Ремиссия так больше и не наступила, хождения не прекращались. Изменился характер этих походов и его отношение к ним — изменились со временем, после всего пережитого и множества мытарств. Он перестал считать хождение одержимостью, злой волей, овладевающей его телом и выгоняющей в глухомань (потому что для человека, привыкшего к теплым комнатам и кабинетам, школьным классам, ресторанам, судам и отелям, все остальное — сплошная глухомань). Суровый и тернистый путь вел через горы и долы, холод и жару, буераки, рытвины и бурелом, колючую проволоку на столбах, порывы горячего ветра от пролетающих рядом фур, нужду и беспомощность.

Он достал лекарства из подписанных полиэтиленовых мешочков — непревзойденная тара для транспортировки и хранения. Ссыпал таблетки небольшой горкой на полу палатки. Налил воды в жестяную крышку термоса и запил лекарства. Затем убрал мешочки обратно в рюкзак и поднялся на корточки. Сдул надувной матрас, скатал его и спальник, приторочил к рюкзаку. Сложил палатку, запихнул во вздувшийся буграми виниловый голубой чехол и пристегнул на самый верх рюкзака, чтобы на ходу она оказывалась где-то за макушкой. Загрузил несколько оставленных у костра вещей, кострище залил водой из ручья. И зашагал прочь под полной луной, прихваченной крепчающим морозцем. Нужно куда-то деть избыток энергии до начала нового похода.

Удаляясь от ручья, он прошел около мили до банкомата. Снятых наличных на ближайшее время хватит. Потом пересек улицу и заказал яичницу с кофе. Прихватил газету с соседнего стола, но ничего интересного для себя не обнаружил. Ветер, навалившись на большое витринное окно, просочился через дешевый стеклопакет внутрь. Повеяло холодом. Прохожая на тротуаре остановилась, не в силах преодолеть сопротивление ветра, и ее спутник, идущий чуть впереди, со смехом протянул ей руку. Принесли заказ. Пока Тим ел свой поздний завтрак, хлынул ливень. Вскоре, облачившись в прозрачный дождевик, Тим уже шагал навстречу ветру в направлении прибрежных источников.

Раньше он мог улечься где попало, рискуя пострадать от обморожений и солнечных ударов, недовольства облеченных властью, посягательств пауков, клещей, змей и злонамеренных соплеменников.

Пристроившись однажды ночью на ночлег у обочины, он проснулся в патрульной машине, из которой — по совокупности отягощенных неуважением к властям разглагольствований о Боге и последней битве — угодил прямиком в психбольницу на изоляционный режим. На этот раз ему назначили еще более ударный коктейль из нейролептиков и заставили принимать ежедневно до самой выписки. К тому времени у него включился инстинкт самосохранения, и необходимость обезопасить себя снова вышла на первый план. Тогда-то он и купил палатку, спальник и новый рюкзак.

Он взял за правило не засиживаться подолгу на одной стоянке. Он не мог позволить себе наблюдать, как течет время, как шелестят листья на ветру, как меняется рисунок облаков в небесной выси. Бездумное созерцание — путь к беде.

Однажды он вышел из своего бивака в лощине, перевалил через поросший соснами хребет, спустился к подножию холмов и проснулся за домом-прицепом в оборудованном кемпинге. Разбудил его ночной дождь, льющий прямо на обращенное к небу лицо. Перед глазами встал образ лощины — она стремительно увеличивалась, заполняя собой весь мир, а палатка сжималась в крошечную точку. Брошенные против воли скудные пожитки сразу обрели неимоверную ценность. Разлука с ними рвала сердце, но Тим понятия не имел, как теперь их отыскать.

Он плутал по лощине два дня — на третий начала сказываться отмена лекарств, оставшихся в палатке вместе с другими вещами. В голове гудело, дыхание перехватывало. Дойдя по главной дороге до города, он побродил по магазину мужской одежды, уныло перебирая галстуки на стойках. В итоге купил двубортный костюм и отдал на подшивку в преддверии важной встречи. Вернувшись в заповедник, он все глубже увязал в беспамятстве. Снова начал разговаривать сам с собой. Клял второго, молил Господа послать свое воинство и разгромить вражеские колесницы на переднем крае битвы, грозящей ему хаосом и гибелью. На скользкой от дождя тропке он все-таки потерял равновесие, и переход закончился на скамье для пикника, где его, промокшего насквозь и истекающего кровью, нашел парковый рейнджер.

— Мы вас искали.

— Да?

— Я от ангельских легионеров армии Господней, и горны уже трубят наступление. Давайте я вам помогу.

Опираясь на плечо рейнджера, Тим добрался до базы, где ему отдали все до единой вещи с его нелегальной стоянки — и палатку, и спальник, и рюкзак. Он принял лекарство и уснул на раскладушке в дальнем углу базы, а когда проснулся, посуровевший рейнджер оштрафовал его за отсутствие разрешения на посещение районов ограниченного доступа и за разбивку лагеря в неположенном месте, ни словом больше не обмолвившись о войске Господнем.

С тех пор он ставил палатку сразу после окончания перехода, засыпал в ней, а после пробуждения снова все скатывал. Все свое носи с собой, иначе рискуешь расстаться с самым ценным навсегда.

В небе, словно черный призрак, промчалась на околозвуковой скорости стая стелс-истребителей. Шагая мимо мескитовых посадок и типовой застройки, он вышел к салону «Веризон», где купил самый дешевый мобильный и положил денег на счет.

Он звонил ей по крайней мере раз в месяц, иногда два, чтобы она знала, где он, что с ним все в порядке, он жив. Она тоже звонила, но чаще всего нарывалась на разряженный телефон.

— Мы отъехали на двадцать миль от «Ваффл Хауса», и только тогда я осознала нашу страшную ошибку, — объяснила Джейн. — Я попросила Фрица повернуть назад, но ты к тому времени уже ушел. С чего мы взяли, будто ты лучше нас знаешь, что для тебя хорошо? Будто ты в принципе способен о себе позаботиться? Нужно было вытаскивать тебя оттуда силой. Любой бы догадался, что тебе нужна помощь. Не знаю, чем мы думали, когда тебя там оставляли, — наверное, нам казалось, что мы имеем дело с прежним Тимом. Но до меня только через двадцать миль дошло, что прежнего Тима больше нет и что мы бросили на произвол судьбы беспомощного ребенка. Фриц полетел домой, а я осталась, взяла напрокат машину и долго еще колесила по округе.

Он молчал.

— У меня уже вошло в привычку высматривать тебя из окна, куда бы я ни ехала. Даже сейчас, даже зная, что ты худо-бедно справляешься один, что ты принимаешь лекарства, я все равно высматриваю тебя, садясь в машину. И, наверное, так будет всегда. Я по-прежнему надеюсь отыскать тебя и уговорить вернуться домой. Я уже приспособилась жить без тебя, но не могу отучиться шарить взглядом по обочинам в надежде, что ты найдешься, я тебя заберу и мы начнем сначала. Как думаешь, есть какой-то неучтенный нами способ начать сначала?

Он молчал.

— Я рада, что ты звонишь. Рада, что у тебя все в порядке. Тебе бы здесь понравилось. Квартирка поменьше нашей, но для меня идеально. Я бы даже, наверное, сменила ее на еще меньшую. Сотни две квадратных футов достаточно. Я, похоже, единственный человек в Нью-Йорке, который мечтает о меньшей жилплощади. У Бекки и то квартира просторнее. Когда меня спрашивают, где я живу, приходится врать, иначе плакала моя риелторская репутация. Иногда я приплетаю наш старый дом — говорю, что живу в пригороде с мужем, они кивают. Ну да, разумеется, где же еще, по их мнению, мне жить?

Бесплатная клиника при университетском городке поражала мерзостью запустения. Тим зашел туда просто продлить рецепты. Соседи по подвальному приемному покою выглядели настоящими зомби в свете флуоресцентных ламп. Наконец его вызвали. Он подождал в смотровой, пока придет фельдшер (никого рангом выше во всем здании не нашлось). Тим вручил ему свою медкарту. Фельдшер поинтересовался, верит ли Тим по-прежнему, что Господь ведет кровопролитную битву на границах разума, отвоевывая территорию для души. Процитировал из карты.

— Насчет Бога я больше не уверен, — ответил Тим.

— Но теория, надо сказать, занятная.

— Это не всегда была теория.

Пристальный неотрывный взгляд действовал на нервы. Обшарпанная клетушка посреди рассадника недофинансированных обшарпанных клетушек наполнилась молчанием.

— Господь никогда не перестанет нуждаться в защитниках, — провозгласил фельдшер.

В словах чувствовался подвох — промахнешься с ответом, пеняй на себя. Фельдшер смотрел не мигая. То ли проверяет на признаки сумасшествия, то ли вербует в свою веру.

