликанов. Они приплывали сюда с общественного пляжа и развлекались на частных владениях клуба «Эскамброн-Бич», будто так и надо. Вдруг кто-то толкнул меня в спину и подставил подножку. Когда я поднялась, еще не оправившись от удивления, то почувствовала, что меня душат. Золотая цепочка, которую я носила на шее, порвалась, и я увидела какого-то парня, который убегал от меня с медальоном Святой Девы Гвадалупской в руке. Потом он подпрыгнул и нырнул в воду. Все произошло в течение нескольких секунд, я даже закричать не успела.

Тут что-то метнулось рядом со мной, и какой-то человек бросился в воду вслед за обидчиком. Мы с двоюродной сестрой, стоя на деревянном настиле, с тревогой смотрели, что происходит в воде. Две тени боролись на глубине, но вот вторая тень победила первую. А через несколько минут молодой человек с зелеными глазами и черными волосами подплыл к набережной, поднялся по одной из лесенок и подошел ко мне с моим медальоном в руке.

– Святая Дева Гвадалупская была защитницей моих предков-воинов, – сказал он мне, приветливо улыбаясь. – Я отпустил того парня, он еще совсем мальчишка, но в следующий раз не носите на пляж драгоценности, которые могут привлечь внимание. Злоумышленники, как пеликаны, бросаются на все, что блестит.

У него были плечи спортсмена, и он ходил, немного раскачиваясь на носках.

– Благодарю за подвиг, доблестный рыцарь, – сказала я шутливо.

И тут он увидел, что я в крови; горло болело, и казалось, его что-то сжимает.

– Пойдемте со мной, – сказал он, осторожно беря меня под локоть.

Он поймал такси и отвез нас в травматологический пункт Пресвитерианской больницы, где меня осмотрели и продезинфицировали рану Потом молодой человек доставил нас домой. Прощаясь, я снова поблагодарила его. Он спросил номер телефона, и я дала ему наш телефон на улице Зари.

Мы с Баби вернулись в Понсе, а через два или три дня Кинтин позвонил мне из Сан-Хуана. Он спросил, как я себя чувствую и прошел ли у меня страх. Я сказала, что да, прошел, и что я снова приеду в Сан-Хуан на ближайшей неделе. Мы встретились еще несколько раз, а потом Кинтин стал приезжать в Понсе каждые выходные. Однажды он сделал мне предложение и подарил перстень с гербом семьи Мендисабаль. Ребека подарила ему этот перстень как старшему сыну, когда ему исполнился двадцать один год. Помню, как я надела его на палец в первый раз. Мы сидели на террасе, и образ рыцаря, который сразил дикого кабана, мне понравился. Я тогда мало думала о том, как это может отразиться на моей мирной жизни в Понсе.

На следующее лето умер папа, как раз перед моим возвращением в Вассар-колледж на последний курс обучения. С его смертью Кармита избавилась от своего пагубного пристрастия. Когда одиннадцать лет назад мы переехали в Понсе, то думали, что Кармита излечится. В Понсе не было казино, ей негде было играть. Но тут на холме за городом открылся отель «Интерконтиненталь». Это был первый по-настоящему современный отель в городе, и он сильно отличался от элегантных зданий девятнадцатого века, которых вокруг было множество. Во всех комнатах были стеклянные двери и балконы с алюминиевыми перилами, которые нависали над скудной горной растительностью. Винтовая лестница из круглого декоративного кирпича, которая спускалась к бассейну, похожая на шею жирафа, была самой привлекательной деталью этой современной архитектуры.

В отеле было шикарное казино – надежда алькальда, он был уверен, что оно привлечет туристов. Но он ошибся. Три часа езды из Сан-Хуана по узкой, извилистой дороге с головокружительными и рискованными поворотами, за которыми можно было наткнуться на машину какого-нибудь туриста, послужили слишком большим препятствием. В Понсе нет пляжей; он никогда не был городом туристов, и жителям это нравилось. Вскоре отель «Интерконтиненталь» стал терять тысячи долларов. Дабы исправить положение, управляющий принялся пропагандировать казино среди жителей города. Громкоговорители объявляли специальные льготы для дам: шесть фишек за доллар вместо положенных трех до восьми вечера.

Кармита узнала об этом и стала ходить в отель со своими подругами. Между ними скоро возникла конкуренция: кто чаще сорвет банк и выиграет джекпот. Каждый раз, когда Кармита проигрывала, она просила подруг одолжить ей денег. Когда они перестали давать в долг, она ходила по улицам и просила денег у первого встречного. Люди не понимали, почему такая элегантная женщина, как Кармита Монфорт, просит в долг, и кое-кто стал пользоваться сложившейся ситуацией. Ей давали в долг десять долларов, а потом шли к Карлосу и говорили, что одолжили сто. Поскольку сказанное могло быть правдой, – Карлос не имел обыкновения выяснять истину, потому что Кармита никогда не отвечала за то, что делала, – он не решался отказывать; доставал из кармана сто долларов и отдавал просителю. Дальше – больше: стоило Карлосу выйти из дома, его уже кто-то поджидал на тротуаре с требованием заплатить долг Кармиты.

В конце концов папе стало так стыдно, что он перестал ходить на работу и все время проводил дома. Он передал бухгалтеру управление маминой собственностью и больше не хотел иметь ничего общего с ее деньгами. Единственной его усладой было сидеть под белым дубом, который рос в патио позади дома, и кормить попугаев – Кото и Риту, которых он выписал из Флориды. И еще он каждые три-четыре месяца с воодушевлением измерял диаметр ствола дуба. Древесина белого дуба очень хороша для мебельного дела, и он ждал, когда дерево вырастет настолько, чтобы спилить его и сделать по меньшей мере шесть кресел и диван. Но однажды на Понсе обрушился ураган и вывернул с корнем множество вековых деревьев. Иные гиганты так и лежали на земле с торчащими кверху корнями, похожими на огромные клубки веревок, что сделало улицы города непроходимыми. Ураган вырвал и наш дуб, а Кото и Рита вылетели из клетки. В тот вечер папа не вышел к ужину, и Баби пошла искать его по всему дому. Она нашла его на чердаке: он повесился на балке потолка. На новеньком зеленом шланге, только что полученном от «Серса».

Смерть папы стала для нас кошмаром. Мы пережили ее только благодаря Баби.

– «Когда корсиканцы теряют все, только тогда люди начинают понимать, чего они стоили на самом деле», – написала мать Наполеона герцогу Веллингтону после поражения своего сына при Ватерлоо, – прошептала мне Баби, когда мы стояли у тела Карлоса. – Так что возьми себя в руки, не вешай нос и перестань плакать. И поблагодари всех, кто пришел сегодня сюда.

Мне не оставалось ничего другого, как вытереть слезы и последовать ее совету.

На похоронах Баби держалась прекрасно и показала мне пример того, как надо принимать предназначенное судьбой. Правда, когда она пыталась улыбаться, ее губы были похожи на птицу, которая не может взлететь. Карлос был ее единственный сын. После его смерти Баби уменьшилась на семь сантиметров и начала слепнуть. Она знала, что Карлос звезд с неба не хватал, но любила его таким, каким он был, с первого мгновения его жизни. Когда она увидела его висящим на балке, она не закричала. Она зажала рот руками и рухнула на пол. Я и служанка услышали стук падающего тела и бросились наверх узнать, что случилось. Мариана опустилась на колени рядом с Баби и попыталась привести ее в чувство, так что она даже не заметила Карлоса. Я первая увидела его. Я сбежала вниз по лестнице, выскочила из дома на улицу и села на землю. Плакать я не могла; так и сидела там, не знаю сколько времени, пока Мариана сначала вызывала по телефону «скорую», чтобы Баби забрали в больницу, а потом пожарных, чтобы те приехали и сняли тело Карлоса. Я не плакала вплоть до следующего дня, пока Баби не вернулась из больницы, и тогда я утешилась у нее на груди.

В то лето произошло много перемен. Состояние здоровья Кармиты ухудшилось, и мы вынуждены были нанять сиделку, чтобы та за ней смотрела. Ее ни на минуту нельзя было оставлять одну, потому что она тут же выходила на улицу и приставала к прохожим, чтобы ей дали денег. Баби продала клочок земли, который оставался у нее в Адхунтасе, причем за хорошую цену, потому что «Скибб», предприятие по производству лекарств, купило владения дяди Ортенсио, чтобы посадить там эвкалипты, и Баби положила в банк все вырученные ею деньги.

Следующей весной я успешно окончила Вассар-колледж. Я прошла весь курс по испанской и латиноамериканской литературе, потому что решила стать писательницей. Баби горячо поддержала меня, она была в восторге от этой идеи. Она написала мне в письме, что это очень важно – уметь превращать свой опыт, пусть даже самый мучительный, в литературное произведение. Кинтин был единственный, кто присутствовал в мае на церемонии окончания колледжа. На следующий день мы вместе вылетели из Нью-Йорка в Пуэрто-Рико. В Сан-Хуане меня ждал «понтиак» с шофером. Добравшись до нашего дома в Понсе, я взлетела по лестнице через две ступеньки с дипломом в руке. Дверь мне открыла сиделка. Она сказала, что Баби лежит в постели; уже несколько недель она неважно себя чувствует и не встает с кровати. Это меня удивило: ни разу, когда мы говорили с ней по телефону, она ни словом не обмолвилась, что у нее неважно со здоровьем.

Я побежала в ее комнату, осторожно открыла дверь и на цыпочках вошла. Я не ожидала такой разительной перемены. Баби лежала с закрытыми глазами, и мне показалось, она стала еще меньше; она была похожа на одну из тех фарфоровых кукол, которых бабушка Габриэла держала в гостиной под стеклом. Я поцеловала Баби в лоб и положила диплом рядом с ней на кровать.

– Поздравляю тебя, – сказала она, открыв глаза, – после смерти Лоренсо я прожила пятьдесят лет только для того, чтобы увидеть, как ты доведешь до конца то, что мне пришлось оставить на полдороге, когда мне было шестнадцать. Теперь ты можешь писать что захочешь, и да помогут тебе и живые, и мертвые.

Я поцеловала ее и побранила за то, что она говорит такие глупости. Скоро она поправится, заверила я ее, и мы снова вместе отправимся в квартал Лас-Кучарас.

На следующий день я проснулась очень рано, в хорошем настроении. Баби завтракала вместе со мной в столовой. Когда мы заканчивали пить кофе, она сказала:

– Сегодня вечером я умру и хочу привести в порядок все свои дела. Найди комплект моих свадебных простыней, тот самый, что я привезла с собой, когда уезжала из Адхунтаса. Он спрятан в сундуке на чердаке.

Я сказала ей, чтобы она перестала так шутить, но сердце у меня сжалось. Сиделка стала ругать ее за то, что она говорит такие ужасные вещи. Баби допила кофе, не произнеся ни слова. Покончив с завтраком, она встала из-за стола и сделала нечто, показавшееся мне странным. Она вышла на террасу, где Кармита проводила целые дни, раскачиваясь на качалке, и поцеловала ее в лоб. Это было в первый раз, когда она целовала ее после смерти Карлоса. Потом поднялась к себе в комнату и заперлась на ключ.

Немного погодя я постучалась к ней. Я нашла льняные простыни; они были там, где сказала Баби – в чердачном сундуке. На них были вышиты крошечные розочки, а по краю шла отделка из брюссельских кружев. Было заметно, что их недавно стирали и гладили, будто кто-то знал, что они скоро понадобятся. Меня удивило, какими они были тонкими и изящными. Баби всегда говорила мне, что у деда Лоренсо был замечательный вкус и что он делал все возможное, чтобы она чувствовала себя счастливой, но я верила всему этому лишь наполовину. Я считала, что она преувеличивает, ведь старости свойственно идеализировать свою молодость. Но эти изысканные простыни послужили для меня доказательством того, что Баби ничего не выдумывала. Она, должно быть, действительно была очень счастлива с дедушкой Лоренсо.

Я отдала простыни Баби и закрыла за собой дверь. Скоро я услышала стрекотанье швейной машинки Кармиты. Баби перенесла ее к себе в комнату, когда Кармита заболела, и все занавески и наволочки шила с тех пор сама. Я подумала, что ей стало лучше, и решила не мешать и потому не пошла спросить у нее, как она себя чувствует.

У меня были кое-какие дела в городе, а когда я вернулась, то взяла поднос и понесла Баби ужин. Я постучалась, но мне никто не ответил. Я тихонько отворила дверь и увидела, что Баби лежит на кровати, завернутая в безупречно отглаженные свадебные простыни. Она сшила себе саван, на котором красовались маленькие розочки, и лежала, завернувшись в него, похожая на мумию ребенка; ее руки были сложены на груди, а лицо окаймляли брюссельские кружева. Рядом с ней на кровати я увидела с дюжину конвертов, все с марками и адресами, надписанными твердой рукой, разборчивыми буквами. В первом была значительная сумма, предназначенная для детей квартала Лас-Кучарас; в остальных – оплаченные счета за электричество, воду, телефон и услуги сиделки. В последнем было ровно столько денег, сколько нужно, чтобы оплатить гроб и похороны. И все это из тех денег, которые она выручила от продажи земли в Адхунтасе.

После смерти Баби дом на улице Зари стал казаться мне слишком большим и пустым. Я понимала, что мне придется поместить Кармиту в лечебницу, но тянула с решением этого вопроса так долго, как могла. Целый день мы с сиделкой то одевали ее, то кормили, то водили в ванную комнату, где сажали на стульчак, когда это было необходимо. Но по ночам она делала под себя и утром просыпалась, плавая в собственных экскрементах. И мы снова должны были мыть и переодевать ее. После смерти Карлоса Кармита перестала разговаривать. Она целыми днями сидела на балконе, расчесывая свои роскошные волосы, которые струились по плечам, будто серебристый водопад, и смотрела вдаль отсутствующим взглядом. Я любила сидеть возле нее и рассказывать ей о своих делах, хотя и знала, что она меня не слышит. Она почти никогда не улыбалась, но если такое случалось, ее улыбка проливалась как живительный бальзам на мои раны.

 

20. Клятва Исабель

После смерти Баби Кинтин продолжал приезжать ко мне в Понсе каждые выходные, но о свадьбе было нечего и думать, так как денег у него не было. В конце лета нам повезло. В Бостоне умерла Маделейне Росич и оставила Кинтину, своему любимому внуку, приличное наследство. Кинтин сразу же сообщил мне об этом, и мы назначили дату нашей свадьбы: ровно через год, в тот же день. Нам нужно было решить, где мы будем жить в Сан-Хуане, и надо было сделать все необходимые приготовления для обустройства нашего домашнего очага. Я решила продать дом на улице Зари, но оставаться с мамой до последнего момента. За неделю до свадьбы я поместила ее в лечебницу.

Кинтин отдал Ребеке все деньги, которые заработал, руководя фирмой «Мендисабаль и компания», и попросил ее купить бриллиант для моего обручального кольца. Ребека пригласила к себе донью Саломе Бегин, сеньору арабского происхождения с пышными руками и подкупающей улыбкой, которая торговала коврами, а также «изящными безделушками» на дому в Старом Сан-Хуане. Донья Саломе достала плоскую коробку, обитую изнутри черным бархатом, на котором сверкали созвездия прекрасных круглых камней, но Ребека выбрала продолговатый, с острыми концами бриллиант, похожий на маленький кинжал. Это было очень неудобное кольцо; оно цеплялось за все: за волосы, когда я причесывалась, за одежду, когда одевалась, и за нейлоновые чулки каждый раз, когда я натягивала их на ноги. Однажды, когда мы с Кинтином играли в теннис, он попал мне мячиком прямо по руке, и бриллиант раскололся надвое. У меня сжалось сердце – плохое предзнаменование, – но Кинтин заверил меня, что его любовь вечна, даже если бриллианты этим качеством и не обладают.

Мы с Кинтином поженились в июне 1955 года, после того как два года были обручены. Венчание состоялось в церкви Сан Хосе в Старом Сан-Хуане: это самая старая церковь на Острове и до сих пор моя самая любимая. Мне всегда нравились ее скромные размеры и место, которое она занимала, ни на что не претендуя, на углу одной из площадей города. Ее строгий фасад в колониальном стиле поднимался в голубое небо, словно волна белого известняка. Там не был похоронен ни один конкистадор; могила Хуана Понсе де Леона находилась в кафедральном соборе Сан-Хуана в нескольких кварталах оттуда, на улице Христа.

Мы хотели устроить скромную свадьбу, только «для своих», но из этого ничего не вышло. Мы с Кинтином составили список приглашенных: мои тетки Антонсанти и мои двоюродные сестры в Понсе, с которыми я почти не встречалась; тетя Ортенсия, сестра Кармиты, в доме которой я останавливалась, приезжая в Сан-Хуан; Норма Кастильо, моя учительница балета, и несколько подруг из Балетной школы Керенски. Среди этих последних Эстефания Вольмер, которая явилась на мою свадьбу в полупрозрачном газовом платье, из лифа которого – цвета герани – весело выпрыгивали ее груди. Эсмеральду Маркес, мою лучшую подругу, мы не пригласили, но она прислала нам великолепный подарок: скатерть из старинных португальских кружев, которую я до сих пор использую во время званых ужинов. Кинтин, в свою очередь, пригласил несколько товарищей по Колумбийскому университету, так же как и своих двоюродных братьев Росич из Бостона, но, к сожалению, мало кто из них мог приехать на Остров.

