Человеческая личность, осознающая себя в мире и обществе, — центральная тема произведений выдающегося прозаика сегодняшней Португалии. В сборник включены романы «Явление», «Краткая радость», «Знамение — знак» и рассказы. Все эти произведения написаны в разные годы, что позволяет представить творческую эволюцию автора.
Мир Вержилио Феррейры
Вержилио Феррейра — значительный и ярко талантливый писатель. Дерзкая оригинальность слога, проникновенный лиризм, словесная живопись, искренность и глубина в изображении духовных исканий героя поставили Вержилио Феррейру в число наиболее читаемых авторов современной Португалии, а прогрессивные воззрения, последовательная гражданская позиция обеспечили неизменное уважение соотечественников. И сегодня этот писатель — один из тех, кто составляет гордость национальной литературы.
Родился Феррейра в 1916 году. Был отдан в католическую духовную семинарию, затем окончил лицей и занялся изучением классической филологии в знаменитом и старинном Коимбрском университете. Там же попробовал себя и как писатель. Первые произведения Вержилио Феррейры написаны в 40-е годы под влиянием неореализма, ведущего направления португальской литературы тех лет. Португальских неореалистов — Антонио Алвеса Редола, Фернандо Намору, Мануэла да Фонсеку, Соэйро Перейру Гомеса — объединяло пристальное внимание к внутреннему, нравственному содержанию народной жизни, к будням простых людей страны. В условиях салазаровского фашизма неореализм давал возможность приблизиться к жизни народа. Представление о прозе Феррейры того времени, ее тематическом и художественном своеобразии читатель получит из рассказов, помещенных в настоящем томе.
В 50-е годы в творчестве Феррейры происходит заметный перелом, отражающий глубокие внутренние изменения неореализма этого периода. Достоверное, подчас близкое к бытописательству, воссоздание жизни народа уже кажется недостаточным. Художественная палитра литературы обогащается, писатели ищут новые выразительные средства, стремятся к более точному психологическому раскрытию конфликта, к более широкому охвату национальной жизни. Резко меняется в эти годы и структура произведений Вержилио Феррейры, становится сложнее и синтетичнее.
Роман «Явление» (1959) — одно из первых значительных произведений нового этапа. Перед нами действительность Португалии, какой она сложилась за два с лишком века провинциального существования и какой выглядела на протяжении десятилетий салазаровской диктатуры — этого «тихого» и коварного фашизма. Казалось бы, Феррейра не интересуется политикой, роман не рассказывает о салазаровских застенках, однако вся Португалия предстает в нем душным и беспросветным застенком. Фашизм в данном случае познается не по способу действия, а по плодам своим — по обезличенности и трусости людей, по самоуверенному высокомерию господ, не сомневающихся в том, что все так и пребудет для них в неизменности — покорным и спокойным. В основе романа — изображение как бы остановившегося, уснувшего времени. Все страшное, что происходит, далеко упрятано, укрыто молчанием. Вокруг домов высокие стены, все двери заперты, и ветер Истории бессилен прорваться сквозь это царство стен и закрытых дверей. Зато взаимное отчуждение молниеносно преодолевает сплетня, играющая роль главного источника информации. Конечно, поколения сменяются, но они так похожи одно на другое, что кажется, будто время, не задевая, перекатывает через их головы, как через вершину громадного собора, стоящего на высоком месте города Эвора, — памятника последней трети XV — первой половины XVI веков, когда Португалия кипела движением и творчеством, когда вершились великие дела. В Португалии, предстающей на страницах романа Феррейры, время будто утратило то свойство, которое Томас Манн считал главным, — приносить перемену. В атмосфере давящего покоя отчаянный вскрик или отчаянный поступок кажутся чем-то шокирующим, что следует как можно быстрее забыть, заглушить молчанием. «Всему здесь — общительности, соседним садам и, наконец, самому городу — воздвигнута стена, все отгорожено, каждый дом высокомерно недоступен и по-восточному замкнут». Общество распалось на семьи — молекулы, существующие по отдельности. Прошлое довлеет над всем, а новое, непривычное вызывает недоверие, граничащее с отвращением.
Так, шаг за шагом, строится метафора, в которой образ Эворы сближается с ликом смерти. Подспудно метафора эта присутствует уже в момент приезда героя — Алберто Соареса — в Эвору: «…в неожиданно возникающих рядах арок… открывается мрачный лабиринт, в котором, как мне кажется, живет, подобно эху в пещере, отражение времени и смерти». Изображение несет на себе тень мертвенности и напоминает застылость натюрмортов итальянского художника XX века Де Кирико. Но эта застылость и мертвенность вещей и людей сталкивается с лирическими вскриками героя, откровенным и резким выражением его чувства: «Эвора погребальная, перекресток рас, склеп веков и людских мечтаний, как ты запала мне в душу, как я скорблю о тебе! И, сидя в пустом доме, при свете этого лунного безмолвия, нарушаемого голосом ветра, пишу, весь во власти простора и отчаяния, и чудится мне, будто и здесь я слышу хор крестьянских голосов — этот скорбный хорал равнины. Я поднимаюсь по улице, ведущей к собору, поворачиваю к площади, на которой высится храм Дианы, и в сиротливо стоящих колоннах слышу шелест листвы древнего, давно уже не существующего леса». Эти ностальгические нотки, за которыми память о времени великолепия и могущества Португалии, необычайно характерны для Феррейры-художника. Лирика пронизывает все повествование: иногда она сочится сквозь поры живых впечатлений, которые вместе с пейзажем и одухотворенными формулами мыслей образуют многосоставный поток повествующей речи. В других случаях мы имеем дело с лирикой торжественной, полнозвучной, лирикой глубокого вздоха, заставляющей вспомнить о великом поэте Португалии Луисе де Камоэнсе — и вместе с тем открыто субъективной. Такое вплетение элементов эпики в лирическую романную канву составляет одну из главных художественных особенностей не только «Явления», но и двух других романов, помещенных в этом томе.
Художественное слово Феррейры — текучий сплав эмоционально и стилистически разнородных элементов. Их группировка и перегруппировка зависят от того, что изображается. Важнейшую роль в «Явлении» играет сочетание неподвижности и молчания с внутренним напряжением героев. Плавность, устремленная к спокойному созерцанию, вдруг сменяется экспрессивнейшей фразой. Это как бы диастола и систола текста. «Дом был так огромен, что никаких звуков — ни шагов, ни скрипа дверей — слышно не было». И вдруг — яростная фраза, воплотившая совсем другое состояние: «Две пальмы, словно взорвавшиеся гранаты, взлетали в небо».
Объективная действительность в романе описана так, будто время не в силах пробиться сквозь ее окаменелость. Огромный собор на площади Эворы, несмотря ни на что, остается прежним — он стоит далеко от дороги Истории величественным символом веков, в которые якобы ничего существенного не случается. Вспомните серию картин Моне: готический собор в разное время суток. Желтый цвет солнца или синева сумерек как бы пронизывают насквозь его каменное бытие, заставляют двигаться во времени. А собор в Эворе — центральная метафора романа — воплощает вечность, являющуюся фоном для всего преходящего. Вечное рассматривается здесь с негативной точки зрения, вечное — это смерть. Картины смерти повторяются, пересекая действие романа, возвращаясь, покрывая все своей тенью.
Первые сцены: Алберто знакомится с Эворой — вместилищем выдохшегося прошлого — и вспоминает о недавней смерти отца и непостижимой абсурдности этой смерти. Отец умер за общим столом, в тот момент, когда хотел что-то сказать, ушел буквально посреди фразы: он, со всем своим сложнейшим внутренним миром, личным своеобразием, со своими надеждами, существовал в то время, когда произносил первую половину фразы, — и все, что в нем было, навсегда исчезло, когда фраза вдруг прервалась. Куда же девалось все богатство человеческого содержания, жизнь человеческого духа? Герой романа ни в какое посмертное существование сознания не верит — но тем более абсурдной кажется ему непреложность самого факта смерти.
Во время загородной прогулки Алберто познакомился с крестьянином, постаревшим, обессиленным, хотя еще полным жажды жизни и труда, а на обратном пути узнал, что тот повесился — не согласился жить, когда руки его, оплодотворявшие землю, стали больше никому не нужны.
Затем, в поворотном месте романа, — чудовищная в своей бессмысленности смерть Кристины, соединившей трогательную наивность ребенка с многообещающим и уже поражающим своею силою музыкальным даром. Эту смерть невольно сравниваешь со смертью «чудесного ребенка» — Непомука — в «Докторе Фаустусе» Т. Манна, которая убила надежду и поселила ужас отчаяния в душе гениального композитора Леверкюна. Тема страданий и гибели невинных детей не раз соприкасалась с темой оправдания бога — во всем трагизме звучит этот мотив в словах Ивана Карамазова о мальчике, затравленном собаками. У Феррейры гибель ребенка от ужасающей случайности связывается не с оправданием бога, а с вопросом о смысле человеческого бытия.
А в конце романа мы узнаем о смерти Софии, этого воплощения жизни и страсти. Следует упомянуть и превосходно написанную историю приблудной собаки с ее «сочувствующим» человечьим взглядом, погубленной равнодушными руками. Смерть эта потрясла совсем еще юного Алберто, навсегда запечатлевшись в его сознании.
Череда смертей важна также ритмической своей ролью — она подобна тяжелой поступи Командора. Прием повторяемости принадлежит к существенным чертам всего искусства Феррейры. Невольно вспоминаешь о Чехове, который прозу жизни вмещал в музыкальное время — музыкальное в самом точном значении слова. У него движение содержания было неотделимо от повторов, ритма, циклов, в которых, несмотря на их сходство, содержание развертывается и приходит к идее целого. (Классический пример: «Душечка».) Не знаю, можно ли говорить здесь о влиянии Чехова, но повторения самого различного вида, вплоть до настойчивого повторения отдельной реплики или даже гипнотизирующего повторения отдельного слова, играют чрезвычайную роль в романах Феррейры.
В этой книге читатель найдет три романа, которые при всем их сходстве значительно друг от друга отличаются. Сходство в том, что во всех трех значение эпического элемента ослаблено и в центр поставлена субъективная жизнь героя. Оно, далее, в том, что внутренняя работа героя сосредоточена вокруг философских вопросов об оправдании жизненных ценностей перед лицом смерти, перед абсурдностью смерти. Герои всех трех романов отвергли бога, но вопрос о бытии отдельной личности в обезбоженном мире остается во многом неясным: на что личность имеет право, на что может претендовать, на что опереться, какие границы ей поставлены? Нетрудно заметить, что точка зрения героев Феррейры близка к французскому экзистенциализму.
Действительно, экзистенциализм, а вернее, этические взгляды Камю и Сартра оказали заметное влияние на Феррейру, на формирование его как художника, обусловили тот ракурс, в котором он видит мир и место человека в нем. Примечательно, что сам Вержилио Феррейра в статье «Экзистенциализм», написанной для сборника «Значительные явления современной литературы», признавался: «Я никогда не считал себя экзистенциалистом, хотя многим ему обязан и не раз публично высказывал свой интерес к этому направлению». Здесь необходимо иметь в виду, что в условиях салазаровской диктатуры, когда личность стиралась, обесценивалась, резкая постановка вопроса о самостоятельности и своеобразии ее духовного мира приобретала живую ценность. Французский экзистенциализм, в котором опыт Сопротивления сформировал внимание к самым острым социально-этическим вопросам современности, заявивший о себе «прежде всего как философия духовного выживания, сохранения внутренней независимости по отношению к кризисному, застойному, деградирующему обществу», для многих португальских писателей стал формой протеста против жесточайшего давления со стороны тоталитарного государства. Как литературное направление экзистенциализм почти не встречается в португальской художественной прозе, но влияние его испытали Вержилио Феррейра, Жозе Кардозо Пирес, Агустина Беса Луис, Фернанда Ботельо и многие другие. В сложной и противоречивой системе идей французского экзистенциализма для них на первый план выдвигались проблемы свободы и полной человеческой независимости от какого-либо принуждения, от власти обстоятельств.
Именно об этом писал Феррейра в уже цитировавшейся статье: «Когда все, начиная с политической системы и кончая техникой, стремится поглотить человека, подчинить его, во времена, когда жизнь отдельного индивида ничего не стоит, экзистенциализм поднимает голос протеста, заявляя, что личность человека сама по себе представляет ценность, что свобода — во всех ее проявлениях — не только неизмеримое богатство, но и структурная потребность личности, без которой та не может существовать».
Без такого авторского пояснения многое в романах Феррейры кажется непонятным или надуманным. Феррейра дает своему герою познать себя, опираясь на утверждение Сартра о самоценности личности. Но это не перепев, не механический перенос явлений другой культуры. Нет, здесь мы имеем дело с подлинностью усвоения, таким переживанием идей, когда они становятся своими, становятся фактом национальной культуры. Алберто Соарес, осмеливаясь называть простую мысль о «явлении личности собственному „я“», о бесстрашном смотрении внутрь себя, идеей революционной, конечно же, хватал через край, но мысль эта все же могла потревожить и разбудить спящие души в салазаровской Португалии и потому была необходима. В своих учениках Алберто стремился пробудить самостоятельное мышление, заставлял заглянуть в самих себя, содействовал формированию индивидуальности. Последовал деликатный выговор ректора: официально такие методы не запрещены, но будет гораздо лучше, если все останется, как прежде.
Один из учеников — Каролино, по прозвищу Рябенький, — напоминает злую карикатуру на Кириллова из «Бесов» Достоевского. Кириллов, отвергнув бога, утвердившись на полнейшей самостоятельности своего «я», устремился к некоему богоподобию. Рябенький, переиначив мысли своего учителя, тоже возмечтал о богоподобии. Но в отличие от Кириллова, искавшего момент возвышения в акте самоубийства (вместо бога распорядиться своей судьбою), Каролино считает богоподобием право распорядиться чужой жизнью, совершив «философское» убийство. В отличие от Кириллова, который был благороден и высок душой, Каролино мешает свою «философию» с низменными страстями; Кириллов заблуждается красиво, Каролино вызывает у читателя (и у героя романа) чувство гадливости — недаром художник рассыпал угри на его физиономии. Лишь в одном отношении Каролино похож на персонажа Достоевского: замыслы должны быть осуществлены на деле. Он пытается ударить — из ревности и злобной зависти — ножом своего учителя, а кончает тем, что убивает героиню романа.
С провозглашенным Алберто Соаресом «открытием» своего подлинного «я» связана и другая часть драматического сюжета романа — отношения героя с Софией. София в своей привлекательности и странности выписана тончайшей словесной живописью. Это верно задуманный образ: на фоне задушенной, заболоченной реальности естественно рождаются подобные яростные, слепо стремящиеся к действию характеры. Излить себя целиком пусть в коротком или даже мгновенном, но ослепительном и всепоглощающем чувстве — вот жизненное кредо Софии. Смятенные поиски полноты бытия, заставляющие ее метаться от мужчины к мужчине, неприятие компромиссов — удивительно ли, что провозглашенная скромным учителем латыни необходимость смотреть в тайны и дали своей личности толкнула Софию в объятия Алберто. Однако страсть оказалась поддельной: головной и чисто физической — такой, какая у женщины с характером Софии быстро исчерпывается. За свою ошибку София мстит Алберто предательски и коварно, желая как можно сильнее унизить его. Это особый случай того соединения любви с враждой и борьбой, который так полно исследован Стриндбергом и Гамсуном. София разочаровывается в Алберто и его бесплодной идее, которая, как оказывается, легко вмещается в рамки ненавистных будней. Роман делает понятным превращение жажды жизни в жажду самоуничтожения — и читателю предоставляется решить: не довела ли сама София, дважды безуспешно пытавшаяся уйти из жизни, Рябенького до убийства своим презрением и изменами.
Куда бы ни толкнулся Алберто со своей идеей, повсюду его ждет неудача. Каролино подло извращает ее, София разочаровывается в ней, Ана называет шутовством, Шико пугается, и, наконец, «добряк» ректор, до которого сквозь толщу стен и запертых дверей молниеносно доносятся все сплетни, предлагает Алберто покинуть Эвору подобру-поздорову. Даже брат героя Томас, человек здорового ума и честной души, справедливо подмечая в идее Алберто отзвук эгоцентризма, не хочет понять, что гипертрофированное стремление Алберто утвердить свое «я» имеет историческое основание и оправдание в той выравненности, той стертости личностей, которые принесли с собой столетия спячки, увенчанные «тихим» фашизмом Салазара. Действительность такова, что всякая новая мысль неизбежно оказывается в ней задушенной: Эвора отторгает Алберто с его идеями, подобно тому как организм отторгает инородное тело.
Действие романа «Краткая радость» (1964) развертывается во время второй мировой войны. Но «отъединенность», «окраинность» Португалии ощущаются в книге с особой силой: войне как таковой в романе уделено не более странички, хотя именно с ней связан сюжет. Близ деревни с ее многовековым прошлым, улицами, ведущими к церкви и кладбищу, обнаружены залежи вольфрама, крайне нужного для военной промышленности. Его разработки были в то время бешено выгодны. Появились невиданные машины, незнакомые люди. Тишина нарушилась грохотом работ, поднялись новые удобные дома, у людей завелись деньги, жизнь пошла быстрее и тревожней. Но вот война пришла к концу, а вместе с ней канула в небытие «краткая радость» оживления. Вокруг этого стержня Феррейра и воздвиг богатое неожиданностями художественное целое.
О происходившем в ту пору оживлении пишет через много лет деревенский учитель Жайме Фария, и его рассказ не похож на рассказ учителя из «Явления». В «Явлении» повествование движется в хронологической последовательности, а в «Краткой радости» им руководит прихоть воспоминаний, временные пласты смешаны. Притом прошлое и настоящее меняются местами нежданно-негаданно, нередко посреди фразы («память напоминает неожиданные вспышки»). Феррейра, как и многие другие писатели XX века, полагает, что изображение человеческого сознания отнюдь не становится менее реалистическим, если в нем присутствует элемент неупорядоченности. Однако, в отличие от Джойса, он желает, чтобы нас не сбивала с толку эта неупорядоченность, и потому упорядочивает саму неупорядоченность. Он создает систему сигналов, помогающих понять, что мы перешли из прошлого в настоящее. Главный из этих сигналов — снег. Как только мелькнуло это слово, мы знаем точно, что перешли в настоящее время героя. С необыкновенной изобретательностью писатель варьирует этот образ. Снег, режущий глаз своей белизной. Снег под бледным небом, спокойный и безграничный. Снег под солнцем, искрящийся мириадами крылышек насекомых. Снег, одеялом укрывающий землю. «Мягкая, молочная белизна снега». Снег скользкий, блестящий и холодно-злой. Снег и тишина, будто воцарившаяся во всей Вселенной. Свежий, бодрящий запах снега. Снег, мерно падающий хлопьями и летящий в порывах ветра. Снег и ощущение пустоты в мире. «Снег, скрипящий под ногами, чистый, нетронутый». Снег — «обнаженная, сверкающая истина». Выделяя лишь некоторые живописные и лирические оттенки, мы чувствуем, с каким удовольствием кладет их художник на свою палитру. И мы не ошибемся, если скажем, что в этой изобразительной игре особенно ярко сказывается природа дарования Феррейры.
Но образ снега ассоциируется также с апокалипсическим мотивом романа. Работы кончились, машины замерли в неподвижности. Инженеры-предприниматели и их женщины увезли свои прибыли и страсти — и деревня умирает. Молодые уезжают: они больше не могут жить в могильной тишине заброшенной деревни. А старики один за другим умирают. Священник, с которым Жайме так часто играл в шахматы и рассуждал о боге, сообщил ему, что в этом году не крестил ни одного ребенка. На следующий день Жайме узнал, что падре покинул деревню. Даже могильщик, не раз порывавшийся сбежать и останавливаемый вопросом: «Кто же нас будет хоронить?» — в конце концов не выдержал и незаметно скрылся. Теперь Жайме вместе с женой возит мертвых в тележке на кладбище, роет могилу и опускает туда очередного покойника. Но вот тележка пропала. Теперь Жайме с женой пользуются одеялом, в котором относят свою печальную ношу к месту вечного успокоения. За ними идет все меньше провожающих. Наконец остается только один. А вскоре и он отправился туда же. Приходит очередь жены. Жайме, предельно усталый, хоронит ее во дворе своего дома, под фиговым деревом. Обо всем этом писатель повествует с суровой краткостью и простотой.
Такой звучащий в ровном и медленном темпе апокалипсический хорал, безусловно, подсказан автору угрозой, что нависла над человечеством. Но мысль о такой угрозе — она мелькнула на страницах романа — конкретизирована художественным воображением в соответствии с условиями салазаровской Португалии. Нельзя не заметить, что в этом моменте роман Феррейры перекликается с «Чумой» Камю, где гибель людей приняла, так сказать, регулярную форму, а те, кто упрямо продолжали с ней борьбу, делали это не в расчете на победу, а подчиняясь — независимо от перспектив, которые несет с собою история, — категорическому императиву нравственного чувства: «не могу иначе». Жайме не назовешь прекрасным и нравственно стойким человеком, но все же он в достаточной мере Человек, чтобы, не заглядывая в будущее, месяц за месяцем, год за годом отдавать последний долг людям, которых знал с детства. Это упорное «действие без надежды на успех», предпринимаемое только ради того, чтобы остаться Человеком, существенно роднит его с героями «Чумы», а образ, вынесенный Камю в заглавие, давно стал символом, метафорой фашизма в любом его варианте.
Жайме остался совсем один, безмерно усталый, мучительно чувствующий свое одиночество, — но не покорился отчаянию; он жив, у него еще много сил, он представляет в этой вымершей деревне Человека и никуда из нее не уйдет. И когда жадные до сенсаций журналисты говорят ему о нелепости его поведения и зовут уехать, он отвечает: останусь здесь и буду ждать тех, кто непременно прибудет, — и раньше всего буду ждать своего сына. Роман, в котором так много горького, завершается голосом и светом надежды. И надежда эта — не плод умствований, в которых Жайме не слишком силен, а результат захватившего его целиком, неистребимого чувства. Так самый скорбный роман Феррейры обозначил начало перелома всего мироощущения: во тьме отчаяния блеснула надежда!
Но вернемся от конца к началу, от зимы к лету, когда забрезжила «краткая радость». Романное пространство ограничено деревней и стоящей неподалеку горой. Жайме вместе с читателем смотрит на гору и каждый раз замечает в ней нечто новое. Гора высится как воплощение тверди земной, мощи, вытолкнувшей такую гигантскую массу на высоту, как воплощение устойчивости бытия, неистребимости материи. Все движущиеся стихии мира освещают, обдувают, греют, леденят гору, над нею проплывают тяжелые тучи, она сурова под пасмурным небом и млеет в жарких лучах солнца. Образ горы получает не только пейзажное истолкование — этот реальный, открытый взгляду символ вечности природы подчеркивает бренность человека. Приближенность предметного к философскому сказывается также в изображении лета. Слово Феррейры легко взлетает к красоте цветов, птиц, к прелести теплой летней ночи, к женскому очарованию. С этой летней сущностью связано также могущество страсти, бросающей друг к другу мужчину и женщину. Эта не выражающая себя словами и сознаваемыми чувствами неутомимая сила представляет собою одно из важнейших проявлений жизнеспособности.
Фабульная завязка романа — приезд в деревню группы специалистов: они вкрадчиво-убедительны, когда говорят о выгодах для местных жителей, и в то же время непроницаемы, обучены науке повелевать. Когда учитель и священник приходят отстаивать старые добрые обычаи, их как бы не слышат и с равнодушной любезностью выставляют за дверь. Одним словом, это много раз описанная в литературе история разрушения патриархальных нравов под действием буржуазных отношений. Так сказать, кусочек современного буржуазного общества в масштабах одной деревни. Может быть, поэтому писатель рисует большинство чужаков быстрыми легкими штрихами. Как говорил Белинский: образы без лиц.
Однако на двоих внимание художника заострено: это удачливый делец Баррето, которому «деньги сами текут в руки», и его жена Ванда. Их фигуры прорисованы резко и отчетливо. Баррето, всегда одетый с иголочки, всегда свежевыбритый, держащийся прямо, — возраст его выдает только «лицо мумии». Ванда — сильная притягательная женщина, с красивым, но начинающим увядать телом, как бы заряжающая всю атмосферу неудержимостью своих желаний. Она сразу почуяла в учителе Жайме «настоящего мужчину» и без промедления стала его любовницей. Примечательно, что Баррето не только не ревнует, но всячески поощряет и оберегает отношения Ванды с Жайме. Писатель создает острый социальный гротеск: Баррето во всем ценит выгоду, а в данном случае она может быть громадной. Он откровенно говорит Жайме, что хочет сына, наследника: «Не могу же я бросать нажитое на ветер». Он относится к Жайме с той особой ласковостью и услужливостью, с какой буржуа лелеет все, что несет ему большую выгоду. Ситуация, заставляющая вспомнить Мопассана, который однажды разработал сходный сюжет («Наследство»).
Но вот Баррето получил свою выгоду. Ванда (куда девалась вся страсть?) сообщила Жайме о своей беременности как случайному знакомому. И добавила, что ребенок будет, разумеется, принадлежать Баррето. Таким образом, приобретатели все приобрели, а на долю Жайме осталось лишь унижение и одиночество.
Говоря о философской проблематике романа, нужно отметить, что хотя она и затрагивает многие существенные вопросы, но непосредственно с романным действием не связана. Споры в книге идут о религии и о способности человечества самостоятельно определить свою будущую судьбу. С ортодоксально-католической точкой зрения падре Маркеса спорит Эма, которая предлагает отвергнуть мифического бога и все сверхъестественное, сохранив религию как потребность, вытекающую из духовных основ человека и завершающую его нравственную жизнь; уничтожить догматическую религию, но также и рациональное понятие о человеке и Вселенной. И, наконец, позиция автора, самая близкая к правде: бог мертв навсегда, освобождение от него — акт подлинной эмансипации личности. Когда Эма, отстаивая «свою» религию, спрашивает: но ведь должна же быть у мироздания какая-нибудь причина? — Жайме резонно отвечает: если мы эту причину назовем богом, то будет законным вопрос о причине этой причины и т. д. Довод философски верный — разумеется, понятие причины в приложении к Вселенной в ее целостности не имеет смысла. Это понял уже Спиноза, сказавший: природа — причина самой себя. Герой книги в этом и в других случаях выступает как защитник личности, он выражает идею Просвещения, не получившую в Португалии полного развития. Однако читателю придется услышать от Жайме и суждения, не согласующиеся с приведенными, — таков уж он есть, этот герой, во всей его сложности и противоречивости.
Но вот он прошел через немыслимо трудное испытание, и появилась надежда. Оказалось, что такой обычный, обладающий многими недостатками человек, как он, может принять твердое решение и совершить невозможное — для этого довольно быть просто человеком.
Роман «Знамение — знак» (1979) начинается с реалистически и сильно написанной картины землетрясения. Мы помним: в «Краткой радости» гора была воплощением непоколебимой тверди земной. И вдруг эта твердь дрогнула и закачалась под ногами. Потрясение вторглось туда, где, казалось, царило постоянство вечного. В течение нескольких мгновений деревня со своими вековыми домами и церковью исчезла с лица земли, остались обломки, трупы и случайно выжившие, не знающие, куда деваться, люди. Все случилось так внезапно, что сознание Луиса, героя книги, разорвалось, раскололось на «я» и «ты». Феррейра не скрывает, что землетрясение — метафора революционных перемен. Герой их не ждал, не считал возможными, о них не думал — а они в один прекрасный день нагрянули. И встал вопрос о том, какой же построить на месте разрушенной новую деревню. Сталкиваются разные решения, резко отличаются друг от друга носители этих решений. В их число попало воображаемое лицо; оно реально не существует, но воплощает многие предположения, из которых герой книги хотел бы — и не может — выбрать одно.
Сразу же нужно сказать об особенности романа, которая роднит его с двумя предыдущими. Единственная сцена, тонко видоизменяясь, вдруг перебивает ход произведения и является без всякой подготовки в самых неожиданных местах, повторяясь десятки раз. Вот образец этой сцены, вторгающейся в основной текст: «Я лежу на солнцепеке, жаркие очажки по всему телу. Закладываю руки за голову, весь раскрываюсь солнцу, полной грудью вдыхаю безграничный простор. Волны накатывают на полоску пляжа, пенятся и шумят, под лучезарным небом далеко разносится неумолчная песнь моря… моя радость переросла в гармонию Вселенной». Как в «Краткой радости» мы узнавали смену временного пласта по явлению снега, так же мы узнаем об этом благодаря появлению песчаной линии, окаймляющей или охватывающей морскую синеву. Добавлю, что по характеру изобразительности морские пейзажи Феррейры напоминают пейзажи художника XVII века Клода Лоррена с их искрящейся средой и обобщенностью (напомню о том, что лорреновский пейзаж с Асизом и Галатеей дал основу для замечательной страницы в «Подростке» Достоевского).
В последних романах Феррейры события движутся не в плавно текущем, а прерывном времени. Это, по-видимому, связано с одним из главных принципов его поэтики: показывать преходящее на фоне вечного. Действительность в ее отчасти упорядоченном, отчасти турбулентном движении сопоставляется с бесконечностью природы. Резкая смена настроений вызывает в памяти опусы композиторов-романтиков, но здесь она подчиняется ритму противопоставления всего, что совершается в мире сиюминутного и переменчивого, миру прекрасной, всегда остающейся собою вечности. Романист рассекает время на два как бы отдельно существующих потока, так что его прерывность в романе — не причуда художника, желающего удивить читателя, а формальное выражение разрыва внутри мироощущения героя.
Берясь за перо, Феррейра понимал, что Португалии, о которой он рассказывал в своих прежних книгах, уже нет, что наступила новая, сложная, противоречивая действительность, в которой нелегко будет разобраться. Не случайно он в тоне добродушного шаржа пишет о путанице множества выросших как грибы политических партий, среди которых не поймешь, где левые, где правые. Все переменилось в Португалии: та самая Эвора, которую Феррейра называл «склепом веков», стала одним из центров кооперативного крестьянского движения, и оно мощно бурлило там, где была тишина окоченелого прошлого, а социалистическая и социал-демократическая партии всячески старались забрать землю у крестьян и возвратить ее латифундистам. Как распутать клубок послереволюционной португальской действительности, как научиться верно оценивать выступающие в ней силы? Инстинкт художника подсказал ему, что лучший путь для этого — символический или метафорический. Сюжет романа «Знамение — знак» принимает такой вид: надо решить, что воздвигнуть в центре деревни, чтобы поставленное могло достойно отражать новую жизнь, ее суть. Из столицы приезжают разные люди, каждый со своей программой и лозунгом. У героя книги нет решения. Он ни в чем не уверен. Ему неясно даже и то, в чем было право старое, уложившееся, отлившееся в до деталей выработанную форму, а в чем право новое, еще непрочное и неорганичное. Он втягивает в спор и покойников, которые выходят из могил и участвуют в дискуссиях, яростно отстаивая традиции. Достойно внимания то, что сцены из прошлого написаны густой реалистической прозой, основанной на полном знании жизненного материала, а новое поставлено в кулисы условного.
Отец героя, владелец небольшой фабрики на окраине деревни, хозяйничал — надо отдать ему должное — очень умело. Но в людях, которыми управлял, он видел существа низшего порядка. Рассказчик (повествование во всех трех романах ведется от первого лица), не упуская ни одной подробности, уясняя значение каждой детали, вспоминает об эпизоде, когда отец в дождь, холод и бурю погнал двоих рабочих в далекую поездку на велосипеде из-за пустяка — чтобы еще раз продемонстрировать меру своей власти и еще раз вколотить в подневольных чувство покорности. Такие воспоминания не освобождали от сомнений, но помогали прислушаться к призывам устранить социальное неравенство.
Чтобы верно понять роман, нужно постоянно иметь в виду, из какого далека, из какой волевой дезориентации двигался герой к революции, в которой все в брожении и нет еще окончательно установившегося. Естественно, многое дает ему основания для критики и сатиры. Вот, например, сатира на педагогическое прожектерство: прибывший в деревню учитель в приобщении детей к грамоте пользуется всякими ругательными словами, вызывающими взрыв смеха и энтузиазма у ребят, чтобы таким странным образом ускорить процесс обучения. Вряд ли такую сатиру можно отнести к художественным достижениям автора. Но революция не боится и подобной сатиры: опыт ликвидации неграмотности, начиная с России и кончая Никарагуа или Кубой, неопровержимо показывает, как быстро осуществляется эта первая победа революции в сфере народной культуры. Надо также иметь в виду, что всякая внутренне значительная революция втягивает в свой поток самых разных людей, среди которых неизбежны упрощенцы, пытающиеся вместо разрешения трудностей перепрыгнуть через них.
Приезжают в деревню и другие ораторы, например смешавшие фанатическую религиозность с социальным радикализмом: одни ратовали за то, чтоб на деревенской площади высилась церковь; другие предлагали возвести нечто вроде завода, дабы утвердить величие труда. Многообразие точек зрения, не сливающихся воедино, затрудняет герою выбор своей позиции.
Но, как упоминалось, в числе ораторов есть персонаж, живущий лишь в воображении Луиса: архитектор, по призванию своему обязанный обнять все строительство в целом. Разговоры с ним имеют важное значение. Свою позицию к моменту революции Луис формулирует ясно: «Стою в стороне, слушаю, утомившись от тяжкого труда быть на земле человеком». Но вот революция прошла через его сознание. «По всей стране, из конца в конец, от края до края — праздничная суматоха: произошла революция, пришел конец властителю, извечному угнетению, нет больше кляпа во рту, и глотка ревет что есть мочи, прочищая легкие». Но что в конце концов принесет революция? — на этот вопрос у него нет никакого ответа. То, что происходит, рассматривается лишь как временное и преходящее по отношению к окончательному и вечному.
Сначала вечное отрицает историческое. «Послушайте, провозвестники будущего, глашатаи исторической правды, я познал правду жизни между солнцем и морем… Волны набегают на песок, вскипают молочно-белой пеной, и в этой пене глохнут голоса, кричащие о счастье народов…» Сквозь «беспросветность одиночества», сквозь призму невеселой иронии смотрит герой на то, что совершается. И не всегда ясно, где он говорит серьезно, а где насмешничает. Иногда кажется, что новое, вдруг и сразу ставшее на место прошлого, и в самом деле заслуживает той смеси восхищения и усмешки, с которой о нем говорит Луис, — в нем заключена мечта о том, что достойно мечты, но заключено и ребячество мечты, не способной постигнуть или даже предположить реальную трудность перехода к новому. Это романтизм первых дней революции, когда кажется, что сбывшееся и ожидаемое неразделимы. Но вот выясняется, что даже и план новой деревни еще не готов — механизированные отряды строителей уезжают, — ожидаемое отдаляется от сбывшегося. Мы с особым интересом, как старшие, умудренные, испытавшие драматизм живой революции, внимаем этой сумятице только что совершившегося переворота; давно прошли времена, когда нам представлялось, что все сбудется в мгновение ока.
Тут же и наивный утопический рационализм, хорошо нам знакомый. Так, Архитектор говорит: «…в основе плана деревни должны лежать прямые линии, в них — логическая ясность, стройность и упорядоченность отношений между людьми». Таких вызывающих улыбку деталей в книге много, в них нет зла, а иронически схвачено присущее изображаемому времени подчинение конкретного универсализирующим абстракциям. И чувствуется уважение к дерзости людей, осмелившихся переделывать мир: «В далеком будущем погибнет и Вселенная. Но здесь и сейчас человек бросает вызов смерти. Деревня стерта с лица земли — деревню строят заново… Начать все сначала, возвысить человеческую волю, вырвать ее из круга нищеты и прозябания и, словно поднятый кулак, взметнуть к звездам на веки вечные человеческое могущество. Меня охватывает глубокое волнение, я ощущаю какую-то отчаянную гордость». Теперь временное, созидаемое человеческими руками, берет реванш у вечного и демонстрирует свое величие. К самому себе Луис по большей части относится весьма критически: «…я из породы бесполезных. Лучше бы мне быть эксплуататором, меня бы ненавидели, и я бы ненавидел. Или эксплуатируемым. Или еще чем-нибудь из того, что может быть точно определено. Люблю книги, живопись, живу, как живется. Если б я умел защитить свои права или мог бы сделать широкий жест и присоединиться к революционерам! Но какая-то препона в моей душе не дает мне стать на ту или другую сторону». Живя среди «препон», ничего не делая, он чувствует себя усталым от сложности и путаницы жизни. Каждодневным опытом в обстановке еще не определившей своих окончательных результатов революции он все же постепенно изживает иллюзии одинокого индивидуалиста.
Португальская революция увидена в романе глазами слабого, но честно мыслящего одиночки-интеллигента. И мы многое узнаем воочию о новейшей революции в европейской стране, начавшейся весной 1974 года и продолжающейся до сегодняшнего дня. Да, герой слаб, во всем сомневается, но он честен в своих сомнениях, как честен и Феррейра, не уклоняющийся от сопоставления такого человека со сложной, противоречивой картиной революции, — в этом его большая заслуга писателя и гражданина.
Споры со вторым «я» шаг за шагом проясняют негодность позиции героя, лежащее в ее основе философски-историческое заблуждение. Молчащий народ заговорил — это победа, которую нельзя отдать. Покорность, о которой всегда с болью писал Феррейра, сменилась непокорностью. Это ли не прогресс? Установившаяся веками социальная несправедливость закачалась под ударами восставшего народа. Это не только громадные шаги истории вперед, в них заложены возможности будущего, в них даны моменты абсолютного, которого так жаждет душа героя: добытое может быть подавлено, но не может быть уничтожено. А что получится в конце концов — решит борьба, долгая и трудная.
В момент, когда Вержилио Феррейра работал над романом, было еще не очень ясно, сколь долгой и трудной будет эта борьба. Еще была свежа эмоциональная память о всенародном подъеме 1974 года, еще никто не пытался открыто пересматривать завоевания апрельской революции, закрепленные в конституции 1976 года. Это произойдет позже, с приходом в 1980 году к власти правительства так называемого «демократического альянса», когда национализированные предприятия начнут возвращать их бывшим владельцам, а земли — латифундистам, что поставит под угрозу аграрную реформу. Все это еще впереди, а пока, в 1978 году, работая над романом «Знамение — знак», Феррейра с удивительной трезвостью, а подчас и прозорливостью художника позволяет своему герою сомневаться, честно и беспристрастно проводит его через все круги сомнения.
Герой романа «Знамение — знак» учится азбуке революции. Положение критикующего, неучаствующего, сомневающегося наблюдателя, которое он занял и которое вполне искренно пытается отстоять в споре со своим вторым «я», отстоять невозможно. В этом отношении роман Феррейры похож на наши романы первых послереволюционных десятилетий: в нем отражен путь интеллигента, преодолевающего свои сомнения, свои высоколобые предрассудки, деятельно присоединяющегося к революции или — в ином случае — терпящего духовное крушение. В Луисе живы предрассудки человека, самими обстоятельствами прошлого запертого в границы своего индивидуального «я». Поэтому он не может порвать со своим прежним отношением к жизни, перейти к историческому действию. И все же герой в романе претерпевает прогрессивную метаморфозу, переходя от принципиального сомнения к растущей и все более укрепляющейся в его душе надежде. Ему еще предстоит долгий путь раздумий — их свидетелем станет читатель. И надо всем этим с нарастающей силой и полнотой звучит голос надежды. Мысль о надежде ставит препону смерти: «Но надежда и вера не должны умирать, иначе исчезнет будущее, которое человек мечтает взять в свои руки. Потом придут усталость, и одиночество, и безмолвие, и ослепление — все будет потом. Но мир возродится и снова будет чаровать взор, в вихре мечтаний будущее обретает новые черты, жизнь опять будет полна для праотца нового человека». Радостна страница о небрежно одетых молодых людях, которые приехали в деревню с гитарами и поют о будущей жизни. «Наверное, правильно — гитары поют о мире справедливости, сулят гибель капиталу, славят пролетариат, воспевают радость, которая существует пока что только в их песнях, земной рай, не похожий на библейский, славят высшее счастье — поэтическое призвание, славят грядущее воплощение человеческой мечты и все хорошее, что только можно себе представить, голоса певцов летят к звездам, о господи! Только я еще чего-то не понимаю. У меня скверная привычка, мне надо знать, как все это будет». Привычка знать, как все это будет, — вовсе не скверная. Но будущее откроется в ходе времени, в ходе действий и решений, и захотеть немедленно воочию увидеть его не менее утопично, чем полные радости песни молодых людей.
Рождение новой жизни сравнивается в романе с мучительным и счастливым рождением ребенка: «Люди пойдут, конечно, приветствовать новорожденного, после тысячелетней несусветицы родился ребенок. Теперь, когда спор разрешен и ребенок родился, пора бы наконец возобновить работы и воплотить решение в жизнь… Я представлял себе возрожденную из праха деревню, расположение домов и гадал, какими будут взаимоотношения между людьми. В своем воображении я видел улицы, новые дома, людей, вновь обретших самих себя, свои мечты и надежды, свои заботы и неурядицы; я видел, как на смену обветшалому многовековому укладу приходит новый строй человеческой жизни на земле под вечным и неизменным небосводом. С изумлением и робостью глядел я на творцов будущего, воссоздававших изначальный порядок вещей, на полномочных эмиссаров неведомой и тайной власти, воплощавших в видимых и осязаемых знаках то невидимое знамение, которым отмечено наше время». «Знамение — знак» — знамение будущего. Последние главы романа — поэма надежды.
ЯВЛЕНИЕ*
(
Роман
)
* * *
Я сижу в пустой гостиной и вспоминаю. Теплая летняя луна заглядывает на веранду, освещает стоящую на столе вазу. Я смотрю на эту вазу, на цветы в этой вазе и вслушиваюсь в окружающую меня жизнь, вслушиваюсь в смутные приметы ее далекого начала. На полу старого дома поблескивает, подмигивая мне, лунная лужица. Сколько же лет я пытаюсь противостоять суровости дней, косности идей, тяжести привычек, которые меня и сковывают, и успокаивают! Пытаюсь разглядеть подлинное лицо вещей и обнаружить свою собственную, несомненную истину. Но все так быстро ускользает, так быстро становится недоступным. Этой душной ночью в стынущей тиши огромного и пустого дома луне внятен мой первозданный голос. Я выхожу на веранду и, облокотившись на перила, смотрю в ночь. Теплый ветерок ласкает мое лицо, где-то по темным дворам лают собаки, в воздухе порхают ночные мотыльки. Да, солнце вселяет бодрость, но и вводит в заблуждение. Вот этот стул, на котором я сижу, стол, стеклянная пепельница были предметами инертными, зависимыми, оживающими только при соприкосновении с моими руками. А сейчас, когда их пронизывает лунный свет, они трепещут жизнью… Но говорить подобное абсурдно! И все же я ощущаю, ощущаю нутром, что вещи, мысли, наконец, я сам — вот фантастика! — являются мне в своей сути, и я цепенею от любого произнесенного слова. Ведь в жизни, особенно когда слова, эти железные оковы, не к месту, когда непригодны штампованные мысли — мелкая монета, что всегда под рукой, — нет ничего более ценного, чем подлинное чувство. И я ненавижу тебя, мой брат по слову, которому заранее известно, каким именно следует выразить внутреннюю тревогу, после чего ты спишь спокойно и ссылаешься на прописную истину, поскольку ею все сказано… И я говорю тебе: нет, не сказано, ничего не сказано, ибо все, что подспудно нас волнует, а когда является нам, то пронизывает до костей, вгоняет в пот, — ново, сиюминутно, скоропреходяще.
От лунной лужицы веет ароматом легенды. Ее теплое дыхание завораживает, благословляет на молчание, словно прижатый к губам палец. И снова меня поражает и тревожит явление меня самого мне самому, далекое эхо голосов, которые во мне звучат. Как же трудно это представить и осмыслить! Сколько всего я изучил и знаю, что все изученное при необходимости в моем распоряжении. Но та простая истина, что я живу, существую и — это очевидно — ощущаю себя безусловным божеством, та ослепительная уверенность, что я просвещаю мир, что я могуществен и могущество мое рождается внутри меня и определяет мое место в жизни, та моя сущность, которая не позволяет мне видеть свои глаза, думать свои мысли, потому что она и есть мои глаза и мои мысли, та истина, которая меня испепеляет, когда я вижу абсурд смерти, не дается мне в руки, а если я пытаюсь удержать и постичь ее, рассеивается как дым, неожиданно оставляя меня в отупении или бешенстве, оттого что я оказался в смешном положении. И все же сегодня мне ясно: в жизни существует только одна задача — задача познать себя самого и, исходя из этого, восстановить подлинную полноту всего: радости, печали, героизма, как и любого другого проявления личности. Да, сознавать, и остро, то чудо, что ты существуешь, что бесконечно необходимо, чтобы ты существовал, и потом вдруг обнаружить — в слепящей вспышке, — что должен умереть… То, что я существую — и существую в окружающем меня мире, — я знаю по своему собственному опыту, а не со слов других. Звезды, Земля, наконец, эта гостиная являются реальностью, но для меня существуют только потому, что существую я: моя смерть обратит все это в ничто. Возможно ли? Я сознаю себя богом: я воссоздал мир, его переделал, у меня в голове бесконечные мечтания, мысли, воспоминания. Сколько всего я в себе обнаружил, сколько сделал одному мне известных открытий, создал по своему подобию столько прекрасного и невероятного. И этот сложный мир, орошенный потом и кровью, которая меня согревает, однажды, однажды — мне это доподлинно известно — превратится в абсолютное ничто, в погасшую звезду, станет безмолвным. Но говорить об этом глупо, так же глупо, как и думать, ведь человеческая жизнь — всего лишь мгновенное чудо.
Луна поднялась высоко на небе. Теперь ее свет струится по моему телу. Он омывает мои руки, и это как бы очищает меня во времени, предшествовавшем жизни, в ярком ореоле сущего, рождающегося на свет. Вдруг в мертвой тишине скрипит дверь, и тень моей жены, ее хрупкая фигура сливается с окружающей темнотой. Она садится около меня. Молча ставит ноги в лунную лужицу. За многие годы мы поняли истину — появлению слова на Земле предшествовало сочувствие, расположение…
Я беру ее руку в свою, и в сиянии ночи расцветает полный тревоги цветок общности…
I
Сентябрьским утром в девять я прибыл поездом в Эвору. В моем обмякшем теле и отупевшей от бессонной ночи голове — тяжесть. Подходит носильщик и, тронув козырек, спрашивает:
— Не нужна ли сеньору инженеру помощь?
Я отдаю ему чемодан и говорю, что в багаже еще ящик с книгами.
— Так пожалуйте квитанцию, сеньор инженер.
— Не называйте меня инженером. Я преподаватель лицея.
Согнувшись, будто от боли в животе, он семенит следом за мной. У него отекшее лицо и красноватые глаза. Связав вещи, он забрасывает их на спину, обещает хорошую гостиницу, тут же на площади, рядом, «рукой подать», и, глядя на меня жалобными пьяными глазами, приглашает идти за ним. Утро прекрасное. Все вокруг залито теплым золотистым солнцем и обласкано свежим росистым ветром. Носильщик идет впереди пританцовывающей походкой, с трудом удерживаясь на ногах под тяжестью груза. Я не обращаю на него внимания. Я весь во власти своих нелегких дум и глубокой, захлестывающей и поглощающей меня усталости. А площадь все еще далеко и не так уж «рукой подать», как обещал мне носильщик. Мое недавнее открытие смерти и поселившаяся во мне тоска застилают все, делают этот город каким-то странным. Я в трауре. У меня умер отец. И что мне, с моей болью, с моими тяжелыми мыслями, эти молодые деревья на улице, по которой я иду, что мне этот древний белый город-храм!
— Почти пришли, сеньор инженер.
По мощеным улицам с грохотом и дребезжаньем едут телеги, перед глазами сменяют друг друга залитые светом фасады домов, волна суховея напоминает о близости и необъятности Алентежской равнины. Среди белых домов то там то здесь я обнаруживаю темные пятна старых храмов, а в вышине — взметнувшиеся в небо башни собора. Вдруг на память мне приходит доктор Моура. Он был однокашником отца, потом как-то гостил у нас в Бейре. Незадолго до смерти отец написал ему обо мне. Я должен нанести ему визит, но прежде, конечно, отдохнуть, привести себя в порядок, почувствовать, что готов к общению. Носильщик, несмотря на то, что ноги его заплетаются, идет быстрее меня. Он то и дело останавливается, не снимая груза, оборачивается назад, беспокоится, не потерялся ли я. Но потеряться на главной улице трудно, уж если что здесь и теряется, то глаз человека. В самом деле, в неожиданно возникающих рядах арок, ведущих к площади, ему открывается мрачный лабиринт, в котором, как мне кажется, живет, подобно эху в пещере, отражение времени и смерти.
— Пришли, сеньор инженер.
Носильщик поднимается по узкой и крутой лестнице, идущей между холодными, как в тюрьме, стенами. Первый этаж — вывеска зубного врача. На втором какой-то старик, держа в руках корзину с покупками, открывает дверь. Пансион находится на третьем этаже. Когда я оказываюсь на третьем, носильщик уже звонит в колокольчик. Дверь открывает высокий тучный мужчина в пыльных очках.
— Сеньор Машадо, — говорит носильщик, — я привел к вам сеньора инженера, он преподаватель лицея.
Сеньор Машадо глянул на меня, поздоровался и задумался. Его внушительная масса поежилась, словно чего-то устыдившись. Он робко прижал руки к груди и с сокрушенным видом святоши опустил глаза.
— Я, сеньор доктор, если говорить откровенно, очень теперь боюсь принимать у себя преподавателей лицея…
Он говорил медленно, желая подчеркнуть, что его вынуждает к тому его добродетель.
— Хорошо, я поищу другой пансион, — сказал я.
Однако сеньор Машадо тут же в тревоге замахал рукой, продолжая прижимать локоть к груди, поднял на меня усталый взгляд и затряс головой: «Нет, нет».
— Сеньор доктор меня неверно понял. Я только хотел сказать, что в своем доме я требую уважения. Мой дом — порядочный дом. Как-то у меня в доме жил один преподаватель… О, сеньор доктор… Пришла к нему сеньора… — Он повернулся к носильщику: — Чего ты ждешь, Мануэл?
Я расплатился. Носильщик тронул козырек и сказал:
— Если будет угодно, сеньор инженер, спросите Мануэла Патету…
— Так вот, сеньор доктор… — продолжал Машадо. — Ступай, ступай, Мануэл. Бог ты мой! Иду однажды я по коридору…
Я, как мог, постарался его успокоить; я так устал, так хотел лечь, вытянуться на постели, наконец, соснуть час-другой. Просторная, чистая комната выходила на террасу, где на солнце сверкали натянутые бельевые веревки; неизвестно откуда донесшееся квохтанье кур напомнило мне деревню, ее величественную тишину. Я закрыл ставни и лег в надежде уснуть. Но сон не шел, меня мучили воспоминания.
Снова передо мной отец, упавший ничком на стол. Случилось это незадолго до моего отъезда, во время ужина. Родители как на рождество, так и на праздничный ужин, который устраивался после сбора винограда, ждали нас троих в гости. Томас жил неподалеку, на своей ферме. В эти дни у него было много хлопот, но он всегда приезжал. Вот Эваристо — тот жил в Ковильяне. И сейчас, когда спустя годы я пишу свою историю в том же доме, где все это произошло, мне живо вспоминается его шумный приезд в то самое сентябрьское утро. Как сейчас, слышу резкий звук сигналящей на весь двор машины. В дом вторгается праздник. Распахиваются окна, двери, Эваристо и Жулия сотрясают все вокруг своей шумной, бьющей через край радостью: «Эй, люди!» Потом, уже в прихожей, с тревогой в голосе и громко:
— Мона-а-ах? Где же Монах?
Монах — это я. Я иду на шум и тут же попадаю в крепкие объятия брата и, невестки. Они считают своим долгом быть веселыми и громко выказывают свое веселье всем — отцу, матери, нам и слугам. Жулия, не раздумывая, поручает моим заботам тезку-племянника, грустного и болезненного ребенка. Потом во всех подробностях они принимаются рассказывать о том, как ехали: «Выехали рано, ну как же, мы должны провести весь день с родителями — ты не хотел, ты хотел приехать только после обеда — да помолчи ты, не говори глупостей, я только и говорил: едем раньше — к девяти часам мы уже были в Гуарде, этот ленивец (сын), чтобы его поднять с постели… — Ну, как вы тут? — Ну, Монах, рассказывай, как дела». Они говорили, перебивая и подталкивая друг друга, хотели знать все, даже об урожае в этом году. Жулия, толстая, с явной склонностью к слоновой болезни, очень скоро раскраснелась и вспотела от болтовни. А худой и высокий Эваристо, весь на шарнирах, как железный заводной человечек, казалось, все время танцевал чарльстон. Он что-то мурлыкал себе под нос, курил короткие сигареты и то и дело говорил отцу (отец был врачом и только что вернулся с приема):
— Ну, старик…
Отец улыбался. Глядя на отца, улыбалась мать. Эта манера Эваристо всегда пребывать в хорошем расположении духа была у него с детства, и именно она еще больше располагала к нему мать, хотя имелась и другая веская причина — Эваристо был младшим сыном и более, чем кто-либо, напоминал ей о материнстве. Впрочем, он не всегда был весел. Казалось, в нем живет не одно существо, а сразу несколько, на все возможные случаи жизни. С невероятной легкостью он смеялся и плакал, был жесток и любезен, эгоистичен и щедр. И эту неуравновешенность многие, кто с ним общались, принимали за непосредственность, а часто и за смелость — независимо, добро или зло она несла, — и относились к нему с уважением. А кое-кому эта неуравновешенность даже помогала определить свое отношение к тем или иным событиям, и они были ему благодарны. Но вот тесть Эваристо (хозяин фабрики в Ковильяне) не одобрял этот его «характер», опасный для такого серьезного дела, каким он, тесть, был занят.
Томас приехал к вечеру. Приехал один, верхом на лошади, чтобы побыть немного с нами и уехать, ведь Изаура не могла оставить детей. Мать запротестовала:
— Послушай! Ну переночуете у нас. Постелю им вот здесь.
— А, сколько лишней возни! — возразил Томас.
— Вези, вези свой выводок, — потребовали Жулия и Эваристо.
На том и порешили. Томас уехал (деревня находилась в десяти километрах от нашей) и спустя какое-то время привез все семейство. Вечер был тихий. Высившуюся против нашего дома гору золотило осеннее солнце. Во дворе пахло теплыми вымытыми бочками и привезенным с давильни мустом. Отец явно отдавал предпочтение Томасу. Должно быть, потому, что тот был старшим и самым благоразумным. Он любил землю, хлопотливый крестьянский труд, и для меня образ Томаса навсегда связался с образом земледельца, с наслаждением вдыхающего запах земли, помогающего сгружать кукурузу в амбар, присутствующего при мытье бочек, взвешивании повозок с дровами, на уборке картофеля в жаркие августовские дни и на приготовлении оливкового масла в холодные декабрьские вечера.
Как сейчас, помню: огромный овальный стол сверкает белизной скатерти, хрусталем, столовым фарфором и большими лампами с матовыми стеклянными колпаками, а за пределами дома в обнаженной ночи — большое мирное прошлое. В долгом, согретом нежностью объятии мы ищем убежища, радости, которую утратили. Когда? Где? Ведь она же была. А сейчас есть, существует только этот обыкновенный ужин с супом, вторыми блюдами, сладким и необходимостью заполнить гнетущую тишину чем-то исключительным для этого часа, чем — мы не знаем, но оно явно бежит от нас. Вот Эваристо — тот старается вспугнуть эту мертвую тишину, взбодриться и говорит, говорит о своих сделках: двести конто, пятьсот конто; торговый дом «Варела» в Лиссабоне, заказов на четыреста конто; торговый дом «Криспин и компания» в Порто — война позади, теперь можно взяться за дела. Эваристо привез накладные, хотел показать; красная, толстая Жулия без умолку болтала, рассказывала соленые анекдоты… А мир и покой? А радость встречи с прошлым? Потом заговорил Томас. И то, что говорил он, было как-то ближе, он говорил о земле, о вине нынешнего урожая, о семенах, близких заморозках, солнечных днях и торжественном покое плодородия. Его грубые, темные руки, похожие на валуны, почти не двигались, он смотрел то на собственные колени, то на Изауру, то на детей, словно боялся утратить общность, плодоносную полноту, в которой гармония жизни и смерти очевидна. Потом Жулия и Эваристо поинтересовались моим будущим и тут же, вспоминая эпизоды из своей школьной жизни, радовались, правда, несколько поздновато, что состоят в родстве с преподавателем, тем самым чувствуя себя отмщенными за все свои ученические терзания. Отец почти не говорил. Но слушал внимательно, с присущей ему снисходительностью. Он как будто желал так вот, незаметно, за разговором, понять нашу жизнь, наши мечты, наши достоинства и недостатки. И все-таки в конце концов, подняв свою седую голову, чуть откинув назад, потом склонив набок, чтобы не выглядеть надменным, но и не утратить твердости, сказал:
— Ну вот, вот и еще раз мы собрались все вместе. И ты, и Томас, и Эваристо. И мы, и Жулия, и Изаура. И малыши. На рождество ждем вас всех, как всегда. Это хорошо, когда мы все вместе. Дом ведь велик для нас с матерью… — Он повернулся к ней. — Так ведь, Сузе?
— Не зови меня Сузе.
— Так ведь, Сузанна?
Не знаю, в какой сговор человек входит с именем, которое ему дают при рождении; имя ведь, как и наше тело, — тоже мы. Не представляю с другим именем ни Томаса, ни Эваристо, ни Алваро, ни Алберто, Алваро — это отец, а Алберто — это я. Не знаю, может, именно поэтому матери так не нравилось, когда отец называл ее Сузе. Но отец делал это настойчиво, должно быть, по той же самой причине — утверждал для себя то, чем она для него была, давая согласно своему представлению то, что было в его власти, — имя.
Помолчав немного, отец спросил:
— Что-то не клеится разговор, а?
Мать, не сводя с него своего особенно-печального взгляда, ничего не ответила. А Эваристо сказал:
— Отец! Ты все очень хорошо говоришь. Мы с удовольствием тебя слушаем. Продолжай.
И он продолжил:
— Так вот. Теперь, когда вы все здесь, гораздо легче начать разговор о… Мать все никак не привыкнет, что вы взрослые. Я же думаю, что…
Вдруг он дернулся, схватился за сердце и тяжело рухнул на стол. Подскочила тарелка и на полу разлетелась на мелкие кусочки, опрокинулся бокал и залил скатерть вином. Какое-то мгновение мы продолжали сидеть. Потом в панике повскакали с мест и окружили отца. Приподняли его. Седая голова упала на грудь, руки повисли как плети.
— Умер!
Кто это крикнул? Умер, умер! Жулия голосила, дети громко плакали, мать обнимала отца, ощупывала его лицо, руки, грудь, пытаясь вернуть его к жизни, и требовала, чтобы я бежал за врачом. Я и Томас отправились в поселок. Приехал врач. Отец неподвижно лежал на постели, куда перенесла его прислуга. Когда же наконец все, и в том числе Эваристо, который потерял сознание, пришли в себя и поняли, что случилось, я ушел в свою комнату и распахнул окно. Огромная торжественная луна, висевшая над деревней, купала в своем свете дыбившуюся перед окном гору.
II
Бесполезно пытаться уснуть. Я звоню в колокольчик, зову сеньора Машадо и прошу приготовить мне ванну, надеясь, что ванна меня успокоит. Сеньор Машадо согласен, но с оговоркой:
— Сеньор доктор, я хочу предупредить вас: в моем доме ванная комната — это ванная комната, вернее сказать, комната, в которой моются. У меня был постоялец, сеньор доктор, который только и делал, что давал концерты в ванной. Каждое утро он пел и заливал все водой.
Усталый, я обещал хозяину не занимать надолго ванную и не петь.
— С самого начала все должно быть ясно.
— Согласен, согласен.
— Другой раз, другой постоялец…
— Где же у вас ванная комната, сеньор Машадо?
— Тут, сеньор доктор, тут. Сделайте одолжение, подождите четверть часика, пока я налью воду.
Наконец я принял ванну, переменил одежду и, обретя спокойствие, отправился в лицей. Белый город с запутанной, как старые силки, сетью улиц, руинами, полуразрушенными арками, молящимися фигурками святых в нишах и потаенными глазницами готических окон сиял под доброжелательным солнцем. Эвора погребальная, перекресток рас, склеп веков и людских мечтаний, как ты запала мне в душу, как я скорблю о тебе! И, сидя в пустом доме, при свете этого лунного безмолвия, нарушаемого голосом ветра, пишу, весь во власти простора и отчаяния, и чудится мне, будто и здесь я слышу хор крестьянских голосов — этот скорбный хорал равнины. Я поднимаюсь по улице, ведущей к собору, поворачиваю к площади, на которой высится храм Дианы, и в сиротливо стоящих колоннах слышу шелест листвы древнего, давно уже не существующего леса. Купол собора поблескивает в лучах утреннего солнца. Погрузившись в прошлое, я молча замираю под перекинувшейся через улицу аркой и долго, не отрывая глаз, смотрю на этот купол. Потом иду по торопливо, точно в страхе, бегущим вниз уличкам и, оказавшись на других, почти безлюдных, плутаю по ним, но все же выхожу к лицею.
Как я уже сказал, я пишу все это спустя годы и годы. В этом огромном доме, когда-то полном жизни, а теперь пустынном, былое еще живо, еще трепещет, и все, что происходило, возникает из прошлого удивительно нетронутым и сиротливым. Но связь между событиями, о которых я рассказываю, нет-нет да теряется, исчезает, словно в дымке тумана, и только тоскующие отголоски этих событий — вехи уходящего в забвение прошлого, — как крики, находят отклик в моем существе. Вот я перед лицеем и выбором пути в жизни. Нет, профессию я не выбирал: все решилось само собой. И снова в комнате, где я пишу, предо мной возникает отец. Он усаживает меня вот здесь, за этот стол, а сам принимается ходить из угла в угол. Потом останавливается и, пристально глядя на меня, спрашивает:
— Так кем же ты хочешь быть?
На шестом году обучения уже надо отдать предпочтение чему-нибудь одному — науке или литературе. Но, испытывая глубокий интерес и к тому и к другому, как я могу это сделать? Да и выбор профессии определяется совсем не тем, что изучаешь, а тем, что дает учение, в чем человек себя находит. Вот отец — он был врачом, он нашел себя именно в этой профессии, а брат Томас — конечно же, на агрономическом факультете, а Эваристо, Эваристо — в бесконечных провалах на экзаменах.
— Думаю, — сказал отец, — тебе лучше посвятить себя словесности.
Возможно, возможно; я никогда не отличался крепким здоровьем, а жизнь преподавателя тихая. Уж не потому ли я всегда мечтал о военной форме и романтике военной жизни? Отец оговорился:
— Я не просто так. Есть веские причины.
Да. Действительно. Он имел в виду мою любовь к чтению, безудержную страсть выдумывать невероятное и мои тайные стихи, в которых я воспевал эту страсть. Имел в виду строки, посвященные тете Дулсе и ее старому альбому, но о нем я скажу позже. Ну и, наконец, мой давний, заданный еще в детстве вопрос:
— Кто я?
Это было летним вечером. Отец читал газету, сидя около пруда. Я, поглощенный своими мыслями, смотрел на воду.
— Ну, — сказал отец несколько смущенно. — Ты мой сын, человек, существо, которое мыслит, живет и которое должно умереть, как любое другое живое существо.
— Но я, именно я — кто я?
Отец решил прибегнуть к рассказу об эволюции жизни на Земле. Но я, и сегодня верящий в ее достоверность, чувствовал и чувствую: что-то осталось необъясненным, и это «что-то» — «я», существо, которое живет во мне и наделено этой мрачной угловатой внешностью, так я решил, пристально рассматривая себя в зеркале.
Лицей был пуст, занятия должны были начаться не скоро, а экзамены за второе полугодие — на днях. Никогда не забыть мне явившегося моему взору лицея, как и самого города, такого необычного. Храм Дианы. По-настоящему я увидел его в эту же сентябрьскую ночь, омытым луной, — застывшие лучи прерванной молитвы, молчаливый образ ушедших веков… Лицей напомнил мне Коимбрский университет, каким я сохранил его в памяти на всю жизнь. Разве только внутренний дворик показался более древним, но, возможно, причиной тому было безмолвие безлюдного утра, а возможно, эту иллюзию создавала необъятность Алентежской равнины. Хмурый служитель со свисающими усами и широко раскрытыми, как на египетских изображениях, глазами спокойно посмотрел в мою сторону. Я протянул ему свое удостоверение личности, и он пошел сообщить ректору о моем прибытии. Ректора в кабинете не оказалось. В приоткрытую дверь я увидел большую легавую собаку, коротавшую на подстилке свои досужие часы. Присутствие пса вселило в служителя уверенность, что ректор здесь, в лицее, и скоро появится. Я снова вышел во внутренний дворик — в центре был разбит сад, на зеленых румбах увядали последние летние розы, над небольшим бассейном возвышалась мраморная чаша с водой, к которой слетались голуби, — и простоял там до тех пор, пока не услышал шум спускаемой воды и не увидел высокого человека. Я проводил его взглядом, убежденный, что это и есть ректор. И действительно, высокий, медлительный, спокойный человек открыл неприметную дверь и вошел внутрь. Я снова вернулся в приемную и подошел к служителю. Тот, ни слова не говоря, направился доложить обо мне. Я же стоял около двери, ожидая приглашения.
— Сделайте одолжение, войдите, — услышал я из-за двери.
Я вошел. Поклонился. Назвал себя:
— Алберто Соарес.
— Доктор Алберто Соарес. Новый преподаватель первой ступени. Дипломированный. А в каком лицее вы служили этот год? Но садитесь. Вот стул.
Я сел. Этот год я только принимал экзамены. В Коимбре.
— Ваш лицей, — сказал я, — первый, где я собираюсь преподавать.
Чем только человек себя не тешит в этой жизни! Но необходимо, необходимо, чтобы что-то тебя грело, пусть даже иллюзия. Добрый вечер, ректор. Я разговариваю с тобой, сидя за письменным столом и слыша, как в камине потрескивают сучья, а за окном завывает ветер. Я ничего о тебе не знал. Никогда. Но сейчас из всех твоих грехов или добродетелей мне вспоминается только приятная красота усталого лица человека, который исчерпал жизнь, и добрая терпимость к человеку, который ее начинает. Уж больно наивны были мои планы! Где же был голос разума? Неожиданно для самого себя я, побуждаемый энтузиазмом новичка, стал говорить о том невероятном, что хотел претворить в жизнь. Упражнения, сочинения, современная педагогика, чтение современных писателей, культура, культура. Еще я сказал — да, точно — сказал о том, как необходимо научить отличать фадо от симфонии и Пикассо от картинок в календаре. Боже правый! И каким все это казалось мне несомненным, согласным с тем самым солнечным утром в саду и с серьезно смотревшим на меня человеком в кабинете, боже, и с моим полным одиночеством! Ректор слушал меня, превозмогая усталость, и, похоже, заразился моей молодостью, поддакивал своим глухим голосом:
— Да… Да…
Он опускал глаза, постукивал по столу карандашом. Потом позвонил в колокольчик. Вошел служитель канцелярии.
— Ознакомьте доктора Алберто Соареса с расписанием и классными журналами.
Новый день. Дивный, почти летний день. Тело еще ныло после ночного поезда, глаза жгло от бессонницы, но, выйдя на улицу с документами преподавателя лицея, я почувствовал себя прекрасно. Я смотрю с откоса на открывающуюся моим глазам равнину и ощущаю, как все мое существо полнится теми же чувствами, которые охватывают, когда смотришь сверху на море.
Через два дня начинались экзамены за второе полугодие. В это утро полдюжины учеников потеют над учебниками. Идет Троянская война, штурмуются словари. Я, все еще взволнованный первыми днями в лицее, дежурю. Курю, шагая по аудитории, потом распахиваю окно, выходящее на просторы выжженной и покинутой солнцем равнины. Издалека доносится свисток паровоза детской железной дороги, по черной ленте шоссе мчится автомобиль. Похолодало довольно резко. Лучи потускневшего солнца скользят по поверхности; нет-нет да и налетит нежданный ветер и закружит сухие, упавшие на землю листья. На тянущихся вдоль окон электрических проводах стайками сидят ласточки и обдумывают предстоящий перелет. Они вздрагивают от порывов ветра, который качает провода и взъерошивает их перья, и печально смотрят вдаль.
Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился ректор. Его широкая, детская улыбка говорила, что для меня у него есть приятная новость.
— Мне звонил сеньор Моура и спрашивал о вас. Он хочет знать, где и когда может вас видеть.
III
Но встретиться оказалось не просто. Я позвонил Моуре тут же, и мы договорились на завтра, в кафе «Аркада», но он забыл, что это был четверг, иначе говоря, базарный день. И когда я в послеобеденное время вошел в кафе, то был крайне изумлен обилием народа, сидящего в этом просторном помещении. Коридор был забит торговцами, которые именно здесь, выпивая, завершали свои сделки. Четверг, как я узнал позже, — «свиной день». И теперь, когда я вспоминаю те далекие времена, четверг для меня — день самодовольного брюха, с наслаждением переваривающего пищу и заполняющего собой все пространство кафе… Место я нашел с трудом, слева от входа, в углу, — и потом уже каждый раз садился только там. За столами, накрытыми к обеду, приезжие жевали, и так это у них хорошо получалось, что, даже когда их челюсти переставали двигаться, мне они все равно казались жующими, ну, как всегда кажутся мчащимися автомобили обтекаемой формы. Среди шума, гама, клубов табачного дыма и стойкого запаха пота я — по такому же, как у меня, ищущему взгляду — пытаюсь обнаружить доктора Моуру. Потом устаю и, безразличный ко всему, принимаюсь курить. Как видно, встреча не состоялась. Отец говорил мне о Моуре как о человеке, который может оказать мне поддержку в чужом городе. И знаю, что он писал ему. В Коимбре они были однокашниками, по всему похоже, что их связывало нечто большее — возможно развлечения, скромные, конечно, и, именно потому, что скромные, особенно памятные. Как рассказывал отец, у Моуры был красивый тенор, и он с удовольствием пел серенады возлюбленным своих друзей. Я закуриваю еще одну сигарету и еще какое-то время жду. Вдруг рядом с собой вижу толстого, низенького, мешковатого субъекта, беспокойно ищущего кого-то глазами. Я поднимаюсь ему навстречу. Секунду мы пристально смотрим друг на друга, потом понимаем, что наконец встретились, и он первый обращается ко мне:
— Вы доктор Алберто Соарес? Ну так здравствуйте, здравствуйте. Как добрались? Где устроились? Может, посидим? Правда, сегодня не очень удачный день — четверг. Совсем забыл!
Мы сели. Моура заказал кофе и, задержав взгляд на моем черном костюме, спросил об отце. Я рассказал ему о внезапной трагической кончине отца (он знал о ней из газет), но понял, что рассказ мой не произвел на него впечатления. Он был весельчаком, но вот на чем зиждилась эта его веселость — узнать мне так и не довелось. Тут же он заговорил о нашей деревне, нашем доме, о том, что было реальностью, существовало даже здесь, среди этого шума, густого дыма и шелеста банкнотов, выкладываемых на стол.
— Два года назад мы гостили у вас. Нет, не два, три.
— Я тогда был в отъезде.
— Знаю, Алваро — ваш отец — говорил мне о вас. Но дом, дом… Великолепен! Очень старинный, так ведь?
Старый дом. В нем я родился, благодаря ему и себе я стал тем, кто я есть. Такой ли уж старинный? На пристройке я обнаружил дату — 1761 или 1767. Кто-то перевез его из Бразилии, из Минас-Жерайс. Перед домом большой сад, в стороне — большая крытая беседка, по другую сторону — сбегающий к реке сосновый бор, а дальше — гора.
— Ну что ж, привыкайте, — сказал Моура. — Здесь все иное. Но заметьте, своя красота. Когда я сюда приехал, тоже пришлось привыкать, ведь я не здешний, но здесь, в Эворе, женился и осел. Мне говорили: «Самое трудное — первые десять лет».
— Я надеюсь в следующем году перебраться в Лиссабон.
— Да-да, я полагаю, что так и будет. Вас знают. Да и в моем доме о вас наслышаны. Моя София тоже сочиняет стихи…
София. Вот тебя-то сейчас, когда ко мне пришла зима, я вспоминаю. Вспоминаю твое стройное тело, твой вязкий лукавый взгляд, весенние поля в воскресные дни, теплые летние ночи на горе Сан-Бенто и равнину, купающуюся в лучах лунного света, и тебя — поющую, с запрокинутой назад головой.
Все мое существо слышит рвущуюся из твоей груди страстную, безумную песнь. Небеса потрясены тобой — божеством. В твоих живых глазах, в твоем юном лице, София, и буйство крови, и победа, и поражение. Пой! Что у тебя еще в жизни, кроме твоей песни, кроме твоей тоски и вызова пустынному небу?..
— Тоже пишет стихи? — спросил я.
— Моя София? О, если бы она была так же способна к латыни…
— К латыни?
— Два года проваливается на юридический, друг мой, два года. Вот так-то. И похоже, что и на третий провалится.
В этот момент к нам подошел круглолицый лысеющий молодой человек с широкой, от уха до уха, улыбкой и, положив руку на плечо доктора Моуры, сказал:
— Шико лучше. Я только что от него.
— Да? Тогда я не буду спешить.
— Можешь зайти позже. Он говорит, что ему лучше, и уже опять твердит о политике, разуме, культуре и бог его ведает о чем еще, а вчера был угрюмый и вялый.
— Наш новый друг, доктор…
— Алберто Соарес.
— Алфредо Серкейра. Как поживаете, доктор?
— Мой зять, — вставил Моура.
— Муж Софии?
— Аны. У меня три дочери, — пояснил Моура, улыбаясь. — И простите… в субботу… Вы можете прийти к нам в субботу к ужину?
Я пошел. Дом находился у Алконшелских ворот. Посередине двора стоял массивный медный горшок. Между верениц выставленных на перилах самых разных глиняных горшков, которые коллекционировал доктор Моура, в дом вела широкая каменная лестница. Первый этаж с высокими сводами, напоминающими монастырские, обдавал холодом и сыростью катакомб. И сейчас этот холод мне вспоминается как образ застывшей в тех сводах тишины… Открывшая мне служанка, в плиссированной наколке и накрахмаленном переднике, провела меня в кабинет. Дом был так огромен, что никаких звуков — ни шагов, ни скрипа дверей — слышно не было. Вскоре появился Моура. Он протянул мне обе руки и повел через запутанный лабиринт комнат до застекленной веранды, где меня ждали аперитивы. Прямо перед верандой был разбит обнесенный высокой стеной сад, на который уже спускались сумерки. Две пальмы, словно взорвавшиеся гранаты, взлетали в небо. Вдалеке, за рядами домов, как море, синела простирающаяся равнина. Я познакомился с мадам, тучной крашеной блондинкой (должно быть, она была седая), хитрой и решительной, как и положено матери трех дочерей. Познакомился с женой Серкейры — Аной. Ана. У Аны были длинные гладкие волосы, худое, энергичное нервное лицо и жалящий взгляд… Из-за торчащего вперед резца верхняя губа чуть-чуть приподнималась. И с тобой, Кристина. Тебе было семь лет, ты была в голубой плиссированной юбке и смотрела не по возрасту серьезными глазами. Смотрела и молчала. Да и что ты могла сказать? Но очень скоро, после ужина, ты заговорила. И так необычно, Кристина, что я до сих пор слышу тебя, слышу самый мелодичный из всех когда-либо слышанных мной голосов — и тогда и потом…
Наконец, словно на сцену притихшего театра, вышла София. На ней было белое платье, плотно облегающее крепкое, упругое тело. Округлости уплотнены, сжаты, стиснуты, подобно челюстям, груди в туго стянутом лифе устремлены вперед, в глазах беспокойный огонь. Казалось, электрический ток прошел сквозь нее, прошел, наэлектризовал до предела. Внезапно почувствовав себя несчастным, я крепко сжал ее руку. За окнами, на теплой спокойной земле ночь медленно погружалась в дрему, забывалась сном. Мадам Моура, София, Ана, Алфредо засыпали меня обычными для первого знакомства вопросами. Знаю ли я Алентежо? Бывал ли раньше в Эворе? Останусь ли здесь, у них? Что преподавал? Нет, в Эворе я не бывал, нет, не останусь, преподавал португальский и латынь…
— Латынь, латынь! — воскликнула София, чрезвычайно развеселившись при мысли, что на свете и даже здесь, рядом, есть некто, кто обучает этому предмету.
— Я любил литературу и решил посвятить себя преподаванию, — пояснил я. — Ну а поскольку у латыни есть будущее и я с ней в ладах…
— О, латынь! — снова воскликнула София.
— Не беспокойтесь, я не собираюсь быть простым преподавателем, — тут же, оправдываясь, пообещал я, точно меня хотели унизить. И добавил, что профессий для меня — совсем не то, что записано в удостоверении. Я бы, например, мог остаться в деревне и, как мой брат Томас, заниматься землей. Но у меня есть свой «порок» — я люблю книги и пишу стихи. Исполняя служебный долг, свободное время я буду отдавать любимому делу. Да, да, я писал стихи. Но искусство для меня не пир печатного слова, не пустое времяпрепровождение или удовлетворение тщеславия, а причастность к очевидности, воплощение того, что во мне заложено. Я это знал, вернее, понял позже.
Ана что-то хотела спросить, но Алфредо опередил ее:
— О, сеньор доктор, вы увидите, что такое Алентежо… У меня в Алентежо имение, мы должны поехать туда. Тем более мы здесь уже два года, два года! Так хочется чего-нибудь новенького…
И он улыбался всем вокруг своей широкой, простодушно-глуповатой улыбкой. Тут появилась розовощекая, в шуршащем крахмальном переднике служанка и объявила, что ужин подан.
За столом Ана села подле меня и тут же задала мне вопрос, который, видно, уже несколько минут вертелся у нее на языке. Порывистость Аны выдавала в ней прозелитку или человека в тяжелом душевном кризисе. И, как очень скоро стало мне известно, у милой Аны в самом деле был кризис. Да, Ана. Это твое беспокойство, твоя ярость, ожесточенное желание выказать их очень скоро доказали мне твою полную неуверенность в себе.
— Я прочла две ваши книги, — сказала она. — Вы написали третью?
— Нет, пока нет. — Я все еще был в центре внимания.
— Что произошло с вами после вашей первой книги? Я бы сказала, что и ваш бог воскрес на третий день.
— О нет, дочь моя, нет, — прервал ее Моура, поспешно придвигая к себе прибор. — Сегодня ты меня не спровоцируешь на дискуссию. Знаете, это ведь в мой адрес, — добавил он, поворачиваясь ко мне.
— А я думал, в мой.
— Нет-нет, в мой. Ну ладно, я религиозен, верю в бога, в Христа, в папу, во все, во все, чему меня учили. И не имею времени раздумывать над этим. Есть бог, который заботится о моей жизни и о моей смерти. Я же тем временем забочусь о своих больных.
По другую руку от меня сидела София. Она то и дело вставляла короткие вопросы, не поднимая глаз, но иногда вскидывала их и стреляла ими в меня. Я взглянул на мадам. Она лукаво и снисходительно взирала на нас обоих. Лысеющий Алфредо улыбался, улыбался всему, снова говорил о поместьях, спрашивал меня, люблю ли я фрукты, потому что хотел, чтобы я попробовал растущие у него апельсины, и собирался прислать их мне в пансион. Спрашивал, действительно ли я живу у Машадо. И говорил, что завтра же, нет, дня через два отправит мне плетеную корзину апельсинов. Вот только какие мне больше нравятся? Байянские? И, повернувшись к свояченице, спрашивал:
— Скажи-ка, Софиазинья, дорогая, как ты находишь байянские апельсины?
«Что они за люди, что за люди?» — думал я. Набросившийся на еду Моура, казалось, был весь во власти испытываемого удовольствия. Ведь его хорошее расположение духа зависело от пустого или полного живота. Неожиданно Ана вернулась к навязчивой идее:
— В вашей книге есть интригующие строки. Они звучат приблизительно так:
— Хватит, оставьте бога и доктора Соареса в покое, — вдруг закричал, оторвавшись от десерта, доктор Моура.
Ужин кончился, и мы перешли в гостиную выпить по чашечке кофе. Мадам, улучив минутку, спросила меня:
— Простите, так вы неверующий?
— Разумеется, нет, сеньора.
— Ох уж эта нынешняя молодежь, эта ужасная молодежь…
Тут появился низенький, плотно скроенный, почти квадратный мужчина лет тридцати, похожий на боксера. Его появление чрезвычайно обрадовало и растрогало всех.
— Шико! Ты уже здоров? Так что же, что же с тобой было?
— Спросите вашего отца.
Тут Моура отечески разъяснил. Пошаливало давление: излишества всегда вредны, «он знает, знает, чуть-чуть благоразумия — и все входит в свою колею». Обо мне они забыли, и тут не кто иной, как Ана, представила нас друг другу. Шико (я тут же, как и все, стал обращаться к нему именно так) подошел ко мне и с силой, как будто нас связывала вековая дружба, тряхнул мою руку. Между тем, как выяснилось позже, ни о какой дружбе и речи быть не могло. Он знал мои стихи и очень хотел «сверить» кое-какие мысли.
— Хорошо бы кое о чем потолковать. Я бы даже сказал, о многом.
— Послушай-ка, Шико, — вмешался Алфредо, — как это ты тут на днях выразился? «Все мы спешим, рвемся куда-то, а опомнишься — глядишь, пора и о смерти подумать». Не совсем так, но… очень хорошо… Хотел было доктору сказать, да никак не припомню.
— Пей и не болтай глупостей.
— Опять ты ко мне придираешься.
Тут пришел твой час, Кристина. Сказала ли ты что-либо до этой минуты? Не помню. А если и сказала, то что? Тому, что ты скажешь, не дано ни слов, ни места, ни времени. Вообще ты вне времени и пространства. Мимолетное явление. Сюрприз для всех и во всем. Это я понял сразу, с первой минуты, как с тобой познакомился…
Кристина появилась на свет «не вовремя». Никто ее уже не ждал. Отца «подвел» темперамент, а нравственные устои решили все: Кристина родилась. И теперь, когда речь заходила о младшей дочери Моуры, его друзья, подтрунивая над ним, называли ее внучкой… Он простодушно улыбался тому, что жизнь сильнее его, простого орудия или зрителя…
— Кристина, — сказал Моура, — сыграй что-нибудь для сеньора доктора.
Девочка пристально посмотрела на меня своими голубыми глазами, улыбнулась еле уловимой улыбкой и села за пианино. Села, оправила юбку и, держа руки на клавишах, выждала, несмотря на наше молчание, какое-то время, то ли себя, то ли нас призывая к вниманию.
И тут я понял, что стал свидетелем откровения. Чего стоили все наши разговоры, наша веселость, вызванная выпитым вином или выкуренной сигаретой, перед лицом этого очевидного факта. Все, что было подлинным и непреходящим, все сколько-нибудь возвышенное и совершенное, безукоризненное, бесспорное, исключительное и простое рождалось и умирало здесь, под этими слабыми детскими пальцами. И так было необходимо, так важно, чтобы ничто из этого не утратилось, что руки Кристины метались по всей клавиатуре, ноги вжимались в педали, а милое, до этих минут ничего не выражавшее детское лицо сделалось вдохновенным от совершавшегося таинства. Играй, Кристина. Я слушаю. Бах, Бетховен, Моцарт, Шопен, я рядом с тобой, около, я вижу на твоем лице свои собственные переживания. Ты чуть поджимаешь губы, хмуришь лоб, встряхиваешь перехваченными красной лентой белокурыми волосами. И, видя в невинном создании столько чудесного и значительного, видя, что даже детские руки могут поднять Вселенную, но в то же время чувствуя, что какая-то неведомая сила подчиняет девочку, держит, как жертву, я приходил в отчаяние и чуть не плакал. Играй, Кристина, играй еще. Теперь только для меня, для меня одного. Я слушаю тебя здесь, в своем доме, под завывание зимнего ветра. Шопен, «Ноктюрн № 20». Я слушаю, слушаю. В твоем саду качаются пальмы, небо одевается звездами, и наступает ночь. Но этот плач, эта мольба — откуда? Мне больно, Кристина, что тебе она известна. Эта мольба звучала в устах миллиардов людей не одно тысячелетие, а теперь ты — живая память о ней, ты доносишь ее до нас…
Когда Кристина кончила играть, всем захотелось расцеловать ее. И она — опять ребенок, обыкновенный ребенок, только несколько возбужденный происходившим с нею чудом, — обошла всех нас по очереди. Ана как-то по-своему, особенно, приласкала ее, что-то сообщнически шепнув на ухо.
Потом пришла очередь пения. У доктора Моуры, к моему большому удивлению, оказался прекрасный тенор. В дуэте с Софией они спели отрывок из какой-то оперы или оратории. Позже я узнал, что Моура в свое время учился пению и состоял в хоре, который по праздникам пел в соборе. У Софии было очень милое контральто, не робкое и не заносчивое, а достоверно свидетельствующее, что она существует, живет на Земле.
Вскоре я поднялся, чтобы откланяться. И неожиданно для себя самого предложил свои услуги по части латыни. Мадам Моура, просияв от удовольствия, тут же согласилась:
— Какая любезность, сеньор доктор… София, это же просто чудо! И ты не благодаришь?
Она поблагодарила, тут же заявив, что я очень скоро раскаюсь в своем предложении, так как ученицы хуже не сыщешь. Моура поддержал дочь, сказав, что я взвалил на свои плечи тяжелейший груз, и с улыбкой поинтересовался, нет ли у меня палматории, которая очень поможет мне в моих занятиях с Софией.
Я вышел из дома, Шико вышел вместе со мной. И пока мы поднимались вверх по улице, он рассказывал мне о себе и об Эворе. Вот уже пять лет, как он живет и работает здесь. Работает инженером в Управлении по охране памятников старины. Эвора — «нелепейший, темный город», кичащийся своим невежеством. В Эворе, как ему сказали однажды, «нельзя иметь больше четырех классов образования и меньше трехсот свиней».
— Любое культурное начинание здесь тонет в равнодушии и свином сале.
Средневековье и мавританское владычество еще живет в человеческих душах. Для здешних султанов полдюжины любовниц — признак богатства. А дамы — так те годами из дома не выходят, разве что на святой неделе. При каждом доме сад. Но туда не заглянешь. Хозяева отгораживаются высокими стенами не только от нас, но и от окружающей жизни. Завязать в Эворе знакомство — событие невероятное. Стены того не дозволят. Но время от времени жители Эворы выезжают в Лиссабон. И тут уж они дают себе волю: казино, театры, вечеринки. Потом опять запираются в своих монастырях. А некоторых дам на улице вообще ни разу не видели. Но он, Шико, их видел в Эсториле, где они и пьют вино, и курят сигареты. Эвора — великий пост, Лиссабон — карнавал. Но он, Шико, и его друзья не отступятся и будут докучать тучной гордыне эворских сеньоров. Провалилась затея с кружком музыкальной культуры, с показом шедевров киноискусства. Они попытаются придумать еще что-нибудь. Сейчас у них на повестке серия лекций в зале филармонии. Не приму ли я участие?
Мы бродили по улицам и под опустевшими аркадами вымершего ночного города. В конце концов я сказал этому охваченному жаждой деятельности человеку:
— Я, конечно, совсем не знаю Эворы, но мне кажется, что вы преувеличиваете. Пока я понял только одно: Эвора — фантастический город. А что касается лекций, то, конечно, я приму в них участие.
В полной темноте я поднялся по лестнице пансиона, четыре раза постучал в дверь. Наконец сеньор Машадо в домашних туфлях и халате поверх какой-то невероятной ночной рубахи, доходившей ему почти до пят, открыл мне дверь. Естественно, он встретил меня в штыки:
— О, сеньор доктор… В моем доме в час ночи уже все спят. Если вы желаете возвращаться позже, сделайте одолжение, берите ключ.
— Согласен, сеньор Машадо, согласен. Такое больше не повторится.
Этот тип начинал меня злить — видно, придется искать другую квартиру. Но, как только я лег и погасил свет, моими мыслями завладело предложение Шико. Принять участие в лекциях! Похоже, мне представилась возможность облечь в ясную, четкую форму все то, что так меня волновало. Когда-нибудь, может, и я разовью свои идеи в солидном труде, но сейчас возникла необходимость наметить основные моменты. С этого и началась та история, которую я рассказываю.
Но как же, однако, трудно выразить все тебя волнующее, когда знаешь, что человеку свойственно упрощать. К тому же, если мы желаем быть понятыми, мы приговорены выражать мысли и чувства словами. Но слово-то — гранит. Все утро я сражался и со словами, пытаясь себя выразить, и с самим собой, надеясь схватить свою собственную очевидность. Сочившийся сквозь жалюзи свет, шум улицы и шум в пансионе, наконец, думы об одном и том же сковывали меня, доводили до отупения. Мой крепкий, добротный мозг сдавал, отказывался что-либо воспринимать, все забыл и вместе с тем все помнил. Чтобы обрести себя, непреложность своих мыслей, я, подобно мистику, в иные часы чувствующему себя бесплодным, должен был сосредоточиться. Я закрыл глаза, желая увидеть себя. Перед глазами снова возникала деревня и та сентябрьская ночь, когда умер отец. Ну явись, приди… Не мог же я тебя утратить, ведь я так хорошо тебя знаю — и не вижу!
И снова я в деревне у подножия купающейся в лунном свете горы. Кто-то открывает дверь.
— Надо одеть отца, — говорит Томас.
При мысли, что нужно дотронуться до мертвого тела, я содрогнулся. Но пошел. Чьи же, как не мои, руки должны это сделать, старик? Чьи же, как не мои?! Невыносимо тяжко. Я иду в комнату, где вечным сном спит отец. На нем обычные рабочие штаны черного сукна и сапоги с подковками, которые он не желал снимать даже в семейный праздник. Эваристо от помощи нам уклоняется. И, чтобы как-то оправдаться, опять разражается воплями. Мы вынуждены позвать Антонио. Он приходит — маленький, толстый, совершенно седой, с торчащим пучком волос на раскрытой груди. Входит в комнату, крестится и принимается за работу. Самым трудным оказалось снять с отца сапоги. Я и Томас держим тело, а Антонио пытается стянуть их. Но ничего не выходит. Он приказывает нам отойти, сам же склоняется к уху покойника и что-то шепчет. Потом один очень легко справляется с сапогами.
— Все мертвые заставляют себя упрашивать, — объясняет он. — И если это сделать, они уступают.
Боже правый! Где моя брезгливость к мертвому телу? Ушла куда-то, исчезла. Мертвое тело, мертвая плоть — как камни. Я прилежно исполняю все, что положено, даже с любовью. Брюки, сорочка, лаковые башмаки; башмаки надевает Антонио. Вот ты и готов, старик, готов в последний свой путь. Ты серьезен, на лице мягкая, всепрощающая улыбка, адресованная жизни и смерти. От волнения мои глаза увлажняются. Я иду к себе в комнату и распахиваю окно в ночь.
И тут все мое существо восстает против страшной нелепости, упрямого абсурда, глупости, невероятности смерти. Как это возможно? Старик, где же ты сам, твоя личность? Где — не глаза, нет, а твой взгляд? Не рот, нет, а душа, ум, рассудок? Где — не ноги, нет, не руки, а то, что было тобой, жило, двигалось? О боже, я вижу, вижу то, что жило в этой, теперь уже недвижной оболочке, было тобой, — да, знаю, знаю, что это — ничто, всего лишь нервы, мышцы, кости, плоть, которая уже начала разлагаться. Но меня приводит в ужас, мутит мой разум то, что ты же был жив. И для меня ты до сих пор одно-единственное, неделимое целое — твой облик, твоя улыбка, твой спокойный медлительный голос, мысли, что живут теперь в нас, твоя непостижимая личность. Я помню тебя всего целиком. Вижу тебя. Так что в тебе жило? Что это такое? Что же такое ты? Что? Что? Нет, это не плоть, нет, не тело, а то, что в нем обитало то, что еще осталось от тебя в этом доме, в его атмосфере, — это и был ты, твой, только тебе одному свойственный способ существования, тот, о котором мы говорили, соприкасаясь с внешней частью тебя. Но и внешняя часть тебя — я знаю, знаю — не просто жилище, в котором ты обитал, ведь дом, семейный очаг, home создают стены, а рушатся стены — и все, что в них жило, умирает…
Когда я это понял, когда? Истина появляется и исчезает. Бог, бессмертие, идеи, соблазн произведений искусства и соблазн женский — где начинаются? Где кончаются? Я вполне уравновешенное существо. Я жил, действовал, касался руками стольких осязаемых иллюзий. Потом иллюзии развеивались. Но на всем, чего я касался, оставался след — свидетель, последняя связь с тем, что я любил, во что верил. И я сделал открытие — мои руки не чисты. Отмыть их, возродиться. Бога нет, это так. Бессмертия нет, это так. Но совсем не потому, что ты, старик, рассказал мне историю возникновения Земли, человека и животных, которые давно вымерли, рассказал, что человек появился на днях: всего лишь какой-нибудь миллион лет тому назад, если не позже. Не потому, нет. А потому, что бог утратил надо мной свою власть. И я не уверен, что он существует. Но уверен, что он абсурден, и это именно так. Уверен, что мертв, потому — что он мне не созвучен. Он вне меня. Как вне меня наскучившая мне симпатия женщин. Как вне меня утратившие остроумие анекдоты детства. Как вне меня все, что не есть я. Не спорю я, черт возьми, не спорю. Откуда мне знать, почему тот анекдот, над которым я смеялся раньше, сегодня утратил для меня свое остроумие!.. Знаю, что утратил, и все.
И еще, как тяжелая пята, давит на меня человеческая личность. Многое в ней должно быть упорядочено, стать гармоничным, многое должно умереть. Но пока еще живо. Пока я ощущаю очевидность того, что это я обитаю в своей оболочке, живу; что я — живое существо, реальность; необходимость, которая существует, потому что есть я, чтобы существовать, потому что я здесь, черт возьми! Здесь «я», этот все время действующий вулкан, сама действительность, само бытие. «Я» — это мрачная, пламенная, чарующая и страшная реальность, от которой все исходит, все, что я говорю, делаю, вижу, и в которой все исчезает, все предается забвению. «Я»! И вот это «я» должно умереть. Оно умирает, как тепло разрушенного дома. Мне это доподлинно известно. Но как это возможно? Теперь ведь я — тот самый home, та самая душа дома, его подлинная сущность.
IV
Но вот задача — оправдать жизнь перед лицом непостижимой смерти. И никакой другой нет, нет и поныне. Так о чем же я могу говорить на лекции в филармонии? Конечно же, о том, что главное — испить вино познания до последней капли и родиться заново. Но сколько всего в жизни: богатство, нищета, наука, слава, заботы, наконец, политика, а для многих художников и искусство, познание человеческой плоти и духа, — сколько всего, чтобы забыть или просто не иметь понятия об этой маленькой, но главной задаче. А самое невероятное и удивительное, что и мне потребовалась целая жизнь, чтобы это понять. А как часто я забываю об этом? Ведь в нас особенно силен голос земли, ископаемых, камней, забвения. Он прорастает в человеке и все превращает в камень. И вот когда я стараюсь обнаружить первопричину своего присутствия в мире, то нахожу, нет, не смятение — это беспокойное чудо моей души перед собственной реальностью, — а грубое безразличие к чему бы то ни было. Далеко за полночь я сижу здесь, за столом, и, скованный холодом, пишу. Пытаюсь постичь свою изначальную истину, истину, не зараженную безразличием. Но где та озабоченность человека, брошенного в жизнь по ничтожной вселенской случайности? Если бы мой отец не познакомился с моей матерью, если бы тот и другая не встретились, если бы сто, тысячу, тысячи и тысячи лет тому назад некий человек не узнал бы некую женщину, если бы… В этой цепи миллиардов и миллиардов случайностей появляется на Земле человек — затерянное звено в бесконечности звеньев, в бесконечности пересечений, и этот человек — я…
И, несмотря на это, теперь, когда я сделал открытие, что живу, мыслю, чувствую, проецируюсь на эту ветреную и звездную ночь, теперь, когда я смотрю на себя из бесконечности, признаю себя ни в чем не ограниченным, а, наоборот, существующим независимо, как если бы мир и был я, — теперь я не понимаю той случайности. Ну как представить себе, что «меня могло не быть»? Когда я говорю «я» — я существую… Как постичь, что меня могло бы не существовать, меня — этого света мироздания, этой не требующей доказательств очевидности? Как можно думать, что я ничто?.. Моя жизнь вечна, потому что она всего лишь наличие ее же самой, она — ее очевидная необходимость, она в том, что я — это «я», существо, воспринимающее самое себя и мир, видящее себя в себе, существо, излучающее свет с момента своего явления в мир, реальность, которая меня и радует, и приводит в ужас… И все-таки я знаю, что «оно», это существо, родилось, чтобы потом уйти в небытие…
Как и ты, старик. Вот ты в гробу, еще не накрытом крышкой, чтобы мы все могли проститься с тобой. Где же твоя сущность, где то, что было тобой? По шоссе едут машины. Едут с виноградников, с собранным урожаем, везут аромат земли и жизни. Но ты теперь всего лишь неосязаемый образ. Что осталось от тебя? Слышу, как твои теперь плотно сомкнутые губы произносят только тебе свойственные слова, вижу, как характерным только для тебя одного движением поднимаются твои руки. Нет! Того, кто жил в тебе, уже нет. Разве лишь в памяти тех, кто тебя знал, ты еще поживешь. Немного. Потом и они должны будут умереть. И ты станешь ничем, словно никогда не существовал. Сколько же тысяч людей, совершавших преступления, испытывавших угрызения совести, переживавших обиды, радости, надежды, обманы, наказания и прочая, прочая, и живших с незапамятных времен в этой деревне, и хорошо знавших свои фермы, гору, берег реки, бывших частью всего этого и говоривших: «Это — мой дом, это — моя земля», — и чувствовавших дыхание этих ветров, этих ночей, — сколько же их теперь превратилось в полное, абсолютное ничто, отсутствие, небытие? Вот и твое долгое путешествие в головокружительную череду веков, в исчезновение, в безмолвие тысячелетий началось. Да, для меня ты еще жив, потому что я тебя знал.
Живешь, как те, что запечатлены на фотографиях альбома тети Дулсе…
Милая тетя Дулсе! Я помню тебя. Ты была сестрой моего дедушки. Отец получил тебя в наследство вместе со старым домом, старой служанкой и всем прочим старьем. Бесплотная, как подозрение, настороженно-серьезная из опасения не быть уважаемой, напускавшая на себя важность, когда совершала что-то, что могло раскрыть нам твою слабость, ну, к примеру, страсть к еде. Ведь в деревне страсть к еде — нечто низменное, говорящее о бедности или животном инстинкте. Поэтому тетя Дулсе старалась есть изысканно, даже выказывать неудовольствие из-за необходимости совершать этот ритуал, тщательно работая ножом и вилкой и тщательно пережевывая, но, как правило, ела плотно.
Вот так, обнажая твои тайные чувства, я обижаю тебя, милая старушка, хотя именно я питаю отвращение к насмешкам над человеческими слабостями, к желанию обидеть, поставить в неловкое положение, разобрать человека по косточкам, словно он простая, неодушевленная безделушка. Но ты не была таковой — нет, я-то знаю. Хотя сама ты, возможно, и не знала этого. В тебе чувствовалось очарование времени, примета того, что живет в нас независимо. Вот почему я не очень-то вспоминаю твой неуемный аппетит с последующим несварением желудка, магнезией, клистирами, твой острый язычок, твою месть возрасту, когда ты злословила со своей подругой Иносенсией, ханжой, каких мало, твои козни против служанок, ссоры со слугой Антонио, жадность, с которой ты защищала свои грошовые сбережения, желание, чтобы мы тебя без конца целовали в доказательство того, что «ты нам не противна», — все это не помню, забываю, а помню только добрую женщину да твой старый семейный альбом, который ты неоднократно мне показывала — ты явно хотела, чтобы я понял, как быстро летит время. А потом передала мне в наследство, «чтобы я хранил его». И он передо мной, как призрак времени и людей, которых я уже плохо знаю и которые смотрят на меня из прошлого, хотят что-то сказать, но не могут и нагоняют на меня тоску своими глазами, такими же, как у моего друга Мондего, которого в конце концов тайком прикончил Антонио.
V
По средам и субботам я давал уроки Софии. Чтобы вкратце повторить уже знакомый ей материал, мы начали с азов. Читая нараспев парадигмы глаголов, София так ловко проглатывала гласные, что я только смутно догадывался о наличии ошибок. Держалась она так, будто в ней жило что-то очень важное, гораздо важнее ее самой и, уж во всяком случае, такой безделицы, как правила грамматики. И еще она впивалась в меня глазами и не отводила их, делая вид, что припоминает то, о чем я ее спрашиваю. Я, как правило, садился на диван, София — на диван напротив и, закинув ногу на ногу, записывала урок в школьных тетрадях, которые лишний раз напоминали, что школа ушла безвозвратно. Мадам или кто-нибудь из домашних появлялись редко. Дверь мне отпирала и провожала в кабинет каждый раз вспыхивающая как маков цвет служанка. Какое-то время я пребывал в кабинете, подавленный мебелью и тишиной. Потом приходила София и всегда запирала за собой дверь, словно презирала того, кто мог бы потребовать, чтобы она оставалась открытой. Так у нас с Софией появилась общая тайна, и мы ее оба признавали. Один-единственный раз она пришла на урок в домашних туфлях и накинутой на плечи голубой кофте, спустившись таким образом до обыденности, в которой есть место слабостям. София считала себя существом исключительным и потому всегда была подтянута, со вкусом и продуманно одета, что сказывалось во всем ее облике: в походке, в агрессивно выступающих вперед грудях, в сверкающих, прямо смотрящих глазах. И я инстинктивно чувствовал, что все яркое, пылкое, живое, чем богата земля, есть в Софии, в ее крепком теле. И что такое я перед ней, перед этим олицетворением радости жизни, — жалкий труп? Сознание собственной ущербности парализовывало меня, произносимые мною слова умирали. Однажды, после того как я объяснил ей — не помню сейчас какое — правило синтаксиса и после того как она попыталась сделать на это правило соответствующее упражнение, София устало захлопнула тетрадь и, снисходительно улыбнувшись, спросила:
— Почему мы в жизни всегда что-нибудь должны? Должны подчинять себя чему-то… учению, мужу, детям?..
Я ответил менторски, как и подобает преподавателю:
— Если мы все будем делать только то, что нам хочется…
— Да. Но почему в сегодняшней жизни глагол studeo требует дательного падежа?
— А чем бы вы хотели заниматься, София?
— Если бы я знала… если бы я это знала.
И она задумалась, глядя в сторону на какой-то невидимый мне предмет, — мы оба забыли и книги и тетради. Но случалось и так: София входила в кабинет сосредоточенная, явно сознающая свои обязанности ученицы, уверенно знающая все, абсолютно все, даже незначительные мелочи, что меня сражало. Упражнения были выполнены безупречно, без единой ошибки, все предыдущие уроки выучены. Тогда я предлагал ей переводы с листа. И София, после некоторого колебания и подсказанных мною значений двух-трех слов, переводила просто-таки хорошо. Однако на следующем же уроке путала все ужасающим образом. Естественно, меня это в конце концов вывело из себя:
— София, оставьте ваши шутки! Вы же все это знаете. Вам просто не хочется шевелить языком. Вы смеетесь надо мной.
— Смеюсь над вами? Какая нелепость! Сделайте одолжение, доктор, пожалуйста… Ведь нет же правил без исключения. Только так это можно понять. Иногда совершенно необходимо, чтобы я ничего не знала! И тогда я не знаю, не знаю, не знаю. Не просите у меня объяснений. Я не знаю!
И она вышла из кабинета, возможно, чтобы не расплакаться при мне. Тут же вошла мадам, точно стояла и подслушивала под дверью. Ни о чем не спрашивая, она попросила извинить Софию.
— Извинить? Да что вы, сеньора! София сегодня просто не в духе.
— О, она очень часто не в духе. Сколько же с ней нужно терпения!
Устыдившись, я собрал свои бумаги, положил их в папку — папку, которую буду так ненавидеть, — и вышел.
Спустя какое-то время София неожиданно пришла ко мне в пансион. О ее приходе, не очень любезно, сообщил мне сеньор Машадо, явно встревоженный возможным любовным приключением.
— Здесь одна сеньора вас разыскивает. Дочь доктора Моуры, моего большого друга и очень хорошего человека. Но, сеньор доктор… вы ведь знаете, что в моем доме…
— Ни слова больше, сеньор Машадо. Что же, в ваш дом не может прийти женщина? Здесь что, монастырь?
— Нет, сеньор доктор, вы же знаете, что не монастырь.
— Тогда… что же, присутствие женщины делает этот ваш дом домом терпимости? Так, что ли?
— Господи Иисусе, что он говорит, что он говорит! — И он бросился прочь, схватившись за голову.
Нет. Отсюда нужно уходить. Но куда?
Красивая, эффектная София ждала меня в столовой.
— Что вы сделали с сеньором Машадо? — тихонько спросила она меня. — У него такой вид, будто он увидел дьявола во плоти!
Я пересказал Софии наш разговор с Машадо. Она лукаво хихикнула себе под нос, а я получил первое подтверждение своим догадкам…
— Он назвал себя другом вашего отца.
— Ах, отца!.. Ну, отец повеселится. Машадо ведь принимал участие в той конференции, вроде бы посвященной святому Венсану де Полю. Как видите, у пансиона есть свои тайны. Но не будем злословить в этих стенах.
— А где будем?
— Где? Внизу, и не со мной, а с моим отцом, который вас ждет.
— София…
— Ничего не спрашивайте. Не надо снова об этом. Я должна просить извинения? Хорошо. Извините.
Мы спустились вниз. Моура действительно ждал меня на площади, чтобы пригласить на небольшую прогулку. Он ехал навестить больного, и я, поехав с ним, мог познакомиться с Алентежо. Нет, София оставалась в Эворе. Я сел рядом с Моурой в его маленький «фиат». Хорошо помню, что в то утро вся площадь утопала в хризантемах. Но только сейчас я воочию это увидел. Хризантемы были повсюду: вдоль аркад, вокруг фонтана и просто в вазах. Они были всех цветов: белые, фиолетовые, желтые, с уже поникшими головками под печальным осенним солнцем.
Мы ехали по дороге в Редондо, пересекающей две железнодорожные линии. Позади остался позолоченный солнцем и увенчанный кафедральным собором город. Чтобы я смог запечатлеть в памяти это видение, Моура остановил машину на вершине холма. И сегодня, среди зимы и ночной тишины, в которой я пишу эти строки, мне вспоминается это видение: белые домишки, жмущиеся друг к другу в страхе перед наводящей тоску пустыней, и я сам, стоящий на холме лицом к затерянному на равнине городу и слушающий в себе самом хор пилигримов, который обычно звучит на древних сельских праздниках.
— Пора двигаться, — напомнил мне Моура.
Он торопился поговорить о Софии. И столько хотел сказать! Потому что ты, София, всегда была «трудным ребенком». Я «должен иметь терпение», «не принимать» тебя «всерьез». Тут Моура рассказал, как однажды мать наказала Софию. Ей было тогда семь лет, и наказание — всего несколько слов, сказанных строгим тоном, — она заслужила своей глупой выходкой. Весь день София играла в саду, вся перепачкалась и разорвала платье. Вечером принимали гостей. Мать еще днем одела ее во все чистое, а к гостям София вышла в грязном разорванном платье. Мадам почувствовала себя уязвленной и, поставив дочь в угол, отчитала ее. София выслушала молча. Не смеялась и не плакала. Разве что чересчур была серьезна, словно подавлена своей виной. Но к ночи исчезла. Они обошли весь дом, искали везде — у родственников, у друзей. Ее нигде не было. Обратились в полицию, обзвонили железнодорожные и автобусные станции. Все напрасно. Только к вечеру следующего дня она объявилась, совершенно безразличная к переполоху и волнению в доме. Как оказалось, она все это время провела во дворе, в дымоходной трубе разрушенной печи. Другой раз, уже без всякой причины, перетянула руку веревкой с помощью палки так, что прекратилось кровообращение. Когда отец обнаружил это, рука посинела. София же очень веселилась, узнав, что рисковала потерять руку. А в двенадцать лет, сбежав из дома, пешком отправилась в Лиссабон. Нагнали ее только в Монтеморе. С сестрой она играла редко. Чаще, запершись в своей комнате, сидела в одиночестве с куклами. Но это внешнее спокойствие, эта замкнутость говорили о внутреннем напряжении, которое выдавали быстрые, словно молния перед грозой, взгляды. Она как бы все время прислушивалась к невидимой угрозе ее личному миру — миру только ей одной известных радостей и печалей. Случалось и так, рассказывал Моура, что, присутствуя при разговоре (как-то он, Моура, рассказывал о смерти одного больного), София сидела с отсутствующим видом и чему-то улыбалась. В другой раз (в день рождения своей сестры), чем-то огорченная, она убежала. Им порекомендовали поместить ее в коллеж. Поместили. Но тут же вынуждены были забрать, так как она дважды пыталась покончить с собой. София! Какой странной ты была, такой и осталась до конца! И теперь, когда так неожиданно тебя не стало, и не по твоей воле, теперь я переосмысливаю всю твою жизнь, реальную, очевидную, и проще простого постигаю не требующую доказательств старую истину твоего максималистского мира. По обе стороны от шоссе в бесприютности осени лежат поля. На нашем пути нет-нет да встречаются одетые в овчины путники, спешащие навстречу своей нищей судьбе. То там, то здесь на обнаженных полях мелькают одинокие фигуры. Я смотрю и слушаю. Под глухой шум мотора не умолкая говорит твой отец, София. Но сегодня — озабоченно, вроде бы забыв свойственную ему манеру жить, не создавая проблем.
— Если бы она вышла замуж, если бы…
Что такое физиология, он знает. Ну и что? Как-то зимним вечером Ана, конечно же случайно, оторвала руку у твоей куклы, София. И ты, не обронив ни единой слезы, тут же отправилась к себе в комнату, переломала все свои игрушки и не разрешала унести обломки: частичному возмещению потери ты предпочла полное уничтожение.
Все мое существо содрогнулось от того, что я обнаружил, как проста и понятна была мечта Софии — реализовать жизнь в одном поступке, в одном движении души, какими бы жалкими они ни были. Что София была порывиста и беспокойна и о чем это говорило, мне было ясно и понятно. Но как понять объяснения ее отца? И я сказал:
— Тут, может, не только в замужестве дело.
Моура посмотрел на меня и улыбнулся моей наивности.
— Я ведь врач, друг мой. А иногда хотел бы им не быть.
— Но что знает физиология о мечте человека?
— Возможно, не так много, — ответил Моура. — Но мечты всегда разумнее, когда тело спокойно. В этом сомневаться не приходится. Конечно, София тогда была ребенком. Но перестала ли она им быть? И когда? Сложный, неясный вопрос. Вот здесь хорошая дорога кончается, теперь поедем по проселочной.
Проселочная была размыта дождями и вся в колдобинах от лошадиных и ослиных копыт. По правую и левую руку простирались невозделанные, угрюмые земли. Кое-где, точно призраки, возникали одиноко стоящие дубы. «Подчинить всю жизнь одной мечте, сосредоточить в одном поступке. Но прежде осознать себя и свою правоту. И осознать реальность того, что этот поступок отрицает».
Вдруг около одной из усадеб какой-то человек в овчине поднял руку. На небольшом участке стояли три или четыре дома. Узнав крестьянина, Моура остановил машину.
— Это опять вы? Ну, что нового?
— Я, сеньор доктор, знал, что вы приедете к доне Алзире, вот и решил подкараулить вас на дороге.
— Ну, так что случилось?
Тот кинул взгляд в мою сторону, оценивая, могу ли я быть посвящен в его секреты.
— Если нужно, я выйду, — сказал я.
— Нет, думаю, нет, — ответил Моура. — Ведь сеньор доктор может присутствовать при нашем разговоре, не так ли?
— Он тоже доктор? — с надеждой спросил тот.
— Доктор, но не врач. Так в чем дело, говорите.
И крестьянин поведал свою невероятную историю. Моуре она уже была известна. Ведь именно ее рассказывал этот человек, придя к нему в город на консультацию. Моура напомнил ему об этом, но он желал рассказать все заново, решив, что в прошлый раз упустил что-то важное. И теперь говорил:
— Когда я шел с поля после сева, хозяин Арналдо сказал мне: «Эй, Байлоте, у тебя уже не та рука, чтобы сеять». У меня, сеньор доктор, всегда рука была как ковш из дуба и сильная. Я совал ее в мешок и вытаскивал полную семян. Бросал их в землю и мигом засевал целую полосу.
Говори, человек, говори о своей утраченной мечте. У тебя, как видно, была рука библейского сеятеля. Ты бросал семена в землю, и у твоих ног поднимались всходы. Ты был творцом, тебе повиновалась Вселенная. Он говорил, а я всматривался в его потемневшее лицо, в его полные скорби глаза, в которых угас божественный огонь. Я представлял его покорителем этой равнины, повиновавшейся его могучей деснице. Представлял, как перед ним, словно перед божеством, раскрывалась земля, как узнавала она его — такого же друга, как дождь и солнце, ощущая каждый раз его несметную силищу.
— А теперь хозяин говорит, что у меня уже не та рука. — И он протянул к нам свою жалкую, морщинистую, почерневшую от возраста и солнца руку.
Моура кинул на меня взгляд и участливо улыбнулся.
— Послушайте. Делайте гимнастику для пальцев. Вот так, вот так. — И он показал как.
Уставившись на руку Моуры, тот взмолился:
— Делал, сеньор доктор, делал. Но хозяин Арналдо говорит, что все равно у меня не та рука. Посмотрите-ка, сеньор доктор, разве ж это не мужская рука? — И он стал вглядываться в руку с растрескавшейся на пальцах кожей.
— Так что вы хотите, чтобы я сделал?
— Дайте мне лекарство, сеньор доктор. Лекарство, которое сделает мою руку такой, какой она была раньше…
И он нарисовал в воздухе мощную руку Иеговы. Солнечные нити свисали с придорожного дуба. Поля отдыхали в щедрый, мягкий осенний день. А в необъятном голубом, без единой тучки небе таяли последние приметы лета. Моура включил мотор.
— Ну всего вам доброго, — сказал он сеятелю.
И машина сорвалась с места, подняв клубы пыли.
Визит к больному был короток. Машина остановилась около затерянного среди бескрайних полей помещичьего дома. Вокруг машины появлялись какие-то одинокие тени — мужские, женские, в полном молчании смотревшие на меня, оставшегося в машине. Возвращались мы той же дорогой. А когда подъехали к усадьбе, где трудился сеятель, кричащие люди с поднятыми к небу руками преградили нам путь. Моура вышел из машины и последовал за ними. Я остался один. Но он тут же вернулся, вернулся бледный, с перекошенным лицом.
— Что случилось?
Моура ответил не сразу. Он вел машину с трудом и, только когда усадьба осталась Далеко позади, сказал:
— Сеятель повесился.
VI
Я был оглушен случившимся, мысли мои путались. Волнение, ужас и бешенство клокотали во мне. Это было то самое невыразимое и всеобъемлющее состояние, когда абсурдная очевидность подавляет нас своей абсолютной достоверностью и невозможностью что-либо изменить. Мне это известно, и я не пытаюсь противиться. Что-то ослепительное заполняет мой мозг, точно солнечная масса разрывает череп. Думать, рассуждать? Невозможно, невозможно. Я только смотрю, смотрю перед собой, неподвижный, ослепленный. Тайная отрава поражает меня всего целиком, жжет изнутри, делает бесчувственным. Моура, сидя рядом, молчит. При вечернем освещении он кажется постаревшим: лицо осунулось, шея пошла дряблыми складками. Окрест лежащие поля теряются из виду, озаряемые последними вспышками уходящего дня. Что мы делаем в жизни? Какое неимоверное упорство обращает это безмерное чудо — быть живым — в иллюзию? Выходит, незнакомый мне старик — чудо природы — ничто в сравнении с той рукой, которая перестает быть рукой сеятеля?
Я должен выполнить миссию, должен сообщить чрезвычайную весть. Совершенно необходимо, чтобы я прочел лекцию в филармонии, необходимо революционизировать мир. Ведь он, он представал передо мною абсурдным и тупым. А нужно, чтобы все ясно мыслили, освободились от заблуждений, овладели чудом понимать. Нужно, нужно, просто необходимо осмыслить жизнь перед очевидностью смерти. Найдутся, конечно, такие, которые назовут меня «больным», «чокнутым». Но почему же? Ведь смерть реальнее, чем появление на свет. Хотя бы потому, что рождающийся — ничто, а умирающий — Вселенная, подлинная необходимость бытия. Ведь человек совершенен, он исчерпывает себя только тогда, когда смерть не застает его врасплох. И не потому, что он принарядил ее, как агент похоронного бюро, или забыл о ней, а потому, что включил ее в жизнь как неотъемлемую часть. Я хорошо понимал, как трудно не только принять эту концепцию, но и просто заметить наличие этой проблемы, увидеть ее явление, подобное вспышке молнии. Ведь и я зачастую забываю об этом. Забываю и в отчаянии грызу себя за то, что не вижу, не понимаю ничего! Слишком сильно в человеке животное, оно грубо, весомо, его клонит в сон, оно дремлет.
Но теперь я знаю, теперь я понимаю. И потому ищу Шико в конторе. Но там его нет. Он вышел на осмотр зданий или на стройку. После пяти часов я ищу Шико в кафе — там его тоже нет. Тогда иду к нему домой: он живет около собора св. Франциска, в доме, перед которым разбит сквер. Стучу в дверь, консьержка идет узнать, дома ли сеньор инженер. Наконец Шико обнаружен. Он выходит ко мне в халате, с сигаретой в зубах. Занимает он просторную комнату на первом этаже, пол которой то и дело содрогается от едущих по мощеной улице телег. Они едут все время, даже далеко за полночь. И сейчас еще в ушах у меня этот надоедливый, донимающий город грохот телег, тянущихся друг за другом по дорогам равнины. Они везут солому, дрова для печей, оливковое масло, глиняную посуду. Но в моем воображении, теперь уже отфильтрованном временем, эти кричащие на весь город о земле и навозе телеги и сопровождающие их погонщики сливаются в одну сплошную телегу, в один сплошной тулуп, толстое брюхо и лоснящееся лицо, напоминают звук хрустящих банкнотов, пересчитываемых на столиках кафе.
— Ну так что, учитель? — спрашивает меня Шико.
Он обращался ко мне именно так, поскольку такая форма дружеского обращения ему больше всего импонировала. Я звал его просто Шико, а иногда «инженер».
— Я думал о лекции… — сказал я.
— Отлично. Но это не так просто, как кажется. Я уже говорил с сеньорами из филармонии, но они не вдохновились. О чем вы будете говорить? О пробковом дубе? Об удобрениях? Не пойдет. Обречено на провал.
— Я буду говорить о новом, невероятном открытии.
— Открытии? Тогда это не для филармонии, а для Академии наук.
Нервничая, я курил. От керосиновой лампы на бюро падал ровный круг света, оставляя комнату в полумраке. Я всецело был занят собой и не заметил иронии инженера. Я хотел говорить, считал, что я должен говорить.
— Мое открытие предназначено всем. Это даже не открытие. Вернее, открытие необходимости учиться.
Инженер, подобно адвокату, готовому выслушать клиента, откинулся на спинку кресла. Я чувствовал себя не очень ловко, и если в чем и нуждался, то не в снисходительности, а в поддержке. Вдруг в дверь постучали. Инженер сказал: войдите. Появился мальчик, мой ученик. Смущенный моим присутствием, он было повернул назад.
— Можешь остаться, — сказал инженер, — сеньор доктор разрешает. Это мой двоюродный брат, — бросил он в мою сторону.
И хотя я ничего не разрешал, но не возразил. Это был Каролино, мой новый ученик. «Рябенький» — так звали его товарищи за усыпанное угрями лицо.
— Был я в Редондо. Отца не застал, — объявил инженер брату, — но мать видел… Она не очень поверила, что тебе действительно нужны книги. Но деньги прислала.
Тут он протянул Каролино купюру, тот быстро спрятал ее, густо покраснев, но не проронив ни слова. Инженер снова закурил и опять откинулся на спинку кресла.
— Ну так, слушаю вас, учитель.
Нет, друг. Не для тебя, не для такой тучной флегмы, как ты, то, что я хотел сказать. Где же остатки твоего божественного сияния, где скрытый огонь твоего явления? Где он затерялся, друг? В каком тайнике твоего монолита? Я — утраченное эхо твоей пустыни. А ты, бедняга Рябенький, с раскрытыми от изумления глазами, выходит, только ты и слушаешь меня? Но о чем я, в конце концов, о чем? О том, что нет ничего глупее ярости и одиночества? Я докопался до главного в жизни, до очевидности того, что я есть. И говорю, говорю. Сгораю от энтузиазма, сотрясаю воздух. Но, может, именно так сказанные слова скорее дойдут, ведь обжигает нас не простое железо, а раскаленное.
— Открытие, о котором я предлагаю прочесть лекцию, сложное, — твердо говорю я. — Я еще не рассказал вам о человеке, который повесился?
— Я знаю об этом от Моуры, — бросил Шико.
— А что, что случилось? — спросил Рябенький с характерной для этих мест певучей интонацией, которая создавала впечатление, что говорит маленький ребенок.
— Несколько дней тому назад, когда мы с доктором Моурой ехали к больному, на дороге нас остановил один человек. Он жаловался доктору, что его рука уже не та, чтобы сеять хлеб, и просил лекарства. А когда мы возвращались от больного все по той же дороге, то узнали, что человек этот повесился.
Рябенький раскрыл рот и вытаращил глаза.
— Необходимо предупредить подобные неожиданности. Увязать, согласовать жизнь со смертью. Найти между ними гармонию. Но найти ее после того, как поймем, что такое жизнь и что такое смерть, после того, как проникнемся их реальностью. Знал ли этот человек, какое чудо он уничтожает? А вот я знаю.
— А как это узнать, сеньор доктор? — спросил меня Каролино с той же певучей интонацией, которая отвлекала меня от высказываемой мысли.
Тут засветившийся в глазах парнишки интерес подстегнул мое желание раскрыть истину. Я повернулся лицом к Рябенькому и стал говорить ему, только ему:
— Почему ночью среди тишины тебя пугает твой собственный голос? Ты никогда не пробовал ночью что-нибудь громко сказать?
— Нет, никогда, сеньор доктор, — ответил он фальцетом.
А нужно попробовать. В объятьях ночной тишины мы испытываем такое чувство, будто нас не существует. А существуют только вещи как абсолют мира. Вселенная ждет прихода первого человека. И вдруг мы кричим: «Я живу, Я ЕСТЬ!» И разговариваем сами с собой, задаем себе вопросы. Тут горло перехватывает от ужаса: «Кто я? Кто рядом со мной?» Голова идет кругом. Такое впечатление, что рядом призрак — он внутри нас самих, он нечто большее, чем мы, он говорит нашим языком, смотрит нашими глазами. Ведь не боятся говорить сами с собой только сумасшедшие: мир для них не существует, а существует их безумие. Вот почему, если вдруг мы заговорим сами с собой, мы чувствуем себя сумасшедшими, утратившими связь с миром. И тогда уже не существует ни комнаты, в которой мы находимся, ни книг, ни ночи, а только мощный, действующий внутри нас вулкан, дыхание того бога, что живет в нас, этого чудовища, которое дремлет в глубинах нашего «я».
Вдруг зазвонил телефон. Шико тяжело поднялся, снял трубку.
— Как ты? Да… Нет, нет… Ну так фун… Ну так фунда… Нет, я же тебе уже сказал, фундамент никуда не годен… — Когда он положил трубку, то обратился ко мне: — Ну, продолжайте, учитель…
Нет, железобетонный человек. Ты меня не понимаешь, и я тебя не понимаю. Я говорю только для Рябенького.
— И еще один случай, — сказал я. — Однажды, когда я был еще ребенком…
И я рассказал. Мы сидели на обращенной к востоку веранде нашего дома. Отдыхали. Ушедший день был очень жарким. Из-за горы вот-вот должна была подняться луна, и мы молча ждали ее появления. Говорил только отец, он опять излагал мне историю светил, которую я хорошо помнил: Антарес, Альтаир, Денеб — красные гиганты, их орбиты в огромном пустом пространстве. Тут взошла луна. Я сидел на полу, но мне очень хотелось лечь на спину, чтобы лучше видеть звезды, и мать послала меня за пледом и подушками, которыми мы пользовались в саду. Дверь в комнату была открыта, в одно из окон заглядывала луна. Склонившись, я стал искать стул, на который обычно мать их складывала. Когда я выпрямился, то увидел неясную фигуру.
Я закричал и, бросив все, выскочил из комнаты и растянулся в коридоре. На крики прибежали мать, отец, братья, слуги, тетя Дулсе. Тут я сказал:
— У меня в комнате вор.
Мать взяла из рук служанки лампу, и все пошли следом за ней. Но, обыскав все углы при свете лампы, мы вора не нашли.
— Ну и фантазер! — сказала мать.
Выговор за мои фантазии получила тетя Дулсе. Воспользовавшись случаем, отец обрушился на нее за те истории, которые, она нам рассказывала и которые больше всех любил слушать именно я. И не только в детстве, но и позже, когда уже учился и приезжал на каникулы домой и, копаясь в захламленных углах чердака или подвала, находил там ушедшее прошлое — журналы, фотографии, и, пожалуй, не такие старые, потому что на них был и я, но для меня они уже были далеким прошлым.
Неожиданно отцу пришла в голову догадка.
— Ну-ка, ну-ка, где ты видел вора?
— Там.
— Встань-ка туда, где ты стоял, и посмотри вперед.
Я посмотрел вперед. Прямо перед собой я увидел себя самого. Увидел в зеркале платяного шкафа. Отец покровительственно положил мне руку на голову. Мать опять принялась сокрушаться по поводу моих фантазий. А Эваристо стал смешить всех, изображая перед зеркалом испуг.
— Вор! Вот он, вор!
Мы вернулись на веранду, а тетя Дулсе — в залитую лунным светом залу, где, поминая свои обиды, молилась, глядя в окно. Луна теперь плыла высоко в небе. В безмолвии ночи пели кузнечики и сверчки. Но жаркое дыхание дня еще ощущалось. Я же никак не мог отделаться от пережитого страха перед кем-то, кто, как я узнал теперь, был я сам.
Перед сном отец сказал мне:
— Сегодня ты ляжешь спать один. Ты же мужчина.
С тех пор мы всегда спали каждый в своей комнате. Я справился с необходимостью быть мужчиной — лег спать в комнате один, правда, старался не смотреть в зеркало. Однако на следующий же день, как только поднялся, я встал на то злополучное место перед зеркалом и посмотрел в него. Из зеркала на меня смотрел некто вполне самостоятельный, наделенный индивидуальностью, и эта индивидуальность жила во мне, а я ее не знал. Завороженный, я подошел поближе и стал рассматривать себя. Я видел, видел глаза, лицо того, кто жил во мне, кто был мною и кого я никогда себе не представлял. Впервые меня взволновала эта живая реальность, которая была мною, это живое существо, которое жило во мне, до сих пор не вызывая к себе интереса, и в котором теперь я открывал нечто особенное, завораживающее и пугающее. Сколько раз потом я пытался вызвать и удержать это поразительное явление мне моего «я», этого загадочного существа, которым был я сам и которое так больше и не объявилось.
Я замолчал. По мостовой прогромыхала запоздалая телега. За окнами чернел погрузившийся в ночь сад. Я вспомнил недавно поставленный в саду бюст Флорбелы и подумал, что Флорбеле в этот час, должно быть, грустно. Шико слушал мой рассказ, покуривая. Каролино же, потрясенный, так и не закрыл рта. Наконец инженер сказал:
— Все это, учитель, очень печально.
— Печально? Почему же?
— Да потому, что вы предлагаете открыть уже давно открытую Америку.
— Открыть Америку?
— Конечно, ведь человек знает, и довольно давно, что существует.
— Это не совсем так. И что же он, по-вашему, знает? Истина-то как раз в том, что и сегодня он ничего не знает. Уверен.
Шико выпрямился, выпятил грудь. Это было ужасно. Он как бы чувствовал свое физическое превосходство.
— Мы живем в прекрасное время, — сказал он, — и единственное, за что мы должны бороться, — за право каждого быть сытым.
— А разве я утверждал, что человек должен голодать? Но если бы во все времена люди думали только об экономических улучшениях, они были бы уже не люди, а машины. Мой гуманизм — это не только кусок хлеба для каждого, но совесть и духовная полнота.
Рябенький смотрел то на меня, то на Шико, словно наблюдал за игрой в пинг-понг.
— А ты как думаешь? — вдруг обратился к нему Шико.
Парень вздрогнул, еще шире раскрыл глаза; в них мелькнуло что-то безумное.
— Я считаю, да, я… Я уже думал. Иногда дома принимаюсь думать: а что чувствует курица?
— Курица? — спросил инженер.
— Да. Курица. Я вот думаю: «А если бы я был курицей?» И то, что рассказал сеньор учитель, ну, о зеркале, я тоже уже думал. Мы ведь иногда, стоя перед зеркалом, строим себе гримасы. Ведь вот как бывает: сделаешь что-нибудь такое, очень нехорошее, уж лучше бы и… Потом подойдешь к зеркалу и скорчишь себе рожу — вроде бы отругал сам себя. И лучше станет. Но громко разговаривать сам с собой — я не разговаривал.
Мы с Шико смутились. Рябенький обалдело смотрел на нас — то ли от своего, то ли от нашего замешательства.
Тут инженер, видимо решив разрядить обстановку, громко рассмеялся.
— Ну, Каролино, так что же курица?..
— Я не знаю, почему ты смеешься. Я думаю: «А что, если бы я был собакой? Или курицей? У курицы, например, глаза по бокам и клюв такой твердый. И потом, курица спит на насесте и не падает».
— Ну, ну. Хватит о курице. Займись делом, может, тогда и деньги, что даны тебе на книги, пойдут впрок. И забудь курицу. Думай, например, о корове для разнообразия.
— Но корова тоже животное любопытное.
Я был поражен. Поражен тем, что за странностями Каролино разглядел явное раздвоение: то ли он старался взглянуть на себя со стороны, то ли заявлял о своем безумии. С ним необходимо было поговорить. Сумасшедшим он не был, это ясно. Конечно, смущала его сбивчивая речь, смешил его тонкий голосок. Снова зазвонил телефон. Шико снял трубку.
— Нет, нет, я не забыл. Я немного опоздаю. У меня гости. Да, они еще здесь… учитель и Каролино. Да… До скорого. — И нам: — С этой вашей курицей я совсем забыл о курице, что ждет меня в доме Серкейры.
— Так мне пора, — сказал я, вставая.
— И мне, — ответил Шико, тоже поднимаясь со стула.
Каролино, покраснев, отчего на его лице особенно четко обозначились угри, поспешно простился с Шико и вышел вслед за мной. Стояла ясная звездная ночь. На освещенной газовыми фонарями площади между белыми фасадами домов высилась черная громада собора св. Франциска. Мерцающие огни домов на ближайшем холме вызвали в моей памяти ясли Христовы.
— Где ты живешь, Каролино?
— На улице Моурариа.
— Я провожу тебя. Прогуляюсь немного.
Мне очень нравилось бродить по тихим, запутанным, как галлюцинации, улочкам, видеть то в одном, то в другом окне висящее на веревке белье и таверны с полуприкрытыми дверями, из которых сочился на улицу грязновато-винный свет.
— Сеньор доктор тоже считает, что я сказал очень смешное? — вдруг спросил меня Рябенький.
— Послушай, Каролино, нам с тобой есть о чем поговорит!.. Ничего смешного ты не сказал. Когда я был маленький, я то же самое думал. Думал, глядя на собаку. И глядя на кошку и на других животных. Я открывал в них личность. Собаку звали Мондего. Ее убил Антонио.
— Кто это — Антонио?
— Слуга.
Мы обошли весь запутанный лабиринт близлежащих улиц. В этой части города все казалось загадочным и подозрительным: и темные, точно пещеры, бакалейные лавчонки с одной-единственной лампочкой, и бедняцкие лачуги, и скрытые занавесками окна богатых домов.
— А еще хочу сказать вам, сеньор доктор.
— Что же?
— Да… как объяснить, не знаю. Мы привыкли… жевать слова.
— Жевать слова?
— Ну да. Это вот… ну, мы говорим, например: камень, дерево, звезда. Ну, или еще что-нибудь. И повторяем: камень, камень, камень. Много раз. И тогда уже это слово ничего не значит.
Как, Каролино? Тебе уже известна хрупкость слова, а может, и чудо встречи, благодаря этому слову, с нами самими или с кем-нибудь другим? Может, тебе известно и то, что живет в нас, но словам неподвластно?
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Ты любишь сочинять стихи, писать?
— Я никогда не сочинял и ничего не писал. Люблю думать.
— Ты понял, что я хотел сказать?
— Да, понял, все, все понял. Я буду думать об этом. Я буду делать так: ставить себя в центр и рассматривать себя, чувствовать себя изнутри, пытаться найти в себе личность, которая во мне живет.
На площади Жералдо мы с Рябеньким расстались. Я еще хотел съездить в Назаре до закрытия книжных лавок.
VII
На следующий же день я узнал, что наш разговор с Каролино и инженером стал известен в доме Серкейры и широко там обсуждался. Поднимаясь вверх по улице Селария к лицею, я задержался возле собаки, которая каждый день приходила на эту улицу и лаяла под одним и тем же окном до тех пор, пока ей не бросали кость. Это был бродячий пес, об этом свидетельствовала вытертая шерсть и слезящиеся глаза. В этот день и я принес: ему кусок хлеба. Пес съел его без аппетита: он, как выяснилось, любил косточки и не любил хлеб. И вот, как раз когда я кинул ему этот кусок, около меня остановилась машина; за рулем сидел Алфредо Серкейра.
— Что, доктор, подкармливаем животных?.. У вас, я вижу, уже есть собака, пора Каролино приобрести курицу…
Он улыбнулся широко, от уха до уха, как персонажи с полотен Босха, и тут же распахнул дверцу машины.
— Пожалуйста, сеньор доктор, подвезу вас к лицею.
Я сел рядом с ним.
— Как я понимаю, вам уже все известно, — сказал я.
— Знали бы вы, что это было! Я уже давно так не смеялся. Этот Шико — ну просто дьявол.
— Вижу, вижу, повеселились на славу.
— Нет, сеньор. Это было верхом всего. София принялась спорить и ничего не хотела слушать. Моя жена поначалу рта не раскрывала — она ведь очень молчалива… Но потом и она себя показала… Знаете, доктор, я просто не знал, куда деваться. Такого я еще не видел. А перед сном, думаете, успокоилась? Я только говорил: «Дорогая, что это тебя так разобрало?» А она мне: «Молчи, ты и понятия не имеешь, о чем говоришь». Подумать только: «Ты и понятия не имеешь, о чем говоришь». И я, конечно, замолчал… Она моя царица, я ей повинуюсь. А с утра — прямо к зеркалу и смотрелась, смотрелась.
— Ну так вы смеялись или спорили?
— Я-то смеялся. И Шико, конечно. Этот плут очень остроумен. Такой насмешник.
Алфредо обогнул площадь с уже отцветшими хризантемами, пересек улицу Инфантов, всегда кишащую поденщиками, и подъехал к спуску, который вел к лицею. Когда он уже хотел спускаться, я остановил его; здесь машине было проще развернуться и двинуться в обратный путь. Остановившись над расстилавшейся внизу равниной, мы постояли какое-то время.
— Ну тогда я вас тут и высажу. Всего доброго. — И, уже отъехав на некоторое расстояние — Доктор, моя жена очень хочет с вами побеседовать.
— Пожалуйста. О чем?
— Она не сказала. Я думаю, по поводу курицы.
Но первой, с кем я беседовал, была София. Произошло это в субботу. С ночи шел проливной дождь. Очень хорошо помню этот первый зимний дождь, помню потому, что дождь, как правило, гонит от меня настоящее и навевает воспоминания. И потом, это удивительное преображение природы каким-то непостижимым образом способствует осознанию прожитой мною жизни. Утреннее солнце, зной летней сиесты, лунное безмолвие, сухие мартовские ветры, мглистые пустоты, дождевые массы, хрустальные холода — это далекие аккорды той музыки, что звучит во мне, они создают неуловимую гармонию всего того, что мною обдумано и сделано. Моя жизнь обозначена немногими вехами. И эти вехи подобны координатам созвездий, они раскрываются тому, что им созвучно, как, например, космическая музыка, и идут ко мне издалека, идут абстрактные, окутанные туманом, который их обволакивает и чуть заметно дрожит. Прошлое не существует. Иногда вся моя жизнь мне представляется чем-то неясным, неразборчивым: ее составляют не факты, не чувства, которые поддаются анализу, а тревожное эхо лабиринта, в котором отражаются и создают удивительное звучание дождь, солнце и ветер. Они, эти голоса, окликают меня со всех четырех сторон, но я слышу их только тогда, когда дуновение времени доносит их до меня. Из-за этого меня иногда упрекают в риторике. Но как-нибудь надо поговорить и об этом заблуждении. Ведь риторика — это не простое напряжение голосовых связок. В ней столько же от напыщенности, сколько от схематизма, столько же от пыла, сколько от холодности, столько же от чувств, сколько от разума, столько же от эмоций, сколько от ума. И если Гюго — риторик, то такие же риторики — Малларме, Ливий и Тацит, Са-Карнейро и Пессоа, Камило и Эса, Режио и Торга. Риторика, пожалуй, отчуждает не автора от самого себя, а нас от него, когда мы его не приемлем. Ведь сама жизнь будет риторикой для того, кто мертв… Я должен поговорить об этом с моими учениками. Мне знакомы часы душевного смятения, знакомы мгновения открытий, знакомы подспудные голоса, и мне приятно всем этим поделиться.
За видимой стороной жизни скрыта невидимая; за реальным стоит нереальное, мир туманных форм, ускользающий, неудержимый, мир неожиданностей и предостережений. Вот почему сегодняшняя действительность может иметь голос прошлого, и обе могут звучать вместе где-то в глубинах твоего «я». Моя риторика идет от желания удержать то, что ускользает, рассказать другим о том, что еще не имеет имени и где слова бессильны, потому что исчезают вместе с туманом, которым окутано то, о чем хочется говорить.
Ну как же не сказать об этом субботнем дождливом дне с серой, нависшей и качающейся в пространстве массой, качающейся до головокружения. Как сейчас, вижу себя, с надеждой высунувшегося из окна столовой, которое выходит на площадь. По мокрой мостовой, шурша, с большой осторожностью едут машины, с холма сползают стоящие на нем дома, все сразу, и прячутся где-то на равнине. По фасадам домов течет колокольный звон, и вязкая слабость завладевает мною, моей гортанью. Чем бы заполнить остающееся до начала урока с Софией время? Под аркадами молчаливо стоят и смотрят на потоки воды люди, в кафе от просыхающих на плечах плащей идет пар. В книжном магазине от сырости гниет пол, а в воздухе висит водяная пыль, которую то и дело в дверь забрасывает ветер. Но пора идти, и я выхожу из пансиона.
Держась домов, спускаюсь вниз по улице, где меня обгоняют стремительно идущие машины. С поднятым воротником, без шляпы (мне всегда нравилось ходить без головного убора), я прижимаю к себе, держа руки в карманах, свою жалкую преподавательскую папку и, как всегда, прихожу на урок, испытывая какую-то сухость в горле. Позвонив в дверь, жду. Потом замок щелкает, и на пороге меня встречает служанка в белоснежном крахмальном переднике. Сняв плащ и отдав ей, я замечаю у дверей в зал, что слева, одетую в черное Софию. Она даже с места не двинулась. Продолжала стоять, прислонившись к полуоткрытой двери, которая делила ее фигуру сверху донизу на две равные половины. Служанка исчезла, и под монастырским куполом вестибюля мы остались наедине с доносившимся с улицы шумом дождя. Я сделал шаг вперед: София, не двигаясь с места, небрежно, словно для поцелуя, протянула мне левую руку.
— София!
— Привет, доктор!
Только тут она отошла от двери и принялась снимать книги с полки. Потом, высоко держа их на кончиках пальцев, как официант поднос, подошла ко мне. Черное, бархатное, совершенно глухое облегающее платье оттеняло ее молодое лицо, теплую нежность затылка под поднятыми вверх волосами и слабость белых тонких рук. Но больше всего, пожалуй, выигрывал ее поразительный взгляд, взгляд бесхитростной силы, сдержанный, влажный и сверкающий — как первый грех. Мы сидели на углу стола. София держала руки на открытой книге. Не удержавшись, я взял их в свои. Стал перебирать пальцы, всматриваться в их кремоватую белизну и синие жилки вен. Длинные, тонкие, изогнутые у самых ногтей пальцы чем-то напоминали арфу. Но, недвижимые, предоставленные в мое распоряжение, они казались мне мертвыми. Тогда я перевернул ее руку, с тыльной стороны пальцы выглядели менее таинственными, но и еще менее живыми. Возможно, потому, что были холодные. Я хотел было согреть их, но вдруг что-то во мне дрогнуло, и я отказался от своего намерения. В страхе я поднял глаза на Софию. Она безучастно смотрела на меня.
— У меня всегда холодные руки, даже летом.
Поскольку я больше не изучал ее рук, она высвободила их, взяла шкатулку, вынула из нее длинный мундштук и закурила.
— Что вы скажете о моем кабинете?
Это был маленький зал с высоким сводчатым потолком, двумя креслами, одним столом, этажерками и картинами. Большое окно выходило в пустынный двор, где никак не унимался дождь. София задернула занавеску и зажгла свет. И мы, отделенные от города шумом нескончаемого дождя, оказались наедине в этом интимном уголке, где тайна Софии открывалась или становилась доступной.
— Здесь очень хорошо, — сказал я.
Тепло электрического камина, безраздельная, охраняемая дождем тишина и наше защищенное уединение узаконивали мое возбуждение, разжигали уже занявшийся во мне алчный разрушительный огонь. Однако существовал мир условностей, и мы должны были общаться на его нейтральной почве.
И я спросил:
— Урок приготовили?
— Даже не открывала книгу, — сказала она, улыбаясь сквозь сигаретный дым. — Вы довольны?
— Доволен? Почему?
— Послушайте, доктор, если что-нибудь когда-нибудь меня и заботило, так только одно — желание быть последовательной и согласовывать свои чувства с действиями. А вот вы, почему вы к этому не стремитесь?
— Почему же не стремлюсь?
— Хм… Не стремитесь. Если бы стремились, то… давно бы поцеловали меня.
В водоворот я попал не сразу. Какое-то мгновение я чувствовал себя оглушенным. Потом мной овладело безумие: оно бушевало у меня в крови, в нервах, в костях. Смущенная моим молчанием, София сидела напротив и, как натянутая струна, ждала моего зова. Я встал, дрожа всем телом, привлек ее к себе, сжал в объятиях, пытаясь передать ей свой жар, довести до предела, в котором сейчас сосредоточилась для меня вся вечная и бесконечная жизнь. Но вспыхнувшая в ее глазах искра была недвусмысленна и тут же заставила меня опомниться и отступить. Я почувствовал себя жалким, будто все вокруг увидели меня голым, — ведь все, что было тайным, сокровенным, оказалось выставленным напоказ и не нашедшим отклика. Я сложил свои бумаги, собираясь уйти. Тогда София, явно расплачиваясь собственной слабостью за мое унижение, подошла ко мне. Она была совсем иная, покорная.
— Мне здесь нечего делать, — сказал я.
— Не уходите, не уходите.
— Вы еще недостаточно повеселились?
Тут она взяла в свои руки мое лицо и поцеловала в губы. Но это не принесло мне облегчения. Я был уверен: подступись я к ней снова, я снова получу отпор. Я сел и молча закурил. Во дворе, изливая извечную тоску, с прежней силой барабанил дождь. София тоже закурила, и прокуренная комната вдруг напомнила нам атмосферу злачных мест.
— Вы еще что-то хотите сказать? — спросил я.
— А вы не догадываетесь, нет, не догадываетесь?.. Шико рассказал в доме у Аны то, что слышал от вас. Но мне это известно, да, известно. Вы ничего нового не сказали. Впрочем, Шико не умеет пересказывать. Но, возможно, именно потому, что все это мне было известно, он сумел пересказать.
Она замолчала, стряхивая пепел с сигареты. В этот момент открылась дверь в передней, и кто-то, вытирая ноги о ковер и обмениваясь с кем-то еле слышными словами, вошел в дом.
— Не беспокойтесь. Сюда никто не войдет. Я никого не велела пускать.
— А я не беспокоюсь, я слушаю вас.
Постепенно я примирился с ней и опять любовался ее затянутой в черное фигурой, ее тонкими, изящными в движении руками, бесцеремонным и наивным взглядом. София говорила. Говорила, что как-то бессонной ночью в минуту озарения она тоже открыла головокружительный вихрь жизни своего собственного «я», этого удивительного чуда и загадку будущего. «Я все это знала». А может, знала, но не до конца, а вот теперь, после моих слов, вызвавших перебои у нее в сердце, все это бурной волной выброшено на поверхность. Так чем она богата для жизни, для ответа на ее вызов пустоте, небытию, кроме немедленного желания прожить эту жизнь, подчинившись ее приказу? Подавить желания других и возвысить свои. Сжечь в сиюминутной реальности остатки вчерашнего дня. Раскрыться навстречу завтрашнему. Настоящая жизнь — не в слепом повиновении чужим законам, законам, которые настойчиво требуют, чтобы все индивидуальности варились в одном котле. Смысл жизни — верный ответ на ее верный вызов — может быть найден и осуществлен только в полном согласии с самим собой, с той силой, которая внутри нас, которая и есть мы и которая должна исчерпать себя до последней капли. И если то замкнутое в себе «я», с которым мы встречаемся в минуты полного одиночества, никому не дано познать, то кто же может судить о нем? И что толку в вашем открытии этого «я», если оно приговорено к пожизненному одиночному заключению? Однако знать его — означает утверждать! Признавать — оправдывать! Не признающий это не признает факт своего существования. А пренебрегающий и замалчивающий — всего лишь животное. И тот, кому даровано открытие самого себя; как же он смеет обрекать себя на тюремное молчание? Никто и ничто не может оспорить доступность для всех этого чуда — быть. Так давайте хоть мы предоставим возможность сокрытому в нас «я» быть тем, что оно есть. Давайте об этом самом до хрипоты кричать звездам, раздуем тлеющий в нас огонь и будем гореть, пока не сгорим. Ответим с полной свободой на зов того непостижимого, что в нас обитает. Мы ведь собаки, мыши, насекомые, наделенные разумом. Пусть же этот самый разум покончит с нашим положением насекомых!
Наконец она умолкла. В ее сверкающих глазах, бледном лице, жадных кроваво-красных губах была какая-то демоническая красота, красота ребенка, играющего смертоносным оружием. И тут, подобно душераздирающему крику, подобно ярости, вскипающей после долгого плача, поднялся во мне призыв к трагическому и кощунственному союзу. Я заключил Софию в объятья почти спокойно, и мы, как приговоренные к смерти влюбленные, утратили и себя, и окружающий нас мир.
Когда же мы снова услышали шум дождя и, обменявшись взглядом, узнали друг друга, в глазах наших была только горечь и печаль. И все же после долгого молчания София мне улыбнулась. Кому же, как не ей, принадлежало право ободрить нас обоих.
— А урок? У нас сегодня не будет урока?
Мы читали четвертую песнь «Энеиды». София открыла книгу.
И перевела серьезно, просто убив меня серьезностью:
Тут она помолчала и, улыбнувшись еще раз, тихо, почти преданно поцеловала меня в глаза.
— Мой дорогой убийца…
— Но ведь hospes не значит…
— Мой милый убийца…
VIII
Когда я вышел на улицу, дождя уже не было, но начинало смеркаться. В волнении я пошел куда глаза глядят. Руки мои еще ощущали волну горячей крови, а по всему телу разливался поток первозданной плазмы, в котором усталость, тревога и неосознанная умиротворенность возвещали о полном забвении и полном выздоровлении. Все еще ныли зубы, ногти, суставы. Тысячелетняя ярость подвигла меня на исступление, как на отчаянный поступок. И теперь утихающая дрожь уже не имела ничего общего с гармонией мироздания, а скорее походила на сиротливый плач осужденного. И я, надеясь уйти от самого себя, быстро шел по улицам города. В отсыревших белых стенах, в залитых дождем садах и внутренних двориках, которые я смутно видел сквозь приоткрытые двери и зарешеченные окна, в уныло бредущих мне навстречу людях, в клубящемся мглистом небе, в липком, уже холодном поту моего тела — во всем чувствовалась усталость, расслабляющая, смежающая глаза и наводящая на тоскливые размышления о наших отданных во власть ветру пустынных дорогах. Я выхожу на кольцевое шоссе, иду вдоль крепостной стены, обнажившей в яростном стремлении к небу свои зубцы. В этой ярости что-то есть общее с моей, еще смутной… Может, все, о чем я мечтаю, напрасно. Уж не ты ли, старый Фауст, — гений моих дней? И это сейчас, в юности, когда все впереди… Я молод, и я знаю. «А разве жизнь не знает об этом?» — спрашиваю я себя, когда прохожу под коронующими меня большими арками акведука. Ноги вязнут в грязи, по грунтовой дороге с грохотом едут машины, в лужах играют дети. С вершины холма, куда я наконец добираюсь, я какое-то время смотрю назад, на опустошенную равнину. Политые дождем земли дымятся. Пелена тумана застилает горизонт, настораживает мир перед угрозой ночи. И только где-то около Эвора-Монте, точно факел, высоко поднятый над умершими полями, светит солнце, пробившееся сквозь рваные облака. Я облокачиваюсь на опоясывающую площадь решетку и, покуривая, погружаюсь в раздумье. Как только в домах загораются огни, приходит вечер.
Внезапно передо мной вновь возникает образ Софии. Мне нужно ее увидеть, нужно сжать мир в моем кровоточащем кулаке. Я снова пересек город из конца в конец, спустился по улице, постучал в дверь. Что я скажу ей? О, София, ничего, ничего. Увидеть тебя, только увидеть, и еще услышать, и еще глубже нырнуть в свою обреченность. К счастью, София еще была в кабинете и тут же оказалась у дверей. («И я ждала тебя, и я…») Так в чем же смысл жизни? Чего желать? Быть счастливым, быть счастливым. Исчерпать до дна и мгновенно весь старый и заржавленный хлам проблем, вопросов, печалей? Я дошел до сути, до рубежа, до последней точки, в которой моя ярость и печаль сгорали, уходили вместе со слюной и желчью, изрыгаемыми моим ртом. Но это уж слишком, и болезненный крик потряс все мое существо от головы до пят. Огнем горели почки, горло, желудок, мой ядовитый язык…
Я вышел. Но, когда переступал порог, увидел мадам Моуру — она спускалась по лестнице якобы для того, чтобы пройти в соседнюю комнату. Но тут же подошла ко мне, взяла мою руку в свои и, пожав, задержала.
— Ну, как наша ученица? — спросила мадам Моура, хотя руки ее спрашивали совсем о другом.
Я ответил, как смог:
— Хорошо, очень хорошо.
София, прислонившись к двери, делившей ее фигуру пополам, улыбалась, а мысли ее были далеко.
IX
И жизнь началась снова. Каждое утро я поднимаюсь к лицею по улице Селария, слушаю посылаемое городу оглушительное проклятие телег, вижу впереди, чуть выше, около ниши со статуей Вседержителя, собаку, ждущую кость, которую ей бросают из верхнего окна. Если идет дождь, она, дрожа, прячется в подъезде. Я обхожу собор, спускаюсь по крутой лестнице, идущей мимо трех пустых арок, вниз к лицею и приступаю к занятиям. Как же трудно подчинить жизнь одной-единственной цели, одному-единственному чувству. По сравнению с единством общего для всех нас предбытия, единства факта существования каждого из нас, наша настоящая, каждодневная жизнь — это труднопроходимый лес со множеством тропинок и дорог. На них так легко заблудиться! И самое главное — мы подчас даже не осознаем, что заблудились в этом лабиринте. Ведь каждая дорога навязывает нам себя как единственно необходимую в нашей жизни. По воскресеньям, оказавшись на барахолке около собора св. Франциска, я частенько раздумывал об этом, глядя, как завладевают нашим вниманием торговцы старым железом: сломанными плугами, шурупами, отдельными звеньями цепи, облупившимися глиняными горшками, умывальниками, рамами для зеркал, бидонами, затычками, пряжками; книготорговцы, продающие старые альманахи, бульварные романы, молитвенники, разрозненные тома сочинений, старые школьные учебники; продавцы поношенной одежды, старых шляп, глиняной посуды, старой обуви; и даже продавцы известки — они стоят, как правило, у ограды, облокотившись на оглобли своих повозок, рядом с которыми жуют сено распряженные лошади. И как подан каждый фрагмент этой свалки! Великолепно! Ведь им важно завладеть нашим вниманием, возбудить наш интерес. Жизнь — такая же ярмарка. Вот я вышел глотнуть свежего воздуха, но, слыша зазывные крики мошенников-торговцев, останавливаюсь посмотреть на старое железо и книжный хлам, выставленный у дерзко возносящейся вверх старой церкви.
Однажды, спускаясь к Росио, к этой просторной и пустынной площади, по которой любил бродить, я встретил шедшую мне навстречу Кристину и сопровождавшую ее служанку Лукресию. Кристина была сама важность, сама серьезность, что у нее, конечно, не было результатом данного ей воспитания, цель которого преждевременно сделать из ребенка взрослого. В кремовом пальто и голубом, подвязанном лентами у подбородка берете, она уверенно выступала рядом со служанкой, приветствуя улыбавшихся ей важных дам города, приказчиков, что стояли у магазинов, и землевладельцев в сапогах из телячьей кожи и отложных воротничках без галстука, заколотых золотой булавкой. Кристину все знали.
— Ну что, Кристина! Идешь с урока музыки?
— Нет, не с урока. Моя учительница приходит к нам домой давать урок.
— Тогда где же ты была?
— Навещала Ану, она заболела.
— Заболела?
— Да. Вчера у нее была температура, но сегодня ей лучше.
Ана жила рядом с Росио, и я решил заглянуть к ней. И вот, когда я спрашивал у открывшей мне дверь служанки о здоровье Аны, меня и увидел выходивший из дома Алфредо и уговорил зайти. Жили они в старинном особняке с большим холодным вестибюлем, в глубине которого поднималась лестница с гранитными перилами. Посередине вестибюля, так же как в доме у Моуры, стоял медный горшок — предмет роскоши давно ушедших времен. И опять, как в доме у Моуры и как во многих других домах, увиденных мною в случайно приоткрытую дверь, я ощутил холод далеких времен, холод могил наших предков, мрачное безмолвие пещер, гулкое эхо от кованых сапог сеньоров в морозные зимние утра, первобытную грубость наших пращуров. В небольшом зале с раскрытыми и неплотно зашторенными дверями у камина сидела Ана. Она подняла на меня большие блестящие глаза и, улыбнувшись, обнажила выступающий вперед резец, что придавало ее волнующему облику детскую несовершенность.
— Что же это с вами случилось? — спросил я.
Но розовощекий Алфредо, вытянув вперед руки и раскланиваясь, прервал меня:
— Вот и хорошо, мои друзья. Вот и потолкуйте здесь, в тепле, а я пойду по делам. Дорогой доктор, дорогая Анинья, прощайте, я ушел. Скоро придет Шико.
Я сел на софу напротив Аны. В камине потрескивали дрова, за окном, выходившим в сторону вокзала, виднелся лес белых дымоходных труб, вазоны для цветов почти у каждого дома и обширные, обнесенные железными решетками террасы.
— Ну так?.. — спросил я еще раз. — Гриппуете? Но уже лучше, да?
— А, пустяки. Немного болела голова, чуть поднялась температура. Вот и все. Я, в общем-то, на здоровье не жалуюсь.
— Да, да. А скажите, дона Ана…
— Ана, просто Ана. Даже в удостоверении личности…
— Скажите, Ана, а вам не приходило в голову, что неплохо было бы закончить ваше образование? — (Я знал, что она, выйдя замуж, бросила филологический факультет.)
— Видите ли, доктор Алберто…
— Просто Алберто. Могу показать свое…
— Видите ли, Алберто, это меня занимало не более трех лет. К тому же я вообще не хочу быть чем-то занятой…
— Это понятно, — согласился я. — Но науки — не развлечение, они творят сознание. Бесспорно, один курс мало что дает. Но все-таки кое-что дает и возлагает на нас определенную ответственность.
Ана замолчала, вынула из обтянутой белой кожей сигаретницы длинную сигарету и закурила. Потом, стряхнув пепел, довольно спокойно, но прямо спросила:
— Что у вас с Софией?
Педагогическая этика заставила меня устыдиться собственной трусости. Но я ответил:
— София знает, чего хочет…
— Знает, чего хочет… Мы все думаем, что знаем. Однако жизнь порой доказывает нам, что это далеко не так.
— А вы, Ана, не знаете?
Она посмотрела на меня своими умными глазами, как бы желая защититься — и не от моего, а скорее от своего собственного обвинения. И тут же, несколько смущенная неожиданно объявившимся свидетелем этого обвинения, горячо принялась меня отчитывать:
— Кем вы, собственно, себя считаете? Какую такую невероятную новость собираетесь сообщить нам? Моя жизнь давно устроена, и ничто и никто изменить ее не может.
— Но, Ана! Я ведь ничего такого не сказал, ровным счетом ничего. Это как раз вы утверждаете, что жизнь может все изменить.
Как же ты сама перед собой выкручиваешься! Видно, и ты не знала себя самое! Видно, и тебе я принес сомнения, которые требуют разрешения. Боже! Так я, выходит, был нужен! Так, оказывается, сомневающийся мир ждал нового мессию! Терпи, Ана! Я собираюсь разрушить созданные тобою мифы, разрушить твой образ жизни с этими удобными диванами, как тот, на котором ты сидишь. Но я не научил тебя ничему! Никто нас тому, что нас интересует, не учит, Ана. Учимся мы, как правило, тому, что нас не интересует. Поэтому главное, то, что определяет нашу судьбу — нас этому главному не учат, — остается за пределами наших знаний. А научить — всего лишь приобщить к знаниям.
— Я разобралась с богом, — заявила Ана. — Разобралась окончательно!
Но я еще не говорил о боге, однако знал, что мои слова приведут тебя к этому. Я с богом тоже покончил…
— Так ли, Ана? Хочу верить. Но кто может быть застрахован от будущего? Ведь та часть нас, что благоразумна и входит в сделку с законами улиц, — изменчива, потому что, как правило, фальшива. А вот наше внутреннее «я» — простое, чистое присутствие нас в самих себе — это наше существо. Оно неизменно даже тогда, когда само желает измениться. Однажды…
И я начал рассказывать. Я учился в лицее в седьмом классе…
Тут Ана прервала меня и снова перешла в наступление:
— Не рассказывайте. Все это очень горько…
Ее потухшие было глаза опять заблестели.
— Все так просто, — сказал я. — Все ильные и решительные чувства подобны голоду.
Я был оглушен, уши горели. Окно множилось в вереницу параллельных окон или в эскадрон прямоугольников, уходящих на равнину, боль гвоздем вонзалась в голову. Ана подбросила полено в камин. Черный кот с красным бантиком и колокольчиком прыгнул к ней на софу. Он двигался бесшумно и ловко, словно расставлял тенета. Потом, подняв хвост и мурлыкая, потерся о грудь Аны, прижался к ней, напружинив лапы, точно стараясь сдвинуть ее с места, и тут же свернулся калачиком у нее на коленях. Застыл, чуткий к каждому звуку, косо глядя вспыхивающими металлическим блеском глазами. Дрожащая тишина вместе с вечером опускалась и тихо растекалась по городу и голой равнине. В воздухе стоял запах лекарств, и, возможно, мое лихорадочное волнение было не что иное, как подхваченная мною инфекция. Ана смотрела на меня из застывшей вечности, которая сродни сфинксам, пустыням, погибшим цивилизациям, божественной непостижимости и возникающим неразрешимым вопросам. И я, как зачарованный, легко представил себя на месте этой цельной личности с пышной грудью, широкими бедрами, неподвижно лежащими руками и по-детски торчащим зубом. И как бы в ответ на зов этого особого, не похожего на других существа из незнакомого мне и непонятного мира, на меня обрушился поток вопросов, недоумений, страхов, абсурдных восклицаний, изливавшихся бурной рекой в надежде получить объяснение, бурной рекой, в которой лишь уцелевшие обломки моей одержимости говорили о том, о чем я хотел сказать.
Акт моего самоутверждения прост и однозначен, как, например, бревно: грубое проявление бытия, неоспоримая реальное Но я знаю, что ей предшествовали бесчисленные ветры и потопы, много навоза и солнечных лучей. И только теперь, когда они стали мною, я их не ощущаю. Я знаю, что изменился, но не чувствую изменений. Пробую восстановить прошлое — не получается. А те факты, что я отмечаю, сами по себе не важны. Поскольку то, что они означают, сильнее, очевиднее и древнее, чем они сами.
— Темнеет, — говорит Ана. — Пожалуй, пора зажечь свет.
— Знаете, ведь мой отец был атеистом, а мать, как принято говорить, — набожной женщиной. Отец объяснял нам зарождение жизни на Земле и всегда на все наши вопросы находил простые ответы. Мать, выйдя за него замуж, любила его всю жизнь даже за то, что было ей чуждым. Думаю, она его считала человеком сильным. А вот мой дед по матери был явным антиклерикалом. Я же пошел в церковь и причастился. Священник, который бывал у нас в доме, постоянно святотатствовал. Позже я выяснил, что у него есть дети. Так вот: у меня было небо, ад, бог-отец, бог-сын, бог дух святой, ангелы, дьяволы — словом, весь необходимый арсенал для того, чтобы жизнь моя текла гладко. В лицее ученики старших классов, те, у кого уже росла борода, когда в класс приходил священник, кричали: «Ква-ква» — или: «Четки-то не потерял?» Мой брат Эваристо в этих вопросах был ужасен. Богохульствовал, как испанец. Однажды в мае, выпив на праздник Непорочной Девы, он пробрался в ряды хора «Дочерей Марии» и стал нарочно фальшивить. Его выставили на улицу. А брат Томас к мессе не ходил. Но и не говорил плохо о священниках. Он отказывался идти на исповедь и уезжал в Лиссабон. Мать плакала, он обнимал ее, а отец улыбался. Скоро и я перестал ходить к мессе. Разве что иногда. Вот так грех становился для меня чем-то заурядным. По правде говоря, я не знаю, почему не ходил к мессе: это ведь ничего не меняло. Как и прежде, перед сном я молился. Конечно, это была привычка. Такая же привычка, как чтение на ночь. И однажды я подумал: «Вздор это!» Привычки меняются, они рождаются, существуют и умирают. И покончил с привычкой — лег без молитвы, но всю ночь не сомкнул глаз. Правда, следующую уже спал хорошо. «Вот и выходит, — подумал я, — что бога нет и никогда не было». И это совершенно очевидно, как нет и никогда не было Деда Мороза. Только теперь это стало еще очевиднее. Эваристо богохульствовал, но смирялся: исповедовался, причащался, и если не шел к мессе, то лишь из упрямства, желал показать свою самостоятельность. Позже я стал вести себя осторожней. Ведь быть передовым и правдивым так же прекрасно, как быть юным и горячим. Юность прошла, я перестал бушевать. Но смутные, сдавленные голоса того же буйства не унимались. Потом вдруг жизнь утратила свой смысл, потому что я был без дела. Вот тогда-то, находясь на нуле, я открыл, что аз есмь, существую, что это я. И теперь я не хочу дать погибнуть этому чрезвычайному открытию, хочу заставить его взаимодействовать со Вселенной и со смертью. Voilà.
Черный кот поднялся с колен Аны. Потянулся, выгнул дугой спину и, широко зевнув, обнажил острые клыки. Потом с глухим шлепком спрыгнул на пол. Ана подбросила в огонь еще одно полено. Снаружи голубели белые фасады домов, складываясь, словно карты, в неровную колоду.
— Что будете пить? — спросила Ана, подходя к застекленному шкафчику. — Виски («Vat-69» никому еще не вредило), бренди, портвейн, мадеру, коньяк «Наполеон» и «Карл I», джин, можжевеловую?..
— Виски с содовой.
Она принесла бутылки, налила в бокалы. Открыла коробки с миндалем, земляными и кедровыми орешками. И неожиданно с присущим ей спокойствием, которое таило взрывную силу, произнесла:
— Почему вам так нравится разыгрывать шута?
«Где мы разговаривали, Ана? В каком заоблачном необитаемом пространстве?» — спрашиваю я себя теперь, сидя у другого очага, здесь, в старом доме, куда открыт доступ прошлому. Жена спит. Я один. Один в первозданной тьме, где меня самого еще нет и где истина нага, как скала, залитая лунным светом.
Я поставил бокал на стол и нахмурился. Кот тут же прыгнул ко мне на колени, внимательно посмотрел на меня своими зелеными глазами, мяукнул. Я стряхнул его. Он зашипел, обнажив клыки, и замахал в воздухе всеми четырьмя лапами, выпустив когти.
— Что же во мне шутовского?
— Все, все комедия. Ваш бог — ваши собственные пороки. Надо бросить пить, бросить курить. Ведь ваш мир — мир опия и алкоголя.
— Что вас так испугало?
Она побледнела, сломала три спички одну за другой, но так и не прикурила.
— Моралист — всегда грешник. Проповедующий мораль ее не исповедует. Вы рассчитываете смутить умы. В подобных «демонах» меня пугает не зло, которое они творят, а их самонадеянность. Никого вы не удивите, никого!
— Ана!
Она говорила негромко, глаза ее были выразительны. И я внимал им до головной боли. Внимал обрушившемуся на меня потоку оскорблений. Потом она схватила кота, принялась его целовать, чесать за ухом, гладить пушистое брюхо. И тут же швырнула на ковер с такой силой, что зазвенел привязанный к бантику колокольчик. Подавшись вперед, она вкрадчиво, как авгур, сказала:
— Так вы считаете, что София ваша? Но у нее вы не первый! Первым был студент сельскохозяйственного института. Вторым — его товарищ. Потом она подцепила женатого человека… на пляже. А в Лиссабоне, на карнавале…
— Замолчите!
Она улыбнулась радостной улыбкой, закрыла глаза и откинулась на спинку софы. Я поднялся, чтобы уйти. Но тут открылась дверь и появился Алфредо.
— Уже уходите, доктор! Не потому ли, что пришел я?
— Нет. Мне пора.
— Посидите еще немного. Есть новость, и вам она тоже небезынтересна. Аника, царица моя. Так знаете?..
Я не сел, но и не ушел. Между тем Алфредо, поцеловав жену, устроился в кресле, протянув к огню ноги в сапогах. И, уже собираясь рассказывать, указал мне на диван.
— Присаживайтесь, доктор.
— Садитесь, — неожиданно сказала Ана, — и пожалуйста, останьтесь сегодня ужинать.
Я сел, закурил.
— Ну и дела! — сказал Алфредо Серкейра. — Вы только подумайте! Был я у Рамиро, в магазине электроприборов (кстати, Аника, фен он не починил. Катушка должна быть перемотана вручную, на это нужен не один час, а мастера нет). Так вот, знаете, семья Байлоте собирается возбудить судебное дело против отца Аники.