— Разумеется, — ответил наконец Тим.

— Нельзя заглушить глас Господень лекарствами.

— Я не буду.

Он получил рецепты и пошел с ними в аптеку.

Он обходил стороной закусочные и отели, не держал и в мыслях расслабиться на часок в баре или боулинге, иначе земные блага, вкушаемые во время передышки, делали его заторможенным и желчным во время перехода. Он продолжал присуждать победы то себе, то альтер эго — в зависимости от того, удавалось ли его разуму, воле, душе (он по-прежнему не знал, как это назвать) побороть низменные телесные инстинкты. «Он» или «оно» — но в любом случае не «я» — все так же урчал животом от голода, хотел пить и жаловался на боль в суставах и мышцах. Тим удовлетворял его потребности, стараясь не разбаловать. Он изо всех сил старался не забыть те времена, когда был не просто совокупностью нужд.

— Я не понимаю, почему не наступает ремиссия. Раньше всегда наступала. По идее и сейчас должна бы. Тогда ты сможешь вернуться домой, и мы наладим жизнь заново.

— Я этого не перенесу.

— Почему?

— Потому что, если наступит ремиссия, значит, потом снова начнется обострение, а я не хочу проходить через это снова.

— Через что?

— Отречение от всего.

— Тебе не придется. Мы справимся.

— Живи своей жизнью, — попросил он.

— Как именно?

— Торгуй недвижимостью. Будь счастлива. Выйди замуж за другого.

В трубке повисла тишина.

— Ушам своим не верю.

— Я далеко. Я живу так, как получается. И ты живи.

Он стоял у большого мультиплекса, изучая афиши и расписание. Что сейчас популярно, он понятия не имел, но по названиям мог отличить политический триллер от романтической комедии и мультипликационной полнометражки. Ему ужасно хотелось в зал. Там тепло и мягкий плюш. Куда приятнее убить два часа на бездумное развлечение, чем зябнуть на скамейке.

Наплевав на предосторожности, он все-таки купил билет. На пятнадцатой минуте фильма ему стало скучно, и он уснул. Проснулся под финальные титры, перешел в другой зал и попал на какой-то интригующий сюжет, которому пропущенная первая половина только добавляла загадочности. Когда сеанс закончился, Тим снова встал в очередь в кассу. Успел отсидеть еще полторы картины, пока ноги не вынесли его из плюшевого забытья на очередной марафон, после уютного ничегонеделанья показавшийся еще тягостнее.

Тим поклялся никогда больше не потакать подобным желаниям. Проснувшись, он свернул лагерь и снова почувствовал равнодушный взгляд вечности, две прожигающие насквозь черные дыры. Вскоре он уже смотрел какой-то матч в спортбаре и напивался в стельку.

Походив довольно долго с разряженным телефоном, он положил еще денег на счет в салоне связи рядом с магазином матрасов. Не дозвонившись до Джейн по сотовому, набрал рабочий, и там ему сообщили, что она несколько месяцев назад перешла в другую фирму.

По номеру, продиктованному на прежней работе, ответил небрежный голос. Джейн в отпуске и вернется лишь через неделю. Может быть, предложить ему другого риелтора?

— Как мило, — ответил он. — А куда она поехала в отпуск?

— Кажется, в Париж, но боюсь соврать, — вздохнул голос. — Может быть, юг Франции?

Он стоял на припорошенном снегом лугу, через который бежал ледяной ручей к рафтинговым центрам и паркингам для трейлеров, далеко от юга Франции, далеко от Парижа. На него пахнуло смертью. Не биологической смертью, дарующей покой, а смертной мукой, терзающей живых, давая взглянуть одним глазком на недоступные для них радости. Эта мука в тысячу раз страшнее любой смерти.

Он убрал телефон в карман и медленно побрел к возвышающимся вдали багряным склонам. В расщелинах на гранитной скале курчавились зеленые перистые побеги. Привалившись спиной к холодному камню, он боролся с подступающими слезами. Она всего лишь возвращается к жизни. Она делает именно то, о чем он сам просил в последнем телефонном разговоре — много месяцев назад. Сам виноват.

Он походил туда-сюда по лугу, ловя сигнал. Бекку его звонок застал в гастрольном автобусе.

— Алло?

— Мама в отпуске?

— Папа?

— Где мама?

— Ты где?

— Какая разница, где я.

— Большая. Может, мне интересно.

— Я в поле. Как еще объяснить?

Бекка помолчала.

— Мама во Франции.

— В отпуске?

— Да.

— Что она там делает?

— Отдыхает.

— А в какой гостинице?

Снова пауза.

— Зачем тебе знать?

— Хочу ей позвонить.

— Зачем?

— Она одна поехала? Или с кем-то?

Бекка не спешила отвечать.

— Бекка?

— С кем-то.

Он купил подержанную машину в местном салоне, увешанном гирляндами флажков. Долгая прогулка почти сразу же увела его от драгоценного приобретения, поэтому после он пожертвовал сном, чтобы вернуться обратно. Тело умоляло об отдыхе, но он отчаянно глушил это тупое нытье, неустанно напоминая себе, сколько еще придется мучиться вот так, погребенным заживо, пока не найдет Джейн.

На прямой переезд до Нью-Йорка сил не осталось — уже через сто миль Тима начало клонить в сон. Дорога резко вильнула в сторону, хотя он держал руль прямо. Протаранив сетчатую ограду, он вылетел на поле и врезался в корову — колеса чиркнули по задним ногам, тушу подбросило в воздух. Она приземлилась на капот, лобовое стекло затянула паутина трещин. Тим ударил по тормозам, скотина брякнулась с капота на землю. Шатаясь, весь в порезах, он вышел из машины. Корова лежала пластом с переломанными ногами и смотрела на него стекленеющим глазом, из которого сочилась кровь. Тим наклонился и прижал тушу обеими ладонями, словно пытаясь удержать остатки жизни, однако влажные ноздри уже перестали трепетать, и вместе с этой коровой умерла последняя надежда добраться до дома.

Под сердитое мычание распуганного стада Тим вытащил рюкзак и бросил машину с распахнутой настежь дверцей. Постепенно растворяясь в мерцающей дали, он вскоре скрылся за поворотом.

Она перезванивала снова и снова. Он не брал трубку, и звонок перекидывался на автоответчик. Он разряжал аккумулятор. Правый глаз перестал видеть из-за конъюнктивита, и фармацевт посоветовал обратиться к офтальмологу, но Тим предпочел продающиеся без рецепта капли, которые медленно, но верно действовали. Проходя мимо банка с электронными часами, он заметил дату и произвел нехитрые подсчеты. Шестнадцать дней назад был его день рождения.

Он подзарядил телефон в туалете информационного туристического центра. Четырнадцать непрочитанных сообщений. Одно поздравительное от Бекки. Остальные от Джейн. Он заранее настраивался не отвечать — не из жестокости, а из чувства самосохранения, но понял, что усидеть на двух стульях не получится.

И все же он выжидал. Сквозь зеленый тент палатки просачивался солнечный свет, и Тим смотрел в потолок, готовясь подниматься и сворачивать лагерь, когда запиликал телефон. Тим не сразу узнал свой голос, который слышал последний раз несколько дней — а может недель — назад. Джейн тараторила быстрее привычного.

— Думаешь, я этого хотела? Я хотела тебя. Сколько раз я тебе звонила после возвращения из Франции? Двадцать? У меня и в мыслях не было тебя мучить. То, что произошло у меня с Майклом, — просто так случилось… Такое случается. Ты знаешь, сколько тебя уже нет? Ты знаешь, как мне одиноко? Так одиноко… Я не хотела. Я звала тебя домой. Ты сам предложил мне выйти за другого. Живи своей жизнью, сказал ты. Ну вот, я так и сделала, попробовала жить своей жизнью. Поехала во Францию с человеком, который мне симпатичен. В чем моя вина? Ты не можешь меня винить, потому что сам так велел. Я ничего плохого не сделала. Тебе всего-то нужно было вернуться домой, Тим. Я тебя звала. Езжай домой. Я и сейчас тебя зову. Это все ничего не значит. Франция ничего не значит. Приятно было на кого-то опереться ненадолго, вот и все. Я совру, если скажу, что не было приятно. Но это не то, что мне нужно. Мне нужен ты. Скажи, что вернешься домой, и я твоя. Я приеду за тобой. Я всегда хотела за тобой приехать. Ты слушаешь?

Он не ответил.

— Скажи что-нибудь. Ты не перезваниваешь, а когда наконец берешь трубку, то молчишь. Скажи хоть слово, пожалуйста. Что ты об этом думаешь?

— Я рад за тебя, бананчик.

Она заплакала в трубку.

— Прости, — всхлипывала она. — Прости меня.