Ребека настояла на том, чтобы праздновать свадьбу на золотой террасе, и уговорила нас передать ей бразды правления по подготовке торжества. Она дополнила список приглашенных своими кандидатурами, и очень скоро он разросся до размеров официального приема. Ребека пригласила всех своих друзей из высшего общества Сан-Хуана; Буэнавентура – своих приятелей по «Казино» и друзей-дипломатов; Игнасио добавил нескольких друзей-художников. Родина и Свобода тоже не захотели оставаться в стороне и пригласили порядочное количество девчонок и мальчишек подросткового возраста. В конце концов в списке значилось около трехсот имен, и нам не оставалось ничего другого, как любезно согласиться.

Ребека постоянно пребывала в плохом настроении и едва с нами разговаривала; было такое впечатление, что она завидует нашему счастью. Впрочем, мы не думали об этом, нас закружил вихрь разных дел. Я должна была заниматься свадебным платьем и приданым. Тетя Ортенсия великодушно предложила мне платье из тончайшего шелка бабушки Габриэлы, а также ее мантилью из кружева Шантильи. Донья Эрмелинда, мать Эсмеральды, втайне от всех подгоняла и то, и другое у себя в ателье под мой размер. Нужно было также подумать о букете, для которого я выбрала цветы кофейного дерева из имения в Рио-Негро, где у мамы все еще оставался кусок земли, унаследованный от деда Винсенсо. Очень много времени занимала у меня покупка приданого: ночные рубашки, нижнее белье – все должно было быть новым и тонкого вкуса, потому что теперь я надевала все это не только для себя и для того, чтобы мне было удобно, но для того, чтобы порадовать Кинтина и быть всегда для него желанной. Я к тому же должна была вести учет свадебных подарков, которые уже поступали, чтобы потом, после медового месяца, всем разослать соответствующие открытки с благодарностью.

Кинтин был занят не меньше моего. На деньги, унаследованные от Маделейне Росич, он купил красивую квартиру с видом на океан в одном из современных кварталов Аламареса и попросил меня, чтобы я помогла ее обустроить. Мы вместе покупали все необходимое: простыни, полотенца, тарелки, кастрюли, сковородки. Мы купили кое-какую новую мебель, но перевезли много чего и из нашего дома в Понсе. Первое, что я оттуда забрала, были мои книги. Я превратила одну из гостевых комнат в кабинет, достала книги из коробок и расставила их на полках. В гостиной мы поставили диван и несколько кресел, которые много лет назад папа украсил резными маками, ирисами и анютиными глазками. А в столовой нашлось место для одной из его великолепных консолей с мраморной крышкой. Когда мы с Кинтином увидели себя в двухстворчатом зеркале папиной работы, то вдруг впервые почувствовали, что совершенно счастливы. Мы обнялись и поцеловались, будто заключили договор. Иметь собственную квартиру значило для нас в конечном итоге возможность жить своей собственной жизнью.

В день свадьбы мы прибыли в церковь на «роллс-ройсе сильвер-клауд», принадлежавшем Буэнавентуре, который вел Брамбон, одетый в униформу из плотного хлопка. Платье бабушки Габриэлы сидело на мне прекрасно. Кинтин в сюртуке и цилиндре Буэнавентуры был похож на принца из сказки. Ребека двадцать лет хранила и то и другое завернутым в папиросную бумагу, чтобы ее дети надели и сюртук, и цилиндр в день своей свадьбы. Когда мы шли по центральному нефу, я не могла не вспомнить папу, – как бы он радовался сейчас, если бы был жив. Баби тоже радовалась бы моей свадьбе, но только если бы я выходила замуж за кого-нибудь другого. Она не хотела видеть меня замужем за Кинтином.

После церемонии, около шести часов вечера, мы вернулись в «роллс-ройсе» в дом на берегу лагуны на свадебный ужин. Дом выглядел прекрасно. Перила террасы были обвиты гирляндами белых орхидей, а столы поставлены у самой воды. Петра самолично изготовила свадебный торт: трехэтажное сооружение, покрытое глазурью и увенчанное парой сахарных голубков, которые клевали из купели, расположенной на самом верху. Утром Петра позвала нас с Кинтином в кухню и показала нам торт; она хотела, чтобы мы увидели его первыми.

– Любовь – единственный источник молодости, – сказала она, и ее ослепительная улыбка растянулась на пол-лица, будто половинка луны. – Это тот самый секрет, который Ребека так и не сумела разгадать.

Буэнавентура распорядился, чтобы подавали шампанское «Кодорнью» – сорт, который ему привозили из Испании, – и в течение всего ужина официанты в белых куртках и белых перчатках сновали между столами, наполняя бокал то одному, то другому гостю. Игнасио после долгого бормотания по причине нервного напряжения сумел наконец произнести тост за здоровье молодых, и оркестр заиграл «Ты и я», мелодию Мореля Кампоса, под которую мы с Кинтином должны были танцевать. Мы уже хотели было встать из-за стола и выйти на середину, как вдруг у самой террасы показалась целая флотилия лодок, украшенных фонариками из разноцветной бумаги, которые весело подмигивали над черной водой. В лодках сидели люди, они пели и играли на гитарах. Такой была серенада, которую Петра вместе с остальной прислугой заказали в нашу честь.

Мы протанцевали наш танец и вернулись, держась за руки, на свое место за столом. Мы просидели там больше двух часов, пили шампанское из одного бокала и смотрели в глаза друг другу, уйдя в особенный мир, мир двоих. Ни я, ни Кинтин не были любителями многочисленных сборищ и людской суеты, так что мы чувствовали себя на собственной свадьбе немного чужими. Мы считали минуты, которые оставались до отъезда в аэропорт; тем же вечером мы улетали в Нью-Йорк, а на следующий день – в Париж, где должны были провести медовый месяц. Пары медленно танцевали вокруг нас, двигаясь в такт музыки Рафаэля Эрнандеса. Неожиданно чувственные движения их тел заставили меня вспомнить о Ребеке и о ее несчастном выступлении с танцем Саломеи. Ребека мечтала стать балериной и поэтессой, но после того, как она вышла замуж за Буэнавентуру, ей так и не удалось осуществить в полной мере ни одно из своих призваний. Я поклялась, что со мной этого не случится.

 

21. Сборник стихов Ребеки

Капитал Антонсанти составлял лишь малую толику того огромного состояния, которым владела семья Мендисабаль, и потому родители Кинтина хотели, чтобы он женился на девушке из какого-нибудь старинного и богатого семейства Сан-Хуана. Монфортов, разумеется, при этом не упоминали, поскольку они хотя и были землевладельцами, но Мендисабали считали их полукровками; родство, по их мнению, сомнительное.

С точки зрения Ребеки, мои родители совершили ошибку, послав меня учиться в Вассар-колледж. За эти четыре года я совершенно американизировалась, сказала мне однажды свекровь, и приобрела некоторые слишком раскованные привычки. Женщины не должны столько учиться, иначе им потом очень трудно привыкнуть к семейной жизни, и они редко бывают счастливы в браке. Поэтому, когда Родина и Свобода закончат в Сан-Хуане школу последней ступени, Ребека предполагала отправить их в «Ла Розе», колледж для сеньорит в Швейцарии. Сама Ребека училась только один год в школе последней ступени в Саградо-Корасон-де-Ато-Рей; она вышла замуж в шестнадцать лет и никогда больше не испытывала потребности учиться; читала стихи по своему желанию. Университетский диплом в руках замужней женщины – это, конечно, преимущество; она может блеснуть в разговоре на каком-нибудь официальном приеме, что всегда на пользу ее супругу, и, кроме того, это позволит ей лучше воспитать детей. Но для женщины незамужней университетский диплом представляет собой угрозу, потому что мужчины боятся таких женщин. И потому Родина и Свобода поступят в «Ла Розе», где они научатся быть образцовыми хозяйками дома и познакомятся с детьми из лучших семей Европы, я слушала все это, и во мне закипало раздражение, но перечить Ребеке я не осмеливалась. Я понимала, что быть сиротой – мое преимущество, ибо это придавало мне оттенок незащищенности. Я разбавила этот факт высшим образованием, как считала Ребека, и теперь отдала себя на милость семьи. И раз я являюсь членом клана, то должна разделять все убеждения семьи и все ее предрассудки.

За первые месяцы нашего брака я лучше узнала Мендисабалей. Семейные ужины являлись для них чрезвычайно важной частью жизни, и поэтому столовая была самой впечатляющей комнатой дома. За столом красного дерева с массивными резными ножками могли разместиться до сорока человек. Стулья были с кожаными сиденьями, а спинки украшали изображения испанских конкистадоров из кованого железа – в шлемах и прочей амуниции. На одном конце стола под ковром была спрятана кнопка звонка, проведенного в кухню, и, когда Ребеке нужно было вызвать прислугу, она нажимала на нее ногой.

Ужины были нескончаемые, а обеды казались мне просто вечностью. Порой семья садилась за стол в два часа – в пять мы все еще сидели, не в силах оторвать зад от стула. Я была тогда безумно влюблена в Кинтина, и мне хотелось понравиться его семье. Но приходилось проявлять железную волю, чтобы не вскочить посреди обеда и не убежать в сад – попрыгать и подышать свежим воздухом. Однако через несколько месяцев я нашла способ сделать эту пытку более терпимой. Я стала внимательно наблюдать за членами семьи, чтобы потом описать их в своем романе.

Я хорошо знала все недостатки членов моей семьи. Бабушка Габриэла была непримиримой феминисткой; дедушка Винсенсо – неисправимым женолюбцем; Баби отличалась чересчур радикальными взглядами в политике; Кармита страдала пороком заядлого игрока; папа родился неудачником. Теперь пришла пора приоткрыть тайны семейства Мендисабаль.

Приступы ярости, свойственные Буэнавентуре, вошли в поговорку. Все в доме на берегу лагуны этого боялись. Однажды воскресным утром мы всей семьей отправились к мессе, а потом собирались пообедать в «Швейцарском шале». Вернувшись домой, мы услышали наверху страшные крики. Буэнавентура с Кинтином бросились по лестнице наверх и застали там слесаря-сантехника, запертого на втором этаже. Тот был близок к сердечному приступу: он был весь в поту, с посиневшим от гнева лицом. Его вызвали прочистить засорившийся унитаз как раз перед самым нашим уходом в церковь и забыли о нем. Закончив работу, он обнаружил, что дверь на лестничную площадку заперта и что он не может спуститься вниз. На всех окнах были решетки, так что через окно тоже не выбраться. Он стал звать на помощь, но прислуга не слышала его – все были внизу. Через три часа заточения он пришел в отчаяние и начал колотить в дверь гаечным ключом. Увидев Буэнавентуру и Кинтина, он на радостях разразился бранью и все время ругался, пока Буэнавентура открывал дверь ключом, который висел у него на цепочке. Он продолжал поносить их, спускаясь по лестнице в сопровождении Буэнавентуры и Кинтина и не умолкал до тех пор, пока не оказался за дверью. Ребека, Родина и Свобода расплакались, заткнув пальцами уши, и в истерике убежали в ванную. Буэнавентура не произнес ни слова. Он заплатил слесарю, сколько было положено, расписался на квитанции и, когда слесарь уже собирался уйти, дал ему такого пинка, что тот полетел на землю. Он не мог позволить кому-то не проявить должного уважения к своей жене и дочерям на глазах у всего света, так он сказал.

Буэнавентура относился ко мне с нежностью, всегда стараясь мне угодить. «Мне за шестьдесят, а я все еще чувствую себя так, будто сделан из железа, – сказал он мне как-то в своей обычной манере – прямо и без обиняков, пока мы поедали за ужином приготовленный Петрой бобовый суп из свиных ножек, рис со свиной колбасой и телячью лопатку с картошкой. – Жирная еда на самом деле очень полезна для здоровья, что бы там ни говорили врачи». Я страдала болезнью мочевого пузыря, и Буэнавентура никак не мог понять, почему я должна соблюдать диету. «Тебе надо лучше тренировать свой изнеженный желудок, – сказал он мне однажды. – Эстремадурцы – люди простые, но сильные; не то что французы, которые растаять готовы от какого-нибудь там воздушного суфле; ничтожества! Мы любим плотно поесть, сытость помогает нам чувствовать себя молодцами и в постели, и на улице». Кроме того, он очень гордился своими зубами и всегда хвастался тем, что у Мендисабалей нет кариеса, хотя иногда у них, как у китовых, вырастают лишние зубы. «У всех простых здоровых людей зубы как у нас, – шутливо заверял он меня, – крупные и широкие, как лезвие топора. Когда у человека зубы похожи на фарфоровую чашечку, как у тебя, потому что привыкли к сливкам и мармеладам, это плохой признак. Это говорит о вырождении – именно из-за всей этой утонченности».

Буэнавентура почти отошел от дел, постепенно передав торговлю Кинтину, и на работу ходил только по утрам. Он построил у террасы причал и там держал пятиметровую моторную лодку. Время от времени он приглашал меня прогуляться вместе с ним на лодке по лабиринту зарослей. Он надевал какое-нибудь старье – рубашку, которая не закрывала живот, например, а на голову нахлобучивал брезентовую шляпу. В полном молчании мы отталкивали лодку от причала. Мы пересекали лагуну Аламарес, но, как только входили в каналы, Буэнавентура глушил мотор. Мы скользили по туннелю из зеленых веток, слушая странные звуки, которые издавало илистое дно. Заросли простирались вокруг нас, похожие на ворсистое одеяло, края которого терялись у горизонта. Буэнавентура правил, сидя на корме, а я, свесившись с носа лодки, любовалась таинственной красотой этого странного места. Вода, убегавшая из-под киля лодки, казалась мне текучим изумрудом. Время от времени я предупреждала Буэнавентуру, что дно повышается и мы рискуем сесть на мель, и тогда он брал немного вправо или немного влево. «На этих каналах, бывает, прячутся контрабандисты из Лас-Минаса, – сказал мне Буэнавентура во время одной из наших прогулок. – Поэтому у меня всегда при себе пистолет 42-го калибра, я держу его в аптечке». Он никогда не говорил мне, что много лет назад лабиринт служил ему для нелегального провоза товаров на Остров на мелководных баркасах.

За те двадцать минут, которые мы пересекали лагуну Приливов, почти невозможно было дышать. От болота, замусоренного всеми видами отходов, поднималась немыслимая вонь. На краю лагуны были видны дома Лас-Минаса, построенные на сваях, которые мы поспешно оставляли позади, торопясь направить лодку к пляжу Лукуми. Через некоторое время вода становилась прозрачной, и в конце туннеля из зарослей можно было увидеть сверкающую гладь Атлантики и различить шум прибоя вдалеке. Пляж Лукуми был прекрасен – дюны из белого песка и сотни пальм, которые раскачивались на ветру.

Почти всегда на берегу нас ждали несколько негритянок. Они были высокие и сильные, как Петра, с такой же темной кожей, как у нее. Мне всегда казалось, что все они между собой родственники, но спрашивать я не решалась. Казалось, они только тем и занимались, что ждали нас. Они молча сидели возле закопченных котлов, которые дымились над очагами из углей. Пока мы причаливали, они опускали в кипящее масло кусочки золотистого мяса и колбасы, а потом угощали нас жарким и соком свежего кокоса, который Буэнавентура всегда сдабривал доброй порцией рома прямо из горлышка бутылки.

«Когда я умру, пусть меня похоронят поблизости от этого места, – как-то сказал, смеясь, Буэнавентура, пока мы сидели на берегу и ели в тени пальмы. – Хочу отправиться на небо на крыльях жареной трески и преклонить голову на гигантском каперсе».

Как-то раз я гуляла в пальмовой роще одна и дошла до деревни Лукуми, которая была, как я предполагала, километрах в полутора от того места, куда приходили на берег негритянки.

Деревня состояла всего из одной улицы, по обеим сторонам которой шли хижины, но в конце я увидела современное бетонное здание с вывеской, на которой было написано «Начальная школа Мендисабаля». Было воскресенье, и школа стояла пустой. Я спросила жителей соседних домиков, и мне рассказали, что хозяин школы – Буэнавентура, который построил ее со специальной целью, чтобы их дети могли потом продолжить обучение в школе высшей ступени в Сан-Хуане. Во второй раз я оказалась в деревне во вторник, и в школе было полно детей. Я заметила, что у многих из них голубые глаза, того же серо-голубого оттенка, как и у Буэнавентуры, хотя все они были темнокожие. Это открытие озадачило меня, и ночью я никак не могла уснуть. Я спросила у Кинтина, что может означать этот странный факт, но он опустил голову и ничего не сказал. Я стала настаивать, и тогда Кинтин поведал мне, что его отцу нравятся негритянки и что он частенько занимается с ними любовью на берегу за несколько долларов. Это привело меня в ужас. Буэнавентура – отвратительное существо, и я поклялась, что никогда больше не поеду с ним на пляж Лукуми.