— Кто это — Байлоте? — спросила Ана.
— Тот, что повесился, ну, у которого уже рука была не та, чтобы сеять.
— Но какое отношение имеет ко всему этому отец? — опять спросила Ана.
— Вот и я то же самое сказал. Какое ко всему этому отношение имеет мой тесть? Видите ли… он его расстроил. Байлоте… Вы его не знали? Большой был хитрец. Однажды, доктор…
Он говорил, но я его не слушал. Мысли мои путались, меня знобило. Язык жгли слова, подсказанные желанием унизить эту особу, что сидела закинув ногу на ногу и с наслаждением пускала дым. Ее не беспокоила угроза, нависшая над ее отцом. Она наслаждалась тем, что я чувствовал себя оскорбленным. Так выходит, сеньора, я обманщик? И тебе нужно, чтобы я признался в своей слабости? Да и что ты от меня хочешь? Я не нуждаюсь ни в твоем участии, ни в твоей поддержке, ни в твоей снисходительности. Моя жизнь — это моя жизнь, и я как хочу, так и решаю ее, несмотря на твое высокомерие и глупую усмешку. Бог умер. И бог для меня — не финиш, а старт. И моя слабость при мне, как при мне мои потроха. Ничтожный или великий, я — это я! Но хороша же ты, говоря так о своей родной сестре! Какое мне дело до ее бывших любовников? («Конечно, мой тесть будет иметь дело с…») Куда ты метишь? В какое больное место? («…Но адвокат…») София выше твоей подлости. Она знает цену своим мечтам и платит по счету без колебаний. Кроме того, я не люблю ее. В ней я слышу всего лишь голос действий, объединяющих две жизни, голос поступков, в которых в свою очередь реализуется жизнь. («Я тут же сказал Рамиро: и что же — адвокат вынужден…») Нет, нет, самоубийством я кончать не хочу. Я хочу найти ту очевидность, которую ищу, и жить в ней, и только в ней. Но голос Софии… ее забвение. Забвение, единение, безумие… твои спокойные глаза, Ана, человек, который повесился, был дивный вечер, Ана, чистый, фиолетово-золотистый свет, застывшие дубы и их вытянувшиеся торжественные тени («…потому что ведь вопрос именно в этом: закон ведь…»), в чем величие жизни? Нет, не в праздности мечты, а в руке (конечно, для тех, кто понимает), которая сеет, беря в кулак много зерна, отвечая запросам земли, гласу чуда произрастания, и твой отец («Никогда мой тесть…»), и мы все одновременно и виновны и невиновны, я виновен, что не сказал ему: «Уже поздно, старик, ты больше не сеятель, смирись с тем, что скоро тебя самого бросят в землю… уже поздно», — который час?
Я смотрю на часы и на Ану. Какое-то время мы молчим. Только сейчас я замечаю, что и Алфредо, глядя на нас, тоже умолк; безмолвие заложено в нас с рождения. В тревоге я поднимаю глаза на Алфредо, он, ничего не говоря, улыбается своей пустой улыбкой, похожей на улыбку беззубого старика. Потом загадочно хихикает, громко и коротко: хе, хе… Я вздрагиваю, Ана, стараясь быть естественной, возвращает нас к действительности. И спрашивает:
— Алфредо, когда же ты дашь мне свой пиджак? Тебе не стыдно ходить без пуговиц?
Алфредо садится рядом, говорит: «Моя царица» — и Гладит ее по голове, явно демонстрируя мне свое право собственника. Потом он интересуется моим мнением по поводу дела тестя. Я считаю, что судебное разбирательство ни к чему не приведет.
— Вот и я то же сказал Рамиро. Да, доктор! Вы ж не видели наш дом!
— О, Алфредо!
— Разреши, дорогая Аника, показать наш дом доктору. Очень я люблю свой домик…
Тут он встал, приглашая следовать за ним. Дом я помню плохо. Но спальню, спальню, в которой Алфредо задержался, помню хорошо. Он заставил меня потрогать матрац, испытать упругость его пружин. Сам же плюхнулся на него и с удовольствием покачался.
— Чудесная кровать, верно, доктор? Всего восемь дней, как мы ее приобрели.
Я равнодушно поддакнул: София не спала здесь…
— И знаете, доктор, если захотите иметь такую, идите к Ромао у ворот на Моуру. Этот жулик — артист своего дела! Перед ним шляпу снять хочется. Взгляните-ка сюда!
И он снова с силой плюхнулся на матрац, демонстрируя его великолепие. Мне было неприятно или, уж во всяком случае, неловко. Что он, идиот, что ли? Чего ему надо от меня? Я окинул взглядом комнату: кровать под балдахином и прочие аксессуары источали какой-то маслянистый аромат, насыщавший интимностью все вещи, все казалось несвежим, все вызывало в воображении потные нагие тела.
— Видите, доктор?
Как тут не увидеть! Мы вернулись в холл, где, к нашему удивлению…
— Посмотрите-ка, кто пришел! Так ты уже здесь, Шикиньо, душа моя? Тогда пошли, пошли — я тебе кое-что покажу.
«Должно быть, кровать», — подумал я. Наверняка кровать. Шико, улыбаясь, встал и пошел за Алфредо. Ана закрыла ставни. И зала с мягкой мебелью и уютным теплом камина стала особенно располагающей к беседе. Я продолжал стоять, дожидаясь Алфредо, чтобы проститься. Ана молча смотрела на огонь, на часы, потом, расстегнув ворот блузы, вытащила термометр.
— Тридцать шесть и восемь… Прекрасно. Садитесь, Алберто.
— Я уже должен идти.
— А я распорядилась об ужине. Не будьте трусом и не портите удовольствие другим.
Горячая волна злости поднялась во мне. Ведь если и могло меня что-то уязвить, то именно слово «трус». Друзья по Коимбре частенько называли меня стариком, декадентом, трусом только потому, что меня волновала «метафизическая» проблема — проблема жизни и смерти. И я сражался с ними: кричал, пускал в ход кулаки. Они не понимали, что признать собственную никчемность, встретить лицом к лицу то, что унижает твое достоинство, куда большее мужество, чем то, которое они имели в виду.
— Я не знаю, чего вы от меня ждете, — сказал я. — Но знаю, что я не трус.
— Садитесь, — ответила она, открывая сигаретницу.
Стол был слишком велик для четверых. Но, по всей видимости, он был раздвижным и раздвинут до предела. На торцах расположились Ана и ее муж. А я и Шико — по сторонам, но не друг против друга, а чуть сдвинувшись, чтобы приборы не образовывали четкого ромба. Шико сидел ближе к Алфредо, я — ближе к Ане. Комната с высокими холодными стенами была огромной, и я, несмотря на включенные электрические камины, все время чувствовал озноб. Мы ели молча, изредка позвякивая приборами. Наполняли ложки, задерживали их, будто взвешивая в воздухе, потом подносили ко рту. Алфредо ни на минуту не умолкал, сыпал словами, которые не достигали нашего сознания, как не достигает глубин поверхностное волнение. Он говорил о быках, лошадях, породах кроликов и кур и, наконец, о своих розах и левкоях, посаженных вдоль стен поместья и у водокачки.
Слушая возбужденную болтовню Алфредо, мы с Аной переглядывались. Наши взгляды не были ни откровенными, ни открытыми, но заговорщически долгими. Мои — недоверчивые и вопросительные. Ее — зачинщицы этого сговора — пристальные, когда она смотрела на меня, и улыбчивые, когда переводила глаза на Шико.
Алфредо временами приходил в недоумение и пытался включиться в нашу игру, но тут же возвращался к поместью, быкам, розам, возможно, вполне сознательно противопоставляя свою шумную болтовню нашему немому разговору. Вошедшая служанка забрала пустые тарелки. От падающего на стол яркого света поблескивают приборы, и кажется, от них тянутся тонкие металлические нити. Хрустальные бокалы полнятся вином, звенит чистота их граней, и среди стоящих на столе предметов возникает причудливая фасетчатая действительность. Вдоль стен стоят шкафы, на застекленных полках в изобилии, как в ювелирном магазине, выставлено серебро. Неожиданно Ана вынимает из вазы цветы и втыкает каждому в петлицу. И тут вдруг мне приходит в голову, что я такой же сверкающий и такой же бесполезный, как стоящие на столе конфетницы, стеклянные чашечки которых оправлены в серебро и громоздятся друг над другом. Бесполезный и никчемный перед этой белой скатертью, на которой лежат мои руки, перед столовой посудой, выстроившимися по росту бокалами на длинных ножках. Зачем я здесь? Для чего? Шико возвращается к разговору, явно волнующему его и Ану.
— Комитет спасения не может объяснить твои поступки иначе как отсутствием принципов.
Я вижу себя глазами Шико, глазами Аны, глазами Алфредо, чувствую себя личностью через призму их личностей, узнаю себя, замкнутого в себе, размышляю о себе с их позиций. Я смотрю то на одного, то на другого, думаю о том, какое странное существо каждый из них, со свойственной ему одному манерой держаться, говорить, с тем живым огоньком, который и есть личность. Думаю за Ану: «Мой муж глуповат, бедняга Алберто очень уж худ… и эти дурацкие маленькие усики… Почему вы носите эти усики?» — «Я отвечу, Ана, отвечу: чтобы подчеркнуть свою индивидуальность. Удовлетворены?» Думаю за Шико: «Вот Ана, вот этот тип, что напротив меня… Худой и нудный, как его слова, его поведение, его работа…» Что я для них? Какой непрочный, мало что значащий предмет? На серванте стоит бюст, я только сейчас обратил на него внимание — всегда чего-нибудь не замечаю. У меня врожденная рассеянность даже к самому себе. Я забывчив, забывчив. Иногда меня соблазняет усталость, мечты о полном безразличии ко всему, к добродетели, добру и злу. Прозрение мое бывает внезапным. Бюст похож на Кристину, я почти уверен, что это работа Аны.
— В Комитете спасения были удивлены твоим отсутствием.
Комитет не был объединением, у него не было ни устава, ни ореола тайны, которая так обязательна для любой организации. Комитета просто не существовало. Об этом я тут же узнал. А существовала группа людей, встречавшихся то в одном, то в другом доме по очереди, чтобы выпить чашку чая и поболтать. В подобные объединения я никогда не входил, так как был их противником. Ана оправдывалась:
— Но я же не могла идти, я себя плохо чувствовала.
— Плохо чувствовала, но не тогда, а позже.
— А чем занимается Комитет? — спросил я.
Ответил мне Алфредо:
— Спасением человека сегодняшнего дня и подготовкой человека к завтрашнему дню. Не так ли, Шико?
Молчание. Я слышу, как под столом позвякивает колокольчик, — черный кот. Так, значит, подготовкой человека завтрашнего дня?
— Необходимо готовить сам завтрашний день! — воскликнул я.
— Послушайте, друг мой, — сказал Шико, играя бокалом и пристально глядя на меня своими маленькими глазками, глубоко сидящими на круглом, бледном лице; шея его напоминает столб. — Именно поэтому нас и злит, когда кто-то является к нам от бога, да еще приносит святую воду.
— И кто же это явился к вам со святой водой? — спросил Я.
— Ана, дорогая, а микстура? Ты выпила микстуру перед едой?
Ана утвердительно кивает. Служанка с блюдом снова обходит стол. Я беру еще крыло индейки и ем один, так как никто ничего не взял. Ем и, пытаясь спасти положение, тщательно обгладываю каждую косточку. Наконец я покончил с едой. Передо мною апельсин с кремом шантильи. Шико то и дело пристально взглядывает на меня, явно целясь в мое спокойствие, которое выводит его из себя. И вот он стреляет:
— Одно-единственное слово может быть более преступно, чем удар кинжалом. Да что там, будем откровенны: чего вы хотите, к чему стремитесь?
— Ана, можно кофе? — спросил я.
— Конечно. Сейчас будем пить. Но не здесь.
И мы вернулись в залу с камином. На решетке тлела обуглившаяся сосновая шишка. Ана подбросила хворосту. Я почувствовал, что окружен враждебностью со всех сторон, даже со стороны Алфредо, возможно предполагавшего, что я флиртую с его женой. К чему вы стремитесь? Сказать так вот, походя, этому устоявшемуся, добротному, черствому миру, к чему я стремлюсь, просто глупо. Ведь для того, чтобы объясниться — ответить по крайней мере на этот вопрос, — мне нужно быть готовым к этому, нет, не словесно, а иметь определенное душевное состояние, интимную обнаженность, смирение. Да и разве я уже не сказал это Ане? Согласовать жизнь (бытие, абсолютное присутствие, объективное утверждение) со смертью (полным небытием, отсутствием, объективным отрицанием).
— Я материалист, — сказал я.
— Вы? Материалист? — засмеялся Шико. — Это очень мило.
— Но мой материализм — не материализм каменщика.
— Сколько ложек? — спросила меня Ана, взяв сахарницу.
Мечта, тревога, тайна, наше присутствие в нас самих, сомнения, тайный мир интимности — все это из реальной жизни, из материи, как камни и чертополох. Да, божественное начало во всем этом было. Но боги умерли. Отошли в абсолютное небытие. Их нет. Какой же смысл отрицать материальность нашего мира? Он принадлежит человеку, он от его плоти. И перед человечеством встала задача осмыслить весь выдуманный мир, раз он был действительно выдуман. Но, может, он считался выдуманным только из-за того, что был искажен, а на самом деле он был мифом, мифом тех времен, когда боги еще не родились?
— И именно потому, что я материалист, меня этот мир интересует. Имей он богов, возвращающих нам блага жизни, я бы не задавался дважды одним и тем же вопросом. И задаюсь только потому, что смерть — это стена, в которой нет дверей.
В зеленоватой полутьме абажура сидит Алфредо и утвердительно кивает головой. Потом говорит:
— Да, сеньор. Хорошо схвачено.
Я питаю к нему отвращение. Для этого-то слабоумного я «хорошо схватил»? Шико пьет яблочную настойку. У Аны опять на руках черный кот. Вдруг она адресует мне похвальное слово:
— Это, собственно, подлинный гуманизм: поместить человека в божественное жилище.
Что и говорить, изящная фраза, но не я ли ее сказал? Во всяком случае, Ана берет мою сторону и выступает против Шико. Звонит телефон, Ана снимает трубку.
— Да, Кристина. Скажи отцу, что лучше. Нет, температуры нет. Да… Этого я не знаю… Здесь, ужинал с нами.
Она положила трубку.
— София спрашивала о вас.
Я покраснел. Покраснел или нет? Но почувствовал себя плохо. Затянулся сигаретой — нет, сигарой (Алфредо предложил нам сигары).
Теперь больше не надо ничего говорить. Ана ставит пластинку на проигрыватель, который стоит около нее и который она крутит весь день напролет, чтобы убить время. Пластинки заиграны. А может, плохой проигрыватель? Из-под иглы льются гнусавые звуки. Мы листаем журналы, царит установившееся согласие или временное перемирие. Я люблю смотреть на огонь: голубоватое пламя то льнет к поленьям, то, ярко вспыхнув, соскальзывает с них. Это пламя — точно краткое присутствие. Оно совсем не такое, как в этом старом доме, где я пишу, сидя у камина, здесь им полнится пространство, здесь оно несет какое-то предзнаменование, которое меня волнует и пугает. Мы не должны засиживаться, так как Ане нужно рано лечь спать. Мне кажется, что и Алфредо клюет носом. У него маленькие и мутные от вина глаза (он много пьет), по-детски хороший цвет лица и вечный испуг во всей его наивной фигуре. Он почти все время улыбается. Слушает наши разговоры, уйдя в себя и поглядывая то на одного, то на другого из нас, иногда серьезно кивает головой, как бы разделяя то, о чем идет речь. Но стоит разговору прерваться, как он тут же начинает говорить совсем о другом. Похоже, и ему есть что сказать. И по тому, как он все выкладывает, остается предположить, что он считает это важным. Я чувствую, как постепенно перестаю интересовать этих людей, в частности Ану. Разве что время от времени. А вообще-то я для них неинтересен, хотя и приятен, как многие другие. Так к чему можно прийти, исходя из всего этого? Даже не знаю. Тут вдруг ко мне обращается Шико:
— А вы были верующим?
Конечно, был. А вот когда перестал быть? Да лет семь назад. Шико со свойственной ему беспардонностью хихикнул. Он был мускулист, бледен, коротко, под бокс, подстрижен. Так откуда все мои беды? Конечно же, от воспитания. Он-то нет, он рос атеистом, истинным атеистом, а не каким-то там «анти». Потому что если ты «анти», ты всегда рискуешь стать «про». Он всегда был только атеистом. В будущем человечество должно быть подлинно атеистическим.
— Алфредо, — сказала Ана, — и не стыдно тебе спать?
— Аника, я ведь поднялся в шесть. Да я и не сплю вовсе. Я слушаю, стараюсь понять. И Шико, и вы, сеньор доктор, да-да, вы тоже, так умно говорите. Я многому учусь.
Мы встали. Ана крепко сжала мою руку в своей, пристально посмотрела мне в глаза и непонятно почему заговорщически улыбнулась.
— Заходите к нам, — сказала она. — Заходите как можно чаще. У нас с вами есть о чем поговорить.
Шико тут же, как только мы переступили порог, распрощался со мной. Очень может быть, что он шел не домой, а может, решил избежать моего общества. Прощаясь, он крепко (так, что хрустнули суставы), но совсем не дружески (как мне показалось при первом знакомстве), а скорее надеясь заразить меня своей энергией, сжал мне руку. И, уже простившись, бросил:
— Не думайте, что сегодняшний разговор окончен. Вы ответственны за все, что в будущем случится.
Что «все»? Я пожал плечами и зашагал прочь. Было не поздно, но город показался мне обезлюдевшим. Даже необитаемым. Высокие голые фасады домов стремительно, точно на огромной скорости, бежали вниз, образуя улицу, похожую на узкий канал, зажатый тисками запруд. Какая-то рука будто шпателем вылепила эскадрон скачущих вниз фасадов; по улицам до угадываемой вдали равнины — замкнутого кольца вокруг призрачного города — неслось глухое эхо. Из чистого удовольствия побыть наедине с самим собой, ни о чем не думать, раствориться в тишине я долго бродил по выложенным белым камнем улочкам. В жесткой геометрии гладких поверхностей, с косыми полосами света и тени, возникающими от угловых уличных фонарей, рядами высоких закрытых окон, пустынными туннелями аркад, шпилями колоколен, дымоходными трубами на высоте звезд и черными углами улиц вставал в моем воображении фантастический город — застывший призрак утраченной цивилизации. По проезжей дороге я вышел за его пределы, поднялся к Сан-Бенто и какое-то время стоял там, пронизываемый холодом, рассматривая залитый огнями город на фоне темно-синего неба, напоминающий искрящийся водопад или россыпь брильянтов. Гирлянды огней шли от его центра и исчезали на окраинах, затерянных в полной темноте, где нет-нет вспыхивали одинокие огоньки, словно пустившиеся в неведомое путешествие. Здесь я чувствовал себя великолепно. Почти рядом с тем местом, где я стоял, находился дом. Огня в окнах не было. Я подумал, что в нем неплохо бы пожить. Возможно, я еще напишу поэму, но главное — не утратить себя, не оторваться от явления моего «я» мне самому. Когда я вернулся в город, было поздно. Я было хотел пойти по грунтовой дороге, которая через усадьбы выводит на окружную, но не решился из-за темноты и вернулся по шоссе, ведущему к улице Лагоа. Необитаемый город теперь действительно был необитаем. Но в моем воображении таким он был всегда. Мне захотелось огласить криком пустынные улицы. Ряды аркад открывали безмолвный туннель, дома спешили вниз. А откуда-то неслось эхо далеких голосов. Голоса устремляются ввысь, наталкиваются на безмолвие фасадов и галерей, множатся, как в лабиринте. Неужели это я что-то сказал? На углах гаснут фонари, пространство звучит, как на заре мироздания. Я не спеша иду под аркадами. В глубине туннеля вырисовывается какая-то танцующая фигурка. Я узнаю ее наконец.
— Добрый вечер, сеньор инженер.
— Не называй меня инженером. Я преподаватель лицея.
— Да, сеньор инженер. Подайте Мануэлу Патете.
Я даю ему монетку — он пьян. Думаю, что он пьян, хотя даже не приложился к рюмке. Я не раз встречал его рано утром, и он уже бывал навеселе.
— Очень вам признателен, сеньор инженер. Доброй ночи, сеньор инженер.
Есть ли у меня ключ? Я вспомнил нравоучения сеньора Машадо. Я должен уйти из пансиона. Дом там, на холме. Дом там, на холме.
X
Тружусь в лицее с энтузиазмом, энтузиазмом начинающего или даже практиканта. Между тем очень похоже, что гораздо полезнее та работа, которая с самого начала выполняется механически, ведь она не вызывает усталости. Нельзя затягивать свое становление до бесконечности. Я же все время изобретал новые методы или считал, что изобретаю. Рассказывал, например, ученикам содержание какого-нибудь малознакомого произведения, предлагая им потом изложить его письменно и сопоставить написанное ими с уже существующим творением известного автора. Давал вперемежку фразы грамматически верные и неверные, ожидая от своих подопечных правильного отбора. Предлагал обменяться тетрадями с сочинениями, чтобы каждый мог критически оценить работу своего товарища. Обязывал писать сочинения от первого лица, предлагая вообразить себя официантом в кафе, продавцом, портнихой или преподавателем. Они начинали так: «Я служу в кафе „Лузитания“» — и с изумлением подтверждали, что мир их преображался. Я рассказывал о своих опытах коллегам и ректору. Но больше всего меня волновали беседы о прочитанном, о литературе — любимое занятие Каролино (Рябенького), который был в седьмом классе. Я говорил: «Раскроем здесь скобки», или: «А теперь немного побеседуем». И пускался в самые разные отступления. О чем я говорил? Это было столько лет назад, что я плохо помню. Или помню только темы, а не тот накал эмоций, который делал эти темы моими и потому подлинными. Ведь только свое или то, что нам кажется своим, по-настоящему подлинно. Зачарованные ученики раскрывали рты, и я чувствовал, что они у истоков откровения. Но были и дневники, и отметки, и перемены — обычный, упорядоченный мир. Существовал он и для меня. Я уже говорил, как он коварен. Иногда я старался победить его и оставался в кабинете (№ 8) всю перемену, глядя на простирающуюся за окнами позолоченную робким солнцем или подметаемую огромной метлой дождя равнину. А иногда, если у меня случалось «окно» в расписании и день был солнечный, я выходил погулять в саду или по двору лицея. К вечеру ряды аркад, весь день атакуемые солнцем, отбрасывали тень на изразцовые стены и начинали светиться как бы изнутри. В саду роняли свои лепестки красные и желтые цветы, напоминавшие лилии. С крыш к чаше фонтана слетались голуби.
Однажды, неожиданно для меня, когда я вот так прогуливался, появился ректор. Хотя не так уж и неожиданно, потому что я увидел входящего во двор легавого пса, за которым тут же должен был последовать его хозяин. Как всегда, не уклоняясь от обычного маршрута, пес поднялся по ступеням и исчез в канцелярии. Он шел в кабинет ректора, в отведенный для него угол, где часами предавался меланхолии. Пес был грустным. Мы его ласкали, но он оставался к ласкам безразличен, всегда с опущенным хвостом и опущенной головой. Ректор подошел ко мне своей тяжелой походкой.
— Ну? Убиваем время? Так ведь?
— Да, сеньор ректор. День прекрасный.
— Хм… Тепло, хорошо.
Он остановился, принялся разминать сигарету, опустив глаза и выпятив нижнюю губу, словно выражал свое презрительно-снисходительное отношение к пороку, которым страдал.
— Тепло, хорошо. Хм… Так как идут дела?
У меня все шло как надо. Я был доволен учениками, экспериментами, которые проводил, к примеру сочинениями, сеньор ректор, внеклассным чтением, и городом, и погодой, и воспоминаниями, и тишиной, но, конечно, моя цель — Лиссабон (туда я надеялся через год перебраться), и, наконец, климатом (мне еще до приезда говорили, что он хороший, — я ведь из горной части Португалии, привык к холоду) и лицейским двором (этим вечерним часом, монастырским уединением, годным для чего бы то ни было, даже для смерти) — это было именно так, я был доволен. Ректор прогуливался со мной взад и вперед по той части сада, где солнце расстелило свою светлую дорожку. Иногда, поворачиваясь, мы сбивались с шага. Тогда он, стараясь, как солдат в строю, идти в ногу, смешно подпрыгивал. Наконец он сказал:
— Этот город… Здесь нужна осторожность, большая осторожность. Ваши сочинения, конечно, очень любопытны. Но лучше давайте другие, лучше другие. Официант, портниха и прочие. Конечно, любопытные сочинения. Но лучше не надо, не надо. Ведь есть же другие темы. Я, конечно, никогда не преподавал португальский язык. Но есть же другие — «Весна», ну и что-нибудь в этом роде… «Буря». Истории о детях, подающих милостыню бедным, и тому подобные. И тут все будут довольны, и богатые и бедные…
И он смеялся своим хрипловатым, добродушным смехом над несуразностями мира. Но тогда я его даже и не понял, потому что моя безмятежность разве что позволяла его слушать, не вникая в смысл слов… И тот солнечный зимний час, и тишина были чрезмерны для бесхитростной гармонии. Звонок возвестил о конце урока, и очень скоро двор наполнился громкими ребячьими голосами.
Но если, добрый ректор, я не должен был привлекать внимание своих учеников к социальным проблемам мира, то поговорить с ними о непонятном чуде, именуемом жизнью, я запретным не считаю. Да и цель того, что ты, как я теперь понимаю, запрещал мне, не была в том, чтобы ученики почувствовали себя в шкуре носильщика или рабочего, а в том, чтобы каждый из них создал в своем воображении существо, стоящее вне законов людей и богов. То, что ты мне запрещал, имело цель создать детскими руками, руками смертных, новую личность — нового Адама, но не библейского! И тут было о чем побеседовать! Однажды мы прочли «Вавилон и Сион» Камоэнса. В этих стихах говорилось о Вавилоне и небесном Иерусалиме. Камоэнс, мой постоянный наставник с незапамятных времен, хотел сказать, что небесная родина — это идеал его грез, грез человека нищего, осужденного на муки. Но я знал, я, у которого нет всеоправдывающего и всеискупающего бога, я, который так давно сражался за возвращение человеку всего, что еще сохранило на себе печать божественного, я, который хотел уместить все это в себе — недолговечном и хрупком сосуде из глины и воды, я, которого все волновало и тревожило, я — материалист, однако не такой, который все взвешивает гирями и отмеряет сантиметрами, я, который мечтал о полновластии человека на той земле, где он проклят и возвеличен, я — поборник всего таинственного и возвышенного, — я знал, что память Камоэнса за пределами зримого и осязаемого была и моей врожденной, абсолютной памятью об истоках сущего. Но, стремясь преодолеть свое жизненное пространство, разорвать тучи, я ничего не находил, кроме пустого неба. Однако память оставалась моей, я это знал, знал и понимал, потому что все мое существо откликалось на какие-то неясные сигналы и смутную тревогу, которая охватывает меня, когда твоя музыка, Кристина, будит во мне эту память. Шопен. «Ноктюрн № 20», Кристина… Я рассказал ученикам о Прусте, о времени, вновь обретенном в воспоминаниях, об ореоле, окружающем впечатления детства, о голубых барвинках Руссо, воскрешенных памятью о былом. Но моя память этим не ограничивалась. Она хранила не только конкретные факты, но и еще кое-что, более значительное. Мелодия, услышанная впервые, луч солнца, проникающий сквозь оконное стекло, поток лунного света — все это может вызвать где-то там, в абсолютном измерении, эхо моей памяти, которая уходила за пределы жизни, резонировала в пустынных пространствах еще задолго до моего рождения и будет резонировать после того, как меня не станет. Видение чистой радости, спокойной полноты жизни, как и смутные ночные голоса и предчувствия, говорят о незапамятных временах. Непосредственная реальность исчезает, и в воздухе дрожит лишь паутина, сотканная из тумана и пустоты, песня без начала и конца, безымянная мелодия, прилетевшая неведомо откуда. Я убежден, знаю, что в свое время бог и явился результатом подобного устремления неизвестно куда, результатом поиска за пределами жизни. Но вот резонанс пустынных небес стал мощнее. С небесного свода, населенного ангелами, святыми, самим божеством, эхо неслось особенно гулкое и раскатистое. Память вибрировала, как протянутая через всю Вселенную струна, и человек стал воспринимать ее как свою, рожденную его собственными вековыми мечтами, дремавшими до тех пор, пока саморазоблачение, самоуничижение или интерес к себе самому не заставили звучать эти мечты, тем самым подтвердив их бессмертие. Вот почему Камоэнс принадлежит нам, хотя Иерусалим — город мертвый. Голос поэта и голоса, вещавшие ему, мы теперь можем слышать в особые, исключительные часы откровения. Возможно, вечно живая мечта, которая всегда тревожила человека, была открытием, так им до сих пор и не осознанным. Открытием того, что услышанный человеком голос был его собственным и что вопрос, брошенный бесконечности, не несет иного ответа, кроме заложенного в нем самом, вот потому-то и слава, и ужас, и сказочное могущество этого голоса — чудо, живущее в самом человеке, с ним рождающееся и с ним умирающее. Иерусалима нет на Земле, он существует в беспокойном сознании людей, которые ищут ответа на свои вопросы, стремятся к полноте жизни, мечтая о ней среди голых камней и чертополоха. Иерусалим наш, мы возвели его в таких далях и таких глубинах нашего неуемного беспокойства, что только изредка, в час восхода и заката жизни, нас посещает его мираж.
Естественно, что меня поняли лишь немногие мои ученики, но их широко раскрытые от изумления глаза, их зачарованность моими словами были сигналом того, что что-то все-таки коснулось их сознания.
Вот, например, Каролино, сразу же после урока подошел ко мне. Когда он заговорил, я на него не смотрел. Но, подняв глаза, увидел, что лицо его, усыпанное красноватыми угрями, побелело как полотно.
— Сеньор доктор…
— Я слушаю тебя.
— Я не знаю, верно ли я понял…
— Ну-ну, я слушаю.
— Но я все-таки хочу сказать.
— Говори.
— Вот… но… это все так… Не знаю, как сказать: все это так сильно, так… Но я, я уже знаю, кто я есть, я уже себя знаю, я хочу сказать, я уже себя видел. И я хотел обо всем этом поговорить с сеньором доктором.
Когда вот так какой-нибудь ученик искал общения со мной, я, естественно, не пытался прийти с ним к взаимопониманию в плане очевидности, совпадения точек зрения, мыслей, дружбы двух мужчин, которые узнают друг друга и таким образом ищут себя; я заботился лишь о том, как разъяснить, научить, информировать, не навязывая своей точки зрения, потому что такими понятиями, как очевидность и общность, я оперировал только тогда, когда говорил для всех, как будто только между преподавателем и каждым учеником, взятым отдельно и вместе с тем объединенным в коллектив, мог происходить обмен проверенными, четкими, ясными мыслями. Но у Рябенького не было мыслей, разве что была безумная тревога.
— У тебя еще есть уроки?
— Нет, сеньор доктор.
— Тогда, если хочешь, пойдем со мной. Подышим свежим воздухом.
И он пошел за мной следом, чуть отставая, возможно для того, чтобы товарищи не заметили его отношений с преподавателем и не назвали подхалимом. Однако, ступив за порог лицея, он тут же поравнялся со мной. Мы спустились по откосу и двинулись в сторону Редондо, но у первого же переезда свернули налево и пошли вдоль железнодорожного полотна. Теперь, когда кругом не было ни души, Каролино заговорил. Между тем я не был уверен, что хорошо понимаю его, очень возможно, понимал я только то, что сам же ему как-то объяснял. Разговаривать нам было не легко: мы шли по очень узкой тропинке вдоль путей и почти все время друг за другом. Рябенький то и дело поверял мне срывающимся голосом свои жизненные опыты. Он еще раз рассказал мне, как интересно разрушается слово.
— Люди, когда разговаривают, — говорил он, — не думают о словах, но, если мы станем повторять одно и то же слово много раз, оно уже ничто, это уже речь сумасшедшего.
— Да.
— Вот, например, люди говорят: «Этот город красив». А потом повторяют: «Этот, этот, этот, этот…» — много раз. В конце концов это уже не слово, а только какой-то звук. И то же получается, если повторять какую-нибудь фразу целиком. Вначале еще понятно что-то. Но потом — ничего.
Я смотрю на него: да. Слова — это камни, Каролино, в них живет лишь вкладываемый смысл.
— А вот еще, сеньор доктор…
Да, было и еще, мой милый. Было, но я не хотел «отравлять тебя», хотя потом утверждали обратное. Я кричу об этом тем, кто меня обвиняет, кричу изо всех сил.
Вернуть, вновь обрести, впитать в себя то, что предназначено человеку, принадлежит ему, принадлежит земле, на которой он родился и которая поглотит его самого и все сущее. И здесь я не ошибался, нет, я утверждаю это наперекор долгой ночи и ветру, который воет в дымоходе, наперекор вещим голосам, обступающим меня со всех сторон. Я не проповедовал смерть, Рябенький. Я проповедовал жизнь, но жизнь осознанную. Видеть — значит не заблуждаться. Только вот не всякие глаза видят, и тут сами глаза виноваты, а не истина.
Было и еще кое-что — тут как раз Каролино и сказал то самое:
— Я много думал, сеньор доктор, о том человеке, что повесился. Ну, о том, у которого рука была уже не та. И решил: больше нет богов, которые бы создавали, стало быть, человек и есть бог, потому что может убить.
Объятый ужасом, я посмотрел на него.
— Я не говорю, что надо убивать, сеньор доктор, я этого не говорю. Я говорю, что убить — это все равно что создать. Нет, не все равно, я хотел сказать… это совсем другое, ну, ну…
И он, побледнев, отчего его красные угри стали еще заметнее, по-детски захихикал.
— Сеньор доктор скажет, что это глупая мысль, но я не знаю, мне кажется… И потом, это очень сильно, когда я подумал, очень, очень грандиозно.
— Жизнь — удивительное чудо, — сказал я. — Жизнь не имеет цены.
— Ну вот потому-то, сеньор доктор, как раз потому. Иногда я думаю: может, убийца именно потому и убивает?
— Убийца — это недочеловек, а не сверхчеловек.
— Вот именно, сеньор доктор, но если бы убийца знал как следует, что он уничтожает…
Вдруг что-то темное, глухо храпящее обогнало нас и понеслось вперед. От неожиданности я вздрогнул. Это была свинья, как видно, откуда-то сбежавшая, — за ней гнался человек. Только тут я заметил нечто похожее на трущобы, лепившиеся вдоль железной дороги, но Каролино объяснил мне, что это свинарники. Забыв о нашем разговоре, мы принялись смотреть на стоящие в ряд деревянные бараки, откуда теперь уже совершенно явственно доносился визг и пахло навозом. Задыхаясь, человек бежал за тучным животным, потому что очень скоро должна была пройти дрезина. И действительно, когда свинью водворили на место, по рельсам, подобно урагану, с нарастающим шумом и грохотом пронеслась дрезина. Пройдя чуть вперед, мы свернули с железнодорожного полотна и пошли по грунтовой дороге.
Рядом за высокой зубчатой изгородью паслись косули, олени, кролики. Тут Рябенький, как всегда глупо посмеиваясь, что говорило и о застенчивости, и о порочности, объяснил мне:
— Они для того, чтобы их убивать, сеньор доктор. Для охоты. Это олени одного здешнего богача. Когда богатые хотят поохотиться, то выпускают одного-двух. Потом убивают.
Я поглядел на него серьезно.
— Но почему ты смеешься?
— Я не смеюсь, сеньор доктор.
Только тут я заметил, что у него голубые глаза. Светло-голубые, безмятежно ясные. Они ничего не утаивали. Я закурил и молча двинулся дальше. Каролино тут же за мной последовал. Теперь мы шли по узкому мосту, что тянулся параллельно другому, высокому, железному — для поездов. Внизу, образовывая заводь, разливалась река, на берегу ее были пристроены мостки для стирки белья. В недвижную зеркальную поверхность заводи в полном согласии со всем окружающим смотрелся камыш. Я остановился, зачарованный этим вечерним покоем, этой маленькой искрящейся радостью, свежей и недолговечной, а может, вспомнив flashes воды на прибрежных заливных лугах моей родной деревни в ясные зимние дни.
Пройдя чуть дальше, мы увидели пасущееся на зеленом раздолье стадо и услышали слова пастуха, обращенные к собаке. Собака тут же — ей, видно, был дан приказ — сорвалась с места и, яростно лая на разбредшихся по полю коров, принялась их сгонять. Если же они, приняв независимый вид, останавливались и раздумывали, собака бросалась на них и вынуждала идти к стаду. Пастух молча, не двигаясь с места, наблюдал за ней. Наконец порядок был восстановлен и все вокруг вернулось к покою, разливавшемуся по равнине под торжественный звон колокольчиков. Недалеко от нас куры расклевывали траву и кучки навоза. И вот в какой-то момент стадо подошло к дороге. Пес, заметив нас, бросил стадо и двинулся нам навстречу. Шел он медленно, не спуская глаз с меня и Каролино, потом, явно желая попугать, пустился рысцой, а метрах в шести встал как вкопанный и залился лаем. Он вытягивал передние лапы, грудью касался земли, приподнимал зад и, вскидывая голову вверх, лаял. Инстинктивно я и Каролино нагнулись, ища камень. Пес понял и, поджав хвост, отступил, но тут же снова занял боевую позицию. В этот момент Каролино поднял камень и швырнул. Пес, судорожно дернувшись, отскочил в сторону. Камень миновал его, но, пролетев над ним, угодил — невероятно! — в голову курицы. Вокруг не было ни души, пастух, совершенно равнодушный к собачьему лаю, зашел, похоже, в видневшуюся неподалеку усадьбу. Оглушенная неожиданным ударом, курица, беспорядочно хлопая крыльями, пролетела какое-то расстояние и наконец упала кверху лапами, раскрыв веером крыло. Каролино этого не видел, так как его внимание целиком было занято теперь уже улепетывавшим псом, потому что, когда я ему сказал: «Ты убил курицу», он глупо посмотрел на меня, потом перевел взгляд на кур. Бросился к ним, нагнулся, поднял курицу за крыло. Вокруг молчаливо простиралась безлюдная равнина. Я подошел к стоящему столбом Каролино, который все еще сжимал крыло безжизненно висящей птицы. Он смотрел на нее пораженный, смотрел на клюв, уже окрасившийся сочившейся из него кровью, смотрел на веер раскрытого крыла, которое сжимал, и на другое, безжизненно поникшее, на черные, покрытые кольцами морщин лапы и скрюченные когти. И повторял:
— Убил.
— Надо бы узнать, чьи куры, — сказал я, — и заплатить.
— Убил.
Но вокруг никого не было. Белевшая вдали усадьба казалась вымершей. Отнести туда? Подумав, я наконец решил:
— Оставь ее здесь, какой-нибудь бедняк подберет.
Каролино тупо смотрел на меня, все еще сжимая в руке крыло. И, так же тупо глядя, выпустил его из рук. Курица глухо стукнулась о землю и, прикрытая веером крыла, осталась лежать с вытянутыми застывшими лапами.
XI
Впервые после смерти отца я возвращаюсь на каникулы в родной дом. Рождество. Но рождественский ужин вряд ли состоится: в огромном старом доме мать живет одна. Эваристо, скорее всего, проведет праздник в доме тестя, в Ковильяне. А если не приедет Эваристо, то не приедет и Томас со своим выводком. В общем-то, мне все равно: я не один, со мной целый мир. Очевидность жизни — не в непосредственной действительности, а в том, что пронизывает ее и вибрирует в памяти. А моя память хранит многое. Из окна вагона я вижу уже показавшуюся, но еще плохо различимую гору, вижу зелень сосен и каменистую землю. И стараюсь понять: что же здесь живет само по себе, что воскрешает моя память, а что возникает и существует только в минуты тревоги? Я закрываю глаза и ищу, ищу изначальную истину, лежащую в основе моего присутствия в мире, моего «я», что является мне иногда неповторимой мелодией. Рождества не существует, потому что оно никогда не было для меня чем-то сегодняшним. Радость, которую я ищу, — из былых, безвозвратно ушедших времен. Из времен до моего появления на свет, из эха, которое несется из прошлого в будущее и волнует звуками неведомой мне музыки.
На станции меня встречает Антонио с телегой. У нас еще цел «оберланд» — старый автомобиль на высоких колесах, но его умеет водить только Томас. Путешествие на телеге меня не смущает. Я усаживаюсь, покрываю ноги попоной. У Антонио новостей полон рот, и, тронув лошадь, он тут же начинает их выкладывать. Но я занят своими собственными мыслями… Я касаюсь его плеча и прошу:
— Помолчи, Антонио…
Бегущая среди заснеженных полей дорога оглашается звоном колокольчиков. С недвижного, обещающего обильный снегопад неба исчезают последние отблески света. Из оливковой рощи, что видна вдали, доносится песня крестьян. Я закрываю глаза и слушаю. Это старая песня, сверстница земли, сверстница человеческой доли. В ней — обычной вестнице вечной ночи, изливающейся в зимнее безмолвие, — мне слышится вековая скорбь и погребенные в столетиях мечты. Теперь мы едем по уходящей вдаль прямой. Навстречу нам идут хмурые крестьяне и собирающие по дорогам милостыню нищие с библейскими лицами. Вдали, закрывая горизонт, высится гора, которая, завидя нас, медленно, будто стараясь привлечь наше внимание к себе, к истине своего происхождения, отступает. А над ней, сливаясь с песнью крестьян, которую я уже не слышу, звучит далекий хор. Эхо торжества мира и тишины в праздничное утро, эхо бесконечной надежды, вечной надежды? «Мессия» Генделя.
И словно из бездны веков слышу я поступь идущих вместе со мной народов, идущих и поющих о своей тысячелетней горести. Измученные люди, унижения и голод, угрызения совести и усталость, и возникающее, как пожар в ночи, безумие, и проказа, и не находящая ответа тоска, и старики, возраст которых определяет страдание, люди, которые надеются, которые мечтают… Из какого ада идет эта жалоба? Гора всей своей белой массой откликается на этот зов тоски. Далекие голоса поют, поют. Шествию нет конца — это хор вечного несчастья! Какая же сила движет вашей надеждой, неисполнимой на этой Земле?
Откуда вам это известно? Откуда вам это известно? О, ваша боль измеряется вечностью. Именно надежда возрождает вас из пепла и руин… Вот вы и поете, как безумные, свою песнь затянутому тучами небу. И верите, что в тучах родится звезда…
Среди безмолвных скал голоса смолкают. Теперь только я, я один, продолжаю свой путь к горе. И о пустой надежде напоминает лишь туман нереальной музыки. А где моя надежда? В какой невозможной встрече с миром и его гармонией?
Наконец мы приезжаем. Во дворе стынет звон колокольчиков. Ни души. Звенящая тишина обступает меня со всех сторон, будто я на ночном полустанке, где только что замер пришедший поезд. Вхожую в дом. В пустынных комнатах та же тишина. Но вот появляется служанка. Я спрашиваю о матери и иду в ее комнату следом за служанкой. Мать сидит на постели в накинутой на плечи шали. Она как-то равнодушно обнимает меня. Но что с тобой? Почему же ты не написала мне? Всегда говоришь, что все хорошо!
— Все хорошо, — говорит она. — Я просто устала сегодня и прилегла.
— Нужно вызвать Томаса!
— Да все хорошо. Я встану сейчас. И потом, завтра же он приедет на рождественский ужин. Обещал, во всяком случае. Вот Эваристо не приедет.
Она теребила бахрому шали, то и дело поднимала на меня свои мутные, смотревшие откуда-то издалека глаза, в которых читались усталость, разочарование, доброта.
— Но врач-то был?
— Да я же не больна.
И действительно, к вечеру она встала. Правда, тут же устроилась на стуле у жаровни (которую предпочитала камину) и с отсутствующим видом принялась шевелить золу. Она ни о чем не спрашивала меня, что было особенно невероятным, ведь я, приехав из такого далека, был теперь ей самым близким сыном и столь же одиноким, как она. А может, именно из-за своего одиночества она освоила этот язык молчания, слова которого — туман глубоких раздумий, а слова, сказанные вслух, — слова чужого человека, вторгшегося извне в ее мир? За ужином она все же поинтересовалась, как я живу. И я рассказал ей о своей жизни, рассказал об Алентежо, о равнине, о докторе Моуре, которого она знала, о занятиях и преподавателях лицея. Мать слушала и улыбалась, будто отодвигала свои тревоги за мою судьбу, предчувствуя, что уже на пороге смерти.
— Худой ты, — заметила она.
— Я всегда был худым.
— Да. Худой.
Милая старушка, что с тобой? Твои слова звучат как прощание. Опустелый дом, разъехавшиеся в разные стороны дети, ушедший из жизни муж. И тетя Дулсе. И все, кто жили и работали в доме. Я уже понял, понял, что ты не больна, да и ни к чему тебе болезнь. Болезнь ведь предлог. А ты не нуждаешься в предлогах. И неожиданно взволнованно спросил:
— А что, если тебе поехать со мной?
Она горько улыбнулась. Протянула руку, молча сжала мою, лежащую на столе. И очень скоро ушла к себе, оставив меня одного. Я тоже ушел в свою комнату и широко распахнул окно. Небо расчистилось, теперь это было огромное темное озеро, в котором плавала белая луна. Занесенная снегом гора сверкает всеми своими вершинами, тихо плывет в синеватом ореоле. С реки доносится неясный шепот воды, неосязаемого воздуха, просторных убранных полей. Тень от сосен, падая на землю, кроит, расчерчивает ночь стальными линиями… Я закрываю окно и продолжаю смотреть сквозь стекло. И вдруг мне начинает казаться, что следующий день не родится, не родится никогда, что истина жизни так и останется в неразгаданной неподвижности вещей, в лунной чистоте ночного снега. Наконец я ложусь. Ложусь, но ставен не закрываю. Луна спускается по хребту горы, заглядывает в окно и разливается на деревянном полу сгустками желатина.
Как-то такой же ночью лет двадцать назад… Иногда я пытаюсь отвоевать себя у далекого прошлого. И хотя понимаю, что ничто ничего не объясняет, для меня существуют все же некие вехи, которые, подобно геодезическим знакам, размечают карту моей жизни, напоминающую мне о прошлом. И жизнь моя расширяет свои пределы, выходит за свои реальные границы. Я как будто не живу сам, а обнаруживаю себя погруженным в жизнь, смотрю на нее со стороны, как свидетель происходящего. Я ведь еще не рассказал о своем псе Мондего. Был июньский вечер, мы, трое братьев, возвращались из школы. Пройдя какую-то часть пути по шоссе, мы обычно сворачивали на ведущую через возделанное поле дорогу. Как сейчас помню этот вечер. По дороге едут телеги, горячая пыль золотит придорожные деревья, косые лучи солнца скользят по их листве. Откуда-то издалека доносится чей-то голос. Безымянный. Дух самой земли. И вот именно в этот момент я замечаю, что следом за нами идет шелудивый пес. Эваристо тут же запустил в него камнем. Пес взвыл и шарахнулся в сторону. Но какое-то время спустя Томас заметил, что пес опять идет за нами. Как видно, бездомный, он искал себе хозяина. Чертыхаясь, Эваристо снова нагнулся, но пес, искоса взглянув на него, почуял опасность и бросился прочь. Такое смирение пса вызвало во мне жалость и чувство превосходства, свойственное всякому жалеющему.
— Мондего!
Я дал ему имя, пес, не двигаясь, посмотрел на меня своим печальным, обиженно-старческим взглядом.
— Мондего! Ко мне!
Он не двигался. Но, как только мы пошли вперед, последовал за нами. У ворот он заколебался: как все псы, он хорошо знал, что существует частная собственность… Тогда я его подбодрил.
Подбодрил его и Томас. Мондего, пытаясь понять наши мысли, долго смотрел на нас. Потом вошел. Я стал его кормить — мне так хотелось, чтобы у меня была собака. Тетя Дулсе не одобрила мой поступок: по ее понятиям, собак держат простые люди — пастухи, арендаторы или всякие бродяги: гончары, лудильщики, цыгане, которые привязывают их к своим телегам. Мать приняла пса, но разрешила держать только на улице — во дворе. И пес остался. Антонио с моей помощью смастерил ему конуру, положил внутрь солому, поставил плошку и, чтобы у пса была какая-то свобода, натянул от конуры до самого курятника проволоку, на которой закрепил его цепь. Но пес свободой не пользовался. Он лежал, словно поджидая смерть, у входа в конуру и оживал только в моем присутствии. Приходил я к нему часто. Приходил, разговаривал, а он смотрел на меня своими сочувственными, всепонимающими глазами. Так между нами установилось человеческое общение. Ведь раньше все живое, что я наблюдал, например сверчки, медведки, богомолы, были движущимися объектами, или движущейся материей, как черви, лягушки, жабы, или уже самой жизнью, как птицы и быки, но общения с ними как с индивидуальностями, если среди них таковые вообще были, не получалось. Правда, жизнь во всех проявлениях всегда приводила меня в восторг. Но в прытких ящерицах, чьи оторванные хвосты неистово дергались, в подвижных ласках, в суетливых мышах, в птицах я разве что смутно чувствовал всеобщую форму жизни, всеобщую, поделенную между животными силу, обычный способ бытия, в котором начало и конец — не предел, а звенья непрерывной цепи. А вот в Мондего я смог увидеть «личность», пусть не вполне оформленную, но личность. Слыша мои шаги, пес шумно радовался, хрипло лаял. А когда я приближался, вставал на задние лапы, вилял хвостом, потом успокаивался, ложился, клал морду на вытянутые лапы, прикрывал глаза, явно чувствуя себя спокойно в моем молчаливом обществе. Я заставлял его вставать, выполнять приказы, он повиновался, правда без восторга. Но если он не мог проявить восторг, выполняя мои приказы, то беседовать, понимать меня мог прекрасно. Когда я с ним говорил, он широко раскрывал свои вдумчивые глаза. Это была личность с симпатиями и антипатиями, понимающая все, что происходит вокруг, и все, что окружающие намереваются предпринять в отношении нее.
Однажды я застал отца и слугу возле конуры. Они явно говорили о нем, о Мондего. Он был болен: шерсть вылезала, он весь покрылся лишаями, глаза гноились, его то и дело рвало. Бедняге дали лекарство, но лучше ему не стало. Это было вечером, под рождество. Гора покрывалась снегом — была такой же, какой сейчас я вижу ее в окне. Когда я подошел к ним, отец и слуга замолчали. Но пес, хрипло лая в их сторону и горько, покорно глядя на меня, дал мне понять, о чем они говорили.
— Я вот говорю Антонио, что пес зимы не переживет, — сказал мне отец. — И чем скорее придет к нему смерть, тем лучше для него.
— Нет, он не умрет, — сказал я взволнованно.
Тут подошел Томас.
— На что ты, собственно, надеешься? Пес стар, он отжил свое и должен умереть.
Нет, тогда это не было приговором. Это было простой очевидностью. Но не для меня. Для меня очевидностью была только жизнь. Как мог пес умереть? Как могла умереть его «личность»?
Когда выпал обильный снег, Мондего мерз и не вылезал из конуры. Он только выглядывал оттуда, но еды больше не брал, и я тоже стал понимать, что пес умирает. Каждое утро я бежал во двор к конуре, как будто от этих моих обязательных визитов зависела его собачья жизнь.
— Умирает, но медленно, — как-то сказал Антонио.
В ночь перед рождеством мы всей семьей — дома остался только отец — отправились к праздничной мессе. Ночь была дивная, подобная сегодняшней, с чистой луной на чистом небе и живыми мигающими звездами. На горе искрился снег. Колокольный звон плыл над деревней. Чтобы мы не оступились в заполненные грязью ямы, которые при лунном свете не всегда видны, жена Антонио освещала нам дорогу фонарем. Такие же фонари мелькали и на горных дорогах в надежде сойтись всем вместе к церкви.
Вдруг, когда мы выходили из ворот, я почувствовал тревогу. Конура Мондего стояла в стороне, около навеса, где обычно привязывали быков. Я решил, что пес умер, и, бросив всех, пошел один в глубь двора. При лунном свете я осмотрел конуру со всех сторон, позвал Мондего. Пес не ответил. Я сунул руку внутрь — пусто. По глупости я решил, что он как-то избавился от цепи и лежит где-нибудь под навесом. Пошел туда, посмотрел там, сям… потом позвал: «Мондего!» Ни звука. И вот, возвращаясь к своим, я наконец его увидел, увидел на фоне лунного, звездного неба: он болтался на балке. Я сдержался, не закричал. Мать и братья уже было решили из-за меня вернуться. Пробормотав какие-то извинения, я пошел с ними. И вот, когда при свечах под гимны рождался Христос, Мондего покачивался на балке, и его многострадальное тело омывал лунный свет.
На следующий день меня надумали обмануть — сказали, что нашли Мондего мертвым у конуры. Я молча встал и пошел хоронить животное. Мне хотелось предать его земле с нежностью, чтобы последний голос был для него голосом друга.
Я уже не вижу луны, она очень высоко поднялась. Но белая, торжественная, обращенная ко мне часть горы теперь освещена целиком. И в недвижном безмолвии, в беспредельности застывшего времени смерть Мондего соединяется со смертью отца, исчезает, растворяется в безграничной умиротворенности. А налитый усталостью лунный взгляд стережет безмолвие кости, многозначительную тишину, которая меня затопляет.
XII
Ставни так и остались открытыми, и очень рано солнце будит меня. Оно проникает сквозь стекла, растапливает нарисованные на них морозом узоры. Какое-то время я рассматриваю эти узоры. Они аккуратно нанесены, симметрично выгравированы. Бегущая по стеклу капля, как сломанная гравировальная игла, режет то один, то другой узор. Разбуженные солнцем вещи просыпаются, оживают, подобно живым существам. Стеклянный кувшин, стоящий в тазу посередине стола, поблескивает, радостно искрится. Полотенце, слепящее своей белизной, прикрывает горлышко кувшина и свисает по обе стороны тугими от крахмала складками. На стуле — моя одежда. В квадрате зеркала — холодный мир отражений. Я один и прекрасно себя чувствую. Снова закрываю глаза, весь во власти дремы, и вслушиваюсь в утренние шумы. Потом встаю. Тепло, совсем тепло. Я распахиваю окно, и солнце вторгается в мои владения. Снег стерилизовал жизнь: создал какой-то неестественный, не подверженный времени мир, мир из пластмассы. А может, это сделало солнце? Потому что снег не мертв, он существует во времени: зарождается в затянутом тучами небе, падает на землю, исчезает с лица земли. В снежном воздухе дрожит брошенное кем-то слово, в прозрачное небо несется стук топора, а может, хлопающих дверей или едущих по мостовой телег? Деревня лежит в овраге, здесь гулок утренний воздух.
Вдруг двор наполняют резкие автомобильные гудки. Ухо мое ждет крика Жулии, несчастной толстухи Жулии, треска мотора маленькой машины Эваристо и, наконец, вопроса: «Монах? Где же Монах?»
Но ничего этого не слышно. Мотор глохнет, и слуха моего достигает уже из коридора густой голос Томаса. Я не разбираю слов, но вскоре слышу, что он останавливается у моей двери.
— Можно?
Я открываю дверь, и мы заключаем друг друга в объятия. Я восторгаюсь его крестьянской силой, он журит мою тщедушность.
— Тебе не холодно? — спрашиваю я.
Он без пальто. На нем грубая рабочая одежда и подбитые гвоздями сапоги. Кожа рук заскорузла, обветрена холодами зимы. Синие глаза смеются.
— А Изаура, малыши? Сколько их теперь у тебя?
— Да как тебе сказать, шестеро… почти семеро. И все в полном здравии. Всё как надо.
— Почти семеро… Послушай, Томас, что с матерью?
Этого Томас не знал. Знал только, что бывали дни, когда она не вставала с кровати, но врача не хотела. Ей просто было приятно лежать, и все. Он не знал, что делать. Иногда посылал к ней внуков, чтобы было веселее. Но всегда только двоих, чтобы не утомлять. Мать любила детей, но, видимо, уставала от них и просила Томаса: «Приезжай за ними, не могу больше». А вот святоша Игнасия теперь была здесь частой гостьей. Она просто порабощала мать своей религиозностью: чтением девятин, молитв Иисусу Христу, сердцу Христову и святому Венсану де Полю. Старый священник умер от кровоизлияния. Это был здоровяк с мощной мускулатурой, всегда рыгавший после приёма пищи и весьма любивший рассказывать о подвигах молодости. Новый же был истинной мельницей молитв. Он молился дни и ночи напролет. Мать ходила в церковь слушать его проповеди, кроме тех дней, которые проводила в постели.
— Я приехал, чтобы договориться о сегодняшнем ужине, — сказал Томас. — Ко мне приезжают тесть и теща… ну и поэтому, сам понимаешь…
Тесть и теща Томаса — это сеньор Паулино и дона Эрмелинда. Сеньор Паулино разбогател на торговле в имениях, где он появлялся во время ярмарок со своей маленькой повозкой, зазывая покупателей голосом, похожим на переливы флейты. Дона Эрмелинда была женщина с характером, сама «важность». Изаура — их единственная дочь. Так что Томас удачно женился.
Неожиданно мать заупрямилась — она не оставит дом в рождественскую ночь! Я тоже был вынужден остаться.
— А ты поезжай, — говорила она мне. — Поезжай, пожалуйста.
Конечно же, я не поехал. Но согласился быть завтра у них к обеду. Мать тоже обещала приехать. Томас еще какое-то время побыл в доме, потом вышел вместе со мной во двор на солнышко. Он никак не хотел оставить в покое мою худобу.
— Ты должен питаться как следует. Должен дать отдых мозгам. Потом, может, женитьба пойдет на пользу… И еще вот что: мать тебе ничего не говорила о разделе? Тут как-то она сказала, что приняла решение. Ну, а поскольку я знал, что ты приедешь, то не стал писать тебе. А Эваристо я написал.
Что касается раздела, то тут все было просто: имущество делилось поровну между нами троими. И каждый из нас должен был ежемесячно платить матери. Я был согласен, естественно рассчитывая, что за тем, что будет принадлежать мне, присмотрит Томас. Томас был в принципе не против, но все же хотел подумать, посоветоваться с Изаурой. Что же касается Эваристо, то оставалось надеяться, что он все-таки появится, чтобы повидаться с нами и разом все решить.
Несмотря на то что мать к вечеру принарядилась и на столе искрился хрусталь, ужин был грустным. Мы сидим друг подле друга, на своих обычных местах: она в конце стола, я сбоку, почти на углу. Раздвинутый до предела и накрытый скатертью стол выглядит странно: на нем лежит только ветка искусственного остролиста с зажатыми в желтых подсвечниках свечами. Вокруг стола, подавляя все окружающее, стоит старая, грузная, темная мебель времен голландского Возрождения. Мать почти не раскрывает рта. А если и раскрывает, то по привычке смотрит на пустующие стулья, и это меня приводит в трепет. Ты разговариваешь с отсутствующими, моя дорогая мама. Я слежу за твоим взглядом и ловлю себя на том же. Вот мы, свидетели нашей собственной судьбы: белая скатерть во всю длину стола — саван отсутствия, и полдюжины дрожащих в темноте свечей, стерегущих память. Снаружи трепещет ночь. Я слышу этот трепет, слышу в нашем душащем молчании, в замерзших тенях двора, в отдаленном смутном шуме — эхе былого мира. Свечи догорают. Колокола звонят к заутрене.
XIII
К одиннадцати приехал Томас; мы повезли мать в церковь (на праздничной мессе она не была) и подождали, пока она выйдет.
— Так ты в церковь не ходишь? — спросил меня Томас.
— Давно не хожу… Но песнопения еще слушаю.
— Почему — еще?
Я и в тот момент слушал их. Звуки неслись из церкви, разливались по занесенному снегом церковному двору и сливались с торжественной симфонией горы. На церковном дворе стоят один к другому черные дома. У одного из них навес. Он держится на высохшей, покосившейся подпорке. Мы стоим под навесом, лицом к солнцу. На склоне горы между заснеженными деревьями еще держится утренний туман, словно первозданная материя хаоса до сотворения мира. И в сиянии явившегося утра рождественские хоры представляются мне светлыми, омытыми чистотой абсолютного начала, кажутся порождением извечной наивности и веры. Я забываю о Томасе и погружаюсь в раздумья. Я не тоскую ни о себе, ни о ком другом: завтра — уже сегодняшний день. И прошлое меня волнует не как ушедшее настоящее, а как настоящее без будущего. И под песнопения мне грезится не голос прошлого, а сама греза.
— Почему ты удивляешься, что я их слушаю? — спросил я. — Знаешь… Знаешь ли ты, что такое жизнь?
— Жизнь… Что ж. Да ведь ты у нас много читаешь, кому же и знать, как не тебе. Конечно, я тоже читаю и тоже думаю. Читаю зимой по ночам, а Изаура беспокоится. Но я возделываю землю. Как это тебе объяснить? Мы сотрудничаем с землей. Мы поедаем плоды, убиваем скот, но мы ничего не уничтожаем. Между людьми и землей существует соглашение. Солнце греет не нас, а землю. Мне это трудно объяснить. Еще вчера я был в давильне оливкового масла. У давильщиков вся одежда в черных масляных пятнах. И руки. И лица. И сами они цвета старого прогорклого масла. Они — это самое масло. Но их я считаю необыкновенными людьми. Говорю тебе это по разным причинам. Хотя бы потому, что ты так худ.
После долгой тишины на церковный двор опять хлынули звуки гимнов, расцветающих здесь, во дворе, большими снежными цветами.
— А ты, ты не слушаешь эту музыку? — спросил я его.
— Слушаю. Только не как ты — не пока еще, а всегда. Я считаю, что всегда должен ее слушать.
— Но ты же неверующий.
— Если бы я был верующим, я бы не слушал. Те, кто там, в церкви, не слушают, они поют. Земля не знает себя самое.
— Так ты… выходит, ты нашел то, что я ищу?.. Преодоление печалей, сомнений… Ты видел хаос и чудо и остался спокоен?
— Не понимаю, что ты хочешь сказать. Но уверен: того, чего ищешь ты, я не нашел. Потому что находит только тот, кто ищет.
Месса шла к концу. Из церкви стали выходить люди. Выходить, надевать на пороге шапки, собираться группками у старых домов, греться на солнышке. Наконец, накинув на голову шаль, вышла и мать. Она садится в машину рядом с братом, я — сзади, подавшись всем телом к ним вперед. Мать молчит, но глаза ее обвиняют нас за наше неверие. «Ведь рождество же…» Да, милая мама. Но знала бы ты, как хорошо знаком мне твой мир теперь, когда я живу вдали от тебя! Знала бы ты, что на этой заснеженной дороге меня преследует эхо твоих хоров! Они звучат неведомо откуда, из головокружительных далей, яркие, восторженные. И, как свечи в яслях Христовых, озаряют пустынную, тянущуюся среди безмолвных деревьев дорогу. Солнце вторит им, мир воспевает их с безумной мощью, в них — неодолимая наивность, которая доводит до слез. Знаешь ли ты, какое суровое мужество необходимо, чтобы слушать эти хоры и оставаться во власти своей бесплодной судьбы? Мы идем издалека, идем по дороге жизни до встречи с откровением. Я слышу твои хоры в своем страшном совершеннолетии. Они прекрасны и печальны, как крик ребенка, потерявшегося на вокзале…
На скользкой дороге автомобиль буксует. По обочине молча идут умиротворенные, занятые своими мыслями люди. На убеленной снегом земле играет солнце, играет, искрится на заостренных иголках льда…
— Зайдешь домой, мама, или сразу поедем?
— Зайду на секунду. И вы зайдите.
Но мы ждем ее в машине. Я опускаю стекло, закуриваю. Залетевший ветер холодит мое лицо. Я смотрю на почерневший от многовековых бед, одиноко стоящий в необъятном белом безмолвии дом. Чуть поодаль, в стороне — гора, она возносит к суровому стальному небу свои занесенные снегом вершины. Неожиданно для себя я спрашиваю Томаса:
— Ты счастлив?
Он изумленно, силясь понять, смотрит на меня.
— Никогда не думал об этом. Или нет, раньше думал. Да, конечно, думал. Но сам себя не спрашивал. Трудно ответить. Признаю и принимаю — может, так. Жизнь — это вообще счастье, а я ее частица.
— А о смерти ты когда-нибудь думал?
— Да я ее каждый день вижу.
— Я спрашиваю: о своей смерти ты думал?
— О своей… Конечно, думал. У меня шестеро детей, почти семеро. Как же не думать?
Но я говорил не о том и потому тут же пространно объяснил свой непонятный вопрос. Свести жизнь к грубой необходимости, решить ее в практической сфере, попросту говоря, прожить — это несложно. Но я не о том, я считал должным открыть свою собственную личность, увидеть ее блистательное сверкание и не ослепнуть и не оглохнуть. Томас против моего ожидания нисколько не смутился.
— Зимой иногда я читаю далеко за полночь. До чего же прекрасна зимняя ночь! Ясная, чистая. Бывает, я подхожу к окну, чтобы посмотреть на звезды, на застывшие темные поля. И вот тут мне приходит в голову мысль: ведь в том, что я живу, есть нечто необычное. Я очень ясно ощущаю себя. И не только себя, но и то, что является частью меня, — моих детей, которые спят крепким сном, работников, с которыми я разговаривал, и землю, которой я помогаю трудиться. И все это так, будто и сам я — часть чего-то очень большого, что идет от меня к знакомым мне людям, от них к знакомым их знакомых, и в прошлое, и в будущее.
— Но это не то! Это другое, совсем другое!
Наконец из дома выходит мать, и мы трогаемся в путь. Тут я вдруг вспомнил о подарках, привезенных малышам. Вернулся в дом, раскрыл чемодан, нашел кулечки с алентежскими сладостями, с разными местными лакомствами. Все завернул и опять сел в машину. Теперь до шоссе мы ехали по узкой дороге. А там километров десять — и мы в деревне брата. Его дом — бывший дом тестя. Тесть жил теперь на другой своей ферме, с виноградниками, оливковыми рощами и пахотными землями. Это же было небольшое местечко с небольшой речушкой и широко раскинувшимися неплодородными землями. Дом двухэтажный, просторный, за домом виноградник и тут же рядом старый сосновый лес. Когда Томас почти у дома, поднявшись по тополевой аллее, затормозил, машину атаковала орава горланящих ребятишек. Те, что постарше, легко сбежав с гранитной лестницы, неслись впереди, следом за ними, неутешно плача, что не может угнаться за братьями, поспешал самый маленький. Тут появилась Изаура. Спокойно спустившись с лестницы, она подошла к нам. Мелкота прыгала вокруг, не давая мне распределить подарки. Но наконец каждый получил именно ему предназначавшийся сверток, который тут же был вскрыт и сопоставлен с теми, что получили другие.
— Вы не очень с ними церемоньтесь, они ведь на шею сядут, — сказала Изаура.
Я взял на руки самого маленького, который никак не мог развернуть полученный подарок. Прислонившись к лестнице, я посадил его себе на колено и приступил вместе с ним к сложному делу. Но, как только сверток был развернут, малыш попросился на пол и тут же стал хвастаться полученным. Мать с Изаурой поднялись в дом, ребята разбежались, я остался один на один с Томасом. Мягко светило солнце, мы шли между слегка припорошенных снегом виноградных лоз, снег быстро таял. Так мы дошли до сосняка, где на солнышке грелись несколько голых скал. Я огляделся, глубоко вздохнул, весь во власти мягкого, снежного, солнечного дня.
— Вот ты, Томас, в своих владениях. С кучей детей. Патриарх, да и только!
Он тоже смотрел вокруг. Потом, чуть прищурившись, пристально, изучающе взглянул на меня.
— Ты сказал, что увидеть себя самого — это совсем не то, что увидеть себя в других. Когда человек что-нибудь чувствует очень глубоко, он, как правило, считает, что никто другой этого не чувствует. Я думаю, это происходит потому, что свои чувства очень трудно передать. Ты считаешь, что старый бог, бессмысленность смерти и чудо жизни никогда не были предметом моего внимания. Так вот — были. Но теперь они как домашние животные. Я сплю спокойно в их компании.
— Это невозможно. Ты ничего не увидел. Ты не увидел личности нашего отца, единственной реальности его самого, которая в нем жила. Ты еще не пережил явления тебя самого тебе самому. Ты никогда в одиночестве и в полной тишине не думал: «Я живу, я существую, я и есть та наделенная разумом сущность, которую можно почувствовать, потрогать, но не всегда можно осмыслить, она до ужаса непонятна, осмысливая ее, холодеешь». Ты же живешь среди сельского покоя в полудреме и, по сути дела, не осознаешь, что смертен.
Томас покачал головой.
— Бедный Алберто. И почему ты не ходишь в церковь? Тебе туда прямая дорога.
— Жизнь развивается не так, как развивается болезнь. Правота жизни в созидании, в творчестве, а этому научить не может никто. А если учит и мы воспринимаем, то не отдаем себе в том отчета — это еще одно созидание.
— Похоже, что так. Я только что тебе то же самое сказал. Апостолы есть в каждом деле.
— Как поводки для собак. Или как луч света в темной комнате: свет уйдет, и в ней все как было, без изменений.
— Может, и так, может, — усмехнулся Томас. — Я всего лишь жалкий землепашец. У меня нет stock идей на все случаи жизни. Но что касается моего личного опыта — думаю, ты заблуждаешься. Ведь ты еще ничего не сказал такого, что было бы мне не известно. Я вот, например, раздумываю о своих детях. Они — независимые существа, во всяком случае, так они себя ощущают и не связывают себя ни с чем, как и мы в детстве. Мы же не чувствовали связи с родителями. И хотя дети похожи на нас, на меня в частности, чертами лица, манерой держаться, привычками, но они этого не знают и не понимают. Но я-то хорошо это вижу и чувствую, чувствую в них то, что принадлежит мне, то, что мое. У меня одна жизнь, она, как ты говоришь, чудо. И абсолютное небытие — смерть оглушает. Однако я знаю, что жизнь существует независимо от меня лично и с моей смертью она не кончается. Да, иногда я это вижу особенно ясно. Но и тогда я не закрываю глаза на смерть. Конечно же, она меня тревожит, но… я успокаиваюсь и смиряюсь: ведь смерть принимает образ сна — сна, к которому клонит после тяжелого трудового дня.
— Томас! Алберто!
— Сейчас, сейчас, идем.
Обед был для меня таким необычным спектаклем, что я, наверно, его никогда не забуду. И теперь вот, сидя за своим письменным столом и вспоминая его, я думаю, что он был лучшим ответом на все мною сказанное Томасу. У Томаса я обедал и ужинал не раз. Но вспоминается мне именно этот рождественский обед. В большом дальнем зале поблескивает приборами на двадцать персон длинный стол (возможно, даже два или три, составленных вместе), приготовленный для нас с матерью, всего племени Томаса, его тестя, тещи, с которыми я едва двумя-тремя словами и перекинулся. Наполняя дом адским криком, стуча по тарелкам ножами и вилками, ссорясь друг с другом, рассаживается за столом выводок Томаса. Невозмутимая Изаура, заканчивая приготовления, просит их вести себя тише. Но мальчишки возбуждены, у них свои счеты друг с другом. И вдруг садимся мы. Изумленная, растерявшаяся ребятня утихает, но ненадолго. Как только новизна им становится привычной, они опять начинают шуметь и ссориться. Они кричали, поднимались с мест, протестовали, и все громко, с криком, всеми силами стараясь обратить на себя внимание Изауры, ее родителей и моей матери. А Томас, несмотря на весь этот гвалт, разговаривал со мной, понизив голос, как будто в полной тишине. Он сидел во главе стола, я — рядом с ним. Все громче и громче пререкались друг с другом мальчишки, злились, что-то требовали, отставляя тарелку в сторону, вылезали из-за стола, громко плача, и тут же принимались бегать, а иногда и драться. А Томас все так же спокойно продолжал есть. Он поворачивался ко мне с каждой пришедшей к нему мыслью.
— Так в чем же твоя проблема — мне так и не ясно. Не ясно и то, как ты собираешься ее решать. Мне кажется, на сегодняшний день у всех у нас одна проблема, и мы, ну посмотри сам, только ею и заняты, так что нет нужды изобретать другие. Ну вот…
Тарелка упала со стола и со звоном разлетелась на мелкие кусочки.
— Ну вот, — продолжал Томас так же спокойно. — Если проблема в гармонии, то в таком случае для меня это не проблема. И, кроме того, все проблемы, поскольку не мы их выдумали, не мы породили, разве они не существуют в какой-то мере для нашего времяпрепровождения? Ты говоришь, и я с тобой согласен, что главное в жизни — созидание. Стало быть, твоя проблема в том, творишь ли ты? Так?
В таком шуме мне было трудно разговаривать: я почти не слышал Томаса. К тому же его безмятежность, это его невероятное самоутверждение в жизни среди безмолвия полей и ребячьего гомона вызывали улыбку и обезоруживали меня. Томас был из другого мира. И его вера в гармонию возбуждала мое любопытство. Может, он уже достиг той вершины, о которой я мечтаю как о неясной цели моего изнурительного поиска? Может, именно он — конкретное доказательство того, что эта цель существует? И может, ему уже явилась подлинная гармония пустынного мира с глухими отзвуками умерших голосов?
— Моя проблема, — сказал я наконец, — возникла у меня потому, что я ее почувствовал своей. Что думают о ней другие, меня не волнует.
Неожиданно к вечеру приехал Эваристо с Жулией и малышом. Они приехали к матери, но узнали, что мы у Томаса, и заехали сюда. Смех, шутки, заполнявшие дом, выплеснулись во двор. Эваристо похлопывал меня по плечу, кичился своей веселостью, выставлял ее напоказ, как пример для подражания мне, с моим угрюмым характером. Толстая, лопающаяся от оптимизма Жулия тоже меня похлопывала. Наконец Томас, взяв под руку меня и Эваристо, увлек нас в сосняк, на те самые, все еще залитые солнцем скалы. По верхушкам сосен гулял, заполняя пространство и тишину, легкий ветерок. Но в невозмутимой бесплодности зимнего дня не шелохнулась ни ветка, ни травинка. Лежащие прямо перед нами прямоугольники сухой виноградной лозы напоминали строгую упорядоченность кладбища, а за ними стоял приземистый, насупившийся от зимней стужи и пережитого дом, напоминавший мрачные века на нашей земле. Но, похоже, все это видел только я, потому что, придя в себя, понял, что Эваристо и Томас спорят. Насмешник Эваристо держался, как всегда, развязно. Томас — собранно, серьезно, глядя в лицо собеседнику. Предметом спора был раздел имущества. В уже составленной и все четко определяющей бумаге Эваристо проставил стоимость земель, досконально оценив каждое оливковое или фруктовое дерево, режим ирригации, разрушенные строения. Я не имел детей, был холост и, возможно, поэтому ни на что не притязал, тем более на точность в определении стоимости наследства, предоставив братьям решать все это без моего участия. А чтобы мое присутствие их не смущало, отошел в сторонку и закурил. Потом обследовал сосняк, долго смотрел на уходящий за спину горизонт, а взяв в руку комок снега, с изумлением принялся рассматривать это чудо природы. Когда же я вернулся, братья, явно раздраженные Друг другом, молчали. Я спросил:
— Ну что, пришли к согласию?
Они заговорили в один голос. Потом умолкли, выжидая, кто же начнет. Не выдержал Эваристо: он предлагал, чтобы «Тапада» — огороженный участок леса — составила одну часть, а усадьба «Ургейра» и дом шли вместе. Но Томас считал, что «Ургейра» может интересовать только того, кто хочет получить дом. Тут Эваристо поставил условие: только не он. Потому что он сюда жить не поедет. Однако и Томас не собирался менять свое местожительство.
— Оставьте за мной, — сказал я.
Они разом замолчали. Но тут Эваристо снова начал хитрую вязь разговора, что дом-де и «Ургейра» стоят больше, чем «Тапада». Для него, конечно, они не стоят ничего, потому что он жить в деревне не собирается. Хотя истинная цена только дому — половина «Тапады», хотя бы потому, что вокруг него земля. И он согласился, чтобы я стал владельцем дома, если выплачу им обоим компенсацию. Ну, скажем, двадцать конто.
— Тогда нет, я дома не хочу, — сказал я.
Тут Эваристо сморозил глупость. Он сказал, что если я доктор, то это еще не значит, что мне позволено крутить-вертеть, как захочется. Раз уж сказал, что берешь «Ургейру» и дом, нечего идти на попятный. Я объяснил, что согласился, но без компенсации. К тому же мать еще жива, и дом перейдет в мои руки только после ее смерти.
— Ах так! Пусть бог тебя накажет за то, что ты хочешь нас обобрать.
— Да не хочу я дом! Не хочу, и все тут, — заявил я. — Поделите, как считаете нужным, а потом давайте тянуть жребий.
Я снова отошел, оставив их вдвоем. Но они очень скоро меня позвали. Я вернулся. Томас предложил обсудить все это в его так называемом кабинете. Здесь были собраны самые разные книги, они лежали на этажерке и просто на полу вместе с пособиями по пчеловодству, прибором для окуривания виноградников — надо сказать, заржавевшим — и несколькими связками лука. Эваристо снова стал накликать на наши головы божью кару. Потом вдруг кто-то визгливым голосом прокричал в замочную скважину:
— Вот увидите, «Тапада» будет моя. Слышишь, Эваристо? «Тапада» должна быть наша.
— Нет, так невозможно, — сказал я, по горло сытый этой торговлей.
Да, дело оказалось нелегким. Осталось только прибегнуть к помощи адвоката. Но, испугавшись издержек, Эваристо согласился на жеребьевку. Имущество разделили по его предложению. Но без адвоката все-таки не обошлось: жребий мы тянули в его присутствии. Я вытянул «Ургейру» и дом. Кроме одного леска, «Тапада» досталась Томасу. Эваристо порвал с нами всякие отношения.
XIV
И вот я снова в Эворе, как когда-то, таким же солнечным утром. Впереди — неприятная развязка моей истории. Вздрагивая на рельсах, поезд замедляет ход. Я подхожу к окну и всматриваюсь в медленно движущийся мне навстречу город. Его озаряет солнце, он сверкает, как брильянтовая брошь. Я, с чемоданом в руке, стою у окна и смотрю на темную громаду собора св. Франциска, на его черные колокольни, на белые блоки жмущихся друг к другу домов и на обступающую город со всех сторон необъятную, уже зеленеющую равнину. Поезд внезапно останавливается, замирает в безмолвии пустынного вокзала. Я спускаюсь и ставлю чемодан на бетонную платформу.
— Помочь, сеньор инженер?
Ко мне приближается шажками канатоходца Мануэл Патета. Он приподнимает фуражку, из глаз его льются пьяные слезы. Я отдаю ему чемодан, и он идет впереди меня в коротких, кончающихся где-то на уровне голени нанковых брюках и белых шлепанцах на босу ногу, идет согнувшись, будто у него болит живот. Я закуриваю и, хотя у вокзала стоят такси, следую за своим проводником. Вдруг он оборачивается, потом останавливается, словно решая какую-то проблему.
— К Машадо, сеньор инженер?
Язык у него заплетается, слюна брызжет во все стороны.
— Да-да, к Машадо.
— Но знаете, сеньор инженер, может, сеньор инженер и не знает, что не может идти к Машадо. Пансион Машадо закрыт.
— Закрыт?
— Закрыт, да, сеньор инженер. И сеньор инженер не может идти к Машадо. Пансион Машадо закрыт. Сеньор инженер может идти к Эборенсе, или в «Диану», или к Жералдо.
И, не вдаваясь в объяснения, двинулся вперед. Я нагнал его, пошел с ним рядом, желая узнать, что же стряслось здесь без меня. Он начал рассказывать:
— Сеньор Машадо был замешан в одном… Ну, до полиции дошло, что они коммунисты, но они вовсе не коммунисты. Они в одних рубашках… ну… танцевали…
Я внимательно посмотрел на него. Он оттопырил растрескавшуюся нижнюю губу и омерзительно хихикнул. Потом всю дорогу останавливался и хихикал, глядя на меня.
Действительно, пансион был пуст. Дверь мне открыла толстая женщина со сложенными на животе руками: сеньор Машадо уехал и закрыл пансион. Я устроился у Эборенсе, куда и перенес свои вещи. Но в этот же день навел справки о хозяине того дома, что стоял на холме Сан-Бенто. А чтобы привести в исполнение созревший план, решил поступить в школу автолюбителей, окончание которой дало бы мне возможность, купив автомобиль, сесть за руль. Идея эта пришла мне в голову во время каникул, сразу после раздела имущества. Вершина Сан-Бенто, ветер равнины и мои глаза, устремленные в далекую даль… Теперь, когда я устроился в новом пансионе, мне захотелось увидеть Софию. И вот к вечеру, посидев немного в кафе, я к ней отправился. София! По мере того как я приближался к ее дому, образ Софии завладевал всем моим существом. Как я нуждался в тебе, София, как дрожал от сознания, что ты рядом, всего в двух шагах, по ту сторону двери, ты, твоя свежая улыбка, твои живые, невинные и в то же время порочные глаза, твое хрупкое и литое тело. У меня влажнеют руки, во рту пересыхает. Вспоминал ли я тебя во время каникул? Не знаю. Писал тебе много раз. Но у меня было столько всего — и воспоминания прошлого, и просторы земли, и безмолвие, и снег. Сейчас я один на один с моей страстью. Я трогаю колокольчик и, не слыша его звонка, теряюсь в догадках, звенит ли он. Но какое-то время спустя дверь открывает Лукресия, маленькая Лукресия с веселым, готовым лопнуть от здоровья лицом.
— Добрый день, Лукресия. («Как поживаете, сеньор доктор?..») А София… дома?
— Нет, Софии дома нет!
Нет. Я даже не спросил о ее родителях, вот глупость. Ведь именно о них я должен был спросить в первую очередь. Но София, вытеснив их из моей памяти, заполнила меня всего. И вдруг, неизвестно почему, я подумал: а ведь это хорошо, что ее нет дома. Я испытывал такое сумасшедшее волнение, такое мучительное бешенство, что засевшая в голове мысль требовала немедленного исполнения и не допускала, что Софии может не оказаться дома. Почти довольный, что случилось именно так, а не иначе, я пошел вверх по улице, чтобы хоть как-то успокоиться и ощутить окружающую реальность. И тут же, очутившись на площади, столкнулся с Аной и Алфредо. Ана, как всегда, была великолепна: ее белокурые волосы были зачесаны наверх, юбка и жакет плотно облегали фигуру, в вырезе на груди белела, как цветок, блузка. Она была в высоких сапогах и в чем-то еще широком поверх жакета, что развевалось от ветра. Рядом с ней стоял Алфредо, он кичился своей грубой крестьянской одеждой: тиковыми брюками, сапогами и мохнатой коричневого цвета блузой без пуговиц. Он-то меня и заметил.
— Посмотрите-ка, кто идет! Уже вернулись, доктор?
Я поздоровался с обоими. Ана заговорила со мной так же спокойно, как будто я и не уезжал вовсе. Потом вдруг бросила:
— София должна подойти к нам в кафе. Не хотите ли и вы присоединиться?
Да, хочу, но почему ты меня спрашиваешь? Почему ненавидишь меня? Может, потому, что любишь? Вот было бы комично, но как раз именно это Алфредо и подозревает. И тебе это известно. Подозревает и ревнует не только ко мне, но и к другим. Вот он тут, рядом, одетый с такой претензией. Пусть весь город его оскорбляет, пусть, и пусть это оскорбление обернется против тебя, Ана, такой роскошной женщины. Мы идем в «Лузитанию», устраиваемся чуть в глубине справа.
— Ну, чего моя Аника желает?
— Чай и пирожки.
— А вы, дорогой доктор?
— Можно чашечку кофе и тосты.
— Ну, а я возьму бифштекс с жареной картошкой и бутылку пива.
— Алфредо…
— Что ты хочешь, моя желанненькая? Я голоден, хочу есть…
Я его не слышу. Я думаю о Софии. Фасад кафе стеклянный, и улица передо мной как на ладони. Ясный зимний день: на домах играет солнце.
— Моя желанненькая уже не любит своего маленького? Я ведь, — (это он говорит мне), — ее маленький. Она заботится обо мне, дает мне советы. Но маленький ведет себя плохо, так ведь, желанненькая?
— Не паясничай.
— Видите? Уже бранится.
— Скажите мне, Ана, София была больна?
Она посмотрела на меня долгим взглядом, стараясь понять мой вопрос. Потом с состраданием ответила:
— Нет.
Официант принес мой ленч и то, что заказала Ана. Алфредо выказывал беспокойство.
— А бифштекс, Жозе, мой бифштекс?!
Он распахнул куртку и засунул большие пальцы в карман жилета, что был под курткой. Ана, сидя прямо, торжественно откусывала пирожок и манерно пила чай. Я испытывал неловкость. Тут она спросила:
— Как прошли ваши каникулы?
— Хорошо. Но было очень холодно и много снега.
— Да. А как ваши тезисы? Вы над ними думали?
— Тезисы? Но над ними не раздумывают, о них говорят, спорят. И потом жизнь серьезнее всего этого.
— Ну, — сказал Алфредо, когда ему наконец принесли бифштекс, — Аника, не хочешь ли кусочек?
Она закрыла глаза и сжала, точно от внезапной боли, зубы, потом разомкнула их и глухо ответила:
— Нет.
— А вы, доктор?
— Благодарю.
Вдруг Алфредо спросил:
— А знаете, что породистые лошади вырождаются?
— Я не знал, — ответил я вполне любезно, несколько сбитый с толку.
— Да, вырождаются. А объяснение тому — отсутствие наставника для дальнейшего воспроизводства. Здесь, в Алентежо, его называют «наставник». Но думаю, что на севере его называют иначе.
Все это было сказано с намеком. Ана, побледнев, быстро опустила голову, но трепет ноздрей выдал ее. Я закурил, посмотрел в окно: когда же придет София? В кафе почти пусто: два-три человека сидели по углам перед пустыми чашками, у стойки с салфеткой на руке отдыхали официанты. Удивительная тишина подчеркивала мое ожидание, агрессивную дерзость Алфредо, непроходящее напряжение; натянутой как струна Аны. От стены противоположного дома, освещенного бьющим в него солнцем, падали на залитую светом улицу блики. Зал кафе множился в блестящих поверхностях металла, в гладких плоскостях мрамора, в чистых оконных и дверных стеклах. Хоть бы ты пришла, София…
И она наконец пришла. Появилась в дверях в своем широком пальто, изящная, тоненькая, излучающая душевную теплоту. Ее распущенные волосы были схвачены обручем, как у средневековых рыцарей, челка прикрывала лоб и всегда живые глаза. Но когда она приблизилась, ничего, кроме: «Привет!» — я так и не услышал. Нет, еще она сообщила, что Шико скоро подойдет.
— Только Шико? — спросил Алфредо.
— Нет, и Каролино тоже.
И, делая вид, что поправляет прическу, она посмотрела в сторону. Какое мне до этого дело? Я спрашиваю тебя сейчас из долго длящейся ночи: может, я любил тебя? Нет, я никого не люблю, никого; я люблю мою страсть. Садись, София. Ешь свой ленч. Какая невидимая ниточка связывает тебя с Аной? Обе прекрасны, и обе бросают вызов моей несчастной ярости…
— Ну и когда же вы, доктор, прибыли?
Ешь свой ленч. Да, здесь жарко. Снимай пальто, я еще и сейчас тебя вижу, как вздымается и опускается твоя грудь от полнокровной волны жизни… Сегодня. Да, да, я приехал сегодня.
— А разве я вам не писал, когда приеду?
Алфредо, уткнувшись в тарелку, вызывающе глупо улыбался.
— Верно! Какая же у меня память! — сказала София. — Ана, а ты, у тебя все в порядке? День сегодня прекрасный.
Я, конечно, сказал лишнее. Но тут уж виновато мое любопытство. Не думай об этом. Что, собственно, для тебя другие, для тебя, для твоей жизни, той, что тебя мучает, грозит тебе и которую ты не в силах объяснить? Предосудительное и даже вредное развлечение, не больше? Темнеет, белые дома приобретают мертвенный, фиолетовый оттенок… Завтра у тебя уроки и дела, тебя ждет дом, там, наверху, в Сан-Бенто, где ты сможешь приблизиться, и без помех, к истине своего бытия.
Шико появляется вместе с Каролино. Я вижу, как они идут между столиками. Впереди Каролино, он глядит беспокойно, но не трусливо. Шико сзади, маленький, крепко сбитый, с чванливым видом боксера.
— Ну, дети мои, только освободились? Садись, Шикиньо. Садись, Каролино. Что есть будете? Бифштексик пойдет?
Рябенький взволнован: он опасливо приветствует меня, неуверенно глядит, неуверенно улыбается, ищет, на что бы сесть. Шико с явным презрением жмет мою руку своей квадратной рукой. К нашему столу придвигают еще один стул, и Каролино усаживается подле Софии. Какое-то мгновение все испытывают замешательство. Я курю. Алфредо подзывает официанта.
— Так в будущем году вы едете в Лиссабон? — спрашивает меня Ана.
— Не знаю. Я жду вакансии.
— А как вам эта история с пансионом? — перебивает Алфредо. — Ничего себе скандальчик! Очень я смеялся, когда мне рассказали, очень. Я это узнал вчера, нет, вру, позавчера. Доктор-то знает, а?
— Мне рассказал носильщик.
— Там были Машадо, Дагоберто и… кто еще? Все плясали в кругу. Черт бы их взял, знали ведь, что за это может быть…
Я почти не слышу его. Смотрю на Софию. Между нею и Каролино идет немой разговор. Каролино опускает голову, подает знаки глазами, морщит лоб, улыбается, жестикулирует. София вопросительно смотрит, обдумывает, наконец, все поняв, улыбается.
— Где же вы теперь решили остановиться? — спрашивает меня Ана.
— На вершине Сан-Бенто. Я сниму там дом. Если бы я там остался навсегда, я бы купил мельницу.
Всех заинтересовал мой проект. София, прервав свой разговор с Рябеньким, спросила меня:
— И когда же вы переезжаете?
— Как только получу шоферские права. Мне ведь там нужна машина.
— Дом на вершине Сан-Бенто? — изумляется Ана. — Что за нелепая идея?
Почему же, Ана? Я буду далеко, один. Я предоставлю тебя твоей свободе, я, «дьявол», который тебя бесит, оставлю и Софию! Ведь моя жизнь преступна — вы заставили меня поверить в это. Но между тем вне моей жизни для меня нет истины. Шико, оказалось, меня слушал.
— Но для него это идеальное место, — сказал он Ане. — Там он изолирован и может в полном спокойствии размышлять над «ужасающим чудом быть живым и невероятным абсурдом смерти».
Но ты, Ана, не засмеялась. Ты спросила его самого, а что он-то хочет дать людям. Ответ Шико был ясен и прост:
— Хлеб и гордость.
— Гордость? Чем гордиться?
— Самим собой. Не позволить, себя топтать.
София, подперев подбородок большими пальцами, и Каролино следят из своего далека за нашим разговором. Итак, вы объединились. Выходит, я смешон. Впрочем, союз заключен между вами всеми. Я на своей скамье подсудимого это чувствую. Так кто же ты, Ана, на этом судилище — похоже, мой защитник?
— А что вы будете делать, — спрашиваю я Шико, — когда все наедятся и будут переваривать пищу?
— Смотря по обстоятельствам: если переваривание будет трудным — сода. Если легким — прогулка на воздухе или сон.
Расплывшийся в улыбке Алфредо курил и слушал. Вдруг и он заговорил:
— А знаете, сколько кроликов принесла в этот месяц моя белая крольчиха?
Тут Шико оборвал его: к чертям твою крольчиху с тобой вместе!
— Ты меня предал, — захныкал Алфредо, — предал. Есть же такие люди, которые счастливы, когда унизят другого.
Я посмотрел на Ану — она сидела с опущенными глазами, сосредоточенно мешая сахар в чашке.
— Я должен идти, — сказал я.
И было крикнул официанта, но Алфредо схватил меня за руку: еще чего?! Все оплачено, сеньор. Оплачено.
— Так когда же вы переезжаете? — спросила меня Ана, будто все время говорила только со мной.
Я ведь уже сказал, дней через двадцать. Она улыбнулась.
— И исчезнете насовсем?
— Ну почему же. Кстати… — Я смущенно повернулся к Софии — Мы ведь будем заниматься латынью?
— А вы ничего не знаете? Отец вам ничего не сказал?
— Но я его еще не видел. Я только сегодня приехал.
— А разве вы у нас не были?
Я смалодушничал и сказал «нет». Но София была жестока:
— А Лукресия… подумайте, что за девчонка. Она сказала, что около четырех вы были у нас…
Я стоял посрамленный и тут вдруг прямо сказал:
— Я был в вашем доме, но я приходил к вам.
XV
Что я не услышал от отца Софии, то услышал от ректора. В первый же день занятий, или в один из первых дней, он уведомил меня, что желает со мной побеседовать. Я поспешил найти его вечером того же дня в ректорате, но обнаружил только пса, который, свернувшись, лежал в углу и скучал. Я подождал у дверей, глядя на опустевший двор, на последние лучи солнца, золотившие профиль фасада. Наконец он, выглядевший несколько необычно, появился в дверях аудитории. Предложил войти, указал на диван.
— Э-э… Я просил вас пригласить… э…
Потом он улыбнулся, стараясь улыбкой меня приободрить. Но я, ректор, духом не падал никогда. Ты был стар, и в твоей огромной, тяжелой фигуре тонули, как в море, все порывы на свете. Говори, добрый человек. Я тебя слышу и сейчас:
— Нужно быть осторожным, у всех свои враги. Мне сказали, что вы давали уроки.
— Уроки?
— Да, дочери сеньора Моуры.
— Софии? Но… Это не уроки. Я просто помогал ей по латыни.
— Вот именно… именно… Как бы там ни было, это и называется частными уроками. И закон, вам известно, закон — он в этом вопросе ясен. Никаких частных уроков. Вот так. Разрешить какое-то сомнение, ответить на вопрос… Но никаких постоянных уроков! Да еще два раза в неделю, так ведь?
— Да, действительно, два раза в неделю. Но бесплатно. Я, собственно, и уроков-то не давал… Невероятно, как все становится известным.
Враги, у всех враги, все еще объяснял мне добрый ректор, опустив глаза и оттянув нижнюю губу. У всех враги, надо быть осторожным с врагами. Как он узнал? Должно быть, просто: получил анонимку, спросил у Моуры, и Моура, он человек честный, естественно, тут же подтвердил.
Я оставил кабинет, злой и изумленный в одно и то же время. Кто же этот негодяй? Как дознался? Но не волнуйся, не волнуйся: София ведь уроков не хочет. Это ясно. Безмолвный вечер никак не кончается, я всматриваюсь в него, вслушиваюсь. Вот ты и один. И хорошо, что один. Я рассеянно гляжу с откоса. Площадь пуста. Я облокачиваюсь на решетку и окидываю долгим взглядом равнину, что простирается до далеких голубоватых гор. Засеянные поля с приходом сумерек кажутся плодоносными. Мягко вырисовываются еще пустые грядки. По первому сигналу ночи разбросанные там и сям дома сходятся. Тихий зов мирных далей манит меня туда, где незаметно и коварно гнездится забвение. И, почти принуждая себя, я иду куда глаза глядят. Иду, держась домов, по улице Колежа, смотрю на другие улицы с выходящими на них глухими стенами садов и пальмами, раскрывающими свои веера в небе, и в просветах вижу куски равнины, напоминающие мне пляжи, и рукав реки с прибрежными селениями. Направо среди сада высится дом, фасад которого изукрашен синими изразцами, терраса обнесена балюстрадой. Отсюда, словно со смотровой площадки, виден весь горизонт. От выходящих на улицу железных ворот в парк, где растут кипарисы и лимонные деревья, ведет лестница. Чуть дальше, на углу улицы, другой особняк, с гербом. Я огибаю его, осматриваю и углубляюсь в лабиринт идущих вокруг собора улиц. Одна из них очень крутая, истинное божье наказание пешеходу. Я останавливаюсь на полпути, поднимаю глаза на темную громаду собора, смотрю на вытянутые контрфорсы, на сотворенное грубыми руками нежное кружево зубцов, на возносящиеся из глубин земли и веков резцы и шпили. Изображенные на фризах коршуны оглашают криками безмолвие, в голубых просторах неба медленно плывет одинокое облако.
И все же обмануть себя самого не так-то просто. И когда после долгого блуждания по улицам и переулкам города я снова оказываюсь на площади, от которой отходит улица, где живет София, меня гнетет испытанное мною унижение, скрытые ото всех, но терзающие меня гнев и одиночество. Я быстро, будто боюсь, что отпадет срочность, спускаюсь по улице, звоню, но колокольчика не слышу. Позвонил ли? Потом жду, жду и боюсь, испытывая жалость к самому себе. Но вот слышится звук отпираемого замка, и на пороге возникает Лукресия. И, даже не дав мне разинуть рот, говорит:
— София на уроке.
Но я ведь тебя ни о чем не спрашиваю! Я пришел нанести визит твоим хозяевам.
— Тогда, будьте добры, поднимитесь наверх.
Но постой… На уроке? Кто же ей теперь дает урок? Лукресия молчит, но и я не решаюсь спросить. И какое-то время еще стою в прихожей у пузатого медного горшка. Потом поднимаюсь по гранитной лестнице, декорированной все теми же горшками, которые коллекционирует Моура. А из Бейры у него горшок есть? Никогда его не спрашивал об этом, но, должно быть, есть, хотя в них нет ничего специфически бейранского. Лукресия распахивает передо мной двери гостиной, которая одновременно служит кабинетом, и оставляет меня среди хранящих безмолвие гардин. Пористое, пропахшее нафталином безмолвие. От него глохнешь, слепнешь, задыхаешься. По улице едет телега. До моих ушей, словно сквозь вату, доносится ее приглушенный грохот. Что я здесь делаю? Я как-то особенно ощущаю себя самого, свое вялое, вязкое присутствие. Слышу шаги, наконец мадам идет. Но нет, где-то в конце коридора звук шагов умирает. Что ты ей скажешь? Пришел засвидетельствовать почтение, как обычно. Наверное, она заговорит о Софии, обязательно заговорит. Да не волнуйся. Случай заурядный… письмо, ректор и все остальное… Однако вот и мадам (я не слышал, как она вошла), полная, улыбающаяся, белокурая. Она садится так, будто обосновывается в жизни. Как поживаю? Когда приехал? Я уже приходил…
— Приходил, но время выбрал неподходящее и не решился засвидетельствовать свое почтение…
Мадам улыбается, молча, заговорщически на меня смотрит, потом опускает глаза и снова смотрит, но теперь уже открыто, так что я тону в ее взгляде, нет, не только я, еще что-то, вся жизнь, которая ей с ее высока так хорошо известна. Я почти успокаиваюсь, обнаружив в этом взгляде покровительство и, возможно, снисходительность. Или, милая мадам, это всего лишь пренебрежение к ничтожности худощавого и робкого на вид молодого человека? Откуда тебе с этим светским лоском, наложившим печать на все: на твою внешность, на твои тайные наслаждения (интересно, податлива ли ты в наслаждении?), на твои огорчения, на твою заученную непринужденность, — откуда тебе известно, что наше приключение с Софией — не стоящий внимания пустяк, заурядный вопрос этикета, легкой игры, принятой в вашем кругу, не имеющей большого значения, как не имеет большого значения бедный учитель словесности, такой робкий, тщедушный, не искушенный в светских интрижках, которого так просто схватить за руку? А если это не так, если в этом приключении что-то есть, то и на здоровье (так ты, наверное, думаешь, мадам), ты ведь сумеешь придать ему нужную форму согласно требованиям твоего мира условностей.
— Так вот об уроках…
Говори, говори, мадам, об уроках…
— Вы могли бы их продолжать, если бы это осталось в тайне.
— Но как это стало известно?
Да, как это стало известно, мадам? Может, ты знаешь, кто на меня донес?
— Это мог сделать только близкий к дому человек.
— Кто же, мадам?
Я не знаю. Но могу предположить, что это дело рук Алфредо или Аны… или самой… Софии.
— Ведь, когда мы разговариваем доверительно с каким-нибудь иксом или игреком, мы не думаем, что этот икс или игрек сообщит все зету и так далее и так далее.
К тому же руководствоваться в этом деле человек мог самыми разными соображениями, которые ни тебе, мадам, ни мне не известны.
— Между прочим, и вы, сеньор доктор, могли рассказать кому-нибудь об уроках.
Играй, Кристина. Я слышу тебя сквозь приоткрытую дверь, несмотря на длинный-предлинный коридор, — что твоя музыка сделает с нашим разговором? Из-за тяжелых портьер и гардин день скончался рано, и твоя музыка — голос этого часа, голос моей усталости.
— Да, сеньора, мог, но не рассказал.
— Я позову Софию.
Появившаяся на пороге Лукресия пошла за Софией. Вернулась. Софии нет дома.
— Однако, — сказал я, — как бы там ни было, у Софии есть учитель.
— Какой учитель? Каролино?
— Рябенький?!
— Кто это — Рябенький?
— Да так в лицее зовут Каролино. У него прыщи на лице, вот его Рябеньким и прозвали.
— Но, Каролино… Нет. Что за мысль! — сказала мадам. — Юнец из Редондо. София была в гостях — у меня там сестра. Ну и Каролино предложил Софии заниматься вместе. Но он… бедняга… И, вы знаете, он бросил лицей: решил все сдать экстерном. Да и что он может знать?
Играй, Кристина. Я слушаю тебя, я весь в твоей музыке. Подняв руку, я прерываю мадам. Она умолкает, спрашивает, не хочу ли я пойти тебя послушать. Кристина!
— Да, хочу.
Мы идем на цыпочках, осторожно, пустынный дом полнится твоей музыкой, она взлетает к сводчатым потолкам, спускается по лестнице, заполняет темные углы коридора. Это уже далекое прошлое, такое далекое, что я даже не знаю, где я, в час блаженства или тоски, радости или слез, но я его воскрешаю к жизни в зимнюю стужу, средь буйства ветра, так как он за пределами жизни и смерти. Дверь открыта. Я останавливаю мадам из опасения помешать Кристине. Кристина сидит к нам спиной, с рассыпавшимися по плечам белокурыми волосами. На ней голубая трикотажная блуза. На пюпитре раскрытые ноты. Мадам очень осторожно входит, я какое-то время продолжаю стоять в дверях. Кристина, без сомнения, слышала, слышала, как мы вошли, но продолжает играть. А может, и не слышала, лучше бы, думаю я, не слышала ни нас, ни нашей дерзости, ни наших препирательств. Я тоже вхожу, устраиваюсь на софе так, чтобы видеть лицо Кристины. В окно, что от пианино слева, проникают последние лучи вечернего света. И я обнаруживаю, что это радость света изливается на Кристину и на мебель, что находится в зале. Играй еще, Кристина, играй. Что ты играешь? Баха? Моцарта? Не знаю. Знаю только, что слушать тебя в этот короткий зимний час в замкнутом, точно раковина, безмолвии прекрасно. Вокруг тебя ореол света, и мне хочется плакать. Будь прекрасна, Кристина, неотразима. Да хранит тебя, да будет вечно с тобой этот божий дар, который кажется невероятным мне и поныне. Мне слышится торжественный хор, и ты — средоточие его, ты — чудо из чудес. Я пишу ночью и страдаю. Где твоя музыка? Кристина… Если бы ты вновь явилась моей усталой душе! Прямая, с вытянутыми вперед руками, серьезной складкой на лбу, но окутанная белым облаком и музыкой. Живи вечно, Кристина. Расти большой и красивой! Боги! Почему вы ее предали? Но в моей памяти ты — вечное рождение, вечная непостижимая истина.
Наконец пальцы Кристины замерли. Я раскрываю ей объятия, и она идет ко мне, опустив глаза, потом поднимает их и снисходительно улыбается.
— Ты очень хорошо играла, знаешь? — говорю я ей.
— Нет, не очень хорошо. Моя учительница говорит, что я должна играть быстрее.
— Но она не может, — вставляет мадам. — У нее еще мала рука.
— Вот именно. Я не могу взять октаву. А еще моя учительница говорит, что у меня форте и пиано недостаточно выразительны.
— Всему свой срок, — замечаю я. — Придет день, и все будет хорошо. Я надеюсь послушать твой первый концерт.
Она с недоверием косится на меня, потом на лице ее появляется недовольная гримаска: видимо, решила, что я над ней посмеиваюсь.
И снова началась размеренная жизнь: уроки, звонки, долгое молчаливое покуривание в комнате пансиона и блуждание по городу, особенно в вечерние часы. Я учился водить автомобиль и очень скоро получил права, потому что теория была мне известна с того самого дня, когда много лет назад отец объяснил мне механизм передачи, а еще потому, что, по мнению инструктора, у меня было явное призвание к шоферскому ремеслу. И тут для меня начался не очень приятный период в жизни: город со своими узкими улочками, кривыми перекрестками и поворотами под прямым углом рождался для меня как бы заново под знаком механики. Теперь сеть улиц связывалась в моем сознании с автоматическими движениями моих конечностей: руки крутили баранку, ноги жали на педаль, а глаза все время расшифровывали дорожные знаки. Узенькая и кривая улочка говорила теперь не только о времени и безмолвии, но давала приказы моим ногам и рукам.
По утрам город будил меня звуками, которые я помню до сих пор: грохотом телег и гулким цоканьем копыт, рожком торговца маслом, позвякиванием инструментов лудильщика, выкриками продавцов: «Сыр, молодой сыр», «Мед, медовый напиток», «Глиняная посуда» — и скупщика: «Куплю шкурки, заячьи, кроличьи шкурки». О, древний город, удивительный город с полуоткрытыми в вековые дворы дверьми, со старыми, одетыми в клетчатые рубахи сельскими слугами, с привязанными к фасаду рогами и прочими реликвиями, вывезенными из наследственных усадеб, тысячелетний город, спящий сном равнины среди руин, оставленных пришедшими сюда, осевшими здесь и ушедшими отсюда племенами и народами. В эти бессонные ночи снова звучат в моей памяти колокола его церквей, вибрируют во мне, вызывают неясную тревогу, летят по пустынным землям под вечностью неба. Дождливым вечером на пороге одного из домов по улице Селария все еще дрожит бездомный пес, задрав морду вверх, к окну, и ожидая, что ему бросят кость.
Софию я не видел довольно долго. За это время я получил права, купил машину и снял дом на Сан-Бенто. Но не переехал, потому что кое-что нужно было еще сделать (найти женщину для уборки дома, организовать питание в городе, купить кое-какую мебель). Вот тут-то я и получил записку от Софии, в которой спрашивалось, могу ли в такое-то время подойти к музею. Я пошел. София уже была там, в маленьком дворике. Склонившись, она внимательно читала надгробную надпись.
— Послушайте, доктор, вы знаток латыни, скажите, пожалуйста, что это означает.
Как будто между нами ничего не произошло. Я попытался прочесть, но в этот самый момент поток туристов заполнил весь музей. Это были иностранцы, скорее всего англичане, о чем говорили висевшие у них на плечах всевозможные аппараты, их инфантильный вид и бело-розовый цвет лица у мужчин и у женщин (как молодых, так и старых). Они разбрелись по музею в ожидании гида.
— Может, выйдем? — предложил я Софии.
— А куда?
— В самом деле, куда… Ну так что вы хотели сказать мне?
Она окинула меня своим искрящимся взглядом и заговорила. Но говорила она совсем не то, что намеревалась сказать. Я это ясно видел.
— Алфредо очень хотел бы, чтобы мы все вместе отправились в «Собрейру». Но он боится вас пригласить.
— Боится меня пригласить?
— Вы уже прочли «Вечного мужа» Достоевского?
— Но почему боится?
— Павел Павлович забыл выступить посредником между Натальей и Степаном или Вельчаниновым.
— Не знаю, о чем это вы, но знаю, что Ана — женщина необыкновенная.
В это время волна туристов хлынула из залов нижнего этажа.
— А если мы все-таки выйдем? — спросил я снова. — Мы могли бы… да, действительно. Не хотите ли проехаться в моей машине?
Она прикрыла глаза, принимая решение.
— Хорошо.
Мы спустились по ступенькам собора, прошли по переулкам до сквера, где находился гараж. Я думал, что София предпочтет подождать меня на улице, но она вошла со мной и тут же села в машину. По дороге на Регенгос, чуть дальше, за поворотом на Виану, стояла эвкалиптовая роща, которая была соединена с шоссе проселочной дорогой. Этот путь, отвергнув многие другие, выбрала София: лагуна, ручей около Алкасобасы, роща пробкового дуба недалеко от Редондо, а чуть впереди, на том же шоссе, — мост. Внимательно ведя машину и вглядываясь в лица встречных, я молчал. Молчала и погруженная в себя София. Зимнее солнце освещает беспредельную, уже зеленеющую равнину, стройные ряды придорожных деревьев бегут навстречу несущейся машине. Мы минуем поворот на Виану, и тут же, по левую руку от нас, появляется эвкалиптовая роща. Я сбавляю скорость. София трогает меня за рукав.
— Вот она.
То была не дорога, а сплошные рытвины и ухабы, на которых машина подскакивала. Наконец, выехав на поляну, мы остановились и какое-то время, не двигаясь, молчали. Теперь мое внимание не было приковано к дороге. И я вдруг в этом неожиданно пустынном месте, сидя подле Софии, вдыхая теплый аромат ее тела — пальто на ней было распахнуто, а нежное белое лицо и греховный взгляд так и манили к себе, — почувствовал, как весь наливаюсь яростью. Руки тут же потянулись к ней, зубы, точно в судороге, сжались. Между тем София бесстрастно выжидала, давая мне понять, что я в одиночестве, а некто (она) — сторонний наблюдатель. Я это понял, и очень скоро. Понял, что смешон, что в некотором роде унижен этим своим одиночеством. Вышел, хлопнув дверью, из машины и, отойдя в сторону, закурил. Когда я вернулся, уже успокоившись, София тоже курила, по обыкновению крепко сжимая сигарету своими короткими пальцами и пуская дым тонкой струйкой. Я, серьезный и безразличный, сел рядом.
— За кого вы меня принимаете? — спросила она наконец. — Я знаю, чего хочу, знаю.
— Что произошло за каникулы? Или я не должен этого знать?
— Очевидно, нет. Но я расскажу. Я расскажу. Для того я и пришла, чтобы рассказать.
Рассказывай, София. Там, на шоссе, за эвкалиптами, как страх, нарастает шум машин, он угрожающе взлетает вверх и стихает вместе со страхом. Можешь рассказывать, София. Я спокоен, до заката далеко.
— Сильным вы были только однажды. И то я думаю, так ли это? Может, все уж слишком просто было… или потеряли себя…
— Что? Что?
— Но я была готова, доктор. Я ждала вашего знака. Вы знаете какого.
— Что у вас с Каролино?
— Он такой же мужчина, как любой другой. И он молод. Кроме того, у него свои идеи. И он умеет ценить то, что цены не имеет. Но он робок сверх всякой меры. Так вот, есть разные виды робости, я хочу сказать — разные поводы быть робким. Но его робость — робость тех, для кого грех является грехом: ужасным соблазном, и потому они блюдут невинность, которая им ненавистна, иначе говоря, любят несчастной любовью. Вы скажете: господствовать над невинностью — это чисто мужская привилегия. Пусть так. А вот мне это тоже нравится. Ведь любая женщина — это несостоявшийся мужчина. Разве не так все вы думаете? А между прочим, господствовать над невинностью — как раз та слабость, которая хочет выдать себя за силу. Тогда не женская ли это привилегия вообще?
— Бедный Рябенький, — прошептал я, пытаясь скрыть за состраданием свое фиаско.
— Но вы ведь тоже робкий, — засмеялась София. — И потом, он столько о вас говорил. Восторгается вами или восторгался. И тут я подумала: так он мой тоже. Он — это вы.
— Зачем вы лжете? — спросил я.
— А что такое ложь? Возможно, то, что я говорю, — не всегда правда. Но сейчас это правда, потому что я это говорю. И если я это говорю, то, значит, сочла, что это должно быть сказано. А стало быть, для меня это тоже правда.
— Бедный Рябенький…
— Какой вздор, доктор! Ну зачем вы повторяете этот вздор! Каролино сказал мне: «Какая вы красивая». Вот вы и представьте ту силу чувств, которая вынудила его это сказать. Мы были у него в саду — пришли с теткой навестить его родителей. В глубине сада стоит беседка, увитая сухим вьюнком. В окна лился солнечный свет. В одном углу стояла софа. Каролино плакал, потому что все было сильнее, чем он предполагал. Мне вспомнился мой дядя, которого уже нет в живых. Это был двоюродный дядя, который нюхал табак. Как-то мой двоюродный брат попросил у него щепотку табака. И после первой попытки разразился таким чихом, что чихал потом весь вечер. Дядя сказал ему: «Ну и счастливый же ты, до сих пор чихаешь…»
— Какая же вы жестокая!
— О, не хвалите меня, я не люблю, когда меня хвалят другие. Я оставляю это удовольствие себе.
Тут меня осенило. И, не спуская тяжелого взгляда с Софии, я спросил:
— Кто же это выдал меня ректору?
— Конечно, я.
— Анонимку написали?
— Должна же я была его убедить, что в городе действительно идут разговоры. Только так я могла достичь желаемого результата.
XVI
Поместье «Собрейра» находится по дороге на Эспинейро. Но на определенном отрезке пути надо свернуть с шоссе на узкую дорогу, по обе стороны которой идут рвы и растут агавы, — и я сбился. Потом я все-таки нашел дом, сюда как-то в один из свободных зимних вечеров меня уже затаскивал Алфредо: он любил возить друзей по своим имениям и демонстрировать им свое панибратство с крестьянами, считая, должно быть, что панибратство — очевидная форма власти. Помню, как я похвалил его вкус по части убранства дома, и он тут же сразил меня подробнейшим объяснением, что такое уют. Будучи единственным сыном в семье, он унаследовал внушительное состояние. Но, к несчастью, Ана не могла родить ему детей, виной были преждевременные роды и перенесенная операция. Я воскрешаю в памяти залитое теплым зимним солнцем поместье. Дом в колониальном стиле с навесом во всю длину фасада по восточной стороне. На первом этаже в отделанном изразцами зале бывает прохладно даже в знойное лето. Вдоль тополевых аллей — ряды диковинных растений, в воздухе как воспоминание о дальних дорогах — аромат мимоз. А посередине двора — бассейн без воды, засыпанный, словно руины, сухим листом. На одной из стен бассейна — красочное панно: волнистые линии воды в розовато-серых тонах и утопающие в этой воде растения. Алфредо похвастался мне, что это панно сделал Кардозо, его друг из Лиссабона. В «Собрейру» я приехал лишь к обеду, чем вызвал к себе живейший интерес. А сам Алфредо оказал мне особое внимание — стоя с мотыгой в руке, он закричал:
— Смотрите-ка, смотрите, наш доктор! Разве мы уговаривались на этот час? Сбились с пути?.. Ага, с Алентежо шутки плохи, доктор. А что ты, моя Аника, скажешь? Говори, говори: «Дороги открытые, дороги закрытые». Ну же, ну скажи, ты ведь знаешь. Моя Аника во всем, что касается книг, культуры, — богиня!
Я улыбаюсь, смотрю вокруг. Она пожимает плечами.
София (Каролино при ней) приветствует меня издали, из укромного уголка. Ана в своей огромной соломенной шляпе усаживается на солнце. Шико — около. Он что-то тихо говорит, деланно смеется, потом бросает одну-другую фразу Алфредо, тем самым подчеркивая его причастность к разговору. Алфредо благодарно отзывается, даже делает вид, что направляет разговор. Потом вдруг перебивает Шико:
— А ты видел моих поросят? Пойдемте покажу. Вам, доктор, они должны понравиться.
Ана идти не хочет.
— Пойдем, Аника. Пойдем, посмотришь поросяток. Они так тебя любят. Они ее знают, доктор. Она им приносит капустный лист, и они ее знают.
Она смотрит на всех нас, точно советуется, идти ей или нет, потом встает. Поверх невысокой стены свинарника мы видим шевелящуюся внизу темную массу животных, слышим звонкое повизгивание и глухое, размеренное хрюканье свиньи, поднявшей к нам две дырки своего пятачка. Алфредо доволен, но он держится серьезно, чтобы важность его была естественной. Он рассказывает о свиньях, рассказывает повторившуюся и на этот год историю: был еще один поросенок, но ему не хватило соска, и его пришлось зарезать. До чего же природа забавна…
— …даже очень забавна. Не знаю, известно ли вам, что каждый поросенок сосет всегда один и тот же сосок. Только нос на свет покажет, а уже знает: этот сосок — его. И тут, друзья мои, никто другой его не соси. А на этот раз не всем досталось. Потому что у каждой свиноматки — доктор, он, может, и не знает, он много чего знает, но вот об этом вряд ли, — всего десять сосков. Десять — и то много для свиньи. Разве что уж очень крепкая свинья. Моя так просто монумент. Она справляется с десятью, да, сеньор, да. Но рождаются одиннадцать, и одного приходится резать. Мне очень жалко… было. Но ничего не поделаешь, пришлось поросеночка забить.
— Но почему же? — спросил я почтительно. — Разве он не мог бы сосать в перерыве, когда другие отдыхали?
— Ну что вы, доктор! Конечно, не мог! — И он с состраданием стал мне разъяснять — Да поросенок бы умер от голода: другие бы не дали ему сосать.
Надышавшись навозом, я отошел в сторону. София, заговорщически улыбнувшись, последовала моему примеру (мрачный и враждебный Каролино даже не взглянул на меня). Обедали мы в зале на первом этаже, где стояли привезенные из города корзины с едой. В раскрытые окна лился яркий февральский свет и первые ароматы земли, пробуждающейся к жизни. На солнце, возвещая радость весны, кружились птицы, в воздухе чувствовалось трепетное ожидание. Алфредо разложил еду по тарелкам и призвал нас чувствовать себя как дома. Я получаю свою порцию, наливаю бокал и принимаюсь с аппетитом есть. В воцарившемся вдруг молчании чувствуется вполне оправданная ситуацией общая веселость. Алфредо обращает внимание присутствующих на аппетит Каролино, усыпанное прыщами лицо которого тут же бледнеет. Потом он атакует Софию, которая, манерничая, ест мало. Наконец настраивается на волну нашего разговора с Аной, которая сидит подле меня.
— «Дороги открытые, дороги закрытые». Почему они закрытые, когда открытые?
— Когда же вы переезжаете? — спрашивает меня Ана.
Я отпиваю большой глоток.
— Возможно, на этой неделе. Только и думаю о переезде, да все время что-то мешает.
— Как вы торопитесь переехать! Должно быть, чего-то ждете от перемены места?
— Не знаю, не знаю. Пока что причины вам известны. Там покой, тишина, ничто не отвлекает.
— Ничто не отвлекает… Как вы не хотите, чтобы вас кто-нибудь отвлекал! Как вы хотите быть святым! А вам не кажется, что вы выдаете себя не за то, что вы есть?
— Но, Ана, ведь чтобы выдавать себя не за то, что ты есть, по крайней мере нужен собеседник. Моим же собеседником буду я сам.
— Что ж, собеседник не хуже любого другого.
— Шико, — прерывает нас Алфредо, — а тебе что, нечего сказать нашему доктору?
Шико изобразил на лице недовольную мину, выражающую полное безразличие и пренебрежение. Я взглянул в его зеленоватое, почти пергаментное лицо, в его маленькие черные глазки, напоминающие шляпки вбитых гвоздей.
— Нет, ничего особенного я сказать не хотел. Разве что о лекциях.
— Вот-вот, — уцепился Алфредо. — Именно о лекциях. Да, сеньор, именно о лекциях, прекрасно. Теперь я вспомнил.
Шико, потягивая вино, презрительно бросил:
— Ну, что касается лекций, они не состоятся, не могут состояться.
Не могут состояться? Я стал говорить о культуре, о тупом упрямстве алентежца, о его хмуром отрицании всего, даже если что-нибудь и сверлит его мозг, и о его самодовольном бахвальстве и смехе, хриплом, натужном, утробном, нутряном смехе. В общем-то, я повторял слова Шико. Но теперь у Шико были иные соображения. Конечно, есть феодал, но есть и труженик-рабочий. И лекции предназначались для него, так вот именно потому, что лекции для труженика-рабочего, их и запретили. Разговор перешел в иные сферы: подлинная культура, фальшивая культура, беспомощность правящего кабинета, понимание наболевших проблем, бесполезные знания, практические знания. Потом заговорили о политике, о будущем планеты, о реформе правописания. Потом еще и о связях «внешнего» и «внутреннего» человека. Шико держался мнения, что человек — существо, легко приспосабливающееся к любому социальному порядку и легко меняющее один мундир на другой. Я это тоже признавал, но не представлял себе такого человека, как вообще плохо представлял человека, который не был бы мною.
— А знаете, что свинья — животное умное? — опять включился в разговор Алфредо. — Да, сеньор, очень умное. Вот посудите сами: здесь, в Алентежо, есть деревни, в которых стадо ходит в дубовые рощи под присмотром одного-единственного мальчишки. Ну а вечером, когда стадо возвращается домой, каждая свинья идет в свой свинарник и никогда не ошибается. Каждая знает, где и какой ее дом, и очень хорошо знает. Однажды я специально наблюдал, как они возвращаются. И вот одна в какой-то момент не заметила, что прошла мимо. Но, пройдя, тут же остановилась и сделала: хрум, хрум. Это было так, как будто она стукнула себя по лбу и сказала: «Подождите-ка, подождите-ка, куда ж это я?» И вернулась. Свинья — очень умное животное.
Каролино залился смехом, я улыбнулся из вежливости, Ана злым взглядом смерила мужа.
— О-а, моя Аника, тебе это неинтересно, ты это уже слышала.
Я повернулся к Ане, вспомнив о процессе, который был возбужден против ее отца.
— Да, а как с этим делом, ну, того человека, который повесился?
— Да никак, этого следовало ожидать. Уж эти Байлоте! Хитры, как лисы. И моего тестя могли бы обвинить!
— У него дети?
— Десяток, — сказала Ана. — Двое совсем маленьких: одному три года, другому два. Двухлетняя — девочка.
— Погодите, — вдруг вспомнил я, — а почему нет Кристины?
— Ей нездоровится.
— Нездоровится?
— А-а, ерунда, — объяснил Алфредо, — живот.
До сих пор Каролино не сказал ни единого слова. Но время от времени — я это видел — он внимательно следил за мной. Следил, словно опасался какой-нибудь неожиданности с моей стороны, и старался быть начеку. Но чем я мог тебя удивить, мой мальчик? Мне понятна твоя враждебность, но непонятны твои намерения. Кто в Эворе не знает историй Софии? И кто не знает так, как знаешь ты, или думаешь, что знаешь? Что касается меня, то будь покоен, меня волнуют куда более серьезные вещи! Будь счастлив, молодой человек. Или будь несчастлив, что является более благородной формой счастья. Пользуясь установившимся молчанием, спрашиваю:
— Так ты, Каролино, оставил лицей?
Лицо у него сразу же стало серьезное, почти злое, и он прошептал:
— Оставил, оставил.
— Но ты же мог закончить вторую ступень и уйти. Обычно так делают.
— Я ушел со второй.
— У тебя есть репетиторы?
Рябенький, изготовившись к бою, метнул в меня злобный взгляд.
— Я думаю, ни к чему давать объяснения.
Промолчав, я поглядел на юнца. Тут в разговор влез Алфредо:
— Слушай, Каролино, а если мы все приедем в Редондо на карнавал, ты сумеешь нас накормить?
XVII
И вот наконец я обосновался в доме на холме. Дом стоит сразу по правую руку, если, свернув к Сан-Бенто, подняться к мельницам. Прибирает у меня соседка, завтракаю и обедаю я, как правило, в городе, разве по утрам иногда сам готовлю кофе. Прямо перед домом зацветает навес из глициний, под ним — гнилые деревянные скамейки. У карниза дома все время слышится трепет крыльев — это первые ласточки. Со стороны проселочной дороги взору открывается верхняя часть старой разрушенной стены, выставляющей напоказ облезшие камни. Позади дома сад, который я не арендовал, с каменным столом и скамьями для жарких летних дней. В саду уже появились побеги вьющихся бобов. Вдали волнуются мягкие линии холмов, усеянные белыми домишками, откуда доносятся неясные людские голоса, пение петухов, дрожащее в воздухе, как древний знак сельской глуши. Я обращаю внимание на стоящие чуть в стороне высокие сосны с густой и развесистой кроной, в тени которых я смогу отдохнуть в жаркие вечера. Но, пожалуй, приятнее всего мне было видеть город. Вот он, я его вижу и сейчас, этой ночью, тихой, задумчивой, граничащей с бесконечностью. Расположившись на холме, он, как и я, глядит в бескрайние дали, весь белый, словно залит мертвенно-лунным светом. Пространство растет, ширится до пределов моей памяти, где все подчинено моей усталости, теплой отраде слез, отзвукам голосов, перекликающихся, словно эхо в лабиринте. Они, эти отзвуки, предостерегающие меня, дают понять, что кроется за спокойствием мыслей и чувств. Эвора, Эвора. Неожиданная на середине равнины скатерть воды напоминает мне колодцы пустыни. Затерявшиеся на равнине дома дают глазу возможность отдохнуть от головокружительного расстояния. Какое-то время я стою на моей смотровой площадке и жду из необъятного простора неба эхо алентежского хора — этого гласа пустыни, которая безмолвствует. Наконец я закрываю окно и возвращаюсь к самому себе. Что я ищу в своем одиночестве? Шико меня обвиняет. Ана, возможно, тоже обвиняет. Многие, с кем свела меня жизнь, с неприязнью отворачиваются. Но между тем ни один из них не имеет ответа на тот вопрос, что мучит меня всю жизнь. «Для чего, для чего?» Я так и не знаю, «для чего» конкретно, потому что знаю больше: для того, чтобы быть человеком. Ибо человек лишь тот, кто постиг себя самого, свой внутренний голос. Шико думает о практической полезности. Но, если бы во все века человек думал только о практической полезности, сегодня человека как такового не было бы, а был бы винтик. Впрочем, утилитаристы борются против самих себя, ведь когда материальная база будет создана, решены проблемы благосостояния, обеспечены покой и тишина, вот тогда-то и распустятся цветы одиночества и морального удушья, зараженные еще неизвестным вирусом человеческого несчастья, так как задача осознания своей собственной жизни все еще будет стоять перед человеком.
Сколько же у меня хлопот по дому: открыть ящики, поставить книги на место. Я беру инструменты и принимаюсь открывать ящики и приколачивать полки. Лежащие на полу книги волнуют меня: у них такой же жалобный вид, как на развале у букиниста. Я поднимаю их, расставляю на полках, собирая в молчаливое сообщество.
Неожиданно среди книг я нахожу альбом тети Дулсе. Я устал и сажусь на стул. Этот старый альбом словно налит свинцом времени. Обложка припухла от подложенной ваты, на ней изображена в зеленовато-белых тонах дама с закрытым веером на коленях. Тонкая талия, маленькие груди, уклончивый кокетливый взгляд. Картонные страницы медленно переворачиваются, и на каждой — один-два портрета. Жизнь коротка. Мимолетна. А здесь, в альбоме, — непобежденная мечта: вечность, уникальность. Групповой портрет только один. На нем все фигуры рассредоточены, они не смотрят ни друг на друга, ни на нас, они величественны в своей независимости. Кто-то повернулся вправо, кто-то — влево, кто-то смотрит вверх, кто-то прямо — храбро, вызывающе. Я закрываю глаза и снова думаю, что никого из них уже нет на свете. Но больше всего меня волнует мысль, что я, именно я, — след, оставленный этими людьми. Потому что именно я еще что-то о них, об их жизни знаю, храню отголосок того, чем они жили и дышали. Рассказала мне о них тетя Дулсе, и рассказала потому, что испытывала сострадание к этим ушедшим из жизни людям и хотела, чтобы хоть что-нибудь сохранилось о них здесь, на земле. Однако многие мне вообще незнакомы. Они-то и вызывают у меня особую грусть. У них улыбающиеся, серьезные или испуганные глаза. Какие страхи, какие мечты, какие добродетели оставлены вами вечности? Но вы мертвы, и никто вас не знает, и никто вас не судит. Да и я, что знаю о вас я, друзья мои? Вот, например, ты, в воротничке а-ля Линкольн — да, я тебя помню со слов тети Дулсе. Ты был «очень уважаемым человеком». И ты, милая девушка, в плиссированном платье со шнуровкой на груди? Ты была дочерью… А чьей — уже не помню. Ты так и не вышла замуж, как сказала мне тетя Дулсе. И я выдумываю тебя. Мое сострадание рисует, создает твой образ из твоих бессонных ночей, из твоих слез, известных разве что подушке. Да, слабые нити связывают эти пожелтевшие образы, которые еще живы для меня: их хранит моя память, но скоро, очень скоро будущие поколения о них забудут и фотографии их превратятся в короткую справку. Возможно, у меня будет сын. Я расскажу ему о вас, что знаю. Но он, или сын моего сына, или сын сына моего сына может и забыть. И тогда вы, неправдоподобные, тревожные, нелепые, с собачьим взглядом, который нас ищет, преследует и отделен от нас прочной стеной безмолвия, займете место в укромном углу на чердаке. Но пока вы живы, пока кто-то (а этот кто-то — я, молчаливый, здесь, в этом пустом доме) все еще связывает вас с жизнью, той, что там, за стенами, трепещет объявившейся весной, первыми ласточками, снующими в поисках удобного карниза, нескрываемой надеждой равнины. Живите этим бесконечно малым, ничтожным мгновением, когда я смотрю на вас и узнаю вас в ваших потрясениях, в щедром неправдоподобном чуде жизни.
Я закрываю альбом и закуриваю. За окном виднеется синяя линия горизонта, которая с темнотой исчезает. Думаю, думаю. Нет, не думаю — ищу. Снова и снова ищу. Нет, не хочу знать, я знаю, знаю давно… Да, но какое знание сохранит свою силу, когда соприкоснется с откровением? Почему я пишу об этом опять? Да потому что именно это меня интересует. Однако желание мое нелепо: я хочу знать, хочу иметь, а такую вещь, как откровение, иметь нельзя, потому что тогда оно не было бы откровением, а существовало бы, превратилось бы в некую окаменелость. А я хочу, чтобы оно было ослепительным, мечущим молнии, захватывающим дух, вселяющим тревогу, сообразно с которой я бы строил и перестраивал свою жизнь. Ведь всякая перестройка, всякое упорядочение приходит извне. Кто верен одной достоверности и может ее видеть, когда ему это заблагорассудится? Подобная вера — не более чем упрямство ради игры в «благородство» и «порядочность». Но не этого, совсем не этого хочу я. Так во что, в какое вдохновение я верю, когда от его имени и о нем разговариваю с Аной и другими? Откровенно говоря, вдохновение — это моя ночь без сна и отдыха. И когда оно приходит, я, ощущая его терпкое присутствие, подчиняюсь ему. Поэтому оно до сих пор меня посещает и я говорю о нем. Оно меня согревает, и я горю в его огне. Возможно, все это я пишу просто так, ни для кого. Возможно. Но вот для себя ли я это пишу? То, чем я увлечен в эти долгие ночи, которые, как и прошлые, не приносят облегчения, то, что побуждает меня писать, — это желание понять, почему на меня нахлынула тревога, желание прояснить эту тревогу, настичь эту сразившую меня тревогу и увидеть себя в ней, а потом еще раз ее в себе, обнаружить в момент ее власти надо мной, то есть восстановить посредством искусства. Я пишу, чтобы быть собой, чтобы удержать в моих неловких руках то, что сверкнуло и погасло.
Я закрываю альбом и закуриваю. И, как уже не раз, меня застигает врасплох ослепительное явление меня мне самому, потрясающее присутствие, то, что умрет со мной вместе, но что сейчас живо и независимо, то, что исчезает и возвращается, когда я себя вижу, изучаю, когда чувствую в себе свое «я», которое потом бежит, и вокруг — только окружающий мир, стены, книги. Схватить на месте преступления, зафиксировать эту пугающую действительность, что обнаруживается во мне, оглушает и ускользает. Зафиксировать, не забыть, погрузить в глубины себя самого, чтобы не утратить и малости из того, что должно быть мною прочувствовано, решено, осуществлено, чтобы твердо знать, что нужно спасать, а что обречено на гибель во имя нового созидания. Я устаю. Упорствую, но устаю. Акт присутствия нельзя объяснить, исчерпать словами. Я ЕСТЬ, существую. Я — это извержение меня самого, откровенность с самим собой, я — личность, которая во мне живет, парадоксальная необходимость быть, предельная напряженность на грани явления меня мне самому, эта сущность, эта сущность, которой я являюсь, эта индивидуальность, которую я хочу видеть не только со стороны, как, например, в зеркале, но почувствовать, увидеть в присущей ей форме бытия, эту неотвратимую, неизбежную и непостижимую вспышку, которая и есть я, освещающий себя и других, я — это категорическое утверждение, которое не может представить себе факта своего рождения, потому что то, что я существую, — не простое наличие в действительности, а проявление меня самого, очевидности, которая меня пугает, когда луч ее света пробивает толщу оболочки, которой я окружен. Вот эти руки и эти ноги — они одновременно мои и не мои. Они — часть меня, мое существо, потому что я их обжил, и все-таки не мои, потому что я вижу их со стороны, как ручку, которой пишу.
Я сказал это Ане и потом еще раз повторил, когда она была у меня в гостях. Это заставило ее погрузиться в молчание, лихорадочно курить и нервно вздрагивать, прикрыв тоскливые, ищущие глаза. Сказал я это и Софии, когда она однажды вечером приехала ко мне на отцовской машине и, сидя за моим столом, пила до глубокой ночи. Почему ты искала встречи со мной, София? Сначала я отвергал тебя, сам не зная почему. Может, потому, что то, что было тобой, мне не было обещано? А может, чтобы возродить между нами голос справедливости, который я все еще надеялся услышать? Уж не знаю, справедливыми или несправедливыми ушами. Но эхо отчаяния еще во мне звучало, еще приходило и всегда будет приходить, возможно потому, что только тогда я был естественным и очевидность, которая меня обжигает, была поиском или выражением того, что я есть, но чего я не признаю. Так я передал тебе свое безумие или свою ярость — это неистовое желание победить в другом то, что оказывает сопротивление, или кажется, что оказывает. Ты — личность цельная, пылкая, волнующая, волнующая всем своим существом, тоном своего коварного голоса, своими порочными повадками. Загадка твоя меня завораживает. Коснуться ее, победить тебя, победить себя, выразить одним воплем эту печаль. Вот я, как сумасшедший, пишу эти сбивчивые слова, запутываюсь, даже противоречу себе, во рту — проклятая сухость, в теле — озноб, в желудке — тошнота. София… Ты оставила меня глубокой ночью, и я вышел, чтобы посмотреть, как ты будешь спускаться с холма, ехать по дороге вслед за бегущим впереди слабым пятном света. Покой вне нас. Мой вне тебя, твой вне меня. Ты, как опьянение, любишь свое собственное отчаяние, я мечтаю о полноте жизни, что дается нескудеющей рукой. И все же очень может быть, что твое безумие по ту же сторону правды, которую я ищу. Но я не хочу думать об этом теперь — теперь не хочу. На горизонте моей бессонной ночи, моей бесконечной ночи, когда я пишу эти строки, появляется зеленая мартовская луна. Я смотрю на нее через окно, выходящее на гору, и глубоко печальная радость туманит мой взор. Жена моя спит. Страшно подумать, что спокойствие, которое иногда меня посещает, исходит из ее рук, что покой — ее молчание. Я одинок и приговорен? Жизнь еще хранит печать богов, как память изгнанников хранит образ оставленной родины. Но человек родился, родился теперь в своей собственной нищете, и я мечтаю о том дне, когда жизнь будет хранить печать человека, и печать эта окажется такой же четкой, очевидной и безмятежной, как вечерний свет теплого июньского дня.
XVIII
Кристина. Сегодня дивный день. Кристина. От тучности тяжелеют поля, люди обрабатывают их плугами, прилетевшие издалека аисты подбирают жирных червей своими длинными клювами. Некоторые из них тут же взмывают в небо. Куда они летят? Не знаю. Может, к гнездам. Какие у них огромные, сплетенные из веток гнезда! Возможно, они облюбовали себе дымовую трубу или сухие ветви дерева? Три широких шага, потом взмах крыльев — и они поднимаются в воздух. Я всегда смотрю на эти вытянутые веретена с распахнутыми крыльями, которые кажутся обтрепанными. По земле они ходят точно на ходулях, точно роботы, переставляют конечности. На невозделанной земле — белые пятна маргариток, в них что-то от праздника. От праздника, Кристина: мы едем в Редондо, сегодня карнавал. День прекрасный — яркий, теплый, солнечный, почти летний.
— Поедешь в моей машине, Кристина?
— Нет, не в вашей, я поеду с Алфредо.
На тебе голландский костюм. Я, как сейчас, тебя вижу — такую грациозную в плиссированной юбке с белыми и синими вертикальными полосами, кружевной блузе, деревянных башмаках и белой из плотной ткани шляпе с загнутыми вверх, как у лодки или восточного храма, полями. Так ты не поедешь в моей машине, а поедешь с Алфредо, Аной и Шико. А твоя мама и София поедут со мной, потому что твой отец ехать не может.
Дорога тянется меж зеленеющих злаковых полей, перемежающихся, правда на большом расстоянии, землями самых разных цветов: желтыми, белыми, фиолетовыми или каштановыми, влажно-каштановыми, плодородными, только что вспаханными. Алфредо впереди на джипе, он ведущий. Я сзади на моем маленьком «фольксвагене». София, несмотря на то что я и глазами и чуть ли не прямо говорю, чтобы она села сзади с матерью, садится рядом со мной.
— Дивный день, а какой простор, — говорю я довольно громко. — Должно быть, весна — это лучшее время в Алентежо.
— Мне больше нравится август, — возражает София, глядя перед собой.
«Конечно, — подумал я, — сожженные, бесплодные, как после пожара, земли похожи на твою судьбу». Да, София, я тебя понимаю. Мадам Моура согласна со мной и потому облокачивается на спинку нашего сиденья, я чувствую спиной ее руку. Она с Севера, из провинции Миньо, должно быть, потому поэзия, зелень, вода ей милей и приятнее. Но София продолжает — у Алентежо всегда была трагическая судьба. Здесь родится не поэзия, а муки и проклятье. Алфредо увеличивает скорость и скрывается из глаз. Я продолжаю ехать спокойно: я еще обкатываю машину и проверяю свои шоферские способности. Но чуть позже мы его нагоняем — машина Алфредо стоит в тени, а сам он, посмеиваясь над моей скоростью, встречает нас на дороге. То тут, то там из оливковых и дубовых рощ, как кости, торчат голые скалы: от затяжелевшей земли сильно пахнет пробивающимися молодыми побегами. И вдруг я чувствую запах мимозы, ее теплый, особый аромат, силу и свободу, которую вбираешь большими глотками и полной грудью. Золотисто-зеленую крону дерева обнаруживает Алфредо. Обнаруживает чуть впереди и собственноручно ломает несколько веток, чтобы украсить ими наши машины. Стоя на бугорке, Кристина бросает серпантин — легкий ветерок подхватывает его, гонит по дороге вдаль и забрасывает на ветви стоящих по обочинам деревьев. Потом привязывает серпантин к бамперу и дверным ручкам машин, где уже красуются зеленые кружевные ветки мимоз с золотыми гроздьями пушистых шариков. И вот, нарядные и торжественные, мы снова двигаемся в путь. На ветру серпантин трепещет, рвется, и свернувшиеся клубочками обрывки катятся вслед за нами, за нашим праздником — веселым, бездумным возбуждением.
На городской площади нас ждет Рябенький. Он занял для нас стол у окна в одном из кафе: оттуда мы можем смотреть на карнавальный кортеж. Я, чтобы ближе быть к празднику, остаюсь на улице. Маленькая, зажатая рамкой белых домов площадь залита вступающим в свои права летним солнцем, которое давит, слепит яркими лучами. По улицам шествуют первые участники жалкой комедии — мужчины, одетые женщинами. Но, чтобы никто не усомнился, на всеобщее обозрение выставлены их волосатые ноги. Мужчины тучны, на них картонные наряды, лица перепачканы углем — добровольное унижение. У меня оно вызывает неприятное, брезгливое чувство, и я стараюсь отыскать смысл удовольствия в унижении, в желании быть смешным, уподобиться животному, как будто никогда человек не стремился к низменному. В ближайшем кафе, где я устраиваюсь, небрежно одетые, грязные мужчины (это как бы их пропуск на карнавал) переносят на плечах мешки с ячменем, сухим люпином, ставят на мраморные столики сумки с выеденными яйцами, которые в течение зимы начинялись отрубями, затевают между собой короткие перепалки, швыряя друг в друга пригоршнями люпина. Но карнавальный кортеж — на площади, где должен начаться турнир. В первом круге никаких состязаний, а только парад-алле. Едут машины с аллегорическими живыми картинами, с группами поющих и разбрасывающих серпантин молодых людей. Во втором — сражения. На площади безумствует животная ярость: с крыш домов и из кафе по машинам под бешеное улюлюканье (безумство целый год было под надзором) открывается огонь. Воздух, точно выстрелы, сотрясают звуки летящих в цель и лопающихся мешочков, набитых ячменем, мякиной, люпином; энтузиазм растет, прорывается неистовым смехом — это триумф над прошлогодними победителями, так думаю я, стоя у окна кафе. Едущие в машинах молодые люди пытаются достойно отразить первые атаки. Потом, спасаясь от обстрела, накрываются попонами, прячутся, кто где может. Спектакль невеселый. Между вторым и третьим кругом я вышел из кафе, чтобы поискать своих. Однако Алфредо увидел меня первым из окна и замахал рукой, приглашая внутрь. Он был доволен, торжествовал, смеялся. Шико и Ана беседовали, сидя на софе. Мадам и Софии не было. Кристина вела серпантинное сражение с соседним окном.
— Ну как, понравилось? — спросила меня Ана.
Я посмотрел на нее с изумлением.
— Ну и разошлись же эти дьяволы из Редондо! Что ни год, доктор, они все злее и злее.
— Когда мы обратно? — спросил я.
— Как, уже обратно? Нет, доктор, Каролино нас хочет угостить обедом.
Обедали мы в саду, в беседке, входя в которую я встретился взглядом с Софией. Она задала мне ничего не значащий пустой вопрос, за которым крылось многое. Рябенький посмотрел нам обоим в глаза, побледнел, отчего на лице его заалели прыщи.
— Я чувствую себя неловко, — сказал я Софии. — Я считал, что все кончено.
— С Каролино?
Да какое мне дело до этого? Я ж никогда не любил тебя, София. Я просто знал, что твой жизненный путь проходит через меня, и потому пропустил тебя. Мне знакомо твое отчаяние, у меня тоже бывают тяжелые минуты, побороть тебя, побороть себя, излиться в чувстве, которое — рывок в никуда, в никуда… Я пытаюсь вспомнить тебя, София, вспомнить себя тогда, когда ничего не нужно было делать. Да, грех мой со мной, грех, сродственный напряжению-пределу, в котором я себя ищу, в котором все еще мечтаю увидеть себя самого и хочу все сжечь, все, что сохранилось от коросты, для того чтобы наконец открыть себя — подлинного и чистого. Ты для меня ничто, я это знаю, знаю. Ты — не более чем обратное тому, к чему я стремлюсь, ты — ярмарочное зеркало. И все же я ощущаю тебя около и рядом, живую, реальную, как крик от давней боли. Или, может, я бегу от тебя, как от справедливой кары, которая меня ждет? Ты прекрасна, София. Прекрасна, как отрава.
В Эвору мы возвращались затемно. Алфредо всласть напился и наелся, и его пунцовое лицо живо свидетельствовало об умиротворенности плоти. Мы сели в машины и тронулись. Алфредо сразу рванул вперед и тут же исчез. Горизонт светился где-то вдалеке, и я почувствовал, как во мне, словно после долгих переходов по пустыне, поднимается усталость. Что за музыку я слышу, Кристина? Включаю радио — звучит нечто механическое, я пытаюсь покрутить ручку — безуспешно, другие станции не работают. Я выключаю и молчу. Мадам Моура интересуется, понравился ли мне карнавальный кортеж. О, мадам, такое гнетущее впечатление, такое…
И вдруг на повороте, ведущем к спуску, нас встречают неистово машущие руками Шико и Алфредо. Я резко торможу, машину заносит в сторону, но потом мы останавливаемся. На руках и лицах у них кровь, задыхаясь, они говорят, что в канаве справа стоит налетевший на дуб джип. Кристина? Ана? Что произошло? Что случилось? Мы обрушиваем на них град вопросов и быстро спускаемся вниз. Шико поддерживает мадам, которая тоже хочет спуститься, но одна не может. София бежит вслед за мной; последний вечерний луч света коронует отходящую ко сну землю. Ана держит Кристину на руках, отводит с ее лба, где запеклась кровь, мокрые волосы. Мертва? Нет, еще жива, дышит, но без сознания. Мы осторожно переносим ее в мою машину. Ана помогает нам молча, без единого звука или жалобы, садится сзади и прислоняет голову Кристины к своей груди, ее блузка тут же окрашивается кровью. Мадам садится рядом со мной и кричит, кричит всю дорогу. На шоссе остаются Шико, Алфредо и София — они ждут попутную машину. Я трогаюсь с места и иду на большой скорости, отчего тело Кристины, разбитое тело Кристины все время вздрагивает. Ночь медленно опускается. Эвора далеко, Эвора далеко. Мадам то и дело оборачивается и кричит, кричит, задыхаясь от волнения. Ана вторит ей протяжным, идущим из нутра стоном. Вдруг мадам садится прямо, закрывает лицо руками и плачет тихо, тихо. Я ничего не говорю, ничего не спрашиваю, безумно вглядываюсь в бесконечные прямые линии дорог и жму на акселератор, когда дорога мне кажется ровной. Окружающая тишина рвет мне душу, глаза заволакивают слезы. Но я прилагаю все усилия, чтобы быть полезным, чтобы довезти, чтобы придать силы этой машине, что идет по нескончаемому шоссе и везет угасающую жизнь. Кристина, Кристина. Какой вечер, Кристина, голубой и розовый, поля готовятся к ночному отдыху. В полной темноте нет-нет да и мелькнет память дня — отблеск солнца в окнах домов. Я зажигаю фары, но в этот закатный час с фарами только хуже, и я их гашу. Нас обгоняют едущие с карнавала праздничные машины. Но вот в висящем передо мной зеркальце я вижу и ту, что идет следом за нами. Пытаюсь разглядеть сидящих в ней. Может, там София, Шико, Алфредо? Мадам покидают последние силы. Время от времени стонет Кристина. Когда мы почти свыклись с нашей болью, я осмеливаюсь сказать;
— Ана!
Она не отвечает. В моем зеркальце я вижу ее бледное лицо, но не вижу глаз. Длинная дорога не кончается, и мне кажется, что Ана все время смотрит вперед, смотрит на эту бесконечную дорогу, словно, кроме нее, ничего не существует, ничего, а только она, дорога, и это бегство по пустыне, обезумевшей пустыне… Я поглядываю назад; теперь я вижу, что машина, идущая следом за нами, везет Софию и всех остальных. Ночь вступила в свои права. Я зажигаю фары и теперь хорошо вижу. Мы едем по заброшенным землям. Свежий ветерок, залетая в окно, приносит влажный аромат зеленеющих полей. Сколько мы еще проедем? Я смотрю на дорожные столбы — уже близко, уже близко. И вот на откосе, вся в огнях на фоне темного неба, возникает Эвора. В этот момент следующая за нами по пятам машина нагоняет нас. София высовывается из окна, спрашивает о Кристине и говорит, что они едут вперед, к больнице, чтобы предупредить. И действительно, когда мы приезжаем, двое санитаров уже ждут нас с носилками. «Моура? Доктор Моура? Где он?» — спрашивают друг друга София и мадам. Мадам снова принимается плакать, как будто снова осознает случившееся, говорит: «В соборе». И опять я на пустынных улицах, но один, среди обрывков серпантина, вызывающих в памяти ушедшее и теперь уже умершее веселье. Я вхожу в собор и стою, оглушенный звуками, несущимися к сводам. Они, эти звуки, штурмуют строй свечей, а свечи эти придают торжественность звукам. Мир покорности засасывает стоящих в нефе людей, воскрешает в памяти тысячелетия и тысячелетия слепого повиновения, самоуничижения, самоотречения. Что это была за служба? Теперь я уже не помню, но тогда мне нужно было отыскать Моуру среди толпы поющих, которая не знаю где кончалась, но поднималась от каменных плит пола, от хмельного ладана, от пилястр. Около меня оказался очень усердный человечек, похожий на ризничего или церковного служку. Я спрашиваю его о Моуре, говорю о несчастном случае с его дочерью. Он ведет меня к хору. Моура поет, держа в руках листок. Уведомленный человечком, он перестает петь, смотрит на меня, идет ко мне. Мы тут же выходим, я коротко пересказываю случившееся, и мы устремляемся в больницу. Около дверей толпятся родные Кристины, я отступаю и иду бродить по коридорам. И вдруг вспоминаю: сегодня же праздник собора, и Моура, как видно, искупает грехи карнавала тем, что поет в хоре.
Всю ночь я провел без сна, сидя в коридорах больницы и блуждая по ее закоулкам. Шико и Алфредо прошли врачебный осмотр — они отделались легкими ушибами. На рассвете я вошел к тебе, Кристина, и при слабом свете горевшей у тебя в ногах лампы увидел белое в золотом ореоле лицо и в какой-то миг — этого никто не видел, только я — твои пальцы; они лежали на откинутом пододеяльнике и чуть заметно шевелились. Двигались слаженно, в усталом, все завершающем ритме. Складки пододеяльника ты воспринимала как клавиши и играла, играла. Ты играла для себя и для меня, Кристина. Музыка конца, хрупкая радость среди мрака ночи, среди безмолвия смерти. Но я тебя слышу, Кристина, слышу даже сейчас, здесь, в своем доме у горы, я, озябший от зеленоватого мартовского лунного света, один в простирающейся вокруг меня пустоте и в подстерегающей мои глаза влажной тоске…
XIX
На следующий день после похорон я пошел к Серкейрам. Я хотел поговорить с Аной, сказать ей что-нибудь, вернее, не сказать, а предложить себя как сочувствующего ее горю, большему, чем горе кого-либо другого, хотя бы потому, что она не проронила ни слезинки. Ведь ночью у себя дома я в полной тишине обдумывал случившееся и, перебирая в памяти все с первого дня моего появления в Эворе, вспомнил ту особую любовь Аны к сестре и слова, так и оставшиеся мне неизвестными, что сказала она Кристине в тот день, когда я впервые услышал ее игру. Вспомнил я и несчастье Аны — утраченную способность быть матерью, и то, как она молча, почти торжественно держала на руках Кристину и всю дорогу прижимала к груди ее голову, воображая себя матерью, о чем, видно, все еще мечтало ее существо.
Я стучу в дверь — никто не открывает. Заглядываю в большие опускающиеся и поднимающиеся окна. Через стекло виден вестибюль, больше ничего. Стучу еще раз, жду еще немного и ухожу. Чуть позже, уже из кафе, звоню по телефону Моуре — никакого ответа. Не отдавая отчета в своих действиях, я пошел к дому Моуры, постучал, вернее, позвонил, услышав на этот раз в полной тишине звонок, которого никогда раньше не слышал. Так, может, они уехали из города? Ведь последние дни я и Шико не видел, но маловероятно, чтобы он их сопровождал. Да и что он мог сказать мне? И снова я один. И снова льет дождь, подхлестываемый сильным ветром. Я смотрю невидящим взором, как он приближается из неясного далека, как наступает, волнами затопляя равнину. Город тонет в пелене густого тумана, мутнеет в глубинах моего сознания. По улице быстро едут забрызганные грязью машины, что-то паническое есть в их стремительном движении, что-то они мне напоминают. Долгое пустое ожидание у окна, глядящего в пустыню. И так день за днем.
Но вот как-то, возвращаясь таким же дождливым вечером домой (я был в кино, потом посидел в кафе, поставил машину в гараж и уже было собирался открыть дверь ключом), я заметил какую-то жмущуюся к дверному косяку тень. Я замер и стал искать карманный фонарь.
— Сеньор доктор, извините, мне очень нужно с вами поговорить.
Я тут же узнал голос и успокоился, хотя не очень, потому что все было как-то странно.
— Входи. Ты мог бы прийти в другое время. Должно быть, вымок весь.
— Мне нужно сегодня.
Я открыл дверь, зажег свет. Каролино вошел. Под дымоходом, где должен был бы помещаться камин, но его не было, я разжег костер из журналов и досок от старых ящиков. Каролино не двигался. Он стоял посреди кухни, вроде бы чем-то озадаченный, с опущенными руками и свисающими на лицо волосами.
— Садись. Бери стул. И говори, в чем дело. Выпьешь? — Я пошел за бутылкой и рюмками.
— Не говорите мне «ты».
Я остановился с коньяком в руке, собираясь налить его в рюмки, от предчувствия явной опасности у меня по спине пробежал холодок. И я решил, что нужно быть осторожным и готовым к защите.
— Садись, — снова повторил я, — и выпей.
Я сел за стол напротив него, закурил, выждал какое-то время. Каролино продолжал стоять. Вид у него был отчаянно несчастный. С него текла вода, как с потерпевшего кораблекрушение, он не поднимал глаз.
— Мне все известно… Все известно…
— Садись, обсохни у огня.
— Не говорите мне «ты»!
Опять тяжелое молчание. Я беру рюмку, спокойно делаю глоток, смотрю на Рябенького и держу внимание взведенным, как курок.
— Вы все думаете, что я растяпа, считаете меня ничтожеством. Но вы ошибаетесь, ошибаетесь, я мужчина, я — это я! Я могу! Я, если хотите… Все в моих руках, даже город, да, я могу поджечь город, да-да. Я — это я! Вот мои руки… — И он поднял сжатые в кулаки руки. — Я — это я, а не куча навоза. Я человек свободный, я могу, чем вы все лучше меня? Она уехала, не сказав ни слова. Но я знаю все уже давно. Я все понял, все.
— Люди иногда заблуждаются, Каролино. Ты говоришь о Софии?
— Не смейте произносить ее имя! У вас грязные губы!
Я вздрогнул, но взял себя в руки.
— У Софии, должно быть, нет времени тебе написать. После смерти сестры…
— Ни слова о Софии, ни слова больше, я… — Он подошел к столу и, облокотившись, вперил в меня свои зеленые глаза.
Я, готовый ко всему, взглянул на него в упор, но не встал.
— Будем говорить прямо: чего же, друг мой, вы хотите от меня?
Моя решимость произвела на него впечатление. Я не спускал с него глаз, держал на прицеле. Меж тем Каролино пошел вокруг стола. Я встал, взял бутылку. Каролино остановился. И вдруг, упав на стул, откинувшись на спинку и вытянув ноги, он принялся смеяться, смеяться идиотским смехом. «Он пьян, — подумал я. — Или свихнулся?» Ночь усиливала мою тревогу. Как в фильме ужасов, я прислушивался к вою ветра на крыше и в ветвях деревьев. Однако все это глупо. Я, как мог, постарался встряхнуться, избавиться от страха. И тут заметил, что парень и впрямь не в себе. Но в потерянной, сотрясаемой ветром и дождем ночи призрак безумия был для меня ужасом абстрактным, неосязаемым, неуловимым. Нет, я не пошел в наступление на молодого человека в прямом смысле этого слова — ведь обезвредить его не составляло большого груда, — но пошел против того безобразного, трусливого и агрессивного, что вдруг в нем обнаружил.
— Так почему же именно я тебе нужен? Какое все это имеет ко мне отношение?
— Я мужчина! — выкрикнул он снова. — Я знаю, чего хочу. Я свободен, я велик, во мне великая сила. Великая, как у бога. Он созидал. А я могу уничтожить.
— Немедленно объясните, о чем идет речь. Или идите вон!
— Я? Вон? Вы глупы. Вы решили, что можете делать из меня посмешище. Посмешище из Рябенького. Да, я Рябенький. Я! Вот эти руки — мои! — И он принялся демонстрировать свои крючковатые пальцы. — И эти руки, и эти ноги, и эти прыщи. Но внутри я такой же, как все! Я хочу сказать, что я большой, я… Я, если хотите, могу… Но она больше мне в глаза не посмотрит… Но я… Она очень удивится. И ночь подходящая, чтобы отправиться в путешествие. Вышвырнутый из рая… Нет, я не пьян и не сумасшедший. Но мне приятно стоять здесь и смотреть на вас, который жив и который смотрит на меня и боится меня. А я не боюсь. Ничего не боюсь. Даже смерти. А вы боитесь, боитесь смерти. Есть люди, что еще не родятся… родятся…
Он наконец умолк, и снова бешеный ветер завладел моим вниманием. Мне показалось, что молодой человек исчерпал свою злость в этом потоке слов. Я поднялся и, почти успокоившись, предложил:
— Выпей, и я отвезу тебя домой.
Не поднимая глаз, он протянул руку. Я пододвинул к нему бокал. Тут неожиданно Каролино сделал прыжок и оказался передо мной с открытым ножом. Это был складной нож на пружине. Он держал его, как приговор. Зло блеснуло лезвие, так же зло блеснули глаза юноши. Инстинктивно я схватил его за запястье и отвел удар. И тут же, яростно поборов свою нерешительность, свою внезапную тревогу и покорность, в которую ввергала меня ночь, выкрутил ему руку. Нож упал. Я наступил на него и ударил Рябенького кулаком в челюсть. Он закачался. В ярости, которая завладела мной, я хлестал его по щекам до изнеможения, но смутно чувствовал, что бью себя самого… Каролино упал на стул, положил на стол голову, закрылся руками и заплакал, хрипя и сотрясаясь в конвульсиях. Я поднял нож, закрыл его, положил в карман. Ветер нарастал. И среди бушующего ветра было как-то странно и беспокойно слушать всхлипы Каролино.
«Но, милый молодой человек, кто же расстроил твои мечты?» — спрашиваю я тебя в эту свою бессонную ночь, когда, сидя за письменным столом, воссоздаю, осмысливаю (или домысливаю) все, что тогда произошло. В вышине воздух чист, мой милый. Кто повинен в том, что ты не знал этого, кто повинен в том, что этого не знала твоя ярость? Нет, в том, что произошло с тобой или с кем другим, если, конечно, вина — наше стремление к правде и чистоте, я не повинен. Пей, Рябенький, свою рюмку, пей. Ночь на исходе, скоро наступит рассвет… Знаешь ли ты, что сильнее: твоя ярость или солнце? Солнце, Каролино, солнце сильнее. Не ищи ночь только потому, что ты не выносишь дня. Найди свое «я» в ярком солнечном свете — и будешь человеком. Да и что за истина это твое открытие смерти и крови? Ведь теперь-то я знаю, что ты замыслил преступление не против меня и не против нее. Ты совершил преступление против жизни, против того парадокса, что тебя опустошал. Но я не хотел этого, нет, не хотел…
А чего же ждала от меня ты, София? Она мне как-то сказала, что я не принес ничего нового. Разумеется: ведь семя прорастает только в той земле, которая ждет это семя. Я ли виновен? Теперь я не хочу об этом думать, теперь не хочу.
Я выкурил сигарету. Каролино выпил коньяк. Он не поднимал глаз; он чувствовал себя несчастным, униженным и пристыженным тем, что чуть было не совершил преступление, а скорее именно тем, что так и не совершил, рискуя многим и больше всего рискуя оказаться жалким фигляром, как оно и случилось.
— Съешь что-нибудь.
У меня был хлеб, сыр, масло, даже молоко в кувшине. По всему казалось, он отдался во власть моему состраданию. Но внезапно нахлынувший порыв гордости заставил его отказаться. Он встал и направился к двери.
— Я тебя отвезу на машине.
Он остановился, когда услышал, что я сказал, но не повернулся. И решительно пошел к двери. Открыл ее и вышел. За порогом моего дома на него обрушились дождь и ветер и принялись трепать его и без того растрепанные волосы. Я запер дверь и вернулся на кухню. В дымоходе выл ветер. Когда утро заглянуло в мое окно, я спал, положив голову на стол.
XX
Рассказать бы кому-нибудь о случившемся — устал я размышлять один над всем этим. Но я не нахожу даже Шико: в его отделе мне сказали, что он уехал в Алгарве. Звоню Моуре — никакого ответа. Стучусь к Ане — дверь заперта. Город предстает теперь предо мной скопищем призраков и воплощением несчастий.
— День добрый, сеньор инженер, как поживаете, сеньор инженер!
Это Мануэл Патета — как всегда, пьян. А уроки? А лицей? Что же для меня союз с учениками? Иногда — это взаимный интерес или, вернее, не интерес, а изумление. Но изумление возникает единожды. Потом повторение и скука. А против скуки у ребят своя защита: волнение крови, хитрость, шалости. И победить эту постоянно действующую агрессивность нелегко: как правило, за ней больше ничего не стоит, только она сама. В этом случае я вынужден пойти им навстречу, предоставить им удовольствие победить меня и тут же попытаться выйти из неловкого положения, в которое, казалось бы, попал, умением незаметно подчинить их себе. Любое общественное занятие — отречение. Но отрекаться перед абстрактной силой закона, особенно перед этой бесформенной массой, перед молодежью, которая является лишь пропадающей втуне стихийной силой, спесью того, в чьем распоряжении все, все без исключения дороги… Лиссабон! Но по конкурсу меня не приняли.
Шико я не нашел, и хорошо, что не нашел, ведь рассказать Шико — это все равно что дать следствию возможность предположить свою виновность (а предполагаемую виновность так просто объявить подлинной), все равно что сделать скандал всеобщим достоянием. Однако всеобщим достоянием он стал и без того. Уже давно распространявшиеся сплетни (я ведь благодаря своим ученикам и их семьям был общественным деятелем), казалось, лишь ждали удобного момента, вокруг которого они бы сгруппировались, завертелись, обрели смысл. И вот таким толчком явились — нет, не что-то реальное (я ведь не умер и не был ранен) — все те же сплетни, но сказанные громко, во всеуслышание. Кто был их автором? Не знаю. Но, возможно, сам Каролино. Вполне возможно, что, стараясь связать себя словом, чтобы не утратить решимости, он сам и объявил о своем намерении.
О желании ректора говорить со мной уведомил меня все тот же служащий канцелярии, что напоминал мне портрет, сделанный египетским живописцем, — несчастный взгляд, свисающие усы. Когда я вошел в кабинет, ректор с серьезным видом разминал сигарету. Предлагая садиться, он указал на черный кожаный диван, около которого дремал его пес. Я сел. Добрый человек все так же серьезно, оттянув вниз губу и опустив глаза, продолжал начатое дело. Наконец поднес к сигарете зажигалку. Я же, вечный преступник перед миром и людьми, ждал.
Между затяжками, предваряя серьезный разговор, он спросил:
— Вы уже знаете результат конкурса?
— Не прошел, сеньор ректор. Занял третье место.
— Да… И нигде больше не пытались. Только в Лиссабоне?
— Только в Лиссабоне.
— А-а… Но как будто есть еще конкурс в…
— В августе попытаюсь.
— Так. И, если не пройдете, вернетесь в Эвору?
Я понял. Понял все. Ты, добрый человек, хотел, чтобы я ушел сам. Я, как видно, был лишним в твоем невозмутимом царстве педагогических советов.
— Не знаю. Но пока у меня никаких других планов нет.
— Да. Эвора — прекрасный город. Эвора — город необычный. И он недалеко от Лиссабона. Но, например, Сетубал, или, скажем, Сантарен, или же Лейрия… Конечно, там возможностей меньше. Правда, и у Эворы есть свои «но». Здесь все всё знают, а если не знают, то выдумывают. Именно так…
Он как бы предлагал мне самому заговорить о случившемся. Но я не решился. Тогда он умолк, опустил глаза, оттопырил нижнюю губу и принялся стучать карандашом по столу. Потом возобновил разговор:
— Сплетни здесь всегда ходят, и, даже не желая слышать, слышишь. Ничего не поделаешь. Вы неопытны, молоды… Иногда думаешь, что поступаешь верно, но нужно знать, с кем имеешь дело.
— Я не совсем понимаю, о чем вы, сеньор ректор? За мной ничего, в чем можно было бы меня обвинить, нет.
— Ну… Она ведь не в себе, и… ее отец хорошо это знает. А потом, этот глупенький, этот мальчишка… Но честь лицея, честь дома…
Я покраснел, покраснел глупо, как девица. И даже на какой-то миг почувствовал опустошенность, утрату всякого руководящего мной здравого смысла. И ничего не ответил. Но ректор понял все. И, видя мое смущение, мою явную незащищенность (говори, идиот, есть у тебя собственное достоинство или нет? Отвечаешь ты за свои поступки или нет? Держишь свою линию в жизни?), завершил нашу беседу:
— Ну, я думаю, вам все ясно. Н-да, такова жизнь. Вы еще молоды, а опыт — дело нелегкое… Всего доброго.
И все же я так и не узнал, что говорили обо мне в городе. Но, выйдя из лицея, в каждом обращенном на меня взгляде улавливал если не обвинение, то насмешку. Открыто же никто и ничего мне не говорил. А мое полное молчание стало очень скоро мне защитой, такой же защитой, как темные очки. К тому же, возможно, ректор все преувеличил. И тут на носу пасхальные каникулы. Пройдут каникулы, и все волнения настоящего уйдут в прошлое. И все-таки встречи с Моурой я боялся. Но для добряка Моуры (как и для всей его семьи) смерть Кристины была слишком черной ночью, чтобы на что-либо обращать внимание. В этом я убедился, когда столкнулся с Алфредо. Я часто после уроков бежал из города — либо к себе на холм, либо в деревню. И вот однажды я сидел около речки, что пересекает дорогу в Алкасовас, — устроился так, чтобы видеть свою машину на обочине дороги. Вдруг гляжу, около машины останавливается джип, и из него выходит Алфредо. Машинально я помахал ему, и он подошел ко мне. Он был в своей обычной куртке (только с траурной повязкой), тиковых брюках и высоких сапогах. Я представлял, что Алфредо раздавлен случившимся, но, как видно, по глупости, легкомыслию или наглости он этого не испытывал.
— Мне показалось, что это ваша машина, и я сказал себе: может, доктор действительно здесь?
— К вашим услугам, — ответил я.
— Но что за идея приехать сюда, в эту глушь?
— Я люблю смотреть на воду, на тростник.
Он сел со мной рядом на один из тех камней, что так часто встречаются в дубовых рощах. Я спросил об Ане, о ее родителях. Он же, шлепнув меня по плечу, вместо ответа спросил:
— А что это за история с Каролино? Вот мошенник, какого черта ему надо?!
Я пошел, и даже охотно, на предложенную Алфредо откровенность и неожиданно для себя сам посмеялся над выходкой Каролино.
— Смотрите-ка, Софиазинья подбивает на дуэль. Вот одержимая!
— А как ваша жена? Как перенесла она смерть Кристины?
— Аника, конечно же, потрясена, просто потрясена. Я даже решил увезти ее, чтобы хоть как-то отвлечь. Она сама выбрала место. Мы были в горах и на пляже Роша. Только позавчера вернулись.
— А где в горах?
— В Ковильяне. На Скалах Здоровья. Но знали бы вы, доктор, сколько мне пришлось вынести с Аникой.