— Я и представить не мог, что когда-нибудь мы будем отдыхать отдельно.

Ее рыдания рвались откуда-то из глубины груди. Он сказал, ей не за что себя винить. Она ничего плохого не сделала. Он сам ей велел.

— Неужели ты не можешь вернуться?

— Не могу.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу, правда, — ответил он.

Связь прервалась. А ведь он лишь потому велел ей тогда жить своей жизнью, что, сроднившись с ее любовью и заботой, и в мыслях не допускал вероятности остаться без них взаправду.

Несколько месяцев спустя она позвонила узнать, согласится ли Тим на официальный развод. Майкл сделал ей предложение.

Тим молчал. Наконец Джейн услышала, что на днях он проходил мимо здания сети бизнес-услуг МВЕ, где, наверное, получится открыть абонентский ящик. Тогда она сможет прислать туда бумаги.

— Ты точно не против?

— Нет, не против.

— Может быть, тогда юрист просто отправит документы по факсу?

— Можно и так.

Несколько дней после каждого перехода Тим возвращался к МВЕ — никакой корреспонденции на его имя не наблюдалось. Он перезвонил Джейн по номеру факса.

— Мне ничего от тебя не нужно, — сообщила она.

Он не понял сперва. Потом до него дошло, что она имеет в виду деньги.

— Бери сколько хочешь. Я подпишу все, что ты пришлешь.

— Мне ничего не нужно, — повторила она.

Он отправился ходить, а когда, отоспавшись, вернулся к МВЕ, обнаружил пришедший факс. Принявшая его сотрудница оказалась по совместительству нотариусом, и они вместе подписали документы. Потом Тим оплатил отправку факса обратно юристу.

Остановившись в глухом проулке, он достал из кармана телефон. Аккумулятор сел, Тим не заряжал его уже давно, месяца два. Он постоял в раздумьях, потом зашвырнул трубку в пустой мусорный контейнер, и она ударилась об стенку с дешевым жестяным звуком. Он пошел дальше, мимо играющих в салки детей. Потом повернул направо, оставив после себя пустое пространство длиной примерно с машину, на котором до конца дня чередовались, пуская солнечных зайчиков, другие автомобили.

Он смотрел на нее из задних рядов. Борода, зимняя шапка и рюкзак — не говоря уже о возрасте — выделяли его из толпы. Его шатало.

Уже десять дней он торчал здесь почти как привязанный. Если удалялся на двенадцать-пятнадцать миль, душил в себе желание повалиться спать и поворачивал обратно. Изнуренный недосыпом организм стал сговорчивее, начал подчиняться. Но без сна приходилось туго, поэтому двенадцать миль обратной дороги дались с трудом. Он вымотался, проголодался и едва стоял на ногах.

На ней были камуфляжные штаны и джинсовая куртка поверх линялой футболки с надписью «Божественное озеро Тахо». Сосредоточенно и сердито она терзала микрофонную стойку. Прыгала вокруг с типичным бунтарским видом, словно эта мрачная голубоватая сцена — ее клетка, и она бьется о прутья с криком, требуя выпустить ее на волю. Она скинула джинсовую куртку и осталась в мокрой под мышками футболке. Все сброшенные когда-то килограммы, судя по всему, вернулись сторицей.

Тим подобрался туда, где толпа была пореже, привалился виском к стене и задремал стоя под грохочущую над ухом музыку.

К его удивлению, она бросилась ему на шею, когда закончился концерт — и разревелась. А он еще опасался, что от него воняет.

— Прости, что так долго не появлялся.

— Ты такой худой, — всхлипнула она, отлепляясь от него и тут же хватая за руки, словно боясь, что он ускользнет.

Они сидели в закутке у дальней стены греческой закусочной. Из-за периодических перебоев напряжения тускнела позолота и меркла витрина с выпечкой. Все то и дело посматривали на потолок.

— Тебя отпустило? — понадеялась Бекка.

Тим ответил, что нет.

— Тогда как ты смог прийти на концерт?

— Кружил, не отходя от городка, с тех пор как ты прислала даты выступления. Поворачивал и шел назад.

— Без сна?

— Да, это усложняет дело.

— Когда же ты спишь?

— Когда подбираюсь поближе.

— А во время передышки что делаешь?

— Подбираюсь ближе.

— А потом тебя снова уводит?

Он кивнул.

— Изматывает, наверное?

Он пожал плечами.

— Зато день не зря прожит.

Неустанная борьба, попытки переломить чужую волю, возвращение к нужной точке, стремление держаться в заданных территориальных рамках — у бесцельного брожения появлялся смысл, задача, пусть даже такая пустяковая, как побывать на концерте или забрать бумаги из абонентского ящика. Он завел себе абонентские ящики по всей стране.

— Да, кстати.

Он расстегнул рюкзак и вытащил полиэтиленовый пакет для заморозки. Оттуда появились два компакт-диска, заказанные по Интернету, — и уже перекачанные на айпод, которым он тоже похвастался Бекке.

— А еще у меня есть концертная футболка и постер с твоего выступления в Сан-Франциско.

Бекка была удивлена и тронута.

— Ты замечательный отец!

— Обычный фанат, — не согласился он.

— Я думала, тебе только Дэвид Боуи нравится.

— Это взаперти, — ответил он, вспоминая долгие месяцы в больничной кровати и ту музыку, с которой его знакомила Бекка. — А здесь я слушаю все.

Он уложил диски обратно в пакет и убрал в рюкзак. Свет снова погас и больше не включался. Люди встревоженно зашептались, превратившись в едва различимые силуэты, которые неуверенно ворочались в полумраке, словно боялись сами и шагу ступить.

Подошла официантка.

— Простите, ваш заказ не прошел.

— Ничего страшного, — махнула рукой Бекка. — Ты как, живой? — спросила она Тима.

— Да, нормально.

— Налейте тогда еще кофе, пожалуйста.

Что если, думал он в темноте, в тот раз ему просто померещился и сарафан, и худоба? Сарафан — точно не ее стиль, и худышкой ее не назовешь.

— Когда мы последний раз виделись? — спросил он.

— Не помню.

— Ты приезжала тогда с мамой и Фрицем.

Бекка медленно покачала головой в темноте.

— Нет, меня с ними не было.

— Отлично выглядишь, — похвалил он.

— Еще больше разрослась.

Он ответил не сразу.

— Тебя это по-прежнему беспокоит?

Бекка надула щеки и вытаращила глаза, а потом расплылась в смиренной улыбке.

— У меня свое хождение по кругу. Что ж делать — ненавидеть себя до гробовой доски?

— Я всегда считал тебя самой красивой девочкой на свете.

— Ты необъективен.

— Я рад, что ты себя не возненавидела.

— Ужиться с собой — та еще засада, — пожала плечами Бекка.

На парковке она предложила его подвезти, но ему никуда не нужно было. Узнав, что иногда он ночует в мотелях или в приютах Ассоциации молодых христиан, Бекка стала уговаривать его отправиться туда и сегодня, но он объяснил, что к нормальной кровати и телевизору слишком быстро привыкаешь, и тогда тяжелее даются стоянки в палатке. Лучше цивильным ночлегом не злоупотреблять. И на машинах он больше не ездок.

— В каком смысле, не ездок?

— Отпадают как класс. Если мне куда-то нужно, добираюсь пешком.

— Отпадают? — Бекка погремела огромной связкой ключей, переваривая услышанное. — Но хотя бы посидеть со мной минутку на пассажирском сиденье ты можешь? Мне нужно тебе кое-что сказать.

Джейн болеет. Бекка долго взвешивала все «за» и «против», прежде чем сообщить. Она прекрасно представляла себе папины трудности и не хотела взваливать на него чувство вины за то, над чем он не властен.

— Серьезно болеет?

— Рак.

— Это еще что?

— Ты не знаешь, что такое рак?

— Знаю, конечно. Просто упустил из вида.

— Что упустил?

Он помолчал.

— А этот что говорит?

— Кто этот?

— За которого она вышла замуж.

— Майкл? Она не выходила за Майкла.

— Нет? — Тим опешил. — Почему?

— Не знаю точно, пап. Она с ним порвала.

Порвала? И давно? Он совсем упустил ее из вида.

Тим смотрел в окно на парковку — легкомысленный асфальтовый пятачок, перевалочный пункт на пути в благословенные края либо отправная площадка для тех, кого тянет в дорогу. Но к нему не относится ни то ни другое. Вскоре он вылезет из машины и никуда не поедет. Бекка укатит, а на него навалится тоска пустого вечера. И он ничем не может помочь ни себе, ни ей, никому из них.

Он повернулся к дочери.

— Я ничего не могу сделать.

— Я не прошу тебя ничего делать. Просто решила, ты должен знать.

— Нет, — покачал он головой. — Не должен.