После исчезновения Аристидеса Арриготии Ребека унаследовала его деньги и наконец перестала зависеть от скупердяйства своего мужа. Она беспрерывно устраивала обеды и вечеринки для своих друзей, и я должна была непременно присутствовать на всех. Свободе было пятнадцать лет, а Родине шестнадцать. У них было множество друзей, и они вели чрезвычайно активный образ жизни, так что мне приходилось помогать Ребеке варить кофе и готовить закуски для их гостей. Каждый приход гостей предполагал предварительное посещение парикмахера и визажиста, поскольку всегда следовало быть на пике моды. Через полгода всех этих кувырканий я стала умирать от скуки.

Поначалу Ребека была со мной приветлива, но после свадьбы сделалась невыносимой. Казалось, я непрерывно должна демонстрировать, что моя любовь к ее сыну искренна. Я не понимала, почему Ребека так ревнива; возможно, потому, что ее словно бы отодвинули на второй план, но ведь сама она была к сыну абсолютно холодна. Она насмехалась над ним; по ее мнению, Кинтин никогда ничего не делал как надо. Со своей стороны Кинтин был бесконечно снисходителен к матери и никогда не принимал всерьез ее нападки. Ребека для него всегда находилась на пьедестале, и, стоило мне позволить себе малейшую критику в ее адрес, он тут же ставил меня на место и призывал не забываться. «Помни, Ребека – моя мать, – сурово говорил он, – и она много страдала».

Много лет Ребека, не пикнув, подчинялась Буэнавентуре и принимала спартанский образ жизни, который он установил, но, когда мы с Кинтином поженились, она устала от роли мученицы. Она постарела, и ее кожа теперь напоминала траченный временем мрамор. Теперь она уже не так блюла дисциплину и порядок. Она хотела наслаждаться жизнью и поэтому предпочитала общество Игнасио, Родины и Свободы, своих младших детей, бедняге Кинтину.

У Игнасио был веселый характер, он всегда шутил и смешил Ребеку. Кинтин, напротив, был немного мрачноват. У него была бледная кожа и темные волосы Мендисабалей, а в глазах порой появлялось такое выражение, от которого Ребека чувствовала озноб. Игнасио был светловолосый и унаследовал яркую внешность северных итальянцев. Он не знал, что значит слово «огорчение», поскольку Ребека всю его жизнь относилась к нему как к ребенку. Игнасио никогда не отправляли на нижний этаж, как это было с Кинтином, когда Ребека не хотела видеть его, потому что тот напоминал ей о Павле. И она не допускала, чтобы Буэнавентура запугивал Игнасио, вынуждая учиться торговому делу и заставляя работать по десять часов в сутки, занимаясь погрузкой и разгрузкой ящиков с треской. Когда мы с Кинтином поженились, Игнасио только что исполнилось семнадцать лет, и он учился на первом курсе университета во Флориде. Он никогда не работал, и у него не было никакого желания заниматься торговлей; ему хотелось посвятить себя искусству, но он пока не знал, какому именно.

Между тем Ребека стала усиленно следить за собой. Она хотела оттянуть физическое разрушение как можно дольше, а для этого нужны были люди, которые бы ей в этом помогли. Она велела Петре привезти в дом нескольких ее племянниц из Лас-Минаса. Не прошло и дня, как лодка пересекла лагуну Приливов и причалила у террасы. Скоро еще одна родственница Петры утвердилась на нижнем этаже. Петра указала ей ее обязанности: во-первых, делать Ребеке массаж, затем причесывать и делать маникюр и, наконец, содержать в порядке ее гардероб. Потом последуют и другие.

Однажды, когда Петра, стоя на коленях, яростно скребла щеткой пол кухни, я услышала, как она разговаривает с Эулодией, чистившей серебро.

– Ребека, должно быть, снова принялась танцевать и писать стихи, – говорила она своей племяннице, – оно и к лучшему, может, меньше будет с ума сходить.

Несмотря на то что Петра была гораздо старше Ребеки, у нее не было ни одного седого волоса, и Ребека как-то обратила на это внимание. Она спросила Петру, что нужно делать, чтобы не стареть.

– Спросите своего мужа, – ответила ей Петра, проходя мимо с корзиной свежевыглаженного белья на голове. – Понсе де Леон был конкистадор, как и он, и знал, в чем секрет молодости. Мы, африканцы, тоже это знаем, потому и не стареем.

И она заперлась в кухне вместе с Эулодией и другими племянницами, чтобы посмеяться над Ребекой.

Мне становилось жаль Ребеку, хотя мы с ней и были такие разные. В доме на берегу лагуны не было ни одной книги; библиотека Ребеки исчезла в тот день, когда Буэнавентура сровнял с лицом земли дом Павла. Однажды, когда мы с ней сидели и болтали на террасе, я набралась храбрости и спросила о ее писательстве.

– Это правда, что вы когда-то написали сборник стихов? – робко спросила я. – Мне бы так хотелось почитать.

Ребека выслушала меня, опустив голову, и ничего не ответила. Когда она подняла глаза, я увидела, что они полны слез.

– Ты такая милая, – сказала она благодарно. – Я тебе с удовольствием его покажу.

Она поднялась со стула, пошла к себе в комнату и принесла стихи.

Это нельзя было назвать сборником, скорее тетрадью стихов, которая выглядела точно так, как мне описал Кинтин. Переплет был в стиле ар нуво – перламутровая обложка с тиснеными лилиями и филигранными замочками по бокам. Страницы казались выцветшими и пожелтевшими; заметно было, что Ребека не писала в этой тетради многие годы. Я прочитала «Лилии забвения» за одну ночь, залпом, а на следующий день была уверена, что все только и ждут, когда я откровенно выскажу свое мнение. Сначала я перечислила все то многое, что мне понравилось. А дальше совершила ошибку, указав Ребеке – как можно деликатнее, – где лучше поменять прилагательное, где заменить метафору. Клянусь, я сделала это по наивности, я не хотела ранить ее. Я была еще очень молода, и у меня не было опыта. В конце концов, Ребека никогда не училась литературе; она писала стихи по-старинке, доверяясь вдохновению и музам. Сейчас так писать нельзя; литература – это профессия, как и любая другая, у нее свои законы и своя техника, и, чтобы писать хорошо, надо многое знать. Я думала, она поблагодарит меня за мои замечания, что было весьма наивно с моей стороны.

– Ты думаешь, раз ты закончила Вассар-колледж, так уже все знаешь? – сказала Ребека, вырывая у меня из рук тетрадь. – Ты всего-навсего вчерашняя студентка и понятия не имеешь, что жизнь – это дерьмо. Когда-нибудь ты придешь ко мне за помощью, тогда и узнаешь, что хорошо, а что плохо.

Она захлопнула тетрадь с лилиями и никогда меня не простила.

 

22. Дуэль из-за Эсмеральды Маркес

И все же до неприятного случая с Эсмеральдой Маркес я не отдавала себе отчета в том, как сильно ранила Ребеку. С тех пор все и началось; это было первым звеном в цепи напастей, постигших нашу семью. С того момента Игнасио перестал доверять Кинтину, а Ребека перестала доверять мне.

Эсмеральда родилась в Понсе, и мы были с ней подругами всю нашу жизнь. В детстве мы были соседями – она жила в переулке Любви, в двух кварталах от улицы Зари, и, хотя Эсмеральда была на четыре года младше меня, на все праздники и вечеринки мы ходили вместе. Она тоже посещала Балетную школу Керенски и танцевала в кордебалете в спектакле «Лебединое озеро» в театре «Ла Перла».

Эсмеральда была дочерью доньи Эрмелинды Киньонес, модной портнихи и официальной любовницы дона Боливара Маркеса, известного адвоката, который занимался конфликтными делами между рабочими сахарных заводов и их хозяевами. Он был женат на донье Кармеле, очень толстой и очень набожной сеньоре, которая отдавала все свое время церкви. Донья Эрмелинда была любовницей дона Боливара уже много лет. Он появлялся с ней повсюду: в клубе «Де Леонес», в «Понсе кантри-клубе» и даже на вечеринках в домах своих друзей, которые никогда не закрывали двери перед доньей Эрмелиндой. Подобная ситуация была не так уж необычна – в Понсе некоторые кабальеро, имеющие определенное общественное положение, содержали официальных любовниц и везде появлялись сними.

Донья Эрмелинда была мулатка с тонкими чертами лица. Она родилась в одной из хижин Майагеса в деревне на восточном побережье Острова, известной своим швейным производством. Ее мать была вдовой с семью дочерьми, и, как только какой-либо дочери исполнялось восемь лет, она начинала зарабатывать себе на жизнь шитьем. Ночи напролет они сидели вокруг керосиновой лампы, шили и вышивали нижнее белье, ночные рубашки, трусики и лифчики, все самое красивое из того, что делалось в деревне на продажу. Когда в Европе разразилась Первая мировая война, французских кружев, которые использовались для украшения нижнего белья, в Соединенных Штатах не стало, потому что немецкие субмарины топили пароходы из Европы. Управляющие американских фабрик по производству белья в Бостоне и Нью-Йорке обратили взоры своих хозяев на Пуэрто-Рико, который славился своими отделочными кружевами. Они явились на Остров и открыли множество ателье по пошиву белья на восточном побережье. «У белошвеек Пуэрто-Рико, – говорилось в рекламах белья, которые появились тогда в Соединенных Штатах, – пальцы тонкие, как стебли цветка, и такие же хрупкие и чувственные, как у белошвеек Ганта».

Эрмелинда была старшая из сестер и раз в неделю ходила вместе с матерью на фабрику в Майагесе продавать кружева и белье, которые они изготовляли всей семьей. Мистер Турнбул, управляющий фабрики, доверял им – мать Эрмелинды была женщиной ответственной – и разрешал забирать домой штуку шелка и моток тонких ниток, которые нужны были для работы. Через неделю, когда мать Эрмелинды отдавала готовые изделия, мистер Турнбул платил ей двенадцать сентаво за каждую пару белья, отделанного тонким кружевом, и брал всего лишь небольшие комиссионные за то, что они могли работать дома.

Однажды Эрмелинда сидела на краю тротуара и ждала, когда ее мать выйдет из конторы мистера Турнбула, как вдруг увидела в придорожной канаве старый номер «Харперс базар». Она ходила в школу в Майагесе, где благодаря распоряжению губернатора Истона выучила английский язык. Она подняла журнал с земли и стала листать его. Одна реклама привлекла ее внимание: на ней некая блондинка собиралась улечься в постель. Она была точно в таком же неглиже, которое они с сестрами закончили около трех недель назад и за которое мистер Турнбул заплатил ее матери ровно пятьдесят сентаво. Он продал его в Нью-Йорке за пятьдесят долларов в магазин под названием «Секс файф авеню». Эрмелинда своим глазам не верила. Она так возмутилась, что пообещала никогда большее не шить на мистера Турнбула.

Ей было шестнадцать, и она была очень привлекательна. Высокая и худая, как терпентиновое дерево, с глазами цвета меда и кожей цвета светлой корицы. Но самым привлекательным в ней были непроходимые заросли кудрей, таких густых и непокорных, что их не брал ни один гребень. Поэтому, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать, она всегда носила на голове тюрбан из яркого шелка.

В двадцатые годы многие женщины Острова вынуждены были зарабатывать на хлеб насущный тяжелым трудом. Суфражистки, следуя примеру своих единомышленниц на континенте, ходили по деревням и призывали женщин бороться за свои права. В 1926 году когда рухнула сахарная промышленность и разорилось столько креольских владельцев гасиенд, – тех самых, которые заказывали Павлу особняки, – тысячи рубщиков сахарного тростника оказались без работы. Только благодаря белошвейкам деревня не вымерла или почти не вымерла от голода. Швеи составляли тогда больше половины рабочей силы, а денег получали гораздо меньше, чем мужчины. Минимальная зарплата женщины – шесть долларов в неделю, начиная с восемнадцати лет, и четыре доллара в неделю у тех, кто моложе.

Эрмелинда слышала, что белошвейки Острова собираются организовать забастовку, и решила присоединиться к этому движению. Благодаря проспекту Федерации американских профсоюзов, который случайно попал к ней в руки, она изучила все, что касалось забастовок. Она надела поношенные брюки и армейские ботинки, которые ей подарили в Армии спасения, села верхом на старого мула, которого купила на бойне, и начала свою кампанию. Когда шел дождь, пряталась под огромным листом маланги, держа его над головой как зонтик. Несколько месяцев она только и делала, что ходила по деревням и горным тропинкам, всюду произнося речи и призывая женщин присоединиться к ее подвижничеству.

Наконец забастовка началась, и донья Эрмелинда прибыла в Понсе, желая непременно в ней участвовать. В воскресенье она взошла на подмостки оркестра пожарных на площади Дегету и начала произносить речь. Как раз в этот момент дон Боливар Маркес проезжал мимо в открытом «меркури» желтого цвета. Его супруга, донья Кармела, была на десятичасовой мессе в соборе, а так как дон Боливар не переступал порога церкви, он катался вокруг на своем «меркури» в ожидании, когда можно будет забирать супругу домой. На следующей неделе предполагалось начать забастовку белошвеек в столице, и Эрмелинда подстрекала тружениц иголки участвовать в ней.

– Если у белошвеек Пуэрто-Рико пальцы тонкие, как стебли цветка, – это не потому, что они такие же хрупкие и чувственные, как у белошвеек Ганта, а потому, что у них туберкулез, что бы там ни говорилось в рекламных проспектах и других глупых изданиях того же рода, – говорила Эрмелинда. – В Соединенных Штатах белье, которое они шьют, стоит сотни долларов, а им платят пятьдесят сентаво за пару и они умирают от голода.

Необходимо, чтобы работницы поехали в столицу в следующий понедельник и присоединились к забастовке, говорила она им. Предполагалось, что в тот день законники пересмотрят условия труда в швейной промышленности. На Острове скоро должен был вступить в силу новый Гражданский кодекс – «Национальный акт о трудовых отношениях», – который только что был признан законом в Вашингтоне. И потому белошвейки должны ехать в Капитолий, чтобы потребовать у пуэрто-риканских законников соблюдения своих прав. Чтобы их легче было узнать, они будут держать над головой ножницы и повяжут на левое запястье ярко-красный платок.

Дон Боливар Маркес вышел из машины и медленно приблизился к подмосткам. Зрелище произвело на него впечатление. Перед тем как произнести речь, Эрмелинда всегда вкалывала в тюрбан швейные иголки, и в тот день она сделала то же самое. Упираясь в трибуну роскошной грудью и сверкая в солнечных лучах ярко-красным тюрбаном, Эрмелинда выглядела как настоящая амазонка. Она произнесла пламенную речь. Закончив, поблагодарила собравшихся и тепло попрощалась с организаторами. Дон Боливар ждал у помоста, когда она спустится.

– Поздравляю с прекрасной речью, – улыбаясь, сказал он. – Я адвокат и всегда выступаю против плохого обращения с работницами, в частности, с теми, кто занят в швейной промышленности Острова. Если в Сан-Хуане у вас возникнут проблемы, обязательно свяжитесь со мной. – И он протянул ей свою визитную карточку.

Эрмелинда спрятала карточку за корсет, но не обратила особого внимания на дона Боливара. Она знала таких, как он: жадный блеск в глазах и чувственные губы выдавали его с головой. Его не столько интересовало торжество справедливости, сколько спасение юных дам, попавших в беду, а Эрмелинда была в состоянии защитить себя сама. На следующей неделе состоялся марш сотен белошвеек, вместе с которыми она шла по авениде Муньос-Ривера до Капитолия. Все они несли высоко поднятые над головой ножницы, но войти в здание и передать петицию чиновникам им не удалось. На углу их поджидало подразделение полиции, возникла паника и свалка, в результате чего несколько женщин были ранены, а одна молоденькая девушка погибла. Эрмелинду посадили в тюрьму. Проведя две недели в аду – ее били и дважды изнасиловали, как она мне сама потом рассказала, – Эрмелинда достала из-за корсета визитную карточку дона Боливара и написала ему письмо. Через неделю ее освободили под залог. Когда она вышла из тюрьмы «Принцесса Сан-Хуана», открытый «меркури» желтого цвета ждал ее у дверей. Дон Боливар сам приехал в Понсе; он купил Эрмелинде дом в переулке Любви, где позднее стал жить вместе с ней.

Домик был маленький, но красивый. Я помню, что посередине фасада шел балкон, который поддерживали небольшие коринфские колонны с лепными листьями аканта. На входной двери был овальный витраж с кокетливым сюжетом: Купидон с повязкой на глазах держал лук и стрелу и целился ею во всякого, кто приближался к дверям. Дон Боливар проводил три дня в неделю в доме доньи Эрмелинды и четыре дня на улице Кастильо, в доме доньи Кармелы, у домашнего очага, освященного Католической церковью. И все были довольны.