И он рассказывал, рассказывал, долго, пространно, о длительном молчании Аны, о том, как она часами просиживала у окна, вперив взгляд в снежный горизонт, об одиноких прогулках по дороге среди сосен (она не желала, чтобы муж ее сопровождал, «а я всегда подчиняюсь ее приказам»). Потом они поехали в Рошу, но только не через Эвору и не через Лиссабон. И снова она впала в задумчивость. Бродила по пляжу, иногда даже ночами, садилась на торчащие из воды камни. Я ее спрашиваю: «Аника, тебе нужно что-нибудь? Тебе нездоровится?» Но в ответ только и слышал: «Оставь меня».
— А тут еще появился Шико. Шико должен был ехать в Алгарве, по работе, и проезжал через Рошу. Но на этот раз ему не повезло: Аника послала его ко всем чертям.
Я посмотрел на Алфредо. Он смеялся своим глупым смехом, смехом беззубого, краснощекого болвана. Я абсолютно уверен, что Шико никогда не интересовал Ану. Да и Алфредо это знал, знал не хуже меня. Однако даже гипотеза доставляла ему удовольствие — удовольствие от унижения. А может, Шико питал какие-то надежды? Все может быть. Ведь Алфредо располагал к этому, даже, казалось, способствовал. Но ты, Ана, ты так величественна, так прекрасна в твоем самоутверждении, что просто невероятно, чтобы Шико воображал о тебе то, от чего ты так далека. Шико? Нет, я не мог себе это представить не только как предательство, но даже как сообщничество, подобное тому, что было у нее со мной.
То, что Ана переживала кризис, было очевидно. Я очень хотел с ней повидаться — ведь она знает подлинно глубокий смысл слов.
— Я несколько раз приходил к вам, но никого не заставал.
— Повремените, доктор, еще немного повремените. Пусть пройдет какое-то время. Моей Анике нужен отдых. Она очень опечалена, вся в себе. Вы придете, начнете философствовать. Она все принимает близко к сердцу, боюсь ее расстроить. Потом, мы еще с полицией не все утрясли, ну в этом деле. Конечно, это несчастный случай, что же еще? Я даже думать не хочу. Экспертиза подтвердила, что сломалась тяга рулевого управления. Да и о каком преступлении тут можно говорить? Бедняжка Кристина…
У наших ног, болтая с голыми окрестными полями на недоступном нам языке, бежала вода. Пучки тростника кружились, бились о берег, навевая образ свежести и отдохновения от жаркого лета на равнине.
— А София?
— А Софии в Эворе нет… Вроде бы Софиазинья осталась в Лиссабоне. Нет, вру. Она вернулась в Эвору, а потом опять уехала в Лиссабон. Поехала узнать, можно ли постричься в монахини. Еще здесь, в Эворе… решила и укатила в Лиссабон. Она все обдумала.
Да. Странно, что я ее вспоминаю. Будто и не противился принять ее как свою судьбу. Конечно же, я ее забыл, забыл, потому что очень скоро понял: она мне чужая, ведь я никак не ощущал ее отсутствия. Но что же для меня существенно? Без чего я себя не мыслю? Может, слишком узок круг моих желаний по сравнению с моими возможностями? Я нашел себя в отрицании и поиске, да и разве вопрошать — не значит хотеть получить ответ? Есть же люди, которые только и делают, что утверждают, а если вдруг отрицают, то опять же для того, чтобы утверждать. Утверждают самое разное, но сущность утверждения остается та же. Порой я спрашиваю себя, сколь глубока в них эта категоричность. Меж тем их самих это нимало не волнует. «Так что же такое подлинность?» — спрашиваю и спрашиваю я себя. Поддаться соблазну (украсть, убить или совершить что-нибудь предосудительное) или не поддаться — возможно, это одинаково подлинно: ведь и тот, кто поддается, и тот, кто не поддается, считает себя стойким в создавшейся ситуации. Так почему же он совершил или не совершил тот или иной проступок? Так ли уж велик соблазн, если человек может противостоять ему? Кто-то утверждает: потому что он таков, равно как кто-то отрицает: потому что таков он есть. Тогда мой удел — вечное беспокойство, удушье от пустоты? И стало быть, цель моей борьбы — пустая мечта, и эту цель я выдумал, чтобы придать значимость борьбе? Я знаю, чего хочу, сейчас, когда не имею этого. Что же нужно будет выдумывать или открывать в себе, чтобы узнать, получил ли я то, что хотел, а если нет, то когда получу, если вообще получу? Потому что я-то знаю, чего я хочу, но жизнь может и не знать. Жизнь — тоже я, но то, чего я не знаю, — завтрашний день.
В этот вечер я оставил свою машину в гараже для смазки. А поскольку к предстоящему уроку мне нужно было посетить библиотеку у храма Дианы, я отправился туда пешком. Шел дождь, но не очень сильный. Какое-то время я все же постоял на пороге, но потом, надеясь, что не промокну, рискнул и, подняв воротник, двинулся через улицу. Однако почти у собора обрушившиеся с неба мощные потоки дождя заставляют меня укрыться в боковом приделе. С невероятной силой вода хлещет по мощенной камнем площади, от камней поднимается пар, словно они дымятся. Время от времени дождь, точно холерик, то идущий на попятный, то вновь наступающий, стихает и тут же снова принимается лить как из ведра, создавая плотную водяную завесу. Какое-то время я в замешательстве стою, поглядываю в сторону готических надписей, сделанных на надгробных плитах, на первые буквы отдельных ступеней, на бледную вереницу апостолов, нелепо стоящих на колоннах. Но, когда воздух сотрясают мощные раскаты грома, инстинктивно вхожу внутрь собора. Величавое безмолвие сводов, никем не занятые пустующие ряды скамей ввергают меня в кошмар. Нефы пустынны и погружены во мрак, усугубляемый шумом стучащего в витражи дождя, что воскрешает в памяти катакомбы, оглушенность, убежище. Я слежу глазами за торжественно уходящими вглубь сводами и чувствую, как, в оцепенении блуждая по простору сводов, лишаюсь себя самого. Неожиданная вспышка молнии, словно вестник бога, озаряет витражи и безмолвие собора. Я жду последующего грома — гнева небес и восстанавливаю в памяти вознесшиеся к тучам шпили, дружески и торжественно беседующие с великими силами космоса.
И тут вдруг обнаруживаю, что я не один. В глубине, в углу поперечного нефа, при трепетном свете лампады чернеет чья-то фигура. Я подхожу ближе, вглядываюсь — Ана!
— Ана!
Она медленно оборачивается, смотрит пристально, без страха. Я иду к ней, сажусь рядом. Ана обволакивает меня горящим взглядом, очень серьезная, но чужая, не узнающая меня или припоминающая, что когда-то со мной навсегда распрощалась.
— Что вы здесь делаете, Ана?
Она, не отвечая, все так же пристально смотрит на меня.
— Укрылись от дождя? Кого-нибудь ждете?
— Я здесь, — наконец произносит она еле слышно.
И это звучит как декларация: я здесь, и навсегда. Сегодня я знаю, Ана, знаю, что это было навсегда и что дороги твоих печалей в конце концов привели тебя сюда. Сегодня грозовой вечер, и я вижу тебя, Ана, вижу покорной, побежденной грузом давнего приговора и ищущей в себе самой последний цвет смирения, который благоухает одиночеством. Мне жаль тебя.
— Но вы…
Я взглянул в ее бледное, сумрачное лицо, в грустные глаза, в которых время от времени вспыхивал безумный огонь, всеми силами пытаясь понять столь необычное присутствие Аны здесь, среди призраков собора с беснующимися над ним небесами.
— Послушайте, доктор, вы с машиной?
— Нет. Именно поэтому я здесь. На улице дождь.
— Мы не можем быть здесь, не можем быть здесь.
— А вы давно здесь?
— Час, а может, два. Не знаю…
Она говорила тихо, все время тихо, будто опасалась разбудить дремавший в глубинах ее существа ужас.
— Но мы не можем выйти, — сказал я. — Дождь не прекращается.
В какие-то мгновения мне даже казалось, что она забывала о моем присутствии. Глядя прямо перед собой, она была вся во власти своей навязчивой идеи.
— Ана, а вы себя хорошо чувствуете?
На это она резко, так, что под сводами заухало эхо, крикнула:
— Я себя хорошо чувствую!
Я испугался. Умолк, надолго задумался.
Тут Ана, похоже, сочла свою резкость излишней и, раскаявшись, даже как будто пожалела меня.
— Все спрашивают, хорошо ли я себя чувствую, — сказала она, но теперь уже тихо. — Все думают, что я больна. Я устала, но не больна. И чувствую себя хорошо, хорошо…
— Но почему вы пришли сюда?
— Я иногда сюда прихожу. Мне приятно здесь бывать. А вы, разве вы не живете на Сан-Бенто? Почему вы туда уехали?
— Но, Ана, Сан-Бенто не церковь…
— Когда-нибудь вы убедитесь, что церковь, когда-нибудь убедитесь.
И она заулыбалась, как ребенок, освещенная неожиданной тихой радостью.
— Нет, Ана. В этом я никогда не смогу убедиться. Нет, нет и нет.
— Не пугайтесь и не говорите «нет» с такой уверенностью. Я знаю, что вы заблуждаетесь.
— Я не заблуждаюсь.
— А я знаю, что заблуждаетесь, сказанное мной принадлежит вам, это же ваши слова, а я ими только воспользовалась, чтобы выразить себя самое, чтобы убедить себя самое.
— Это невероятно! Не может быть, чтобы я это говорил!
— Не надо так громко.
Новая вспышка молнии опять озарила витражи. Но гром прозвучал не сразу и не рядом, а где-то вдалеке, раскатисто и глухо, как проклятье. Заинтригованный услышанным, я в нерешительности молчал. Реакция Каролино, реакция Софии каким-то образом отражали ужас моей тоски, но я их чувствовал рядом, как свое отражение в зеркале, хоть и кривом. Преданные проклятию, наказанные, они были моего — человеческого — рода, были в наших человеческих рядах. Разрушали себя протестом, но не отрекались от своей судьбы, умирали в сражении, но не спасались бегством. Ана же бежала, бежала с поля боя, и я думал об этом с болью, тупо уставившись в пустоту. Воспоминания прошлого: свечи, святая вода, хор мальчиков, святоши, чтение молитв, отпущения грехов, исповедальня — захватили меня всего целиком. Казалось невероятным, чтобы Ана, прекрасная Ана с блестящими глазами, удивительной прелестью своего торчащего вперед зуба, физически крепкая, не чувствовала своего падения, которое для меня было очевидно. Невероятно? Нет, не знаю, не знаю, не знаю: ты же вышла за Алфредо.
— Здесь захоронена урна с прахом Кристины, — сказала она неожиданно.
— Кристины? Но почему…
— Здесь…
Потом, преобразившись, она принялась говорить, говорить, говорить. Это были бессвязные фразы, разрозненные слова, обрывки монолога, свидетельствовавшие о глубоком душевном крахе.
— И вот, как видите, умереть невозможно. Невозможно! Где Кристина? Нет, не та, которая умерла переодетая голландкой, а та, которая играла — она так хорошо играла… Была же та, другая, и я видела ЕЕ другую. Видела ее глаза, ее улыбку и вижу сейчас, помню. ОНА здесь, со мной, я понимаю ее, хоть она не может говорить. Я ее сестра. Нет, не та, которую вы видите, а та Я, которая во мне, которую я в себе ощущаю, я… Ведь и я могла тогда умереть? Я ее сестра, и ваша, и того, что живет здесь, в этом безмолвии, в эхе дождя, в молниях, в громе, который звучит иначе, чем в книгах, — это голос могущественных пустынных небес. Как вы говорили? Изначальный голос… Я его слышу, мне он знаком… И это важней, чем мы с вами, важней, важней… Свести этот голос к «человеческому измерению»? В человеческом измерении существуют только уши, чтобы его слышать. И надо прислушаться, тогда ты не пугаешься, ты уже знаешь, что это существует…
— Это не так, не так…
— Никто меня не понимает. Отец решил, что понимает, но он не понимает. Нет…
— Но пришли сюда вы. А здесь место вашего отца…
— Здесь то место, где хорошо слышно… Здесь то место, где хранятся следы всего, что значительно. Эти купола, эта тишина…
— Да вы верите?! Во что?
— Не допытывайтесь, не думайте, что назову имя. Я ничтожна, но знаю, что существует великое. Где? Существует. Я чувствую это внутри себя, как толчок в темноте…
— О, Ана… Это — ваше величие, больше ничье. Это величие нас самих, мы его открываем и отделяем от собственной жалкой глины. Потому что глина эта и есть мы, она наша, из нашей земли.
— Не рассказывайте мне «Историю появления человека». Вам она известна с детства, вас учил отец, но вы не поверили в нее. Как же вы хотите, чтобы поверила я?
— Я поверил, поверил. Я тоже слышу голос дождя, голос бури. Но этот голос — мой собственный. И я всего лишь мечтаю слышать его без трепета.
— Нужно всегда трепетать. И даже признать, что вам он не принадлежит. И не вы его придумали. Вам его дали, он пришел к вам от кого-то другого. А вы забываете это, забываете, что всего лишь повторяете то, что было вам дано. Спесивые, смешные попугаи, восседающие на насесте самодовольства!
— Подобное отречение смешно.
— Я не отрекаюсь, я принимаю.
Невозможный диалог. Ана окунулась в нечто новое, превратилась в существо странное, незнакомое другим и замкнутое в себе. И только моя терпимость и, конечно же, склонность к поиску, моя неуверенность, мечтательность позволили мне этот обмен словами: одна истина игнорирует другую — это ясно, — когда они обретены порознь или, того хуже, взаимно отвергают друг друга.
— Но, Ана, это же все нелепо. Я думаю, нет нужды напоминать вам о том, что открыла нам наука, такая, как биология, ну и все остальные. Глупо напоминать вам об этом, ведь это уже стало нашей плотью и кровью, нашей очевидностью. И просто смешно. Но существует внутреннее равновесие, существует твердая уверенность, что человек человечен.
— Я все это знаю и не собираюсь что-либо этому противопоставлять. Знаю только то, что вижу. Что-то примешалось к моей крови и уже стало моей кровью. Видеть хорошо…
Дождь прекратился. В нефах заиграл свет. Золотистый факел солнца, как освещенное чудо, как причащение темного мира, мира, затопленного нашими словами, спустился с хоров в поперечный неф.
— Дождя уже нет, — сказал я. — Я могу вас проводить домой?
— Нет-нет, я лучше сама.
До площади я ее все-таки проводил. Солнце снова скрылось за высокими тучами. Влажный холодный ветер принялся теребить зеленую листву деревьев. Вдруг мне пришло в голову спросить:
— А что обо всем этом сказал Шико?
XXI
Но, что сказал об этом Шико, мне сразу узнать не удалось. Во всяком случае, Ана на мой вопрос не ответила. Возможно, не знала, что ответить. А Шико… Но Шико и я избегали друг друга, или это я его избегал и, стараясь себя успокоить, хотел верить, что и он меня избегает. Спора я не боялся, не боялся отстаивать свою истину, но чувствовал, как в случае с Аной, что две правды, обретенные разными путями, диалога вести не могут. Бояться-то я не боялся, но… Истина ли в моих руках? А может, сомнение, не больше? Может, во мне угасло очарование человека цельного? Хотя я и сам подозреваю, что эта цельность показная. Но так или иначе, только мы с Шико увиделись не скоро. А тут еще приближались каникулы, в которые я страстно мечтал отдохнуть, сбежав от всего и всех и от своих столь разладившихся со всеми отношений.
Однако как-то утром в воскресенье Шико сам постучал в дверь моего дома. Пришел он рано, его скуластое, бледное лицо красноречиво говорило о проведенной без сна ночи. Утро было чудесное: яркое солнце проникало в каждую, даже крохотную щелку и наполняло дом. Шико постучал в дверь громко, требовательно, как представитель закона. Именно эта абсурдная идея, идея, что кто-то, облеченный властью, явился меня арестовать, пришла мне в голову. Я накинул халат и пошел открывать.
Увидев инженера, я попытался улыбнуться и приветствовать его обычной шуткой:
— Вы? Так рано? Каким ветром? Да и ветра-то нет…
Он не ответил и, как полицейский, решительно шагнул вперед. Я оказался сзади, а когда, заперев дверь, вошел за ним в гостиную, он уже раскрывал окно. Мой мозг, точно молния, пронзила мысль, что вчера на сборище Комитета, которое должно было состояться (там я ни разу не был, но знал от врача Салданьи, адвоката Ногейры и самого Шико, что Комитет собирается в доме Аны), что-то произошло, и очень серьезное. Ведь, когда я только что приехал в Эвору, Шико горел желанием втянуть меня в это общество. Но потом, как видно, понял, что я не только не испытываю интереса к его деятельности, но, возможно, даже враждебен ей. Кроме того, общества или Комитета как такового просто не существовало, а время от времени организовывались беседы на свободные темы, обсуждение подпольной литературы или политического будущего страны, во всяком случае, надежд на будущее, надежд прекрасных для субботнего дня и предстоящей воскресной ночи. Да и само название «Комитет спасения» выдумал не кто иной, как Алфредо, когда был в ударе, и эта выдумка получила поддержку всех присутствовавших. (Шико говаривал, что это было единственное, что когда-либо придумал Алфредо, и теперь вся его жизнь пройдет под знаком тяжелого умственного переутомления.)
— Я пришел лишь затем, чтобы узнать ваши намерения относительно дальнейшего пребывания в Эворе.
Как? Не может быть! Это уж слишком.
— Видно, вы, мой друг, заблуждаетесь. Я не вхожу ни в какие группировки и никого в курсе своих дел держать не обязан.
— Обязаны.
— Простите. Вы приходите ко мне в дом и чувствуете себя как дома, хотя я вас не приглашал.
— Все, что я хотел сказать у вас дома, я могу сказать и на улице.
Было совершенно очевидно, что у Шико серьезные неприятности, а я — это тоже было очевидно — могу в этой ситуации стать козлом отпущения. Я попытался держаться спокойно. Шико, напротив, всем своим видом показывал мне свое физическое превосходство. Крепкий, коренастый, словно отлитый из бронзы, он похвалялся силой бицепсов, которую, как я знал, частенько пускал в ход, и, как теперь было ясно, навязывал мне ответную реакцию. Инстинктивно я посмотрел вокруг себя, ища что-нибудь увесистое на случай защиты: стул, кувшин, совок для золы. Но решил сесть и закурить.
— Сядьте, Шико. Поговорим спокойно.
— Я хочу только одного — услышать ответ.
— Послушайте, я часто подумываю сменить Эвору на какой-нибудь другой город. Но вот этот ваш нажим заставит меня задуматься. Я сделаю выбор сам, самостоятельно. Самостоятельно всегда лучше.
— Значит, вы признаете, что вам в Эворе оставаться неудобно?
— Возможно. Но не с ваших позиций. А со своих.
Он все-таки сел.
Я вспомнил Каролино: от сумасшествия никто не застрахован, это от бога, и мы зовем сумасшедшими только тех, кто от сумасшествия не излечивается.
— Вы знаете, до чего дошла Ана? — спросил он меня.
— Знаю. Я тут пытался заставить ее одуматься. Безрезультатно.
— Одуматься? Она же повторяет вас, произносит ваши слова.
— Но мы с Аной не влюблены друг в друга.
— Я не о том!
— И то хорошо…
— Не о том. Я о той путанице, что у нее в голове, о ее нервном расстройстве.
Я встаю, открываю окно. Над городом и зеленой равниной разливается торжественный солнечный покой — результат победы солнца. Светлый, праздничный апрель, начало начал. Как я тебя помню, помню до боли! Я возвращаюсь к стулу, закуриваю.
— А вы уверены, что мыслите рационально?
— Уверен ли я?
— Любая рожденная мысль не от мозга, она возникает в крови. Нет чисто рациональных мыслей. Даже таблица умножения не до конца рациональна.
— Не пытайтесь меня запутать. Это не так просто. Мною управлять трудно.
Да никто и не пытается тобой управлять, самое большее — вызывает на откровенность. И Ана тут ни при чем. Твои беды — это твои беды.
— Ана все объяснила сама. Я при этом только присутствовал.
— А я знаю, что, если бы вы не присутствовали при этом, она бы все объяснила иначе. Иначе…
В какой-то момент, когда вдруг воцарилась тишина, мне показалось, что Шико вот-вот будет сломлен. Я предоставил его ему самому, возможно, для того, чтобы ощутить себя в роли преступника, который унижается и дрожит. Но Шико не унимался:
— Все, что с ней происходит, глупо, абсурдно.
— Ана прозрела. Это она сама мне сказала. Я пытался ее образумить: это не так, это не так. Она вернулась к вере. Я же об этом даже помыслить не мог.
Шико встал. Мне казалось, он продолжит разговор, но он сдержался. Не прощаясь, он открыл дверь, хлопнул ею и направился в город.
XXII
Я сажусь в машину и на каникулы еду в деревню. Правда, не сразу: два-три дня мне хочется поездить просто так, безо всякой цели. Побыть одному за рулем машины, ни о чем не думая, отдавшись головокружительному бегству, бегству в никуда — этой приятной возможности забыться. Открытые дороги, открытые поля, радость вокруг явная, естественная, как свет с неба. Машина летит, словно на крыльях, шумит мотор, мелькают призраки домов, люди на обочинах дорог, встречные машины кажутся порождением моей фантазии. Но я спокоен, и мне легко, как человеку, обратившему риск в игру. Память моя освобождается, очищается от всех переживаний, так или иначе коснувшихся меня, моего «я», моего дома. Успокаивается. Успокоение проникает в кровь, восстанавливается гармония, как будто уже наступило завтра… или сегодня, когда я глубокой ночью оживляю все это в своей памяти. Я пересекаю Лиссабон, еду по дороге на Синтру — что же за проклятье тяготеет над нами, над нашим стремлением распорядиться своей судьбой, над нашим столкновением с собственным «я», над реальностью всего нашего существования? Неужто священный и неприкосновенный знак Зодиака? Деревья по обочинам дорог, леса, источники, frigus opacum и синее небо, как улыбка, которая идет изнутри, из очистившегося от усталости тела и появляется в глазах. Синтра — это сумрачный, как церковь, туннель. Я сбавляю скорость не потому, что к этому меня вынуждают дорожные знаки, а потому, что уж очень торжествен час: торжественны большие стволы деревьев и пронизанная золотыми лучами солнца листва, торжественна земля в ореоле покоя. Я не останавливаюсь, сворачиваю направо, на шоссе, идущее в Мафру, и еду, еду до тех пор, пока меня не настигает ночь. Солнце, в последний раз касаясь лежащих передо мной земель, садится в море. «Чего ты ждешь от жизни? Посмотри, как твои мечты претворяют в жизнь другие… Но не заблуждайтесь, не заблуждайтесь — это свершения окончательные. А вот сомневаться удобно, задаваться вопросами тоже удобно». — «Я знаю, чего хочу, знаю, о чем мечтаю». — «А что же ты делаешь для достижения цели?» Вот и Мафра. На вознесшемся вверх пьедестале монумента восседает каменный дебелый аббат, дышащий потом знатных дам, которые танцуют менуэт; исповедальня, напудренные парики, несметное число простолюдинов, косых, убогих, прокаженных; праздник тела господня — синтезированный образ под солнцем и морским ветром. «Что же ты делаешь для достижения цели?» — «Не знаю, не знаю. Пытаюсь постичь себя самого в очевидности моего положения: постичь — уже победить. Тысячи причин и обстоятельств, влияющих на мое здоровье, — и вдруг я заболеваю. Тысячи средств нужны против болезни — и однажды я выздоравливаю». — «Принимай свое лекарство, больной, принимай». — «Какое лекарство? Я не знаю». И вот я, подобно разоблаченному притворщику, разоблачаю себя в собственных глазах. Жизнь коротка, и сколько же времени уходит лишь на то, чтобы разоблачить себя самого, обнажиться перед самим собой. Но посланцы Великой Реконкисты придут, когда-нибудь придут, сейчас еще рано, а жизнь коротка. Придут когда-нибудь вестники Великого дня и бросят на голые плечи человека правду радости. Или сама земля, само солнце изобретут тепло, идущее от крови. На пляже Арейя-Бранка есть небольшая гостиница «Зеленые скалы». Она стоит на берегу моря, почти в море. Величественно заходит солнце. Здесь на западной смотровой площадке я чувствую себя хорошо. Катящиеся пенные волны убаюкивают мой страх. Я стою у окна своей опустошенности и растворяюсь в шуме морского одиночества. Неожиданно у меня на глазах в небе рождается первая звезда. Я беру ее с собой в свой сон, чтобы ночь не была беспросветной. И засыпаю, засыпаю. Море принимает в свои пенные волны мое беспокойство, укачивает его, убаюкивает…
Почему я все это рассказываю именно этой апрельской ночью? Как когда-то, близится пасха, низкий склон горы омывают бегущие с ее вершин ручейки, он покрывается зеленью и цветами для всех и каждого, и для меня, для моего случайно брошенного взгляда, — и это так же достоверно, как этот абсурдно радостный час, который принадлежит всем, который и есть сама радость, в этом — его истинная сущность. «Что же ты делаешь, чтобы твои мечты осуществились?» — «Не знаю. Как-нибудь придут посланники Великой Реконкисты. Придут, когда настанет их час».
Я благодарю море за данный мне отдых и следую с попутным ветром дальше по побережью. Сан-Мартиньо, Назаре; взбираюсь на скалы, что стоят в море с незапамятных времен. «Какой обман! Судьба человека есть бесконечный поиск». — «Да, но не этот поиск, а другой, следующий за ним. Мой поиск — первый, тот, что раньше всех других, что находит для этого бренного тела, этого живого и преходящего огонька его место во Вселенной, заканчивающейся ветрами и водами, горами и пустынями, планетами — Венерой и Марсом — и звездами: Антарес, Денеб, Альтаир — мой старый отец! — и галактиками, и миллионами световых лет, и бесконечностью, что поражает и подчиняет». Тишина. Здесь, на вершине стоящей в море скалы, на этой границе беспокойства, среди раздольно шумящих зеленых вод, когда ничего не остается больше, как уехать, здесь, лицом к лицу с соленым ветром и безмолвной горой, омытой ароматом зарождающейся жизни, я слышу тебя, Кристина. Побудь со мной немного. Не уходи, пока не улыбнешься и не благословишь меня. Лейрия, Фигейра, Авейро, Порто. Пляж Анкоры — все, что было во мне лишнее, все, что было чересчур для такой короткой встречи с самим собой, улетучивается; пляж Анкоры — здесь есть лес, где можно развеять последние остатки волнения, есть море, столь желанное для северянина — меня, который едет с Юга.
Потом я ищу романские часовни, о которых еще помню по урокам истории искусств, одну часовню я увидел чуть в стороне от дороги возле Браваэса, ищу другие — Сан-Педро-де-Ратес, Феррейра, Роиш; о, неловкие, дрожащие от страха и человеческой грубости руки, руки, создававшие бесформенные мускулы и суровые испуганные лица, и красоту, утонченную красоту, пытающуюся прорваться сквозь древнюю грубость, сквозь потемневшую от мозолей и вековых зим поверхность творений! Из Амаранте — в Вила-Реал, горная цепь Моран отражает подлинный час моей судьбы, первоначальный миг моего появления, открытый ужасам пропастей, огромных пространств, нависшего мглистого безмолвия. Наконец я спускаюсь в свою деревню. Погода переменилась. Сухой ветер метет песок, но земля радуется празднику весны. Мать удивлена моим приездом. Оставшись одна, без мужа и детей, она замкнулась в мире собственного одиночества, теперь уже, как видно, привычного. Ее тяжелый ото сна, но живой от тоски и улыбки взгляд стареет среди жестких неподвижных морщин. Она суетится по дому, приводит в порядок дела, готовясь к смерти, еще не подавшей свой голос, голос, который всегда слышен. Моя комната прибрана, будто меня ожидали, хотя я приехал без предупреждения. Я спрашиваю мать о здоровье. Она улыбается: «Хорошо». Я узнаю ее, замкнутую, точно обнесенную стеной, и смотрю на нее со стороны. Из каких тайн соткана жизнь? Из каких жертв, трудностей, необходимостей? Какой отклик находят в тебе сказанные мною слова? Мы ведь с тобой из одного теста. В наших жилах течет одна и та же кровь. Говорят, я похож на тебя, по крайней мере ужасом в глазах. Мы одиноки и решительны. Я брожу по деревне, для меня она — образ возвращения к началу, очищения от смерти, накопленной временем. Молоко, которое я пью, пахнет цветущим дроком, ягнята сосут радость из материнских сосков, их хвосты дрожат от удовольствия, но удовольствие сродни тоске: ножи торговцев режут ягнят, зажимая их между колен, выпускают кровь в чашки и освежевывают их, готовя теплое красное мясо для пасхального праздника. Благоухает лавр, жмущийся к старым стенам, в садах распускаются камелии, они точно из пластмассы, над вскопанными под картофель грядками кукушка ведет счет оставшимся дням нашей жизни. Я так и не вижу ни Томаса, ни Эваристо, знаю только, что у Томаса родился еще один сын. Это седьмой, впрочем, правильнее было бы его считать первым, так как всякий рождающийся на свет человек в своем роде первый. Однако я очень скоро уезжаю, и мать нисколько не удивляется: ведь, даже когда я дома, меня для нее все равно что нет, потому что ее мир — мир привычного отсутствия, подчиненного раз и навсегда заведенным порядкам. Во всяком случае, мне так кажется. Пасха — праздник общительности, радости, которая уже сейчас светится в каждом окне, искрится в лучах солнца, жаркого в час процессии. Пасха — праздник природы, единения с ней, праздник глаз, возрадовавшихся цветению и талым водам, продлись еще немного, еще Немного по моей просьбе… О, если бы твоя абсурдная истина стала, когда я того хотел, доводом моего разума, а твоя подлинная истина — моей истиной, такой мне неведомой и живой, что доказать ее, когда бы я того захотел, разумными доводами не представлялось возможным…
Но по мере моего приближения к Югу я убеждаюсь, что все здесь меня поджидает. Ждет, подстерегает меня на пустынных дорогах все, что стало мною и чего свидетелем стал я. Так, значит, во мне что-то есть и отсюда? Выходит, я из той же пыли, что покрывает мою новую машину и мой новый костюм?
XXIII
Лето пришло в город неожиданно. Май выдался спокойным, но, как и зимой, то и дело перепадали дожди. Потом дожди кончились, и погода установилась. Во дворе лицея зазеленели четыре дерева. Зазеленели и припудрились сиреневым цветом, источающим резкий, дурманящий запах. Я прогуливаюсь по двору, когда у меня в расписании окно, подхожу к железной ограде, чтобы посмотреть на уже золотистые всходы полей. В саду, рядом, воркует голубь. Когда уроки заканчиваются, я брожу в городском саду и слушаю птичий гомон. Тенистые места сплошь усеяны белыми цветками. Когда же зацветет олеандр? На тополя, карнизы домов, купола часовен взлетают голуби, по озерной глади под сенью плакучих ив медленно скользят лебеди. Я, умиротворенный, присаживаюсь на изразцовые скамейки, стоящие в укромных местах, иду навестить Флорбелу. Смотрю на нее, возвышающуюся напротив скамьи, размышляю с ней вместе. У нее величаво-спокойная и вместе с тем грустная осанка. Величие и значительность в усталом лице, которое наклонено вниз, к широким плечам, к спокойно лежащим, отдыхающим рукам. Я чувствую, что она выше вековой тоски и пришла к нам, чтобы это подтвердить. Здесь, в саду, она не очень хорошо смотрится. Я представляю ее где-нибудь на окраине города, лицом к лицу с пустынной равниной, на пьедестале, устремленном вверх, к звездам…
Довольно долго я ни с кем не вижусь. Моуру встречаю на дорогах, когда он едет к своим больным. Он сдержанно приветствует меня из окна своей машины, а иногда делает вид, что не замечает. Я же еду в поисках прохлады в дубовые рощи, к какой-нибудь древней стене или в имение «Глисиниас», где сохранилась на возвышенности башня фаллической формы и где сплелись ветвями старые сучковатые деревья и стоит пустующий особняк с заросшим прудом. Иногда я пускаюсь по дорогам равнины — Вила-Висоза, Сера-Осса, Монсараз, — это удивительные земли: образ старости и разрушения, где очень редко встретишь детей и где так же редко они смеются. Но чаще всего я брожу в окрестностях моего дома. На холме есть сосняк, куда я и хожу с книгой или какой-либо думой.
Но однажды я снова встретил Алфредо и снова узнал от него обо всех остальных. Алфредо держался независимо, чуть в стороне от всего, что происходило вокруг, и вместе с тем был очень внимателен к происходящему, словно оно всем безразлично и он один за все в ответе. И вот я спрашиваю себя: так ли он был глуп, хотя ему и нравилось выставлять себя в глупом свете? Глуп из мести, хитрости? Как видно, в жизненной борьбе у него было свое оружие, но он редко им пользовался. А потому казалось, что он терпелив к нелепым превратностям жизни, с которыми обходился довольно экстравагантно. Встретились мы в банке, где я, стоя в очереди, чтобы получить деньги из деревни, внимательно следил за мастерством кассира, который находил в отведенном для того месте банковские билеты и мелкую монету, считал, постукивал пачкой, выравнивал и выдавал в окошечко. Меня заинтриговала эта невозмутимая профессиональная холодность человека, который мял пачки денег, как ничего не стоящий предмет, вновь и вновь пропускал через свои руки целое состояние, так вот спокойно, безразлично, как безразличен ремесленник к предмету своего ремесла. Это был сухощавый, нервный субъект, который работал, как совершенная машина. Свои банкноты он получит в конце месяца, и свои он возьмет в руки уже иначе, не безразлично, а как приготовившая еду кухарка, когда подходит час ее обеда. Я стоял в очереди, когда чья-то рука коснулась моего плеча.
— Глядите-ка, кто тут стоит! Так вот вы где, доктор?
От неожиданности я вздрогнул, хотя уже привык не обращать внимания на манеры Алфредо. Я получил деньги и подождал, когда получит он.
— Вас совсем не видно. Куда это вы подевались?
Нет, нет, к ним домой это время я не заходил и мог их встретить лишь на улице.
— Мы в Боусе, — сказал Алфредо. — Во время жатвы я должен быть на месте. Там у меня дом, и Аника пожелала туда поехать.
— Однако вы там зажились.
— Вот что, доктор: поехали ко мне. Или вы заняты? Тогда поехали. Правда, ко мне должны прийти по делу, но хоть немного да поговорим.
Лето стояло огнедышащее, город безропотно задыхался. Дом был пуст, окна закрыты. Мы устроились на первом этаже в просторном зале с плетеными стульями. Алфредо открыл выходящее во двор окно, сквозь которое виднелась белая, сверкавшая на солнце стена, а над ней, словно на полотнах импрессионистов, во всю длину синела полоска неба.
— Что пьем, доктор? Наверху есть все что хотите. Будете? И прохладительные напитки тоже есть. Так что же: лимонад, пиво?
Пить я не стал, а сигарету закурил.
— Так вы пока остаетесь в поместье?
— Послушайте-ка, доктор, приезжайте к нам туда как-нибудь на этих днях, идет? Вы ведь никогда не видели жатву? Будет обед, и там… Софиазинья.
— София?
Алфредо захихикал: ох уж эта Софиазинья, это не женщина — это дьявол! Разве вы не знаете, что…
— Естественно, я ничего не знаю.
— Так вот, Софиазинья уже не в Лиссабоне. И знали бы вы, доктор… Представляете, она опять пыталась покончить с собой…
И он с удовольствием залился смехом.
Но как она пыталась покончить с собой, я не спросил, а Алфредо не рассказал. Зато он рассказал о сумасбродствах Софии: ночах, проведенных вне монастыря, в компании лоботрясов, с которыми она пускалась в развлечения, о стычках с настоятельницей и ультиматуме отцу — немедленно забрать ее оттуда.
— Теперь она у нас, говорит, что будет держать экзамены и должна пройти. Она на все способна. Если уж ей что-то втемяшится, не отступит ни за что. Но мой тесть спрашивает: где гарантия, что она ничего больше не выкинет, если даже поступит в университет — хоть в Лиссабонский, хоть в Коимбрский? Ей сам черт не брат.
— А что Ана, пришла в себя?
— А-а! У меня есть сюрприз, доктор. Вот удивитесь. Но нет, не скажу. Приезжайте в Боусу. Слушайте, приезжайте завтра. Нет, послезавтра.
— Я не знаю дорог и.
— Как это не знаете? Знаете, очень даже знаете. Если бы не знали, я бы за вами приехал. Но это не нужно. Слушайте, я объясню, как доехать. Помните, доктор, как вы с моим тестем ездили, ну, тогда, когда повесился этот Байлоте? Не спрашивайте ничего, я все равно не скажу, но только мой сюрприз как раз с ним, с Байлоте, связан. Так вот, после того как проедете имение, где этот человек повесился, поезжайте все время вперед и вперед. И через какой-нибудь километр пойдет дорога направо. Вот она-то и ведет к нам. А по ней все время прямо.
— Ну а Шико? Он тоже приедет?
Это был глупый вопрос, но Алфредо не счел его таковым. Шико был в отъезде уже более недели, и он, Алфредо, его не видел. По долгу службы Шико обследовал Юг. И то ли был в Беже, то ли в Алгарве, а может, ездил гуда и обратно. И еще в Лиссабоне. Там он бывал в управлении.
— Но если он вернется, а мы все еще — в Боусе, конечно же, приедет. И я, доктор, буду рад, если он появится, очень рад.
Я не спросил его почему, но Алфредо, как будто отвечая на мой вопрос, сказал:
— Есть кое-что…
И интригующе засмеялся, отчего его лицо засветилось счастьем.
В условленный день я двинулся в путь. Стояла жара, ужасающая жара, но обычная для Алентежо — плотная, недвижная, точно зависшее злое проклятие. С] самого утра дом заливают проникающие во все щели солнечные лучи, прямые, отраженные, взвешенные в раскаленном дребезжащем воздухе. Птицы прячутся в густой кроне деревьев. Залетевшая в комнату одурелая муха сообщает мне об этой нестерпимой жаре. Я отправляюсь в лицей — у меня только утренние часы. Это последние уроки года. Весь материал пройден, все упражнения сделаны. Тщетные старания найти хоть что-нибудь новое, неизвестное, победить духоту в аудитории и разобщенность с учениками утомляют меня.
— Расскажите нам что-нибудь.
Это приглашение помечтать, а может, пооткровенничать. Но что же еще я могу вам рассказать? Думаю, все, что мог, уже рассказал. Истории из жизни художников, современное искусство, мировой кризис, абсолютная случайность вашего появления на свет, даже риторические вопросы элейской школы и тайна времени — что еще? Под каким же предлогом я вам все это рассказал? Уже не помню…
И вот после обеда я трогаюсь в путь. Позади остались два переезда, и огнедышащая равнина принимает меня в свои объятия. Лента асфальта поблескивает, волны света накатывают на едущую по шоссе машину. Эта дорога ведет в Редондо, та самая, на которой погибла Кристина. Но сейчас, в этот застывший от жары час, ничто не вызывает в памяти ее музыку. На обочинах дороги меня провожают парализованные солнцем деревья. В надежде на встречный ветерок я увеличиваю скорость, но густой воздух жжет, словно расплавленный металл. Я поглядываю направо, боясь проехать нужный поворот. Наконец моему взору открывается пыльная и ухабистая дорога. Теперь я покачиваюсь среди моря сохнущих под палящим солнцем хлебов, с мольбой взывающих к раковине цинкового неба. И сейчас на этом пути по забытой богом земле, как никогда, гнетет меня проклятье удушливого одиночества, кощунственной бесплодности, наливаются колосья моего гнева.
Особенно я это чувствую, когда приезжаю в поместье: прямо передо мной, во всю длину поля, вытянувшись цепочкой и согнувшись в дугу, словно грешники на покаянии, мужчины и женщины жнут хлеб. В моей голове стучит мысль о забытом братстве с этими опаленными солнцем людьми. Но я, друзья мои, не предаю вас, когда после утоленного голода меня одолевает другая забота. Пусть свершится для вас справедливость, пусть освободит она вас от наказания. И пусть в мире и покое, о котором я мечтаю и о котором вы сами мечтаете, забота моя станет заботой о вас, чтобы братство наше стало полным. Что же я услышу от вас тогда, что вы скажете тогда? Ведь сейчас голос ваш — это голос желудка, голос ваших измученных тел, скверны вашей отравленной крови. Но даже тогда, когда отдохнут ваши тела, когда утолится ваш голод, сон не придет, а придет бессонница, еще и еще одна бессонница — бич тех, кто продолжает чего-то ждать и надеяться. Но пока вы только рабы заклятия — заклятия людей, которым претит мысль, что у них такие же, как у вас, кишки, такие же, как у вас, кости, и они из кожи вон лезут, измышляя, что вы иные, из другого теста, и выдумывая покровительство небес, где боги держат их сторону и освящают творимое ими насилие. Я же люблю вас даже в вашей примитивности, столь пышно расцветшей на вашей нищете. Как объяснить вам, что и у справедливости, к которой вы так громогласно взываете и которая восторжествует, будут свои заботы. Будьте же, друзья, понятливы: голод наш не утолить, набив желудок.
Неожиданно в воротах появляется Алфредо, на нем широкополая соломенная шляпа. Я по-прежнему сижу в машине, поставив ее в тени дуба, и не спускаю глаз с мученических мук жнецов. Рядом со мной стоит мальчишка с ковшом из коры пробкового дуба и кувшином воды, который либо сам подносит жнецам, либо дает тем, кто подходит к нему.
— Так вот вы где, доктор?
— Да, смотрю на это, смотрю…
От невероятной сухости першит в горле, воздух вспыхивает, искрится в этом адском пекле, жжет глаза. А согбенные мужчины и женщины жнут. Я чувствую себя в их руках, в их ушах, на их языке — в мире колючем, обугленном, ослабевшем от жары, потрескивающем от злобы, захваченном яростью и богохульством.
— Заводите машину внутрь, доктор.
Я включаю мотор, и запах бензина и выхлопных газов мирит меня с окружающей бесчеловечностью. Алфредо руками, головой и чем только может помогает мне. Наконец я въезжаю в ворота и останавливаюсь под орехом, растущим у водоема. В стороне, в беседке, отделанной под часовню, я вижу Ану. Ана? Она поднимает лицо от книги и смотрит на меня поверх очков… Это невероятно, Ана, но я хоть болезненно, но с симпатией понял, что очки тебе идут, и очень… Вдруг я вздрагиваю от неожиданности, — Алфредо все это время следит за мной, — около Аны, под навесом из глициний, с любопытством поглядывая на меня, играют двое ребятишек. Алфредо не выдерживает и, смеясь, точно хорошо разыграл, с восторгом говорит:
— А вот и сюрприз, доктор, о котором я говорил.
Но, так как я ничего не понял, он тут же, сочувствуя моей растерянности, объясняет:
— Это дети Байлоте, меньшие. Мы их взяли к себе. Ну, и что скажет доктор?
Я ничего не сказал. Я смотрел на Ану, видел, как она, забыв о книге и обо мне, поглощена детьми.
— Есть люди, привыкшие смотреть на других как на дураков. Но не нужно спешить. Иногда можно и обмануться и самому в дураках оказаться… Нет, не все дураки, доктор.
Я ничего не понимал. Это он мне?
— Хочу вам сказать, доктор, моя Аника счастлива.
Да, да, верю (должно быть, это ты привез ей этих детей?). Даже допускаю, мой милый Алфредо, что Ана в конце концов полюбит тебя. И сейчас, вспоминая все это, как никогда готов поверить. У тебя свой способ, своя манера жить, Алфредо. Выходит, ты не пассивное существо. И обиды, наносимые тобой совершенству Аны, это твое афиширование своей заземленности, своей грубости, твое глупое вмешательство в наши беседы были своеобразной формой нападения, своеобразной формой утверждения твоей личности. Ты наступал явно, ставя себя выше Аны и всех нас. И твоя стратегия хоть и простодушна, но действенна, твоя каждодневная, невидимая борьба — естественная сила (я это признаю и сегодня), издевка над нашими проблемами, над нашими волнениями. Томас по ту, а ты по эту сторону моей тревоги. Но как он, так и ты на одной линии — линии действия. Томас за пределами моего понимания. Ты же, несчастный глупец, внушаешь мне отвращение — и в то же время интригуешь и даже ввергаешь меня в беспокойство, а может, и заставляешь испытать угрызения совести.
Ана, как мне показалось, смотрела на мужа серьезно и чрезвычайно приветливо. Одетая в черное, с очками на носу и рядом с играющими детьми, она теперь была в ином возрасте и в ином мире и решительно уходила от моей тревоги, которая не унималась, питаясь всем, что говорил вещавший ей голос, а он звучал в ожидании отклика, ответа, что положит конец бессоннице и кошмарам.
— Ана!
— Садитесь. Не стойте на солнце. Может, дать вам шляпу? Алфредо!
— Смотрите, доктор. Не отказывайтесь от шляпы, она спасает от солнца. Не хотите? Тогда извините, я пошел по своим делам.
— Ана…
— София здесь, знаете?
— Нет. Да. Ана, вы счастливы? Все в порядке? Вы спите спокойно?
— Сегодня очень жарко, ужасно жарко. Даже здесь, в тени, и то невыносимо…
— Давно у вас эти дети?
— Иногда я вспоминаю вас. Просто невероятно, что в таких крошках чувствуется живой, независимый человек с явным сознанием своей индивидуальности. Теперь я знаю, что это именно так…
Я закурил, расстегнул воротник. Естественная правда, естественная гармония пронизывали всю землю, поля, деревья, Ану, детей. Вне ее был только я…
Неожиданно явилась София. Именно явилась. Я не слышал ее шагов, не видел даже мелькнувшей тени. Возникла у беседки прямо из земли. На ней были голубые облегающие брюки и белая блуза без рукавов, подчеркивающая ее смело торчащие груди. На голове соломенная шляпа. Она смеялась живым, задорным смехом.
— Привет!
Ана окинула взглядом нас обоих. Но ты еще не знаешь, Ана, что наша жизнь не осознается нами до конца. Даже в минуту отчаяния. Хотя я не подвержен отчаянию, но, когда мне совсем невмоготу, я слабею. О София, ты красива. «Как спастись от твоей красоты?» — думаю я всякий раз. Пагубно красива, как любой грех. Может, в моей тревоге было много от греха… Не знаю, не знаю, теперь не знаю.
Я спросил Софию о ее занятиях, чтобы хоть как-то узаконить ее и мое присутствие, наше общение, подчинить его тому закону, который, казалось, умиротворял все вокруг. Она заявила, что все хорошо, что будет сдавать и уверена, что пройдет. Решила получить высшее образование, и, естественно, на факультете права — она любила справедливость и, видимо, лелеяла мечту улучшить мир. Я какое-то время смотрел на нее — вдруг забывшую нас, ушедшую в себя, со все еще играющей на губах презрительной и вызывающей улыбкой. Потом она села, закурила. Вытянула левую ногу, упираясь пяткой в землю, правую, пользуясь преимуществом брюк, согнула в колене, чтобы принять классическую позу. Вокруг нас все: неровная известковая стена, водоем, воздух — потрескивало на солнце. На ветках деревьев молча сидели птицы, пылающая земля лопалась от проклятия. Время змей, время металлического треска насекомых. А по другую сторону стены — живое доказательство проклятия — согбенные мужские и женские спины.
— Не лучше ли пойти в дом? — спросил я.
София запротестовала: она любила солнце, любила живой бич света. Ана с тревогой посмотрела на детей: она хотела уложить их в постель, заставить поспать, так как дети были перевозбуждены неведомыми им до сих пор игрушками и неведомой радостью.
Я еще раз пошел взглянуть на жатву, на эту страшную казнь жнецов. Но то, что было самым прискорбным, я вижу, пожалуй, только теперь, обратившись к старой истине, которую нащупываю в эти ночные часы поиска. Ужинали мы на воздухе. Спускалась ночь. Земля дышала жаром, но кое-кто из поденщиков все еще был в поместье. Алфредо попросил их спеть.
— Отпустите их, — попытался было я изменить его намерение.
— Да им это нравится.
— И нам нравится.
Им нравится… И вам? Какую ложь вы ищете в музыке покорности? Никто не хочет вас видеть покорными, во всяком случае, не те, кто мечтают о вашем будущем. Обретете ли вы себя в нем? Кроткая, все еще сжигаемая солнцем равнина засыпает. Вдали на линии горизонта, точно последняя трудовая рука, поднимается над землей луна. По ровным и выжженным полям в поисках эха несется песня жнецов. На ступенях дома дремлют дети. Пора возвращаться — я встаю и прощаюсь.
Тут Алфредо вдруг спрашивает:
— А не могли бы вы, доктор, захватить с собой Софию? Тогда мне не нужно было бы ехать в город…
Я чувствую себя неловко, но соглашаюсь. Включаю мотор и пускаюсь в путь по залитой лунным светом пустыне. Рядом со мной София. Сидит и молча курит. Она так же, как и я, утомлена уходящим днем, плотным, удушливым, сдавливающим грудь, наливающим усталостью тело и смыкающим глаза. В лунном свете колышутся бесконечные поля хлебов. Присутствие Софии и то, что мы с ней наедине с одиночеством пустыни, толкает меня на близость — обычную защиту, — на взаимопонимание, которого не существует. Так бывает на необитаемом острове после кораблекрушения.
— София…
Машина покачивается в волнах лунного света, и меня всю дорогу не покидает странное чувство, вернее, сознание человека, спасшегося бегством от всемирной катастрофы.
— София! Дети теперь будут жить у них?
— Алфредо привез их, а Ана приняла, как будто всю жизнь только о том и мечтала. Есть люди, ко всему готовые, все принимающие, со всем соглашающиеся, во все верящие, находящие правильное решение в жизни. Как будто оно существует!
— У вас его нет?
— Надеюсь, что нет. Я принимаю жизнь такой, какая она есть. Я не труслива и лишена иллюзий.
— Все, я молчу.
Вдруг она кричит мне:
— Остановите!
Я жму на тормоз, шины визжат, машину заносит в сторону, и она останавливается у обочины. София выходит, стоит у придорожной канавы, смотрит вниз. Только тут до меня доходит: здесь погибла Кристина. И вдруг София начинает петь, громко. Это песня провинции Бейра-Байша (думаю, что так), печальная, старинная, или чем-то похожая на старинную здесь, среди лунной ночи. Изумленный и потрясенный, я жду, когда София кончит. Но София садится в машину, продолжая вполголоса петь. Мы снова едем, едем медленно. Наконец на холме возникает Эвора, вся в электрических огнях. Я спускаюсь по склону, пересекаю две железнодорожные линии, но, когда подъезжаю к новому району, София просит свернуть вправо, и мы выезжаем на окружную дорогу.
— Я хочу поехать к тебе.
Налево — старые стены, направо — открытое поле. Я миную Авизские ворота, проезжаю под высокими арками акведука, выезжаю на идущее в Аррайолос шоссе. И как только мы оказываемся дома, София с отчаянием завладевает мной. Неожиданно я чувствую ее энергичное и податливое тело в руках, в крови. Кости заныли, тысячелетняя жажда жестокой победы разрывала меня изнутри. В открытое окно глядела луна…
Потом мы вышли полюбоваться ночью, городом, темной равниной, по которой, словно по странной пахоте, шел весь в огнях маленький поезд. Мы прилегли под сосной. Я говорил о звездах: о красных гигантах и белых карликах, об измерении расстояний, о туманностях, о нашей Галактике, чья максимальная протяженность равняется сотням тысяч световых лет, о ближайшем к нам созвездии Андромеды, до которого всего один миллион световых лет, об изобилии галактик, иные из которых находятся на расстоянии пятисот миллионов светолет, об относительных величинах, об эпсилоне Возничего, который больше, чем орбита Сатурна, называл имена звезд, которые для меня звучат безвкусно: Арктур, Капелла, Альдебаран, Бетельгейзе, Альтаир, говорил, как будет выглядеть Большая Медведица через сто тысяч лет, рассказывал об индийских текстах, в которых говорится о Полярной звезде, и что с ней может произойти через икс миллионов лет, и о «предвычисленном движении»…
…и что в каждые двадцать пять тысяч лет ось Земли описывает двойной конус вокруг перпендикуляра эклиптики…
…и что сто двадцать веков назад наша Полярная звезда была не той звездой, какую мы знаем, а Вегой. И что через сто двадцать веков она снова будет Вегой.
— Ну и что же? — сказала София. — Какой же может быть ответ на всю эту глупость?
И она опять запела, но теперь уже неизвестную мне песню. Запела с душой. Прекрасный голос заполнял все вокруг. И сейчас, когда все уже в прошлом, я его еще слышу, слышу, как той летней ночью, и внутренне содрогаюсь. Потому что, несмотря на свою красоту, он звучал оскорбленно, был терпким, как все отчаяние Софии. И я сказал:
— Когда тебя слушаешь, на душе становится беспокойно. Беспокойно. Как жалко, что нельзя услышать Кристину, хотя бы в памяти…
София приходила ко мне в мой дом на холме еще несколько раз. И всегда приносила с собой взрывающее, полнокровное беспокойство в любовном безумстве и в пении, а иногда читала стихи. Потом ее визиты прекратились, и, когда случалось мне ее встретить, она разговаривала так, будто мы едва знакомы: как видно, нашим встречам был положен конец.
XXIV
О «смерти» Шико я узнал в кафе. От кого? Сейчас даже не припомню. И тут же отправился к нему — он жил, как уже, кажется, было сказано, около сквера. Открывшая мне служанка побледнела, но тут же опровергла мое известие: сеньор инженер болен, но, к счастью, жив. То был обычный для Шико сердечный приступ, правда, на этот раз особенно тяжелый. И действительно, он встал через несколько дней. Я был потрясен, испытал чуть ли не разочарование от того, что слух не подтвердился. Какая непонятная страсть к несчастьям правит нами? Или какую, пусть зыбкую, гордость мы испытываем оттого, что правы, даже когда эта правота не радостная? Когда Шико стало лучше, я пошел его навестить. Там была Ана. И Алфредо. Шико, у которого в крови было постоянное ощущение триумфа, непоколебимой уверенности, чувствовал себя беззащитным и униженным в положении больного.
— Больной — не мужчина, — так начал он разговор, — а существо в состоянии деградации. Здоровые не должны считаться с больным. Не насилуйте меня, как священники, потому что я болен.
— Но такой больной, как вы, не может быть болен духом, — сказал я.
— Дух рождается в крови.
— Нет! — возразил я. — Для вас — нет: ведь для вас точное понятие должно быть точным в любом случае. — Я помолчал, потом добавил: —Если дух рождается в крови, то я знаю, что моя кровь должна портиться. И я хочу знать, когда она испортится совсем.
— Не насилуйте меня…
Вечер был жаркий, с Росио доносились шумы ярмарочной сутолоки. Ана слушала нас, видела нас, но была, в общем-то, безучастна. Спустя какое-то время после моего отъезда из Эворы мне говорили, что ты, Ана, стала фанатичкой. Так ли это? Не знаю. Мне известно только, что тогда ты перестраивалась для своего нового мира, привыкала к чуду, которое исходило от обретенного покоя. Ты была верующей, но проповедницей не была.
Счеты с прошлыми убеждениями и теми, кто знал о них, были, но оправдываться или спорить она считала неуместным. Ана жила своей радостью, но в смирении. Зачарованная? Благодарная? Жила своей радостью, и только: покой находил решение всему. Шико чувствовал ее отдаленность, но — может, потому, что был болен, — принимал эту отдаленность безропотно. Я не хотел вызывать инженера на откровенную дискуссию по вопросу, оставшемуся для нас открытым. Не хотел «насиловать» его. Но считал необходимым включить «положение» в число жизненных проблем. Я чувствовал и знал, что жить, не принимая в расчет болезнь и смерть, — значит обкрадывать себя. Человек — это не только две здоровые руки, нет. Человек — это существо в комплексе. И если мысли больного — это больные мысли, то разве обязательно мысли здорового — здоровые? Ведь здоровье — состояние преходящее. Здоровые мысли тоже имеют слабость: они зависят от случайного состояния бодрости. И тому, кто говорит, что их точность зависит от состояния здоровья — свежести крови, можно ответить: ваша бодрость случайна. Я же искал решений для всех возможных состояний жизни, стремился противопоставить угрозе смерти ответственную, вошедшую в кровь и плоть уверенность. Я хотел, чтобы ущербность нашего положения не приносила нам неожиданностей… И именно этого желал всем людям и на все времена, даже когда их желудок будет сыт и умиротворен.
— Выходит, — сказал я, — точность какой-либо мысли — это не точность сама по себе. Выходит, каждый довод иррационален. Это я знал давно. А вам это сейчас пришло… Вы сказали, что больной не может иметь взглядов на жизнь. А я считаю, что взгляды надо иметь всем — и больным, и здоровым — и всегда.
— Доктор, не будьте вероломны.
— Пусть каждый выскажется, — предложила Ана. — Выскажется до конца. И вы, Алберто. И тогда все станет ясно. Истина не рождается в спорах. Не вы ли мне это говорили, Алберто? Все вы спорите…
— Осталось только Ане привести мне священника со святыми дарами. Но нет, не приводи! Мысль здорового человека иная, не как все: она правильная. Никто ж не доверяет суждению пьяницы или сумасшедшего. Никто не может и не должен доверять суждению больного.
— Только безумец или пьяница способен сказать подобное, — возразил я.
Шико приподнялся.
— Пожалуйста, оставим это.
— Да, друзья, — включился Алфредо, — какой дельный спор, сколько дельного сказано! Сколько же у каждого из вас в голове?! Я-то, конечно, неуч. Так ведь, Ана? Но вот живу, исполняю свой…
С Росио ветер доносил звуки громкоговорителя. Другой громкоговоритель оповещал на улицах о цирке Люфтмана. Звучала труба, возвещавшая, как видно, о бое быков. А за окном, в обнесенном оградой городском саду, продолжала предаваться раздумьям о жизни Флорбела. И вот в этом столкновении радостей жизни и тоски пред лицом неизбежного конца, в этом скрещении надежд и несчастий, побед и поражений наступил момент, когда мне показалось, что жизнь сама, как она есть, имеет больше смысла, чем все это, вместе взятое, она — нечто большее, чем мы, с нашей тревогой, нашим желанием постичь ее, осознать, подчинить одной мысли, одному значению, в котором бы она была заключена вся, целиком. Ведь я мечтал именно об этом: впитать ее в себя всю и увидеть всегда ускользающий этап этого сложного процесса — включение осознанной или неосознанной, но всепобеждающей мечты человека — стать в положение бога.
XXV
На открывшейся ярмарке царило возбуждение. Росио расцветилась рядами праздничных палаток, каруселями, шапито, автомобилями, сельскохозяйственными машинами, пивными, кондитерскими, фотографиями, где делались смешные снимки, лавками, где продавались лотерейные билеты, шла игра в кольцо, предсказывалась судьба аппаратами buena dicha и птицами, которые вытаскивали записочки с предначертанием будущего, люди мерялись силой на всевозможных силомерах и состязались в стрельбе по мишени. Здесь же, под небом, полнящимся звуками громкоговорителей, среди пыли и светящегося дрожания воздуха стояли одинокие продавцы воды с кувшином и привязанным к нему стаканом, продавцы мантилий, лестниц, корзин. Ночь на святого Иоанна — жаркая ночь колдовства и мечтаний. Там, за открытым окном, у которого я пишу, сидя за столом, состязаются возносящие свое пламя к небесам костры. Среди костров танцуют, взявшись за руки, люди. Гора устало дышит жаром ушедшего дня. Я вслушиваюсь в окружающий мир, и он меня волнует. Время от времени человек заявляет о своем присутствии, бросая вызов ночи, ее темноте. И костры — это факелы его эфемерной победы. Великолепно, если триумф безмолвия будет оспорен. Вот и Эвора оспаривает его, оспаривает у меня на глазах. На этой обезумевшей ярмарке я безумия не признаю. Бездумное развенчание смерти утомляет меня, охлаждает мой пыл искателя. Мы — образованные люди, мы те, кому известно больше четырех арифметических действий, мы те, кто дерзнули изучить не только азбуку, кто дерзнули иметь собственные мысли и не разменяли их в суесловии, мы знаем, что спор, когда спорящие отворачиваются друг от друга или, как дети, одаривают друг друга презрительной усмешкой, на этом не кончается. Но сегодня мне на какой-то миг показалось, что эти люди живут в гармонии с природой и что в них такая же сила, как у сорняков на пустыре. Я угнетен, как перед отчаянным поступком — ведь только наше сознание делает его отчаянным. А ты, добрый ректор, ты тоже здесь со своими друзьями, которых я не знаю, здесь, у стола под открытым небом. Ваш стол, уставленный пустыми пивными кружками, напоминает полип с присосками… Ты, улыбаясь, приветствуешь меня, твое лицо и твоя толстая нижняя губа выражают доброе расположение. Летом наступает твой час возлияний. Вспоминаю, как в эту пору я частенько видел тебя в кафе, пьющим весь вечер напролет. Ты заставлял весь стол бутылками и просил тут же уносить пустые, чтобы не обнародовать свою ненасытную жажду. А вот и ты, Ана, прогуливаешься с теми, кого я разве что мельком видел, и в моих глазах ты уже безликая и неопределенная. Сегодня Петров день? Великолепный день? Не знаю. Толпа бурлит, кружа вокруг себя самой. Такое впечатление, что ярмарка — огромная карусель. Но вечер уступает свои права ночи.
— Вы не видели Софию?
Нет, Ана, не видел. Я ее уже давно не вижу, хочу сказать я… Иногда, правда, встречаю на улице, но она проходит мимо, и я даже не успеваю взглянуть ей в лицо. В моем доме она больше не появлялась, но ее безумная песнь еще звучит там… Последний раз я ее видел в городском саду на скамейке, скрытой кустами. Она была с Каролино.
Я иду вслед за толпой, которая заполнила всю ярмарку. У этого люда хорошо развито чувство локтя, он знает, что это чувство придает мускулам и глотке силу, увеличивает физическую мощь человека: та радость, что рождается на улице, растет, крепнет во взаимной поддержке. Каждый утверждает ее громкими криками, чтобы самому же и услышать, испытывает ее, словно идет на риск, бросается в нее, чтобы в конце концов и другие усвоили, что она существует. Я иду мимо балаганов, у которых стоят очереди за билетами. Надо и мне пойти в цирк. Я люблю клоунов, они ведь испытывают то самое неотступное желание, что чувствую я сам: клоуны отказывают мне в том, от чего я, возможно, сам должен отказаться… Мне нравятся акробаты, нравятся блестки, позолота, а также интермедии иллюзиониста, которые ни на что другое, кроме иллюзий, не претендуют.
— Если увидите Софию, скажите, что мы в кафе Лузо.
Это снова Ана с ее друзьями. Но это сказала не она, а Алфредо. Тут вдруг с безотчетной силой я вспомнил недавний телефонный звонок. Я был в лицее, звонили в перерыве между экзаменами.
— Вы виноваты. Вы, и только вы.
Кто это был? Кроме того, что за нелепое заявление, а может, это открытая угроза? Я мог расценить сказанное, как мне заблагорассудится. Быстро обегаю ярмарку: тиры, карусели, очереди в цирк, открытые площадки. Иду в сад, обхожу все укромные места со стоящими там изразцовыми скамьями. Шум ветра волнует толпу на Росио, покачивает ее из стороны в сторону. Я снова возвращаюсь туда, глупо звоню по телефону, но никто не отвечает — глупо потому, что чувствую глупость моей тревоги в которой сам себе боюсь признаться. Боюсь не потому, что вдруг она получит подтверждение, а потому, что она вообще возникла. Но для чего так долго говорить о моем беспокойстве, для чего так долго ходить вокруг да около, словно я оттягиваю театральный эффект? Так вот, на следующий день, такой же безоблачный и солнечный, как этот июньский, на дороге, которая идет от Шафарис-де-Эл-Рей, нашли убитую ножом Софию.
* * *
Да, я уезжаю. В Фаро был конкурс, и я по конкурсу прошел. Я, конечно, еще вернусь, буду присутствовать на суде, потому что не должны же они пренебречь моими свидетельскими показаниями или принесенной мною жертвой. Алфредо объявил, что Шико считает меня ответственным за преступление, совершенное Каролино. Что ж, я готов нести ответственность за все, потому что несу ответственность за то, как живу. Но свою жизнь я не изменю. И себя я либо осуждаю, либо оправдываю только по долгу (не по долгу, а по моему представлению о долге). И если мой долг — преступление, то преступление безвинное. Люди утратили почву, на которой могли бы встречаться друг с другом, признавать друг друга, а без этого долг «вообще» не может быть чем-то, за что все сообща и нераздельно несут ответственность. Одной чьей-то жизни недостаточно, чтобы мы друг в друге признавали брата. Между тем что же делать, если я знаю, что братство может быть построено только на изначальной очевидности, а долг существует лишь как неприятие, иначе говоря, в покорности тому, что вне нас? Тот же долг, о котором говорю я, во мне, это — я… И если я в чем-то виновен, то лишь в том, что родился.
Я снял дом в Фаро, перевез туда почти все мои вещи. Перевозил меня, как всегда, Мануэл Патета.
— Вы уже не вернетесь в Эвору, сеньор инженер?
Я расплачиваюсь с ним очень щедро. Он, опустив слезящиеся от водки глаза, благодарит меня, многократно приподнимая шляпу.
— Должно быть, еще приеду, чтобы закончить дела.
Приезжаю я, как и первый раз, в сентябре. За мной еще числился прием письменных экзаменов, но ректор освободил меня от них, как в июле освободил от устных. Я иду в лицей, чтобы попрощаться с этим добряком. И, как год назад, нахожу его в восьмой аудитории. И, как год назад, смотрю в окно: по-осеннему нежное солнце освещает соломенные скирды, уходящие вдаль пахотные земли; в парке ветер гонит песчинки, сбрасывает с деревьев сухие листья. На проводах, что тянутся вдоль окон, опять стайками сидят ласточки и, нахохлившись, обдумывают предстоящий им долгий перелет. Прощайте, ректор. Прощайте, прощайте навсегда. Я на всю жизнь унесу с собой память об этих монастырских стенах, тишине, руинах, голосах тысячелетий, что все еще слышны на улицах, об этом бесконечном одиночестве равнины, где человек все еще с тревогой чувствует себя властелином…
Последнюю ночь я сплю в том же доме на холме. Ночь безлунная, небо искрится звездами. Но мое внимание приковано к городу, к равнине. В стороне от дороги на Виану глазам открывается необыкновенная картина, которая захватывает, завораживает: по довольно большому участку земли бежит огонь, бежит, освещая ночь.
Должно быть, это выжигают жнивье, чтобы обновить почву. Огонь бежит прямо по бороздам, ложится на землю безжалостными плетьми. А мне кажется, будто горит город, город моей фантазии, моей мечты, его кварталы, площади, улицы. Город, мой город… Пусть у земли на тебя свои права, пусть эта сила, которая мне почти неизвестна, пожирает тебя, обращает тебя в пепел и извлекает из него плодородие — какое мне дело? Моя жизнь — это жизнь «вообще», я существую, я таков, каков есть, и не представляю себя другим.
Я закуриваю и продолжаю смотреть на пожар. Он наводит меня на мысли о войне, о разрушенных бомбардировками городах. Наверное, кто-то поджигает отдельные участки, создавая фронт огня, гонимый ветром. Поле горит широко, как при всемирном пожаре. Я почти что слышу, как потрескивает пламя, как вздыхает волна огня. И я, избежавший катастрофы, чувствую себя одиноким и нагим. Но эта нагота, которая, полагал я когда-то, спрятана по мере возможности, словно покровом, пониманием со стороны других людей, это возвращение к собственным истокам, это одиночество человека, который не может забыть свое жалкое положение, — скромный и благой знак того, что я не отверг данную мне жизнь, а сберег и веду ее по короткому пути и принимаю с чувством братства и всепрощения… Темнота сгущается, а мой город горит. Заложу другой в другом месте. Но разве я не знал, что он должен сгореть? Разве можно построить город таким, каким я его представляю? Город Человека? Разве не потому он продолжает жить только в моих мечтах, что я не думаю о его будущем, воображаю его, а не живу в нем, не предъявляю к нему требований? Не знаю, не знаю…
Знаю только, что человек должен построить свое царство, найти свое место в правде жизни, Земли, звезд, знаю только, что смерть не должна торжествовать над жизнью — ни смерть, ни боги, которым нечего ополчаться снова на людей, знаю только, что изначальная очевидность поджидает нас в конце всех наших завоеваний, чтобы круг замкнулся, круг — самое совершенное путешествие. Не спрашивайте меня, как достигнуть всего того, о чем я говорю, не спрашивайте. То, что очевидно, становится явным, является. И в эти бессонные ночи, когда я так тщательно обдумываю свою жизнь, познаю себя, самораскрываюсь, я смог увидеть в минуты озарения, что же такое я, в чем мое назначение и что начертала мне судьба. А увидеть — это почти достигнуть, овладеть. Почва хороша, почва та, что нужно. Но строить город еще не время. Однако пора понять, что нужно строить… Может, твоя музыка, Кристина, как когда-то знаменитая лира, поможет ворочать камни… Во всяком случае, я мечтаю об этом, и в мечтах музыка эта представляется мне животворной, как воздух дня, овеянного мирным торжеством, как властная, но спокойная радость того, кто добрался до горной вершины.
Против моих ожиданий в суд по делу Каролино я вызван не был. Впрочем, кто, кроме него и меня, тех, кто знает язык, неведомый закону, мог судить, виновен я или нет? За процессом я слежу по газетам, сидя в своем доме, который снял на склоне горы Санто-Антонио. Кто-то предложил, чтобы Рябенький прошел врачебную экспертизу. В его показаниях много неясного, провалы, как пропасти, и те, кто допрашивает и ведет протокол, обращают на это внимание, пребывают в нерешительности и стараются обойти их, но не упустить главное. «Она не уважала меня, я ее очень любил, очень, очень. Ну, убью я ее, и она обретет покой, зачем же ее убивать? Она обретет покой, а мне страдать. Потом я подумал: она необыкновенная, она великая, она говорит „я“, и когда она говорит „я“ — это большая сила, необыкновенное чудо. И если я ее убью, она обретет покой, пусть так, но я превращу ее в ничто, а ведь она обладала величием, она, она… Она была очень красива и, когда меня любила, обладала величием, потому что она была всем, а я это все превратил в ничто. Я все еще живу, все еще обладаю величием, она же — нет, она — ничто. Но мне жалко — о, это она виновата. Я горжусь своей силой, но мне грустно».
Я понимаю твое безумие, мой милый юноша, понимаю твою растерянность перед силой, которая родилась в твоих руках. Но как же ты не понял, что вырастить цветок (или сделать винт) — гораздо большее мужество, чем разрушить империю? Нужно время и любовь… Я знаю, что жизнь — это чудо, и смерть меня унижает. Ты призвал на помощь силу унижения. Но тиран велик лишь в глазах трусов. Мне жаль тебя…
Сколько времени прошло? Год, два, несколько лет? В одну из ноябрьских ночей, точнее, накануне того, как Томас стал отцом в десятый раз, умерла мать. Я не был в деревне и обо всем узнал здесь, среди шума морских ветров. Фаро — город открытый, здесь нет глухих стен и куполов. Но мой мир — это лагуна стоячих вод, дующий из-за острова ветер. Может, поэтому кто-то там уже знает мое последнее слово, скрывающее страх перед пришествием безмолвия, которое освещает и предупреждает. Я женился, заболел, ушел из лицея.
Я сижу в этой пустой гостиной и вспоминаю. Теплая луна уходящего лета заглядывает на веранду, выбеливает пол до нереальной чистоты, которая, несомненно, предшествовала моему появлению на свет, но в которой все же была и моя частица. Небо, как любая нагота, свежо и властно, воздух насыщен животворным запахом прибитой дождем летней пыли. Как хорошо здесь, в этом уединении, отданном во власть голосам-символам, робкому дрожащему звуку — вестнику истины. Дивный миг совершенной гармонии окружает ореолом все, что, как мне казалось, тронуто распадом… Я подставляю свое лицо лунному свету, и он струится по мне, проникает в меня, уносит в страну фантазии. В небе висит огромный лучащийся круг, возвещающий реальность бытия. Я знаю и не страшусь: страх — удел других, он для других, как и сказанные мною слова. Я знаю это, но не как триумфатор, а как человек, отдающий частицу себя, частицу открытой им тайны. Сколько у меня еще впереди? Какие меня ждут дороги, обжитые или пустынные? Но время для меня — это данный конкретный момент. Что для меня прошлое, если не увиденные в нем мои сегодняшние мечты, муки и радости? Что для меня будущее, если не мои сегодняшние планы, которые я надеюсь увидеть претворенными в жизнь? Мое будущее — этот вот умиротворяющий и безлюдный миг. Я вспоминаю детство, вспоминаю то, что меня обидело и что осчастливило; что-то пришло из детства, и я до сих пор обижен и счастлив; жизнь человека — это каждый миг, вечность, впитывающая в себя все, центр иррадиации для вчерашней и завтрашней бесконечности. Время через меня не проходит, оно исходит от меня, я наличествую, существую, живу. Как представить себе будущее? Сейчас я неисцелим, как неисцелим камень в своей бессмысленности, в своем упорстве, я страстно мечтаю о мечте, стремлюсь к ней, желаю ее всем своим существом, как голодный мечтает о хлебе, в котором ему отказано. Но от всех нелепостей, которые рождаются из-за ошибок в расчетах, от механической черствости все забывающего в своем движении времени, от ужаса перед оставшимися до конечного покоя днями и все время гнетущим меня беспокойством я в этот умиротворяющий, но ускользающий миг ухожу, забываюсь в покое этой нереальной луны, зависшей над плодородной, дающей хлеб землей, в воспоминаниях о чистоте былых лет, навечно воссозданной в музыке, рождавшейся в один отягощенный усталостью зимний день под слабыми пальцами белокурой девочки, в глубокой общности с той, кто вдруг появляется в дверях, находит меня, берет мои руки в свои и лепит при свете луны чудесный, недолговечный цветок этой глубокой общности.
КРАТКАЯ РАДОСТЬ
(
Роман
)
I
Сегодня я похоронил свою жену — почему я называю ее своей женой? Похоронил в глубине двора под фиговым деревом. Отвезти бы на кладбище — но как? Кладбище далеко. Хотя она, как-то проснувшись среди ночи, просила меня именно об этом, хотела, чтобы я похоронил ее около той кладбищенской стены, к которой ведет дорога: оттуда виден ее дом. С тех пор как Агеда осталась одна, она все время смотрела на эту стену. Смотрела и думала: «Оттуда я буду видеть окна своей комнаты». Но ведь до кладбища тело надо донести. А у меня нет сил. Нет сил, и идет снег. Какой теперь месяц? Зима. Должно быть, декабрь или январь. Я расчищаю от снега прямоугольный клочок земли и начинаю копать. Две собаки, одержимые голодом и злостью, заглядывают в ворота двора. Оказывается, в деревне еще есть собаки? У них бежит слюна, и они зловеще воют. Я поднимаю камень и швыряю, они с визгом исчезают. И снова со всех сторон, особенно со стороны горы, на которую я гляжу неотрывно, до рези в глазах, меня обступает тишина. На гору я смотрю все время, смотрю и вопрошаю ее. Устаю копать, вытираю пот и смотрю. Как же давно мы ведем с ней молчаливую беседу? Думаю, с детства, а может, и раньше. Беседа прервана тем, что здесь произошло и должно быть забыто, раз и навсегда. Я один, совершенно один, о боже, как я страдаю. Во мне — все одиночество мира. Однако меня переполняет пусть печальная, но гордость: я — Человек! Из всеобщего бедствия я восстаю громадой, внушающей ужас. Я. Вдали передо мной высятся две одинокие вершины, чуть заметно дрожащие в недвижном воздухе. Между ними и деревней пустое пространство, оттуда поднимаются туманы и мрак. Утром все ущелья покрыты снегом, и кажется, что гора и деревня парят в воздухе. И тогда время как будто растекается, а жизнь возникает вне жизни. Но сейчас воздух прозрачен и чист, как утренний колокольный звон. Разве что из глубин горы встают тени и на снегу, устилающем землю, приобретают фиолетовый оттенок. Но этот цвет так же зыбок, как и спектральный, на фоне темного влажного неба чуть заметно дрожат чистые грани гор.
Я несу завернутое в простыню тело моей жены. Оно удивительно тяжелое. Похоже, земля настойчиво требует его погребения. Я хотел бы поглядеть на нее в последний раз, но это не так-то просто: белизна простыни неотличима от белизны снега и почти сливается с белизной тела. А по краю ямы снег черен от выброшенной наверх земли. Достаточно ли глубока яма? Должно быть, метра полтора. Ширина хорошая. Я опираюсь на ручку лопаты и, как ни странно, не испытываю ничего, кроме усталости. Да, усталости и гордости. И страха. А может, все это одно и то же? Может, я испытываю еще нечто похожее на смирение — или даже опустошенность?.. Ты стар, неужели непонятно? Стар. Должно быть, старость и есть постепенно наступающая полная опустошенность. И как суть опустошенности — краткая конечная истина. Так какова же твоя конечная истина — та, что подобна драгоценному металлу, извлеченному из земли и отшлифованному? Но я так устал! Сейчас не до поисков истины. Я смотрю на затерянную в горах и всеми покинутую деревню и вслушиваюсь в тишину. И ощущаю, что растворяюсь в ней, распадаюсь на мельчайшие цветные пылинки, рассеянные в пространстве, и все же чувствую себя цельным и чистым. И нагим. Перед тем как поднять тело Агеды, не удерживаюсь и осторожно откидываю простыню. Вижу ее в последнем луче зимнего солнца. Она озлоблена жизнью, худа и серьезна. В руки ей я вложил четки, чтобы хоть как-то примирить ее с нею самой и чтобы ей спокойнее спалось. Однако жесткое лицо, сжатые губы и сложенные на груди руки навечно запечатлели ее отчаяние.
— Спи.
Я снова накрываю ее простыней, с трудом поднимаю тело. Вырытая яма оказалась короткой: ноги Агеды чуть сгибаются в коленях. Простыня соскальзывает — я вынужден наклониться и поправить ее. Дрожа, наклоняюсь и вдруг чувствую, что весь в испарине — откуда этот ужас? Откуда? Все так величественно. Ночь завладевает небом, необходимо поторопиться и завершить похороны. Склоненные над нами ветви фигового дерева исчезают во мраке спускающейся на землю ночи. Комья земли мягко падают в яму. Я иду в дом, чтобы взять колья, которыми обнесу место захоронения. Потом, возможно, прикрою могилу надгробной плитой или обложу битым камнем, как клумбу. Может, ночью пойдет снег и засыплет эту черную развороченную землю. Но, пожалуй, лучше сейчас припорошить ее чистым, лежащим в саду снегом. Я поднимаю лопатой небольшие белые кучки и ссыпаю на могилу. Потом разравниваю, чтобы все было как надо. Наконец вхожу в дом и ложусь на софу, ложусь лицом к окну с раскрытыми ставнями. За окном, в огромном пустом пространстве, к небу вздымаются две убеленные снегом вершины. Если я смотрю на них неотрывно, мне начинает казаться, что они движутся.
Но вот я встаю и иду по дому, погруженному в темноту, и с удовольствием и страхом слышу собственные шаги. Прислушиваюсь к ним. Какие энергичные, чьи же они? Да, энергичные. Звуки отдаются в тишине ночи, это шаги первого появившегося на земле человека. Радость захлестывает меня. Безраздельная, властная и в то же время тихая радость. Я включаю проигрыватель, раскрываю окна и выхожу из дома.
Странно, но в деревне еще не отключили электричество. На улице горят три или четыре лампочки. Остальные перегорели давно. Холодный воздух обжигает мое лицо. Чистота предела, о, совершенство возрождения! Иду по пустынным улицам с молчаливыми домами. Голоса и тени прошлого стынут в них, но дома смотрят на меня и следят за мной. Да, это я, я здесь. А что, если закричать? Почти все дома полуразрушены: оконные рамы покосились, двери сорваны с петель — одни проемы. А если закричать? Как-то ночью мы с Агедой услышали страшный грохот, словно началось землетрясение, — у одного из домов рухнула крыша. Но сейчас все тихо. Слышна только музыка. Она льется из моих окон, льется, завоевывает пространство, многоголосым эхом вторит ей гора. Мне вспоминаются весенние ручьи, радостное разноцветье полей. Буду ли я еще радоваться? Чувствую прилив нежности к самому себе. Нежность, как волна холодного воздуха, бодрит меня. Кому принадлежит этот покой? Печальная музыка все равно что безнадежная радость.
— Если бы я мог слушать ее и оставаться спокойным.
Эту пластинку дала мне когда-то Эма. Когда-то! Это было так давно (на пороге памяти), ведь прошлое от настоящего отделяют не годы, а пустота.
Вдруг тишину режет долгий тоскливый вой. Он идет из глубины горы, облетает вокруг нее и спиралью уходит вверх. Ответный, приглушенный расстоянием, слышится откуда-то издалека. Собаки, собаки. Им бы давно следовало отсюда сбежать, сбежать со всеми вместе. А они остались, ждут невозможного. Теперь завывания множатся, накладываются на музыку. Медленно поднимаются из глубоких оврагов, плывут вокруг горы, доводят мое отчаяние до предела. Ночь безлунна, невозмутима и ясна, как простая истина. Звезды, вой и музыка. О чем они говорят? Я обхожу деревню и думаю — вдруг на меня набросятся собаки? Собаки, обезумевшие от голода. И разорвут на куски. И никого вокруг. Но было бы невероятно, если бы подобное случилось, потому что ты родился только сегодня. Я иду на церковный двор, смотрю на церковь. И вдруг — непонятно почему — по пустынному двору разносится громкий колокольный звон. Я дрожу, не понимая, отчего зазвонил колокол. Может, его задела крылом летучая мышь? Здесь, у церкви, музыки уже не слышу. А слышу какой-то странный звук: то ли прошмыгнул через двор кот, то ли пролетела птица или что-то мне неизвестное. Собаки замолкли, возможно потому, что стихла музыка. Кругом — и на заснеженных крышах, и среди застывших деревьев, и в недвижном воздухе — тишина. Она звенит, как хрусталь, я слышу этот звон. Тогда я топаю ногой, топаю изо всех сил. Чтобы размять затекшую ногу? Нет, чтобы почувствовать себя властелином мира, — и эхо возвещает о боге. Бог — это я, о ночь! Затуманенным взглядом смотрю на звездное одиночество, и холод, холод пронизывает меня — такого маленького и одинокого — насквозь, пронизывает и сковывает. Обрету ли я божественную вечность, свершится ли это? Вселенная огромна. А я так мал и труслив. Но я твердо печатаю шаг и всей грудью вдыхаю воздух. Это я. Потом возвращаюсь домой и развожу огонь. Пора сходить в лес за дровами. Может, завтра? Можно и завтра. Спи. Ты так устал. Завтра будет новый день.
II
Как-то вечером в школу ко мне пришел человек. Урок только что закончился, и я отпустил детей домой. Класс тут же опустел, до меня долетали их крики на школьном дворе, потом где-то вне двора, то справа, то слева, и наконец воцарилась тишина. Человек был нездешним и мне незнакомым. Я предложил ему стул, он сел.
— Луис Баррето, — сказал он. — Горный инженер.
— Жайме Фария, — ответил я.
— Простите меня, сеньор учитель. Не знаю, может, падре Маркес уже говорил с вами…
Это был сухощавый, даже тощий человек. Во взгляде маленьких тусклых глаз сквозил чуть заметный испуг.
— Я еще сегодня не видел падре Маркеса, — сказал я, предпочитая обойтись без посредника.
Лицо Луиса Баррето было иссохшим и, как пергамент, желтым. Выглядел он лет на шестьдесят. В левом ухе, точно гвоздь, торчала кнопка слухового аппарата, плетеный провод которого уходил за ворот пиджака. Проникавшие в окно лучи закатного солнца делали его лицо похожим на гипсовую маску. Я смотрел на пришельца, ожидая, что же он скажет, смотрел на него, на его увядшие, причастные к тысячам дел морщинистые руки.
— Я говорил с падре Маркесом, — выдавил он наконец, — падре Маркес согласен.
Он ли это сказал? Губы Луиса Баррето почти не двигались. Больше того, лицо и руки казались застывшими, окаменевшими. А в раскрытом окне виднелись две высящиеся горные вершины. Освещенные солнцем, они дрожали в его лучах на фоне неба. На вершине одной из них белела часовня святого Силвестра.
— Будьте добры…
Веки у него были короткие, дряблые, как у жабы.
— …рудники — это благосостояние поселка, его экономическое развитие…
Он говорил, почти не раскрывая рта, медленно, спокойно, точно разматывал словесный клубок. Но теперь задвигались его пальцы, правда, так же медленно и еще — извиваясь, как водяные змеи. Это его способ казаться значительным, подумал я, потому что казаться значительным можно, лишь утверждая свою непохожесть на всех прочих. За окном тишину майского дня нарушило брошенное кем-то слово. Я внимательно слушал, что продолжал говорить, теперь уже безостановочно, неподвижно сидящий на стуле человек.
— Рудники? — спросил я.
— …благосостояние жителей поселка.
Наконец тонкие вытянутые губы сомкнулись. Пальцы перестали двигаться. И только дряблые веки продолжали подрагивать, а на лоб спадала тонкая прядь волос — не накладные ли? Время шло, казалось вязким, мы оба ощущали неловкость. Потом спина Луиса Баррето отделилась от спинки стула, туловище подалось вперед и образовало с вытянутыми ногами острый угол. Тут я близко увидел придвинувшееся ко мне старческое лицо с потухшими глазками. Он медленно поднял вверх обе руки с растопыренными пальцами, они напомнили мне перепончатые лапки селезня.
— Вам нездоровится? — спросил он.
Меня сверлил ледяной пристальный взгляд. Кто-то куда-то звал меня, тащил в какую-то пропасть. Жаркий и чистый воздух, неожиданная улыбка на горизонте жизни, дурманящий аромат, и все мгновенно улетучивается. На склоне горы видны пятна зелени. Что это: рожь? Луговые травы? И вдруг замечаю, что передо мной никого нет. Наверно, я что-то ответил пришельцу, а он, должно быть, прежде чем уйти, простился. Между доской и моим столом пустой стул. Я выхожу на вечернее солнце: большой ключ скрипит в замочной скважине особенно громко. Может, падре Маркес дома?
Спускаюсь по дощатой школьной лестнице. Иду, как всегда, вдоль извилистых улочек и вижу выглядывающие из окон неясные лица и сидящих у дверей стариков. Конечно же, вы, одинокие, покашливающие посланцы вечной ночи, должны здесь сидеть. Мой дом стоит на Главной улице. По обе стороны ее тянутся оливковые деревья — они уже покрылись зелеными завязями. Я вхожу в дом, какое-то время стою у окна, из которого видно гору, потом выхожу и иду к церкви. Моя биография начинается здесь, на склоне, который ведет в церковь.
Родился я двадцать восьмого января 19.. года в три часа дня, в пятницу, — это со слов матери. «В час Христа», — говорила моя жена… Я улыбаюсь, пожимаю плечами — усталость тоже истина. До меня родилось трое братьев, и все трое в детстве умерли. Но, когда родился я, думаю, они еще были живы. По всей вероятности, было начало лета, когда моя будущая мать и бабушка шли вверх по склону на воскресную службу. Почувствовав головокружение, мать на секунду остановилась. Остановилась и оперлась на руку своей матери.
— Что-то нехорошо мне, мама.
Осознав услышанное, бабушка с тревогой сказала:
— Неужто опять обрела новое горюшко?
«Горюшком» был я.
Церковная площадь пуста. Со всех четырех сторон ее обступают дома: окна раскрыты, но в них никого нет. Потянул ветерок, скоро спустится вечер. В лучах заходящего солнца площадь все еще искрится и дрожат тронутые ветром листья лип. Дом падре Маркеса стоит почти впритык к церкви. Он низенький, одноэтажный, при нем садик с вымощенными камнем дорожками. Стучу в дверь, и в стоящей кругом тишине эхо вторит моему стуку. Дверь открывает трясущаяся старуха в длинной сборчатой юбке. Закрыв входную дверь и открыв боковую, бесшумно удаляется в конец коридора. Видел я ее лишь долю секунды: исчезла так неожиданно, будто ее сдул ветер.
— Жайме? — спросил падре из боковой комнаты.
Не ответив, я вошел. Падре Маркес сидел за шахматным столиком с фигурками, расставленными для игры. Окно комнаты выходило в сад, в саду прозрачные струи ручья поблескивали на солнце. Я сел, сделал ход пешкой. Падре повременил, обдумывая свой ход.
— Этот человек и у вас был?
И тут я замечаю какую-то тень, поднимаю глаза и вижу следящую с улыбкой за нашей игрой сестру падре Маркеса. Лаура. У Лауры сохранилось только два передних зуба. И снова так же неожиданно сзади возникает фигура служанки, служанка несет перед собой что-то овальное, это поднос с напитками, который она ставит на столик. Где-то на пустынных склонах горы или жизни слышится чей-то голос, которому вторит многоголосое эхо.
— Чего он хочет? — спрашиваю я.
Рука Лауры с исколотым иголкой пальцем тянется к подносу. Палец морщинистый, потемневший. Но тут же рука медленно возвращается на место. Вино, кажется, поет в стеклянной рюмке.
— Рудник, — говорит падре Маркес. — Они собираются открыть рудник.
— Вольфрам, — говорит Лаура.
— У них и машины, и оборудование, — добавляет падре.
Пойти конем? Вечереет, часовня святого Силвестра блестит в лучах заходящего солнца, она белая, белизна режет глаза, на голубом небе ни облачка. Падре Маркес идет ферзем. Но тут же просит разрешения взять ход обратно — почему? Вдруг Лаура подается вперед, низко нагибаясь над подносом. Чего хотел этот человек? Чтоб я открыл вечернюю школу, чтобы падре благословил машины? Не знаю. И снова падре делает ход ферзем. Не люблю, когда берут ход обратно, не по правилам это.
— Он сказал, что нуждается в нас, в нашей помощи. Нуждается в сотрудничестве. Все-таки перемена жизни, народ может потерять голову.
— Да, — сказал я.
Выиграю ли я эту партию? Я же всегда проигрываю. Так зачем каждый раз пытаться выиграть? Выиграть хоть раз, один только раз. Иногда думаю: вот выиграю и больше никогда не буду играть. Поражения забудутся, человеческая память коротка. И все же… Стараюсь относиться к проигрышу спокойно. Я хотел сказать — не раздражаюсь, когда проигрываю. Солнечные лучи уже оставили часовню святого Силвестра, но она еще хорошо видна. Грустно, когда приходит вечер, память сохраняет лишь безжизненные погасшие образы дня. Теперь светлое облако плывет не над часовней, а над Королевским пиком. Эта вершина не острая, она похожа на голову. Как же давно ты там не был! По другую сторону пика, наверное, находится деревня (деревня?), что-то похожее на деревню. Когда смотришь, время и расстояние огромны, а жизнь хрупка и страшит нас. Двойной шах, сейчас, падре, я съем твою ладью. Лаура мой ход не одобряет. Она всегда настороже, всегда настороже.
III
Спал я плохо. Ужасный холод — может, одно из окон осталось приоткрытым? Плохо спал. Дом старый, конечно, да, но не холодный, совсем недавно я привел его в порядок. И одет я тепло, но перед сном промерз и промочил ноги. Смотрю в окно: по всему горизонту не переставая сыплет снег, где-то воет собака. Уж не тот ли это пес, что как-то остановил меня у ворот двора в явной надежде, да, в явной надежде. Я подумал: какая безумная жажда жизни. Безумная. Снег сыплет, я смотрю на него, и взгляд мой, как собачья надежда, теряется в снежном пространстве. Как-то раз, поддавшись слабости, я подозвал пса и бросил ему кость. Это было глупо, потому что надежда никогда не перестает теплиться. Почему не положить ей конец? По эту сторону горы снег. Может, с противоположной — снега нет? Не хочу идти смотреть. Однажды я пошел с Вандой… Ванда! Твое имя как северный ветер. Я пошел с тобой на самую дальнюю гору, которую видно только с вершины Святого Силвестра: оттуда открывается вид на другие горы. Если идти все дальше и дальше, вернешься туда, откуда шел, — круг. Такова и человеческая жизнь — или нет?
Я беру пилу, топор и веревку. Деревня стоит на небольшой площадке на верху конусообразной возвышенности. Очертания конуса вполне четки; его связывает с горой что-то вроде моста, скажем перешеек. По этому перешейку идет дорога. Потом дорога огибает гору, оставляя ее позади, выходит к поселку и через десять километров кончается. Когда она стала дорогой, ведущей к руднику, ее удлинили. Однако двум встречным машинам разъехаться на ней было трудно. Но как только дорога перестала быть нужной, она поросла бурьяном, а некоторые участки размыло талым снегом. Опять собачий вой. Он уже не должен быть слышен. Все время идет снег — когда же он кончится? Идет все время. В дверях я задерживаюсь. А хорошо, что мне пришло в голову обнести кольями место, где я похоронил Агеду. Об этом я думаю, глядя на ее могилу, — почему? Да потому, что, если ничем не подкреплять память, очень скоро забуду, где могила.
— Ты стар.
Это я хорошо знаю. Годы есть годы, с годами мы стареем, становимся мудрыми и начинаем видеть вдаль лучше, чем вблизи: именно поэтому старики прищуривают глаза, когда смотрят на нас чуть ли не в упор, вроде бы мы где-то далеко или мало им знакомы… Снег скрипит под ногами, чистый, нетронутый. Я поднимаюсь к церкви, поворачиваю направо, устремляюсь в проулок, выводящий к главной вершине. Здесь совсем близко есть рощица. Молодая рощица, густая и девственная. Вокруг меня все молодо и девственно, и это определяет меру моей ответственности. Огибая гору, дорога спускается к отдаленной часовне, которую даже сверху не увидишь; здесь в сентябре обычно отмечают праздник урожая. Сколько раз мы туда ходили? Но особенно мне запомнился один праздник, на который мы пошли всей семьей. Я тру замерзшие руки, пилю ствол сосны. Это молодая сосенка, и мне ее жаль. Она стонет в этом огромном, обступающем нас со всех сторон снежном безмолвии, простирающемся до самого горизонта. Гимн моего торжества разносится эхом. Человек — хозяин земли! Пила вгрызается в ствол и в середине застревает. Я берусь за топор, удары топора множатся в пустом, бездонном пространстве: Вселенная раскатисто вторит мне.
— Что ты собираешься здесь делать?
Пожимаю плечами, снова растираю себе руки и опять берусь за топор. Возможно, когда-нибудь вернется мой сын. Возможно, когда-нибудь узнает, что он — мой сын. И подумает: «Буду рядом с отцом, начну жизнь сначала». Не знаю почему, но именно сейчас мне на память приходит тот давний сельский праздник.
На праздник пошли я, мать и сестра Норма. Отправились рано утром. И двигались по открытой горной дороге: каменистая земля, дрок, а кругом без конца и края тишина. Дорогу пересекает почти высохший ручеек, он бежит дальше, живя воспоминаниями о лете. Осенняя дорога нет-нет да одарит нас свисающими с деревьев плодами. А в вышине — небо, всегда светящееся, как нимб. Мужчины снимают пиджаки, стряхивают пыль, одетые в черное женщины еле тащатся, семеня ногами под сборками длинных юбок.
Тени от сосен торжественны, а лежащие на земле солнечные блики проникают сквозь листву деревьев, словно сквозь витражи церковных окон. Норма идет со мной рядом, кажется, мы шли взявшись за руки? Мать позади нас со своими мыслями и своей печалью. Обычной печалью, вызванной быстротекущим временем, совершенными и несовершенными грехами, о, добрая женщина, на чьей судьбе отпечаток судьбы мира. Я веду Норму за руку, мы идем по сухой бесплодной земле, и вдруг нашим глазам предстает поле с разбросанными, точно отрубленные головы гигантов, валунами — да, именно так, я иду с Нормой, но когда это было? Трудно сказать когда, это было вне времени — легенда. И такая бесхитростная. Какую по счету сосну я срубаю, третью? Унести-то я могу за раз только одну. И вот, высвободив руку, Норма побежала по поросшему дроком полю к двум круглым валунам и приникла к одному из них ухом, вроде бы вслушиваясь. Я бросаюсь следом за ней и тоже припадаю ухом к камню.
— Не слышишь? — спрашивает она.
Я зажмуриваю глаза и обращаюсь в слух. Слышу шум ветра, моего стучащего сердца и, возможно, сердца скалы.
— Не слышишь? — снова спрашивает Норма.
— Дети! — окликает нас мать, остановившись посередине дороги.
И опять мы бежим, а Норма все еще настойчиво спрашивает, что я слышал. И, взволнованный, я говорю:
— Не знаю что.
Ведь уверенность в чем-то — тоже своеобразное проявление воли.
— Ты слышал, как шепчутся ведьмы, — уверенно говорит она. — Ночью они разгуливают по лесу, а днем прячутся под камень. Нет, не под маленький, а под большой.
От холода ноют ноги. Иногда думаю: вот сейчас сяду и умру. Нет, надо жить, кто-то же должен здесь жить. Когда-нибудь сюда придет мой сын, что он скажет, если я умру? Он ведь тоже здешний, его родина — эта гора, эти камни, эта неподатливая земля. Я снова взял Норму за руку и, обернувшись назад, посмотрел на большой темный камень. И тут мы, обезумев от страха, бросились бегом и обогнали мать, которая даже остановилась, видя наше возбуждение. Спустя час мы были на площади у часовни. Здесь, опираясь на палки, небольшими кучками стояли прибывшие на сельский праздник — жители нашей деревни? Или других далеких и неизвестных нам деревень? Одетые в праздничную одежду, в стираные, режущие глаз белизной рубахи, они спокойно переговаривались, глядя вдаль, в светлый вечный горизонт. Под навесом часовни жмутся женщины в сборчатых юбках. У всех сонные, слипающиеся глаза, видно, что давние обеты вынудили их провести ночь без сна. На алтаре перед святой догорают зажженные еще накануне свечи, оплывают воском принесенные здесь ex voto: подвешенные на бечевках руки, ноги, носы, они отсечены ударом серпа, покрыты лишаями, фурункулами — плачевный вид гниющего человеческого тела. И гвоздики, бумажные гвоздики, уже помятые, но расцветшие за ночь по милости женских пальцев, — их лепестки разглажены ногтями. О, трагический народ! Народ — само смирение. До сих пор ты стоишь у меня перед глазами. Почему это так тяготит мою память? Я помню твой вечный страх, сквозивший в печальных и проникновенных взглядах. Сосна, которую я тащу, оставляет за собой борозду, а снег не унимается и засыпает ее, предавая забвению. Вокруг площади перед часовней навесы торговых рядов. Я перебегаю от прилавка к прилавку. Я и Норма. Куклы, посуда, всякий мелочной товар, и все это залито солнцем. Щедрым, искрящимся, затопляющим всю гору. И вот наступает час мессы, мать строго подает нам знак рукой. Но, когда мы с Нормой и матерью направляемся в часовню, нас обгоняет цыганка и, протягивая к сестре руки, говорит:
— Давай погадаю, девочка. И денег не возьму.
И засмеялась, обнажив огромные, словно у лошади, зубы. И пыталась взять сестру за руку.
Площадь объята тишиной. Только временами вверх, в небо, возносятся церковные песнопения, потом, облетая гору, стихают. Мать, не собираясь задерживаться, поворачивается к цыганке спиной. Однако побледневшая Норма — ее рукой уже завладела цыганка — смотрит ей в глаза безотрывно.
— Ты встретишь человека, который тебя полюбит. Рано выйдешь замуж, потом…
Какое-то время она молчала, но на руку уже не смотрела, а смотрела в глаза Нормы; песнопения стихли. Площадь, как и прежде, оставалась пустой и залитой солнцем, от ветра шумели сосны, а в голубом небе была разлита тишина. Голова цыганки придвигалась все ближе к лицу Нормы, глаза раскрывались все шире и шире — «потом…»
— …ты должна будешь отправиться в самое долгое путешествие. На край света. А может, и дальше…
Голос ее стал глух, глаза закатились. Норма закричала не своим голосом и, вырвав руку, умчалась. Я бросился за Нормой, но, отбежав, обернулся к цыганке — та все стояла на площади и, широко раскрыв рот, беззвучно смеялась.
Я тащу сосну мимо деревенских домов, снег идет не переставая. На подъеме вижу дом — у него рухнула стена. Видно все, что находится внутри: стол, стулья и висящая на стене литография. На столе и на стульях снег. Откуда-то издалека доносится собачий вой. В пепельном небе что-то грохочет, потом грохот скатывается к горизонту и стихает. Но я слышу его.
IV
И вот деревня преобразилась — умерла ли уже тогда Норма? Думаю, умерла. О, почему я не кричу? Не позволяет стыд — стыд? Я так устал. Устал. И все же иду за дровами. Делаю все, что и должно делать живое существо. Першит в горле, стынут руки и ноги, взгляд останавливается и затуманивается. Разбилось зеркало — к добру ли это? Да зачем мне зеркало? А ведь зеркало — это самая большая театральная сцена, сцена жизни, перед ним мы стараемся предстать такими, какими хотим быть в глазах других. Но никаких глаз вокруг меня нет. Как-нибудь надо сходить в поселок. Он в десяти километрах отсюда. Я сказал — в десяти километрах? Может, и меньше, но, когда идешь пешком, путь удлиняется. Луис Баррето пришел ко мне вечером. К счастью, уроки в школе кончились, и я разрешаю ученикам выйти из класса. Они медлят, но потом выбегают с громким криком. И я слышу его вначале во дворе, потом, подхваченный эхом, он рассыпается искрами, которые вспыхивают то здесь, то там и наконец гаснут в тишине рощи. Луис Баррето садится на стул между ученическими партами и моим столом. Почему я не кричу? Крик стоит у меня в глотке. Но не лучше ли быть терпеливым, снисходительным? Нет, не лучше. Однажды я закричал. Это было ужасно, и я решил, что схожу с ума. Луис Баррето садится лицом к окну, в него заглядывает закатное солнце. Иногда, когда я остаюсь в классе один и все окна раскрыты, я закрываю глаза, стараюсь дышать как можно глубже, и мир мне кажется таким огромным и значительным, что, положив голову на стол, я плачу. А потом замечаю, что и не плакал вовсе. Это какая-то избыточная радость, похожая на ту, которую испытывает человек, решившийся на самоубийство.
— Начнем мы этим летом, — говорит Баррето. Сложенные пальцы рук он держит на весу. Потом тонкие губы начинают шевелиться, обнажая белоснежные зубы. Вдалеке, где-то вне времени и вне жизни, слышится песня. Я слушаю ее. Вот она смолкла.
— Падре Маркес… — произносят губы на худощавом лице.
— Да.
— …боится. Здесь все «девственно». Мы приносим «погибель». Вам не по душе «погибель»?
Говоря это, он иронизирует без улыбки — да улыбнулся ли он хоть раз? Сейчас уже не припомню.
— Жарко, сеньор инженер. Что, если я открою все окна?
Окон всего четыре, они все были открыты, но одно прикрыл ветер. Открыв его, я опять сажусь за стол. Луис Баррето поднялся и молча подошел, чтобы пожать мне руку. Рука у него холодная и морщинистая. Морщины я чувствую пальцами. Еще он слегка поклонился — или просто опустил глаза, наклонив голову? Потом повернулся кругом и, не оборачиваясь, пошел к двери. А может, если бы я закричал, если бы заплакал, мне стало бы легче дышать, я бы яснее видел? Откуда эта моя угнетенность, ведь я спокоен, совершенно спокоен. Мне даже не грустно — а может, грустно? Странно. А может, это предчувствие конечной истины? Я говорю «конечной» — какой конечной? Снег прекратился. Я открываю окно, комната наполнена дымом: плохая тяга, нет ветра… На лице ощущаю холодный воздух. И еще я чувствую аромат, сильный, непреходящий, неизменный. Он вне жизни и смерти, он там — где там? Выглянет ли наконец солнце?
И вот постепенно на склоне горы, увенчанной двумя вершинами, около вырытых ям вырастают горы песка, напоминающие большие муравейники. А раньше, раньше — было ли это раньше? — выросли два барака, один по ту, другой — по эту сторону горы, выросли сами собой; рабочих почти и видно не было. Как-то воскресным утром Антонио Куко пошел домой за мотыгой и нарочно сломал ее о камень. Потом, радуясь, напился в таверне Кошо, напился, потому что рабская жизнь для него кончилась. Одновременно с горами песка, но по другую сторону плато, на котором стоит деревня, на том его склоне, что спускается к горизонту, стал строиться дом. Давненько я в нем не бывал. Последний раз был с Агедой — зачем мы туда ходили? — и увидел, что окно под навесом разбито. Наверно, в окно бросали камни: в обреченного всегда бросают камни. Вот оно и разбилось вдребезги. И внутри дома камни. Стоящая у стены красная софа выцвела. Кругом мусор. Шторы болтаются на оборванном проводе. Шторы были белые, из синтетики. Короткие зимние вечера Ванда проводила со мной, мы сидели и смотрели на проглядывавшую за стволами сосен огромную долину, устланную туманом, сквозь который виднелись деревни. Агеда стояла возле меня, серьезная, напряженная, старающаяся разгадать мои мысли. Неожиданно для себя я поднимаю камень и бросаю в окно, разбитое стекло звенит в тишине дома. Зачем я это сделал? Ведь может прийти мой сын. И увидит высящийся рядом с горой дом из полированного гранита, блестящего стекла и разноцветной черепицы. Другие новые дома строились среди черных деревенских лачуг. Залатанная нищета деревни. Из поселка по электрическим проводам на цементных столбах, которые строем поднимаются вверх, пришло электричество. У въезда в деревню поставили будку, нечто вроде четырехугольной башни, выкрашенной в темно-желтый цвет. Некоторые столбы заменены мощными металлическими опорами с большими фарфоровыми изоляторами. Издали эти сооружения кажутся тонкой красивой конструкцией. Как Ванда… Когда она в юбке и кофте, она изящна и гибка, как стебелек. Но раздетая, о! Сильная, крепкая Ванда! Где, где утраченная память, и странно, что…
И однажды вечером деревня засверкала, как большое созвездие. Я увидел ее с одного из холмов. Лежащая на плато, она искрилась, отражая свет звезд, бодрствовала среди бесконечной, кромешной ночи. В долину была продолжена дорога. По ней идут грузовые и легковые автомашины, у странного их грохота есть запах: запах масел, металла. Этот шум, городские и промышленные запахи проникают в окружающие деревню рощи. Со стороны бараков несется нарастающий шум постоянно работающих машин. Они работают круглосуточно, без отдыха — упрямо, упорно. В определенные часы слышатся гудки. Гудки протяжны и скорбны, как глаза сумасшедших. Они подолгу висят в воздухе, гудят, пока не перехватит дыхание, — слышны ли они там, внизу? По улицам снуют люди в рабочих комбинезонах. Из окон и дверей новых домов выглядывают незнакомые лица. Люди в комбинезонах останавливаются, бросают какое-нибудь слово: сигарета в углу рта, беглая властная ухмылка. Откуда они явились? А снег-то все не перестает. Пришли, должно быть, из города. Они с легкостью берут верх над временем и жизнью, они сверхдеятельны, они сверхсильны. Это дети железа, и из-под пальцев у них выходит проволока, которая тянется потом по улицам деревни, расчерчивая ее прямыми линиями электропередач. Люди в комбинезонах чрезвычайно энергичны, сообразительны, они имеют дело с техникой, они все знают, для них все просто. В деревне они всем по душе, ими восхищаются. Им нипочем традиции, дедовские законы, наш язык, привычки, наши мечты и их воплощение — они электрифицируют деревню. Дочь налогового инспектора уже беременна. А что, если забеременеет Агеда? Надеюсь, этого не случится. Но это же возможно, о, конечно, это возможно. Да и что мне до этого? Напишу-ка я сыну, о боже, а снег все валит и валит. Напишу ему: приезжай! И он приедет, неожиданно постучит ко мне в дверь. А я скажу ему: входи, входи, это твой дом, ты отсюда, из этих мест. Потом я поведу его по окрестным местам: покажу оливковые деревья, пустые, невозделанные поля и горизонт. От необъятности простора он зажмурится, потрогает руками землю, на которой родился. Узнает дни и ночи, солнечные утра, непогоду, у него нет воспоминаний — для чего память? Он обратится с вопросом к горе и да пребудет в спокойствии. И еще я скажу ему:
— Начинай сначала. Ничего не бери с собой оттуда. Начинай сначала.
— Но что ты мне можешь дать, ведь у тебя ничего нет? — спросит он.
Я дам ему все, что имею, хоть это и не слишком много. Я напишу своему сыну, да, но я же не знаю его адреса. Дочь налогового инспектора беременна. Приедет ли мой сын? Снег все идет.
V
Да, иногда я хожу к мессе. В час мессы деревня пустеет, и тогда я поднимаюсь и вхожу внутрь церкви. Вхожу, здесь царит покой, никаких «проблем», никаких вопросов. Падре Маркеса я знаю с детства, сколько же было у нас с ним словесных баталий! Потом страсти утихли или почти утихли. С годами, устав от жизни, мы почти забываем наши былые разногласия: он — уповая на свою мудрость, я — на свою. Теперь в какой-то мере мы снисходительны и терпеливы друг к другу. Вот с Вандой он еще спорит, с Вандой и с Эмой, которую я изредка все-таки навещаю. Когда после мессы падре Маркес встречает меня на церковной площади, он приглашает меня к обеду. Я живу один, Норма уже умерла. А еще раньше умер ее сын. А еще раньше — муж. А вот мама умерла до или после смерти мужа Нормы? Или после смерти внука? А вот наш отец — в начале марта, раньше всех. Я все время вспоминаю своих мертвых, с любовью и волнением. Мои усталые глаза видят их снова и снова, а рождающаяся на моем лице улыбка — улыбка ли? — согревает меня. Существо мое зародилось в них, в них мое начало, в них мои корни — что же может пугать меня? Этот покой — мой, я его знал. Я выжил, я жив. Конечно, предвидеть, как все сложится, я не мог: жизнь складывается у всех по-разному; и я бы мог улыбаться, скалясь, как пес, или, напротив, быть недовольным жизнью, мог бы вопить или неслышно плакать, а то и взирать на все сухими глазами и видеть свежие цветы на могилах умерших, я… Я жив, Земля существует. Я это знаю.
И вот в час мессы, в тишине опустевшей деревни, я, как сорок лет назад, стою один около ручья и гляжу на бегущую воду и прилетевшую издалека тучу скворцов. Она огромна: тысячи черных точек движутся в воздухе, собираются в стайки, вытягиваются в цепочку, роятся, как пчелы. Их резким, пронзительным криком полнится воздух, потом, шумно хлопая крыльями, они все разом тяжело опускаются на фиговое дерево. Я бегу от ручья вдоль по улице и сотрясаю тишину страшным криком. Скворцы снимаются с дерева, долго кружат в воздухе, потом облетают далеко стоящие усадьбы и оливковые рощи и опять тысячами черных точек усеивают голубое небо, точки снова группируются в стаи, перелетают, словно гонимые ветром, из одной стаи в другую и снова все вместе усаживаются на дрожащих ветвях фигового дерева. Внезапно мне вспомнился испытанный в детстве невыразимый ужас — а спокоен ли я сейчас? Возможно, меня растревожило воспоминание о моем крике в опустевшей деревне. Тысячи скворцов, как темная сила библейского проклятья, как историческое нашествие саранчи, штурмовали природу. И поняв это, как сорок лет назад, я тут же поднялся по склону, ведущему к церкви, из которой уже выходили прихожане. Я стою в сторонке и вижу, как они выходят, как надевают обеими руками шляпы и обычным медленным шагом расходятся. Расходятся или, наоборот, группируются в тени небольших деревьев и какое-то время стоят, завороженные тишиной. На булыжной площади играет солнце, воздух дрожит в его жарких лучах. То и дело слышится нарастающий шум машин — работают в воскресный день? Нет, должно быть, отлаживают какой-то мотор. Из боковых и задних дверей церкви тоненьким темным потоком выходят женщины. Они скользят по церковному двору, по мостовой и исчезают в лучах заходящего солнца. Я закуриваю сигарету и, закурив, вижу, что церковный двор пуст. Только деревья и их тени. И дрожащий на солнце воздух. Падре Маркес выходит последним. Я слышу, как он запирает дверь, которая смотрит в сторону его дома. Он видит меня и машет рукой, приглашая к себе. Когда мы входим в дом, Лаура уже сидит за столом, сидит в одиночестве и ждет. Служанка, завидев меня, тут же ставит на стол лишний прибор. Едим мы в саду под навесом из виноградной лозы, которая обвила железные прутья. По выложенному камнем желобу бежит холодно поблескивающий, журчащий ручей. Его журчание успокаивает. Оно напоминает мне одно далекое лето, его вечера и ночи. Сейчас я пытаюсь его вспомнить, но мне это не удается. Возможно, потому что валит снег и вокруг меня белая пустыня? Попробуй выдумать. Выдумать воспоминание? Но я еще многое помню, память мне пока не изменила. Она, может, и не очень последовательна, даже странновата, вроде неожиданных вспышек. И пишу я, чтобы забыть? Или чтобы осознать свою вину? Или чтобы еще и еще раз вспомнить все, что происходило вне времени и смерти? Может, в этом оправдание тому, о чем я пишу. Когда я был молод, я не нуждался в оправданиях, они возникали сами собой, в любой момент, потому что я был силен и всегда побеждал. Однако годы уносят силу и приносят слабость, тело наше, а с ним весь наш организм стареет. Иногда я говорю себе: вот напишу, а потом все эти бумаги зарою в саду, и, может, рядом с могилой Агеды. Нет, это было бы смешно. Кому смешно? А если сохранить их для моего сына?
— Но что ты можешь мне дать? — спросит он.
Все, что у меня есть, — для него.
— Что это с Агедой? — спрашивает меня падре Маркес.
Его сестра Лаура смеется и смеется. Берет со стола салфетку и смеется в салфетку. Я молчу и смотрю на нее со всей серьезностью.
— Сестрица, — одергивает ее падре Маркес.
Она тут же прекращает смеяться, и мы, все трое, глядя друг на друга, молчим. Я-то ведь и не знал, не знал, что все было на виду у всей деревни. Позже я Агеду спросил:
— Зачем ты так поступила?
Она ничего не ответила, даже глаз не подняла, а только покачивалась. Она могла часами, сидя на скамье и держа руки на коленях, покачиваться: вперед-назад, вперед-назад.
— А отец ее что? — допытывался падре Маркес.
Когда я приехал в деревню, я думал о женитьбе. Приехал поздно, в местной школе вакансий не было. До приезда сюда я учительствовал в одной отдаленной деревне и смог оставить школу и переехать, когда начались летние каникулы. Позже все образовалось: я получил место в школе, и хорошо, что получил, потому что спустя какое-то время — года три? — Норма стала вдовой. Тогда я сказал себе: Агеда красива. Сказал, словно в оправдание своих намерений, они были ясными и не требующими никакого оправдания. Агеда жила за кладбищем, отец ее когда-то жил в Бразилии, а когда вернулся в Португалию, то женился. Детей было двое: Агеда и ее умственно отсталый брат, умерший в Африке. Когда я решил на ней жениться, она уже была не первой молодости — лет тридцати? — но вполне свеженькая. Белолицая, стройная и подвижная, как гранатовое деревце или как плод гранатового деревца, — что я хочу этим сказать? Летом она носила светлые платья, а я воображал ее обнаженной, во власти солнечных лучей, на вершине горы. Зимой ее лицо розовело, становилось налитым, как яблоко и мне очень хотелось ощутить ее теплое, гладкое тело… Случалось так, что я не видел ее несколько дней кряду. Да, несколько дней подряд. Тогда меня тянуло к ее дому. Она сидела перед окном, облокотившись на подоконник, свесив вниз белые, как лилии, кисти рук. Я говорил:
— Добрый вечер.
Тогда она меня замечала. У нее были светло-серые глаза и неотступный, ждущий и тоскливый взгляд, как у собаки. В этой тоске — что это была за тоска? — ты пребывала и тогда, когда пришла в мой дом. Тоска сквозила и в твоих словах. Тоска, страх и странный гнев. Теперь ты умолкла навеки. На твоей могиле лежит снег. Спи. Но память моя еще хранит твой страшный крик, который — вот только когда? — донесся до меня из твоего окна. И твое последнее слово, прерванное предсмертным проклятьем. В покинутой всеми деревне мы были одни. Ветер, какой же ветер! Мне трудно писать. Ветер подхватывает и носит собачий вой. А может, это не вой, а стон ветра? Стонет сама земля.
— Этот инженер Баррето, — говорит мне падре, — взывает к моей справедливости. Ничего не скажешь, жизнь в деревне, конечно, стала лучше. Только все, и хорошее, и плохое, быстро кончилось.
Дочь налогового инспектора забеременела. А что, если забеременеет Агеда? Во всем виноват ее отец — он ведь был против меня. Я простой учитель начальной школы с месячным заработком в один конто, и Агеде со мной уготовано жить и умереть здесь, в деревне. Я пытался ходить по разным коллежам, предлагал свои услуги, старался устроиться где-то по ту сторону гор. Норма мои намерения одобряла, одобряла больше, чем ее муж Антонио. Жизнь с ними двоими была нелегкой. Конечно, я вносил свою долю, давал на расходы. Но этого было мало: в подобном совместном проживании должно быть обусловлено все, целиком — до капли вдыхаемого воздуха и сантиметра занимаемого пространства, которое всегда оказывается занятым больше, чем предусмотрено. Мне было трудно. Между Нормой и Антонио случались ссоры, в которые я не должен был вмешиваться, как не смел иметь собственное мнение: кто из них прав, а кто виноват. А уж если вмешивался, то вынужден был брать сторону Антонио, что являлось, с точки зрения сестры, своеобразной формой учтивости. Ведь даже простой факт моего присутствия уже был излишним. Иногда у меня создавалось впечатление, что Норма отказывала мне в праве любоваться горой в зимние снежные дни и закатом — в летние. Выходило так, что я вроде бы ворую то, что принадлежало ей. Норма очень изменилась после замужества. Особенно после того, как родился сын. Я еще расскажу об этом.
— Все, и хорошее и плохое, быстро кончилось, — прошептал еще падре Маркес. — А господь бог ни о чем так и не проведал.
Спускаются сумерки. Прилетающий с широких просторов ветер срывает листья с виноградной лозы. Лаура сидит неподвижно, она чуть подалась вперед, голова опущена, глаза всматриваются в себя самое, в свое безумие. В каменном желобе шепчет ручей. Быстро ли кончилось? Быстро кончилось. Мне бы следовало жениться раньше, но отец Агеды не горел желанием увидеть меня зятем и все время откладывал свадьбу. А вот куда смотрела Агеда? Как оказалось, видела кого-то и что-то, кроме меня, отца и горы.
— Я не стану его огорчать, — говорила она. — Вот если бы он не противился, тогда…
А причиной всему было то, что отец ее давно вдовел и у него было больное сердце — он мог умереть? Агеда считала, что наш брак убьет его. Ветер воет или все-таки собаки? Вой слышится на крыше дома, а снег прекратился. Но на небе ни одного просвета, с неба — ни капли дождя. Если холода еще постоят, то гора обледенеет и будет казаться хрустальной. Мог он умереть и без нашей помощи. Поначалу я этому верил. Жизнь придет в порядок после умиротворения усопшего, и исчезнут помехи. Но он не умирал. А тут еще появился этот тип — то ли инженер, то ли технический агент? — энергичный парень, по-своему красивый, с независимым, властным характером хозяина жизни. Чем он привлек Агеду? У него была машина, спортивная двухместная машина, но сзади все же мог уместиться еще один человек. Вот сзади и сидел отец Агеды. Однажды я видел его на церковной площади: поставив ногу на подножку или на бампер этой самой машины, он читал газету. Должно быть, Агеда была в церкви, и парень тоже? Такой парень с легкостью входил и выходил во все двери жизни. Иногда я думал, что отец Агеды относится ко мне неприязненно из-за того, что я «нерелигиозен». Агеда это подтвердила. Однако и отец ее редко ходил к мессе, если вообще ходил. Потом на двухместной спортивной машине парень стал возить Агеду с отцом за пределы деревни. Показывал ей места, о которых она мечтала? А отец, поставив ногу на бампер, читал газету?
VI
Я один. Но кричать не могу — зачем? Иногда — правда, очень редко — крик поднимается из моей груди и, затрудняя дыхание, встает в горле. Тогда все окружающее отступает, становится мне странно чуждым. Но это случается редко и скоро проходит, все возвращается на свое место, как возвращается на место брошенный с земли в небо камень. И хорошо, потому что чувства сами по себе порочны — или нет? Народная мудрость гласит: «Брань да еда — не раз, а навсегда». Однако навсегда все: любовь, ненависть, плач, нежность, страх. И когда все это к нам приходит, то поддержкой нам служит не объект наших чувств, а само чувство. Потому что объект — это предлог, а чувство — наша собственная радость. Сами-то мы предлогом быть не можем — так ведь? Ах, какая разница! «Мысли» — это удары кулаком, в чуть более цивилизованной форме, а ты стар и одинок и кулаки в ход пустить не можешь, да и бесполезно. Открой глаза пошире и смотри. Сноси удары жизни и побеждай как можешь. Восстанови ее с самого начала, темную, размеренно текущую, подлинную. А если она — твоя выдумка, то забудь прежнюю и выдумай новую, плюй на ту, что тебе дали, — для чего она? Или останешься отравленным навсегда? В детские годы я из одного мартовского выводка выбрал себе цыпленка. Пометил его — это мой. А когда из цыпленка вырос петушок, привязал его веревочкой к оливковому дереву. Привязал потому, что петушок норовил убежать со двора, а соседи гоняли его со своих, бросая в него камни. И вот, когда мне показалось, что петушок (нет, это была курочка) уже понимал, что надо вести себя с осторожностью, я отвязал его. Но курочка привыкла отходить от дерева на расстояние, которое позволяла ей веревка, и теперь, когда веревки не было, она, как и прежде, бросалась вперед, но, дойдя до того места, где раньше вынуждена была останавливаться, останавливалась и оттягивала назад лапку, точно все еще была на веревке… Выйдет ли солнце? Облака медленно затягивают вершины гор, неторопливо и спокойно обходя высящиеся пики. Я вижу, как они исчезают в молочном тумане, а потом снова появляются такие же прямые и даже вроде становятся еще выше. Тишина нарастает, завладевает пустой Вселенной. Она мрачна, напоминает умиротворяющую тишину склепа, где похоронено эхо, — проглянет ли луч солнца? В вышине сквозь толстый слой облаков, точно жир, проступает светящееся пятно. Снег начинает искриться. Нетронутый, быстротающий, только я им и пользуюсь. Шелковистыми нитями разграничены предметы. Край, вершина, предел — разве не удивительные слова? Разве не ласкают они слух? Ласкают, звучат в памяти. Простирающееся перед глазами снежное безмолвие говорит о нетронутости, о чистом начале сущего. А я печатаю на нем свое — горячее, темное, звериное. Я вижу мертвых, которых пережил. Вижу, всматриваюсь в их сверлящий взгляд, он долог, сострадателен, печален. Я, как в картинной галерее, стою против каждого портрета и всматриваюсь то в одно, то в другое лицо — вдруг что-нибудь услышу? Нет, ничего. И вот откуда-то издалека до меня доносится, как смиренный знак чего-то, неизвестная мне музыка, веки мои вздрагивают. Музыка нежная, далекая и такая недозволенная. Она заполняет меня, обнимает, точно руки ребенка, мою шею. Нежность — это самое сложное чувство, и оно нас размягчает. Что же меня волнует? Иногда я думаю, что человек может подняться высоко-высоко, как дерево, но вот корни, корни остаются в земле. В земле, и навечно, корни наши — там, где наше детство, где наши умершие близкие.
Рыхлый снег круглится на крышах. Тишина поблескивает, звенит. Неожиданные и влажные взгляды следят за тобой искоса, приметливо! Следят из-за углов, перекрещиваются, посмеиваются. Когда будет хорошая погода, надо привести в порядок некоторые дома, например дом Шико да Куки, у которого сорвана с петель дверь. В деревню ведь вернутся — вернутся? — те, кто ушли отсюда, или их дети, или дети детей, потому что мир возродится. И тогда они меня спросят:
— Что сделал ты с надеждой?
Норма прилегла на кровати, не раздевшись. У нее бледное, жесткое лицо, глаза раскрыты, пугают. На дворе уже рассвело, а из-под ее двери сочился свет. В коридоре было темно, и полоска света под дверью говорила о том, что Норма еще не спит. Из комнаты справа тянуло ароматом теплых яблок. После смерти шурина, глупой смерти, жизнь в доме стала тяжелой! Он был здоров или почти здоров, но врач, смотревший его, побледнев, сказал, что дни его сочтены. Вечным сном в один из душных летних вечеров уснула и моя мать. А еще раньше, теперь уже в далеком прошлом, — отец. Я полон тревоги? Погреби своих мертвых, и земля, став плодородней, покроется новыми цветами.
— Норма!
— Да.
— Я думаю жениться на Агеде.
Вечернее солнце золотило высящиеся против дома холмы, Норма смотрела на них через раскрытое окно.
— Мы сможем жить все… — добавил я.
— …жить все…
— …Надо смотреть на вещи реально. Ты не можешь оставаться одна.
Норма опустила голову и, сжавшись в комок, стала похожа на эмбрион. Потом зло посмотрела на меня исподлобья, посмотрела каким-то стеклянным взглядом и засмеялась. Почему ты смеешься? И такая она всегда: сухая, агрессивная. Кричать она не кричала, не вела долгих разговоров, а, наоборот, бросала короткие резкие фразы или погружалась в молчание. Мать всегда боялась и Нормы, и мужа. Только я не обращал внимания на твою ярость, не обращал внимания, потому что помнил наше детство или что-то еще, что ему предшествовало, — что же? А солнце так и не вышло, появившееся на небе светлое пятно заволоклось тучами, и все. Хватит ли у меня дров? Я должен пойти в поселок, но не сейчас, позже: как перевалить через торный хребет? Я любил сестру. Любил еще до нашего появления на свет, на заре жизни, в ужасе зарождавшегося мира, любил, несмотря на домашние свары, на удивление людей. Любил, вспоминая, как однажды утром увидел курицу, погибшую от лихорадки, окаменевшую и холодную, с окровавленным клювом. Я пнул ее ногой, она была мертва. С сестрой у нас был тайный союз: земля непомерно велика, а отец бранит нас за то, что мы везде лезем, все бьем и пачкаемся, как жаловалась ему мать. Существовала некая истина, открытая лишь нам с сестрой. Эта истина была наша. Раньше о ней мы не имели понятия, но оказалось, что между нами заключено соглашение, и очень давнее. Потом Норма вышла замуж и расторгла его. Но я улыбался, улыбался потому, что оно осталось нерасторгнутым. И было еще прекраснее, чем могла предположить Норма, я предоставил все решать ей одной. Однажды вечером она нам с Антонио сказала:
— У меня будет ребенок. Если это будет мальчик, я дам ему имя отца и твое тоже.
(— У меня будет ребенок, — сказала мне Ванда, — но я никогда не назову его твоим именем.)
Родился мальчик, Норма назвала его Антонио Жайме, но прошло три года, и он умер. Однако и этих трех лет было достаточно, чтобы Норма так преобразилась. Малыш, этот посланец божий, был принцем, он пришел из вечной легенды. Как-то летним вечером я на фиговом дереве повесил для него качели. Фиговое дерево так и стоит, где стояло, под ним спит Агеда. Настоящие качели: доска с дырками по краям, в них пропущены веревки — кто их сделал? Кажется, вспомнил: в доме работал плотник, он-то и просверлил в доске дырки, вот у малыша и появились качели. Возможно, с тех пор я и люблю качаться — но кто мне, взрослому, простит детские забавы? Кто вообще может простить нас? И тогда я сказал:
— Норма! Я для малыша повесил качели.
— Да?
На качелях мы с малышом качались часто. Мир качался в наших глазах, качалось прошлое, и это было прекрасно. Но в тот день малыш вдруг притих. Обратив на это внимание, я тут же взглянул на него: лицо его было бледно, глаза закатились, а в углах губ вскипала пена. Взяв его на руки, я бросился к сестре. От ужаса и ярости Норма громко, страшно закричала. Поселковый врач сказал, что это припадок эпилепсии и качели к нему никакого отношения не имеют. Но Норма не поверила, потому что для нее все, что случается в жизни, должно иметь причину. Припадки не оставляли малыша несколько месяцев, и тогда врач спросил:
— Не было ли в роду у кого эпилепсии?
Мать вспомнила: у двоюродной бабушки? И все стало на места — проявилась наследственность.
— Нет никакой гарантии, что второй ребенок не будет страдать тем же.
Потом как-то утром его нашли мертвым. Он лежал в своей кроватке с сеткой, в уголках рта была пена — хватит ли мне дров на завтра? О, Норма, Норма. Серьезная, похолодевшая Норма. Сколько еще можно дать объяснений! Ни кровинки в лице. Ярость твоя онемела, и навсегда. Может быть, с тех пор ты и не говорила больше со мной. А со своим сыном? Как тяжела жизнь!
VII
И вот однажды Агеда, конечно, потому, что уже была немолода, согласилась выйти за меня замуж. Споспешествовала тому Виейра, святая Виейра — старая святоша — может, потому мы и прозвали ее святой? Как-то вечером, выходя с кладбища, Виейра поймала меня, когда я проходил мимо. Она была высокая, всегда в черном, всегда у ворот кладбища и с лейкой в руке. Подошла ко мне размеренным широким шагом и остановилась. Прямая, огромная, похожая на привидение, которое вдруг широко мне улыбнулось большим, беззубым ртом — было лето? Пожалуй, май.
— Вечер добрый, — сказала она.
— Добрый вечер.
Поставила лейку, подняла вверх указующий перст, упавший вниз рукав обнажил ее руку.
— Сеньор учитель… Это путь вашего спасения. На земле и на небесах.
Я решил, что Виейра зло шутит — ну и ну! — и пошел дальше. Но вскоре, услышав сзади осторожные, но быстрые шаги, обернулся и увидел святую Виейру, она опять все с той же лейкой была передо мной:
— На земле и на небесах!
Обескураженный, я пожал плечами:
— Без божьей помощи?
— «Ты приложи руку, я приложу божью науку».
Она прямо и решительно — решительность я прочел в ее широко раскрытых глазах — смотрела на меня. И тогда я прошептал:
— Я дал бы вам пятьдесят эскудо…
Святая Виейра схватила лейку и, повернувшись ко мне спиной, пошла прочь. Я смотрел вслед ее черной, огромной фигуре, маячившей на фоне горизонта и двух высящихся вершин. И все же, прежде чем завернуть за угол, она оглянулась и сказала своим обычным грубым голосом:
— Многовато — столько-то.
И Агеда дала мне знать, что согласна. Когда? Когда это было? И снова накатывает на меня волна времени. Но ведь времени у тебя нет, только застывшее сегодня. А может, есть еще завтра — у тебя или у кого-нибудь другого вместо тебя или ради тебя? Слушай: земля возродится. Однако, когда мы увидели друг друга в первый раз, мы даже словом не обмолвились: каждый был переполнен нашей общей тайной. Агеда шла по деревне, навстречу вечернему ветру. Голова высоко поднята, глаза полузакрыты, волосы развеваются на ветру. Легкое платье обтекает тело. Она скользнула по мне быстрым, тоскливым и отчужденным взглядом — в нем словно содрогнулось что-то. Без сомнения, она решила свою судьбу, не связывая с моей, а впрочем, может, допуская и меня в свои мечты о будущей жизни. Но о чем это я? Спи. Во веки веков. Фиговое дерево стережет твой сон. Возможно, то, что мы ищем, — всего лишь образ?.. Эма говорила:
— Истина — это то, что обычно ищут.
Однажды, спустя годы, я нашел фотографию Агеды. Мы сидели в столовой и сумерничали. Фотография была сделана, когда Агеда еще была молодой. Молодой? Тех времен, когда я в нее влюбился? Нежность, ярость, звериная сила, в зубах, ногтях, во всем моем теле. Кто ты был? Какое имел ко всему этому отношение? Всего лишь неясный образ напрасной силы. Я поднял Агеду на руки, она, оскорбленная, посмотрела на меня с изумлением, даже с презрением, и взял ее силой, да, силой. Заплакав, она отвернулась — худенькая, постаревшая. Но будь у меня для тебя хоть слово, одно слово! Откуда ему взяться? Спускается глухая ночь. Мне необходимо пойти в поселок. Пусть выйдет солнце, хлынет долгий, застилающий горизонт ливень. Снег еще поблескивает, и в моем молчаливом, пугающем взгляде сквозит вопрос.
Первую встречу устроила нам святая Виейра. Это был воскресный ветреный майский вечер — а может, было лето? Месяц богоматери? Сердца Христова? Агеда пришла в церковь, чтобы украсить цветами алтарь или обучать катехизису детей? Святая Виейра приняла ее в свое святошеское царство, но согласилась, и без сопротивления, на ее замужество. В церковь ведет каменная лестница, прямо напротив бежит ручей, он бежит из двора падре Маркеса, а начало берет с гор и орошает раскинувшиеся на склоне горы усадьбы. В тенистых рощах и цветущих фруктовых садах поют птицы. Поют серебристо, заливисто, утверждая радость бытия. Земля трепещет — о боже, как поразительно прекрасна жизнь! Терпкий, волнующий аромат вечной юности, которым напоен воздух, возбуждает меня. Им полнится все вокруг, он исходит от молодых сосенок, исходит, тягуче густой, от цветущего в горах дрока, вкруг которого стоит навевающий сны пчелиный гуд. От земли, как от юного тела, пахнет девственностью, радость светла и нежна, как взгляд. Если бы я понял тебя наконец, таинственное знамение некой безмятежной истины, непрестанно и сполна обновляющейся, если бы понял, глядя со стороны, что же все-таки вводит в заблуждение мои глаза. Вечер прекрасен. Когда я вхожу в комнату, Агеда уже сидит на своем стуле. Я пожимаю ей руку, она пугливо смотрит на меня.
— Добрый вечер.
В углах ее рта уже легли морщины, вблизи их хорошо видно. Это морщины реальности, а вот наша встреча не реальна. Святая Виейра прохаживается у распахнутой двери, чтобы мы соблюдали ритуал как подобает и, не дай бог, не забылись. Потолок в комнате низкий, он давит на нас. Изъеденный шашелем, старый пол чисто вымыт и пахнет свежестью. Стены тоже вымыты, кое-где на них видны пятна свежей краски; где-то вдали поет петух. Висящие на стенах цветные эстампы вставлены в старые лепные рамы, на одном из столов стоит богоматерь под стеклянным колпаком с зажженной свечой. За окном в переливающемся всеми цветами радуги лучистом воздухе — радость.
— Агеда! Трудно выразить…
Она не отрывает глаз от ногтей, то разгибает, то снова сгибает пальцы.
— Но я еще ничего не сказала моему отцу.
— Жизнь бежит быстро. Не будем терять времени попусту.
— Я скажу как-нибудь.
— Когда?
— Как-нибудь скажу ему, очень скоро, что хочу выйти замуж за Жайме.
— Так, — сказал я.
В маленьком коридоре послышалось шарканье ног. Потом шаги стихли. Мы посмотрели на дверь: глубокий старик с седой бородой и седыми волосами стоял в дверях и смотрел на нас с удивлением и мучительным вопросом в глазах.
— Добрый вечер, — сказала Агеда.
— А-а? — произнес старик и вошел в дверь, все так же шаркая ногами.
— Это отец святой Виейры, — объяснила мне Агеда. Но я и сам это, конечно, знал.
— Садитесь здесь, — сказала старику с порога святая Виейра, сказала, проведя рукой по лбу, головной платок лежал у нее на плечах.
— Жизнь бежит быстро, — повторил я.
— Вы хотите на мне жениться? — спросила, глядя на меня в упор своими фарфоровыми грустными глазами, Агеда.
— Да, — ответил я.
Так я подписал свое соглашение с Агедой, с самим собой, с радостью земли. Мы оба смотрели на свет, что играл за окном, на лучащееся неясное присутствие кого-то в тишине, на далеких и высоких горах, в дрожащем воздухе. Вдруг повернувшись, Агеда резко засмеялась и откинулась на спинку стула. Неподвижно стоящий в дверях старик все смотрел на нас скорбным, вопрошающим взглядом.
— Отец, идите сюда, — сказала святая.
— Так как же, Агеда, мы будем встречаться? — спросил я.
Агеда уставилась в пол и принялась раскачиваться, она качалась всем телом: вперед-назад, вперед-назад. Потом, посмотрев на дверь, где уже старика не было, замерла на месте. Я повторил свой вопрос, она пристально посмотрела на меня. И вдруг опять засмеялась. Я взглянул на нее — на ресницах дрожали слезы. Наступил воскресный вечер, и в комнате стало темно. Еще совсем недавно Агеда была жива и мы проходили мимо этого окна, окна дома святой Виейры. Рама сгнила. В распахнутые двери заглядывали лучи утреннего солнца. Потолок был в потеках — от дождя? Должно быть, обвалилась крыша. Кое-какие дома еще можно привести в порядок или не дать им разрушиться совсем — это не так уж трудно. Вот, к примеру, у дома, где жил Шико да Кука, сорвана дверь. Я был там недавно, прошелся по пустым комнатам. Как только станет теплее, починю ее. Со снежного пространства вверх в небо несется собачий вой.
— Это будет непросто, — сказала наконец Агеда, глядя в окно на трепетный простор, залитый светом.
— Мы поженимся в этом году.
— Святая сказала, что…
— Что мы должны сделать? — спросил я. — Не можем же мы ждать до бесконечности. Да, если необходимо, пусть святая…
Наши письма носила Виейра. Она же устраивала встречи. В доме было две двери, одна — в сад, через нее входил я. На случай, если Норма… Агеде же скрываться нужды не было, она шла прямиком в дом Виейры — но кто-то ведь мог и обратить на это внимание? Из школы я видел дом Агеды, его красную черепичную крышу, он стоял прямо за кладбищем. А за домом начинался пустырь. Пламя свечи, стоящей в стаканчике у стеклянного колпака с богоматерью, чуть заметно колеблется. Стаканчик этот из толстого красного стекла. На одной из стен в комнате святой Виейры висит распятие. Взглянув на него, Агеда крестится. Я закуриваю.
И все-таки вечерами я ходил у дверей ее дома, высматривал ее в окне за занавесками. Отец ее иногда возился в саду без пиджака — он ухаживал за розами. На одной из сосен висело круглое, со всех сторон дырявое гнездо горлиц. Но мне все время слышалось хлопанье их крыльев. Однажды, когда отец Агеды уехал в поселок, мы решили встретиться у стены в глубине сада. Договорились в одиннадцать часов, но я не вытерпел и уже в восемь вышел из дома и пошел на кладбище. Ворота кладбища были открыты — вошел ли я? Навещать мертвых — навещай своих мертвых. Звучит какой-то голос, раскатистым эхом вторит ему гора. Я слушаю эхо. Мертвые безропотны и спят. Инстинктивно я оборачиваюсь к горе: неопровержимое, как сама жизнь, показывается над двумя вершинами сияющее солнце. Агеда хотела, чтобы ее похоронили на кладбище. Однажды ночью она даже просила меня об этом — но как ее туда донести? Это ведь далеко. Она привыкла смотреть на одно и то же место кладбищенской стены и думала: «Оттуда я буду видеть окна своей комнаты». Ни дуновения, напряженная неподвижность — разве кто-нибудь может шевельнуться? Стою какое-то время у ворот кладбища и смотрю на небольшую огороженную территорию. В могилах, идущих друг за другом в строго определенном порядке, — кто? Эма мне рассказывала, что однажды в столице… Эма — «спиритуалистка», это так называется? В определенном порядке, безликие. Жизнь — это вспышка, сильнейшая из всех вспышек, а до и после нее нет ничего. К чему же тогда эта комедия? Но это не комедия: человек — существо серьезное, это точно. Маленькие могильные холмики с горшками сухих цветов или клумбами, за которыми ухаживают с нежностью руки тех, кто сюда приходит. Небытие, небытие. Ведь эта нежность к призракам — нежность к себе самому. Солнце сверкает, лето в разгаре. Вот они, мои могилы, — одна за другой, в строгом порядке захоронения, первая могила отца, а последняя — Нормы. В головах могил небольшие таблички, похожие на карточки бесполезной картотеки. На них стоят цифры и имена, к чему и к кому они имеют отношение? Среди радости утра, на полной молчания земле, последней свидетельнице сложнейшей, банальной и глупой истории, — я, один. Будь спокоен в это чудесное угро. Попирай землю, пока тебя не спросят:
— Что ты сделал с надеждой?
Некоторые карточки очень стары, они вставлены в шлифованный камень. «Мануэл Фриас, родился 8 июня 1830 года — умер 15 апреля 1870 года. Вечно пребудет в памяти жены и детей». Вечная память. Я улыбаюсь, я — по эту сторону, они этого не видят и не знают, а я, знаю ли я? Агеда уже ждет меня? Вот несколько холмиков, обнесенных каменными столбами с железной решеткой, и на одном из них нечто вроде мраморного обелиска. На лицевой стороне пространная надпись. Обелиск переходит в стену, на которой висят три стеклянных футляра, оправленных в заржавевший металл. Они для венков. Два уже без стекол, а третий с остатками выцветших венков. Есть ли какой-нибудь — может, глубокий — смысл во всем этом? Я не знаю. Таинственный, трагический смысл; заблуждение, тихая нежность и правда. Смысл человеческой жизни. Читаю длинную надпись: «Здесь лежит Кларинья Мендес. Родилась в 1877 году, умерла в 1880 году. Вечно пребудет в памяти родителей, теток, бабушек и дедушек. Скорбеть по нашему ангелу мы будем до конца своих дней». Кто она была? Сегодня этот «ангел» был бы выжившей из ума старухой. А может, просто усопшей? Как долго длится «вечная скорбь»? Ушедшие, исчезнувшие, развеянные налетевшим ветром… я среди солнечного дня раздумываю над всем, что вижу. За могилой еще кто-то ухаживает? Кто-то слышит оттуда скорбный или властный голос? Все еще слышит? Человеческая жизнь — истина, как и все, что ее наполняет. В том ее совершенство. Но я не знаю — где и как познается истина? Некоторые памятники с фотографиями, лица мне знакомы. На какое-то мгновение они оживают, я вижу их на дорогах деревни, они затевали свары, интриги, вызывали и испытывали ненависть друг к другу, водили дружбу. Теперь спят. Все должно иметь какой-то смысл. Лучи солнца падают почти отвесно, они давят на землю, усугубляют тишину. В лучах поблескивает листва оливковых деревьев, на склонах гор стоят сумрачные сосновые рощи, а в вышине светится свежепобеленная часовня святого Силвестра. Земля продолжает существовать.
Как-то, когда Эма была в гостях у Ванды, я сказал ей обо всем этом — но с какой целью? Думаю, цели по обыкновению не было, пришлось к слову, и все. Эма была женщиной необычной. И красивой: стройной, живой, недоступной, с длинными белокурыми волосами, распущенными по плечам. Пребывая в «эротическом кризисе», я, по-моему, даже любил ее. Но она сразила меня своими словами.
— Все должно иметь какой-то смысл, — сказал я.
И тогда Эма рассказала. Но что?
VIII
Наконец-то вышло солнце, оно пульсирует в отливающем металлом небе. Лежащий на земле снег искрится, точно мириады крылышек насекомых, пространство чисто, как зеркало. Обнаженная сверкающая истина. Мне режет глаза, мои глаза — земные глаза, они слеплены из глины, согреты теплом навоза. Человеческое тело хрупко. И все же я заявляю о его существовании, в моем первозданном крике энергия и отчаяние. Открываю окно и, набрав в легкие воздуху, кричу что есть мочи:
— Э-э-эй!..
В воздухе звучит разноголосое эхо, земля мне ответствует, земля ждет меня. Дождь, который прольется на землю, расчистит мне дорогу в поселок… Выходит, я еще нуждаюсь в людях, в их жизненном опыте? Что ж, я открою новый путь в поселок, проложу его своими сапогами по снежной целине. Как-то мы пошли в поселок вместе с Вандой, шли через гору.
— Ты же придешь в поселок вся мокрая, — сказал я.
Энергичная, решительная, в плотно облегающих брюках — вижу тебя снова и снова, тебя, налитую силой, в высоких мягких сапогах, — она смеялась солнцу, глаза ее поблескивали:
— Идем, идем. Он поедет в машине по шоссе, а вернемся все вместе.
И тут в голове молнией проносится воспоминание. Душной ночью я стучу в твое окно, вы всегда спали в разных комнатах. Ты лежишь нагая. Простыня прикрывает только живот и ноги. Смуглая, обнаженная Ванда. От ярости сжимаются зубы, это ярость крови, ярость бессмысленного поиска, моя всезаполняющая ярость. Голова пылает. «Входи», — сказала ты. Влезть в окно мне гораздо проще, чем войти в дверь. Рядом с окном лежит камень, я становлюсь на камень и прыгаю внутрь комнаты. Ты лежишь на постели, а кругом ночь — душная, лунная. Простыня спущена до живота, как сейчас вижу тебя, окутанную бледным лунным светом, который сочится сквозь призрачно тонкую занавеску, и, пораженный, замираю. «Ложись», — говоришь ты и поднимаешь под простыней колено, я вижу твои обнаженные груди, твое обрамленное темными сбившимися волосами лицо. Мое быстрое, проворное — проворность естественная, понятная, — натянутое как стрела и сильное тело появляется в твоей комнате среди ночи, подобно вспышке света. Оно ловко, изворотливо, обласкано волнами твоего тепла. Вся сила земли, вулканического брожения первоначальной плазмы направлена на тебя, в тебя вторгается, угрожает, подобно нарастающей силе воды, которую сдерживает плотина, о боже, как великолепен сжатый кулак, как великолепны смотрящие в глубь меня, пылающие яростью глаза и поиск, слепой поиск всего, что совершенно, прекрасно, сильно!.. Ванда где-то далеко, я тоже. Мы улыбаемся друг другу едва угадываемой в мягком ласковом свете луны улыбкой. И все лежим, долго лежим, не подавая признаков жизни. Но потом мое тело оживает. Приходит в движение рука, пальцем я касаюсь твоей гладкой кожи, сколько страсти! Я веду пальцем по изгибу твоей ноги, потом бедра. Это изгиб пламени. Кожа шероховатая, палец чувствует поры, в паху кожа мягчает, истончается, делается гладкой. Кончик пальца чувствует округлость груди, линию плеча, влажную кожу шеи, а на затылке — шелк волос, нежное ухо, мочку, гладкий лоб. По носу палец спускается до линии рта. Тело, чистое, загадочное, отдыхает в ночи. Опустошенное яростью, чистое, святое. Усталость разливается по моему телу, смежает мне глаза, от лунного света комната становится нереальной, ветерок вздувает висящие занавески. Потом обессиленную тяжесть твоего тела, твои руки, шевелящиеся вяло, точно сонные змеи, сводит легкая судорога, и ты едва заметно, но сильно дрожишь, дрожат твои нетерпеливые, проворные пальцы. Крик в ночи, звездное пространство, мертвая тишина.
Сегодня же, сегодня, прежде чем наступит ночь, я починю дверь. Дом в общем-то цел, только дверь с петель сорвана, и все. Тут нужен молоток и три гвоздя. Придет день, и кто-нибудь вернется, вернется, поднимется по каменным ступеням, станет искать в карманах ключи. А может, и просто отодвинет щеколду, войдет и оглядится вокруг. Я Же буду тому свидетелем, но смотреть стану издали, чтобы не вторгаться в чужую жизнь. Кто-нибудь увидит и меня, стоящего поодаль, и молча улыбнется. Потом придут другие, придут в другие дома, войдут в другие двери. И тихо, в полном взаимопонимании, начнут новую жизнь. И только скажут мне одно-единственное, и оно, это единственное, ужасно:
— Что ты сделал с надеждой?
Эти слова страшны, как гнев божий. Дверь я починю.
Ванда идет за мной по горным тропинкам. Все эти тропинки я знаю, как удары своего сердца.
— Ты уверена, что твой муж…
— Да, возвращаться мы будем вместе. Не надо его ненавидеть, о, не надо так его ненавидеть.
Мы идем мимо сосновых рощ, сосны поблескивают на солнце, источают смолу.
— Я его не ненавижу и не презираю. Меня поражает его равнодушие или…
— Равнодушие?
— …или чувство естественности того положения, в котором он находится. Он ведь умен, правдив и…
— Мой муж очень умен, — сказала Ванда. — А мы могли бы любить друг друга на снегу?
Да и как презирать его? Однажды он сказал мне… как это он сказал? Сказал, что все чувства, касающиеся любви, например чувство греха, ревности, чести и всего остального, существуют до тех пор, пока живо физическое желание. Но он — стар. И сказал это без раздражения. И подкрепил вполне уместными латинскими стихами:
Это значит примерно следующее: еще совсем недавно я гонялся за девушками и справлялся со своим делом неплохо. Он честный и умный человек.
— Могли бы мы любить друг друга на снегу? — снова задала мне вопрос Ванда.
На горизонте белым-бело, я вижу твой улыбающийся рот и смеющиеся глаза. Но постепенно ты как бы растворяешься. На смену тебе приходит Агеда. Агеда. Теперь я иду с тобой, это уже другой день. Когда это было, в августе? А может, в мае или июне — воздух напоен горячим пьянящим ароматом. Из своего окна, там, за кладбищем, — ты была одна дома — ты протягивала мне руки. Я долго с состраданием смотрел на тебя. Вдруг ты исчезла и появилась на лестнице, почти обнаженная, или такой ты мне привиделась, и побежала, побежала среди клумб навстречу мне. Колебался я, а не мое тело. Со мной ты всегда была добродетельна, а вот с тем, другим, нет, — почему? Ты говорила:
— Люблю тебя очень. Вот почему.
Любопытно, не так ли? Вот почему. С тем типом было все сразу, я знаю. Я даже решил, что ты беременна, а может, нет? Не сделала ли ты аборт?
— О Жайме, нет!
— Почему две недели тебя не было видно?
— Я была дома. Не выходила. Мне не хотелось выходить из дому. Но я его никогда не любила, да и не имеет все это никакого значения.
— Луис Баррето говорил мне: «Грех существует только тогда, когда существует желание». Вот почему я был любовником Ванды. Он не…
— Не говори!
Она закричала, громко. От ужаса глаза ее невероятно расширились.
— Я был любовником Ванды! — закричал я еще громче, чем она. — Она женщина — страстная и ненасытная. Умела любить… умела и…
— Замолчи!
Мы шли по горе, во все стороны тянулся бесконечный горизонт. На пути нашем встречались молчаливые рощи, через листву деревьев на землю падали снопы солнечных лучей, образуя светящиеся прогалины. До поселка мы так и не дошли. Сошли с дороги и углубились в сосняк. Молча идем вперед, кругом тишина, только иголки скрипят под ногами. Такое ощущение, что кто-то — кто неясно — где-то рядом с нами, и инстинктивно смотрим по сторонам и вверх, в небо.
— Садись, — говорю я.
Окружающая нас таинственная тишина звенит, подобно литаврам, странный флюид проходит сквозь нас, вернее, в нас поселяется. Почти завороженно вслушиваемся в голоса, которые слышатся далеко, в деревне или во Вселенной.
— Возвращайся ко мне, — говорит Агеда, — и навсегда.
(— Спи. Навсегда. Спи под фиговым деревом, укрытая снегом.)
Я смотрю в ее большие, зеленовато-серые глаза. Взгляд неживой, настороженный, как у зверя. Глаза похожи на стеклянные или фарфоровые, они словно вставлены в лицо и преграждают путь внутрь.
— Наш час еще не пришел, — сказал я. — Возможно, когда-нибудь и придет.
Она закрывает лицо ладонями, заглушая смех — или плач? Потом вдруг поднимается и с криком бросается в глубь рощи. Я вижу, как среди стволов мелькает ее фигура, появляется на солнечных полянках, слышу, что она зовет меня. Я не отвечаю, я закуриваю сигарету. Потом довольно долго слышу ее приближающиеся шаги. Но не оборачиваюсь. Это блуждающий по роще дух. Я угадываю, что это он, по белому плывущему в воздухе одеянию. Агеда сплела венок и украсила им волосы. Она протягивает мне руки. Я ложусь и закрываю глаза от душевной полноты.
— Возвращайся ко мне, — говорит Агеда. — Навсегда.
Я слышу отвесно падающий на меня с небес голос, он словно бы уведомление свыше.
— Наш час еще не пришел, — сказал я.
Однажды он придет, но тогда деревня опустеет. Чем тогда станет прошлое? Еще столько всего должно произойти, многие должны умереть. Возможно, нам предначертано заселить мир заново. Мы создадим людей, которые, родившись, вырастут и шагнут в будущее. Мы будем их творить днем и ночью, днем и ночью, заполним новыми людьми весь мир.
В деревню мы возвращаемся довольно поздно. Я провожаю Агеду до дома, туда, за кладбище. Она бежит через заросший сад и входит в раскрытые двери дома. Когда я уже далеко, она окликает меня. Я не оборачиваюсь, возвращаюсь в деревню. Десятки домов уже заперты, улицы пусты. Остались только старики. В одном из окон вижу любопытную голову. Почти на каждом углу Главной улицы сидят старики. Сидя, они, одинокие, общаются с миром и временем. Я прохожу мимо одного, другого, они неподвижны, как античные статуи. Не заговаривают со мной, не смотрят на меня. Один садится на порог дома, харкает на землю — бронхит, раздирающий легкие; такое чувство, что у меня самого они, того и гляди, выйдут наружу. Я смотрю в сторону улицы, что идет перпендикулярно этой и ведет к церкви, и там стоят старики. Стоят недвижно. Во взглядах пустота. Чуть впереди еще один сидит и тоже кашляет и плюет. Я слышу его глухой кашель.
Я должен починить дверь, прежде чем стемнеет. Беру молоток, выбираю гвозди. А может, потребуются шурупы? Когда все собрано, выхожу на улицу. Вечер ясный, снег чуть поблескивает. Этот час всегда печален. Дома погружаются в темноту и задумчивость, в небо несется собачий вой. Минуя узкую улицу, вхожу в погруженный во мрак дом. На этой улице несколько домов, в которых уже никто не живет. У них сосредоточенный и замкнутый вид, они медленно дряхлеют. Заглядываю в замочные скважины, но ничего не вижу. К дому Шико да Куки тянется полуразрушенная каменная лестница, составленная из двух идущих под прямым углом маршей. Лежащий на ней снег уплотнен. Я печатаю на нем свои четкие следы и слышу, как он скрипит. Дверь сорвана с верхней петли и заваливается назад. С трудом ее приподнимаю, отодвигаю в сторону и вхожу. Тусклый свет, как в пещере, сочится слева, из кухни, куда проникает сквозь слуховое окно. На полке громоздится фаянсовая посуда. В одном из глиняных кувшинов еще есть вода. Пораженный и оробевший, оглядываюсь вокруг и вижу в комнате напротив белое белье на постели. Звенит тишина. Вытаскиваю из мешка все необходимое, вынимаю молоток и ударяю им в первый раз: уши ломит от резкого, мощного стука. Гвозди уже заржавели, но дверные доски еще крепки. Я вбиваю новые гвозди и, с большим трудом приподняв дверь, сажаю ее на петлю. Пробую, свободно ли ходит дверь, пробую несколько раз — хорошо. Ночь спускается стремительно, прилетает ветер, отточивший свое лезвие на широких снежных просторах. Еще какое-то время я стою и смотрю на закрытую дверь, она на второй лестничной площадке. Земля огромна, небо — пусто и необъятно. Я один.
IX
Однако нашествие техники на деревню не обошло стороной и Агеду. Думаю, не обошло. Позже она мне говорила, что это неправда. Случилось все так, как обычно случается: потому что должно было случиться. Надо сказать, доискиваться до причин случающегося — моя страсть. Его звали Аристидес. Неуклюжее имя, ничего не выражающее. Есть имена, которые что-то объясняют, чему-то служат, имена, которые срастаются с человеком, украшают его, становятся неотделимыми от него. И есть такие, которые, еще не будучи даны человеку, имеют свое четкое значение. Имена бывают тонкие и толстые, изящные и грубые, слащавые и бранные, светлые и мрачные. Но имя Аристидес — никакое, оно ничего не говорит. Эма хорошо это понимала. У нее была на этот счет своя теория, простая, но пригодная для всей Вселенной. Аристидес — глупое имя; что же еще мне нужно принести из поселка? Надо сделать список нужных вещей, ведь часто ходить в поселок трудно. Я должен иметь под рукой все необходимое, чтобы выстоять. Выстоять? Я родился на этой земле, я из этих краев, взрос на здешнем черноземе и умру здесь, когда земля откажет мне в своих соках, как всякому растущему на ней дереву. Что же все-таки произошло с Агедой — я этого так и не узнал. Конечно, мне хотелось знать все: где, когда, зачем и почему. И я говорил ей:
— Ты меня никогда не любила.
Она разражалась плачем и криками, воздевала к небу худые руки или молчала. Или просто не слышала, что я говорю. А только покачивалась: вперед-назад, вперед-назад. Спи! Скоро придет весна. Потом лето. Но пока фиговое дерево голо. Прилетят скворцы, шумно хлопая крыльями, опустятся на его ветви. Спи под пушистым слоем снега. Солнце сверкает. Конечно, я хотел понять, получить объяснение, почему все же ее тело так наэлектризовано. И продолжал пытать:
— Тебя заразила техническая лихорадка, заразил получивший свободу грех.
Что я хотел этим сказать? Не знаю. Машина — вещь простая. У нее нет ни угрызений совести, ни соображений чести, времени. Вполне возможно, что до Агеды дошел оскорбительный смысл моих слов. Взяв четки, она принялась громко молиться: «Отче наш, иже еси на небесех». Ее отца, сеньора Вердиала, я видел однажды с инженером (или техническим агентом). Он, Аристидес, носил кожаную куртку, как и подобает технократу. Как-то почти у кладбища Вердиал и Аристидес обогнали меня. И какое-то время я видел их впереди себя на дороге. На фоне высящейся горы их фигурки были нечеткими и напоминали насекомых. И только потому, что, разговаривая, они жестикулировали, было ясно, что это люди. Вердиал останавливался, поднимал вверх руку и резко, быстро опускал ее. Некоторое время они шли спокойно. Потом Вердиал снова останавливался, вытягивал руку вперед и описывал полукруг. Беседовали они, бесспорно, о вещах серьезных. И снова Вердиал остановился, вернее, встал против инженера, точно собирался помериться с ним силами. Он указал рукой в сторону, солнце играло на холмах. Я быстро пошел вперед, настиг их и обогнал. Отец Агеды, не глядя на меня, поднял в знак приветствия два пальца — теперь они заговорят обо мне? Что ж, это способ уничтожить меня без каких-либо усилий, подобно инквизиторам, что сжигали изображение приговоренного. Просто и дешево.
— Кто это? — спросит Аристидес, который, без сомнения, знает меня.
Вердиал объяснит. Он любит объяснять. Для него это своеобразная возможность считать других глупыми. Он побывал в Бразилии и теперь, с кем ни говорит, в каждом видит пигмея. Случалось, и я его слушал, и всегда с учтивостью, чтобы он мог блистать в полную силу. И он блистал, не замечая моей учтивости. Он побывал в Бразилии, он видел вещи невероятные, те, которые доступны только людям значительным. Изъяснялся он на каком-то странном наречии, но лишь для того, чтобы оно служило подтверждением, что мир, о котором он столь авторитетно рассказывал, существует. Мышь, например, самую обыкновенную и всем нам знакомую мышь, он называл совсем другим словом, и она, согласно его желанию, была не похожа на нашу, португальскую. Эма все это понимала прекрасно. Теперь он, должно быть, объяснял:
— Это учитель начальной школы, ничтожество. Так я говорил вам…
И идет дальше. Пусть тешатся. Сегодня вечером память о нем тускнеет, теряется в снежном безмолвии. Да и тогда, когда я оказался у поворота дороги, вниманием моим тут же завладела похоронная процессия: несколько женщин и четверо мужчин, держащихся за металлические кольца гроба. Я отхожу в сторону, пропуская их. Сосредоточенный падре Маркес молится, чуть заметно делает мне знак рукой и продолжает молиться. Кто умер? Не помню, чтобы звонили по усопшему. Гроб сопровождают старухи, идут друг за дружкой в несколько рядов и поднимают тучу пыли. Все в черном, со склоненными к земле головами в черных платках. Идут под глухое бормотание молитв, звуки которых гаснут в теплом осеннем воздухе, — кто же умер? Одна из старух выступает из последнего ряда и говорит:
— Это моя сестра.
Старуха рядом со мной, но ее лица я не вижу: она смотрит в сторону процессии, которая уже завернула за угол, от нее отделяется еще одна старуха и, продолжая громко читать молитву, подходит к нам семенящим шагом.
— Это тетя Фелисмина, — говорит она.
Потом берет за руку первую, и обе догоняют ушедших. Я смотрю им вслед и вижу, как они удаляются, вон они — темные силуэты уже у поворота дороги, маячат на фоне красного далекого неба. Ветерок еще доносит до меня шепот молитв. Вердиал и Аристидес, должно быть, уже дома. Агеда появится на верху лестницы. Она еще в светлом летнем платье, верх гладкий, просвечивающий, а юбка набивная, вся в цветах. Если им повезет, они, стоя у лестницы, увидят ее ноги целиком, выше колен. А если еще подует ветер, то и до бедер. Бедная Фелисмина. Но все к лучшему. Сестра поставит ей памятник. А может, только дощечку с надписью: «Вечная память». Агеда смеется в неярком вечернем свете.
— Принеси нам что-нибудь, — скажет, глядя на нее и открывая винный погреб, отец.
Аристидес войдет. В погребке холодно, как в склепе. Какое-то время спустя в светлом проеме двери появится Агеда с пирожками. Очень возможно, что потом Вердиал поднимется наверх, чтобы оставить их одних.
— Послушай, Агеда, — скажет Аристидес.
— Что я должна слушать?
В спрессованном времени слова отрывисты и весомы. Аристидес берет ее руки, сильно сжимает в порыве нахлынувшего желания. Агеда чувствует его настойчивость и от его близости краснеет. Резким движением Аристидес прижимает Агеду к себе, ощущая тепло ее тела. Но тут слышится покашливание спускающегося по лестнице Вердиала. Агеда сразу же приходит в себя и как ни в чем не бывало обращается к отцу:
— Ах, папа, что тут говорил сеньор инженер — просто ужас! Так дурно отзывался о нашей стране!
Глаза ее все еще смотрят тревожно. Вердиал соглашается с Аристидесом.
— И правда, разве можно сравнить ее, скажем, с Бразилией?
Он наполняет стаканы
— Пойди наверх к Марии.
и приглашает Аристидеса попробовать. Аристидес пригубливает и молчит какое-то время, чтобы оценить по справедливости. Вердиал, держа стакан в руке, продолжает: там, в Бразилии. Рассказывает. Вечер сменяется ночью. В Бразилии он был персона — президент Общества культуры и отдыха друзей Португалии. Выступал с речью, у него явный дар оратора.
— С речью? — вежливо, но с сомнением переспрашивает, раскуривая сигару, Аристидес.
Вердиал на какую-то долю секунды умолкает, наслаждаясь изумлением собеседника.
Сколько же лет было Фелисмине? Семьдесят? Мне необходимо пойти в поселок, и поскорее. Но там меня спросят:
— Как это вы рискнули остаться в деревне один?
И вопрос их, в общем-то, справедлив, ведь у меня нет ответа. А может, есть, но дурацкий:
— Я из этих мест. Кто-то же должен тут остаться.
— Даже до того, как я стал президентом, если была необходимость выступить с речью, обращались ко мне. Другого выхода они не видели.
Потом он расскажет о Гаго Коутиньо и Сакадуре Кабрале — это было выдающимся событием в его жизни. — Нас принимали в Обществе, очень торжественно, — и здесь Вердиал не преминет похвастаться всем, чем только сможет, и будет смаковать каждую деталь. Он пьет маленькими глотками, но много. И не закусывает ни сандвичами, ни пирожками — он считает делом чести пить, не закусывая. За окнами радостно, радость царит в воздухе какое-то время, но потом рассеивается. Когда же это я видел Фелисмину? Она сидела вместе с сестрой у двери дома. Позже я ее уже не видел.
— Гаго Коутиньо подошел ко мне и первый пожал руку, а потом…
Слов ему явно не хватает. Однако он человек серьезный, честный и должен выражаться четко и ясно:
— …первый пожал руку, а потом даже обнял.
Чувствуя себя польщенным, он разводит руками, в правой стакан. Да, он человек значительный.
— Я даже тогда сочинил стихи, которые помню до сих пор.
— Стихи?
Довольно долго он молчит, снова склоняется к крану, наливает вино, а мимо распахнутой настежь двери быстро пролетает, громко хлопая крыльями, стая голубей.
— И послал их славным авиаторам.
— Прекрасно, — помолчав, произносит Аристидес.
— Не думайте, я ни у кого не списывал! Все отсюда, из головы! — воскликнул Вердиал, глядя на Аристидеса остекленевшими глазами.
Выпивает стакан и снова склоняется над краном. Сколько же лет было Фелисмине? Последний раз, когда я ее видел, припоминаю, что видел, — когда это было? Вроде бы летом, я шел по узкой Верхней улице. У двери одного из домов сидели две старухи, сидели неподвижно, отдавшись тишине одиночества. Их затуманенный взгляд был устремлен в вечность. Небо залито было закатным солнечным светом. Одну из старух я узнал тут же, другую почти не знал и подошел поздороваться.
— Добрый вечер.
Однако, отвечая мне, тетя Фелисмина головы не повернула и продолжала смотреть прямо перед собой, в пустоту. Когда-то она была моей соседкой, потом переехала на другую улицу, и я ее почти не встречал. Обычно она меня приветствовала с материнским пылом, и мать мне объяснила, что у Фелисмины был сын, которого она родила в тот же день, когда моя мать меня. Но малыш умер еще в младенчестве, я его никогда не видел. Фелисмина больше детей не имела — не могла. И, видя меня, говорила:
— Жайме
и тут же, чувствуя свои материнские права, выплескивала на меня свою нежность, даже когда я уже вырос. Я подошел к старухам, тетя Фелисмина тупо на меня поглядела и не узнала — кто это?
— Кто это? — спросила она.
— Это Жайме, — сказала ей сестра, теперь она жила с Фелисминой, потому что Фелисмина овдовела и была одинокой.
Фелисмина протянула ко мне руки, пытаясь дотянуться, я дал ей свою руку, моя-то была по эту сторону жизни. Фелисмина схватила ее, сжала и принялась ощупывать от самого запястья, продолжая при этом глядеть перед собой на какой-то невидимый, но завораживающий предмет.
— Она слепая, — объяснила мне ее сестра.
— Я слепая, да пребудет с нами милость господня…
… Misericordiam Domini… Эти звучащие у края могилы слова молитвы доносит до меня легкий ветер. «Спи», — сказал я Агеде наконец.
— Может, зрение возвратится.
Я подавил поднимавшийся в груди плач и сказал это, чтобы что-нибудь сказать.
— Она уже была в городе, — возразила мне сестра Фелисмины. — Там ей сказали, что ничего сделать нельзя.