В городке, где на каждом шагу попадались сберегательные банки и расписанные ковбойскими сюжетами стены, он купил себе мокка фраппучино. Со стаканом в руке он плелся между рядами одноэтажных домов, среди которых то и дело встречались выставленные на продажу. Неожиданно сбоку мелькнула распахнутая калитка. Табличка «продается» терялась на заросшем газоне, а на крыльце дома лежал заляпанный матрас.

Вытянувшись на матрасе, Тим допил кофе, наблюдая за черной белкой с ободранным хвостом, бодро скачущей по деревьям. На крыльце дома напротив показался человек с тростью. Усевшись на скамью, человек повернулся налево, потом направо, потом снова налево, поставив трость между ног и обхватив ладонями латунный набалдашник. Затем встал и с решимостью того, чья жизнь свелась к одному-единственному делу, начал сгонять метлой оставшуюся после дождя лужу. Потом снова уселся обозревать окрестности. Наконец ушел обратно в дом.

Тим поднялся с матраса и покинул заброшенный двор. Он снова брел по улице, разглядывая картины на стенах — в основном коровьи стада и лошадиные табуны, и только одна с индейцами. Зайдя в магазин туристических товаров, он купил еще пару ботинок, светоотражающую ленту на липучке, новую палатку, непромокаемые брюки и дождевик, питательные батончики, дополнительную термоводолазку и пуловер, а еще компас. Обновил содержимое рюкзака.

Не скатываться до банальной совокупности потребностей. Не спать. Это усложняет дело, но помогает потратить избыток энергии и прожить день не зря. Он любит ее. Он всегда ее любил. Вернуться к ней, пока она еще жива, — больше от него ничего не требуется.

Он пустился в путь после следующего же хождения. Вяло перебирал ногами, пока стрелка компаса не указала на восток. Перешел, следуя ее указаниям, дорогу, срезал через поле кормовой травы до ручья и пошел по берегу вверх. Вода пенилась и бурлила. Сон одолевал. Тим напоминал себе солдата в окопах, решающего, стоит ли бороться за такую жизнь или лучше сразу под пули. Но это ведь только первый день. Нельзя сдаться в первый же день. Попавшийся на пути водоем он обходил медленнее тени, скользящей по комнате вслед за солнцем. Лесистый хребет на горизонте чернел на фоне неба, словно спящий динозавр.

Добравшись до смотровой площадки у панорамной дороги, он повалился на колени в щебенку на обочине. Вставай, приказал он себе. Не засыпай. У барьера толпились туристы, любуясь живописной долиной, которая плавно изгибалась зеленым желобом, стиснутым монолитными коричневыми стенами каньона. Можно свернуться клубком на чьем-нибудь заднем сиденье или в осиновой роще, вытянувшейся над расщелиной за рядком припаркованных машин, или в номере «Ла Кинта Инн» чуть дальше по дороге. Но Тим встал и продолжил путь по шуршащему гравию.

Неслыханная роскошь — дерево. Тим привалился к стволу и заснул. Он предполагал всего лишь вздремнуть чуток, но стоило открыть глаза, и сон сморил его снова. Одинокое дерево посреди поля. Он просыпался и засыпал, просыпался и засыпал, каждый раз подумывая устроиться на земле между узловатых корней. Но упорно продолжал спать сидя, потому что лечь было бы равносильно тому, чтобы сдаться.

Его занесло далеко в безводную глушь. В небе легкими мазками и росчерками белели перистые бездождевые облака. Грунтовая дорога, петляющая по склону, вывела его к ранчо, притулившемуся между поросшими полынью холмами. Он постучал в дверь. Сиплым от пыли голосом, не сразу вспомнив, как называется то, что ему нужно, он попросил у открывшей ему настороженной женщины: «Воды!» Женщина исчезла в доме, потом вернулась. Он ухватил стакан своим скудным набором пальцев и хлебнул залпом — но тут же выплюнул. Остальным его стошнило.

— Нужно потихоньку, — сказала женщина.

Он шел по двухполосному серпантину с погнутыми ограждениями. Темнота стояла кромешная, лучи фар плясали над асфальтированными витками, словно жалкая пародия на северное сияние. Переставляя ноги в полусне, Тим сместился с обочины на дорогу — прямо под дальний свет нагонявшей сзади машины. Водитель вильнул на встречку, где из-за поворота ярдах в двадцати как раз выскочил пикап. Чудом избежав лобового столкновения, грузовик с визгом затормозил у самого барьера, в каком-то шаге от обрыва. Тим проснулся от ударившего по ушам возмущенного гудка и качнулся обратно на обочину. Водитель осторожно объехал его, не забыв продемонстрировать средний палец в пассажирское окно, выразив все свое негодование по поводу подобной тупой безответственности. Потом уехал и грузовик, и Тим снова остался на серпантине один.

Под косым дождем мимо пронеслась вереница велосипедистов, обдав духом сплоченности и взаимовыручки. От пойманных обрывков разговоров защемило на сердце. Над головой загоготала стая белых, словно кегли, гусей.

Он уселся в дальнем углу бара с недопитой кружкой пива, вполглаза посматривая футбольный матч на висящем напротив экране. Заснул прямо там, за столом. Бармен разбудил его перед закрытием. Тогда он вышел на улицу и зашагал дальше.

«Пожалуйста, не говори ей, что я приду, — написал он Бекке на следующий день с компьютера в городской библиотеке. — Я очень сомневаюсь, что получится».

В нарушение собственных правил он переночевал в гостиничном номере. Снаружи его встретил побелевший мир, где редкие машины осторожно скользили по обледеневшему асфальту. Вокруг творилась снежная вакханалия. Перед глазами рябило от колючих хлопьев, которые проникали даже под самую плотную зимнюю экипировку. Он не прошел и двух миль на восток, когда ноги отказались слушаться и зашагали в противоположном направлении. Проснулся он охваченный жгучим желанием немедленно наверстать упущенное время и принялся сворачивать палатку. Пригревало солнце, снег растаял, увлажнив землю, словно хороший ручей. Через полдня пути перед ним показался тот же самый мотель, где он ночевал сутки назад. У него опустились руки.

Зарево на горизонте с каждой секундой росло и становилось ярче, наливаясь кровью, словно разбухшее сердце. Казалось, что солнце, изменив курс, вдруг решило сесть на востоке, за низким хребтом. Тим не понимал, что происходит. Уже вечерело, снег, последние несколько часов сыпавший вялыми хлопьями, постепенно густел. Зарево дрожало прямо у Тима на пути. Навстречу рысцой выехали двое всадников, ведя на поводу еще нескольких лошадей.

— Вы что здесь делаете? — спросил один.

— А вы?

— Уводим лошадей в безопасное место.

Тим, засыпая на ходу, споткнулся об собственные ноги.

— Вы пьяный?

Он присел на корточки.

— Просто устал.

— Если будете вырубаться, — предупредил всадник, — лучше подальше отсюда. Дорога закрыта.

— А другой путь на восток есть?

Всадник оглянулся на зарево за спиной.

— Видите ту развилку? Нет, слишком темно. В общем, дойдете до развилки, левая дорога — продолжение этой. Так что берите вправо. Доберетесь до «Вол-Марта» и прочих благ.

— Это на восток?

— На юг. Но, может, вам и юг сгодится.

Тим поднялся на ноги и зашатался под весом рюкзака. Одна из лошадей попятилась. Слабо улыбнувшись в неверном свете, Тим побрел дальше.

Он попытался пробраться через раздутый ветром низовой пожар. В воздухе клубился смолистый дым пополам с пеплом. Тим отступил. Через два дня он прошел этой же дорогой, когда о пожаре напоминали только обугленные стволы, пронзившие бледный склон.

«Хорошо, — написала Бекка, — как тебе угодно. Лететь ты не хочешь и не можешь. Ладно. Но давай я хотя бы за тобой приеду. Мы тебя свяжем и забросим в багажник или еще что-нибудь придумаем — и привезем сюда. Думаешь, не получится?»

Он перечитал ее письмо. Вполне разумный план. Теперь надо объяснить ей, почему этот план ему не подходит.

Сказать правду нельзя, иначе он выставит себя чудовищем. Получается, что борьба против своего слабого, но упрямого тела для него важнее Бекки, важнее Джейн, важнее самых родных ему людей.

Он решил довольствоваться полуправдой. Каждый час у него наступает момент отчаяния, признавался он в ответном письме, и каждый день наступает час, когда он дает себе слово никогда больше к ним не возвращаться. Но с последнего письма он успел поработать над собой и поэтому, несмотря на одолевающее каждый день желание сдаться, до сих пор не сдался. «Я иду, — писал он, — я движусь в нужном направлении». А потом он перечеркнул элегантный план Бекки одной строкой, маскируя собственную чудовищность и одновременно постигая, почему все еще жив и дышит.