Донья Эрмелинда открыла неподалеку от дома небольшое швейное ателье и поставила там несколько машинок «Зингер». Напротив ателье она устроила магазин, на дверях которого красовалась вывеска «Фриволите», и целиком ушла в работу. Провал забастовки белошвеек разочаровал ее настолько, что она поклялась ни разу больше не выступать за права работниц швейного дела. Но она никогда не отказывалась постоять за права женщин. За плохих или за хороших – неважно, но она дала себе слово, что когда-нибудь выиграет битву против мужчин.

Прекрасные свадебные туалеты и платья для первого причастия, изготовленные доньей Эрмелиндой, скоро стали известны по всему городу. Все невесты и все девочки-подростки шли только к ней. Быть владелицей самого модного швейного ателье означало быть частью избранного общества, где обладают тонким вкусом и чувством стиля. И кроме того, это значило, что ты положил начало профессии действительно самой древней на свете: быть светской женщиной. Это значило, что ты обладаешь специальным знанием, как выжить в этом мире и как устроить свою жизнь таким образом, чтобы получать хорошие дивиденды.

Злые языки говорили, что способности доньи Эрмелинды простираются далеко за пределы ловкого обращения с иголкой и ниткой и что женщины, которые одеваются в ее платья, обладают магической силой. Молодые люди из хороших семей без памяти влюбляются в них и уже не могут освободиться от этой любви. Я не слишком обращала внимание на подобные слухи, но, когда случилось то, что случилось, я спросила себя, нет ли во всем этом доли правды.

Туалеты от доньи Эрмелинды были великолепно сшиты и являли собой настоящие произведения искусства. Изготовление одного такого платья предполагало полдюжины визитов в ателье с целью примерки. Прежде всего клиент вносил аванс. Затем выбирал модель и материал: кружева, тюль или шелк. Потом помощницы доньи Эрмелинды шили платье в трех вариантах: из бумаги, из хлопка и, наконец, из выбранной ткани. На каждом этапе заказчица должна была примерять платье, которое подгоняли по фигуре с помощью булавок. На последнем этапе, на этапе иголки, донья Эрмелинда, как люди говорили, и занималась колдовством, потому что там, где она пройдется иглой, остается сраженное сердце претендента. По мнению доньи Эрмелинды, швейная игла была таким же эффективным оружием, как копье для испанского конкистадора в войне с индейцами или как винтовка «маузер» для американского солдата времен испано-американской войны.

Все клиентки доньи Эрмелинды были ее подругами и частенько проводили вечера, раскачиваясь в качалках в гостиной ее дома и потягивая гранатовый напиток с капелькой рома, а заодно набирались ума-разума, слушая ее советы. Как-то раз она преподала им важный урок, который сама получила во время своего ужасного пребывания в тюрьме.

– Желание, – сказала она шепотом, чтобы не услышали служанки, – главная ось, вокруг которой вертится мир, причина всех наших страданий и радостей.

Лучший способ держать это копье смазанным – подогревать желание в мужчинах. Поэтому, что бы вы ни делали для себя, как бы ни заботились о себе, – все должно быть подчинено одной цели: понравиться женихам. Придумываете ли вы прическу, которая должна стать произведением искусства; принимаете ли ванну из козьего молока и делаете притирания ванильной эссенцией; пудритесь ли тальком «Коти», смешанным с корицей, или затягиваетесь в корсет, чтобы груди выглядывали оттуда, как две нежные козочки, – все это для того, чтобы возбудить аппетит у мужчин, но только у тех, которые чего-то стоят, кто сможет содержать вас, как им велит Господь. Выпускницы академии доньи Эрмелинды никогда не тратили свои боеприпасы на каких-нибудь неимущих бездельников и позволяли ухаживать за собой только миллионерам.

Донья Эрмелинда Киньонес прижила с доном Боливаром трех дочерей и всех назвала именами драгоценных камней: Опал, Аметист и Изумруд, – Эсмеральда была старшей из трех. У дона Боливара не было детей от доньи Кармелы, и потому он проникся к девочкам отцовскими чувствами. Он нанимал для них частных преподавателей, отправлял путешествовать по Европе, покупал изысканные туалеты и водил в самые фешенебельные клубы Понсе. Но поскольку дон Боливар так и не женился на донье Эрмелинде, официально девочки считались незаконнорожденными и не могли подписываться фамилией отца. Однако донья Эрмелинда надеялась, что однажды все изменится и придет день, когда дон Боливар, будучи человеком порядочным, станет официально отцом своих дочерей.

Все три девочки отличались красотой: у всех были глаза газели и осанка принцессы племени масаи, свойственная их матери, но только Эсмеральда унаследовала зеленые глаза и гладкие волосы семьи Маркес, которые, словно волна меда, падали ей на плечи. В Понсе девочек называли «три несчастья», вместо того чтобы называть «три грации», ибо стоило молодому человеку из хорошей семьи к ним приблизиться, как он тут же непоправимо запутывался в сетях любви, посылая, таким образом, к черту все заветы о сохранении чистоты крови.

Эсмеральда Маркес познакомилась с Игнасио Мендисабалем в 1955 году, как раз в то лето, когда мы с Кинтином поженились. В том году, в конце августа, в клубе «Эскамброн-Бич» устраивался ежегодный «Бал бугенвиллий». Донья Эрмелинда с Эсмеральдой приехали из Понсе специально на этот бал – в сопровождении Эрнесто Устариса. Эрнесто был сыном богатого скотовода из Салинаса и очень славным малым, но донье Эрмелинде он не нравился. Она разрешила Эсмеральде пойти с ним на бал, но не хотела, чтобы та выходила замуж за скотовода. Ее младшие дочери были уже замужем за сыновьями процветающих коммерсантов Понсе, и она хотела, чтобы ее последняя незамужняя дочь вышла за юношу из хорошей семьи Сан-Хуана. Эсмеральда говорила своей матери, что Эрнесто никакой не скотовод, что он учится в университете в Олбани и собирается потом изучать право в Соединенных Штатах, но донью Эрмелинду это не убеждало. Она знала, что летом Эрнесто работает у своего отца, помогает пеонам дезинфицировать животных, окуная их в резервуары с креозотом, чтобы вывести клещей. Подобная работа придавала Эрнесто налет деревенщины, что было неприятно донье Эрмелинде.

Донья Эрмелинда повсюду сопровождала свою дочь и в том году не пропускала ни одного праздника в Сан-Хуане, чтобы дать дочери возможность познакомиться с лучшими партиями в столице. Благодаря политическим связям дона Боливара – он был общественным наблюдателем на выборах – алькальд Сан-Хуана пригласил их провести рождественскую ночь в горах Кайей. Там Эсмеральда познакомилась с сыновьями самых могущественных политиков, таких как владелец газеты «Ла Пренса», самой популярной на Острове. Но донья Эрмелинда не хотела, чтобы дочь имела с ними что-то общее. Она хотела, чтобы окружением ее девочки были сливки общества Сан-Хуана: сыновья банкиров, коммерсантов и промышленников, тех, кто крепко стоял на ногах.

На «Балу бугенвиллий» донья Эрмелинда сидела на стуле возле танцевальной площадки клуба и не спускала глаз с Эсмеральды, которая танцевала меренге с Эрнесто Устарисом. Со своего наблюдательного поста донья Эрмелинда узнавала многих своих клиенток, на которых были модные туалеты, скопированные ею в том сезоне из последних номеров журнала «Вог». Но, разумеется, платье Эсмеральды было самым сногсшибательным. Оно было сделано из переливчатого зеленого шелка, с глубоким вырезом, открывавшим ее прекрасную спину цвета патоки. Эрнесто, как и все остальные молодые люди, был в белом смокинге и черных брюках и с красной гвоздикой в петлице. Он прекрасно смотрелся, поскольку был атлетического сложения, а кожа его обветрилась на солнце, но, по мнению доньи Эрмелинды, даже в безупречно элегантной одежде от него все равно веяло духом конюшни.

Донья Эрмелинда всегда одевалась в черное, с головы до ног. Злые языки утверждали, что у нее юбки из дегтя, и потому молодые люди, которые крутились около ее дочерей, в конце концов прилипали к ее юбкам, как мухи. Но строгость своего наряда она компенсировала ярким тюрбаном, который всегда возвышался у нее на голове. Помню, в ночь «Бала бугенвиллей» на ней был желтый тюрбан, точь-в-точь как ананас. Несколько молодых пар весело танцевали румбу под музыку оркестра Рафаэля Эрнандеса, как вдруг донья Эрмелинда увидела юношу аристократической внешности, во фраке, который направился туда, где танцевали Эсмеральда и Эрнесто. Пара остановилась, незнакомец что-то сказал Эрнесто, взял Эсмеральду за руку и повел в глубь площадки. Некоторое время Эрнесто стоял ошеломленный, а потом отправился в бар, где ему предложили пропустить стаканчик. Эсмеральда и незнакомец смотрелись прекрасно; оба были блондины, к тому же одного роста. Оркестр заиграл танго, и они слаженно исполнили его. Донья Эрмелинда спросила у ближайшей к ней матроны, что это за юноша, которому так идет фрак, и та ответила, что это Игнасио, младший сын Буэнавентуры Мендисабаля. Сердце доньи Эрмелинды подпрыгнуло. Если Эсмеральда выйдет замуж за Игнасио Мендисабаля, какая разница: признает ее дон Боливар своей дочерью или нет, и сможет она или не сможет подписываться его фамилией? Эсмеральде не надо будет заботиться о подобных глупостях!

Остаток лета Эсмеральда появлялась на всех богатых и веселых молодежных балах в прекрасных туалетах, придуманных доньей Эрмелиндой специально для того, чтобы превратить волю Игнасио Мендисабаля в сладкое безволие. Поначалу Игнасио приглашал Эсмеральду на танец лишь от случая к случаю. Он был не слишком хорошо сложен – чересчур любил сладкое и потому был немного полноват. К тому же он был близорук и носил круглые очки в золотой оправе, которые съезжали с носа всякий раз, когда он потел, и это создавало неловкость во время танца. Тем не менее он был очень симпатичный молодой человек; ему нравилось рассказывать девушкам всякие смешные истории и нравилось, что девушки при этом смеялись. Обычно на каждом балу две-три Девушки обязательно с ним флиртовали. Ему это льстило, поскольку он не был тщеславен и считал себя некрасивым, но он никому не отдавал предпочтения и никого не приглашал на танец больше одного раза. Однако, когда он постоянно стал встречать на балах Эсмеральду и когда заметил, как прекрасно та одета, он стал приглашать ее все чаще. А вскоре безумно влюбился в нее.

Кинтин был первым, кто заметил, что происходит с Игнасио. Он никогда ничего не слышал об Эсмеральде и не представлял себе, из какой она семьи; знал только, что мы с ней подруги, и я никогда не стремилась рассказывать о ней больше того, чем это было необходимо. Игнасио познакомил Кинтина с Эсмеральдой на одном из праздников, куда мы ходили все вместе как раз после нашего медового месяца, и на Кинтина она произвела сильное впечатление. Как, впрочем, и на всех остальных. Я не видела ничего плохого в том, что Игнасио влюбился в Эсмеральду. Мне нравилось, что она, возможно, станет моей золовкой; в таком случае она переедет в Сан-Хуан, и мы будем чаще видеться. Но я не знала, как будет реагировать на эту новость семья Мендисабаль.

Настал день, когда Ребека сказала нам, что Игнасио ведет себя очень странно и она подозревает, что он влюблен. Он возвращается домой не раньше трех ночи, танцуя; поднимается по лестнице, держась за кованые перила, валится на постель прямо в одежде, а просыпается на рассвете от запаха белой гардении, подаренной ему некоей девушкой по имени Эсмеральда. Ребека выяснила все это, потому что подглядывала за Игнасио в замочную скважину и слышала, как он произносит имя «Эсмеральда», прежде чем заснуть.

Игнасио всегда был чрезвычайно требовательным в еде, но вту пору он от еды просто отмахивался. Когда утром Петра спрашивала его, как ему приготовить яйца – вкрутую или в мешочек, какое молоко подать – козье или коровье, какой хлеб принести – пшеничный или из маниоки – Игнасио говорил, что ему абсолютно все равно, он-де вообще не собирался завтракать. Он не хотел, чтобы булочки с заварным кремом стерли с его губ вкус губ Эсмеральды Маркес, которая накануне вечером наградила его поцелуем в ресторане «Двор фавна». Когда днем Эулодия спрашивала, какое мясо ему подать – бифштекс с луком или кулебяку, какой рис принести – с красной фасолью или с белой, он говорил, что ему безразлично, потому что он вообще не собирается обедать. Единственное, о чем он думал, – это о запахе риса с корицей из подмышек Эсмеральды Маркес, когда он танцевал с ней кошу вчера вечером в клубе «Джеке плейс».

Ребека была на грани истерики. Игнасио целую неделю не спал и не ел, и тогда она позвонила Кинтину и попросила поговорить с братом, – пусть спросит у него, кто такая эта самая Эсмеральда Маркес.

В тот же вечер Кинтин пришел в дом на берегу лагуны и просидел всю ночь в ожидании брата у него в комнате. Когда в четыре часа утра Игнасио наконец явился, Кинтин сказал:

– Если так пойдет и дальше, ты заболеешь и после каникул не сможешь вернуться в университет. У тебя нет желания рассказать мне, что с тобой происходит?

Игнасио очень любил Кинтина и доверял ему. Но, услышав его слова, вспотел от напряжения.

– Я безумно влюблен в Эсмеральду Маркес, и мне нужна твоя помощь, – сказал Игнасио. – Я хочу представить ее маме с папой, но не знаю, как это сделать. Конечно, первое впечатление всегда очень важно, а Эсмеральда так хороша, что я уверен: когда Буэнавентура и Ребека познакомятся с ней поближе, им уже не будет так важно, кто ее мать.

– А кто ее мать? – осторожно спросил Кинтин.

– Донья Эрмелинда Киньонес, портниха, она шьет дорогую одежду и высоко котируется в Понсе. Но у нее сомнительное положение, потому что вот уже двадцать лет она официальная любовница дона Боливара Маркеса, адвоката, который ведет дела по соблюдению прав рабочих. Дон Боливар так и не женился на ней, несмотря на то что донья Кармела умерла вот уже пять лет назад. Мне кажется, эта постыдная ситуация может бросить тень на репутацию бедной Эсмеральды, – ответил Игнасио.

В ту пору Кинтин был вполне терпимым человеком; для него не было ничего необычного в том, что люди живут вместе, не оформляя официально брак. Прошло много лет, прежде чем он стал непримиримым в подобных вопросах и во всем стал видеть грех. Так или иначе, но он посоветовал Игнасио быть все-таки осмотрительным.

– Не торопи события, – сказал он ему. – Неразумно нарываться на скандал, ты же знаешь, как Ребека чтит узаконенный порядок. Поскольку папа с мамой почти никогда не бывают в Понсе и почти никого там не знают, думаю, они не в курсе дела относительно положения доньи Эрмелинды, а это уже преимущество. Не терзайся заранее. Ложись спать, а завтра я подумаю, как тебе помочь. Однако сам Кинтин был обеспокоен, хотя и не показал этого Игнасио. Вечером, когда он вернулся домой, он сказал мне, что Игнасио, ухаживая за Эсмеральдой Маркес, идет на необоснованный риск.

– В Аламаресе полным-полно красивых девушек, которых мы знаем с детства и которые подходят ему гораздо больше, – сказал он мне за ужином. – В наше время надо смотреть, в кого влюбляешься. Эсмеральда скромного происхождения, а то, что в нас заложено с колыбели, порой важнее расовых и культурных различий.

Поначалу я соглашалась с Кинтином, потому что мне не хотелось с ним спорить. Но потом я попыталась убедить его взглянуть на это дело под другим углом. Эсмеральда была моей подругой, я хорошо ее знала, сказала я мужу. Она не только очень хороша собой, но еще и умна. Она учится в нью-йоркском Институте моделирования одежды и получает повышенную стипендию, в Пуэрто-Рико она приезжает только на каникулы. Она унаследовала точный дизайнерский глаз доньи Эрмелинды и наверняка сделает прекрасную карьеру как модельер.

Донья Эрмелинда всегда необыкновенно элегантна и наверняка позаботится о том, чтобы произвести наилучшее впечатление на Буэнавентуру и Ребеку, так же как и на все общество Сан-Хуана. О доне Боливаре беспокоиться нечего: он уже старый и никуда вместе с доньей Эрмелиндой не ходит, так что с ним родители не познакомятся. Все это поможет Эсмеральде преодолеть социальные барьеры, в рамках которых мы воспитаны, если уж однажды Игнасио решит на ней жениться. К тому же Игнасио уже восемнадцать, и, если ему хочется с ней встречаться, это его личное дело. Нет никаких причин запрещать ему видеться с Эсмеральдой.