— Жива пока. Да пребудет с нами милость господня…
…Domine exaudi orationem meam — кто ты, «господь»? Рабский голос моей духовной нищеты, жаждущей обязательно иметь хозяина, — кто ты?
Она все еще держала мою руку, прятала у себя на коленях, точно боялась, что ее украдут. В конце концов я высвободился, ее же руки на какой-то миг застыли в воздухе. Я сказал что-то еще и удалился. Дойдя до угла улицы, оглянулся: обе одетые в черное старухи все еще сидели у порога и смотрели в пустоту. День был летний, жаркий, солнце висело над далекими горными хребтами.
— Она слепая, — объяснила сестра Фелисмины.
X
Жизнь тяжела, страшна, полна насилия, и мы вынуждены облегчать ее всем, чем можем. Ведь только человек, он один способен преодолевать ее трудности — буду ли я этим человеком? Агеда меня оставила… Норма… Из соседней комнаты тепло пахнет яблоками. Твои пристальные и холодные глаза, Норма, смотрят на меня со сдержанной яростью, и глаза Антонио тоже смотрят, а вот у малыша — закатились, видны только голубоватые студенистые белки, и еще целая вереница смотрящих на меня искоса, немигающих глаз — прощайте. Закройте их там, в мрачном царстве смерти. Пусть от их живительной влаги земля станет плодородней. Агеда меня оставила, в последний раз мы с ней встречались у стены в полночь. Потом появился тот субъект.
Лет сорока, худой, бледный, с редкими волосами, с небольшими усиками, которые, по всей вероятности, носил с юношеских лет, — они были неотъемлемой частью его лица. Когда он появился, зимним вечером? Да, ветер и дождь на горизонте моей памяти. Человек стучится в мою дверь и, мягко улыбаясь, говорит:
— Дождь просто льет как из ведра.
Отряхивает плащ, нет, не отряхивает, а снимает и вешает на вешалку.
— Идите к огню.
— Сегодня я вспомнил, что должен был вам принести книгу
какую книгу? Он вынимает какой-то сверток, садится, начинает разговаривать. Слушая его, я переношусь мыслями в поселок, в дом Ванды, нет, не Ванды, а Луиса Баррето. Потом к месту разработок вольфрама, сепаратору, штольням, особенно к штольне № 2…
— …просочилась вода, заболел Кармо, тот парень, что…
И разговор сосредоточивается на штольне № 2.
— и сверхурочные плохо оплачиваются, а иногда и совсем не оплачиваются…
Он явно считает виновником всех несчастий Аристидеса
— …не знаю, знаком ли с ним сеньор учитель.
Это он спрашивает, опустив глаза, как бы между прочим, потом закуривает и листает книгу «Десять дней, которые потрясли мир», внешность у него заурядная, говорит, словно читает свод законов, а дождь идет и идет.
— Знаком, — сказал я.
— Я хотел заручиться общественным мнением деревни.
— Вы уже говорили с падре Маркесом?
— Так ведь инженер Аристидес — лицо ответственное.
Уж не кампания ли это против Аристидеса? Пытаюсь понять: проблема страхования, заболевание Кармо, просачивание воды, сверхурочные, нет, не пытаюсь понять, что тут понимать, и так все ясно из того, что говорит этот субъект — как же его зовут? Он, точно опытный боксер, бьет в самые уязвимые места. И все же я почувствовал себя твердым, целеустремленным человеком.
— С инженером Баррето я поговорю, совсем недавно я с ним весьма содержательно беседовал.
— Мой муж очень умен, — сказала мне Ванда.
Да, сегодня я это знаю лучше, чем когда бы то ни было: он подчинил свою жизнь определенной цели, но вот волнуют ли его подлинные жизненные ценности? Твой муж просто ужасен.
— Чепуха, — сказал субъект.
Почему? Ведь очень возможно, что я мгновенно разрешу все проблемы.
— Чепуха. Здесь нужно не экстраординарное решение, а общепринятая установка, которая, впрочем…
…которая, впрочем, существовала, но необходимо было придумать нечто лучшее, только что? Сегодня я это знаю, знаю, и хотя меня не интересовала «общепринятая установка», но жизни я лишился, я хочу сказать — лишился досуга, потому что большая часть его теперь уходила на Луиса Баррето, Аристидеса, этого субъекта, заболевшего Кармо, и штольню № 2, и «установку», и необходимые слова, которые выразили бы все это,
выразили бы все прямо перед Луисом Баррето, который принял меня в той же гостиной, где несколько дней назад мы с ним столь содержательно беседовали, и выслушал с серьезным и безучастным выражением лица-маски: по щеке от уха к находившемуся в кармане слуховому аппарату, то и дело настраиваемому, тянулся провод. Я высказал ему все четко и ясно, точно руководствовался высоким приказом изъясняться именно так, а не иначе. Хотя,
хотя руководствовался только личной необходимостью выразить словом и делом свою гуманность, проявить себя в полезном и гуманном акте, и эта необходимость возникла как ответ на злоупотребление, как способ самооправдания или неотложной человеческой потребности ощутить собственную человечность. Ведь боги могут рождаться не только в семье плотника, они могут иметь и более низкое происхождение, например, рабскую кровь того, кого гнетут злоупотребления, кто вынужден кому-то и чему-то доверяться, а потому любая услуга, великодушие, сострадание, подлинная справедливость чаще всего являются не нашей человечностью, не выражением нашего достоинства или благородства, а своего рода уловкой, чтобы не скатиться на уровень дикого животного, которое живет в нас и всегда ждет удобного случая проявить себя и которое именно поэтому,
именно поэтому часто бывает диким и грубым, настоящим животным, при всей своей правоте, при всем своем великодушии и прочем, такова схема грубости и жестокости.
— Чепуха, — говорил мне тот субъект (как же тебя зовут?) под шум дождя и ветра, который хлестал по оконным рамам, хлопал входной дверью, гулял в темной ночи.
— Чепуха, — говорил мне Луис Баррето, — ибо не существует той справедливости, что… Ну, допустим, я уступлю, вы верите, что все решится ко всеобщему благу?
Тут ведь дело в другом — это спровоцировано профессиональными агитаторами: однако я, припертый к стене, чувствовал, что доводы мои множатся, множатся с ужасающей быстротой — мы уже тогда были с тобой близки, Ванда? — и более того, требует применения моя избыточная энергия. В какой-то момент я даже решил, что жизнь должна быть реализована немедленно, прожита в едином порыве, в результате которого человек, такой, как я, вновь объединится с темной силой земли, подобно тому, как другие объединяются в тысячи бесплодных и «отчуждающих» организаций, по выражению этого субъекта, пользовавшегося строго определенным словарем, а может, этот словарь был в употреблении тысяч людей, закалился в тысячах сражений, а потому не использовать его, сопротивляться — значит подвергать себя возможности быть уничтоженным любой другой, еще более жестокой, чем своя собственная, силой,
которая, как утверждают заурядные преступники, стремящиеся переложить свои преступления на других, и обнаруживает здесь себя, казнит справедливость или казнит справедливостью, строя на ней собственную несправедливость, и порядок жизни учреждается беспорядком, коему необходимо противостоять, потому что существует непреложный закон человека — стремление к освобождению и победе, не знающей жалости и с каждым разом все более убежденной, а стало быть, напрасно какой-то субъект лет сорока с редкими волосами и усиками, ставшими неотъемлемой частью его лица, взывает ко мне,
— внедрять справедливость, враг знает все, враг ловок, разоружать его везде, где…
потому что очевидность не против, как я сказал, Аристидеса, который заставил ждать себя целый час в том зале, служившем приемной. Воздух этого барака, как и прокопченные лица входивших в него грязных рабочих, был пропитан кисловатым запахом и пылью, они входили, выходили, одетые в комбинезоны, и это на фоне нищенской деревни, теперь технически оснащенной, пересеченной вдоль и поперек электрическими проводами, наполненной механическими шумами, а дочь налогового инспектора беременна. Об этом я сказал субъекту с усиками, но, как мне показалось, сказанное не привлекло его внимания: существовал высший и основной порядок, где частности в расчет не принимались, — может, она беременна от тебя? Я почти решил, что это так, а может, виновник — Аристидес? Ведь дочь налогового инспектора служила в доме Баррето и в этом бараке, где я его прождал битый час, задыхаясь и дурея от едкой пыли, а может, от шума движущихся блоков, ремней, машин — этот шум был где-то совсем рядом и в то же время доносился издалека.
— Простите, сеньор учитель, что заставил вас ждать.
Он вытащил пачку сигарет и протянул мне, вытолкнув несколько штук, я тут же вполне деликатно отказался, так как курил только свои.
— Не важно, сколько я ждал вас, важно то, что меня сюда привело.
— О, я знаю, инженер Баррето…
Баррето говорил с ним, посвятил его в суть дела, совершенно ясного и совершенно неразрешимого, потому что…
— Проблема сверхурочных высосана из пальца: потому что был лишь один день, нет, вру, два дня, когда…
…а что же касается болезни Кармо, этот довод был бы доказателен, если бы состояние его здоровья было известно ранее…
— Вот это действительно высосано из пальца, — ответил мне субъект с усиками (как же тебя зовут?), потому что…
…Кармо знали все, знали, что он человек здоровый; и заболел он именно тогда, когда я беседовал с Баррето, но мне показалось, что ничего страшного нет,
— От экстренных решений проблемы проку мало, — сказал мне субъект с усиками, весьма недовольный принятыми решениями,
словно решение — само по себе — не представляло интереса или словно существовал какой-то закон либо высшая необходимость, чтобы игра стала вечной, и не разверзлась пустота, и не возвратилась жизнь со своей невыносимой тяжестью. Так что наша встреча с Аристидесом доставила ему удовольствие, удовольствие, которое он изливал в торопливой, напичканной техническими терминами речи, в этой речи было что-то схожее с техническим переоснащением деревни, внезапно очнувшейся от своего космического оцепенения.
— Это послужит ко благу, — говорил мне падре Маркес, когда я советовался с ним относительно разговора с этим субъектом,
но добавлял, что, решая по справедливости эти вопросы, нельзя забывать о других несправедливостях и что необходимо отделить мякину от зерна, — вот почему я и посоветовал этому субъекту встретиться с падре Маркесом.
— Но справедливость, которую проповедует падре Маркес, — сказал мне субъект, — нельзя принять безоговорочно,
поскольку совершенно очевидно, что падре Маркес воспользуется ситуацией, чтобы собрать прихожан на мессу, а между тем проблемы эти совсем не церковные, это проблемы социальной справедливости, и только ее, иначе их можно было бы превратить в универсальные, стратегические для всех случаев жизни, исключая разве тот, который как раз и поможет их решению, даже если потребуется прибегнуть к насилию, отеческому насилию, чтобы заставить вымыться тех, кто любит грязь, так вот, кто же станет говорить о несправедливости после того, как, прибегнув по мере надобности к кнуту, заставит вымыться тех, кто любит грязь?
— Никто, верно? — сказал он мне спокойно, с мягкой улыбкой,
и я убеждался, что это верно, хотя и не всегда, и в полной растерянности спрашивал себя, где же очевидность того, что очевидно, и того, что не очевидно?..
и вынужден был это признать, когда в результате всех попыток падре Маркеса, моих и Ванды — думаю, что и твоих, о сильная, сбежавшая Ванда, — в результате всех попыток все же была намечена, вернее, принята, такая «установка», и вопрос о здоровье Кармо тоже…
— Простите, сеньор учитель, но я думаю, лучше вам в этом деле не посредничать, — сказал мне несколько взволнованно субъект с усиками.
Но как это теперь сделать? Я ведь тоже имею право; я ведь сделал вывод, что действовать гораздо полезнее, чем, исповедуя возвышенную гуманность, справедливость и прочее, бездействовать, потому что действовать — это жить, быть хозяином положения.
И ты, Агеда, очарованная грубой силой, которую испытала на себе деревня, силой, воплощенной в спортивном и авантюрном облике Аристидеса, которого твой отец, дурак, поджидал на церковном дворе, поставив ногу на бампер машины и читая газету, ты тоже была причастна к катастрофе, которая уже произошла, а ты усугубила ее непристойным поведением?
Поскольку ты не была ничтожеством, а я почувствовал, что готов отстаивать, может, из честолюбия, а может, желая оправдаться в собственных глазах, интересы деревни и неотложную необходимость восстановить местную справедливость, конечно же, предвидя поражение, которое принесет мне «ветер» Истории — доброй подруги субъекта с усиками, и не без гордости осознал, что жизнь отводит мне определенную роль, пусть маленькую, эпизодическую, когда актер произносит два-три слова, например: «пришел сеньор Маркес», но все же роль, как подтвердил субъект с усиками, благодушно и мягко улыбнувшись моей способности быстро и точно усваивать услышанное.
Хотя однажды…
— Простите, сеньор учитель, но я считаю, что лучше, пожалуй, не вмешиваться,
слова меня поразили до крайности, потому что все свое свободное время я посвятил этому делу. Переговорил с Баррето, Аристидесом и падре Маркесом и даже вошел в число уполномоченных, которые должны были встретиться с Баррето и среди которых этого субъекта не оказалось; я говорил обо всем: о просачивании воды в штольне № 2, болезни Кармо и «общепринятой установке» — во всеуслышание и на улицах, и на церковном дворе после воскресной мессы, что побудило и падре Маркеса сказать свое слово, но уже, конечно, с амвона, то ли в это же, то ли в следующее воскресенье.
Я был увлечен своей деятельностью, хотя меня-то распалила ненависть к Аристидесу.
— Я пригласил его к себе в кабинет и сделал ему выговор, — сказал Баррето.
Причину этой ненависти трудно назвать благородной.
— Сдерживайте себя, сеньор учитель, — сказал мне субъект, — личные вопросы — это личные вопросы,
хотя я-то считал, что личные вопросы являются составной частью общественных, точно так же, как воды большой реки принимают воду сточных канав, и прекрасно понимал, что именно личная ненависть к Аристидесу и вынуждает меня говорить об общественной справедливости,
к тому же я принимал в расчет и личную справедливость, которая должна была сказаться на конечном результате. Однако, оглядываясь на прошлое, я не очень-то понимал, на что же рассчитывал, потому что, осуществив поставленную перед собой задачу, я пережил тяжелое разочарование, вылившееся в невыразимую тоску. Что же принесет мне разрешение следующей задачи? И зачем все это? А что ты будешь делать после, когда разрешишь все задачи? Может, наконец, успокоишься? И было естественно, что истинный голос говорил мне «нет», и не в деревне, а вне ее, на горизонте горизонтов, и не по этому частному случаю, а вообще.
Вот потому-то и пришлось мне спросить себя: «Что ты будешь делать после?» Это был вопрос, заданный Эмой. Как видно, истина — в движении, в деятельности, ну как, скажем, в движении отрезанного хвоста ящерицы, который движется только потому, что не может не двигаться, и, двигаясь, истощает свои силы, хотя если говорить о моей деятельности, то ей только одно объяснение: я деятелен, когда занимаюсь деятельностью.
Потом в панике я пришел к заключению: после — только смерть, самоубийство, как у отрезанного хвоста ящерицы, который в конце концов перестает двигаться.
Однако не только поэтому, но и потому, что, решив вопрос о просачивании воды в штольне № 2, болезни Кармо и «установке»…
— Но какая установка? Речь может идти только об установке в общенациональном масштабе, — говорил мне субъект с усиками.
— Но как бы то ни было, начинать надо, как бы то ни было.
— Простите, сеньор учитель, но я считаю, что лучше…
…да, да, не только поэтому, но и потому, что однажды вечером, когда я получил известие о нашей полной победе, исключая, конечно, беременность дочери налогового инспектора, что действительно было частным делом — да и кто был отец? и как это узнать? И совершенно излишне включать это в вопросы общего порядка, — так вот, когда я получил известие о нашем полном триумфе, я пошел к субъекту с усиками — как же тебя зовут-то? — который жил на узкой Нижней улице, рядом с домом Аны Бело, матери Афонсо и Андре Бело — моих одноклассников — и еще сумасшедшего Мануэлзиньо, и вот я пошел туда — он жил один, столовался у соседки, — постучал, еще, еще постучал.
— Кто здесь?
спросили меня не из-за двери, в которую я стучался, а сверху, из двери, выходящей на балкон.
— Сеньор Мигел здесь больше не живет…
…сказали и тут же резко хлопнули дверью. От неожиданного ответа я замер на месте с поднятой вверх рукой. Потом осторожно стал спускаться по темной лестнице.
— А где он живет? — успел я крикнуть в тот самый момент, когда дверь захлопнулась, правда уже не надеясь получить ответ, но, выходя, услышал:
— Он уехал совсем.
XI
Лежащая среди снежного безмолвия деревня полнится шумом. От неожиданности я вздрагиваю — это было вчера. Распахиваю окна и тут же слепну от яркого, сверкающего снега. В хрустальном воздухе шум нарастает, усиливается, потом стынет, цепенеет и, наконец, умирает. Шум, похожий на рокот автомобильного мотора. Ярким солнечным утром мой слух ловит даже шепот нежного ветра. Но сейчас все стихло, я ничего не слышу. Уж не начинаются ли слуховые галлюцинации? Выхожу на улицу, смотрю во все стороны — ничего, только погруженная в свои думы пустая деревня с печально смотрящими на мир окнами. У меня во дворе поет петух. Это мой петух, один-единственный на всю деревню. Его резкий громкий крик несется вверх, к солнцу. Вверху, сбившись с пути, он раскалывается и, ударяясь о гору, ждет ответа. Какое-то мгновение жду и я, бессмысленно жду, что ему ответит другой петух. Однако даже мой петух не вторит сам себе. Он одинок и чужд всему, как чужд всему снег, режущий глаза белизной. Глаза деревенских окон всматриваются, а я вслушиваюсь в тишину. И вдруг неожиданно для себя кричу, кричу громко, бросая вызов горизонту:
— Э-э-эй!..
И, потрясенный своим криком, объятый ужасом, замираю. Нет, я не звал никого, кричал от избытка чувств, от отчаяния. Сколько же времени я ни с кем не разговаривал? Слова — это чудо, говорила Эма, колебание воздуха, но в них живет душа. В таком случае услышанное слово — это крик души, крик чуда. Вот потому-то они с трудом и воспринимаются, если, конечно, есть тот, кто способен воспринять. Случается, что я разговариваю сам с собой, но слов не слышу. В данном случае слова — камни, особенно если я себя не спрашиваю «что такое камень?» или «почему существуют камни?». Но бывают случаи, когда ясно слышу произносимые мною слова, слышу, пока они звучат. Тогда я либо поражаюсь призраку, возникшему там, где он быть не должен, либо пугаюсь.
Вот почему я так осторожно беседую сам с собой. Это нелегкий опыт. Ведь кто-то передо мной возникает, и этот кто-то остается невидимым. Это все равно что, не будучи богом, создать человека или создать бога. Днем, правда, все выглядит несколько иначе: помогает солнце. Однако сейчас мой крик могущественнее, чем солнце. Какая же силища — человек! Почему же одного тебя земле недостаточно? Ты больше, чем гора, чем снежная пустыня, ты, который к тому же удостоверился в восприимчивости своих ушей, в звучащем на расстоянии эхе.
Неожиданно, когда последнее эхо моего крика умерло, я кричу снова, и очень громко:
— Э-э-эй!..
Повремени: ведь это не ты кричал. Земля создается снова, по мановению руки бога, этот бог — ты. От избытка чувств я радуюсь, подобно человеку, который вздыхает, закрыв глаза. Иду по белеющей, покрытой снегом дороге, дохожу до берега реки и снова кричу, но не так, как тот, кто вопрошает или ищет кого-то, а как тот, кто ответствует и находит. И тут кто-то зовет меня:
— Кто здесь?
Эхо летит со всех сторон, такое впечатление, что толпы народа зовут меня. Голос слышится с узкой Нижней улицы, а может, с площади? Я срезаю угол, поворачиваю направо, иду между покосившимися домами, вонзая сапоги в искрящийся снег. И у нового поворота прямо перед собой вижу стоящий автомобиль. В нескольких метрах от него — человек, он стоит, повернувшись в мою сторону, ожидая моего появления. На миг я остановился. Кто-то высунул голову из машины, хотя мы могли бы увидеть друг друга и через стекло. Все трое пребываем в молчании. А улица уходит вдаль, тянется среди выстроившихся в два ряда домов, лежащий на ней снег в тени голубоватый, а на солнце, на черепичных крышах, — ярко-белый. Я помахал рукой и, ничего не говоря, пошел навстречу. Человек ждал меня, не двигаясь с места. Наконец я узнал его и еще издали крикнул:
— Афонсо!
Сидящий в машине, должно быть шофер, все так же высунувшись, продолжал смотреть на меня.
— Афонсо! — крикнул я еще раз.
Все так же не двигаясь с места, человек пристально всматривался в меня и ждал, пока я подойду поближе. Он был плотно скроен и темен кожей. По обе стороны рта, точно плавники, свисали усы. Наконец он повернулся и обвел взглядом крыши домов, почерневшие стены, перекошенные рамы и лишенные стекол окна. Уж не считал ли он мое присутствие доказательством совершенного здесь преступления, а меня — преступником, совершившим это преступление?
— Афонсо! — еще раз окликнул я его. — Как хорошо, что ты приехал.
— Я не Афонсо, — не глядя на меня, возразил он, все еще всматриваясь в полуразвалившиеся дома.
— А-а, ты Андре! — наконец признал я его.
Не отвечая, человек отвернулся от меня и пошел во двор дома. Но тут же остановился, снова окидывая взглядом то, что было вокруг. Я подошел к нему и, глядя на него в упор, объяснил:
— Да, вид у дома неприглядный, но привести его в порядок просто, Андре. Я уже привел в порядок дом Шико да Куки. Ты помнишь Шико да Куку? Так вот, его дом я привел в порядок.
— Мне сказали… Я даже не хотел верить.
— Да, вид так себе, но привести в порядок — пара пустяков.
— Мне сказали…
Я поднялся по ступеням его дома, поскользнулся и съехал вниз, снова поднялся и, стоя наверху, улыбнулся Андре, который даже не поднял на меня глаз, продолжая рассматривать окружающие руины. Я как мог объяснил ему, что нужно сделать.
— Так ты в деревне один? — спросил он меня, все еще стоя внизу и постукивая о ладонь сигаретой.
— Дверь просто сорвана с петель, как и у Шико да Куки. Но у меня есть молоток и гвозди. На перекрытия используем сосняк, а что касается черепицы…
Андре курил и медленно поднимался по лестнице, то и дело оглядываясь и останавливаясь.
— …можно взять с сарая, что принадлежал семье Кабо, там черепица никому не нужна. А рамы вполне хорошие. Всего одно окно и починить-то надо.
Взявшись за кольцо, он толкнул дверь, она подалась вперед и с грохотом рухнула внутрь коридора. Продолжая сжимать в руке дверное кольцо, Андре повернулся ко мне с немым вопросом на искаженном ужасом лице. Потом, не отводя от меня глаз, разжал руку. Кольцо, упав на пол у порога двери, зазвенело.
— Если залатать дверь куском дерева, то кольцо будет держаться, как и… Это просто. Я схожу за инструментами.
Однако Андре молчал и, только когда я сделал первый шаг, схватил меня за руку.
— У меня есть и гвозди, и молоток, — настаивал я.
— Кристован! — закричал он на всю улицу.
Шофер откликнулся:
— Да…
— Мы возвращаемся, — прокричал Андре Бело, — немедленно.
Потом вошел в дом, я — следом. Сквозь дырявую крышу виднелось голубое небо. На деревянном полу лежали кучки снега.
— Временно ты сможешь пожить у меня, — опять сказал я.
— Ты женат?
— Агеда умерла. У меня есть сын, правда, я его никогда не видел. Но он придет ко мне, должен прийти. Представь, он придет, а меня здесь не будет.
— А мне нужна жена.
— Так найдем, в поселке найдем, ну же, ну.
Я понял, что сказанное выглядело злой шуткой, и сам первым принялся смеяться.
— Ну, ну, ну!
— Остроумно, — сказал Андре, оглядывая черные перегородки, черные от дыма, который из века в век шел от огня в очаге, от подвешенных на крючках масляных светильников, что горели долгими проведенными в одиночестве зимами.
— Ты можешь у меня пообедать, я зарежу петуха…
…петуха, который поет ясным солнечным утром.
— Мне бы хотелось иметь собственное дело, скажем, столярную мастерскую. Там, в Африке, я порой об этом мечтал. Или еще какое. Например, магазин.
— Да, но как же без корней может существовать дерево? — спросил я с осторожностью.
— А мне-то говорили, что здесь ведутся разработки вольфрама, строится новая дорога… Говорили о возрожденной земле, земле с будущим.
— Все возобновится. Придет кто-нибудь и начнет все заново.
Падающий через разбитое окно яркий солнечный луч высвечивал полное лицо Андре, слепил его. Он сощурил глаза, потом, прикрыв их ладонью, склонился к полу из каменных плит. Потрогал ногой стоящую на полу кастрюлю. Наклонился и поднял глиняный горшок. И, растрогавшись, улыбнулся. Но тут же спокойно выпустил его из рук. Упав на камень, горшок вдребезги разбился. Потом он перебил всю фаянсовую посуду. И я, сказал ему:
— Я зарежу петуха, мы посидим, поговорим. Скажи шоферу, что он вместе с нами пообедает. Этот петух поет по утрам. У него великолепный голос.
— Что?
— Петух. Ты же слышал, как утром пел петух.
— В Африке куриного мяса навалом.
Тут я подумал, не сойти бы с ума. Что такое слово? Что такое разговор? Мир неумеренный, мир опустошенный, тебя надо открыть заново, заново. Вот появился человек. Чем руководствовался бог, создавая меня? Я должен все создать заново. Должен дать имена и камням, и зверям. И только тогда они будут существовать и в счастье и в несчастье.
— Ну поешь хоть хлеба, — продолжал я.
Андре засмеялся.
— Ну, ну!
Потом положил мне на плечо руку. Вполне допускаю, что я сказал глупость.
— Хлеб! — воскликнул я громко, чтобы проверить себя.
— Да, да, — сказал, похлопывая меня по спине, Андре. Потом опять громко крикнул шоферу: — Кристован!
— Да! — отозвался тот глухо, точно из подземелья.
Солнце уже было высоко в небе, его жаркие лучи палили одинокий двор, покрытый снегом, точно молочной пенкой. Да произнес ли я слово «хлеб»? Что такое слово? Колебание воздуха, в нем живет душа, так говорила, кажется, Эма. У меня душа новая. Она, слепая, неопределенная, нащупывает реальность. Я вытягиваю руку, держу горячую ладонь над какой-нибудь вещью, и вещь согревается от тепла моей крови. Я знаю, что такое хлеб, знаю, что он существует, но как передать свои знания другим? Я выхожу из дома Аны Бело первым, Андре задерживается. Ради чего? Что он хочет найти? Я жду его в это спокойное солнечное утро на верхней ступеньке лестницы. Небо отливает металлическим блеском. Куда ни глянь, повсюду в лучах солнечного света дрожат темные силуэты деревенских домов. От яркого, режущего глаз снега я зажмуриваюсь. Наконец выходит Андре. Проходя в дверь, он пригибается, точно боится удариться о притолоку. На самом же деле его пригибает к земле одиночество. Ему сказали, что
— Деревня пуста
— Поеду посмотрю, — ответил он. И еще добавил: может, задержусь на несколько дней, не больше.
Какой же легкой может быть борьба человека с самим собой. Какие же «великие» победы одерживают те, что стоят и смотрят со стороны. Бог дремлет, Андре. Пора заботиться самому о себе самом. А-а, детство кончилось, ушло в прошлое, а с ним ушли в прошлое и пеленки, и кормление с ложечки. Как раскаленное железо, пылает солнце.
— Кристован! — снова закричал Андре, с особой осторожностью ступая на занесенные снегом ступени.
Заработал мотор машины. Я слышу его размеренное тарахтение. Следом за Андре спускаюсь по ступеням и, спустившись, останавливаюсь у ворот дома, чтобы посмотреть, как машина двинется в путь. Уже сидящие в машине Андре и Кристован на меня не смотрят. Колеса буксуют, а я думаю: «Хоть бы застряли!» Смех душит меня. И я зло, громко смеюсь. Но Андре и Кристован не только не видят меня, но и не слышат. Наконец машина уверенно подается вперед, победно трогается с места. Шум мотора летит к горизонту и исчезает. И заснеженная, слегка поблескивающая на солнце деревня вновь погружается в тишину.
XII
И вот в деревне появилась ты — кажется, это случилось в сентябре? Технически оснащенная и готовая к переменам деревня ждала тебя. Ждал тебя и я, готовый сгореть в твоем огне. Кожа у тебя была смуглая (ты возвращалась с пляжа?), а глаза, глаза дьявольские, черные, блестящие. Невысокая, энергичная, с упругим, налитым силой телом. Такой ты стоишь в моих глазах до сих пор. На тебе облегающие шелковые брюки, черные, в желтую полоску, полоски повторяют изгибы тела. Дом уже готов для тебя. Он стоит на краю деревни около площади, где горная цепь резко спускается вниз к широкой долине. От стоящей рядом горы тянется роща, она выходит на «перешеек» и огибает высокую коническую вершину. Оттуда сверху видно кладбище, а чуть дальше — дом Агеды. Твой дом — новый, с большой застекленной гостиной в правом крыле. Планировку дома твой муж, Луис Баррето, обсуждал со мной: солнце освещает только одну сторону гостиной. Это самая тихая и самая открытая горизонту часть дома. Мы сидим в роще, ты куришь, у тебя ногти покрыты кроваво-красным лаком, кисти рук подвижны, запястья хрупки — когда это было, в сентябре? В еще пышущее жаром, но уже почти осеннее небо взметнулись верхушки сосен. Баррето сказал мне о твоем приезде, когда я был в Крузейро — это другой конец деревни, за домом падре Маркеса. Оттуда виден изрытый штольнями склон горы, и около них очень похожие на муравейники горы светлого песка. Грохот машин оглушает меня. Баррето возник из-за бараков, из-за сепаратора, худой, держащийся прямо и сухо, одетый с иголочки. Мне показалось, он меня не заметил, но он вдруг повернулся и пошел ко мне. Остановился напротив и какое-то время стоял молча. Зачесанные с затылка на лоб волосы шевелил налетевший ветер, приоткрывая лысину.
— Послезавтра, — сказал он.
И тут же описал весь путь твоего следования, поговорил о делах, выслушал мое мнение о доме. Как всегда сухо, соблюдая дистанцию. Последующие дни я его не видел. А может, он, проходя мимо, со мной не заговаривал. Однако я знал, что он не упускал возможности хоть что-нибудь узнать обо мне — прислушивался к разговорам или сам расспрашивал. А бывало, и навещал меня. Входил, садился, соглашался выпить. Потом вдруг принимался задавать какие-то странные вопросы. Например: кому пришло в голову присвоить человеку право казнить и миловать? Мы обменивались неожиданно пришедшими в голову и не всегда требующими ответа фразами, он то и дело моргал, пристально глядя на меня, а я изрекал что-то вроде:
— Человеческие отношения должны быть упорядочены, узаконены.
Баррето в своих рассуждениях шел дальше: а кто это сделает? Или — что может означать слово «мораль»? Так мы беседовали, в наших беседах касались основных понятий, убеждений и даже бога, но поверхностно, походя. Баррето заканчивал беседу словами:
— Вы весьма умны.
И я не считал, что это плохо. Он даже мне улыбался. Удивительно белые были у него зубы. Не вынимая из уха кнопку слухового аппарата, он говорил:
— Послезавтра у нас среда. В субботу мы ждем вас к ужину. Ванда изумительная женщина, да…
…изумительная. Он восхвалял тебя, но холодно, беспристрастно. И добавлял:
— Но вот не везет с любовниками.
В субботу я пришел к ним. Там уже были падре Маркес, Аристидес, Вердиал и Агеда. Нет, путаю: там никого не было, дом был пуст. Слышен был шум ветра, который гулял по лесу и горным пещерам. На столиках в гостиной стояли аперитивы. Я стучу в дверь, дверь открывается, я вхожу и сажусь. Рассеянный косой свет дробится на гранях рюмок, играет на поблескивавшей поверхности стекла. Сидя в углу, падре Маркес подносит к губам рюмку, с трудом пытаясь удержать ее в толстых пальцах: у рюмки ножка тонкая-тонкая. Пригубив вино, Маркес спрашивает:
— Что происходит с Агедой?
Забеременела? Я зарабатываю около тысячи в месяц, хлопочу, словно наседка. Еще в детстве завел я петушка, а он оказался курицей.
— Я не хочу читать тебе мораль, — сказал падре Маркес мне лично, — но, по-твоему, хорошо, что вы с Вандой занимаетесь непристойностями в сосняке?
Тогда я ему ответил:
— Все на земле принадлежит богу, и плоть человеческая тоже.
— О, Эма просто сумасшедшая, — добавляет он.
Вердиал смотрит на меня с презрением. Когда говорит, никогда не садится. И очень редко обращается к кому-либо, кроме Баррето. Иногда к Ванде. И неизменно, склонив голову в ее сторону, повторяет: «моя сеньора». Вердиал побывал в Бразилии и привез оттуда свою собственную значительность, которой ему не исчерпать до конца дней. Агеда никогда сюда не приходит, никогда — почему ты сюда не приходишь? Я ведь тебя не виню… А ты винишь меня:
— Ты находишь приличным развратничать с Вандой там, в сосняке?
Аристидес ко мне внимателен и уважителен. Уважение это для меня несколько (неожиданно и странно, должно быть, на большее он не способен. Он пьет виски. Вердиал обещает угостить его вином собственного приготовления. А я думаю: «Ну давай, начинай читать свою поэму». Он написал ее, когда Гаго Коутиньо «и Сакадура Кабрал и также да здравствует семья Вердиал». Впрочем, я думаю, что «поэма» сочинена значительно позже. Ведь Вердиал обзавелся семьей — женой и детьми — значительно позже.
Я все стою посреди пустой гостиной. Два или три столика уставлены аперитивами, в открытом баре стоят бутылки с винами. А что, если ты выпьешь рюмочку? Может, рискнуть? Я поднесу рюмку к губам, а они в эту минуту и войдут. Я в гостиной один, всеми забыт — рано пришел? Смотрю на часы: половина девятого. Пока, кроме меня, никого нет. А может, я единственный приглашенный? Где-то хлопает дверь. Потом слышатся шаги. Шаги в коридоре, у двери, потом шаги стихают. Я сажусь на край длинной красной софы, стоящей вдоль стены. На открытом проигрывателе стоит пластинка. Читаю: «Четыре стихии». Эма курит, закинув ногу на ногу, и говорит:
— Его я предпочитаю Баху. Конечно, он не столь знаменит, даже нечего сравнивать, но, когда знакомишься с его музыкой, обретаешь душевное равновесие. Настоящий атеист должен сделать эту вещь своим гимном.
— Но, Эма, вы-то верующая.
— Откуда вам известно? Кто вам сказал? Вот здешний священник считает, что нет.
В моей снежной пустыне звучит музыка — это играет пластинка; Агеда наконец спит, я выхожу из дома. Собачий вой уносится вверх, в темную безбрежность неба, звучит в унисон с музыкой, сливается с ней в сладостном трепете — о господи, господи! Поднимаю к небу хмурое лицо. Смотри, я научился смеяться. Смеюсь громко, вызывающе и по-дурацки, но, когда я смеюсь, земля дрожит. Вскидываю вверх, в небо, свой сжатый кулак, топаю ногой, топаю, собрав все силы. О господи! Если бы я мог плакать! Зачем? Для чего? Я — человек, единственный и неповторимый, я встаю во весь рост — вот он я, я здесь, лицом к лицу со Вселенной. Лицом к лицу с беглецами, и мертвыми, и руинами деревни. Вот он я, я здесь.
Но тут в дверь бесшумно и молча проник Баррето, он подошел ко мне, протягивая мне руку и деланно улыбаясь. Я поспешно встал, возможно, слишком поспешно, думаю, это ему не понравилось. Он сел на другой конец софы, как всегда, в смокинге и туго накрахмаленной манишке. Между нами — маленький сервировочный столик. Однако, тут же вспомнив что-то, Баррето поднял палец, встал и направился к бару; спрашивает, что я буду пить. Принес бутылки, слышу, как булькает вино, наполняющее стакан. До конца месяца я должен, должен сходить в поселок. Если бы купить машину, добираться до поселка было бы просто, но где взять деньги? Да и вдруг откажет мотор: дорога с каждым днем все хуже и хуже. Строилась наспех, а потому, естественно, как только была закончена, тут же стала приходить в негодность. Тогда почему ты не договоришься с шофером такси? В конце каждого месяца ты бы платил шоферу. Много ли ты наездишь? Поездки две туда да две обратно — вот и все. А если вдруг решишь пойти пешком, то заплатишь меньше. Правда, шофер все равно останется недоволен, все они говорят, что дорога просто никуда, а уж когда снег идет, то совсем плохо и даже опасно. Хоть бы пошел дождь. Вон небо опять затянуло. Может, все-таки пойдет дождь? Агеда пошла со мной в поселок — один-единственный раз. Потому что второй раз я шагал так быстро, что она отстала, а когда я оглянулся назад, была уже слишком далеко и решила вернуться домой.
— Агеда!
Даже головы не повернула. Вобрала ее в плечи и побежала по снегу обратно к дому. Луис Баррето сидит на другом конце софы со стаканом виски.
— Мораль, — говорит он.
Это его любимая тема — почему? Время от времени он мне ее навязывает. Вполне возможно, его угнетает жизнь деревни, копившиеся веками и передававшиеся из поколения в поколение обычаи, теперь уже вошедшие в кровь и плоть.
— Однажды я прочёл историю из жизни эскимосов. Эскимос убил пастора-протестанта: хотел, чтобы тот жил с женщиной. Пастор должен был, по его мнению, согласиться из вежливости.
Эта тема его волнует, он тощий, весь высохший — одни кости да нервы. Баррето сидит на другом конце софы и держит в руке стакан с виски. И вот я уже вижу не его. На его месте неожиданно возникают Эма, Ванда и даже падре Маркес. Возникают как в кинематографическом трюке: появляются и исчезают, сменяя друг друга. О чем они только не говорят, вспоминают даже того субъекта с усиками, который приходил ко мне, приносил книжку, говорил о Кармо и штольне № 2. В этой разноголосице постоянен только мой голос, он отвечает каждому из них. Мой голос — единственный, неделимый и вечный. А вот голос Медора, да, это воет он, я узнаю его. Подхожу к окну: двор пуст, деревня утопает в мягком, глубоком снегу.
— Бедная Ванда, — говорит Баррето. — Ей не везло с любовниками.
— Они бросали ее? — спрашиваю я.
Не сойти бы с ума. Ведь так немного нужно, чтобы прочно стоящий мир закачался. Он качается и уходит из-под ног, ты в пустоте.
Горный инженер Луис Баррето говорит размеренно, на одной ноте. Монотонность его речи напоминает звучание восточных музыкальных инструментов, возможно китайских. Все звуки тягучи. Он тянет слова, его плоские губы смыкаются и размыкаются, лицо суховатое, бесстрастное и желтое, как у мумии. Тонкая прядь зачесанных сзади волос прилипла к лысому черепу. Бледные пальцы шевелятся, точно сонные змеи. Накрахмаленная и отутюженная манишка похожа на панцирь, она ребриста, как грудь насекомого, а глазки черные, без радужной оболочки, неподвижные и мертвые. Когда я пожимаю его руку, то ясно чувствую каждую косточку кисти: кожа на руке дряблая, безжизненная, как у мертвого зверя.
— Мораль — софизм, измышленный трусами, это факт, но вот что любопытно,
и он улыбается одними губами, плотно прижатыми к крепким зубам, губы медленно ползут вверх, обнажая клыки.
— когда исчезает желание, вместе с ним исчезает и грех. Ты как бы становишься ребенком. А для ребенка пристойно все, как и для старика. Мне нужен сын, бедная Ванда.
— Ее бросали любовники? — снова спрашиваю я.
— О, Ванда восхитительна. У нее горячее, упругое тело. И она кричит от страсти, понимаете, кричит.
После того как грубое, жизнеспособное животное наполняет тебя семенем, ты лежишь, не подавая признаков жизни, и только твое бьющееся сердце говорит о том, что жизнь тебя не оставила. Мои пальцы скользят по твоей коже, поднимаются по изгибу бедра, касаются груди. Глаза твои закрыты, руки раскинуты. Луис Баррето поднимается с софы, держа в руке все тот же стакан виски, и садится рядом со мной.
— «Четыре стихии», — говорит мне Эма, — когда вы сделаете эту вещь своим гимном…
Вот он звучит, я слышу его. Когда-нибудь передохнут все собаки, и музыка без их воя будет звучать чисто. Чисто? А будет ли музыка вообще еще когда-нибудь звучать? Иногда мне, охваченному безотчетным страхом, приходит такая мысль: музыка и искусство необходимы только для того, чтобы перед ними преклоняться. А как же иначе выстоять? Даже богам нужны лиры и лютни… Эма говорит мне:
— Было бы просто нелепо. Мир без искусства был бы глупым миром роботов.
— Но, Эма, ведь вы сказали мне. Вы мне рассказывали о концерте, на котором присутствовали: музыки никакой не было, только визг, грохот, да еще какая-то солистка читала газетные объявления. Вы не хотите замечать и понимать, что это начало конца.
— Какого конца? Наши музыканты просто сбиты с толку. Вот приедет один артист — его пригласила Ванда, — и вы увидите подлинное вдохновение. Глас еще взывает к человеку, но человек утратил к нему путь.
Когда-нибудь музыка станет чистой. А пока в ее звуки вторгается собачий вой и, в отчаянии сливаясь с нею, взмывает к звездам и даже выше.
— Жайме Фария, — говорит мне Баррето. — Тридцати пяти лет. Рост — метр восемьдесят два сантиметра. Вес — восемьдесят два килограмма.
И смеется, беззвучно смеется, показывая белоснежные зубы. Мертвый, искусственный смех, озаряемый белизной вставных зубов.
— Мне нужен сын. Я не могу бросить нажитое на ветер. Как звали того царя? Мидас? У каждого своя судьба. Просто невероятно, но деньги у меня получаются из ничего. Пейте, учитель. Нет, нет, это Ванда бросала любовников. Бедная Ванда. Бедная Ванда.
Он медленно поворачивается ко мне, как-то странно изгибается и сопровождает свои слова недвусмысленным жестом.
— Да и ей нужен сын,
он делает ударение на «у» в слове «нужен», повторяет это слово, все еще стоя в принятой им позе, держа руку у живота, точно ждет моего ответа, моего согласия,
мой сын. Когда-нибудь ты придешь ко мне, я знаю. Ты не можешь не прийти. Я жду тебя спокойно и с уверенностью. Уж не сошел ли я с ума? И земля тебя ждет. Ожидание чувствуется во всем, что меня окружает, оно не обманывает, как и стоящая вокруг тишина. К тому же я владею словом, оно у меня на языке и на моих еще влажных губах. Невозможно, чтобы ты не пришел. Однажды ты появишься там, на вершине горы, твоя тень ляжет на дорогу, ты опустишься в долину и окажешься в поле моего зрения. Боже, боже! Почему я к тебе взываю? К тебе — к кому? Бог — это мой сын. Жизнь реальна. Она существует. Я живу и возвещаю ее.
Неожиданно в гостиную вошла ты.
— Луис, помоги мне застегнуть молнию на блузке.
XIII
И вот ты входишь в гостиную. Садишься на колени к своему мужу, сидишь ко мне спиной, он застегивает тебе блузку. Потом ты еще какое-то время продолжаешь сидеть у него на коленях, вытягиваешь ногу, смотришь на покрытые красным лаком ногти, выглядывающие из босоножек, закуриваешь сигарету. Ты сидишь ко мне спиной, я вижу твой нежный затылок и крупное сильное бедро. Позже ты растягиваешься на софе во всю длину, лежишь вверх животом, касаясь меня головой, а ноги вытянув в противоположном направлении — одна параллельно другой — и, точно напоказ, выставив веер красных ногтей. Луис Баррето поднимается с софы, чтобы предоставить ее всю целиком в распоряжение своей жены, и садится… Сел поодаль на стул, лицо его бледно и сурово. От сигареты, которую курит Ванда, вьется тонкая струйка дыма, вьется, поднимается вверх и вверху преобразуется в облако. Мы все трое молчим. Наконец Ванда говорит мне:
— Как же вы проводите здесь время?
— А вы к нам надолго? — спрашиваю я.
Она не ответила, потому что не услышала. Подчас в силу разности наших занятий диалог становится монологом. Ее тело вытягивается во всю длину софы — кому она его предлагает? Что? Нет спроса, думаю я иногда. Думаю так обо всем. Мы совершаем поступки, личность, которую мы собой представляем, утверждается в нас, а уж потом, только потом появляются доводы, прорастают, как трава на кладбище. Ванда, очевидно, предлагает себя мне. Я прохожий, иду мимо, она говорит мне:
— Заходи!
Луис Баррето из гостиной незаметно вышел. Должно быть, вышел потому, что его присутствие здесь неуместно. Я нахожу вполне естественным, что Ванда зовет меня. Я мужчина, во мне заложен вызов ее телу и ярости, которая в нем живет. Это подспудная ярость, она рождается в нашей крови, но мы не ведаем ее предназначения. И сражаемся один против другого в надежде познать ее. Рот, зубы, наконец, плоть, в которую они вонзаются. А дождя-то все нет. Однако вдали уже поднялся сильный ветер. Когда я соберусь в поселок, надо будет надеть плащ. Зима продлится месяца два-три. Если бы твой сын вернулся сейчас. Ты должен быть готов к встрече, нужно показать ему, что ты ждешь его: приготовить ему комнату, поставить стол. Ванда меня спрашивает:
— Как вы здесь проводите время?
Как-то странно говорить ей о себе. Говорить:
— У меня были отец и мать. Была Норма, Антонио и их маленький. Была Агеда.
Что она сможет понять? Ограничиваюсь следующим:
— Проводим… Здесь хорошие прогулки на вершину Святого Силвестра, часовня…
Мы ходили туда с Нормой, когда были детьми. Там цыганка ей сказала:
— Ты должна будешь отправиться в самое долгое путешествие… На край света. А может, и дальше…
Какое путешествие? Должно быть, то, что началось с ее смертью? Начало чего-либо является концом того, что было, а оно в свою очередь было началом другого конца. Итак, я путешествую с момента моего возникновения в утробе матери.
— Неужто опять обрела новое горюшко, — сказала ей моя бабушка, когда они шли вверх по откосу, к церкви.
Но смерть Антонио была такой глупой. Он был совершенно здоров, и только доктор разглядел, что ему грозит смерть:
— Вы должны немедленно лечь в больницу.
Я стоял у школьного окна и любовался июльским вечером. Мальчишки уже вышли из класса, и их крики носило эхо, оно слышалось то с одной стороны, то с другой, потом все стихло. Это был теплый, безветренный вечер, как сейчас помню его. Свинцовое небо почти лежало на горе, гора изнывала от зноя. Безжалостное солнце палит холмы, сжигает растительность, делает их голыми. На вершине горы вокруг белой часовни дрожит воздух. Я прищуриваю глаза и вслушиваюсь. Сейчас послышится голос — ГОЛОС ли? Бывают моменты, когда я жду его. Это моменты полного откровения. Однако не насилуй себя. Жизнь так проста! Жизнь и истина. Истина твоего тела, рожденного землей. Вот сверкнул светлячок и тут же погас. Не копайся в себе, дыши, будь. Однако как трудно забыть пророчество, трудно противостоять не только удару ножа, но и атаке вечности. Со всех сторон на меня надвигается шум голосов. Я слышу их даже сейчас — как их не слышать? — слышу, как они сотрясают воздух в почерневших домах, звучат в необъятном просторе неба. Но я всемогущ, я встаю во весь рост и печатаю шаг, эхо которого разносится во Вселенной, моей Вселенной, и я кричу своему ужасному божеству. Да, это было жарким, душным вечером, где-то неподалеку ворковали голуби. И тут передо мной возникла фигура Антонио.
— Вечер добрый,
но я увидел его только тогда, когда он заговорил. Он возвращался с поля и на плече нес мотыгу. Но рука, которой он придерживал ручку мотыги, была завязана платком. Я спросил его, не придавая вопросу особого значения:
— Что с рукой?
Он ответил, что пустяк.
— Порезал стеклом, ерунда. А ты как?
Я пожал плечами — как всегда. Антонио добавил еще что-то, что говорят в тех случаях, когда не собираются продолжать разговор, и ушел.
Однако на следующий день или через два дня этот пустяк обернулся трагедией. Антонио был вынужден поехать в поселок, а я — сопровождать его. Мы сели на лошадей и поскакали. Домой же я возвращался один, ведя в поводу лошадь Антонио. Не понимая, что произошло, Норма, стоявшая у дверей дома, не спускала с меня глаз. Я спокойно привязал лошадей, Норма, не произнося ни слова, продолжала сверлить меня взглядом. Конечно же, на языке у нее вертелся вопрос, но, возможно, она считала его глупым, не сам вопрос, нет, а тот ответ, который этот вопрос вызовет. И ждала, что я обо всем скажу сам, — но что я мог ей сказать?
— А Антонио? — спросила она наконец, глядя на меня тревожно-испытующе.
— Зайди в дом, — сказал я.
Она вошла нерешительно, явно опасаясь услышать что-то ужасное. За окном стемнело. Я взглянул на Норму, она ждала, прислонившись к двери, которую прикрыла за собой. И вдруг как сумасшедшая закричала:
— Говори!
Я повернулся и развел руками.
— Антонио отправили в больницу. Врач сказал, что необходима немедленная госпитализация, и сам в своей машине повез его в город.
Очень странный случай — а что в жизни не странного? В то утро, когда мы с Антонио вынуждены были поехать в поселок, он проснулся с какими-то удивительными ощущениями: с трудом ворочал языком, подбородок, как под тяжестью камня, отвис. Свернул ночью челюсть? Простудился?
— Столбняк, — сказал врач.
Домой Антонио не вернулся — никогда. Спустя какое-то время мы получили известие о его смерти. Да, так и не вернулся. Этот широкоплечий человек с чуть глуховатым, точно от постоянной хрипоты, голосом так и не вернулся. Теперь ночами Норма часто кричала, зовя его. Я один слышал ее крик. Может, и я буду звать его. Но пока не зову. Я не зову ни отца, ни мать. Зову жизнь, а временами и ее не зову; признаю только силу, ее породившую, грубую силу земли, которая положит ей конец. Все голоса для меня едины, они путаются в моем сознании, реален только голос земли, не разражающейся криками, не приводящей доводов. Это глупо, скажет мне всякий. Я пожимаю плечами: пусть, я так устал.
— Так расскажите, — говорит мне Ванда, — о прогулках.
— Да и что тут рассказывать? Прогулки по горе… А иногда ходим в поселок. Вот так и проводим время.
Но у тебя же есть другой, более существенный вопрос. Так задай его в тот момент, когда, лежа на софе, ты выпустишь колечко дыма.
— Вы женаты?
— Агеда меня оставила, — объяснил я.
В дальнем углу гостиной сидит Баррето и потягивает виски. Рука с поблескивающим стаканом то и дело поднимается, глазки впились в нас, глазки черные, тусклые. Ванда откидывает назад руку и ищет ею мою. Я даю ей ту, что свободна, она подносит ее к глазам, изучает, явно желая прочесть на ней собственную судьбу. Потом, посасывая сигарету, отпускает мою руку.
— У вас грубые руки, — говорит она, — а глаза — добрые. В мужчине главное — глаза и руки.
— Я считал главным другое, — сказал я и улыбнулся, довольный своей иронией.
— Я сказала «в мужчине», за этим подразумевается все остальное. Но глаза и руки — это главное.
Я смотрю на руку, которой пишу. Пальцы толстые, кожа морщинистая — ты стар. И в пятнах. Вот где виден наш возраст. Ты стар — стар? И в то же время молод, как всегда, потому что я вечен. Только этого никто другой, кроме меня, не знает — да и что знают другие? На небе сгущаются тучи, возможно, все-таки пойдет дождь. Если бы не холод и безветрие, можно было бы ожидать грозы. Да, что знают другие? И вдруг неожиданно я вижу свое отражение в оконном стекле (нужно купить зеркало: есть еще зритель, и этот зритель — я), волосы сухие, обнаруживаю седые пряди.
— Старик, — говорю я.
Говорю вслух и, когда слышу сказанное, вздрагиваю, поскольку, как пишут в романах, то, что сказано вслух, — правда. Разве ты этого не знал? Кто сказал — старик? Тот другой, другой, чужой — кто он? Я снова смотрю в оконное стекло и в какой-то момент обнаруживаю, что тот другой, которого я там вижу, обретает независимость, он морщит нос и, похоже, издевается надо мной, строя гримасы. Я отвожу, глаза. Какая глупость, это же ты, смотри на себя! Этот другой — ты, понимаешь? И ты стар. Но нет, мой возраст — вымысел, абсурдное заявление, пришедшее извне. Я существую вне времени, я вечен и неизменен, с далекого детства и до бесконечности, навечно.
— Да, но ты стар.
Сколько тебе? Иногда мне нужно подумать, прежде чем ответить. Сорок с… Что выражает слово «сорокалетний»? Думаю, когда мне было двадцать, как же я смотрел на тех, кому сорок? Сколько известных мне людей дожили только до тридцати или сорока? Когда-то мне казалось, что сорок лет — возраст солидный. А теперь я думаю: как это солидный? Я же еще так молод… Я ничего еще не сделал, а столько должен сделать. И сделать должен к приходу своего сына. Земля, дом — вот те два слова, которые нужно сказать ему, сказать и благословить на дела.
— Это то, что я тебе оставляю, — скажу я ему. — Теперь твоя очередь жить.
А не обманываешься ли ты? — спрашиваю я себя. Время работает против тебя. Ты стареешь. О да, твой внутренний свет еще ярок. Ярок, как всегда, но тело твое о том не ведает, как не ведаешь ты о своем теле, забываешь его или вдруг с изумлением спрашиваешь: что с тобой сталось, стареющее тело? Что же ты? Завершаешь свой жизненный путь? Видишь неотвратимость смерти? Да, тело стареет, но внутренний свет еще ярок, он продолжает светить; как же осознать, что ты, братец, постарел? Но ты об этом стараешься не думать, во всяком случае сейчас. О, да пребудет в тебе вечное начало, которым ты живешь. Открой окно и брось вызов горе. Земля тебе ответствует, земля покоряется твоей чудовищной силе. Но я окна не открываю, а просто гляжу в него. Гляжу на льющийся с неба бледный свет и мягкую молочную белизну снега, что расстилается перед моими глазами.
У моих ног, вытянувшись навзничь на софе, лежит Ванда.
Ужинали мы в молчании. Стол был узкий и длинный. На одном его конце сидел Баррето, на другом Ванда, я — около Ванды. Мы почти не говорим. А если вдруг с наших уст и срываются слова, то, натолкнувшись на глухую стену воздуха, гаснут, не рождая ответа. Они напоминают мне удары бильярдного кия — почему? Четкие и без эха, без продолжительности звука, который живет в пространстве. Звучат и умирают. Особенно слова Баррето. Кстати, он почти не говорит. Пьет виски. Пьет, не зная удержу, поднося ко рту каждый стакан точно рассчитанным движением руки. Напрягаю свою память и вижу, как в его руке множатся стаканы, они, будто ковши землечерпалки, поднимаются и опускаются в четком рабочем ритме.
— А вы сюда надолго? — спрашиваю я Ванду.
— Луис! Сколько ты даешь мне времени?
— Мне, девочка, нравится учитель. Это сильный и умный человек.
— Это прискорбно, — говорит Ванда.
Она смотрит на меня изучающе. Даже во время ужина закуривает сигарету. И снова восстанавливается глухая, ничем не нарушаемая тишина. Нам прислуживает дочь налогового инспектора. Ей лет семнадцать? Восемнадцать. Похоже, она сумасшедшая. Зовут ее Эмилия. У нее вызывает смех все, что бы ей ни сказали, а когда она смеется, обнажает лошадиные зубы. И отвечает она, так же глупо ухмыляясь. Смеется по причине и без причины. Когда ее обрюхатили, она, должно быть, тоже смеялась, сочтя это остроумным. Ей наверняка очень трудно найти работу, потому что она все время смеется и все время суетится. Потом мы возвращаемся в гостиную, и Ванда снова ложится на софу.
XIV
Но вот, повернувшись на живот, она приподнялась на локтях и подперла руками подбородок. Ты смотрела перед собой и думала — о чем? О заурядных вещах, банальных идеях, которые в данный момент были не чем иным, как путаницей мыслей, и любая из них, подобно поднятой на пляже раковине или подобранной в дорожной пыли монете, могла представлять интерес, поскольку найденное мы всегда поднимаем. И снова она взяла мою руку, которая лежала у меня на колене. Осмотрела ее как-то рассеянно и вернула на место. Однако я почувствовал теплоту ее руки.
— Так какую судьбу мне пророчит гадалка?
Ванда не ответила, только быстро и страстно пожала мне руку. Сильный электрический разряд пронзил насквозь мое тело и кости. Дыхание перехватило, все внутри сжалось, напряглось, глаза, казалось, стали хрупкими, точно стекло. А Ванда смотрит на меня и улыбается.
— Луис, — говорит она не поворачиваясь, — иди ложись. Хотя завтра и воскресенье, тебе рано вставать.
— Позволь мне остаться, позволь остаться.
Который же час? Ночь пришла незаметно, вошла в мой дом, рука устала писать. Темнеет в глазах, о боже, как они устали. Этот час торжествен, а я пишу, пишу. Пишу на потемневшем листе бумаги. Исписываю его своим мелким почерком, и тонкая ниточка чернил, напоминающая писк комара, ложится на бумагу. Ночь нежна и бесконечна. Она развертывается перед моими глазами в снежной шири. О, уступить смиренно жару своей крови, услышать вдруг нежный и пугающий плач — неясный голос Величия и Знака. Но земля мертва. Мертв человек и его иллюзии. Мертвы боги. Живет, существует пустое пространство небес и одетая в саван земля, которую я вижу. Вижу ее, чистую, грустную. Что-то большое, прекрасное и печальное должно здесь свершиться, но что — я не знаю. Мое постаревшее тело тяготят тысячелетия катастроф. Но оно живо. Я погружаю руки во что-то, некогда существовавшее, а теперь мертвое, но, вытащив их, обнаруживаю, что они целы и пальцы сохранили подвижность. Во рту горечь, но вкус к хорошему не утрачен. Самое страшное — это ГОЛОС. Он заговаривает со мной тогда, когда я не жду. Я слышу его. Он идет ко мне из пустоты, из вечного покоя, от большой луны, что встает над горизонтом. Из отравленной крови, отравленной вопросом, которым человек задается с тех пор, как стал задаваться вопросами. Сейчас взойдет луна — повремени еще мгновение, послушай тишину. Флюид трудно выразимого чуда еще существует. Тусклый, преображенный и невесомый, как ореол знака, снег венчает его. О чем это говорит? Я знаю — ни о чем, но все равно вздрагиваю. Вздрагиваю, точно кто-то легонько касается моего плеча. Вздрагиваю, точно кто-то дышит мне в лицо. Уж не потому ли, что осознать абсолютную тишину трудно? Однако именно в этой бесплодной тишине рождается человечное слово. Между тем сияющая на небе луна и искрящийся снег, который укрыл деревню, делая ее призрачной, говорят о начале начал. — Все говорит о чьем-то присутствии. Подобно поднимающемуся пальцу или затаенному дыханию. Оно в лунной лужице, в необъятности мира. И множится присутствием людей, которые были. Пронзает гору, пронзает, как неожиданный поток воздуха. О, будь покоен, Дух спит вечным сном. Бодрствует только твое тело. Обособленное, оторванное, смертное. Твое величие — в руке с твоим завещанием. Придет ли кто-нибудь за ним? Кто-нибудь. Кто-нибудь — это твой сын. Земля — твоя. Белая, огромная и девственная в большом лунном пространстве — который же час?
— Тебе рано вставать, Луис.
Он не отвечает, он пьет. Ванда наконец садится, поворачивает ко мне голову, смотрит на меня. Теперь она улыбается, заговорщически.
— Вы робкий, — говорит она.
— Да?
Баррето встает и подходит к нам.
— Луис! — говорит Ванда.
— Позволь мне остаться, позволь остаться здесь.
— Почему это хорошо? — спросил я.
Ванда снова закуривает, откидывается назад и плотно прикрывает глаза. За окнами ветер треплет верхушки сосен. Я слышу его даже сейчас: он шумит торжественно и грозно. Пугает меня.
— А зачем вам это знать? — спрашивает Ванда. — Мы и без того слишком много знаем. И наши знания мало чему помогают.
— И все же — почему это хорошо? — настаиваю я.
— Да не знаю. Но робкий человек многому нас учит, и, надо сказать, полезному. Как ребенок.
— Я не робок, — сказал я.
Она улыбнулась.
— Пусть так,
потому что неплохо бы вернуть утраченное, восстановить девственность того, что нас окружает. Это случается всегда, когда ребенок спрашивает: «А что это такое?» — и вопросом своим привлекает твое внимание к тому, что тобой забыто. Или, скажем, голод, ведь именно голод восстанавливает утраченный вкус. И снова ты на меня смотришь, оценивая мое замешательство. А был ли я в замешательстве? Я весь горел. Отхлебнул виски. Ванда дотронулась рукой до моего лица. И тут ее полуоткрытый рог задрожал, глаза беспокойно заблестели. Я поставил стакан с виски на стол и затянулся сигаретой.
— Вы намерены пожить здесь, в деревне? — спросил я.
Она резко выпрямилась, замерла, явно злясь на меня, глаза метали молнии то вправо, то влево, словно ожидая атаки. Потом всем телом рухнула на софу. И заплакала.
— Трус! — заорал Баррето.
— Ванда, — сказал я. — Посмотрите, какая красивая ночь.
Ванда медленно приподнялась, еще раз посмотрела на меня, чтобы удостовериться, что это сказал я. Потом с силой схватила меня за руку.
Баррето со стаканом виски встает с софы и, поворачиваясь на каблуках, смотрит, как мы выходим.
XV
Из дома мы выходим утром, день прекрасен. Стоит мягкая осень — октябрь? Эма с нами не идет. Ни Эма, ни Амадеу, ни падре Маркес. В конце, возможно, падре Маркес и появится, но тогда, когда все уже будет непоправимо.
— Тебе не стыдно везде заниматься непристойностями? Даже здесь, в часовне?!
— Нет, в часовне ничего не было.
Вы, падре! Да и часовня была заперта. Но представьте себе, Эма, представьте: двери открыты, Ванда стоит на алтаре. Ее взгляд устремлен вдаль. Он летит, подобно протяжному крику, простирается, доходит неизвестно куда. За последний холм, за пределы земли. В ослеплении я останавливаюсь около двери и стою спиной к солнцу.
— Свет воспевает тебя, — говорит мне, стоя на алтаре, Ванда.
Она стоит прямо, опершись на святого, — что она там делает? Глаза устремлены вперед, они черные и блестящие. И очень грустные. А солнце заливает светом долину, всю долину, вплоть до самой горы. Я стою у двери не двигаясь. Сзади меня свет — где? Откуда?
— Ванда!
Я смотрю на нее, и меня охватывает трепет. Бог существует. Тот, что был раньше, уходит, он где-то далеко, но после себя он оставил след. След этот подобен реке до и после истоков: до — она воображаемая, после — реально существующая. Вот и здесь: бог и Ванда. Их облачения ниспадают, а складки словно стремятся ввысь. Складки ложатся не прямо, а волнисто. Я весь в напряжении, готов к яростной борьбе, сверхчеловеческому, но напрасному приложению сил. О, бог всемогущ, но ему ведомо лишь бесполезное.
— Божественное творение, Эма, — это невероятная глупость. Пусть бы существовал бог, пусть. Но зачем было создавать человека? Вы скажете, бог не ведал, что творит. Но вот это-то я и нахожу глупым: необходимость, которая не имеет смысла. А потому особенно глупо считать, что всем высоким в себе человек обязан богу. Глупы все высшие поступки, ибо, совершая их, никто не задается вопросом, «зачем» их совершать. Это поступки божественные.
— Ты меня любишь? — спрашивает Ванда.
— Спускайся, — говорю я ей.
По обе стороны алтаря есть некое подобие ступенек. И вот Ванда медленно поворачивается и, держа руки по швам, спускается по этим ступенькам вниз, на каменный пол. Босая? Ног ее я не вижу. По каменным плитам волочится ее ритуальное облачение, тянется за пределы времени и нашего существования. Как странно выглядит алтарь без святого — что бы это могло значить? Увечный алтарь. А святая подошла ко мне и остановилась посередине узкого прохода, прямо напротив меня. Мне нужно быть сильным, очень сильным — похоже, снова пойдет снег? Смотрю в окно, воздух уплотняется. Я выжидаю, сердце мое вслушивается. Да, снег идет снова, я его вижу. И мир опять пуст, как никогда раньше. Снег падает, падает, как падают цветы на могилу. Это что: презрение неба или его сострадание? Падающие на могилу цветы, их лепестки — куча лепестков — покрывают могилу, отделяют усопших от наших грехов — от грехов и величия тех, кто продолжает жить. Агеда. Тебя от меня отделяют не совсем ровно вбитые колья — спи. Мне нужно сходить в поселок. Открываю окно, идет снег. Не очень сильный. Поток холодного воздуха освежает память. Она ясна, точна, определенна. Время не страшно ей. Прикрываю глаза: перед мысленным взором проходят тени, как намек на что-то, колокола, о, светлая радость, короткая недостоверная нежность среди мрака, в котором я пребываю, такого, что я уже не я, а всего лишь пленник, чуждый и далекий величию и хоть невидимому, но до сих пор не сломленному сопротивлению. Я как потухший вулкан. Идет снег.
И вот я сам делаю первый шаг. Ванда всегда выжидает, складки туники обрисовывают восходящую линию ее бедра. Ее плотное тело весомо. Я стою между двумя святыми. Средоточие моей божественности. Ванда протягивает мне руку
— Иди
не для того, чтобы меня подбодрить, а чтобы возвестить нашу встречу. Стены обступают нас со всех сторон, никто не может к нам вторгнуться. Блудите во тьме и одиночестве — кто это сказал? Не придете ко мне, покуда — кто сказал? О Ванда, твое тело как…
— Закрой дверь.
Свет. Он заливает Вселенную, сверкает, мои руки дрожат. Как же я страдаю!
— Тело крепкое, упругое, — говорит Баррето. — И она кричит, кричит.
Но ее я не слышу, а слышу себя, выходит, кричу я? Взрывчатая избыточность. Чрезмерная ярость, но ночь все компенсирует. Тела Ванды не вижу, вижу длинное, прозрачное облачение, снять его — значит одержать преждевременную победу. Как сейчас помню — никогда не обращал на это внимания? — испытанное мной двойственное чувство: чистый, легкий, вызывающий головокружение образ и явное присутствие плотного, компактного, почти смешного в своей вещественности тела — Амадеу это хорошо знает:
— Самый чистый эротизм — это любовь с монахиней. Я видел один фильм. Не видели? Монахиня во всех этих длинных облачениях, одно поверх другого. Предположить, что под ним есть тело, просто невозможно. Оно рее время где-то в неопределенности, на расстоянии,
от которого я держусь тоже на расстоянии, каковое делает его нереальным, независимым от нас, от твоих опущенных век, и все это разрешается чем-то совершающимся внутри тебя, внутри меня — об этом нельзя говорить. О, как медлит, как запаздывает начало конца. Ты дрожишь, нервы взвинчены до предела, мышцы словно окаменели, и я, напряженный, натянутый, как тетива лука, готового в любой момент пустить стрелу в намеченную цель. И наконец цель достигнута… На белых стенах дрожит круг света. Блудите во тьме и одиночестве — кто это говорит? Ванда медленно открывает глаза. Мы оба живы. И узнаем друг друга. О, ничто нам не принадлежит. Предположим, я тебя спрашиваю:
— Ванда! Что ты чувствовала? Расскажи. Расскажи во всех подробностях.
От кого мы произошли? Однажды Амадеу сказал:
— В своей книге «Философия алькова» Сад советует во время любовных утех богохульствовать как только можешь.
Почему? Какое дело богу до всего этого? Амадеу разглагольствовал об «абсолютной свободе». Абсолютная победа, животное завоевание запретного царства. Что богу до всего этого? Мое царство — царство поражения, а не победы. Однако в нем живет любовь. Ванда приподнимается, одеяние падает, опускается на каменные плиты, тела я так и не видел.
Стоя на пороге часовни, мы смотрим на льющийся со всех сторон свет и лежащий перед нами горизонт: Потом видим две идущие вверх, к часовне, фигуры. Идут совершить обряд? Мы протираем глаза и наконец узнаем их: это я и Ванда.
Из дома мы выходим рано, день прекрасный: теплый, ласковый. Ванда запирает дверь и, глубоко вдыхая аромат земли — благоухают влажные сосны, мхи, грибы, — закрывает от удовольствия глаза. Роща залита солнцем. Оно висит на ветвях, просачивается, вниз на землю, образуя то там, то здесь маленькие световые лужицы. В солнечных лучах искрятся лежащие на паутине капли росы. А в вышине, на сосновых иглах, лучатся другие капли. Это праздник света. Мы медленно идем по влажной земле. Под ногами ковер из чуть покрасневших сосновых иголок.
— Тебя еще помнят твои мертвые? — спрашивает меня Ванда.
— Нет.
Мы громко говорим? Эхо вторит нашим словам. Они наталкиваются на невидимые стены, заполняют воздух, летят к куполу храма. Минуем деревню, поднимаемся по улице, которая ведет к церкви. Как будто воскресенье? Не слышу шума работающих машин. Под бархатным солнцем сушится кукуруза, устилающая ток. А перед окнами домов лежит на больших подносах или висит нанизанный, как четки, на бечевку инжир. Сладкое предвестие зимы, рассеянный свет, легкая пыль. Дурачок Мануэлзиньо Бело — я уже говорил о нем? — старается набросить ботинок на колокольчик часовни милосердия. Эта часовня стоит у края дороги, к стене ее приделан колокольчик. Дурачок нашел на помойке старый ботинок, а теперь бросает его в колокольчик, изо всех сил стараясь в него попасть. Ванда останавливается и смотрит на парня: Мануэлзиньо Бело бледен и очень грузен, ожиревший парень, и это сразу бросается в глаза. Ботинок взлетает, иногда касается колокольчика, но падает на землю. Мануэлзиньо поднимает и снова бросает. Один раз, когда он так вот бросил, я подобрал ботинок и спрятал. Он засмеялся и в ожидании того, что последует, притих.
Когда я вернул ему ботинок, он принялся его бросать снова. Ванда пожалела его:
— Помог бы ты ему, Жайме.
— Невозможно. Ботинок не может зацепиться за колокольчик. Мануэлзиньо занимается этим много лет и набросить ни разу не смог.
Радуясь солнцу и глядя вокруг, Ванда улыбается. Улицу переходят, крякая, белые утки. Ванда, да и я тоже смотрим на них с любопытством. Странные существа, какие-то допотопные, уцелевшие остатки какого-то вторичного ответвления жизни. Уродливые, смешные, они несут пузатое тело на коротеньких лапках. Хорошо выглядят они только в воде. Вон идут вразвалку из-за пузатого тела, которое почти касается земли, и крякают, нарушая тишину. Потом, вдруг испугавшись чего-то, подбегают одна к другой, при этом еще сильнее раскачиваясь и громче крякая. Они все время крякают среди царящей на горе тишины и наконец скрываются в ближайшей, усадьбе, и голоса их, скрипучие, точно несмазанная телега, смолкают.
Мы с Вандой взбираемся вверх по склону горы, к вершине Святого Силвестра. Две высокие скалы сторожат вход в укромное место. Здесь мы садимся лицом к солнцу. Воскресный ли день? Да, слышу звон колоколов. В горах звон множится, наполняет все пространство, о, колокола моей беспокойной памяти. А может, нет. В то время я уже спал с Вандой — из-за этого иногда не проводил занятий в школе. Ванда неутолима — не кончился ли снег? Нет, идет, падают редкие хлопья, припорашивая все вокруг. Представь, что он никогда не кончится и ты окажешься погребен под ним. Агеда спит, ты — последний свидетель здешней жизни, бог мертв, кто, же способен поддержать эту жизнь на земле, которая еще существует? Ванда ненасытна, она во власти бешенства. Вот вытягивается на земле, на солнцепеке, я сажусь и закуриваю. Глаза ее закрыты, и она ощупью находит мою руку. Берет мою руку там, в комнате, где нечем дышать от двух электрических каминов. Ванда вытягивается на широком ложе, точно на сцене. И вдруг голова начинает кружиться от нахлынувших воспоминаний: вокруг меня множатся ее загорелые ноги, сплетаются и расплетаются руки, я чувствую влажность ее горячего рта, ее живота. Я, моя грудь, мои руки и ноги — единая маслянистая масса, что-то расплавленное, неясное, я весь в поту, потом пропитаны наши тела, мы задыхаемся…
— О нет, еще нет… Почему ты так быстро сдаешься?
А ведь я не сдавался и не сдаюсь — ни тогда, ни сейчас, потому что я всегда в начале, и происходит то… А происходит то, что я прохожу сквозь тебя, побеждаю это твое сопротивление, которое вовсе и не твое, а то, против которого бросаюсь в яростную атаку и, обезумевший, одолеваю. Взгляд мой слеп, злобен, одержим, он ищет чего-то несуществующего, нереального. И снова возобновляется бой, бой против невидимого, несуществующего врага.
— И кричит, кричит.
Ее крика я не слышу — так это я кричу? Бой мобилизует все мои силы, всю мою хитрость, и затуманенный ум, и просветленную глупость, и все, все, что есть во мне. Мертвые не помнят меня.
— Мертвые тебя еще помнят?
Старый отец, старая мать. И Норма, и Антонио — почему они должны меня помнить? Жизнь неизменна. Но даже тогда, когда мои физические силы на исходе, я продолжаю бой, я готов к новой схватке. И мы возобновляем наше сражение. Во рту у меня привкус болезни, гниения. Он не от обоняния, оно сейчас бесчувственно. Он идет откуда-то из глубины, из-за пределов ощущений. От него тошнит, сводит судорогой лицо. Предельное самоосуществление тела вплоть до физиологических отправлений. Это нечто вроде деградирующей красоты, красоты наизнанку. Этой красоте знакомы экскременты. Я чувствую запах плесени, я им пропитан, им насыщен воздух. Это переродившееся удовольствие, которое еще длится, длится до головокружения, так что иногда я думаю: сейчас умру. Я без сил, совсем без сил, но мы возобновляем сражение, мы всегда его возобновляем. Мертвые меня не помнят, ни меня, ни жизнь, потому что глухота — мрачна, череп — пуст. Все сложности жизни и Вселенной разрешены, утоплены, уничтожены. Бледная немочь. Необходимо возобновить бой, прийти в беспокойное состояние. Кровать, пот. Около нас на стуле я вижу Луиса Баррето, присутствовал ли он при этом? Не могу сказать — глаза и память изменяют мне. Сейчас его лицо дрожит в лучащемся воздухе, улыбка открывает белоснежные зубы, они как градины. На нем смокинг, в руке стакан.
— Продолжай, сын мой.
Он заботится об мне, как о породистом животном. Следит за мной, кормит, ухаживает. Он мной очарован. Глядя на меня, облизывается, точно при виде лакомства.
— Продолжай.
Мы продолжаем. Продолжаем на солнце между двух отвесно стоящих скал: теперь в четырех стенах нам уже тесно, мы нуждаемся в открытом пространстве, в лучащемся горизонте, в крике, который стрелой летит в небесную синеву. В глухом болезненном стоне. В гробницах ворочаются боги, хмурится солнце. Однако меня не покидает ожесточение. Так спустилась ли ночь? Стало темно.
— Как быстро ты сдаешься.
Тело как тряпка, но сердце еще бьется. Жизнь на волоске, но я еще дышу. Вот она постепенно возвращается, наполняет мои вены. Я чувствую, что оживаю, чувствую, как оживает мое было умершее тело. Забылся ли сном? Не помню. Открываю глаза, в них бьет дневной свет. Ванда всматривается в меня, улыбается. Солнце наталкивается на нас, проходит внутрь, озаряет нас изнутри.
А до часовни еще далеко. И когда наконец мы там оказываемся, Ванда приходит в ярость, потому что двери часовни заперты.
— Я хотела подняться на алтарь! — говорит она мне.
— Что за глупость!
— Я хотела подняться на алтарь!
Потом сбивчиво, с загадочными намеками рассказывает мне об Эме и, охваченная детским отчаянием, стучит в дверь часовни. Я сажусь рядом и смотрю вдаль. Внизу — деревня, когда приходит утро, она похожа на склеп. Снизу ползет туман, ползет вверх медленно, как дым с оставленного пепелища, расползается по обе стороны горы. Мертвая земля, возвращенная к безмолвию, к началу начал. Вдруг меня охватывает озноб, трудно выразимый, вызванный мыслями о времени, и во мне, в моем монолите что-то взрывается. Я сжимаю руку Ванды в своей грубой руке.
Как-то странно думать о том, что будет с нами после смерти. Что-то в нас ей противится, и веришь во что-то иное. Шатобриан явно сумасшедший… Захотел, чтобы его похоронили на берегу моря, вот кретин! Хотя, если бы я мог выбирать… я выбрал бы вершину Святого Силвестра, порог жизни, среди волчьего воя.
— Я хотела подняться на алтарь, — все еще говорит Ванда, но уже смирившись с невозможным.
— Только чтобы попробовать… узнать.
— Что узнать?
— Не знаю. Не знаю. Чтобы узнать…
Деревня сверкает на солнце, маленькая, хрупкая. Обнажается, оставленная туманом, повисает на луче света. Гора тянется во все стороны, прямо напротив нас высится Королевский пик. С головокружительной быстротой я спускаюсь по нему глазами. У самого подножия жмется жалкая деревушка, гуляют свободно летящие с потухших звезд ветры. А из мрачных пропастей, из вечной ночи подземелий все еще поднимается туман. Как сейчас, вижу его, перехватывает горло, не могу произнести моего божественного слова. От моих пальцев и протянутой руки исходит свет, возвещая жизнь. Скудная деревня исчерпала себя в бесплодности — у меня есть слово и знак. Земля огромна, человек ее хозяин, он стоит на ней и окидывает ее хозяйским глазом. Чувствуя беспомощность, Ванда умолкает, потом вдруг неожиданно сжимает мою руку.
XVI
И все же мои мертвые меня помнят — а я вроде бы сказал «нет»? Помнят тогда, когда все дела закончены и я сижу сложа руки, когда ночь, как ветер, опустошает меня и пугает, когда тишина столь глубока, что я слышу окружающую меня реальность. Тогда они предстают передо мной, как античные статуи разрушенного веками храма. Взгляд у них потухший, но в нем я читаю то, что мне хочется: сочувственную серьезность, бесконечность времени, свою судьбу, которая зависит от их судеб, иногда даже презрение или что-то на него похожее, ну, скажем, осуждение, и последнее, что я слышу сейчас:
— Держись.
Да и что, в общем-то, они могут сказать тебе? Они мертвы уже так давно. Мертвы с тех пор, как родился ты и родились они. Это плохо, что их уже нет?
Земля пустынна, Агеда спит. Я никого не убивал, никого не гнал из деревни — здесь действовал неизвестный мне, но непреклонный закон. Кто-то умер, кто-то ушел, кто-то исчез — остался один я, кто-то ведь должен был остаться. Однажды эта земля снова заселится, здесь снова начнется жизнь. Мой сын вернется — кому же вернуться, как не ему? Я жду его все время. Скажу ему то, что наболело, то, что вертится у меня на языке, а он передаст тем, кто придет позже:
— Забудь все, что было. То, что было, — ошибка. И начни все сначала.
— А что ты можешь мне дать? — спросит он меня, уверенный в своем праве наследовать и передавать по наследству.
А-а, если бы ты знал, как тяжка моя судьба. Но она же и возвеличила меня, потому что самое высокое дерево вырастает в самой большой темноте. Я так и вижу твой взгляд, который просит, и твои губы, произносящие эту просьбу, — что же я могу тебе дать? Я ведь ничего не имею, кроме земли человека. На ней я выстоял только потому, что верил: ты не затеряешься среди чужих, а придешь ко мне. Но время от времени меня раздирает идущий из глубин моего существа крик, предвестник конца.
— А-а, вы все еще на качелях…
Вот тогда я нуждаюсь в необычайном, зверином мужестве, чтобы не покончить с собой. Не волнуйся, нет, я этого не сделаю. Пока не сделаю.
— Начни все сначала. Земля пустынна, она молча ждет тебя.
Я смогу покончить с собой, как только ты придешь, потому что я буду лишним. Мое моральное равновесие неустойчиво, я держусь, пока не пришел ты, держусь, чтобы ты меня увидел и смог узнать свой дом. Время от времени я кричу, кричу, чтобы слышать себя, чтобы не забыть, что я здесь, что существую. Но это ужасно. Что-то во мне, но что — не знаю, ждет ответа и пугается оттого, что никто мне не ответствует. Может, именно поэтому меня и помнят мертвые. Я полон их греховностью, и они меня помнят. Они умерли по своей вине. Субъект с усиками, Ванда, Эма — пришлые, как они могли здесь, в этих краях, остаться? Но они вернутся, вспомнят меня. Особенно Эма. Ей знакомо было слово, которое уравнивало в правах всех мертвых и живых, землю, богов и смертного со всем великим и низким, что есть в нем. Иногда я борюсь с собой, чтобы не произнести это слово. Сколько же раз я задавал Эме вопрос:
— А когда же вы, Эма, уедете?
Наконец она уехала. Теперь все совершенно. Голо, бесплодно, совершенно. Снег перестал, земля укрылась свежим снежным одеялом. На улице и во дворе дома Аны Бело под этим снежным одеялом должны были исчезнуть следы колес машины и ног Андре Бело. Одинокий пес воет где-то у горизонта, возможно, это Медор — я его помню. Тощий, длинноногий и грязный от бесприютности. Англичанин взял его себе, а потом, когда ушел из деревни, бросил. Пса отовсюду гнали, давали пинка под зад, а он, понимая, прощал. Дом за домом заколачивали, и его обход дворов с каждым днем становился короче. В конце концов он, как маньяк, сновал от дома Агеды к моему и обратно, точно ткацкий челнок, только ткани не было, нечего ткать. Однажды он умер. Мертвые меня помнят.
Иногда я думаю, что ткацкий челнок, которому нечего ткать, ибо нет ткани, — это я, потому что я любил то Ванду, то позже, возможно, Эму, то слушал болтовню этого субъекта с усиками, чье имя узнал только тогда, когда он уехал. Да, именно поэтому ты и прислушивался к ним и был привязан, но они должны были уйти отсюда. Как порой смешны наши объяснения по поводу того, как мы живем и что делаем. А на самом деле мы ведь только констатируем очевидное. Однако возможность думать, что мы решаем, как нам поступать в жизни, возможность формулировать законы дает нам маленькую иллюзию, что мы господствуем над неизвестным. Ерунда, ни над чем мы не господствуем, а всего лишь подчиняемся судьбе.
— Жизнь — глупая штука, Эма, вопрос «зачем» остается без ответа. Все главное в жизни мы совершаем с закрытыми глазами, например когда, испытывая удовольствие, слушаем музыку, или едим что-то вкусное, или даже любим друг друга, или возносимся мыслью к богу. Даже, если хотите, когда испражняемся. Так что все главное в жизни совершается вслепую. Мы всегда закрываем глаза. Вот потому-то, если мы умираем с открытыми глазами, нам их закрывают.
О, не думай об этом. Прими очевидность, озаряющую твое сознание. Размышлять над очевидностью — значит не быть очевидностью. Агеда вышла ко мне в сад в последний раз. Вышла сказать, что все потому, что… Мир должен умереть, а мир один-единственный. Ты во многом заблуждаешься. Когда-нибудь снег засыплет оставленную деревню и выйдет солнце, чтобы объявить ее несуществующей, и надолго. Пойду навещу святую Виейру, которая теперь говорит со мной какими-то загадками.
— Я хотел бы повидать Агеду.
— Сеньор учитель! Пути господни неисповедимы.
— Один раз поговорить с ней. Почему она меня оставила? Только один раз.
Однако Виейры дома не было. А был ее отец, он сидел на пороге дома, закутавшись в плащ с капюшоном, хотя стояла жара. Я спросил его:
— Ваша дочь дома?
он посмотрел на меня с изумлением, с которым смотрел на мир. Потом посмотрел на дверь и произнес:
— А-а!..
Повернулся ко мне, взглянул на меня уже спокойнее, но с тем же изумлением. Он морщил лоб, из раскрытого рта текла слюна.
— Ее нет дома? — снова спросил я.
— А-а!..
он продолжал смотреть на меня с изумлением и испугом, словно пытаясь понять, чего же я хочу. В вышине пылает стальное небо. Рядом с домом в выложенном камнем желобе течет ручей. Какое-то время я слушаю его журчание, смотрю на поблескивающую и прозрачную воду. Может, святая Виейра пошла в церковь?
— Она в церкви?
но старик не слышит, он в полной отрешенности от мира. Иду к церкви и тут же вижу старуху — она выходит из бокового придела. Следом за ней семенит согбенная богомолка. Виейра шла широким шагом, то и дело поворачиваясь к богомолке и за что-то ей выговаривая. Она поднимала руки, и шаль ее, как два черных крыла, взлетала в воздух.
— Сеньора Виейра!
— Минуточку, сеньор учитель. И знай: гнев божий падет на тебя.
Она подобрала шаль.
— Так что вам, сеньор учитель, говорите.
Святую Виейру выносили через главные врата церкви. Готовая к погребению, она лежала в плотно закрытом гробу. Гроб от благотворительного общества — для нищих, потому что идти в поселок, чтоб купить там гроб, сил уже не было ни у кого. Тело усопшего опускали в могилу, а гроб использовали снова и снова. Но почему Виейру выносили из церкви? Ведь падре Маркеса уже не было, он давно оставил деревню. Да потому, что, к примеру, я, поскольку Виейра была верующей, говорил:
— Молитесь у лежащего во гробе тела,
и полдюжины старух молились. Топчась у гроба, они напоминали мне муравьев, снующих возле трупа большого насекомого. Открытый гроб с телом Виейры стоял посередине церкви на длинной скамье. Кто же одел-то ее? На ней ни разу не надеванная мантилья, новые кожаные туфли. Это происходило зимним утром, в пыльные церковные окна сочился холодный утренний свет. Пыль и грязь были кругом: на черных, засиженных мухами салфетках, на полу, где лежала осыпавшаяся штукатурка. Здесь пахло мышами и старым воском, потолок гнил, прогибался, готовый рухнуть. Молитвой руководила Агеда, я видел твое лицо, как же ты состарилась! Лицо не было худым, но было все в морщинах от старости и свалившегося на тебя несчастья. Разве что глаза остались такими же, как были, темные, фарфоровые — глазами какого-то зверя. Она руководила молитвой, которая долетала до каждого обшарпанного угла. Это был хор осипших, скрипучих голосов. Стоящие на алтарях святые присутствуют, вслушиваются в него из глубины времен. Вот машет крылами летучая мышь, а вот еще одна и еще одна. У них тряпичные крылья, они расчерчивают воздух острыми углами, касаясь лиц тех, кто стоит у гроба. Подземные, липкие твари. А откуда-то издали доносится собачий вой. Я слышу его, он совсем рядом, — может, у кого-то из собак еще есть хозяин? Тогда они предвещают ему смерть. Вокруг лежащего в гробу тела молятся старухи, хромые, согбенные старухи. Я вижу их, стоя у дверей церкви. Небольшое темное пятно в пустом, холодном пространстве. Бледноликие святые прислушиваются к их шепоту. Они дошли до нас из древних-предревних времен. А в пыльные церковные окна бьет утренний свет.
И вот церковный двор оглашается грохотом тележки. Мануэл Могильщик — у него сохранилась старая поломанная тележка — придумал, как доставить гроб на кладбище. До церкви его несли на руках — это недалеко, я помогал. Мануэл Могильщик частенько говорит:
— Когда-нибудь отсюда уйду и я,
потому что он еще силен, крепок, да и дети зовут его в столицу.
А старики и старухи деревни приходят от его слов в ужас, кричат:
— Что же тогда будет с нами? Кто будет нас хоронить? Нас пожрут волки и собаки!
Они кричат, и он остается.
— Что будет с нами?
Слыша грохот тележки, старухи поворачиваются и со страхом смотрят в раскрытую церковную дверь. От бьющего в нее света лица их кажутся восковыми, а из-за черной одежды старух и окружающей темноты — висящими в воздухе. Старухи, чуть заметно шевелят губами — не перестают молиться. Потом одна за другой отворачиваются от двери, и лица их исчезают, поглощенные чернотой церкви. И вот наконец молитва окончена. Воцаряется тревожная тишина. Лежащая в гробу на скамье святая Виейра ждет. Тогда Мануэл Могильщик везет свою тележку по проходу и подвозит к усопшей. Грузит гроб на тележку, привязывает его. Потом, встав между оглобель, берет их и тянет за собой тележку. Сбивчивым семенящим шагом старухи следуют за Мануэлом Могильщиком. На церковном дворе играет солнце, его скользящие лучи лакируют влажные камни и серебрят мокрую траву. От света и солнца открытое пространство ширится. Инстинктивно я подталкиваю тележку сзади. Мануэл Могильщик оборачивается и говорит:
— Не подталкивайте!
И победным шагом идет вперед, постепенно убыстряя его, чтобы подчеркнуть, что в помощи не нуждается. Мы идем с Агедой рядом, идем за гробом, не глядя друг на друга. В руках ее четки, четки серебряные, я вижу, как они, покачиваясь, поблескивают на солнце. Кругом — бесконечность Вселенной. Я прикрываю глаза, чтобы не видеть, сколь я мал и незначителен. Вой собак не смолкает. Воздух недвижим, однако до нас доносится какой-то неясный шум, будто дышит сама гора. В укромных тенистых местах поблескивает изморозь. Но воздух сух и необитаем, в нем то отчетливо, то приглушенно звучит шарканье старушечьих ног по затвердевшей и растрескавшейся земле. Но вот шарканье становится четче, однообразнее и определеннее. И вдруг, как бы перекрывая монотонный грохот тележки, звук шагов становится единственным звуком в стоящей тишине. Тут я оглядываюсь: отставшие от процессии старики, растянувшись по всей дороге, стоят и с угрюмым видом смотрят нам вслед. Идти продолжает только один старик, он идет на некотором расстоянии от меня, глядя в землю, точно боится потерять след своей судьбы. На кладбище приходим я, Агеда и Могильщик. Мануэл Могильщик вынимает тело из гроба и на веревках спускает в яму.
— Когда-нибудь уйду отсюда и я, — говорит он опять, но на этот раз устало.
Тишиной объяты озаренные солнцем надгробные плиты и недвижно стоящие кипарисы. Слышно только, как прерывисто дышит Мануэл да падают комья земли в могильную яму. Я и Агеда стоим неподвижно, каждый по свою сторону. Холодный воздух наполняет мне легкие. Наконец все кончено. Мануэл разравнивает землю на могиле, старается, чтобы могила выглядела как можно лучше. Потом окидывает ее профессиональным и удовлетворенным взглядом. И грузит гроб на тележку. Мы двигаемся в обратный путь. Агеда идет к себе домой, я возвращаюсь в деревню. На синем небе висит ясное солнце…
тусклое солнце светит с темного серого неба. Рассеянный свет слепит меня, влажный густой жар — удушает.
— Она в церкви? — спрашиваю я.
Но старик не отвечает, он погружен в себя. Прозрачный, чистый ручей бежит в каменном желобе. Я иду к церкви. Святая Виейра выходит из бокового придела.
— Я хотел поговорить с Агедой в последний раз, — говорю я.
И вот, как сейчас, вижу Агеду у стены в глубине двора. Ночь, она идет. Ее светлое платье видно издали, оно развевается среди темнеющих оливковых деревьев. Над горою висит огромный диск луны. Я вспоминаю Агеду и опять страдаю — когда же смолкнет голос? Это мое последнее сражение. Тишина точно камень распирает мне рот, распирает мне кости. Это — тишина мира, тишина моего состояния. Между тем я снова и снова испытываю душевный трепет, чем-то похожий на трепет нагретой солнцем и пышущей жаром земли. Уничтожить богов и полубогов всех моих мечтаний, всего моего беспокойства — несложно. Но в результате-то на границе безмолвия встает безымянный призрак, косвенное присутствие — чье? Если бы я мог дать тебе имя — кому? Или чему? Только дав имя, я мог бы его уничтожить. Имя — невидимая западня, нереальная тюрьма для коротких звуков. Однако имени для тебя нет. Глупый человеческий вымысел, промелькнувший призрак. Неожиданный знак, предупреждение. С пепелища большого пожара то там, то здесь все еще поднимается дым. О, я должен погасить эти дымящиеся головешки. Того требует земля, оставленная земля. Голос пещеры, голос мифа, голос грубого животного взгляда — почему он еще продолжает звучать? Пусть цикл завершится на животном, на четвероногом, оно-то и начнет все сначала. Земля чиста и девственна, пора начать все сначала и сделать все совершеннее. И все же иногда я сомневаюсь: а где гарантия, что все станет совершеннее? Ты откроешь своему сыну полное безмолвие, но кто поручится, что и он не допустит ошибки? Кто тебе поручится, что голос умолкнет вместе с твоим голосом? Как знать, может, это голос самой земли?
Агеда идет меж сливовых деревьев. Я смотрю на нее и прислушиваюсь к ее шагам. Лунный свет дрожит, льется, цедится. Это внутренний, интимный свет. Нагой лунный свет. Он пронизывает землю, преодолевает ее сопротивление и вспыхивает над ее поверхностью загадочным световым пятном. Стоящий в глубине двора дом плавает в молочно-белом безмолвии. А дальше, за домом, между цепями гор дрожат в ясном ночном небе две вершины.
— Чего ты хочешь? — спрашивает меня Агеда.
Я жду ее в условленном месте у стены, рядом с которой есть водоем. Беру ее холодные и влажные руки в свои.
— Видеть тебя. Слышать тебя. Знать о тебе все.
— Но я же тебе сказала, я же тебе уже сказала…
Руки не отнимает, но лицо отворачивает, чтобы спрятаться от меня, от моего настойчивого взгляда.
— …я сказала тебе.
— Агеда! Мы же здешние. Эта земля наша. Куда ты хочешь ехать?
— Далеко. Хочу уехать далеко.
Сжимая мои руки, она то поворачивала ко мне голову, то опускала ее вниз, точно предчувствуя всю тяжесть судьбы. Из закрытого крана в водоем капала вода, капля за каплей, и на залитой лунным светом стоячей водной глади звенела, как струна гитары.
— Останься! — сказал я.
Она молчала, а я почти кричал:
— Останься!
И ты испугалась — почему?
— Тише, — сказала ты,
почему? Мой голос не был только моим голосом — ты должна была это почувствовать. Ему вторили гора, и луна, и эта необычная ночь.
— А потом, отец сказал, что ты живешь с дьяволом.
С дьяволом. Как это, Агеда? Я не живу ни с кем. Я один. Я в полном одиночестве.
— С дьяволом? — переспросил я, придя в себя и даже повеселев.
И вдруг засмеялся, оглашая ночь раскатистым смехом.
— Тише! — снова сказала она. — Не смейся!
XVII
Когда же в деревне отключат электричество? Может, еще не отключили по просьбе Луиса Баррето: там ведь что-то нужно доделать в шахтах? А может, просто позабыли, хоть это менее вероятно. Во всяком случае, лампочки горят. Правда, тех, что горят, не так много. Их становится меньше и меньше. Но я еще со светом. И все же то и дело думаю, что скоро лишусь его. Начать все сначала. Но я ощущаю присутствие умерших в каждом углу дома: вот туфли моей сестры, старая материнская шаль, даже поводок Лиры, охотничьей суки, принадлежавшей моему отцу. Она укусила меня, когда была щенком. На левой моей руке сохранился шрам. Уничтожить все эти предметы? Мне докучают их голоса. Во время моего романа с Агедой я не слышал их, хотя голоса имели право на существование, как имеют право на существование голоса людей, которые не принимают участия в общей беседе и говорят о своем, а общая беседа тем временем продолжается. Но теперь, когда Агеда меня оставила, какой в них смысл? Они бесполезны, надоедливы, ненужны, как слова с заигранной пластинки. Вот тогда-то и появился этот субъект с усиками и редкими волосами, лет сорока, имя которого я узнал тогда, когда оно уже было мне ни к чему.
— Сеньор Мигел здесь больше не живет.
Как с заигранной пластинки, слетают и слетают нудные, бессмысленные слова. Уничтожить все: и этот стул, на котором я сижу, и этот стол, и дом? Не знаю даже, как это сделать, ведь они такие старые. Сровнять деревню с землей, сжечь, спалить, я должен это сделать со всей суровостью — о, не думай об этом. Пойми, голоса слышишь только ты, завтра твой сын и сыновья тех, кто уехал из деревни, вернутся и начнут все заново. Ты из мира, который стареет, и с ним вместе стареешь ты. Твоя миссия только в том, чтобы указать место, где надо все начать сначала.
— Что ты сделал с надеждой?
Последний свидетель, хранитель признаков жизни.
— Начинай все снова, — скажешь ты
и больше ничего. И сможешь покончить с собой, умереть вдали ото всех, как животное, тихо унеся с собой память прошлого. Ведь эта память мало что дает — да и что дает? Всему пришел конец, ничто ничего не дает. «А душа еще жива» — какая душа, Эма? Душе тоже приходит конец — она умирает. Душу мы должны создать заново, создать цельную, гуманную, бог спит вечным сном, руки его истлели — как же поднимется палец создателя? Земля пустынна, холодна и чиста.
Вот тогда-то и появился этот субъект с усиками. О, как легко нас обманывает жизнь. Она — бесконечное детство, бесконечное несовершеннолетие. Ты плачешь, ты приходишь в отчаяние, но тебе дают погремушку: смейся, греми ею, греми.
— Греми, тряси!
Но я не хотел быть обманутым игрушками. Я хотел здоровья Кармо, чтобы в штольне № 2 не было воды и чтобы дочь налогового инспектора не была обесчещена — кто ее обесчестил? А вот субъект с усиками мне был безразличен. Я не способен заботиться обо всех сразу, я думаю о каждом в отдельности. А вообще-то я мечтал уничтожить Аристидеса. Может, именно потому, что восхищался им, почти уважал, даже возвеличивал его. Совершенно очевидно — потому и не уничтожил. Однако все это было лишь предлогом для чего-то другого — чего другого? Это знает Эма.
— Стремиться к большему, которого никогда нет там, где его ищут.
И правда: стремясь заняться делом, мои руки, в общем-то, не находили его. Может, потому, что не было настоящего дела. И все же какие-то дела были, и мне ничего не оставалось, как заниматься ими. Припоминаю один фильм — кто его сделал? Герой весь рабочий день завинчивал гайки. Когда работа кончалась, никаких гаек не было. Однако руки его все время что-то подкручивали, подкручивали все, что в них попадало. Внутри нас вроде бы живет паук, которому на роду написано ткать паутину. И вдруг я подумал: а ведь действовать — это предел твоей истины, предел твоей одержимости. И ничего больше.
— Сеньор Мигел здесь больше не живет.
XVIII
Ясным морозным вечером у ворот моего двора слышится собачий вой. Я подхожу к окну, но ничего, кроме белых снежных волн, не вижу. Мир словно свелся к схеме, оцепеневший в ледяной геометричности фиолетового света. Глазам предстает стерилизованный, несуществующий образ всего того, что здесь жило и умерло. Уж не слуховые ли у меня галлюцинации? Какое-то время я стою у окна. Деревня притаилась. Мы — она и я — противостоим друг другу. Я вижу ее благоразумную стойкость и ощущаю свою полную опустошенность. От легкого ветра дрожит оконное стекло. Кто там? Ветер проходит и выравнивает стерильный снежный покров. Вот опять послышался вой, теперь я уже четко слышу его, это отчаянный, ни на что не рассчитывающий вой. Скорее, скулеж, собачий плач — кто может услышать тебя, Медор?
— Медор!
Я узнаю его, зову его:
— Медор!
Кто, кроме меня, может тебя услышать? Жалкий, брошенный хозяином и голодный пес. От старости шерсть пожелтела. Морда повисла, брюхо повисло — все висит, все тянет к земле, и только широко расставленные лапы еще держат тело, не дают рухнуть на землю. Он — единственное живое существо в деревне. Он дышит. Почему ты еще дышишь? Я зову его снова:
— Медор!
Он опять скулит и тихонько, покорно поднимает на меня робкие глаза. Большие глаза, в которых весь мир. Они безотрывно смотрят на меня. Глубина их вмещает брезжущий день и наступающую бесконечную темноту ночи. Это глаза прошлого. А с прошлым я сражаюсь без передышки. Бог ничего не видит — он мертв, как мертвы все прочие, а может, мертвее прочих? Вокруг только уходящее вдаль пространство, и вечный снег, и мощь горы.
— Ко мне!
Медор дрожит — от холода или страха? Дрожит. У него бездонные глаза. В них печаль тысячелетий и память недавнего прошлого. Глаза страдальческие, человеческие. А бог без глаз… Что ты здесь делаешь, пес? Ты — пес. Новый человек еще не родился. А ты, пес, — сплошная язва, которую еще держат четыре дрожащие лапы. А вокруг снежная пустыня. И в этой снежной пустыне только я и ты, пес. Лучащееся небо окрашено фиолетовой акварелью. О чем ты еще говоришь, пес? Все должно быть выдумано заново. Ты печален, мне очень жаль тебя. Мучительно жаль, а жалостью печали не изживешь. Моя жалость переходит к тебе, отражается в твоих бездонных глазах, хранящих ушедшее прошлое, и снова возвращается ко мне. А может, не переходит? Может, только отражается, как в потускневшем зеркале. Это заурядная возможность увидеть себя самого. Случалось, ты ходил с нами — не был ли ты с нами в часовне? — общительный, демократичный пес, известный всем нам — кому нам? Но я не говорил о нем, когда рассказывал о часовне. Где же он был? Да, теперь я вспомнил, что не говорил — подвела память. Я бросаю камни, а ты, пес, покорный, привязчивый, бежишь их искать. Лаешь на прохожих, причисляя себя к нашему обществу и демонстрируя доверие, которое мы тебе оказали. Он спит в доме, где мы проводим вечера. Позже, будто нарочный, бегает от моего дома к дому Агеды. Ты был настойчивым, ты хотел спасти то, чему уже не было спасения. Это был пес-ретроград. Голова его была полна воспоминаний, и, стараясь осмыслить их, он ходил от одного двуногого к другому. Имя ему дали литературное, вот только где я его вычитал — не помню. Я хотел спастись от Медора, но не знал, как это сделать. Хотел спастись любым способом, но не знал, что способ-то — один-единственный. Уж не должен ли я и тебе о нем поведать? Когда Агеда приходила ко мне, пес кружил вокруг дома и проникал внутрь через любую щель. Агеда его кормила, я гнал, давая пинка под зад, хоть потом и сожалел об этом. Теперь он здесь, передо мной. Медор — пес выдержанный, он ждет, что́ ему скажут.
— Медор! Ко мне!
Не двигается. Помнит мои пинки. Только смотрит на меня — смотрит с бесконечной скорбью. Ты, пес, мне не веришь, ни мне, ни моим намерениям, ни в отношении тебя, ни в отношении твоей жизни. Вот так, глядя друг на друга, мы многое должны решить. Должны решить, прежде чем придет ночь. Я иду на кухню, ищу там остатки еды. Вот обглоданная кость, немного бульона, корки хлеба. Все это я складываю в плошку. Открываю дверь — из каких я миров? — морозный воздух освежает мое лицо. Он чист и прозрачен. Это воздух истоков жизни. Какое-то время я стою на пороге дома с плошкой в руке, меня бьет как в лихорадке. Где я? В руке у меня плошка с остатками пищи. Я молча держу ее. Вокруг лежит снег и дует холодный ветер. Он дует со времен, когда на земле еще жизни не было, дует с того момента, когда понятие времени просто не существовало.
Вдруг я замечаю, что пес исчез. Я зову его громко, как помешанный:
— Медор!
Наконец он отвечает, вой доносится издалека. Я подхожу к воротам и снова зову. Кричу в ту сторону, откуда слышу вой, потом мы обнаруживаем друг друга. Я показываю ему плошку с едой, он колеблется. Я хочу, чтобы он вошел во двор, туда, где он меня обвинял. Пес идет за мной, но то и дело останавливается, обдумывает каждый шаг. Быстро темнеет — как скоро идет время? Мои нервы сдают. Передо мной возникает образ конца, безмолвия — где? На фоне потемневшего неба дрожат белые, одиноко торчащие вершины высящихся гор. И в тот миг, когда я смотрю на них, предо мною с головокружительной быстротой проходят тысячелетия их существования. Они вобрали в себя все — все прошедшее и все будущее, они вне последовательно текущих дней, вне жизни. Медор идет за мной. Задерживается у ворот, но все же входит во двор. Я глажу его с отвращением, он вопросительно смотрит на меня. Почему ты упорствуешь в прошлом, пес? Прошлое мертво: мертвы жившие здесь люди и собаки, которых люди любили. И боги, которые их знали. Будут ли еще когда-нибудь собаки на этой земле? Возможно, будут, если окажутся нужны. Они умеют прощать, а человек так злопамятен. Человеческая рука сеет грех. И вдруг, опомнившись, я принимаю разумное решение. Это случается редко. Я сую руку в карман, вытаскиваю веревку, с которой хожу за дровами, и повязываю ее на шее пса. Пес не хочет этого видеть, он отворачивается. Другой конец веревки я привязываю к оливковому дереву. Ведь если я дам ему поесть, он будет питать новые надежды. И тут же скроется. Я медленно спускаюсь в подвал. Там темно — есть ли у меня спички? Чиркаю, кругом паутина. В углу на гвозде висит ружье. Это ружье моего отца — он умер в одночасье, вернувшись с охоты, умер от внезапной резкой боли, причину которой тут же установил врач. Этим ружьем после смерти отца я пользовался дважды. Пытаюсь снять его, спотыкаюсь о железную сетку, бочарный обод, мотыгу и лопату. И вдруг соображаю: мотыга и лопата. Вот они. Выношу все во двор и, когда начинают спускаться сумерки, заряжаю двумя пулями ружье. Эти две пули я хранил про запас, на случай нападения волков. Заряжаю, и легкий щелчок курка утверждает меня в моем решении. Привязанный к оливковому дереву Медор смотрит на меня. Я ставлю перед его мордой плошку и отхожу на несколько метров:
— Ешь!
Он колеблется, явно не понимая, что я собираюсь делать, беря его на прицел.
— Ешь, дурак! — кричу я ему как сумасшедший.
Он пугается окрика и отскакивает в сторону. Тогда я прихожу в волнение, нет, не от жалости к нему — кого из нас надо жалеть?
— Ешь, Медор! — повторяю я с нежностью.
Ешь, в надежде поддержать жизнь. Мы с тобой вне времени и вне мира, на том отрезке пути, который открывает возможность все начать сначала. Нас не видит никто, все в нас несогласованно и необоснованно. И то, что между нами здесь происходит, законом не предусмотрено, все решает знак свыше. Это абсолютный и бессодержательный акт — акт жизни. Медор все еще вопросительно смотрит на меня. Смотрит исподлобья в оцепенении. В этот момент в его взгляде — все прошлое и будущее. Я жду, когда он начнет есть, и опускаю ружье. Мир ждет со мной вместе.
— Ешь, Медор!
Он подходит к плошке. В плошку течет голодная слюна. Я тихо поднимаю ружье. Прицеливаюсь — точная прямая линия связывает меня и его. Мушка направлена в центр черепа. Я не вижу конца его морды, она черная, но вижу два пристально смотрящих в плошку глаза, они тоже черные. Вдруг Медор снова поднимает морду — что-то хочет понять? Мы оба бросаем друг другу вызов. Кто победит? Ты — пес, со своей ненужной памятью и явным несчастьем, или я с обретенной, новой для меня, божественной силой? Ах, если бы ты знал, как трудно все начать сначала? Если бы ты знал, как соблазнительно и просто дать тебе, пес, ружье и сказать:
— Стреляй, Медор!
Но я в своем уме. Случай благоприятен для меня. Право стрелять за мной. Я не выбирал его, не оспаривал: это право сильного. Ты гниешь. И твое гниющее тело носят, точно на алтаре, твои четыре лапы. Но я убиваю тебя не из жалости и не ради справедливости. Жизнь больше того и другого, ее не назовешь справедливой или несправедливой.
— Ешь!
Но Медор жевать перестал. Ты вынуждаешь меня убить тебя, глядя в твои печальные глаза. Мы одни. Так пусть в окружающем нас вакууме это произойдет просто. Однако настаивать, чтобы пес ел, напрасно: он не спускает с меня глаз, не спускает глаз. Нужно быть сильным. Мы оба готовы быть сильными и не отступить: он, углубленный в воспоминания и обвинения, я, замкнутый в своей абсолютной невиновности. И тут мой палец ложится на курок. Курок — самая изящная часть ружья и такая же всемогущая, как божья воля. Я прицеливаюсь, выравниваю положение дула, которое связывает нас с Медором. И холодно жму пальцем на курок. Чудовищный грохот сотрясает воздух и рассыпается эхом, точно оно преследует скрывающийся в разных углах Вселенной собачий образ.
Между тем пес на месте и еще жив. Пуля попала в череп, но четыре лапы все еще держат его тело, а изумленный взгляд не перестает сверлить меня. Потом тело оседает, падает в снег, а глаза все смотрят и смотрят. Но вот взгляд их туманится, однако не гаснет. Глаза смотрят, упрямо, настойчиво. Неужели они смотрят, не видя меня? На белеющем снегу — пятно крови. Вот оно уже пожелтело, как все, что стареет. Пес еще привязан к оливковому дереву, а у его лап плошка с едой. Я рою ему яму, должен вырыть до прихода ночи. Если бы я мог плакать!
XIX
Это было в тот день, когда в деревню приехал человек из города. Чуть позже приехал другой.
— В деревне должен появиться один художник, — пообещала мне Эма. — Увидите, какой это одухотворенный человек. Мир без искусства был бы нелеп.
Приезжали разные люди, много говорили интересного, но всегда уезжали. Ванда была с ними знакома, она их приглашала, и они устраивали деревне развлечение. Развлечение было в высшей степени умным, и все строилось на заранее продуманных словах.
Слова простые и ясные, но ведь в них вкладывается разный смысл, и тогда возникают трудности для понимания. Что такое трудности? Иногда я вспоминаю, что мне говорили в детстве: ты должен сам справляться с трудностями. У меня нет трудностей. Я устал, и теперь я один на один со Вселенной. Восстановить все заново, с самого начала, от первого произнесенного слова. Что — «все»? Необходимо, чтобы все было новое, совершенно новое, непредвиденно новое, а все прошлое, начиная с печальных глаз Медора, умерло навсегда.
Теперь я слышу голос Амадеу — кто ты, Амадеу? Это был человек, у которого рот походил на куриную гузку. В первый же день он появился со своим шикарным «требником», одетым в черный шелковый переплет, с разноцветными ленточками-закладками. Стоил «требник» четыреста мильрейсов, эта цена стояла на одной из первых страниц. Книга называлась «Dictionnaire erotique moderne».
Потом Амадеу стал излагать свою теорию. В открытые фрамуги гостиной проникает аромат первых осенних дождей. Этот аромат стоит у меня в памяти. Сидя в углу, Луис Баррето пьет. Он носит смокинг, он аккуратен и церемонен, лицо мумии, взгляд медлительный. Стоя около него, Вердиал утверждает:
— Там, в Бразилии…
Агеда не приходит. Ни Агеда, ни Аристидес. Должно быть, они где-то вдвоем, ткут мою судьбу. Падре Маркес прогуливается по гостиной, сутана прикрывает его ноги, величественная рука заложена за борт сутаны. Потом он останавливается около нас — меня, Ванды, Амадеу — и говорит:
— Бог ждет вас в конце любого пути. Да, бог там, где вы меньше всего надеетесь его встретить. Tanquam fur…
Эма говорила то же самое, но несколько иначе. Разница заключалась в том, что падре Маркес говорил о путях, ведущих к гибели, которые должны быть забыты и от которых должно отречься, а Эма ни от чего не отрекалась. Она принимала все беды жизни, потому что бог там, где еще хуже. А следовательно, у нее не так уж и плохо. Я подбрасываю в огонь сосновое полено — взойдет ли луна? Вокруг печально и торжественно, а луна все поставит на свои места. Однако небо весь день было тяжелым, обложенным тучами, так что, даже когда взойдет луна, вряд ли я ее увижу. Мы в долгу перед миром и должны его спасти. Но сегодня я знаю, что жизнь такова, какова есть. Пусть это минимум, минимум и максимум в одно и то же время. Я покончу с собой, как только придет мой сын.
— Похорони меня во дворе, — скажу я ему. — Рядом с Агедой и Медором.
А может, умереть в горах, среди скал? И тогда если найдут меня, то спросят:
— Чьи это кости?
Однажды, когда мы с Вандой были у вершины Святого Силвестра, я сказал:
— …здесь, у Порога жизни, среди волчьего воя.
Какого порога? Я хотел спасти память, еще такую свежую память. И надо мной был бы только бог и его знак. И что было бы? Да ничего. Все было бы похоронено со мной вместе. Услышав такие слова, Ванда, развеселившись, сказала:
— Ваше умствование — порок, вы все им портите.
— Ничего подобного, — говорил Амадеу. — Ничего мы не портим…
Лицо у него было желтым и все время подергивалось. Создавалось впечатление, что, держа у груди свой «требник», он им защищается.
— Кризис мира, как всем известно, — это кризис мифов. Так значит, их надо выдумать заново. А лучше не выдумывать, лучше открывать и культивировать старые.
— Похоже, по всему, что вы говорите, — вмешался, воздев палец вверх, падре Маркес, — вы все нуждаетесь в вымысле.
Вердиал предпочитает красное вино, Баррето от вина отказывается и пьет виски, пьет все время. И тут Амадеу излагает нам свою теорию, нам: мне, и Ванде, и Луису Баррето — Луис Баррето сидит в темном углу гостиной. Вердиал отказывается от руки падре Маркеса, протянутой ему в качестве опоры.
— …раньше я пил вдвое больше. Как-то там, в Бразилии, один тип решил потягаться со мной. Нет, это было еще до моего отъезда в Бразилию. Так я спросил его: на что спорим?
Стоя прямо, он смотрит на стакан, держа его против света. Потом выпивает одним духом, стоя все так же прямо. Он может, если мы захотим, выпить целую четверть. Но мы не хотим. Падре Маркес понимающе похлопывает его по плечу и смеется.
— Итак, вы признаете, — говорит он, — что нуждаетесь в вымысле, — и исчезает за дверью.
Мы одни. Эму я не вижу — где ты? Или еще не пришло твое время появиться среди нас? Я не вижу тебя — и смутно помню тебя среди этих образов гостиной, нашей болтовни, припадков меланхолии. И Амадеу отвечает падре Маркесу, он объясняет ему всеобщую тягу к вымыслу — берет объяснение в свои цепкие белые руки, точно боится, что оно ускользнет от всех нас; белокурый завиток свисает на лоб.
— …а потому, что миф — не вымысел. Вымысел — это то, что появляется, когда миф утрачен.
Ах, что ты знаешь об этом, белокурый клоун? Что ты болтаешь? Я слышу твой голос как сейчас. Слышу твой голос и голос снежного пространства, которое приводит меня в трепет. Что хотят сказать мне все эти голоса ушедшего прошлого? Что это, насмешка над моей немотой или мое безумие, обнаруживающееся в этих криках? Смех глупцов — прочь, прочь — теплится ли огонь в камине? Я должен задушить память, Заставить ее молчать. О, наконец убить ее.
— Миф — это идея, претворившаяся в силу, Полярная звезда. Какое имеет значение, что звезда молчит? Покуда служит, и служит хорошо…
Что ты хочешь этим сказать? Ванда, лежа на софе, курит, она ушла в себя, в свои мысли, ноги вытянуты, покрытые красным лаком ногти ног расходятся веером. За окном дождь, да. Я не хочу плакать, я уже сказал это, черт возьми! Я восстановлю мир! А что, если и в будущем тебя ждет все та же гниль и рабство? Церковь пуста, в нее заглядывает разве что ветер и дождь. Бог умер навсегда.
— Что за глупость, — говорит Эма. — Бог — не кукла. У бога нет имени, бог — это бог. Его необходимо создавать, создавать час за часом или находить во всем, прежде чем признать. Потому что, когда мы его признаем, он, возможно, уже не существует.
Я страдаю. Но моя ярость сильнее страданий.
— Мифы развенчаны, уничтожены один за другим.
Существовал один великий миф, говорил блондин. И много других, второстепенных. Главный миф был гарантией, как бы стержнем, стволом дерева. Дерево сгнило. Сгнило, потому что гниет все, все, что рождается. Судьбу состряпали две тысячи лет назад. И ею мы сыты по горло, ей пора на покой.
— И что теперь? — спросила Ванда
или Эма? Ты уже тогда была в нашей компании. Время от времени образ твой всплывает в моей памяти, я всеми силами пытаюсь удержать его, но он исчезает.
— Теперь мы должны довольствоваться только собой. Ибо человек начинается и кончается в своем теле, — сказал Амадеу.
Взойдет ли наконец луна? В окружающем безмолвии я все время слышу слова ушедшего прошлого, они осаждают меня, доводят до безумия. Но я их слышал и прочувствовал — они, подобно огню, освещали мне жизнь. Но огонь погас, а потому очень трудно поддерживать тепло. Все эти слова, обрывки разговоров, что остались за порогом смерти. Человек начинается и кончается в своем теле, повторяет Амадеу медленно, чтобы каждый мог осмыслить сказанное. Он говорит ненавязчиво, просто, подбирая слова и следя за жестами, точно выдает что-то свое, сокровенное, глубоко в нем живущее. Желтизна лица и волос придает ему какую-то странную чистоту и отрешенность. К груди он все еще прижимает свой «требник» — «Dictionnaire erotique moderne».
— Тело — вот что нам осталось от всех богов, религий, доктрин и систем. Нас обманули, нас обокрали. Оставили только тело. О-о, — и смеется, скривив свой рот, похожий на куриную гузку. — Во всем виноваты аскеты, вся эта путаница из-за них, да-да. Им очень хотелось отрицать тело. Но тело — вот оно. И все же…
— Черт, черт возьми! Вы больше не повторите: «И все же»! — Он засмеялся: — Кхе, кхе! — И сказал: — И все же, почему тело превыше всего? Путаницу в этот вопрос внесли римляне. Они все валили в одну кучу. В том числе и желудок, без сомнения. Но, скажем, вызывать рвоту только для того, чтобы снова есть, — значит придавать желудку слишком большое значение, так думаю я. Главное они, конечно, знали. У Ювенала есть одна интересная сатира. Собравшиеся женщины пришли в возбуждение. В конце концов, он говорит, дело дошло до осла. Вот откуда и явствует, что суть вопроса они не понимали. Никаких ослов. Естественно, осел символический. Предполагаю, что символический. Да какой бы ни был. Кроме того, обратите внимание: в наше время грубость и непристойность уже непереносимы. Эротизм мы поняли только теперь.
Он прикуривал сигарету от сигареты. Об этом пороке свидетельствовали его пожелтевшие пальцы! Идет дождь. Крупные капли, размеренно стучат по хвое, устилающей землю, нарушают тишину. Хорошо. Все, что я слышу, преображено странным присутствием кого-то незримого, раскрывающего дали, которые таятся за словами. Эма. Хорошо.
— Но вы скажете: а как же ребенок? Или старик? Почему эта проблема не ставится перед ними? Да потому, что ребенок еще не человек, а старик — уже не человек. Я же говорю о человеке.
— А я человек, — возразил из своего угла Баррето.
— О, сеньор инженер, кхе, кхе!
— Сын, — добавил Баррето.
— О, Луис! — сказала Ванда.
— Но сын — другое дело, — сказал Амадеу. — Как, скажем, несварение желудка после сытного обеда. Сын вне этой проблемы.
— Как звали царя? — прошептал снова Баррето. — Мидас вроде. Получать Деньги из камней — это же рок.
— Однако бытует одно серьезное заблуждение, и очень распространенное.
Амадеу пускает дым, мы ждем, что он еще скажет. Ты, Ванда, не ждешь. Ты, без сомнения, все знаешь. Я слышу все эти голоса сейчас, в моем доме. Из разорванных туч медленно выплывает луна, укрытая снегом деревня фосфоресцирует.
И вдруг, как напоминание о моем появлении на свет, моя память, ее крайний предел воссоздает образ моего отца. Он стоит передо мной. Он врач, старый доктор Видейра, лицо пергаментного цвета, оно такое с рождения, на морщинистом носу сидит пенсне — какая-то неизвестная миру птица. Вижу тебя. Ты соединяешь в себе всех моих умерших близких, восстанавливаешь прошлое. Был день охоты — осень? Или конец октября? А может, начало ноября? В рощах под соснами красуются грибы, на поблескивающей в лучах утреннего солнца паутине — росинки.
— Так какое заблуждение? — спрашиваю я, внимательный к тому, что недосказано.
— Дело в том, что эротизм не сводится к… По сути он не равнозначен жалкому чувственному удовольствию. Чувственность соотносится с эротизмом, как… как тщеславное стремление создать произведение искусства соотносится с величием того, кто создает таковое.
Отец возвращается с гор, он бледен и подавлен. Следом за ним идет сука Лира, явно разочарованная, что охота на куропаток была прервана, когда солнце еще вовсю светило. На моей левой руке шрам. Это след от ее зубов. Как-то я чесал Лире брюхо и, возможно, сделал ей больно. Потеряв терпение, она меня цапнула. Я смотрю на шрам, он еле виден, скрывается в появляющихся морщинах, ибо тело в конце концов начинает сжиматься, словно стремясь снова стать совсем маленьким.
— Есть ли что-нибудь более значительное, чем наше тело?
Мне сорок с чем-то — сколько же? Однако возраст свой я не чувствую, нет, человек своего возраста не чувствует, он его знает, и знает, глядя на других, которым тоже сорок с чем-то. Неожиданно я себя спрашиваю. Breve vivens tempus, это — время Библии, неписаный закон вечности. Мой отец рассчитал время так, чтобы успеть дойти домой, потому что, как только пришел, рухнул на постель от сильнейшей боли в животе, справа. Он горел как в лихорадке. Однако только сука, которая сидела подле него и не спускала с отца жадных глаз, видела, как он умер. Мать в тот самый момент отошла от отца, а я и Норма обедали.
— Абсолют, кхе… Допустим, абсолют существует. Это современная болезнь, мания. Раньше человек об Абсолюте не думал, жил как мог, и все. Вы же скажете: но Абсолют был всегда. Был. А я и сказал: был Великий Миф. И с этим Великим Мифом покончено. Так вот, я вас и спрашиваю: какова же сегодня форма, наиболее очевидная форма этого самого Абсолюта?
Через оконные стекла, опущенные из-за приближающихся зимних холодов, видны колышущиеся от горного ветра оливковые деревья, листва которых поблескивает в мягком осеннем солнце. Так, значит, эротизм — вершина… Эротизм есть общее выражение максимума жизнеспособности.
— …да есть ли более зримая форма приобщения к Абсолюту?
это — поиск, пауза, максимум, который достигается и которого хочется достигнуть.
— Ванда! Иди!
— Продолжайте, дети мои, — говорит Луис Баррето.
— …Завоевание, подавление и в конце чистая ярость.
— Блудите во тьме и скорби!
— …Тело сосредоточивается на себе все целиком, нет ничего, что…
не было ничего, что было бы за его пределами, и все оно было в напряжении, в ожидании, алкало пищи.
— …Тело партнера рядом, оно только предлог, скажем, предлог, оно только… катапульта, которая нас выбрасывает в небытие — оно-то и является Абсолютом в отличие…
Итак:
— Что же после всего остается? И когда возродится?
Лира отчаянно выла. Я вынужден был запереть ее в сарае, который стоит в глубине двора, чтобы вой стал чуть глуше. Было в этом какое-то знамение, свидетельствовавшее, возможно, не о проклятии, но о мгновенно явившейся и преждевременной очевидности, было откровение — открылась тайная истина. Какая истина? Была дорога, которую нужно было выбирать из нескольких, что начинались и вели к отчаянию, к гибельному и механическому забвению.
— Так что же должно остаться? Остается нищета, обычная нищета и все, что должно гнить
либо к жуткому воплю безумия, к немому вопросу, обращенному к пустым небесам, либо к отрешенности того, кто не хочет ни видеть, ни слышать и стучится в двери детства
— Дон Жуан все еще ждет после тысячи трех, — сказала или говорит Эма
и стучится в двери детства, и с нежностью улыбается своим игрушкам, уже покрывшимся пылью, улыбается тому возвышенному смирению, которое смотрит на него из прошлого и плачет где-то внутри растревоженной плоти, но смотрит, не отводя глаз, в пустоту собственной катастрофы.
— Чудо внезапно, кто это сказал? Так вы уже прочли «Местопребывание» святой Терезы?
и ждет терпеливо и с горечью, когда земля изобретет новый порядок вещей там, где ожиданию его уже не разглядеть,
— Святая Тереза осознала божественность тела, — сказал также Амадеу,
потому что этот новый порядок вещей скрыт в непостижимом будущем, но знаешь, что в этом нежном и спокойном взгляде — единственная возможность союза с чистотой земли,
— Она осознала его божественность в… в плотском неистовстве, как явствует из…
ведь существует плодородие, оно не гнушается скалками на руинах и преображает все в цветы, подобные тем, что расцветают на могилах мертвых, забытых во тьме минувших эпох.
— В какой-то момент она приходит в экстаз, ее тело сводит судорога, и она страстно кричит. Кричит — так она сказала сама. Этим криком она достигает небес и бога, но не ведает, что бог — лишь в ее крике.
— Сдержанна, замкнута, — говорит Баррето. — И кричит, кричит.
Мертвые, которых ты оставил позади, след твоей крови. Мать молчит, словно приняла на себя все грехи мира, — простодушная жертва какого-то старого проклятья.
— Такие моменты редки, неповторимы, — добавляет Амадеу. — Святая Тереза это знает и говорит об этом ясно.
Земля требует отца, требует его чистую и глубокую правду. Мать, утомленная августовским вечером, наконец спокойно засыпает, я снова вижу тебя, душный августовский вечер, вспоминаю струящийся по телу пот, дрожащий воздух над высыхающим полом, прохладу в тени большого фигового дерева.
— Но важен не момент, — говорит Эма. — Момент есть всего, лишь момент. Мое тело свято лишь поэтому. Но это не цель, а средство.
— Ванда, — сказал я, — иди!
Она встает, мы выходим в коридор. Луис Баррето идет за нами следом, сверлит нас взглядом, садится на край кровати. Вокруг меня вращаются тела, мужские и женские, мерцают звезды, голова раскалывается. Молодые люди, женщины с дряблой кожей. Нежный, белокурый пушок и черная густая и прожорливая растительность — о боже, боже, боже!
— Блудите во тьме и проклятии!
— Продолжайте, дети мои! — сказал Луис Баррето.
Мы продолжаем. Наша ярость становится болезнью. На стуле около кровати сидит со стаканом виски Луис Баррето. На нем смокинг. Небо совсем расчистилось. Луна заливает своим светом лежащий на горе снег.
XX
И вот однажды, когда дочь налогового инспектора прислуживала нам за столом, я обратил внимание на то, как она располнела.
— Ты поправилась, Эмилия, — сказал я.
Она засмеялась и, по обыкновению, отвернулась.
Падре Маркес окидывает взглядом ее фигуру, сестра падре Маркеса Лаура смотрит на Эмилию с нежностью и, показывая два зуба, улыбается. Поглядывают на фигуру Эмилии и все сидящие за столом. Лаура продолжает улыбаться
— Сестрица! — одергивает ее падре Маркес.
Иначе она будет улыбаться весь вечер. Жизнь часто оборачивается к нам не лучшей стороной, и случается это неожиданно. Необходимо отвлечь Лауру и обратить ее внимание на какое-нибудь другое проявление жизни. Аристидес на Эмилию не смотрит. Он трудится над крылышком цыпленка, и грудится со всем вниманием. Стол, за которым мы сидим, узкий и длинный, очень походит на гладильную доску.
— Поставь блюдо на стол, — говорит Ванда Эмилии, — и иди на кухню: каждый возьмет сам, что захочет.
Луис Баррето медленно поводит своими маленькими звериными глазками. Падре Маркес утирает рот салфеткой и говорит:
— Я не против прогресса, вот Жайме знает.
Жайме — это я. Но что я знаю? Я не знаю ничего. Я только хочу знать.
— Нет, я не против. Однако natura non facit saltus. Кроме того, все это так неожиданно и…
…но ведь и обыкновенный кусок стали — как его переварить? Грохот машин заполняет деревню. Сюда приехали способные, ловкие и деятельные люди, они опутали деревню проводами, завезли всякую технику. Яркий электрический свет противоборствует ночному мраку. Ночи просто нет, она умерла. Где-то вспыхнула война, а война — это не случайная и не локальная истина. Мир столь ничтожен, что весь, весь целиком умещается в чьем-то гневном кулаке. Во чреве гор и на поверхности земли кишат упорные, владеющие техникой люди, около вырытых шахт громоздятся кучи песка: время умерло. Существует только сегодня, абсолютное сегодня и железная вечность. Люди в комбинезонах снуют по улицам, вся деревня стоит у порога и наблюдает за их деятельностью.
— А ты поправилась, Эмилия, — сказал я.
— Поставь блюдо на стол, — сказала Ванда.
Вот тогда-то меня и нашел тот субъект. Субъект с усиками — как же тебя зовут? Когда тебе дали имя? В какое позабытое время? Я был зол на Агеду, на жизнь, но моя злоба не имела выхода, была внутри, без какого-либо применения. И вдруг я почувствовал, что снова живу. Вдохнуть в кого-либо жизнь особого труда не представляет, только люди этого не знают. Можно жить, мечтая о власти, коллекционируя старые рукописи, лежа на солнышке и поплевывая в небо. Можно жить чем угодно, но обязательно чем-нибудь. Осла привязывают к вороту водокачки и говорят «пошел». И он идет и живет. Этот субъект с усиками нашел применение моей злости, и я тут же начал действовать. Усовершенствованная машина заработала.
— Даже улицы стали чище, — сказал Луис Баррето.
Все согласились, Лаура заулыбалась, снова обнажив два сохранившихся зуба. За окном от налетавшего ветра шумели сосны. Мы все молча прислушивались к его пророчествам. А он завывал, кружил вокруг дома, свистел в каждой доступной ему щели и уносился в ночь, скрываясь в темноте. Но однажды я спросил себя:
— А что будет потом?
Эма улыбается. Она знает, что будет потом и после всех «потом». Я-то думал: вообрази, что осуществилось все тобой задуманное и все твои мечты — больше уже не мечты. Что делать человеку дальше? И что это означает? Все исполнилось в лучшем виде — что это означает? Но большая часть тебя оказалась вне тебя, пребывает в ожидании и требует, и хочет тоже принять участие в твоей жизни. Однако вопрос мой был глуп, и субъект с усиками с присущим ему благоразумием прямо сказал мне об этом, да так, что мне тут же захотелось отречься от сказанного.
— Представьте, что прежде чем вы стали учителем, вас кто-то спросил: для чего вам все эти мучения? Каждый день смотреть в книги, а потом? Потом вы умрете, так какой прок от вашего учительства?
Между тем Эмилия приносит новое блюдо. Пудинг кофейного цвета — он чуть заметно дрожит. Снова слышен свист ветра. Моя память возвращается к падре Маркесу, падре Маркес еще раз окидывает взглядом фигуру служанки, теперь уже серьезным, чистым или наивным, и пробегает глазами по лицам всех сидящих за столом. Луис Баррето сидит прямо, он безупречен, он чуть заметно помаргивает своими мертвыми глазками.
— Поставь блюдо, — говорит Ванда.
— Дочь налогового инспектора беременна, — говорю я. — Кто виновник?
Субъект с усиками пожимает плечами. Он тоже хочет показать себя эрудитом и противопоставить моему заявлению свой весьма сомнительный довод:
— Когда осаждали Трою, один из греческих царей — Агамемнон, дабы умилостивить богов и обрести победу, принял решение принести в жертву свою дочь.
При чем здесь это? Какое мне дело до Агамемнона? Эмилия беременна, и это в мифах Греции не предусмотрено. Но субъект с усиками улыбается, он спокоен. Со своей колокольни он видит все, весь мир. Он на короткой ноге с Историей, он с нею на «ты», спит в одной постели. А я — нет. Я из других, я из прислуги, мой круг — кухонные интриги. Важных вещей этот субъект с усиками мне просто не доверяет. В разговоре со мной он коснулся только вопроса об «установке», какова она, болезни Кармо и штольни № 2 — выказал свою заинтересованность. Скорее всего — притворную. А когда спал с Историей, то после любовных утех явно вместе с нею посмеивался надо мной и всеми этими разговорами о Кармо и штольне № 2. (А что, если История без предварительного уведомления наставит ему рога — подумывал я временами.) Без сомнения, они вели серьезные беседы со взрослыми людьми, а мне доверяли то, что доверяют детям. Когда же я прислушивался — о, ночь, ночь, долгая, бесконечная, простирающаяся в первоначальную тишину, белую и обнаженную, остающаяся безупречной от моего первого прикосновения, когда я обливаюсь потом от ужаса, который внушает мне будущее всего мира, всей Истории, ведь я держу ее на кончике моего пышущего жаром пальца, ночь. У бога есть его божественность, его абсолютное всемогущество, навечно запечатленное в священных книгах, и в смирении поверженных во прах народов, для которых он столь велик. А кто может гарантировать мою божественность, да, кто, кроме меня самого? Вот после чего была принята «установка», и Кармо, и штольня № 2 продолжали существовать. И с этой-то игрушкой в руке я отправился к субъекту с усиками, который жил во дворе дома Аны Бело, соседка назвала мне его имя, крикнув с балкона:
— Сеньор Мигел здесь больше не живет.
XXI
Неожиданно я начинаю симпатизировать Амадеу. Амадеу — человек умный, а умные люди помогают жить. Их деятельность дает нам возможность спать спокойно. Они — духовенство жизни, и жизнь ждет их благословения. Иногда вечерами Амадеу приходил к школе и садился у школьной стены, прямо напротив классного окна. Я либо приглашал его войти в класс, либо беседовал с ним через окно, либо спешил распустить учеников и мы вместе шли на гору. Как правило, с ним приходила Ванда, если, конечно, не оставалась с Эмой, которая к тому времени уже перебралась сюда из столицы; Ванда приходила с Амадеу или с англичанином, инженером, который к тому времени тоже обосновался здесь, в деревне. Мы шли слушать ветер обычно к Кресту или на кладбище. Прогулка на кладбище была легче и проще, без подъемов и спусков, хотя и значительно длиннее. А то через узкую Нижнюю улицу мы выходили к церкви и, миновав ее, поднимались к вершине Святого Силвестра, Королевский пик оставался чуть в стороне. Да, я симпатизировал Амадеу, и не без оснований. Вот и засияло новое утро — какой сегодня день? Каждый день солнце встает из-за самой дальней горы — появляется над горой, точно светящаяся арка, — и садится за деревню. А в некоторые месяцы лета оно встает между двумя холмами. Встает торжественно и затопляет своими лучами всю ширь горизонта. По ночам же на небе стоит огромная луна. Все мы садимся на небольшой площадке возле дома и молчим. Иногда я с мальчишками, а Норма с девчонками играем в «сон», играем, пока наконец не спустится ночь и не взойдет огромная луна, заливающая все вокруг своим бледным завораживающим светом. Усталые, мы садимся и под тяжестью опускающейся на землю ночи смыкаем глаза. Я засыпаю, прикорнув на груди у матери. Вернее, засыпает только часть меня — мое уставшее за день тело, а другая — молчаливая и очарованная ночью — с тревогой и ужасом вслушивается в тишину и вопрошает ее. Пред нашим взором шествует дух земли, и мы в него всматриваемся. Так что же во мне вопрошает? На пороге памяти возникает старинная музыка. От нахлынувшего чувства с уст готово слететь слово. Однако, если произнести его, оно покажется глупым, а потому я молчу. Лунный свет скользит по горе, его поток пронизан минеральным блеском камня. Я протягиваю ему навстречу руку, он течет по моим пальцам, тяжелый, густой, точно маслянистая ртуть, и тут же исчезает. В этот момент на веранде появляется кузнец Триго. Веранда выходит на площадку перед домом. От звуков гитары, как от камня, брошенного в стоячие воды лагуны, по лунной лужице бегут круги. К тому, что говорит Амадеу, я прислушиваюсь с особым интересом и вниманием.
— Любопытно, — сказал я. — Вы собираетесь искать Абсолют в грубой силе, как таковой. В наши дни Абсолют и есть грубая сила.
— Если хотите, любой Абсолют — грубая сила. Сила, и только сила. И так было всегда.
Сидя около жаровни, падре Маркес медленно передвигает пешку и шепчет:
— Лучше бы ты был горячим либо холодным. Но раз ты не горячий и не холодный, я тебя выплюну.
— В какой-то мере все это — правда, — говорит пышная белокурая Эма. У нее покрытые лаком ногти и сигарета в зубах. — Все великое исполнено грубой силы. А бог — предел величия.
Мы еще продолжаем сидеть за столом, мы — это Эма, Ванда и я. Амадеу уже ушел, и мы говорим о его «требнике». Именно тогда побледневшая и серьезная Ванда сказала мне, держа рюмку в дрожащей руке:
— Мне надо что-то сказать тебе.
— Что?
В воздухе звенит гитара. Это голос ночи. Голос сбивчивый, нетвердый, грубо извлеченный из струн грубыми пальцами. Одобряемый этим голосом, я рассказываю Амадеу о своих «приключениях» и о своем ненасытном теле. Амадеу отпускал мне грехи, объявляя их родственными греху первородному. И передо мной открывалась реально существующая человеческая жизнь, а мертвые уходили в прошлое. Мы с Амадеу сидели на вершине горы, у часовни святого Силвестра под зимним солнцем. А лежащая внизу деревня, как цветок, тянулась к свету. Амадеу улыбнулся. И опять его похожий на куриную гузку рот кривился — почему ты смеешься? Отпущение грехов — дело нелегкое,
— Неисповедимы пути господни
отпущение освящает до самых корней. Животное берет пример с человека: бык тоже исполнен грубой силы. Я рассказывал, сбивался с темы, говорил о горных дорогах, о старой Зулмире, которая приходила издалека, продавать хлеб. А может, то была Кремилда, с кем только она не путалась, жила на краю деревни, имела шестерых детей. Я рассказывал.
— Бык тоже исполнен грубой силы, — говорит Амадеу. — Необходимо отпустить грехи животному, освятить его человечностью, совестью.
Отпущение грехов — дело нелегкое. Следовало бы задуматься над тем, что говорил Амадеу. Проблемы пола возникли с возникновением религий, ибо истины его божественны.
— И иногда говорят: стыдиться всего, что связано с полом, — это внушено религией, вот потому-то и существует связь между религией и проблемами пола. Ничего подобного. Мы испытываем чувство стыда или ужаса от чрезмерности, которая неотделима от секса, ибо все абсолютное приводит в ужас. Но божественность наша нас же и тяготит.
Заблуждение возникло… Заблуждением было поверить в то, что существует нечто за пределами жизни.
— Заблуждением было и задаваться вопросами: а что потом? а что теперь?
особенно когда полнота самоосуществления достигнута и никакого «потом» не было.
— Но если человек все-таки задается этими вопросами, не говорит ли это за то, что такого рода полнота не достигнута? — кто это спросил — я, Эма, падре Маркес, Луис Баррето или одна Эма?
Душной ночью я через окно влезаю в спальню Ванды. Простыня приспущена, она прикрывает только нижнюю часть ее горячего тела. Ванда не до конца проснулась, она вялая и медлительная, ее жизненные силы еще дремлют. Но вот она протягивает мне руки — неужели ты ищешь меня? — и, так и не открыв глаз, приникает ко мне в избытке чувств.
— А что потом?
Ведь передо мной разверзается пропасть. Должен ли я от тебя отказаться? Будет ли это отказ, смирение или человеческая правда-предел? Умиротворенный и усталый, лежу около тебя. Ночь невыносимо жаркая. Дыша прерывисто, мы стараемся делать глубокие вдохи.
— А может, может, для Сизифа духовным пределом как раз и был тот камень, который он вкатывал на гору? — спрашивает Эма.
Обессиленные и опустошенные, мы не знаем, что делать.
— Продолжайте, дети мои.
Но нам остается одно — начать все сначала. Я реализовал свою силу, свою ярость и обнаружил, что опустошен. Так, выходит, духовный предел моей полноты — это мое беспокойство. И если беспокойство мое проходит, то мною завладевает меланхолия. Я вторгаюсь откуда-то извне, пробегаю весь открывшийся мне путь и оказываюсь над пропастью, в открытом океане, в незамкнутом пространстве. Мы сидим у Креста, мы прогуливаемся по дороге, идущей на кладбище, сидим около часовни святого Силвестра. У Ванды нервная вспышка:
— Я хотела бы подняться на алтарь!
Вечерами слушаем музыку, разговариваем. Ветер гуляет в соснах. На небе повисает большая летняя луна, кузнец Триго перебирает струны гитары. Сколь же торжественна ночь, она вызывает к жизни мою память — для чего? Зачем? Мир должен быть создан заново. Укрытая чистым белым снегом деревня ждет этого. А когда же умер Триго? Плохо помню, кто когда из стариков умер. На первом этаже у Триго была мастерская с одним окном, выходящим на улицу, Триго била жена. Но всегда говорила, что первым начинал драку он.
— Оба виноваты, Триго, оба виноваты.
Ее тоже нет — а когда умерла она? Вечерами мы беседовали, Луис Баррето пил виски. Если бы он захотел, он бы создал теорию об искуплении посредством алкоголя. А может, она уже создана? Это ведь нетрудно. Трудно наоборот — не создавать никаких теорий и никаких оправданий чему-либо и быть в согласии с жизнью.
— Ребенок — это еще не человек. А старик уже не человек.
Все теории просты и великолепны, и жизнь их благословляет. Жизнь ведь глупа — она никогда не ходила в школу — и труслива, как все глупые. Когда кузница Триго бывала закрытой, я заглядывал в окно, видел отражающуюся в нем улицу, и мое воображение разыгрывалось. Это было прекрасно. Вещи существовали, словно паря в воздухе, были пронизаны тоской по вечности. Я смотрел на улицу, улыбался. Преображение. Оно было далеко, вне времени, вне реальности — что такое реальность? Но вдруг возникало множество возражений. Однако возражение — это тот же довод (потому что возражение есть не что иное, как довод, выдвинутый против другого довода), возражение обретает жизнь, когда в нем уже нет необходимости. И вот к вечеру я побежал к Ванде с моим неотложным возражением:
— Что делать старику, если он уже не человек? Ведь он же еще живет, хоть и живет вне возраста. Что такое полнота поиска? Я создам теорию, восхваляющую алкоголь. Луису Баррето эта теория будет по душе.
Бегу к Ванде, застекленная веранда, перед которой стоят темные сосны, светится. Стучу в дверь, дверь раскрывается, но никто меня не встречает. Должно быть, сработал установленный на кухне механизм? Вхожу, Ванда лежит на софе, Луис Баррето сидит на стуле в темном углу.
— Амадеу ушел, — говорит Ванда, не глядя на меня.
XXII
Мягкое туманное утро. Туман высокий, он как бы является частью неба. Меня до костей пробирает озноб, земля застыла в долгой печали — все говорит за то, что вот-вот снова пойдет снег. Подобное состояние природы мне хорошо знакомо, я его чувствую нутром. Земля сосредоточивается в себе, ее затопляет древнейшая из бед, и тут свершается чудо. Неосязаемая легенда, призрачный нимб облекает собой картину смирения и покоя. Но все так быстро проходит, стареет. Сейчас снова пойдет снег. Холодный и стерильный снег. Я смотрю на темное недвижное небо и жду, когда же он пойдет. Небо некрасиво, но для того, чтобы существовала красота, некрасивое должно быть рядом. Между тем я больше ни разу не слышал собачьего воя. Может, все собаки околели вслед за Медором? Они обвывали прошлое, были бродячими псами, околели? Или поняли, что могут жить только там, внизу, в долине, где еще можно на что-то питать надежду. А здесь нет. Как же трудно создать мир заново без участия богов! Ветер залетает в церковные окна, двери раскрыты, они хлопают, отданные во власть беснующейся природы.
Вдруг слышится шум, он нарастает, заполняет пространство. Заполняет все, до отказа, не встречая сопротивления других шумов. И тут же я вижу появившуюся в конце улицы автомашину — кто это? Ее колеса приминают снег, как солому, оставляют за собой борозды. И вот она останавливается у ворот моего дома. Я стою у окна, но тут же опрометью бросаюсь к воротам, чтобы узнать, кто приехал. Дверцы машины закрыты, внутри люди. Они смотрят на меня, а я — на них. Может, среди сидящих в машине мой сын? — думаю я вслух. А-а, так ты пришел не один — кто же твои спутники? Необходима уверенность, абсолютная уверенность, но она — чудо, так кто же в машине? Потом все четыре дверцы распахиваются, и вылезают четверо мужчин, по
двое с каждой стороны. И стоят какое-то время, не двигаясь с места, точно в карауле у гроба. На всех четверых черные пальто. Потом делают несколько шагов вперед и выстраиваются перед машиной. На груди у каждого висит фотоаппарат. Я столбом стою у ворот своего дома. Все четверо готовят фотоаппараты к съемке: слышится металлическое позвякивание. Потом наводят на фокус. Я стою у ворот и смотрю на них. Машинально поднимаю руку к лицу и погружаю свои пальцы в густую мягкую бороду. Я не готов к тому, чтобы меня фотографировали: на мне грязные, все в пятнах, брюки, рваное пальто, я зарос бородой. Все четверо разом щелкают.
— Добрый день.
Я озираюсь и несколько смущенно отвечаю:
— Добрый день.
Тогда все четверо идут ко мне, и каждый протягивает руку. Зачем все четверо? Поздороваться со мной мог бы и один — не так ли? Да и одного фотоаппарата, одного снимка было бы достаточно. Но их четверо. Утро туманное, хмурое, холодное, идет снег. А что, если он вдруг возьмет и обрушится на деревню лавиной и погребет под собой все и всех разом?
— Что вам надо? — спрашиваю я.
— Мы журналисты, — отвечают все четверо.
— И что вам надо?
Они окружают меня, снова фотографируют, но теперь со всех сторон. Потом входят во двор, входят во все открытые двери дома и в подвал. Я стою у ворот и жду, что будет дальше. Открывается окно, в него просовывается голова одного из них, с фотоаппаратом на шее, он фотографирует двор и гору. Потом оставшиеся трое по очереди высовываются в то же окно. Наконец выходят из дома, огибают его кругом и направляются к воротам.
— Что вам надо? — спрашиваю я.
— Мы журналисты, — снова отвечают они и, не оборачиваясь, удаляются от меня по деревенской улице.
Идут по деревне, проводят на ее улицах немало времени, а я все стою у ворот и чего-то жду. Против ворот стоит их машина с опущенными стеклами. Наконец возвращаются, но не по той дороге, по которой ушли и которая ведет к церкви и дому падре Маркеса, а по другой, что идет от церковного двора и проходит около часовни Милосердия. Похоже, они обошли всю деревню, заглянули в дом Бело, добрались до дома Ванды, где в гостиной разбиты окна. Я же продолжаю стоять у ворот и не двигаюсь, не двигаюсь потому, что не вижу в том никакого смысла. Разве что время от времени поглядываю на серое небо, гору и два холма, взметнувшихся в вышину утреннего неба. Да, смотрю на них, но в голове у меня — ни единой мысли. Любопытно: все мысли испарились. Когда четверо возвращаются, я говорю:
— Входите, может, желаете перекусить?
Они смеются. А вдруг действительно на деревню обрушится лавина снега? Больше всех смеется самый молодой. Как они похожи друг на друга! Вот только возраст у них разный. Самый старший уже сед.
— А что вы нам предложите? — спрашивает меня тот, что помоложе, обнажая хищные резцы.
Вопрос глупый. Ведь когда предлагают перекусить, то предлагают не что-то определенное, а вообще, перекусить и посидеть. Тот, что постарше, решает:
— Зайдем на минутку. Холод собачий.
— У меня жаровня, тепло, — говорю я.
Пора сходить за дровами. Срубить сосенку-другую. Мною завладевает глупая радость. Радость, которую стыдно выказать, но которая сквозит в легкости движений.
— У меня есть петух, — говорю я. — Я могу его зарезать, если хотите.
Этим утром петух еще пел. Но вот душераздирающий крик и капли крови на снегу. Сидя около огня, жалкого огня, журналист, тот, что постарше, ведет себя слишком развязно: ломает хворост, складывает и подбрасывает в огонь. Высоко вспыхивающее пламя обдает нас жаром.
— Так вот, — говорит журналист средних лет, — здесь, в деревне, побывал один человек, родом из здешних мест, и дал интервью. Он сказал, что вы единственный оставшийся в деревне житель. И мы хотели бы знать…
— А-а, это Бело, Афонсо Бело. Или Андре. Мы вместе учились. Он не захотел здесь оставаться. Сказал мне: «А женщины?» И я, естественно, ответил, что…
Все четверо мгновенно взялись за блокноты, вытащили ручки и стали писать. Это меня смутило, и я умолк. А они писали, писали как заведенные, писали не переставая, и, должно быть, даже то, чего я не говорил. Писали потому, что привыкли всё, всё писать, так же, как кто-нибудь привык не нарушать своего распорядка дня. «Может, они пишут семье», — подумал я. Лучше помолчу. У них, наверное, столько накопилось того, что нужно сказать, и все такое важное. Один вытащил пачку сигарет, закурил сам и протянул пачку мне, протянул левой рукой, продолжая правой писать. Я тоже закурил, чтобы не выделяться и быть при деле, как все остальные. Наконец один из них писать кончил. Нахмурился, наморщил лоб и сказал мне:
— Так деревня всеми покинута, а почему вы…
— Кто-то ведь должен остаться, — сказал я.
Другие тоже приготовились слушать, но, как только я открыл рот, они опять принялись строчить. Тогда я замолчал и предоставил им возможность заниматься своим делом. Они писали, а я при том присутствовал. Тот, что постарше, решил подкинуть дров в огонь, но я сказал:
— У меня дров мало.
Он спокойно меня выслушал и стал ломать хворост. И опять целую охапку бросил в огонь. И снова жар вспыхнувшего пламени обжег наши лица, и все вроде бы было как должно. Однако тот, что помоложе, отложив в сторону записную книжку и приосанившись, приступил ко мне с вопросом:
— Но послушай, старик, ты же не можешь продолжать здесь жить. Деревня обречена. Тебе никогда не приходилось слышать о вымерших видах животных?
Он, как видно, был образованным человеком. И к тому же молодым. А в молодые годы любят щеголять образованностью. В старости-то голова хранит одну-две мысли, не больше. Да, вот что остается от прожитой жизни.
— Но человек — не вымерший вид! — сказал я довольно громко. — Человек не умер! Перед человеком — будущее! Почему это вы решили, что человек — вымерший вид? Деревня никуда не делась, она здесь. Без сомнения, некоторые дома в плохом состоянии. Но как можно так думать о человеке? Когда мой сын придет, тогда я…
Никто меня не слушал. Может, я не говорил? Как же трудно разговаривать. Есть необходимые слова, слово, говорила Эма, это мостик между душами. Кстати, это было сказано англичанину. Никто меня не слушал: может, я не говорил? Мой язык совсем особый, ему я должен научить своего сына. Четверо всё пишут. Тот, что постарше, просит еще дров. Я иду за оставшимися. Он тут же ломает хворост и бросает в огонь. Что еще сказать? Они все строчат. Переворачивают страницу за страницей и строчат. Строчат, склонившись над своими записными книжками. Я вижу их склоненные головы, вижу быстро движущиеся руки, которые исписывают бумагу. С вогнутого неба опускается тишина, полная ожидания. Наконец все разом ставят точку и поднимают на меня глаза. И один из тех двоих, что среднего возраста, говорит:
— Мы журналисты. О вас много пишут в газетах.
— Но человек не умер! — воскликнул я снова.
— Мы ставим вас в известность, что вы можете покинуть деревню в любой момент.
— Вы, наверное, напишете, что некоторые дома совсем развалились.
— Старик, ты можешь отсюда уехать в любой момент.
— Я знаком с поражением, с пессимизмом. Но голос земли еще звучит.
— И все же здесь у вас нет никакой возможности выжить.
Уж не состязаемся ли мы в откровенной глупости? Я должен изобрести новый язык, или его изобретут за меня.
— Послушай, старик: ведь есть средство, к которому могут прибегнуть, чтобы заставить тебя уйти отсюда. Власти уже в курсе дела. И может вмешаться полиция.
От удовольствия я даже рассмеялся. Да, полиция — это венец всех логических доводов, всех теорий, всех поступков, в том числе самых чистых, всех больших начинаний, всех мыслей, всех свершений. И смеялся довольно долго. Все четверо, двое с одной стороны, двое с другой, стояли и переглядывались. Потом покачали головами. А затем и того хуже: похлопали меня по спине. Я же продолжал сидеть и смотреть на огонь. Наконец они ушли, оставив дверь полуоткрытой. Я даже не встал. А когда услышал шум поднимающейся в гору машины, подошел к двери и посмотрел на небо. Все видимое глазу пространство было вновь покрыто толстым слоем снега, ибо настало его время.
XXIII
И все же, пожалуй, в первый раз я тебя увидел на пасху, или ты была на пасху такой, какой мне запомнилась. Да, с хронологией у меня плохо. Все перепутано? Кто-нибудь, прочтя мною написанное, скажет именно это, не иначе. И определенная доля правды тут, конечно, есть, поскольку сейчас я во власти эмоций, а может, и это не совсем так — так что же? Люди и их мысли, как, скажем, деревья, всегда в гармонии с гем местом, где они находятся, и временем. Однажды один человек (не Амадеу ли рассказывал?) сказал приблизительно следующее: «Прекрасно, как встреча зонтика со швейной машиной на операционном столе». Это своеобразная, дисгармоничная красота, — думаю я, чтобы хоть как-то восстановить утраченную гармонию. Земля в цвету, воздух полнится разлитым в нем ароматом — и идет Эма. Идет высокая, белокурая, белокожая. Момент первого ее появления. Память прошлого подавляет меня, но глаза мои смеются. Нужна грубая сила, сила четвероногого, чтобы выстоять, сохранить ясность мысли, не дать поглотить себя горячей мгле. Смутная мгновенная радость в подавленном рыдании, в чуть заметном знаке приказа, который мне отдан. И вдруг слышится бледная музыка, музыка, напоминающая немой, но выразительный взгляд — зачем ты здесь? Надо начать новую эру, ведь в жестокости тоже есть любовь.
Спрятавшись в тенистом укромном углу церковного двора, жду. Ванда сказала мне:
— Встретимся после мессы.
— Ты тоже идешь к мессе?
— Составлю компанию Эме.
Жду. Миг радости, мои глаза блестят. Блестят в сиянии солнечного света, в птичьем гомоне, который его возвещает, в свежем ветре молодости. Небо юное, акварельно голубое. С косогора сбегают ручьи, ласково, точно крылья жужжащих майских жуков, вибрирует солнце. И вот из церкви выходит Эма. Выходит, снимает с головы шарф, ищет в сумке сигареты и закуривает. Еще какое-то время она щурится, глаза режет яркий солнечный свет, она оглядывается вокруг и глубоко вдыхает аромат земли, возрождающейся к жизни. Ванда выходит следом за ней и тут же находит меня глазами. Я подошел, широко ступая. Все еще не привыкшая к яркому свету и одурманенная ароматом цветущего дрока и пахучей смолы, Эма на фоне лучащегося звездного горизонта рассеянно приветствует меня:
— Очень рада.
Ее белокурые, почти платиновые волосы рассыпаны по плечам. Длинными шелковистыми прядями играет ветер, на лице то же выражение, какое бывает в замкнутом пространстве комнаты. Эма курила. Проходя мимо, прихожане серьезно посматривали на нее и исчезали на идущих от церкви улицах. Да, Эма курила. Она была высокая, очертания тела плавные, в их линиях сквозила медлительность, религиозная торжественность.
— Ну, пошли?
Кто она? Подруга по коллежу, сказала ты. Дочь икса, скажут знакомые ее отца. Любовница или жена игрека, скажут друзья игрека. Эта сеньора с третьего этажа, скажет привратница дома, в котором она живет. Кто она? Она красивая, высокая женщина. Как сейчас вижу ее. Распущенные волосы развеваются по ветру. Она щурится от утреннего солнца и ветра. Высокая и белокурая. Курит.
— Вас не удивляет, что они возмущаются? — спросил я
увидев брошенный в ее сторону взгляд выходивших из церкви. Она ведь вышла из церкви, сняла шарф и закурила.
— Я родилась, чтобы вызывать возмущение, — говорит она. — Это единственная возможность чувствовать себя живой.
Почему? Она пожала плечами и улыбнулась мне, похоже, с состраданием.
— Все живое вызывает возмущение,
а смерть нет, она — естественное состояние…
— Иными словами — обычное,
Мертворожденные, заживо умершие, мертво-мертвые.
— Это естественное состояние человека.
Вдруг я почувствовал: со мною что-то происходит. Эма была в жизни на моей стороне — который же час? Пока не стемнело, надо срубить несколько молодых сосен. А в будущем следует быть предусмотрительным — готовиться к зиме летом. Летом проще и легче, можно срубить и большие деревья, отпилить сучья и наколоть дров, приготовить все как надо. Снег прекратился. Он мягкий и легкий. Заботливо укрывает все гниющее, возвещает мне о начале начал.
— Кто это?
— Моя подруга по коллежу, — сказала ты.
Но девственное начало, составляющее ее суть, вдруг высвечивается моим глазам, она белолика, с прозрачной кожей.
— Меня не возмущает сигарета, меня возмущает, что вы ходите к мессе. Нет, не совсем то. Обе эти вещи не связываются.
— Ну и…
Но в этот самый момент я обнаружил исчезновение Ванды. По улице Милосердия мы с Эмой шли одни. Я бросился через проулок, который идет от церкви к горе. Ванды там не было, крикнул, стоя на скале:
— Ванда!
Ответа не последовало. Поднялся на вершину Святого Силвестра — святой стоял на алтаре, — прошел между скал, где особенно солнечно бывало по утрам, наконец отправился к ней домой и застал Ванду у нее в комнате. Она была совершенно спокойна и когда меня увидела, и когда я расстегнул ее блузку и облегающую бедра юбку, обнажив белизну ее тела. Тело было морщинистым, груди вялыми, дряблыми. Оба мы словно оледенели, мы видели себя со стороны, чувствовали, что нас разлучает печаль, что совершившегося уже не исправить. К чему была наша нагота? Где Луис Баррето? Я поискал его глазами, его и его стакан с виски, — в отъезде?
— Эма ждет нас, — сказала Ванда.
Стоя спиной друг к другу, мы оделись. Что на это можно было сказать? Эма действительно ждала нас на улице Милосердия. Внизу, у часовни, дурачок Бело все еще пытался набросить ботинок на колокольчик. Около него мы останавливаемся: может, на этот раз набросит? Ботинок взлетает, кувыркается в воздухе, задевает колокольчик и падает наземь.
— И за этим занятием проходит его жизнь, — говорю я.
— Ты можешь помочь ему, — говорит Ванда.
— Это бесполезно. Ботинок не может повиснуть на колокольчике.
Тогда, улыбаясь, Эма берет ботинок и собирается сделать первую попытку. Она рассчитала расстояние, долго прицеливалась, то вскидывая, то опуская глаза, и наконец, найдя нужное положение, бросила. Ботинок повис. Мы все видели, как ботинок взлетел, задержался между стеной и колокольчиком и повис, легко и просто повис на колокольчике. Глупо ухмыляясь, дурачок Бело следил за движениями Эмы, безнадежно опустив руки с толстыми, все время шевелящимися пальцами. Потом, замерев от ужаса, смотрел на взлетевший в воздух и повисший на колокольчике ботинок.
— Пожалуйста, ботинок на колокольчике, — сказала Эма.
Взгляд дурачка был прикован к висящему на колокольчике ботинку, он смотрел на него неотрывно. Потом, придя в ярость, стал издавать какие-то неразборчивые звуки, брызгать слюной, резко вскидывать руки, вначале одну, потом другую. И тут полился непрерывный нечленораздельный поток звуков. Нижняя челюсть дурачка ритмично, как у куклы, отвисала и подбиралась, взгляд сделался мутным и устремился в пустоту. Мы трое смотрели на него, не произнося ни слова. Потом он умолк. Однако чуть позже, так и не сдвинувшись с места, возобновил свою пространную невнятную речь. Снова умолк, застыл с открытым ртом, лишь изредка выдавливая из себя ан, ан. Потом опять забормотал. Лицо его было желтым, он оплыл толстым слоем жира, и это мешало ему двигаться. На обритой голове виднелась большая опухоль, которая, похоже, и делала его безумным, что вызывало у нас бесконечную жалость. Продолжая стоять на месте, он из последних сил и зло выкрикнул ан, ан. Наконец повернулся и пошел вниз по улице.
«Он скоро умрет», — вдруг решил я. Мысль пришла внезапно, но почему именно эта, не знаю. Я смотрел ему в спину. Толстый, он шел, словно утка, переваливаясь с ноги на ногу, на непокрытой голове отчетливо виднелась опухоль. И я снова подумал: «Он скоро умрет».
Да, то была не требующая доказательств очевидность, очевидность абсурдная и безусловная. Эма, похоже, прочла мои мысли и произнесла их вслух:
— Скоро умрет. Что еще ему остается?
Мы трое стояли и смотрели вслед удаляющемуся вниз по улице дурачку Бело. Несколько любопытных тут же высунулось из окон стоящих окрест домов, и их неотступные тяжелые взгляды не оставляли нас долгое время. Потом так же разом они скрылись, и окна захлопнулись.
Когда мы вернулись домой, была ночь, душная летняя ночь. Расположившись на террасе за кухней, мы долго вслушивались в шум ветра, трепавшего верхушки сосен, всматривались в чистое высокое небо. Детьми мы всегда, бывало, располагались перед домом. Утомленный дневными играми, частенько затягивающимися допоздна, я клал голову на колени матери.
— Ах, вы все еще не нарезвились…
Тут всходила луна. С веранды слышались звуки гитары, струны которой перебирали толстые, сильные пальцы кузнеца, и гитара пела о трепетном часе, о простирающемся вокруг пространстве и о том, как большие тени покачиваются на лунных волнах.
— Ночь на дворе, а вы все резвитесь…
Спи, не копайся в себе под баюкающим тебя звездным небом. О боже, боже! Почему я взываю к тебе? Кто ты? Перед моими глазами лежит безбрежная снежная пустыня, белизна стерильно чистого снега и белизна лежащего передо мной бумажного листа режут мне глаза. В воздухе звенит гитара. Звенит слабо, еле слышно, но звук чистый. Серебряный. Он плывет под луной. И в унисон с ним, кажется, дрожа, звенит идущий от луны свет. Умиротворяющее предзнаменование, мягкие лунные волны накатывают на стоящие в деревне дома и, отхлынув, широко разливаются по земле. Я четко и ясно мыслю. Мысль моя взлетает вверх, парит в облаках. Изнутри я обнажен и наивен, наивность еще сохранилась, сохранилась навсегда. Медор растягивается на цементном полу террасы — похоже, пришел англичанин? Иногда Медор принимается лаять, лает на одному ему слышимые шумы. Эти шумы доступны только животным, ибо животные непорочны. А то вдруг ухо Медора встает торчком, и пес прислушивается к предупреждению, которого нам не услышать.
— И все же, Эма, — сказал я, — вы ходите к мессе, это же смешно до невероятности!
— Да, конечно. Но ведь и вы шли к мессе.
— Ну, если так, то я иду потому, что я — выше этого, потому, что я не ребенок. Иногда я обедаю у падре, мы играем с ним в шахматы. Ну и, чтобы не ждать его на церковном дворе, вхожу в церковь. И вхожу только потому, что мне безразлично, войти или не войти. Вам, конечно, известна злая шутка Жункейро о том, что Христос вознесся на небо на воздушном шаре. Законченный дурак. Но я спрашиваю, если бы данный, конкретный случай не был так смешон, если глупость — это ребячество, не свободны ли они оба в своей фантазии? Вознесение и Успение и «Это есть мое тело» — как же вы не видите, что все это ребячество? Аргументов у меня нет, и всему этому я могу противопоставить только свою полную уравновешенность, голос абсолютной уверенности, который мне это внушает, голос зрелости, который вынуждает меня смеяться над миром детей. Однако вы, Эма, не ребенок, и это меня смущает. Основные истины — это наше внутреннее равновесие. Так познай же эти истины. Как же вы ребячливы, хотя уже не ребенок, так ведь?
Спи, не копайся в себе. Иметь мысли, вступать в споры — удел молодых. Ты стар, в старости не спорят. Старикам достаточно самой маленькой мысли, даже той, что не становится мыслью.
Бледный безмятежный лунный свет освещает глубокую ночь. Покой нисходит на мои потускневшие глаза, небо гаснет. Спи.
— И все же послушайте меня еще раз, — сказала Эма. — Хотя стоит ли меня слушать? Я хорошо знаю, сыта по горло знаниями о божественности Христа, непорочности и всем прочим. Но вы ведь тоже не верите ни в «чистоту» розы, ни в «красоту» неба, ни… Но они ведь существуют для вас, для вашего зова. И мне совершенно безразлично, что бог не был во плоти, с тех пор…
— Какой бог? Вы же говорили, что у вас нет бога, которого вы бы могли мне предложить. Вы даже говорили, что у него нет имени.
— Я должна ему дать «имя», должна. Да какое это имеет значение? Ведь вы употребляете такие слова, как «любовь», «смерть», «отец», «сын», точно так же, как их употребляют все, и давно. Однако смысл, который вы вкладываете в эти слова, совсем не тот, абсолютно не тот, что вкладывали в них раньше. Я не могу предложить вам бога, предложить бога вам не может никто, разве что его глиняное изображение.
— Эма, пожалуйста, не надо, прошу вас. Вы же «верите», а потому наша беседа невозможна, как всегда, невозможна.
— Кто вам сказал, что я «верю»? Лично я этого не знаю. Вера завоевывается по крохам и ежеминутно, и мы никогда не можем быть уверены, что она наша и навсегда. И это хорошо. Верить — удел смелых. Трусливые же слепо повинуются церкви. Я не труслива. Однако очевидность редко себя обнаруживает. Камни, состарившееся тело — вещи очевидные. Так что, выходит, я не верю.
Кто-то зажег свет на террасе — луна, похоже, так и не выйдет? Медор вдруг просыпается, поднимает голову и снова растягивается на полу. Ванда слушает нас молча, даже словом не обмолвится. Должно быть, думает о чем-то более важном. И вдруг мне вспоминается, как я ей сказал:
— Иди!
комната рядом — не там ли Луис Баррето? Он сидит у постели со своим стаканом виски — там он или нет? Но то, о чем я хотел сказать, из головы улетучилось. Вдруг я вспоминаю Ванду, ее дряблое, вялое тело. Теперь ее груди, должно быть, похожи на мешки.