«За мной не нужно приезжать, — написал он, — потому что я по-прежнему воюю. И я твердо намерен победить».

До сих пор тело одолевали только мелкие напасти: заражения, воспаления, ноющие боли, растяжения, вывихи, спазмы, ушибы, сведенные мышцы, опухоли, жар, звон в ушах, хромота, головокружения, ломота, цыпки и трещины, тревожное возбуждение, рассеянность сознания, шатание, понижение сахара в крови и обычные возрастные особенности. Все это не мешало ему функционировать с требуемой авральной дисциплиной. Тим подозревал, что организм обладает собственной несокрушимой волей — на клеточном уровне. Если бы не потребность в сне и хотя бы редких приемах пищи, тело могло бы обойтись и без него. Вышагивать милю за милей, даже когда померкнет и отключится сознание. Будет идти, пока не ссыплется горкой побелевших костей.

Перейдя ручей через брод, он продолжил путь на восток, к плоскогорью. Шел вдоль крупных дорог, связывающих лесозаготовительные городки с туристическими центрами. Через десять дней он выбрался из дождливой тени Скалистых гор и покинул Колорадо.

Прощай, Орион, прощайте, зимние звезды… Вдоль обочины вытянулся низкий рекламный щит, вылинявший в невнятную абстракцию, над которой скакал куда-то величественный пластиковый конь. Коричневой масти с угольно-черной гривой — в тон копытам и передним ногам. Пластиковый тотем Великих равнин охранял покой проезжающих автомобилей. В дальнем углу щита угадывалась набожная фигурка в монашеском апостольнике, которую какой-нибудь фанатик имел полное право назначить Богоматерью. Между копыт коня свили гнездо мелкие птахи.

Через несколько дней нанизывающая городок за городком каждые десять миль дорога привела его мимо водонапорных башен и силосных зернохранилищ в мрачный Гранд-Айленд. Ночевал он в недостроенном доме, у которого пока имелся только шлакобетонный фундамент и каркас. Воспользовался туалетом для строителей. Во дворе лежала расстеленная полимерная пленка, потрепанная и бледная, словно рассыпающийся саван. Над головой раскинулся мерцающий звездами купол наконец-то ясной ночи. Утром Тим шагал через Гранд-Айленд уже под дождем.

Равнинное ранчо источало серную вонь, которая расползалась на многие мили вокруг. Посреди стояло десятитысячное стадо — живое, колышущееся поле черных абердино-ангусских коров. Тим шел вдоль ограды, пока не обнаружил участок, затянутый простой проволокой, поднырнул под нее и начал пробираться между черными мясными бычками. От их массивных грубо слепленных тел шел пар. Чем дальше он забирался в гущу стада, тем плотнее оно становилось, пока наконец коровы совсем не преградили ему дорогу, толкая и недовольно мыча. Скученность отбила у них все инстинкты. Тим присел на корточки на крошечном пятачке посреди теснящих его туш, греясь о теплые бока, и задремал сидя, то и дело теряя равновесие, когда опора начинала шевелиться. Ему снились унавоженные берега и косой черный дождь.

Глинисто-серая вода заливала веранды по обеим сторонам улицы. Тим брел между утонувшими почти по самую крышу (иногда по середину или три четверти лобового стекла — в зависимости от марки) машинами. Все было серым — и столбы, и набухшие от воды деревья. Подгоняемый течением, Тим осторожно доплюхал до какого-то пикапа и залез на крышу осмотреться. Видимость была почти нулевой, но вроде бы дальше улица слегка забирала вверх. Если добраться дотуда, там будет посуше.

Он спустился с грузовика и зашлепал вперед. Но течение вдруг ускорилось, коварная вода сбила его с ног, будто на стремнине, и понесла под горку. Там узкая улица, по которой он шел, изливалась водопадом в перпендикулярную, спускающуюся крутыми уступами. Тим изо всех сил замолотил руками, но отяжелевший от воды рюкзак тянул его вниз. Захлебываясь, Тим хватался за пустоту, за воздух, за дождь. Мимо проплывали дома. Наконец мелькнуло что-то красное, размытое — дорожный знак «стоп». Тим отчаянно сжимал жестяной восьмиугольник, пытаясь ухватиться покрепче, но тонкий мокрый металл упорно выскальзывал. Тогда Тим обхватил его согнутой в локте рукой. Туловище и ноги сносило потоком. Напрягшись, он подтянулся поближе, преодолевая силу течения, потом развернулся к потоку спиной, чтобы тот прижимал его к столбу. Обняв восьмиугольник обеими руками, он старался держаться как можно прямее. Рюкзак на спине тянул на дно, словно якорь. Мимо несло течением деревья, магазинные тележки и кусок забора.

— Соскучился? — спросила она.

Тим не ответил. Лекарства еще действовали, но хождение накладывало непредвиденный отпечаток.

— Ты соскучился по мне, Тим? — повторила она.

Он стоял, заткнув второе ухо пальцем, чтобы заглушить шум автоматов с видеоиграми. Кто додумался ставить таксофон рядом с этими штуками? Заведение гордо именовалось «Крупнейшим в мире пит-стопом» — явно для приманки туристов. Тим вымылся в платном душе и купил новую одежду.

— Тим, зачем ты звонишь, если не собирался разговаривать?

— Я узнал, что ты болеешь.

— Кто тебе сказал?

— Повтори еще раз, что ты спросила?

— От кого ты узнал, что я болею? От Бекки?

— Нет, до того.

— Я ведь просила ее не говорить.

— До того, Джейн, до того.

— Я спрашивала, соскучился ли ты по мне.

Тим расхохотался.

— Ха-ха-ха-ха! ХАХАХАХА!

— Что смешного?

Мертвенный флуоресцентный свет заливал щиты с табачной рекламой, витрины с энергетиками, вертела с курами-гриль, стойки с открытками, затянутые в пленку глянцевые журналы, протоптанные на плитке тропинки к сладостям и чипсам и шаркающих ногами транзитных пассажиров, которые все это потребляли. Смех перешел в сдавленные рыдания. Тим отвернулся к телефонному аппарату, чтобы никто не видел.

— Да, — выдавил он. — Я соскучился.

В пригородах властвовало лето. Пахло свежеподстриженными газонами. Оросители размеренно стрекотали, выдавая веера брызг. Государственные флаги над гаражами по всей округе висели чинно, не трепыхаясь.

Он сошел с намеченного оптимального пути и сдался на волю сна в лесопарке, окруженном со всех сторон жилыми кварталами. Разбудил его звук сыплющейся земли. Что-то довольно большое пыталось зарыться под палатку. На косой матерчатой стенке шевелилась неясная тень. Тим выбрался наружу, во влажную утреннюю духоту, и почти нос к носу столкнулся с клыкастым сопящим зверем, на загривке которого топорщилась сивая щетина. Оторвавшись от своего занятия, зверь посмотрел на застывшего столбом Тима. Тот осторожно сделал один, потом второй шаг назад и медленно спрятался за палаткой. К его облегчению, бешеные раскопки почти сразу же возобновились.

Стадо он разглядел чуть поодаль, на небольшом косогоре у поблескивающей металлом «паутины» для лазания. Несколько отщепенцев рылись под деревянным забором, отделяющим парк от домов. Его собственный незваный гость тем временем, похрюкивая, раскачивал палатку и, вполне возможно, раздирал ткань в клочья.

Обернувшись на звук хлопнувшей двери, Тим увидел двух мужчин, выходящих из грузовика. Один потянулся, зевая. Оба были одеты в одинаковые темно-синие штаны и форменные рубашки с короткими рукавами, а на двери грузовика виднелась какая-то неразличимая с такого расстояния эмблема. Вытащив из кузова по ружью с какой-то насадкой, мужчины подошли поближе к косогору и принялись отстреливать пасущихся хряков. Тим кинулся бежать, вскинув руки вверх. На его глазах все зверюги одна за другой повалились на землю, сраженные бесшумными выстрелами. Он вернулся к палатке. Разбудивший его кабан лежал на боку с торчащим в шее дротиком. Покуривая сигарету, к ним неспешно приблизился один из стрелков. На кармане рубашки значилось: «Парковая зона Даунерс-Гроув».

— Застрелили?

Егерь покачал головой.

— Нет, убивать их не положено.

— А кто это?

— Дикие свиньи.

Он затянулся сигаретой, втягивая щеки и всматриваясь сквозь прищуренные веки в знойную даль. Его напарник тем временем уже загружал первых свиней в кузов с помощью подъемного устройства. Егерь с сигаретой обернулся и молча окинул взглядом палатку.

— Здесь не разрешается разбивать лагерь, вы в курсе? — спросил он, выпуская вальяжную струйку дыма.