Через несколько дней Кинтин сказал своему брату, что готов ему помочь. Эсмеральда – очень красивая девушка; возможно, ее светлые волосы и зеленые глаза убедят Буэнавентуру и Ребеку посмотреть на вещи шире и не упираться в ее незаконное происхождение. И потом, она в этом не виновата, она всего лишь жертва. Он попросит Ребеку устроить в ближайшую субботу праздник, и мы пригласим Эсмеральду. Меня обрадовало, что Кинтин взялся помогать брату. Тогда еще это был мой прежний Кинтин, с которым мы занимались любовью в саду нашего дома в Понсе, окутанные терпким ароматом папоротника.

В то лето почти каждый вечер мы с Кинтином устраивали вечеринки для наших друзей. Ребека относилась к этому весьма положительно, а Буэнавентура находил удовольствие в том, что предлагал гостям отведать разные импортные вкусности из своих товаров и снять пробу с его новых сортов вин, которые еще никто не пробовал. Мы с Кинтином пригласили нескольких наших друзей из Сан-Хуана, а я – нескольких подруг из Понсе. Среди них была Эсмеральда Маркес.

В тот вечер Эсмеральда с матерью прибыли в дом на берегу лагуны в черном «кадиллаке-флитвуд» с серебристым бампером. Донья Эрмелинда взяла его напрокат вместе с шофером в униформе. Когда Эсмеральда вышла из машины, я потеряла дар речи. Такого красивого платья я не видела за всю свою жизнь. Весь лиф целиком был заткан вышивкой. А грудь закрывало нечто похожее на белое облако; юбка из шелкового органди окутывала ноги, будто воды волшебного озера. Позади выступала донья Эрмелинда, с головы до ног затянутая в черное, с золотой загогулиной на голове – для равновесия. Она была напудрена и накрашена так тщательно, что сверкала, словно жемчужина, обернутая в роскошную черноту своего туалета.

Игнасио представил донью Эрмелинду и Эсмеральду своим родителям. Буэнавентура был очарован. Его тянуло к необычным людям, и донья Эрмелинда ему сразу понравилась. Он предложил ей бокал шампанского и повел по гостиной, представляя остальным гостям. Игнасио взял под руку Эсмеральду и стал знакомить ее с молодежью, но, поговорив то с одним, то с другим две-три минуты, они незаметно уединились на террасе, где Игнасио хотел показать Эсмеральде полную луну, трепетавшую над водой лагуны. Когда Ребека увидела, что они держатся за руки, она почувствовала озноб. Эсмеральда Маркес производила впечатление хорошо воспитанной девушки. Ее платье из белого органди ей очень шло, поскольку подчеркивало смуглый оттенок кожи. Но Ребека никогда ничего не слышала ни о какой семье Маркес, и это ее тревожило.

Ребека подсела к своим подругам и стала наблюдать за доньей Эрмелиндой издалека. Буэнавентура показывал ей дом, в том числе и столовую. Донья Эрмелинда выразила восхищение стульями с изображениями конкистадоров и неумеренно их нахваливала. Из столовой они перешли на террасу, где вот-вот должны были начаться танцы. Донья Эрмелинда велела принести стул и поставила его у самой танцевальной площадки. Потом села, достала из сумочки веер из черных кружев, который дон Боливар когда-то привез ей из Испании, и стала им обмахиваться. Он выпила шампанского и сделала знак официанту, чтобы он снова наполнил бокал. Маменьки нескольких приглашенных девушек, сеньоры ее возраста, сели рядом с ней, и, обмахиваясь веерами в унисон, все вместе непринужденно повели между собой разговор с шутками и смехом.

Ребека чем дальше, тем больше удивлялась поведению доньи Эрмелинды. Она была здесь чужой, а держала себя так, будто знала семью Мендисабаль всю жизнь. Ребека присмотрелась к ней поближе. Она действительно выглядела очень элегантно, но что-то в ней было фальшивое, и чем дольше присматривалась Ребека, тем больше в этом убеждалась. Она никак не могла отделаться от этой мысли и тогда, когда зазвучали первые звуки пасадобля.

Оркестру, заказанному для праздника, Игнасио, чтобы сделать приятное Буэнавентуре, велел исполнять только испанскую музыку. Он пригласил на танец Эсмеральду, но вскоре они затерялись в самом укромном уголке террасы, окутанные облаком ее платья. Буэнавентура подошел к Ребеке и тоже пригласил ее танцевать.

– Тебе придется смириться с тем, что это твоя невестка, – прошептал он ей на ухо. – Я хорошо знаю Игнасио: он женится на ней, как только закончит университет. Он такой же упрямый, как ты, так что будет лучше, если ты начнешь привыкать к этой мысли прямо сейчас. – Но Ребека молчала, в задумчивости то открывая, то закрывая веер на плече Буэнавентуры и сверля глазами донью Эрмелинду, и тогда Буэнавентура сжал ее в объятиях и тихо сказал: – Помнишь, какие мы были в этом возрасте, когда влюбились друг в друга на празднике твоей коронации? У меня ни сентаво за душой, даже на собственные похороны, а я был счастливейшим человеком в мире. Сегодня мы можем позволить себе роскошь быть снисходительными к нашим детям и сделать так, чтобы им не пришлось испытать те трудности, которые выпали на нашу долю.

Ребека молча продолжала играть веером, прильнув к Буэнавентуре и позволяя ему целовать себя в ушко. Она всегда делалась сентиментальной, когда играли пасадобль, а сейчас звучал один из ее любимых, который назывался «Медальон».

Вдруг Ребека выпрямилась и уперлась пальцами, унизанными бриллиантовыми кольцами, в грудь Буэнавентуре. Она незаметно отстранилась от него. «Хватит говорить глупости, лучше веди меня к тому месту, где сидит донья Эрмелинда. Кажется, я догадалась, что меня беспокоило». Они сделали веронику и пересекли площадку, ускоряя шаг; ботинки Буэнавентуры из шевро ловко и слаженно скользили в такт с причудливыми туфельками Ребеки. Ребека внимательно наблюдала за доньей Эрмелиндой и, когда они оказались рядом с ней, сделала так, что Буэнавентура резко повернулся, а она, освободив правую руку, сшибла веером с головы доньи Эрмелинды ее золотую чалму. Музыка смолкла, послышались возгласы удивления.

Когда чалма доньи Эрмелинды слетела на пол и покатилась, Буэнавентура остановился. Ребека повернулась и с выражением замешательства и Удивления направилась к гостье. Она рассыпалась в извинениях и умоляла ее простить; она смотрела в другую сторону, сказала она, когда Буэнавентура вдруг резко повернулся влево. Лицо доньи Эрмелинды стало серым. Послышался смешок, потом какое-то злое замечание. Некая сеньора сказала, что на голове у доньи Эрмелинды что-то вроде огромной корзины из завитушек, но тут же приложила веер ко рту. Однако донья Эрмелинда и бровью не повела. Она не сморгнув обвела присутствующих взглядом, с достоинством поднялась со стула и несколько раз тряхнула головой, чтобы непроходимые заросли волос разметались еще больше. Потом взяла Эсмеральду за руку, и они вместе вышли из дома с гордо поднятой головой.

Происшествие имело последствия, как и следовало ожидать. Оно дало обществу Сан-Хуана пищу для разговоров на несколько месяцев вперед, а для семьи Мендисабаль вообще оказалось губительным. Игнасио, будучи вне себя от гнева, стал в открытую ухаживать за Эсмеральдой, не обращая внимания на общественное мнение. Ребека убедила Буэнавентуру, что такое положение недопустимо, и теперь они оба встали в оппозицию к Игнасио. Они угрожали лишить его месячного содержания, если он не перестанет общаться с Эсмеральдой. Они даже не выслали ему билет на самолет, чтобы он не смог приехать на Рождество, и сказали, что ему лучше весь учебный год оставаться во Флориде. Но Игнасио стоял на своем.

Донья Эрмелинда часто приезжала в столицу закупать тюль и шелк для бальных платьев, и, когда Эсмеральда во время каникул была на Острове, она всегда приезжала вместе с ней. Они останавливались в Старом Сан-Хуане, где у доньи Эрмелинды был очень симпатичный дом на площади Рогатива. Дом был розовый, а с балкона открывался вид на бухту. Стоило Игнасио узнать, что Эсмеральда там, он нанимал трио гитаристов, и всю ночь напролет они пели под балконом серенады. Они часами исполняли романтические болеро, но жалюзи Эсмеральды не приоткрылись ни на миллиметр. Игнасио понял, что донья Эрмелинда никогда не простит насмешек над собой. Единственное, что несколько смягчало его уязвленную гордость, – то, что Эсмеральда отказала ему потому, что он – наследник Мендисабалей.

За несколько дней до своего возвращения в университет Игнасио пришел к нам.

– Мама должна извиниться перед доньей Эрмелиндой, – сказал он Кинтину. – Иначе я больше никогда не увижу Эсмеральду. Ты должен мне в этом помочь.

Мы сидели в библиотеке, и Кинтин читал «Жизнь двенадцати цезарей» Светония. Он поднял глаза от книги и печально ответил брату:

– Тебе не следует больше ухаживать за Эсмеральдой Маркес, потому что она мулатка, Игнасио. Папа с мамой это знают и никогда не согласятся видеть ее своей невесткой. Но нет худа без добра. Сам подумай, каково тебе будет, когда за ужином ты станешь сидеть в окружении своих детей-полукровок.

Это была просто шутка, хотя, конечно, дурного тона, но Игнасио обиделся всерьез. (Я тоже обиделась, но не решилась об этом сказать.) Игнасио взял Кинтина за грудки, приподнял и толкнул так сильно, что Кинтин упал. Минуту спустя он поднялся и закатил Игнасио такую пощечину, что у того слетели очки и вдребезги разбились, упав на пол в другом конце комнаты. Мне понадобилось все мое терпение, чтобы разнять драчунов.

Через несколько недель Эсмеральда обручилась с Эрнесто Устарисом. Эрнесто был до потери сознания влюблен в Эсмеральду и убедил отца оплатить два года обучения своей невесты в Нью-Йоркском институте моделирования одежды. Самому Эрнесто тоже оставалось еще два года на сельскохозяйственном факультете университета в штате Олбани; они смогут учиться и вместе проводить уикенд в Нью-Йорке, пока не закончат обучение и не вернутся на Остров. Потом обрученные отдохнут один семестр, а в ноябре сыграют свадьбу. Свадебный ужин должен был состояться в отеле «Аламарес», потому что донья Эрмелинда хотела пригласить самых знатных людей Сан-Хуана. Первую брачную ночь молодые проведут в розовом домике доньи Эрмелинды на берегу бухты Сан-Хуан, а утром сядут в самолет, который умчит их в Нью-Йорк.

В конце сентября Игнасио улетел во Флориду, но уже через две недели вернулся домой. Он сказал, что неважно себя чувствует и что этот семестр, пожалуй, отдохнет. Он страдал приступами астмы и в день свадьбы Эсмеральды проснулся белый как мертвец. Он почти не мог дышать; бродил по дому нетвердым шагом, был как в воду опущенный и не выпускал из рук ингалятор. Он то злился на весь белый свет, то сходил с ума от душевной боли. После завтрака ему стало лучше, и он пошел в бар пропустить стаканчик. Ребека устроила так, что мы об этом не знали. Ему исполнилось восемнадцать, время детских капризов прошло.

В тот вечер мы все вместе отправились на свадьбу. Игнасио был уже порядком пьян и не произносил ни слова. Правда, когда мы прибыли в ресторан «Двор фавна» в отеле «Аламарес», он вежливо поздоровался с Эсмеральдой и доньей Эрмелиндой. Но когда в три часа утра мы с Кинтином решили ехать домой, мы нигде не смогли найти Игнасио. Проискав его около часа, мы ушли без него.

Мы с Кинтином очень беспокоились, но в четыре часа утра все равно ничего сделать не могли. Вернувшись домой, мы сразу же пошли спать и мгновенно уснули как убитые.

Было около шести утра, когда зазвонил телефон. Кинтин взял трубку. Это была Ребека.

– Игнасио забрали в полицейский участок, – истерически закричала она. – После свадебного ужина он оказался у дома доньи Эрмелинды и стал стрелять из пистолета направо и налево. Хотелось бы знать, как вы могли оставить его одного на свадьбе?! Это твой младший брат, Кинтин, и ты несешь ответственность за то, что случилось.

Кинтин слышал, как Буэнавентура говорит по другому телефону в дальнем конце комнаты, тщетно пытаясь найти в этот час адвоката.

Кинтин вскочил с кровати, оделся в мгновение ока и бросился в полицию. Я позвонила Ребеке и сказала ей все, что просилось с языка: что мы искали Игнасио, как иголку в стоге сена, по всему отелю, но он как будто испарился. Она была зла на меня.

– Может, ты и литературный гений, – сказала она злобно, и ее голос в телефонной трубке был похож на шипение змеи, – но ты не имеешь ни малейшего представления о том, что такое уважение и порядочность!

Через несколько дней я узнала о том, что произошло. Игнасио явился на свадьбу, вооружившись пистолетом Буэнавентуры 42-го калибра; он дождался, когда жених с невестой уедут из отеля, и последовал за ними к дому доньи Эрмелинды в Старом Сан-Хуане. Оказавшись около дома, он встал напротив дверей и стал кричать, чтобы Эрнесто вышел и сразился с ним на дуэли. Поскольку Эрнесто не вышел, он начал палить из пистолета по дверям.

Молодые в страхе скрылись в задней части дома и заперлись в ванной комнате, но одна пуля все-таки пробила дверь и задела мизинец Эсмеральды. Когда Игнасио услышал ее крик, он прекратил стрельбу и рухнул без сознания прямо посреди улицы. Шум и стрельба перебудили весь квартал; в окнах зажегся свет, а вскоре послышалась полицейская сирена. Полицейские окружили Игнасио, и все видели, как его положили на носилки, надели наручники и увезли в участок.

Кинтин уплатил залог, и Игнасио вышел из тюрьмы в то же утро. Через месяц Игнасио вернулся в университет и проучился во Флориде еще три с половиной года. Но он больше никогда не влюблялся. Он купил яхту длиной в шесть метров и вечерами бороздил на ней воды лагуны Аламарес в одиночку. Он назвал яхту «Эсмеральда» и поклялся, что она будет единственной любовью его жизни.

 

23 Царство Петры

Нижний этаж дома на берегу лагуны очаровал меня с первого же раза, как я его увидела. Построен он был во времена Павла, когда Ребека была совсем не такой, какой я узнала ее, став невестой Кинтина. Именно там, в этом странном месте, и была большей частью сосредоточена таинственная аура дома. Стоило войти, вас охватывало ощущение, будто все, что вы здесь видите, не всегда было таким, каким кажется, и что здесь можно услышать отзвуки и голоса иных миров. У нашего дома на улице Зари нижнего этажа как такового не было. Почва в Понсе сухая и жесткая, совсем не такая, как влажная глина, на которой растут кустарники севера. Здания строятся на базальтовых сваях. В нашем доме было легко ориентироваться: правая половина, левая половина, передняя часть дома, задняя часть – не заблудишься. Но в доме на берегу лагуны все часто становилось обманчивым, и вас всегда подстерегали двусмысленность или сомнения.

Что больше всего привлекло мое внимание, кода я попала в нижний этаж впервые, – так это великолепные балки из кованого железа, которые поддерживали террасу, спроектированную Павлом. Они вырастали из стены дома, будто огромные ветви, покрытые мхом и изъеденные селитрой. Павел задумал их в стиле ар нуво, чтобы они гармонировали с общим стилем дома, несмотря на то что их, в общем-то, практически никто не видел. В них была та естественная элегантность, которая повторяла затейливое изящество окружавших дом зарослей.

Пространство под террасой принадлежало слугам: там они ели, курили и, закончив работу, отдыхали и вели беседы. Пол был земляной, но так хорошо утоптанный и содержался в таком порядке, что этого почти не было заметно. Служанки ежедневно смачивали его водой и тщательно терли Щеткой. Петра обставила эту общую залу плетеным гарнитуром, который когда-то стоял в гостиных верхнего этажа и который Ребека выбросила. Посередине комнаты находилось кресло Петры, похожее на трон, сплетенный из лиан, с огромной спинкой в форме павлиньего хвоста. Там каждый вечер и сидела Петра, увешанная ожерельями из зернышек и стальными браслетами, – выслушивала жалобы слуг и давала советы.

Слуги подходили к ней один за другим, садились рядом на табурет и изливали душу. Если Эулодия разлила на пол вино и Ребека на нее накричала, то Эулодия должна быть терпеливой и не принимать этого близко к сердцу, потому что Ребека слаба нервами и не ведает что говорит. Если Ребека приказала Брунильде выгладить ее вечернее платье и не потрудилась снять с него этикетку магазина, а Брунильда пришла в ужас, увидев, что оно стоит пятьсот долларов, тогда как Брунильда получает восемьдесят в месяц, то Брунильда не должна ни с кем это обсуждать. Ребека – супруга Буэнавентуры и имеет право тратить на свой гардероб сколько ей вздумается, поскольку одежда – это важная часть престижа и Ребека должна достойно представлять своего мужа в обществе.