— И мне безразлично, что бог не был воплощен, — сказала Эма, — с тех пор, как божество обрело плоть. Потому что важно совсем не это, важно, что небо спустилось к земле. Существует неодолимый зов, и все. И мне совершенно безразлично, существовал Христос или не существовал никогда. Вы помните слова Эмилио Босси «Христос не существовал никогда». Каков кретин!
Евангелисты не дают нам портрета Христа, и это потому, что истина не в его существовании. Какое имеет значение, существовал он или нет? Какое имеет значение, были ли Христос и его чудеса вымыслом? Чудо в том, что этот вымысел существует. И то, что он существует, — важно.
— Я все это должен рассказать падре Маркесу, — сказал я.
— Бедный падре Маркес, — говорит Эма.
XXXIV
И тогда я сказал ей:
— Эма!
— Да.
— А я ведь в вас влюблен.
— Это приятно. Но неправда.
Роща еще далеко. Еще на приличном расстоянии от меня, моих уставших рук и той ответственности, что они на себя взяли. В свежевыпавшем снегу мои ноги утопают и оставляют четкий след. Как брильянт, искрится солнце. Я жадно пью воздух — сколько я еще выдержу? Ах, как же ты запаздываешь! Будущие тысячелетия помазали тебя на царство, а тебе это неведомо, но я-то знаю. Где ты, беззаботный? Если бы как-нибудь ты прислушался, спросил бы себя самого. А можно ли жить на кладбище? Здесь огромные могилы с множеством украшений, улицы чисты, но это — земля мертвых. Нет, мертвых здесь нет, все погребено под снегом. У меня пудовые руки и ноги, я едва тащусь и захлебываюсь воздухом. Слишком чист он? Я стар, я из времен всеми забытого прошлого?
— Почему неправда? Вы ведь — женщина, Эма, но почему-то пренебрегаете тем, что вы женщина. Ведь вы существуете, вы, ваше тело, но то ли оно вам неведомо, то ли вами забыто. А ведь именно человеческое тело свидетельствует, что человек существует, не так ли?
Сентябрьский ли это свет? Свет, подобный жидкому меду, он льется с верхушек сосен. А может, августовский, жаркий? Где мы? Время существует только во мне. И оно, это время, абсолютно, оно вспышка вечности. Но Эма мне возразила:
— Нет, я о своем теле не забыла! Я свое тело хорошо знаю и не пренебрегаю им. Знаю все, целиком, и даже ту его часть, на которую вы намекаете. И если бы вы только знали, сколь она божественна и презираема. Есть какая-то жалкая гордость в абсолютизации тела. К тому же мое тело божественно только тогда, когда эта его божественность для меня очевидна. Вне этой его божественности я его презираю, как все, что в этом мире подлежит гниению.
— Однако замужество, Эма, — это профанация тела, это… это его секуляризация.
— Кто вам сказал, что я хочу выйти замуж?
— Не знал, что вы противница брака.
— А разве я сказала, что противница? Я только против всех формул смерти. А смерть может быть как в браке, так и вне его. Да, кстати, и жизнь. Я за жизнь, за жизнь, где бы она ни была.
Тогда я вспомнил Амадеу. И того субъекта с усиками, имя которого узнал тогда, когда знать его уже не было необходимости: субъект уехал. И о стакане виски Луиса Баррето, а сына все нет и нет. Эма помедлила, прежде чем ответить, но потом сказала с отчаянием в голосе:
— Все пути хороши, были бы они только путями. А вот когда они становятся средством для достижения цели, человек впадает в заблуждение. И лучший выход — вернуться к исходному пункту или умереть.
Где мы в этот душный жаркий вечер? У Креста, под открытым небом или в гостиной? Сумерничаем? Иногда мне вспоминаются каштановые деревья. Если спускаться по мощенной камнем дороге, выйдешь к каштановой роще, которая приведет в долину. Моя память о лете хранит ее зеленую тень всегда. Эма! Сколько было у меня возражений! Из родника, возле которого угнездилась шевелящаяся черная масса пауков с большими тонкими лапами, сочится свежая вода. Да, сколько было возражений! Но где они? Ушли, как вода в песок. Удивительно то, что они еще значимы, всё еще значимы и неизменны, хотя и мертвы. Что возвращает жизнь доводу? Конечный вывод не завоевывается, жизнь не арифметика. Конечный вывод — это моя усталость или моя уравновешенность, которая определяется моей усталостью и выражается в моем отсутствующем взгляде. Мои возражения, Эма, до сих пор значимы. Как и твои доводы. Как и доводы Амадеу, Мигела и всех тех, кто умерли. Мои возражения увлекло существующее во мне подземное течение, и они ушли в песок. Или просто уже не годятся. Потому я говорил тебе:
— Но, Эма, вы ведь тоже за то, чтобы все начать сначала, вы сказали, что «вера завоевывается, и вы не знаете, верующая ли вы»,
и она отвечала, что пределом для нее был Предел, последнее явление Абсолюта — того верховного начала, которое не имеет имени и есть то усилие, которое лишь путь к нему.
— Единственная реальность жизни — это Дух, что пронизывает ее и помогает нам жить, и в конечном итоге мы его обретаем.
Робкое предупреждение, ускользающая полнота бытия. Вдруг, когда мы меньше всего того ждем… Существует час, когда дух проходит, проходит сквозь все, подобно холоду, которому не помеха закрытые двери дома. Чуть заметное движение воздуха над верхушками сосен, и в вышине появляется звезда. Ветер неожиданно приносит какой-то аромат или звуки еле слышной музыки. Каждое мгновение в своем роде уникально, каждая тревога неясна и бессмысленна, каждое сегодняшнее невероятное открытие заурядно, зауряднее того, что уже сделано, и не видно даже тогда, когда глаза закрыты, каждый свет мгновенен и непостоянен, каждая неожиданность — неожиданна, хотя нет ничего неожиданного, каждый голос, который слышен после того, как всё сказано, — это предвестники Мессии, который никогда не придет, ибо его приход — всё это, и все верования, все заблуждения, бремя которых люди принимают, и все отчаяния, и все преступления. А если это не так, то как существуют религии, отчаяния и преступления? Это их способ заявлять о себе, о пределе, к которому все стремятся.
— Любая религия — предлог. Я приняла ту, что подошла мне или показалась более человечной. Воплощение и страдание. И воскрешение. Триумф человека и его боли. Каждая религия — это некий метод, и чувственность тоже может быть методом.
А вот я, знал ли я об этом? — существовали катары и буддисты, для которых чувственность служила средством очищения.
— Существует одна легенда о святой, — продолжала Эма, — о святой Эпонине, знаете? Эта легенда трогает меня до слез. Из чувства сострадания и жалости Эпонина отдавала свое тело бродягам, нищим и прокаженным, подобно тому, как другие подают милостыню. Это был ее способ достичь духовного предела, полноты.
Она вдруг умолкла, изменившись в лице, но вскоре спросила:
— Чем же было ее тело для всех них?
Так, если твой Абсолют — говорил я — мне не открывается, если я его отвергаю, если мое нутро его не приемлет и отторгает, как пот и содержащийся в поту яд, то я — за жизнеспособность моего тела, и Ванда должна подняться на алтарь. А Амадеу — пророк, и его «требник» — Евангелие.
— А-а, вы же все не знаете, что Сизиф осужден на адские муки…
Вот тут меня прорвало. И я сказал богохульно:
— О, Эма! Мне ничего не стоило бы погубить душу вместе с вами.
Но Эма выдержала мой натиск. Белая как смерть, с остановившимся взглядом, она проговорила, медленно, сквозь зубы:
— Готова отдать вам свое тело, пока курю сигарету.
Я умолк. Умолк тут же. И воцарилась тишина, нелепая тягостная тишина, до звона в ушах. Где же происходил наш разговор? В каком пространстве, залитом слепящим светом? Но Эма спасла меня от слепоты.
— Так вам хорошо известно, что тело само по себе ничего не стоит. Вот потому-то вас и не тянет к проституткам…
Тогда что же меня волнует в тебе, Ванда? Потому что для меня существует только одно твое тело. Или это не так? В лихорадочном вечере звучат мои одинокие шаги. Эхо разносит их по пустынным улицам — что же меня так волнует? Ночью я задыхаюсь от жары, от отчаяния исхожу потом — что все это значит? Словно мне передался от Эмы голод, которым томится ее тело, и, найдя утоление, преобразился в угрызения совести или в духовную пустоту и теперь куда-то исчез, но куда? О, пусть красота твоя пребудет с тобою, Эма, замкнутая в себе, и фантастическая красота, пусть пребудет там, где моему желанию стыдно признать ее. Это желание бессмысленное, но такое сильное. Оно возникает при виде чистой линии твоего бедра, твоих шелковистых волос, твоих свежих грудей, лучащегося взгляда, но оно вне всего этого. Твое тело — жизнь, открывающая доступ, но куда? Никуда, никуда, им даруется наслаждение, от него уходит оно и к нему возвращается, омраченное стыдом первого греха. Это сегодняшняя реальность твоей реальности, и только она — реальна — что хочу я этим сказать? Знак твоей полноты в твоем теплом белокуром пушке и вне его. Но ярость моя тебя не обретает, кто же отделил тебя от тебя? А обретаю я только свое опустошение. Твой теплый белокурый пушок нежен, как птичка. Живущее во мне животное его чувствует, чувствует твою горячую кровь, дрожание твоих ноздрей, и хрипит, и роет землю копытом.
В этот лихорадочный вечер я бреду по опустевшим улицам. Выхожу к церкви, солнце давит на лежащий снег, снег тает. Какое-то мгновение смотрю на фасад церкви. Одна дверь открыта, за ней темный туннель. В некоторые окна насыпался снег. Далеко от деревни я не пойду, нет, я быстро утомлюсь, а потому срубаю первые попавшиеся молодые сосенки — когда же всему этому придет конец? Глаза мои слезятся — старость. Прикрываю их от режущего света. Но, когда дохожу до дома Ванды, дверь в памяти моей открылась, прежде чем я постучал (я не собирался стучать — была глухая ночь) и зажегся свет. В освещенном углу сидел Луис Баррето — был ли в его руке стакан с виски?
— Добрый вечер! — говорю я.
— Что вы хотите?
Обхожу вокруг дома, сейчас постучу в окно. Окно закрывают густые ветви сосен, но оно открыто, и в пустоте его я опять вижу Луиса Баррето, он не двигается и пристально смотрит на меня. Его гипсовое лицо белеет в черном проеме. Похоже, оно светится мертвым огнем. Луис Баррето не двигается и пристально смотрит на меня.
— Ванда! — закричал я.
Она сказала:
— Входи.
Теперь я вижу только черный проем окна. Луис Баррето, должно быть, отошел внутрь комнаты, а может, сидит у кровати? Но, когда я влезаю в окно, в комнате — одна Ванда. Она лежит на кровати, нагая. Над дверью горит лампочка, ее слабый свет заливает комнату мертвенной бледностью. Ванда лежит на кровати нагая. В царящем сумраке вырисовывается ее смуглое тело. Я, подгоняемый неистовством плоти, мгновенно раздеваюсь. Но, когда оказываюсь около Ванды, ее рука, ложась на мой лоб, останавливает меня. Это настораживает и отрезвляет.
— У меня будет ребенок, — говорит она, — но я не назову его твоим именем.
Пораженный неожиданно услышанным, я замираю, как замирают в ожидании боли после нанесенного удара.
— Я не назову его твоим именем, — говорит она снова.
— Ванда! Что ты хочешь этим сказать?
Она не ответила. Инстинктивно я положил ей на живот руку. И не снимал руки в ожидании ответа.
— Мне нужно было наконец иметь ребенка. Какая прекрасная ночь. Только жаркая.
— Но ты же никогда этого не хотела. Сколько раз мы о том говорили. Как смогу я его признать своим?
— А он не твой! — сказала Ванда. — Он только мой. Это невероятно, обрати внимание. Неожиданно я подумала: у меня будет ребенок. А тебя рядом не было. Неожиданно подумала, что буду матерью, и решила, что это правда. Невероятно, я никогда не думала, что это может быть правдой. Что я хотела этим сказать?
— Но сделал его я!
— Что ты хочешь этим сказать? Я состарюсь, одиночество подчас оказывается невыносимым. И что тогда? А тут вдруг жизнь удлиняется. Так удлиняется, что прошлое становится легендой. Легендой? Какое глупое слово.
Ванда дышала медленно, словно тело ее покачивалось в замедленном ритме Вселенной. Ночь душная, я смотрю в нее. Через окно мне видны чернеющие сосны, а над ними безмолвное небо. Это было летом, я спал на руках у матери.
— А-а, вы все еще не нарезвились?
— И вдруг, заметь, — сказала Ванда, — я поняла, что я тебя не любила.
— Как ты могла любить Жайме? — говорит Ванде Эма. — Разве он тот, кого ты искала?!
Мы трое, Луиса Баррето больше я не вижу, сидим в гостиной. Ванда говорит:
— Да. Иногда я тоже думаю, что нашла совсем другое.
— И это не совсем так, — добавляет Эма. — Ты молода. Впереди еще может быть всякое.
Внезапно я снимаю руку с живота Ванды и приподнимаюсь над ней.
— Представь, что я признаю своего сына. Представь, что я признаю его своим.
И все же к тишине я никак не привыкну. Тишина всегда новая. Тишина и снег. Я всаживаю пилу в ствол дерева, и тишина взрывается, точно лопнувшее стекло. Солнце, кажется, звенит, его яркий свет ослепляет. Рассыпается мириадами искр, металлических звезд зловещей радиации, сверкают скрещивающиеся лучи света. Им обрызганы верхушки сосен, купол церкви — о, искрящийся праздник моего одиночества. Сосна наклоняется, качается, сейчас упадет. Ствол трещит, треск идет по замершей в тиши роще как знамение свыше, из пространства, от истоков.
— Но как бы мог ты признать его? — спрашивает Ванда. — Ты никогда не ждал его.
— А ты, оказывается, ждала? Он появился, и только тогда ты его заметила.
Обнаженные и ожесточенные, мы еле дышим. Между нами встает бог, молодой и злой бог, и судит нас, жалких. И вдруг наши тела покрываются испариной. Ты — дух, неясное превосходство, и мы начинаем заикаться, перестаем владеть руками. Мы поклоняемся ему, ребенку, который скоро родится, о том говорит снег, обилие света и мои глаза, которые плачут без всякой причины.
— Уходи, — говорит мне Ванда.
— Хорошо, но завтра поговорим,
не сегодня, конечно: все это так далеко от нашей человечности, в глазах моих страх, страх во всем моем теле. Между нами встала сверхчеловеческая сила, и мы утратили дар речи. Вернется ли он к нам завтра? Возможно ли, чтобы в твоем теле зародился ребенок? Будет ли он плоть от плоти — твоей и моей? Сможем ли мы сказать, что он сделан нами?
— Уходи, — повторила Ванда.
И вот снова я смущен и унижен. Стою, облокотившись на спинку кровати, и вижу перед собой лежащую нагую Ванду. Освещенная бледным светом, светом veilleuse, она, не глядя, меня гонит, гонит от себя, из своего сознания, оставляя мне свое тело, если я в нем нуждаюсь. Уязвимое тело. Я вижу его все, целиком, вижу то, чем оно соприкасалось с жизнью, — это руки, ноги, живот, густая черная поросль. Так зародится ли в твоем теле ребенок? Плоть, божество его отрицает, и его, и благодать, и улыбку начала — возможно ли это? Я не ухожу, медлю, ты спишь. Удивительным спокойствием веет от твоих прикрытых глаз, твоего обрамленного волосами лица, оно в тебе, и невинная обнаженная плоть чувствует себя свободной, точно, упавший с дерева плод. Осторожно выскальзываю в коридор. Осторожно, потому что испытываю испуг и униженность. Ты спишь. Однако когда подхожу к гостиной, то вижу распахнутую настежь парадную дверь. Луис Баррето держится за ее ручку. Лицо его словно белый каучук.
— Уходи! — говорит мне вслед Ванда.
Лицо — белый гипсовый слепок.
XXV
Первым, кого я заподозрил, был англичанин, хотя никаких оснований для того у меня не было. Мне просто хотелось, чтобы им оказался он и Ванда была бы посрамлена. Приключение это ровным счетом ничего не изменило бы, но у меня бы появилось то объяснение, которое удовлетворяло мое самолюбие. Любое объяснение всегда удовлетворяет. И ставит все на свои места и создает впечатление, что все на свои места поставили мы. Да и в данном случае с Вандой — как быть, если нет объяснения? Все было столь нелепо и столь необъяснимо, что я никак не мог сообразовать свою жизнь со случившимся. Единственное, к чему я пришел, — это не думать о случившемся, отбросить его как факт. Но случившееся существовало.
Наконец появился англичанин — почему наконец? Да, наконец я вспомнил его. Как видно, пришел его час. Он занимался закупками вольфрама, снимал в деревне дом, бывал в нем наездами, иногда задерживался здесь дольше обычного. Ночевал ли он у Баррето? Допоздна засиживался, иногда уединялся с Баррето в уголок или в одну из комнат, прихватив с собой бутылки и стаканы. Однажды пришел с собакой, не знаю, где он ее подобрал. Дал псу красивое имя, назвал его Медор. Имя, мне кажется, литературное, где я его вычитал? Пес был флегматичный, похоже, англичанин его кастрировал. Некрасивый, цвета старых вещей. Когда же англичанин уезжал, пес оставался или у Баррето, или на шахте. В последнее время англичанин уезжал редко и чаще всего недалеко — занимался своими коммерческими делами.
И вот как-то вечером, когда я иду к Ванде, иду, сокращая путь, проулком мимо дома Аны Бело — проулком я почти не хожу, обычно в обход по улице Кина, — в такт моим шагам к опаленному пепельному небу несется колокольный звон, несется до самого горизонта — кто-то умер? Звон тягучий, весомый, вещающий. Пропасти вторят ему эхом, эхо разносит этот кандальный звон мира. Он ударяет мне в затылок, и вдруг я что-то припоминаю. Что-то, но что, что именно, не знаю. И это что-то с опаской ищу в тенях, разбросанных по холмам, в обуглившемся небе. И вдруг слышу глухой внутренний голос, он мне подсказывает. Давным-давно умер кто-то великий. А кто-то умер вчера, кто-то умрет завтра и в течение многих последующих веков. Смертью дышат бесконечное пространство, черные тени от неба и гор, тусклый, душный, жаркий вечер. И от края до края над выжженной и бесплодной землей звонят, звонят колокола, возвещая вечную память тысячелетий и начало отсчета. Кто же умер? И вот, оказавшись у дверей дома Аны Бело, слышу громкий, то нарастающий, то стихающий, плач, звучащий в унисон с колоколами. Не задумываясь, вхожу и вижу — не заговорил ли я громко? — стоящих на площадке у дверей старух, они одеты в черное, образуют черный полукруг, а в глубине сидит Ана Бело. Я поднимаюсь на площадку и спрашиваю… Она объясняет:
— Мой Сын, мой милый сын…
Старухи впиваются в меня взглядами. Некоторые уже без платков — жара заставила откинуть платки на плечи. Как сейчас помню пучки их старых седых волос. Старухи молчат и смотрят на меня, смотрят пристально, взгляды их злобны.
— Сподобился, господь прибрал его к себе, — говорит одна.
Я ищу ее взглядом — кто же это сказал? — ни одна не шелохнется, все молчат, и даже губы втянуты внутрь беззубых ртов. Но голос еще слышится, он грубый, он звенит, как металл. Я хотел узнать, как это случилось? Ана рассказала:
— Ах, сеньор учитель, даже не знаю, даже не знаю. На днях сын вернулся домой очень злой и что-то бормотал себе под нос, бормотал не переставая. Потом не захотел выходить на улицу, и все, и не выходил. Я ему говорила: «Пойди, сынок, пройдись». Так нет, сеньор учитель, он садился в кухне и сидел сиднем, уставившись в одну точку. Мой дорогой сынок. Удалось мне его уговорить лишь выйти сюда, на площадку перед дверью. Здесь сидел он часами, часами. И снова я ему говорила: «Сынок, пойди пройдись». Нет, сеньор учитель. Выходил только сюда, на площадку, а потом шел в кухню. Какая причуда! Из комнаты в кухню. Потом я уже его упрашивала: «Выйди хоть на крыльцо». Иногда выходил. Садился на ступеньки и сидел. Сидел часами. Ну просто причуда какая-то. Отчего это случилось?
— И умер? — спросил я.
— Да, и умер, сеньор учитель. Умер за каких-то три часа. Не знаю, что за несчастье с ним приключилось…
Невыносимо душно. Особенно тяжко во дворе, он пышет жаром. Вхожу в комнату Бело. Дурачок уже в гробу, у стены стоит крышка. Выражение лица усопшего серьезное, удовлетворенное, на губах даже играет глупая улыбка. Как же он толст! Руки оплыли жиром. Сколько ему: сорок, пятьдесят? Время никак не отразилось на его внешности. Он юн, улыбается. В головах две раскисшие от жары свечи, воск капает на пол. В застывшем воздухе жужжат мухи. Одна из старух, вся в черном, сидит в углу. Должно быть, дремлет. Дурачок спит. У него лицо толстое и совсем желтое в свете зажженных свечей. Тишина, слышно слабое потрескивание свечей и мушиное жужжание. Вот еще одна старуха садится на пол. Когда я вхожу на площадку перед дверью, там уже никого нет. Одна из соседок увела Ану Бело к себе, чтобы утешить, другие ушли. Колокола смолкли, тишина. Но звон их еще длится в огромном небе и на земле, застывшей от ужаса.
Когда я подхожу к дому Ванды, там уже Эма, Ванда и англичанин. Они сидят в креслах на террасе, которую со всех сторон обступают сосны. Но за стволами сосен просматривается горизонт. Англичанин встал мне навстречу, пожал руку, сухо, деревянно поклонился. Все трое беседуют. Говорят об Аристидесе, Агеде, Эмилии и других.
— Мы вот тут говорим…
Аристидес куда-то исчез — куда? Исчез вместе с Агедой. Как-то позже я ей сказал:
— Ты уезжала делать аборт.
— Клянусь тебе, нет!
Да какое мне дело? Я натянуто улыбаюсь и говорю:
— Все, на что он был способен, он сделал, чего же можно от него еще ждать?
Вердиал поставил ногу на бампер и читает газету. И это на церковном дворе на виду у всех собравшихся на мессу. Поставил ногу на бампер, по-хозяйски, точно попирает дракона.
Кто же дракон-то? Да-а, у меня-то ничего нет, чтобы предложить тебе взамен этой машины. Но случай с дочерью налогового инспектора куда более занимателен.
— Ты, Эмилия, беременна, — говорит ей Ванда.
В ответ та только смеется и покачивается, как останавливающийся волчок, то в одну, то в другую сторону. И говорит:
— Ну уж, беременна, сеньоре всегда что-то кажется…
— Да разве не видно? Да это видят все.
— Вот у сеньоры всегда что-нибудь…
Эмилию увезли в поселок к врачу, у врача она тоже все отрицала. Тогда врач взял грудь Эмилии в руку и надавил — появилось молоко. Долго смеялась забавной шутке врача дочь налогового инспектора.
— Ну уж, беременна. Придумают же…
Родила она сына, но не переставала все отрицать даже тогда, когда рожала, — что же такое правда? И смеялась. Потом заболела, начала худеть и умерла. Где ее сын? Должно быть, у бабушки или у тетки: из деревни его увезли. А кто отец, так никто и не узнал. Где искать всему этому ответ? В какой точке Вселенной, или истории, или в людской мудрости? Когда Эма и Ванда беседовали, англичанин держался в сторонке, курил в раздумье сигару, поскольку то, о чем сейчас шла речь, его не касалось. Позже его втянули в беседу, втянули из вежливости и при этом говорили с ним громко, как с глухим.
— Вы слишком много задавать вопросы, — говорил он.
Как это странно! Громко. Англичанин был сильный и высокий, почти гигант. И все же я заметил Эме:
— …когда он говорит, он кажется невероятно хрупким.
Нет, тащить два ствола сразу мне не под силу. Да и один тоже. Лучше распилить каждый и перетащить за два-три раза. Солнце слепит глаза. И все это из-за тебя — кого тебя? Ведь я даже не знаю, жив ли мой сын. Человеческое воображение бедно. Да, человек мало чем богат, разве что упорством, которым он обязан жизни. И людям — каким людям? И грядущему, будущему земли, солнца, растительности, которая покрывает гору, и празднично стоящим соснам, и еще кому-то, кто предстает перед тобой ускользающим обликом зова твоей плоти, — твоему сыну.
— Невероятно хрупким, Эма. А когда он говорит по-португальски, такой здоровый верзила кажется просто ребенком.
И тогда Эма… Когда? В тот же день? Позже, когда мы остались одни? Или в общем разговоре в присутствии падре Маркеса? А может… память часто мне изменяет, и этого вовсе не было, и тогда Эма еще раз сказала, что самую большую роль в жизни человека, Земли и Вселенной она отводит духу, дух есть во всем и все освещает.
— Он как раз хрупок, потому что его дух…
потому что то, что в нем присутствует, то, чем он являлся, и слова, которыми он изъяснялся обычно, — все это было загнано глубоко внутрь. Как у ребенка — дух стоял за оградой жизни.
— Поэтому мы и разговариваем с ним громко, почти на крик, вы не заметили?
Поэтому мы ему кричали, кричали взволнованно и по-дурацки, точно надеялись, что крик сломает ограду, сломает разделяющую нас стену. Вся история человека
— Я хочу сказать, всех его ошибок
основывается на непризнании того, что существует некий дух Вселенной, который в ней присутствует и все в ней осуществляет, а он существует, и все подтверждает его местопребывание. И все к этому его местопребыванию движется. Все боги, камни, собаки. И люди. Это не имеющий имени Абсолют. О нем и свидетельствует человек. В нем он себя выражает, его языком говорит.
— Какая чушь! — воскликнул раздраженный до крайности падре Маркес.
Естественно, этому есть имя — «пантеизм». Эма улыбнулась с состраданием.
— Я говорила о том, что не имеет имени, — объявила она. — А «пантеизм» — это имя.
Но, если бы пантеизм был «религией религий», Эма, без сомнения, была бы «пантеисткой». Да и зачем имя? Разве чтобы подчеркнуть то, что дозволяет вещам иметь название, делает из них своего рода задник. Ведь никакой другой религии не было, не было задника, потому что все было совокупностью. «Какая чушь», — думаю я, стоя к солнцу лицом. Я устал. Я должен еще спилить хоть несколько сучьев. Я рано ложусь спать, тепло помогает жить. И я должен спилить несколько сучьев. Для чего все усложнять? «Дух», о котором ты говоришь, Эма, ничего мне не даст. Если я умру, он ничего мне не даст — на что же он годен? — и со мной умрет деревня. Знаю, знаю — мне обещаны горние сферы с их просторами, только это все будет потом, после смерти. Нет, я Эму не понимаю. Я стар. Существует солнце, и снег, и пустая деревня. Мое тело знает об этом в смирении своей усталости, своей близкой смерти. Краткая радость — то, что оно знает об этом, то, что я владею чудом собственного бытия и чудо это будет предано земле, которую я удобрю своим телом. Сажусь на припеке и греюсь. Я одинок и до предела населен сам собой. Стоит ли жить? Я утолил свое любопытство к жизни, увидел, что и как в жизни бывает, а значит, игра стоила свеч. Да, жизнь и смерть — вещи презабавные. И каждая со своими штучками, о да, со своими штучками. С теми, которыми полна жизнь, я познакомился и узнал фантастические вещи. Я познал свет, землю и животных. Познал свое тело, в котором появился на свет. Оно прелюбопытно. Руки, ноги, девять дырок. Я с ним не разлучался с тех пор, как меня в него поместили, не разлучался, как пес — с окрасом, выпавшим ему на долю. Тело мое велико, метр восемьдесят с лишком. Да, это — мое тело. Именно такое досталось мне. Я двигаю руками, ногами, и они одновременно и мои и не мои. Да, наше тело — вещь невероятная. С ним и в нем я обрел себя и познал много ужасного. А было бы мне жалко, если бы я не родился на свет? Ответ неизвестен. Ты скажешь: какую же твое тело несет службу, если тебе неизвестно даже твое завтра? Это верно. Но теперь это завтра уже известно. А на что нужны радости, которые были у тебя и которых больше никогда не будет? Ни на что, но раньше были нужны, субъект с усиками был прав, а может, не он, а Амадеу? Но поскольку радости были нужны, я их имел и желал. Все это глупо, я сижу на солнышке. Солнце ясное, без обмана. Чуть-чуть пригревает. Всегда, когда принимаюсь размышлять, наталкиваюсь на стену. Нет, ты не мыслишь. Старость не мыслит, едва ворочает мозгами. И чем ты старее, тем медленнее ими ворочаешь. В старости нет ни больших радостей, ни больших печалей. Взгляд рассеян, глаза едва видят. И во всем этом заключена истина, ускользающая и наличествующая одновременно. И она, эта истина, существует до того, как человек начал и кончил мыслить. Когда ты перестаешь мыслить, истина приходит откуда-то свыше. Мысли забываются, истина же никогда, она приходит откуда-то свыше, остается с тобой, пожимающим плечами, остается навсегда. Все еще сижу на припеке,
сижу на террасе и неожиданно слышу, что Ванда разговаривает с англичанами по-английски. Английский я знаю плохо, понимаю только отдельные слова и, понимая отдельные слова, вроде бы заглядываю в случайно приоткрывшуюся дверь. Щель узкая, почти ничего не вижу. Но, если бы я совсем ничего не видел, я решил бы, что они разговаривают обо мне и надо мной насмехаются, потому что так бывает, когда в чьем-либо присутствии начинают говорить на чужом языке. Их разговор — какое-то неясное кваканье. И любопытно, что, квакая, они смеются, краснеют, лица их делаются серьезными, испуганными, все как всегда, когда говорят на доступном тебе языке. А между тем этот язык мне недоступен, а они квакают и квакают. Из английских слов я знаю: water, wonderful, love. И кое-какие еще. Каждое понятое мной слово говорит о разумной беседе, которую ведет Ванда. Ванда вообще разумна, я знаю. Но даже если бы я не понимал ни единого слова, Ванда бы все равно продолжала говорить по-английски. Невероятно, но англичанин обрел свою утраченную силу. Он чувствует себя в своем доме, говорит на родном языке, говорит Ванде и слушает ее ответ. Они как бы в ином мире, и мир их могуществен. Англичанин даже перестал казаться слабым.
— Говорите по-португальски, — вмешивается Эма не столько ради себя, она-то знает английский, сколько ради меня. — Мистер Браун уже очень хорошо говорит по-португальски.
— Говорить немножко, — поправляет Эму англичанин, мгновенно становясь по-детски хрупким.
Но какая была необходимость уточнять это, ведь все и так ясно.
— Все и так ясно, — сказал я Ванде в этот день или на следующий. — Не было нужды разыгрывать комедию. О сыне и твоей беременности. Потянуло на иностранца…
Но Ванда не обиделась. Англичанин ей действительно раньше нравился, она познакомилась с ним в Лиссабоне. Тогда ей казалось любопытным любить иностранца. Да, казалось любопытным. Англичанин.
— Однажды я даже предложила ему переспать, — сказала она. — Но он объяснил мне, что импотент. Проверила. Бедняга, он действительно оказался импотентом.
И вдруг как в озарении я подумал: а кто тебе сказал, что ты не бесплоден? Ведь ты же болел в юности, кто тебе сказал, что виновен ты? Она лжет, Ванда тебе лжет.
И вот где-то вдали, когда уже спускался вечер, звездную тишину равнины и гор огласил колокольный звон, уже знакомый мне колокольный звон, он нарастает, растворяется в сосняке, я всматриваюсь в просвет между соснами.
— Звонят по усопшим, — говорю я.
Всматриваемся мы все, и вот уже видна похоронная процессия: падре Маркес в белом облачении и сзади группка старух в черном.
— В доме Аны Бело я был вчера, — объяснил я,
об этом я еще не сказал?
Ах, сеньор учитель, даже не знаю. На днях мой сын вернулся домой очень злой. Вошел и принялся бормотать себе под нос, бормотал, бормотал.
«Скоро умрет», — подумал я, а Эма произнесла мои мысли вслух.
На колокольчике у фасада часовни Милосердия висит ботинок. Вечер жаркий, с низин ползут тени, поднимаются к небу, и распускается цветок ночи. Вечер удушающий.
XXVI
Однако я продолжал настаивать:
— Ванда! То, что произошло, касается нас обоих. И справедливо, чтобы мое было моим. То, что произошло, — нечто очень большое, такое большое, что слишком велико… Случившееся очень велико для тебя одной.
Преобразившись до неузнаваемости, она улыбнулась. Черные дьявольские (почему «дьявольские»?) глаза вобрали теперь в себя всю черноту ночи. В них стояла тихая, бесконечная грусть и горечь, такая явная, что была радостью.
— Да, но ведь половина его — ты должен знать это, неужели тебе до сих пор не ясно? — принадлежит Луису Баррето, горному инженеру, моему мужу.
— Но сын-то мой!
— Я не назову его твоим именем.
Но если ничего с англичанином не было и все так, как должно, то я снова подумал — а кто тебе сказал, что ты не бесплоден? Но как это возможно? И вдруг для меня снова ожило прошлое. Я вспомнил старого отца, старую мать, Норму. Из прошлого мгновенно перекинулся мостик в будущее. Так это я — отец ребенка.
— Он не будет носить твое имя.
Мы с Эмой, Вандой и англичанином беседовали за полночь, это был какой-то, как мне помнится, ужин, и — невероятно, но факт — англичанин стал значительным, значительным даже тогда, когда, говоря, заикался, значительным стало и его лицо — бело-розовое лицо состарившегося юноши.
— Как долго еще продлится война? — Кто это спросил? Падре Маркес, а может, и я.
— Не долго.
— А что станет с деревней, когда война кончится? — спрашивает падре Маркес. — Прибылям-то здесь споспешествовал дьявол, за них придется расплачиваться кровавыми слезами.
Кто-то сказал, что не за горами новая война, и она принесет новую прибыль, хоть и будет это делом дьявольских рук.
— Больше не быть, — сказал англичанин. — Очень трудно.
Почему? Он не знал толком. Новые виды вооружения, все более грозные, новая война была бы самоубийством человечества.
— Ванда! — сказал я. — Я бы хотел с тобой поговорить еще раз. Наедине, спокойно.
Чтобы не пропустить мимо ушей то, что говорилось, она приложила руку к уху. Что? Самоубийство человечества? Ну и отлично! — заметил кто-то. На что оно, человечество, способно? Ему крышка. Оно все вышло.
— Ну, какой-нибудь Ной всегда найдется. Девкалион и Пирра.
Потом вернутся люди. Я починю их жилища. И в безмолвии стану ждать их.
— Откуда бы ни пришли люди, всему конец.
Две тысячи лет назад. Политика, искусство, религия, обычаи, философия. Всему конец. Солнце закатывается. Но две вершины еще дрожат в его лучах, я вижу их. Всматриваюсь неустанно, до рези в глазах. Закрываю окно, развожу огонь. Какое тепло от двух сучьев! Сохранить бы до восхода солнца жалкое тепло моего тела.
— Политика, философия, религия. И, скажем, искусство — очевидность жизни. Кругом распад, гниение, предсмертный хрип.
— Но бог жив! — говорит падре Маркес.
А что думаешь ты, Эма? Бог уже имени не имеет.
— Никогда не имел! — говорит она.
О нет, имел, без сомнения, имел. Это сейчас ты его отрицаешь, чтобы не оказаться один на один со своей пустотой. В этой тебе самой неясной игре с ускользающими тенями ты запугана собственной ограниченностью, а ведь тебе хорошо известно, что ничего больше нет, ты, которая отрицаешь какую-либо конкретность, какую-либо определенность, чтобы, не дай бог, о нее не споткнуться, говоришь:
— Все религии переживают кризис. Но кризис не затронул то священное, что религия оправдывает.
— Это — конец культуры, — говорит кто-то. — Все, что было в ее пределах, возможно, совершилось. Больше никаких возможностей у нее нет. Остается только изобрести все заново.
Колокола звонят. Звонят, заполняют звоном пепельный вечер. В комнате в открытом гробу лежит толстый, желтый, с короткими руками дурачок Бело. Догорают две разомлевшие от жары свечи, в углу, точно собака, свернулась клубочком старуха, одетая в черное.
— Скоро умрет, — говорит пораженная Эма.
— Но человек — не исчезнувший вид! — воскликнул я в исступлении.
Все они умны, их головы полны идей. А-а, у меня тоже были идеи. Не очень много, конечно, и простейшие, как лежащие на горе камни. И что от них осталось? И откуда вам известно, что правы вы? Человек больше, чем просто человек, так было всегда. Выбросьте на помойку все, что было создано вами с любовью. Философию, науку, искусство. Как-то однажды я увидел у тебя, я пришел к тебе в гости, Ванда, привезенные тобой или тебе присланные альбомы — новая живопись, новая скульптура. Амадеу, нет, не уверен, что Амадеу, но кто-то, кого я не помню, еще тогда посмеивался — выставка скобяных изделий, сплошное выдрючивание. Среди репродукций были скульптуры одного субъекта, так вот они напоминали куски угольного шлака, только крупнее обычного, и говоривший изощрялся, пародируя модных теоретиков с их выспренней премудростью.
— Представьте себе: нахожу во дворе, прямо во дворе полдюжины камней, в каждый втыкаю по железяке, устанавливаю на подставку и выставляю на всеобщее обозрение. И вот искусствовед принимается теоретизировать, говорить о пространстве, о выразительности, игре форм, и… простой камень превращается в скульптуру, оцененную в двадцать тысяч.
Все смеются, но мне не смешно. Я просто терпеливо слушаю эту болтовню.
Кто-то заговорил о музыке, о пластинках с новыми записями. Они чудовищны, но сколь утонченны названия. Некоторые пластинки я прослушал. Визги, шумы — невообразимая какофония. Потом минута тишины, иногда больше минуты. И опять какофония, и опять тишина. На нескольких пластинках записаны вполне приемлемые для слуха звуки. Однако где же «музыка»? Можно ли назвать музыкой даже приемлемые для слуха звуки? Пустые, ничего не дающие ни уму, ни сердцу звуки напоминают какую-то схему из железных нитей. О, музыка, музыка, которая меня влечет, музыка старинная, внезапно разверзающаяся перед нами, словно пропасть — но пропасть, обращенная ввысь, — и далекая, далекая, как воспоминание, и недокучающая, и мягкая, мягкая, как лоно,
— А-а, вы все еще не нарезвились…
музыка былого, моей неодолимой нищеты, музыка мертвых.
Однако искусству несвойственны заблуждения, а потоку я знаю, что какофония — это музыка моего времени, искусство моего часа, музыка ужаса, железного века, моего века. Самоуничтожающаяся целиком и полностью.
(— Самоуничтожающаяся, да еще целиком и полностью? — спрашивает меня Эма. — Мы просто ее не понимаем. Скоро к нам приедет один человек искусства, его пригласила Ванда, и вы станете свидетелем рождения искусства. Великий голос еще слышен, он обращен к человеку, но человек стал глух и утратил пути к прекрасному.)
— Мне нечего тебе дать. Я ничего не хочу тебе давать.
— Что ты сделал с надеждой?
Может, я покончу с собой. Покончу где-нибудь вдали от деревни, между двумя затерявшимися в горах скалами. Я всего лишь скажу тебе:
— Начинай все сначала!
и тут же покончу с собой. Выберу место в горах. Может, когда-нибудь вы найдете мои кости, они уцелеют. Но по ним вряд ли можно будет меня опознать. Они будут обглоданы и изгрызены волками и собаками до неузнаваемости. Тогда вы спросите:
— Не собачьи ли это кости? А может, осла, старого-старого осла?
потому что никому не придет в голову, что это человеческие кости. Однако рядом с ними или чуть дальше будет найден весь хлам моего времени. Скульптурные обломки и жалкие живописные потуги художников вы похороните на каком-нибудь чердаке. С улыбкой сострадания послушаете визги и шумы мелодий моего века. Хотя, поверьте, все это было от отчаяния и связано с любовью. Эма говорит:
— Все это выражает любовь и отчаяние. И жить будет только эта любовь, любовь и ярость. То, во что вложена душа.
Но кто сможет распознать эту душу? И почему я думаю об этом именно сейчас? Сейчас я этого не знаю, и сегодняшнее мое незнание ничего не говорит мне о будущем. Когда же, наконец, пойдет дождь? На днях обязательно нужно сходить в поселок. Да, вы, потомки, будете взирать на весь навоз, оставленный нами, с улыбкой сострадания, нет, с усмешкой. А какой навоз создадите вы? А может, некая твердая уверенность отформует ваше существо таким, что оно будет лишено оснований чем-либо потрясаться, печалиться, испытывать подавленность от ночных кошмаров?
— Ванда, — сказал я. — Я хотел бы поговорить с тобой еще раз, наедине.
Кто-то возобновил разговор о войне, и Ванда, приложив руку к уху, стала прислушиваться. Да, оружие было страшным, но сколько же на земле всего прочего, не менее страшного. Зачем еще одна война? Англичанин сосет трубку.
— Well, — говорит он.
Зачем еще одна война? — спрашивают. Well: конфликт личностей, идеологий, религий, классов. Все уже себя исчерпало, ничто уже не может быть доводом.
— Не знаю, известна ли им появившаяся новая наука,
новая наука Полемология, правда, любопытно? Война всегда была очевидной необходимостью, естественным феноменом, как и передышка с того самого момента, когда человек перестал быть животным, которое войны не ведет. Теперь же воевать учат. Зачем войны? Чтобы что-то оспаривать и разрушать. То, что является истиной, доказательств не требует. А то, что требует доказательств, сомнительно. Бог стал умирать, когда ему показали, что такое жизнь. Войны стали реже, когда им пришлось себя оправдывать. Предлог к войне, предлог как таковой, появился совсем недавно. Ведь было время, когда он был не нужен. Последней разновидностью войн явилась война гражданская или идеологическая. Однако уже нет идеологии, которую можно было бы вынести. Даже идеология «нации». Миф о нации оказался с гнильцой. Что в нем было от «наций»? Нация родилась как эквивалент «личности». Но теперь личностей не существует.
— There is a world, there is a family (так ли он сказал?). Мир — один-единственный и неделимый. That’s all.
— Человеку нравится убивать, — сказал я. — Человек жесток.
— Yes. Но это быть преступление, война быть другое.
Положить конец преступлениям невозможно, они будут вечно. Но организованное преступление, даже мелкое, всегда нуждалось в идеологическом оправдании. А уж крупное — в высшей идеологии. Как же ее защитить? Как же ее оправдать?
— Человек жесток, — продолжал я твердо. — Ему нет необходимости что-либо оправдывать.
И все же мне нравилось слушать все эти разговоры. Но как быть с истиной? Вполне возможно, первое и последнее слово за животным. И если говорить о голосе не только животного, но и человека, то голос человека всего лишь узаконивает действие животного, которое кусается, бодается, но которое уже утратило ту наивность, что сопровождала эти действия животного, но сохранило получаемое от этих действий удовольствие.
— Начинай все сначала…
Но к чему же придешь ты? Что ждет в конце пути тебя? Я тебя вряд ли чему научу. Скажу только:
— Начинай все сначала…
Но в чем же твоя конечная истина? Не знаю, о, не знаю. Знаю только, что существует всеми покинутая деревня и есть земля, которая нуждается в людях. Дома в ней есть, они пусты, но кто-то должен их заселить. Стены покосились, крыши рушатся. Истина в том, что стены должны стоять прямо, крыши должны быть починены, и в каждом доме должен жить человек. Но существует абсурдная истина о подлинном человеке и земле, которая к нему взывает многие тысячелетия с момента создания мифа. That’s all. Я кружил вокруг всех доводов, всех рассуждений, всей путаницы оправданий. Нащупывал божественность своими руками и руками других. Я стар. Я устаю. Человек стар. Из лабиринта я вышел в том же месте, где вошел. Снаружи сияло солнце. Я сажусь. Солнечное тепло и тепло моего тела ведут смиренную беседу. Хватит ли у меня дров на завтра? До конца зимы я еще срублю несколько сосенок. Скоро придет весна, необходимо продержаться до весны. Представь, что сын о тебе ничего не знает, он умрет в кругу чужих людей и вдали от тебя, представь, что так может быть. Ты ведь знаешь, как поступает капитан, когда судно идет ко дну? Когда судно идет ко дну, капитан идет ко дну вместе с судном. Какой глупый обычай. Да не только обычай, вся жизнь — глупая. Жизнь — штука глупая. Все это просто глупо. Да что бы люди ни делали, так или иначе все бессмысленно. И зачем? Когда мы хотим что-либо узнать, узнать почему, все тут как тут. Стоит ли стремиться узнать? Глупо, что существует земля и существуют люди. Но все это уже есть. Чтобы знать, что же глупо, необходимо, чтобы все глупое уже существовало. Стоит ли знать? Стоит ли задаваться вопросом: а стоит ли? Ты стар. Не спрашивай. Дремли потихоньку. И тогда я сказал:
— Ванда!
— Да.
— Последний раз, один-единственный раз я хочу поговорить с тобой наедине.
И она устремила на меня темные влажные глаза. Задумалась на какое-то мгновение, потом сказала:
— Послезавтра. Приходи в полдень. Но не раньше и не позже полудня.
XXVII
В полдень я пришел. Только ступил на лестницу и стал подниматься к двери, как дверь отворилась и на пороге появилась Эма. Она стояла не двигаясь, молча, торжественно. Высокая, белокурая, с очень белой кожей. Увидев ее, я замер на месте.
— Входите, — говорит она.
Но я продолжаю стоять и смотреть на нее в ожидании тех слов, которые должны последовать. А вокруг играет утро, безмятежное искрящееся утро, играет, золотит верхушки сосен и голубое ясное небо. Не отводя взгляда от лица Эмы, я поднимаюсь вверх по ступенькам. В глазах Эмы лазурь искушенности и невинности. Глядя в эти глаза, я проникаю в ее потаенные мысли, они почти угадываются по блеску глаз. Она выдерживает мой взгляд и улыбается.
— Ванда? — спрашиваю я наконец.
— Ванда стала плохо переносить беременность. Ей нужна врачебная помощь.
— Она уехала?
— Ей нужна врачебная помощь.
— Совсем уехала?
При этих словах Эма пожала плечами и чуть-чуть прищурилась. Я вошел в гостиную, сел на край софы. На другом краю уже сидела Эма и, не спуская с меня пристального загадочного взгляда, сочувственно, как ребенку, улыбалась. Я сознаю, что нахожусь на грани, но чего — не знаю. Что-то готовит мне это полнящееся воздухом и рассеянным, оцепеневшим светом утро. И вдруг я осознаю: да это же осень, золотая осень, и свет действительно рассеянный. И с минуты на минуту что-то должно случиться, произойти, и мы оба, Эма и я, того боимся, а потому пребываем в молчании. Косой солнечный луч падает на софу. Это длинная софа, обитая плюшем красного, огненно-красного цвета. В луче сверкают пылинки, они клубятся, образуя маленькую тучку.
— Вот все и кончилось, — говорю я наконец.
Говорю, спрашивая и утверждая одновременно и как бы оценивая происходящее со стороны.
— Что кончилось? — задает мне вопрос Эма.
Вдруг дверь со скрипом приотворяется, но никто не входит — я никого не вижу. Позже, поджав хвост, входит Медор. Топчется на месте, словно облюбовывая место, потом свертывается клубочком на полу. Эма все так же пристально смотрит на меня, ждет ответа. Взгляд ее глаз прозрачен, как родниковая вода, лицо нежно-молочное, как у ребенка. На плечи золотистым потоком струятся волосы, живо поблескивают, искрятся, образуя вокруг лица диадему света, нимб мадонны, навевают забытье. Иногда золотистая прядь падает на лоб и глаза. Тогда Эма просто, мило откидывает ее назад, лицо ее торжественно.
— Я могу отдать вам свое тело, пока курю сигарету.
Она курит. У нее удлиненные кисти рук, в их изысканности есть что-то порочное. А что кончилось?
— Ничего, мой дорогой Жайме, не кончилось. Все еще впереди.
— Эма! У Ванды будет ребенок. И его отец — я!
— О нет! Вы прекрасно знаете, что не вы. Вы это прекрасно знаете. У Ванды ребенок от мужа.
Последними словами она сказала все. В то ласковое мягкое утро я слушал ее. Я слушал, а она говорила и пристально смотрела на меня блестящими глазами — как это не мой, а что же мое?
— Не ваш и не ее, сказала Ванда, хотя вполне возможно, что вы хотели бы…
— Чтобы она бросила мужа. И осталась со мной навсегда.
— А дальше что? Между вами воцарилось бы молчание. Бедный ребенок. Он должен был бы говорить за всех троих.
Воцарилось молчание. Молчание усталости, ярости, усталости. Зубовный скрежет и плач — вот что выпало тебе на долю. Для человека существует проблема, одна проблема, но есть тысяча возможностей уйти от нее. Существует только одно решение этой проблемы, но тысяча возможностей уйти от этого решения. А что потом? Что ПОТОМ? Потом, после всех сражений, ярости и надежд, все тот же вопрос: «А что потом?» Достигни предела, изойди по́том и кровью — пот и кровь говорят о трудности твоего жизненного пути, — а когда приблизишься к цели, спроси, снова спроси: «А что потом?» Этим вопросом ты задаешься от отчаяния, с покорностью или возмущением. Но именно этим вопросом. Все самые высокие горы, все самые большие надежды, все самые длинные дороги, как бы победно они ни были пройдены, в конце пути — тот же вопрос: «А что потом?» Теперь у тебя есть сын, есть продолжение земли и жизни. На горизонте замаячила бесконечность твоего крика, бесконечность твоей крови. Что есть ты, здесь, сегодня, завтра, в бесконечности веков? Что есть твой крик, он такой же, как тот, что раздался много тысячелетий назад, в непрерывной цепи крови — которая твоя? Подумай. Подумай хоть минуту. Утро прекрасное, бархатное. Что же это означает? Сколько же раз древние мысли, мысли времен их возникновения, приходят к тебе снова, приходят ясные, четкие. И все равно ничего не меняют. Что же в правде умирает, и какова та, что осталась жить, и та, что умерла? И опять блестит под солнцем нетронутый снег. Блестит, мягко оседает, теряет прямо на глазах свою пористость, становясь похожим на каучук. Под белым каучуковым покровом лежит вечная деревня. Я один и без единой мысли в голове. Иногда я испытываю потребность в мыслях. Мысль ведь составляет мне компанию. Все это я пишу и, написав, тут же забываю. Пишу просто так, безо всякого интереса. И забываю. Иногда сознание мое впадает в спячку и спит. Спит много дней подряд. Дни тягучие. Мной одним заполненные и слишком просторные для меня одного, такого маленького.
— После всех сражений, ярости и надежд всегда спрашивай: «А что потом?»
Мне кажется, Эма устала от разговора. Я слушаю ее и молчу. В усталости она становится еще прекраснее, глаза возбужденно поблескивают. И тут вдруг я оказываюсь подле нее, оказываюсь, не отдавая себе в том отчета, точно моя цель, цель жизни, и смерти, и Вселенной, в этом женском теле. Эма сидит на софе, обтянутой красным плюшем, теплым мягким плюшем, цвета свежей крови. У меня мутнеет в глазах, мутнеет от горячего кроваво-красного цвета, щедро струящегося от твоего тела, Эма. А она сидит и одной рукой опирается о красный плюш. Да, мягкий бархатный свет исходит от Эмы, откуда-то изнутри. Ногти тонкие, длинные и острые. Глядя на них, чувствую, что из груди у меня рвется стон, который я стараюсь подавить, но безуспешно, он доводит меня до полного изнеможения. Рука с длинными точеными ногтями. Завороженный, беру ее руку в свою. Эма не противится, но другой рукой стряхивает пепел и снова подносит сигарету ко рту. О Эма! Где ты? Где ты, реальная и нереальная, присутствующая и отсутствующая Эма?
— И опять я могу предложить вам свое…
— Нет!
Какой вздор. Любой обман мне кажется вздором. И я просто смотрю на нее, опасливо смотрю на нее. Она красивая. Белая. Нечто очень чистое, невероятно белое — печально-ласковый, невыразимо чарующий плач. Кто тебя послал мне? Что ты несешь? Куда идешь? Я мог бы пронзить тебя моей яростью, ты курила сигарету, где ты была? Воздух полнится мягким светом, он проходит сквозь тебя, воздух — это ты, ты, прозрачная, просвечивающая, ты — печальный и сладостный плач…
— Эма! Вы никогда не любили?
— После всех сражений и надежд…
— Никогда не любили мужчину? Никогда не ложились с ним в постель?
— Да, я Ванду тоже спросила: ты уверена, что достигла цели?
— Ведь бог, скорее всего, в истинности человеческого тела, Эма. В истинности человеческой сути. Бог — всегда незваный гость. А нам столько еще предстоит сделать…
Но в ответ Ванда только пожала плечами. И уехала. Ее увез сегодня утром на своей машине один служащий Луиса Баррето. А меня попросила остаться здесь.
Наконец мы замолчали. Тут я заметил, что включен проигрыватель. И поставлена пластинка.
— Вы решили, что я забыла? Хотите послушать? Было ясное утро и чистое небо. Чистое утро. И я вспомнила. Хотите послушать?
— Что послушать?
— «Четыре стихии». Атеист должен сделать эту вещь своим гимном. Если, конечно, он способен слушать ее, испытывая душевный покой.
— Но вы, Эма, не атеистка.
— О, без сомнения. Но я живу спокойно. Сплю без страха. А кто-то, когда я сплю, бодрствует. Кто? Кто-то. Вот вы, вы способны сказать: «Все хорошо»?
«Четыре стихии»: вода, земля, огонь и воздух. Совокупность жизни, которая существует помимо нас, с начала…
— …с самого, самого начала. Кофе выпьете, Жайме? Стихии во мне объединяются, объединяются помимо меня. Вне меня не остается
ничего, ничего, для печали и душевных страданий нет места. Вся жизнь — гармония, и она умиротворяет наш взгляд — еще кофе?
— Да, — сказал я, не задумываясь.
Но она уже встала, я взял пластинку в руки. На оборотной стороне значилось: автор XVIII века? Вроде XVIII века, прочесть было трудно — стерлось. Автор малоизвестный. Эма с улыбкой подошла к электрической кофеварке, в руках две чашки. Она включила кофеварку, ароматное интимное утро. Обычный сдержанный разговор, софа у окна и кувшин цветов, стоящий в углу. Медор приподнимает морду, принюхивается и опять прячет ее в лапы. За окнами толпятся сосны, озаряемые солнечным светом. Эма включила проигрыватель, и гостиная наполнилась музыкой, ясными, чистыми звуками. Ванда уехала — что она должна (собиралась) делать? В кровати она возбуждается, кричит. Кровать широкая, как подмостки. Агеда наконец спит, укрытая снегом, а музыка несется ввысь, к звездам. Звуки ее летят в окно, достигают горных ущелий, гуляют в них, потом медленно сползают по склонам. Радость спокойная и значительная. Спокойная безлунная ночь, темно-синее небо, искрящееся звездами, — о, спокойная весна, я взываю к моим безжизненным глазам. И вдруг собачий вой, отчаянный собачий вой, он стоит у меня в ушах, несется к звездам, натыкается на пустоту небес, на скорбную память богов. Гостиная полнится музыкой, вливающимся в окна светом, нежным и кротким взглядом глаз Эмы и зарождающейся улыбкой. Эма быстро наливает кофе. Кофеварка граненая, никелированные грани поблескивают, ручка из черного дерева или эбонитовая. На сервировочном столике две чашки, по краю тонкий, кажется золотой, ободок. Мелодия рождает смутное чувство радости и горечи — утреннее солнце омыто чистой росой! Я печален и улыбаюсь. Мелодия изливается на все вокруг, я сижу и смотрю. По полям блуждает белый девственный туман, блуждает и рассеивается. Вода, земля, огонь и воздух. Но я не различаю их, гармонии они известны, Вселенная воплощается в изначальной гармонии. Кто говорит? Какой новый человек перед моими глазами? Матово поблескивают стекла окон. Медор слушает, Эма курит. Тонкие пальцы держат горящую сигарету, от которой вьется серо-голубая струйка дыма.
Неожиданно мне приходит на память, как я слушал эту пластинку в церкви. Будет ли еще когда-нибудь в ее стенах правда? Пусть светлый и нежный покой населит ее, о музыка временной радости, без каких-либо связей с прошлым и будущим! Мгновенная вспышка света, слабо льющегося от моей спокойной очевидности, будешь ли ты еще светить какое-то время? А мое беспокойное тело, будет ли оно еще существовать в волнении крови, в бесспорном и бесконечном бегстве, в бесконечной ночи памяти, в непонятной лихорадке, в нетерпеливой агонии, в судороге мыслей, таких четких и не имеющих себе подобия, в неразумной тоске по неизвестно чему, в неразумном наваждении страхов, которые я придумываю, в абсурдном вопросе, который всегда, как болезнь, на тебя обрушивается, в удручающем непонимании того, что уже понято, в преследующем «почему» после всех «почему», в беспричинной ярости, в необоснованном плаче, в беспочвенной тревоге? Пусть оставит тебя в покое нелепая ярость набегающих волн. Вернись к своим истокам. Просвещенный выдуманный мир — это и есть ты. Сможешь ли ты узнать себя в нем и быть с ним в гармонии? Тихое море. И чудо, и ужас твой родились в тебе и с тобой должны умереть. Знай это и принимай с покорностью. Жизнь — это совершенное путешествие, и ничего больше. Сколько же в тебе всего, в таком маленьком, необычайном явлении, ослепительной вспышке света. Поразительны твои руки и твои глаза, блистательны творческие силы твоего разума. Мое тело, я ощущаю его, сознаю, что оно существует. Сознаю и ощущаю вместе с тем, кто во мне ощущает и сознает. Я содрогаюсь, меня обдает жаром от сознания, что он в моем теле, что он в нем живет. Признай его со всем доступным тебе смирением. И пусть едва теплящаяся, идущая от души, хоть и нерадостная улыбка, задолго до появления радости, признает себя радостной, так и не заиграв на твоем лице.
Я иду по деревне один и несу в руках проигрыватель — кто я? Где истина этого? Я переживаю легкий приступ безумия, сверхчеловеческое нервное напряжение, мне режет глаза: на снегу тысячами искр рассыпается солнце. Я иду вверх по склону, иду к церкви — не раздумывай! Тебе подсказывает это какой-то неясный голос — чего же еще? Будь человеком, которому не требуются доводы разума, когда внутреннее чувство побуждает его сделать шаг в неизвестном направлении. Однако, оказавшись у церкви, я слышу крик, крик, который тут же узнаю. Звонкий, пронзительный, он режет мой слух, сжигает мой зрачок светом исходящей от него ярости. Потом крик стихает. На бегущих по деревне волнах света и на горе — тишина. Я вхожу в церковь, и там, в церкви, опять слышу несущийся к своду нефа крик:
— Отче наш, иже еси на небесех… — Агеда.
Вижу ее. Слышу ее страшный крик. Вижу ее. Она стоит на коленях посередине прохода, в отчаянии вскинув руки. Молится как помешанная, но ее безумие слышат только кроющиеся здесь тени, изъеденные временем и забытые людьми лики святых да вспугнутые летучие мыши. Сквозь запыленные окна сочится тусклый свет, паникадило оплетено паутиной.
— …да святится имя твое, да приидет царствие твое…
Застыв на месте с проигрывателем в руках, слушаю. В щель покосившейся двери проникает луч света, он ведет меня в темнеющий проход. Воздетые к сводам руки — худы, рукава упали к локтям. Агеда всегда молится, на одной ее руке висят четки. И тут неожиданно для себя самого я кричу, кричу что есть мочи ей в затылок:
— Ты мертва!
От прямого попадания моего крика она умолкает. Но руки ее еще в воздухе, на одной болтаются четки.
— Ты мертва! — кричу я еще раз.
Руки медленно опускаются, голова падает на грудь, Агеда оседает, оседает на пол и застывает на полу в проходе небольшим чернеющим пятном.
— Спи, — говорю я уже мягче. — Спи под фиговым деревом. И под снегом. Зачем ты сюда пришла?
В гостиной уже играет полуденный свет. Эма сидит и слушает музыку. Я тоже слушаю, слушаю в замешательстве, испытывая самые разные чувства, но внешне я сдержан, внешне — тишь да гладь, как на спокойно дремлющем озере. Тишину нарушает только Медор. Он поднимает морду и нет-нет да и лает на никому не видимого врага. А я опять иду по длинному темному проходу церкви, где только что была Агеда. Здесь, в проходе, должна быть розетка. А может, она около главного алтаря? Ведь в деревне до сих пор не отключили электричество и несколько лампочек еще горят. Наконец розетка найдена. Я ставлю пластинку, включаю проигрыватель и сажусь на скамью. И тут же все пространство церкви заполняет музыка, заполняет, переполняет, стремится наружу: вьется вокруг колонн, летит к сводам и взмывает в бесконечность. Когда мною завладевают неопределенные радостно-печальные чувства, возвращается память, ничтожная память. О чем плачет Земля? Молит о чем-то неясном, я это слышу. Чего-то ей не хватает, чего-то непонятного, далекого — где оно? И радость кажется абсурдной, она только мучает, мучает, как смех безумца. Из нефа потянуло холодом, холод меня пронизывает. Под сводами звучит музыка. Человек страдает. Он один. Почему покой? Память последнего часа.
— А-а, вы еще не нарезвились…
Это тоска по детству. Что такое тоска по детству? Это тоска по самому далекому, мольба о невозможном. Музыка штурмует прогнившие своды и обшарпанные стены. Я в ее власти, раскрываюсь навстречу опустевшей Земле, звездной тишине, иду неизвестно куда, ищу. Где я? Мне всего мало, во всем неразумная чрезмерность… И вдруг мной завладевает жалость, неизвестно откуда взявшаяся жалость к себе. Передо мной — неясный предвестник чего-то, предостережение, предзнаменование, меня сковывает ужас. Маленький и одинокий, я затерян среди уходящих вдаль снежных волн. И во мне поднимается желание плакать, но я не плачу. Через разбитое стекло падает сноп света и высвечивает лежащий на церковном полу мусор. Лучится сноп света, и я кажусь себе нереальным. Он высвечивает гниющие остатки, руины нищеты и одиночества, вступая в неожиданный, непрочный союз с вечностью и смертью. Вода, земля, огонь и воздух… Говорит ли созвучие, в какой недостижимой точке абсолютного совпадения находятся неясная полнота, скрытый покой, глубокая человечность? Кто-то прошел через мою жизнь и меня обокрал, и теперь нищета моя смотрит на мир глазами побитой собаки.
Вот тут неожиданно у меня внутри что-то лопнуло, лопнуло что-то, что было подавлено, угнетено, но боролось, сопротивлялось, и я с яростью бросился к проигрывателю, сорвал с него пластинку и разбил ее вдребезги о стену. И замер, задыхаясь, точно вложил в содеянное все свои силы. Замер, с ужасом и удивлением глядя на дело рук своих. Пустая церковь хранила молчание, малейший шорох казался страшным грохотом. Отрешившись от того, что сотворил минуту назад, слушаю со злостью, как шуршат крылья летучей мыши, возятся и пищат крысы — уж не это ли гармония сфер? Тишина взорвалась. Заполни пустоту, восстанови изменчивость вещей.
Но я боюсь произнести слово, боюсь сдвинуться с места, точно мне угрожает кто-то великий, не имеющий имени, непостижимый. Больше меня? Я дрожу. Бог пугает нас, даже если этот бог — ты сам.
И тут мне пришло в голову: а что, если послушать здесь, в церкви, другую пластинку? Она у меня дома, мне дала ее Эма, от церкви иду до своей улицы медленно, но, когда оказываюсь на ней, обнаруживаю, что чуть ли не бегу бегом. Сдерживаю шаг и смотрю на искрящийся вокруг меня снег, гору — то царство, которым я хоть временно, но владею. На какой-то миг в небе засияло солнце, но оно скоро скроется. И вот снова вхожу в церковь твердой поступью, и снова ставлю пластинку, и включаю проигрыватель. Потом закуриваю и усаживаюсь в кресло приора, в кресло «самого господа бога», которое стоит налево от входа в главный придел. Музыка взрывает тишину, я жду. Геометрическое название: «Схемы», это четыре пьесы для двух фортепьяно. Холодная линейность. Бесплодная, недоступная музыка, слушаю ее как бы извне, она не допускает в себя. Звуки рождаются твердыми, как нержавеющий полированный металл, с чистым, но мгновенным блеском. Наконец мне все-таки удается войти в нее, но тут же я оказываюсь за широко расставленными прутьями решетки. Воздушное и ажурное плетение, тонкие поблескивающие нити сходятся где-то вверху и исчезают. Иногда звучит аккорд, и я говорю себе: «Вот сейчас». Но ничего не происходит. Я слежу за ней, но она ускользает от меня, а я сижу в кресле и продолжаю курить. Из окна на грязный пол падает сноп холодного и ясного света, колонны, держащие своды церкви, стоят четко геометрично, а сами своды строги, точны и холодны. Я курю, сидя в кресле. И вдруг обращаю внимание, что музыка кончилась. Кончилась неожиданно, раньше, чем должна была кончиться, оборвалась внезапно. Я освободился — я, музыка, темное помещение церкви. Тогда для чего эта пластинка? Иду к проигрывателю. Спокойно снимаю ее, зажимаю между двумя большими пальцами, которые упираются в центр, и всеми остальными, которые держат ее края с двух сторон, и спокойно сгибаю пополам, она ломается, и обе половины я бросаю на пол. Тогда для чего эта пластинка? Так это и есть музыка? Вполне возможно, что да, та, что выпала на нашу долю, как стерильный снег, нетронутый лист бумаги, мои первые шаги. Но в этом случае она, существуя, не существует, и совершенно безразлично, что… С полным безразличием я ломаю пластинку: сгибаю ее до тех пор, пока она с сухим треском не ломается. Вполне возможно, что да… Все должно быть выдумано. Я беру проигрыватель и выхожу.
Но, когда выхожу, снова слышу наводящую ужас молитву, которая опять заполняет неф церкви:
— Отче наш, иже еси на небесех…
Я вздрагиваю, но не оборачиваюсь. Должно быть, руки Агеды воздеты вверх и образуют угол. И недвижны. На одной покачиваются четки.
— …да святится имя твое, да приидет царствие твое…
Я кричу ей, но не глядя на нее:
— Ты мертва!
Она умолкает. Должно быть, опустила руки, должно быть, опять стала маленьким чернеющим пятном.
— Спи, — говорю я ей после долгого молчания. — Спи под фиговым деревом и укрывшим тебя снегом. Навечно. Спи.
В светлой гостиной царит светлое тело Эмы, это праздник мягкого света. Музыка кончилась, нам нечего сказать друг Другу. Мягкая осень входит в высокие и широкие окна дома. На фоне голубого свежего и умытого неба спокойно и недвижно замерли верхушки сосен. Утро безветренное. На сервировочном столике поблескивает граненая никелированная кофеварка, стоят две чашки с золотым ободком, внутри каждой — темная густая жидкость, кофе.
— Эма, — говорю я наконец, — вы дадите мне эту пластинку? О, простите, — вдруг опомнился я. — Для чего мне пластинка? У меня ведь нет проигрывателя.
— А у меня есть лишний. Я привезла его с собой. Он небольшой. Я вам отдам его. Не благодарите. Он дешевый и уже был в употреблении. Все, что могу, пожалуйста, — добавила она, — пластинки, проигрыватель. Это как раз то, что я могу отдать.
— Я хотел бы поговорить с вами, Эма, и подольше. Мне столько хотелось бы сказать вам. Нет, не сегодня. Может, завтра или послезавтра.
Она улыбнулась.
— Когда хотите. Сейчас принесу другую пластинку.
— Я приду послезавтра. Не сегодня. Мне нужно понять самому, зачем я прихожу к вам.
Но, когда спустя два дня я поднялся по лестнице и дверь открылась мне, на пороге стоял падре Маркес.
— Вчера, вчера эта сумасшедшая уехала. Инженер Баррето попросил меня время от времени проветривать дом. Именно поэтому сегодня я здесь.
— Луис Баррето больше сюда не вернется?
— Как знать! Работы завершаются, в шахтах осталось совсем мало людей. Да и управляющего он назначил. А я здесь только затем, чтобы проветривать дом.
XXVIII
Нет, работы еще продолжались, продолжались, но Луис Баррето не вернулся, а может, и приезжал, но я его не видел. Несколько месяцев спустя работы действительно завершились. Неожиданно воцарилась ничем не нарушаемая, плотная, спрессованная тишина, уши, казалось, заткнули тампонами ваты. Автомобильный гул и гудки при въезде и выезде из деревни перестали возмущать небо, они дружно уступили место покою прежних лет. Теперь деревня, опустевшая и впадающая в оцепенение, возвращалась к своему забытому прошлому. На перекрестках больше не видно одетых в комбинезоны спешащих людей. На смену им пришли медлительные и неуверенно смотрящие в будущее люди, рукам которых не находилось дела, они стояли на углах улиц — о чем они думали? Стояли и смотрели усталым, ничего не выражающим взглядом. Не слышно больше пронзительных гудков, возвещающих начало тяжелого трудового дня, теперь о часе дня возвещает церковный колокол. Он звонит, и звон его ползет по горе, доходит до горизонта и там, на горизонте, дрожит и покачивается вместе с землей. Я почти страдаю — отчего? В звоне этом я слышу старое время, отягощенное веками. Но он ничего не говорит мне о настоящем, ничего, только о прошлом, ушедшем прошлом, эхо и ветер уносят этот звон далеко-далеко, это прощание, прощание навсегда. А печаль остается, затопляет мой взор, парализует меня, всеми покинутого, здесь, в деревне. Время для меня теперь тянется долго — это знак, возвещающий, что жизнь идет к концу.
Тогда я вроде бы вновь встречаюсь с самим собой. Сколь это необычно. Я вопрошаю себя, ищу себя, некто должен во мне меня ждать — кто этот некто? Что он хочет сказать мне? Но я никого не нахожу. Только я и тишина по всему горизонту. Да иногда падре Маркес кричит мне в окно:
— Жайме, сыграем партию?
Я и тишина. И еще гора что-то говорит мне, но что — я не знаю. Я постоянно гляжу на нее, точно стараюсь вызвать на откровенность. Как давно прерван наш с тобой разговор? Сколько же всего произошло за это время, но происшедшее не было правдой. И все же хорошо, что произошло. А то откуда бы мне стало известно, что происшедшее — ложь? Теперь-то я знаю, что ложь. Не это ли называется человеческим опытом? Восстановить четкость зрения после того, как ты ослеп. Моя мать умерла вчера, и мой отец, и Норма. Начать все снова в одиночестве, на пустом месте. Теперь-то я знаю.
— Сыграем партию?
Даже и теперь знаю, но не все. Относительно кое-чего я до сих пор в полном неведении. О, сияющее солнце моей чистоты и цельности, мои ослепшие от белизны снега глаза! Небо юное, свежее, голубое. Снег вопит: его искрящаяся на солнце белизна режет глаз. Я один. Всматриваюсь, вслушиваюсь в тишину. Вечность этого мига безмолвствует. Разве что тишину нарушит падающая то там, то здесь с сосновой коры капля.
— Тебе так хочется меня обставить! — говорю я падре Маркесу из окна.
Я всегда проигрываю. Иногда думаю: вот как-нибудь выиграю и больше играть не буду. Но тогда останется только умереть. Выиграть и умереть. Это мечта об акте освобождения, об акте, который отмечен печатью судьбы. Но я всегда проигрываю. И все же не перестаю играть — не должен переставать? К тому же я не знаю, ради чего мы играем, ведь падре Маркес не получает удовольствия от выигрыша, так как уверен в нем. Должен же быть какой-то разумный довод, почему мы — я и он — так упорствуем в игре. Совершаем старинный ритуал. Совершаем не торопясь: идем вдоль улицы, поднимаемся по склону, ведущему к церкви. Моя история начинается здесь, на этом склоне.
— Неужто опять обрела новое горюшко? — сказала тогда моя бабушка моей матери.
«Горюшком» был я, я появился на свет в три часа дня в пятницу. Падре Маркес останавливается здесь, чтобы мы могли получить удовольствие от чего-то неожиданного в нашей беседе, насладиться вечером последних дней лета. Мы вспоминаем недавнее прошлое, так быстро ставшее давним, такое впечатление, что деревню ограбили. Что же станет с людьми?
— Что будет с этими несчастными? Все было иллюзией,
пожарищем, после которого осталась лишь обуглившаяся земля. На перекрестках стоят люди, рукам которых не находится дела.
— То были деньги дьявола.
На склонах холмов, что обращены к деревне, виднеются выходы штолен, около них горы белого песка. При шахтах остался сторож, он спал возле сепаратора, охраняя никому не нужный, покрывшийся ржавчиной металлолом.
— Голодная зима, — сказал падре Маркес.
Мы молча стояли и ясно видели на горизонте пугающую нас зиму. И вечер грустил вместе с нами.
— Куда же ушли деньги? — спросил я.
— Израсходованы, растрачены. Это были проклятые деньги.
— Баррето здесь обогатился, это ясно, — сказал я.
— Он был богат и до приезда сюда.
— Ему не привыкать к проклятьям.
— Не знаю только, чему ты смеешься. Ты сам…
В нашем разговоре возникают Баррето, Ванда, Ванда мимоходом, ты сам, я сам, несмотря на то, что уже приговорен, приговор становится еще суровей. В тот вечер, один из последних вечеров лета, мы беседовали до тех пор, пока не померк последний луч света. А на вершине горы белела часовня святого Силвестра.
— …ты сам. Думаешь, ты не виновен в том, что здесь ждет нас? Ты виновен даже в надвигающейся голодной зиме.
Виновен потому, что в полыхавший здесь пожар и я подбрасывал сухие сучья.
— И Агеда, — сказал я, — и ее отец.
Страх перед концом. Но в словах падре, в его жалком заикании я чувствовал предвестие другого конца, КОНЦА света, о котором возвещали ангелы, слетавшие в руины.
— Возможно, — сказал падре Маркес. — И Агеда, и ее отец. Он скоро умрет, и она останется одна.
Одна в большом доме, что стоит за кладбищем. Когда я прохожу мимо, она страшно кричит мне, высунувшись в окно.
— Иди! — говорю я ей наконец.
Деревня пуста. В конце концов мы остались с ней наедине. Для какого последнего сражения? Для какого решающего боя, который не знаю, закончился ли?
— И Эма, эта сумасшедшая, — говорит падре.
Он бледнеет при этих словах, или мне так кажется — может, побледнею как раз я? Эма? Существовала весть, свидетельство, призыв к чему-то во мне, к чему-то глубокому и прочному, и это от Эмы переходило к падре Маркесу, к Агеде. Последний бой, который не знаю, закончился ли.
— Эта сумасшедшая, — опять шепчет падре Маркес.
Ты, Эма, тоже свидетельство конца, распада мира. Но, кажется, и тебя — этот невидимый, но глубоко вошедший в меня корень зла я вырвал? Спи, Медор. Агеда спит с тобой рядом. Когда придет мой сын, я, возможно, покончу с собой, потому что мое слово не чисто и у меня ничего нет, чтобы дать тебе, разве что надежду. Человек — не исчезнувший вид. Эма говорила, что человек еще в начале своего пути, что его биологический цикл только начат. Но ему, Эма, отравили кровь, и ее необходимо очистить. Снег везде, даже там, где недоступен глазу, он засыпал штольни, могильной насыпью лег на всю вымершую деревню и церковный купол.
— Так ты, падре, хочешь меня обставить?
Наконец мы у дома падре, садимся в саду под виноградным навесом. Шахматная доска с расставленными на ней фигурами уже ждет нас. Лаура, сестра падре, стоит около стола. Журчит бегущий рядом ручей. Мы с падре разыгрываем, кому ходить. На мою долю выпадают белые, значит, я хожу первый. С чего пойти? Пойду-ка с пешки — классическое начало игры, о усталость от борьбы, ты всегда одинакова; и все же я опять принимаю вызов и не теряю надежды выиграть.
— Сестрица, — сказал Маркес, — принеси что-нибудь выпить.
Она смотрит на падре, бессмысленно улыбаясь и обнажая в улыбке два оставшихся зуба, потом наконец понимает, о чем ее просят. Идет к двери и кричит:
— Мария!
Крик пронзительный и прерывистый, чем-то напоминающий куриное кудахтанье. Он стоит в воздухе и в ушах. Лаура, застыв у дверей, какое-то время смотрит на нас, отвисшая губа дрожит. И опять тишина.
— Шах.
— Почему ты называешь Эму сумасшедшей? Шаха быть не может, я просто съем твоего ферзя.
— Шах, — настаивает Маркес. — Почему я называю ее сумасшедшей? Да потому, что все, что она говорит, — безумие и богохульство.
Почему ты настаиваешь на шахе? Тогда я съем твоего ферзя… И все-таки ее безумие заставляет задуматься. Возможно, это новая религия. Все смешное и нелепое из ее высказываний ушло, а то, что осталось, — чисто. Вполне возможно, что и у религии было детство.
— …и ты, падре, все еще пребываешь в детстве,
и это самое детство сделалось для тебя прекрасным, прекрасным и грустным, таким, каким обычно бывает детство.
— Ты ведь веришь в предзнаменование, а Эма как раз и рассказывает о предзнаменованиях как таковых.
— Ты в ловушке. Шах и мат. Сюда ходить нельзя, сюда тоже нельзя и сюда тоже. Мат.
У ворот дома лает собака. Я тут же узнаю ее по лаю. Это Медор, он теперь обходит дома в надежде получить кусок хлеба. Лаура тут же бросается к воротам, чтобы впустить его, и смеется, смеется, смеется. Потом спешит за миской с едой. Как видно, она ждала прихода Медора, потому что тут же выходит с полной миской.
— Ты считаешь меня глупцом, человеком невежественным, — сказал падре Маркес, откидываясь на спинку стула, чтобы вести разговор со всей серьезностью. — Считаешь глупцом, мне это понятно: я мало знаю, очень мало читаю ваши модернистские штучки. Но одно скажу тебе: все современные идеи — софистика. И люди, их высказывающие, только способствуют всеобщему неверию. Они говорят, что верят, но сами не уверены в том, что верят. Говорят, что верят слову божьему, но сами же слово божие и исправляют. Лаура, уведи пса подальше, от него дурно пахнет.
Эме были знакомы ужасные слова. Она говорила: «А что потом?» Все время спрашивала: «А что потом?»
— Ну так как, будешь отыгрываться?
Теперь белыми играет он, я защищаюсь.
— Слова ужасные, — сказал падре Маркес, — потому что это — твои слова. Она такая же верующая, как ты — атеист.
— О-о, я равнодушен к вере, — сказал я.
О том свидетельствует усталость! Какой же, падре, ты непререкаемый, как и вся твоя искаженная правда. Я равнодушен к вере, падре.
Во всяком случае, сейчас. Будешь ли равнодушным к вере впредь? Я устал. Как быстро садится солнце. Пора зажечь огонь, сосна быстро горит. Иногда я очень рано ложусь в постель, ложусь и кладу на колени картонку, на которой пишу вот это. Нужно бы спросить себя, а зачем я пишу. Иногда спрашиваю, но никогда не могу дать точного ответа. То, что подлинно, никогда не знает, почему оно подлинно, а когда знает, перестает быть интересным, потому что уже не существует. Я пишу потому же, почему дышу, по велению своего тела, которое исполнено любопытства. Оно старое, и это точно, но все равно исполнено любопытства. Я знал людей, которые, состарившись, кричали на всех углах, что молоды. Какая бессмыслица! Ведь таким образом из всех радостей жизни они обретали только радости молодости. А у старости есть своя привлекательность. Старое тело так таинственно. Ну например: стареет то, что всегда на виду. А что не на виду, то вроде бы не стареет. Вот потому-то, не глядя на себя, своего возраста не чувствуешь.
Ты хотел бы быть равнодушным. Но нет… Et inquietum est cor nostrum donee requiescat in te.
— Amen!
XXIX
Между тем падре Маркес был не так уж и не прав. Ведь я все еще желал разрешить свой долгий спор — но с кем? Эма говорила с «не имеющим имени», как будто «не имеющий имени» не имел его на самом деле — а может, и не имел? В этом последнем сражении я должен восторжествовать, хотя это и не просто. Оказывается, то, что пережито, вспоминается. Не вспоминается только простая зубная боль… Любопытно, но малый круг завершился. Потому что некогда я уже познал безразличие к тому, что позже стало наваждением… То было пустое безразличие, безмыслие, невежество, которое не признает себя невежественным. Ведь существует покой глупцов — уж не этот ли — мой? Существует покой тех, кому неведомы войны, мир тех, кто его не завоевывал, как, скажем, и богатые, которые богатыми родились, и здоровые, которые не знают, что такое болезни. Однако здоровье — вещь несколько иная, здоровье — это то, что приходит после выздоровления. Я должен восторжествовать, а это трудно. Я ведь до сих пор никого не победил и ничего не завоевал. Есть истины, к которым приходишь, прилагая усилия и стараясь быть предельно внимательным, для того чтобы не упустить ни одну из сторон проблемы. Эти разрешить просто. Они в наших руках. Ведь, чтобы узнать, тверд ли камень, достаточно его потрогать. Да, он тверд, зная это, я могу спать спокойно. Однако существуют иные истины. Существуют вопросы, на которые нет ответа. Это вопросы, которые у нас в крови. Эма называла их извечными вопросами. И ответов на эти вопросы, как ни странно, не получают. Они выпадают нам, как выигрыш при игре в рулетку. Такое случается, но мы не отдаем себе в том отчета. Случается совершенно неожиданно. Ответы вылетают, словно искры из костра. И становятся очевидными, и тут же обжигают тебя. Но бывает, чтобы получить ответ на подобный вопрос, нужно не одно поколение — мой сын. И ответы выпадают на долю других. Однажды эти другие открывают глаза и спрашивают себя: возможно ли? Возможно ли, чтобы это было проблемой? Сточные канавы Истории полны подобными проблемами. На протяжении веков их бросали туда, они покрывались ржавчиной и превращались в ничто — почему? Так человек устроен, такое он существо. Проблемы изнашивались, превращались в ничто. Именно изнашивались, а не разрешались. Ржавчиной покрываются все вопросы и ответы, которые были и которых не было. Гниет извечный вопрос и миф, который его разрешил или так и не разрешил. Иногда поднимается старый вопрос, который еще существует, но на который уже нет ответа, поскольку ответ не существует. Иногда изнашиваются и вопрос, и ответ. Изнашиваются в сточных канавах Истории. Не этот ли мне представился случай? Ведь неоднократного обращения к одной и той же проблеме достаточно, чтобы проблема износилась. Проблема остается нерешенной, но изнашивается. Мои сомнения, к которым я все время обращаюсь, начинают иссякать. Они мне надоедают, я от них устаю. Сизиф возобновляет свой труд и вновь катит камень на вершину той же горы только потому, что осужден на это. Будь его воля, сколько бы он ни верил, что вкатит камень на вершину горы, он бы от такого труда отказался. И не только из-за усталости. Пришел бы день, когда он задал бы себе вопрос: «А вкачу ли я камень на скалу?» Что я этим хочу сказать? Да то, что в конце концов все будет совершаться механически, перестанет иметь смысл. Вот и жизнь оставляет неразрешенными тысячи вопросов только потому, что сыта ими по горло и уже не понимает их. Каких вопросов? Смешно даже назвать их: тысячи смешных вопросов.
Однако именно по этой причине вопросы и не разрешены до сих пор, никому не удалось их разрешить. И мы опять сможем воспользоваться ими, если, конечно, они еще сгодятся. Но они не годятся, хотя и целы. Это как сохраняемые или наследуемые вещи — о мой старый отец! — они годились только один день. От отца сохранился его новый плащ.
— Я не буду его носить, пусть останется тебе, — сказал он, когда понял, что скоро умрет; возможно, он сказал это, чтобы отогнать смерть.
Он новый, я никогда не надевал его, он не пригодился мне. Это плащ для такого холода, которого уже не бывает. Ведь в жизни все меняется, даже погода. Холод времен моего отца давал себя знать у лодыжек… Именно поэтому плащ был таким длинным. Сегодня холод хватает нас за коленки, а иногда и выше. А вот во времена римлян где и как ощущался холод? Римляне облачались в такие свободные одежды, что холоду было одно раздолье гулять под ними. Какое странное существо человек! Разрешил ли я свои проблемы? Трудно сказать. Я устал. И это единственное, что я помню. Однако усталость — это истина, скажем, большая истина, чем вся наука всех веков. Большие проблемы жизни жизнью поглощаются, перевариваются и ею же устраняются. Они рождаются в крови, циркулируют в ней и однажды со вздохом улетучиваются… Я смотрю на картину, слушаю музыку — они живы и прекрасны. Но однажды обращаются в мертвую материю, в какой-то общий шум. Почему? Не знаю. То, что их заставляло жить, исчезло. И в то же время в них осталось. Все в целости, сохранности и молодо, как в час своего появления. Все так. Да, все как в час своего появления, но нерешенные и юные проблемы гниют в сточных канавах Истории. Они сгнили, мы их не признаем, и все же, нетронутые, они могут быть нами узнаны. Для себя я не разрешил ни одной, устал. Эта внутренняя усталость даже приятна — приятна ли? Она напоминает ту, что испытываешь, когда встаешь с постели после тяжелой болезни или пробуждаешься от тяжелого сна. Мысли мои спят, как звери. Спокойные, уязвимые. Хищные звери спят. Приятные, почти красивые.
Между тем одно сражение мне нужно было выиграть. Однако падре Маркес был слабым противником, а потому я помогал ему стать агрессивным. Было ли это в конце лета, мягкой осенью или зимой, которая ожидалась долгой, с опустошительным ветром. Где ты, память? И вдруг вспоминаю. Я прихожу на церковный двор к концу мессы, падре Маркес уже запирает дверь.
— Ты?
— Какой прекрасный день.
Мы стоим на солнце, которое еще пригревает.
— В конце всего, смотри…
…в конце всех сражений, всех надежд — кто это говорит? Все еще Эма?
— …Он ждет тебя.
После всех ошибок я возвращаюсь к жизни, так круг замкнулся? Зимними вечерами дует ветер, резкий, злой ветер, показывающий белые клыки. Дует со стороны гор, с конца света. Дует как проклятье, оставляя после себя следы разорения на опустевших, без единой души улицах, дует, воет, как целая волчья стая. Двери дома заперты, слуховые окошки закрыты, и он летит мимо. Из большой жаровни падают тлеющие угли, а рядом стол с шахматной доской, и мы с падре Маркесом медленно передвигаем шахматные фигуры и пьем вино из пузатых бокалов.
Но о своем сражении я падре Маркеса не оповещаю.
— Есть только две, — говорит он, — главные истины: бог существует, а душа бессмертна.
Не оповещаю, во всяком случае, не выражаю словами, потому что это глупо. Где возникает жизнь? Как рождаются истины?
— Ты говоришь: бог существует, потому что кто-то же должен был создать все это. А я спрашиваю: а кто создал того, кто создал все это? Ты отвечаешь: если бы его кто-то создал, то этот же кто-то должен был создать и все это. Следовательно, должен существовать предел, конец этой непрерывной цепи. Прекрасно. Я жду, что ты мне возразишь. И спрашиваю: а кто создал это? Ты отвечаешь: никто. Но в этом случае я выигрываю время и тут же перехожу к Вселенной. И говорю: Вселенная существует сама по себе.
Это детский разговор. Но, разговаривая по-детски, мы все-таки говорим ужасные вещи. Однако что же ужасного в нашем разговоре? Если ужасное невидимо, тогда где оно, это ужасное? Но произносимые нами слова говорят об ужасном и объясняют его, потому что иначе оно невыразимо. И в то же время оставляют это ужасное целым и невредимым. Мы просто играем в жмурки: ловим мысль, а она оказывается другой. И испытываем глубокое, ненужное потрясение. Время от времени мы оказываемся на гребне набегающей волны и кричим друг другу: «Что?», «Как?». Это крики безумцев. Они ничего не выражают. И единственное, что остается истинным после всех наших разговоров и споров, — это накипь. И так будет всегда? Во всем, что является главным? Тайный бой. Мы накапливаем доводы, накапливаем каждый со своей стороны, но на открытый бой не отваживаемся. Потом в какой-то момент решаем, что все решено и без нас. И остаемся каждый при своих доводах, как будто и впрямь они у нас есть. Так обычно поступают, принимая большие политические решения. Приспешники и агитаторы разговаривают, спорят, доказывают, но все разрешается без них.
Зимними вечерами мы сидим у жаровни, а за окнами ветер, ветер. Но вот я делаю случайный ход конем. И замираю от неожиданности: возможно ли? Я устроил падре ловушку. Одновременно шах и гарде ферзю.
И вдруг в конце ноября — «Подожди-ка, подожди-ка!» — я испытал сильнейшее волнение: сын-то твой вот-вот должен родиться. Однако как узнать это? Колокола звонят только по моему одиночеству. Я подошел к падре Маркесу, но он тоже ничего не знал. Интересно: не знал. А колокола звонили празднично, слышался чистый колокольный звон.
— Чему ты удивляешься и чего хочешь? Луис Баррето оставил мне ключи, попросил меня время от времени проветривать дом. Мне даже в голову не пришло спросить его новый адрес. Да и я думал, что он сам напишет мне.
Мысль о сыне возникла внезапно. Все великое, решающее всегда возникает внезапно. И вот однажды в поселке я посмотрел столичную телефонную книгу. В ней я нашел нескольких Луисов Баррето — Луиса Ау густо, Луиса Фернандеса, Луиса Мануэла и других. Но среди них ни одного инженера. Я написал всем, написал: «Родился ли уже мой сын? Как чувствует себя Ванда?» Ответил мне только один, ответил в оскорбительном тоне. У него, как видно, жену звали Вандой, и она вот-вот собиралась родить. Он был хозяином винного магазина.
Сверкающей, звездной и прозрачной, как стекло, ночью я подхожу к окну и смотрю в него. За окном обычная ночь. В разреженном пространстве чувствуется пронизывающая его филигранная радость. Почему же у меня так ноет душа? Я что-то утратил, и это что-то меня не помнит. И это что-то, должно быть, было красивым. Таким красивым, каким я даже не знал его, это что-то. Потому что самое красивое и значительное то, чего мы не знаем. К лицу ласково прикасается рука, катятся теплые слезы. Нет, я плачу не по тому, что утрачено, а по себе самому. Плачу, как ребенок, который забыл причину своего горя, но продолжает плакать. Что у меня болит? Что и где? Из-за этой боли я такой слабый. Всё как после землетрясения: дом разрушен, и неожиданно я оказался нагим. Приложив все усилия и старания, я восстановил свою силу, так что же нам принадлежит? В огромном черном небе мерцают звезды, мой взгляд серьезен. Подхожу к жаровне, смотрю на тлеющие угли и согреваюсь. И память моя оживает, завладевает мной и долго, не отпуская, говорит со мной — о чем она говорит? Три кроваво-красные ветки, готовые рассыпаться золой, — их лижут то там, то здесь вспыхивающие языки пламени. Это огонь домашнего очага. Может, уже пора лечь спать, но сна нет. Как нет ничего взамен сна. Мысли? Мечты? Воспоминания? Память еще жива, еще трепещет, но воспоминания улетучились. Я чувствую, что еще многое помню, но ничего не припоминаю.
И вот тогда же, ночью, я ясно услышал колокольный звон. Звон хрустальный, серебряный. Звук его был чистым и дрожал в воздухе. Я забываюсь, слушая его. Он оглашает гору тысячами маленьких колокольчиков, растекается, накатывает волнами, потом отступает и покачивается точно на волнах, а песнь земли летит в небо. Мое сердце. Огонь в очаге гаснет. Сна нет как нет. Я надеваю пальто и выхожу из дома в ночь. Колокольный звон еще стоит в воздухе. О, час вознесения, я смотрю вверх, и взгляд мой теряется в лучащемся пространстве, дрожащем от мерцающих звезд. Среди них ищу ту, которой там нет, но где же она? Ведь она должна сверкать для меня, для моих глаз, которые ждут ее появления. Стал ли я взрослым? Откуда приходит эта детская вера, наивная и безграничная? Но вдруг она появляется, и я поражен ее появлением, потому что я считал ее перешедшей в силу и уверенность зрелости. И вот теперь… Утративший самого себя, все то, что я считал самим собой, я ощущаю не пустоту, а нечто иное, отличное от всего, что я знал ранее, — что же? Нечто неуловимое. К числу волхвов я не принадлежу, но вполне способен быть одним из них, а потому ищу след, след чего-то несуществующего. И пускаюсь за ним по улицам, пускаюсь наугад, что же ведет меня? Невидимая рука, она ведет меня, и, без сомнения, что-то или кто-то внушает мне уверенность, и мне хорошо. По темным улицам идут темные фигуры людей, идут, не разбирая дороги, через узкие кривые проулки, идут не ошибаясь, точно животные, никогда не сворачивающие с известного им пути. У них назначена встреча, они это знают, встреча с абсолютной истиной, о, подлинный животные! Это ведь такая древняя истина, хоть и сохранившаяся. Люди стареют, они подвержены разложению, а эта истина — нет, она, как жизнь, переходит от поколения к поколению.
Не замечая как, вхожу в церковь. Налево алтарь, на нем — ясли Христовы, которые я сделал много лет назад. В них нашли отражение все мои мечты. С одной стороны яслей стоит святой Иосиф, с другой — мадонна, а посередине тот, кто при своем младенчестве — причина тому, что все мы в церкви. Святой Иосиф худ, не очень высок, к лысому черепу прилипла тонкая прядь волос. В одном ухе кнопка слухового аппарата, от которого тянется плетеный провод, уходящий за ворот туники. Он смотрит на меня своими черными мертвыми глазами.
— Зачем ты пришел сюда?
— Это мой сын, — говорю я ему,
а он улыбается. Улыбается? Никогда я не видел, не помню, чтобы он улыбался. Его улыбка, должно быть, такая мгновенная и такая неопределенная, что ее практически просто нет, а есть намек — это мое предположение. Я подхожу к Христовым яслям вплотную.
— Это — мой сын, — говорю я еще раз,
но мадонна даже не смотрит на меня. Она стоит на коленях, согнувшись, руки сложены на груди. Складки длинного одеяния скрывают изгибы ее тела.
— Ванда! — говорю я ей смиренно.
Тут она поворачивает ко мне лицо и смотрит на меня с состраданием.
— Это мой сын, Ванда, ты же хорошо знаешь. Ты хорошо знаешь, что его сделал я.
Тогда ее взгляд становится твердым, как алмаз, глаза мечут искры, посылая проклятья и оскорбления. Заговорит ли она? Выдаст ли меня падре Маркесу, народной ярости? О, я знаю, что ты скажешь. Скажешь, что мой сын не этот, что мой сын — всего лишь сын человеческий. А может — что твой сын не мой, что я бесплоден, как иссохшая земля? Ты же болел в детстве. Как будто моя сила и страсть сделала обычное человеческое тело и не было никакой необходимости сделать более божественное существо, чем простой сын человеческий. Как будто я не унаследовал жизнь от Вселенной, Земли и Небес. Это мой сын, мой кровный сын, и народ его воспевает. О, надежда гораздо сильнее всей нищеты и всего навоза, накопленного за много столетий. Надежда — это слово жизни, даже когда ты заблуждаешься или совершил преступление. Я поднимусь на амвон, оглашу добрую весть:
— Этого младенца сотворил я! Я дарю его вам, он ваш. Восславьте его. Я — его отец!
— О, приди! Весь мир ждет тебя. Так ждет.
— Почему ты не уходишь? — спрашивает меня тихо и зло Ванда.
Но я ее не слышу и склоняюсь над колыбелью ребенка.
— Иди!
Мы так устали. Кругом холод, голод, нищета. И страх, страх. Жизнь так трудна. Сражаешься, сражаешься, и все впустую. Приди. Ты создашь новое племя людей, племя божественное, потому что будешь богом, сын бога, мой сын. Я, бог, уже утратил свою силу. О, чтобы быть богом, сила необходима, необходимо усилие, невероятное усилие, чтобы подняться над самим собой, над своими страхами, не говоря уже о том усилии, которое нужно мне теперь, чтобы просто встать на ноги. Во мне все порочно, порочно с рождения, моя божественность давно подмочена. А ты чист и силен. Ты убьешь старого бога старой религии. Мы все такие старые. Ты создашь свою религию, новую религию и скажешь новое слово. Дел невпроворот. Кругом грязь, все пришло в негодность. Как же трудна жизнь! Но только такая у нас и есть. Я дам тебе ее — чистую, без пороков. Дам то единственное, что стоит дать. Вот она, — что делать? — да, ее стоит дать. Это то единственное, благодаря чему ты обретешь землю, воду, огонь и воздух. Дарую тебе ее, чтобы все это существовало. Я один в пустой деревне, когда же было рождество? Когда ты родился? Звонят колокола моей надежды, но с тех пор ничто не изменилось. Звонят. В холодном темном небе звонят.
XXX
И вот однажды падре Маркес сказал мне:
— За последний год я крестил всего лишь шестерых.
Сказал вначале в церкви, на воскресной беседе, а потом повторил на церковном дворе. Повторил с негодованием, потому что видел в том грех сладострастия. Но я ему ответил:
— У стариков дети не рождаются, а в деревне остались только старики.
Раскаявшись, он умолк — одни старики? Мы быстро подсчитали, сколько домов уже оставлено хозяевами. Исчезали с углов улиц люди, рукам которых не находилось дела. Куда они уходили? Исчезали. Кто подался в столицу, кто за кордон.
— То были проклятые деньги, — говорил падре.
Сказанное я не раз уже слышал, падре то и дело повторял навеянные Библией слова. Повторял, точно эхо в горах. Мы быстро подсчитали: оставлен дом Антонио Куко, того, что сломал мотыгу, а потом демонстративно напился, дом Виторино, который забивал свиней. Его позвала к себе дочка. Да еще дома тех, кто умерли, кузнеца Триго и его жены, у них детей не было — только, кажется, племянник? Летними вечерами звенели струны гитары, и я, усталый, засыпал на руках у матери. Еще дом дочери налогового инспектора — а где же ее сын? Его, должно быть, увезли, я так и не узнал, кто его отец. Умершие, ушедшие, исчезнувшие. О них-то на церковном дворе мы и беседовали с падре Маркесом. Светило ясное солнце и играло на изморози, ветер был чист, точно процежен. Потом мы умолкли. Умолкли неожиданно, вроде испугались, обнаружив в своих руках неясную судьбу. Время от времени мы поглядывали друг на друга с полным пониманием происходящего, потом отводили глаза в сторону, глядели окрест себя, выжидали, чтобы улеглись чувства.
Однако то, чего мы ожидали, случилось гораздо раньше, чем можно было предположить. В царящей зимними утрами тишине мы, оцепенев от ужаса, слышали, как запирались двери домов, запирались одна за другой, и люди уходили. Одна за другой гасли лампы, брошенные людьми собаки стали бродить по улицам деревни. Думаю, из оставленных домов бежали и крысы, бежали одна за другой, ведь деревня напоминала тонущий корабль. И жизнь людей, начавшаяся здесь, в деревне, должна была завершиться где-то очень далеко. Устилавший землю чистый снег возвращал землю к изначальной наготе. Начиналась новая эра, преждевременно новая, — что же могло продолжать жизнь без изменений?
На следующий год резко сократилось число учеников, посещающих школу. Скорей всего, наполовину. Падре сказал мне:
— В этом году я крестил только двоих.
На следующий год только четыре ряда в классе были заняты учениками. Гора теперь, казалось, росла и ширилась, занимая, подобно сорной траве, все пустующее пространство. Не было утра, чтобы я не обнаруживал новые пустые парты. Жоана Пита, Фелисберто, Страхолюда и других в классе больше не было. Они уезжали, и я, бывало, провожал их встревоженным взглядом до поселка, что за горой, до железнодорожной станции, до столицы и земель еще более отдаленных, пока не терял из виду. Тогда я сказал:
— Дети! Пересядьте-ка на первые ряды.
Теперь они умещались на первых трех рядах, сидели прямо передо мной. Я смотрю на них с такой нежностью, какой у меня никогда не было. Куда вы уезжаете? Ведь вы отсюда, с этой земли, она ваша больше, чем, скажем, ваших отцов и матерей, дедов и прадедов, даже больше, чем моя. Я говорю им, что их ждет смерть, а они еще так юны, говорю, что человеческий род не кончает жизнь самоубийством, даже если приговорен. Вы ведь еще такие юные. Мне так нужно открыть вам, в чем истинный смысл жизни, и вам станет легче дышать. Воздух чист, он выше, чем самые высокие горы, и солнце светит, как в первый день творения.
— Пересядьте на первые ряды.
Но как-то один из учеников отказался пересаживаться. Это был Педро Мальядо. Смуглый, диковатый, со взъерошенными волосами и чистыми глазами животного. Сжав кулаками голову, он сидел над раскрытой книгой и делал вид, что не слышит моих слов.
— Педро!
Все повернулись к Педро, Педро даже не поднял глаз. Я иду к его парте и, должно быть, улыбаюсь. А поскольку ученики мне всегда подражают, они тоже начинают улыбаться, потом смеются. Переговариваются друг с другом, подмигивают и смеются еще больше. Кто-то даже смеется в голос, смеется просто ради того, чтобы смеяться, смеяться как всегда, так и теперь, раз представился случай. Как сейчас помню, было туманное, мглистое утро. Горы за окнами видно не было, ни горы, ничего другого. Мы были одни, одни, отделенные от окружающего нас мира густым туманом. Как бы существовали вне времени или в абсолютном времени, предоставленном нам божественной рукой, чтобы мы им распорядились по своему усмотрению. Процеживавшийся сквозь туман слабый серый свет покрывал лица учеников, делая их призрачными.
— Почему ты не пересаживаешься вперед?
Все смеялись, переглядывались и смеялись, и в сумраке класса их то и дело обнажающиеся зубы походили на светлые, все время прыгающие, несфокусированные кинокадры.
— Почему ты не пересаживаешься?
— Я же здесь.
Я объяснил ему, что он сидит далеко, что ему плохо слышно, и попытался ему втолковать, что в школе правила одинаковы для всех без исключения.
— Я сижу на своем месте. Это — моя парта.
Я кладу руку ему на голову и умолкаю, следом за мной умолкает весь класс, но глаза класса смотрят, неотступно смотрят на нас в это туманное утро, которое вне времени.
— Оставайся здесь, — говорю я.
Но он не остался, несколько дней спустя он уехал из деревни — вернется ли когда-нибудь? Человек — не исчезнувший вид, Эма говорила, что человек только начинает… только начинает свое путешествие к просвещенному завтра, но Эма тоже заблуждалась.
И вот мальчишки играют в войну — почему? Играют в войну, стреляя холостыми патронами и разряженными гранатами, играют, разбившись на группы, спорят, ссорятся друг с другом. Сколь же велики военные преступления, даже те, которые совершаются понарошку, так велики, что не вмещаются в одних только взрослых и заражают невинных детей! А может, эти преступления столь обычны, что дети открывают их, как, скажем, собственное тело и его поведение, даже не ужасаясь. Должно быть, именно так. Я вижу детей из окон, выходящих во внутренний двор. Они играют в войну, спорят, ссорятся друг с другом.
— Спорим, что ты не уедешь,
и тут же иногда плачут, плачут, когда проигрывают спор.
— Почему ты плачешь?
потому что в деревне остались только мертвые и старые, а ему не удалось уехать в Бразилию.
Идут дни за днями в почти пустом классе, вот и еще один год прошел — и другой пройдет?
— В этом году я никого не крестил,
а у меня в школе занят только первый ряд. Тот молодой парень, что раньше ездил за почтой, тоже уехал. У него был сын, он ходил в школу — тоже уехал. Теперь за почтой ездил старик на осле. И однажды привез мне письмо, в котором было написано:
«Ввиду плохой посещаемости школа уже себя не оправдывает…»
Ничто себя не оправдывает. Однако мне нужно было искать вакантное место в других школах, где среди прочих кандидатов мне, принимая во внимание сложившееся положение, даже отдавали предпочтение.
— Падре Маркес! — закричал я, как только его служанка открыла мне дверь.
Приближалась долгая зима с дождями и шквалистым ветром — где мы, в какой точке Вселенной? Где-то вне реального мира, где еще обитают призраки людей и вещей, у предела невозможного.
— Ты пошел ферзевой пешкой? — удивился он. — Превосходно, превосходно.
— Но я не собираюсь принимать участие в конкурсе, — сказал я. — Я остаюсь здесь. Я хлопочу о пенсии. Останусь здесь.
— Гарде ферзю!
В какой точке Вселенной?
Между тем бегства участились.
— Еще один дом опустел.
Ранним утром тишину деревни оглашали звуки запираемых дверей. Иногда дом покидали не все, иногда в нем оставался старик и, глядя в окно слезящимися глазами, мысленно говорил: прощайте. Старики оставались умирать, умирать в назначенный день и час, и отбывали оставшийся срок до погребального звона на этой земле.
— Кто умер?
Пеладо, Страхолюд, жена Триго — Триго-то сам умер раньше? Вот тогда-то деревня и предстала моим глазам, разъедаемая старостью. Мир старых людей, их образ жизни. Тощие и сухие старики кашляют, я слышу их кашель, он то звонкий, то глухой, то переходит на фальцет. О, мир злокачественной опухоли, мир человеческих развалин. Тогда же начали рушиться некоторые крыши. То было своего рода предвестие, но я еще этого не знал. Позже, спустя годы, среди тишины долгой ночи или ясного дня крыши стали рушиться одна за другой, и ужасающий грохот, наполняя округу, страшно пугал меня. Это было предвестие, позже я это узнал. И однажды, однажды я увидел деревню разрушенной: рухнули крыши домов, и в мир не мигая уставились пустые глазницы окон и дверей. При взгляде на них создавалось впечатление, что вся деревня — остовы домов, изъеденных временем, — заселена черепами. А полые сухие кости разбросаны по большому кладбищу. Некоторые дома еще держатся. Когда есть силы, я привожу их в порядок, готовлю для тех, кто должен вернуться. Но вечерами, а чаще всего во сне все дома видятся мне разрушенными, стоят только их щелястые стены, похожие на ощерившиеся в улыбке черепа. Я иду между ними, слушаю ветер и угадываю то предзнаменование, которое он несет. А некоторые дома уже поросли травой, победившей прошлое и возвещающей грядущий покой. С вершины Святого Силвестра деревня напоминает руины погибшей цивилизации, которые безразличное солнце золотит безразличием необитаемых орбит и необитаемых звезд. Тогда во мне закипает злоба, сильная, хоть и печальная злоба. Я жив! Я! И мои ноги попирают эту землю. Они — ноги человека!
— Падре Маркес! — кричу я, войдя в коридор.
Теперь я посещаю его все чаще и чаще. Должно быть, потому, что одинок? Мы играем в шахматы, спорим. В спорах возвращается Эма и ее «безумие». Не знаю, почему я защищаю Эму, может, для того, чтобы вывести из себя падре?
— Она поклоняется человеку, его взрослым суждениям, — говорю я ему. — Ты же нет. Ты продолжаешь поклоняться богу своих дедов и прадедов.
— Я съем твоего коня.
Я отвожу коня. Молишься, как во время колдунов и царя Гороха.
— Хорошо, — сказал падре, прервав игру. — Я тупой, я живу здесь среди скал, не знаю, что происходит в цивилизованном мире. Но…
…но что могли значить все глупости, которые высказывала Эма? Даже если принять во внимание ее страсть к преувеличениям? Даже если снисходительно относиться к ее «безумию» и находить в нем нечто разумное? Она говорила, что вера завоевывается изо дня в день. А не значат ли эти слова то, что она свою веру утратила? Веру нужно обновлять, это так. У народа она входит в привычку, и он разучивается верить. Разучиваемся мы всему. Человек как и животное: то, что он не воспринимает, для него обращается в камень. Вот он и живет среди камней и все обращает в камни. А вера обновляется, это совершенно точно. Но вот как ее завоевывать? Сын может относиться к родителям без должного уважения. Это от животного начала, он разучивается уважать старших. И говорит: «Я буду любить своих родителей», а не говорит: «Я буду изобретать любовь». Любовь не изобретается. Любовь либо существует, либо не существует, и все. Я могу завоевывать какую-нибудь науку или знания, которых еще не имею. Но любовь как таковая не завоевывается. Можно завоевать женщину. Но не нашу любовь к ней. Вся эта метафизика объявляет бога предчувствием. Бог — это место прибытия, черта, предел. Придавать снова значение голосу, предчувствию — значит возвращаться вспять. Эма возвращается вспять. Эма и все модернисты. Возвращаются вспять. Они — в кризисе и не хотят в том признаться. Они не объявляют о рождении Христа, а объявляют о его смерти.
— Бог — един, неизменен и вечен, он и его слово, — заключил падре. — Бог пришел искупить грехи человека, поскольку тот был ничтожен, груб и подл душой. И мы можем лишь одно — признать это из нашей убогой несмышлености, а все те, кто хочет признать его, притязая на то, что признают его с высоты своей интеллектуальности, — гордецы и грешат. Но хуже всего то, что с ними происходит точь-в-точь та же история, что с учеником чародея.
— Но, дорогой мой падре, это ведь как раз ты стараешься умствовать, стараешься «доказать». А Эма — она просто говорила…
— Эма — сумасшедшая!
— …Эма говорила, что сейчас уже ни один разумный человек не станет доказывать существование бога. Попытки что-либо доказать — порок времен «разума». У каждой эпохи — свои способы понимания и объяснения. Наша «умозаключениями» не оперирует. Я, разумеется, вне всего этого. Но…
— Вне! Никогда еще, бедный мой Жайме, ты не был так внутри…
И есть? Но тут вдруг совершенно неожиданно я вижу феноменальную возможность обыграть падре Маркеса: заговорившись, падре Маркес проморгал возникшую комбинацию.
— Шах!
— А-а, будь ты неладен, — говорит падре, — обставил меня.
— У тебя только два варианта! И тут же последует шах и мат!
Падре Маркес прекращает разговор и со всей серьезностью принимается искать выход из положения. Медлит, обдумывает, медлит.
— У тебя нет выхода.
Он меня не слышит, он думает.
— Однако, пока ты думаешь, — сказал я, — вернусь к нашей теме. Истина может быть неизменной и абсолютной и в то же время иметь различные формы выражения.
— Чем ты пошел?
— Этой пешкой. К примеру, мы говорим: солнце садится, тогда как…
Но в этот момент раздается стук в дверь, стучат громко, настойчиво. Служанка сообщает:
— Пришла барышня Агеда, к сеньору приору. Просит, чтобы он пошел к ее отцу.
Неожиданный криз, неожиданный и тяжелый. Сколько же времени я не видел Вердиала? Как-то — похоже, недавно — у него уже был криз, после которого он из дома больше не выходил.
Агеда? Падре Маркес смотрит на меня и говорит:
— Очень возможно, что и я скоро уеду из деревни.
— Когда?
— Почему это тебя интересует? Не с кем будет спорить? Но у меня почти не осталось прихожан, как, кстати, и у тебя учеников. Ну, ты идешь?
— Чуть позже. Не хочу встречаться с Агедой.
Однако падре Маркес опоздал. Соборовать-то он соборовал Вердиала, но тот был уже мертв. Так по крайней мере мне сказал сам падре.
На похороны отца Агеды я не пошел. Слышал звон по усопшему, но не пошел. Никакого конкретного довода за то, чтобы идти или не идти, у меня не было — не пошел, и все. Когда зазвонил колокол, я уже был на горе. Шел, раздумывая над тем, что вроде бы забыл, но забытое снова пришло на память. Дела давние, потерявшие смысл, и совсем недавние, свежие, но тоже пустые и ненужные, однако, когда я думал о них, взгляд мой то загорался, то потухал. Сверху я видел кладбище, оно было далеко, и я едва различал движущийся в его сторону кортеж. Теперь ты, Агеда, останешься одна, а спустя время закричишь мне из окна, когда я буду проходить мимо, и протянешь мне руки. Не пришел еще наш час — скажу я ей. Нам еще суждено бороться со страхом и тишиной, бороться за надежду на будущее. Но ты не дашь мне сына. Да и как ты можешь дать мне его? Ты ведь сделала аборт и все испортила. Ты ведь бесплодна? Я быть бесплодным не могу: у меня есть сын, здоровый и сильный, и потому мне не так страшно отказаться от тебя. А ты, ты, какого сына ты могла бы родить? Мертвого, зараженного поселившейся в тебе гнилью?
С горы я вижу кладбище, вечер туманный. Холодный ветер выветривает бесплодную землю, погребальный звон летит к горизонту. А на следующий день, или, может, дня два спустя, когда я стучал в дверь дома падре Маркеса,
— Его нет,
когда я стучал и кричал:
— Падре Маркес!
его соседка, увидев меня из окна, жалостливо мне улыбнулась:
— Его нет. Сегодня утром он уехал.
Я смотрю на дом, стоящий на церковном дворе, окна заперты, сад увял, особенно увядшим он выглядит в этот печальный зимний вечер. От ворот несется собачий вой — должно быть, Медор. И внутри меня вой — кто это воет? Я выхожу за ворота. (зеленая щеколда никогда не закрывалась), иду по церковному двору, спускаюсь по улице Милосердия. На колокольчике часовни висит башмак дурачка Бело. И вдруг на повороте дороги вижу идущую мне навстречу Агеду, она в трауре.
— Уехал падре Маркес, — говорю я ей, не зная почему.
Под черным платком серые беспокойные глаза. Но Агеда молчит. Постояла какое-то время, подумала и пошла своим путем, пошла по улице, медленно, вся в черном, а я стоял и смотрел ей вслед, смотрел до тех пор, пока она не скрылась за поворотом дороги, ведущей к церкви.
XXXI
Закрылась церковь, закрылась школа. Ключи от церкви у святой Виейры, не знаю, может, ей оставил их падре Маркес, там, в церкви, она собирает святош, и они молятся. Однажды я за ними подглядывал: стояли кучкой, напоминая клубок сцепившихся пауков, дрожащие, черные, и молились в пустой и сырой церкви. Ниша, где хранились святые дары, была пуста, падре их куда-то дел, но свечка чадила. День серенький, в нефе тени молящихся. О чем вы молитесь? Закутанные в черное, от всего отрешенные, упрямо держа в костлявых руках маленькую игрушку — четки, — молятся. Ключи от школы у меня, иногда прихожу туда. Класс пуст, стоят ряды парт, на стенах карты. Я пугаюсь. Запираю дверь и вдруг сознаю, что жду чего-то, чего-то невозможного. Но ведь дети ушли из школы, ушли из деревни, они больше никогда не вернутся. Это-то меня и пугает, пугает мир без детей. А старики появляются, один за другим выплывают на поверхность, теперь они повсюду. Медленно выходят на улицы, на углы улиц, стоят, прислонившись к косякам дверей, садятся на порогах. Неожиданный мир старости, явление призраков, высохшие мумии. Взгляд их недоверчив, они с осторожностью обследуют пустоту и кашляют. Высохшие, как сухой тростник, кашляют. Сходятся все вместе очень редко, как правило, выстраиваются вдоль улиц или высовываются в раскрытые окна — и так проводят долгие часы. Иногда где-нибудь на солнышке их двое, трое или четверо, но они почти не разговаривают, просто сидят. Взирают из глубины веков заспанным, вопросительным взглядом, не произнося ни слова. Они серьезны и значительны. Иногда в их памяти что-то всплывает, и они чему-то улыбаются, но чему — никто не знает. Улыбаются широко, всем своим беззубым ртом. Потом опускают голову, явно осуждая себя, и снова принимают серьезный вид. Случается, их улыбки переходят в громкий смех. Смех визглив и резок, долго стоит в воздухе. Другие слушают их смех, и никто не спрашивает, чему смеется сосед, а может, и не слушают. Однако бывает, что они вдруг принимаются беседовать. Говорят о давно минувшем, рассказывают разные веселые истории и случаи, вспоминают ссоры юности. А иногда спорят по серьезным поводам, как, скажем: «Останется ли Земля круглой?» Эти бесполезные дискуссии прерывает Кларимундо. Он предлагает подумать:
— Сколько камней пошло на стены церкви?
Никто не знает, а он знает: из трех тысяч ста сорока трех или тринадцати тысяч ста и… а то и больше, я не знаю. Он их сосчитал, сосчитал все до единого. Он считает все и знает вещи невероятные. Например, сосчитал все деревья на церковном дворе, сосчитал, сколько метров до кладбища, сколько сосен в разных рощах. А чтобы не ошибиться, помечал их мелом. Когда какую-нибудь сосну срубали, он вычитал ее из общего числа. Он с точностью до дней недели знает, когда происходили все важные события его жизни. Он — историк. Но старики, как правило, разговаривают редко. А вот спорят часто, спорить они любят. Чаще всего спорят с нашим падре. Кларимундо обходится без молитв. Он суров духом, у него что ни день — сложное стечение обстоятельств, например: подсчет расстояния. В кармане у него всегда лежит рулетка, а для точности еще и сантиметр, он нуждается в нем, даже когда измеряет большие расстояния. Или когда считает, сколько камней в наваленной куче. Кларимундо — ум исключительный, его все уважают. Однажды кто-то из стариков предложил поспорить: упадет ли зимой церковная крыша? Это был не очень старый человек, напичканный разной сомнительной литературой. Падре Маркес с ним не ладил, так как тот был против священников, со времен Республики. Навязанный спор был глупым, многие чувствовали себя оскорбленными и, косо на него поглядывая, не отвечали.
Развлечением для стариков были и бродячие собаки. Например, они спорили, какая из сцепившихся собак победит. Но собаки сцеплялись редко, чаще всего они бродили по деревне в одиночестве или стаей. Старики науськивали одних на других, швыряли в них камнями, отчего собаки, приходя в ярость, сцеплялись и кусали друг друга в кровь. Старики не выносили собак: они боялись их воя, который слышался по ночам.
Я прохожу мимо стариков, иногда около них задерживаюсь, смотрю, слушаю, что они говорят. Они хромые, заикающиеся, у некоторых кривится рот. У одного все время дрожит рука. Ходит ходуном вверх-вниз, вверх-вниз, точно он играет на гитаре. Почти все сгорбленные, некоторые сидят, уставившись в землю, другие, опершись на палки, сидят и смотрят искоса, как птицы. От Каральеты плохо пахнет: он страдает недержанием мочи. Все всегда бегут от него или гонят его прочь, и как можно дальше, пусть отравляет зловонием ад. Он ворчит, но не уходит. Устраивается поудобнее, чтобы было проще опорожниться. У всех у них грубые, осипшие от суровых зим или срывающиеся на фальцет голоса. Глаза влажные, слезящиеся, веки в морщинистых складках, рты пустые или с одним торчащим желтым зубом. Они глухие, говорят друг другу на ухо, а как сойдутся вместе, сдвигают головы, чтобы всем сразу слышать, кто что говорит. А услышав, отстраняются и смеются, если услышанное достойно смеха. Это грязные, изношенные, морщинистые развалины, упрямо стоящие на пороге самой долгой своей ночи, о, человеческая старость! Что можно от нее ждать? Земля жива, солнце светит, Вселенная существует, о, старость, окончательная старость. Старики то кудахчут, как курицы, то стоят, прислонившись к дверям, то кашляют. Иногда я обращаю внимание на их кашель. Вот один старик начинает кашлять, сухой кашель, как будто трещит фанера, он слышен с одной из сторон деревни, и тут же с другой ему вторит другой старик. Их кашель напоминает петушиное кукареканье, возвещающее приход темноты. Тот, другой, кашляет глухо, надрывно, безостановочно, но наконец откашливается. Кашляют. Поразительная музыка! Когда же кашель их отпускает, восстанавливается тишина. И она говорит о многом. О том, что она напряженно ждет, что за ней последует. А случается и такое: вдруг начинают кашлять сразу несколько человек, кашель каждого вливается в общий хор, хор становится многоголосым, он напоминает кряканье перепуганных уток. Потом опять тишина. И опять кашель, но уже одиночный, без подголосков, далекий, вроде бы последнее слово, которое должно быть сказано в завершение разговора.
На одном конце деревни около Креста живет старый сеньор Виегас. Иногда подхожу к его дому, чтобы поговорить с ним. На нем длинный полосатый халат с широкими разлетающимися рукавами и шапочка из той же ткани, плотно сидящая на голове, очень похожая на тюремную. Но под халатом, когда полы его распахиваются, виден костюм для торжественных случаев и золотая цепь, тянущаяся от кармана жилета. В этом виде он старательно ухаживает за огородом. У него хорошие манеры — откуда он приехал? Вроде бы из Африки, а может, из Америки или Бразилии, и остался здесь один. Позже стал жить в одной семье, которая взяла на себя заботу о нем. Сделал к их дому пристройку и жил. Теперь опекавшая его семья то ли уехала, то ли вымерла, и он опять остался один. Иногда я вижу его: в халате и шапочке сидит у двери дома и читает журнал. Однажды я обратил внимание, что журнал-то старый, но он читал его, надев пенсне, со всем вниманием, перелистывал страницы, делал какие-то пометки. Это в старом-то журнале. Потом я узнал, что у него таких журналов много, кажется, триста шестьдесят пять? И каждый день он читает новый, а когда кончается год и начинается другой, читает все их сначала. Я говорил:
— Добрый день, сеньор Виегас!
И он отвечал мне, потом либо перебрасывался со мной двумя-тремя словами, либо возвращался к своей работе в огороде. Виегас был человек аккуратный и старился в соответствии с правилами жизни. По воскресеньям он гулял по деревне, гулял, опираясь на трость с серебряным набалдашником, и, приветствуя встречных, приподнимал шляпу, совсем как демократический лидер. Народ уважал его и ненавидел, как ненавидит каждого, кого уважает.
И вдруг чудовищный грохот потряс деревню. Это произошло ночью в полной тишине: послышался грохот, чем-то похожий на раскаты грома, — уж не землетрясение ли? Потому что раскаты были глухими, шедшими из-под земли, они перепугали насмерть царство живущих здесь теней. Какое-то время я выжидаю, надеюсь, что все разъяснится — дрожал ли дом? Инстинктивно иду к окну — за окном недвижная тихая ночь, только белеет снег, мягкий снег, устилающий все видимое глазу пространство. Опять выжидаю, опять прислушиваюсь. У меня острый слух, он ловит малейший звук. Но кругом все тихо, все застыло, ничто не шелохнется, в черном небе мерцают звезды — что же произошло? Уж не в страшном ли сне мне приснился этот грохот? Мои глаза всматриваются, я пытаюсь понять, что же произошло? Совершенно очевидно, что и моей сестре — земле, такой же твердой, целостной и чистой, как я, — случившееся неизвестно. Но оно было предсказано в первом пророчестве — а если я засмеюсь? Смех среди ночи — все равно что жестяная игрушечная звезда на настоящем небе, а старики кашляют, я слышу, кашляют, о, человеческая старость…
И вдруг меня осеняет. Я встаю, одеваюсь — в комнате сияет электрическое солнце, — меня осеняет, и я замираю на месте, замираю, как перед фотоаппаратом. Брюки натянуты только до колен, я даже не успел выпрямиться. Но тут же мгновенно одеваюсь и выхожу на улицу. Да, мне сразу следовало, бы вспомнить этот, уже знакомый мне грохот. Однако именно этот был особенным, ужасным, ужаснее всех предыдущих, ужаснее и страшнее меня, человека, который, правда, еще ни к чему не приложил свою божественную силу. Больше у меня сомнений не было. И когда я пришел к церкви, то увидел — надо же! — рухнула крыша. Черепица вся разом съехала на землю, съехала по доскам. Задержалась только над главным алтарем. Стропила обнажились, треснули и стали походить на культи рук. Но, как ни странно, стены уцелели — стены стояли, а возносящиеся вверх церковные своды торжественно круглились на фоне неба. И колокола — они висели открытые всем ветрам. Когда-нибудь упадут и они? Я потрясен тем, что открылось моему взору. Осторожно подхожу к дверям церкви. И хотя они еле держатся, висят на одной петле, вход внутрь все же преграждают, говоря о том, что ты на пороге непостижимого. Однако, когда одну из них я отвожу в сторону, вздрагиваю и вопрошаю себя — какой изначальный абсолют, первоначальный предел, ускользающее присутствие озадачивают меня? Все внутреннее пространство церкви открыто бесконечному пространству неба, и сверху, с обнаженных сводов, по стоящим голым стенам течет погребальный звон. Солнце затопляет оставшиеся от церкви развалины, спокойно высвечивает ее темные углы, слышится неясный, еле уловимый ухом шелест. Некоторые святые еще стоят на алтарях, луч солнца играет на светлом лбу святого Иосифа, на кнопке слухового аппарата, которая входит в ухо. Я иду по прогнившему дощатому полу, на котором лежат белые кучки снега, иду в неф. Инстинктивно поднимаю глаза вверх и вижу ясное голубое небо. И снова испытываю какое-то странное беспокойство, неожиданный душевный трепет перед тишиной разрушенной церкви и неясным голосом, который теперь свободно летит в открывшееся глазу свободное пространство. И вдруг между мной — и кем? — возникает диалог, который уносится в какую-то неопределенную даль, в ту даль, которая еще совсем недавно была недоступной: путь к ней преграждала черепица, и все произносимые мною слова казались нелепыми, должно быть, потому, что произносились в замкнутом пространстве, ограниченном стенами и крышей. Моему взгляду открывается сияние небес — что еще меня ожидает в этой жизни? Какое неизвестное будущее, которому я еще смогу что-то сказать? Где же, наконец, место последней моей встречи — встречи-предела? И с кем я еще встречусь после всех встреч, которые уже состоялись? Неясное присутствие. Я предчувствую его, где-то далеко, оно неощутимо, как легкий ветерок, гуляющий высоко в небе, всматриваюсь, всматриваюсь во все окружающее — где? Что-то неясное, необъяснимое и ускользающее меня беспокоит, и я кричу, стараясь вложить в этот животный крик все свои чувства, оглядываюсь — никого, тишина, я один. Стою на прогнивших досках церковного пола, кругом снег, лицо мое озарено слепящим солнечным светом. И снова я на церковном дворе, снова стою перед уцелевшим фасадом церкви — упадут ли колокола? В сохранившейся над ними черепице большая дыра. Взгляд мой входит в раскрытые двери церкви, а дальше глазам открывается пустота. Вдруг над всем сразу: разрушенной церковью с висящими в воздухе колоколами и обнаженными сводами, которые я плохо вижу из-за слепящего солнца, и окружающим пространством, и пребывающей в тишине землей — появляется нечто похожее на распятие — что? Он встречает тебя серьезно, всматривается в твое честное лицо. Весь возможный мир, его новое сотворение — это ты, здесь и сейчас, когда поднимаешь руку. Ты покончишь с собой на седьмой день, поскольку это день великих свершений. Бог отдыхал, ибо это свершение было достойно его. Я буду чист и, будучи чистым, скажу: я — совершенный создатель. Моя величина иная — о, не говори ничего. Человек благороден, будь благороден. За безмолвием нет ничего, кроме безмолвия. Это — твоя последняя встреча. Другой не будет. Забудь о ней. Молчи.
XXXII
И вот, как гаснут фонари на улице, один за другим угасают старики. Они кашляют, кашляют надрывно, иногда этот их кашель я слышу даже во сне, кашляют не переставая. Потом их прибирает смерть: с земли в небо устремляется мольба о помощи, и наступает тишина. Как правило, это случается ночью, в час несчастий. Вначале земля еще слышала погребальный звон: кто-нибудь — как правило, это был я — поднимался на колокольню, и живущее на горе эхо разносило весть о случившейся смерти. Со временем смерть стала явлением частым и обыденным. Все упростилось: колокола молчали, земля пребывала в полном неведении, а старики падали, падали, как падают от сильного ветра сухие ветви дерева. Да и все время звонить в колокола не Представлялось возможным. На дворе была зима. А за короткое время умер не один десяток стариков. Дни были напряженными: мертвых приходилось обряжать, оплакивать, везти, по обыкновению, сначала в церковь или прямо из дома грузить на тележку, рыть могилу, опускать в могилу, засыпать землей, будь то утром, вечером или ночью, под торжественную и заунывную песнь ветра.
— Когда-нибудь отсюда уйду и я, — говорил Мануэл Могильщик,
стараясь откровенно высказанным желанием облегчить себе труд — кто ему платил? — и вытирал пот со лба. Иногда ему на помощь приходил я, приходил и приносил бутылку вина. Тогда он бросал лопату в наполовину вырытую могилу, наполнял вином стаканы, и мы выпивали, выпивали, стоя среди хранимых мертвыми покоя и тишины.
— Когда — нибудь отсюда уйду и я.
Слыша его слова, старики визгливо вскрикивали:
— А что будет с нами? Кто будет нас хоронить? Нас же пожрут собаки и волки,
и он оставался. Как гаснут фонари на улице, так один за другим угасали старики, падали, как падают сухие ветви дерева. Однако некоторые еще держались. Держались, уже совсем одряхлев, за счет своих крепких корней, освободиться от которых земле тоже требовалось время. И все же ее настойчивое упорство в конце концов делало свое дело: она от них освобождалась.
— Умер Хромой,
он торговал вином. И хотя покупателей уже не было, он неуклонно исполнял обязанности, выпавшие благодаря судьбе на его долю: стоял за стойкой, все время вытирая ее оцинкованный прилавок и поджидая покупателей. И его тоже нужно было обрядить, погрузить на тележку и опустить в могилу.
— Когда-нибудь отсюда уйду и я.
Это была страшная угроза, гораздо более страшная, чем смерть.
— Нас же пожрут бродячие собаки.
И опять Мануэл Могильщик оставался., Я даже стал подумывать, что и он выполнит начертанный ему судьбой долг до конца здесь, на этой земле. И что я похороню его, потому что я не могу умереть.
— Умер Каральета.
Ступай-ка отравлять своим зловонием глубины ада — было ли кому теперь так подумать? Ведь теперь деревня опустела, опустела, как после катастрофы: старики прятались, прятались от возможной встречи со смертью. Но смерть разыскивала их по углам и находила.
И вот однажды Мануэл Могильщик привел свою угрозу в исполнение.
— Он уехал, сеньор учитель, этот бандит уехал, настоящий бандит!
Кричали в основном женщины — они толпились у дверей моего дома и кричали — суровые, иссохшие чрева жизни, они были выносливее и дольше выдерживали. Я вскидываю вверх руку, властитель — это я. Властитель кощунственный (куда мне воскрешать!), я впрягаюсь в тележку и гружу их на нее, чтобы предать земле. Закинув на плечо лопату, ухожу и, склонившись к земле, точно припав к лицам мертвых, копаю. В тишине особенно слышны удары моего заступа, я копаю могилы. Копаю, склонившись к вам, мертвые, мое лицо на уровне ваших лиц, погребаю тех, кто окончил свое земное странствие. Потом возвращаюсь в деревню, кладу на тележку усопшего. За тележкой следует группка стариков. И Агеда. Но, выйдя за пределы деревни, убыстряю шаг, и группка отстает. Гордясь своей силой, оборачиваюсь и вижу: старики отстали, растянулись по всей дороге, один вначале, другой посередине, и только совсем седой согбенный старик, опередив всех остальных, следует за мной. Но скоро и он отстает. На кладбище приходим только я и Агеда. Спускаем на веревках мертвого в могилу, но, едва я начинаю засыпать могилу землей, Агеда тут же исчезает. Собаки воют, они несут отчаяние на край света. Иногда кто-то из стариков все же доходит до кладбища раньше, чем я закончу взятый на себя труд, доходят, но у ворот останавливаются и с любопытством и ужасом наблюдают за мной. Я выполняю свою работу честно и остаюсь доволен тем совершенством, с которым работаю. Что это, стремление к красоте, даже тогда, когда дело касается смерти? Или мною руководит чувство собственного достоинства? Достоинство — самое высокое чувство человека — какого человека? О ком я говорю? Ты один, все твои мысли и слова — это тоже ты, ты в замкнутом кругу безумия — кому ты говоришь? Кто смог бы тебя понять? И от тебя останутся одни кости, которые как-нибудь кто-нибудь найдет, найдет уже обглоданными. Эти останки останков — уж не собачьи ли кости? — спросит кто-нибудь. А может, старого осла?
Так я трудился несколько лет подряд. И вот однажды — ужасный удар. Исчезла тележка. Кто был повинен в пропаже, распознать не удалось. Уж не сожгли ли ее? Зима стояла трудная. А может, это чье-то чудачество? Или суеверие? Ведь именно она, тележка, с очевидностью говорила о каждой новой смерти. На меня самого уже, казалось, посматривали со своеобразной покорностью и ужасом, как смотрят на короля или палача. Но я себя чувствовал хорошо. Орудие моего труда — лопата — сломалось, идти ли в поселок за другой? Меня интересовала моя работа и орудия, которыми я мог ее выполнять в совершенстве. Теперь мертвых мы были вынуждены доставлять на кладбище на руках, что было трудновато. Как правило, с носилками я и Агеда справлялись, иногда помогал кто-то из стариков. Мы печатали на замерзшей земле размеренный чеканный шаг. Зимой каждый день, весной изредка, а вот летом отдыхали. Редко, но бывало, что сеньор Виегас примыкал к нашему кортежу. Обычно на нем был длинный, распахнутый на груди халат, виднелась идущая в карман жилета золотая цепь, и шапочка, плотно сидящая на голове, в таком виде он трудился в огороде, сидел у окна, взирал на горы или читал старые журналы, читал один за другим. И я думал:
«Ты умрешь последним».
Возможно, он того заслуживал? Никто никогда не знает, кто чего заслуживает.
«Ты будешь последним».
Для меня это было очевидностью, которую всегда предчувствуешь, потому что она отмечена знаком — каким знаком? Не знаю. Знак — зеркало любой очевидности, однако зеркала не видно. Да, сеньор Виегас будет последним. Кроме, конечно, меня. И Агеды? Кроме меня. Так оно и было. Стариков оставалось все меньше и меньше, я их даже пересчитывал, а они, следя друг за другом, уповали на судьбу и ее справедливость и, поддерживая дружеские отношения, ненавидели один другого, точно боялись любить, чтобы не ввести смерть в заблуждение и не оказаться ее избранником раньше другого. Однако иногда судьба оригинальничала, нанося неожиданные удары, даже издевалась, как, например, в случае с Гальярдо. Гальярдо до сих пор спал с женой, вот в ее-то постели и настигла его костлявая, исторгнув из его груди стон, возвещавший одновременно и прощание с жизнью, и ее созидание.
Но сеньор Виегас был действительно последним. Можно сказать, что смерть взяла его без особого интереса, просто развлечения ради. Зимой она забыла о нем, потом забыла летом. И вспомнила, что обошла старика, только следующей зимой. Вспомнила и вернулась за ним для очистки совести.
Как сейчас помню, летом…
— Возьми меня с собой! Навсегда…
И я увидел Агеду в окне с протянутыми руками и молча посмотрел на нее, посмотрел с состраданием — состраданием к тебе, себе? Не знаю, но оно обращено было и ко мне, и к тебе, и к опустевшей земле, и к пребывавшей в ужасе Вселенной.
— Не пришел еще наш час, — сказал я тебе.
Да и придет ли? В последнюю зиму и последнее лето, если мне не изменяет память, в живых оставалось трое: я, Агеда и сеньор Виегас — последние свидетели случившейся катастрофы. Земля существовала, продолжала существовать в зависимости от нашего существования, существовала, овеваемая ветрами, засыпаемая снегом в волнующий душу час утра и глубокой ночи. Да, нас было трое. Боясь, что не замечу, когда умрет сеньор Виегас, я сторожил его, сторожил и выслеживал. Похоронить тебя, засыпать землей, о старый педантичный ученый! Да, я следил за ним. Он носил халат и плотно сидящую на голове шапочку, занимался огородом, ходил с кувшином к источнику или за дровами. В определенные — воскресные — дни гулял по деревне празднично одетый, всегда с поднятой головой. Гулял даже по тронутому гниением, безжизненному миру, знакомому с его педантичностью. И каждый день читал журнал. Я с ним, бывало, беседовал, шел к нему или останавливал его на обочине дороги, мы беседовали с некоторой сдержанностью, подчиняясь правилам общения. Говорили о земле, сельском хозяйстве и погоде. На закате жизни он уже нес всякий бред. Заканчивал любой наш разговор одной и той же присказкой:
— Дважды два — четыре.
Или:
— Существуют три царства природы: минеральное, растительное и животное.
Любопытно, что я не сразу обратил внимание на его нелепую присказку — почему? И я сойду с ума? Арифметическая присказка прибавлялась ко всему, о чем мы говорили. Будет ли завтра дождь? Дважды два — четыре. А лук-то погубили заморозки. Дважды два — четыре. Чудно. Была ли то обязательная, случайная, соскакивающая с языка присказка?
— Дважды два — четыре.
Но вот как-то утром, это было под рождество, повалил снег, укрывая волнистые холмы плотным белым одеялом. Я проснулся замерзший — уж не осталось ли открытым окно? Холодный воздух обжигал нос, перехватывал дыхание. «Должно быть, умер сеньор Виегас», — подумал я. Подумал неожиданно, в какую-то долю секунды, сраженный очевидностью. Быстро оделся и побежал к нему. Все: закрытые окна дома и закрытая дверь говорили за это. Я громко кричал, стучал в дверь, звал его. Но, уставший, задыхающийся, я был один на один с простирающимся до горизонта снегом и полной тишиной, ждущей первого слова первого человека. Прямо передо мной разверзлась пустота, а где-то вверху, над вершинами гор, режущих глаз белизной снега, в безбрежной ночи рождался новый девственный мир, такой новый, такой свежий, и плыла туча, огромная торжественная туча, плыла над вековыми вершинами, которые казались мне дрожащими, плыла, погромыхивая и возвещая тем самым о начале начал. Глаза мои слезятся, их жжет яркая белизна снега — я вроде бы стучу снова? Да, стучу. Жду какое-то время ответа — тишина. Тогда отхожу на небольшое расстояние и всей своей массой бросаюсь на дверь, плечо заныло. Я смотрю вокруг себя, поднимаю большой камень и снова бросаюсь на дверь, она трещит, замок срывается. И глазам моим предстает кухня с еще тлеющими в жаровне углями и сеньор Виегас, скрючившийся у жаровни. Должно быть, упал со стоящей рядом скамьи, упал на колени — и это твое совершенство? Его последнее пристанище? О, неповторимое величие, такое жалкое, как человеческий зародыш, сидящий во чреве матери.
И вдруг мне в голову пришла одна идея — почему? Когда я шел сюда, у меня ее не было. Я открыл все окна, чтобы внутрь смог залететь снег. Он опять шел, шел, медленно кружась, и все видимое мною пространство заволакивала белая холодная мгла. И выхожу из дома. Иду медленно, вокруг необъятность земли и странная торжественность, тяжело ступаю. Лицо мерзнет, я поднимаю его вверх, о, лучащийся час, такой же величественный, как королевская мантия. Поднимаюсь по склону, ведущему к церкви, поднимаюсь на колокольню. По всему горизонту лежит снег, и звонят колокола. Звонят на весь пустой мир, на всю погребенную под снегом деревню, на простирающуюся перед глазами ширь, скорбный звон — по ком? Огромная печаль и в то же время глубокая радость затопляют меня. О, мной одержана великая победа, над прахом усопших воздвигнут мой трон. Это как брезжущее в ночи утро. С колокольни не видно укутанной снегом деревни, вот потянуло ветром — слепая космическая сила, — и звонят колокола. Звонят громко, звон их растекается, несет известие о смерти в самые укромные уголки Вселенной, он ударяется о гору, дробится — кто его слышит? О, мрачное небо! Лицо мое мокро от снега, снег облепил шею, руки, но я продолжаю звонить, длить вопль о смерти до полного изнеможения. Я ужасно страдаю и ликую в одно и то же время. На мертвой земле, подобно излившейся лаве, лежит снег начала. И стоящий на коленях перед угасшим огнем человек ждет, когда его возвратят обратно во чрево. Звезд не видно, земля опустела, а я выжил, выжил и звоню в колокола, возвещающие смерть человека и мое пришествие — рождество. Я плачу от радости, о, ангелы новой чистоты. Песнь ангелов благовещения, ангелов мглы и ужаса, колокола звонят в пустоту мира. Девственность моей крови родит бога-сына. Боги рождаются после смерти богов. Я звоню в колокол, звоню до изнеможения.
Потом возвращаюсь в дом старого сеньора Виегаса. Есть ли у него в доме дрова? Виегас весь скрючился, он, видно, упал на колени, я сажусь около, разжигаю огонь и жду. Окна я закрыл, в доме холод бесплодия предшествовавший жизни, он говорит мне о тех планетах, на которых жизни не существовало, и об уже погасших. От мгновенного тепла у меня заныли ногти, и я от огня отодвигаюсь. Человек спит. На нем халат для повседневной работы, homo faber. Я закуриваю. Должна прийти Агеда.
И она действительно приходит.
— Агеда, — сказал я. — Давай искать лопату.
Она посмотрела на меня своими фарфоровыми глазами. Лицо тревожное. Как же ты постарела…
— Где собираешься его хоронить?
— Во дворе, естественно.
— Нет, нет. О нет.
Она смотрела на меня неотрывно и все время повторяла: «Нет, о нет».
— Тогда пойду искать носилки, — сказал я, решившись. — Но ты будешь мне помогать.
Я возвращаюсь с носилками, веревкой и лопатой. В дверях дома Виегаса меня ждет Агеда, взгляд её устремлен в пустоту. На голове капюшон, сделанный из шарфа, на ногах невысокие сапоги, а сама в толстом, закрывающем колени пальто. Где же ее быстрое, подвижное тело, где оно? В каком утраченном времени? Должно быть, скрыто одеждой.
— Носилки довольно тяжелые, — сказал я.
Она смотрит на меня невидящим взглядом, точно на глазах у нее катаракта, но зрачок живой. Снег прекратился. Глаза беспокойные, живущие совершенно независимо, как кошачьи глаза ночью. Я кладу на пол носилки и лопату и иду в дом за Виегасом — прикрыть его простыней?
— Да, — говорит Агеда, глядя на меня все тем же невидящим взглядом.
Старик, как и прежде, стоит на коленях у жаровни. Неподвижно. И вдруг моим смело смотрящим глазам смерть представляется загадкой. Я трогаю старика за плечо — может, он заговорит? Может, шевельнется? Оживет, как остановившийся было кадр кино? И вдруг — о, тайна — тело не воскресает. Так, выходит, ты еще не владеешь своей божественной силой? Что за глупость? Владею. Растерянность моя случайна, это сбой моего душевного равновесия — и я поднимаю тело старика. Оно не гнется. Скорченное, деревянное, застывшее, окоченевшее тело. Я поднимаю его — чуть-чуть болтаются ноги — и несу. Несу и кладу на носилки — такое же скорченное и окоченевшее. Агеда при этом присутствует. Агеда и я. Девкалион и Пирра. Только ты, Агеда, наверное, бесплодна — не так ли? Ведь в противном случае бесплоден я? И, точно пораженный молнией, я кричу, кричу что есть мочи:
— Неужели я бесплоден?
Агеда неотрывно смотрит на труп старика — слышала ли она мой крик? От жалости к старику голова Агеды склонилась. Мы с ней одни, вокруг — никого, только мертвый старик, как кукла, лежащий на носилках. Нет, этого быть не может. Я же отец сына Ванды, он должен жить, живет — о, приди! Все ведь знали, что англичанин был импотентом.
— Неси простыню, — говорю я Агеде.
Но она все смотрит на труп старика. Голова чуть-чуть склонена. Может, я улыбнулся? Ее нежный взгляд прикован к мертвому телу, уж не ведет ли она с ним немой диалог, а я при том присутствую — что будет дальше?
— Агеда! Иди за простыней!
В нерешительности она на меня взглянула.
— Сними с постели. Первая дверь налево.
Странно улыбнувшись, она переводит взгляд на старика. И я сам иду в спальню и приношу простыню. Простыня грязная. Покрываю тело усопшего и тем самым отгораживаю нас от смерти.
— Может, ты возьмешься за носилки спереди?
Молча Агеда идет вперед и встает между ручками носилок. Наконец мы поднимаем их, они очень тяжелые, земля требовательна, мы чувствуем ее неумолимую силу. Поскольку я выше Агеды, мне приходится присесть, чтобы мертвое тело не съехало ей на спину.
Мы идем по пустующей деревне, утратившей память о человеке. По обе стороны — остовы домов с пустыми глазницами окон и пустыми дверными проемами. Идем по снегу, который смеется. Небо серое, неподвижное — пойдет ли снег снова? Идем молча. Агеда прихрамывает, в мягком снегу ноги утопают. Мы хороним человека. Идем по деревне среди пустующих домов, идем по длинным улицам среди почерневших от времени стен. Агеда замедляет шаг.
— Может, передохнем? — говорю я.
Она останавливается. Из рук ее выпадают ручки носилок, и старик катится в снег. Я опять поднимаю его, укладываю на носилки и покрываю простыней. Кладу лопату — пойдет ли снег снова?
— Послушай, — говорю я Агеде, — может, мне лучше взять его на руки? На руках донести проще.
Она медленно качает головой.
— О нет…
Мы снова поднимаем носилки и трогаемся в путь. Под нашими ногами скрипит снег, чистый, нетронутый снег. Инстинктивно я смотрю вперед, на перекресток — никого. Мы одни, а вокруг нас Вселенная — пойдет ли снег снова? Огромная дыбящаяся гора вторгается в белое безмолвие. Однако умершие все еще в нашей памяти. И кажется, идут за нами, идут следом, образуя процессию, одни идут, другие высовываются в окна домов, стоящих на нашем пути, и скорбно, с ужасом провожают нас взглядом.
— Мы хороним человека. Он — последний.
Остались только мы — жалкий похоронный кортеж, на носилках усопший. Агеда идет впереди, вены на руках у нее вздулись, мышцы напряглись от тяжести лежащего на носилках мертвого тела — когда же мы дойдем? Налетает ветер, быстрый, холодный. Он, как шпага, пронзает нас, перехватывает дыхание. Над вершиной горы плывет облако, огромное облако. Я смотрю на него. Темные склоны покрыты снегом, точно облиты молоком.
— Передохнем?
Агеда медленно приседает, кладет носилки. Откуда-то из рощи слышится собачий вой. Потом она садится на землю, садится быстро. Я растираю руки и закуриваю. Садится около ручек носилок, локтями упирается в колени, а ладонями в подбородок и принимается раскачиваться, раскачиваться в определенном ритме — вперед-назад, вперед-назад, шевелит пальцами, постукивает ими по губам, лицу — вспомнила какую-то песню? Наконец поднимается и берется за носилки. Я бросаю окурок и тоже берусь за носилки. И снова мы идем вперед, и снова скрипит под ногами снег. Скрип летит вверх, к горе и огромному небу. А гора и небо вторят ему ужасным угрюмым эхом.
XXXIII
Когда все было закончено, Агеды возле меня не оказалось. Она исчезла — куда? Я не знал. Мои руки, ноги и лицо замерзли, но на душе было тепло. И вот я стою, не трогаясь с места, стою среди пребывающих в мире мертвых под темным нависшим небом и разравниваю на могиле землю, разравниваю почти с любовью. В яму тело старика я опустил один, мне не потребовалось даже веревки, все вышло очень удачно. Раскопанная земля чернеет, а чтобы чернота не бросалась в глаза, я припорашиваю ее чистым белым снегом. Могила сделана так, как положено, и одинаково с другими — полное братство среди царящего покоя. Я беру свои инструменты и возвращаюсь домой.
А спустя несколько дней… Я проходил мимо дома Агеды, без сомнения, я искал ее. Нет, не ее, это не так. Искал женское тело. Хотя мог бы принять его уже давно. Однако это должно было осуществиться только теперь, когда, кроме нас двоих, уцелевших после катастрофы, иных свидетелей не было — конечная и неизменная истина одного мужчины и одной женщины. Агеда, как и я, очищена страданием, у нее молодое чрево, мы, без сомнения, будем иметь детей. Между тем было невозможно, чтобы кто-то имел продолжение в ком-то. А земля слишком велика для себя самой, она погибнет, только человек может заставить ее жить. Я стар, я устаю, хотя держусь изо всех сил, чтобы мир существовал. Да, ты стар.
Вот тогда-то я проходил мимо дома Агеды, и она закричала мне из окна, закричала как безумная, волосы были растрепаны, глаза расширены от страха. Я пристально смотрю на тебя, стоя у окна.
— Жайме!
Смотрю внимательно на твои кроваво-красные губы и обескровленное лицо и думаю: она сходит с ума. Я открыл садовую калитку, поднялся на площадку перед дверью и постучал. Подождал какое-то время: Агеда, занятая своей болью, наверное, не сразу поняла, что стучу я. Потом дверь открылась, и на меня пахнуло спертым, затхлым воздухом и грязью.
— Собирайся, — сказал я. — Открой окна, вымойся. Я жду.
Она бросилась внутрь дома, в одну из комнат, в свою, наверное. Я подошел к окну, из которого она кричала. Стою у окна и смотрюсь в оконное стекло: что это значит? Однако себе, своим поступкам человек находит объяснение в последнюю очередь, когда все прочее объяснено. Но сегодня я знаю, что это ничего не значит. Точнее, значит то, что должно было значить. Не видя меня, стоящего у окна, Агеда кричит мне из коридора.
— Успокойся, я здесь, — ответил я.
Она принесла тюк белья и чемодан. Я взял вещи, и мы вышли на улицу. Шли по снегу, шли, согнувшись от дующего нам в грудь холодного ветра. Бежали? Зачем? Вот если бы у нас был сын, которого нужно защищать, защищать во имя его будущего, тогда понятно. Но мы были одни, одинокие и бесплодные, на бесплодном снегу. Как только мы пришли ко мне, Агеда принялась сновать из комнаты в комнату: прибираться, устраиваться, все по-хозяйски прилежно. Я пошел за дровами. Когда вернулся, она еще хлопотала по дому. Хлопотала молча, не поднимая на меня глаз, готовая повиноваться любому моему приказу, как послушное домашнее животное. Когда же спустилась ночь и пора было ложиться в постель,
— Как? — воскликнул я
была непреклонна,
— Завтра пойдем в поселок, — сказала она, — и падре нас обвенчает
и наотрез отказалась лечь со мной вместе.
— Как? — воскликнул я. — Разве ты не единственная здесь женщина? В поселке одни мертвые, Агеда. Мертвые, которые еще шевелятся. Как безумные. Как те старики, которых мы хоронили.
Пытаясь понять меня, Агеда пристально в меня всматривается. Глаза круглые, они ко мне прикованы. И потом, после долгого молчания, после того, как все поняла:
— Завтра пойдем в поселок, — сказала она.
О, ты полна никому не нужной памятью. Если бы ты знала, как она гнетет меня. Если бы ты знала, как тяжело быть богом. Быть одному и разрываться на части от силы и одиночества. Должно быть, именно поэтому боги иногда не выдерживают и обращаются к нам за помощью, пусть за такой малостью, как плевок.
— До завтра, — сказал я.
— Нет, подожди!
— Разве не ты последняя женщина? — снова спрашиваю я.
Около ворот воет собака. Должно быть, это Медор. Агеда открывает ему, зовет, пес не входит. Другой воет чуть дальше, третий еще дальше, вой множит и разносит эхо, мы слушаем его в страхе среди руин и ночи.
— До завтра, — сказал я снова.
Она садится около огня: угли еще тлеют. Сидит на гладкой скамье, она ее всегда выбирала, согбенная от пережитого и начинающая умирать.
Но в середине ночи я слышу шаги, потом скрипит дверь моей комнаты, я с трудом понимаю, что происходит, потом говорю:
— Входи, я здесь. Не бойся. Я здесь.
Холодное тело Агеды, которая еле передвигает ноги и прерывисто дышит от страха, ложится рядом со мной.
— Не бойся, я здесь, — говорю я снова.
Всю ночь стоит отчаянный собачий вой. Они воют по мертвым всех времен, прошлых и будущих, по тем, кто уже знает, что он на грани смерти, и по тем, кто ей еще противится и еще шевелится, мы шевелимся, как можем, воем от боли и чувств, воем всю ночь.
Начинаем жить заново, устраиваемся так, как обычно строят дом, сознательно выбирают участок и вступают во владение. Однако это оказывается невозможным, потому что Агеда начинает умирать, совершенно невозможно, потому что на следующее утро
— Агеда! Где ты? Это я!
я обежал весь дом, двор, пошел в ее бывший дом — может, она раскаялась в содеянном? Я звал ее громко, кричал на всю заснеженную округу и вдруг сообразил. Понял, что она в церкви, молится. Ее робкая молитва летела вверх к сводам, потом опускалась вниз и зависала в воздухе около ее губ, произносящих слова молитвы и исторгавших стоны. Потом голос смолкал, его становилось не слышно, но тут же звучащие гимном стенания взлетали вверх. Остановившись в дверях, я наблюдал за ней. Она стояла на коленях посреди нефа с воздетыми вверх руками, на одной покачивались четки:
— Отче наш, иже еси на небесех…
Я крикнул ей, точно ударил кулаком:
— Агеда!
Она замерла. Потом ее руки опустились, спина согнулась, и она черным пятном осела на пол. Я подошел к ней, поднял ее и сказал:
— Агеда! Ты сошла с ума! Здесь никого и ничего нет, здесь одни камни. И руины. Перекрытия прогнили, когда-нибудь тебе на голову рухнет крыша.
Согнувшаяся в три погибели, ушедшая в себя, в молитву, которую шептали ее губы — а руки перебирали четки, — она позволила ее поднять, но время от времени со страхом поглядывала на меня.
Идут дни и месяцы. Агеда умирает, умирает медленно. Не я, нет, умирает Агеда! Я жив и силен. Я не ошибаюсь, нет! Агеда — из времени, которое ушло, ушло безвозвратно, она тень, призрак, — была ли ты достойна со мной вместе пережить всех тех, кто жил в деревне? Но она жила рядом с кладбищем. И она, о небо, бесплодна. А может, бесплоден я? Ведь дети не рождаются, сколько бы мы ни трудились. Будь то днем, ночью, старательно, с яростью. Мы отдаем все: энергию, ярость, отдаем, чтобы заново заселить мир, но человек не рождается — может, ты тоже бесплоден? Ведь болел же ты в детстве. Бесплоден? И так переполнен правдой, справедливостью, будущим.
— Я покончу с собой, сразу же…
Я — единственный бог, последний бог на этой земле, которая не должна умереть! Так как же это может быть? Ванда! Ванда! Ведь твой сын — это мой сын, правда?
— Я не назову его твоим именем,
почему? Если кровь его — моя, то какое имеет значение, как ты его назовешь. Ведь если дерево назвать камнем, оно же не перестанет быть деревом.
— Я не назову его твоим именем!
Но ведь англичанин был импотентом — не ты ли это сказала? Агеда — из ушедших, умерших времен, ее чрево не рождает детей, разве что родит церковную мышь. Однажды ей на голову упадет церковная черепица.
Я устал, а все еще пишу — когда же взойдет солнце? Яркое солнце. Весна еще далеко, а может, пойдет дождь? Я устал. Слова путаются, путаются мысли и, вспыхнув коротким словом, бегут от меня. Потом опять вспыхивают, я их пишу, может, слабеет моя способность мыслить, слабеет желание понимать, зачем я пишу, желание… Как-то я даже понял, зачем пишу, точно понял, но сейчас не помню. Да и надо ли понимать, зачем? Мы ведь тогда все понимаем, когда уже ничего другого, как понимать, нам не остается, — пойдет ли сегодня дождь? Я так устал.
XXXIV
Вот так все и шло — стоит ли рассказывать? Агеда жила молча, хлопотала по дому, а когда для хлопот причин не было, садилась на скамью и принималась раскачиваться всем телом вперед-назад, вперед-назад. А то, улучив момент, когда я был чем-то занят, убегала в церковь и, исходя криками, молилась. Иногда разговаривала с Медором, который был так же стар, как она, шерсть его вытерлась и пожелтела. Перед тем как я взял Агеду к себе, Медор ходил от моего дома к дому Агеды — старался быть рядом с оставшимися в живых мыслящими существами, соединял нас невидимой нитью, теперь он пришел сюда, найдя здесь последнее убежище и последнюю человеческую память. Несколько дней назад, снежным зимним вечером, я убил его: привязал к оливковому дереву и выстрелил в череп. Это был бродячий пронырливый пес. Он проникал в любую щель и садился у ног Агеды. Я же гнал его пинком под зад. Несколько дней назад я его застрелил.
И все же Агеда не переставала надеяться, что я соглашусь с ней:
— Пойдем к падре в поселок…
— Агеда! В поселке одни мертвые. Как ты не понимаешь?
Я не соглашался, и вовсе не из гордости. Гордость и любое ее проявление — это форма неверия в себя. А я в себя верю, просто и естественно, как живу, верю в себя. Я иду в поселок и чувствую трупный запах, чувствую везде: и на улицах, и на площадях. Такова моя реальность и правда этой бесплодной зимы. Где правда, а где заблуждение? Это мы чувствуем нутром, то и другое определяет наше душевное равновесие. Вот, должно быть, почему на улицах и площадях поселка я чувствую запах мертвечины. В конце концов Агеда от своей идеи отказалась.
А страх ее нарастал. Он стоял в глазах, которые стали огромными и горели безумием. Все дни напролет, не произнося ни слова, она кружила по дому, либо, сидя на полюбившейся ей скамье, раскачивалась, либо убегала в церковь и, громко крича, молилась в нефе.
— Однажды тебе на голову свалится церковная крыша. Она прогнила.
А если бы и впрямь свалилась? О, мертвая женщина, пришедшая в мир после канувших в небытие эр, погребенная под хламом, возвращенная к безмолвию. Но однажды она все-таки сказала свое последнее слово:
— Дьявол. Дьявол. Мой отец говорил, ты живешь с дьяволом.
О нет, Агеда. Я ни с кем не живу. Я живу в полном одиночестве.
— Дьявол.
Она воздевала руки с четками к сводам и кричала во тьме церкви. А случалось, молилась дома, сновала из угла в угол и молилась то тихо, то громко, то переходя на крик, то на ворчание, глухое ворчание или еле слышный шепот. Молилась и по ночам. Я просыпался, возможно от холода, она сидела на постели и перебирала четки. Однажды утром она с постели не встала.
Сколько она еще протянет? Во дворе воет Медор, он, без сомнения, он. Я подхожу к Агеде с бульоном. Она отворачивается, прикрывает глаза рукой, глядит сквозь пальцы. Глаза ее блестят.
— Я пойду за врачом.
— Нет, нет. Нет, нет,
вперед-назад, вперед-назад. И спустя некоторое время, смирив гнев и победив страх, опять принимается за домашнее хозяйство. Однажды даже пошла со мной в поселок, я решил показать ее врачу — зачем? Она была обречена: будучи мертвой, жила. Безжалостный закон жизни! Врач сказал, это естественно при гаком давлении. И еще сердце. Но уже больше в поселок она не ходила никогда. Как-то мы пошли в горы. Я всегда ходил очень быстро, на этот раз тоже. И в какой-то момент, обернувшись назад, обнаружил, что Агеда отстала и, пригнувшись к земле, возвращается домой — почему? Найти объяснение случившемуся сложности не представляет. Сложнее осознать это случившееся. По всей вероятности, предав однажды, она навечно перешла в мир предателей, раз уж ей это предательство помнят. А может, это глупая мысль. Было время, когда у меня были мысли, в то самое время ты спорил с жизнью, а жизнь приходила тебе на помощь и спорила с тобой.
Иногда я забывал, что наша последняя встреча с Агедой была вынужденной, вынужденной встречей двух людей, потерпевших кораблекрушение. И тогда я пытался понять, чем же меня привлекла Агеда. Как-то вечером я листал альбом с фотографиями и наткнулся на фотографию юной Агеды, Агеды с чистым взглядом в будущее, веселой, молодой. Выражение лица было неуверенное, но волевое. Злобный и победный взгляд. С учетверенной силой быка, силой бога, кровь которого кипит в моих венах, я набросился на нее и стал насиловать, насиловать. Но человек не рождается. Отвернувшись от меня, Агеда оплакивала свое тело.
И вот как-то утром, когда я уже был на ногах, я услышал:
— Жайме
свое имя, выкрикнутое в сторону горы со страхом и яростью и явной мольбой к моей силе. Как редко ты произносила мое имя. Да, Жайме зовут меня, Жайме — это я, совершенный, цельный, положительный, непоколебимо выстоявший опустошительную зиму и печатающий свой шаг на простирающемся в бесконечность снеге. Я бросился в комнату — Агеда кричала из комнаты? Она лежала на полу, на боку, одна рука тянулась к другой, сведенной судорогой. Мною завладела неожиданно прихлынувшая новая волна нежности, нет, не к тебе, Агеда, а, конечно, к себе, к своей вдруг проснувшейся памяти, к тому, что в нас умирает и плачет только потому, что умирает, к себе, которым я был когда-то, к нелепости всего того, что было нелепым, но до сих пор красиво, потому что уже умерло, не существует, к знаку, который является наиболее прочным мостом, что связывает и волнует нас, к попранным цветам и тому, что мы никогда не любили друг друга, или кажется, что никогда не любили, к развалинам — одним развалинам! — и той красоте, что была раньше, до того, как стала развалиной, к печали, что остается после торжества, к будущему страданию от завтрашней победы и неожиданно открывшемуся детству взрослого гордого человека, нежность — сладостная, теплая, всепобеждающая. Я поднял Агеду, осторожно положил на кровать, она рукой показала, что хочет лежать на кровати. И поглядел на нее с любовью, всей той любовью, которая так долго была мне неведома, и увидел в так быстро состарившемся, истерзанном, подвергшемся надругательству — о, еще какому! — теле Агеды теплящуюся нежность. И тут мне показалось, что теплая волна, поднимаясь во мне, достигла, омыла и увлекла Агеду, находящуюся во власти холода, наступающего умиротворения. Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. А я подумал: «Умри с миром, примиренная с жизнью. Возвращенная к красоте прошлого».
Но тут началась агония. Она приподнялась, схватилась за сердце. Лицо — я видел его — было страшно, его исказила гримаса ужаса. Глаза метали искры злобы, рот кривился, скалились зубы. Она дрожала, была как одержимая — ужасно! Что-то хотела сказать, но со сведенных судорогой губ слова не слетали, и она то открывала, то закрывала их, шевеля языком, шевеля языком… Всеми силами старалась произнести последнее слово, самое чистое, в котором вся жизнь, знак, знамение, последнее необходимое откровение. Тогда я попытался помочь ей: «Говори, говори…» — и, следя за движением губ, вторил ей, потом приложил к ним ухо. Наконец она сказала, она сказала:
— Ни-что-же-ство…
— Дерьмо! — ответил я с ходу, не думая.
Она, должно быть, услышала, поняла и прочувствовала, потому что застыла с открытым ртом и испуганным взглядом. Застыла навсегда. Навечно. На все будущие тысячелетия Земли, звезд, вечной тишины, смерти. Застыла в ужасе, возмущении и изумлении от моей всемогущей и страшной божественности. Я закрыл ей глаза. Нашел платок и подвязал подбородок. Потом вышел в гостиную, сел в углу и закурил. Наступил удивительный покой, над черной горечью, как ореол, заиграла едва ощутимая радость. Бог, о бог, как же трудно — что? Как же трудно быть богом. Тогда я призвал на помощь слезы, которых нет.
XXXV
Темнеет, скоро спустится ночь, я хороню свою жену. Хороню в глубине двора под старым оливковым деревом, где когда-то похоронил сына Нормы, у которого неожиданно закатились глаза. Здесь же я недавно похоронил и Медора. Спи. Навсегда. В живых остался только я, кто-то ведь должен остаться, и такая чрезмерная честь выпала мне. Если бы ты, Агеда, знала, как это ужасно! Отвезти бы ее на кладбище, но это не так-то просто, тележка исчезла, кто-то ее украл или сжег. Как-то ночью Агеда разбудила меня криками, я, оглушенный, спрыгнул с постели.
Похорони меня у той кладбищенской стены, что выходит на дорогу, потому что оттуда виден ее дом. С тех пор как она осталась одна, она все время смотрела на эту стену и думала: «Оттуда я буду видеть окна своей комнаты». Как это — будешь видеть? О чем это ты, о каком мире? Я так устал. По всему горизонту сыплет снег, какой сегодня месяц? Я должен пойти в поселок получить деньги, я все еще живу за счет мертвых. Если я долго не появляюсь в поселке, тем, от кого я завишу, это не нравится. У них жизнь упорядоченная, как на кладбище. Я расчищаю от снега прямоугольный клочок земли, я — могильщик мира. Нет, не палач, а могильщик, тот последний, что подает сострадание. Вдруг слышу вой двух собак. Может, одна из них — Медор? Не вижу. Ищу камень и с яростью швыряю в них — идите выть в преисподнюю. Научусь ли я языку той тишины, в которой теперь живу? Нет, пока еще нет тех слов, которыми будет разговаривать новый мир. Как же я устал. Я перестаю копать и смотрю на гору. Вдали в торжественной тишине Вселенной высятся две священные вершины. Голос величия и тишины, голос примитивного мира знаком мне, его я изучил. Он облетел весь лабиринт мира и вернулся к исходному пункту. Но что он означает сегодня? Сегодня, когда рухнула церковная крыша, когда открылись просторы неба и голос устремился вверх, обретя изначальное звучание. Может, я должен был его слышать раньше? Может, услышь я его раньше, не поднялась бы крыша ни над церковью, ни над кроющимися в ее холоде тенями. Может, мое посвящение, которое я передам сыну
— О, приди!
не так уж и далеко? Но где оно? Где место чистого человечного человека, восставшего во плоти и крови из невзгод и триумфов? О мои потускневшие, невидящие глаза. Их окутал древний туман — робкий знак того мира, что вне меня, я привязан к своему телу, изначально отравленному. Я снова вхожу в дом, одеваю мою жену. Вкладываю в ее исхудавшие руки — вижу их сейчас! — четки. Костлявые кисти, хранящие печать прожитого и пережитого, гораздо четче, чем лицо, и еще четче, чем тело, замкнутое в себе, как совесть, для которой время — вечность. Заворачиваю тело в простыню, пытаюсь поднять его, но какое же оно тяжелое! О алчная земля, ты требуешь погребения. Я осторожно кладу его на край вырытой ямы, хочу в последний раз взглянуть тебе, Агеда, в лицо. Как же быстро темнеет. Дрожащий и серьезный, вглядываюсь в него. Оно изглодано злостью, сосредоточенно, на нем на веки вечные запечатлена обида.
— Молись. Вот твои четки. Молись.
И снова поднимаю, поднимаю осторожно и опускаю в яму — яма оказалась короткой. Край простыни соскальзывает, и Агеда наблюдает за мной с серьезным выражением лица. Я склоняюсь к ней, поправляю простыню и забрасываю комьями земли, которые мягко шлепаются в яму среди тишины чистого воздуха.
Совсем скоро придет ночь и на небе вспыхнут звезды. Тут я вспомнил о пластинке, которую мне дала Эма.
— Если вы способны прослушать ее и остаться спокойным…
Однажды я слушал ее под сводами церкви. Она была опасная и никчемная, как все, что мне досталось в дар. Тогда я разбил ее. И все-таки она мне вспоминается! Никчемная? Все глупо, все. Эта всепожирающая надежда, этот безнадежный бессознательный импульс. А все потому, что за тобой тянутся кандалы прошлого, тяжелые кандалы. Никчемная? Иногда мной завладевает жуткая тоска. Ярость и гордость оставляют, а тоска завладевает.