Ему снилось восставшее из мертвых индейское племя — воины выходили из кроваво-красного заката над центральными равнинами и из вод Великих озер. Их скорбные духи тянулись за ним еще с Вайоминга, с индейских каменных колец. За стенками палатки шла суровая подготовка к войне под хоровые песнопения. Индейцы не жаловали чужаков. Тим знал, но ничего не мог поделать, сгорая от жара, — то ли какая-то коварная болячка времен первопоселенцев, то ли тепловой удар. Грозные неразборчивые песнопения делались все громче. Наконец в палатку вошел вождь и потребовал произнести название племени, забытое врагами и потомками населяющих теперь эту землю врагов, стертое из памяти самой земли. Тим в отчаянии напряг память. Название упорно ускользало, жизнь повисла на волоске. Вождь, пахнущий популярным лосьоном после бритья, щелкнул средним пальцем по ботинку Тима, и Тим открыл глаза. За москитной сеткой палатки сидел на корточках загорелый почти дочерна мужчина средних лет со свистком на шее. Одет он был в белое поло с бейсболкой.

— Я спрашиваю, вы что тут делаете?

— Где я?

— Я уж думал, кто-то из парней обосновался, — продолжал мужчина. — Вы на моем стадионе.

Трясясь от озноба, Тим свернул палатку и покинул стадион под речовки тренирующейся на солнцепеке школьной команды Нортсайтской старшей школы — у широкой восточной кромки кукурузного пояса.

Он проснулся на жесткой полукруглой скамье в методистской церкви, воспевающей своими скромными белыми стенами простоту и величие Иисуса Аллегейнианского. Тим сел, подняв голову со сборника гимнов. Затекшие конечности загудели от притока крови.

Священник у алтаря репетировал проповедь перед пустым залом. Тим ушел бы, не будь он таким осоловевшим и тупым. Сквозь витражные окна лился солнечный свет. Тим дослушал окончание проповеди, которая завершалась цитатой: «У мудрого глаза его — в голове его, а глупый ходит во тьме; но узнал я, что одна участь постигает их всех». Он заподозрил, что снова бредит, однако подошедший священник все объяснил: судороги в ногах, вынудившие его вчера искать приют на церковной скамье (и нередкие, кстати, у профессиональных спортсменов), возникают из-за перенапряжения мышц, приводящего к воспалению и переизбытку определенного фермента, с которым организму сложно справиться.

— В подобных случаях, — растолковывал священник, — у человека мутнеет рассудок и начинаются разные видения.

Проповедник сидел на ряд впереди, вполоборота, чтобы видеть собеседника. Понять бы еще, успокаивает он его или, наоборот, хочет запутать…

— Откуда вы знаете? — спросил Тим.

— Бегаю марафоны.

Лицо у этого невысокого сухощавого человека с бородкой было серьезное, не допускающее неискренних улыбок. Он высказал осторожное предположение, что Тим не прихожанин, и тот без утайки признался, что добирается в Нью-Йорк, к больной жене. Ему уже не раз хотелось поделиться с кем-нибудь своими переживаниями и муками, но останавливал страх, что не поймут, и вместо сочувствия он получит презрительные взгляды.

— Тогда хорошо, что вы возвращаетесь, — сказал проповедник, когда Тим закончил. — Человек не должен быть один.

— Не должен.

— Но я все же не понимаю — зачем вы пускаетесь в эти долгие переходы?

— Я не пускаюсь. Я же говорил — ноги сами несут меня.

— Но, Тим, это ведь не на пустом месте. Всему есть причина.

Он не называл священнику своего имени.

— Раз вы знаете, как меня зовут, значит, я опять брежу.

— Не бредите, я же вам все объяснил. Так почему вас тянет ходить?

— Вот вы мне и скажите. Меня уже вдоль и поперек по всем медицинским справочникам исследовали. Искали других со схожими симптомами — живых или мертвых. И я всю свою жизнь ищу хоть один подобный случай.

— Есть ли, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»? — Проповедник покачал маленькой круглой головой. — Нет. Нет ничего нового под солнцем.

— Пусть так, но все равно, уверяю вас, я хожу не нарочно.

— Значит, всю свою жизнь вы упорно ищете рациональное объяснение, — подытожил священник. — Подразумевая, что оно должно быть. А если его нет?

— Должно быть.

— А как же пчелы, Тим? А дрозды? Пожары? Наводнения? Это все, по-вашему, тоже случайность?

Тим уставился на него, оторопев. Священник наконец улыбнулся утешительно и, перегнувшись через спинку скамьи, ободряюще похлопал Тима по колену. Потом подошел и помог подняться на ноги.

Тим шагал вперед сквозь листопад — мокрые листья всех цветов от медного до лимонного. Они пронзительно шелестели на ветру и слетали на землю целыми охапками. В Большой долине к северу от Пидмонта ему попался одинокий фермерский дом, потрепанный бурей. Крышу сорвало ветром, обшивку со стен тоже, на бортике бассейна висел передними колесами микроавтобус. Вокруг валялись раскиданные мелкие вещи, будто дом распотрошили, как мусорный мешок. В дверях громко ревел в пустоту малыш в одном подгузнике. К ребенку через поле бежала женщина. Тучи к этому времени уже разошлись, и бескрайнее голубое небо перечеркивал расплывающийся самолетный след.

Конъюнктивит начался у него на выходе из Покателло. Прошел у Огалаллы на северном берегу реки Платт и вновь вернулся на пустынном отрезке Восемьдесят третьего шоссе между Тедфордом и Валентайном, во время вынужденного крюка через барханы Небраски. Судороги в ногах донимали его в горах и долах, к равнинам Ларами став совершенно невыносимыми. На озерах близ Равенны посреди штата Небраска его одолел миозит — воспаление мышц, которое неизбежно влекло за собой почечную недостаточность. С ней он и загремел в больницу в Элизабете, Нью-Джерси, в десяти милях до финиша.

Из-за редкого мытья по коже, и без того изъязвленной волдырями и цыпками, пошло раздражение, а в городке Маунт-Этна у северной оконечности озера Икария в западной Айове его сразил опоясывающий лишай, превративший таскание рюкзака в изощренную инквизиторскую пытку. Когда у подножия Аппалачей от боли стало темнеть в глазах, он решил выкинуть рюкзак совсем.

Его донимали разные мошки, клещи, блохи и вши. Когда жара выпарила все воспоминания о ливне, чуть не утопившем его в Айове, Тим умудрился прошагать под палящим солнцем от Маунт-Плезанта до западной границы штата Миссисипи и осознал свою ошибку слишком поздно, когда кожа уже покрылась пузырями от ожогов. Весь Иллинойс и половину Индианы он с переменным успехом боролся с обезвоживанием и тепловым ударом, пока моча не стала темно-оранжевой, а потом и вовсе чуть не иссякла. У него развился рабдомиолиз — резкое и опасное повышение уровня мышечных ферментов, выбрасываемых организмом в кровь при серьезных травмах. Теперь, когда он ночевал в ветроломах на границе ячменных, кукурузных и соевых полей — лесополосах, защищающих посевы от капризов стихии, треплющей среднезападные равнины, в его крови кипел избыток калия, грозивший желудочковой тахикардией, которая могла убить его быстрее удара молнии. Кости в обеих ногах кто-то словно дробил долотом — тук, тук, тук на каждый шаг, шаг, шаг.

На сетевой заправке с динозавром на логотипе он купил карту и принялся изучать прямо у цистерны с пропаном. Теперь на любой остановке он просил стакан льда, чтобы охладить свой пылающий язык. Раздувшиеся пятки вынудили его расшнуровать ботинки и идти на цыпочках, выводя разрушающиеся кости в склепе его тела на новые круги ада.

Вокруг, как ни странно, все дышало красотой — дикие цветы, пшеничные поля, заброшенные амбары, проходящие поезда, церковные шпили, зеркальные пруды и туманные зори.

Во время еще одного большого крюка, от Тайлерсберга до Паксатони (где ему пришлось перейти Трассу 80, с переменным успехом сопровождавшую его от самого континентального водораздела до позорного схода с дистанции в Нью-Джерси), он набрел на поле, откуда в ненасытное небо один за другим поднимались аэростаты. Как раз в это розовощекое утро он подхватил суровую простуду, переросшую затем в воспаление легких, которое к моменту прихода в Пипак-энд-Гладстон сменилось сухими плевритными хрипами.

Первым делом врачам Элизабетинской больницы пришлось подключить его к аппарату искусственной вентиляции легких, чтобы справиться с синдромом острой дыхательной недостаточности, откачать лишнюю жидкость из полости брюшины, а также назначить диализ печени и сердца. Его тело словно играло в салки с врачами, трогательными донельзя в своей самоотверженности. Непреклонная материя плевать хотела на все героические вмешательства и стратегические удары. Она вертела, как ей заблагорассудится, эскулапами, вообразившими, будто смогут поговорить с ней на понятном языке, а на самом деле не услышавшими даже издевательского смеха той, что взяла их в заложники. Они закачивали ему в кровь лекарства, вливали свежую плазму и витамин К, но предсказать, снимется ли отек мозга и придет ли пациент в сознание, не могли.