В глубине этой общей комнаты виднелась окованная бронзой дверь, вделанная в стену. Она тоже относилась ко временам Павла – сразу угадывался стиль Гауди. Ее украшали ветви и стебли фантастических растений. Она вела в узкий темный коридор, куда выходили двери двадцати маленьких комнат с полом из необожженного кирпича и без окон. В каждой из них на уровне патио была сделана маленькая решеточка для вентиляции. Сначала эти помещения задумывались как складские: Буэнавентура собирался хранить там вина, ящики с треской и импортную ветчину. Но когда он перевел свою торговлю в Пунтилью, в Старый Сан-Хуан, комнатки стали подсобками.

Когда я впервые спустилась в нижний этаж, там жили, если не ошибаюсь, двадцать четыре человека, причем все они были родственниками Петры: Эулодия, Бригида и Брунильда – три племянницы Петры; Конфесор, портной Буэнавентуры, племянник Петры; Эустасио, садовник, двоюродный брат Петры; Эусебия, белошвейка, сестра Петры; Кармело, который ухаживал за скотом в коррале, брат Петры; Брамбон, муж Петры, который был шофером Буэнавентуры… Они прекрасно уживались все вместе и редко ссорились.

Вторая дверь в глубине правой части общей комнаты, окованная бронзой и украшенная морскими звездами и ракушками, вела в грот, где находился источник. Павел сделал там прекрасную ванну из синих изразцов, под сводом, инкрустированным золотыми рыбками. Буэнавентуре нравилась эта ванна, и он не захотел уничтожать ее, когда разрушали дом. Он часто купался в водах источника, потому что был убежден, что это его омолаживает. В помещении, смежном с ванной, стояла обыкновенная каменная лохань под цементным сводом без всяких украшений, которая тоже наполнялась водами из подземного источника. В лохани купались слуги.

Третья дверь в глубине комнаты, в ее левой части, вела в кухню. Она сообщалась с кухней винтовой лестницей, поскольку кухня располагалась на первом этаже. Блюда быстро поднимались в столовую с помощью специальной платформы, которая называлась «еще тепленькая», чтобы кушанья не успели остыть. Рядом с кухней, как раз под террасой, целый день сновали поставщики товаров. Они предлагали свой товар семьям и других домов Аламареса, к которым можно было подойти прямо по воде. Голубая рыба-султанка, красная чилийская лиса, желтые кочаны брюссельской капусты яркими пятнами выделялись на палубе баркаса рядом с плодами манго, агуакате, китайской сливы и дерева мамей. Каждое утро к террасе дома Мендисабалей причаливал настоящий плавучий рынок.

Из кухни можно было выйти в патио, отгороженный от проспекта поляной маков. Там развешивали на солнце белье всей семьи, которое Бригида и Брунильда стирали в больших лоханях.

В правом конце нижнего этажа четвертая дверь вела в корраль, где держали скот. Там же стояла будка доберман-пинчера Буэнавентуры. Фаусто, легендарный пес, прибывший из Германии на одном из судов Буэнавентуры, умер некоторое время назад. Но до этого Буэнавентура успел случить его с красивой сукой той же породы, и она принесла двух щенков: Фаусто и Мефистофеля, его любимцев. У Буэнавентуры была также корова, потому что он любил по утрам пить парное молоко, дюжина куриц, которые ежедневно неслись, и несколько свиней, которых содержали в отдельном загоне и за которыми Петра тщательно наблюдала, чтобы выбрать ту, у какой самые упитанные ножки, и потом приготовить ее Буэнавентуре на обед с жареными бобами.

Была там еще одна клеть, не принадлежавшая Буэнавентуре и его семье, – клеть с крабами. Это был простой ящик, сколоченный из досок, стоявший на опорах и с большим камнем на крышке, чтобы крабы не могли ее открыть. Порой там накапливалось тридцать-сорок штук, – крабы карабкались друг на друга, стараясь вылезти наружу. Особенно много их было по углам, где им было на что опереться, и таким образом они представляли собой длинную пирамиду, которая почти достигала края ящика, но каждый раз она неизбежно обрушивалась, и крабы с глухим шуршанием разнимали перепутавшиеся клешни. Брамбону вменялось в обязанность кормить их твердой кукурузой и ежедневно прикреплять к ящику специальный рукав. Крабы часто проникали в дом из прибрежных зарослей, и слуги ловили их, чтобы они не расползлись по всему этажу. Когда шли дожди и вода в лагуне поднималась на несколько ладоней, они заползали в нижний этаж по железным опорам, и порой какой-нибудь краб потерянно бродил по террасе, ища выхода. К счастью, Фаусто и Мефистофель моментально их чуяли. Стоило им увидеть хоть одного, они хватали его за клешни и перемалывали мощными челюстями.

Семья Мендисабаль не ела крабов; считалось, что это пища для слуг. А вот у слуг они составляли важную часть рациона. Петра была убеждена, что крабы – замечательные воины и потому их мясо придает людям храбрости. Каждую субботу, вечером, слуги собирались все вместе вокруг стола, где высилась настоящая гора чего-то, напоминавшего голубоватые камешки. Правда, у этих камешков были лапки с клешнями, а над панцирем выпуклые маленькие глазки, похожие на красные зернышки. Каждый из слуг брал деревянную колотушку, разламывал краба одним ударом и выпивал вкусную черную жидкость, которой был наполнен панцирь, а затем вилкой выковыривал из клешней нежное мясо.

Комната Петры была первой из каморок нижнего этажа, по правую руку от входа в коридор. Вдоль стен стояли ряды кувшинов и бутылей с разными лекарственными средствами: лист апельсинового дерева для снятия нервного напряжения, спорынья для уменьшения болей во время менструаций, можжевельник от укусов насекомых, подорожник от ячменей и ушных болезней. Слуги очень уважали Петру, потому что свято верили в могущество ее рук. Петра умела вправлять вывихи, устранять опущение матки, примочками залечивать раны и перевязывать их листом подорожника, который называла универсальным средством. В ее каморке был алтарь с множеством святых, у каждого из которых было два имени: христианское и африканское. В центре помещалась фигурка Элеггуа, «Того, кто главнее Бога».

Петра ежедневно приготавливала Буэнавентуре ванну из целебных вод источника. Каждые две-три недели она кипятила коренья, которые, по ее убеждению, имели магическую силу, и добавляла отвар в ванну из синей мозаики, куда погружался Буэнавентура. Тот был уверен, что ванны Петры помогают ему в делах. Например, если начиналась война цен и какая-нибудь калифорнийская фирма пыталась установить на рынке свои порядки на торговлю зеленой спаржей марки «Грин вэлли», продавая ее по заниженной цене, Буэнавентура принимал ванну Петры, и его белая спаржа из Аранхуэса тут же становилась самой популярной. Люди предпочитали фрикадельки из белой спаржи под майонезом, салат из белой спаржи с сыром бри или форшмак из лангустов с белой спаржей. Его спаржа продавалась как горячий хлеб, без всякого снижения цены, и через день-другой Буэнавентура получал несколько тысяч долларов прибыли.

Петра была маршалом Буэнавентуры, она претворяла в жизнь дома его приказы. Ребека считалась второстепенным авторитетом. Прежде чем исполнить какое-нибудь распоряжение Ребеки, слуги вначале советовались с Петрой. Они испытывали к ней глубокое почтение, ведь именно благодаря ей многие выбрались с болот Лас-Минаса и смогли жить под крышей Буэнавентуры относительно вольготно.

Петра всегда относилась к Кинтину с особенным вниманием, не забывая напоминать о том, что этим он обязан своему отцу. Буэнавентура с годами стал несколько склоняться в пользу независимости для Острова, однажды он даже вложил деньги в какое-то нелегальное предприятие. Он прожил на Острове много лет, говорил он, намного больше, чем в Испании, и ему трудно жить с мыслью, что его приемная родина не управляет собой самостоятельно. К примеру, не может торговать с другими странами, не имеет своей армии, не в состоянии сама выбирать себе президента – все это не укладывалось в голове потомка конкистадоров.

Кинтин тяготел к интеграции в состав США, возможно, не без влияния своего деда Арриготии. Аристидес внушил ему восхищение перед Соединенными Штатами, одним из подлинно демократических государств в мире, и был убежден, что Остров должен входить в состав этой страны. «Соединенные Штаты завоевали нас в 1898 году, а через двадцать лет дали нам свое гражданство, не спросив, надо нам это или нет. Эта страна поставила нас в затруднительное положение и теперь должна вывести из него с честью».

В день первого причастия Кинтин получил от своего деда в подарок экземпляр доклада Линкольна в Геттисбурге, на больших листах с золотым обрезом, чтобы внук повесил его на стену у себя в комнате. Когда Кинтин окончил школу высшей ступени, Аристид ее подарил ему брошюру Алексиса Токкевиля «Американская демократия» и книгу «Воспоминания» Томаса Джефферсона. Кинтин прочитал обе книги с большим вниманием, и его восхищение Соединенными Штатами возросло еще более.

В юности Кинтин любил поговорить об этом с Буэнавентурой за ужином. Их споры носили вполне дружеский характер, и Кинтин пытался объяснить отцу, что близость к Америке в течение последних пятидесяти лет американизировала нас гораздо больше, чем мы сами думаем. Пуэрториканцы храбро сражались за демократические ценности и свободу во время Второй мировой войны, войны в Корее и во Вьетнаме; нет никаких причин для того, чтобы американцы отбирали у нас право составлять часть своей страны.

Буэнавентура уважал мнение сына, поскольку видел, как серьезно относится Кинтин к вопросу о независимости. Сам он был уже не в том возрасте, чтобы принимать все это слишком близко к сердцу. А вот Петра очень сердилась. Она тут же влезала в разговор и начинала поносить Кинтина.

– Ты храбрый воин, как твой отец, или ты трус? – спрашивала она его, вскинув голову. – Ты боишься независимости, и тебе хочется, чтобы наша страна навсегда осталась протекторатом Соединенных Штатов.

Кинтин не отвечал.

Слуги никогда не входили в дом и не выходили из него через парадную дверь – готическую арку, которую Буэнавентура отделал серым гранитом из Вальдевердехи. Эта дверь была предназначена только для членов хозяйской семьи, для их друзей и родственников. Слуги периодически навещали свои семьи в предместье, но выходили всегда через заднюю дверь, которая вела на причал, построенный на сваях, где Буэнавентура держал моторную лодку. Они добирались до Лас-Минаса и обратно на легких яликах, которые запросто проходили по узким каналам, заросшим кустарником. Они привозили от родственников всякую снедь, которую потом съедали, по большей части плоды пальмовых деревьев и ямс, еще хранившие запах гор.

На одной из таких лодок, груженной зеленью и фруктами, прибыла однажды из Лас-Минаса в дом Мендисабалей Кармелина Авилес – тогда ей был всего годик. Ее привезла Альвильда, хромоногая внучка Петры. Мать Альвильды, которую тоже звали Кармелина, никогда не работала в доме на берегу лагуны. Кармелина была младшей дочерью Петры, и умерла она в одном из баров Лас-Минаса от ножевой раны, которую нанес ей любовник вскоре после рождения Альвильды. Альвильда ее почти не помнила. Ее воспитала бабушка со стороны отца, а хромой она стала в результате детского паралича. Она жила, как почти все в Лас-Минасе, в деревянной хижине на сваях, под которой медленно текли зловонные воды лагуны.

Бабушка Альвильды занималась разведением почтовых голубей. В Лас-Минасе телефона не было; люди посылали друг другу сообщения, привязывая их к красной лапке голубя, и старухе платили за ее услуги. Альвильда держала кур и продавала в городе яйца. Эти скромные доходы, а также социальная страховка бабушки помогали им выжить. Однажды, когда Альвильда прихромала в город за чеком на социальную страховку бабушки, который получала на почте в Сан-Хуане, за ней увязался полупьяный моряк и дошел с ней до причала, где она собиралась сесть в лодку и ехать назад. Он столкнул лодочника в воду и уплыл в заросли вместе с Альвильдой. Там он изнасиловал ее, вернулся к причалу и исчез. Альвильда так никогда и не узнала ни его имени, ни откуда он взялся; знала только, что он был чернее ночи, даже чернее, чем она сама.

Альвильда поняла, что беременна, и решила оставить ребенка. Она нянчила Кармелину, пока та не начала ходить, и тут она поняла, что ей одной с ребенком не управиться. Альвильда ходила медленно, с трудом, а Кармелина была настоящая непоседа, за ней было невозможно уследить. Однажды Кармелина упала вниз головой с балкона, и Альвильда выловила ее из болотистой жижи в самый последний момент. И тогда Альвильда решила отвезти Кармелину к ее прабабушке, Петре Авилес. Петра дала пристанище и поддержку стольким своим родственникам в доме Буэнавентуры – никто не сомневался в том, что она сможет взять под свое крыло еще и маленького ребенка.

Когда лодка подошла к причалу, лодочник крикнул Альвильде, чтобы она пригнулась, поскольку опоры террасы, под которой находился вход в нижний этаж, крепились довольно низко и можно было удариться о них головой. Альвильда подчинилась, а когда выпрямилась, почувствовала настоящее удивление. Общая комната, где собирались слуги, показалась ей чрезвычайно привлекательной, – повсюду стояли папоротники в горшках, и везде было множество искусственных цветов из яркой бумаги. Из мебели тут были старые плетеные кресла, а посередине стоял обеденный стол на двенадцать человек. Она увидела высокую негритянку, в которой сразу же узнала свою бабушку. Та ждала ее, сидя в старом плетеном кресле с высокой спинкой. Вокруг нее курился зеленоватыми спиралями дым: слуги сжигали шкуру кобры, чтобы отпугивать насекомых. Петра выглядела внушительно. Ей исполнилось пятьдесят восемь, но ее руки все еще были мощные, как стволы сейбы, а волосы черные как уголь. Пока Альвильда шла к ней, хромая, с Кармелиной на руках, то все думала: что же ей делать – поцеловать бабушку в щеку или наклониться и поцеловать ей руку?

Альвильда надела на Кармелину лучшее платьице – из розового органди со сборчатыми воланами на рукавах, – но она так боялась опоздать на лодку, которая каждый вечер ходила до дома Мендисабалей. что у нее не было времени вымыть девочку. Она подошла к Петре и уже готова была посадить девочку на пол, чтобы обнять бабушку, но Петра ее остановила.

– Не сажай ее на пол. Она – Авилес и должна об этом помнить, – сказала Петра глубоким грудным голосом.

Альвильда робко извинилась и посадила девочку на колени бабушке.

– Это ваша первая правнучка, – сказала Альвильда. – Ее зовут Кармелина, как вашу дочь, Кармелину Альтаграсию, но, боюсь, кожа у нее еще темнее, чем у ее матери.

Петра внимательно осмотрела девочку. Кармелина была очаровательна: черная, как гагат, с большими янтарными глазами и носиком, который, казалось, был выточен из оникса.

– Она похожа на меня в детстве, – сказала, улыбаясь, Петра, – когда кожа у меня была еще яркая и не выцвела с годами.

И она стала укачивать девочку и петь ей колыбельную песню на непонятном языке, который Альвильда до того не слышала. Кармелина закрыла глаза и уснула на коленях у Петры.

Альвильда рассказала Петре о своих трудностях. Девочка упала с полусгнившего балкона в Лас-Минасе, и только по чистой случайности она сумела ее спасти. В следующий раз может так не повезти. Не может ли она, спросила Альвильда, остаться с Кармелиной в доме на берегу лагуны и воспитывать ее здесь?

Петра выслушала ее, не проронив ни слова. Когда Альвильда закончила, она задумчиво посмотрела на девочку.

– Кармелина Альтаграсия была самой красивой из четырех моих дочерей, – сказала Петра Альвильде, – и самой горячей. Она родилась во время ужасной бури, с грозой и молниями. Возле нашего дома в Гуаяме росла большая пальма, и в тот самый момент, когда она родилась, в дерево ударила молния. Молния прошла через ствол, а потом влетела через окно в дом; колыбелька Альтаграсии стояла рядом, и она чудом спаслась. Но бог огня все равно проник в ее тело. Только вместо того, чтобы проникнуть в сердце, он попал не туда, куда надо: в пипку.

Когда Кармелина Альтаграсия подросла и сделалась сеньоритой, всякий раз, когда она клала ногу на ногу, мужчин Лас-Минаса поражало молнией и они безумно в нее влюблялись. Те, что были раньше друзьями, дрались из-за нее насмерть, пока наконец однажды один из них не убил ее, чтобы разом решить все проблемы, сказала Петра Альвильде.

Петра призадумалась, пытаясь решить, что же ей делать. «Попробую тайком устроить ее в доме, но дай-то бог, чтобы она не унаследовала проклятие Альтаграсии». И решив вопрос таким образом, она отнесла девочку к себе в комнату и закрыла дверь. Она положила ее к себе на кровать, встала на колени перед фигуркой Элеггуа и потерла указательным пальцем отросток на его макушке. «Олорун, како, кои бере», – стала она молиться, прося у идола благоволения к девочке.