А то вдруг накатывает волна нежности — откуда она? Кто-то на меня смотрит — кто он, этот кто-то? Смотрит, и тоска моя растет, душит глухой плач. Может, и это заблуждение? Кто же еще во мне, в развалине, может быть уверен? Я должен был бы сохранить пластинку для моего сына, должен был бы сказать ему, что «Музыка существует» — было бы это заблуждением? Ты должен быть великим и должен быть одиноким, одиночество свойственно величию. А как трудно быть одиноким. Чем заполнить одиночество? Мог ли я заблуждаться, слыша этот голос, столь серьезный и столь человечный, существующий вне человека? Ты бы, возможно, сказал сыну,
— Не слушай ее в церкви
а может, и не сказал бы, ведь церковь разрушена. Ведь мой сын будет человеком бесстрашным, это определенно, и вся Земля с ее тайной и призраками станет его Землей. Мой сын утвердит свою божественность в царстве всех умерших богов. И из всех своих голосов, из всех голосов Вселенной, из любой тревоги и предупреждения он изберет свой голос, радующийся полной победе, и скажет:
— Это мой голос.
Это значительное слово, слово последнее, которое мне еще не известно. Но я устал. А от усталости приходит смирение.
На Земле существует человек, этот человек — я. Я — непостижимое животное. Иногда развлекаюсь тем, что подвожу баланс своим заблуждениям, своей головокружительной фантазии. Но не сейчас. Я познал скрытое и очевидное и изумлялся как тому, так и другому. Но как же я устал от простой истины существования, от той невероятной вещи, которой является существо, существо среди прочих подобных существ, и от менее сложной — как животное среди животных, — от видения и знания того, что вижу, от дум и понимания того, о чем думаю, от того, что просто жив и знаю, что умру, от всей совокупности своего необычайного явления, так мало значащего, от всей медленно текущей и пленяющей череды дней. Устал от возвращения к простоте существования. Теперь на себя, на свое тело, которое столько пережило, я взираю совсем иначе. Оно удивительное и смешное — просто мясо, которое в любой момент может почувствовать себя плохо и начать гнить. У него две руки, две ноги, одна голова и девять дырок. Оно — невероятный производитель мусора. Ежечасный, ежедневный. Все происходит в нем. В нем, и далеко от него, и так высоко над ним, что даже не видно, и я себя спрашиваю: «А возможно ли?» Его я до сих пор до конца не знаю, я устал. Родиться на свет стоило. Стоило хотя бы потому, чтобы посмотреть, как это бывает, — утолить любопытство. Ускользающая радость, краткая вспышка света. Такою, какова она есть, она выпала на мою долю, я приемлю ее спокойно и с усталостью. Она у всех должна быть одинаковой — а может, это не так? Теперь я жду сына. Агеда была бесплодна, неужели и я окажусь бесплодным? Очевидность не оспаривают, а жизнь — одна из очевидностей. Жизнь и земля, даже когда она в руинах. Как может не прийти мой сын! Придет день, и сын придет.
— Начинай все сначала. Земля не может умереть. Как ей жить без тебя? — скажу я ему тогда.
Я устал, опускается ночь. На небе ни звездочки, в темноте белеет снег. Крепчает холод. Ночью, должно быть, снова повалит снег — повалит обильнее прежнего. Сын мой вернется, пойдет дождь, вернется весна — когда же вернется весна? Завтра я должен идти за дровами. Должен идти в поселок. Какая ужасная усталость. Спи. Завтра наступит новый день.
ЗНАМЕНИЕ — ЗНАК
(
Роман
)
I
Бреду наугад по лабиринту улиц — лежу кверху животом на пляже, на горячем белом песке. Здесь мне хорошо. Лежу на песке и поглядываю на плывущие в бездонной синеве облака.
Землетрясение началось утром, часов в девять. Я шел через площадь, мне нужен был Тьяго, красильщик с нашей фабрики. И вдруг… Озираюсь по сторонам — все кругом стало каким-то иным. Небо затуманилось, у горизонта проступила розовая полоса. И первый знак неведомого — отчаянно переполошились бессловесные твари. Куры, собаки. Ревел испуганный осел, ржали лошади в деревне и в поле. Потом в земном чреве глухо заурчало. Гул все усиливался, достиг поверхности, ударил в уши. И тут все закачалось. Земля заходила у меня под ногами, я почувствовал, что теряю равновесие. Прислоняюсь к позорному столбу, с древних времен стоящему посреди площади, — голова, что ли, закружилась? Закрываю глаза, чтобы преодолеть дурноту. И сразу же широко раскрываю их в ужасе от мелькнувшей догадки. Глухой гул в недрах нарастает, и дома в мгновение ока рассыпаются в прах. Оседают крупными глыбами и обрушиваются, поднимая тучи пыли. Я оцепенел от изумления: земная твердь, опора ног моих, ходит волнами, точно море. Помрачневшее небо молниями прочерчивают крики. Навечно запечатлевается на сетчатке моих глаз ребенок: неподалеку была школа; он, как видно, опоздал, бежит, в страхе схватившись за голову руками, исчезает под обломками. Я вижу его рот, разинутый в диком немом крике. Другие дети выбегают из школы — и вот они тоже погребены под каменными глыбами. Какой-то мальчишка останавливается в растерянности, крутит головой во все стороны и так, стоя, исчезает в груде щебня. Я в бездействии стою посреди площади — ты лежишь, растянувшись на песке, закрой глаза, подремли под ласковыми лучами солнца. Стою посреди площади, все сознаю и ничего не делаю, темная глубь земли грохочет. Я застыл, окаменел от испуга, глаза — точно хрупкое стекло. Бежит, летит над землей какая-то женщина, встречный ветер полощет юбку. И словно вой сирены — пронзительный крик. Короткое и бесконечное мгновение. Оцепенев от напряжения и ужаса, слушаю накатывающийся волнами грохот. Каменный крест посреди площади качается, падает. Я отскакиваю, один из камней едва не задевает меня. Снова крики, истошные, кровавые. Люди все бегут и бегут. Некоторым удается выбежать на открытое место, где не так опасно, бегут обезумевшие от страха женщины с растрепанными волосами. Тут начинают звонить колокола, земля сама их раскачала. Трезвон разносится окрест, слышу его и я. Наконец колокола падают, но я еще долго их слышу. Однако постепенно земля успокаивается, то и дело вздрагивая верхним слоем; и вот она снова защищена. От внезапной зыбкости, от податливой неустойчивости. Затихла, застыла, это снова первозданная твердь. Мать-земля. Человеку предназначенная, его колыбель и его могила. Выпрямляюсь во весь рост, медленно оглядываюсь. Картина полного разрушения, ровная земля, усыпанная щебенкой, кое-где торчат уцелевшие стены. Неподвижно, окаменело, напряженно жду — а вдруг снова грозное предупреждение. Потом срываюсь с места и бегу по деревне: крики, крики. Будь спокоен и невозмутим, как бесстрастное море. Сдавленные крики ужаса вздымаются в небо, летят во все стороны до самого горизонта. И я тоже кричу, задыхаясь, — возьми себя в руки. Ровная земля, усыпанная обломками; вокруг меня, насколько хватает глаз, разгулялась смерть, а над головой — тихое безучастное небо. Я бегу, бегу, перехожу на шаг, снова бегу. Неизвестно куда, в растерянности бегу по улицам, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни, бегу неизвестно куда. Навстречу мне бегут такие же растерявшиеся люди, пробегают мимо; пронзительный крик, женщина падает на колени, взывает к небесам. Прямо на меня мчится какой-то мужчина — он безмолвен, лишь тяжело дышит, — минуя меня, бежит дальше. Из переулка выскакивает другой, никогда не забуду его окровавленное лицо, пробегает. И трупы, трупы. Одни без царапинки, другие раздавленные, с выпущенными кишками, оторванными конечностями, на лицах застыл ужас. Груда кровавой плоти — вот что такое человек. У церкви многоголосый вопль прорезает неосевшую пыль. Крыша рухнула, стены — груда щебня. Но кое-кто еще жив, из обломков высовываются головы, изнутри доносятся стоны. Кричит по шею засыпанный осел, полно трупов, лежащих ничком и навзничь, снова слышу колокола. Звон летит над пустынной землей, над грудами обломков, эхом откликаясь у самого горизонта — вплетается в шум прибоя. Я лежу на солнцепеке, жаркие очажки по всему телу. Закладываю руки за голову, весь раскрываюсь навстречу солнцу, полной грудью вдыхаю беспредельный простор. Волны накатывают на полоску пляжа, пенятся и шумят, под лучезарным небом далеко разносится немолчная песнь моря. И кажется, будто я — блистательный триумфатор, омытый первозданной стихией, способный повелевать грядущими веками, будто я озарен светом истины, возвышающей меня над разрушением и смертью, а моя радость переросла в гармонию Вселенной. О, не улыбайся быстротечной иллюзии собственного существования. Зачем отравлять свою кровь еще одним заблуждением, ты и без того отравлен на веки веков.
К середине дня прибывают спасатели. Со всей округи съехались пожарные машины, грузовики с людьми, пожелавшими проявить человечность и убедиться, что и они смертны. Разбирают развалины, камень за камнем, — трупы, умирающие, стоны. Развороченные камни, выжженная зноем земля, кое-где пожары на руинах.
И наконец, на другой день — длинная процессия на дороге среди жнивья, — я ее вижу. Женщины не голосят, мы идем в тишине, в послеполуденной духоте. В загустевшем мареве виснут мухи и слепни, нога ступает в мягкую пыль. Женщины не голосят, мы идем в тишине. Там, вдали — кладбище, обнесенное белой стеной, кипарисы — словно крутящиеся в воздухе веретена; смерть умножила кресты, новые пока что лежат на земле. Длинная черная вереница змеей извивается меж полей, а впереди — черные ряды кипарисов. Некоторые покойники движутся к месту упокоения в полном одиночестве, по ним никто не плачет, это одинокие старики, умер — и слава богу. Да и при таком обилии, таком их множестве, какой смысл оплакивать каждого по отдельности? Я их оплакиваю. Всех вместе. Молча, стирая пот. Вспоминаю многих из тех, кого перед похоронами уложили в несколько рядов у развалин часовни Милосердия, чтобы мы сообща их обрядили, вспоминаю одного за другим. Вот Мона. Она ходила по дворам, воровала кур, потом продавала. Вот муж ее, Лутарио, местный цирюльник. Когда я был маленький, мать водила меня к нему подстригаться.
— Оставьте челочку, дядюшка Лутарио, и покороче.
Вот Луис Гедес. Служил в королевском флоте, умел вязать замысловатые узлы, собирал коллекцию бутылок с корабликами внутри. И знал множество морских слов, с детства помню, как из-под его пышных седых усов вылетало, например, слово «нактоуз». Меня это всегда восхищало, и теперь, глядя на проходящий вдали, у самого горизонта, пароход, я как будто снова вижу Луиса Гедеса. Вот учитель. «До чего ты глуп, дружок» — как он был прав! Вот священник в полном облачении, он едет в гробу головой вперед, в отличие от всех остальных, наверное, для того, чтобы попасть прямехонько в рай. Вот врач, он был полон бунтарских идей и в церковь не ходил, но охотно играл со священником в биску — продолжаю я вспоминать. А вот Певун, этот возделывал с полдюжины грядок на склоне горы, у него в горле сидел певчий дрозд, правда, чуточку охрипший; землетрясение застигло его на улице, он собирал коровий и лошадиный навоз. Вот Шарепе — любитель пощеголять в воскресный день шейным платком и брюками-клеш шириной двадцать семь сантиметров, такая была мода во времена его молодости. Вот Горлица, лет сорок она гордо носила свою грудь — алтарь, на который так ничего и не было возложено. Вот дурочка Палайя, высохшая старушонка с ввалившимся беззубым ртом; когда ее спрашивали — ка́к там ее спрашивали? Ах, да: «За Шикиньо замуж не собираешься?» — она улыбалась, растягивая рот до ушей. Тут же и Шикиньо, богатый наследник, но слабоумный, вечно пускавший слюну из раскрытого рта, сын всемогущего, крикливого сеньора Шименеса. Сеньор Шименес тоже отправляется на небеса оспаривать всемогущество господа бога. И Кашалот, и Бочонок, и Дуболом. И Червяк, и Репа, и Бирюк. Казанок, Мотыга, Зе Ума Палата. Ряшка, Мазилка, Проныра, Фингал. Какое-то мгновение — и вся деревня, почти вся, вот так вдруг. Иду в тишине. В памяти моей чередой тянутся покойники, длинная вереница на дороге среди жнивья жарким летним днем. Они заполнили все кладбище, зияющее свежевырытыми могилами, тут и там развалившиеся склепы. Земля и сама по себе дарует тишину, безмолвие. Откуда-то издалека приехал священник, оделил усопших бормотаньем на латыни. Сначала своего собрата — особой молитвой на три-четыре страницы молитвенника. Потом тех, кто поважней. Чтобы заведенный на земле порядок сохранился и на небесах. Стою в стороне, слушаю, утомившись от тяжкого труда быть на земле человеком. Наконец падре не пожалел латыни и святой воды и для простых смертных, могильщики стояли наготове у разверстых могил, опираясь на заступы. Как только священник кончил читать, все принялись за работу, покойников опускали в могилы, забрасывали землей, а пламенеющий закат уже залил все вокруг кровавым заревом. И я возвращаюсь с кладбища, полной грудью вдыхая память о жизнях, рассеявшихся вместе с легкой дымкой над горизонтом.
II
По всей стране, из конца в конец, от края до края — праздничная суматоха: произошла революция, пришел конец властителю, извечному угнетению, нет больше кляпа во рту, и глотка ревет что есть мочи, прочищая легкие. Властитель был уже дряхлый, в чем душа держалась, и голос его давным-давно стал писклявым: порядок, благоразумие и побольше полицейских на главных перекрестках мятежных дорог. История нет-нет да начинала шевелиться на подступах к его вечному господству, но он поднимал палец и заставлял ее утихомириться. Иногда она не унималась, таков уж был у нее обычай — не стоять на месте, тогда он нажимал легонько, и Истории приходилось убираться восвояси, будоражить иные владения. Это было бесконечное латание дыр, как на корабле, дающем течь во многих местах: не успеешь заделать одну пробоину, вода врывается через другую, — и так веками. Одно поколение сменяло другое. Каждое новое поколение слышало от старого, а те — от своих отцов и дедов, что властитель давно уже мумия; и снова одно поколение сменяло другое. Он оставался. Мир сотрясали войны, катастрофы, бури, катаклизмы. Он оставался. Бог явно благоволил к нему — наделил его бессмертием. Страну нельзя было представить себе без властителя, хотя назначение его было смутно и темно, как назначение рек, деревьев и камней, у которых общее лишь то, что они существуют. По временам слышался пронзительный голос, что-то вроде кудахтанья. И люди знали, что властитель на месте. Потом он умолк, но установленный порядок срабатывал сам по себе. Действовал как автомат, как вечное движение, колесики приводились в действие собственной инерцией. Прекрасный порядок на веки вечные, он от бога, неподвластен никакому нарушению. Новые поколения понимали, что так продолжаться не может. Но так продолжалось. Где-то в глубине своих покоев вечно недомогающий властитель поднимал иссохший палец — и поколения уходили со сцены, уступая ее другим поколениям, которые тоже понимали, что так продолжаться не может, но он поднимал палец — и все продолжалось. И вот в один прекрасный день, вопреки мифу о бессмертии, властитель умер. Никто этому не поверил, съехались врачи со всего света. Приложили к губам зеркальце — дышит ли. Он не дышал. Вот тогда и пошло из конца в конец, на все четыре стороны, тут и армия, тут и народ. Вырвалась из-под гнета радость, все затворы открыты, из конца в конец — безумная радость. Большая, даже слишком, причин для нее было много, но перспектив — мало. Полиция, на то она и полиция, желала продолжать надзор. Часть армии, правда малая, хотела того же. Но не было силы, которая удержала бы остальную, большую часть армии, да еще вместе с народом в его неудержимом порыве. Во имя революции кричали: «Да здравствует!..» — всему, что не должно было умирать, но умерщвлялось, и «Смерть!..» — всему, что не умирало, но должно было умереть. Днем и ночью, из конца в конец, от края до края. Повсюду — бурное воодушевление, реяли знамена, свернутые с незапамятных времен и хранившиеся в подземелье страха и сомнений. Но потом манифестанты устали кричать «Да здравствует!..» или «Смерть!..» тому, что обрекали на жизнь или смерть, пресытились прогрессом, смолкли, и тогда раздались те же возгласы, но относились они уже не к тому, что должно было либо жить, либо умереть, а к тому, что ожило после воскрешения. Что умерло, то умерло, но о живом судили по-разному: одни считали, что и оно должно умереть, другие — что не должно. Адский гвалт, нестройные крики о жизнеспособности и прогрессе. Люди собирались в толпу, кричали и расходились. Тогда на, том же месте собирались другие люди и тоже кричали, но прямо противоположное. Кричавшие вздымали руки, устремляясь ввысь. Когда одна толпа по воле случая встречала другую, воздетые руки пускались в дело и происходила яростная стычка. Потом все отправлялись по домом, кроме тех, кто попадал в больницу, которая теперь была постоянно к их услугам. Газеты увеличивали разброд печатным словом, надрывались в крике радио и телевидение. А еще были коллоквиумы, и конференции, и встречи, и манифесты, и программы, и плакаты, рисованные для неграмотных. И собрания, и съезды, и митинги, и различные праздники трудящихся. И движения, и группировки, и партии, обязательно с левым и правым крылом; и еще центр, где не было ни правых, ни левых из тех партий, которые имели правое и левое крыло и центр, состоящий также из правых и левых. И в каждой группировке, или политическом движении, или учебном центре были секции для взрослых и для молодежи, как в спортивных обществах, а также левое и правое крыло. И реформы — контрреформы, и проекты реформ, и контрпроекты. И партии, отпочковавшиеся от других партий, во всем такие же, но принципиально иные. И эти дочерние партии иногда умирали естественной смертью, из-за того что уже выполнили свою историческую миссию, или же насильственной смертью, когда сами создавали для себя нелегкую жизнь; и от этих партий, порожденных другими партиями, рождались новые партии с правыми, левыми и центром, а иногда и эти разветвлялись. Множились эмблемы и плакаты на стенах зданий, на протянутых через улицу проводах, над учреждениями, на дорогах, на знаках уличного движения, на памятниках, на дверях телеграфных контор и общественных туалетов, на груди манифестантов. Над плакатами висели другие плакаты, а над теми появлялись еще и еще. Выбор был так велик, что выбрать было трудно, и многие из тех, кто раньше были левыми, выбирали правых: у левых, дескать, нет будущего, а потом снова выбирали левых, потому что у правых его тоже нет, а ведь так хочется участвовать в исторических свершениях… Были и такие, кто, состоя в левой партии, выбирали диссидентство, чтобы остаться в той же левой партии и не быть в ней, иначе говоря, оставаясь тем же, стать чем-то иным. А некоторые были правыми, но говорили, что они левые, а потом возникали партии еще правей, и тогда они действительно становились левыми. И были настоящие левые, но рождались партии еще левей, и их члены заявляли, что настоящие левые — не кто иной, как правые, те это отрицали, и опять-таки происходила стычка. Были и такие партии, которые объявляли себя не правыми и не левыми, а центристскими, но другие партии считали их правыми или левыми в зависимости от того, где находились они сами — левей или правей. Немало было и таких, кто не знал, правый он или левый, потому что никто не мог сказать с полной уверенностью, как рассудит История. И еще были люди, которые не примыкали ни к одной стороне, но на самом деле были либо тут, либо там.
И вот при таких обстоятельствах, когда наша деревня была стерта с лица земли, вся страна откликнулась на это событие, проявив свою многогранную сущность. От землетрясения, разумеется, пострадали и другие деревни, но до основания разрушенной оказалась только наша, и на ней сконцентрировался всеобщий интерес. Сначала были сомневающиеся. В чем заключается восстановление деревни — мое возрождение через твою гибель? Что значит восстановить деревню, когда все переменилось, все стало иным? Надо восстановить дома, улицы, дать кров всем пострадавшим. Это просто и понятно, но вопросов возникло немало. Восстановить дома, но какие? Кто-то спросил. Не лачуги же, в которых люди жили, как скотина в хлеву? Не темные улочки, куда не заглядывало солнце, присвоенное как привилегия эксплуататорскими классами. Была еще школа, унылая ветхая постройка: я там учил азбуку, мы играли во дворе, загаженном скотиной, рядом была кузница, и весь день мы слышали удары молота о наковальню. Была церковь, а неподалеку от деревни — фабрика, которая после смерти отца перешла ко мне. А как же почта и телефонный узел? Их, правда, и раньше не было, но теперь они необходимы — Хорек погиб во время землетрясения вместе со своим ослом, на котором развозил почту на несколько лиг вокруг. Не было и детских яслей, а они должны быть. Или детской консультации, или молочной кухни. Или детского сада. А еще не было дома для отдыха и культурных развлечений. Со зрительным залом для спектаклей, и лекций, и выставок, и концертов. И еще нужны были общественные медицинские пункты. И спортивный городок с душем. И дом призрения для немощных стариков. И надо было расширить дорогу, создать систему связи, чтобы деревня сообщалась с окружающим миром. Нужен был генеральный план: где расположить школу, церковь и даже фабрику — может, отнести ее от деревни на целую лигу, обеспечив транспорт для рабочих? Вся страна вдруг заинтересовалась деревней — газеты, радио, телевидение; ее судьба шумно обсуждалась везде и всюду. На веки вечные должна она остаться не только знаком, но и символом свершения человеческих чаяний, символом революционной правды, которая переносит будущее в настоящее. Бог здесь ни при чем — но не все с этим соглашались. Зачем подавлять народные верования, народ надо просветить, и тогда он сам перестанет… И для чего зрительный зал: где национальный центр, который обеспечил бы его использование по назначению? Да не надо никакого центра! Народ сам, через местную организацию… Искусство рождается в народе! А детский сад? Мало учредить его, нужно, чтобы он выполнял свои функции. Находились и такие, кто утверждали, что все это реакционная затея, — а как же другие деревни? Дать привилегии только одной — значит создать элиту в духе политики эксплуататорских классов! Порочна сама идея создать по особому плану деревню, залитую солнцем, с широкими прямыми улицами, — существуют же такие вещи, как традиции, привычный уклад жизни, и всякий прогресс должен с ними считаться. А какой будет школа? В интересах фабрики надо готовить будущих рабочих, но ведь судьба деревни — это не судьба пролетариата! И как быть с домами, которые были украшены геральдическим гербом? Только из-за них в деревню заглядывали туристы. К черту прошлое! Долой старину и гнетущие воспоминания! В газетах, по радио и по телевидению — судьба деревни обсуждалась везде и всюду… — да закрой ты глаза на самого себя…
…лежу кверху животом на песке, бог мой, как хорошо! Солнце брызжет яркими лучами, в густой небесной синеве плывут редкие облака, негромкий ропот волн навевает дремоту. Насыщенный частицами света, воздух искрится, сверкает, слепит — закрой глаза на самого себя. Припекает, жар густой пеленой обволакивает тело, проникает во все поры, бог мой, как хорошо! Послушайте, провозвестники будущего, глашатаи исторической правды, я познал правду жизни между солнцем и морем, мне явилось божество. Я вас не слушаю, знать вас не хочу — в эту минуту. Здесь так покойно, песок тянется до крутых прибрежных скал, о которые бьются волны, жизнь предстает во всей правде своего бытия. Проносится легкий ветерок, растет непонятная радость, ожидание неизвестно чего, я живу — и все. Волны набегают на песок, вскипают молочно-белой пеной, и в этой пене глохнут голоса, кричащие о счастье народов, о неотвратимой судьбе, о целостности жизни. На меня отвесно падает солнечный ливень, вижу вдали качающийся парус. Безмятежное море, напоминающее о бесконечности. Гляжу на него не отрываясь, взгляд тонет в синеве.
III
Когда я приехал в родительский дом, отец был в агонии. Из столицы я вернулся в деревню, в телеграмме было сказано прямо: «Твой отец умирает». Он действительно умирал, иначе мать так бы не написала. Мне надо было сдавать экзамены — бросил все и поздно вечером добрался до деревни; в доме полно людей. Женщины в черном бормотали молитвы, тут же стоял священник со святыми дарами. Отец лежит в постели, дышит с трудом, дышать ему осталось недолго, время от времени он приподнимается и кричит, несет несусветицу. Вот он успокаивается. Священник решает воспользоваться паузой и соборовать его. Но отец снова вскидывается и кричит, ругает Тьяго:
— Чем ты шерсть красил? Дерьмом, что ли?!
Женщины на мгновение замолкают, чтобы выказать свое возмущение, потом снова бормочут, падре Мойта держит на весу чашу с миром, ожидая удобного момента. Я склоняюсь над отцом, он меня не узнает. Мать подсказывает:
— Это Луис…
…и он смотрит на меня с ненавистью, снова закрывает глаза. Тогда мать объясняет мне: он все говорит, что его бросили подыхать.
— Ты бросил меня подыхать! Бросил подыхать!
Была звездная июльская ночь. В огороде напротив нашего дома кто-то, светя фонарем, поливал картофель, молодую кукурузу. Июль стоял жаркий.
— Ты бросил меня подыхать!
Все кричит. Всю жизнь кричал, кричал на всю деревню, то звал кого-нибудь, то отдавал приказания Грамотею, Тьяго, Червяку, Мукомолу:
— Чтоб завтра в шесть был здесь с лошадью! Поезжай в город, договорись с Пинто и привези тюков пять шерсти! И скажи там ему, чтоб немедля приехал сюда!
Крик его разносился далеко, по всей деревне, и достигал тех, кому отдавались приказы. Отец стар. А деда — того, я вовсе не видал. Зимой отец с утра сидел за ткацким станком в своей мастерской неподалеку от моста, гкал ленты, торговал по деревням, уезжал на лошади на край света. Нас, детей, было трое, остался один я — кто же будет управлять фабрикой? Небольшой фабричкой, изготовлявшей шерстяную пряжу для вязанья.
— Только не я! — заявил я как-то во время каникул, когда вся семья собралась за ужином по случаю праздника.
Я увлекался литературой, живописью, разными идеями — словом, принадлежал к категории людей бесполезных. Так отзывался обо мне мой отец в разговоре с матерью, причем оба кривили рот и покачивали головой. Я — из бесполезных. Отец не раз говорил мне об этом, порой даже с состраданием, с детства помню. Я уединялся в своей комнате, прозванной «темной», там был люк, по которому можно было спуститься в лавку, и окно с матовыми стеклами, так что свет в ней казался призрачным. Библиотека приключений, роман с продолжением в газете, вкрадчивое очарование полуприкрытой правды — все это волнует меня до сих пор, ну и пусть. Я принадлежал к сонму бесполезных, терпеть не мог грубой реальности окружающего мира, отягощенного меркантильностью и закутанного в плотную пелену; этот гнет и эта пелена душили мерцающую в жизни красоту. Нас было трое: Магда, Эдуардо и я. Сестра была красива. Красива. Отец немало беспокоился, видя целую ораву претендентов, осаждавшую наш дом. Она была красива и радовалась этому, в ней как будто сконцентрировались все соки земли, все солнце, все полнокровие живых существ, вся жизнь. Однажды в нашем доме побывал коммерсант с Севера, увез ее. И обрек на нескончаемое деторождение, давая выход бившим в ней ключом жизненным сокам. Как-то мне случилось побывать на Севере, я спросил ее:
— Сколько же у тебя детей?
Она прищурилась, поглядела на потолок.
— Постой. Дай подумать.
А Эдуардо был вполне доволен жизнью, отец видел в нем продолжателя своего дела. Когда наступит время. Брат был старшим среди нас, и отец пока что отправил его учиться. Два раза брат проваливался на экзаменах, на третий прошел.
— С какими отметками?
Ну, он не знает. Прошел, и все тут, отец закатил пир. Такой оборот дела пришелся не по душе Шименесу, нашему соседу: у него был дом — полная чаша, и виноградники, и сады, и еще сын, полоумный Шикиньо. Как-то отец поехал в город, зашел в лицей справиться об отметках моего брата. И узнал, что тот и в третий раз провалился. Отец не очень-то горевал, что ж, сын будет продолжать его дело.
«Это он себе в утешение», — язвил довольный Шименес.
Дураков в округе хоть отбавляй, Шикиньо не бог знает какое чудо природы. Мой старый отец. Когда я приехал, он был в агонии…
— Ты бросил меня подыхать!..
…и время от времени нес чепуху. Однажды встал, взял с ночного столика свечу в подсвечнике и пошел вокруг кровати:
— Avé… é… é, avé… é… é.
А то вставал и залезал под кровать. В один прекрасный день мать, войдя, не увидела его: кровать была пуста…
— Аугусто! Аугусто! Где ты?
Он лежал на полу и бредил. В чем мать родила.
— Аугусто! О господи!
Моему брату пришло время жениться, обзавестись детьми, стать солидным человеком. И отец спросил у матери:
— Кандидинья?
…а это была дочь бакалейщика. Круглая сумма на текущем счету в сберегательной кассе, хорошие земли; Кандидинья — единственная дочь. Я ее помню. Стройная, в глазах живой огонек, какая-то особенная походка, когда она шла, бедра ее соблазнительно покачивались. Брат был сам не свой от восторга. Назначили день свадьбы, за несколько месяцев привели в порядок дом, девушка начала готовить приданое. Но недели за три до срока… Рано еще, надо все взвесить, подождать месяц-другой. Отец заперся с ним в своем кабинете и поговорил как мужчина с мужчиной. Весь дом сотрясался от крика, но брат стоял на своем. И свадьбу отложили. Но когда подошел решительный день — снова колебания, брат сам к невесте не пошел, а за ужином предложил новую отсрочку. Тогда терпение у девушки лопнуло, кто такое стерпит, и она поставила крест на этом сватовстве. Проволочкой воспользовался сын некоего торговца из соседнего городка, правильно оценил обстановку и вступил в игру. На месяц снял дом, выправил бумаги и увел девушку. Тогда брат, не знаю уж, чем он руководствовался, как понимал принцип возмещения потери, только ударился он в религиозную мистику. Ходил каждое утро к мессе, мусолил облатку, перед тем как уйти на фабрику. Бормотал молитвы, перебирая четки. Падре Мойта был доволен. Но не очень. Ну, облатка там и все прочее — пусть. Но брат слишком уж уподобился набожным женщинам, святошам. Падре Мойта считал, что с мужчины вполне достаточно воскресной мессы и причастия на пасху. Отец нашел брату другую невесту. Дочь председателя муниципального совета из соседнего городка, девицу кругленькую, словно ее выточили на токарном станке. Брат согласился. Каждый божий день навещал невесту, привез ее родителей в деревню, чтобы положить начало родственным отношениям. Как-то раз даже поехал с ней в Лиссабон за какими-то покупками. А перед сном — мы с ним спали в одной комнате — меня разобрало любопытство:
— Ну, как съездили? Как ты там с ней, когда вы остались одни? И что она?
— Что ты себе позволяешь! Сесилия достойна всяческого уважения!
Я грубо отрезал:
— Нужно ей твое уважение!
Он обозвал меня скотиной. У меня, мол, одно на уме. А он — человек порядочный. И злоупотреблять не станет. Мужчина обязан вести себя как подобает, когда… Утомленный таким избытком порядочности, я отвернулся к стене и заснул. Но вот подошел срок свадьбы, брат снова ударился в панику и попросил отсрочки. Отец позвал его для разговора с глазу на глаз и опять наорал на него. Ни стыда, ни совести! Что скажет отец невесты! Что скажут люди!
— Женитьба — это очень серьезный шаг. Я к ней не готов, — заявил брат.
Отец взорвался:
— Да на кой черт готовиться к тому, чтобы спать с женщиной?
Брат возмутился, надулся, ничего не ответил. Когда невеста узнала, она тоже возмутилась. Однако сказала:
— Кончилась комедия.
Кончилась. И брат стал утешаться так же, как и в первый раз. Вернулся в церковь, стал ходить к мессе каждый день. Бормотал молитвы, перебирая четки, мусолил облатку, ходил в процессиях, надев форму святого братства. А по воскресеньям даже посещал уроки катехизиса. Мать горевала, отец смотрел на него с презрением. Но в один прекрасный день брат сам вознамерился жениться. Невеста была издалека, не помню, из каких мест, брат бывал с ней повсюду, отец не вмешивался. А мать все-таки стала подыскивать мебель, готовить дом к приему невестки. Но вдруг Эдуардо неизвестно почему перестал появляться с невестой где бы то ни было. Как только я заметил, что он снова ходит в церковь, сопровождает священника к умирающим и на панихиды, я понял, что свадьбы не будет. И вот немного погодя, зимним вечером, к нам в дом ворвался Тьяго, крича:
— Там, на фабрике!.. В конторе!.. Эдуардиньо!
Мы все бросились бежать. На фабрику. В контору. Брат повесился на шнуре, которым связывают тюки шерсти. Господи боже! Я должен был горевать, казниться. Биться над тайной знака, который подал нам брат. Я должен был — что ты был должен? Молчание. Нас было трое. Магда, Эдуардо. И я. И вот, когда я приезжаю в родительский дом, отец уже в агонии.
— Ты бросил меня подыхать!
Я — из бесполезных.
IV
И как-то раз… Я бродил без цели, решил подняться к Голубятне. Так назывался дряхлый домишко на невысоком холме. Я все кружил вокруг самого себя — как расстаться со всем, что связывает меня с деревней? Я врос в нее всеми корнями. Вот так я и бродил, выбирая возвышенные места, чтобы оглядывать горизонт. Будто питал смутную надежду, что откуда-то явится избавитель. И тут я увидел его. На камне сидел человек, нездешний. У него была рахитичная бородка, на меня он бросил бесстрастный взгляд часто мигавших глаз, лицо исхудалое, бледное, может, это он? Я внимательно поглядел на него.
— Добрый вечер, — сказал я.
И тоже присел, надеясь, что он не призрак. Но он не отвечал, и некоторое время мы сидели молча. Где же, черт побери, я видел это лицо? Я был уверен, что видел его — но где? Наверно, все дело в бороде, с ней все люди на одно лицо. Или в безумном взгляде, он тоже делает людей похожими друг на друга. Тогда я начал разглядывать незнакомца в упор, такое любопытство заставило его обратить на меня внимание, и наконец он сказал:
— Добрый вечер.
И больше ничего. У наших ног лежала разрушенная деревня, время от времени нас овевал прохладой легкий ветерок. Внезапно незнакомец обернулся ко мне, глаза его полыхнули безумным огнем:
— Но кто задумывается над этим? Кто?
Над чем? Но я ни о чем не спросил, ждал откровения.
— Ведь построить дом — это не значит построить лишь убежище для защиты от холода и жары.
Вот оно что! Так это Архитектор!
— Вы Архитектор? Прибыли наконец?
Все партии волновались, пришла в движение вся наша политическая машина: кто будет избранником, кому доверят проект деревни? Но это только поначалу. Потом возникли другие проблемы, а деревня все ждала. Осень на дворе, скоро придет зима — кто будет избранником?
— Надо построить его не только для защиты от холода и дождя. А думает об этом только многострадальный народ. Поэтому я и говорю…
…при этих словах он воздел перст, точно библейский пророк…
— …прежде чем строить дом, надо обосновать его необходимость. Вам случалось бывать в столице?
Да, разумеется. Тогда, конечно, вы там видели бидонвили. Да, видел. Тогда вы знакомы и с этой идиотской кампанией против бидонвилей. Да, знаком, но как можно назвать эту кампанию идиотской?
— Да это же верх идиотизма. — И он открыл в улыбке огромные, лошадиные зубы.
В этих самых бидонвилях рядами стоят автомашины. И лес телевизионных антенн. На веревках сушится дорогое белье. И заработков хватает на всю эту нелепую мешанину. Многие жители бидонвилей могли бы иметь нормальное жилье, не правда ли? И машину, и телевизор, и все предметы первой необходимости.
— Для чего нужен дом? Для защиты от дождя и ветра. Но для этого хватило бы полдюжины досок. Что бы вы предпочли: дом или автомашину? Дом, конечно, но почему?
Я даже не говорил ему, что бы я предпочел, и он сам ответил, почему. Потому что существует огромная разница между человеком несведущим и тем, на ком лежит ответственность. Первый пользуется домом только по ночам; второй пользуется им также и днем. Первому лишь бы поспать; второй хочет еще и бодрствовать. Первому лишь бы существовать; второй хочет жить.
— Открылись курсы для обучения грамоте, кулинарному искусству, искусству не иметь детей. Но никому не пришло в голову учить людей обзаводиться домом. Как будто иметь дом — это так же естественно и просто, как сосать грудь. Вовсе нет!
Он встал, говорил стоя. Я продолжал сидеть. Но тут возникло большое противоречие…
— Они не знают. Я знаю. Нет ли огонька?
— Нет, — много раз отвечал я Луису Гедесу, он постоянно просил огонька, наверно, из экономии, у него были огромные седые усы, пожелтевшие от табака. — Да, пожалуйста, — ответил я Архитектору, щелкая зажигалкой.
— Возникло большое противоречие, — продолжал он. — Признать необходимость дома — значит признать семью, домашний уют, индивидуализм, нарциссизм, культ домашнего очага, эготизм, элитоманию. Но ведь все прогрессивные движения ничего такого не признают.
Они провозглашают необходимость дома, но они против необходимости дома. В наши дни человек — бродячее животное, вроде уличного пса. Вы скажете, друг мой, что собаки и спариваются на улице, а люди — нет. Но будет и это, то есть я имею в виду не улицы, а городские скверы, эспланады кафетериев и тому подобное. Кто нынче строит дома с непрозрачными окнами, чтобы укрыться от нескромных взглядов? Этого не позволит себе даже ретроград. Он построит себе дом с окнами во всю стену, чтобы жить и в доме, и на улице, и пусть прохожие смотрят сколько угодно. Теперь я спрашиваю: как разумно обосновать необходимость ликвидации бидонвилей? Как защитить дом, не объяснив, что такое дом? С точки зрения последовательного сторонника прогресса, будущее человека — не в доме, а в нагромождении лачуг.
Он так и сыпал словами — и в чем-то был прав; я рассеянно слушаю его, опускаются густые сумерки; у наших ног разрушенная деревня. Солнце уходит к дальним землям, светит нам прямо в лицо. И странная тишина, точно в воскресный вечер; мой горестный взгляд тянется к горизонту…
…тишина, обычная для этого сонного часа. Солнце пульсирует в синем небе, трепещет воздух. Закрой глаза на самого себя, тебе явилось божество, которому подвластно все: и твоя никчемность, и мысли, и смерть. Ты лежишь на песке, море поет свой величавый гимн, что тебе прошлое и будущее? Будь цельным в это бесконечное мгновение солнечной радости, когда ты весь сконцентрирован в себе самом, в глухой беспросветности собственного одиночества.
— Теперь вы, наверное, спросите, уважаемый… Вы еще не назвали себя…
— Луис Кунья.
— …что я здесь делаю?
Да ничего ты не делаешь. Как и я, созерцаешь разрушение и смерть.
— Ведь дом должен строиться с учетом материальной, физической обстановки. Но не только. Взгляните на нелепые постройки деревенских жителей, вернувшихся из Америки. И в городе то же самое. Строение из бетона на гранитном грунте — это тьфу!
…И он плюнул для наглядности.
— Но ведь есть еще обстановка моральная, скажем метафизическая…
…Слово «метафизическая» он произнес, нажимая на звук «и» чуть не до свиста, и пальцы сложил в щепоть, что должно было подчеркнуть тонкость и деликатность обозначенного этим словом понятия.
— Эту обстановку можно видеть во взгляде ребенка, в походке мужчины, в длине женской юбки, даже в поведении собаки. Там, где без конца мчатся автомашины, собака их не облаивает. Она эволюционировала.
Он замолчал. Потом заговорил снова. Нет — он еще помолчал. И уж потом сказал:
— И все это, в конечном счете, создает атмосферу.
— Я знаю.
Моя деревня — о, мое детство, мои школьные годы, — но он улыбнулся, сверкнул желтыми зубами: «Вы не знаете».
— Никто здесь этого не знает. Видеть можно только со стороны. Тогда получаешь представление…
…только родившись здесь, впитываешь эту атмосферу всеми порами тела, она входит в твою кровь.
— Например, вы обратили внимание на свисток локомотива, который мы слышали минуту назад?
…поезд прошел далеко, у самого горизонта, и звуку понадобилось немало времени, чтобы долететь до нас.
— Слышать ухом — это не так уж важно, — сказал я. — Надо слышать памятью и в ней хранить услышанное…
…но незнакомец ничего на это не сказал — неужели я разговаривал сам с собой? Глянув в его сторону, я не увидел никого. Только камень, на котором он сидел. Никого. Я сидел один, легкий ветерок не нарушал глубокой тишины, снова послышался свисток поезда…
…в глухой беспросветности собственного одиночества.
V
А народу осталось мало. Кто погиб, кого эвакуировали, кто впоследствии сам уехал. Некоторые пропали без вести, и никто не знал толком, что с ними сталось. Но мало-помалу… Жизнь — штука цепкая. Время шло, и те, кто остались, один за другим потянулись на огороды, на поля, в учреждения; откуда-то приехал пекарь, потом сапожник, и, надо сказать, появились клиенты и у нашей деревенской шлюхи Каролины. Люди упрямо цеплялись за жизнь, строили ее заново из обломков.
И вот в один прекрасный день — грузовики, автобусы, экскаваторы, лопаты, кирки, катки: в деревню вступило механизированное войско, неся с собой будущее. Тут и там, как грибы, вырастали деревянные бараки, люди приезжали издалека расчищать руины, разравнивать землю; ревели моторы экскаваторов, работали бетономешалки, мелькали лопаты и кирки — грохот и суета с утра до ночи. Этот грохот я слышу повсюду, внимательно вслушиваюсь, создается новое царство, шум раскатывается до горизонта, вздымается к небесам. Это голос будущего, это гордая мечта человека, боги содрогаются в гробницах, мертвые содрогаются в могилах, восстаньте, мертвецы былых времен! Мы, не ведавшие о собственном могуществе, придумали жизнь, о которой вы и мечтать не смели, создали новый уклад жизни на железобетонном фундаменте, утверждаем историческую правду, она теперь наша — слышите, презренные болтуны, полусгнившие мумии, пропахшие плесенью и нафталином? Восстань, падре Мойта, ты получишь новую церковь для новой религии, восстань и ты, мой старый отец. Может, построят и новую фабрику для рабочих завтрашнего дня. И доктор Абилио, врачеватель былых невзгод и нищеты. И мой старый учитель — «до чего ты глуп, дружок». Перехожу от одной группы строителей к другой, незнакомые рабочие, они приехали бог знает откуда и принесли с собой весть о новом мире. Перехожу от одной группы к другой, мне едва отвечают, все эти люди деловиты, энергичны, в их умелых руках — наша грядущая судьба. Теперь наша судьба — уже не темная сила, сокрытая в недрах земли или в бесконечном течении времени, вот почему они так энергичны, так целеустремленны. И человеческая судьба подвластна силе их рук. Ловкие руки нового человека расчищают улицы, хоронят зловонную гниль прошлого с его ленивым скотским существованием и многовековым застоем созидательных сил. Яркое солнце искрится в голубом небе, оно будет сиять в бесконечном завтра, прогнав из глухих уголков тени прошлого — униженность, покорность, извечное раболепие, привычку обнажать голову и кланяться, — оно сверкает неодолимой лучезарной силой. Перестроить человеческую жизнь, пропахшую ладаном и навозом, проходящую под знаком унижения от колыбели до могилы. Воздать человеку славу, достойную его героизма, — и он будет героем. Одним усилием вырвать жизнь из тисков всеобщей нужды, взметнуть ее высоко, пусть люди скажут свое слово богам и отвернутся от них, так чтобы боги отведали унижения, в котором жили мы. Хожу от одной группы рабочих к другой, меня не замечают, на меня даже не смотрят — титаны усердно трудятся. Спрашиваю об Архитекторе, мне не отвечают, лишь один из строителей молча удостаивает меня удивленно-хмурым взглядом и снова принимается за работу. Архитектор — точно какая-то тайная власть, неведомая сила, обретающая зримые черты под руками строителей. Был там десятник, производитель работ, спины не гнул, распоряжался, на мой вопрос об Архитекторе сказал только:
— Завтра этот экскаватор — туда, вниз, к дамбе.
Не спрашивай. Будь самим собой в этот солнечный час. В небесной синеве парит чайка. Белая, молочно-белая, улетает, во мне остается ощущение простора и высоты. Воздух слепит, искрится мириадами светлых частиц, замирая в отвесных солнечных лучах. Жаркие очажки по всему телу: на груди, на ногах, на пылающем лице. И казалось бы, тебе, ощутившему полноту бытия, избавленному от страха и неуверенности, вдохновленному и жаждущему жизни, на какое-то мгновение почувствовавшему себя богом в этом буйстве света, — ну что тебе все прошлое и будущее, когда тебя переполняет радость бытия? Твой дом — на берегу моря, вчера ты приехал, настежь отворил все окна, и ворвался ветер, вольный властелин необъятных просторов, и унес затхлый запах, прогнал тени прошлого из всех углов.
Ночью взошла луна, и лик ее сиял, посылая мерцающий свет в бесконечность. А сейчас ты лежишь, отрешенный от себя, пронизанный светом, как бы совершая таинство, обряд приобщения к богам. И все божественное начало, заключенное в твоем бренном, распростертом на песке теле, все, что сокрыто в глубинах твоего «я», куда извне не проникает ничего, кроме терзающих тебя невзгод, — все выходит наружу и материализуется в твоем лучезарном теле. Забудь обо всем. И будь чист, как небесная лазурь.
Но однажды я снова его встретил. Архитектора. Я бродил без цели, решил подняться к Голубятне. Так назывался полуразвалившийся домишко на пригорке. И тогда я его увидел. Он сидел на камне, ветер трепал его чахоточную бородку, он обратил ко мне худое лицо — кости, обтянутые кожей, — и глянул своими мигающими глазами. И сразу же поднял кверху высохший, как сучок, палец.
— Но кто задумывается над этим? Кто? Ведь построить дом — это прежде всего построить убежище для защиты от ветра и жары.
Как это так? Разве не утверждали убогие философы, пустопорожние болтуны, говорливые завсегдатаи кафе, что…
— Прежде чем строить дом, надо обосновать его необходимость. Вам случалось бывать в столице?
Я прожил там не один год. Тогда, конечно, вы там видели бидонвили. Да, видел. Тогда вам должно быть известно, что бидонвиль — это категорическое утверждение насущной необходимости иметь дом. В таком квартале нередко можно увидеть автомобиль. И телевизионные антенны на крышах. Человек живет, чтобы удовлетворять свои насущные потребности. Если это не удается, он пытается удовлетворить хотя бы ненасущные.
— Только слабоумные или полные идиоты могут предположить, что надо учиться иметь дом, как учатся читать или стряпать. Иметь дом — это так же естественно, как сосать грудь, тут наука не нужна. Надо быть круглым дураком, чтобы полагать, будто домашний уют мешает человеку выполнить его общественный долг. Сущность человека есть сущность диалектическая, в ней внешняя и внутренняя стороны взаимодействуют. Непроходимая, беспросветная тупость — считать дом вместилищем семейного уюта, индивидуализма, нарциссизма, царства пеленок, эготизма. У всякого капиталиста есть дом, но мы же знаем, что его семья — это фикция. Стекла, заменившие стены, устанавливают связь между интерьером и внешним миром. Впрочем, чтобы научиться плавать, надо прежде всего зайти в воду. То же самое с велосипедом. Чтобы понять сущность дома, надо прежде его иметь. Христиане сначала крестят детей, а потом уж учат их молитвам.
Он так и сыпал словами, нанизывая один довод на другой, — я слушал его отчужденно, опускается вечер, необъятный простор от горизонта до горизонта, рассеянно смотрю на развалины деревни у наших ног. Солнце уходит в неведомые края, рассыпает свои отметины где-то там, в дальней дали. Мысли мои отравлены горечью.
— Нет ли огонька?
…щелкаю зажигалкой, закуриваю сам, мы оба окутываемся дымом и забываем друг о друге.
— Вот я и говорю, глупо ставить вопрос: можно ли любить свой дом и быть сторонником прогресса? Любить свой дом — это вовсе не значит быть самовлюбленным нарциссом, а любить других, тех, кто нам близок. Члены семьи — это тоже другие, хотя и близкие. И кто же может каждую минуту думать только о прогрессе? Разве кто-нибудь штудирует Гегеля, сидя в уборной?
Но были и другие глупости. Например, он утверждал, что, прежде чем построить дом, обязательно надо подумать о физической или метафизической обстановке. И тут не обойтись без традиций привилегированного эксплуататорского класса. К тому же кто обращает внимание на красоту дома, к которому давно привык?
— Вы можете, друг мой, описать мне свою комнату? А ведь вы спите в ней каждую ночь. Какого цвета были глаза у вашего отца?
Любая обстановка удивляет нас только тогда, когда она оказывается неожиданной, то есть при первом знакомстве. Потом о ней забывают.
— Нельзя строить, ориентируясь только на нынешний день. Надо иметь в виду целую жизнь.
Во время войны оружие не начищали.
— Надо строить убежище для тех, кому жарко, и для тех, кому холодно.
Тишина. Тишина этого сонного часа, воздух дрожит мириадами искр, надо мной — синева небес. Лежу, растянувшись на песке, слушаю голос моря, голос необъятных просторов. О, уйди в себя, весь уйди, будь цельным в это бесконечное мгновение солнечного торжества, замкнись в своем глухом, беспросветном одиночестве.
— Построить дом, не спрашивая себя, для чего он нужен…
…когда в ослепляющей полноте бытия ты — один-одинешенек.
VI
И вдруг — о мое детство, канувшее в небытие, первые всходы моей индивидуальности. Незаметно подошла осень, солнце стынет в чистой лазури, лаская землю нежаркими лучами. Воздух пронизан золотистым светом, возвещающим близкую пору отдохновения, земля замирает в блаженном покое. Поспели плоды на полях, сохнут на гумнах кукурузные початки, скрипят телеги, отвозя виноград в давильни. На всем печать зримого чуда, какой-то нежности, увенчивающей землю. Нежность эта незаметно и мягко льется на волнистую линию горизонта, на освещенные солнцем стены домов. Рассеянным, отсутствующим взглядом гляжу на этот венец, губы складываются в горькую, вымученную улыбку. Из окон, словно четки, свисают гирлянды нанизанного на бечевку инжира; на подносах, устланных соломой, сушатся разные фрукты — впереди суровая зима. Все умирает, остается лишь бледное подобие того, что было налито соками, да бесконечное раздумье о том, как быстролетна жизнь, — о мое сказочное детство, колыбель моего «я». Сквозь спазмы и лихорадку прожитых лет — твой непрошеный, согревающий душу зов. Скрипят телеги, идут женщины, неся на голове деревянные корытца, полные винограда, все направляются к давильням: наступила пора заготовлять вино нового урожая. У моего отца, вернее, у нас, тогда еще не было своей давильни, всего-то с полдюжины виноградных лоз в шпалерах, жизнь поначалу была нелегкая, отец просил у сеньора Шименеса разрешения воспользоваться его маленькой деревянной давильней. У него была еще одна, большая, каменная, а эта помещалась в пристройке. Но почему я об этом рассказываю? Полдюжины лоз и маленькая давильня — так ли уж они значительны, чтобы о них рассказывать? Но мое прошлое, при всей его ничтожности, могло бы составить содержание вполне солидного, хотя и нелепого рассказа. Ссоры, нужда, смешные случаи и короткие часы вёдра или ненастья. Маленькие радости и смерти, даже помрачение ума и глупость — нелепый, но незабываемый рассказ. Почти дом в дом жил напротив нас сеньор Шименес — сад с огородом и настоящий дворец с фасадом, увитым плющом.
— Аугусто!
…так звали моего отца. Сеньор Шименес выкрикивал его имя с другой стороны улицы громовым голосом; наверно, от него научился кричать и отец, понял, как это важно. А может, отец был криклив от рождения, ведь научиться можно только тому, что в тебе заложено природой. И отец шел к сеньору Шименесу, иногда шла и мать. Плести с доной Клотилде кружева в зимние вечера, когда мы уже спали. Жизнь у нас поначалу была нелегкая. Отец мой торговал шерстью, терпким запахом неочищенной шерсти пропитано все мое детство. Шерстью завалена лавка, занимавшая нижний этаж, наверху — шали, шарфы; потом он взял в аренду небольшую фабрику. Изготовлял пряжу для ковров и для вязанья. Поговаривают, что в это время он и… Но как в торговых делах сохранить совесть без пятнышка? Какие-то истории с бумагами, злостное банкротство… Я слыхал даже о недоплате рабочим. Потом мы стали жить лучше, и все потеряло смысл, как теряет смысл женитьба, если ты и без того овладел женщиной.
Проходят женщины с корытами на головах, идут к давильням, настало время заготовлять вино нового урожая. Давильня — это деревянный чан, установленный в пристройке с низким потолком и окошком во двор. Женщины опорожняют корыта, поют. В полутьме я вижу двух мужчин: засучив рукава и подвернув штаны выше колен, они топчут виноград. Топчут, упираясь руками в потолок. Неспешно, словно в медленном танце, поднимают ноги, красные от вина. Я смотрю на них — это боги веселья, своими ногами они замешивают его для воскресных вечеров, которые проведут в других давильнях и погребах, для тех часов, когда после трудовой недели, упившись в доску дешевым вином, они выйдут из таверны и пойдут зигзагами по улице, тараща осоловелые глаза, — они боги веселья и трудятся для воскресного праздника. Глазами взрослого человека я снова вижу их белые волосатые ноги, по которым, словно кровь, струится виноградный сок, они топчутся на одном и том же месте, будто земля уходит у них из-под ног, в холодной полутьме давильни женщины опорожняют корыта, снова выходят на свет. В помещении стоит кислый запах, давильщики все топчутся, я отупело гляжу на них. В мягких сумерках гаснет ушедший в далекое прошлое день, я все еще погружен в воспоминания, живу в них. Вот уже чан полон, густой от выжимок муст медленно начинает бродить, пузыриться. Пробую муст из крана, летучий запах пропитывает туман моей памяти, проникает в мою кровь, в каждую клетку тела, растекается, заполняя все мое детство, запах бесконечно далекого прошлого, канувшего в небытие. Он ударяет мне в нос, попадает на язык, я ощущаю, как он заполняет меня всего, а затем — золотистый вечерний воздух, чья-то далекая песня, голоса случайных прохожих, меня охватывает радость, утихает волнение в крови. Навевающий сон аромат земли, венец гармонии. Он помогает мне собрать воедино самого себя.
Однажды во время сбора винограда — когда это было, в каком уголке моей неподвижной и вечной памяти запечатлелось? Прошлое неподвластно времени, нет. Оно животрепещет сейчас, в настоящем, мерцает во тьме, не двигаясь с места, как далекая звезда. Кто-то заболел, не то Магда, не то Эдуардо. Расстройство кишечника — должно быть, Эдуардо. А возможно, и грипп. Или какая другая болезнь из тех, что мимоходом укладывают нас в постель и тогда нам нужен куриный бульон. Мать пошла в курятник, там была рябая курица. Может, уже старая, а может, и молодка, только мать ее приговорила к закланию. Но в курятнике ее не оказалось. Где же курица? Что с ней сталось?
— Жертрудес!
…это была наша прислуга.
— Ты не видела рябую курицу?
Рябую курицу не видел никто, наверно, она убежала или же ее прирезали бродяги-нищие, в хозяйстве никакого порядка, пришлось зарезать и ощипать другую курицу. А недели через две пришла женщина с каким-то свертком под фартуком. Мона. Жена Лутарио.
— Покороче, — говорила мать…
…говорила парикмахеру, время от времени она водила нас на стрижку. Он усаживал нас на высокий стул, обвязывал нам шею большой белой тряпкой, вроде простыни, так что торчала одна голова и каждый из нас становился похож на святого из церкви, у которого изваяна только голова, а остальное — деревянный каркас, прикрытый одеждами. Мона постучалась в дверь, худая, черная и страшная, как смертный грех, открыла ей сестра.
— Барышня, я подумала, может, вам нужно.
— Что?
Мона вытащила из-под фартука курицу. Кажется, снова понадобился куриный бульон, и на этот раз приговорили молодого петушка, но он пока еще гулял на воле. Матери не было дома, и Магда купила курицу, заплатив семь с половиной мильрейсов. Пришла мать, посмотрела — да это же наша рябая курица.
— Она тебя обокрала! Дурочка! Она украла нашу курицу, а теперь продала тебе.
Мать призвала Мону к ответу, та отпиралась:
— Ах, милая сеньора, слепая я, что ли? Подумать только! Курицу-то я купила в городе на той неделе, у Катрепио, вот у кого. Бог справедлив, он все видит. Возводить на человека напраслину. Все это клевета, обидно даже, сеньора.
Мать собиралась снова повысить голос, но тут вернулся с фабрики отец, прикрикнул, он — хозяин, и мать умолкла. Мона, воспользовавшись случаем, выскользнула из лавки и пошла восвояси, бормоча что-то себе под нос. Тогда Жертрудес вспомнила. У курицы была какая-то примета, она ее узнала. Но не сказала ничего, побаивалась Моны. Та бродила по чужим дворам, по огородам, за которыми плохо присматривали. Этим и жила, жить было так трудно. Мона. Муж зарабатывал совсем мало. Такова была правда, такова была нелепая, но глубокая гармония в мире людей и вещей.
VII
Меж тем наступил октябрь, и работы были приостановлены. Почти вся деревня расчищена — ровная земля; замерли на своих местах машины, бродят без дела люди, ждут. Одна за другой выросли, теперь уже почти повсюду, деревянные лачуги, мало-помалу открываются лавки, уцелевший при землетрясении сапожник оборудовал себе мастерскую. Откуда-то приехал и пекарь, начал выпекать хлеб — впрочем, об этом я уже говорил. И владелец таверны, Хромой, тоже оставшийся в живых, — об этом я еще не говорил — соорудил что-то вроде ярмарочной лавчонки. Проститутка Каролина, у которой уже появились конкурентки, закрывала ладонями глаза и на всю деревню кричала о бесстыдстве своих товарок. И почтальон начал приносить вести из окружающего мира. Даже нашелся священник, который приходил служить мессу, полагая, что в людях еще осталась христова вера.
А море — я всегда слышу его всем своим существом, всем налитым солнцем телом, о, мимолетная радость единственного мгновения вечности! Что мне все блуждания и вся неуверенность в завтрашнем дне в этот светлый миг? Радость и покой. Волны катятся издалека, растут, вздымая белые гребни, с шумом набегают на песок. Как миллионы лет назад. Каждым глубоким вдохом я вбираю в себя время.
Однажды Хромого схватило так, что он чуть не умер, пришлось послать за врачом, и политические силы объявили конкурс на должность врача, который являлся бы в деревню каждый понедельник — самый подходящий день, так как по воскресеньям нередко дело доходило до поножовщины. Потом политические силы обратили внимание на детей — дескать, преступно оставлять их без образования — и объявили еще один конкурс, на особых условиях, и приехал новый учитель, молодой человек, увлеченный идеей служить пролетариату. Мой дом почти не пострадал, весь нижний этаж занимала лавка, и я отдал ее под школу. Пришли дети строительных рабочих и оставшихся в деревне местных жителей, а также несколько ребят с окрестных ферм. Ранним утром они будили меня, если я еще спал, и полдня я слышал гам и крик, кричали они громко, в мои школьные годы этого не разрешалось. Но однажды утром поднялся такой адский шум, что я спустился посмотреть, в чем там дело. С учителем я был знаком, на днях он заходил ко мне поговорить насчет школьного оборудования. Это был высокий молодой человек, худой, как щепка, с искривленной шеей, будто он долго висел в петле. Носил бороду в знак того, что он — с трудовым народом. К тому же учитель ходил в выцветшей, мятой и грязной одежде, верхней рубашки у него не было, только майка, которая, судя по всему, никогда не стиралась; еще носил он синий хлопчатобумажный костюм и альпаргаты на босу ногу. В общем, выглядел так, что, повстречавшись с ним на улице, я бы подал ему крону — не люблю унижать людей, дожидаясь, пока они попросят милостыню. Говорил он высоким голосом, отрывисто, размахивая при этом тростью. Много курил, в его костлявых пальцах постоянно дымилась сигарета, казалось, он курил не только ртом, но и всем телом с головы до ног, и сам походил на длинную сигарету.
— Скажите, почему вы приехали именно сюда? Были, наверное, и другие школы, — сказал я, чтобы начать разговор.
— Были и другие, — ответил он писклявым голосом, на октаву выше мужского; но его интересовала именно эта. Даже нелегко было победить на конкурсе, у многих такое же призвание.
— Какое?
И он пояснил: я — человек отсталый, жертва многовекового эгоизма. Бог ты мой, как можно быть эгоистом, когда твоя память забита умершими? Он продолжал пояснять. У него призвание к самопожертвованию, к вступлению в братство по несчастью, а кроме того (и это главное), простое человеческое желание — участвовать в обновлении Истории. Деревня строится заново, начиная с фундамента, рождается новый мир. Он работает первый год, что может быть лучше для начала деятельности? К тому же он придерживается нового метода обучения и хотел бы применить его на практике, пока он не испорчен всеобщим распространением — где найдешь лучшую возможность? Я заинтересовался:
— Новый метод?
Стоял сентябрь, солнце теперь описывало небольшую дугу над кладбищем — новый метод. Впрочем, метод не его, он только его разработал, укрепив в самом уязвимом месте, чего не сделал автор этого метода. Автор полагал — учитель без конца курил, закинув одну костлявую ногу на другую и покачивая ею, так что альпаргат шлепал по босой пятке. Автор полагал, что обучение грамоте надо вести, выписывая на доске сразу целые слова, обозначающие знакомые ученикам предметы. Например, «камень», «кирпич», «мотыга», «капиталистическая эксплуатация».
— Это очень хороший метод…
…это был очень хороший метод, дети сразу попадали в знакомый мир, они знали, что такое мотыга. Но он, наш новый учитель, усовершенствовал его, сохранив тот же принцип, но заменив слова на более сильные по эмоциональному воздействию. Вот он и осуществлял это воздействие, когда я сверху услышал адский шум. В дверь я увидел, как учитель совершенно серьезно, сложив губы трубочкой, ждет с указкой в руке. Когда гвалт поутих, он прочел очередное слово из тех, что были им написаны на доске огромными буквами, для вящей наглядности. Но не успел он произнести слово, как дом задрожал от нового взрыва энтузиазма.
— Метод дает положительные результаты, — сообщил он мне потом. — Дети смеются, при их невежестве это естественно, но слово сразу запоминают и уже не забудут его никогда.
Я эти слова тоже не забыл, они обозначали следующие понятия: «задница», «дерьмо», «шлюха», «сволочь», «испражняться», «совокупляться». Я пишу здесь то, что дозволено цензурой, потому что я — человек отсталый, а учитель выбрал самые крепкие слова.
— Это дает положительные результаты, — заявил он мне…
…необходимо было развенчать эти слова, сняв с них запрет. Я, однако, посчитал, что последнее из них слишком уж крепкое и его значение трудно объяснить детям, и спросил, зачем он им его дает; он ответил:
— Чтобы они быстрей запомнили буквы.
VIII
Шли недели, Архитектор не появлялся. Работы остановились — почему он не появлялся? Но ведь работы могли продолжаться и без него. Тогда прошел слух, что…
— Нет денег. Ассигнования исчерпаны. Надо хлопотать об их увеличении…
…то ли ждали иностранного займа, то ли политические силы раскололись, то ли прошел слух о смене правительства, то ли еще что.
Я оставался в деревне — зачем? Фабрика была разрушена, и надо было стоять на страже ее дальнейшей судьбы, а меж тем мертвые, то один, то другой, встречались мне на пути. Может, и им хотелось взглянуть на работы? Они приходили с наступлением темноты, бродили между машинами, между лачугами. А может, они отыскивали на расчищенных и перекопанных участках те места, где стояли их дома? Мертвецы не спеша проходят мимо меня, я их узнаю. Поздним вечером, в тишине — вы придете когда-нибудь при свете дня? — идут медленно, не спешат. В земле, что лишила их жизни, остались их корни, и мертвецы упрямо цепляются за тот мир, который исчез. Ну что вам делать на голой земле, над которой гуляет ветер? Вы — шаткая истина былого, неужели я один вас вижу? Теперь вы бродите в координатах обещанного завтрашнего дня, вы — смутная память, голос недоступных нам далей, голос бездны, безмолвного смятения дум, голос истины, зародившейся в костях, в утробе и оказавшейся на поверхности земли, когда вас из нее выкорчевали, вы — упрямая память обо всем, что зрело веками, сомнение в том, что утверждается, утверждение того, что отрицается. Бродят мертвецы, проходят мимо меня. Я представляю здесь новую жизнь, я свидетель зарождения новой жизни, что вам еще нужно? На месте, где стояли их дома, они ищут память о том, что осталось после них: о богах и об укладе жизни, которая имела смысл и заключала в себе истину, о мирном сне после трудового дня, о мечтах, населявших их сны, и о надеждах, с которым они просыпались, о вражде и ссорах, о лишавших сна наветах и жажде справедливости, о собранных по грошу деньгах, завязанных в платок и хранившихся на дне сундука, о голодной зиме и одиночестве, о поножовщине после воскресной выпивки, о мертвецкой усталости, о болезнях, о любви и нежности, даже о смерти, приходящей в урочный час и потому нестрашной, поплачешь и забудешь, все в порядке вещей, о семейных неурядицах, когда надо что-нибудь поделить, — память обо всем, что свершилось, память о том, что они были людьми. Смотрю в окно, уже поздно, мертвые ушли — придете ли вы еще когда-нибудь? Когда-нибудь придете — я гляжу на море. Сижу, обхватив колени руками, устремив взор на синюю гладь, тянущуюся до той неясной черты, где море сливается с небом. Взгляд мой блуждает, я весь раздался вширь, полной грудью вдыхаю Вселенную, утверждающую необходимость своего существования. Что мне сомнения и неуверенность, смутное проявление разума? Я существую. Меня захлестывает солнечный потоп, море дрожит мириадами искр, тело мое светится, я причастен к сонму богов. Жизнь буйно проявляет себя в земной тверди, в игре красок, в разбивающихся о песок солнечных стрелах, в запахе морских просторов, которым веет от горизонта. Жить мгновением, без воспоминаний, в вакханалии света, быть всегда цельным в полноте собственного «я», поднимать руки и касаться звезд, открывать глаза и вбирать в себя бесконечность, думать лишь о свете и о том, что смерти не существует, что нет ни богов, ни распада. Я полон собой, реальностью своего тела, истина существует и тогда, когда о ней не думаешь, если она есть на самом деле. От сияния закрываю глаза, мир существует, и от этого кружится голова, я не умещаюсь в самом себе — я живу. Меня всего распирает сумасшедшая радость, о господи! Я грустен и велик в своем бесконечном одиночестве. Как будто на моих глазах миру приходит конец. Как будто на моих глазах рождается новый мир.
Однажды вечером Архитектор появился снова. Пришел вечером, намекая тем самым на неопределенность и тайну. Постучал, я открыл ему, и он вошел, не говоря ни слова, сел в гостиной у жаровни, где сидел и я. Похолодало, зима давала о себе знать, я сидел у жаровни и думал. Можно было бы пройтись по деревне, но что мне там делать? Еще придется время от времени ходить туда, чтобы посмотреть, как идут дела. В деревню меня влекли не только мои личные интересы, то есть фабрика — как ее отстроить заново? Не все рассыпалось в прах, но в стенах глубокие трещины, снесут их или нет? Может, используют то, что устояло? Но меня влекли туда не только мои личные интересы. Я родом оттуда, вот что главное, там сложилась моя судьба, там звучит голос моего детства, звучат голоса моих мертвецов…
— Ты бросил меня подыхать…
…голос земли и крови.
Архитектор сел, пошевелил угли, зажег сигарету. Плащ не снял…
— Может, снимете плащ?
…плащ коротковат по такой холодной погоде, чуть ниже бедер, с маленьким капюшоном, налезет ли он ему на голову? Плащ Архитектор не снял. Видно, замерз, при его худобе холод, должно быть, пробирал его до костей. Я сразу же поинтересовался, почему приостановлены работы.
— Вы хотите знать, что происходит?
…потому что объяснить можно было по-разному. Не хватило ассигнований. Неразбериха среди политических партий. Что происходит? И Архитектор расскажет. Но, пока он не приступил к рассказу, я слышу бой часов, вижу, как качается маятник то в одну, то в другую сторону, к электросети меня еще не подключили, старая керосиновая лампа с фарфоровым (фарфоровым ли?) абажуром стоит на столе и освещает изможденное лицо Архитектора.
— Все дело в том, — поясняет он, — какую линию избрать: прямую или кривую. Это кардинальный вопрос…
…а в углах прячутся тени, гостиная просторна, зачем ты сюда пришел? Порыв ветра — предвозвестник зимы, я прикуриваю от уголька, Архитектор тоже закуривает.
— Бог создал кривую, а прямую линию придумал человек…
…разве я не знаю пословицы: «Бог выправляет кривду»?
— …кривая линия — от бога.
В этот вечерний час отец возвращался с фабрики. Врывался как ураган…
— Леополдина!
…так звали мою мать. Потом орал на нас, на каждого по очереди, он желал, чтобы все были на своих местах, поднимал крик из-за дров…
— Этот чертов Мукомол не принес дров! Я замерз как собака…
…и разжигал плиту на кухне оливковыми сучьями. Дом заполнялся снизу доверху едким дымом, густым, как туман, мы не видели друг друга, глаза слезились, вот теперь он чувствовал себя в своей тарелке. Это я про какую зиму? Где я в это время был: уже в Лиссабоне или еще ходил в лицей в Пеналве? Сестра моя ходила в женский иезуитский коллеж, там же, а брат, насколько я помню, всегда помогал отцу. Должно быть, это было в детстве, стояла особая зима, она врезалась мне в память, тогда как остальные зимы стерлись, не оставили глубокого следа, смешались под слоем легкой пыли. Отец кричал на весь дом, мать отвечала ему оттуда, где ее застиг окрик. В городе — Пинто, в деревне — Червяк, был еще Цыпленок, возивший тюки шерсти в неведомые земли, и Мукомол, который работал на фабрике и прислуживал в доме. Случалось, отец не слишком надрывался, садился у жаровни с кувшином вина, который к ночи опорожнял, помешивая угли…
…я помешиваю угли, ворошу пепел, пока не вспыхнет огонь.
— Но при таких обстоятельствах, — сказал Архитектор, — в основе плана деревни должны лежать прямые линии, в них — логическая ясность, стройность и упорядоченность отношений между людьми. Как вы думаете?
А я не думал ни о чем, смотрел на дерево за окном, оно стояло на краю бывшей улицы. В сумерках голые сучья казались руками призрачных чудовищ.
— Древние римляне проектировали свои города как военные биваки на путях, по которым они расширяли свое могущество, пока не стали властелинами мира. Вот тогда-то человечество и познало рационализм, и с тех пор планировку города определяет прямая линия. Прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками. В наши дни человек больше, чем когда бы то ни было, животное практичное. Какой смысл идти к намеченной цели в обход?
Случалось, отца относили в постель на руках. Обычно это проделывал Мукомол. Брал отца под мышки и тащил, держа почти на весу, только ноги волочились. Отец пел. Или орал и чертыхался. Или же молчал, хмуря брови и думая о чем-то своем. Но до такого состояния он доходил редко, пил большими глотками и не пьянел. Однажды на спор выпил залпом целый кувшин вина. Потом шумел. Еще как. Вино действовало на него по-разному: то веселило, то делало угрюмым.
— Леополдина!
Этот крик хранится в лабиринте моей памяти. От него содрогается весь дом, дрожат от волнения мои голосовые связки. Мертвые, ушедшие в иной мир…
— Ты бросил меня подыхать…
…мать умерла летним вечером, сидя в кресле в саду, у пруда, после смерти отца так и не сумела оправиться.
Вереница мертвецов после страшной катастрофы, могильщиков пришлось звать со стороны, чужой священник проводил их в последний путь бормотаньем по-латыни. Машины, экскаваторы… Земля, давшая сок моим корням, теперь ты — ровная площадка, пришла техника, чтобы возродить человека заново.
— Еще Платон был за прямую линию…
…за геометрически строгий город, но вот Аристотель, например, стоял за кривую, и вся Греция, истинная праматерь человечества, была за кривую, а как думаю я? Он был в ударе, исходил ученостью, а я ни о чем не думал — я смотрю на море. Бурлящая жизнь бьется о песок, вскипая пеной, я наслаждаюсь светом. Глубоко вдыхаю мгновенное совершенство в его апогее, дрожит воздух перед моим ослепленным взором. И время, все целиком, от прошлого до настоящего, концентрируется в каком-то мягком мерцании, в животворящем огне, в котором я горю, испытывая блаженство. Время остановилось, солнце замерло в вышине, лучистым светом мерцает Вселенная.
— Но разве прямая линия в какой-то мере не чужда человеческому естеству?
Бог наделил человека кровью, исторгать ее из него — преступление.
— Прямая — это форма, подсказанная рассудком, а кривая — проявление души. Мы забываем о том, что первым городом был город мертвых, а не живых, живые лишь подражали мертвым…
…и он умолк, рассеянно поглаживая чахлую бородку. Тишина. Над крышей проносится ночной ветер, крепнет, зловеще завывает. К тому же кривая линия приятна взору. Прямую видишь сразу всю. А кривая открывается постепенно, она задерживает бег времени. В стране, расчерченной на прямоугольники, любой чужеземец чувствует себя, как дома. Это ничья земля. А страну скругленных линий надо еще завоевать, надо любить, мы отождествляем с ней себя…
— …прямоугольный город лишен индивидуальности, бездушен. Но вы теперь мне скажете…
…да что я тебе скажу? Наступает ночь… И он сам сказал за меня:
— …а разве история современного человека — не отрицание его индивидуальности?
Который час? На столике рядом с креслом стояли бутылки, он открыл сервант, достал рюмку, предложил мне, я выпил с ним. В те эпохи, когда человек жил, будучи самим собой во всей своей цельности, господствовала кривая линия. Кривая его защищала, прямая — изгоняет его из самого себя. Который час? Защищала даже от грабителей. Прямая же сразу приводит их к месту преступления в стране-лабиринте.
— А теперь я спрашиваю…
Я глубоко вдыхаю пронизанный искрами воздух, впитываю в себя солнечное мгновение.
— Разве человек не разумное животное? Разве не разум создает человека? Прямая — это линия его освобождения.
И все волны разбиваются в брызги и пену.
IX
В моей памяти — образ безлюдной деревни. Утоптанная земля да груды камней. Из чего будут строить дома? Из камня — долго, из бетона — быстро. Спросить бы об этом Архитектора. Камень, столетия, черная глубь веков — наверно, он будет отстаивать камень. Быстрота, светлые тона, легкость изготовления — наверно, он будет отстаивать бетон. Помнится, там была бетономешалка или даже две, а может, это были глиномешалки? Храню в памяти образ пустынной деревни, дощатые лачуги на окраинах, две-три из них — в центре. С невысокого холма, где я повстречал Архитектора — я туда иногда поднимаюсь, — внизу видны лачуги, что-то вроде большого лагеря. И когда смотрю, вдруг откуда-то сбоку входит в грудь непонятная боль, словно от удара в плечо. Картина разрушения, катастрофы, конца? Да, но не деревни, а чего-то огромного в пустыне Вселенной. Через двести лет умрут миллиарды ныне живущих на Земле людей, все до единого. Пройдут миллионы лет — и исчезнет все живое. Погаснет Солнце, вечный мрак опустится на мир. В далеком будущем погибнет и Вселенная. Но здесь и сейчас человек бросает вызов смерти. Деревня стерта с лица земли — деревню строят заново, боги содрогаются в своих гробницах. Что же это за сила, неподвластная богам? Начать все сначала, возвысить человеческую волю, вырвать ее из круга нищеты и прозябания и, словно поднятый кулак, взметнуть к звездам на веки вечные человеческое могущество. Меня охватывает глубокое волнение, я ощущаю какую-то отчаянную гордость — трудно облечь в слова мечту. Возможно ли в преходящем утвердить вечность? Теплая волна поднимается во мне, нежность пеленой застилает глаза. И тут кто-то стучится в мою дверь.
— Войдите!
Я лежу на обитой дерматином кушетке, из которой кое-где выпирают пружины. Это, должно быть, старая Патросинио, она стирает мне белье и носит еду из таверны Хромого. Или ее дочь, Сабина, работавшая раньше на нашей фабрике. Сабина хороша собой. Но я на ее красоту смотрю со стороны, с высоты хозяйского положения. Только со стороны и свысока. На фабрике надо строго соблюдать заповеди, об этом не раз твердила мать, про это орал отец, когда однажды я улыбнулся Сабине. Но это не она.
— Где вы?
— Я здесь.
…это Каролина, проститутка.
— Я зашла к Хромому, он велел передать вам, что у жены его голова разболелась и она не смогла приготовить вам обед.
— Ладно. Иди.
— Если сеньору угодно, я сготовлю что-нибудь.
— У тебя другая работа.
— Я все умею.
— Пусть так. Только мне не нужно.
Но Каролина все же уселась у меня в ногах. Смотрю на нее. Вьющиеся волосы, улыбающийся рот. Вздернутый нос, спокойный, равнодушный взгляд женщины, познавшей в жизни все. Затем, не спуская с меня глаз, медленно протягивает руку. Глядит зазывно. Я закрываю глаза, не хочется шевелиться. Проворные пальцы расстегивают на мне одежду. Рука касается моего тела. Неторопливая ласка, на нее отзывается все мое нутро. Другая рука. Пуговица за пуговицей, очень ловко, грудь моя обнажена. Приоткрываю глаза, Каролина сбрасывает блузку, юбка падает к ногам. Тяжелые груди. Горячее тело прижимается ко мне. Жадный рот… Отталкиваю ее, вздрагиваю от отвращения, но плоть моя взбудоражена, женщина по-прежнему осторожно ластится ко мне, я закрываю глаза… Когда снова открываю их, Каролина уже отошла к окну, спокойно и деловито одевается, застегивает юбку — готово. Я тоже натягиваю одежду, содрогаюсь от омерзения. Даю ей десять эскудо, она сует бумажку в карман. Что за дьявол? Она снова садится — ну что еще ты хочешь сказать? Спокойно, равнодушно смотрит в окно — что еще ты хочешь сказать? Мое тело кажется мне грязным, липким.
— Ну все, уходи, — говорю я наконец.
— Я могу сготовить вам обед.
Борясь с тошнотой, гляжу на ясный горизонт. На пляж с шумом накатывают волны. Выгибают слоистые спины, исходят пеной на песчаном откосе. Вдали, точно отбившиеся от стада, бегут белые барашки. Всей грудью вдыхаю запах морских просторов…
— Уходи же!
…закрываю глаза на самого себя, собранного воедино, цельного. Тогда она спрашивает, пойду ли я на митинг.
— Какой митинг?
— Да приехал тут какой-то человек, не из наших, сказал, что хочет поговорить с народом.
Какой сегодня день? Только сейчас я замечаю, что внизу тихо, не слышно детских голосов.
— Сегодня воскресенье. Вы уж и дням счет потеряли, — замечает Каролина, вставая наконец, чтобы уйти.
Я уже потерял счет дням, выхожу из дома вслед за ней. Теперь не услышишь утром колокольного звона. Разве что звякнет бубенчик на шее у козы. Кое-где начата кладка фундамента, церковь — голый деревянный каркас, там сейчас собралась чуть ли не вся деревня. По пути к таверне Хромого — надо же чего-нибудь поесть — прохожу мимо церкви и слышу что-то вроде проповеди. Попик молодой, я уже видел его, но толком поговорить с ним пока что не пришлось. Он не носит ни сутаны, ни черного костюма, ни отложного воротничка. На нем синие хлопчатобумажные брюки, куртка поверх майки, как у нового учителя. И курит так же. Сейчас он вещает народу о новом Христе. Благодаря системе репродукторов слово божье слыхать и на улице. Подходя к толпе, слышу:
— …неотъемлемых прав трудящихся. Истинно говорю вам… верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому… в царство божие. Но речь идет не о… а о милосердии и справедливости… Заработная плата и достигнутые победы… Ибо классовая борьба… завоеванные права… и конец эксплуатации человека человеком… правительство саботирует… бездарность, неспособность… министерская обструкция… ждете продолжения восстановительных работ?., обратитесь к народным… Все так… что никто ничего не знает. А меж тем… под дождем и под солнцем. Христос сказал…
Я стою далеко от репродуктора, до меня долетают лишь обрывки фраз.
— …капиталисты идут на все, и комитеты борьбы… всеобщей нищеты. Не надейтесь, что вам предоставят… вашим трудовым потом… это называется прибавочной стоимостью… довести революцию до конца. Однако сегодня… уступки правительства… возрождение капитализма… чего можно ожидать? Истинно говорю вам… социальный мир. Христос всегда был… трудящихся масс. Кто с вниманием… святых евангелий, ясно увидит, что… вместе с народом. Разве хотите вы оставаться… Так вот, я говорю вам… мир во Христе, аминь.
— Что он сказал? — спрашивает меня старушка, приложив ладонь к уху.
— Он сказал, что Христос вступил в партию.
— Чего, чего?
X
А Каролина ошиблась: митинг будет только через неделю. Я пока что иду в таверну Хромого, иду и продолжаю размышлять. Я — владелец фабрики, которой нет. Останусь ли я хозяином той, которая будет? Владелец фабрики. Мне надо определить для себя самого, что я такое. На лачугах вижу лозунги. «Долой!..» и «Да здравствует!..» И ругательства. В большинстве нецензурные. Досадно, что я не понимаю своего места в Истории — ну кто я такой? Если бы по: крайней мере я чувствовал себя «эксплуататором», мое место было бы определенным. Но я из породы бесполезных. Лучше бы мне быть эксплуататором, меня бы ненавидели, и я бы ненавидел. Или эксплуатируемым. Или еще чем-нибудь из того, что может быть точно определено. Люблю книги, живопись, живу, как живется. Если б я умел защитить свои права или мог бы сделать широкий жест и присоединиться к революционерам! Но какая-то препона в моей душе не дает мне стать на ту или другую сторону. Препона — по своей сути понятие контрреволюционное. Но я не контрреволюционер. Просто не могу разобраться и от всего устал. Какое место в Истории займут стихи, которые мне вспоминаются? Или музыкальная фраза? Или мое мимолетное волнение, когда я смотрю на горизонт? Где вершится История и что входит в Историю? Что я для нее, коль скоро не мне ее вершить? Мое место в сточной канаве — я слышу поступь тех, кто проходит мимо меня, яростно стремясь в будущее. А я гожусь только на свалку. Справедливость, свобода, мир — я все это признаю. Как такое не признать! Но я не знаю, где же они, а все кругом знают. Знают, что всем людям надо есть. Но как установить, кому добывать еду и кому ее распределять? А если кто-то не согласен с теми, кто распределяет? Все знают, что человек должен быть свободен. Но опять-таки задача: как защитить свободу от тех, кто против свободы, если не отвергать их свободу? Все знают, что надо стоять за мир. И тут проблема: как быть с теми, которые тоже за мир, но только за другой и, стало быть, за этот мир бороться не могут? Простые истины оказываются такими сложными. «До чего ты глуп, дружок», — мой старый учитель. У меня есть время обо всем этом подумать. Сделать усилие. Выжать все что можно из собственного интеллекта. Я обязан подумать. На том я и порешил по дороге к Хромому.
Таверна Хромого — прежде всего таверна. Но здесь же пекарь оставляет хлеб, а частенько и почтальон — корреспонденцию. Сегодня, например, я получил письмо от сестры, вернее, от зятя. Прочту потом. Здесь же, в таверне, и центр народного волеизъявления. Плакаты, лозунги, манифесты. Манифест на манифесте, лозунг на лозунге: «Долой реакцию и всех, кто ей пособничает!», «Долой Архитектора, прислужника реакции!», «Да здравствует Архитектор, друг народа!», «Власть — рабочим!», «Фабрика принадлежит народу!». На последнем лозунге кто-то сверху написал: «сеньору Луизиньо» и несколько крепких словечек — на благо просвещения. Впрочем, никто Архитектора не знал, никто его не видел, но то ли слышали о нем от меня, то ли считали, что должен существовать какой-то источник мудреных замыслов. Было воскресенье, и после мессы народу в таверне наберется порядочно. Сам Хромой к мессе не ходит, не в ладах он со служителями церкви.
— Но этот теперешний — из лучших, — говорю я ему.
— Все они — один другого хуже. Этот теперь толкует о народе, лезет в народ, даже сюда заходил пропустить стаканчик. Меня так и подмывало подлить ему скипидару. Все они сукины дети, погрузить бы их на баржу да утопить в море.
Хромой — на своем посту, за стойкой. Одна нога у него подвернута стопой внутрь, и при ходьбе ему приходится перешагивать через нее другой ногой. Когда он смеется, то обнажает все зубы, точно заржавший конь. Я вижу этот лошадиный оскал, два сплошных ряда крупных зубов. В полутьме кабачка — символ плотоядного веселья: огромные и мощные, как мельничные жернова, зубы, оскаленные до самых десен, я вижу их. Они врезались мне в память, такие большие и неподвижные. А неправдоподобно ослепительный воздух лучится солнечной радостью моря. Лежу животом на песке, подперев ладонями подбородок. Дугой выгнутый горизонт, головокружительная даль, глаза закрываются — не надо излучать себя в пространство. И вдруг откуда-то сзади — пронзительные крики, будто взрыв солнечного света, дети, словно стая мышей или паучков, шумной ватагой бегут к морю. Вижу мелькающие тоненькие ножки. Живые маленькие буквы, которые сорвались со своих мест и перемешались. Пробегают мимо меня, изо всей мочи стараясь не отстать друг от друга и поднимая тучи песка, затем сбиваются в кучу, разом бросаются в волны, из воды торчат одни головы. С улыбкой гляжу на них. Детство прекрасно, когда смотришь со стороны, когда сам из него давно вышел. Летят солнечные стрелы, радугой переливается воздух, пронзительные детские крики перекрывают глухое ворчание океана, сотрясают солнечную синеву. Взгляд мой тронут нежностью — оставьте меня в покое. Меня ждет Хромой со своим смехом, со своими зубами-жерновами — оставьте меня в покое. В ребенке, улыбающемся солнцу на берегу моря, — целый мир. Все ошибки и преступления, и вся ненависть, и все неутомимые покорители Истории, которая так и остается непокоренной, и мудрецы, и философы, и моралисты, и безумный бесконечный бег, бесконечная борьба, и погоня до истощения сил за истиной, когда вокруг столько людей уходит в могилу с истиной, уже превратившейся в заблуждение, — о господи! Но таков уж человек, он принимает удар ножа и мученический венец во имя того, что никогда не сможет осуществиться. Вот ребенок. Один. Отошел от остальных. Остановился на мгновение — о чем ты думаешь? Тело его блестит на солнце. Прошлое мертво, передо мной жизнь, цельная и чистая, как брильянтовая диадема. Солнце сверкает в мокрых волосах. Есть на свете радость. И тогда Хромой мне говорит:
— Моя жена… вам Каролина передала…
— Неважно. Чего тут у вас можно поесть?
— Значит, вы пообедаете здесь?
Обедаю в небольшой боковой выгородке. Высоко расположенное окно, стол из двух досок, видавшая виды скамья. Я один, выпивохи соберутся позже. Хромой приносит хлеб, вино, колбасу, небольшой кусок копченого сыра — так называемый «сырок». Я меж тем читаю письмо сестры, то есть зятя, пробегаю глазами строчки по диагонали.
«Фабрика… защищать интересы семьи. Ведь ты… ты же в этом не заинтересован… Правительство заверило, что… А если нет, то приеду я, чтобы заняться… Но у меня свои дела. Это твое дело — позаботиться о… и напиши нам, ты уже так давно… Это нужно не столько мне, но раз уж ты… Они же твои племянники…»
Вот оно что. Как это я не заинтересован? Гляжу на сочащееся тусклым светом оконце — конечно, я заинтересован. Однако интерес мой вроде плоской линзы. Не концентрирует лучи. Быть реакционным или прогрессивным — значит сконцентрировать свою жизнь в определенной точке. Я не сконцентрировал.
— Хотите глазунью? Можно поджарить.
— Хорошо, дружище.
Не сконцентрировал. А может, и сконцентрировал. Но не в плане социальной справедливости. Как уже было сказано, я из породы бесполезных. Куда отнести мелодию, которую я часто вспоминаю, в чем ее правда? Или стихи, вызывающие волнение в неведомых мне самому тайниках души, — куда их записать, в какую графу великой книги Дебета и Кредита? Спросить бы об этом учителя, мы с ним уже разговаривали, говорить с ним нелегко, кинешь ему словечко, он упрячет его в карман, не откликнется. Но мы все же поговорили. Или спросить нового священника, и с ним я уже один раз поговорил. Оба они — люди необыкновенные, живут по твердым канонам, не оставляя никакой лазейки для слабости.
— Конкретно… Объективно… Классовое самосознание.
— Какое место отвести этим живущим много веков стихам? Как случилось, что они прошли через все битвы Истории?
— Конкретно, хотя буржуазия… ненаучно говорить о классах, тогда это были общественные группы… надстройка и базис, но отношения между ними не механические, а диалектические… диалектика классовой борьбы… пробужденное классовое самосознание… и чтобы решить проблему… хотя идеология правящего класса, буржуазные ценности и мелкобуржуазный дух… ненаучно говорить о классах…
Колбаса хороша. Выпиваю полный стакан вина. В комнатушке стены будто пропитаны тишиной, тусклый свет сочится сверху, из маленького окна. Пожалуй, уже пришла зима, холодное солнце едва пробивается сквозь стекло. В моем воображении — ясный прозрачный воздух, все вещи обрели резкие очертания. Еще рано, любители выпить, должно быть, толкуют меж собой после мессы, пытаются переварить проповедь. Старуха, наверно, переходила от одной группы к другой, приставляла ладонь к уху.
— Что он сказал?
…спрашивают друг у друга чуть ли не все. Есть в деревне молодой парень — я еще не говорил о нем? Это Силверио, гробовщик. После землетрясения сколотил столько гробов, сколько смог, платило правительство…
— Не только правительство, — пояснял Силверио, он парень развитой, — многие страны прислали деньги…
— На гробы?
— На всё, на восстановительные работы. А где они, эти деньги?
…остальные гробы прислали из Лиссабона. Что сказал священник? Гробовщик Силверио знал. Знал, что народ, и права трудящихся, и фабрика, и дома, в которых можно жить по-человечески… И детский сад или ясли. И зал для спектаклей и лекций. И земля — тем, кто на ней трудится. О господи! Да ведь это и моя правда, она у меня в крови. Я вижу ее в тумане моих сновидений, а как раз во сне люди и видят себя людьми, существами, не отягощенными животным началом. Знали бы вы, как мало мне дела до этой дерьмовой фабрики — «…защищать интересы семьи». Знали бы, как я вожу за нос своих родичей. Но нельзя построить новый мир, опираясь лишь на малую часть человеческого естества, что бы ни говорили провозвестники будущего. Есть в человеке и другая его часть, своекорыстная, прожорливая, и вы в нее тычете пальцем, когда сеете мечту о будущем. Эта грубая часть — зверь, сокрытый в человеке, он-то и замахивается ножом из-за сущей безделицы или открывает пальбу из-за косого взгляда, это он пинает камень, о который споткнулся, хотя ему же достанется больше, это он рычит над костью, не видит дальше корыта, были бы в нем куски побольше да пожирней. Животное начало занимает мысли человека на девять десятых. И с помощью одной десятой вы хотите создать нового человека. Да так ли? Пожалуй, той частью, которую вы осуждаете, вы тем не менее пользуетесь как приманкой в ваших проповедях. О господи! Какая вкусная колбаса! Наливаю до краев еще один стакан, пью.
— Народ. И права трудящихся. — Это сказал гробовщик Силверио.
Таверна мало-помалу… Придут после обеда, закуриваю сигарету. Короткий миг уединения, ухожу ненадолго в самого себя, сидя в полутемном закутке, погружаюсь в быстротечные и неясные видения прошлого и будущего, закуриваю сигарету. Не думать ни о чем, избавиться от всего, что меня переполняет. Один лишь миг, одно неуловимое мгновение без дамоклова меча Истории, без суровых покорителей будущего, без мрачных теней прошлого. Пью еще, затягиваюсь сигаретой. Те придут с наступлением темноты, вижу, как они безмолвной чередой проходят мимо меня, пью еще. А тут, в таверне, народ пока что не собрался, тишина. Тишина уединения, она прячется во всех углах моей выгородки, неяркий зимний свет — о, помертвелый цветок моего тихого блаженства! Но вот кто-то пришел в таверну, до меня доносится:
— У-у-ап. Ма… пе… ту-у. У-у. Ап… По…
Немая. Разве я не говорил о ней? Вот ведь не умерла вместе со всем, чему суждено было уйти в небытие. Немая. У нее опухшее лицо, налитые вином слезящиеся глаза. Так-таки и не умерла. Заглядывает в мою выгородку.
— Ан, ан, по-о…
…прижимает руку к груди, затем отводит ее в сторону, точно проповедник. Проповедник? Киваю, дескать, понял, беру себя за ухо и легонько трясу его, хочу сказать, что ей уже хватит. Она возмущенно пышет винным перегаром.
— У-у, по-о, ан, ан…
…и делает рукой жест, словно отталкивает что-то от себя. Я снова берусь за мочку уха, потом кладу руку на сердце в знак того, что согласен, она хлопает меня по руке:
— Од… од… пу-у… — и сплевывает.
— Мануэл! Налейте ей стаканчик.
— Да она уж выпила.
— Налейте еще.
…ее босые ноги — две колоды, покрытые черными наростами, загрубелая кожа в трещинах; она прижимает к груди обе руки, благодарит:
— Па-а, па-а.
Теперь уж таверна действительно мало-помалу заполняется народом. Дразнят Немую:
— Сколько раз ты сегодня (представляю себе непристойный жест)?..
Та разражается яростными криками:
— Бу… бу… (замолкает, наверно, жестикулирует, мне не видно) — тьфу!
Мануэл Хромой переводит:
— Она хочет сказать, что твоя жена…
— Вот сука чертова!..
…и все хохочут. Теперь другая сцена всплывает в бесконечном потоке моих мыслей — о глупая память, — я все еще сижу в таверне, а пора уже уходить. Слышу шаги, звон монет об оцинкованную жесть, двое заглядывают ко мне.
— Входите. Присаживайтесь. Прошу вас.
Переглядываются, исчезают. Потом, не помню, сколько времени прошло, как вдруг… Сначала яростный спор: почему остановили работы — работы не остановили, а просто-напросто… Как это не остановили? Ты видел, чтобы кто-нибудь работал?.. Рычат, как злые собаки, оскалив зубы: у правительства нет денег, правительство теперь вместе с народом, и рабочие получают одинаково, когда работают и когда не работают, так зачем им работать? Прислали кучу денег, миллионы из… и еще из… У них нет даже плана — как это нет плана? Это тебе не фасоль сажать. А этот самый Архитектор? Архитектор забросил работы, он их не видел, и я не видел никакого Архитектора, кто его видел? Говорят, многие потребовали — кто потребовал? Вот ты, например, ты жил в хлеву, а теперь тебе подавай двухэтажный дом, да я был бы последним псом, если бы… Точно разъяренные псы, ряд оскаленных зубов… Хромой смеется, у него зубы как мельничные жернова… да я был бы последним псом, какой сукин сын сказал, что… сука была твоя бабушка…
…я снова вижу эту сцену мысленным взором, замкнувшись в себе на мгновение, и это мое бесконечное мгновение вдруг начинает дробиться на крохотные частицы, так что картина предстает передо мной в мельчайших деталях. Сжатый кулак поднимается, поднимается, вот он уже высоко над головой, начинает опускаться, устремляется вперед, к пылающему ненавистью лицу противника — удар! У того голова откидывается назад, волосы падают на лоб, он тоже заносит кулак, окружающие медленно расступаются, образуя круг, на лице ударившего застыла маска злобного торжества, теперь кулак его противника, точно в замедленном кадре, постепенно продвигается вперед, человек застыл на одной ноге в непонятном равновесии, другая нога замерла в воздухе; кулак приближается к лицу противника, уже почти коснулся его, но голова начинает уклоняться в сторону, и сжатый кулак лишь слегка задевает скулу; в замедленном кадре — как будто спокойный, плавный танец — корпус движется вслед за кулаком, человек как будто висит в воздухе, подняв ногу, чтобы шагнуть вперед, затем ступает, обретая равновесие, обе кисти сжаты в кулак — удар, голова противника содрогается, медленно откидывается назад, волосы падают на глаза, второй кулак, еще удар, тоненькая струйка крови из уголка рта, кровь течет все сильнее, человек с окровавленным лицом начинает новое танцевальное па: отделившись от пола, совершает полный оборот, а когда снова становится на ноги, рука его поднимается, сверкает нож, человек всем корпусом подается вперед, сталь блестит, отражая свет лампы, лицо пышет жестокой ненавистью, зубы сжаты в злобном оскале, глаза прищурены, рука начинает опускаться, противник пробует уклониться, не успевает, острие ножа касается рубашки на груди, протыкает кожу, входит в тело, по рубашке медленно расползается кровавое пятно, рука с окровавленным ножом снова поднимается и тут же опускается, нож опять медленно вонзается в тело, кровавое пятно расползлось уже по всей груди, раненый медленно поднимает руки к груди, прикрывая сердце; нож снова опускается, острие входит в руку, кровь течет все обильней, ею обагрены обе прижатые к груди руки, два человека плавно танцуют, на лицах стоящих в кругу злоба и страх, раненый начинает клониться вперед, падает, медленно подскакивает, как резиновый мяч, роняет руки и наконец затихает, растянувшись ничком.
XI
Это было зимой, в пять часов утра. Накануне отец сказал:
— Завтра спите подольше…
…но разве улежишь в постели? Так бывало каждый год. С тех пор как я себя помню, это происходило каждый год. Как правило, мы просыпались, когда обряд жертвоприношения уже начался. Вернее, нет, жертву еще только тащили на алтарь. Закрываю глаза от солнечного буйства, вспоминаю. Пронзительный визг, представляю себе, как животное дергается. Этот голос отчаяния доносится из нашего загона, в утреннем сумраке звучат до отказа натянутые стальные струны. Соскакиваю с постели, я еще вчера знал об этом событии. Поспешно одеваюсь, бужу брата, отчаянный визг достигает апогея. Выйдя из дома, вижу на каменных плитах тротуара, идущего под уклон, доски жертвенного алтаря. Почти бесшумная суета, люди трудятся, не поднимая шума: держи здесь, тащи — это Червяк и Грамотей. Тут же и Тьяго и Мукомол. Еще не рассвело, тайный ритуал вершится перед рассветом, кто-то высоко держит фонарь. В какой-то момент Грамотей обозлился. Он был высокого роста, этот Грамотей, я хорошо его помню. На ходу двигал головой взад-вперед, как курица, — и вот он обозлился. Свинья все вырывалась от него, и он пнул ее в брюхо. Та завизжала еще громче и по-другому, прямо-таки зашлась визгом. Отец заорал: зачем бить животное. Он был рядом и почесал свинье хребтину, чтобы она успокоилась. И тут увидел нас.
— Марш домой!..
…и мы бросились бежать, но тотчас вернулись. Опять тихо, свинья похрюкивает, люди тяжело дышат. Матадор, повернувшись к свету, пробовал пальцем лезвие длинного ножа. Он стоял в стороне, безучастный ко всему. Мне он видится высоким, огромным. Отдельно от всех. Жрец древнейших времен, серьезный, священнодействующий. Я смотрел на него со страхом, а он не видел никого. Свинья была здоровенная, четверо с трудом управлялись. Жрец застыл в религиозном экстазе, глядя в темное небо. Стоял неподвижно, не смотрел ни на кого. Воплощение тайного могущества, он был величествен. Отец ходил вокруг свиньи, распоряжался. Наконец дотащили свинью до алтаря, завалили на доску, небо на горизонте начало светлеть.
— Привяжите ее к доске…
…но матадор, все такой же важный и серьезный, сказал — не надо. Такое насилие — издевательство над жертвой, оно принижает и наше собственное достоинство, привязывать свинью — бесчестно. Свинья, пригвожденная к доске дюжими руками четырех мужчин, отчаянно брыкалась. И визжала. Визг пронизывал предрассветное небо. Я стоял ни жив ни мертв, широко раскрыв глаза от страха. И вот матадор шагнул к свинье. Воздел свой нож, как шпагу, перекрестился им. Склонившись, почесал ей шею. Какая-то женщина присела на корточки, подставляя большую глиняную миску, чтобы собрать кровь. Матадор наткнулся на нее, презрительно пнул. Женщина посторонилась, все смолкли, кто-то поднял повыше фонарь. Я встаю на цыпочки, мне хочется все увидеть. Острие ножа ищет уязвимое место, погружается медленно, визг звенит в ушах. И вот — струя черной крови. Бьет ключом, и с ней из животного уходит жизнь. Липкий от крови нож выходит наружу. Но матадор погружает его в тушу еще несколько раз, убивая остатки жизни. Густая кровь бьет фонтаном. Как сейчас вижу. Потом визг утихает, переходит в хрип. Матадор по-прежнему сосредоточен, серьезен, безмолвен. С каждым вздохом животного фонтаны крови слабеют. Слышен лишь хрип. Наконец свинья вздрагивает всем телом и неподвижно распластывается на доске, не издает больше ни звука, кровь уже не течет. Матадор, сказочный великан, подняв нож, тщательно вытирает его — руки все в крови, — вкладывает в ножны из выделанной бычьей кожи. Затем свинью стащили с доски, кто-то пошел за соломой, чтобы окурить тушу, опалить щетину на хребте. Резкий запах горелого мяса, вокруг туши пляшут огни. Потом убитую свинью омывают, выплеснув несколько ведер воды, растирают большими камнями, омытая и окуренная туша лежит неподвижно на каменных плитах тротуара, рядом — безмолвный матадор. Огромный, сказочный великан. А заря охватила уже весь горизонт. Затем свинью с трудом поднимают — мертвая она весит гораздо больше, — несут в дом и подвешивают за задние ноги. Матадор, по-прежнему серьезный, вынимает нож из ножен. Твердой рукой делает разрез сверху вниз, вываливаются кишки, все внутренности, он отсекает их точными ударами, очищая мясо, всю тушу, и та уже принимает вид окорока, свинины, а женщины меж тем собирают внутренности и несут их мыть к ручью.
Все это правда, и правда эта у меня в крови, она и в пролитой крови животного, и в таинстве ритуала, передаваемого из поколения в поколение, и в жертве богам домашнего очага, и в неразрывном единстве жизни и смерти, в страдании и в любви, в жестокости и нежности, в освящении насилия, в покое и красоте занимающегося рассвета.
XII
А дети меж тем вышли из воды. Какой-то мальчишка трижды свистнул, и они дружно двинулись к берегу. Мокрые, озябшие и счастливые. Пробежали мимо меня, обрызгали, море стало еще пустынней. Вздымает волны и, как ослепший от ярости бык, бьет и бьет ими в песок. Ударит, отступит, снова ударит. Остановилась какая-то девушка, смотрит на детей — оставьте меня в покое. Меня ждут на митинге — оставьте меня в покое. Я пролежу на пляже весь день, я только вчера приехал из деревни, мне нужно напитаться солнцем. Жизнью. Девушка остановилась посмотреть на детей, те уже убежали, она осталась. Вижу ее в профиль на фоне неба над горизонтом — что тебя остановило? Ее осенила какая-нибудь мысль, не может быть, чтобы она просто подставляла солнцу незагоревший бок, наверно, увидела кого-нибудь на другом конце пляжа. Смотрю на нее. Темноволосая, крепкого сложения. Фигура резко очерчена кривыми линиями, плавно сбегающими от головы к сильным крутым бедрам. Крепким, тяготеющим к земле. Чеканный профиль на фоне неба над горизонтом. Я лежу на песке, и она кажется мне высокой, голова ее окружена небесной синевой. Округлые тугие бедра, высокая грудь. Чистые линии, почти идеальные. Что значат смерть, ненависть, человеческая суета? Чистые линии женского тела на фоне моря и неба, солнечное мгновение. Но мне надо идти, митинг состоялся через неделю.
Было воскресенье. Солнечный зимний день. Безветрие. В центре большой площади, среди неподвижных экскаваторов, небольшой помост, его сколотил гробовщик Силверио. И два громкоговорителя, я стою у самой трибуны. Народу на площади было много, столько не набралось бы во всей деревне — может, пришли и нездешние? Оратор нездешний. Бледный, жидкие волосы над высоким лбом. Он стоял молча, ждал. Сложив руки на груди и поджав губы. Наконец широко развел руками и произнес: «Друзья-а-а!» Собравшиеся все еще шумели, и он подождал. Потом повторил, повысив голос: «Друзья-а-а!» Шум начал утихать, и он заговорил:
— Мы собрались здесь, чтобы разрешить важную всенародную проблему. Ибо проблема эта касается не только вас! Проблема не только жителей этой деревни, но и всех трудящихся нашей многострадальной Португалии, наша общая проблема, проблема нашей Родины.
Произнеся слово «родина», он помолчал. Я плохо разбираю его слова: голос, усиленный мощными динамиками, детонирует, откликается многократным эхом по всей площади.
— Вы видите, работы остановлены. И вы все хотите знать, все до одного, почему они остановлены, почему не продолжаются, кто заинтересован в том, чтобы все оставалось как есть, вы пришли сюда, чтобы узнать это, и я стою здесь перед вами, лицом к лицу с народом, и мы поймем друг друга, мы все должны друг друга понимать. Прошли те времена, когда народу лгали, революционный процесс требует патриотизма, мы должны добиться уважения к себе, нам нужно разгрызть не один крепкий орешек. Я обращаюсь к трудящимся, к патриотам, обращаюсь к землепашцам, никто не собирается отнимать у вас вашу землю, ваши поля, деревня должна быть восстановлена, и каждый должен иметь свой дом, свой семейный очаг, несколько комнат и…
…тут меня кто-то трогает за плечо — Немая тянет узловатую руку, просит монетку, приговаривая «у-уа, у-уа», вижу, как она протягивает руку к другому участнику митинга…
— …туалет. Наши враги сеют ложь, мы действительно хотим, мы считаем, что… На нас лежит исторический долг. И хотя идеология правящего класса, идеологическое наступление и провокационные вылазки тех, кто наверху… мы верим в мир и прогресс. И БЕЗ СТРЕЛЬБЫ! Пусть узнает весь мир, что прогрессивные силы нашей страны борются с силами реакции, с монополистическим капиталом и латифундистами. Пусть узнает весь мир, что рабочие и крестьяне, мелкая и даже средняя буржуазия… на выполнение нашего святого долга. Это долг нашей чести. Но надо без колебаний разоблачать всех, кто… ведь вы знаете, что под личиной… дело обстоит гораздо серьезнее, это не что иное, как классовая…
…когда же эти сукины дети у меня за спиной перестанут шуметь?
— …борьба. Но мы хотим, чтобы, защищая интересы Родины и трудящихся, единственного гаранта начавшегося революционного процесса… во имя всеобщего единения мирным путем, без стрельбы! Будем разумны! Народу надо остерегаться демагогов, спекулирующих на том, что мы храним в наших сердцах как знамя, как…
— Ты опять?
Это Немая тянет ко мне свою руку с узловатыми пальцами, просит монетку — у-уа, у-уа, — прижимает руку к груди, просит прощения, глаза налиты вином. Ну когда угомонятся эти сукины дети у меня за спиной?
— …как гимн. Мы должны быть начеку, на нас лежит долг, потому что эти лозунги, эти заявления и массы трудящихся города и деревни, занятые повседневным трудом… И без выстрелов! Залогом тому наша честь! Необходима четкая политическая линия, надо, чтобы слово не расходилось с делом, и нужна определенная классовая позиция. Без лжи и вывертов. И без выстрелов! Но я спрашиваю: как обрести классовое самосознание при нынешнем брожении умов? И любовь к Родине, любовь к народу? Вам надо знать и о том, что борьба партий… и единство — в укреплении демократии. Никто не может сказать, положа руку на сердце, что… ибо это долг чести, а дисциплина всегда… но раскольники и фракционеры… межпартийная борьба… в ущерб интересам страны, против прогрессивных патриотических сил нашей Португалии…
…и в какой-то момент я перестал его слышать. Как будто между нами вдруг выросла стеклянная стена. Я видел, как он разводил руки, будто хотел объять преподносимую народу истину. Видел его рот. Губы у него были как у лягвы, он шлепал ими, то раскрывал, то складывал трубочкой, чтобы выпалить или постепенно, со свистом, выдохнуть какую-нибудь тонкую мысль. Редкие волосы разлохматились. То ли от легкого ветерка, то ли оттого, что он резко тряс головой, они сползли на его наморщенный лоб. Время от времени он растягивал губы в улыбке, показывая крупные зубы, или сгребал воздух перед собой обеими руками, тем самым давая понять, что сбивает в отару разбредшихся овец. Или еще воздевал перст, точно божий посланец. Однажды присел — должно быть, под тяжестью великой истины. Но чаще поднимался на цыпочки, когда истина была для него слишком высока. Или брезгливо тряс рукой в знак того, что отвергает заведомую ошибку. Потом я снова стал слышать его и слушал со вниманием. Но тут я заметил, что народу прибавилось. Сквозь толпу двигалась какая-то группа людей, никто не замечал их, но я-то видел. Полупрозрачные белесые фигуры, сотканные из тумана, по временам они темнеют, обретают естественные краски — я же их знаю, знаю! Зачем вы пришли сюда? Сеньор учитель! Сеньор Шименес! Зову, они не слышат, вот проходит Шарепе в расклешенных брюках, вот Певун. И Горлица идет, выпятив грудь, настоящий алтарь. И врач, поборник подрывных идей. И дурочка Палайя, а перед ней — Шикиньо. Зачем вы сюда пришли? И Казанок, и Мотыга, и Дуболом. Идут мертвецы, проходят, один я их вижу. Время от времени они останавливаются, слушают оратора, когда тот подымает руки, идут дальше. Потом мало-помалу… Растворяются в воздухе, они ведь из той же материи, что и облака, тают, как тени, оратор продолжает:
— …защищаясь от наших врагов, мы не признаем полумер и колебаний! Но и не ввязываемся в межпартийные склоки, они на руку демагогам, ведущим идеологическое наступление на нас, мы должны быть бдительны. Необходимо решительно разоблачать сектантство и оппортунизм и подрывные действия монополистов и латифундистов! Мы заявляем, что не хотим и не допустим искусственного раздувания каких бы то ни было проблем, мы смело и открыто стоим за порядок, мы желаем знать, куда девается прибавочная стоимость! Научное понимание процесса эксплуатации трудящихся и махинаций с заработной платой — все мы это знаем, интересы трудящихся познаются в повседневном общении. Мы говорим, что заработная плата — последний редут эксплуататорских классов, и разоблачаем врагов наро-о-о-ода, пусть все знают, что прогресс и единство всех прогрессивных сил… и Родина — не абстрактное понятие, а реальная сущность. Вот что такое Родина. И мы хотим, чтобы в деревне и в городе те, кто трудятся с волами, впряженными в плуг, и те, кто управляют машинами, станками и подъемными кранами, подали друг другу руки. Сегодня ваша забота — восстановить деревню. Мы знаем, вся страна знает о тайных махинациях реакционеров, но кто диктует законы? Кому нужно саботировать то, от чего зависит ваш будущий труд, то, что для вас является долгом, делом чести? Восстановить деревню — это прежде всего определить, где будет ее центр, вокруг чего вы объединитесь как вокруг символа новой страны, нового человека, обращенного в завтрашний день. Так вот я считаю, и всякий сознательный человек со мной непременно согласится, что наперекор силам реакции надо воздвигнуть символ лучезарного будущего нашей Родины, так думают все партии, достойные доверия, и наше мнение заключается в том, что центром деревни должна стать фабрика, которая раньше была далеко за ее пределами. И дело не только во времени, затрачиваемом на дорогу, или в подметках, которые вы стаптываете в зимние холода и в летнюю жару, — это будет ваш центр. Есть проект восстановления, но что же это за проект, в котором есть место экономическому саботажу и классовому произволу… вдали от ваших земель, от ваших жилищ — вот что хотят сделать с вами правящие классы. Здесь, в центре деревни, на этом самом месте, где я сейчас стою, вы должны этого требовать, и это будет не только символ! Здесь, рядом с вашими домами, — фабрика, храм труда, так чтобы мать, если заплачет ребенок… я не знаю, как будут обстоять дела с детским садом, и мужчины не будут тратить драгоценное время на дорогу. И не будут трепать подметки, которые из-за саботажа все дорожают и дорожают. Но главное — ваши дети будут расти, видя воочию труд во имя прекрасного будущего, которое ждет вас по завершении идущего сейчас революционного процесса. На нас смотрит весь мир, хоть кое-кто и говорит, что, мол, История смотрит на обездоленные классы только одним глазом, а другим — на эксплуататорские классы. Надо, чтобы мы все как один… фабрика как знамя нового мира — здесь, она будет центром, и в дни отдыха, глядя на нее, вы услышите призыв к счастливому будущему нашей страны, которая станет Родиной для всех, ибо мы изгоним лишь предателей, саботажников, монополистов и латифундистов, врагов народа, господствующие классы, идеологических агрессоров, паразитов — всех, кто хочет затормозить неудержимый революционный процесс, похитителей прибавочной стоимости, элиту, капиталистов, догматиков, пьяниц, развратников, пустопорожних любителей фадо…
— Да здравствует фадо!
Поднялся ропот, люди, уставшие слушать, шумели все громче — какой-то шутник заступился за фадо, оратор стал пояснять, что…
— Да я не против фадо! Я говорю о бездельниках! О подонках! О люмпен-пролетариях, которые, в то время как трудящиеся массы…
— Пусть говорит Немая!
…что там за провокатор? Оратор озабоченно оглядел собравшихся, руки взметнулись в единодушном согласии…
— Пусть говорит Немая! Пусть говорит Немая!
…гвалт нарастал, на помост поднялся гробовщик Силверио, яростно потребовал тишины, но толпа уже развеселилась: пусть говорит Немая, пусть говорит Немая. Несколько озорников принялись подталкивать к трибуне сильно захмелевшую Немую, та не хотела, все тянула руку, выпрашивая монетку, оратор улыбнулся, шутки он понимает, он вместе с народом, речь закончит потом, пусть говорит Немая. И Немая, пошатываясь, поднялась на помост, ступая по доскам босыми ногами, жестикулируя и что-то ворча себе под нос. И вся площадь вдруг затихла. Мужчины, женщины и дети, внезапно посерьезнев, приготовились слушать; Немая, слегка горбясь, добралась до микрофона, все застыли в ожидании: мужчины, женщины, оратор с понимающей улыбкой на губах, потом и он стал серьезным и немного жалким, как мне показалось, Немая стояла, шатаясь, у микрофона. И вот в тишине раздался ее громкий голос:
— У-у… а, у-у, у-у!
Замолчала, сделала рукой непристойный жест и добавила:
— Му… му, та-та, тьфу! — плюнула.
Никто не проронил ни звука…
— Пу, пу… та-та-пу!
Двое мужчин с серьезными лицами взяли ее под руки, она пошла. Но вырвалась и снова подошла к микрофону:
— Фу… фу… нья, нья, тьфу!
И тогда уже пошла с помоста, топая распухшими ногами по дощатым ступенькам. Наступила тишина, все молчали, солнце клонилось к горизонту. Люди начали расходиться, слышно было только шарканье ног по земле, никто не произнес ни слова.
XIII
Иногда я выхожу погулять — довольно часто. Остальное время сижу дома, читаю. Завожу проигрыватель, слушаю музыку. Когда гуляю, ухожу в прошлое, недавнее и вместе с тем далекое, — что его отдаляет? После внезапной катастрофы всегда остается глубокий провал в пространстве и во времени. И мертвецы. Когда слушаю музыку, тоже ухожу, почти каждый раз. Я из породы бесполезных, из тех, кто уходит от жизни в другую, ими самими выдуманную жизнь, кто создает для себя реальность за пределами реального и живет в ней; я из тех, кому ведомо, что остается, после того как минует все преходящее, из тех, кто несет в себе правду, свою правду, другой для них не существует; я из тех, кто закрывает глаза, чтобы видеть, из тех, кто наделен памятью, вмещающей целый преображенный мир — там моя вотчина; я из тех, кто забывает о том, что происходило, и живет тем, что осталось от события в его памяти; я из отщепенцев, отвергающих мораль — какая у тебя мораль? Я — из тех. И еще из тех, кто видит неизвестное во всем известном, в ночной звезде и в межзвездном безмолвии, в собаке и в собачьем взгляде, в камне (а для чего существуют камни?), в красках и запахе полевого цветка; как-то раз я нашел желтый цветок на длинном стебле, с изумительным запахом, выкопал и, не стряхивая земли с корня, принес домой, посадил на клумбу — завял.
А не побывать ли мне в городе на этот раз? Можно поехать на фабричном грузовичке: дорога до самого города — сплошные рытвины, можно попросить лошадь у Мазилки, он не раз оказывал нам подобные услуги, можно пойти пешком, пойду пешком — шагаю по самой кромке берега к высоким скалам в конце пляжа. Сколько километров? Иду пешком, чтобы размяться. Белая лента дороги уходит вдаль, ясный зимний день, в холодном воздухе все предметы обретают четкость линий, в густой небесной синеве, точно твердый алмаз, сверкает солнце. Шаг мой легок, оттого что иду я к неясной цели, иду в ничто, в бескрайние горизонты, туда, где буду целиком принадлежать самому себе, сбросив и забыв все, что меня угнетает, иду по белой дороге — шагаю по кромке пляжа. Вдоль пенной полосы. Ноги вязнут в мокром песке, волны в белоснежном кружеве пены брызжут соленой влагой, в ноздрях — острый запах моря, воздух искрится частицами света. Дальний конец пляжа в легкой дымке, высокие скалы круто, почти отвесно обрываются у моря. Время от времени я ненадолго останавливаюсь, обвожу взглядом широкую дугу горизонта — останавливаюсь у края дороги, взгляд мой тонет в бесконечных далях. Что я здесь делаю? Чего жду? Как будто жизнь замерла, История остановилась и где-то, в своих темных глубинах, подводит итоги, взвешивает «за» и «против». История остановилась, тебе надо было погибнуть под обломками. Дорога пустынна — когда вернется Архитектор? По обе стороны обширные густые заросли дрока, вдали — зеленые пятна сосновых рощ, голые поля, и мне кажется, что передо мной кое-как залатанный нищенский плащ, под которым скрыты моя нужда и мое отчаяние. И вот за поворотом, с вершины холма я вижу фабрику, красильню, в дверях стоит Тьяго, отдает распоряжения кому-то, слышу его громкий голос, вижу дым над трубой, а рядом с красильней, ближе ко мне, — контора. Вхожу, отец, сидя за столом в шляпе, что-то подсчитывает, считает вслух, карандаш его движется по колонкам цифр сверху вниз, за другим столом — мой брат Эдуардо.
— Добрый день, отец.
Он меня не видит. Рука с карандашом поднимается над листком с колонками цифр, снова опускается, слышу, как отец вполголоса читает цифры, на голове у него шляпа. Наконец он бросает карандаш, в ярости поворачивается ко мне и начинает орать, брызгая слюной, — сукин сын этот Архитектор…
— Да он просто осел, что за тупоумие! Фабрика посреди деревни, а всё эти пустозвоны политики, я пущу им красного петуха, сукины дети, дерьмо собачье, откуда они возьмут воду? Мочиться будут на колесо, чтоб оно крутилось? Я этих ублюдков придушил бы своими руками, отребье вонючее, прохвосты, я уже говорил твоему брату — все спалю, ничего не оставлю, спроси у этих голодранцев, где они видели фабрику посреди деревни, я им всем рога обломаю…
…всем…
…внезапно отец замолчал и сразу же вернулся к своим счетам: девять да восемь — семнадцать, и три — двадцать, и пять — двадцать пять, взялся за другие счета, бормотал цифры, словно читал нескончаемую молитву, а я пошел вниз, к фабрике, она стояла на дне котловины. Большой зал с широченными воротами, что-то вроде ангара, в воздухе тонкая шерстяная пыль, пахнет овчиной; металлический лязг станков, сматывающих нить с бобин, эхом отдается под крышей. Останавливаюсь у входа, смотрю, как деловито суетятся рабочие, в центре зала вижу Сабину. Высокая, белолицая, серьезная. На фабрике надо строго соблюдать все заповеди, об этом кричал отец, я как-то раз улыбнулся ей, она тоже улыбнулась; стою наверху, у дороги, внизу — опустевшая, безлюдная фабрика. Глубокие трещины в стенах, одна стена обрушилась, с этой стороны осела крыша. Стою и смотрю, а над вспененными гребнями волн — соленые брызги, водяная пыль, ветерок приносит свежесть и запах моря. В конце пляжа высоченные скалы круто спускаются к морю параллельными террасами, глухие каменные стены, тесно прижатые одна к другой, косо уходя в воду, образуют просторный тенистый грот. Гляжу вверх, на острые края скал, и у меня начинает кружиться голова, а мое голое тело охватывает прохлада. Море, сжатое скалами в узкую полосу, кипит невысокими волнами в хитросплетении пенных кружев, опускаю ноги в волны — новый прилив свежести, даже пробегает холодок по спине. Зябко съежившись, наклоняюсь к воде и начинаю обеими руками поднимать брызги в какой-то детской радости, ощущаю себя вернувшимся к началу начал, к первозданному неведению, к изначальной чистоте крещения.
Этим я и занимался, как вдруг кто-то тронул меня за плечо…
— Это вы? Здесь?
Я сел на каменную глыбу у дороги, глядя на разрушенную фабрику. Я давно здесь, а вы?
— А вас что привело сюда, друг мой?
Архитектор сел рядом со мной, попросил огонька. Потом улыбнулся мне в ответ, выставив напоказ крупные, лошадиные зубы. Затем, спрятав зубы, задрал редкую бороденку и воздел перст на высоту, соответствующую той истине, которую он изрек:
— Что еще может быть центром деревни? Фабрика — это не только символ. Фабрика — храм новой эпохи, рабочему нужна вера. Но это не единственный довод…
…и он замолчал. Я ждал, рассеянно глядя на горизонт, на неясные очертания светлого будущего. История остановилась — тебе надо было погибнуть под обломками.
— Есть и другие, начиная с экономии времени на дорогу до выигрыша в эстетическом плане: фабрика украсит деревню, она будет стоять в ее центре, как монумент.
— А шум? А запах?
— Трудовой шум — как музыка, как щебет хлопотливых птиц. А промышленные запахи — как аромат полевых цветов. Запах и шум будущего…
…а я все смотрел на горизонт, на неясные очертания этого самого будущего…
— И нет воды. Как привести в движение колесо?
…Архитектор снова улыбнулся. Но эта улыбка была уже наполовину сострадательной. Вода. Но он же говорил о будущем…
— …я говорю не о допотопном кустарном промысле.
Нигде в мире промышленность не зиждется на водяном колесе. Повсюду известно, что изобретены энергетические установки. Фабрика. В центре деревни. Храм новой эпохи человеческой истории.
— Нет ли огонька?
Курит он жадно, беспрерывно. Но огня у него нет никогда. Даю прикурить Луису Гедесу, он служил на флоте, у него огромные седые усы, пожелтевшие от табака. Курил он картинно — потом высоко поднимал руку и выбрасывал окурок широким жестом, иногда чуть не задевая собеседника.
— Все это абсурдно, — сказал я.
— Весь мир — сплошной абсурд. Как еще человек в нем живет!
Молчание. Погожий зимний день, четкие линии в ярком холодном свете. День — как тело умершей молодой девушки: красивый и мертвый.
— Стало быть, работы будут наконец продолжены.
— Работы будут продолжены, — заявил Архитектор, задумчиво глядя вдаль.
Работы будут продолжены, правительство наконец дало разрешение.
— Но сначала надо, чтобы проект утвердила Ассамблея. Говорят, надо, чтобы утвердила.
— Мой зять обеспокоен нашим положением. Что же все-таки нас ждет? Впрочем, этот вопрос, видимо, выходит за пределы вашей компетенции.
— Как храм. В центре селения. К ней будут сходиться все улицы. Для поклонения труду. Бог в новой ипостаси.
Черпаю пригоршнями воду, играю как ребенок — о мое детство, вечное воспоминание. Чистота и начало начал, при чем тут смерть? На горизонте проходит корабль, держит путь в будущее — где оно, это будущее? Светлое будущее там, за горизонтом, оно сдобрено елеем обещаний и непоколебимой верой, корабль идет своим курсом. Надо и мне последовать его примеру, определить свой курс.
И тут у нас за спиной заорал отец. Он бежал и драл глотку, вопил и жестикулировал, останавливаясь, чтобы завернуть словечко покрепче, я слышал не все, что он кричал, до меня долетали разрозненные слова, но они, несомненно, заключали в себе квинтэссенцию его речи…
— …сукин сын… вставить в задницу пук соломы и поджечь… чтоб на тебя в аду черти нагадили горячим дегтем… дерьмо собачье…
…должно быть, он выкрикивал эти слова с пеной на губах. Потом я обернулся — Архитектор исчез. Отсюда дорога шла по прямой, и Архитектора я увидел далеко-далеко, крошечное насекомое на белой дороге, по бокам, точно крылья, трепетали полы плаща, отец замолчал. Смотрю в его сторону — дорога пустынная, по обе стороны обширные густые заросли дрока, вдали — четкий зимний горизонт. Гляжу на корабль, нацелившийся форштевнем на будущее. Солнце сверкает на гранях высоких скал, почти отвесно уходящих в море, под ними резкая тень. Снова вхожу в нее, на плечи как будто ложится прохладная простыня.
— …сукин сын… пук соломы и поджечь…
Иногда я выхожу погулять, даже довольно часто. И мертвецы, мертвецы…
XIV
Возвращаясь, я иду не спеша, плыву в солнечном свете, вижу на песке следы чаек. Влажный податливый песок, мягкий, бархатный, на нем следы птиц. Должно быть, они разгуливали здесь на рассвете, когда пляж был безлюден, им тогда раздолье. Наклоняюсь, разглядываю трехпалые отпечатки их лапок. Мимо меня проходят пузатые мужчины в похожих на юбки широких трусах до колен, проходит компания резвящихся и ликующих молодых людей. Некоторые из них демонстрируют свою ловкость, встают на руки, медленно поднимая ноги и удерживая равновесие, и так, на руках, проходят метра два. Другие крутятся колесом. Весь пляж празднично расцвечен яркими купальными шапочками, белыми тентами. У берега воткнуты в песок удочки с невидимыми лесками. Мне хочется бежать, мускулы играют, радостью жизни распирает грудь, я чувствую себя богом. Но иду не спеша, сдерживаюсь, тело напитано солнечным светом, мне легко, я будто парю в воздухе. Иду по кромке пляжа, волны набегают на песок, то и дело лижут ноги. Все во мне поет и ликует, о, извечная радость бытия.
И вдруг — что это? В искрящемся радостью воздухе разносится погребальный звон колоколов, или это мне только кажется? Звонят по «ангелочку», я хорошо разбираюсь, по ком звонят: по мужчине, по женщине или по ребенку. На этот раз — по «ангелочку», в моей памяти им несть числа — целая вереница белых гробиков. Дизентерия, скарлатина, злокачественная лихорадка — и ангелочки летят на небо, а бедняки благодарят господа бога. Сквозь шум прибоя я слышу погребальный звон, умер сын Тьяго, Педро, они жили с нами рядом. Неподалеку, возле кузницы, стояла колода, на которой кузнец ставил подковы волам и лошадям, над нею роем вились мухи. Пахло навозом. Мы часто играли там вместе. О господи! Бедность сама по себе ошибка и преступление — какую зарубку оставила она в моей памяти? Издалека шлет мне свой знак. Как будто говорит о том, что время течет и жизнь меняется. Говорит о канувшем в вечность укладе жизни, о преступлении и святом подвиге, о забитости и величии, о мерзости и о чуде красоты — льется звон колоколов. Сын Тьяго, Педро. Как-то он принес жестяной кораблик — кто тебе его дал? Он не ответил.
— Ты его украл…
— Я его нашел…
Где нашел? Голубой кораблик. Где ты его нашел? Мы пустили кораблик в бассейне у фонтана, он поплыл. Чудо, неописуемый восторг. Мир взрослых людей, уменьшенный до таких размеров, что он стал нам доступен, — не в этом ли прелесть всякой игрушки? Огромный мир взрослых в нашем крошечном мирке. Пустили кораблик, и он поплыл. Нагрузили его камешками, на поверхности бассейна небольшая рябь, и я вижу себя на борту кораблика, а вокруг необозримое бурное море. Я попал в чудо, подо мною бездна, меня качает волна — ну разве это не прекрасно? Он голубой, вобрал в себя небесную лазурь. Плывет себе в бассейне у фонтана, куда взрослые приводят лошадей и волов на водопой, плывет из далекого детства сквозь туман моих воспоминаний. Я плыву среди обломков того, что было живым и умерло, осторожно обхожу их стороной, я миновал уже все порты, какие бывают в море жизни, осторожно проходил стороной, плывет кораблик, несет меня к самому себе — себя не обойдешь. Но Педро забыл обо мне в своем маленьком белом гробу, колокольный звон пробивается сквозь рокот моря. Мать ужаснулась: зачем тебе идти на кладбище? Такой снег. Твой старший брат и то… если бы хоронили взрослого мужчину, тогда еще… но мне так хотелось подержаться за кисть, одну из тех, которыми был украшен гроб. Мы играли вместе у колоды возле кузницы, там привязывали лошадей и волов, кузнец брал животное за ногу, скоблил копыто и молотком вбивал гвоздь в подкову. Он умер задолго до катастрофы, этот кузнец, я однажды встретил его, когда уже вырос.
— Сколько вам лет?
Спросил я, и он ответил:
— Девяносто шесть. А как быстро они прошли, дружок…
…жизнь коротка. Мгновенная вспышка. Мать не пускала меня, пришлось подождать, пока она не займется другим делом, успею к выносу из церкви. Открытый гроб в проходе между скамьями, в нем — Педро, отчего ты умер? Правда, в бедности все средства хороши, лишь бы совладать с демографическим взрывом. Побелевшее лицо, синие губы, глаза закрыты. С моей взрослой колокольни церковь кажется мне темным туннелем. По углам, на возвышениях, — неподвижные фигуры святых, призрачные лица в мерцающем свете свечей. Сумрачный день, слабый свет едва пробивается сквозь открытые двери. Из глубин памяти через дверь церкви я вижу снег. Рядом с гробом стоит Тьяго, отец Педро. Стоит серьезный, как и положено взрослому. Шляпу держит у груди, на нем черный галстук, точно моток пряжи под воротничком, который ему велик. Мы, мальчишки, столпились вокруг гроба, раскрытыми от страха глазами зачарованно смотрим на маленькое мертвое тело. О господи! Что такое смерть? Побелевшее лицо. Неподвижный взгляд. Все это так таинственно. И во мне зарождается странное желание: встряхнуть недвижное тело, крикнуть — что ты тут делаешь? Педро, вон сколько снега, слепим снежную бабу, я вынесу из дома доску, ты прокатишь меня до церковной площади, потом я тебя. На лице его застыла серьезность. А мне все хочется спросить его, разрешить мучительную загадку. Из груди моей рвется безумный крик жизни пред лицом непостижимости смерти, он душит меня, глаза застилает туман. Как все это непонятно — зачем ты здесь? День оцепенел от холода, я это вижу через дверь церкви. Потом падре Мойта — я как-то попросил его:
— Смастерите мне «чижика»…
— Тащи сюда палки…
…он ехал на кладбище головой вперед, наверно, так повелели свыше, священник Должен идти в рай, обратив к нему лицо…
…потом падре Мойта, облаченный в стихарь, вышел из ризницы. Он был простужен и время от времени покашливал. Легким движением руки отстранил нас от гроба — только он и Педро, который лежал смирно. Священник раскрыл книгу и начал читать что-то на языке, понятном богу, Педро оставался серьезен, видно, тоже понимал. Но ясно было и нам, что речь идет о смерти и еще о чем-то, таком же темном и страшном, очень уж хмурый был день. Кончив читать, падре Мойта повернулся к ризничему, державшему чашу со святой водой, вынул из нее кропильницу — вставай, Педро! Тебя закопают в землю, там собачий холод и совсем темно, вставай! И мне представляется, как в ответ на мой призыв он встает, садится в белом гробу, крутит головой, испуганно озираясь, а я беру его за руку — ладно, сначала я тебя покатаю на доске. Падре Мойта окропил его лицо святой водой — наверно, ледяные брызги, — он не шелохнулся. Вступил в навязанную смертью игру, не вздрогнул. День был мрачный, траурный — сейчас солнечное утро, синее море искрится бесконечной радостью, иду не спеша вдоль пенной полосы. О господи! Возможны ли такие вещи, как смерть и блуждания и растерянность? Замедляю шаг, гляжу на горизонт и сам расширяюсь до размеров Вселенной, растворяюсь в космической вечности, а падре Мойта меж тем закончил. Гроб закрыли крышкой, Педро так и остался лежать, не сказал ничего. Пита, этот проныра, сразу подскочил к гробу, чтобы ухватиться за кисть, которую я облюбовал для себя, я двинул его локтем — это моя кисть. За ручку, пусть берегся за ручку, у него силы хватит. За кисть возьмусь я, а ему — ручка. И вот процессия трогается — я стою на берегу моря. Вбираю грудью всю радость жизни, мне хочется плакать. Радуюсь свету, радуюсь тому, что я человек и мне эта радость доступна, радуюсь буйству телесных сил, готов кричать во весь голос, что жизнь во всем права, готов в безумии требовать, чтобы не было на земле смерти. Гляжу на мир глазами смертного существа. Сажусь у воды, закрываю глаза на самого себя — а мы меж тем медленно бредем по заснеженной дороге. Вокруг белеют поля, холодный ветерок режет лицо. В воздухе порхают редкие снежинки. Взгляд мой зачарован необозримым простором полей, до самого горизонта запорошенным мягкой белой пылью, ноги чавкают в грязи. Идем молча, жалкая кучка людей, время от времени святой отец бормочет молитвы. Простор слепит мне глаза. За гробом плетутся с полдюжины старух-богомолок; когда священник останавливается, они тоже бормочут молитвы, я держусь за кисть, рука посинела от холода, другую я засунул в карман. Хорошо бы и эту руку спрятать и держаться за кисть через рукав пальто. Но мне это кажется неприличным, терплю. Смешной и трагичный мир несем хоронить «ангелочка». Не знаю, в какой мере это действительно так. Мир надежд и наивной веры. О господи! Но надежда и вера не должны умирать, иначе исчезнет будущее, которое человек мечтает взять в свои руки. Потом придут усталость, и одиночество, и безмолвие, и ослепление — все будет потом. Но мир возродится и снова будет чаровать взор, в вихре мечтаний будущее обретет новые черты, жизнь, опять будет полна для праотца нового человека. Смотрю вдаль, на невидимый горизонт, на свинцовое море. Нет, надежда не может умереть, она стучит у меня в груди вместе с сердцем, слепит глаза безумной вакханалией света. Гляжу на заснеженный горизонт, до кладбища еще далеко. Ноги промокли, лицо сводит от холода. Падре Мойта подает знак, чтобы мы остановились. Он не все еще объяснил Всевышнему, надо попросить о снисхождении к Педро. Ведь вел ты себя куда как плохо. Летом воровал фрукты, чертыхался на уроках закона божьего, выделывал такое, что тебя не раз пороли. Или, может, священник наставлял самого Педро, чтоб тот не воровал яблоки в раю, не ругал господа бога непотребными словами, не выдергивал перья из ангельских крылышек, — может, и так. Говорил он по-латыни, никто ничего не понимал, потом снова трогались в путь. Откуда у меня это волнение? Если б я мог понять тебя! Если б мог до конца понять, что все точит и точит меня самого! Белая пустыня и мертвый ребенок, мы его хороним. И развалины рухнувшего мира. И страх. И естественное смятение человека, перед которым открылись железные ворота его темницы. И его панический вопль оттого, что он не понимает жизни. И сожаление о том, что он родился на свет. И трава, которой поросли неведомые дороги. И слоновая тупость ученых всего мира, не нашедших других дорог. И открытие смерти, которой нет, ибо существует лишь другая форма бытия. И рассказы о святых, и о героях, и о мудрецах — теперь их некому продолжать. И первозданная радость этого часа на берегу моря, и мое ослепление. Все это, должно быть, имеет смысл в какой-то далекой точке Вселенной. Не знаю.
Когда мы прибыли на кладбище, снег пошел гуще, белый пух заслонил все вокруг, снежинки кружились и мягко оседали на землю, ветерок стих, но я уже весь задубел от холода. Нас дожидался Мурраса, могильщик. Стоял, воткнув лопату в кучу земли у края вырытой могилы. Снова открыли гроб, падре Мойта опять забубнил по-латыни. Укутанные в черные шали женщины, богомолки, сбившись в кучку, тоже читали молитвы, в тишине слышался неясный гул их голосов. На лоб Педро опустилась снежинка. Падре Мойта, бормоча что-то себе под нос, еще раз взялся за кропильницу. Потом отвернулся, настал черед могильщика. Тот еще помедлил, от гроба отвинтили ручки, пригодятся для следующего клиента, продели веревки и опустили гроб в могилу. Педро так ничего и не сказал. Я пристально вглядывался в его лицо, пока гроб не закрыли. Даже глазам стало больно. Снег падал ему на лоб. Мурраса полными лопатами швырял в могилу землю, комья глухо стучали о крышку гроба. Тьяго стоял неподвижно, наверно, плакал. Но не кричал, не причитал. Стоял прямо, как свечка, и смотрел. Я тоже смотрел, все еще не придя в себя. Сумрачный, свинцовый день. Педро. Там он и остался.
Со снежинкой на лбу.
XV
Мертвецы, мертвецы. Никто их не видел, один я, вот как на митинге. И еще не раз, но меня они не видели. Я их звал, волновался, ведь я отстал от них, не ушел с ними — тебе надо было умереть под обломками. Но они — ни слова. Чаще всех мимо моего дома проходила Горлица. При жизни она обхаживала старого Лемеха, а он жил со мной по соседству. Упорно обхаживала. Она была дородная, пышногрудая, держалась прямо, выставляя грудь, как на подносе, пробуждала у мужчин грешные мысли. Но бедняга Лемех был стар и немощен. Давно овдовел и, по-видимому, страдал недержанием мочи. Все сидел на пороге своего дома, широко расставив ноги, проветривался, а она все ходила мимо. Тело ее, с раннего девичества налитое обильными соками, ждало мужской ласки. Но то ли мужчин пугала ее корпулентность, то ли она сама была слишком требовательна к будущему избраннику, то ли считала, что спешить незачем. Но годы промелькнули, и она стала бояться, как бы ее роскошная грудь не увяла, никого не выкормив. И вот остановила свой взор на старом Лемехе. Все это было естественно, просто и понятно каждому в деревне, об этом говорили посмеиваясь. Который час? Уже первый, не пора ли выкупаться? Море спокойно, ветра почти нет. Те, кто посмелей, уже в воде, отплыли далеко от берега, черные головы резиновыми мячиками качаются на легкой волне. Я не очень-то ловок, плаваю плохо. Надо распрямлять все тело в одну линию, голову держать в воде, поворачивая то на один, то на другой бок, при вдохе широко открывать рот, я плаваю плохо. Вода лезет в рот, в нос, мне не хватает дыхания. Бог мой, мне всего на свете не хватает: уверенности, которая позволяла бы держаться твердого курса в житейском море; инстинкта, ведущего прямо к цели; незыблемого, как скала, мужества. Существует такая вещь, как закон жизни, но где он рождается? В нынешней жизни закона нет, ею управляет знак зодиака, знамение. Для наших глаз, глаз простых смертных, видящих так мало, она темна. Как вода в зыбучих песках, когда же она выйдет на поверхность и мы ее увидим? Так вот — Лемех, люди шутили, он понимающе и сострадательно улыбался. Сидел на пороге, выветривая дурной запах, мы спрашивали его — ну как насчет Горлицы, а?
— Помогли бы вы ее горю.
— Да я уже никуда не годен, — жаловался он, шмыгая носом и хихикая.
А ей мы говорили:
— Послушайте, Ауроринья, — (так ее звали до того, как выросла грудь), — неужели вы не понимаете, что от такого ствола побегов не будет?
— Хоть один отросток да будет…
…сына она хотела! Вы только подумайте. Разве что Лемеху кто-нибудь поможет…
— Один отросток! Я на это надеюсь.
Обратилась к сводням. Сначала к Моне. Расплачивалась оливковым маслом, яйцами, однажды дала ей даже курицу, Мона ее сразу же продала. Я платила Моне, признавалась она сама. Ну и что он сказал?
— Сказал, что свечи его давно уже погасли.
Она его расшевелит — смеялись люди. После каждого демарша Моны Горлица шла посмотреть, каков результат. Лемех по-прежнему сидел на пороге, проветривая штаны, или у окна, глядя на мир слезящимися глазами. Тогда Горлица решила найти другую сводню. Может, и мне выкупаться? Господи, откуда берется радость? Но во мне ее гасит горечь. Кричащее солнце на разноцветных тентах, смуглые, полные жизни тела — откуда берется радость? Откуда у меня ощущение полноты, изобилия всего, что составляет мое «я»? На этот раз Горлица обратилась к мужчине. Мужчина лучше поймет другого мужчину. Обратилась к Шарепе. Он был портным-штопальщиком, жил с ней по соседству, обратилась к нему. Поговаривали, что Шарепе потребовал оплаты прекрасной натурой, только это враки, Горлица была женщиной серьезной.
— Ну и что Лемех вам сказал? — спрашивали люди.
Шарепе кричал: неделикатно выспрашивать, о чем говорили между собой двое мужчин. Шарепе, щеголявший шейным платком и расклешенными брюками — двадцать семь сантиметров, картинно хватался за голову, растопырив исколотые иголкой пальцы, — пусть оставят его в покое, не то он кому-нибудь пообломает рога. Но в конце концов к нему подобрались, поставили стаканчик-другой — так что же сказал Лемех?
— Сами знаете. Но теперь есть лекарства от чего угодно.
— А какое это лекарство, какое? — живо поинтересовался старый Виола. — Такая беда со всеми случается.
— Новое лекарство. Дорогое. Был я как-то в Лиссабоне. Вот и узнал. Ставились опыты. Даже на покойнике.
— На покойнике?!
— Ну да. Не верите? Серые вы люди, темнота.
Он знал доподлинно. С мертвым, конечно, пришлось повозиться, не сразу. Трижды втирали мазь. Помогло.
Все это правда, правда той жизни, которая шла по древнейшему закону. Умер Шарепе. И Лемех. И Горлица. Ее нашли под обломками с расплющенной грудью. А теперь она проходит выпрямившись, выставив грудь, такой я ее вижу, но Лемеха нет. На месте, где стоял его дом, — груда камней, он остался под ними. Но вечно будет сидеть на пороге враскорячку. А она вечно будет проходить мимо. Ее правда родилась в первые дни сотворения мира и запечатлелась в вечности. Окликаю ее:
— Ауроринья!
…но она меня не видит. Идет гордо и решительно.
— Надеюсь хотя бы на один отросток…
— Да с ним ты каши не сваришь…
Так сказал старый Виола — она проходит, цельная, во всем своем величии. Была в жизни некая правда, они ее увековечили. Лемех греется под холодным зимним солнцем, улыбается понимающе и снисходительно. Такова его судьба — проветривать собственные штаны. Проходит Горлица, искоса бросает на него исполненный надежды жадный взгляд, он закрывает глаза и поднимает брови — что поделаешь! Они оба воплощают закон, строгий и непреклонный, зародившийся в изначальной звездной туманности, они будут исполнять его до скончания века, в них зародыш жизненной силы, и они хранят его до последнего часа.
Раз так, я иду купаться.
XVI
Но в воду войти я не успел, только ноги замочил — пришла проститутка Каролина. Ноги стянуло прохладой, словно я коснулся льда, значит, все-таки вода еще не согрелась. Вода. От ног холод идет по всему телу, до самых плеч, подставленных прямым лучам миновавшего зенит солнца. Входя в дом, я ожидал услышать в нижнем этаже шум детских голосов, но дети уже ушли. Открываю дверь, на меня бросает взгляд мой старый учитель (до чего ты глуп, дружок) и продолжает кричать. Не улежал в гробу, поднялся из могилы, а новый учитель его слушал. Новый учитель — кожа да кости — слушал.
— …безобразие, и это новый метод? Дерьмо собачье! Идите вы в задницу с вашим методом, здесь не бардак…
…я, кажется, передал его слова как есть, нехорошо, в дальнейшем поостерегусь. А новый учитель — как бишь его зовут — сидел на столе, покачивая ногой, штанина задиралась выше носка…
— …здесь храм высокой морали, мать вашу так…
…штанина выше носка, в костлявых пальцах сигарета, иссохшие узловатые кисти рук, липкая бледная кожа, борода…
— …непотребные словечки они и без вас знают, лучше б сунули вы свой язык в…, там ему и место, задери вас черт…
…и старый учитель остановился, чтобы перевести дух. Новый этим воспользовался:
— Вы ничего не понимаете в новых методах, ступайте обратно в могилу, ваше время прошло…
…и что там еще он ему сказал. Старый учитель — одутловатый, с двойным подбородком и отвислыми щеками, словом, старый учитель. Не улежал в гробу, кровь вскипела, и, чтобы дать выход душившей его злости, он явился сюда и теперь вспоминал все бранные слова, какие когда-либо слышал: да катитесь вы к такой-то матери, лучше б сунули свой поганый язык кое-куда и попарили, не хочется руки марать, а то растворожил бы вашу мерзкую харю, поучил бы уму-разуму, выбил бы из дурной головы все пакостные новые методы, гори они синим пламенем. Я не вмешивался, то, чему я был свидетелем, не укладывалось у меня в голове. Вот они умолкли, новый учитель, должно быть, ищет новые аргументы, которые подтвердили бы право на существование его метода, я оставляю их вдвоем. Но когда поднимаюсь наверх, оказывается, Каролина еще не пришла. Однако, скорей всего, не заставит долго ждать себя, ведь немыслимо при таком ералаше внутри меня самого, когда весь я — точно навозная куча, когда исчезла правда, без которой нет личности, а осталась лишь зловонная липкая гниль, усталость, душевная проказа и усталость, — ведь немыслимо, чтобы… Сажусь на стул у окна, вглядываюсь в собственную пустоту, за окном, неподалеку, — голое дерево. Снизу то и дело доносятся голоса спорящих, крепкие словечки с треском прорываются сквозь доски пола в моей комнате. Всё спорят о новых методах перестройки жизни начиная с раннего детства, с начала начал — умер сын Тьяго. В холодных сумерках недолгого зимнего дня ушел в могилу со снежинкой на лбу. Спрашивают, можно ли войти. Хлопает дверь, кто-то идет по коридору. Входит Каролина, как она безобразна! Свиное рыло. Но тело округлое, упругое, крепкое. Подходит, раскачивая юбку, словно колокол, нарочно задевает меня, я поднимаю руку, касаюсь горячей плоти ее бедра, у нее сильные, мускулистые ноги. Нечистый огонь, укрытый дешевой тканью юбки. Обхватываю ее, не вставая со стула, она склоняется ко мне, начинает ласкаться — знакомые ловкие профессиональные движения рук. Вижу ее курчавые, жесткие, как стальная проволока, волосы. Встаю, веду ее к кушетке…
Пот и грязь, я весь точно навозная куча.
Вот теперь пора искупаться.
XVII
Но только я собрался войти в воду, как опять — кто это был? Три женщины шли рядком, семеня ногами, а перед ними, покачиваясь, выступала Немая; три чистенькие, аккуратные, прилизанные богомолки. Возле хибары, где размещалась почта, я остановился, это почти в центре деревни, там, откуда начинается дорога на кладбище, — у дверей хибары собрались люди. Три женщины сразу остановились, все так же, рядком, ровной шеренгой, сцепили руки на груди, а может, вытянули их по швам? Ну, в общем, все три стояли в одной и той же позе и были одинакового роста. Одеты в серое: серый жакет, серое платье, серые чулки, пепельно-серая шляпа, серые ленты в волосах. Люди замолчали, уставились на них, Немая стала возле богомолок, сцепив руки на подоле, разинула рот, нижняя губа отвисла, а три женщины, обратившись лицом к толпе, завели:
— «И сказал господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил, от человека до скотов, и гадов, и птиц небесных истреблю, ибо я раскаялся, что создал их» (Бытие, б, 7), «потряслась и всколебалась земля, дрогнули и подвиглись основания гор, ибо разгневался» (Псалтирь, 17, 8) «и ниспроверг города сии и окрестность сию, и всех жителей городов сих, и все произрастания земли» (Бытие, 19, 25), потому что грехи человеческие переполнили чашу божьего терпения, и «кто будет злословить бога своего, тот понесет грех свой» (Левит, 24, 16), «так как я простер руку мою, то поразил бы тебя и народ твой язвою, и истреблен был бы с земли» (Исход, 9, 15), и так предупреждал бог людей, чтобы очистились от грехов своих…
…а Немая:
— У-у… ба… ба…
…а те свое:
— …но «если и при всем том не послушаете меня, то я всемеро увеличу наказание за грехи ваши» (Левит, 26, 18) «и опустошу землю вашу, так что изумятся о ней враги ваши, поселившиеся на ней» (Левит, 26, 32), «и останется вас немного, тогда как множеством вы подобны были звездам небесным, ибо ты не слушал гласа господа бога твоего» (Второзаконие, 28, 62), и ничего не останется от роскоши и людского тщеславия, потому что «наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь» (Книга Иова, I, 21), но теперь «ночь прошла, а день приблизился: итак отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света» (Послание апостола Павла к римлянам, 13, 12), но не предавайтесь беспечности, ибо не дремлет бог, «ищите господа, когда можно найти его; призывайте его, когда он близко» (Книга пророка Исайи, 55, 6), и да услышит каждый из вас предостерегающий глас божий, «восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава господня взошла над тобою» (Книга пророка Исайи, 60, I); и да помянет каждый из вас имя господне, и господь услышит вас, ибо он сказал: «воззови ко мне — и я отвечу тебе» (Книга пророка Иеремии, 33, 3)…
…а Немая:
— Пу-у… пу-у…
— …и тогда вы узнаете, что «господь бог ваш успокоил вас и дал вам землю сию» (Книга Иисуса Навина, I, 13) и после несчастья, посланного вам за грехи ваши, «вы же плодитесь и размножайтесь, и распространяйтесь по земле, и умножайтесь на ней» (Бытие, 9, 7), но «лисицы имеют норы, а птицы небесные — гнезда; а сын человеческий не имеет, где преклонить голову» (Ев. от Луки, 9, 58), у господа бога нет своего пристанища, поэтому «из камней цельных устрой жертвенник господа бога твоего и возноси на нем всесожжения господу богу твоему» (Второзаконие, 27, б); но не в камне приют его, а в чистом сердце человеческом, и лишь «тогда, какое место изберет господь, бог ваш, чтобы пребывать имени его там» (Второзаконие, 12, 11), не то он спросит тебя: «что значат эти камни?» (Книга Иисуса Навина, 4, 21), «и ныне, сын мой, да будет господь с тобою, чтобы ты был благоуспешен и построил дом господу богу твоему» (Первая книга Паралипоменон, 22, 11); и отвечайте дружным хором на глас Всевышнего и скажите: «мы рабы бога неба и земли и строим дом, который был построен за много лет прежде сего» (Первая книга Ездры, 5, 11), а я скажу, как Моисей: «Господь — крепость моя и слава моя, он был мне спасением, он бог мой, и прославлю его» (Исход, 15,2), поэтому я построю ему пристанище…
…а Немая сказала:
— Му… му… та-та…
…люди на нее прикрикнули:
— Замолчи ты, сукина дочь…
…и женщины продолжали:
— …и не медлите, а поспешите сказать: «соорудим себе жертвенник не для всесожжения» (Книга Иисуса Навина, 22, 26), но сначала решите, где строить храм, и «не оскверняйте земли, на которой вы живете» (Числа, 35, 33), отриньте от себя тех, кто хочет отнять у вас храм господний, и воздвигните его «в порядке» (Книга судей израилевых, 6, 26), и горе тем, кто покушается на ваше право иметь господа, ибо господь «низложит всякого царя и народ, который простер бы руку свою, чтобы изменить сие» (Первая книга Ездры, 6, 12), а место господне — среди народа, и храм его должен стоять в центре земли вашей, только тогда он благословит вас, ибо он сказал: «и буду жить среди сынов израилевых и не оставлю народа моего» (Третья книга царств, 6, 13), именно так повелел господь, когда молвил: «и устроят они мне святилище, и буду обитать среди них» (Исход, 25, 8), ведь господь сказал, чтобы ему построили церковь не на севере или юге, не на востоке или западе, а посередине, там его место, вот его слова: «сын человеческий, это место престола моего и место стопам ног моих, где я буду жить среди сынов израилевых» (Книга пророка Иезекииля, 43, 7), и тогда вы истинно сможете сказать…
…а Немая:
— У-уа… у-у-а…
…а люди сказали:
— Замолчи, сукина дочь, сказано тебе…
…и женщины продолжали:
— …и тогда вы сможете сказать: «Сегодня мы узнали, что господь среди нас» (Книга Иисуса Навина, 22, 31), и это будет действительно подобающее господу место, а тех, кто погряз в грехе, бог прогонит с глаз своих и скажет: «не подходи сюда, сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» (Исход, 3, 5), и он прогонит нечистых и вредоносных, потому что «всякий, прикоснувшийся к мертвому телу какого-либо человека умершего и не очистившего себя, осквернит жилище господа» (Числа, 19, 13), и не сидите сложа руки, но восстаньте все, как один, наметьте место в центре деревни и принимайтесь за работу, ибо «вера без добрых дел мертва» (Послание апостола Павла к Иакову, 2, 20), и это будет самое подходящее место — «на вершине горы» (Книга пророка Иезекииля, 43, 12), так как славу господу нашему надлежит устремлять в небеса, и тогда вы сможете сказать: «Придите и видите дела господа» (Псалтирь, 45, 9), то есть дела церкви, а если враги господни начнут строить церковь в другом месте, то скажите им, что они «говорят, что знают бога, а делами отрекаются, будучи гнусны и непокорны и неспособны ни к какому доброму делу» (Послание апостола Павла к Титу, 1, 16), и тогда вы сможете сказать во славу господа нашего: «се скиния бога с человеками, и он будет обитать с ними; они будут его народом, и сам бог с ними будет богом их» (Апокалипсис, 21, 3), и бог пребудет с вами в ваш смертный час, и он вас услышит, когда вы скажете: «останься с нами, потому что день уже склонился к вечеру» (Ев. от Луки, 24, 29). Аминь.
Тогда вконец опьяневшая Немая рухнула на землю и уже оттуда промычала:
— Пу-у, пу-у… ням… ням…
Люди презрительно плевали и смеялись, а она делала непристойные жесты, потом с трудом поднялась, три Женщины уже отошли, видны были только их спины — сплошная серая стена. Я зашел на почту, писем для меня не было, потом заглянул в таверну Хромого купить табаку. У входа, на солнцепеке, стояли люди; работы приостановлены, когда-то их возобновят! Люди грелись на солнце. Тут подошли те самые три женщины, они уже побывали там, где новый священник служил мессу, теперь они здесь, все три одинакового роста, одеты в серое: серый жакет, серое платье, серые чулки, пепельно-серая шляпа, серые ленты в волосах. Приблизились к людям — я как раз вышел из таверны, — за ними, пошатываясь от выпитого вина, ковыляла Немая, видно было, что она торопится, женщины завели:
— И сказал господь: истреблю с земли человеков, которых я сотворил.
А Немая прокричала:
— Пу-у… пу-у…
…теперь я действительно пойду купаться.
XVIII
А все-таки она холодная. Вода. Обхватываю грудь руками, съеживаюсь в комок. Иду дальше, холод поднимается по ногам, бежит по нервам все выше и выше, пронизывает все тело.
Двое мальчишек, дурачась, с разбегу плюхаются в воду. Пробегая мимо, обдают меня фонтаном брызг, ледяные уколы по всему телу. Черт бы их побрал! Как в беду, так и в радость лучше окунуться разом — и будь что будет, всякая крайность несет в себе частицу абсолюта, возвышает нас, жалких навозных жуков, приближает к богам, лучше окунуться разом. Но я все же не решаюсь, абсолют — это прекрасно, только я повременю. К тому же схватило судорогой низ живота, со мной это случается каждый раз. Граница тепла — у самых плавок, их я еще не замочил, надо бы это сделать. Когда волна отступает, я как будто повисаю в воздухе. Или продвигаюсь вперед на шаг-другой, стесняясь окружающих. А вокруг меня праздник сверкающих на солнце человеческих тел. Люди бросаются в набегающую волну, снова вскакивают на ноги, по мокрым смеющимся лицам, переливаясь на солнце, струится соленая морская вода. Вот вспухает на отмели очередная волна, купальщики устремляются ей навстречу, но бежать по воде нелегко, а волна уже закурчавилась белым гребнем, и они стремглав ныряют в нее, исчезают в пенном водовороте. Пена, густая, молочно-белая, длинная полоса сбивного сливочного крема, скручивается в жгут, какое-то время пузырится и наконец оседает, растворяется в воде. Вырастает новая волна. Широко раскинув руки, будто я хочу обнять Вселенную, бегу ей навстречу и смело бросаюсь в кипящую пену. Радостная дрожь во всем теле, пенные хлопья точно панцирем облепили спину, в ушах глухой шум. Пытаюсь встать на ноги. Но на меня свирепо налетает новая крутая волна — я не успел заметить ее вовремя, — словно не разбирающий дороги разъяренный зверь. Она катится мне навстречу, бьет в лицо со страшной силой, я теряю равновесие, опрокидываюсь навзничь и качусь по песку, все лицо в пене, я словно тряпичная кукла, а волна — точно бык на арене. Встаю, пускаюсь вплавь, переваливаюсь с волны на волну — и вот я за пенистой чертой. Здесь море спокойное, доброе, ласково баюкает меня, плавно покачивая на пологих волнах; переворачиваюсь на спину и гляжу в небо.
Но в эту минуту я замечаю на другой стороне площади, у стены дощатого барака, заменяющего церковь, двоих мужчин, они беззвучно жестикулируют — кто такие? А может, они кричат, но я почему-то не слышу? Наскакивают друг на друга, точно боевые петухи, я отчетливо вижу их силуэты на фоне некрашеной дощатой стены, к ним со всех сторон медленно подходят люди, собирается толпа. Подхожу и я — а меж тем нежусь на волнах, загребая руками вспененную воду, гляжу ввысь, на синее, чистое до самого горизонта небо. Всеми порами тела впитываю правду жизни, плодотворную извечную правду, утверждающую себя превыше смятения и превыше гордости, ту правду, которую не осознаешь до тех пор, пока она не начнет переходить в заблуждение, — о господи! Если бы я мог быть человеком, свободным от животного начала. Переворачиваюсь на живот, плыву, равномерно взмахивая руками. Вытягиваюсь в одну линию, распластываюсь в воде, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, чтобы сделать открытым ртом быстрый вдох, ноги работают, как лопасти винта, разрезая воду, а когда подхожу поближе к двум спорщикам — вот тебе на! Один из них — падре Мойта, вышел из могилы, радостно окликаю его:
— Эй, сеньор падре Мойта!
Его рука замирает в воздухе, он смотрит на меня, узнает:
— Тащи сюда палки.
До этого я встречал его то на улице, то возле его дома, то у церкви:
— Сеньор падре Мойта! Сделайте мне «чижика».
— Тащи сюда палки.
Потом я вырос, в «чижика» играть перестал, а во что же я играл? «Чижик» — это небольшая, заостренная с обоих концов палочка. Ее кладут на землю, бьют по одному из концов большой палкой, «чижик» взлетает, кувыркаясь, и надо на лету поддать его большой палкой так, чтобы он отлетел как можно дальше, — а во что же я играл потом?
Оба мы, падре Мойта и я, играли в бога, в судьбу, даже в любовь играли оба, только он не знал правил этой новой игры и потому играл плохо. В каждую игру со временем вводятся новые правила, он их не знал. Обходился теми, что усвоил в молодости, а новых не знал. Уповал на силу, выкрикивал свои доводы во всю мочь, только на силу надеялся. Его могучее естество не умещалось в узких рамках тонкого обхождения. Не умещалось оно и в рамках целомудрия, об этом немало говорили. Дескать, были у него и дети, и чего только не было; поговаривали, что под старость он и с Каролиной…
Мы играли в бога:
— А кто все это сделал? Кто создал солнце и звезды?
…и от этого зычного голоса содрогалось солнце…
— Ну как все это появилось из ничего? Откуда возьмется дом, если никто его не построит? А дорога или телега? Надо быть ослом, чтобы не понимать этого…
…и я умолкал, в те времена ослом был я — теперь в ослы попал другой. Наш новый священник, это на него падре Мойта навалился всей своей тушей. Новый священник — как же его зовут? Падре… Как-то на −ино, не то Виторино, не то Фелисмино. А может — Жустино. В общем, имя его сужалось на конце, как отточенный карандаш. Пытаюсь вспомнить, отдавшись ласковым волнам, — Силвино! И он не носил сутаны. Забавно, как мы вспоминаем чье-нибудь имя. В нашей памяти подспудно хранится какой-то набор звуков, не собранный воедино комплект роликов. И мы не можем связать их в блок, хотя и умеем это делать. Пробуем. Нет, не то. Но в конце концов сборка удается, блок работает. Так и в памяти каждый звук должен занять свое место, лишь тогда имя звучит правильно. Он не носил сутаны. Ходил в куртке, достигавшей ему лишь до колен, с маленьким капюшоном — деталь отделки, не более. Под курткой — трикотажная футболка с глухим воротом чуть не до подбородка. Играл на гитаре, пел архиреволюционные песни, надеялся, как видно, песнями переделать мир. В пристройку к церковному бараку, служившую ризницей, по субботам приходили молодые парни, он через музыку проповедовал им революцию. У него был красивый высокий голос, пел он с модуляциями и паузами, в конце песни — сходящее на нет диминуэндо, глаза его при этом излучали тихий восторг. Я однажды слышал его. Недурно. Это было в тот раз, когда к нему приехали гости. Из Лиссабона. Неумытые юнцы с худыми, как у нового учителя, лицами и жиденькой порослью на подбородке. Но были и полнолицые, те носили густую черную бороду и лохматую гриву до плеч. Они собрались на площади, возле церкви — об этом стоит рассказать. Для них соорудили помост, гробовщик Силверио приладил микрофон и громкоговорители. Но об этом потом. А теперь тщедушный падре Силвино стоял съежившись, а перед ним — падре Мойта, олицетворение грубой силы. Было это не то в субботу, не то в воскресенье, на шум собралась уйма народу.
— Да какой ты, к черту, священник, пустая твоя голова! Ты щенок и ублюдок, гляди, как вырядился, ни дать ни взять — хулиган. Разбил бы я тебе морду, да было бы что разбивать!
Но его собеседник хоть и съежился, однако не стушевался, как того можно было ожидать, он возражал. Воздев костлявый палец, упрямо стоял на своем:
— Церковь в центре деревни — это не годится. Христос с теми, кто кроток сердцем. Блаженны кроткие, ибо они возвысятся. Церковь должна стоять на отшибе, в тихом месте.
— Христос бичом изгнал торгашей из храма…
…и голос падре Мойты гремел, разносился окрест, эхом перекатывался по площади. Мне казалось, что его поднятые кулаки вот-вот обрушатся на Силвино. Тот зажег сигарету, руки его дрожали.
— Мы против торжествующей церкви, — отвечал он тонким, как звук флейты, голосом, по временам взвизгивая, — мы против константиновской церкви, и христианская вера после жестокостей Борджиа и зверств инквизиции, после эксплуатации народа банкирами и капиталистами должна вернуться к первозданной чистоте.
— Я тебе кости переломаю!
— Христос победил, а потом принял муки, его знак — крест, главный символ христианской веры. Церковь в середине деревни — нельзя. Христос принадлежит народу, евангелие — доктрина бедняков.
— Что ты хочешь этим сказать, прохиндей паршивый? Христос явился, чтобы спасти всех людей; Христос не состоит ни в какой политической партии, поклоняться ему должны все, скелет ты обглоданный!
Голос его, низкий и раскатистый, долетал, казалось, до самого горизонта.
— …удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому…
— Ты мне на мозги не капай…
…эхо неслось до горизонта, отражалось от небосвода…
— …бог подал знак о рождении сына своего трем волхвам, богачам и беднякам, царям и рабам, всем хватит места в царствии небесном…
…и я начал замечать, как фигура падре Мойты понемногу стала расти вверх и раздаваться вширь, падре Силвино — маленький, сигарета дрожит в пальцах, бледное лицо покрыто потом…
— …Прошло время словоблудия, кончилась эпоха обмана и лжи, слово божье — глас справедливости, обиталище господа должно быть рядом с домами бедняков…
…а народу собралось уже порядочно. Еще бы: сердитые голоса, один другого громче, перекошенные лица, пылающие долго таившейся ненавистью, дикой яростью от сказанного кем-то сто лет назад слова; угрозы, подобные тем, на которые не скупились наши предки в спорах из-за оросительных канав, из-за того, что кто-то сказал, будто ты сказал; руки мелькали в воздухе, церковь должна стоять в самой середине, такая твоя мать и бабка тоже, — и вдруг я вижу, как они на мгновение окаменели, застыли неподвижно, чтобы отпечататься в моей памяти на веки вечные: свирепый оскал, свороченная ударом кулака скула, струйки крови из носа и уголков рта, остекленелые глаза и зубы, зубы, Христос, и церковь, и вера, и Святое писание — все перемешалось в драке, ничего не разберешь, стычка не прекращалась. И вдруг ужасающий рев потряс небеса:
— Я тебе кости переломаю!
…падре Мойта все рос и раздавался, все замерли, а он одной рукой сграбастал за шею падре Силвино и поднял высоко в воздух, тот казался нам, глядевшим снизу, маленьким-маленьким, дрыгал ножками, как взятый за уши кролик. Потом падре Мойта отпустил его, и он полетел вниз, по-прежнему дрыгая ногами, полы куртки трепыхались, точно короткие крылья, наконец шмякнулся оземь, словно тряпичная кукла. Но тотчас вскочил на ноги, отряхнул пыль с колен, с капюшона и поднял к мясистой физиономии падре Мойты свой иссохший упрямый палец:
— Только не в середине.