Время от времени его навещал какой-то мужчина. Входил в палату, таща за собой портативный баллон с кислородом. Если заставал Тима спящим, уходил. Если Тим лежал с открытыми глазами, ни на что не реагируя, посетитель тоже удалялся несолоно хлебавши. Наконец Тим обставил своего гостя с баллоном на несколько очков, начав дышать сам. Он лежал весь утыканный трубками с иглами, зафиксированными телесного цвета пластырем.

— Вы меня помните? — спросил гость, подойдя вплотную.

В глазах плыло. Сфокусировать взгляд на двоящейся фигуре не удавалось никак. Тим медленно покачал головой.

— Много воды утекло, — сказал гость, оглядывая Тима с макушки до пят. — Да и вас здорово потрепало.

Подвинув стул к кровати, гость присел рядом.

— А этого? — Он вытащил фотографию и продемонстрировал ее Тиму, стараясь как можно тверже держать руку. — Узнаете?

Тим всмотрелся. Силуэты и цвета сливались друг с другом и с обстановкой палаты, перед глазами еще больше зарябило, он погрузился в сон, не успев ответить.

Гость со вздохом откинулся на спинку стула. Убрав фотографию в карман пиджака, он вытащил из того же кармана визитную карточку и нацарапал на обратной стороне номер мобильного. Только потом, оглядевшись, он понял, что карточку приткнуть некуда. В палате было совсем голо, если не считать навесного столика на стене у кровати. Он решил оставить одну карточку там, а вторую вложить в руку спящего. Потом удалился, волоча за собой баллон.

Он сидел безмятежный, отрешенный, словно у него не было никаких дел или планов в этой жизни, только уйма свободного времени. В Томпкинс-сквер-парке после полудня никто никуда не торопился, и на скамейках вдоль дорожек сидели такие же праздные бездельники, не боящиеся без толку разбазаривать рабочие часы.

Бекка привезла своего малыша — познакомиться с дедушкой. Беременность случилась незапланированно, однако доставила огромную радость Джейн, и Бекка понимала, что все к лучшему. Ей любопытно было, как отреагирует отец. Она уже свыклась с мыслью, что он не вернется никогда, никогда не увидит внука, судя по тому, как долго от него нет ни письма, ни звонка. Он сдался, решила она, или погиб, пытаясь добраться до мамы, пока та еще жива, и в обоих случаях неизвестно, как теперь его искать, оплакивать или проклинать. Она могла не вспоминать о нем днями и неделями, а когда вспоминала, то с неясной печалью, переплавляющей разочарование, беспокойство и небезусловную любовь в окончательную уверенность, что взамен отца ей навсегда останется теперь эта загадочная пустота.

Заметив его, она приостановилась и свернула к дереву, под которым валялся какой-то жуткий раздавленный розовый фрукт, источающий приторный аромат. Джек, сидящий в «кенгуру» лицом наружу, вдруг закопошился и что-то пискнул. Бекка не глядя погладила его по светлой головенке.

Грустно было видеть отца таким покорным и безучастным. И таким тощим. Гораздо худее, чем в ту последнюю встречу в Портленде. В своем грянувшем как гром с ясного неба письме он объяснял, что долго лежал в больнице и только теперь выписался, но ни о чем не спрашивал, ничего не просил и никаких контактов не давал. Ей пришлось звать его на встречу самой, хотя Томпкинс-сквер-парк выбирал он, и теперь сидел под облетающей на глазах липой, сливаясь с пейзажем, словно парковая скамейка. Бекка поймала себя на том, что нарочно медлит. Дает себе время привыкнуть, чтобы поздороваться как со знакомым и родным и ничем не выдать той жалости, которая пронзила ее в первую секунду.

Когда Бекка наконец подошла, Джек все еще шумно приплясывал в «кенгуру», но отец не повернулся ни на его лепет, ни на ее шаги, ни на их общий силуэт, выросший вдруг перед скамьей.

— Па! — позвала Бекка.

Вот тогда он поднял голову, и в затянувшейся до бесконечности паузе Бекке показалось, что он забыл, как ее зовут.

Он где-то сбился с курса. Забыл, зачем пер напролом вопреки всему в такую даль. Теперь цель казалась просто очередным сражением в бесконечной войне.

Бекка принесла малыша в рюкзачке. Его внука. От этого было ни тепло ни холодно. Она присела рядом на скамью и познакомила их. Тим повторил имя мальчика и одним пальцем осторожно поддел мягкую розовую пятку. Сизое морщинистое лицо озарилось едва заметной улыбкой, но не более. Потом они отправились в клинику. Предостережения и опасения, которые высказывала по дороге Бекка, его не занимали. Хватало более насущных дел: встать со скамьи, двинуться вперед, добраться до места назначения в целости и сохранности, глуша боль, останавливаясь перекусить или попить по необходимости, и выполнить задачу, ради которой он сюда прибыл. Он боялся только одного — что его куда-нибудь понесет. А если и понесет, что ж, днем раньше — днем позже… Куда теперь торопиться?

Бекка вела его по знакомым улицам, будоражившим давние воспоминания. Но даже войдя в здание и шагая по коридору, он все равно думал только о том, чтобы дойти.

Все-таки не особенно он и сбился, потому что, стоило увидеть ее на больничной койке, утонувшую в этом жутком голубом халате, как он мгновенно понял, зачем все это было. Зачем он пустился в путь, зачем так мучился — не ради победы, не ради Господа, не из упрямства, не из гордыни и не из геройства. Он шел к ней, и вот она смотрит на него с кровати. Разделявшее их время и расстояние стерлись, с языка само слетело: «Здравствуй, бананчик!» — а рука потянулась к ее руке.

Она уже давно приготовилась — собралась и настроилась. Отдала все долги и соборовалась в своем личном храме — безбожном, не имеющем ничего общего с теми суевериями, которые городят в отчаянии раковые больные (некоторые в прошлом убежденные атеисты). Она сама слышала от соседки по отделению, что Господь создал рак — оружие замедленного действия — именно для того, чтобы дать неверующим время исправиться. Химия и радиотерапия — это не лечение. Это пробный сеанс того ада, который ждет нераскаявшегося, если он будет упорствовать в своем безбожии.

Когда речь заходит о Боге, человеческая фантазия теряет всякие границы.

Господь, если он действительно есть, — это ответ на терзающий тебя вопрос «почему я болею». Она знала и про дерево, и про змея, и про искушение, и про падение, но это в широком смысле, а ей нужно было обоснование биологического сбоя. Если Бог в мелочах, то пусть Он их и объясняет. Умирающий получает пухлую папку с бумагами, в которых все расписано пошагово — причина появления первой больной клетки, точный миг ее появления, и так далее, и так далее… Дочитываешь, крышка гроба задвигается, и ты отправляешься на вечный покой. Вот предел, до которого она позволяла себе верить во Всевышнего.

Тим, неслышно вошедший в палату, давно исчез из ее жизни. Если он умер, то его муки, надо надеяться, закончились, он получил наконец свое объяснение, свою пухлую папку с перечнем причин (или одной-единственной причиной), механизмов и обоснований. Это меньшее, что Бог может для него сделать.

Это, конечно, просто фантазии, ничем не лучше бредней той соседки о воцерковлении через болезнь. Смерть — тайна, простирающаяся в вечность.

Миниатюрной фигуре Джейн уже просто некуда было таять. Когда она с усилием села в кровати, на шее натянулись жилы. На спине можно было пересчитать все ребра и позвонки в придачу. Волосы она закалывала — чтобы создать какую-то видимость прически. Цветов маловато набралось. Заходил доктор Багдасарян с тюльпанами, бойфренд Бекки прислал смешанный букет, ну и Майкл, разумеется, который по-прежнему ее любит. Она объяснила ему доходчивее некуда, но он, похоже, все равно встанет над гробом и продолжит душить своим навязчивым обожанием. Она этого не хочет. Но от лишних цветов не отказалась бы.

Врачи надеялись на какой-то новый препарат, проходящий клинические испытания. Джейн согласилась поучаствовать.