Альвильда вернулась в Лас-Минас, а Петра решила вымыть Кармелину. Она раздела ее и окунула в воды источника, потом растерла намыленным кукурузным початком, так что она стала сверкать, как кофейное зернышко. Потом заплела ей тугие косички, которые были похожи на стручки тамаринда, надушила ее лавандой, снова надела на нее розовое платьице и поднялась в дом, чтобы показать девочку Ребеке. Она не особенно надеялась, что той позволят жить в доме, но собиралась уговорить хозяйку, чтобы она разрешила ей оставить девочку хотя бы на несколько дней.

Было пять часов вечера, и Ребека с тремя приятельницами играла на террасе в бридж.

– Ну разве это не прелесть? Какая красивая малышка! – воскликнули сеньоры, увидев Петру с Кармелиной на руках.

Петра подошла к Ребеке и посадила девочку к ней на колени. Ребека пришла в восторг. Она стала укачивать ее, баюкать и щекотать, чтобы та засмеялась.

– Но это же настоящая кукла Кевпи, только черная! – сказала она, передавая ребенка приятельницам, чтобы те тоже подержали ее на руках. – У нее огромные глаза, а ручки крепкие, как орешек, сверху и мягкие и розовые с внутренней стороны. – И она позвала Родину и Свободу, которые играли в китайских принцесс на другом конце террасы, чтобы те взглянули на девочку.

– Посмотрите, что нам принесла Петра! – сказала она. – Это новая кукла, только она по-настоящему пьет молоко и писает в пеленки. Не то что ваши гуттаперчевые игрушки.

Девочки запрыгали и засмеялись от радости. Ребека велела Петре принести плюшевое одеяло и подушку, и вскоре Кармелина уже лежала на полу, а девочки занимались тем, что меняли ей подгузники.

Прошло несколько дней – девочки были в восторге от новой игрушки. Первое, о чем они спрашивали, когда просыпались: где Кармелина, потому что им хотелось выкупать ее и переодеть. Кармелине тоже очень нравились эти игры. Стоило Петре только ступить на лестницу, что вела в дом, как она уже начинала улыбаться. Характер у нее был покладистый, и она позволяла Родине и Свободе делать с ней все, что им заблагорассудится. Она сосала молоко из рожка, ела все, что давали, и терпеливо сидела на полу, когда ей чистили ушки или переодевали платьица, которые Эусебия, портниха Ребеки, для нее шила.

Однажды вечером Эулодия спустилась в нижний этаж поговорить со своим родственником, который пришел ее навестить, и ненадолго оставила Кармелину одну. Родина и Свобода играли с ней на террасе, как вдруг Родина сказала:

– Надоело мне играть с черной куклой, давай покрасим ее в белый цвет и посмотрим, как получится. – И они стащили кисть и банку с белой краской, которую маляр оставил в кухне, а сам ушел перекусить. Они раздели девочку, и, пока Родина держала ее за подмышки, Свобода красила Кармелину с головы до ног белой краской.

Поначалу Кармелине игра понравилась, но вскоре ей стало не по себе, и она ударила Свободу ногой, стараясь выбить кисть у нее из рук. Однако Свобода была высокая и худая, а руки у нее были цепкие, как клешни, так что она продолжала красить. Закончив, они понесли Кармелину в ванную, чтобы та посмотрела, какой красивой она стала. Когда девочка увидела, что из зеркала на нее смотрит белый призрак, она закричала, и на ее крик прибежала из кухни Петра.

Еще через несколько минут Ребека, Петра и Кармелина ехали в «роллс-ройсе» Буэнавентуры по дороге в Пресвитерианскую больницу, самую близкую к дому. Кармелина потеряла сознание: ее отравил свинец, содержащийся в масляной краске. Когда приехали в больницу, сразу же побежали в отделение скорой помощи, где краску сняли специальной жидкостью из минеральных масел с добавлением воды и мыла. Если бы Кармелина еще полчаса побыла белой, она бы умерла.

Этот эпизод имел неожиданные последствия. Ребека чувствовала себя виноватой в том, что девочка оказалась на пороге смерти, и потому позволила Петре все заботы о ней взять на себя. Вот так и получилось, что Кармелина Авилес осталась жить в доме на берегу лагуны.

Кинтин

В следующий раз, когда Кинтин пришел в кабинет, в рукописи Исабель прибавилось пять новых глав. Рукопись чем дальше, тем больше внушала ему страх, но когда он начал листать новые страницы, то успокоился. Если в предыдущих главах Исабель делала все возможное, чтобы увести его в мир своих фантазий, а Кинтин, оставляя пометки на полях, пытался вернуть ее к реальности, то теперь он был согласен с ней во всем.

Так, рассказывая о самых счастливых мгновениях своей молодости, она, например, описала день их знакомства на набережной у пляжа в Эскамброне, когда он вернул ей украденный медальон с изображением святой Девы Гвадалупской. Кинтин прекрасно помнил этот эпизод – все было именно так, как она и описала. Тогда он действительно впервые увидел ее. Она была похожа на юную богиню – черные, как гагат, глаза и стройная фигурка в обтягивающем купальнике. Она была со своей двоюродной сестрой и чему-то смеялась, опершись о парапет, и ее роскошные рыжие волосы развевались на ветру.

Помнил он также и день, когда она закончила Вассар-колледж, – дождливое весеннее утро два года спустя. Он был единственным из ее близких, кто присутствовал на церемонии, и специально ради этого прибыл из Сан-Хуана. После церемонии он с гордостью заключил ее в объятия, поздравил и поцеловал в щеку. Помнил он и смерть Баби, когда приехал в Понсе, чтобы поддержать Исабель и быть рядом с ней в день похорон. Когда пришло время определять Кармиту в лечебницу, именно он отвез ее туда – еще один мучительный момент. Как они тогда были близки друг другу!

Прочитав эти главы, он убедился в том, что Исабель все еще любит его. Долгое время он боялся, что ее книга – своего рода прощание, ее способ сказать ему «последнее прости».

Ребека и Буэнавентура всегда сомневались насчет Исабель; они считали, что ее чувства весьма отличаются от его. Кое-кто из поставщиков Буэнавентуры, ездивших в глубину Острова, уверял, что семья Монфорт – ничтожные людишки, не более того. Семья Антонсанти была известна в Понсе, но, когда дон Винсенсо умер и Карлос, муж Кармиты, взялся вести дела, это обернулось катастрофой. Дон Винсенсо оставил Кармите кое-какую собственность в Понсе и, кроме того, пакеты акций в «Пан Америкэн» и «Кодаке», приносивших приличные дивиденды. Но Карлос сказал, что путешествовать он не любит и что ничего не понимает в фотоаппаратах, так что продал акции и вложил деньги в фабрику по производству сомбреро в Кабо-Рохо. Вскоре сомбреро вышли из моды, фабрика разорилась, и он потерял все деньги. Баби пришлось обломать ногти и сточить зубы, чтобы дать внучке образование. Исабель, вероятно, была единственной выпускницей Вассар-колледжа, обучение которой оплачивалось бисквитами и фланами. Потом Карлос покончил с собой, а Кармита сошла с ума. Родители Кинтина советовали ему хорошенько подумать, прежде чем принимать решение о женитьбе. Если у них будут дети, они могут это унаследовать, да и у самой Исабель со временем может развиться подобная болезнь. Но Кинтин был слишком влюблен в Исабель. Он готов был босиком пересечь Центральную Кордильеру, лишь бы быть рядом с ней, сказал он родителям, или броситься вплавь вокруг Острова, чтобы только видеть ее.

Уйдя в свои мысли, Кинтин отложил рукопись. Какой-то шорох в зарослях – не то птица, не то летучая мышь – вернул его к реальности; он встал с дивана и налил бренди. Выпил залпом и снова сел. Следующая глава называлась «Сборник стихов Ребеки», и, когда он начал читать, его охватил озноб. Исабель снова поменяла тональность и опять позволяла себе насмехаться над семьей Мендисабаль. Буэнавентура предстал обжорой, который думает только о свиных ножках с бобами; Кинтин не мог удержаться от смеха, читая страницы с карикатурным изображением Мендисабаля. Но когда он дошел до похождений отца на пляже Лукуми, где тот занимался любовью с деревенскими негритянками за несколько долларов, его охватил гнев. Он спросил себя, откуда Исабель могла узнать об этой тайне? Он, во всяком случае, никогда об этом не упоминал, хоть она так и утверждает. Но, к несчастью, все было правдой.

Почему Исабель так нравится трясти перед всеми грязным бельем его семьи? Он было подумал, что она оставила все это в покое, как вдруг все началось сызнова. Вместо того чтобы показывать положительные качества Буэнавентуры – лояльность, благородство, трудолюбие, – она уверяет, что он наставлял рога своей жене. Буэнавентура, конечно, не лишен недостатков; а у кого их нет? Исабель могла бы быть терпимее. Она слишком жестока, у нее нет сердца. Вместо того чтобы бередить раны, она могла бы использовать свое воображение, – видит Бог, оно у нее есть, – чтобы скрыть пороки его родных. И потом, как она смеет критиковать Буэнавентуру, когда ее собственный дед, Винсенсо Антонсанти, делал то же самое? Его-то она не критикует, а ведь Винсенсо обеспечил неплохое житье-бытье своей подружке в поселке Яуко. Исабель ничего не понимает в таких вещах. В конце концов, она всего лишь женщина, откуда ей знать про похождения мужчин? В те времена почти у всех мужчин определенного социального положения были любовницы.

Надо признать, Буэнавентура поступал плохо, занимаясь любовью с другими женщинами. Он надругался над священными обязательствами брачного союза. Но обладание есть одна из составляющих мужского характера, такова мужская природа. Жена говорит мужу: «Я люблю тебя и всегда буду тебе верна». А мужчина говорит жене: «Я тоже всегда буду любить тебя», но он никогда не скажет: «Я твой навсегда». Это не соответствует его природе.

Мужчина должен принадлежать самому себе, если он хочет оставаться мужчиной. Если мужчина говорит жене: «Я твой навсегда», – как это прикажете понимать? Что она должна нести за него ответственность, а когда налетит ураган, это означает, что он спрячется у нее под юбкой? Женщине нужен в доме сильный мужчина, а не какой-нибудь недотепа.

Ребека во всех подробностях знала о похождениях Буэнавентуры на пляже Лукуми, но никогда не заикалась об этом при муже. Ребека была мудрой, как большинство женщин в те времена. И дальновидной. «Чего не видят глаза, того не слышит сердце», – было одной из ее любимых поговорок. Если о чем-то не говорят, значит, этого не существует. Такой была Ребека. Исабель другая. Она – современная женщина, из тех, которые считают, что супруги должны рассказывать друг другу все. А так как никто не совершенен и перед каждым то и дело возникают соблазны, развод является в таких случаях неизбежным.

Чем дольше Кинтин читал, тем больше сердился на Исабель. Образ Ребеки в романе – сплошное безобразие: она предпочитала Игнасио другим детям, не хотела стареть и была чудовищной эгоисткой. Как Исабель ожесточена против его бедной матери! Исабель – просто бессовестная лгунья!

На самом деле все было наоборот. Ребека всегда отдавала предпочтение ему, и он был ей гораздо ближе, чем Игнасио. Исабель просто ревнует к Ребеке, она с самого начала видела в ней соперницу. Что-то или кто-то натолкнул его жену на мысль написать всю эту клевету о его семье. Какая-то таинственная сила толкала ее в эту пропасть. Кинтин был уверен, что это Петра. Не околдовала ли она Исабель, как много лет назад околдовала Буэнавентуру? Петра умела влезать в душу к людям, а уж если она завладевала чьей-нибудь душой, никто не мог выбраться из ее сетей. Она была неисправимая сплетница и разносила слухи по всему Аламаресу.

Одно было очевидно: Исабель держит на него зло. Но разве он мало любит ее? Разве он позволил себе хоть раз плохо обойтись с нею? Разумеется, нет. Он всегда старался быть добрым и почтительным, и не из вежливости, а потому что действительно любил ее. Они были прекрасной парой, все друзья завидовали их счастью. Из всех браков ровесников их союз был почти единственным, который не распался. Невозможно поверить, что после двадцати шести лет совместной жизни они поссорятся из-за такой ерунды, как какая-то книга!

Описание нижнего этажа, населенного слугами, которые всегда были благородны и услужливы, в то время как жители верхних этажей представляли собой сборище чудовищ, подтвердило его подозрения. Он прекрасно знал жизнь обитателей нижнего этажа, когда Ребека и Буэнавентура были еще живы. Слуги пользовались великодушием его отца и втайне от него занимались всякого рода неблаговидной деятельностью: от совершения ритуалов черной магии до воровства и контрабанды. Поэтому в один прекрасный день он и решил отойти от хозяйственных дел. Представив себе Петру, которая величественно восседает в кресле, будто огромная паучиха, и плетет паутину вокруг его семьи, он почувствовал, как у него зашевелились волосы на голове.

Надо набраться храбрости и уничтожить проклятую рукопись. Надо встать с дивана, пойти в кухню и сжечь ее в раковине. Спички в кармане. Уже несколько дней он носит их с собой. Но он не двинулся с места. Он чувствовал себя мухой, запутавшейся в паутине, которую сплела Петра.

 

24. Виконты из Мадрида

В апреле 1956 года Ребека и Буэнавентура увезли Родину и Свободу в шестимесячное путешествие по Европе. Одной было шестнадцать, другой семнадцать лет, и в сентябре девочки должны были поступить в «Ла Розе», колледж для избранных в Швейцарии. Родители хотели, чтобы они, прежде чем окажутся в интернате, повидали мир. Мы с Кинтином с ними не поехали. Мы остались на Острове и все эти месяцы были очень счастливы.

Мы очень любили нашу квартиру. Она была на десятом этаже, и ветер с Атлантики продувал ее насквозь, будто мы плыли на корабле. Я начала тогда писать рассказы, но ни один не нравился мне настолько, чтобы его публиковать. Кинтин был совершенно поглощен работой в компании. Уже тогда он контролировал весь торговый процесс. Он принимал решения о новых поставках, проверял бухгалтерские счета по сделкам, следил за работой служащих и в офисе, и в магазине. Он работал по десять часов в день за мизерную зарплату, но не считал это жертвой со своей стороны. Он считал это необходимым процессом приобретения навыков.

В июне, через три месяца после того как семейство отбыло в Европу, мы получили телеграмму из Мадрида. Родина и Свобода только что вышли замуж за братьев, представителей знатной семьи, Хуана и Калисто Осорио де Бурбон, испанских виконтов. Через несколько дней пришло письмо от Буэнавентуры, адресованное Кинтину, с подробным описанием свадьбы. Его сестры познакомились с Хуаном и Калисто в городе Херес-де-ла-Фронтера на выставке отборных лошадей в конюшнях Педро Домека, который обожал конный спорт. Епископ Мадрида лично обвенчал молодых, отслужив двойную мессу в церкви Святого Духа. Папа Пий XII прислал из Рима свое благословение, и каждой паре была вручена дворянская грамота, оформленная в средневековом стиле. После церемонии состоялся роскошный прием в садах отеля «Ритц», который нравился Ребеке, потому что там не останавливались ни негры, ни кинозвезды. Однажды Ребека рассказывала, как портье отказался поселить Эву Гарднер и знаменитого тореадора Луиса Мигеля Домингина, потому что они не были женаты. «Испанская аристократия придерживается традиций Римско-католической церкви, и наш отель не может позволить себе вызвать недовольство клиентов», – громко сказал им портье, чтобы слышали все, кто был в вестибюле. И Эва Гарднер со своим тореадором были вынуждены поселиться в отеле «Палас» на другой стороне проспекта Кастельяна.

Осорио де Бурбон находились в прямом родстве с королевским домом Испании, и на свадьбе присутствовали несколько инфант. Короче, Хуан и Калисто были испанскими грандами, что позволяло им не снимать головной убор в присутствии короля. От всех этих «штучек-дрючек», как писал Буэнавентура в конце письма, Ребека чувствует себя на небесах, а он никогда так не веселился с тех пор, как был коронован королем Антильских островов в казино одной из далеких колоний.

Буэнавентура не мог пережить того, что надо будет расставаться с дочерьми, и предложил Хуану и Калисто переехать жить на Остров. «Там, где кормятся семеро, прокормятся и девять», – сердечно сказал он, уверяя их, что они найдут работу в торговом доме «Мендисабаль и компания». Хуан и Калисто любезно приняли приглашение. Испанская аристократия порядком обеднела за время гражданской войны. Генералиссимус Франсиско Франко обещал восстановить монархию: однажды Хуан Карлос Бурбон, который был в то время прыщавым подростком, взойдет на престол. Но никто не знал, сколько еще лет пройдет, прежде чем сие случится.