И тут со стороны кладбища… Мы все обернулись. Сгустки тумана, расплывчатые фигуры медленно плывут над землей, как будто гонимые ветром, тянутся по полям, по обе стороны дороги. Вот они сомкнули ряды; плотные пепельно-серые шеренги возникали у горизонта, вырастали, надвигаясь на нас. Они пели. Avé… é… é… Поют громко и внятно, точно бравые воины в строю, эхо, умножаясь, перекатывается в воздухе. Огромные фигуры, как дым, просачиваются сквозь рощу, движутся к нам. Они пепельно-серые — это цвет сновидений, — вот обозначились их руки, словно кто-то взял изображение в фокус. Ногами они не переступают, плавно скользят, застилая весь горизонт, как дым от лесного пожара. Они огромные. Поют. Подошли к деревне, обтекают все, что встречается на их пути, затем снова смыкают ряды — ползущий над землей туман. Теперь они видны отчетливо, я их узнаю, это мертвецы всех времен, впереди мой отец и мать, рты их широко открыты, они поют. Смотрят прямо перед собой, нас не замечают. Узнаю и других. Шарепе, Мазилка, Певун. Червяк, Палайя, Горлица. Тут же старый Лемех. И люди, жившие до того, как я начал что-то понимать, — легион мертвецов из глуби времен, я вижу их. Высокие, огромные фигуры поют: Avé… é… é… Они уже близко, инстинктивно делаю шаг в сторону, но ступить некуда, вокруг меня — сонмы теней, они запрудили площадь. В ушах гремит могучий хор их голосов, падре Мойта встал в первый ряд, сразу расплылся, теперь он такая же туманная фигура, поет, широко разевая пасть. Они нависли над нами, гляжу, задрав голову, — какие они огромные, и всё поют, поют. Взгляд их устремлен куда-то за пределы нашего времени, они продолжают путь, не сворачивая. И вдруг бесшумно — лишь могучий хор звучит в вышине — эта полоса сгустившегося тумана проходит сквозь меня, я ничего не вижу, в глазах темно. Но вот полоса миновала меня, и я снова различаю пепельно-серые фигуры, теперь уже со спины, они уплывают к далекому горизонту, по-прежнему поют. Еще долго я их слышу…
XIX
Но сейчас не слышу ничего. Вода заложила уши, я нырнул. Нырнул глубоко, тело мое невесомо, осторожно открываю глаза — приглушенный толщей воды опаловый свет. Тускло мерцая, он пронизывает меня всего, я как будто растворился в воде, вижу мерцание в нереальном, призрачном пространстве безмолвно волнующихся глубин. Как будто я вдруг очутился в каком-то ином мире, где жизнь еще не обрела никаких форм и сам я частица первозданной плазмы. Щиплет глаза, закрываю их, продолжаю плыть под водой, от давления на глубине — глухой шум в ушах. Всплываю на поверхность, часто дышу; струйки воды, стекая по лицу, заливают глаза, попадают в рот. Снова ложусь на спину, гляжу в небо. Бесконечная чистая лазурь, в ней растворена и моя бесконечность. Я проецирую себя в небесную глубь, расширяюсь в безмятежно ликующем пространстве, чувствую себя богом.
Но вдруг до меня доносятся крики, кто-то зовет меня, это часто бывает, я отчетливо слышу голоса при сиянии солнца и особенно по ночам, в тишине, вещие голоса, доносящиеся неизвестно откуда, чуть слышный шепот за спиной, словно шелест ветерка, — меня часто зовут. На этот раз во весь голос:
— Луис! А Луи-и-ис!
…оборачиваюсь, это моя мать…
— Луис!
…моя мать, я ее вижу, она стоит на балконе, и силуэт ее четко вырисовывается на фоне закатного неба. Узнаю ее крик, от него у меня всегда ёкало под ложечкой, он разносился по всей деревне и настигал меня, где бы я ни был. Привычку кричать она, скорей всего, переняла от отца. Они столько лет прожили вместе. Да и как тут не кричать: трое детей, поневоле выйдешь из себя. К тому же крик был самым простым средством утверждения собственной власти. Больше всех в деревне кричал сеньор Шименес, отец мой тянулся за ним изо всех сил. Отец и мать кричали даже тогда, когда речь шла о повседневных домашних делах, например когда говорили о погоде, о детях, когда на столе не оказывалось отцовской вилки или ложки, или когда звонили к мессе, а родители еще не были одеты, или же когда кто-нибудь стучался в нашу дверь.
— Стучат!
…во все горло.
— Ложки нет!
— Жертрудес! Ты что, до сих пор не научилась на стол накрывать?
Во все горло. Нарушая покой и уют домашней обстановки. В памяти моей мелькают бранные слова, распоряжения, проклятия, беспорядочное нагромождение ругательств — внезапные вспышки гнева из-за пустяка, родители пинали собственную жизнь, как ослицу, которая не хочет идти. А всему виной горячая кровь, таившаяся в недрах мирного домашнего очага.
Но на этот раз я был неподалеку, кажется, возле колоды кузнеца — какой это был месяц? И со мной, наверное, был Педро. Я сразу побежал домой, мать дожидалась меня, не уходя с балкона, — какой же был месяц? Должно быть, приближалась пасха, потому что земля благоухала и трепетала от радости созидания, и радость эта жива в моей памяти. Я прибежал домой весь перемазанный, мать подняла крик, ее изборожденное морщинками лицо покраснело от злости, но она меня никогда не била. А может, все-таки била? Во всяком случае, я об этом не помню.
— Разве ты не знал, что вам надо идти?
…тут она понизила голос — злость касается меня одного, зачем показывать ее другим, — молча кивнула, приглашая в дом. Ну да, я знал, что сегодня мы куда-то должны пойти, но она так давно мне об этом говорила, что я забыл. Меж тем, когда я поднялся наверх, мои брат и сестра, Эдуардо и Магда, умытые, чистенькие пай-деточки, были совсем уже готовы и молча ждали. Стояли рядышком в коридоре. Сестра в легкой, воздушной шляпке и сама — хрупкая, воздушная; Эдуардо — в коричневом вельветовом костюме, брюки дудочкой, чуть пониже колен. Когда я проходил мимо них, оба посмотрели на меня очень серьезно, но ничего не сказали. Я тоже промолчал, пошел в свою комнату надевать праздничный костюм, тоже из коричневого вельвета, отороченный бейкой. Брат и сестра дожидаются внизу, стоя рядышком, и, пока я одеваюсь…
— Есть тут кто? Вы дома, друг мой?
Кто-то идет по коридору, а я сижу в гостиной, она в дальнем конце его — не спеша плыву к берегу. Сижу в гостиной, бесполезный, застрявший на перепутье, как сама История. Как жизнь. В ящике, где лежит всякое старье, отыскал детскую игру — кто тебе ее подарил? Игра эта требует терпения, у меня в детстве никогда его не было. И в юности тоже. Я вечно спешил. Это круглая коробочка из пластмассы, лабиринт и три стальных шарика. Катаю их по внешнему кругу, подвожу к отверстию, ведущему в следующий круг, надо пройти все круги и завести все три шарика в центр. Я углубился в игру, спасаясь от окружающей меня пустоты. Хоть бы пришла Каролина, а еще лучше — Сабина, она для меня в последнее время что-то вроде цветка на свалке мусора, куда никто не заглядывает, простого, но яркого, иногда я вижу ее и с горечью сознаю, что мне не о чем с ней говорить. Но ни одна из них не приходит, я один. Маленькие, но тяжелые шарики катаются по лабиринту, пробегают свой короткий путь, я ощущаю сконцентрированную в них силу земного тяготения. Кружатся по внешнему желобку, пытаюсь загнать их в следующий. Вот мне удалось удержать их в равновесии у отверстия, один зашел, два откатились на противоположную сторону. Снова равновесие, второй прошел, но первый выскочил обратно. Стараюсь удержать его — и второй выскакивает, лучше приноровиться так, чтобы загнать в следующий круг все три сразу.
— Есть тут кто-нибудь?
…но я уже ждал его. Я тебя ждал, о, боль моего измученного сознания, мое оправдание перед самим собой, мой кошмар, мой стыд и мое величие! Он вошел и сел…
— Нет ли огонька?
— Нет, — говорил я много раз Луису Гедесу, его пышные седые усы были желты от табака. — Да, пожалуйста, — говорю я Архитектору.
Он приходил так бесшумно, возникал неизвестно откуда, я многих спрашивал, видел ли его кто-нибудь, никто его ни разу не видел, а ведь я иногда заходил с ним в таверну Хромого, на почту и даже в церковь, и…
— Когда я был здесь с Архитектором, — сказал я однажды Хромому…
…а он начал оглядываться, ничего не понимая. Потом уставился на меня и долго смотрел, выпучив один глаз и прищурив другой, будто доискивался какой-то тайны, потом тактично сменил тему разговора, заговорил о погоде, о возобновлении работ — о господи! Я так счастлив, мое божественное тело — в соленой морской пене. Плыву к берегу, неторопливо загребая воду. На мгновение останавливаюсь, лежу пластом, смотрю на хребты волн, изрезанные пенными прожилками, на группки купающихся у берега. Мористее вижу еще несколько пловцов, на мокрых лицах счастливые улыбки. Первобытная свежесть, жизнь во всем ее полнокровии, бесконечная лучистая радость. Качаюсь на волнах, чуть шевеля ногами и руками. Тело мое невесомо, время остановилось, мне вольно и легко, я частица моря. Потом снова плыву, волны вспухают, становятся круче, наконец касаюсь коленями песка. Сразу ощущаю себя легкой игрушкой моря, теряю равновесие, взмахиваю руками, очередная волна бьет меня сзади по ногам, стараюсь удержаться. Волна с шипеньем накатывает на берег, рассыпается пенными хлопьями, а я вдруг почувствовал себя ребенком, о, мое детство — когда это было? Вода откатывается обратно, ступаю в нее пяткой, и мне кажется, будто моя стопа — быстрый корабль, рассекающий встречные струи. Наконец выхожу на пляж, тело снова стало весомым. Отяжелели ноги, по слегка покрасневшей коже пробегает озноб, я вздрагиваю, вспоминаю — о, бесконечно далекое детство. Вспоминаю мулов, которых приводили к кузнецу. Оводы впивались им в тело, и они то и дело подергивались, точно от электрического удара, но крылатые кровопийцы держались цепко. Вижу на свободном кусочке пляжа свою сложенную в кучу одежду, иду к ней. Крепко растираюсь полотенцем, закуриваю сигарету, вытягиваюсь, подставляя грудь солнцу. Наконец оборачиваюсь к Архитектору:
— Так что же происходит?
Мы с ним сидим в небольшой гостиной в глубине дома, у меня в руках пластмассовая коробочка. За окном туманный вечер, дерево в саду готовится встречать весну, набухли почки… или нет: кажется, зима еще держится. Туманный вечер, лишь светлая полоска заката над самым горизонтом.
— Так что же происходит?
Над самым горизонтом.
XX
А мать меж тем подгоняет:
— Да живей ты, пошевеливайся!
Но тут моего голого бока коснулось что-то холодное и влажное. Я лежал на песке, закрыв глаза, тут я их открываю, приподнимаюсь на локтях — на меня смотрят серьезные и печальные собачьи глаза.
— Что тебе нужно?
Пес поднимает правую переднюю лапу и тотчас опускает ее, снова поднимает и снова опускает, что он хочет этим сказать?
— Что тебе нужно? Где твой хозяин?
Он пристально смотрит на меня, силится понять, в глазах грусть. Чешу ему за ухом, он ежится, закрывает глаза от удовольствия. Он маленький, вислоухий, мохнатый, темно-каштановая шерсть свисает с брюха сосульками. В рабочих семьях таких не держат, это ясно, где же его хозяин? Бродит пес, как бездомный. Гляжу по сторонам, вперед, толстая дама, развалившись в шезлонге, что-то вяжет, рядом мальчишки в трусах валяются на песке, кругом разбросаны полотенца, рубашки, штаны, чуть поодаль сидит на песке мужчина в мокрых трусах до колен, читает газету — чья же собака? Снова ложусь, пес доверительно кладет лапы мне на грудь. Поднимаю его за шкирку, ставлю на песок, он послушно садится и закрывает глаза, тоже греется на солнце.
— Да живей ты, пошевеливайся!
Спускаюсь по лестнице, на ходу застегивая ремень, мать оглядывает меня придирчивым оком, вид мой ее не устраивает. Завела в свою комнату, причесала как следует, поправила бант на шее. Затем расправила лацканы пиджака и, наконец, поставила рядом с братом и сестрой. Тут из кухни вышла Жертрудес с подносом, накрытым белоснежной вышитой салфеткой, вручила его сестре. Наверно, это было на пасху, а может, и на рождество, нет, скорей на пасху. Я прекрасно знаю, что там на подносе, как сейчас вспоминаю теплый дух, пряный-дразнящий-домашний, он пропитывает мои воспоминания, мою память, вкусный, излучающий тепло семейного очага. В нем радость пробуждения земли к новой жизни, на деревьях набухают почки. Птичьи трели словно перекрещивающиеся лучи, светлый праздник, по полям бегут ручьи, это бьет ключом сама жизнь, небо — ясный лик. Мы трое выступаем рядком, выходим на балкон, я вижу нас. Ты прелесть, Магда, мы серьезные, все трое, гляжу на нас со стороны. И время от времени заявляет о своем присутствии пес. Кладет на меня мордочку, хочет общаться, я его не трогаю. По ступенькам спускаемся с балкона, Магда несет поднос перед собой. Мы выполняем древний, как мир, ритуал, молча шагаем, распрямив спины, шаг наш тверд, перед нами прямой путь, путь к свершению нашей миссии. И вдруг я ощущаю, так некстати, нестерпимый зуд. Чешется сзади, в самом деликатном месте, так что всего пробирает дрожь. Не показываю виду, ступаю твердо, руки по швам. Сестра идет в середине, держа перед собой священную ношу, чуть ли не жертву богам. Прямо-таки процессия. Мы полны почтения к самим себе, что нам праздник природы вокруг нас, что нам носящийся в воздухе аромат, мы вышагиваем, твердо ставя ногу, держим спины строго перпендикулярно. Обхожу нас кругом, с какого боку ни посмотри — хороши, со спины тоже. Шагаем плечо в плечо; по мере того как удаляемся, становимся все меньше и меньше, улица идет слегка в гору, шляпка сестры колышется на ветру. Кругом тишина, не слыхать ни звука, мы вне времени, мы в межзвездном пространстве под нашим знаком зодиака. И, словно в просвете на другом конце длинного туннеля, — совсем крошечные. Я вижу их, то есть нас. Лежу один на песке. И пес. На улице ни души, лишь наша немыслимая, фантастическая троица, четко слышу наши шаги. Магда несет поднос, мы идем по обе стороны от нее, смотрим прямо вперед. Выполняем миссию, идем по пути, прочерченному в вечности, видим перед собой прямую линию нашей судьбы. Когда мы поравнялись с железными воротами — они были открыты, — развернулись, соблюдая строй, подошли к входной двери. Потом поднялись по каменным ступеням, по-прежнему рядком, миновали три пролета, разворачиваясь по всем правилам на каждой площадке, стали как вкопанные перед дверью во внутренние покои. Но дверь тотчас отворилась, служанка отодвинула засов, вижу, как она удаляется по коридору. Мы остались у двери и смотрели на удаляющуюся спину служанки, четкий силуэт на фоне окна в конце коридора. Вот служанка повернула налево и исчезла. В доме пахло сыростью, плесенью и ночным горшком — застоявшийся, въевшийся в стены тошнотворный запах. Мы стояли у двери в начале коридора и ждали. Немного погодя в другом конце коридора появилась дона Клотилде, пошла к нам, за ней служанка, обе беззвучно скользили по ковровой дорожке, не нарушая царившей в доме мертвой тишины. Наконец дона Клотилде добралась до нас, остановилась, улыбнулась. Когда она улыбалась, сверкал золотой зуб. Чуть наклонившись, поцеловала в лоб Магду, потом брата и меня. Осторожно взяла поднос у Магды, снова сверкнув золотым зубом. Вручила поднос служанке, как того требовал ритуал, и мы торжественно пошли по коридору. Дойдя до середины, свернули в столовую, служанка с подносом впереди, мы за ней. Холодная тишина, множество стульев с соломенными сиденьями, канапе, темным лаком сверкает зеркально гладкий паркет. Два окна типа «гильотина», со стрельчатым сводом, идеально белый переплет, кое-где цветные стекла. Окна выходили в сад, сквозь них сочился мягкий свет, точно в церкви. Служанка поставила поднос. На стол, накрытый в глубине просторной столовой. Свет переливался в новых, до блеска протертых рюмках. И пирожки. А посередине — графин с тонким вином. Дона Клотилде наклонилась над подносом и, взявшись двумя пальцами обеих рук за края салфетки, сняла ее. Не спеша выпрямилась, мы, свидетели священного акта откровения, сидели, не смея шелохнуться. Во весь поднос — нежный желто-коричневый пасхальный пирог. В гордом одиночестве, пышный, умопомрачительный. Символ древнего, как мир, священного таинства — нетронутый пасхальный пирог во всей своей красе. Один посреди стола. Ему не нужно окружения, хватает собственного престижа, величавый пасхальный пирог. Рядом лишь белоснежная салфетка в тугих накрахмаленных складках. Вот он, у нас перед глазами, точно новорожденное божество. Из продольной выемки, рассекающей верхнюю корку, выглядывает яичная желтизна, по краям корка подрумяненная, темно-коричневая. Так он и стоял, притягивая к себе наши взоры, в исполненном достоинства одиночестве. Неодолимая сила защищала его от нас, от нашего прикосновения, как музейный колпак из небьющегося стекла. Он вобрал в себя дары многих поколений, квинтэссенцию минувших веков. Пирог. Нетронутый, надежно защищенный своей наготой. Чистый, беспримесный. Единственный и неповторимый. Магда сидит в серединке, мы по бокам, на ней воздушная шляпка, сидим как пай-детки, руки на коленях. В столовой тихо, свет, проходя через окна, окрашивается в разные цвета. Служанка наливает нам в рюмки вина, а дона Клотилде берется за нож, сейчас начнет резать пирог. Желтым металлическим блеском сверкает ее улыбка. Я вижу, как она поднимает нож, заносит его над пирогом, сверкает золотым зубом. И останавливается. Замерла, окаменела в стоп-кадре моей памяти. Стоит рядом с нами, слегка наклонившись, с ножом в руке. Неподвижная фигура. Сияет зуб, занесенный нож застыл в воздухе. Пронзительная металлическая улыбка. Таким запечатлелся в моем мозгу ее образ. Нож. Лицо. Яркий блеск зуба. В столовой темновато в этот предвечерний час. Мы все неподвижны. Служанка держит на весу графин с вином, не донеся его до стола. Время остановилось.
XXI
Архитектор сразу же сказал… но мне пора обедать. Слишком долго я лежал на солнце, завтра вся кожа будет как сплошной ожог. Пес заметил, что я шевельнулся, встал и посмотрел на меня серьезно, словно о чем-то спрашивая.
— Куда подевался твой хозяин? Как тебя зовут?
Он продолжал смотреть на меня внимательным, искренним и немного печальным взглядом. Я еще раз оглянулся, отыскивая его хозяина. Передо мной могучая спина дамы с вязаньем, мальчишки куда-то убежали. Кстати, многие купальщики уже собирали вещи, складывали пляжные зонтики.
— Ладно. Пойдешь со мной обедать. И я придумаю тебе имя. Как же тебя назвать?
В знак покорности судьбе он просительно и жалобно заскулил.
— Я же тебе сказал: пойдешь со мной обедать. Хватит скулить. Давай придумаем тебе имя. Есть несколько предложений: Аргус — самое знатное имя в собачьей генеалогии, Тезей — хоть и не собачье, но тоже благородное, Нерон — опять-таки не собачье и опять-таки благородное. Но имя Нерон созвучно таким словам, как «филон», «пижон», «фараон»… а может, назвать тебя просто Подкидышем? Как ты думаешь? Какое из этих имен тебе больше нравится? Молчишь? Что ж, сейчас проверим: Подкидыш!
Пес смотрел на меня недоуменно.
— Тезей!
Он поднялся на задние лапы и начал перебирать в воздухе передними, точно цирковая собачка, задрал морду, так что уши легли, на холку.
— Ты будешь Тезей. Пошли обедать.
Я встал на ноги, и он тотчас принялся, радостно лая, бегать вокруг меня. Вот тут-то Архитектор… Мы сидим в небольшой комнате, выходящей окнами в сад, это моя гостиная. Швейная машина в углу, к стене прислонена гладильная доска, небольшой помост, на котором установлена жаровня, пока что холодная. И мягкая кушетка, Каролина не пришла. И дерево за окном, все еще голое. Я вижу Архитектора, он сел, положив ноги на помост, в пальцах дымится сигарета, туманный день угасает.
— Работы возобновятся, но прежде проект надо представить в Ассамблею, говорят, так полагается, не один час провел я без сна, не спал ночи напролет, и вот в один прекрасный день, вернее, однажды ночью — ну как это я сразу не понял?
…речь его текла, как лента из телеграфного аппарата, я слушал, за окном понемногу смеркалось…
— …ну как это я? И вдруг пришло озарение. В каждом из нас заключена какая-то сила, скорей всего, божественная, каждый носит в себе бога, но вокруг, в этом шумном мире, накапливается слишком много мусора. Изящный цветок всегда влечет нас к себе, но под грудами мусора цветок чахнет, не успев расцвести, гибнет на корню. Но все же изредка, от случая к случаю — взрыв, яркое видение. И ты прозреваешь, начинаешь ясно видеть, вот я и увидел целиком отстроенную заново деревню. Я ее не строил, но замысел был мой, а сам я оставался в стороне, ни трудов, ни усилий, только посмотрел — и увидел. Очень отчетливо, замечал все детали: улицы, дома, окна, туалеты — отхожие места люди изобрели за две тысячи лет до рождества Христова. Но ватерклозет как таковой был изобретен сэром Джоном Харингтоном лишь в 1596 году, из всех исторических дат эта — самая великая, как же случилось, что сэру Джону Харингтону до сих пор не воздвигли памятника? Чего проще, даже воображения никакого не надо. Этот памятник как будто у меня перед глазами: на гигантском постаменте — огромный унитаз, я его вижу, пожалуй даже, с таким же огромным сливным бачком, от которого спускается цепочка, за нее люди будут дергать, тем самым воздавая хвалу и поклоняясь этому величественному монументу рода человеческого. Сэр Джон Харингтон стоит намного выше, чем Наполеон, Цезарь или Александр Македонский, выше даже, чем Повелитель, правивший нами не одно поколение. Ибо все эти и другие великие люди, каких знала история, отличились в том, что отнюдь не главное в человеческой природе: в науке, живописи, литературе, в искусстве убивать других людей, которое заключается в том, чтобы уложить тех, кто стоял на ногах, и поднять на ноги тех, кто лежал. Одному лишь сэру Джону Харингтону пришла в голову идея воздать должное человеку, сидящему на корточках и выполняющему то, что неотъемлемо от его природы, ведь уже давно — нет ли огонька?
…подаю ему зажигалку, он закуривает новую сигарету и продолжает говорить, делая быстрые затяжки, чтобы огонь не погас…
— …уже давно люди знакомы с искусством есть, но лишь всего четыре столетия назад сэр Джон Харингтон додумался до того, что опорожняться — тоже искусство, вы на это возразите, что садиться на корточки люди умели с незапамятных времен, но какое же это было искусство, все проделывалось на свежем воздухе или дома, когда придумали ночную вазу, и положение неудобное, и дурной запах; иное дело унитаз, человек на нем восседает, как царь на троне, но никому не приходит в голову, что 1596 год открыл новую эру, эру возвышения человеческого духа, эпоху решающего отрыва человека от животного царства, и, стало быть, самым ярким символом одухотворенности человека является не что иное, как унитаз. Поэтому не случайно туалет стал домашним святилищем, и для вящей чистоты и благородства стены его отделывают изразцом и керамикой. Это наше святилище, только там мы теперь и осуществляем свое право на уединение, ведь эти ультрасовременные дома — я не сторонник ультрамодернизма — сплошь из стекла, люди у себя дома чувствуют себя как будто на улице, все сделано для того, чтобы выставить каждую семью на всеобщее обозрение, — все, кроме туалета. Никто еще не присаживался по своим делам на виду у всех, правда, в Америке и в России, как я слыхал, есть общественные уборные в театрах и кино, где усаживаются рядком, без перегородок, вот до чего доводит нынешнее стремление к интеграции, хотя, надо сказать, древние греки тоже не очень-то стеснялись друг друга. И совсем не случайно, а скорей символично, что древнейший из дошедших до нас римских памятников — это действующая и поныне Клоака Ма́ксима, сооруженная в шестом веке до нашей эры, чуть ли не во времена Гомера, поэмы которого положили начало западной цивилизации. Мы можем даже утверждать, не слишком погрешив против хронологии, что первыми памятниками европейской культуры являются «Илиада» и Клоака. И когда рухнула Римская империя, исчезли памятники, законы, обычаи, язык, одежды, боги, храмы, дороги, что вели во все концы империи, до самых дальних ее пределов; исчезли интриги, триумвираты, ораторы — но Клоака осталась, и если изобретение ватерклозета в 1596 году действительно возвысило дух человеческий, то надо быть совершенно тупоголовым, чтобы не понять, что церковь посреди деревни… вы только представьте себе, даже у древних была духовная жизнь, пусть грубая и примитивная, и в те далекие времена центром города была цитадель или святилище, так неужели теперь, когда дух человеческий вознесен так высоко?.. Ведь никогда прежде человек не ставил духовную жизнь превыше всего, хотя еще в средние века… Во всяком случае, сегодня человек как никогда нуждается в самообмане. Люди думают, что живут интересами собственного тела, что им нужен автомобиль, кухонный комбайн, пылесос, тостер, но все это — лишь попытки уйти от притязаний духа, который мучает нас, постоянно кусает, точно блоха, которую ловишь и никак не можешь поймать, ну разве может кто-нибудь обмануть собственную судьбу? Ее голос доходит до каждого из нас сквозь окружающую броню из механических приспособлений, отыскав слабое место и улучив благоприятный момент, скажем, в перерывах между митингами, где обсуждаются политические программы, или по окончании футбольного матча, проигранного нашим клубом, — будьте добры, дайте огонька…
…я подаю ему зажигалку…
…свечерело, в этот час над полями или над морем должна светить луна…
— Не нравится мне твое имя — ну да ладно, Тезей так Тезей, а сейчас мы идем обедать…
— …во время болезни или в смертный час, даже если умирает кто-то другой, посудите сами, ведь еще в средние века… В те времена нижняя часть человеческого тела прозябала в грязи, а верхняя служила вместилищем духа, душа стремилась к богу, а тело — к выгребной яме, сами понимаете. Тогда город мог расширяться лишь в пределах слышимости колокольного звона, рос концентрическими кругами, как растет сосна, по количеству колец можно было определить возраст города, но колокол замыкал его во внешнем кольце, как в гробу, и дальше расти не давал. Кстати, с человека мерку для гроба можно снимать, как только ему исполнится двадцать лет. А если церкви в центре города не было, там стоял монастырь, та же церковь, но занятая, наряду с прочим, обучением грамоте и разведением овощей. Так или иначе…
…и он встал, продолжая говорить, и начал таять, как сгусток тумана, вечер был пасмурный…
— …так или иначе, именно церковь дает возможность собрать воедино тела и души, церковь, а не футбольное поле, не политический митинг, не метрополитен, не казарма, не ярмарка, не ресторан, не вагон третьего класса, не пляж, не универсальный магазин, не очередь на автобусной остановке, не похороны, не кладбище — только церковь собирает воедино толпу, сотни потных, дурно пахнущих тел, и одна общая душа вздымается к сводам в виде ладанного облака…
…он таял, исчезал, превращаясь в маленький туманный сгусток, и затерялся где-то в глубине коридора, я слышал лишь его голос…
— …потому что никогда не было другого центра, вокруг которого сосредоточивалась бы вся человеческая жизнь, вся история человечества с незапамятных времен… первое и последнее слово о жизни и смерти, альфа и омега, начало и конец… нача… и ко… и… нец…
…в вечерних сумерках непогожего дня. Держу в руках игрушку, катаю плотные стальные шарики по внешнему пластмассовому желобу, за окном вижу дерево — пес прыгает вокруг меня, заливаясь радостным лаем.
XXII
Ресторан — там, наверху, над скалистым обрывом. Сворачиваю в небольшой узел свои вещички — одежду да полотенце, — пойду обедать. Тезей вскакивает и замирает, вопросительно глядя на меня снизу вверх, силится понять мои намерения.
— Идем обедать, — говорю я ему.
…и он заливается лаем, не спуская с меня глаз. Надеваю сандалии — песок обжигает босые пятки. Ноги проваливаются, вязнут в сыпучем песке, идти трудно. Я пресыщен светом, по всему телу разлита блаженная истома, губы пересохли, кожа покрыта белым налетом соли. Пляж почти пуст, под тентами укрылись редкие купальщики, пес прыгает вокруг меня, облаивает всех, мимо кого мы проходим, пусть все знают, что у него есть хозяин. Потом, высунув язык, тычется мне в ноги.
— Устал?
Конечно, устал, беру его на руки. Песок, как видно, и ему обжигает лапы. По всему пляжу над раскаленным песком колышется знойное марево, отвесные солнечные лучи низвергаются на землю сплошным потоком. Пес удобно устроился у меня на руках. Посматривает по сторонам, высунув длинный язык. Время замерло, не движется. Синеет море. Мне жарко, хочется закрыть глаза. Наконец приходим в ресторан, зал встречает нас свежестью и прохладой, сбоку обращенная к морю терраса, где мы и устраиваемся. Но в это время в деревню прибыли барды-гитаристы, диковатого вида бородачи. Одеты они разнообразно и колоритно: грязные рубашки или майки, короткие плащи, напоминающие женские пелерины, длинные плащи до пят, крепкие куртки из дубленой кожи, плащи-накидки, как у пастухов. И грязные всклокоченные гривы до самых плеч, нестриженые бороды — ну просто пещерные люди. У некоторых на лохмы натянуты потрепанные шляпы или форменные железнодорожные береты. И очки с небольшими стеклами в белой металлической оправе, за стеклами — горящие безумием глаза. Эти молодые люди — провозвестники будущего, о будущем вещают и гитарные струны, и тряпье, и грязь, и бороды, и лохмы, и перхоть. Они протестуют, им ненавистны эксплуататорские классы и все их атрибуты: рубашка и галстук, гребень и ванна. Они глашатаи будущего, чем ближе к естеству, тем лучше, их враги — буржуазия, духовенство и аристократия, судья, тюремщик, писарь, армия и флот, полиция и республиканская гвардия. Они против штрафов, гражданского кодекса, уголовного кодекса, муниципальных постановлений, правил дорожного движения. Они ненавидят коммерцию, педагогику, курорты, расписания, банк и деньги, свободные и несвободные профессии, таможни и регулировщиков. Они пылают революционной ненавистью, жаждут произвести революцию, таково их предназначение, мандат им вручили звезды далеких туманностей — вот почему они пришли сюда с гитарами. Они любят мир-справедливость-благосостояние-покой-уют и еще братство всех людей на земле. Но больше всего они любят народ, о чем и должны рассказать их гитары. Они уже рассказывали об этом в других местах, такова их высокая миссия, народу они нравятся, народ их кормит. Они должны говорить народу о своем народолюбии и через песни призывать народ к борьбе против буржуазно-капиталистической эксплуатации. Вот один из них принялся настраивать гитару, вечер прохладный. Гробовщик Силверио заканчивает наладку звукоусилительной аппаратуры, дует в микрофон, щелкает по нему пальцами. Но сейчас я не могу слушать певца, умираю от голода. Тезей тоже. Я опустил его на пол, он тотчас вспрыгнул на стул рядом с моим. Голову положил на стол, скосил на меня глаза. Настороженно ждет. От темного цементного пола тянет свежестью, вдали — морская гладь. Подошел официант и остановился у столика, держа в руках блокнот и карандаш. Карточка меню лежит на столе, но я в нее не заглядывал.
— Бифштекс для меня и полбифштекса для Тезея.
— Простите?..
— Бифштекс для меня и полбифштекса для Тезея, — и я указал на собаку. — И, пожалуйста, какую-нибудь жестянку, из которой он мог бы поесть.
Официант понимающе и сочувственно улыбнулся и унес лишний прибор, собаке он ни к чему. Постой-ка, я же не вымыл руки — где тут это самое? Оно оказалось в глубине зала, Тезей последовал за мной, а потом мы вернулись к своему столику. Смотрю на море; отсюда, с высоты, оно кажется еще шире и как будто окружает террасу со всех сторон. Оно неподвижно в этот час солнечного засилья, когда останавливается само время. Бесконечный, ласково убаюкивающий покой, в воздухе дрожат частицы света. Почти все купальщики разошлись, ни на пляже, ни в море, насколько хватает глаз, не видно никого. Солнечные лучи отвесно падают в море, высвечивая его непреходящую синеву. Мой взгляд блуждает по необъятным просторам, жизнь во мне замерла. В это бесконечное мгновение затихло все, море нежится в безветрии, свет слепит глаза. Вдали — запоздалый парус, белый с красной полосой. Вот он исчез, и сонное оцепенение снова сковало морскую гладь. Свет неподвижен, точно замершая в воздухе вспышка солнечного взрыва, и все предметы на берегу тлеют медленным внутренним огнем. На обезлюдевшем пляже все как будто вернулось к изначальной чистоте, к истинной сущности бытия, свет стал ярким, как на лишенной жизни планете. Над песком дрожат струйки горячего воздуха, мягким покровом опустилась на землю тишина. Спокойная водная гладь до самого горизонта, чистая, прозрачная синева, воздух искрится алмазной пылью. Мне становится так легко среди всеобщего покоя, будто я парю над беспредельным простором, Тезей закрывает глаза и кладет морду на скатерть.
— Тезей! — зову я…
…и он открывает один глаз, косится на меня. Ждет, но я не говорю больше ничего, он снова его закрывает и погружается в дремоту. На минуту и я отрешаюсь от мира, как много света на этой обращенной к морю прохладной террасе. Бросаю взгляд на пса — морда на скатерти, глаза закрыты, — опять окликаю его:
— Тезей!
…и вижу, как он снова открывает глаза и смотрит на меня без особого интереса.
— Тебе хорошо? Ты как будто не голоден, удобно устроился и есть не просишь. Но подожди немного, будет и еда, она уже на плите. Мне тоже не очень хочется есть, больше не сосет под ложечкой. Здесь так хорошо, верно? Столько света, тишина и покой, жизнь замерла. Что ты на это скажешь? Если б ты понимал, как тут хорошо. Впрочем, ты, наверно, понимаешь это не хуже меня. Тут тебе ни грызни из-за сучек, ни злых мальчишек, ни побоев. Сиди да посматривай. Разумеется, эти самые сучки для тебя важная проблема, и она не единственная в твоей собачьей жизни. Есть и вопросы поважней. Взять хотя бы эту историю с твоим хозяином. То ли ты сам потерялся, то ли этот подонок тебя бросил. Но видишь, какая штука, сразу нашелся дурак — это я, — который взял тебя на руки, принес сюда, заказал тебе полбифштекса, и теперь ты можешь любоваться видом на море. А меня, меня кто возьмет на руки? Если б ты только знал, Тезей. Если б ты только знал, что творится в мире. И речь не обо мне одном. Таких, как я, на земле тысячи, миллионы, а может, и все два миллиарда. Ты заблудился на пляже, потерялся или что-то еще в том же духе. Увидел праздного чудака, подошел, уткнулся носом ему в бок — и проблема решена. А я? Где тот принцип, где та идея, в которую я мог бы уткнуться носом и которая стала бы для меня надежной опорой в жизни? Теперь ты меня знаешь, и, если я тебя снова отведу на пляж и там оставлю, ты понюхаешь мои следы и найдешь меня. А у меня нет твоего нюха, да и вынюхивать мне нечего. У других он, может быть, и есть. Мне вспоминается один любопытный опыт. Какие-то экспериментаторы отняли мать у детеныша макаки, а взамен ее поместили в клетку набитое соломой чучело обезьяны. Детеныш привык к чучелу и, когда его убрали, страшно тосковал. Всякому нужна надежная опора в жизни, но не все довольствуются соломенным чучелом. Что ты на это скажешь? Может, я и есть твое чучело? Но мне-то ты не опора. Ты собака, я — человек, тут есть некоторая разница. Можешь ты представить себе, что значит быть человеком? Не можешь. Понимаешь ли ты, что мои кишки и прочая требуха, которой я набит, — совсем не то, что твои внутренности? И то еще мало, Тезей. Знаешь ли ты, что такое идеи, чувства и все, что я познал за тысячи лет? Тебе это все незнакомо, ты об этом и понятия не имеешь. Вот и подумай, что мне делать со всей моей начинкой? В старину, Тезей, все было просто. Жизнь могла быть сложной штукой, и человек поначалу терялся, не мог понять, в чем ее правда. Непонятно было, почему находились чудаки, которые отказывались от мяса и предпочитали питаться корешками диких растений и саранчой, а иные покидали домашний очаг, шли в дальние края с кем-то драться и падали на поле брани; немало было и таких, кто, вместо того чтобы наживать добро и растить детей, лез на рожон, и оказывался за решеткой. Но потом уже стал не нужен особый нюх, чтобы отыскать корень зла. Сами они не говорили, что это зло, от других слышали, а если и говорили, то пожимали плечами — что, мол, тут поделаешь. Такова была правда жизни, Тезей, а правда всегда горька. Но в этой горькой правде содержался какой-то смысл, и в другой раз она оказывалась не такой уж горькой. Ты, наверное, сам убедился, что в этом мире ничего не дается без труда. Бог, отечество, социальная справедливость, почет, власть, даже любовь, даже умение пинать мяч или очищать карманы сограждан в переполненном трамвае — все это требует труда, да еще какого. Но знаешь, Тезей, самое любопытное заключается в том, что сейчас ничего подобного уже нет, мы только делаем вид, что все это существует. И, как ни странно, люди при этом чувствуют себя потерянными, сломленными, разбитыми, а почему? Для этого нет никаких причин, мы сами их выдумываем. Нас что-то грызет, неизвестно что, грызет — и все тут. Человек — странное существо, Тезей, он сам себя не понимает, а тебе и подавно не понять его твоим собачьим умом. Ему нужны и тяжкий труд, и страх, и страдание, и смерть. Он вечно ищет предлога для их оправдания. Но пока что не находит. Там, где он их ищет, их нет, но ему кажется, что они есть. Хоть какой-нибудь повод, лишь бы возникло стремление к жизни, которую можно назвать жизнью. И такого нет. Есть только какая-то непонятная сила, распирающая его изнутри, рвущая на куски. Тут все дело в окружающей нас пустоте, не знаю, слышал ты об этом или нет. Поднимись повыше над землей, туда, где нет воздуха, где одна пустота, — и ты взорвешься изнутри, лопнешь. Как-то рассказали мне историю, вот послушай. Жил один человек, друзья решили над ним подшутить и убедили его, что какая-то девушка влюблена в него. Какая? Они сказали, что она светловолосая, хорошенькая и все такое прочее. Она не существовала, они ее выдумали, но описали ему так, чтобы казалось, будто она существует, сочиняли и посылали ему письма от ее имени — и он влюбился не на шутку. Она не существовала, и он ее никогда не видел. Друзья некоторое время позабавились своей шуткой, потом написали ему последнее письмо, где во всем признались, чтобы положить конец этому несуществующему роману, а он с горя повесился в ванной. Мы пылаем неудержимой страстью, Тезей, но сами не знаем, к чему. Если в один прекрасный день я повешусь в ванной, ты будешь знать, почему я это сделал. Но я вижу, официант несет нам бифштексы, давай на этом и кончим разговор.
XXIII
И мы кончили разговор, но не только из-за бифштексов. Гитаристы сейчас начнут петь, я хочу пойти послушать. Вечером холодно, но все равно. А у них кровь кипит, согретая революционным огнем. Длинные пальцы с узкими ногтями перебирают струны, из широко открытых ртов вылетают слова о революции, сильные голоса разносятся далеко в вечерних сумерках, я хочу их послушать. Все хотят послушать, народ столпился у помоста, образовав полукруг. Как прекрасна революция, поют гитары, поют бедно одетые, худые барды, как прекрасна революция. Правда, не все они худые, у некоторых округлые щеки кажутся еще толще от дикорастущей окладистой бороды, народ слушает:
Или:
…и много другого в том же революционном духе…
— Пошли, — говорю я Тезею.
Мы оба насытились, я выпил чашечку кофе и теперь покуривал, глядя на море; Тезей тявкал. Ровная синяя дуга горизонта, полупустой пляж, залитый слепящим светом, солнечные лучи отвесно падают на раскаленный песок. Народ слушал песни, я тоже, слушала их и проститутка Каролина, слушали и ее напудренные товарки, прибывшие из других мест, они все еще кое-как зарабатывали себе на жизнь, потому что не все рабочие покинули деревню. Рабочих осталось мало — я, кажется, уже говорил об этом, — совсем мало. Работы приостановлены, о причинах толкуют по-разному. Что бы ни случилось, всегда найдутся объяснения, но на этот раз вышло так, что объяснения ничего не проясняли, рабочих осталось мало. Разъехались кто куда искать работы на действующих стройках, но тут — социальная справедливость и борьба против урезания и задержки заработной платы, за ее увеличение, за оплату сверхурочных и еще целый ряд требований… Я курил, глядя на море, пес лаял, полный своего собачьего нетерпения. Ровный горизонт, день застыл, перед тем как склониться к вечеру, беспощадное солнце сверкает в синеве. Уходящее в бесконечность море вздымает у берега ленивые волны, вдали белеет парус, один среди бескрайних просторов, — гитаристы перебирают струны, выполняя свою революционную миссию. Они приехали издалека, привезли с собой слово искупления и теперь доносят его до загрубевшего в невежестве народа, о господи! Должно быть, все это правильно, просто я чего-то не понимаю. Наверное, правильно — гитары поют о мире справедливости, сулят гибель капиталу, славят пролетариат, воспевают радость, которая существует пока что только в их песнях, земной рай, не похожий на библейский, славят высшее счастье — поэтическое призвание, славят грядущее воплощение человеческой мечты и все хорошее, что только можно себе представить, голоса певцов летят к звездам, о господи! Только я еще чего-то не понимаю. У меня скверная привычка, мне надо знать, как все это будет. Как будет осуществлено на практике. Да нет никакой практики, есть только абсолют, воплощение всеобщей мечты, радость и счастье — вот о чем поют гитары, какая там практика, просто я чего-то не понимаю. Ты — жалкий раб, покорно влачащий цепи, в которые заковало тебя твое сословие. Правда жизни — не в арифметике, не в бухгалтерском учете дебета и кредита, правда жизни… Глаза мне застилает туман, где-то в темном небе затерялся мой знак зодиака. Они приехали издалека с гитарами под мышкой, вестники чуда, им ведом знак грядущего, надо только их слушать. И вот один из певцов, худой и нервный, попросил:
— Падре Силвино, спойте что-нибудь!
…и падре Силвино взял гитару у собрата по религии, Иисус Христос — член их всемирного братства. И запел песню в танцевальном ритме, пристукивая в такт ногой, и вдруг — я стоял неподалеку от помоста — народ расступился, в круг вышла проститутка Каролина и начала крутить бедрами. Стоявшие в кругу стали хлопать в ладоши, отбивая такт, падре Силвино продолжал играть сарабанду, Каролина крутила бедрами, тяжелые ягодицы перекатывались, как огромные шары. Вышла другая проститутка — некоторые из них остались, хоть рабочие и уехали, — потом еще одна, все единодушно вышли помогать строить будущее, падре Силвино подыгрывал им на гитаре. И пел. Женщины брались за руки, образуя круг, расходились, кружились поодиночке, воодушевленные призывом к братству, среди них были и худые, костлявые, и вертевшиеся волчком низенькие толстушки, и дородные девки с колыхавшейся пышной грудью. Плясуньи наклонялись, снова выпрямлялись, прихлопывали в ладоши, подняв руки над головой, зрители подбадривали их выкриками, отбивали такт — падре Силвино, Евангелие, Христос сказал, кто из вас без греха, пусть первым бросит на нее камень, — подбоченясь, выступали, выпятив грудь, как тореро, сходились в центре круга, снова отступали, били каблуками в землю, хлопали себя по ляжкам, потом брались за руки и шли по кругу. И это было прекрасно — вот оно, идеальное братство всех и вся, тут полное единение, нет места различиям, тут и проститутки, и священник, и народ, и евангельская истина, и революционная правда, и дерьмо, и мечта, а над всем этим — звездный небосвод, и где-то меж звезд — грядущая радость. Но я устал. Беру Тезея на руки, не спеша спускаюсь к пляжу. Что делать дальше? Пойти домой? Нет, пусть уж весь этот день будет посвящен солнцу и морю. Может, взять напрокат тент? Солнце еще высоко, бьет лучами в раскаленный песок. Жжет мне плечи, завтра буду красный как рак, я вобрал в себя столько солнца, что мне распирает грудь, и она готова взорваться, как бомба. У самой воды, вдоль берега, еще тянется полоса кричаще-ярких разноцветных зонтиков. Еще ходит взад-вперед торговец пирожками — gateaux, cakes, Kuchen, — на всех языках предлагая свой товар; на нем белые брюки, белая куртка, белая шапочка, и лоток у него белый — все белое, потому что это цвет пляжа в солнечный день. Проворно ступает по песку босыми ногами.
— Не хочешь ли пирожка, Тезей? На десерт. Эй, молодой человек!
…и продавец тотчас подошел к нам; поставил лоток на землю. Лоток открывался сбоку, и внутри было несколько полок, на которых рядами располагались сладкие пирожки и булочки — надо что-то выбрать для Тезея.
— Как вы думаете, что лучше взять для собаки? Пожалуй, пусть он сам выберет…
…это было совсем нетрудно, Тезей подошел к лотку и стал принюхиваться, продавцу это не понравилось, он не позволил. Тогда я сам выбрал булочку — как оказалось, с кремом — и, подстелив клочок бумаги, положил ее перед Тезеем. Под навесами тут и там расположились компании, приехавшие на пикник, — я положил бумагу и булочку на песок. Есть лучше всего на свежем воздухе. Особенно на пляже. Не беда, если в пищу попадет немного песку. Зато здесь насыщается сразу все тело. И принимаешь внутрь не только то, что ешь, а впитываешь в себя Вселенную. Над этим надо подумать. Не только цыпленка с рисом или бифштекс с жареным картофелем, но также и растущее рядом дерево и его тень или море, солнце и бесконечность — над этим надо подумать. Что ты на это скажешь, Тезей? Пес лизнул булочку, покатал ее по песку, стало быть, сыт, набил брюхо — что же дальше? Сижу один под тентом, скоро ко мне подойдет служащий пляжа получить за полдня — что же дальше? Тезей посмотрел на меня с опаской, как бы прося прощения.
— Ладно. Ничего страшного. Со всяким бывает, голод — это нечто абсолютное. Люди пытаются его утолить, но ему все мало. Хотя бы лизнуть. Даже если понадобится изрыгнуть содержимое желудка, лишь бы снова есть. Может, и у тебя свой, собачий абсолют? Даже если придется заложить два пальца в горло. Все равно мало. Все мыслимые и немыслимые огорчения, знания, мудрость, успех, распутство, счастье и деньги — все это в любых сочетаниях — прожитые годы…
— Сколько вам лет? — спрашивал я кузнеца.
— Девяносто шесть. А как быстро они прошли, дружок…
…и количество галстуков, и количество пар ботинок, все возможные удобства, максимальное удовлетворение… но максимального удовлетворения не бывает, Тезей. Абсолютен лишь голод. Как нам его утолить? Устремляю взгляд к бесконечному горизонту, вечно беспокойные волны одна за другой без устали разбиваются о берег. Вскипают пеной. Что ты на это скажешь, Тезей? Голод неутолим, что ты на это скажешь? У тебя-то все по-другому. Когда наступает время собачьих свадеб, ты находишь сучку. В каком это месяце? У кошек, я знаю, в январе, а у тебя когда? Находишь сучку, спариваешься с ней — и делу конец, мечта сбылась. У человека не так, Тезей, после одной сучки он ищет другую, потом третью и так доходит до абсолюта, то есть до идеальной сучки, а таких не бывает, ты понимаешь?. Не смотри на меня округленными от ужаса глазами, я в своем уме — а ты как думаешь? Подожди-ка, сейчас мне нужно отлучиться, но я скоро вернусь. Не забудь, что ты собирался мне сказать, я мигом…
…мне нужно пойти в деревню, я там оставил бардов с гитарами, хочу их послушать. Я люблю их слушать. В их песнях — голос абсолюта: идеальной справедливости, идеального покоя, идеальной любви, и поют они для бесконечно далеких звезд, где и обитают все идеальные вещи. Все их мечты воплощены в гитаре, все, от самых утонченных до самых простых и грубых, от тех, что звучат интимной лаской, когда пальцы перебирают тонкие струны, до самых обыденных, низменных, например — набить брюхо.
Но когда я прихожу на площадь, там уже никого нет. Прислушиваюсь — ни звука. Тихо даже в таверне Хромого, куда музыканты, должно быть, зашли промочить пересохшее от вдохновения горло. Никого. Зато есть кто-то у меня в доме. Там я, Магда и зять — о господи! Как поживаешь, Магда?
XXIV
Магда была хорошенькая. Но муж, как только они поженились, начал разрушать ее красоту, заставляя рожать чуть ли не каждый год. Был вечер, я еще собирался пойти послушать бардов-гитаристов, а сестра и зять приехали, должно быть, еще днем. Но говорить-то нам было не о чем. А может, они приехали в другой день — когда же они приехали? Так или иначе, это было в те же дни, или, возможно, воспоминание о приезде сестры и зятя вторглось в мою память не раньше и не позже. Я сижу у жаровни в гостиной, окна которой выходят в сад, в руках у меня игрушка. Три маленьких, но увесистых шарика свободно катаются по круговым желобкам пластмассового лабиринта. Я испытываю какое-то непонятное удовольствие, слушая, как перекатываются тяжелые шарики, трутся друг о друга, они маленькие, но плотные, в них сконцентрирована сила земного тяготения, и они юркие, как мыши, вот если бы мне так же собрать себя воедино, сконцентрировать и обрести способность к быстрой реакции — не знаю, как это объяснить. В жизни много подобных мимолетных удовольствий, объяснить их нельзя. Например, когда проводишь ногтем по сгибу бумажного листа или подушечкой пальца по ребру полированного шкафа, когда направляешь струю воды на залепленные грязью выемки в колесе автомашины, отдираешь струпья от раны, выковыриваешь из носа козявку, когда взбаламучиваешь воду, швыряешь камешки, гладишь рукой бархат, щелкаешь в воздухе кнутом или давишь вшей ногтями больших пальцев, как это делали деревенские старухи из тех, что победней, — не знаю, как это объяснить. Катаю шарики по внешнему желобку, пытаюсь удержать их в равновесии, чтобы переправить в следующий круг, слушаю сухой и холодный металлический звук, который они издают, катаясь по желобку. Вот чем я занимался, когда появилась сестра. Но я вовсе не расположен терпеть ваше присутствие. Сабина. А что, если я зайду к тебе? Ты обо мне, наверно, и не вспоминаешь. Твоя лачуга стоит у фонтана, надо лишь немного подняться, в гору. Но мимо моего дома ты проходишь редко, ходишь верхом, я тебя почти не вижу. Раньше ты жила в старом квартале, землетрясение сровняло его с землей. Но никто из твоей семьи не погиб, вас не было дома. Сабина. Отец ее был плотником, ходил по деревням, мать звали Патросинио, она стирала мне белье, Сабина работала на фабрике. Как-то я вошел в цех и увидел ее. Под сводами цеха отдавался шум мотальных и крутильных станков, в воздухе висела шерстяная пыль. Сабина стояла у станка — я вижу тебя в профиль. На щеке — завиток зачесанных назад волос, лицо нежное, молодое, такое чистое, как это я раньше тебя не замечал! Раньше не замечал, а теперь вижу тебя внутренним взором. В пространстве моего воображения. Мне необходимо, чтобы ты существовала, сияла звездой над хаосом разрушения. Сижу в гостиной, окна которой выходят в сад, — сижу на пляже в солнечный час. Или я уже вернулся с пляжа, день клонится к вечеру, сажусь у окна, вижу полукруг холодного света над морским горизонтом. Или на море уже опустилась темнота. В этот час ты обычно и появляешься, я один. Это час, когда в серую никчемность моей жизни входит красота. Незапятнанная красота — и на губах моих светлая улыбка. Не смейся надо мной, дай мне все сказать. Не прерывай меня. Я знаю, кругом смятение, катастрофа, блуждание вслепую, знаю. Но останься хоть на мгновение как выдуманный мною образ бессмертного идеального совершенства, я устал и погряз в дерьме. Ты — как цветок. Кругом неразбериха и страдания — как ты можешь не существовать? Как?
— Луис, — говорит мне сестра, — мы с Фирмино приехали сюда, чтобы поговорить с тобой о фабрике.
Как могла ты не существовать? Я говорю не о твоем существовании как таковом, во плоти, которую можно осязать, о нет. Моя мать однажды заметила, что я… — нет, я не об этом. Я хочу, чтобы ты воплощала все невозможное для меня в моем бедствии — это всемирное бедствие, Сабина. Не смейся, только улыбнись. На твоем нежном лице — румянец утренней зари. Мои руки в пыли, Сабина, шерстяная пыль покрывает лицо, лезет в глаза, в рот. Она родилась из грязи, на которой замешено мое благополучие. Я в гостиной с окнами в сад — я на пляже, я один, гляжу из открытого окна на сгустившиеся над морем сумерки. Гляжу в пространство — вот родилась звезда. Я как ребенок, мне нужна игрушка, чтобы не плакал, — ты. Мечта? Я не думал о тебе, и вдруг ты предстаешь передо мной во всей своей нереальности. И остаешься. Над моей ничтожностью, над прогнившим миром. Мечта — ты знаешь, что такое мечта? В деревне я не раз мог бы, если б захотел, преспокойно завести тебя в укромное местечко и задрать тебе юбку. Потому что я был твоим хозяином. Или увлечь тебя в какой-нибудь закуток на фабрике. Задрать юбку…
— О нет, нет…
…и ты отворачивала бы лицо, говорила бы «нет», а я слушал бы и продолжал свое…
— Нет…
Нежная белизна твоих ног, любовный стон — если бы я захотел. Но я не захотел, мать меня строго предупредила, и сама ты не ответила на мой зов, осталась нетронутой. А может ли что-нибудь остаться нетронутым, когда вообще ничего не осталось?
— Луис! Мы с Фирмино специально сюда приехали…
Вот какой предстаешь ты в моей усталой памяти — ты. Ясной, нетронутой, исполненной недосягаемого совершенства. Мечтой, озаряющей мою растерянность — это растерянность перед жизнью, Сабина. Ты мечта, ты мой главный довод против здравого смысла, ведь бывают же доводы против разума — не смейся. Оставайся неподвижной звездой в небесах моего отчужденного от реальности мира, в бесконечности моей внутренней пустоты. Именно так. Великое счастье — быть уверенным в том, что красота существует. Значит, я действительно живу. Красота пробуждает в нас нежность, зовет к жизни, сияет путеводной звездой над всем дерьмом, в котором мы барахтаемся.
— Луис! — повторяет Магда, и в голосе ее слышно нетерпение.
Откладываю игрушку — три маленьких стальных шарика в пластмассовом лабиринте. Холодный вечер.
— Ну, говорите.
Магда смотрит на мужа, сейчас Фирмино напустится на меня. Я сижу в гостиной с окнами в сад — я сижу на пляже, раскаленный песок брызжет светом, или, может, я уже вернулся домой, смотрю, как над морем угасает день. Магда была хорошенькая. А муж, как только они поженились…
— Выкладывайте.
Была хорошенькая.
XXV
Но в эту минуту внизу, в лавке… Что там происходит? Кажется, это было под вечер, так подсказывает мне моя память. Почему я об этом вспоминаю? Чтобы объяснить, надо разобраться самому. Огоньки в ночи — я гляжу из окна на море, — я сижу на пляже с Тезеем — где же я? И внезапно как будто взрывается воздух, откуда-то возникают события, люди — а может, я сам создаю их в моем воображении? Какая разница, что было и чего не было в той череде событий, которую я создаю в своей памяти? Важно, чтобы события связывались между собой, располагались в моей памяти одно за другим, переплетались, существовали для меня во всей своей сложной взаимозависимости. Важно, чтобы они согласовывались друг с другом так, как я это понимаю. Я на пляже — я у окна — где я? Я в гостиной с окнами, выходящими в сад, Фирмино и Магда приступают ко мне с вопросами, но я сейчас не с ними, комната пуста, я один. Из лавки доносится шум, но это шумят не дети, заучивающие ругательства, столь необходимые для того, чтобы стать грамотным. Думая об этом, подхожу к окну — у самого горизонта стынет светлая полоска, гляжу на нее равнодушным, пустым взглядом. И вот они идут парами, с флажками в руках, учитель свистит в свисток. А во главе детского строя — пятеро мужчин в белых халатах, выхожу на улицу, хочу посмотреть на них, пять учителей в белых халатах — это глашатаи народного образования. Посланцы света, борцы против тьмы, против многовекового невежества. Дети поют:
Прекрасно! Никогда не слышал, чтобы они репетировали. Бодро поют, вздымая флажки, вечер прохладный. В чистом холодном воздухе отчетливо звучит каждое слово — пойте, дети! Песня звучит в темном пространстве моей памяти, пробуждая в моей душе грустную нежность. А тут мой отец… Рывком поднялся на кровати, а ведь был при смерти. Взял с ночного столика свечу в подсвечнике и размеренным шагом, будто идет в процессии, пошел вокруг кровати:
— Avé… avé… é.
— Аугусто! — горестно воскликнула мать. — О господи!
Дети поют на свежем воздухе, вечер прохладный, должно быть, весна. Дерево одевается листвой — пришла пора возрождения. Бегут ожившие ручьи, земля источает весенние запахи, запахи утверждающей себя жизни — дети поют. Шагают пара за парой, выходят на площадь, там уже стоит помост с микрофоном. Оратор — новый учитель; он тоже в белом халате, белый цвет символизирует начатки грамоты. Остальные учителя становятся по двое с одной и с другой стороны помоста, оратор поднимается наверх — сообразно с высоким словом, которое он скажет. Дети образуют широкий круг. Ибо просвещение, говорил оратор, просвещение, господа… вырвать человека из тьмы невежества… Дети меж тем взялись за руки. Оратор говорил, а они снова запели. Патриотические-революционные-народные песни. Ибо центр всей жизни, о, рабы тьмы, говорил оратор; дети пели, притопывали, сходились и расходились, по-прежнему держась за руки, а оратор все свое: без знаний нет ни религии, ни политики, ни даже земледелия! А дети… Холодный вечерний свет, потемневшая небесная лазурь. Потом они пели народную песню, я слышу ее, глядя на застывшее синей глыбой море.
…без образования человеческий дух не способен к борьбе — учитель стоял на помосте, по обе стороны плечом к плечу — его коллеги в белых халатах, дети пели, притопывали в такт, сходились, отступали, держась за руки, двигались по кругу. И пели:
Кто из вас, говорил оратор, может идти в полной темноте?
Дети разнообразили песню, поворачивали ее и так и эдак, оратор шел напрямик. То поднимал вверх костлявый палец, то опускал и так держал, нацелив его в землю. Любой мошенник может вас обмануть, любой сукин сын…
О, детство, золотая пора в жизни каждого из нас! Пойте, дети, пойте на исходе дня, ясный вечер, над горизонтом стынет светлая полоска, за моим окном — безбрежный простор. В чистом холодном воздухе разносится песня, летит навстречу приближающейся ночи. И вдруг площадь опустела. Исчезли все: и дети, и учителя. Никого. Только Немая стоит на помосте в центре площади:
— Уа-а, уа-а… тьфу-у-у…
Голос у нее сдавленный, хриплый, будто ее душат. Тогда я возвращаюсь к Магде, моей сестре, к зятю Фирмино, растолстевшему жеребцу-производителю:
— Ну, говорите.
Моя сестра была хорошенькая.
XXVI
И Фирмино, соединив руки так, что растопыренные пальцы упирались друг в друга подушечками — ни дать ни взять утиные лапки, — начинает разговор. Излагает суть дела:
— Мы специально приехали сюда, потому что ты не писал.
Верно.
— А нам необходимо знать, как обстоят дела.
Резонно.
— Вопрос вот в чем: будет фабрика национализирована или нет? Если будет, то получим ли мы компенсацию? А если получим, кто установит ее размеры? Я справлялся в Лиссабоне, но ты ведь здесь, на месте, ты должен знать точно.
Увы, я не знал. Фирмино поднял подбородок и пошевелил шеей, будто ему был тесен воротничок. Передернул плечами — это у него нервный тик, — сестра молча курила. Когда он так передергивал плечами, казалось, что он расправляет и выпячивает грудь, распираемую гордостью после совершенного им подвига.
— Не знаешь, — сказал Фирмино. — Ты остался на месте, сидишь здесь и ничего не говоришь…
А что я должен был сказать?
— Чего доброго, ты еще и оправдываешь этот грабеж, когда отбирают то, что принадлежит нам.
Тут я услышал мелкие шажки, пунктирными точками пробивавшие тишину, наконец-то пришел Архитектор, в прямоугольном проеме двери показалась его жидкая бородка.
— Сейчас нельзя. У меня здесь сестра и зять…
…и он повел по сторонам глазами навыкате, оскалил крупные, лошадиные зубы, кивнул в знак согласия.
— Почему ты говоришь, что я оправдываю грабеж? Надо еще доказать, что это грабеж. Объясни, почему ты называешь это грабежом?
Взгляд мой блуждает вдали, по лазурному небу, пустой, отсутствующий взгляд. А в воздухе — одуряющий запах, запах пробуждающейся жизни, пробившихся наружу соков земли.
— А ты как думаешь, Тезей?
Тезей растянулся на песке, закрыл глаза и размышляет, море льет в нас свой простор, пропитывает соленым запахом бесконечности. Теперь оно блестит как-то по-другому, преломляющийся свет слепит мои блуждающие по горизонту глаза.
— И ты должен о чем-то думать, не одному же мне ломать голову над всем на свете. Но ты, я вижу, пес аристократический, ты привык, чтобы кто-то думал за тебя. Но все же. Слушай меня внимательно. Ты не виноват в том, что родился на мягких подушках, вовремя получал еду, что женщины брали тебя на руки и почесывали тебе брюшко. Так уж получилось, твоей вины тут нет. Но представь себе, что у дверей вашего дома собралась толпа бедняков и все они тоже хотят есть. Ты скажешь, что и твой хозяин родился с серебряной ложкой во рту? Пусть. Ну, а его отец? А отец его отца? Вот тут-то поздно или рано и возникает закавыка. У меня нет убеждений, Тезей, я слишком мало знаю. Знаю только, что жизнь — дерьмо и что правосудие скрупулезно следит лишь за тем, чтобы мы поаккуратней тыкали друг в друга ножами.
— А как думаешь ты? — спрашивает меня Фирмино. — Ведь и ты должен над чем-то думать, не одному же мне ломать голову.
Смеркается, Магда молча курит. Во взгляде ее сквозит грусть, у нее такие же глаза, какие бывали у матери, когда утихал отцовский крик и она замыкалась в своем одиночестве.
И вот в коридоре тяжелые шаги торжествующей плоти, гостья перешагивает порог гостиной.
— Каролина, — сказал я. — Сейчас мне ничего не нужно.
— А как думаешь ты? — спрашивает Фирмино.
Но я никак не думаю. Кто-то сказал, что частная собственность — это воровство. Забавно: если это собственность, при чем тут воровство, а если это краденое, какая же это собственность? Заколдованный круг. Что-то вроде анекдота про жителя Крита, который сказал, что все критяне — лжецы. Я никак не думаю, а жизнь так нелепа, почему я должен что-то думать? Кролик поедает капусту, собака пожирает кролика, волк разрывает собаку, охотник из ружья убивает волка — почему я должен что-то думать? Не стоит думать ни о чем, жизнь нелепа, но она думает за всех нас, а мы потом объявляем, что она права, и доказываем это, если потребуется. Доказательство — вещь растяжимая, не лопнет никогда.
— Ты заявляешь, что это грабеж. Но они говорят, что с исторической точки зрения… И потом, те господа, что сидят в правительстве, сами награбили немало. Вопрос этот сложный, и мне в нем не разобраться. Не стоит думать еще и потому, что все идет своим чередом. Власть имущие и сами ничего не знают. Во время войны добытчики вольфрама жрали бисквиты, щеголяли по улице в пижамах и носили в нагрудном кармане набор автоматических ручек, а сами даже не умели писать. Гробовщик Силверио говорит, что хозяевами фабрик станут он и ему подобные. И еще говорит, что земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает. Только земля принадлежит им так же, как дороги и уличные телефоны-автоматы. И, как я понимаю, собственность — что-то вроде кантовских категорий. Ты помнишь? Кант, категории. Собственность настолько въелась в крестьянина, что он и в таверну-то идет как собственник. Да к чему объяснять! Попробуй объяснить своим детям, что на самом деле все не так, как они думают, — они тебя пожалеют. Жизнь нелепа, но она всегда права. Доводов полно у всех, но правда на ее стороне. Люди держат нашу сторону, но мы не знаем, согласна ли с ними жизнь. Даже тогда, когда нам кажется, что она согласна. Посади птицу в клетку, и она даже будет петь, а ты подумаешь, что птичья правда — в этой самой клетке. Но открой клетку — и правды как не бывало.
— Так что же ты решил?
— И кроме того, необходимо дать жизни какое-то направление. Вот жизнь, а для чего она? Ей нужно дать направление. Тебе дано несметное богатство, но ты в пустыне, на что оно тебе? Бога похоронили — и правильно сделали. Нашлись чудаки, которые бросились его откапывать, надеясь, что он цел и невредим, но нашли одни кости. Тогда другие изготовили бога из жести. Он очень похож, но это не бог. К тому же человек никак не может остановиться. Те толкуют об исторической необходимости. У тебя миллион, так ты хочешь два. Кто-то покупает машину с восемью фарами и сразу же начинает мечтать о шестнадцати. А еще человек питает страсть к переменам. Сменить автомобиль, сменить мебель, сменить жену или мужа. Такова форма проявления нашей мечты об абсолюте. О счастье говорят всегда в будущем времени, счастье — это нечто хорошее, ожидающее нас в будущем. Кстати, были и такие богачи, которые поперхнись своим богатством. Когда им надо было вытереть ноги, вытирали их о бедняка, как о коврик. Надо было подняться во дворец — шагали по беднякам, как по ступенькам. Если переезжали, нагружали кладь на горб бедняку. А когда у них возникало желание попасть в рай, опять же пользовались бедняком как трамплином — занимались благотворительностью. Беднякам это осточертело. Отец наш тоже был не без греха, злоупотреблял своим положением хозяина. Так уж было заведено, а теперь на их улице праздник. Вот они и задают нам трепку во имя справедливости, а то и наступают на горло, они теперь свободны. Все это слишком сложно для меня, ты спрашиваешь, что я об этом думаю, а я уверен лишь в том, что ничего не знаю.
В гостиную вползали сумерки, мы сидели почти в темноте, над холодной равниной моря потемнел горизонт. Фирмино молчал, Магда, держа сигарету меж пальцев, попросила:
— Нельзя ли зажечь свет?
— Почему ты говоришь, что и ваш отец был не без греха? — проговорил наконец Фирмино.
И я ему рассказал.
— Для него это, возможно, было не злоупотреблением, а скорей естественным, привычным образом жизни. Возможно, и те, кого он угнетал, не чувствовали себя угнетенными и даже считали, что так и должно быть, в жизни, мол, необходим какой-то порядок, — только вдохнув свежего воздуха, можно заметить, что до этого ты дышал смрадом, только выйдя из скотского состояния, можно понять, что раньше ты жил как скотина. Полному сил человеку необходимо что-то делать — колоть дрова или бегать до изнеможения, чтобы разрядить лишнюю энергию. Слабому человеку нужна грелка. Я знаю, что отец злоупотреблял своим положением, но не уверен, знает ли об этом сама жизнь…
…и я рассказал. Была зима, хлестал проливной дождь. Я слышу, как яростно бьет он в оконные стекла, и вот отец крикнул, обратившись к двери, которая вела в кухню:
— Жертрудес!
Та прибежала на зов, отец приказал:
— Поди к Грамотею и скажи ему, чтоб пришел сюда.
Лило как из ведра, Грамотей пришел мокрый до нитки.
— Ступай на фабрику и скажи Маре́, чтобы сейчас же явился ко мне. Леополдина! Дай ему непромокаемый плащ. И зонтик, если он хочет.
— Зонтик не надо, сеу Аугусто. Какой с него прок, когда едешь на велосипеде…
…и он поехал. Было темно, дождь не утихал, я следую за Грамотеем в моем воображении. Он крутит педали, кругом мгла и ненастье, дождь хлещет ему в лоб, льет со всех сторон, вода ручьями стекает по лицу. Он выполняет поручение хозяина, нажимает на педали. Проезжает через всю деревню, двери и окна закрыты, люди хоронятся от непогоды. Грамотей ниже склоняется к рулю, белая полоса дороги едва видна. Минует кладбище, колеса вязнут в грязи, дождь льет не переставая. Грамотей выполняет поручение хозяина, страшна ярость бури, но хозяйская ярость еще страшней. Этот страх и заставляет его ноги жать на педали. Грамотей тяжело дышит, но жмет и жмет, едет в темноту, навстречу дождю и ветру. Вода затекает за воротник, в ботинки, стекает с подбородка в вырез куртки, заливает напряженно всматривающиеся в темноту глаза. Холодно, руки на руле закоченели. Он точно великие гонцы былых времен, которые в ночь и непогоду мчались по безлюдным просторам, боролись с морскими бурями, выполняя великую историческую миссию. А тут еще этот чертов шнурок на ботинке — развязался, того и гляди запутается в цепной передаче. Слежу за Грамотеем мысленным взором, сидя в кресле у жаровни, а он едет сквозь ночь. Вот он в поле — деревья по бокам дороги гнутся от ветра где-то там в вышине, — выезжает на шоссе, которое здесь идет в гору. Грамотей еще ниже склоняется к рулю, поднимает корпус над седлом, нажимает на педали изо всех сил. Ему тяжело, он весь промок, но ему дан короткий приказ, так было испокон веков, он его выполняет. Таков освященный веками порядок, Грамотей — лишь винтик огромного механизма. Судьба должна быть непостижимой и неумолимой, иначе это не судьба, она ему предопределена с тех времен, когда выдумали, что у каждого своя звезда, это тебе не фунт изюма, тут рассуждать нечего — он и не рассуждает. Трудится изо всех сил, склонившись к рулю и задрав зад, гляжу на него сбоку — паучьи ноги выделывают одни и те же нелепые па, словно в каком-то диком танце. Он согнулся пополам, голова над рулем, зад в воздухе, трудный подъем. В моем воображении Грамотей не продвигается вперед, крутит ногами — и ни с места, такой номер я как-то видел в цирке. Гляжу на него сбоку, он не продвигается. Только ноги пляшут, поочередно напрягаясь, чтобы пересилить ветер и дождь…
— Да стронься ты с места, — говорит мне Фирмино. — Мы ждем, давай дальше…
…но я Все еще смотрю на Грамотея. В этих тщетных усилиях скрыта какая-то тайна, худые длинные ноги ритмично сгибаются, колени мелькают в воздухе — тут какая-то тайна. Грамотей этой своей собачьей покорностью возвышается над самим собой, над собственным положением, необходимо, чтобы и его хозяин был на высоте, только тогда преданность и послушание имели бы высокий смысл — тут какая-то темная тайна, когда же она будет раскрыта? Я кричу Грамотею:
— Дурак! Скотина несчастная! Прекрати эту пляску, восстань, крикни во всю глотку: «Нет! Нет!»
…но он меня не слышит. Навалился на руль, выпучил глаза, застрял на пути, начертанном судьбой, крутит педали. Промокший до нитки, задыхаясь, сучит ногами и остается на том же месте. Он глух ко всем голосам, кроме голоса долга, он выполняет приказ — взгромоздившийся на старенький велосипед длинноногий паук, работает, как машина, задыхаясь от усилий, — гляжу на него сбоку.
— Да ну же! — говорит мне Фирмино.
И я в своем воображении тоже отдаю приказ, велосипед катится дальше, мелькают деревья. Дождь обрушивается на Грамотея многотонной тяжестью, ему тяжело, он продвигается рывками навстречу буре. Добравшись наконец до фабрики…
— Маре!
…он пинает дверь, та отворяется — Маре сидит за столом, ест суп.
— Иди в деревню! Тебя зовет сеньор Аугусто.
Маре оставляет миску, выходит, тоже садится на велосипед, и оба исчезают в ночи. Теперь две пары ног крутят педали, обоих сечет дождь, с обоих стекает вода, одежду хоть выжимай, оба едут в темноту. Я устал следовать за ними, опережаю их, жду в тепле, у огня. Отец сунул в кухонную плиту целый оливковый сук, во всех комнатах полно дыма. Но перед плитой дыма меньше, наши лица в красных отблесках кажутся таинственными, за окном бушует непогода. Наконец оба приехали, отец не пускает их на порог, так с них льет.
— Жертрудес! Вынеси им по рюмке водки. — Затем кричит в дверной проем: — Маре!
— Да, сеньор Аугусто?
— Жертрудес вынесет тебе ключи от машины. Заведи ее в гараж.
Маре поставил машину в гараж, принес обратно ключи. Потом снова сел на велосипед и поехал доедать свой суп. На дорогу отец велел поднести ему еще рюмку водки.
XXVII
Пора уже идти домой, как ты думаешь, Тезей? Но вечер так хорош. И что делать дома в такую рань? Я купил газету, но не стал читать, иначе что делать дома? Морская вода как будто стала плотней, у горизонта она остывает, становится темно-синей, свежий ветерок морщит поверхность мелкой рябью. Солнце теперь светит мне прямо в лицо. Что делать дома? Светит прямо в лицо. Разбитое на мелкие осколки зеркало вод дрожит, искрится в косых лучах солнца. Далеко-далеко проходит судно, движение его едва заметно глазу. Гляжу на него сквозь завесу из солнечных стрел — мириады сверкающих искр, — больно глазам, чуть-чуть кружится голова. Я мог бы пойти домой, но здесь так хорошо. Надо до конца насладиться этим редким ощущением внутреннего изобилия: я впитал в себя столько света и морского простора, что расширяюсь, становлюсь необъятным, как море. Когда во мне сконцентрирована вся его сила, что мне сама жизнь? Что мне сомнения, муки неведения, непостижимые перспективы будущего, сообразно с которыми надо разумно строить настоящее, что мне страх заблудиться, после того как жизнь бросила меня на полпути и я не знаю, подхватит ли она меня снова, пока я не засох от истощения? Я впитал в себя все изобилие моря — от свиста ветра в снастях до белых барашков на гребнях волн. Что мне вся нищета и глупость нелепого прошлого и глупость настоящего, которое познало глупость прошлого и на этом остановилось, что мне Маре, Мона и Горлица, что мне все мертвецы, которые мучают нас, мешают жить, потому что хотят, чтобы мы еще при жизни были такими же мертвецами, как они. Я полон вечной молодостью моря, его пронизанной солнцем ласковой лазурью, его величием. Провались в тартарары вся деревня — о господи! И фабрика. И Архитектор — Архитектор? Но постой, мне же надо пойти поговорить с Архитектором, где, черт побери, его найти? И вот тут-то… Был вечер, я гулял по расчищенной от обломков и мусора площади. Гулял после ужина, который принесла мне жена Хромого, гулял, чтобы размяться — полезно для пищеварения. Площадь — мое любимое место для прогулок. Иногда я хожу по дороге, ведущей в город, до него километров десять, другой дороги у нас нет, мы живем на краю света. Но площадь… Это мое любимое место. Мой идеал. Хожу по кругу, как мул, вращающий колесо нории, здесь моя бесконечность. Конец переходит в начало, начало может быть в конце или в середине. Здесь мой абсолют.
— Вот я и спрашиваю, — говорит мне Архитектор, — что же должно быть в центре деревни? Школа, разумеется. Я думаю об этом и днем и ночью. Но все простое оказывается сложным.
— Я хочу знать, что решили насчет фабрики! — кричу я ему. — Сюда приезжали Фирмино и Магда! Черт бы побрал вашу школу! Мне надо знать!
— И все же это было очевидно. Потому что, видите ли…
— Я хочу знать, фабрика наша или нет! Если нет, то получим ли мы компенсацию! Я влип в это дело, и мне из него не выпутаться, сюда приезжал Фирмино!
— Как можно представить себе Науку, Искусства, Политику, Законы, Обычаи, Экономику и Мореплавание?.. Как можно представить себе простой винт без начального образования?
Стучит сердце. К солнцу тянется светлая дорожка, глазам больно. Провожаю ее взглядом, от яркого света рябит в глазах, поверхность моря переливается ослепительными вспышками. И опять пустыню моего внутреннего пространства прочерчивает рожденный в бесконечности разряд, я вздрагиваю. К вечеру свежеет. Но вздрагиваю я не от прохлады — хотя, пожалуй, и от прохлады тоже, — а скорей от неясной грусти, разливающейся вокруг меня в этот предвечерний час. Какой-то ребенок, которого я не вижу, запустил в небо новую звезду. Она желтая, висит неподвижно под синим куполом. Лишь хвост из ярких бумажных лент слегка шевелится От легкого ветерка, переливаясь всеми цветами радуги. Я тоже ненадолго замираю, любуюсь. Но вдруг — нестройные крики, в вечерних сумерках разносится многоголосое эхо, я на деревенской площади. Школа, фабрика, на что тебе фабрика, осел ты вислоухий? Только церковь, все вы нечестивцы проклятые, прочь от меня, катитесь прямехонько в адское пекло… Да сами вы… Вот я тебе, поросенок ты паршивый, ты что это… — о, падре Мойта, значит, и мертвецы тоже?
Оскорбления и ругань, проклятия — как это бессмысленно… начало всех начал… в силу того, что… — все в каком-то безотчетном порыве, рожденном в темных глубинах человеческого естества, в потаенных хранилищах ненависти — сукин ты сын, — в тайниках злословия, человек человеку волк, он погряз в собственном дерьме, в поту, в заразе, назначенной ему судьбой, — как стучит сердце. Солнечная дорожка, вода искрится под дрожащими, как пальцы, лучами, горизонт чист, как брильянтовая диадема.
В неверном сумеречном свете я вижу, как Архитектор поднял палец, — и крики смолкли, темная площадь опустела.
— Ибо школа существует с незапамятных времен. Рим, Греция, Египет и даже едва различимое в глуби веков Шумерское царство. Даже у пещерных людей — ну как можно высечь на скале какое-нибудь изображение, если тебя никто не научил? Когда мы докопались до Шумерии, мы столкнулись с целой системой образования. За три тысячи лет до нашей эры изучали ботанику, зоологию, математику, грамматику. Грамматика — это осознание языка, начало упадка. Прежде чем научиться правильно говорить, мы уже знаем великое множество вещей, о которых надо сказать. До того как мы выучим грамматику, мы уже ее знаем, сами о том не подозревая. В те далекие времена учили многому.
— А я в школе научился только сносить побои.
— Вот именно. — И он спокойно посмотрел на меня, словно подводя итог. — Сносить побои, вы говорите. Но вы хоть на минуту задумались над тем, что побои — это самый прямой способ освящения науки? У нас, людей цивилизованных, все перепуталось. Побои существовали на всех этапах человеческой истории. Линейку и розги вы найдете во все времена, в Риме, в Шумерском царстве. Гораций обессмертил своего учителя, некоего Орбилия, только за то, что тот его порол. То же самое сделали Ювенал и Марциал. Марциала секли розгой. И в Шумерии такая же картина. Причем обратите внимание: святой Августин тоже жаловался, что в школе ему доставалось. Vapulabam — так он выразился. Будучи человеком верующим, Августин молился о том, чтобы его не наказывали. Так вот, в один прекрасный день он пожаловался родителям, он сам об этом рассказывает. И как поступили родители? Тотчас пошли требовать объяснений, как наши современные папочки и мамочки? Ничуть не бывало: они над ним посмеялись — ridebantur. Лишь тогда, когда римляне стали неженками, выродились в интеллектуалов, лишь тогда Квинтиллиан выступил против телесных наказаний. Порка превращает науку в святыню точно так же, как Уголовный кодекс освящает Закон. Кроме того, вы забываете, что самое тесное единение между двумя людьми — это не солидарность политических деятелей, не соавторство художников, не близость между мужчиной и женщиной, не тайный союз между гомосексуалистами, который особенно крепок оттого, что их травят, как собак; самое тесное единство существует между палачом и его жертвой. Ну как, черт побери, ученик почувствует общность с учителем, если тот вместо взбучки станет гладить его по головке?
— Жаль только, что это священнодействие доверялось рабам…
…на это он рассмеялся, словно бросил в окружающую темноту горсть битого стекла…
— Все по той же причине! И по той же причине во всем мире учитель получает гроши, и так было во все времена! Еще в Шумерии учителя трудились за ничтожную плату. И по сей день в любой капиталистической стране они получают не больше. Ни о каком престиже учителя не может быть и речи. Если бы учитель зарабатывал, как промышленник, тогда школьные знания имели бы цену. А так им грош цена. Кесарю кесарево, а знанию — то, чего оно стоит. Деньги по самой своей природе к грамоте никакого отношения не имеют. В Средние века благородный чурбан подписывался крестом. А знаете ли вы о том, что были даже неграмотные каноники? Это были выродившиеся интеллектуалы, считавшие, что знания в карман не положишь. Я не хочу сказать, однако, что учитель — это раб, который получает убогую милостыню. Представьте себе, что было бы, если бы все учителя вдруг забастовали? Распались бы империи. Но они не бастуют. Им многого не нужно. Лишь бы не умереть с голоду. В душе всякий учитель знает, что миссия его священна, она от бога. А боги не едят.
Но я нуждался в еде — пошел в таверну Хромого. Архитектор шагал со мной рядом, потом засеменил быстрей и исчез в темноте.
Что мне здесь делать?
XXVIII
Что я здесь делаю? Идут дни, складываясь в месяцы, я должен решить, должен решиться. Но не знаю, на что. В деревне пусто, рабочие, хоть им и платили по-прежнему, один за другим потянулись в родные места. О фабрике я так ничего и не узнал. Восстановят ли ее на старом месте или построят заново где-нибудь поближе к деревне, я все равно не знал, моя она или нет. После смерти матери кому-то надо было принять на себя эту муку. Я остался. Может, когда-нибудь сдам ее в аренду или продам — мне здесь делать нечего. И все же… Тишина, незримые встречи с умершим прошлым, растерянность. Нет во мне ни капли практической сметки, какой я фабрикант. Накладные, ведомости, станки, смазочные масла, тюки шерсти. У меня высшее образование — какой от него прок? Я не принадлежу фабрике, я человек бесполезный. А что, если поехать в Лиссабон? Зарыться, как кроту, в министерских бумагах. Заручиться покровительством влиятельных лиц, плести интриги. Но в столице такая неразбериха. Министерства без конца дробятся, делят между собой функции, меняют названия. Политиканы — это напасть, они точно полчища мышей, грызут все на свете. Радостный галдеж депутатов в законодательной говорильне. И теоретики идеального устройства общества, и обозреватели еженедельников, и митинги-собрания-съезды, манифестации и контрманифестации, дни борьбы, профсоюзные собрания, марши протеста. Забастовки символические и те, что бьют по карману, форумы, встречи за круглым столом. Подписи-воззвания-манифесты, плакаты «за» или «против» — стучат в дверь.
— Войдите!
Это Каролина.
— Подожди, я думаю.
Выборы всеобщие, местные, профсоюзные, школьные, выборы районных комитетов трудящихся. Совещания, обличительные и программные заявления. И призывы, всевозможные аббревиатуры на стенах зданий, на знаках дорожного движения, на почтовых марках и ночных горшках.
— Замолчи, Тезей! Подожди немного, видишь, я размышляю.
И фельетоны, карикатуры, сообщения, программы, открытые письма и официальные извещения. И внутрипартийные разногласия, и межпартийные соглашения, и правые-левые-центр, и левое крыло левых партий, правых и центра, и диссиденты, отколовшиеся от центра-правых-левых, со своими программами, манифестами и общими собраниями. И диалоги, и встречи для выяснения позиций. И похоронные процессии. И договоры. И расторжение договоров, и заключение новых договоров и соглашений.
— Ну говори, Каролина. Чего тебе?
Но она не говорит ничего, должно быть, торопится. Опершись на внутренние ставни, быстро и ловко раздевается, плиссированная юбка взлетает в воздух. Могучая плоть. Могучая, дебелая, пышная. Я не хочу так, по-скотски, это возврат к животному состоянию, лучше пойду на пляж к себе и к Тезею, что я здесь делаю? Там, на берегу моря, — послеполуденное раздолье, пронизанный солнцем воздух над синей гладью вод. Напитаться светом, вдохнуть в себя бесконечность, ощутить полноту собственного «я», бьющее через край изобилие жизненных сил.
Но, когда я встаю, слышу вдруг беспорядочный глухой топот на немощеной улице, медленные шаги бесчисленных ног. Прислушиваюсь, слышу шаги уже в подъезде моего дома, открывается дверь, ноги шаркают по коридору. Как будто по полу катится множество гладких камней. Подхожу к двери гостиной и вижу: это они, безмолвные темные тени, мертвецы, мои мучители. Я испытываю перед ними и страх, и какое-то подсознательное влечение, в них есть то, что умерло во мне самом, что умерло в окружающем меня мире, о, эти немыслимые и злокозненные мертвецы, связывающие меня с прошлым. Медленно бредут по коридору, море голов, сомкнутые губы не дают выхода накопившейся ненависти, не изрыгают проклятий, зловещий поток растекается по комнатам, ползет вверх по лестнице, вот они уже на втором этаже, набились в гостиную, обтекают меня, словно лава, громоздятся вокруг, вперив в меня тусклый взгляд. Наводняют коридор и все комнаты второго этажа, с улицы напирают еще мертвецы, тесня тех, которые уже вошли, я задыхаюсь под их напором. В них мое собственное гниение, не прекращающееся ни на минуту, они — балласт, тянущий в глубину веков, к истокам жизни, они вобрали в себя все, что не должно существовать, но существует и давит на нас, как своды древней темницы, они — удобрение для грядущего расцвета, и в них сконцентрирован дурной запах, который источает давно не мытое человеческое тело, в них все, что проходит свой круг, не поддаваясь обновлению, все, что старше человеческой памяти, в них знак пещерного человека, грязи, гнили, издевательства над живым существом — о мертвецы, упрямо цепляющиеся за мир, который вам уже не принадлежит, трупы, нагроможденные в темных глубинах нашей души, неразумный укор живым — но разум против безумия бессилен, — о мертвецы, мертвецы, мертвецы. В висках у меня стучит, голова готова треснуть, там, на улице, их тысячи, они шагают по утоптанной земле площади, запрудили поля до самого горизонта. Они давят на меня, грудь моя готова разорваться, я задыхаюсь, а они кружат и кружат, перекатываясь друг через друга, образуя потоки и завихрения, выходят одни, входят другие, дышат на меня смрадом, сжатые губы не дают выхода ненависти, по всему дому — топот их ног, содрогается земля. Я не выдерживаю, начинаю проталкиваться к двери, работая локтями, попадая во что-то вязкое, тягучее, будто барахтаюсь в заболоченном озере, выскакиваю в коридор — поток нескончаем, они, наверно, вываливаются из окон и падают с балкона, — яростно рвусь к двери на улицу. Но и там море голов, беспорядочный топот, мертвецы запрудили поля, насколько хватает глаз. Я в отчаянии бросаюсь вперед, хоть бы криком утвердить свое всемогущество — и из груди моей вырывается звериный рев, купающиеся испуганно оборачиваются, даже Тезей испугался, отскочил в сторону,
— Тезей!
…и он вернулся, поджав хвост. Я погладил его, почесал за ухом, он оскалился, но не зарычал, немного подумал и снова улегся.
XXIX
Теперь солнце пожаром полыхает на поверхности моря. Гляжу на огненную полосу, больно глазам. Раскаленную дорожку пересекает небольшое судно, скрывается в языках пламени, но вновь появляется, целое и невредимое, по другую сторону, в холодных водах. На пляже мало народу, свежий ветерок веет над морем, ощущаю всей кожей его холодное прикосновение, твердеет размягченное зноем лицо. Кое-кто из купальщиков еще пробует войти в воду, не попытаться ли и мне? Смельчаки раза два окунутся и выходят. Хотелось бы продлить удовольствие, достигшее максимума, высшей точки, но точку растянуть нельзя. Кто-то идет в воду, девушка; может, та самая, которую я видел утром? Идет навстречу солнцу по огненной дорожке, вспыхивают ее волосы, в огне все тело — праздник гармонии. У меня замирает сердце.
— Тезей, тихо!
…он начал беспокойно тявкать, ну чего тебе нужно? Такой красивый вечер, оставь меня в покое. К тому же мне еще надо пойти в деревню. Мертвецы. Они взывают ко мне, напоминают о поруганном человеческом достоинстве и о величии — из праха вырастают цветы. Непогребенные мертвецы бродят по окружающей меня пустыне, я вижу их перед наступлением темноты из обращенного к морю окна. Вижу их, слышу — кто там меня зовет? Может быть, Мона, Горлица, вонючий старик Лемех, учитель, падре Мойта, а вдруг это Сабина? Нет, не может быть, Сабина жива, хоть и существует в недоступном для меня пространстве и времени. Бог мой, это же Палайя и Шикиньо, оба перепачканные в навозе, жалкие и смешные — нет, смешон я. А они совершенны в своем мерзком безобразии, просто я не способен этого понять. Тезей меж тем снова заскулил, но мне здесь так хорошо, еще полнеба охвачено солнечным сиянием. Мягкий вечер, час отдохновения, лишь легкий ветерок с моря то и дело доносит весть о приближении ночи. Шикиньо был единственным сыном сеньора Шименеса, а сеньор Шименес олицетворял Могущество. Я вижу, как он, взобравшись на высокую стену своего сада, прикрепляет дощечку с надписью «В саду западня с огнестрельным оружием» для устрашения любителей полакомиться фруктами. Вижу, как он идет мимо нашего дома, выпячивая брюхо. Для пущей важности. Шикиньо был дефективный. А Палайя и вовсе дурочка, собирала по деревне навоз и таскала его в поле. И смеялась, смеялась, широко разевая черную пасть. С одним-единственным зубом. Когда смеялась, он желтел под верхней губой, точно сталактит в темной пещере — о господи! Для чего я об этом рассказываю? Не знаю. Должно быть, существует какая-то никому не ведомая правда человеческого естества, человеческой жизни, я не знаю. Должно быть, есть какой-то непостижимый закон, по которому и дурное может оказаться таким же совершенным, подлинным и значительным, как, например, орбиты звезд, из которых складываются знаки зодиака.
— Палайя! — сказал как-то Шарепе. — Шикиньо хочет жениться на тебе…
…и она засмеялась. Высохшая, черная от грязи, костлявая старуха. Разинула пасть. С единственным зубом. И Шикиньо кто-то втолковал, что, мол, Палайя сохнет по нем, — нашелся доброжелатель. Шикиньо был не полный идиот, а лишь слабоумный. Вечно пускал слюни, бродил воскресными вечерами возле таверны, слушал разговоры мужчин. Слушал, широко разинув рот и пуская слюни. Сеньор Шименес орал на всю деревню, как того требовало его высокое положение. А дона Клотилде была женщина воспитанная. Сдержанная, строгая, почтенная. Страдала из-за сына, но виду не показывала. Как важная сеньора, хоронилась в четырех стенах. Грамотей рассказывал, что как-то поехал он в лес за дровами и увидел в кустах Шикиньо и Палайю… Сам не знаю, для чего я пишу об этом. В каком-то месте, где меня нет, таинственный закон жизни порождает какое-то событие, и я ломаю голову — в чем его смысл? Как мне узнать, из чего складывается та или иная правда, даже самая нелепая? Мы оказываемся перед лицом какого-то факта и признаем его истинность, каким бы абсурдным он ни казался, — где я? Сижу на пляже с Тезеем и созерцаю угасающий день или смотрю из окна, как над морем зарождается ночь, — где я? Вижу Палайю, она смеется, из черной пасти торчит желтый зуб, Шикиньо пускает слюни — да угомонись ты, Тезей. Палайя собирала экскременты, тошнота подступает к горлу. Но что было, то было. Наверное, Палайя и Шикиньо — тоже необходимые элементы всеобщей гармонии.
Рассказывая новость, Грамотей смеялся, хрипло кашлял. Все посетители таверны хохотали до слез, и хохот этот вздымался к небу как насмешка над безмолвными, исполненными величия богами. Пока хохот сотрясает небо, я думаю, гляжу на море. Солнце теперь полыхает пожаром над водой.
XXX
Искрится, переливается огненными вспышками вся безбрежная равнина моря. Словно густое и золотистое оливковое масло. Волны по-прежнему накатывают на песок, но уже не так стремительно, море как будто отяжелело. Взгляд мой блуждает по необъятным просторам, по выгнутому дугой горизонту, прохладный ветерок нет-нет да напомнит о том, что день угасает. На высоком берегу тут и там домишки в зарослях сахарного тростника, окна пылают закатным огнем. Пляж почти обезлюдел, купальщики один за другим собирают вещички: шезлонги, надувные нейлоновые матрасы, широкополые шляпы, книги, газеты, плетеные корзины, — нам тоже пора уходить, Тезей, но давай еще повременим, здесь так хорошо. К тому же мне надо побывать в деревне, потерпи, так хорошо ощущать полноту жизни. Даже в мягкой грусти угасающего дня — а что мне делать с тобой?
— Хочешь остаться со мной? Но тебе будет скучно, Тезей. Ни детей, с которыми можно поиграть, — у меня нет семьи, — ни других собак. Что ты на это скажешь?
Он снова посмотрел на меня грустными умными глазами — ну ладно, останешься со мной. У меня никого нет, будешь моим единственным товарищем, хоть ты и собака. Я не строю никаких определенных планов, но думаю, будет и у меня жена, а там, чего доброго, появятся и дети, ты сможешь поиграть с ними, жизнь — такая штука, никогда не угадаешь, что она для тебя приберегла. Обедать будем в ресторане, ты будешь получать свой бифштекс на жестяной тарелке, утром постараюсь раздобыть для тебя молока или костей. Один за другим купальщики расходятся, торговец пирожками — gateaux, cakes, Kuchen — тоже, должно быть, ушел в своих обтрепанных снизу белых штанах, белой куртке и белой шляпе — надо, чтобы праздник света не миновал и лотка с пирожками. Но я пока не ухожу, мне надо побывать в деревне, подожди меня.
Я появляюсь там вечером — приехал еще какой-то сумасшедший провозвестник будущего. От лачуги к лачуге ходил вокруг площади могильщик Паленый и бил в доску колотушкой, за ним — провозвестник. Сходился народ, я отложил игрушку, так и не загнав стальные шарики в центр, надо пойти и мне. Доской и колотушкой пользовались на святой неделе, когда в колокола звонить грех, а была как раз страстная пятница, день смерти Иисуса Христа. Обычно с доской и колотушкой ходил причетник, созывая верующих в церковь, а теперь за них взялся могильщик, за ним шел сумасшедший. Изможденное зеленовато-желтое лицо, всклокоченная борода. Народ понемногу собирался. Трибуной служила треногая скамья, которую установили у дверей барака, заменявшего церковь. Провозвестник одет был в лохмотья, со лба он сильно облысел, но с затылка спускались на плечи еще довольно густые и длинные волосы. Худое лицо, глаза горят пророческим огнем. Остекленевший взгляд основателя религиозной секты. Смеркалось, агонизирующее солнце исчезало за горизонтом. Провозвестник поднял руку. Когда он поднимал руку, импровизированный плащ — кусок материи с дырой для головы — собирался в складки. Он поднял руку, но тут залаял Тезей, надо его успокоить — одну минуту.
— Мне необходимо знать, что у нас творится, Тезей, ведь я тоже человек будущего.
Мне необходимо знать все пророчества, все точные расчеты, мне необходимо знать, как идти в ногу с Историей. Ибо История, Тезей, — дама капризная, коварная и склонная к непостоянству. Ты думаешь, что ты с ней, а она только подразнит да и оставит ни с чем. В трудное время мы живем, Тезей, в старину, наверное, было легче, человек более или менее точно представлял себе, куда эта дама метила, и находил свое место в ее окружении. А теперь? Теперь надо не спускать с нее глаз, чтобы, не дай бог, не пропустить мгновение, когда она едва заметно подмигнет или качнет бедрами в знак того, что пустит тебя на свое ложе. Иногда подаст знак, иногда нет. Бывает даже и так, что она выходит на улицу и кричит вместе с нами, как боевая подруга, разделяющая наши убеждения, а если потребуется, то делит с нами и ложе, как верная и преданная жена, но на другой день ходит по улице с другими и кричит, защищая убеждения наших противников, стало быть, наставляет нам рога. Иногда нам кажется, что она сторонница прогресса, что она заодно с трудящимися массами, что она поддерживает справедливую борьбу за повышение заработной платы, — ведь мы видим ее на рабочих митингах. Но стоит зазеваться, глядь — она уже держит руку капиталистов и других эксплуататорских классов. Поверь мне, Тезей, она коварней нашей Каролины, через одну-две главы я тебе это докажу. Каролина — проститутка, и потому она, как и все ее сестры по профессии, консервативна и реакционна, хотя и вышла плясать под гитару падре Силвино. Кто ее знает почему, я пока еще у нее не спрашивал. Но что было, то было. История сама себя не сознает. В текущий момент не сознает. Ведет свою игру всерьез, но себя не видит. Когда она одна, вдали от наших глаз, она как умеет вершит нашу судьбу. Но когда мы на нее смотрим — просто ужас. Правда, сейчас она и сама еще не знает, что ей делать, и, пожалуй, в какой-то мере это ее извиняет. Может быть, она теряется. А может, и мы в этом виноваты. В былые времена ей в руки давали карты. Давали в руки то, из чего она складывала нашу судьбу. А теперь ей ничего не дают. Самой приходится рисовать карты, иначе нечем будет играть. Это слишком трудная работа для одинокой дамы, пусть даже она прошла огонь, воду и медные трубы. По правде говоря, Тезей, я вот что думаю: История оказалась в затруднительном положении и не знает, что ей делать. Скажу тебе откровенно, по-моему, она и по сей день ничего еще не решила. И все мы не знаем, куда податься. История смешала карты, прекратила игру, и все колесики ее механизма начинают ржаветь. И, как ты сам понимаешь, теперь все ее обхаживают, потому что она действительно не может решить, кого же пустить к себе на ложе. Если и переспит с тем или с другим, то лишь для времяпрепровождения, не всерьез, как это делали жены в те времена, когда грубые слова, которые новый учитель пишет на доске, заменялись приличными выражениями, например «супружеские обязанности» и тому подобное. Прости мне мою путаную речь, но, когда я думаю об этом, мысли мои разбредаются и я не знаю, с какой карты пойти. Хуже всего то, что мы уже не первый год пребываем в такой растерянности, и кто знает, когда это кончится. Так или иначе. Мы хотим строить свою жизнь, но не знаем, из чего. В старину строили из камня, он стоит века. Потом в ход пошли кирпич, бетон и прочие подходящие материалы. Ну пусть будет хотя бы кирпич или еще какая-нибудь дрянь. Черт побери, опять я говорю непонятно — накипело на душе. И мало проку в том, чтобы терпеливо носить рога, — теперь это общепринято. Но хватит болтать, мне надо в деревню, там пришел новый проповедник со своим Евангелием. И он не начнет проповедь, пока я не приду, ибо он существует только в моем присутствии.
В самом деле, проповедник взобрался на треногую скамью и застыл с поднятой рукой, ожидая меня. Он одет в лохмотья, потому что его правда — это правда смирения, на плечах у него одеяло с дырой для головы. Широкий лоб, сверкающая лысина.
— Слушайте меня, люди!
…а кто же его слушал? Могильщик Паленый, мрачный долговязый старик, сам похожий на покойника. Я. И Немая — где же она? Оглядываю пустынную площадь, куда подевалось это чучело? Она ведь посланница богов, как мы без нее узнаем их волю? И гробовщик Силверио тоже здесь, неизвестно зачем.
— Я пришел сюда, чтобы открыть вам, пребывающим в неведении, ту правду, узнав которую вы сможете строить свое будущее…
…и тут появилась Немая. Я увидел, как она вперевалку шла по площади с протянутой рукой. Оборачивалась направо и налево, хотя толпы на этот раз не было. И ворчала:
— Гму, гму…
Когда она проходила мимо меня, я дал ей крону.
— Вы изгнали умерших, поместили их подальше от себя, отреклись от собственного образа в его самом совершенном воплощении. Ибо образ этот окончательный, его ничто уже не изменит. Что может быть совершеннее умершего? Он возвратился на круги своя, к правде земли, отдал ей свой прах. Потому я говорю вам: все ложь, истинна лишь земля, которой вы станете. В нашем мире есть одно только равенство — под крышкой гроба. На кладбище — вот где поистине бесклассовое общество. Над всеми одна только верховная власть — власть гробовщика…
…и я посмотрел на Силверио, облеченного королевским достоинством, хоть он и пришел сюда неизвестно зачем. Площадь погрузилась в сумерки, день угасал.
— Истинная суть каждого человека не в том, что он представляет собой при жизни, а в том, чем он станет после смерти. Ибо то, чем он стал при жизни, — плод его собственных трудов и ухищрений, а то, во что он превратится, — истинное его естество. При жизни он состоит из того, что ест, из того, что пьет, из того, во что одет. Но подлинная сущность его — не треска и не ржаной хлеб, а то, что получается из хлеба и трески, после того как их переварит его желудок. Только тогда человек человеку брат. Стало быть, человек не то, что в нем есть при жизни, а то, чем он станет после смерти. Лишь в земле, в зловонии и тлене становятся братьями короли, папы, банкиры, вассалы, правоверные и пролетарии. О, невежественное племя, о, доверчивый и обманутый народ!
…озираюсь по сторонам — где же этот народ? На большой пустынной площади сгущаются сумерки, а в воздухе — запах весны…
— Истинно говорю вам! Хоть раз подумайте о всей мирской славе, о всех триумфах, о всяческом величии. И о всех наслаждениях, о всей роскоши, о самом полном благополучии. И о всех радостях плоти, и о всех радостях духа. Когда придет ваш час, какова бы ни была ставка в вашей игре, сорвет банк одна только смерть.
Тут он воздел руки, оттопырив, словно крылья, края одеяла, — призрачная фигура на широкой и пустой площади при тусклом свете угасающего дня.
— Самая великая человеческая правда сокрыта под землей, на кладбище. Как можно искать какую-то другую правду? Как вы могли совершить такой грех, которому нет названия, — выдворить своих мертвецов бог знает куда, лишь бы с глаз долой? Обошлись с ними, как с бездомными собаками, — о, несчастные мертвецы! Если они — навоз, то ведь и мы с вами — такой же навоз, только получивший отсрочку. И если они — навоз, это все, что осталось от наших отцов, братьев, соседей. Как часто вы навещаете этих несчастных? Как часто испытываете вы сострадание к усопшим и ходите преклонить колена перед их могилами? Один раз, всего лишь один раз в год, вы проявляете к ним сострадание по календарю. Но я вам говорю, что милосердие нельзя проявлять по расписанию, как, например, патриотизм, для которого отведены определенные дни в году, или как сладострастие — в такие-то и такие-то дни недели. Истинно говорю вам: не один-единственный раз в году надлежит вспоминать, что и ты смертен. Как же вы забываете о том, что мертвые, хоть и далеко вы их упрятали, все равно приходят к вам и вмешиваются во все на свете? Вы их стряхиваете с себя, как мул слепней, а они снова возвращаются. Вы говорите «нет», они говорят «да». Вы бросаете их в яму и закидываете землей, они выходят из земли и садятся за ваш стол, к вашему очагу, проникают в вашу память. Ибо ваша ненависть — это их ненависть, вы возделываете землю, как научили вас они, подтираетесь капустным листом, как они вам показали. Это голос крови, мудрость поколений. А теперь представьте себе, что ваши мертвецы рядом с вами, что кладбище — в середине деревни…
…сумерки сгущаются, то один, то другой крестьянин проходит мимо с мотыгой на плече, проходит, не останавливаясь, наступает ночь…
— Не один мудрец говорил, что истинная мудрость, о, жертвы неведения, заключается в том, чтобы приготовиться к смерти. Но кто же, о, безумцы, кто может приготовиться к чему бы то ни было, беря урок раз в год? И разве можно по календарю любить отошедших в иной мир близких? Это вам не сажать лозу или прививать черенок. Милосердия к тем, кто почил, о, заскорузлые сердца! Света истины живым, о, народ, пораженный слепотой! Я принес вам весть из глубины веков и тем выполнил свой священный долг, примите же ее в ваши сердца. И тогда с вами вечно пребудут мир и свет истины.
— Аминь, — сказал могильщик Паленый.
И ударил колотушкой по доске. Я слышу звон железных бубенчиков по краям доски — вместо колокольного звона по умершим, вокруг меня безлюдная площадь. Слева — почта, напротив и чуть вправо — таверна Хромого. Кое-где темнеют безмолвные, неподвижные машины, ясный весенний вечер. Могильщик говорит мне:
— Чего ради было тащить покойников так далеко.
Потом говорит Немая:
— Бу-у… бу-у…
Нацеливается на таверну Хромого и шагает к ней строго но прямой, не сбиваясь с курса. Идет вперевалку. Но на полпути вдруг останавливается, оборачивается и делает непристойный жест. Должно быть, ей в голову пришла какая-то мысль. Прекрасный вечер. Узкая светлая полоска над остывшим горизонтом.
XXXI
Пора уходить…
— Нам пора уходить, Тезей.
Уже тянет холодком, поужинаем в ресторане наверху. И хорошо бы унести с собой, запечатлев в памяти, это солнце, еще не склонившееся к горизонту, — как ты думаешь?
— Как ты думаешь, Тезей?
Но Тезей не отвечает. Лишь смотрит на меня серьезно и настороженно, потом начинает потихоньку скулить. Пора уходить, что я тут делаю? Деревня по-прежнему в развалинах, я не одержим никакой идеей, нет у меня никакой высокой цели. Я оказался в сточной канаве, на помойке, на свалке Истории, видно, так мне и назначено судьбой. Иногда вспоминаю о фабрике, о том, что надо проследить, как с ней поступят, я об этом не забываю, но не из-за фабрики торчу я здесь. Какая разница, перейдет ли она в руки эксплуатируемых рабочих, останется ли собственностью эксплуататора — именно таково мое место в разделенном на классы обществе. Мне все равно. Даже если выплатят компенсацию — что меня держит здесь? Компенсацию можно получить, находясь и в любом другом месте. Но Фирмино иного мнения — это мой зять, я о нем уже говорил.
— Если ты уедешь и не проследишь за тем, что тут будет твориться, ты останешься без гроша…
И я не уехал. Хотя мог бы следить за развитием событий из Лиссабона, оттуда следят за всем на свете.
— Там все по-другому. Заблудишься в министерских коридорах и не найдешь выхода.
Вот почему я здесь. Впрочем, если фабрика останется у эксплуататоров, я сразу же продам ее какому-нибудь собрату по классу. Хотя бы из моральных соображений. Пусть я останусь эксплуататором, лишь бы не видеть эту самую эксплуатацию собственными глазами. Собрату по классу. Остаться здесь и всю жизнь дышать запахом шерсти-сырца — нет, это не для меня. Не хочу, чтобы моя судьба была связана с судьбой овец. К тому же у меня есть и свои мечты: вращаться в обществе, трудиться бок о бок с людьми, равными мне по духу и интеллекту — именно так, — познать женщин, носящих тонкое кружевное белье, пить виски в кафе, где собираются художники и литераторы. Мечта о цивилизованной жизни — впрочем, мечтаю я редко. Привык к тому, что есть — господи, а что же есть в моей теперешней жизни? Есть проститутка Каролина — кстати, она должна вот-вот прийти, чтобы вернуть меня к четвероногим, — есть Сабина, мечта о невозможном, и есть вот это состояние моего духа. Легче всего принимать собственное бытие таким, каким оно получилось. В этом все дело. Сижу у окна, распахнутого в необъятный простор, вдыхаю весенние запахи и не знаю, что мне делать. Дерево под моим окном наливается соками, пробуждая человеческую мечту и привлекая к себе птиц, в ветвях его не умолкает щебет. Беру пластмассовый лабиринт с тремя шариками. Но думаю не о них, а о том, что все неприятное я приберегаю напоследок. Катаю шарики по внешнему кругу, перегоняю все три в следующий желобок, но самое трудное — загнать их в центр; почему всякий конец так труден? Говорят, когда свежуешь пушного зверька, самое трудное — снять шкурку с хвоста, почему это так? Конец любого дела, конец приключения, конец жизни — почему? Должно быть, под конец накапливается слишком много всякой всячины, потому так и тяжело. Максимальное концентрируется в минимальном или что-то вроде этого. Вот о чем я размышлял, когда услышал, как кто-то вошел в дом. Это не Каролина, у нее поступь тяжелей. И не Архитектор — хотя он тоже должен прийти, но он ступает легко, как тень. Вот тебе на! Это врач, доктор Абилио, пришел ко мне прямо из могилы, от него пахнет кладбищем, — зачем он сюда явился? Он из породы энергичных людей, плотный, приземистый, квадратный. Я дружил с ним; встречаясь на каникулах, мы решали мировые проблемы, пока не разъезжались. Наверное, он снова хочет решать их, садится на кушетку, широко расставив крепкие ноги. И с места в карьер начинает: что за идиотство — кладбище, или церковь, или даже фабрика, гори они огнем, дело совсем не в этом, нужны нормальные жилища, канализация, библиотека, помощь престарелым — он всегда был человеком прогрессивным, поборником основополагающих идей.
Сторонником прогресса был он и в тот день, когда я зашел к нему в его кабинет. Была весна, самое прогрессивное время года. Я присел в приемной, но он, видимо, услышал, как я вошел, а может, и по какой другой причине, только рывком открыл дверь кабинета и возбужденно крикнул:
— Заходи! Это невероятно! Невероятно!
От волнения он часто сплевывал — своего рода нервный тик, — белый халат стягивал его плотную, коренастую фигуру, будто смирительная рубашка; заходи, заходи, говорил он мне, пропуская меня в дверь, и при этом хлопал себя ладонью по лбу.
— Заходи, ты увидишь нечто ужасающее!
Мы вошли. Пахло карболкой, больницей, посреди кабинета стояла кушетка для осмотра больных, на столе — какие-то сверкающие никелем приборы, за стеклом в шкафчике — хирургические инструменты, пузырьки с лекарствами, шприцы. Возле кушетки стояла с ребенком на руках… господи, это же Корика!
— Ты? Здесь?
Это была Корика.
— Вот видите, сеньор Луизиньо, что у нас случилось.
Понятно. Но что именно?
— Это вот что такое, — сказал мне врач. — Ты только взгляни! Взгляни!
И он обошел вокруг кушетки, наклонился к ребенку, указал на него и отошел, чтобы я сам увидел. И я увидел. Изможденное личико — это у ребенка-то! — испуганный взгляд, по всему лицу фиолетовые пятна, Корика подняла ему рубашонку — как будто синяки по всему телу. Даже на ягодицах, Корика приподняла ребенка, чтобы я посмотрел на них.
— И у него поносик, сеньор Луизиньо. И на ножках не стоит. И десны…
Ребенок состроил плаксивую гримасу. И я увидел. Распухшие, рыхлые десны. Я увидел.
— Видал? — спросил врач.
Видал.
— А знаешь, что это такое? Я первый раз в жизни вижу это собственными глазами! Первый раз в жизни!
И он отошел к окну, чтобы сплюнуть, и, пока шел, разводил руками, а я все еще не понимал, в чем дело. Вот оно, наше экономическое положение. Ну где еще в целом мире?.. Нищета, экономическая отсталость страны — это он так кричал. Затем вернулся, повысил голос и продолжал кричать, яростно жестикулируя, словно хотел выскочить из белого халата, я слушал, смотрел на ребенка, женщина глядела на нас во все глаза, ничего не понимая и как будто умоляя о сострадании.
— Знаешь, что это такое? Цинга!
Я уставился на него, а он молчал, вытаращив глаза от ужаса, который, по его мнению, должен был испытывать и я.
— Цин-га! — произнес он глухим хриплым голосом, чеканя каждый слог и задыхаясь от волнения.
Вот тебе на! Цинга. Из книг я знал, что в старину была такая болезнь, но считал, что ее давным-давно нет на земле.
— Есть. Вот она. — И голос его пресекся.
Он снова пошел сплюнуть, а женщина смотрела на меня несчастными глазами, ну хоть бы я ее понял!
— А это серьезно, сеньор доктор? — спросила женщина, и в голосе ее звучали одновременно испуг и покорность судьбе.
— Витамины! Витамин С! Пусть ест фрукты! И все остальное! Пусть ест, ест! Народу прежде всего нужно есть. — Это он говорил уже мне, но я-то тут при чем? И еще раз повторил, задыхаясь на этот раз от негодования: — Нужно есть!
— Я уже дала обет господу нашему Иисусу, снятому с креста, чтоб исцелил моего сына…
— Вот! Каково? Ты слышал? Обет Иисусу, снятому с креста! Держите. Будете давать ребенку это лекарство, — и он снял с полки шкафчика упаковку витамина С. — Теперь ты видишь? — Я видел. — Обет Иисусу, снятому с креста!.. Не поможет вашему ребенку никакой обет! — Это он женщине. — Ему нужно принимать лекарство! И нужно есть!
— Ну уж вы скажете, сеньор доктор! Если бы не господь бог наш, который…
— Вот оно, дружище, вот! Что ж, ступайте себе с богом, с вашим небесным спасителем. Но на всякий случай давайте ребенку лекарство. Каково, а?
Женщина ушла, а я пошутил, что, мол, витамины изобрели в нашем веке, а цингу, разумеется… — так я пошутил.
— Не смейся. Вот медицинская энциклопедия конца прошлого века, хочешь взглянуть?
Подошел к этажерке и вытащил толстенный фолиант.
— Так… Цинга. Вот здесь. Для цинги характерно то-то и то-то… Лечение: фрукты, содержащие кислоту, например апельсины, лимоны и тому подобное, а также уксус. Ничего себе! Уксус. Обходились одним уксусом. У них уксус всемогущ, все равно как отец наш господь бог…
В воздухе порхали птицы, возвещая весну, из сада доносился запах земли, возрождающейся к новой жизни. Напоминание о бытии, о начале всех начал, о непостижимом будущем, о назначении человека, о полной свободе существовать, жить. Весенний день, властный призыв к свершению судьбы — во имя чего? Во имя кого?
— Уж вы скажете, сеньор доктор, ведь если бы не господь бог наш…
Врач упрямо хочет заменить ей бога витамином С, но она за бога держится крепко.
— Уж вы скажете, сеньор доктор!
Корика протестует, еще бы — заменить господа бога витамином С. Кто знает, чего в ней больше: глупости или упрямства, она протестует, врач готов от ярости взвыть, оборачивается ко мне:
— Ты только посмотри на нее!
А я все понял. Низвергнуть бога с алтаря. Потом разрушить алтарь. Потом весь храм. А потом уничтожить и память о нем. Как будто ничего и не было. Разрушить и знак, и знамение. Видимое и невидимое. Как будто ничего и… Но Корика не хочет. Слишком глубоко в нее въелись нищета и невежество. Врач рассеянно пожимает плечами.
— Ну что я могу с ней поделать?
Видимое и невидимое. И все будет продолжаться, как будто… Как будто невидимое еще существует.
— Что тут поделаешь?
Ничего не поделаешь. В тугой клубок сплелись нищета и невежество. Корика. Держит ребенка на руках, зажав в кулаке лекарство.
— Сеньор доктор всегда говорит такие вещи… Ведь если бы не бог, что бы мы делали в этом мире?
Знак и знамение. Врач улыбается, я тоже снисходительно улыбаюсь. Невежество въелось в кости — врач улыбается…
— Тогда ступайте себе с богом, с отцом небесным. Но лекарство малышу давайте обязательно.
Был весенний день, властный призыв к свершению судьбы — во имя чего? Во имя кого? Солнечный день. Весенние запахи.
А летом, во время праздника, Корика должна была выполнить обет. Дайте мне собраться с мыслями — да замолчи ты, Тезей. Перестань скулить, фу, я хочу понять. Доктор Абилио понимает, Корика понимает. А я — нет. С одной стороны — Корика и всемогущий бог, которому подвластны все доктора и все лекарства, и тем и этим отводится свое место. С другой стороны — доктор Абилио с упаковкой витамина С. Я тоже предпочитаю витамин, а с отцом небесным не в ладах, и я улыбаюсь с чувством превосходства образованного человека над скудоумием Корики, но не над ее убежденностью в необходимости выполнить обет. Доктор уповает на витамин, она — на Иисуса, снятого с креста, которому принадлежит и витамин. Я тоже принимаю витамины и обхожусь без господа бога, уступая его Корике, но меня изумляет сам факт существования витаминов — что скажешь, Тезей? Ладно, сейчас пойдем, день остывает над морем. В этот час все сущее задумывается о конце всего сущего, на высоком крутом берегу окна домов брызжут отраженными солнечными лучами. По бокам солнечной завесы море стало темно-зеленым, холодным, пляж опустел. Но не надо скулить, Тезей, Корика должна выполнить свой обет, я хочу посмотреть. Я уже там, процессия прошла половину пути, позади видна часовня, вся в праздничной иллюминации. С деревянных планок в строгом геометрическом порядке свисают масляные лампы, вырывая из тьмы очертания окружающих предметов. Дальше, в темноте, огни редеют, геометрический порядок исчезает, очертания предметов расплываются, а еще дальше, где-то у нашего дома, играет духовой оркестр, в вечернем воздухе далеко разносятся медные звуки. Я присоединился к процессии на полпути, хочу посмотреть, как Иисуса Христа переносят из часовни в церковь. Четыре гиганта сгибаются под тяжестью носилок, у них с собой толстые колья с развилиной на верхнем конце, чтобы можно было подставить под ручки носилок и отдохнуть. На огромных носилках лежит Иисус Христос, снятый с креста, его обнаженное тело покрыто ранами, над ним возвышается крест, на котором висит саван, а к кресту прислонилась скорбящая божья матерь. Под носилками — Корика. Ползет на коленях по мощенной камнем дороге, у носильщиков от тяжести подгибаются ноги. Две женщины идут по бокам, хотят ей помочь, протягивают руки, она их не принимает. Бог не потерпит такого обмана. И Корика продолжает самоистязание, стараясь поспеть за носильщиками. Падре Мойта оглядывается, глазами показывает, чтоб не спешили. Он идет перед носилками, по его знаку носильщики приноравливают шаг к движениям Корики. А та в свою очередь пробует ползти быстрей. Вижу, как она переваливается с боку на бок, разбивая о камни худые колени. Из них, должно быть, льет кровь, как из ран распростертого на носилках Христа. Корика старается изо всех сил, время от времени невольно вскрикивает, когда какой-нибудь острый камень ставит преграду ее рвению. Она молится. И поет — поет? — раз все поют, и она должна петь. От часовни до церкви путь немалый, договор был кабальный, бог взял себе львиную долю, но она договор выполнит. Ползет на коленях по камням, а бог на носилках ведет строгий счет. Женщины подступают к ней, она смотрит то на одну, то на другую, не отваживается на сделку с совестью. Женщины протягивают ей руки, чтобы помочь, а она все смотрит, священнику надоело идти медленно. Он делает ей знак, сердито говорит что-то, и Корика принимает руку одной и другой женщины. Теперь ей легче ковылять, но колени, как видно, в крови. Тверды камни мостовой, а некоторые из них еще и с острыми краями — господь бог получит свое сполна. На повороте я останавливаюсь, хочу посмотреть вблизи, Корика, вихляясь всем телом, проползает мимо меня. И поет. Для нее в жизни существует определенный порядок, где всему свое место: и земле, и небесам, и витаминам — доктор Абилио этого не понимает. Сидит со мной в гостиной, он только что из могилы, из него не выветрился смрад безбожия. На повороте обгоняет меня, отчаянно жестикулирует, делает знаки ползущей на коленях Корике. Но ничего не поделаешь — предрассудки сильны, скандала он не хочет. Гляжу вслед раскорячившейся Корике, до церкви уже недалеко. Женщины изо всех сил тянут ее за руки, едва не отрывая от земли, концы шали развеваются по сторонам, точно крылья. Только сейчас замечаю, что за ней идет еще одна женщина. Несет на руках ребенка — так бог скорей поймет, за что ему воздается. В жизни есть порядок, его надо соблюдать. Корика уже почти отдала свой долг господу богу. Над ней — тяжелые, крепкие носилки, она стоит на истерзанных коленях, ждет избавления. Носильщики отдыхают, подставив рогатины под ручки носилок, отдыхает и господь бог. Перед тем как Иисуса Христа внесут в церковь, падре Мойта должен прочесть особую молитву. Корика стоит на коленях, она исполнила свой обет. Процессия входит в церковь. Колени — сплошная рана, господь бог, как видно, доволен, вычеркивает Корику из списка должников и отпускает с миром.
— Вот что они культивируют в народе…
…весенний день, в ветвях дерева — звонкий птичий гомон. Я распахиваю все окна, и в гостиную врывается напоенный ароматом воздух.
— Нищета, невежество — ну что вы все тут носитесь с планом восстановления деревни? Что нужно, так это…
…я ничего не слышу. Звук его голоса вдруг исчез, доктор Абилио отчаянно размахивает руками, чуть не выворачивается наизнанку, стараясь выразить свою мысль. Приближает ко мне свое лицо, вижу его вытаращенные глаза, но голоса не слышу. Глаза едва не вылезают из орбит, голоса не слышно. Согласно киваю, он говорит, должно быть, разумные вещи, я ему верю. Опускается ночь, окно открыто, вся земля дышит весенними запахами — вижу в окно, как над морем густеет тьма. Но когда оборачиваюсь…
— доктор Абилио!
…в доме пусто, все двери закрыты. Пластмассовый лабиринт.
XXXII
Тезей побежал к морю, я его не остановил. Там, воткнув удочку в песок, устроился какой-то рыболов, с ним собака. К ней-то и направился Тезей поделиться собачьими впечатлениями, он сыт по горло моей болтовней, и я не стал ему препятствовать. На высоком берегу террасы домов залиты солнцем, на некоторых из них под раскрытыми зонтиками отдыхают погруженные в раздумье дачники. Думают о море, о бесконечности, блуждают в своем внутреннем пространстве, я тоже продолжаю думать. Пылающее солнце скоро погаснет в пучине вод. Эффектное, впечатляющее, зовущее к раздумью зрелище. Солнце найдет славную смерть в океане. Вспоминаю слова: «заход солнца», «закат» — не выражают они моего созерцательного экстаза. Все небо охвачено пожаром, а под ним, в море, — громадные огненные лагуны. Я наслаждаюсь эффектным зрелищем, воспаряю в высоких метафорах — господи, как можно быть таким? — а ведь это час великого страдания, предсмертная агония дня, лучше уж вернуться в деревню. Кончаю ужин, жена Хромого принесла мне судки с едой — почему же не приходит Патросинио забрать у меня белье, почему бы ей не прийти вместе с дочерью, Сабиной. Нет, Сабина не придет, это невозможно. Она далеко-далеко, где-то в самом дальнем уголке моей памяти, моего воображения. Там она и должна оставаться, чтобы не умерла красота, а с ней все высокое и вечное, ради чего человек живет на свете. Кончу ужин, пойду прогуляться. Закуриваю сигарету, надеваю пальто и выхожу из дома. Моцион улучшает пищеварение, обхожу пустынную площадь, окруженную дощатыми лачугами. Посреди площади — несколько машин: экскаваторы, катки, механические буры. Две-три будки для инструмента, умолкшие, мертвые машины среди ночной темноты. Лишь ветерок то и дело доносит с полей весенние запахи. Но только я вышел на площадь… Я и в темноте его узнаю, он один на пустой площади. Идет мне навстречу широким размеренным шагом, раскачивая корпус взад и вперед. И сразу же:
— …потому что кладбище — это место, где человек встречается с самим собой…
…но не останавливается, шагает ровно, будто отмеряет какое-то определенное расстояние, мне приходится за ним поспевать, я тоже начинаю мерить шагами площадь.
— Но затруднение вот в чем: размеры…
…широко шагая рядом со мной, он говорит глухим голосом, я тоже говорю, мы оба убеждены — каждый в своем. Потом он остановился.
— Какую площадь занимает кладбище?
…но в потемках я не вижу его лица, только слышу замогильный голос. Точной цифры я не знаю и говорю ему, что, пожалуй, сто на сто, а может, и меньше.
— Больше. Во всяком случае, здесь возьмем пятьдесят на пятьдесят. Дело тут не в практической пользе. Никто не собирается разрушать существующее кладбище. Речь идет о значении. Не о знаке, а о значении.
Затем в ночном безлюдье — мы одни на пустой площади — он продолжает: что может быть глупее презрения к мертвым или страха перед ними? Мы точно знаем, когда человек удалил от себя царство смерти, знаем, по какой глупой причине совершил он эту подлость. Но город мертвых древнее города живых, царство смерти существовало задолго до того, как возникло первое царство живых, самая древняя книга в истории человечества — это египетская «Книга мертвых». Даже в Древней Греции, стране веселья и радости, в Древнем Риме, где более всего почитали силу, кто первым встречал путника на входе в город? Мертвецы, лежавшие в могилах по обе стороны дороги. Потом какому-то дураку пришло в голову, будто бы мертвецы — та же грязь. Но ведь самый древний в истории культ смерти связан с фанатическим поклонением чистоте.
— Вот вы, друг мой, сколько раз в год вы ставите себе клизму?
Откуда мне знать? По мере надобности, разумеется. Процедура эта всегда была мне неприятна, даже не помню, когда я подвергался ей в последний раз. И доктор Абилио говорил, что клизмой теперь не пользуются, — Архитектор улыбался, конечно, хоть в темноте я этого и не видел. И пояснил мне — мы были одни на площади, — пояснил, в чем тут дело. Египтяне промывали себе кишки каждый месяц, по три дня подряд. Даже если предположить, что они ограничивались одной клизмой в день и, стало быть, тремя клизмами в месяц, в год выходило тридцать шесть клизм, а это уже немало.
— Если по литру — тридцать шесть литров воды, если по два — семьдесят два. Такого количества воды хватит для пожарного насоса. Но это еще не все.
Вол с гладкой черной шерстью считался нечистым и для жертвоприношения не годился.
— Если кто-то случайно прикасался к свинье, он обязан был тотчас же окунуться в реку во всей одежде. Свинопасы, хоть и были чистокровными египтянами, не имели права входить в храм и могли вступать в брак только внутри своего сословия. Жрецы сбривали все волосы на теле, чтоб не завелись блохи, и совершали омовение холодной водой два раза днем и два раза ночью — так за всю жизнь не обсохнешь.
Мало того: жрецы не должны были даже смотреть на фасоль, она тоже считалась нечистой.
— Но причина этого, друг мой, мне и самому не ясна. Возможно, дело в том, что есть разные сорта фасоли, в том числе так называемая взрывная фасоль. От нее в кишечнике образуются газы. Стало быть, и здесь мы наблюдаем стремление к чистоте.
Ночь была темная, луна как будто и не собиралась всходить, лишь звезды мерцали в чистом небе, Архитектор все говорил. И вдруг снова принялся шагать, решил, видно, проверить свои расчеты, я пошел рядом с ним. Он шагал широко, считая шаги, я тоже считал тихонько. Отсчитав пятьдесят шагов, он остановился.
— Почитайте «Книгу мертвых» и увидите, что египтяне были просто помешаны на чистоте. «Нет, нет, нет! Такую дрянь я есть не стану! Меня стошнит, даже если я прикоснусь к ней рукой или наступлю на нее». И так от корки до корки. В книге описывается священный ритуал, необходимый для того, чтобы быть богом среди богов. Это книга о гигиене. А что нового принесла христианская мораль? Все то же самое. Не убивай, не причиняй страданий, будь чист — чист! Не загрязняй источника, не будь грубым, не подслушивай у дверей, омывай тело коровьим молоком. А есть ли в христианской доктрине заповедь вроде такой: «Не отнимай молоко от младенца»? В Нагорной проповеди вы ее не найдете. А насчет женщин и у египтян законы были крайне строгими.
И он зашагал дальше, я пошел рядом с ним, стараясь попадать в ногу, мы отмеряли теперь последнюю сторону квадрата. Сбившись со счета, он вернулся обратно, я — за ним. И снова мы считали шаги, отмеряли место для знака человеческого будущего — ведь даже христиане…
— Даже христиане! Ибо кладбище… кладбище много веков было центром человеческой жизни. Его подвергли хуле по глупости, из гордости и зазнайства, именно так.
— Кладбище служило местом встреч, форумом, агорой, убежищем, кафе для деловых людей, садом для влюбленных и филармонией. Оркестра, правда, не было, но влюбленных — сколько угодно. Некоторые устраивались там на ночлег, и мертвецы для них были вроде соседей с нижнего этажа. Иные даже строили дома среди могил. А если и не жили на кладбище, то, во всяком случае, ходили туда, как в театр или в пивной бар. Там договаривались о покупке коровы или сватали невесту. Даже детям там было веселей, чем в любом другом месте. Поиграть в футбол каким-нибудь черепом или в «чижика» двумя берцовыми костями. В книгах об этом не пишут, но я уверен, что ничего удивительного тут нет. Вы только представьте себе, как прекрасно такое сообщество живых и мертвых. В нем, собственно говоря, нет ни мертвых, ни живых, а есть лишь те, что еще шевелятся, и те, что уже успокоились. Имярек похоронил друга и, не снимая форменной накидки святого братства, продает свинью, которую его жена привела на веревке. Или, сняв накидку, расстилает ее на траве, чтобы предаться любовным утехам. И мертвецам хорошо, посудите сами. Человек, умирая, думает о том, что он останется рядом с живыми, что всегда сможет посмотреть, как у них идут дела. Но какие-то олухи изгнали мертвых из своего круга. Дескать, дурной запах, зараза. Дурной запах — это глупая выдумка цивилизации. Младенец не ощущает дурного запаха. Древние тоже не ощущали могильного духа. Преспокойно пировали на надгробных плитах среди своих умерших собратьев. Кладбище на отшибе — это себялюбие здоровяков. Про себя они думали, что, выставив мертвеца за ворота, они единолично будут распоряжаться жизнью. Втайне надеялись, что, отделавшись от покойника, добавят жизни себе. Если изгнать смерть, останется вечность. Будто смерть — узелок с грязным бельем. Безмозглые тупицы. Ведь, кроме всего прочего, умерший оставался бы рядом с нами, не разлучался бы с семьей; утром, отправляясь на поле, землепашец здоровался бы с ним и даже мог бы с ним поболтать. Чтобы разговаривать, совсем не обязательно, чтобы собеседник тебе отвечал. Вот мы с вами интересно поговорили, а ведь вы и рта не раскрывали. Разговор — это одиночество вслух. Поэтому я возглашаю: «Да здравствуют мертвецы!» И еще раз повторяю в полный голос: «Да здравствуют мертвецы!»
Он кричал во все горло, далекое эхо подхватывало его крик, я слышал его в своем внутреннем пространстве и ощущал дрожь, причиной которой не была ночная прохлада. Я забываю об Архитекторе, вслушиваюсь в безмолвие звезд, глубоко вдыхаю запах возрождающейся к жизни земли, потом наконец поворачиваюсь к собеседнику.
— Значит, по-вашему…
…но его уже нет. Зову его, кричу — на пустынной площади одна лишь ночная темень. Ладно, пойду за Тезеем, он, кажется, совсем забыл обо мне, заигрался с товарищем. Они с лаем носятся друг за другом, прыгают…
— Тезей!
На мгновение он останавливается, смотрит на меня, потом продолжает забавляться. Погожий вечер, ветерок стих. Вода как будто загустела, море спокойно дышит ленивым накатом волн. Над горизонтом пожар охватывает замершие в небе облака, величественная картина, смерть божества — Солнца. Смотрю на закат, рядом со мной никого. На кромке пляжа, у самой воды, шумит, вскипая пеной, безграничный морской простор. Надо забрать пса, он совсем одурел от радости.
— Тезей!
На этот раз он даже не оглянулся. Может, я тебе надоел? Может, ты устал от тяжести, которая давит на меня, а тебе ни к чему? Может, выше твоих собачьих сил играть отведенную тебе мною трансцендентную роль? Надо его поймать, а то он так и будет носиться по пляжу. Рыболов с удочкой сидит на песчаном откосе, смотрит в морскую даль. Пробую схватить Тезея, он увертывается. Наконец хватаю его и крепко держу, как он ни извивается. Лает, призывая на помощь утраченного друга. Тот подбегает, я топаю ногой по песку, и друг пускается наутек.
— Придется мне тебя воспитывать, Тезей, хватит баловства. И нам пора идти наверх.
Он продолжает лаять, но уже тише, видно, смирился со своей судьбой. Вечер прекрасен, как предсмертная улыбка.
XXXIII
Но когда прихожу домой — я знал, что ты там. Это твой час, не могу объяснить почему, но он твой. В гостиной сидела Каролина, сама зашла в дом, сидела в гостиной. Наверно, была причина для того, чтобы… Не знаю. Все смятение мыслей, все треволнения моего бытия, вся непостижимость будущего — все это сконцентрировалось в твоей пышной плоти, обрело непостижимую достоверность, превратилось в абсолют, слившись с мерзостью животного начала. Тебя не хватало для полноты бытия, о, стать бы мне цельным человеком. Каролина немедля приступает к делу, старается раздразнить меня, пробудить низменный инстинкт, дремлющий в глубинах моего мужского естества. Мне хочется немного поговорить, она не дает, ей нужно поскорей выполнить то, к чему обязывает ее профессия. А я хочу спросить, что она думает о назначении человека, о великих исторических свершениях и о тех временах, когда История останавливается, о таинственных голосах, направляющих людей на верный путь, о постоянно грызущем нас беспокойстве, о сказочной нелепости жизни, но Каролина не хочет отвечать, она деловито хлопочет о своем…
— Каролина, ты знаешь, что такое жажда абсолюта?
— Не надо разговаривать, а то ничего не получится…
…и спросить ее о тайне бытия, о тайне смерти, этого туннеля с одним только выходом; о том, как хороша жизнь, когда будто и не живешь; о тайной силе, направляющей нас так незаметно, что нам кажется, будто мы довольствуемся одной лишь очевидностью собственного существования, была бы эта очевидность плотной, осязаемой… Могучее тело, пышные формы, Каролина знает свое дело… Знать бы свое место в мире, как мы это знаем о камнях или о собаках…
— Тихо, Тезей!
…и пусть наслаждения и муки были бы разными способами проявления нашего бытия и не было бы богов, которые якобы… Понимаешь, Каролина? И все было бы достоверно, реально… Реальна моя плоть, отвечающая на призыв твоей плоти…
— Как мне лечь?
…жаркий шепот, себя она уже раздразнила, жмется ко мне, теснит всей своей массой… И чтобы я сам был богом от самого возвышенного, что есть во мне, до кишечной слизи, до последних извилин кишечника; и чтобы порядок среди людей был видимым знаком невидимого знамения, незримого идеального порядка; и чтобы мы открыли неведомое, заключенное в нас самих и в окружающих нас вещах, и все стало бы простым и зримым: и навоз, и божественное начало; и чтобы мы наслаждались покоем и величием собственного бытия и нас не душила бы злость…
— Ну что же вы?
…не душила бы злость на то, что нам мешает; и чтобы в мире была красота, не разъедаемая ядом сомнений; чтобы все было единым, как… округлости женского тела, тяжелые бедра, медленно разгорающийся огонь в крови, высокая поэзия и физиологические отправления, утонченный идеал и отрыжка, высокое назначение человека и слюна-сопли-блевотина… Каролина свое дело знает…
Переворачиваюсь на спину, понемногу прихожу в себя, вновь обретаю свою целостность, полноту своего «я», восстанавливаю все, что вытянула из меня Каролина. И весна опять во всем своем могуществе, я это ощущаю, отворяю окно в ликующую жизнь, вдыхаю ее аромат. Дерево в экстазе выбросило в небо зеленые молодые побеги — апофеоз неистощимых сил природы.
— Каролина, ты веришь в бога?
— Вот тебе на! Как же в него не верить?
— А в невидимый нам порядок вещей? В божественную святость тайны жизни на земле? В разумную цель всего невероятного и страшного? В святость судьбы?
— Я верю во все, что правильно.
— Что ты думаешь о работах?
— Думаю, что лучше бы оставить все, как было. Тут и думать нечего. Все, все, как было. Мне хочется, чтобы в нашей деревне все осталось по-старому. То, что они делают, — это грабеж. Они хотят случить мерина с кобылой. А работы они так и бросят.
— Ты веришь в незримое знамение?
— Верю в бога-отца и сына и святого духа. И в деву Марию, матерь божью. Если вы о них, то верю.
— Замолчи, Тезей!
— И в ад, и в рай. И в Иисуса, снятого с креста, я ему все время молюсь.
— Да замолчи ты, чучело!
XXXIV
Но пес не унимается. Проголодался, наверно, а торговец пирожками уже ушел. Почти все ушли с пляжа, лишь кое-где небольшие группки. И я. Воздух еще светел, но небесный купол над головой начал бледнеть. И спокойное, как всегда, как миллион лет тому назад, море, слышу его шум над пучиной, скрывающей в себе еще не родившиеся миры. Море. Мой взгляд бродит по необъятным просторам, в глазах рябит. Вдали, то тут, то там, мне видятся как будто мотки белой шерсти — разбредшееся стадо овец, но это мне только кажется. Слишком слаб ветерок. Скорей всего, преломление света, маленькие белые пятна. Тезей наконец перестал лаять, закрыл глаза, положил морду мне на колени, под конец дня его одолевает дремота. С его стороны это знак дружеского доверия — закрыть глаза, впасть в сонное оцепенение. В огне пылающего над горизонтом пожара небольшие тучки представляются моему воображению горящими колокольнями. Какое-то судно растворяется в призрачном огне. По обе стороны полосы вода темнее, в воздухе свежесть уходящего дня, мерный шум прибоя становится глуше. Немолчный голос тысячелетий, голос бесконечности Вселенной, звучащий с той минуты, как бог воздел перст, объявляя о сотворении мира, голос абсолютного времени. И внезапно, в какой-то неуловимый миг — почему я вспомнил об этом только сейчас? Безусловно, этому воспоминанию давно уже пора занять свое место в череде событий, хранящихся в моей памяти, а у меня оно всплыло только сейчас, когда я открыл окно в ночь. Из темных глубин всплыла легкая улыбка — почему ты улыбаешься? Ты должен быть серьезным или печальным, воплощением непостижимой человеческой натуры, символом неприкасаемой святыни — вот каким ты должен быть. Дело в том, что у Луиса Гедеса была дочь, с этого и началась достойная внимания история, которую я хочу рассказать. Была у него дочь, одна-единственная — ведь он служил моряком. Знал чудные слова, например «нактоуз», и они вылетали из его рта сквозь пышные седые усы, пожелтевшие от табака. Избороздил все моря и океаны, побывал за самыми дальними горизонтами, на его корабле путешествовал сам король. Наконец Луис Гедес бросил якорь в деревне и упрятал свои приключения в коллекцию бутылок с корабликами внутри. Женился поздно. Вышел в отставку и наслаждался ею зимой на солнышке, а летом в тени, выбирал уголки поуютней и рассказывал, рассказывал. Затерянные в дальних морях пути кораблей, великий рейс с королем на борту, нактоуз — рассказывал. Иногда из чистого дилетантства, из одного лишь желания творить подобно богу подбивал подметки. Держал сапожную мастерскую, работал, распахнув настежь дверь, стучал молотком. Потом возвращался к безделью, ходил в ботинках, густо намазанных ваксой. И однажды попал в сухопутное приключение, опять-таки из желания творить подобно богу, и сотворил дочь. Звали ее Виторина. Свежая и кругленькая, как речной камешек. А глаза… Бойкая, живая, откровенно насмешливая и лукавая. Когда смеялась, в моем воображении возникали звонкие ручьи или фонтаны. И резвые ягнята на лугу. И казалось, смерти не существует. Я был младше ее, но навсегда запомнил каждый изгиб ее тела. Когда она смеялась, богу впору было творить мир заново. И вот настало время, когда Виторино… Их звали одинаково. Парень он был отнюдь не лихой, работал плотником. Вы только представьте себе: увалень, грубиян — вся деревня смеялась. Луис Гедес, как узнал, поднял крик, плевался, брызгал слюной, все усы замочил. Хоть дело семейное, крик разносился далеко. И без побоев не обошлось, но такова уж любовь. Не подстегнешь — с места не тронется. Как упрямый мул. Под косыми подозрительными взглядами Виторина грациозной походкой идет к фонтану, идет на участок, который они с отцом обрабатывали, грациозно проходит мимо парней, покачивая округлыми бедрами, Виторино встречается с ней в местах, назначенных судьбой. Что ему, отцу, было делать пред лицом неотвратимого? Пока дьявол не подстроил никакой каверзы и не навлек позора на его голову, что он мог поделать? Махнул рукой на дочь, глаза бы его не видели, пусть поступает, как знает. Виторина тотчас лихорадочно принялась шить приданое, ей помогала мать, а Виторино в один прекрасный день заявился к ним в дом. Рукой, задубелой от соленых брызг и морского ветра на всех широтах, Луис Гедес пожал руку зятя, всю в мозолях от рубанка и скобеля. Вскоре родился первенец. Но тут Луис Гедес посчитал, посчитал — как же так? Не торопясь, хладнокровно пересчитал еще раз. Цифры были неумолимы: молодые начали брачное пиршество за три месяца до свадьбы. И обошелся с зятем круто:
— Скажи этому негодяю, что я с ним никогда больше словом не перемолвлюсь.
Дочь не понимала, он объяснил. Тогда Виторина рассмеялась, вот тебе раз, что это на отца нашло…
— Ну, случилось и случилось. И он был виноват не больше меня.
Жена всегда должна защищать мужа, Виторина ответила как подобает. Но Луис Гедес знал толк в таких делах. Настоящий мужчина — это сила духа, твердость, ответственность.
— Скажи своему мерзавцу, что больше никогда…
И действительно — никогда. Первое время не выходил на улицу, стучал молотком, лишь чуть-чуть приоткрыв дверь мастерской. А когда снова начал появляться на людях, он и зять, повстречавшись на улице, в церкви или у дверей таверны, молча расходились. Никогда. Дома Луис Гедес пищу принимал отдельно, на кухне. Ну и зять. Молча расходились в коридоре, в прихожей, Гедес знал порядок, корабельная служба научила его дисциплине. Появился на свет второй ребенок, на этот раз внучка, и как похожа на дедушку — Луис Гедес пошел взглянуть. Ее даже окрестили его именем в женском варианте, назвали Луизиньей. Он-то предпочел бы еще одного мальчика, раз уж на то пошло, мужчину, удел которого в этом мире — опасные приключения, пусть был бы совсем как он, даже с такими же усами, когда вырастет. Да уж ладно, что теперь поделаешь. Приятно было посмотреть на старика, когда малютка делала первые шаги, вцепившись в его загрубевшую руку бывалого моряка. Но с зятем-прохвостом, которому случалось проходить мимо них, — ни слова, с ним было все кончено. Виторино при такой встрече лишь бросал взгляд на дочь, огромные лапищи старика крепко держали драгоценную добычу. В деревне все смеялись над упрямством Гедеса, отпускали шуточки на его счет, призывали образумиться, он делал жест, словно отталкивая от себя что-то широкой ладонью, — и слышать об этом не хотел. В конце концов Виторино — что ему оставалось делать? — нашел работу в Лиссабоне, собрал свои молотки и ножовки и уехал. Подзаработал деньжат, после рождения второго сына семья переехала в квартиру пошикарней, Виторина пригласила отца с матерью погостить. Они приехали. Но Гедес, человек чести, мужчина с твердым характером, поставил все то же условие. Пусть дочь не думает, что он… Та посмеялась, Виторино тоже улыбнулся — старческое упрямство, — но все же его это задело. Квартира, расположенная, правда, на первом этаже, обставлена была богато. Диваны, портьеры, телефон. Луис Гедес немного оробел при виде такой роскоши — в столице он бывал, но знал только жизнь моряков в припортовых районах. Когда нагруженные корзинами старики вошли в дом, Гедес поцеловал дочь, ребятишек, на Виторино даже не взглянул. За обедом не проронил ни слова. И на другой день сразу же: слишком уж здесь шумно — автомобили, трамваи…
— Бог с тобой! Мы же вчера только приехали…
И через два дня Луис Гедес вернулся в деревню.
— А ты погости еще немного. Дома особой нужды в тебе нет.
И вот настал день… Сколько лет прошло? Дочь с зятем не раз приезжали в деревню, жили в родительском доме, Гедес и Виторино сворачивали с пути, чтобы не встретиться, или молча расходились, глядя в землю. И вот настал день — уже внуки выросли, — когда Виторино скоропостижно скончался от сердечного приступа. Тело привезли хоронить в деревню: покойный перед смертью успел высказать свое последнее желание. Привезли тело, Гедес присутствовал на траурной церемонии. Гроб поставили в одной из комнат, старик, проходя мимо двери, опускал глаза и шел своей дорогой. Был он и в церкви — на гроб ни разу не взглянул. Даже пришел на кладбище, стоял потупившись. Посмотреть на гроб — все равно что посмотреть на зятя. Глядел в землю. Надел траур, раз уж так заведено, но ничьих соболезнований не принимал. Потом дочь с внуками вернулась в Лиссабон. Гедес носил траур, сколько положено обычаем. А гнев в душе носил до самой смерти, соблюдая закон чести. Уйдя в вечность, обиду унес с собой — ведь все вопросы чести решаются именно там.
XXXV
Заканчивай, чего еще ты не рассказал? О чем не вспомнил? Из окна гляжу в ночь, на черную равнину моря. Изредка мелькнет одинокий огонек — какой-нибудь рыболовный бот? Изредка попадется одинокое освещенное окно — не спеша шагаю по немощеной площади, хожу по кругу. И однажды вечером я увидел в центре площади темную человеческую фигуру, подошел поближе: незнакомец что-то говорил, вокруг — никого, что он тут делает? Говорил он без остановки, речь его тихонько журчала, как быстрый ручей. Я приблизил ухо к его рту, чтобы разобрать, о чем он толкует, стоя в одиночестве посреди темной пустой площади…
— …только свобода, говорю вам, никто не имеет права принуждать человека к чему бы то ни было, никто, кроме полиции… пред лицом общей судьбы никто не в состоянии сказать другому: вот в чем твоя правда потому-то и потому-то… с тех пор как сотни и тысячи лет тому назад утвердилась власть одних над другими, порабощенный народ влачит свое существование в грязи и во тьме…
Я еще ближе придвинулся к нему, чтобы лучше слышать, а он продолжал бубнить монотонным голосом:
— …используя темноту и невежество и панический страх перед неведомым, те, кто половчей, захватили власть, именно так она утвердилась, шайка хитрецов и ловкачей начала притеснять, угнетать и обманывать народ, но человек рожден не для низкопоклонства и раболепия, он отвергает его и, встав во весь рост… о, никейские псы, достигшие предела человеческой подлости… Мы восторжествовали, слава человеку, центр жизни там, где сплелись в узел ее главные пути и где мы сами выбираем, по какому из них идти дальше во славу человека, многовековое рабство выброшено на свалку, в сточную канаву Истории, вместе с наивными верованиями, угнетением и прочим дерьмом, которое мы сами сотворили, ведь человек никогда не задерживается там, где он напачкал, он оставляет свою грязь в отхожем месте, а сам идет вперед чистым, к нему грязь не пристает… Но вот новые господа, сукины дети, сволочи…
— Да говори ты помедленней, чудо морское! Перед тобой, быть может, твой единомышленник!
— …во славу человека, центр жизни… деревня — ваша, она принадлежит каждому из вас, как бы ни сложились обстоятельства… пусть сегодня одна правда, завтра — другая, но вы — единое целое, вы чистыми вышли из векового унижения, долой гнет и несправедливость, никто не имеет права… ни силой, ни хитростью… фальшивомонетчики, торговцы дурманом водили вас за нос, надували, облапошивали и вышибали пинком под зад, делали с вами, что хотели, а вы, пырей ползучий, несчастные глупцы, лишенные телесной и духовной пищи, и по сей день пребываете в неведении и во тьме, словно вас окружает глухая ночь… бросьте же вызов судьбе, вашей злосчастной доле, не смиряйтесь, распрямите спины, о, вечные горбуны, испокон веков влачащие на своем горбу непомерный груз, пора… Пора! — кричу я вам в уши, чтоб и глухой услышал, прах вас побери, истинно говорю вам, что… никто не может доказать свою правоту хлыстом и дубинкой… полиция, полицейские ищейки, тюрьма, духовное порабощение… никто ничего не знает, и все спасение — в человеке со всеми его потрохами, так что же вы, глупцы, кто вам может сказать…
— Стой! Ничего не понимаю!
— …школа, церковь — ерунда! Фабрика в руках рабочих — пусть, но истинно говорю вам, рабочие — это вы сами, и вам нужно просвещение, нужен бог, которому вы молились бы стоя, а не на коленях, ведь вся человеческая История — это стертые в кровь колени, раболепие и самоотречение, как будто не сами вы создали бога, вы падаете ниц перед идолом, порождением вашего страха, да еще не меньше страха нагоняют на вас разные партии — и вы сникаете; так поднимите же головы, плодитесь и размножайтесь на земле, где дети ваши в грядущем… конечно, немало опасностей, но пусть ваши дети с материнским молоком впитают в себя гордость и независимость, и не говорите, что, мол, человеку необходимо… ибо на самом деле человеку необходимо совсем другое: он хочет сам творить звезды, пусть хоть из фольги, ведь дети — ибо их есть царство небесное — еще в древней мифологии… фольга для детей — это средство для того, чтобы они поняли при всем их неведении, что звезды, планеты и кометы мы создаем сами, так стройте же сами свою судьбу, звездам не повелевают великие мира сего, которые пригибали вас к земле, унижали, превращали в скотов, всячески измывались над вами, а если История остановилась, она — шлюха, не верьте ей, она и остановилась-то лишь потому, что вы сказали: «Нет!» И если глядеть на вещи прямо, а не под углом, истинно говорю вам: История — дешевая шлюха, как ни умащай она свое тело благовониями, говорю вам, она подчиняется вашей воле.
…черт бы его подрал, прижимаюсь ухом почти вплотную к его рту, плохо разбираю слова, а он бубнит и бубнит все так же монотонно, хоть тресни…
— …вы прекрасно знаете, что дешевая шлюха уважает только хлыст и палку, так как же удалось тем, кто пользовался вашим скотским тупоумием… но не стоит оскорблять животных, их ведет инстинкт, и они твердо знают, что им нужно в жизни… как же удалось этим мерзавцам… дескать, История с ними и во имя Человека — говорю вам, с ними только подлость и посредственность, латифундисты надеются на вашу злосчастную глупость, на животное начало, проказу, экскременты и гной, вот на что они рассчитывают и потому говорят вам, что основа жизненного порядка… но основа жизненного порядка — вы сами, вы — начало, середина и конец всего на свете, потому что куда ни кинь — прежде всего увидишь человека в той мере… И человек — это не только ваши глаза, ваши мысли, ваши чуткие пальцы, ваш нос, различающий тонкие запахи, ваш рот, ваши ноги и ваш зад, без которого не сядешь на стул, — нет, царство человека — это земля и небо, и если кто-нибудь скажет вам: я нашел правду, примите ее от меня, не верьте ему, настоящая правда — в каждом из вас, она — в понимании самих себя и всего, что вас окружает, а они контрабандой протаскивают идею вашего порабощения, правда, говорят они совсем другое, они — вечные ваши кровопийцы, но есть и другие, которым мало пота, исторгаемого из вашего тела, они еще насилуют и вашу душу, подтасовывая идеи, здесь их труднее изобличить в шулерстве, поэтому я и говорю вам, что…
…ну и тип, бормочет и бормочет еле слышно; отворачиваюсь от него, гляжу по сторонам — он один на пустой площади, говорит в пустоту и ночную темень. Но, когда я возвращаюсь домой, Архитектор уже там, занял мое кресло, деликатно говорю ему, что это мое место, что здесь я лучше ощущаю дуновение Истории, дуновение воздуха, когда открываю окно. Он послушно пересаживается, в руках у него пластмассовый лабиринт, загнать шарики в центр ему не удалось. И с места в карьер — да знаю я, что ты скажешь! — начинает. Что, мол, только в Древней Греции была агора, центральная площадь, затем, у римлян, появился форум и стремление создать центр человеческой жизни. Жизнь сама по себе теоцентрична, человек одержим мыслью о боге, но человеческий бог — это сам человек, поэтому незачем сбивать в кровь колени. Наше время — время такой свободы, что мы не знаем, как ею распорядиться, человек обрел свое истинное царство — мне душно. Может, от дыма — Архитектор беспрерывно курил, прикуривая одну сигарету от другой. Наше время началось еще до того, как научились его считать, ведь до сотворения мира бог жил в вечности. Лишь человек обнаружил, что к северу от Малой Медведицы нет никакой звезды, откуда ей там взяться? Всякая сила, рожденная вне нас, есть отрицание силы, которая в нас заключена, а мы все уповаем на ту, которая вне нас. Все, что зарождается, обречено на смерть. На это я ему ответил, что… А он возразил, что… Я в другой раз ответил, что… На это он ничего не возразил, мы обменялись долгим рукопожатием и с тех пор больше не встречались никогда.
— Прикройте дверь, — сказал я ему на прощание, опасаясь сквозняка.
Но я не услышал скрипа отворяемой двери, он был тенью и растаял среди других теней.
— Тихо, Тезей!
Вот так штука! Каролина почему-то не пришла.
XXXVI
Но на следующий день собрался я на почту, и вдруг — потасовка, свалка. Сам-то я от Истории в стороне, гляжу на все с заоблачных высот, как сам господь бог, стало быть, могу посмотреть, что там творится. Все началось… а где, собственно, началось? Скорей всего, на почте, ведь сегодня воскресенье. Или же в таверне Хромого, на другом конце площади. Кто-нибудь сказал, что, мол, работы… Не знаю, не буду врать. Я видел только, как клубилась толпа, шарахаясь то в одну, то в другую сторону, время от времени кто-нибудь выскакивал из нее и пускался наутек. Но в моей простертой над морем памяти я вижу не беготню, а лишь медленное колыхание толпы. Кто-то сказал, что работы наконец возобновляются. И тотчас мнения разделились, одна группа теснила другую, желая помериться силой убеждения. Одни говорили — церковь, или школа, или еще какой-нибудь центр, который задавал бы жизни определенный порядок, другие — и таких оказалось немало — возражали: почему бы не оставить все по-старому, точь-в-точь как было раньше? Давно сложились определенные отношения между вещами и людьми, каждый знал свое место и знал, что ему делать. За столько веков возникла определенная гармония, зачем ее разрушать? И у каждого дома, у каждой вещи была своя душа, а новая деревня — это нечто лишенное души. И душа эта была отмечена видимыми знаками, воплощавшими знамение свыше. Однако новое — как лихорадка. Завоевать будущее, разом избавившись от всех ошибок прошлого, от векового унижения, воссоздать первозданное, победить время. Вот мнения и столкнулись — кто кого перекричит. Поначалу битва развернулась в чисто теоретическом плане, как противоборство общих идей. Потом в ход пошли более категоричные заявления, главным аргументом стал поднесенный к носу кулак. Если для подкрепления идеи одной зуботычины оказывалось мало, добавляли еще. Но в подкреплении нуждалась всякая идея — вот потасовка и стала всеобщей. Стоя у открытого окна, гляжу в ночь, где-то внизу — шум прибоя. Потом перед моим взором снова возникает темная беспорядочная толпа на освещенной сумеречным светом площади, огромный тугой клубок человеческих тел. Слышу крики тех, кто в свалке не участвует, пронзительный женский крик — единственный голос толпы, состоящей из глухих от ярости мужчин. От темной массы время от времени отделяется какой-нибудь из бойцов, его ведут под руки, поникшая голова вся в крови. Он направляется в таверну Хромого, там ему обмоют лицо и поднесут стаканчик, чтоб он не сник и душой. В воздухе мелькает сжатый кулак; отсюда, из окна, мне плохо видно. Вот кулак опускается — удар! Чем оживленней обмен мнениями, тем больше вздымается кулаков. Вот кто-то выскакивает из толпы и бежит во всю прыть, мне кажется, я слышу его прерывистое дыхание, за ним тотчас выскакивает другой, и оба бегут туда, где никто не помешает им обменяться мнениями один на один. Когда добегают до этого самого места — крик, ругань, спорщики, сплетясь, катаются по земле. Спор их становится скучен, сверкает нож — это более тонкий аргумент, но я уже блуждаю взглядом по площади: может, в другом месте доводы и посылки поинтересней? Вот отделилась небольшая группа, там объясняются на палках. Фехтуют по всем правилам искусства риторики. Иногда, нарушая стройность игры, одна из палок опускается на череп оппонента, и тот дискуссию прекращает. Над морем — усыпанное звездами небо. А то еще кто-нибудь из спорщиков, подняв дубинку, устремляется на противника, лишенного каких бы то ни было аргументов, и одним ударом отбивает у того охоту к продолжению спора. Меж тем все больше и больше участников дискуссии направляются в таверну Хромого смыть кровь с лица и поднять свой полемический дух. Женский крик не утихает. В самом центре свалки уже появились просветы, там, как видно, на чем-то порешили. Но по краям вопрос еще остается открытым. Смотрю туда, наблюдаю за прениями. Кто-то замахнулся мотыгой. Ее сточенный конец сверкнул металлом на темном фоне толпы. Но кто-то другой посчитал, как видно, такой аргумент выходящим за рамки обсуждаемой темы и перехватил рукоять мотыги. Вырвал аргумент из рук оппонента и унес его с форума. Наконец спорщиков осталось только двое. Их обступили, образовав круг. Это были сильные молодые парни, ярые бойцы, один светловолосый, другой — жгучий брюнет, и спор они вели, не прибегая к софизмам, — святым кулаком. С интересом слежу за их единоборством, ставлю на светловолосого. Но тут кто-то сказал, что в деревню идут мертвецы. Придут ли они на площадь помочь тому или другому, как в древнегреческих легендах? Много народу выбежало на дорогу, которая ведет на кладбище, — пустой слух, мертвецы по горло сыты людскими неурядицами. Я тоже взглянул на дорогу: не придет ли падре Мойта, сильный, как бык, или доктор Абилио, великий знаток основополагающих и прогрессивных идей. Я даже приподнялся на цыпочки — нет, никого. Оба парня работали что твои боксеры. Примерялись, выбрасывали вперед кулаки, светловолосый наседал. Это же Лентяй, я его узнал — эй, Лентяй! Кое-кто из зрителей обернулся на мой возглас. Подойдя поближе, я стал в первом ряду, отсюда лучше видна наша доблесть в лице этих двух бойцов. Они то и дело сцеплялись, нарушая правила игры. Черноволосый — это был отец Клары — обхватывал противника одной рукой, а другой наносил боковые удары. Но вот светловолосый изловчился — какой удар! Прямо под ложечку. Тот скорчился, прикрывая живот, и тут ему досталось. Я подумал: «Мой победил», — но бой продолжался. Наконец оба выдохлись, рухнули друг перед другом на колени — никто не вмешался. Вижу, как руки их медленно движутся, пока у самого тела противника кулак не дернется вперед, после каждого полученного удара на лице — гримаса боли. Бойцы остаются в центре плотного круга зрителей. Вот уж они совсем изнемогли, двигают руками все медленнее, из одного лишь чувства долга, после каждого удара подолгу отдыхают, уткнувшись друг другу в плечо. Зрители держали пари, подбадривали парней криками, я вижу, как медленно открываются рты, а бойцы меж тем завалились набок. И тут раздался громкий крик, разнесшийся до самого горизонта:
— Родился ребенок!
…эхо в просторах Вселенной подхватило: ре… бе… нок…
…какой ребенок? Озираюсь, взглядом спрашиваю у всех окружающих…
— Родился ребенок!
…ре… бе… нок…
Значит, все его ждали? Ребенка. Народ замолчал, сгрудился в плотную массу, я гляжу на безмолвную толпу — а может, в моей памяти звучит торжественный гимн? Люди пойдут, конечно, приветствовать новорожденного, после тысячелетней несусветицы родился ребенок. Теперь, когда спор разрешен и ребенок родился, пора бы наконец возобновить работы и воплотить решение в жизнь. Пора мне уходить с пляжа.
— Тихо, дурачок.
Тезей не унимается.
XXXVII
Работы и в самом деле возобновились. Вернулись рабочие, познавшие, что такое пособие по безработице и законы о труде, оживилась торговля, заезжие шлюхи без труда находили клиентов. И сразу же — лопаты, кирки, экскаваторы, дорожные катки, всю деревню изрезали траншеи под фундамент. Среди рабочих расхаживал какой-то незнакомец в брезентовой робе, обутый в ботинки с подковками; заглядывая в бумаги, которые носил с собой, отдавал распоряжения. Глядя на переплетение траншей, я представлял себе возрожденную из праха деревню, расположение домов и гадал, какими будут взаимоотношения между людьми. В своем воображении я видел улицы, новые дома, людей, вновь обретших самих себя, свои мечты и надежды, свои заботы и неурядицы; я видел, как на смену обветшалому многовековому укладу приходит новый строй человеческой жизни на земле под вечным и неизменным небосводом. С изумлением и робостью глядел я на творцов будущего, воссоздававших изначальный порядок вещей, на полномочных эмиссаров неведомой и тайной власти, воплощавших в видимых и осязаемых знаках то невидимое знамение, которым отмечено наше время. Радостно было слышать урчанье моторов, скрежет металла, ощущать пульс машин, оживших благодаря порыву человеческой энергии; в их мощном голосе, сотрясавшем окрестности, звучал не воспринимаемый ухом великий голос, который возникает в непостижимом, темном пространстве человеческой души, в начале всех начал, за последним горизонтом, он-то и направляет каждого из нас, как голос погонщика направляет мулов. На пути, который он указывает, неисчислимое множество развилок, рыскать и блуждать можно сколько угодно, но конечная цель одна. И тогда я подошел к человеку в грубой одежде, который, судя по всему, был десятником или производителем работ, исполнителем приказов, поступавших сверху, и обратился к нему смиренно и робко, ибо меня терзали сомнения, не покажется ли мое желание неуместным и наивным этим людям дела, живущим в земных координатах, но мне хотелось знать, и я спросил:
— А что Архитектор? Вы с ним говорили? Разве он больше сюда не приедет?
Десятник изумленно уставился на меня, отыскивая на моем лице признаки душевного расстройства. Потом все же ответил мне, ответил. Да, конечно, в Лиссабоне целая группа инженеров и техников, проектное бюро, там разработана полная программа восстановительных работ.
— Я не о том. Я спрашиваю об Архитекторе, он не раз бывал здесь, мы с ним познакомились, но потом он исчез.
— Себастьян! — крикнул десятник своему подчиненному. — Вот эти траншеи углубите, как я сказал.
Потом он понимающе улыбнулся, и тут меня с головы до пят прошила искра моего безумия. Я смиренно и молча удалился на задворки мироздания, видно, не дано мне постичь предначертаний свыше, бог изгнал меня туда, где лишь тьма и скрежет зубовный. И я отчужденно, со стороны, слушал победный шум созидания, смотрел, как из недр земных вырастают, образуя лабиринт, стены домов, причем росли они все разом, точно всходы на ниве. Не одна за другой, а дружно, словно их поднимала одна и та же сила, равномерно распределенная по всей строительной площадке. Я видел, как вырастала сразу вся деревня, от края до края. Выпирала из-под земли, из самых ее глубин, медленно, могуче, — так благодаря кинотрюку на наших глазах распускается цветок. Но внезапно, когда запутанный лабиринт стен едва достиг человеческого роста, строительство прекратилось. Повсеместно. И сразу пошли объяснения: исчерпана смета, меняется правительство, кое-кто даже утверждал, будто строители отклонились от проекта — это было совсем уж немыслимо. И к лету деревня снова опустела: ни рабочих, ни техников, возможно, работы возобновятся осенью, а пока что машины умолкли, замерли на том месте, где их остановили.
— Ну пошли, Тезей.
Солнце закатилось за море, огненная полоска в небе погасла. Осталось лишь холодное светлое полукружье над горизонтом. Море потемнело, над ним сгущалась тень надвигающейся ночи. Я встал, собрал пожитки. Тезей тотчас вскочил на лапы и, подняв ко мне морду, залаял, дескать, поторопись. Брать его на руки я не стал, он и так пошел за мной, как за настоящим хозяином. Пройдя по песку, мы вышли на дорогу, окаймлявшую пляж, и по ней добрались до подножья нависающей над морем горы. Но когда я свернул на тропинку, чтобы подняться наверх, туда, где я оставил машину, Тезей вдруг направился в противоположную сторону. Я позвал его:
— Тезей!
Он оглянулся, посмотрел на меня серьезно и виновато, но затем потрусил дальше, деловито семеня короткими лапами. Я побежал за ним, он вздрогнул, поджал хвост и со всех ног пустился наутек. На подъеме я попробовал поймать его. Но он не колеблясь продолжал изо всех сил карабкаться на гору и вскоре скрылся в кустах. Немного запыхавшись от погони, я останавливаюсь перевести дух на высоком берегу — я один. Передо мной темный простор, из моря встает ночь, свет над горизонтом погас.
XXXVIII
Бреду наугад по лабиринту улиц, между торчащими из земли недостроенными стенами. В вечерних сумерках пересекающиеся ряды стен тянутся от площади во все концы — немые знаки неразрешимой загадки. Над горизонтом медленно восходит выгнутая вопросительным знаком луна, точно ангел разрушения, парящий над деревней. Свет ее падает только на верхние кромки стен, и кажется, будто их немыслимое хитросплетение висит в воздухе над темной землей. Деревня погружена в мертвую тишину — я один. Гляжу на залитые бледным лунным светом стены, пересекающиеся под прямым углом или скругленные на повороте, вижу другие углы, повороты, перекрестия, и все это висит в воздухе, как паутина, — и я сам, оцепенев от полной растерянности, вишу между небом и землей. Гляжу из окна на ночное море, его загустевшие черные воды — как темная бездна моих раздумий. Ступаю осторожно, не спеша — в тишине шаги звучат особенно гулко. Куда ни глянь — всюду следы смерти, она затаилась в недостроенных стенах, в темных проемах будущих столовых и спален — семейный очаг человека завтрашнего дня. Иду куда глаза глядят, тишина обволакивает меня, лунный свет завораживает призраком будущего. В памяти моей и гниющие в земле мертвецы, и горящий энтузиазмом возрожденный человек, История остановилась, творцы нового мира уехали. Я иду, а по сторонам тянется, будто сотканная паучьими лапками, паутина, пересечение нитей, узлы, я запутался, я пленник. Луна парит над горизонтом, теперь она огромная, луна… И что-то восходит внутри меня самого. Я здесь, это моя земля, мое прошлое и будущее, здесь я родился, и здесь мое место. Творцы будущего уехали, исчезли, а может, они и не в силах сотворить будущее. Но моя надежда, моя насущная потребность — когда-нибудь, когда-нибудь… Но не где-нибудь, а здесь, эта земля — наша общая судьба. Вечный вопрос, я вижу его в темном морском просторе, он звучит, оглушая меня, в тишине запустения, среди руин, в царстве неразумного начала, где я оцепенел от страха. Но я знаю — да и как не знать? — что это земля моего крушения и моего человеческого величия. Брожу по улицам и переулкам — какая сложится здесь жизнь? Каковы будут радости и горести, ненависть и мечта? Здесь, в этом запутанном лабиринте, зеркале нашего смятения. Ряды едва поднявшихся от земли домов, в некоторых из них уже можно различить дверные проемы, лестницы, коридоры. Никакого центра нет, я его не вижу, одни лишь очертания площадей с наметками не то фонтанов, не то памятников. Что-то вроде погибшей цивилизации. И сердце мое исполнено нежности. Мое сердце. Я отказался от путеводной нити, брожу вокруг самого себя, постоянно возвращаюсь на одно и то же место. Но вот что-то толкает меня вверх, забираюсь на одну из стен, озираюсь — путаница, загадка. Дом мой немного в стороне — войдет ли он в план деревни будущего? Молча гляжу на него, в лунном свете он кажется соляной глыбой. Темные дыры проемов в стенах — точно ниши на обширном старинном кладбище, вырубленные в скалах, жестокая память о погибших временах. Пустая память. И в этих недостроенных домах — как будто незримая душа, жизнеспособность, присутствие в камне человека, и душа эта осталась во всем, что уцелело от катастрофы, я ощущаю на своем лице ее дыхание, человеческое тепло былых времен, сохранившееся в хаосе моих воспоминаний и согревающее меня мечтой о гармонии. Я один на пустынной земле. Знает ли кто-нибудь, что для нас важней всего и в чем мы больше всего нуждаемся? Не могу выбрать путь: я так мало знаю, что мне в этих улицах не разобраться. И в те минуты, когда подниматься не могу, а спускаться не хочу, я перепрыгиваю через стену, побуждаемый желанием найти тотчас хоть какое-то решение. В морском просторе — ни огонька, который указал бы мне назначенный судьбой путь. Лишь звезды шлют с высоты свой призыв к отрешению от земных дел. Я стою у окна и думаю о своем земном предназначении. Ночной воздух свежеет, не нужна мне звезда, которая охраняла бы мой сон. Прекрасная ночь. Ясная, тихая, извечная. В себе ли я? Вполне ли я в себе? Не знаю, не знаю. Вот он я, щупаю свои руки, грудь, я здесь. Всякий человеческий зов повторяется эхом, но где? Не знаю. Где-то. Знаю только, что эхо — это твой собственный голос. Но раз он возвращается откуда-то извне, то звучит как ответ на твой зов. Но, если наши знания верны, эхо — вовсе не ответ. Так пусть же откуда-нибудь, из таинственных глубин мироздания, донесется до меня повеление свыше, непререкаемое, как слово бога, сказанное один раз на веки вечные. Оглядываю недостроенные стены, вслушиваюсь — никакой голос до меня не доносится. Но когда-нибудь… Снова будет шум машин, шум созидания нового мира. Быть может, строители разрушат все, что они воздвигли до сих пор, ибо как из немыслимого и запутанного начала получится строгий и надежный новый порядок вещей? Я стою на невысокой стене и медленно обвожу взглядом загадку незавершенного созидания. «Сидя среди несовершенных форм…» Какой поэт это сказал? Я стою. Стою у окна, выходящего на море, курю, облокотившись на подоконник. Теплая летняя ночь, луна уже высоко в небе, в ее бледном фосфоресцирующем свете четко вырисовывается переплетение недостроенных стен. Провожаю взглядом каждую светлую линию, пока она не обрывается темнотой, вдыхаю запахи земли и сокрытую в них непостижимую тайну бытия. Люди спят безмятежным сном, покой их порожден неведением. Теплая летняя ночь. Завтра уеду из деревни на свидание с радостью. Ночь темная, в море ни огонька. Лишь звезды в небе, зовущие к началу всех начал. Я стою у окна, посвежело, с моря веет напоенный влагой ветерок. В шуме волн я слышу голос Вселенной. Стою у окна. Последний раз затягиваюсь сигаретой. Щелчком выбрасываю ее за окно, огонек описывает дугу в темноте. Значит, завтра — на пляж? Навестить радость, позволить телу ненадолго восторжествовать над духом. Закрываю окно, зажигаю свет. Повстречаться с радостью. С абсолютом.
РАССКАЗЫ
Свидание
Горная гряда стремительно спускалась к деревне. Потом, будто успокоившись, вольготно простиралась широкой долиной, чтобы там, вдали, снова плавно подняться вверх. Разбитый усталостью, инженер приостановился на высоком обрыве, закурил сигарету, пуская плотные облачка дыма, оглядел окрестности, объятые вечерней тишиной. Сильный, упругий горный ветер и одиночество разом набросились на него, раздувая пузырем полурасстегнутую рубашку, наполняя ощущением величия и неосознанного страха. Но инженер тут же пришел в себя и снова двинулся в путь, размеренно шагая по каменистой тропке, порой неуклюже спотыкаясь и оскальзываясь. Справа и слева по дну ущелий, наводивших ужас бездонной глубиной, бежали в долину две речушки; их берега поросли лесом. Инженер вдруг приостановился. Однако надо было идти. И он опять стал спускаться, оставляя позади сумрак рощ и враждебную напряженность гор. Немного дальше, взобравшись на вершину небольшого холма, он увидел, как навстречу ему из темной массы развалин возносится башня замка, и замер, взволнованный, силясь разглядеть вдали возвышенность, на которой стояла деревня. Не в силах сдержать короткую нервную дрожь, он искоса глянул на двух пареньков, шедших за ним с геодезическими инструментами на плечах. Над дорогой, ведущей в деревню, сгустилась плотная липкая жара. Поэтому, когда инженер наконец подошел к дому, промокшая от пота рубашка облепила его грудь, тело жгло как огнем. Солнце спускалось за реку, и Гомеш и Коэльо уже прогуливались по раскаленной дороге с сигаретами в зубах. Подошли нагруженные инструментами ребята, они выглядели бодрыми и свежими, точно вернулись с легкой прогулки; куртки, несмотря на жару, застегнуты до самого верха, а штаны подвязаны внизу шнурками.
— Да вы прямо железные.
Благожелательно и восхищенно улыбаясь, инженер обратился к одному из пареньков, возможно потому, что тот был постарше, другой в это время положил на землю рейку и штатив.
— Ну, мы привычные, сеньор инженер. Всю жизнь по лесу топаем.
Хотя инженер и заметил кривую усмешку парня и долгий взгляд, которым тот обменялся с братом, но не придал этому Значения. И, коротко махнув рукой, сказал только:
— Положите все здесь. Вот сюда.
Старший снова взялся за рейку, младший поставил ящик с теодолитом. Инженер вытер лоб платком и устало потопал у крыльца, чтобы стряхнуть пыль с башмаков. Но, когда ребята стали прощаться, инженер вдруг с внезапной решимостью кивнул старшему:
— Ну-ка, поднимитесь со мной.
Младший замялся, глядя, как они скрываются в доме, и наконец решил подождать брата на улице.
— Сеньора Мария! Горячей воды! — проревел инженер еще с лестницы.
Он прошел по коридору впереди паренька и дружески пригласил того в комнату.
— Дьявольская жара, Жуан.
— Что и говорить, сеньор инженер, очень жарко.
Инженер открыл чемодан, вывалил на кресло одежду, потом выудил из вороха пару брюк и протянул их парню.
— Я и надевал их всего-то раз шесть. Вы похудее, думаю, придутся впору.
Тот взял брюки, подошел к окну — рассмотреть подарок, приложил к себе:
— Коротковаты чуток.
— Да ну уж, коротковаты! Отогнуть манжет — и будут в самый раз! Бьюсь об заклад, вы в них еще не одно женское сердечко покорите.
Паренек снисходительно улыбнулся и, свернув брюки, сунул их под мышку. Потом протянул инженеру свою смуглую руку. Сказал:
— Так или иначе, большое спасибо, сеньор инженер.
— Да не за что, парень. Погодите-ка… Вот возьмите еще две пачки табаку, одну вам, другую брату. — Он по-хозяйски показал на ворох вещей. — У меня его полным-полно…
И, почувствовав некоторое облегчение, он опять пожал руку своему помощнику, потом вышел на лестницу и заорал громче прежнего:
— Сеньора Мария, горячей воды!
Он вышел на веранду и увидел, как братья, сворачивая за угол, издали оглянулись на него. Черт! Когда же это кончится? Сколько можно? Ведь целый месяц волынка тянется! Вот бы очутиться сейчас в Лиссабоне! Надоела эта деревня до чертиков. Просто тошнит от нее!
Вверху медленно угасала небесная голубизна, снизу слышался плеск речушек, купы сосен окутывали берег пугающей мглой. В удушливом вечернем воздухе с соседних балконов доносились негромкие усталые разговоры. Уже успокоившись, инженер до конца расстегнул рубашку и с наслаждением запустил пальцы в густые черные волосы на груди: тут его снова одолела тоска по Лиссабону. Он вспомнил кафе «Аркадия», белокурую англичанку, пускавшую дым кольцами, — ее колено так соблазнительно выглядывало из разреза юбки. Ах, какая это была прекрасная ночь! Она ждала мужа, который уехал в Гибралтар с грузом консервов.
— Hello, Hellen! Tonight you are very-very beautiful.
Школярский, вымученный английский, но прелестная блондинка находила его очаровательным. Он пообещал ей вернуться в августе… К черту все, никаких сил здесь не хватит. В раздражении он снова вышел на лестницу:
— Где вода, черт подери?!
— Иду, иду, уж и подождать не может. Не горит ведь… Нашелся тоже барин!..
Невозмутимость хозяйки, медленно и величественно поднимавшейся по лестнице, охладила его пыл, и он только молча стиснул кулаки. Ведь ему еще повезло, что в богом забытой деревушке на краю света удалось найти этот пансион. «Если что-нибудь получится с работой в Лиссабоне, можно будет послать к черту все эти съемки на местности». Но вот наконец в дверях показалась совиная физиономия хозяйки, окутанная паром, валившим из кувшина с горячей водой, следом шла девчонка с тазом. Снова оставшись один, он принялся разглядывать в зеркале свою голую грудь. Потом несколько раз согнул руки в локтях, словно проверяя силу своих мышц, и решительно, будто стряхнув с себя груз сомнений, уселся в таз, мурлыкая что-то себе под нос. Да, хорошо еще, что в студенческие годы он достаточно позанимался атлетикой, боксом, плаванием.
— Ужин стынет, — позвали его из-за двери.
— Иду, уже иду!
Суббота, и завтра можно отдохнуть. Ноги у него опухли и болели от бесконечного лазания по склонам и откосам, от грубых носков и тяжелых башмаков на толстой рифленой подошве, от дальних переходов. Но он пригладил волосы, несколько раз, глубоко дыша, поднял и опустил руки и снова почувствовал себя сильным, свежим и легким. Однако тут же, вновь поджав губы, инженер бросил быстрый взгляд по сторонам, встревоженный внезапной мыслью.
— А, ерунда…
Инженер тряхнул головой и стал неторопливо спускаться, внушительно покачиваясь на каждой ступеньке. Он плотно поужинал, потом вышел на улицу; благоухающий ветер освежил лицо, бесконечный покой охватил его, инженер почувствовал себя счастливым. Он здоровался со встречными, и впервые ему захотелось, чтобы его приняли здесь как своего, местного. Поначалу здешний народишко удивлялся, внимательно, неторопливо изучал приезжего, разглядывал с ног до головы, громко, вслух обсуждал во всех подробностях, а любопытные мальчишки отравляли ему удовольствие от прогулок: восхищенно разинув рты, они вертелись вокруг, как надоедливые слепни. А чего ему стоило найти себе женщину! Он резко остановился, сплюнул прямо перед собой и снова махнул рукой.
— Какая глупость!..
Между тем инженер вошел в «Собрание», и ему показалось, что посетители на первом этаже как-то странно на него посмотрели. Это ощущение стало совершенно явственным, и он с середины лестницы повернул назад и медленно прошел по залу. В наступившей тишине он услышал собственный голос:
— Коробок спичек.
Он оглянулся: те же косые взгляды, та же настороженность. Инженер рассмеялся, стараясь, чтобы это вышло весело и непринужденно:
— Ого! Будто короля встречаете! Вольно, друзья! Сеньор Франциско, я угощаю всех. Потом дадите мне счет.
Мужчины заговорили все разом, один старик поднял руку.
— Очень кстати, сеньор инженер. Такая жара сегодня.
Легким движением руки инженер поприветствовал его.
— Ну и пейте на здоровье.
И поднялся наверх. Гомеш в окружении партнеров сидел за картами, появились уже и первые окурки. Обычно к концу игры весь стол вокруг Гомеша был обклеен бычками.
— Готово. Снимите.
Закончив тасовать, он взял со стола окурок.
— Добрый вечер, сеньоры…
— Добрый вечер, сеньор инженер. Плохо стасовал. Ну-ка, давай еще раз.
Гомеш приклеил бычок и принялся тасовать.
— Вот мои взятки. Начинайте, сеньор инженер. Да подождите вы, ради бога. Раз пришел сеньор инженер, надо доложить карты в колоду. Четыре тройки и три двойки.
— Две двойки. Впрочем, нет — одну. Не кладите пиковую, она уж больно приметна.
— Готово: четыре тройки и двойка треф. Ну и где же вы сегодня были, сеньор инженер?
Инженер расстегнул рубашку, чтоб было удобнее, пожал протянутые руки и, закурив сигарету, сказал, что дошел до границы Шурраско.
— Ох, Гомеш, старина, до чего тяжко. Ноги как чурбаки стали.
— Да уж, нелегко. Если кто не привык… Раз, два, три, четыре, пять, раз, два, три… Это ведь козьи тропы. Только для местных.
Все снисходительно улыбнулись, глядя на изнеженного горожанина, которого так измотали суровые горы. Но инженеру это не понравилось.
— Вы ошибаетесь, друг мой. Я уже ходил в походы на тридцать километров и даже больше.
Но собеседник продолжал улыбаться: инженер не убедил его.
— Да конечно, кто спорит? Но здесь-то совсем другое дело. У вас там прямые шоссе, легкие дороги. А здесь горы… Сколько вам, сеньор инженер?
Инженер лихо бросил на стол джокера.
— Четыре!
Наступала ночь, внизу в деревне стихали голоса, игра инженеру уже порядком наскучила. До чего же нудные эти деревенские развлечения. Вот уже по крайней мере два часа убили. Гомеш заметил, что инженер все поглядывает на часы, и пообещал: они только эту партию закончат, и все.
— А если не хотите, доиграйте хоть кон.
— Ну, я так не согласен, я-то в проигрыше остаюсь.
Гомеш спокойно приклеил окурок к столу и мягко упрекнул Коэльо: ведь из-за его упрямства у сеньора инженера может сложиться скверное мнение о местных жителях.
— Ну конечно. Тебе легко говорить, ты-то выиграл.
— Не огорчайся, старина, не огорчайся, завтра ты выиграешь. Да и вообще, о чем тут говорить, смотри, сколько я выиграл, с этого не разбогатеешь. Две тыщи пятьсот, можешь пересчитать.
И он действительно протянул на ладони монеты, чтобы все видели, а инженер встал и, подойдя к окну, вглядывался в темноту. На улице было уже совсем тихо, лишь изредка гулко отдавались по мостовой шаги одинокого прохожего.
Закончив игру, Гомеш спустился вместе с инженером, дошел до поворота улицы и попросил прощения за то, что не сможет проводить до дома.
— Ну что вы. Ни к чему это. Доброй вам ночи.
Но, как только инженер остался один, сзади послышались торопливые шаги, и у него болезненно сжалось сердце. Инженер остановился, закурил, огляделся по сторонам. Двое парней стремглав пронеслись мимо него вниз по улице, но инженер узнал их. Ничего страшного, ведь он-то идет прямо вверх, в противоположную сторону. Ему вдруг припомнилось лицо старшего паренька, когда тот брал брюки, его насмешливая улыбка, и на душе у инженера заскребли кошки. И почему это он вдруг так разволновался, ведь ребята давно уже вертятся около него? А потом — уж они-то, кажется, не могут на него пожаловаться. Инженеру вспомнилось, как когда-то отец улещивал его после ссор, совал деньги на новую шляпу. Как бы там ни было, сомневаться не приходится, что-то переменилось. Мужчины в «Собрании» смотрели на него хмуро, вполне возможно, они-то и науськивали братьев.
«Вот черт! Ведь никто не докажет, что я был у нее первый». Он насторожился, весь напрягся от страха, поднял воротник пиджака. Внизу горел только один фонарь, освещавший поливочную машину в темном саду. Стараясь держаться ближе к заборам, инженер миновал церковь, фонтан на площади и вдруг замер, прижавшись к стене, чтобы пропустить Гомеша, который, стало быть, домой не пошел — ну и тип! Рядом с церковным двором был кабачок, и потому инженер решил поскорее свернуть направо, в узкую улочку, обсаженную высоким колючим кустарником, чьи сплетенные ветви образовали над землей нечто вроде шатра или навеса. Вдруг, вынырнув откуда-то сбоку, прямо перед ним возник человек. Притопнув, инженер крепко уперся ногами в землю, сжал зубы и застыл, обливаясь холодным потом, а неизвестный между тем кинулся наутек, придерживая брюки. Инженер рассмеялся: «Неужто я такой страшный?» В темноте на светлом фоне неба некоторые кусты казались человеческими фигурами, белые пятна камней как будто шевелились, вырастая на глазах, пугали его, заставляя замедлить шаг. В глубокой тишине слышался только легкий шелест листвы и дыхание ветерка. Да еще жалобный и пронзительный стрекот кузнечиков в темных садах нарушал тяжелое молчание ночи. Дойдя до верхнего конца улочки, инженер повернул налево, но под сенью густых каштанов было темно хоть глаз выколи — и ему пришлось остановиться. К черту! Теперь его охватило глупое желание повернуть назад, спуститься по улочке, пересечь шоссе и пойти напрямик. Правда, однажды в него действительно полетели камни, но тогда еще его считали здесь чужаком. Ну и струсили же эти дикари! Он хорошо помнил, как спрыгнул в тот раз с откоса и отважно бросился в лес, где прятались нападавшие, но они уже удирали во всю прыть, так что даже разглядеть их не удалось. Ничтожества! Ах, Лиссабон! Инженер родился и вырос в столице, и женщин у него там было сколько угодно. Пропади оно все пропадом, лесоводство, топографические съемки и этот скотский край! Ведь он — настоящий мужчина, камня за пазухой не держит и все споры решает напрямик. У него два крепких кулака, натренированных боксом и греблей и всегда готовых к честной драке. Но эти дикари действовали исподтишка, они нападали под покровом ночи и боялись встретиться лицом к лицу, в открытую, чтобы человек по крайней мере знал, в чем дело.
Ухватившись за ствол каштана, он осторожно пошарил впереди ногой, стараясь нащупать дорогу. Ботинок тут же погрузился в грязь; инженер так долго и напряженно вслушивался в тишину, что у него вроде бы даже уши заболели. Надо как можно скорее выйти к ручью и попасть на дорогу, которая опоясывала гору и вела наверх, к вершине. Где-то рядом квакнула лягушка, ей ответили другие, и дружный лягушачий хор среди ночной тишины оглушил его. Злясь на себя из-за собственного малодушия, инженер снова прижался к дереву, вынул сигарету. Но тут же снова убрал в карман: зажигать спичку было рискованно, в такой темноте она могла выдать его. Он чувствовал себя беззащитным, и, как когда-то в детстве на чердаке старого дома в Ажуде, ему казалось, что из всех укромных уголков, куда не доходит слабый свет звезд, встают призрачные фигуры, и от этого становилось еще страшнее. Как ни старался инженер взять себя в руки, ему не удавалось преодолеть страх перед гнетущим, леденящим душу молчанием темноты. Он почти утратил весь свой запал, впрочем, возвращаться теперь было так же страшно, как и идти вперед. Он вполне допускал, что несколько человек поджидают его в глухом конце улицы, и среди них тот, что улепетывал, придерживая штаны. Спокойно, какого черта. Чего ему бояться? Первому, кто на него бросится, он сразу же даст ногой в живот. Он только не мог понять, с какой стати эти скоты вмешиваются в его жизнь. Это же нелепость! Как-то он прямо спросил об этом у Гомеша, когда пришлось к слову.
— Да кто их знает, что у них на уме! Так уж здесь повелось. С этими людьми сладить не просто, вы, господин инженер, лучше поостерегитесь.
— Но, друг мой, как же вы не понимаете, что и отец, и братья… Да они с радостью… Все естественно, и никакого насилия.
— Так ведь это снаружи, а что у людей на душе, мы не знаем. Так что вы уж будьте поосторожней.
— Но послушайте, друг мой… Я же мужчина. Или им хочется, чтобы я…
Гомеш как-то нехорошо, непонятно улыбнулся. Ему бы и самому хотелось получше узнать сумрачную душу здешнего народа. Но вот ведь Гомеш из этих мест, а тоже разобраться не может.
— Все бы ничего, сеньор инженер, будь вы один из них. Это было бы вроде как семейное дело. Ну, а если кто со стороны, из господ, — это другой разговор, какая уж тут семья… Не знаю, сможете ли вы понять меня.
Он и не понял тогда. Но сейчас, в этой враждебной ночной тишине, слова Гомеша как будто прозвучали снова — гулко, как в пустом соборе, — и они показались ему страшными, исполненными какого-то грозного смысла. Осторожно высунувшись из-под прикрытия деревьев, он ступил в грязь, но тут же опять затаился в тени каштана, прижался к стволу: появились двое мужчин, а впереди них женщина. Он хорошо видел темные силуэты на светлом фоне травы. Не торопясь они прошли совсем рядом, и он услышал их тяжелое дыхание. Спускаясь вниз по улице, прохожие скоро растворились в сумраке.
Крадучись, инженер преодолел оставшиеся несколько метров и наконец очутился у ручья. Он расцарапал руки о колючий кустарник, сильно ушиб ногу, весь вымазался в грязи. Жгучая волна жалости к самому себе, такому несчастному и покалеченному, захлестнула его с головой, и жалость эта была сладостна, как умиротворяющее веяние смертельного покоя. И надо же быть таким ослом — чтоб ему сразу пойти прямо по дороге! Никто бы его там не тронул. И вместо того, чтобы пробираться по обсаженному эвкалиптами переулку, можно было обогнуть сад снизу, под прикрытием олив. Спокойно. С чего он взял, что кто-то собирается нападать на него? Да, но один раз это уже случилось. Правда, тогда он был чужаком в деревне, спутался с женщиной не своего круга, и они отомстили ему. Ну и ладно, дело прошлое. И было-то всего лишь раз. Теперь же, когда он нанял ее братьев, никто не посмеет совать нос в его дела. Гомеш просто болван. Ведь и она, в сущности, ничем не отличается от этих скотов, и нечего тут раздумывать, пора двигаться дальше.
На секунду он представил себе, как смеялись бы его лиссабонские друзья над его теперешним жалким и нелепым положением. Одному из них инженер в письме описал свое любовное приключение как забавный анекдот. Но сейчас, затерявшись в ночи, он чувствовал, что деревня откровенно навязывает ему свою жестокость. Вот бы этим щеголям с тугими воротничками до ушей и в модных ботинках с подковками очутиться здесь, на этой грубой земле, среди бесплодных скал. И, представив себе это, инженер немного приободрился. Но тут же вспомнил, что он-то совершенно беззащитен на открытой прогалине: стоит только захотеть — и в него запросто можно угодить камнем. «К черту! Никто тебе ничего не сделает!» И все-таки он прибавил шагу, напряженно вглядываясь в темноту и сдерживая дыхание. Над скалистой грядой, поросшей кое-где соснами, взошел месяц, и его свет слегка рассеял ночной сумрак. Часы в деревне гулко пробили два, вдали лаяли собаки, им в ответ залилась еще одна, откуда-то сверху. Черт возьми, он почти у цели. Темное пятно пастушьего домика ясно виднелось меж двух высоких скал. Инженер спустился к речке, которая вилась между скалами, и его ноги заскользили по камушкам, намытым дождями. Оставалось только миновать старые сеновалы и подняться наверх. Если бы кто-нибудь хотел его подстеречь, то скорее всего притаился бы возле речки. Все-таки, перед тем как выйти на открытое место, инженер внимательно оглядел все подозрительные укромные уголки. Но вокруг было пустынно и тихо. Теперь он исполнился сознанием невиданной храбрости. Он закурил, позабыв про страх, и вместе с этим необычным для него спокойствием им вдруг опять овладело желание, сначала глухое, потом все более жгучее, влекущее. А если все-таки нападут? Да полно! Никто его не тронет.
Дорога потемнела от навоза, от грязи и вечной сырости, точно камни на старом гумне. Чуть впереди показалась маленькая прогалина, а дальше — ее дом, прямо на белопесчаном склоне над эвкалиптами. Вон на той высокой террасе инженер впервые увидел ее, когда однажды вечером, разгоряченный и грязный, возвращался домой с гор. Сейчас он обогнул террасу снизу и едва успел постучать в заднюю дверь, как тотчас открылось окошко и послышался тонкий голосок:
— Идите, я сейчас.
Инженер не удивился, что она ждала его, он верил: девушка любит его с животной преданностью. Посреди эвкалиптовой рощи была пещера, устланная сухой листвой, там он и устроился. Отсюда инженер видел сияющий клинок месяца в вышине, и глубокий покой и ублаготворенность наполняли его. Некоторое время он лежал, глядя в небо, и был почти счастлив. Наконец послышался легкий шорох песка под босыми ногами девушки, зашелестели сухие листья, и вскоре меж двух стволов показалась она сама. Инженер резко приподнялся, опираясь на локоть, и почувствовал сладостную дрожь. Но девушка шла медленно, порой замирая на месте, и настороженно прислушивалась.
— Ложись. Никого здесь нет.
Но девушка только присела рядом и провела рукой по его лбу.
— Вы вспотели.
— Ляг.
Он грубо привлек ее к себе, но она крепко уперлась руками ему в грудь.
— Что еще такое?
Она не ответила и снова принялась вытирать его покрытый испариной лоб. Потом вдруг резко выпрямилась.
— Подождите!
Теперь насторожились оба.
— Что там?
— Слышите, чьи-то голоса?..
С минуту они молчали, прислушиваясь, потом инженер попытался успокоить ее:
— Да никого нет.
Она снова села, подчиняясь рукам, обвившимся вокруг ее талии, Горячее дыхание мужчины обжигало ей лицо.
— Ну перестань же упрямиться, иди ко мне…
Он сжал ее в объятиях, но девушка высвободилась и на несколько секунд так и застыла, отчужденная и задумчивая.
— Да что это сегодня с тобой? Разрази меня гром, я ничего не понимаю.
Она ничего не ответила, будто не замечая этой вспышки раздражения, подхлестнутого неутоленной страстью, и только обрывала с ветки эвкалипта сухие листочки. Наконец он взорвался:
— Все, хватит с меня. Спокойной ночи.
— Погодите, — умоляюще прошептала она, тронув его за руку.
Инженер взглянул на нее, не понимая этой печальной, взволнованной мольбы.
— Ну, говори же, какого черта!
Он неуверенно оглянулся на темнеющий в отдалении дом, и ему показалось, что из-за неплотно прикрытой двери пробивается слабый свет, однако инженер был слишком возбужден и не придал этому значения. Внезапно она резко и прямо спросила его:
— Сеньор женится на мне или нет?
Он закурил, глубоко затянулся.
— Ну конечно, малышка.
Но его вдруг поразила откровенность ее вопроса.
— А с какой стати ты спрашиваешь об этом именно сегодня, девочка моя?
— Кстати или не кстати, но я уже сыта отговорками, сеньор инженер. Поиздевались, и хватит. Сегодня вы должны точно сказать, да или нет.
Он замер, охваченный каким-то недобрым предчувствием. Но тут же снова воспрянул духом и попытался улыбнуться.
— Да, конечно да, сколько раз надо повторять, малышка? Ну иди же сюда, ложись…
— Обождите немного.
Она резко встала, но он схватил ее за юбку.
— Что такое? Ты куда?
— Домой.
— Домой? Зачем?
— Пустите меня, вам же лучше будет…
Потеряв голову, он закричал:
— К черту! Сейчас же сядь и объясни все толком! — Но тут же изменил тон, почти раскаиваясь в своей грубости. — Ну садись же, не дури…
— Ладно… Коли вы так хотите… Только потом не жалейте.
Девушка села, и инженер снова обнял ее, на этот раз гораздо нежнее.
— Что там у тебя стряслось? Чего ты дома забыла?
— Я все расскажу отцу.
— Что-что?
Его дрогнувший голос слишком громко прозвучал в роще. Из-за неплотно прикрытой двери по-прежнему сочился свет, и внезапно инженера осенило — он теперь понял все. Огляделся вокруг: белизна песчаного склона, неясные очертания деревни, окутанной теплой дымкой лунного света. Он подумал, что в открытой драке справился бы, пожалуй, даже с семью противниками. Глухое бешенство охватило его. Но он снова заставил себя рассмеяться. «Спокойно, какого черта! Никто меня не съест». И спросил:
— Так ты не хочешь сегодня? Ладно, тогда я пойду. Спокойной ночи. На этот раз без шуток.
Она исступленно схватила его за руку.
— Остановитесь!
Голос ее дрожал. В тишине слышно было, как шуршат листья под ногами.
— Почему? Быстро, говори все начистоту! Ну же!.. — глухо потребовал он.
— Они… Но все еще может обойтись! — Но тут в девушке вдруг проснулась какая-то дремавшая раньше гневная сила, и она сказала глубоким, как у всех ее соплеменников, голосом: — Может обойтись. Но сеньор ведь думает, что все вокруг из дерьма сделаны. Так он ошибается.
Она встала и одним прыжком перемахнула через изгородь. Но, когда он тоже поднялся и спрыгнул на откос, вдруг появились ее братья: они приближались с двух сторон, загораживая ему дорогу. Инженер нерешительно шагнул вперед и попытался разглядеть парней в тусклом свете месяца. Стараясь изо всех сил сохранить спокойствие, он заговорил первым:
— А, это вы. Ну и напугали же вы меня, честное слово. Я вижу, сегодняшний поход вам нипочем. Не забудьте, послезавтра идем в сторону часовни. Ну ладно, пока.
Тысячелетнее рабство заставило братьев смолчать. И тогда сверху, со стороны дома послышался спокойный и уверенный голос старика-отца:
— А ну-ка, заткни глотку этому негодяю, Жуан!
И все сразу изменилось. В глазах инженера ясно отпечатался образ высокого человека, голова его была озарена светом, а на груди белели лохмотья рубашки. Братья разом кинулись на инженера. Но тот, прикинув расстояние и предвидя этот выпад, быстро отступил и двинул одному из братьев ногой в живот, парень покатился по склону. Инженер тут же повернулся к другому. Ноги скользили на песке. Прежде чем мальчишка успел замахнуться, инженер наотмашь со всей силы ударил его в грудь, и тот пошатнулся. Оба дрожали от волнения, от обжигающей ярости и животного отчаяния. А немые горы вокруг оглушали людей своим величавым одиночеством. Подпрыгивая и оглядываясь, стараясь как можно крепче вцепиться в землю шипами горных ботинок, инженер метил парню в лицо, в челюсть, а тот загораживал дорогу, орудуя здоровой, не по росту дубинкой. Но старику показалось, что сын слишком неуклюж, и, разъяренный, он сам стал спускаться с террасы. Вышел в рощу и, опираясь на изгородь, быстро пошел к ним вниз. Краем глаза инженер заметил на террасе стройный силуэт девушки. Нужно было поскорее расправиться со старшим, который пока что все время промахивался, а тот, второй, еще не успел подняться с земли. Старшего инженер тоже попытался ударить в живот, но поскользнулся, и удар дубинки пришелся ему прямо по икре. Теперь его окружали все трое врагов. Тут сверху раздался пронзительный крик, разорвавший ночную тишину и прокатившийся по всем окрестностям:
— Отпустите его!
Но старик уверенно поднял нож и дважды всадил его по самую рукоять.
— Свинья!
Инженер обливался потом. Он почувствовал, как рука, втыкая нож, бьет его по спине, и обернулся. Сопротивляться было невозможно. В отчаянии он бросился к прогалине, а все трое за ним. В запале схватки ими овладела жажда крови, их душила слепая злоба. Инженер как одержимый мчался вниз по склону. Но вскоре силы стали изменять ему, и на повороте тропинки он оступился. Но инерции ему еще удалось удержаться и не упасть, хотя ноги ныли и подкашивались, но тут он почувствовал, как в голове будто взорвалось что-то. И, словно лопнула управлявшая ими пружинка, вскинулись и повисли руки, ослабли, подогнулись в коленях ноги, безвольное тело упало на землю.
Но братья еще не насытили свою ярость, и старику пришлось урезонить их:
— Хватит. Он свое получил.
Молча, тяжело дыша, стояли они над мертвым телом.
На белом песке в зыбком лунном свете виднелась окровавленная голова, свесившаяся к плечу, темные волосы на груди под распахнутой рубашкой. В объявшей их тишине слышались только приглушенные рыдания на террасе.
— Свинья! — снова выругался старик.
И девушка смолкла. Старик направился к дому, опираясь на изгородь. На полдороге он обернулся, через силу сказал:
— Бросьте его в реку. — И пошел дальше, устало согнувшись почти до земли. Потом опять обернулся: — Головой вниз.
Братья попытались поднять тело. Но у них ничего не получилось. Тогда старший обхватил туловище, так что рука трупа, качаясь, касалась его коленей, а младший взялся за ноги, и им наконец удалось спуститься по тропинке. Они пошли по той стороне дороги, которая пряталась в тени олив. Поднявшись на мост, братья взяли труп за ноги и, удерживая его в вертикальном положении, сбросили в воду. Короткий глухой всплеск нарушил ночную тишину. Потом все снова стихло.
— Жуан, — вдруг резко окликнул младший, положив руку на плечо брата, — по-твоему, я оказался слабаком?
Старший оторвался от перил и пошел. Вынул из кармана сигарету, поискал спички, потом сказал, протянув руку:
— Дай-ка огоньку.
Всего лишь люди*
Руки он сунул в деревянные башмаки, к культям ног прицепил резиновые полупротезы и на четвереньках, как бывало в далеком детстве, выполз на улицу. С лацкана его пиджака, напоминая орденские ленты, свисали лотерейные билеты. Жаркие лучи солнца, точно ободряя калеку, похлопывали его по спине, а попадая на булыжник мостовой — отскакивали снопом искр. Дарованную небом жизнь Шоурисо видел и воспринимал как четвероногий: снизу вверх. На площади, где он, как правило, болтался весь день, ему встретились сапоги полицейского Жоакина.
— Опять из починки?
— Опять, Шоурисо.
Согнув в коленях жалкое подобие ног, он сел на несуществующие пятки. Глубоко вздохнул, довольный, что какое-то время может смотреть на мир как человек, и, окинув взглядом почти пустую площадь, по обыкновению громко закричал:
— Тысяча пятьдесят один. Есть шанс выиграть пятьсот конто. Во что же стала починка, Жоакин?
— Бешеные деньги. Косме дешевле, чем за пятьдесят, не чинит.
— Мерзавец. Но зато выглядят на все сто.
Опустившись на четвереньки, он двинулся дальше. Перед глазами промелькнули сапоги и трость судьи, босые ноги каких-то незнакомых ребятишек, а когда Шоурисо увидел заскорузлые ноги приближающейся Фелисии, торговки рыбой, он снова принял вертикальное положение и закричал:
— Покупайте номер тысяча пятьдесят один!
Фелисия тоже кричала: «Покупайте дары моря», — но они даже не взглянули друг на друга. Она ненавидела Шоурисо, а он никак не хотел расстаться с теплившейся надеждой завоевать ее расположение и упорствовал.
Только ему одному известным и не раз испытанным приемом преодолевал Шоурисо ступеньку за ступенькой треклятой лестницы, которая вела к кафе Лазаря; но как только Шоурисо появился на пороге, со всех сторон в него полетели смачные плевки. Поспешно и молча, боясь схлопотать чего-нибудь похуже, он уполз под бильярд, считая, что дешево отделался, хотя игравшие братья Сейшасы продолжали над ним издеваться, возмущаясь его присутствием. Время от времени, сидя под бильярдом, Шоурисо оглушительно кричал: «Тысяча пятьдесят один». Торговец автомобилями Сантос заглянул под бильярд:
— Эй ты, дьявол! Слышь, что ли? Это я тебе.
— Слышу, сеньор Сантос.
Шоурисо окружили белые ботинки и острые кии. Сверху, с антресолей, хитро улыбаясь, смотрел на него официант.
— Съешь за минуту творог — получишь бутылку вина, — сказал Сантос. — Но пить будешь при нас, до дна. Идет? Не съешь — оплатишь расходы. Все! По рукам?
Кто-то начал подначивать:
— За минуту? За минуту-то Карапау съел бы больше. Но на то он и Карапау, у него челюсти будь здоров.
— Карапау поклялся, что украдет твои передние деревянные и задние резиновые конечности. Муха его какая-то укусила. Зол как дьявол.
Все притихли в ожидании потока бранных слов, который Шоурисо тут же, зная, что доставляет им удовольствие, обрушил на Карапау:
— Пархатый черт с вшивой бороденкой, напялил кепку с лаковым козырьком и воображает. Подумаешь, автобусы моет. Работа какая! Лучше не нашел ничего!
Не зная, что бы еще придумать пообиднее, Шоурисо сделал довольно выразительный жест и умолк. Сантос не отставал:
— Так да или нет? Съешь или не съешь?
— Я да не съем? Было бы что есть.
Креста на них нет. Творог! Ведь этот подлый галисиец и понятия не имеет, что у Шоурисо со вчерашнего дня во рту не было ни крошки. А тут творог!
Официант принес творог. Сантос разделил его на две части, чтобы облегчить задачу, и, взмахнув рукой, засек время.
— Давай.
Вначале все шло хорошо. Потом творог начал застревать в горле и идти обратно. Кадык переставал двигаться, как глохнущий мотор.
— Осталось двадцать секунд. Десять! Только десять!
Обозленный, Шоурисо стал подталкивать рукой застрявшую массу. Бесполезно.
— Все! Проиграл! — заорал Сантос.
Всем так хотелось повеселиться, что один из Сейшасов, решив не упускать случая и развлечь собравшихся, поспешил на помощь Шоурисо с кием в руке, чтобы протолкнуть им остатки творога. Напрасно. Никто даже не улыбнулся.
— Проиграл — плати. Таков был уговор. Счастливо оставаться, сеньоры.
— Обожди, сеньор Сантос! Обожди! — что есть мочи завопил Шоурисо, давясь творогом. — Творог-то порченый. Он как клейстер.
— Творог нормальный. Это я ненормальный, что с тобой связался. Но теперь все. Кончено. Вот Карапау — да! Челюсти что надо, будь здоров. Недавно съел полдюжины апельсинов с кожурой и косточками. И не охнул! Вот так-то! Верь не верь — дело твое. Ему есть чем похвастать. Верно говорю. Эти соврать не дадут! — Сантос полез в карман. Все заулыбались. — Плесни ему, чтоб отстал. Но знай, в последний раз.
— Клейстер ведь, истинный клейстер.
Сантос подмигнул официанту, и тот принес стакан вина пополам с водкой. Шоурисо это понял сразу. Но делать было нечего, да и выпить хотелось.
— Нет, так не пойдет! До дна, до дна! Вот хорошо. Счастливо оставаться, сеньоры. Прощай, Шоурисо. С тобой все! Кончено. Помни!
— О тысяча чертей, сеньор Сантос! Я так старался…
Но Сантос уже не слышал его. Он пулей вылетел на улицу, чтобы не упустить проходившего мимо Рошу, который никак не хотел покупать у него «форд» за сто конто. Шоурисо дополз до скамьи, где, греясь на солнышке и почесывая жесткие всклокоченные волосы, сидел Карапау. Сантос и Роша, увидев их, тут же подошли, надеясь на новое развлечение. Карапау стал обзывать Шоурисо пауком, а Шоурисо тупо повторял, что Карапау уморил свою мать голодом. За эту сцену они оба получили по тостане на водку. Но Шоурисо уступил свою долю товарищу: сегодня ему уже перепало.
— Счастливый тысяча пятьдесят первый!
Он двинулся по направлению к мосту, но тут вдруг услышал: «Покупайте дары моря!» — замер в ожидании, уставившись в землю, по которой вот-вот должны были пройти обутые в деревянные башмаки ноги Фелисии. Когда они оказались возле его лица, он мгновенно принял вертикальное положение и просительно сказал:
— Фелисия, послушай…
Она обернулась:
— Чего тебе, жаба?
— Да брось, будь поласковей…
Фелисия прыснула со смеху. Шоурисо даже обалдел от неожиданности и тупо, долгим тоскливым взглядом уставился на ее бедра. Мимо него пробегали собаки, некоторые задерживались, обнюхивали его лицо, задевали хвостом. Проехавшая повозка обдала пылью, а вол — теплыми брызгами навоза. Ну и жизнь. Черт бы побрал! Когда глаза его замечали мелькавшие у самого носа красивые женские ноги, становилось совсем худо. Стараясь отогнать наваждение, он кричал что было мочи:
— Тысяча пятьдесят один. Смотрите таблицу! Смотрите таблицу!
Вдруг уже прошедшие было мимо блестящие, со шнуровкой сапоги остановились. Шоурисо скользнул глазами по сапогам, полосатым брюкам, портфелю, в который опустилась рука его владельца.
— Полбилета.
— Пожалуйста, но надо зайти в магазин.
И Шоурисо, как обычно на четвереньках, пополз впереди покупателя по направлению к магазину, где продавались лотерейные билеты. Его фигура напоминала тележку, которую толкал идущий сзади человек. Вскоре Шоурисо уже выкрикивал новый номер: пять тысяч семьсот два. На миг он остановился, прислонил голову к решетке моста и, глядя на ломаную линию гор и видневшуюся там, внизу, кривизну побережья, подумал раздраженно: «И чего эта, дрянь ломается, в конце-то концов? Подумаешь, красотка беззубая! Только два гнилых и торчат. Плоская, трухлявая доска! Не я буду, если за двадцатку не закину ей юбку на голову».
— Шоурисо!
Он увидел альпаргаты Карапау и очень удивился, что у того дрожат ноги. Шоурисо поднял глаза: Карапау сгибался под тяжестью огромного чемодана.
— Что, работенка привалила?
— Да ну, дерьмо. Получу всего два мильрейса.
— Ишь, привык к подачкам. Даром денег не платят. Пять тысяч семьсот два! Есть шанс выиграть пятьсот конто. Ты далеко?
— Нет, тут рядом.
И Карапау пошел, с трудом передвигая дрожавшие от непомерной тяжести и напряжения ноги, его почти не видно было за чемоданом. Вернулся он быстро. Принес две сигареты и одну предложил Шоурисо.
— Я сегодня ел творог на пари.
— Везет же. А мне приходится есть апельсины с кожурой. Однажды даже сухой коровий навоз с четвертушкой хлеба ел. Верь не верь — дело твое. Ты никогда не веришь. Спроси у Сантоса. Так бы он и заплатил за стакан водки, если бы я не съел это дерьмо.
— Скоро камни жрать будешь.
— И буду, Шоурисо. Только, прошу, не говори, что я уморил свою мать голодом. Не делал я этого, нет.
— Ну, а что же мне тогда говорить, если только это тебя и злит?
— Прошу, не говори. Она была плохой матерью, но я не морил ее голодом. Работы, как всегда, не было…
— Мог бы продавать лотерейные билеты.
— Как же, держи карман. Это у тебя покупают — калека. Счастливчик. Повезло! И спать можешь на улице, никто не шуганет. Ну ладно, я пошел.
— Пять тысяч семьсот два! Есть шанс выиграть пятьсот конто. «Магазин удачи» предлагает вам выиграть пятьсот конто. Смотрите таблицу!
Только Шоурисо и Карапау собрались разойтись в разные стороны, как опять к ним прицепились, стравливая, точно собак. В арсенале Карапау, который он все время обновлял, было много бранных слов для Шоурисо: «жаба», «паук», «голова скарабея». А у Шоурисо только одно — «голодом мать уморил».
— Опять ты за свое. Опять говоришь, что я мать уморил голодом.
И вот однажды, когда Шоурисо кто-то уже довел до бешенства, мимо его носа прошлепали ноги Фелисии. Всю жизнь привыкший сносить оскорбления, он, ослепленный гневом при ее появлении, вдруг утратил эту способность. Подняв руку с деревянным башмаком, Шоурисо зло заорал, сотрясая воздух своим громовым голосом, обычно выкрикивавшим номера лотерейных билетов:
— Зови жабой своего дедушку, дерьмо! Дерьмо собачье!
Неожиданно сорвавшаяся с уст Шоурисо брань для всех сантосов и сейшасов была настоящей находкой. Все эти перебранки с Карапау порядком надоели, а тут что-то новое. Представление на любой вкус. Шоурисо разрядил обойму копившихся всю жизнь оскорблений, и стало легче. За это ему, словно шарманщику, кто-то швырнул четыре монетки.
С того дня Карапау стал никому не нужен. Появлялся ли он на площади, заходил ли в кафе, только Шоурисо и замечал его. Да, пожалуй, только Шоурисо и знал, что тот жив. Теперь всех развлекала ставшая притчей во языцех страсть Шоурисо к Фелисии.
— Эй, Шоурисо, приятель! Получишь пять эскудо, если три минуты будешь слушать, что я скажу.
— Давай сюда деньги.
— Не торопись. Сначала послушай! — Сейшас повертел перед носом Шоурисо блестящие монеты.
Завороженный их блеском, Шоурисо сдержал себя и не выругался.
— Фелисия говорит, что у тебя не только ног нет, но и еще кое-чего. А ты-то вообразил…
— Идиотка! Ну, погоди у меня…
— Она еще говорит, что ее тошнит от одного твоего вида и что тебе нянька нужна, чтобы купать, как маленького.
— У, твою… Ну я…
— А вот Карапау ей по душе. Я сам их видел около одиннадцати на дороге, которая ведет к заводи.
Пропади они пропадом, эти деньги. Шоурисо не может больше выносить такую пытку и, послав ко всем чертям собравшихся повеселиться, опускается на четвереньки и направляется к двери.
— Забери свои кровные, эй ты, дьявол!
— Сукины дети!
— Бери, бери!
Сейшас швыряет ему монеты, и Шоурисо, умолкая, ловит их ртом на лету, как собака.
И вот в субботу, в день розыгрыша лотереи, по радио объявили, что главный выигрыш пал на билет номер тысяча пятьдесят один. Шоурисо быстро — правда, его все время заносило то в одну, то в другую сторону — обошел город в поисках блестящих сапог со шнуровкой. Оказалось, обладатель счастливого билета уже приходил в «Магазин удачи» и справлялся о торговце лотерейными билетами, намереваясь вознаградить его.
На это самое вознаграждение и кое-какие сбережения Шоурисо купил инвалидное кресло на колесах, которым ловко управлял с помощью ручки. Теперь он видел окружающий мир как человек. Когда Шоурисо, выкликая очередной номер лотерейного билета, появился на площади, ему попытались устроить «пышную встречу», но он даже ухом не повел, услышав подначки. Сознавая перемену в своей жизни, он теперь не обращал внимания на злые шутки. Ему что-то сказали о Карапау, он пожал плечами. Что у него общего с неудачником Карапау, жалким обладателем кепки с лаковым козырьком? Ведь он, Шоурисо, начал новую жизнь, ничего общего не имеющую с прежней. Он выбросил деревянные башмаки для рук и резиновые полупротезы. У него было кресло о трех колесах. Пожалуй, даже к Фелисии он изменил свое отношение: теперь, когда он видел жизнь как все люди, ему особенно бросались в глаза ее торчащие гнилые зубы и тонкая ниточка злых губ. Как-то в сумерках они встретились, но на этот раз заговорила Фелисия:
— Что, Шоурисо, разбогател?..
— Как видишь. А ты? Высохла, как сломанный сук. Если бы ты была благоразумна…
— Ты это о чем?
— Я тебе говорил. А ты не хотела…
Фелисия поставила корзину на землю. Спускалась ночь. Лотерейные билеты, прикрепленные к лацкану пиджака, трепетали на ветру, как флажки.
— Что ты говорил, Шоурисо? Ты ведь ни разу не сказал как положено. Хочешь жениться на мне?
Он посмотрел на нее долгим испуганным взглядом. Подумал и сказал:
— Жениться-то нет. Но…
Фелисия живо повернулась и поставила корзину на голову.
— Дьявол тебя побери, паук несчастный!
— Чего орешь, дура! Слушай, что скажу.
— Только мне и дела, что тебя слушать. Прощай. Поздно уже.
Криво улыбаясь, Шоурисо полез в карман. Фелисия сразу стала серьезной, огляделась по сторонам. Никого. Молча, на некотором расстоянии друг от друга, они стали спускаться вниз по дороге до поворота, где стеной стоял дрок. Здесь они заспорили. Упрямая Фелисия хотела получить плату вперед.
— Ишь, умная какая! Знаем эти штучки.
— Да ладно, ладно! Поторапливайся, и без тебя дел хватает.
Когда руки Шоурисо уже были на земле, ему ничего не оставалось, как сунуть ей деньги. Вот тут-то Фелисию и прорвало, она дала волю злобе: оскорбления, издевки посыпались на голову Шоурисо, а в довершение торговка толкнула на него кресло. С большим трудом Шоурисо удалось вскарабкаться на кресло и двинуться в город. Он взмок от невероятных усилий и ярости.
На дороге Сейшасы натолкнулись на злую, бормотавшую что-то себе под нос Фелисию, но ничего не заподозрили. Ничего не заподозрили они и после, когда следом за ней, прямо им навстречу, крутя изо всех сил колеса, появился запыхавшийся Шоурисо. Он призвал на помощь ночную темноту и, стараясь скрыть гнев И досаду, набрал воздух в легкие и бессмысленно во все горло заорал:
— Тысяча шестьдесят семь! Смотрите таблицу!
Игра в бога
Как-то в кафе Артур, коренастый и плотный, как все кавалеристы, склонившись над моим столиком, кинул мне пачку листовок.
— Почитай-ка это. И подумай. Только хорошенько подумай, чтобы уж раз и навсегда, умник. Мы все тебя ждем.
А меня и правда вечно одолевали сомнения. Только-только подымалась тогда из руин моя несчастная страна, покрытая пылью и ранами. И тут же, из всех темных щелей, словно полчища крыс, повылезали и набросились на нее банды политиканов. Радикалы, прогрессисты, традиционалисты, легитимисты, независимые, авангардисты, историки. Да еще каждая делилась на правое и левое крыло. И это не считая всяких мелких группировок с чисто местными, провинциальными, даже районными интересами, вроде «Союзных» или «Объединенных», что вовсе не одно и то же; и, как и следовало ожидать, у них тоже имелось свое правое и левое крыло, а кроме того, еще и центристская группировка. Эта разноголосо визжащая свора подвергала тяжелому испытанию терпение и мудрость страны. Политиканы, словно ярмарочные зазывалы, оглушали своими воплями города, сотрясая воздух через мегафоны, по радио, просто с открытых трибун. Были среди них худосочные и толстые, лысые и пышноволосые. Были трепачи и мудрствующие лукаво проповедники, они сдабривали свои речи грубоватыми шутками и глубокомысленными цитатами из классиков, вещали стоя или сидя, прихлебывая из стакана с водой или не прихлебывая. Нашелся среди них и один молодчик, чье красноречие было, по всей вероятности, рассчитано на самую темную безграмотную толпу; стоя на табуретке, он поначалу словно бы гипнотизировал слушателей — ну точь-в-точь как змея свою жертву, и только потом оглушал людей потоком лозунгов.
Но все дело в том, что я слишком хорошо знал подобных типчиков, чтобы принимать их всерьез. На каждом углу было хоть отбавляй разных проходимцев, рекламировавших свои снадобья с видом заправских шарлатанов. Но, даже погрузившись с головой в немое отчаяние, каким-то инстинктом мы подспудно все же ощущали, что нам нужен другой человек, не отравленный, как все мы, горькой нуждой. А иначе по какому праву он станет нашим Хозяином? И кто бы он ни был, главное — чтоб не выдохся слишком быстро. Ведь шарлатаны от политики, сразу проявляя свою сущность, не оставляли места надежде. А Хозяин — это же воплощение надежды. Поэтому не удивительно, что наш Возлюбленный Филипе вначале был всего лишь бестелесным Голосом.
Однажды ночью по радио, скорее всего подпольному, несколько человек услышали Провозвестие. Стремительно, как лихорадка, распространилась по томившейся в ожидании стране весть о бестелесном Голосе, и на следующую ночь его слушали уже несколько десятков приверженцев. А через три месяца его знали все. На самом деле, будучи Голосом без тела, он прежде всего был Голосом без определенных идей — и в этом заключалась его сила. Ведь политиканы, помимо того, что выставляли себя напоказ с самой низкопробной наглядностью, были к тому же весьма примитивны, а их идеи — слишком прозрачны и очевидны. Но ясность, именно в силу своей природы, исчерпывает сама себя. И не верится, что осталось еще нечто неразъясненное, если все и так понятно, как дважды два четыре. И потому сразу же можно противопоставить этим идеям другие, столь же очевидные, или просто-напросто разложить на составные части и раздолбать вчистую. Да кто их защищает, и как вообще можно их защищать? Ведь в них не найдется ни одного темного уголка, где мог бы затаиться иной, глубинный смысл. Все открыто, распахнуто настежь, словно двери, в которых торчат ключи. А Великий Голос вещал сплошные банальности, но именно потому и казался глубокомысленным, как Провозвестие. Когда по радио объявили, что «сейчас будет говорить Филипе», нас трясло от волнения. Ведь мы, молодежь, более всего на свете ценили надежду. Нам было ясно, что «Филипе» — только псевдоним, и это усугубляло окружавшую его таинственность. «Филипе», объяснил нам Артур, означает «друг лошадей», и мы втайне надеялись, что обладатель Великого Голоса сам из кавалерии. Долгие размышления развращают, и я порой был не склонен доверять барабанной дроби его речей. Но это только в ночной тиши, один на один с самим собой и сигаретой. А когда я слушал радио то, как и все остальные, дрожал от волнения. Из-за этой самой двойственности, из-за того, что я остужал пылкие восторги моих друзей холодом рассуждений, они боялись меня, как голоса собственной совести. Вот Артур и просил меня быстро подумать и решить «раз и навсегда». Мог ли я не предаться Филипе душой и телом? Он был настоящий искуситель, а куда скроешься от собственной молодости? И я сдался Великому Голосу.
Уже тогда распространялись пропагандистские листовки и памфлеты, воспроизводившие радиосообщения, а иногда и толкования рекламных агентов. Речи Великого Голоса становились каноническим текстом, словно Священное писание, и никакие комментарии не могли ничего изменить, преувеличить или преуменьшить. Если же они хоть что-то меняли, хоть как-то извращали суть, сразу же находились люди, восстанавливавшие текст во всей его первозданной, незамутненной чистоте. А поскольку нам хватало собственных головоломных мыслей, а конкретных идей было маловато, всем комментариям (столь многочисленным и сложным, будто речь шла о новом Аристотеле) мы предпочитали блаженные минуты прямого радиовещания. Свои «послания» (как тогда говорили) Филипе неизменно начинал обращением «Друзья». Потом с устрашающим спокойствием он говорил о несчастьях нашей страны, требуя от всех, в особенности от молодежи (потому что на нее он возлагал самые большие надежды), самоотречения и силы духа, то есть как раз того, к чему нас влекло сильнее всего, а в конце своего выступления он обещал (и мы ему верили) «мир и благополучие народу». За Великим Голосом не стояла никакая партия, а значит, ничто его не сковывало, не ограничивало. «Наша партия — всеобщее благосостояние! Наша программа — спасение страны!» Я хорошо помню, как был потрясен, когда однажды ночью услышал из уст Филипе великую, незабываемую фразу. Он говорил нам о политических болтунах, о недоверии народа, он в который раз призывал молодежь к борьбе и самопожертвованию. И добавил глубоким, проникновенным голосом пророка: «На рынке славы имеет хождение только одна монета — кровь». Вот так да! У меня вырвался вопль восторга. Ведь кровь — именно та цена, которую мы жаждали заплатить! Только самопожертвование могло выявить самых достойных из нас, только оно могло придать высокий смысл всем нашим делам. Ведь ценность вещей — теперь я это хорошо понимаю — определяется главным образом не полезностью их, а стоимостью. И тогда все мы лихорадочно кинулись искать случай, чтобы проявить свой героизм. Черт побери, как же дорого нам это досталось! Тогда Филипе был уже не просто Голосом, он стал Великим Человеком, и его изображение, походившее на лик господень, появилось на плакатах. Свирепый взгляд, стриженные ежиком волосы — вид у него был необычный и властный, короткая стрижка подчеркивала жесткое выражение лица, утверждая его право на власть, его сверхчеловеческую сущность. Поначалу большинство народа хоть и знало о нас, но не придавало того значения, которого заслуживали все мы, а прежде всего — сам Филипе Величайший. Конечно, как я уже говорил, многие поддерживали нас, находились и противники. Однако делалось это без особого пыла, без слепой любви или слепой ненависти, а мы были рождены для яростных чувств. Вот почему зачастую мы расклеивали плакаты и сами же срывали их, чтобы иметь повод к протесту и будоражить несчастный и без того измученный до предела народ. Разъезжая по стране, мы создавали пропагандистские кружки, разрабатывали подпольные кодексы тайной чести, разукрашенные девизами и символами. Все, что мы делали, было окутано темным покровом тайны. Мы заучивали наизусть большие куски из речей Филипе и поэтому, когда говорили перед сочувствующими, не были оригинальны ни в провозглашении хвалы самому Филипе, ни в яростных призывах. Но главное — нас вдохновляла и окрыляла беззаветная преданность Хозяину. Мне она давалась с трудом. Но зато какое безграничное и острое наслаждение — без оглядки отдать свою судьбу в руки того, кто заставил тебя повиноваться! Оно сравнимо лишь с тем, что испытываешь, покоряясь неотвратимому року. С той разницей, однако, что некоторым из нас преданность Хозяину позволяла еще и причаститься его божественному величию. Я пытаюсь понять себя до конца. Пытаюсь именно сейчас, когда ни на что уже не надеюсь, а просто сижу в камере и жду, когда меня повесят. Думаю, что притягательная сила Хозяина и наша жажда повиновения объяснялись прежде всего тем, что слишком уж трудно нам было самим отвечать за себя. Жизнь с ее грезами оказалась сильнее нас. Пусть только кто-нибудь примет на свои плечи ответственность за нашу жизнь и мечты — и мы заплатим ему собственной кровью.
Вот почему мы были безгранично преданы Филипе. Некоторые из нас (правда, немногие) шли на это не оттого, что жаждали подчиниться, а, если так можно сказать, ради причастности к величию. Они верили, что, превознося Хозяина так высоко, как только могли, они сами поднимаются, прилепившись к его славе. Так уж повелось с самого начала, что, прежде чем произнести имя Филипе, мы, помимо привычного обращения «Хозяин», наделяли его множеством других блестящих ярлыков: «Отец», «Обожаемый Господин наш», «Друг», «Единственный». Причем Артур достиг тут особого совершенства. В самом обычном разговоре, сообщая, к примеру, что у Филипе не было накануне печеночной колики — а этот вопрос довольно часто обсуждался в приближенных к нему кругах, — Артур обычно произносил вот такую тираду:
— Наш Обожаемый Хозяин, Друг, Отец и Господин Филипе Величайший вчера, к счастью, не страдал от болей.
Что же касается меня, то я обычно сводил этот длиннейший состав почтительных титулований к одному-двум вагончикам. Я говорил «Отец Филипе», или «Филипе Единственный», или просто «Возлюбленный», отчего Артур, почуяв, с присущей ему подозрительностью, подрывной душок в такой сжатой и даже несколько фамильярной форме обращения, поглядывал на меня косо. Для него я всегда был весьма сомнительным субъектом.
Стоит ли говорить, что мы пришли к власти без особого труда. Ведь в глубине души всякий мечтает, чтобы его вели на поводу, обходясь при этом без каких бы то ни было объяснений. Вот мы с удовольствием и повели за собой толпу. Я говорю «мы», потому что был среди тех, кто принял участие в Сентябрьском перевороте. На рассвете в шесть утра мы, то есть семьдесят восемь вооруженных человек, заграбастали власть. Досталась она нам слишком просто, чтобы об этом можно было говорить, как о выдающемся событии, правда, замечание сие не для Анналов, которые позже были изданы по нашему указу. Командир Третьего подразделения противовоздушных сил встретил нас у ворот с распростертыми объятиями. В Десятом танковом по распоряжению дежурного офицера для нас выставили выпивку и закуску. А в Тринадцатом пехотном не было ни выпивки, ни объятий, потому что его командир сам оказался среди тех, кто захватил и разоружил это подразделение. Итак, пристроившись у кормила власти, мы стали задумываться о том, как бы поторжественнее преподнести народу все происшедшее. А вот это уже было далеко не так просто. Ведь страна не знала о наших длительных усилиях, и, если бы мы назвали свой триумф «победой», нас резонно спросили бы: «Над кем?» Таким образом, лишь спустя несколько месяцев мы сумели наконец во весь голос восславить наши деяния. Мы были полны такого энтузиазма, что он же нас и подогревал, как говорится, где больше чешешь, там больше и зудит. А Великий Голос и Великий Образ памятным днем первого января обрел наконец и Великое Воплощение. Он явился народу, разумеется, ненадолго. Всего минут на пять, не больше. Филипе был в форме, но без всяких регалий, как и подобает настоящему Хозяину; своим проникновенным баритоном он только и произнес, что теперь, когда в стране есть правительство и истинное учение, ей открыта дорога к свободе и славе. Но эта краткая речь была исполнена глубокого смысла, от нее веяло порохом и триумфом — вот никто и не заметил, что Филипе — маленький худой коротышка, да к тому же еще хром на правую ногу. Среди всеобщего восторга Обожаемый и Единственный удалился, но образ, повергший людей в изумление и трепет, навсегда остался у них в памяти. И там, в кладовых памяти, из священного трепета родилось наполнившее и даже переполнившее страну непревзойденное величие Хозяина. Так Филипе прочно завладел глазами, ушами и всеми потрохами каждого человека. Трескучая пропаганда, словно гром небесный, рокочущий о божественной власти, без устали обрабатывала страну. Великий Образ был отныне повсюду: на огромных плакатах на площадях и на уличных афишах, в рамочках на рабочих столах, на маленьких фотографиях, которые можно было носить в бумажнике, цветные и черно-белые портреты, в полный рост, по пояс, по грудь или только одно лицо. На улицах пропагандисты прямо-таки атаковали прохожих, заставляя их покупать портреты Хозяина, лоточники помещали его изображения среди бубенчиков и глиняных куколок, ювелиры украшали ими булавки для галстука, даже в витринах обувных магазинов среди фотографий футболистов и полуобнаженных красоток был прикноплен портрет Филипе. Мы просто задыхались от повсеместного присутствия Филипе Великого, Единственного — на людных площадях, в учреждениях, отелях и магазинах; кроме того, везде в изобилии имелись всевозможные выдержки, цитаты из его речей, лозунги в его честь. Они тоже красовались и на площадях, и на стенах общественных зданий, и даже (лично мне это казалось явно излишним) в туалетах и писсуарах. Иногда, замечая, что высказывания потеряли свою первозданную свежесть, потому что его приверженцы вдоволь покопались в них, словно куры в огороде, Филипе разражался новой речью. И мы дружно набрасывались на нее, надергивали оттуда изречений, цитат, размножали их для всеобщего пользования, украшали толкованиями и пересказами, превознося и восхваляя Хозяина. Четырнадцать радиостанций страны тоже выдавали народу эту речь по кусочкам на протяжении нескольких дней, подобно тому как в доме бедняка едят оставшуюся от праздника индейку. Одну и ту же индейку много недель подряд.
В общем-то значительная часть народа относилась к Филипе вполне терпимо. Процентов пятьдесят уважали его, а девяносто девять процентов признавали в нем своего Хозяина. Но, чтобы оградить себя от враждебных происков этого одного-единственного оставшегося процента, мы содержали мощную полицию. Для ответственных постов специально готовились тысяча пятьсот сорок человек, в них тщательно и методично взращивалась технически совершенная жестокость. А уж для высшего руководства отбирались настоящие виртуозы жестокости. И естественно, после соответствующей долгой выучки получались просто поразительные экземпляры. Для первой категории, к примеру, самой простой задачей (что-то на уровне четвертого класса) считалась следующая: надо было подозвать собаку и всадить ей пулю точно в правый или в левый глаз, а то еще поймать четыре-пять кошек и подвесить их за хвосты на веревке, как связку лука, — пусть висят, пока не сдохнут от голода или не лопнут от собственных воплей. От виртуозов же выполнение обычных заданий требовало особой изощренности, холодного расчета, изысканной жестокости. Говорят, кто-то из них довел врага режима до сумасшествия, просто-напросто заставив его прослушать одну и ту же сонату тысяча пятьсот семьдесят раз подряд. Другой, по слухам, мог с первого взгляда совершенно точно определить, сколько получится абажуров из кожи осужденного, будь то тщедушный чахоточный или толстый бакалейщик. В общем, смело можно было утверждать, что эти виртуозы по утрам выпивают натощак по литру крови. Но превыше всех умельцев считался некий Том, которого я никогда в жизни не видел и даже вообразить себе не мог. И пока эта гигантская машина работала на нас, мы со спокойной душой могли упиваться своими победами.
— Нам есть чем гордиться, — говаривал мне Артур. — Мы победили и возвысились под сенью нашего Обожаемого Хозяина, Друга и Отца, Великого и Единственного Филипе. Слава Филипе, слава во веки веков!
Да, отныне и навечно! Теперь мы и вправду могли передохнуть. Мы оградили Филипе от немногих злопыхателей, от аморфной массы равнодушных, даже от некоторых чересчур ретивых друзей — буде таковые находились. Но, упоенные собственными свершениями, с усмешкой бросая вызов будущему, каким бы оно нам ни рисовалось, мы забывали, что, несмотря на все наши усилия, Филипе, увы, не был защищен от всего на свете. И вот семь лет три месяца и двадцать пять дней спустя после прихода к власти Филипе Единственный скончался от расстройства кишечника. Охваченные ужасом, мы молча, растерянно переглядывались, коня в душе смутное раздражение друг против друга, словно в итоге мы сами себя обманули. Я лично был до глубины души возмущен коварством судьбы, которая, на мой взгляд, обещала Филипе бессмертие и вдруг так предала, выдумав какое-то там жалкое расстройство кишок. Но более всего угнетало меня внезапное беспросветное одиночество, и еще, пожалуй, тоскливое сознание того, что в конце концов даже Филипе смертен. По кирпичику, еще со времен Великого Голоса, создавал я в своем воображении исполинский образ Филипе, чтобы его величием прикрыть позор моего собственного ничтожного существования. Между нами лежала головокружительная пропасть, заполнить которую могло только мое неистребимое желание предать себя в руки Хозяина. Его лицо, его речи на площадях, в учреждениях, в ежедневных газетах были окружены ослепительным манящим сиянием. Я уютно и счастливо покоился в лоне этой вселенской власти. И пока Хозяин нес ответственность за все, что я делаю, я был счастлив умереть за него, потому что видел смысл в такой гибели. Но теперь… что мне делать теперь? Мои поступки и слова, моя жизнь и смерть оказались просто словами и поступками, просто жизнью и смертью. Не было ничего на свете сильнее и значительнее их, и во внезапно обступившей меня пустоте я кричал от страха, как заблудившийся ребенок. Такой же детский страх охватил и моих друзей. И вот на следующий день после желудочной катастрофы, постигшей нашего Хозяина, убедившись, что Филипе уже не воскреснет, пришел ко мне Артур, мрачный, но не сломленный.
— Мы немедленно должны что-то предпринять. Нас подстерегают враги. Стране необходим новый Хозяин.
А поскольку на собрании, где мы все встретились, именно Артур говорил больше всех и ясно давал понять, что он уже не трепещет перед именем Филипе, самые слабые из нас, обладая непогрешимым инстинктом подчинения и стремясь как можно скорее переложить на чьи-нибудь плечи груз собственной жизни, быстренько объявили Артура новым Хозяином. Следом сдались те, кто занимали вторую ступеньку на пьедестале силы. И наконец, под пристальным взглядом Артура, уже уверенного в победе, сложили оружие все остальные. Что до меня, то я подчинился и промолчал не столько даже из трусости, сколько ради сохранения порядка.
Артур Разгневанный взял в руки плеть с такой непринужденностью, будто она изначально именно ему и предназначалась. Новый Хозяин был высок, массивен, мощные руки напоминали кузнечные молоты; с самого дня избрания он хранил на лице мрачное выражение разгневанного Юпитера. Через сорок семь дней после того, как Артур взял бразды правления в свои руки, он отдал тайный приказ соскоблить со стен и из памяти людской все, связанное с Филипе. (Думаю, это было серьезной ошибкой, потому что, прикройся он на первых порах тенью умершего Филине, назовись его учеником и действуй исподволь — никто бы и не заметил, что власть переменилась.) Специальные команды в учреждениях и на площадях заменяли лозунги, развешивали портреты Артура, могучего, статного и уже увешанного наградами, начисто выскребая отовсюду, даже из писсуаров, память о Филипе. Так как Артур, к несчастью, не обладал ораторским даром, да и правил он еще совсем недолго, у него нашлось всего три исключительно коротких изречения, которые можно было использовать в качестве необходимых лозунгов. Но тем не менее, набранные крупным или мелким шрифтом, красной или черной краской, тексты новой Библии быстро заполнили страну. Однажды в кино, зайдя перед сеансом в писсуар, я увидел на стене три основополагающих лозунга, правда, тут они были украшены шестью орфографическими ошибками. Итак, в любом месте, в любое время, занимаясь высокими или будничными делами, мы постоянно видели перед собой: «Нас не остановить!», «Слава ждет нас!», «Мир и хлеб!» (впрочем, последний лозунг некоторые насмешники, имея в виду усилившиеся репрессии, читали как «Мор и хлыст»). Пропагандистская машина выстроила перед именем Артура целую очередь звонких титулов — всё те же громогласные вестники его величия, достаточно многочисленные, чтобы заткнуть рот любому наглецу. Его называли «Молодой», «Ниспосланный», «Могучий» и «Великолепный».
Я был свидетелем всех этих превращений, но гулкая пустота, абсолютное неверие в божественное предназначение Артура глушили мой энтузиазм. Филипе умер; кто мог заменить его? Если бы на месте Артура был кто-то незнакомый, внезапно и сразу явившийся во всем блеске власти, я бы, может, и сдался в душе, как покорился внешне. Но я-то знал Артура с начальной школы, частенько одалживал ему деньжат в конце месяца, мне даже было известно, что он страдает язвой двенадцатиперстной кишки. И вот однажды в предвыборной речи я назвал Артура только «Молодым» и «Великолепным». Люди из аппарата пропаганды, снисходительно усмехаясь, похлопали меня по плечу, ненавязчиво указав, однако, что он также «Могучий» и «Ниспосланный». Да и сам Артур с удивительной серьезностью поинтересовался, не связано ли мое упущение с его язвой.
— Какого черта, Артур! Она ведь уже зарубцевалась.
— Ничего подобного, — со злостью ответил он. — Она обострилась. Но дело не в этом. Дело не в этом. Дело в том, что ты презираешь меня. Ты и все эти, из старой гвардии.
Я почувствовал, как мне к горлу приставили обнаженный клинок. Но взял себя в руки и как можно непринужденнее сказал, стряхивая пепел с сигареты:
— Какая ерунда. Кто это тебя презирает? Мы все восхищаемся тобой. А Педро так просто слюни распустил от восторга. И Паулу. И Алешандре. Все с ума сходят по тебе. Точно говорю.
— Врешь! — яростно завопил Артур. — Только мой народ за меня, простые, скромные люди! Вот они верят в меня. Ты прекрасно знаешь, что Филипе не всегда правильно вел себя с народом. А вам всем я поперек глотки встал.
И тут, когда Артур позволил себе эту, пусть небольшую, критику Великого Филипе, я не выдержал и слегка прищемил ему хвост, ведь я сам был причастен к величию покойного Хозяина хотя бы потому, что верил в него всей душой.
— Я не вру. Мы действительно тобой восхищаемся. Но я не припомню, чтобы Филипе вел себя неправильно.
— Вот-вот! — торжествующе закричал Артур. — Об этом я и говорю. Вы забыть не можете Филипе. Везде и всюду, где надо и не надо — Филипе! Но Филипе умер! Кончено с ним! А сейчас есть Артур! Я! Артур, Молодой, Ниспосланный, Могучий, Великолепный!
И он громко топал, выкрикивай очередной титул. На потолке дрожала люстра, крошечные пылинки кружились в солнечном луче. Гнетущее молчание легло между нами. Артур, будто не устояв под тяжестью своих пышных титулов, упал на тахту.
— Стало быть, ты хочешь, чтобы мы боготворили тебя так же, как Филипе? — осторожно спросил я.
— Да! — заорал он, взрываясь, охваченный новым приступом ярости. — Да, именно так! Или я, по-вашему, не заслуживаю этого? И мечтать не смею? Так для вас я — шут гороховый?!
Я сказал Артуру, что он не шут, а Хозяин, которого мы любим и уважаем. Но он, уже успокоившись, только молча и страшно улыбнулся.
Тогда я вдруг предложил ему поставить себя на наше место:
— А что бы ты́ делал? Вот представь, что ты пережил трех-четырех Хозяев подряд, а значит, видел, как им на смену приходят к власти новые. Разве ты смог бы чтить их как богов? Нет, Артур, ты бы тоже не выдержал, умер от несварения в желудка. Четыре бога — это уж слишком для тех, кто привык к единобожию. Тремя тебя вырвало бы, вот один и остался бы в брюхе. Видишь ли, в молодости мы обеспечили себя богами. На всю жизнь хватит.
Артур встал так резко, что от брюк отскочили две пуговицы. Потом снова сел, как-то неловко, смущенно, и надолго замолчал.
— Думаю, теперь между нами все стало ясно, — наконец проговорил он.
В этих словах я услышал свой приговор. Потому что, раз Филипе умер, а я все еще с ним, значит, я тоже должен умереть.
И правда, восемь дней спустя я был арестован. Педро, Паулу, Алешандре казнены сегодня утром. А я жду своего часа. Честно говоря, я пытался уверовать в Артура, хотя бы потому, что он тоже пробовал примириться с моим существованием. Но ничего не вышло. Он же сам сказал мне вчера, когда пришел проведать меня в тюрьме:
— Все это так печально, дорогой мой. Но вот вчера я смотрел на свой портрет на Большой площади и подумал: «А мой друг не верит в меня. Ему смешны и эти портреты, и лозунги». Могу ли я сам в себя верить, если есть хотя бы один человек, который в меня не верит? А тем более — если это мой лучший друг?
Хмуро докурил я последнюю сигарету осужденного. И, глядя на усталое лицо Артура, прямо в его опухшие со сна глаза, сказал:
— Мне тоже очень жаль, что все так вышло. Смерти я не боюсь, ты же знаешь: дороги, по которым мы вместе прошли, были превыше смерти. Я не боюсь умереть. Но…
— Я понимаю. Но Филипе все-таки существовал, ты одалживал мне деньги в конце месяца, и у меня язва двенадцатиперстной кишки.
— Да, именно так. У тебя язва, и я одалживал тебе деньги. Разве это забудешь?
— Есть только одно средство.
— Только одно средство.
Мы обменялись крепким рукопожатием. Теперь, когда все стало ясно, Артур улыбался, почти как прежде. И, хлопнув меня по плечу, дружески толкнув в грудь, он наконец ушел навсегда.
Шестой сын
Первых еще ребят Рольяс таскал на шее по приходу, доказать, что он — мужчина. Но когда супруга уверила его, что явится шестой, оглушенный Рольяс твердо решил, что это доказывает только, какой он несчастный и дурак. Тихонько он сидел в таверне и первое время даже пробовал посмеиваться над такой оказией, но вынужден был пойти на попятный, потому как мужики не сдавались и бомбили его терпение:
— За шесть лет — шестеро ребят! Здорово получается, Рольяс. Родился сын легко до крайности; а поскольку Рольяс разматывал свою досаду уже который месяц, то решил, что досадовать больше некуда, и принял все спокойно. Пришел домой обедать; а ведьма-повитуха с остальными соседками, набившимися в зальце и забравшими все в свои руки, его как бы не заметили. Потому он, повеся голову, тут же и пошел себе, грызя краюху хлеба, с утра застрявшую в кармане.
Сколько-то времени спустя, как-то раз вечером, Торрейра, который арендовал аккурат соседнюю полоску, хотел было прибить его тяпкой, поссорившись из-за воды. Рольяс увернулся от удара и с той поры все жаловался каждому, кто имел терпение слушать его. Однако за ним никто правды не признавал, особенно же сторож, имевший какие-то темные дела с Торрейрой, и кукуруза по-прежнему чахла. Само собой, по ночам Рольяс отводил ручеек к себе; поскольку, однако, где-то маячила чужая тяпка, делал он это лишь раз от разу. Пока наконец не пришел дождь, в самую пору, когда настоятель решился отслужить молебен ad petendam pluviam. Радость сумасшедшая была на деревне. Мужики перепились, а Рольяс устроил запоздалый праздник в честь шестого сына, попытавшись даже разглядеть, на кого он похож, о чем прежде того не думал.
— С лица точь-в-точь мой отец.
— Отец! Болтайте больше! Вылитая моя мать.
А Рольяс сопротивляться не стал, легко согласившись, что шестой правда выдался в тещу.
День занялся светлый и свежий, блестела листва на деревьях, и Рольяс вышел из дому насвистывая. Вскоре после полудня, однако, небо набрякло, и не успели даже люди порадоваться дождику, как хлынула на деревню вода будто из прорвы. Вздулся ручей, понесся песок с галькой, поля смыло, а молитвы женщин бесполезно летели к небу. И Рольяс плакал. Лучше бы уж было тогда попасть под тяпку Торрейры, по крайней мере всему бы уже настал конец.
Как в насмешку, ночь пришла звездная, покойная и светлая, и сверчки и медведки развешивали по воздуху свои звезды… Несколько дней затем Рольяс ходил как помешанный. Он приходил после обеда, смотрел на погубленную кукурузу, брал в руку песок и как-то раз даже стал жаловаться на свою беду другому человеку, не замечая, что этот другой — Торрейра.
Какое-то время спустя, однако, случилось дело до того необычайное, что Рольяс рассвистался подобно весенней пташке, хотя у жены было все наоборот и плакала она безутешно. Суть в том, что шестой сын впервые грохнулся по-настоящему и не то сломал ногу, не то вывихнул или еще там что. Потому что сам «костоправ», когда пощупал ногу, почесал в затылке, чего-то заколебавшись. Для Рольясовой супруги это колебание было просто мукой, потому что разбитая нога — несчастье сыну.
— Неужели бедненький останется калекою, сеньор Томас? Пресвятая Богородица, помоги…
Рольяс рассердился от такого недостатка доверия к опытности «костоправа» и погнал супругу:
— Пошла домой! Я сам тут разберусь.
Женщина же замялась, и Рольяс повторил приказ с двойной силой, чтобы удвоить авторитет закона. Когда они остались одни, Рольяс, невзирая на рев мальца, сучившего ногами в углу, что-то тихонько сказал на ухо «костоправу». А «костоправ», уставившись на Рольяса, как будто его по башке тюкнули, даже ногу одну отставил назад, ища равновесия:
— Что ты, дядя? Да ты… Это же твой сын, Рольяс! Это преступление.
Тогда Рольяс со всем терпением попытался объясниться получше. Долго говорил про себя и про свою нищету, говорил про кукурузу и про паводок и все уныло пожимал плечами. Но опасливый «костоправ» не сдавался:
— Это преступление.
Однако ж то ли логика Рольяса доконала под конец «костоправа», то ли он сам не мог сделать ничего лучшего, только шестой сын остался-таки с ногой крючком, болтающейся как на веревочках.
Незамедлительно Рольяс попытал счастья в праздник, тут же, в деревне, выставив мальчишкину ногу. Но, к его изумлению, оказалось, что вместо помощи его стали еще и оскорблять. Ввиду чего он взял напрокат осла, примотал шестого к вьючному седлу и отбыл.
Там открылся новый мир — высокие горы, разные, чужие люди, опять горы и опять долины. Спали они на скотных дворах, собаки брехали на них по дорогам, часто проклятия тучами застилали небо. Но из всех наказаний большее было в том, что малыш не всегда всерьез воспринимал свое ремесло, часто он вырывался из вереницы убогих, где-нибудь на ярмарке, и пускался за мальчишками собирать ракетные гильзы. С невероятной легкостью сновал он на двух руках и одной своей ноге в толпе под ногами; и Рольяс, которому приходилось разыскивать его черт знает где, отпускал ему колотушки, чтобы снова водворить на свое место.
Несмотря ни на что, первое возвращение в деревню было все же до того триумфально, что супруга Рольяса, еще прежде даже, чем поцеловать малыша, заметила, что ноги у осла гнутся под тяжелой ношей. Ночью, когда были исполнены супружеские формальности, Рольяс рассказывал, как он мытарился по белому свету, нахваливал, какие богатые бывают в иных местах праздники на престол, а под конец настоятельно заверил супругу, что из парня толку не будет, если его как следует не драть.
Поняв, что вышел передых, мальчишка уже назавтра потребовал костыли, которые отец купил ему где-то на ярмарке, но выдавал только от случая к случаю.
— Почему не даю? А я тебе еще не рассказывал, что вышло из-за этого мерзавца? И без костылей его приходилось разыскивать в преисподней, потому что у него шило в заднице. Раз я его на костылях отпустил, так он умотал за пять километров.
— Ты ведь больше не убежишь, правда, сынок?
— Нет, маменька…
Получив костыли, он вскорости превозмог свою инвалидность, научась всему, что делают другие мальчишки, — крутил волчок, носился с луком, лазил по садам, так что отец стал подумывать нешуточно, не отдать ли его в цирк. Деревенская малышня без конца веселилась, потому что виданное ли дело, чтобы человек играл все игры на костылях. Каждому хотелось посмотреть, как выглядит культяшка, но сын Рольяса только самым близким давал потрогать ногу, толком рассмотреть, как она загибается крючком и болтается словно маятник. Иногда даже он позволял это людям взрослым и вполне почтенным, отчего отец даже надувался от самодовольства, видя, что владеет диковинкой, завлекающей людей взрослых и вполне почтенных. Только таким макаром, впрочем, они отсыпали-таки кое-какую необходимую мелочишку. Через некоторое время мальчишки привыкли к калеке, стали обращаться с ним как с равным; и поскольку иногда им нужно бывало его дразнить, они решили, что разумнее всего звать его просто «ляжкой». Но шестой сын Рольяса привык к дразнилке не так скоро, как следовало, и как-то раз его костыль полетел до того точно в голову одному мальчишке, что раскроил ее. С той поры Рольясу частенько приходилось починять костыли, причем он никогда не забывал вклеить предварительно парню за его безобразия.
Однажды утром Рольяс заседлал снова осла, примотал шестого и сказал «прости» супруге, стоявшей у дверей, передником утирая горестную слезу. Не было его долго. Люди, появлявшиеся в деревне, рассказывали, что видали его в Гуарде, на ярмарках в Транкозу, а г-н Козме, ездивший в Коимбру делать рентген желудка, уверял, что папаша с сыном подвернулись ему навстречу у Санта-Клары. Однако, когда они возвратились домой, ослиные ноги гнулись всего лишь под тяжестью Рольяса с малышом — почему супруга взвилась от ярости, решив, что мужик все просадил на вино и потаскух.
— Что… Это за столько-то времени! Ты мне только скажи, как ты все прожрал-то! Оставляет тут голодных детей, терпи, мол, сколько влезет!..
И когда нагнала его, уже в доме, бухнула кулаком об стол:
— Ты мне все же скажешь, где ты просадил деньги!
Рольяс, бесконечно невозмутимо, прихватив зубами резинку, развязал бумажник — складывающийся трижды — и выложил одну за другой две полсотенные.
— Я из кожи лез, только вот из-за этой образины больше и не привез.
Тем не менее, хотя и нужно было бы перед женой выказать особое недовольство сыном, у него это не выходило, потому что мальчишка ремень и мордобой сносил всякий раз не дрогнув.
— А что ж он наделал?
Рольяс объяснил в подробностях. Тогда и жена решила попробовать и сама отхлестала его по роже. Но шестой не дрогнул, а под самый конец имел еще духу заявить, что у палки два конца. Это дало ей повод начать расправу заново, но пришлось остановиться, однако, на середине, чтобы увернуться от костыля, таки чиркнувшего ей по голове. Рольяс с женой перепугались: не полоумный ли у них сын?
Они старательно запирали его в доме, но как-то забыли про дверь, и мальчишка сбежал. Оттого и не удалось им показать его врачу, который приезжал в деревню по воскресеньям от городской управы. Поскольку в газету никто не сообщал и участковый не обратил на это никакого внимания, Рольяс снова взял в аренду полоску земли, раз уж надо было менять занятие.
Несколько лет потом ничего из ряда вон выходящего не было. Жена опять и опять рожала, что и было предустановлено, и живот у Рольяса по своему куску плакался, что было также предустановлено. (Если не считать за вещи из ряда вон выходящие, что у него померло двое из младших от «поносу», или тот факт, что две старшие девки принесли в отцовский дом по ребенку каждая.)
Но в один прекрасный день г-н Коррейа прочел в газете, что Рольясова парня взяли «за то, что он, пользуясь при этом своим инвалидным состоянием, принимал участие в нарушении порядка, выразившемся в избиении Антонио Перейры, который доставлен в больницу с переломом ключицы». Рольяс, спросивши сначала, что такое ключица, одолжил у г-на Коррейи ту газету, чтобы соседка прочла жене, и проникся опять самодовольством оттого, что сын у него такая диковина. Он даже прибавил:
— Он еще явится. Я сердцем чувствую, что он еще прорежется тут.
И действительно, сколько-то там времени спустя он прорезался. Вид у него был приличный: жилетка, красивые костыли и специальный ботинок на больной ноге. Только почему-то был все такой же угрюмый, даже когда отец хлопал его по спине, говорил ему, что он уже мужик, и расспрашивал про всякие ярмарки. А как-то раз, когда Рольяс стал рассуждать, что это если человек с изъяном, так иногда ему же и на пользу, легче в жизни устроиться, сын спросил:
— Думаешь?
Конечно ж, в вопросе ничего необычного не было; только Рольясу бросилось в глаза, что лицо у шестого залило бледностью, глаза искрят от ярости, а губы дрожат. Другой раз, когда кто-то из старых приятелей, в сильном хмелю, захотел посмотреть и пощупать ногу парня, калека чуть не удушил его.
Но через несколько лет на шестом сыне Рольяса не было уже ни галстука, ни башмаков, и отец стал ворчать, что лодырей он кормить не станет, что он остарел и работать не может.
— Ты что сидишь сиднем?
Согнувшись от кручины, парень надел попрошайский костюм, пристроил за плечи мешок и задвигал костылями. Но случилось так, что на выходе из деревни он натолкнулся на «костоправа», которому хотелось покалякать.
— Значит, опять в дорогу?
— А тебе-то что?
— Да ничто, милок.
Парень постоял, злобно впившись в него глазами. Потом буркнул:
— Это из-за тебя я стал таким.
— Чего-чего? Из-за меня?
— Скажи спасибо, что старик, а то я бы тебе показал как мужик мужику.
В углах губ у него собралась пена, из глаз сыпались искры. «Костоправ» постарался подойти к делу осторожно, подробно объяснил парню все про его ногу с медицинской точки зрения. И когда понял, что вполне оправдался, закончил, сам не зная зачем:
— Только ты знай, что кой-кому хотелось, чтобы ты остался инвалидом. Ты таким и остался, только я все равно сделал все, что мог.
— А кому это хотелось?! Кому? Скажи хоть теперь, будь хоть раз человеком.
Удар был так силен, что Рольяс сразу свалился, а костыль переломился пополам. Когда произвели вскрытие, судейские чиновники и сам врач говорили, что сила в ударе была лошадиная.
Жаль было, что Рольяс не мог этого уже слышать и опять исполниться самодовольством оттого, что в шестом его сыне, по словам этих господ, была сила тяжеловоза.
Колодец
Деревня была — темный покой оливковых рощ и гранита. В долгом течении незапамятных лет люди рождались, жили и умирали там наподобие плодов и животных. Их мечты приноравливались к их жребию, и люди, даже если знали, что страждут, страдали безропотно. Зимою холод воспалением легких вырезал слабосильные побеги. Летом же лихорадки добирали остальное. Раз деревенская порода делалась чистой, так народ был, разумеется, как из стали, о чем шла слава далеко вокруг. Холода и жара тем не менее все косили людей. Но буде не всю деревню разом, то было ясно, что умирает тот, кому умереть суждено. А если так — терпение. Поскольку же, кроме прочего, чуть не все семьи были многолюдны и малодостаточны, прикрыть лишнюю глотку за столом и в тяжбе было от смерти благодеянием.
Покуда однажды зимою не свалился, в жару и хрипе, единственный сын Ромао. К тому времени, однако, перекупщики овец и свиней, заходившие в деревню, принесли откуда-то издалека туманную весть, будто какой-то только что выучившийся врач знает безошибочное средство от воспаления легких. Блеснула надежда, и Ромао взял плащ, палку — и пошел. Его не было целый день и целую ночь. Но назавтра в полдень он явился, ведя под уздцы докторскую лошадь. Доктор нырнул во мрак лачуги, а вокруг, напрягшись от внимания, теснился набежавший народ. Полчаса спустя Ромао опять появился на пороге с лекарем.
— Неужели вы никого не знаете? — переспросил доктор.
Ромао размышлял, моргая глазами. И вдруг спросил, как будто его осенило:
— Никто не знает, кто может инъекции?
— Чего может?
— Инъекции. Непонятно, что ли? Иголкой колоть. Лекарство внутрь пускать.
Кто-то поднял палец. Мол, есть женщина, работавшая в Лиссабоне сиделкой. Километрах в десяти.
И тридцать дней спустя сын Ромао уже копал.
Ну, а после такого чуда, когда пришли летние лихорадки, Тихоня, у которого заболел сын, исполнился смелости взять в собственные руки судьбу парня. Сын Ромао как с того света — ведь должен был бы теперь уже отправиться на покой — а жив так, что может копать, пропустить литровочку в таверне, — это был прямой укор. Потому Тихоня в три часа, едва стало светать, уселся на мула, покрыл другого белою попоной — отправился в свой черед. Через двенадцать часов врач опять появился в деревне. И поскольку догадливый семерых стоит, Тихоня по дороге позвал женщину, умевшую колоть. Но, однако, против всех ожиданий, дело на этот раз оказалось куда сложнее.
— Что ж с парнем, господин доктор?
— Тиф. Брюшной тиф, кажется. Но ручаться не могу. Только после анализа.
Оказалось, тиф. Было и еще два случая.
— А можно вылечить, господин доктор?
— Посмотрим. И вот еще что: откуда вы тут пьете воду?
— Да из колодца, господин доктор. Откуда же еще? Больше неоткуда.
Открытый колодец, с ведром. Оттуда и летние лихорадки, подумал врач.
Ввиду этого на будущее было одно лекарство:
— В двух шагах горы. Если начать бурить, сейчас же пойдет вода. Пробурите колодец, и придет конец лихорадкам.
Здорово! Лихорадка от воды! Видали! Если б она от воды, все б давно померли. Все ведь пьют оттуда.
— Помирает, кого Господь позовет, — сказала старая Кремилда. — Я всегда оттуда пила, а годам со счету сбилась. Из воды, значит… Да этот, Тихонин-то, он одно винище пил…
И все же слова доктора, как потаенная страсть, точили. И поскольку парень Силвано, отслуживший армию, уверял, что правда, что там у них, в казарме, однополчанин схватил лихорадку из-за воды, народ решил делать скважину. Вскоре, однако, глухое разногласие, то, о чем шушукались по воскресеньям в таверне, стало туманить душу деревни: где будет колодец?
— Отложим это на потом! Давайте сейчас за остальное!
Во-первых, пробить скважину, затащить трубы на самый верх. А там будет видно.
Как и предсказывал врач, вода брызнула на первых метрах скважины, свежая, обильная, без отравы. Один вид источника, который наконец-то отделит людей от скотины, всех приводил в счастливое исступление, и было разгоревшийся раздор притих. Единодушно, побратавшись в борьбе, люди всей деревней покупали трубы, копали, лили пот. Пока в один прекрасный день вода не запела в трубе на Верху. И тогда-то сельчане с Низу отложили мотыги, готовые спорить до конца.
— Где же будет колодец?
Верхо́вые кричали, что, если колодец будет наверху, меньше, естественно, пойдет труб и поту. Кроме того, там была и площадь, достойная принять колонку. Ни́зовые галдели в ответ, что, если колодец будет внизу, удобней будет большей части деревни. Время от времени появлялся в народе чудодейный доктор, уже не из-за лихорадки, которая с новой водой исчезла, а зашивать то тут, то там ножевые раны, появлявшиеся каждое воскресенье. И старая Кремилда уже вздымала иссушенный опытом жизни палец над грохотом боя и прорекала:
— Чего они добьются? Перережут друг дружку? Только будет еще хуже. Кому жить, тот увидит. Захотели подправить дело рук Божиих, и Бог отнял у них мир.
Но каждый из них, с головою уйдя в спор, слышал один лишь собственный голос, и никто не мог понять слов Кремилды. Впервые за всю свою историю — историю побежденных — они чувствовали, что схватили своими тяжелыми руками судьбу за рога. Не могли ж они выпустить их из-за того, что там говорила какая-то старуха, хотя бы в ее словах и темнели угрозы.
И вот однажды случилось неожиданное. Вышло так, что, когда в воскресенье обсуждали этот вопрос на площади, чертов сын Серый, не пробовавший никогда ножа, заявил со смехом, что он не пальцем деланный, чтобы лезть в эту кутерьму. Пораженные, люди из обоих лагерей только перечитывали друг у друга в глазах такое богохульство.
Пока наконец Жерардо, вытянув шею, как петух перед боем, не подошел и не взял его за грудки:
— Разберемся сначала вот с чем: ты с нами или нет? Говорил ты все время или нет, что ты с нами?
— Ничего я никогда не говорил! — завопил с тревогой Серый.
— Никогда?
Зайдясь от предательства, уверенный, что защищать несчастного никто не станет, Жерардо врезал как следует. Но тут же и Педро-да Лажи схватил его в свою очередь и потянул на себя:
— А мы, говорил ты, что ты с нами, или нет?
— А на кой мне эта кутерьма? Я ничего не говорил!
— Говорил, — подошел еще один.
— Говорил, говорил!
— Ну, жулик!
— И нашим, и вашим хочет!
— Вали ему, — выкрикнул кто-то напоследок, чтобы покончить с трепотней.
И как будто все только и ждали этого приказа, оба лагеря навалились на несчастного и отделали его до жути.
Когда они наконец расступились, Серый лежал в середине круга весь окровавленный. Тем не менее, по неизъяснимому чуду, он не умер. Оттого, поговаривали, что это была не кровь, а вино.
Ну, а как прошло первое удивление, мужики вспомнили, что был еще один — собственно, единственный такой, а родился ведь и вырос тут в деревне, — который и рта не раскрыл насчет колонки: Силва. Все, кто были, когда сын Ромао подбросил эту мысль, рванулись от бешенства, первое движение было — подвезти скирду-другую соломы и запалить старика. Но голос какого-то осторожного человека утихомирил их:
— Вы же не знаете, что человек думает. Вы же не знаете ничего. Лучше всего не торопиться. Помрет Серый — вы били, сам-то он и не рыпнулся, как чучело на цепочке.
Мужики осели, тут же и еще один задумался:
— И Силва — не Серый.
Мгновенно при этой мысли все почувствовали, как ненависть отступает от Силвы с его упряжкой волов, его дюжиной коз и двумя огородами. На миг воцарилось общее удручение. Кое-кому самым простым стало казаться, на первый взгляд, решение поставить колонку точно на середине деревни, как раз у дома пройдошистого Силвы. Но кроме того, что место там было для колонки неподходящее, примириться, при таких страстях, с полюбовным соглашением никто уже не мог. Тогда Ромао, принадлежавший к Ни́зовым, объявил:
— Я пойду поговорю с ним.
И пошел.
Но Силва, оглядывая немотно свой воловий и козий уют, отрезал:
— А мне нет разницы, Ромао. Мне все одно, что внизу, что наверху.
Без сомнения, перед Ромао, прямо перед ним, был еще один негодяй, но только этот — субъект не шуточный. Разгоревшаяся борьба, однако, была слишком серьезна, чтобы пренебречь подлостью Силвы. Если заставить проголосовать владельца бычьей упряжки не удавалось, одна из партий должна была обернуть в свою пользу стариков нейтралитет. Тогда-то староста, один из Верхо́вых, начал вопить, к общему недоумению, что куда как правильно делает Силва, что не хочет мараться в этой распре братьев между собою, которая изгадила репутацию всей деревни. Верхо́вые в конце концов сообразили. И как один стали превозносить Силвино безразличие, как будто это было их знамя:
— Какой молодец, что не вмешивается.
— Он дорожит своим покоем, и совершенно прав.
Только тут ясны стали Ни́зовым размеры катастрофы. Потому Ромао, сбившийся с румба, снова атаковал мужика:
— Вот ведь в чем вопрос: поскольку вы, сударь, устранились, то староста и гнет куда хочет.
— Поймите вы меня, Христа ради: нет мне до этого дела. Все равно мне, тут ли будет колонка, там ли. Мое дело сторона.
Силву тем не менее стала тоже беспокоить близкая победа Верхо́вых. В том, что его выход из игры оказался старосте на руку, сомнения не было. А что делать? Он перехватил старосту, попросил:
— Пожалуйста, не говорите от моего имени! Обсуждайте свое дело, но оставьте меня в покое!
К чему все это! Староста, выпуча глаза и руки прижав к груди, отвечал резонно:
— Господин Силва! Единственно, что я твержу, так это что господин Силва не хочет путаться в заварушку и он глубоко прав. Ему покойно, и не хочет он с этим прощаться. Разве это неправда?
Это была правда. Так оно и было, действительно. От таких слов Силва смешался, взял шапку и пошел себе.
А победа Верхо́вых развевалась, само собой, на флагштоке. И Ни́зовые таили про себя, еле слышно ворча, по углам, собачью ненависть к старику. Дальнейшую судьбу Силвы омрачали теперь угрозы. Исстрадавшись, он хватался за голову, не спал ночами.
Покамест однажды наконец, когда народ чесал языки все о том же прямо против его дома, Силва в отчаянии не открыл веранды и не поднял руку, обращаясь к толпе:
— Я хочу сказать перед всеми…
Внезапной бурей понесся со всех сторон сиплый рев Верхо́вых:
— Его дело сторона!
— Ему нужен покой.
— Да здравствует господин Силва, человек рассудка!
Старик распахнул рот, онемел, распираемый не то страхом, не то изумлением. Он склонил голову, втянулся внутрь, заперся на засов. Староста, впрочем, уже нажимал на влиятельных людей в городке. А городские влиятельные люди, уверившись в Силвином нейтралитете, удивлялись, как же эта несчастная деревенщина сразу не поняла, что колонку нужно ставить на Верху, там ведь площадь, а к тому же и работы меньше, и труб.
О новой скважине горам возвестил праздник — с вином и потешными огнями. Староста же дал себе трехдневный роздых. Несколько месяцев спустя Силва столкнулся с ним и говорит не спеша, а в глазах смешинка:
— Наконец-то, наконец-то встретились. Да, уважаемый! Праздник был что надо. Прекрасная победа! Замечательная победа!
И на ухо:
— А ведь я-то вам тоже помог.
Староста, как ужаленный, с презрением вперился в него.
— Помог, почтеннейший? Бога ради, хоть каплю постыдитесь!
Он сплюнул в сторону и припечатал:
— Помог! Вы запомните, что, будь моя воля, вы воды бы не попробовали. Пили бы из канавы, если охота.
Старик побледнел и вконец потерялся. От гнева у старосты голос перехватило, а он все хрипел:
— Стар, а глуп и не видал больших затруднений в жизни! Хочешь посмотреть? На вот.
И он сделал соответствующий жест.
Курица
Моя мать и моя тетка ездили на ярмарку. Мать — с моим отцом, а тетка — с моим дядей. Но вместе. На автобусе. Понакупили на ярмарке всякого, и вдруг мать видит — курица, и говорит:
— Глянь, какая курица симпатичная.
И купила ее тоже. Вид у курицы был такой, как будто она яйца несет или высиживает их. Крылья у нее были каштановые, шея не совсем каштановая, а гребешок и клюв цветом были как гребешок и клюв. По всей окружности сбоку у нее шел разрез, так что получилась крышка и можно было что-нибудь положить внутрь, потому что курица была глиняная. Моя тетка, было отошедшая, вернулась посмотреть, мать как раз платила, сторговавшись. И спросила, почем. Женщина ей говорит, двадцать тысяч, тетка завопила, что это грабеж, и та отдала ей точно такую за семь пятьсот. Мать осталась недовольна, потому что рядилась-рядилась, а сумела уговорить только на двенадцать двести. Женщина говорит:
— Это потому, уважаемая, что она последняя.
Тетка сравнила обеих кур, совершенно одинаковых, и нашла, что у моей матери другая.
— Разве что дороже, — сказала мать со всей иронией, на которую была способна.
Моя тетка поднажала голосом. Неужели не видно, что другая? Неужели не видно, что у нее клюв лучше? А хвост?
— Хвосты, что ли, надо сравнивать?
И такого понаговорила, и народ стал сходиться, так что моя мать положила конец многоглаголанию, поскольку браниться не любила.
— Если тебе эта больше нравится, возьми, милая.
Той ничего кроме и не надо было. Она тотчас поменяла кур, сказав, однако, при этом:
— Только я тебе скажу, моя покрепче будет, стучи по ней, вот так, — постучала, — и видно, что она покрепче будет.
— Так возьми назад, — говорит мать.
— Нет-нет. Что ж ты жулишь! Нет. Уговор дороже денег.
Мой дядя за всем этим следил, но не говорил ничего, потому что все за него говорила тетка, и, скажи он что-либо от себя, она б его съела. Мой отец тоже следил, но тоже не говорил ничего, потому что понимал, что дело это бабье. Покончив с покупками, мать с отцом тут же отправились назад на телеге Антонио Холостильщика, ездившего продавать кабана. А тетка с дядей осталась, так как им нужно было посетить дону Аурелию, которая была особою значительной, а потому и нужно было бывать у нее, чтобы и самим иметь некоторую значительность. И раз они оставались и возвращались на автобусе, тетка попросила мою мать взять ее курицу с собою, чтобы не таскаться с ней целый день в обнимку, ведь и разбить можно. Так что она и говорит:
— Забрала бы ты у меня курицу, чтобы не таскаться с ней целый день в обнимку, ведь и разбить можно.
Мать повезла, короче, обеих кур на телеге Антонио Холостильщика, а тетка осталась. И когда вечером вернулась с ярмарки, то сейчас же пришла за своей. Она была у матери наготове, завернутая, и вообще, как тетка ей оставила, так и отдала. Но тетка поглядела на курицу моей матери, уже выставленную на буфете, и вполоборота, совсем на выходе, не выдержала:
— Таки поменяла ты мне курицу.
Она произнесла это, глядя в противоположную сторону, но твердо, как человек, решившийся на все. И моя мать от изумления воздела руки к небу.
— Да святится и прославится имя Господа Нашего Иисуса Христа! Значит, я обманула с курицей! Значит, это тебе не та курица! Значит, бумаги оберточной ты не видишь? Чем и как завязано, ты не видишь, значит?
Они были одни и имели полную возможность выговориться.
— Подменила, подменила. Ну и оставайся с нею, со своей курицей, я от этого не обеднею.
Тут моя мать, исполненная христианского всепонимания и ужаса перед всякой бранью, было собралась еще раз все дело прикрыть. Но зашло, однако, так далеко, что и Спасу стало уже не подвластно, она ногой топнула.
— Ну и останусь, теперь уж не поменяешь. До чего ж глаза у тебя завидущие, все б тебе не свое — чужое.
Тут-то они все высказали. Тетка вылетела бурей, спускалась по ступенькам и все верещала, так что мать не могла не сказать еще кое-что в окно. Тетка шла по улице и кричала по-прежнему, а иногда останавливалась и, обернувшись, добавляла то или другое специально для матери, которая стояла у окна и отвечала, как умела. Пока улица еще не кончилась и мать не закрыла окно. А тут-то и вступил мой отец, когда тетка подошла к нему поближе, и он спросил ее, что с нею, а она ответила, что с нею, назвав мою мать вруньей. Тогда отец говорит:
— Сами вы врунья.
И начал приводить ей факты в подтверждение сказанному, которые были у него подобраны, конечно ж, давно, по прежним случаям, потому что он не запинался:
— Сами вы врунья, и всегда такой были. Еще когда вы рассказывали про Трубача, что…
— Сами вы врете, как жена ваша. Один раз в булочной ваша жена говорила, что…
И пошли вспоминать прошлое по порядку, когда кто чего наврал. Они уже подбирались к детству, когда появился мой дядя. Тетя передала ему слово, и он начал. Но, поскольку дело теперь было мужское, дядя сжал кулаки и сказал:
— Я его убью, я его убью.
Отец, который, должно быть, уже уморился, спокойно ждал, когда дядя его убьет, и поскольку он был спокоен, дядя попятился немного, прикрыл глаза рукой и сказал еще раз:
— Убирайся с глаз моих, а то убью.
И огляделся вокруг, в расчете, что его подхватят. Когда он рассчитал, что все уже на подхвате, он опять поднял кулаки и пошел на моего отца. Наконец его подхватили, и дядя забился, чтоб ему дали убить отца. Но его уже тащили прочь, а он все оборачивался, исходя злобой и угрозами.
А раз дошло до такого, надо было складываться партиям, как всякий раз, когда партиям есть повод сложиться. Выплыли наружу старая ненависть, зависть, ревность. В ближайшее воскресенье, когда уже вино подталкивало, пошли в ход ножи. У Трубача с Катрельей были вековечные счеты из-за воды, что теперь оказалось к делу. Партии разделились, таким образом, на тех, кто за Катрелью и кто за Трубача. Тут Поплавок, который не выносил Холостильщика после того, как он плохо выхолостил поросенка, бухнул в таверне, что кур поменять вполне мог именно он, поскольку не выносил моего дядю после одной истории. Кто-то слышал и разнес. В следующее воскресенье, уже осмелев от розливного, Холостильщик потребовал удовлетворения. Тут и завершился праздничек, к концу которого троих порезали, двоих отдубасили палками, а одного уложили из ружья. С той поры по деревне пошла война. Половину населения забрали, но после всех допросов выяснилось только то, что и так было известно, то есть кого ранили, а кого убили. Так что с выпуском арестантов число жителей восстановилось. А раз так, все началось по новой. В следующее воскресенье баланс был выправлен с помощью двух убитых и двадцати раненых. Явилась полиция и забрала другую половину населения, прихватив и кое-кого из первой. Но расследование не пошло, месяца через два-три все возвратились по домам, в том числе и потому, что половина, сохранившая свободу, дела не бросала, при сальдо, впрочем, не блестящем: пятеро раненых и один при смерти. Когда половины поменялись и продолжено было безрезультатное следствие, кто-то предложил посадить всех. Оставалась, однако, проблема старых и малых, пожалуй что и невиновных и нуждающихся в поддержке, и опять пошла вольному воля. Только теперь по воскресеньям деревня была набита полицией. Поначалу это дало результат, поскольку в спорах дальше слов не заходили. Покамест однажды анонимный камень не угодил аккурат в голову полицейскому, и поднялась жуткая суматоха, с воплями, беготней и стрельбой в воздух. И поскольку с какого-то момента метание камней возобновилось, возобновилась и стрельба, но с прицелом ниже. На этот раз сальдо было определенным образом положительно: пятеро покойников и двадцать раненых. Поскольку же борьба продолжалась, кое-кто из жителей, кому нельзя было ждать, пока она кончится, померли своей смертью. И поскольку случались перерывы в войне с властью, кое-кто из местных жителей этим пользовался, чтобы вернуться к собственным делам, запоздало сводя свои счеты.
Когда выяснилась слабомощность полиции, явилась армия. Сначала пехота, после кавалерия, ожидали артиллерию. Население уменьшилось вполовину, также и жилые строения, буде уже ненужные, были наполовину уничтожены. И когда наконец бойцы поредели или охватила их нежданная трусость, борьба прекратилась. Прекратилась борьба — наступил мир. На свой личный счет я занес смерть дяди, получившего как-то на углу три ножевые раны, и естественную смерть моего отца, который, впрочем, сыграв свою роль в заварушке, вскоре от всего отстранился. А через несколько лет после того, как установился мир, умерла моя мать.
Так как я был единственным наследником, то решил стаи, полновластным хозяином всей своей собственности. Потому именно первое, что я намерился сделать, было разобраться во всей дребедени, которою моя мать украшала дом. За первое я взялся за святых, представлявших всю небесную иерархию, потому что я атеист. Они были печатные, керамические, металлические. Висели в рамках, стояли под стеклянными колпаками, кто с лампадкой, кто без. И в церковных книжках, через лист на следующем. Прикончив поповщину, я принялся за остальное. Особенно меня раздражали все заполонившие вазочки и стая глиняных ласточек на стенке в зале. Я как раз и был там, когда пришла тетка. Она была на материных похоронах, а в дом заявилась выразить свое сочувствие, с воплем обхвативши меня, прежде чем я успел должным образом среагировать. Я занимался чисткой, она же сокрушенно уселась и сказала:
— Что бы там ни было, сынок, а только Господь Бог знает, как я плакала и молилась по твоей матери.
Замолчала. Мне возразить было нечего. Я тоже молчал. Тетка же, воспользовавшись молчанием, говорит:
— Ай!..
Я, как прежде, молчу, потому что говорить мне смыслу нет. Только что-то во мне готовилось к тому, что случилось, потому что, когда случилось, я не удивился. А было вот что:
— Видишь ли, сынок.
Нет, вру. Прежде она сказала:
— Ай!..
И только потом, действительно:
— Видишь ли, сынок, мне надо кое-что спросить у тебя. Ты ведь знаешь, как это было с курицей. Матушка твоя, Господь ее…
Я перебил:
— Тебе нужна курица? Возьми.
Она аж вспыхнула от гнева:
— Не нужна мне она. Твоего мне не нужно. Мне только мое отдай!
И притихла. Сбавила тон:
— Мне нужно только, чтоб ты мне поменял их. У меня она с собою.
И вытащила ее из корзины, водрузив на буфет рядом с другою. Я улыбнулся:
— Забирай обеих.
— Мне твоего не нужно! — сказала снова, опять повышая тон.
Я снова улыбнулся.
— Тогда оставь эту и бери ту.
Она поблагодарила, уже успокоившись, взгляд у нее стал притихший и добрый. Я снял крышку с курицы — набитой печатными образками, нитками, иголками, лоскутками. И начал вытаскивать. Моя тетка неожиданно схватилась руками за живот, поднявши на меня озабоченно глаза.
— В конце коридора, — сказал я. — Есть ли только там бумага?
Она вышла, я продолжал вынимать всякую всячину. На самом дне в курице был образок святой Варвары. Я решил, что это мрачная шутка, и оставил его на месте. Специальность этой святой — всякие заварушки, не мать ли моя туда его положила? Я его там, этот образок, и оставил. Тетка вернулась, опять примиренная с жизнью. Я искал бумагу завернуть курицу, но она остановила меня:
— Не надо.
Едва я повернулся, она схватила курицу и сунула ее в кошелку. Обняла меня и заплакала. Я не понял — чего она плачет. Проводил ее до дверей, вернулся в залу. Тут злоба моя выросла, и курица пошла мне вместо молотка. Во все стороны брызнули черепки. Уже и курице пришел конец, а я все колотил и колотил. Наконец остановился. И только тут заметил: среди обломков, заполонивших все вокруг, в самой середине всеобщего разгрома лежал образок святой Варвары.
Звезда*
Однажды в полночь он увидел ее. Это была самая красивая звезда на небе, и светила она особенно ярко, когда появлялась над колокольней. Как это ее еще не украли? Ведь даже он, маленький Педро, если б захотел, мог бы достать звезду — стоит только руку протянуть. Но, если говорить правду, он не знал, зачем она… И все-таки звезда была очень красива, и ему захотелось ее иметь. Может, он принесет ее домой, может, будет носить, спрятав на груди. А может, отдаст матери — пусть воткнет в волосы. Ей пойдет звезда в волосах.
И вот в одну из ночей Педро решился. Лег он как обычно, как ложился каждый вечер. Мать унесла лампу, но спать он не стал. Это было трудно, потому что ему очень хотелось спать. Чтобы не заснуть, Педро несколько раз сел на кровати, потряс головой и сказал сну свое твердое «нет!». Когда же, по его расчетам, мать и отец уже видели сны, он потихоньку открыл окно и выпрыгнул на улицу. Окно находилось почти на уровне земли, но, даже если бы оно было высоко, он сделал бы это без труда. Ведь с семи лет он лазил по деревьям, особенно в ту пору, когда птицы обзаводились потомством. Педро хотелось посмотреть гнезда, яйца или только что вылупившихся голых, неоперившихся уродцев с большими раскрытыми клювами. Ну а если еще не время было птицам высиживать птенцов, он развлекался иначе: носился по горам и оврагам или играл в городки.
Оказавшись на улице, Педро со всех ног бросился к церкви. Бежал он быстро, потому что по пятам за ним гнался страх, и еще потому, что замерзли ноги: он был босиком. Деревенская церковь стояла на самом высоком месте, а сама деревня стояла на горе. Так что бежал он все время вверх, в гору. Тяжело, но все же добрался — и теперь был у цели. Посмотрел на звезду: она сверкала спокойно, ободряюще, будто ждала его. «А вдруг, — подумал он, — дверь на колокольню заперта?» Педро решил проверить. Колокольня была очень высокая, и подняться на нее можно было только войдя в дверь, что выходила на улицу. Легонько толкнул ее. Она подалась. Педро удивился, но тут же сообразил: раз дверь открыта и колокола не воруют, то, значит, они очень тяжелые. А звезды? Неужели никому не пришло в голову, что их можно украсть? Это же просто. Он был так рад, что дверь оказалась открытой, и не обратил никакого внимания на то, что она скрипнула. А ведь это кто-нибудь мог услышать. Потом испугался. Тихонько толкнул ее, она опять скрипнула. Слабо, еле слышно, но в полной тишине Педро показалось, что она скрипит на всю округу. Он замер. Холодный пот выступил у него на лбу. Теперь дверь была приоткрыта. Оставалось решиться и войти. Осторожно, боком, чтобы дверь опять не скрипнула, он проскользнул внутрь. Внутри было темно. Педро, конечно, предполагал, что здесь темно, но вообразить такую кромешную темноту просто не мог. Пахло мышами, воском и гнилью. Вперед он продвигался на ощупь. Холодные камни, к которым прикасались его руки, пугали его, словно покойники, а те, что под ногами, — нисколько: ведь от них холодно только потому, что он босой, без ботинок. Он дошел до лестницы и стал подниматься. От тяжелого запаха начало поташнивать. Но это прошло, как только он глотнул свежего воздуха. Добравшись до конца винтовой лестницы, Педро увидел черное гладкое небо. А на нем звезды. Эти звезды он видел и раньше, много раз, и знал, что достать их невозможно. На колокольне он решил перевести дух. Подтянул спадавшие штаны. Здесь висели два больших колокола и один маленький, а рядом оставалось пустое место. Теперь он должен был подниматься по совсем узкой лесенке, а потом еще по одной, железной, идущей снаружи, с нее был хорошо виден церковный двор. Но Педро, карабкаясь по ней, вниз не смотрел. Только вверх, на звезду, которая теперь была совсем близко. Когда же и эта лестница кончилась, Педро увидел, что до звезды ему не дотянуться. И пополз на самый верх колокольни, то сгибая, то выпрямляя ноги, как лягушка. Колокольня заканчивалась каменным шаром с вделанным в него железным прутом, на котором сидел петух. Схватившись за прут, Педро понял, что надо влезть на петуха. И влез. Осторожно, очень осторожно — ведь тот качался под тяжестью его тела. Оседлав петуха, Педро крепко обхватил ногами железный прут. Теперь руки его были свободны, и он потянулся к звезде. Петух закачался, но Педро не посмотрел вниз, а только крепче сжал ногами прут. Потом, держась за петуха левой рукой, правой дотянулся до звезды и взял ее. Это было не трудно: она легко покинула свое место на небе. Педро сунул звезду за пояс штанов — карманов у него не было — и стал спускаться. Как же будет досадно, если вдруг звезда выскользнет и, упав на камни церковного двора, разобьется вдребезги! И он решил зажать ее в зубах. Но и тут он все время боялся, что уронит звезду, и в особенно трудных для спуска местах что есть силы сжимал зубы. А став на твердую землю, побежал домой, но то и дело останавливался, чтобы полюбоваться звездой. Она была прекрасна. Чем-то напоминала светлячка, но больше, гораздо больше. Да нет, совсем другая. Теперь Педро это видел. И вдруг он усомнился и, обернувшись назад, решил проверить, действительно ли та самая звезда у него в руках. Да. Это была она. Потому что на ее прежнем месте зияла некрасивая черная дыра, очень похожая — чем именно, он не понимал — на ту, которая появилась у него во рту, когда выпал зуб. Подойдя к дому, он влез в оставшееся открытым окно и лег в постель. Какое-то время он любовался звездой, держа ее в руках, но потом спрятал в коробку и крепко заснул.
Проснулся он поздно. Мать даже удивилась, что он так заспался. Впрочем, ничего особенного в том не было: кто скачет целыми днями, должен когда-нибудь выспаться. Но вдруг Педро закричал на весь дом не своим голосом. На крик прибежала встревоженная мать, не понимая, что с ним такое могло приключиться. А Педро, еще до конца не проснувшись, бормотал:
— Украли! Украли!
Мать, конечно, пыталась узнать, что же у него украли. Но тут он умолк. И она, решив, что ему приснился дурной сон, сказала:
— Давай-ка вставай. Совсем заспался. День на дворе!
Но то не было дурным сном! То было явью. Как только Педро проснулся, он сразу же открыл коробку, чтобы посмотреть на звезду. Ее не было! Вернее, была, но не та, а совсем другая, очень похожая на все звезды, сделанные из жести. И тут ему пришло в голову, что кто-то, пока он спал, подменил ему звезду, не иначе. Ну что еще можно было подумать, увидев такое! Правда, она поблескивала. Так ведь и жестяные звезды блестят, особенно днем, когда светит солнце. Как раз так, ничуть не ярче, и блестела она этим утром. На солнце все блестит — это ни для кого не секрет. А вот вчера ночью звезда излучала свой собственный свет. Но Педро ничего не сказал матери о звезде, потому что был уверен: задаст она ему трепку. А отцу и подавно — подбавит. И Педро молчал и весь день сидел дома грустный: бегаешь и прыгаешь, когда тебе весело. К еде, которую поставила перед ним мать, он не притронулся.
Мать заволновалась.
— Да уж не заболел ли ты? Что с тобой?
Педро очень серьезно ответил, что у него болит голова. Но у отца на этот счет были свои соображения: видно, напроказничал и боится взбучки. И он спросил его:
— Натворил что-нибудь или, может, собираешься?
Покраснев до корней волос под пристальным взглядом отца, Педро принялся за еду и съел все подчистую, чтобы скорее отстали.
И вот вечером, когда мать, уложив Педро, ушла и унесла лампу, оставив мальчика одного, случилось невероятное. Ему велели спать, но сон не шел. Устав ворочаться с боку на бок, он открыл глаза и затих. Но тут вдруг заметил льющийся из-под кровати свет. Он испугался и хотел было закричать, как вспомнил о ней, о звезде. В самом деле, свет исходил от нее. Он в этом убедился, как только вытащил коробку: крышка оказалась приоткрытой. Сняв крышку, Педро увидел свою звезду. Она сверкала так же, как вчера ночью, когда он принес ее домой. Осторожно вытащил он ее из коробки, и вся комната наполнилась светом. Так со звездой в руках и сидел Педро до тех пор, пока глаза его не стали слипаться. Тогда он, как вчера, убрал ее в коробку. Проснувшись чуть свет, он опять решил проверить, на месте ли звезда. Звезда была на месте. Но не светилась. Тусклая, со ржавчиной по краям. Зачем ему такая? Ведь даже та, что украшает носилки в дни церковных процессий, или те, из серебряной бумаги от шоколада, которые он иногда находит на улице, и то лучше. Его бросало то в жар, то в холод от таких раздумий. Неужели это всего-навсего железка? Он несколько раз открывал и закрывал коробку, надеясь, что звезда засверкает. Напрасно. Она была тусклой и ржавой. И только вечером, когда лег спать и мать унесла лампу, Педро вытащил коробку из-под кровати и застыл от изумления: сквозь щели лился радостный яркий свет. Педро открыл крышку, и в комнате стало светло как днем. Сначала он, конечно, обрадовался, а потом загрустил: ведь звезда его светит только ночью, когда он спит.
На следующий день в деревне поднялся страшный шум. Такого не бывало, даже когда мужчины, заспорив друг с другом, пускали в ход ножи. Виновником оказался дряхлый-предряхлый старик, который, сидя на балконе своего дома — он давно был парализован, — принялся громко причитать, говоря о каких-то странных, никому не понятных вещах. Всем стало интересно, что же его так встревожило, но старик то и дело замолкал — его душил старческий кашель; и никто ничего понять не мог. Обратились к Сигарре-гитаристу. И вот, поднявшись на балкон и приложив свое музыкальное ухо к губам старика, Сигарра сумел разобрать вылетавшие из его уст невнятные слова. А когда Сигарра понял, в чем дело, то сам оглушительно заорал:
— Звезду украли!
Какую звезду? Обалдевшие люди переглядывались, пытаясь что-либо понять. Но никто ничего не понимал, а Сигарра, не объясняя, продолжал орать, весь багровый от злобы, потрясая воздетыми к небу руками:
— Бандиты! Воры! Все равно дознаемся, какой такой сукин сын совершил это преступление. И в тюрьму, в тюрьму!
Педро тоже был там и, услышав все это, бросился бежать прочь. Отбежав на довольно приличное расстояние, он обернулся. Сигарра не унимался, а, наоборот, еще громче кричал, все больше и больше распаляясь.
Педро хорошо знал старика. Бывало, тот, сидя на балконе, частенько подзывал полюбившегося ему мальчугана, чтобы поговорить с ним. Старик даже фантики ему дарил, а совсем недавно подточил острие волчка, чтобы он мог расщепить им волчок Руя — парнишки, все время побеждавшего Педро в игре. Но больше всего Педро любил слушать бесчисленные истории, которые знал старик. По правде говоря, тот знал не больше трех-четырех историй, но Педро они так нравились, что он мог слушать каждую по нескольку раз. Вот и выходило, что старик знал их очень много. Глаза у старика были добрые. Все в морщинках от старости, но добрые. Если бы не он, никто бы и не заметил пропажу, потому что днем все в деревне работали, да и звезд на небе не бывало, а ночью, когда они появлялись, все спали. А если и не спали, им некогда было смотреть на звезды — хлопот хватало и без них. А старик — тот не только не мог работать, но, похоже, и спать не мог. Вот и коротал он долгие бессонные ночи, глядя на звезды. Только потому и обнаружил, что нет одной звезды на месте. Конечно, кому же понравится, когда то, что считаешь своим, исчезает. Хотя в такой-то жизни звездой больше, звездой меньше — не все ли равно?! И сеньор Антонио Говерно, очень богатый и очень уважаемый человек в деревне, тут же высказал то, что вертелось у всех на уме:
— Нет, подумать только! Поднять такой шум из-за звезды! Не нашли ничего поважнее. Да пусть хоть их все украдут, я сна не лишусь.
Но Сигарра стоял на своем, твердо убежденный, что это совсем не такой пустяк, как кажется:
— Вот уж нет, сеньор Говерно. Вот уж нет! Сегодня одна звезда, завтра другая. Звезды жизнь украшают — это ни для кого не секрет. А украли самую красивую. Могли бы взять и похуже. Так нет, именно эту, самую красивую. Нельзя такое допускать, нельзя.
Сигарра говорил без умолку, приводя все новые и новые доводы, и так возмущался, что очень скоро многие стали на его сторону. Ведь не может же человек возмущаться просто так, без причины. Матери Педро, говоря откровенно, было наплевать на то, что украли звезду. Звезд много, и кричать о пропаже одной звезды — все равно что сокрушаться из-за потерянной маслины. И потом она только летом, после трудового дня, и то не каждый вечер, выходила на порог дома подышать свежим воздухом и смотрела на звезды. А чаще не смотрела. Какая нужда глядеть на них все время — раз увидела, и хватит. Отец же просто смеялся: с ума, что ли, все посходили? У него украли мула, одну-единственную курицу, которая вот-вот должна была снести яйцо, горшок с коровьим навозом, который он целую неделю собирал, чтобы удобрить землю под капусту, — и никому никакого дела! А тут звезда. Но так как он не хотел поддерживать этого не по заслугам спесивого Говерно и очень хотел уважить старика, приходившегося крестным отцом его Лене, то спросил, кто же этот прохвост, который украл звезду. За ужином только и разговоров было что о звезде. Педро делал вид, что ничего не слышит. Он, чувствуя свою вину, постарался как можно скорее поесть и забраться под одеяло, чтобы его не видно и не слышно было. И коробку не трогал: не дай бог мать и отец увидят звезду. А когда о ней все забудут — должны же когда-нибудь забыть, все забывается рано или поздно, — он снова будет открывать коробку и любоваться своей звездой.
Со временем о звезде забыли. Тогда-то он и открыл коробку, но чуть-чуть, чтобы не искушать дьявола.
Как раз этой ночью, когда уже все спали, мать вдруг забеспокоилась, что забыла пригасить огонь, — не случилось бы пожара. Совсем она его, разумеется, никогда не гасила, чтобы не ходить к соседке Питароте. Та имела обыкновение, когда к ней приходили за огнем, поднимать такой шум, точно пришли за ее душой. Проходя мимо комнаты сына, мать вдруг заметила под дверью яркую полоску света. Какое-то предчувствие охватило ее. Ей стало страшно — не надумал ли Педро подпалить дом? Она решила поймать его на месте преступления и выпытать, где это он раздобыл огонь, поэтому тихонько приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Да так и застыла на пороге с раскрытым от изумления ртом. Педро сидел на кровати, а в руках у него была звезда. Лицо его светилось от счастья, руки, казалось, горели огнем. Мать не поверила глазам, но, видя восторженное лицо сына, пришла в ярость, подошла к нему и выхватила звезду. Но тут же, громко закричав, бросила ее на пол. На крик прибежал проснувшийся отец и застал обоих плачущими. Педро плакал, сам не зная почему. Скорее всего, потому, что всем было безразлично, почему он плачет, а мать плакала от боли: обожгла руку. Звезда же не разбилась. Она лежала на полу и заливала комнату ярким светом. Мать, придерживая здоровой рукой обожженную, продолжала голосить. Пожалуй, слишком громко: могли услышать соседи, и отец решил положить этому конец, прикрикнув на них. Матери он сказал:
— Смочи руку уксусом и приложи соль. Утром поговорим.
Утром весь приход болтал о случившемся. А главное, говорили, что некрасиво, мол, так обманывать людей и называть вещи не своими именами. Какая же это звезда? Ничего похожего. Спросили лудильщика, и тот подтвердил, что не звезда это вовсе. Она даже не из железа, а из какого-то странного, неизвестного ему металла. Теперь и сомнений быть не могло. Не звезда это, нет! Разве что поделка, годная как украшение на масленой неделе. И все хором подхватили, что на масленицу она сгодится, хотя несколько минут назад никому это в голову не приходило. Тут с перепугу плачущий Педро сказал:
— Она же только ночью звезда! Только ночью!
Да, она была звездой только ночью, и Говерно, выдавая себя за человека знающего, сейчас же стал объяснять этим болванам, что звезды — это каждому известно — светят ночью. В полночь станет ясно, звезда это или не звезда и где ей положено быть. И вот в полночь вся деревня собралась на церковном дворе. А поскольку Антонио Говерно любил подавать пример, он велел своему сыну показать себя мужчиной и вернуть звезду на место. Сын Говерно позвал в свою очередь Пананана, чтобы тот помог ему принести из магазина две лестницы. Педро стоял со звездой в руках. Пананан пошел за лестницами. И вот, когда он принес их, сын Говерно, который то ли потому, что не поверил в эти бредни об ожоге, то ли потому, что забыл об этом, то ли потому, что торопился показать себя мужчиной, взял звезду из рук Педро и, взвыв от боли, выронил ее. Адским огнем обожгла она его руки. Педро успел ее подхватить: он боялся, как бы она не разбилась. Вот тут-то отец Педро, подняв руку, потребовал тишины. Когда все замолчали, он сказал:
— Мой сын взял звезду, он и вернет ее на место.
Все в деревне нашли его решение справедливым. Вот это отец, вот это рассудил. Педро молчал: ведь его никто не спрашивал. И так же молча со звездой в руках пошел он к колокольне. Все ждали, что он вот-вот появится там, на самом верху. И действительно, они увидели его, когда звезда, как яркий костер, вспыхнула меж колоколов. Каждый был уверен, что Педро будет подниматься по лестницам, принесенным для сына Говерно. Отец крикнул ему снизу:
— Держись крепче за поручни, слышишь?!
Но Педро даже не взглянул на него и исчез внутри колокольни. Внизу все замерли в ожидании. И снова со звездой, теперь привязанной к поясу и освещавшей все вокруг ярким светом, появился Педро. Спокойно, очень спокойно поднялся он до вделанного в каменный шар железного прута, потом стал карабкаться на петуха. Отец, стоя внизу, подбадривал сына. Все в голос вторили ему. И только мать, опустив глаза, призывала на помощь всех святых. И они помогли. Педро очень быстро оказался верхом на петухе. Не торопясь отвязал звезду. Красивая, она сверкала в его простертой к небу руке. И поставил ее на место. Все онемели от восторга. Только глубокий вздох вырвался из груди каждого. Но никто не заметил, что, оказавшись на прежнем месте, звезда вдруг стала не такой яркой, какой была раньше. Почему?.. Может быть, потому, что ее испугал этот всеобщий вздох, а может… Может, потому, что нога Педро, когда тот спускался, соскользнула с железной лестницы и он, широко раскинув руки, полетел вниз на булыжник церковного двора.
Все оплакивали его смерть. А Сигарра целый год носил траур. Он посвятил Педро несколько стихотворений, положил их на музыку и пел под гитару. С тех пор прошло много лет, а песни о Педро и его звезде все еще поют. Звезда там, на своем месте. И теперь каждый знает, что это — звезда Педро.
Святорез
Город был темен от многих веков, покрывавших его чернотою. Потому что прошлое всегда темно, отчего и говорится: «во мраке времен» и тому подобное. Но улица, где он жил, была из всех самой темной, и отсюда, пожалуй, пошло ее название, а именно Темная. И тем не менее, как будто было все еще не так темно, как нужно, был и того темнее раствор, где он работал, — вытянутая в длину пещера. Так что ночи с днем оставалось только спорить, когда чье наступало время, до того они походили друг на друга. Хотя, впрочем, была между ними разница. Дело в том, что в отличие от других растворов тут свет горел днем, ночью-то ведь, конечно, работа прекращалась. Но то, что выходило из этого труда, то есть из рук святореза, радовало глаз, словно праздник. Большие ангелы, уже взрослые, с крыльями до пят, ангелы-малютки, у которых крылья едва распускались, как голяшки у молодых петушков, — этих он называл Херувимами (то ли Серафимами?), Пречистые Девы на любую молитву — с особым прилежанием к Владычице О, которую можно было бы назвать фирменным товаром, и святые на любую надобность, из которых больше производили, разумеется, пользующихся особым спросом, на каждодневные надобности, Христы, распятые или еще в Кане Галилейской, и игрушки, совсем не имеющие отношения к церкви, — пастух с палкой, жница с серпом у груди и в юбке, зашитой между ног, чтобы можно было наклоняться без страха, что юбка задерется, Зе-Паковио, говорящий «на-ка вот» с соответствующим жестом и объяснительной надписью, или Зе-Паковио на корточках и со столь же наглядным объяснением позы, и разные животные, вроде собаки, кота, курица, только что снесшая яйцо или залегшая, поджав ноги, с крышкой на спине, чтобы можно было открыть и положить что-либо внутрь, и двойные фигурки, вроде мужика с ослом, пробка в виде петуха, — топчущего курицу, с распущенными до земли крыльями, и целые наборы фигурок, вроде музыкантов из оркестра, которые различались друг от друга только инструментами, и еще разные герои, к церкви не имеющие отношения, но в народе чтимые, вроде Короля, в котором было, впрочем, некое насупленное величие и даже бычачье какое-то обаяние в голове, клонящейся к медалям, или вроде Свистульки-футболиста, негра в форме «Униао». Многосложное воображение людей всегда находило тут себе необходимую пищу. И не только людей неимущих, пролетариев, но и других, кого, собственно, уже и людьми не называли. Можно даже сказать, что эти-то и были самыми лучшими клиентами, потому как у них кошелек был лучше, собственно, он назывался уже не кошелек, а бумажник. Распятия, например, рвали с руками. В большом ходу также была Пречистая Дева, и не только с Младенцем во чреве, то есть Владычица О, которую, собственно, больше всего спрашивали туристы-иностранцы и те из своих, у кого вкус потоньше. Нет, был спрос и на всех других, начиная с Царицы Ангельской, с Херувимами (то ли Серафимами?) у ног, и кончая Умягчением Злых Сердец, широко расходившейся среди пролетариев, у которой сердце было наружу, с частоколом из мечей. Расходилась также и фигурка Короля, тоже в самых неблагополучных слоях общества, под понимающее одобрение в самых благополучных слоях, умилявшихся на подобную почтительную преданность народа Его Величеству и на трогательно-простодушный вкус святореза, который таким-то образом сближал августейший монарший образ с кротким образом бычьим. Животные же в собственном смысле слова украшали буфеты в столовых, столики в гостиных, даже спальни, как, например, фигурка петуха на курице. Однако, как явствует, Свистулька по тиражу побивал всех прочих. Потому как, если изделие каждого артикула в каком-то смысле отвечало определенным классовым интересам, футболист удовлетворял потребности единственно известного общества без классов. А поскольку страна была маленькая — миллиона три (то ли четыре?), — можно сказать, что всю ее наполняло искусство святореза. Именно в этом искусстве, помещающемся между ним и всею нацией, гармонично становились реальностью религия, политика, смех, нежность, мечты личные и мечты коллективные. Для такого массового производства, конечно же, требовался штат квалифицированных рабочих. И у святореза они были. Но в каком-то смысле у него их как бы и не было вовсе. Потому что за долгие годы работы он так и не встретил ни в ком истинного призвания к игрушке. С одной стороны, казалось бы, даже неплохо, потому что можно было не опасаться конкуренции. А с другой — плохо, потому что это делало необходимым постоянное его наблюдение, лишало его возможности хоть на минуту отлучиться из раствора. Нужно было приглядывать за всем, все объяснять — от того, какой формы ноздри у Короля, и до того, какой формы труба у музыканта. Несомненно, если рабочий набил руку, скажем, на Зе-Паковио, или на Распятии, или даже на Его Величестве, он с легкостью воспроизводил знакомую модель. Но святорез не мог, естественно, этим удовлетвориться, и каждый раз, едва останавливалась вся эта круговерть, он без устали искал легкое неопределимое последнее прикосновение искусства, которое рождалось в голове (к тому же довольно-таки крупной), как заявлял он, с криком стуча по ней:
— Отсюда надо брать, отсюда!
Отчего каждая вещь и становилась действительно единственной и неповторимой. Как всякий художник, о чем он и сам говаривал, имел святорез, однако, право на свой маленький порок. Впрочем, поскольку он жил в мире своеобычном, а порок — нарушение правил мира обычного, то и был это, пожалуй что, и не порок, в конце концов. Так или иначе, но была там рядом таверна, и он захаживал иногда туда размочить вдохновение, а пожинать плоды его отправлялся подальше, где потайной игорный дом, уже к ночи. И случилось, примерно говоря, что задержался он как-то за выпивкой дольше обычного, а работник, приставленный к Зе-Паковио, со спущенными штанами, осмелился сам по себе разрешить все трудности темы. Святореза же по возвращении охватил приступ ярости, и он запустил ему игрушку прямо в физиономию, взяв, впрочем, не тот прицел. Потому что сразу было видно, что в лице Зе-Паковио было не выражение натуги, а какой-то скорее идиотский смех; самое главное тут в том, что в результате из всего этого вышло что-то неправдоподобное и слоново-тяжеловесное, далекое от изящества концентрических скруглений, истончающихся и возвышающихся в апогей совершенства. Дерзких попыток в подобном роде было всего одна либо две, в том числе со специалистом по Свистульке, который работал и музыкантов и пристроил одному мяч у ног, а дудку в рот, или со специалистом по Королю, сделавшим уж совсем быка. Так что никто больше не впадал в искушение.
И вот, против раствора святореза жил больной паренек. Отец пытался подыскать мальчонке какое-либо занятие, перебрал многое — от каменщика до плотника и маляра, даже до самого смирного — сапожника. Но, может, оттого, что в каждом требовалась сила, которой у него не было, а может, оттого, что святорезов раствор был всего ближе его призванию, да он и торчал там часами, порою и игрушки делал, отец попросил мастера взять парня учеником.
Тот смерил мальчонку с головы до пят холодным оценивающим взглядом, словно никогда его и не видал, приказал вытянуть руки, ладонями вниз и вверх, растопырить пальцы, потом собрать, приказал даже повернуться кругом, пройтись, чтобы посмотреть осанку, — и отец уж подумал, что сейчас он станет смотреть зубы, как у лошади. Но гораздо больше и внимания, и времени уделил святорез изучению глаз. Он положил парню руки на плечи, отстранил его чуточку от себя, стараясь прокопаться взглядом до самого предполагаемого местонахождения у него призвания. Потом отпустил, придя к выводу:
— Дерьма не стоит. Но глаза обещающие.
И незамедлительно тот подключился к производству. Обязанности у него поначалу были несложные — сбегать, куда пошлют, поднести материал, когда его не случалось под рукой, а то оприходовать щелчок по кумполу от кого-либо из старших, как положено любому ученику. Поручения выполнял быстро, щелчки по-умному сносил за должное; но когда приходилось работать с игрушками, времени у него выходило всегда больше. Он разглядывал их так и сяк, заходясь от их форм и красок, словно перед его глазами было что-то до него никем не виданное. Вскоре он уже раскрашивал то одну, то другую второстепенную деталь. Потом ему стали позволять вырезать то ту, то другую форму, подсовывая шутки ради самое старье, а когда хозяин уходил, ему поручали резать Зе-Паковио, сидящего, как водится, орлом. Но ученик на шутки не обижался, а работал над вещью с любовью. И выходило даже так, что, против остальных, все у него получалось лучше, когда хозяина там не было. И однажды, возвратясь от соток своей страстишки, тот завопил, восхищенный работой парня, как раз Паковио, сидящим спустя штаны. Он держал ее в руках, выпучив глаза и мгновенно стихши, разглядывал, зачарованный, и не самую человеческую фигуру, которую делал как раз не парень, а именно остальное, тоже человеческое, как он знал доподлинно. Толстым и подрагивающим пальцем — соразмерным его слоновому телу — он чуть ли не испуганно водил по нежным закруглениям, концентрически подымавшимся к самой тонине́ навершия. И с глубоким волнением, от которого у него перехватило голос, он смотрел на ученика, словно на какого-то бога, которому пришла идея зайти к нему в раствор. С той поры он стал присматриваться к мальчишке особо внимательно. Святорез поручал ему другие ответственные операции, вроде живота Богородицы, мяча Свистульки, какой-либо музыкантской дудки попроще. И поскольку восхищение его было так велико, что ему хотелось видеть руки парня в работе, он вставал подле того, чуть что не дыша, а глаза лопались от внимания. И говорил ученику:
— Мягче. Вот тот обвод. Скромней, малец. Так. Нет, нет, так. Это живот, ты же знаешь. Это Спаситель мира. Нет, нет. Эта рука ложится заботливо, она ведь не арбуз щупает.
И тому подобное. Но, если мастер объяснял парню, что говорится, «под руку», выходила почти всегда чепуха. Тогда святорез подымал крик, обзывал парня скотиной, а как-то раз дошел до того, что шмякнул игрушку оземь. Мальчишка ударился в слезы, и потому мастер развернулся, пошел и принял двойную дозу. Кроме как двойной, было не залить досаду, потому возвратился он не так скоро и с необычным блеском в припухших глазах. А если его надежды были напрасны? А если все это был самообман? Да как же можно, чтобы этот придурок не отличал живота от тыквы, обыкновенного кларнета от штакетины? А вдруг малого по случаю вдохновляют одни самые примитивные вещи, вроде нужды Паковио? Ведь правда, правда, это выходило у него поразительно. Несравненно по существу. По выдумке. Словно впервые это происходило в мире и было делом не человеческим, а творением божиим.
И вот как-то раз святорез отправился по свою вечернюю литровочку и не вернулся. Работа продолжалась, парень взялся впервые за Распятие и не обратил внимания на заминку. Однако порядком спустя игрушки в руках других рабочих стали останавливаться или вдруг расти какими-то невероятными формами, будто недоноски или калеки. Тут кто-то взглянул на часы и пошел подождать на улицу. И поскольку время запирать давно уже миновало, но не самоуправствовать же, не запирать же без приказа, то отправили посла туда, где находил себе удовлетворение обычно святорезов порок. Только там сказали, что сегодня вечером не было, что, может, дома или в таверне ниже, потому как вчерашний день у тех открыли новую бочку, и не напрасно, надо по правде сказать, если конкуренцию в сторону. Но ни там, ни дома. Жена между тем, несмотря ни на что, не особенно разволновалась — только бы раствор закрыли и принесли ключ. И несколько дней, даже недель, так все и шло, под покровом тайны. Пока в один прекрасный день не понабежали кредиторы, и все прояснилось. И раствор в самом деле закрылся. Или, собственно, открылся снова. Поскольку печень у человека, если целый божий день раздражать ее винищем, начинает болеть и отказывать, то святорез оказался всего-навсего в столице, чтобы привести ее в порядок. Это и было установлено. А открылся раствор, кроме того, под началом парня. Ввиду же этого, раз игрушки еще не деньги и поскольку с открытием раствора можно было получить назад монету или хоть часть ее, кредиторы в полном порядке оттянулись на исходные позиции. Даже после того как определилось, что в починке печени есть свои трудности, требующие времени, проблем не возникло. На деле у жены было сознание собственных обязанностей, но не очень-то ясное. То есть монету, приходившую ей в руки, она не очень отличала от той, которая должна была уйти из них. Или наоборот. Ну а коль скоро аппетит приходит во время еды, а дальше в лес — больше дров, заимодавцы помягчели от первых деньжат, которые получили, и жена управлялась на вторые, которых они уже не получали. Поскольку, собственно, долги-то многие были игроцкие. А жена была не особенно образованна и не очень-то сведуща в кодексе такого рода обязательств.
Между тем малый снова заработал, напористо и вдохновенно. И таким макаром, что все знатоки по королевству дивились на работы, даже те, кто никогда, чтобы выказать себя знатоками, не удивлялись ничему нимало. Конечно же, время от времени святорез им руководил. Но это было так туманно, что на руководство не тянуло, поскольку, ясно же, не давало определенных результатов.
— Сын мой, — он говорил, к примеру, — будь внимателен к себе. Слушай то, что тебе нужно высказать, только не пытайся расслышать все.
Или вот:
— Давным-давно ты потерял одну вещь. Смотри, найдешь ли ты ее. Только не пытайся узнать, что это такое.
Или еще:
— Накорми голодного, ибо это дело сострадания. Но сам ты должен умереть с голоду.
Все это он высказывал в письмах, которые парень хранил в самых неожиданных местах. Только в один прекрасный день кто-то случаем прочел их. Хохот стоял всеобщий, сообразно с общим взглядом на вещи, а после, когда уже отсмеялись, стали допускать, что хозяин спятил. Не все его высказывания были, впрочем, что называется, бредятиной. Одно из них, например, после того, как заставит задвигать челюстями и чем там еще смеются, приводило на ум, и куда там еще надо, свой серьез. Звучало оно так:
— От детей удовольствие, только когда мы их делаем. Потом все это негодники, кто больше, кто меньше. Не верь им особенно, сынок.
Только эти придурочные афоризмы действовали на парня как удар грома, запуская в нем какой-то мотор. Христы, Приснодевы, и миляга быкообразный Король, и Свистулька, и собаки с кошками, и петух, топчущий курицу, и все древо жизни, от самого там верха и до самого нашего низа, — все множилось и расцветало у него под руками, набирало красоту и благоухание, подобно цветам, которые тем больше становятся цветами, чем они краше и благоуханнее.
И вот однажды, вполне естественно и ни с кем не расплатясь, святорез вдруг помер. Скоропостижная эта смерть несколько озадачивала, потому как заболевания печени обыкновенно дают предупреждение заранее, чтобы необходимым образом приготовиться. И все ж так и вышло — нежданно-негаданно преставился. Жена закрыла раствор, отправилась в столицу все устраивать и возвратилась в еще большем трауре, чем была до того. Само собой, кредиторы дожидались момента броситься на нее, узнать, чем она дышит. А она заявила, что дышать ей нечем, разве если взять что взаймы. И правда, открывши раствор, тотчас и увидали, что на складе никаких игрушек не было, а была одна темнота, в которой их делали. Поскольку же, кроме этого, не было и сырья, чтобы отработать долг, который на этот раз состоял в том, чтобы вернуть хозяевам то, что им принадлежало, срок покрытия долгов положили ко второму пришествию. А долгов было много, и таких, про которые даже жена не могла догадываться, чего бы там ни рассказывал ей муж в кровати. Потому как, кроме тех, кто твердил, что карточные долги — дело святое, и этого, из главной таверны, была еще ватага содержателей, так сказать, вспомогательных таверен, и поставщики краски и глины, и даже поставщики вещей ничем не предусмотренных — вроде шикарных платьев и золотых украшений, начиная от серег с жемчугом и кончая брошью и еще одними серьгами и даже каким-то кольцом то ли с камнем, то ли без, в котором красовалась вовсе не жена, у которой и обручального-то не было, потому что по своему времени и обычаю держалась она иначе и надевала только что медальон с мужним эмалевым портретиком, когда шла к мессе, а щеголяла во всем этом свора потаскух, что только теперь же она молчаливо признала, замкнувшись в чувстве собственного достоинства, которое во всем относящемся до мужа доходило лишь до двери на улицу и не обращало внимания на все, бывшее за нею. Справившись со всем этим позором, именно хозяйка предложила парню снова открыть мастерскую. Контракт был простой, доходы делились пополам, но, пожалуй, с перекосом к ней, или, лучше сказать, — от него, чтобы видней была ее доля. Только парень согласился, потому, собственно, что у фирмы уже было имя, а все на свете узнается по имени. Или, если говорить точнее, он все это принял с каким-то недоумением, и не из-за компромиссов в контракте, которые он считал вполне объяснимыми, а из-за компромиссов в самом себе, и ему самому неясных. Как бы там ни было, когда на его имя были выправлены необходимые заказы, раствор снова открылся.
Незамедлительно малый взялся за работу — с несвойственным ему беспокойством. Ко всякой вещи он приступал со страхом, с сомнениями, на которые времени уходило больше, чем на самую работу. Начал он с Паковио, которого считал более легким, то ли более сообразным своим возможностям, а то ли просто менее ответственной работой. Вскоре, однако, он увидел, что, откуда бы он ни начинал всерьез работать, с верхней ли части, с нижней ли — которая, собственно, была частью самой высокой по искусству, требовавшемуся для исполнения того, что должно сделать так, чтобы и незаметно было, что это сделано, — с гримасы ли натуги начинал бы он или с результата этой натуги, незамедлительно формы начинали выплескиваться за пределы, поставленные искусству, и чудовищно утверждались там, куда власть искусства уже не досягала. Тогда он бросил Зе-Паковио, занялся другими фигурками. Но с тем же результатом. Христы обезображивались, у Богородиц выпирал лишний живот, у Свистульки раздувало правую ногу, а левая высыхала. Но особенно безобразны были лица и их составные части. Начав, например, лепить нос, руки сновали и сновали над ним, но догнать уже не могли. Нос вырастал ужасающе и останавливался только тогда, когда ему становилось невмоготу. Так что раствор заполняли чудища, а заказы шли на убыль, естественно, до такой степени, что хозяйка всерьез подумывала снова закрыть раствор. Она спрашивала парня, не заболел ли он, или, может, он думает, что это магазин карнавальных принадлежностей. А тот отмалчивался, не знал, со слезами на глазах, что ответить ей. Пока наконец однажды, нежданно и негаданно, в растворе не появился один покупатель и не сделал престранный заказ. Ему нужны были игрушки не целиком, а расчлененными на отдельные составные части. Незамедлительно по первому же заказу он забрал мешок носов, спиленных у игрушек. Потом он потребовал партию ушей, и чтобы были всевозможного размера и вида, толстые, остроконечные, слоновые. Потом, как бы и наугад, он заказал мешок выпученных глаз, калечные ноги, руки с растопыренными, как паучьи лапы, пальцами, даже животы арбузами, которые отрезали у Приснодев, выбрасывая остальное. Кое-кто спрашивал у него, что за причина такой околесице. Ответ был прост: если в Приснодеве главное — живот, на что нужно остальное? Никто не мог понять, зачем все это было нужно, разве что продавать как ex voto по деревням, чтобы было чем отплатить — как и обещался человек святому — за излечение от какой-либо болячки, сидевшей именно в той части тела, которой торговали в розницу. В то время не заказывались, к примеру, две дюжины Королей, заказывались самое большое две дюжины его ушей. От Свистульки требовались на деле только что партия-другая ног, чаще левых, чем правых. Были заказы и на Зе-Паковио орлом. Но не на всю фигурку целиком, а только на часть, представленную результатами его потуг. Что уж выходило за все пределы удивительного. Потому как если это подсказывала, с одной стороны, какая-то подлежащая покрытию кишечная задолженность перед специализирующимся в данной области святым, то, с другой стороны, вставал вопрос, может ли это служить ex voto, учитывая крайнее ничтожество подобной темы. Как бы там ни было, дело опять пошло на лад. Рабочие имели большой опыт, можно сказать, в такого рода работе еще с тех пор, когда святорез уходил в таверну или еще куда, как теперь выяснилось. Так что материал на заказы был у него всегда. И продолжалось это несколько лет, покамест вся страна не была покрыта обломками игрушек. Не прошло это незамеченным и для органов Информации. Нашелся даже один тип, явившийся взять у парня интервью, чтобы прояснить все для читателей, однако парень от смущения не произнес ни слова. Так что говорил этот, тип-то. И наговорил про «культуру», «кризис», «порчу вкусов и нравов». А поскольку как раз тогда Король чудом увильнул от предназначавшейся ему пули, газетчик приплел и это. Поскольку же образованные классы («даже, увы, сторонники правопорядка», говорил он) малость поохладели к мессам и водосвятиям, интервьюер эту темку прихватил тоже. Потому что — от него-то и узналось это — как раз эти классы скупали большую часть обломков и обрубков.
Но вот вдруг все переменилось. Действительно, в один прекрасный день, словно бы в мире и не могло случиться ничего более естественного, святорез опять вошел в раствор и сию секунду начал раздавать приказы. Народ, естественным образом, удивился, выдохнув положенное «ох», при том что кое-кто удивился даже чрезмерно, бухнувшись об пол замертво. Потом, уже немного успокоясь, все навалились на святореза, чтобы понять, человеческой ли он породы, и кое-кто даже пощупал его, даже там, где и не след бы, чтобы узнать, всамделишный ли он. Он же правда был всамделишный, как заключили все, молча переглянувшись. Что же до объяснений, то хозяин не торопился, отчасти потому, что малость обалдело разглядывал безотрывно все эти чудовищные кучки дерьма вокруг себя. Он уставился на парня, парень молчал, глаза — в пол. Тогда, не тратя зря времени, святорез сказал выйти всем рабочим и заперся с малым в растворе. Попеняв жестко за такое предательство, рассказал ему, что тот уже позабыл, и отправил под конец проспаться, чтобы встать с утра новым человеком.
Весть о возвращении святореза перевернула весь город, особенный эффект произведя на улицах кредиторов. Оторопелость от удивления сменилась громогласным словоизлиянием и соразмерной суетой, прежде всего у дверей правосудия. Только правосудие совсем заплуталось, пытаясь вернуть вещи в их естественное состояние. Как было возвратиться вспять? Считалось, что человек похоронен, и долги — тоже. Опять все воскрешать — Богу-то под силу ли? В конце концов, кроме рабочих, никто его и в глаза не видал, даже жена, по ее клятвенным заверениям. Раствор был оккупирован, обследован, но обнаружить хозяина нигде не удалось, хотя телосложения он был видного и потому любой бы его заметил. Решил ли он, что дело уладится и без его присутствия? Ждал ли он, чтобы шумиха улеглась? Рабочие уверяли, что видели его и трогали. Только сам малый, бледный-бледный, никак не хотел раскалываться, ошалев от расспросов. Его встряхивали, чтобы посмотреть, не обронится ли хоть словечко, — только напрасно. В действительности же огромное волнение, может быть радость, заполнило его целиком, переполнило. Что бы там ни было, но то ли потому, что все постепенно сходило на нет и даже забывалось, то ли потому, что святорез нашел себе какую-то надежную лазейку в законе, только начал он снова появляться в растворе и даже на улицах прямо днем, так что опять встал во главе всего дела. Но страстью его теперь была работа парня. Святорез усаживался рядышком с парнем, чтобы видеть, что́ тот делает, он направлял его, подгонял, шептал ему на ухо самое главное. И не напрасно. Мало-помалу носы начали утягиваться до самых человеческих размеров, животы — выделяться из рода тыкв, Паковио — становился более приемлемым во всей своей дурости. Только ненадолго проглянуло солнышко. Потому как вскоре парень стал плохо спать, сделался какой-то беспокойный, даже вспыльчивый до бешенства, что не вязалось с его всегдашним миролюбием. Дело шло, только если святорез исчезал на целый день. А это случалось редко. Он был без ума от работы парня, и, когда тот появлялся в растворе, хозяин уже был там. Парень стал грубить. Чуть что не униженно хозяин улыбался. И твердил ему тихонько самое главное про его судьбу: «Следи за собой, накорми других». И прочее.
Глупа была, однако, эта настоятельность. Потому что только святорез наговорит ему такого, как сей же момент руки парня перестанут слушаться и задурят. К неестественным размерам стремились носы, до слоновых размеров разрастались уши. Был даже в репертуаре голый младенец со своими какашками, которые тотчас оказывались размером с кучу из-под какой-то клячи. Раствор опять стал набиваться недоносками, уродами, настолько безобразными карикатурами, как будто Бог их прообразы делал спьяну. Кроме всего прочего, от святореза — и парень заметил это только теперь — шел довольно противный запах. Место, откуда он шел, иногда можно было определить очень точно, — изо рта, особенно когда он улыбался. Но другой раз, и отнюдь не редко, это был запах независимый и какой-то нарочитый, шедший не изо рта. Это кроме запаха тела вообще, особенно в начале недели, когда хозяин менял белье — но ведь кожу до конца он сменить не мог. Вышло, в общем, что глухая вражда между парнем и святорезом разбушевалась до того, что неминуемо все должно было взорваться. Взорвалось не сразу, как можно было бы предположить, потому что по мере того, как росла злость в парне, сникала спесь в святорезе. Однажды, когда хозяин опять наговорил парню про накормить голодного, парень и назови его, правда что очень тихо, мешком с дерьмом. Губы у хозяина дрожали, но смолчал. Когда же парень наткнулся у себя дома на старый револьвер с патронами и тем самым вполне годный, он решил, что последний довод обыкновенно — пуля. И начал чистить револьвер, разряжать, снова заряжать, проводить прямые от мушки к воображаемому местоположению источника своей злобы. Потом решил, что можно приблизиться к этому источнику, и счел излишними дальнейшие упражнения в цельбе. И однажды, покончив с приготовлениями и всеми подкрепляющими рассуждениями, он отправился в мастерскую с револьвером в кармане. Когда он, однако, дошел дотуда, то увидел шумную толпу чужого народа. Выяснилось, что какой-то заимодавец, больше по собственной воле, чем по закону, вскрыл раствор и намерился туда въехать со своей собственностью. Полиция была внутри и снаружи, наводила порядок, где его не было. И раствор был очищен, заперт на ключ и опечатан. Так что, то ли для того, чтобы избежать всяких грубостей, то ли потому, что тут были какие-то еще законные выгоды, святорез опять исчез.
Однако после закрытия этого раствора малый открыл другой, теперь на свои деньги. Святорез предоставил ему право на вывеску прежней мастерской, чтобы парню легче было набрать клиентуру; а парень предоставил святорезу право на часть прибыли, чтобы облегчить ему жизнь.
Для святореза тут вопрос был не только в доходе. Он и сам это скоро доказал, в первом своем письме, глубокими словами о судьбе парня, напоминая ему о долге говорить, что истина существует и заключена в нем.
— Потому что я тебе скажу, что, если ты этого не сделаешь, они не додумаются до того, что дерьмо — реально.
И вот усердные руки парня, тронутые знаньем, стали вскоре искусно открывать миру, что есть боги, и люди, и собаки, и кошки, и петухи, топчущие кур ради новой жизни, и ангелы в высях, и Паковио тут внизу, присевший по нужде, лежащей еще ниже. Он знал теперь, что святорез мог умереть всерьез, потому что теперь для него смерти уже не было. С парнем было теперь слово святореза, которое его единило с жизнью, в котором говорила правда вещей. Но не слишком близко, чтобы не вонять. Страна была маленькая, миллиона три-четыре. Это была настоящая страна. По крайней мере она существовала. Вещи все — существовали.
Письмо
Как никогда, ты нужна мне сейчас, как никогда, я жду тебя. Если бы ты пришла… Дом стоит среди оливковых и фруктовых деревьев. Неторопливо над его крышей проходит время, оставляя свои приметы: весной — цветущие яблони и желторотых цыплят во дворе, летом — дивные утра, осенью — золото созревающих хлебов. Я вспоминаю эти утра, прохладный блеск воды в душные июльские ночи и трепет земли в предрассветный час. Когда я уезжал, мой отец сказал мне:
— Возвращайся.
А мать молчаливо глядела на меня, покорная и в то же время безмятежно-спокойная, как будто судьба моя была в ее руках или она по опыту знала: в этой жизни чему быть суждено — родиться, уехать, умереть, — того не миновать.
— Возвращайся, — повторил отец.
И вот я вернулся, вернулся этим зимним вечером, когда круг жизни почти замкнут. Я открываю двери опустевшего дома, открываю окна и веранду. С наступлением темноты травы становятся высокими, а оливковые деревья темнеют. На сырой земле около дома лежат бочарный обод, заржавевшая мотыга без ручки, лейка. Мой отец любил землю. И я помню, как помогал ему резать подпорки для виноградной лозы и носить воду для поливки лука. Мать смотрела на нас с веранды, и сердца наши полнились теплом взаимопонимания.
Сколько я пережил, выстрадал, передумал! А теперь все, чем жил и дышал эти годы, кажется мне пустым и никчемным. Как видно, кто-то задолго до моего рождения предопределил мою судьбу, поставив передо мной трудную задачу жизни. Когда я приступал к ней, другие были уже у финиша. Сегодня я завещаю ее идущему на смену молодому поколению. Меня же сейчас из всего, что было дано в ее условии, волнуешь только ты и твой вопрос, который до сих пор звучит в моих ушах:
— Вернешься ли?..
Я вернулся. Растапливаю камин, и пламя оживает, как память прошлого. Тишина, будто в былые годы, когда не было нужды в разговорах и уже одно то, что мы рядом, было счастьем. Я тяну свои руки к огню, смотрю и вслушиваюсь в тишину. От тепла кровь приливает к пальцам, и они краснеют, точно угольки в камине. Ты говорила:
— Никто не знает своих рук. Чаще знают руки других. Лучше бы твои, такие ласковые, были здесь, дома, со мной.
Удивительны зимние ночи. Безмолвны. Только собаки всю ночь напролет до хрипоты лают в соседних дворах. Вот и сейчас одна никак не умолкает, старается сказать последнее слово. Когда-то и у нас в доме был пес. Дождливым утром я нашел его у порога кухни. Он насквозь промок и весь дрожал. Мать не любила собак.
— Пачкают, грызут все подряд.
Я обсушил его, дал кусок хлеба, дал имя. Мать смирилась. Хороший нюх сделал его незаменимым на охоте. Однажды… Как? Никто не знал. Его подстрелили. Это была легавая собака с человечьими глазами.
Пламя опадает. Пирамида из тлеющих угольков рушится. Лай наконец стихает. Ни луны. Ни ветра. Только звезды мерцают на черном бархате неба. Если бы ты пришла… Я, бесконечно усталый от пережитого, представляю тебя такой же тихой и значительной, как этот час на исходе ночи. Взываю к тебе после стольких канувших в вечность лет. У тебя под глазами темные круги, твое присутствие согревает, как ласка. Но тщетно, тщетно. А может… Может, есть надежда на ответное чувство, которое я хочу увидеть на твоем лице, на то чувство, которое я пронес через жизнь и сохранил в своем сердце, диктующем мне эти строки? Рядом с камином стоит глубокое кресло с подлокотниками. В нем любила сидеть моя мать. А отец — в том, которое сейчас занял я. Холодными ветреными вечерами они молча сидели здесь, смотрели на огонь и дремали. Ты говорила:
— Им не о чем разговаривать. Все сто раз говорено-переговорено!
Я открываю снова дверь на веранду, и холодный воздух освежает мое пылающее лицо. В глубине двора раньше росло фиговое дерево. Мать обычно развешивала на его ветвях веревки с рыбой. Я любил качаться на этих веревках.
— Смотри, сломаешь дерево. Вон уже и веревки оборвал.
В одну из суровых зимних ночей дерево рухнуло. И мать потом вечно меня корила за то, что я на нем качался.
Сколько воды утекло с тех пор, но память моя хранит и оживляет все в этот долгий, волнующий душу тишиной час ночи, и я взываю к тебе. Я смотрю на мерцающие звезды, которые посылают свет на забывшуюся сном мерзлую землю. И думаю: «Они хотят мне сказать что-то значительное, что-то предсказывают. Что-то должно произойти!»
— Да, надежда — лучшее, что есть в жизни.
Это говорила ты. Не потому ли моя надежда окрашена в цвета усталости и покорности судьбе? Ведь все, о чем я мечтал, что хотел видеть цветущим, все новое, что увлекало, захватывая меня целиком, без остатка, волнуя кровь, заставляя хрипнуть от крика, дрожать от злости, плакать и радоваться, — все, абсолютно все растворилось, исчезло, оставив одно-единственное — желание припасть к твоей теплой груди, в которой бьется отзывчивое сердце. О, если бы завтра, проснувшись рано утром, навстречу еще одному никчемному дню и еще одной ночи, многим дням и ночам, что отпущены мне небом, увидеть тебя, хлопочущую у очага, почувствовать ни с чем не сравнимые запахи родного дома!.. Если бы завтра ты села в глубокое кресло с подлокотниками, что стоит подле камина, и мы оказались бы рядом, и, забыв слова, молча сидели и смотрели на огонь… Смотрели до тех пор, пока наконец не сомкнулись бы наши веки.
[1] © Составление, предисловие и перевод на русский язык, кроме произведений, отмеченных в содержании знаком *, издательство «Радуга», 1986.
[2] Э. Ю. Соловьев. Экзистенциализм и франкфуртская школа. — «Вопросы философии», 1975, № 4, с. 69.
[3] Палматория — линейка, которой учитель, наказывая, бьет учеников по рукам. (Здесь и далее примечания пееводчиков).
[4] Эсторил — португальская Ривьера, недалеко от Лиссабона.
[5] Дом, домашний очаг (англ.).
[6] Здесь : я должна (лат.).
[7] Флорбела Эспанка — португальская поэтесса XX века.
[8] Назаре — центр округа Лейрия.
[9] Имеются в виду португальские поэты и писатели XIX–XX веков: Марио де Са-Карнейро, Фернандо Пессоа, Камило Кастело Бранко, Жозе Мария Эса де Кейрош, Жозе Режио, Мигел Торга.
[10] Вот так (франц.).
[11] Руссо, Анри Жюльен Феликс (1844–1910) — французский живописец-примитивист.
[12] Здесь: поблескивание (англ.).
[13] Зри агнца божьего, принявшего на себя грех мира (англ.).
[14] Он нес наши беды и наши печали! (англ.).
[15] Запаса (англ.).
[16] Синтра — бывшая резиденция португальских королей.
[17] Здесь: тенистая прохлада (лат.).
[18] Элейская школа — школа древнегреческой философии VI–V веков до н. э., представителями которой были Зенон, Парменид и другие.
[19] Доброй удачи (исп.).
[20] М., «Искусство», 1986. Перевод А. Парина.
[21] Ex voto (лат.) ( букв.: по обету) — восковые фигурки или вылепленные из воска части тела, по католическому обычаю приносящиеся в дар святому в благодарность за исцеление.
[22] Конто — тысяча эскудо.
[23] Гаго Коутиньо, Карлос Виегас (1869–1959) — португальский адмирал, известный математик, историк и географ.
[23] Сакадура Кабрал, Артур (1880–1924) — португальский морской офицер; вместе с Гаго Коутиньо совершил воздушный перелет через Атлантический океан.
[24] Милость господня (лат.).
[25] Господь, услышь мою молитву (лат.).
[26] Современный эротический словарь (франц.).
[27] Подобно вору (лат.).
[28] Краткое время жизни (лат.).
[29] Природа не терпит скачков (лат.).
[30] Перифраз из «Откровения» Иоанна Богослова, гл. III, стих 15–16.
[31] Цитата из «Песен Мальдорора» французского поэта Лотреамона, ставшая лозунгом сюрреалистов.
[32] Герра Жункейро, Абилио (1850–1923) — известный португальский поэт-сатирик.
[33] Ночника (франц.).
[34] Вода, великолепно, любовь (англ.).
[35] Ладно (англ.).
[36] Существует мир, существует семья (англ.).
[37] Вот и все (англ.).
[38] Да (англ.).
[39] И не успокоится сердце наше, пока не почиет в тебе (лат.).
[40] Аминь! (лат.).
[41] Человек-созидатель (лат.).
[42] Перевод А. О. Маковельского.
[43] Биска — карточная игра.
[44] Лига — путевая мера длины, равная 5 км.
[45] Альпаргаты — вид сандалий.
[46] Крона — старая португальская монета, равная 10 мильрейсам.
[47] Фашистский диктатор Португалии А. Салазар правил страной с 1932 года до своей смерти в 1970 году.
[48] Клоака Ма́ксима — большой сточный канал в Риме, проведенный от Форума в Тибр между Капитолийским и Палантийским холмами.
[49] Пирожки, пирожные (франц., англ., нем.).
[50] Сеу — народная форма обращения (от «сеньор»).
[51] Я получал побои (лат.).
[52] «Книга мертвых» — древнеегипетский сборник поэтических гимнов, магических формул, ритуальных текстов.
[53] Имеются в виду участники второго Никейского собора (787 г.), осудившего иконоборчество и утвердившего иконопочитание.
[54] Привет, Элен! Сегодня вы очень-очень хороши! (англ.).
[55] Тостана — мелкая монета.
[56] О ниспослании дождя (лат.).