Семейство вернулось на Остров в августе, через два месяца после свадьбы. Они пересекли Атлантику на пароходе «Королева Елизавета», на который погрузились в Саутгемптоне. Родина и Свобода настаивали на том, чтобы отец купил каждой паре новую квартиру, похожую на нашу. Они хотели быть независимыми и жить своей жизнью, говорили они, но Ребека не согласилась. Дом на берегу лагуны был такой большой и такой пустой, что ей было грустно. Кроме того, Хуан и Калисто привыкли, что в Испании у них была армия слуг, которые гладили им рубашки и простыни, а Родина и Свобода сроду не выгладили даже носового платка. Пусть лучше поживут с тестем и тещей какое-то время, пока не привыкнут к новой обстановке.

Ребека устроила для каждой пары свое гнездышко, куда водрузила кровать с балдахином, шкаф из наборного дерева и столик из сейбы с мраморной крышкой, на котором стоял умывальный таз с кувшином. Она велела Петре не отходить от виконтов ни на шаг и потакать всем их капризам: завтрак ежедневно подавался в постель, одежда, которую они собирались надеть, должна была висеть на вешалках, пока они принимали ванну, а начищенная до блеска обувь стоять за дверью их комнат. Брамбону велено было возить их повсюду на семейном «роллс-ройсе».

Спустя месяц по прибытии на Остров Родина и Свобода объявили, что обе беременны. В последующие два с половиной года обе рожали по ребенку через каждые девять месяцев, так что к концу третьего года в доме на берегу лагуны было шестеро младенцев, от которых Ребека была без ума и которых Буэнавентура выносил со стоическим терпением, достойным святого Роке. Ребека была счастлива. Она радостно просыпалась по утрам под плач своих внуков и велела Петре выписать еще несколько служанок, чтобы те помогали ухаживать за детьми. Петра немедленно исполнила приказание: на следующий же день из Лас-Минаса прибыли на лодке шесть ее племянниц. Нижний этаж наполнился кипучей деятельностью. У каждого внука была своя нянька; ежедневно нужно было стирать по четыре дюжины испачканных пеленок, поднимать на верхние этажи два ведра парного молока и стерилизовать сорок пустых рожков. В кухне готовилось огромное количество еды, и пришлось купить еще трех коров, потому что корова Буэнавентуры все время оказывалась без молока.

Родина и Свобода получили титул виконтесс, и это им страшно нравилось. После того как они побывали в Испании, все, что было на Острове, казалось им второго сорта. В Сан-Хуане не было ни элегантных кафе, ни пятизвездных ресторанов, как в Мадриде. На весь город был только один театр «Тапиа», пыльный и унылый, где показывали вышедшие из моды пьесы и дрянные оперетки. Они отчаянно скучали. И потому все свое время проводили в магазинах, изо всех сил развлекая себя покупками новых ювелирных украшений и туалетов, записывая все это на счет Буэнавентуры.

Ребека ценила своих зятьев очень высоко. Желая представить их своим друзьям, она устраивала в доме на берегу лагуны роскошные приемы. Сан-Хуан кипел от нетерпения; все с волнением ожидали, когда придет приглашение на прием в дом Мендисабалей, чтобы «познакомиться с Бурбонами», как будто это был цирк, куда ходят посмотреть на слонов. Буэнавентура по-своему получал удовольствие от общения с зятьями; будучи «себе на уме», он смеялся над ними у них за спиной. Ему нравилось передразнивать Хуана, который кичился тем, что унаследовал выступающую вперед челюсть от Филипа V, первого Бурбона Испании. Стоило кому-нибудь упомянуть его зятя, Буэнавентура выдвигал вперед челюсть, принимал горделивую позу и начинал прогуливаться взад-вперед, будто призывая Диего Веласкеса, чтобы тот написал его портрет. Каждый раз, когда кто-то произносил слово «Бурбон», он собирал губы, вообще-то полные и мясистые, в «куриную гузку», будто собирался дуть на горячий котелок, и брал себя за нос большим и указательным пальцами, давая знать таким образом, что аристократизм Бурбонов такой древний, что уже давно прокис. Глядя, как паясничает Буэнавентура, я не раз спрашивала себя, не является ли изъеденная молью старинная грамота, которую он привез из Вальдевердехи, подтверждающая его право на благородный титул, всего лишь подделкой. Я всегда подозревала, что мой свекор, как и большинство испанских конкистадоров, происходит из скромной семьи. Но мне так и не удалось это выяснить, множество неразгаданных тайн Буэнавентура унес с собой в могилу.

 

25. Бдения у гроба Буэнавентуры

Деятельность предприятия «Мендисабаль и компания» приносила прекрасные доходы, но. когда на Острове появились виконты, расходы семьи возросли до небес. Вскоре они стали выше некуда. Кинтин встревожился. По четвергам он проводил бессонные ночи; в три часа утра он неотрывно смотрел в потолок, ломая голову и мучительно раздумывая над тем, где взять деньги, чтобы оплатить необходимые расходы в пятницу. Буэнавентура тоже выглядел озабоченным, но в последний момент, будто по волшебству, деньги у него всегда находились. Кинтин не задумывался над тем, откуда он их берет. Личные капиталы Ребеки совершенно очевидно не могли покрыть такие расходы. Источник денег оставался тайной, но Кинтин не осмеливался спросить об этом отца.

Кинтин работал по одиннадцать часов, с шести утра до пяти вечера. Потом отправлялся в дом на берегу лагуны, чтобы обсудить с Буэнавентурой деловые вопросы. Ребека не вникала ни во что. Каждую субботу она устраивала в доме на берегу лагуны пышный вечерний прием. Хуан и Калисто сидели по правую и по левую руку от нее соответственно, с голубой лентой через плечо и с многочисленными регалиями на сюртуках. По воскресеньям мы все вместе ходили к мессе, а потом на чьи-нибудь крестины или день рождения. Каждый раз, когда девушкам приходило время рожать, нужно было ездить с ними в больницу, потому что у них начинались схватки. Позднее, когда кто-то из детей заболевал, опять приходилось ехать с Родиной или Свободой в больницу, чтобы ребенка осмотрел доктор. Я все больше и больше времени проводила в доме на берегу лагуны и однажды пожаловалась Кинтину. Он просил меня быть терпеливой: надо делать все возможное, чтобы поддерживать хорошие отношения с Ребекой. Среди всяческих козней и интриг, раздиравших в то время семью, необходимо было, чтобы Ребека была на нашей стороне. Мне стало казаться, что я вот-вот задохнусь; будто семья крепко держала меня в руках подобно змеям, обвивающим Лаокоона. Выбраться из дома на берегу лагуны было так же трудно, как из зарослей ежевики; каждый раз меня словно пригвождала к месту ветка, усеянная шипами, которая насильно возвращала меня обратно. Хуан и Калисто с самого начала стали головной болью Кинтина. Вернувшись из магазина, он только и делал, что жаловался на них. Как говорили виконты, жить на Острове – все равно что жить в сауне; по ночам жара не давала им спать, и они в изнеможении просыпались. Они ворочались с боку на бок, вставали в девять, обливаясь потом, принимали ванну и опрыскивали себя туалетной водой «Империал герлен». Но не успевали они выйти за дверь, как снова были мокрыми от пота, и им снова приходилось залезать под душ.

Они появлялись в конторе «Мендисабаль и компания» около одиннадцати, работали пару часов, а в час дня уже сидели за столиком ресторана «Ла Майоркина» в ожидании, когда им принесут угрей с чесноком и суп из лангустов с тостами. В три они возвращались домой на привычную сиесту, как они делали это в Испании, а в пять «роллс-ройс» Буэнавентуры снова привозил их на работу. Там они натыкались на Кинтина, который как раз в это время закрывал помещения магазина и сам задвигал тяжелые засовы в железные петли дверей. Они перекидывались парой слов с Кинтином, утверждая, что название пунтилья очень подходит к этому месту, поскольку работать в «Мендисабаль и компания» гораздо труднее, чем нанести быку «пунтилью» во время корриды. Кинтин вежливо улыбался, а на следующий день приказывал своему секретарю уменьшить виконтам зарплату наполовину.

Кинтин поручил Хуану учет продуктов и вин, но инвентаризация никогда не была точной, потому что у Хуана было слишком нежное сердце. Когда представители «Милосердия Божьего» по двое курсировали по улицам города, прося милостыню, и стучались в двери дома Мендисабалей, Хуан, вместо того чтобы дать положенные десять долларов, дарил им к тому же ящик спаржи из Аранхуэса или связку колбас из Сеговии; а когда он видел нищего, который выуживал из уличных отбросов куриные кости, то тут же давал ему половину копченого окорока, завернутого в промасленную бумагу.

Со своей стороны Калисто обязан был надзирать над продавцами, но всегда повторялось одно и то же. Он прощал долги, как даруют жизнь. Он был человек мирного характера и никогда не ругал продавцов, которые возвращались в магазин с пустыми руками, так и не собрав с мелких торговцев Острова налоги, как он им поручал по утрам. Это выводило из себя Кинтина, которого Буэнавентура учил, что торговцы должны выходить из магазина по утрам подобно стае гордых орлов и возвращаться в свое гнездо по вечерам нагруженными плодами своих усилий.

Так что расходы семьи росли с астрономической скоростью. В первое Рождество, которое мы встречали все вместе, Ребека сделала Хуану и Калисто роскошные подарки, дабы компенсировать скромное жалованье, которое платил им Кинтин: Хуан получил красный «порше» с откидным верхом, а Калисто – породистого скакуна с седлом, на котором золотом были выгравированы его инициалы. Поскольку Ребека не хотела выглядеть слишком расточительной, конь, как она сказала, заблудился и «случайно забрел к ним в патио». Ребека ничего не хотела слышать о проблемах фирмы и сердилась, когда Буэнавентура просил ее быть экономнее.

Буэнавентура все чаще стал спускаться в нижний этаж, чтобы принимать ванну в водах источника. Только погрузившись в ледяную прозрачную воду, которая таинственным образом била из земных недр, вдали от толпы слуг и детей, сотрясавших стены дома своими криками, он забывал об огорчениях. Целебные ванны Петры, сдобренные волшебными травами, возвращали ему душевный покой.

Однажды, в июле 1958 года, какой-то грабитель проник с авениды Понсе-де-Леон через поляну маков, потом через патио так, что его никто не видел, и забрался в нижний этаж. Ребека праздновала день рождения одной из своих внучек на террасе, и вся прислуга была на верхних этажах. Грабитель на цыпочках прошел через нижний этаж и услышал журчание воды. Ему захотелось пить, и он открыл дверь, которая вела в грот, где находился источник.

Было невыносимо жарко, и Буэнавентура неподвижно, закрыв глаза, лежал в воде. Злоумышленник увидел аккуратно сложенную на стуле одежду и стал шарить по карманам брюк. Буэнавентура открыл глаза и выпрямился. Он тут же выскочил из воды, и они схватились врукопашную. Буэнавентуре было шестьдесят четыре, грабитель – намного моложе; одолеть его было нелегко. Наконец Буэнавентуре удалось схватить камень у основания источника, он ударил вора в висок, и тот потерял сознание. Но сам Буэнавентура поскользнулся и упал в заросли папоротника, окружавшие лохань. Когда через несколько минут он попытался выпрямиться, то почувствовал, что не может пошевелиться. Наконец кто-то из слуг услышал крики Буэнавентуры и бросился за остальными членами семьи. Следствием падения явился перелом шейки правого бедра и нарушение функции почек.

Его отвезли в больницу скорой помощи, а на следующий день Ребека заказала в «Пан Америкэн» билеты на самолет для всей семьи. Буэнавентуру повезли в Нью-Йорк, где и прооперировали в дорогой больнице. О происшедшем поставили в известность Игнасио, и тот тоже прилетел из Флориды, чтобы быть рядом с отцом. Три недели семья жила в отеле «Плаза» на Пятой авеню. Мы с Кинтином остановились в «Елисейских Полях», на 54-й улице, в скромной гостинице, где вели отчаянную борьбу за максимальную экономию. Операция Буэнавентуры прошла успешно, и на четвертую неделю его поставили на ноги. Семья вернулась на Остров в полном составе.

По возвращении Буэнавентура свободно передвигался по дому, но продолжал испытывать трудности с мочеиспусканием. Он не спал ночами, чувствовал жжение в паху и желание помочиться. Но когда пытался это сделать, выходило только несколько капель. Ребека обратилась к врачу, он порекомендовал Буэнавентуре снова лечь в больницу, но тот отказался. Он прекрасно себя чувствует, сказал Буэнавентура. Это было не так. Его недомогания всегда лечила Петра, и ему больше не хотелось подвергать себя новым испытаниям. Ребека, боясь вызвать у него приступ гнева, которыми он славился, не настаивала. Она попыталась внушить мужу, чтобы они обратились по крайней мере к услугам медсестры, но Буэнавентура не захотел и этого. Петра будет заботиться о нем, сказал он. Он уже начал пить ее настой из огуречной травы, и ему стало лучше. Кроме того, она каждый вечер приносит в ванную горячий кирпич, чтобы он на него мочился.

Прошло еще несколько дней, и Буэнавентура попросил Ребеку переехать в другую комнату. Он будет спать в комнате один, потому что не хочет беспокоить ее по ночам. В комнате с ним останется Петра, которая будет сторожить его сон. Петра перенесла из нижнего этажа свою походную железную кровать и поставила ее в ногах Буэнавентуры. Ребека согласилась и перенесла свои вещи в комнату для гостей на другом конце дома. Казалось, она довольна, что теперь никто не будет мешать ей спать. Она снова начала устраивать свои всегдашние чаепития с легкими закусками, будто ничего не произошло. По вечерам ходила с приятельницами по магазинам.

– Он – потомок конкистадоров, эти люди сделаны из железа, – говорила она своим партнершам по бриджу нимало не тревожась. – Ничего с ним не случится.

Петра часами растирала Буэнавентуре спину мазью из коровьего вымени, смешанной с маслом из змеи маха, чтобы снять мучившие его боли. Она поставила фигурку Элеггуа рядом с его кроватью, жгла пахучую кожу кобры и каждый вечер молилась вслух, но все было напрасно. Буэнавентуре становилось хуже и хуже. Вскоре у него поднялась температура, которую было не сбить ничем. Однажды утром он начал бредить. Ему казалось, он на пляже Лукуми, и волны тихо набегают на него, но пена не дает дышать. Петра заподозрила неладное, но, когда склонилась над ним и приложила ухо к его губам, Буэнавентура не смог произнести ни слова. Тогда Петра поставила его на ноги и с помощью слуг довела до нижнего этажа. Ни Ребека и никто другой из членов семьи не осмелились ее остановить, потому что Петра подчинялась только Буэнавентуре. Мы с Кинтином сопровождали их до грота, где был источник. Петра, с Буэнавентурой на руках, погрузилась в воды источника и начала тихо купать его, чтобы холодная вода омыла дрожавшее от озноба тело.

Она плавно качала его, что-то напевая на своем непонятном языке, и тут Буэнавентура открыл глаза.

– Не стоило мне строить свой дом на источнике, который был общественным достоянием, Петра, – прошептал он ей на ухо, хотя мы с Кинтином тоже расслышали его. – Я построил свое состояние на воде, а вода, которую дает земля, бесплатна, потому что идет от Бога.

Когда Петра вынула Буэнавентуру из лохани, он был уже мертв.

Слуги на руках отнесли тело в дом. Ребека ждала в супружеской спальне. Ей сообщили о случившемся, но у нее не хватило мужества спуститься в нижний этаж. Когда она увидела Петру, которая помогала нести тело и все еще держала Буэнавентуру за руку, то оттолкнула ее и с криками выгнала из комнаты.

Беда сразила Ребеку. Со спутанными волосами и покрасневшими от слез глазами она сидела у тела Буэнавентуры, которое по ее приказанию положили на кровать.

– Правильно говорят: кто как живет, так и умирает! Ты был моим королем с того самого дня, когда я познакомилась с тобой, но ты меня предал. Ты предпочел захлебнуться в сточных водах подвала в объятиях ведьмы, вместо того чтобы мирно отойти в лучший мир, лежа в своей постели рядом с женой, которая тебя обожала.

Прощание с телом состоялось на следующий День. Буэнавентура лежал в гостиной, в бронзовом гробу с серебряными ручками, и весь Сан-Хуан пришел с ним проститься. Ребека распорядилась вынуть из семейного «роллс-ройса» сиденья из серой кожи, а верх убрать в багажник, чтобы останки Буэнавентуры проделали последний путь к месту упокоения в надлежащем убранстве. Мы все вереницей следовали в машинах, покрытых венками, за гробом, на котором высилась гора цветов. Епископ Сан-Хуана лично отслужил заупокойную мессу в мавзолее, который Буэнавентура построил для себя много лет назад из гранита, привезенного из Вальдевердехи. Почти все слуги пешком пришли на кладбище, чтобы возложить цветы на могилу, – все, кроме Петры. Ребека запретила ей появляться на похоронах. Петра весь день просидела в нижнем этаже на своем старом троне из плетеной ивы, возле источника, и молилась за Буэнавентуру. Она хотела быть уверенной в том, что душа его явится в иной мир целой и невредимой, следуя по руслу подземных вод до самых своих истоков.