Хорошо бы, Тим умер где-нибудь в тепле, под крышей. Вероятность, конечно, мала, но другие варианты даже представить страшно — лежать посреди заснеженного пустыря или на чужом пороге в неизвестном городе, пока над остывшим телом не склонится какой-нибудь любопытный и не начнут собираться зеваки. Приедет полиция и не найдет ничего — ни бумажника, ни телефона, а значит, родственникам позвонить некуда. Они с Беккой хоронили его мысленно — заочно, без траура, что, конечно, совсем не дело. И тут он вошел в палату, потрепанный жизнью, тощий, каким никогда не знала его она, хранящая в памяти каждый дюйм его тела; отлученный даже от намека на счастье, переболевший всем, чем только можно, кроме паралича. Ей стоило больших усилий объяснить его появление в палате решимостью любящего сердца, а не милосердием Господним.

Когда Бекка с Джеком ушли, он подставил стул к кровати Джейн и объяснил, где был и как добрался сюда.

— Я уже предполагала самое страшное.

— Что я окажусь живым и буду выглядеть вот так?

Пелена слез, застилавших ее темные, глубоко запавшие глаза, дрогнула, когда губы растянулись в улыбке. Она сжала его оставшиеся пальцы, такие же хрупкие и костлявые, как у нее самой.

— По-моему, ты выглядишь на все сто.

— Лет?

— Ты такой же красавец, как и прежде.

— А вот это уже чистая ложь, — покачал он головой.

Они знакомились заново после долгой разлуки. Поначалу он почти ничего не рассказывал, считая свои дорожные приключения банальными муками выживания. Постепенно к нему привыкли в больнице, где Джейн снова стала называть его мужем, и перестали удивляться, что человек в таком состоянии числится в навещающих, а не в пациентах. Он не улыбался дежурным медсестрам за стойкой. Не удостаивал их и взглядом. Обращался, только если передавал какую-то просьбу от навещаемой. Он приходил и уходил, словно чернорабочий или нищий, в одинаковой туристской одежде (а может, в одной и той же), с неизменным тяжелым рюкзаком за тощими плечами.

Хоть он и вернулся к ней, тело продолжало требовать свое, в самый неподходящий момент отправляя его в поход. Эта пытка была мучительнее прежней, поскольку теперь время не сводилось для него к привычной за последние годы череде хождений и передышек. Никто не мог сказать, сколько Джейн еще осталось, поэтому любая отлучка при таких обстоятельствах перечеркивала весь смысл возвращения.

Он отхаживал сколько потребуется, повинуясь чувству долга, словно палач, который без лишних душевных терзаний делает свое дело, а потом разворачивался и шел назад.

— Куда ты ходишь?

— По-разному.

— Вчера, например, куда ты ходил?

— Вчера — на пляж.

Он достал из кармана гладкую раковину с коричневым завитком, теряющимся в темной глубине. Спиральный конус скручивался в крошечную точку. Тим вложил раковину в руку Джейн и сел на стул в углу.

Идеальная раковина, экзотическая, дикая. Такие не водятся ни в Рокавее, ни на Кони-Айленде, ни даже на нью-джерсийском побережье. За такой раковиной нужно прогуляться куда-нибудь на Карибы.

— Где ты ее достал? Здесь таких не бывает.

— Я же сказал. На пляже.

— На каком? Как оно там?

— На пляже? Холодно.

— Что ты там видел?

— Да ничего, в общем-то.

— Ты шел и шел. Что-то же ты видел по дороге?

— По дороге? Старуху. В теплом пальто поверх ночной рубашки. И в розовых сапогах. Сгребала граблями листья перед домом.

— А еще?

— Люди шли домой с работы.

— А еще?

— Провел рукой по сетчатой ограде.

— А еще?

— Все. Больше ничего не помню.

— За все время?

— Больше ничего, — повторил Тим.

Он впервые за все время своих походов начал смотреть по сторонам, чтобы по возвращении было чем поделиться с Джейн. Наблюдения получались мимолетные, иногда без начала и конца, но все же они давали возможность отвлечься, ему — глазами, ей — мыслями. Она впитывала его рассказы, как губка, и они поддерживали ее не хуже лекарств и больничной еды.

Тим только теперь начал осознавать, что, похоже, все эти годы поступал неправильно. Сколько всего интересного он мог бы увидеть, если бы не давал волю досаде и отчаянию. А если бы с самого начала привык подмечать, что происходит вокруг? Как изменилась бы жизнь… Но это было бы нелегко. Потому что для самого себя. Стараться для кого-то другого намного проще.

— Я видел женщину в кожаном фартуке, она курила на крыльце салона красоты. Видел двух копов на месте аварии, вокруг валялись осколки катафота. Слышал детский топот за спиной, потом они обогнали меня, словно табун лошадей, одеты в одинаковую школьную форму — и все равно ни одной похожей мордахи. Почти милю пахло шоколадом. На поле играли в футбол и, кажется, я даже видел шедший от игроков пар. Холодает.

— Когда я поправлюсь, — перебила Джейн, — мы сможем съездить вместе куда-нибудь отдохнуть, как думаешь?

— Конечно. Разумеется, сможем.

Они принялись обсуждать разные места. Она предлагала одно, потом он предлагал другое, и они увлекались все больше. Их манило все подряд. В итоге сошлись на африканском сафари, которое планировали много лет назад, но так и не съездили.

Он стоял у окна, укачивая безмятежно сопящего Джека. Тяжелое тельце приятно оттягивало руки, они с малышом согревали друг друга своим теплом. Джейн спала на больничной койке. Бекка читала журнал в кресле у дальней стены. Они разработали план, на случай если Тима потянет в поход, но пока в этом самом неподходящем из всех мест царил блаженный покой. В окно лился холодный свет. Тишина стояла такая, что, казалось, слышно, как парят пылинки в солнечном луче.

Он вошел в комнату, подвинул стул поближе и сел рядом.

— Я видел собачонку в сумке. Видел, как разгружали хлеб, батоны в бумажных пакетах перед итальянским рестораном. Ближе к полудню видел бодибилдера в одной футболке и спортивных штанах, ручищи размером с окорок — он выходил из спортивного клуба и запутался в собственных ногах. Рухнул вместе со своим баулом, и женщина с коляской остановилась спросить, не сильно ли он ушибся. Видел тихую улочку, где мы с тобой могли бы жить-поживать, — коричневые таунхаусы с симпатичными палисадниками. Видел, как кто-то откалывал лед с лобового стекла столовым ножом. И ничего, получалось! Видел Метрополитен-музей. Даже в такую холодину люди сидят на ступеньках перед входом, будто на дворе Четвертое июля. Видел последний проблеск последнего луча света. Продолжать?

Она слушала с закрытыми глазами.

— Затвори дверь, пожалуйста.

Он выполнил просьбу. Джейн стянула с себя пижамные штаны. Увидев, что она делает, Тим взял стул и подпер им дверь. Выключил свет и вернулся к кровати, лавируя между заполнившими палату тенями. Взобравшись на кровать с торца, он притянул Джейн к себе. На подушке остался клочок волос. Джейн начала расстегивать молнию на его брюках. Он не знал, выйдет ли у них что-нибудь. С подлого тела станется поставить ему подножку и здесь, упиваясь очередным унижением, лишая его — их — и этого тоже. Но Тим недооценил его возможности — или свои? Или сейчас их желания совпали? Не время гадать. Время забыть наконец про свое тело и посмотреть на Джейн. Ему ничего сейчас не нужно было, кроме ее ответного взгляда. А потом она закрыла глаза, он тоже, и они сосредоточились на одном. Она оказалась гораздо сильнее, чем на вид. Она двигалась под ним с прежним правом. Он слышал, как она приближается к оргазму, как оргазм наступает и завершается протяжным вздохом под шипение из динамика вызова медсестры над кроватью. Сам он заглушил свой стон, уткнувшись в подушку. Это был их двухминутный триумф, а потом в палату вернулась пристойная тишина.

Он сидел в кафе при заправке. В соседнем закутке пил кофе пожилой человек с газетой.

Тим постукивал по столу визитной карточкой, пока средний и безымянный палец не коснулись нижнего края. Потом перевернул карточку и снова начал постукивать.

Наконец он встал и вышел из-за стола. Прошагал в дальний угол к таксофону и набрал нацарапанный на обороте карточки номер.

— Алло?

— Алло. Вы, кажется, навещали меня в больнице.

Они встретились в дайнере в Верхнем Вест-Сайде. Заняв столик у окна, Тим в ожидании наблюдал за человеком, докуривающим сигарету почти у самого порога закусочной. Затянувшись последний раз, тот затоптал окурок ботинком. Самый обычный прохожий, если бы не прозрачная трубка, тянувшаяся из ноздри к портативному баллону с кислородом. Догадаться, что именно с этим курильщиком у него и назначена встреча, было немудрено: баллон в качестве опознавательного знака ему назвали по телефону.

Он встал и помахал вошедшему, опасаясь, что иначе его трудно будет вычислить.

— Здравствуйте!

— Приветствую! — откликнулся тот.

Они пожали руки, и гость сел за стол.

— Выздоровели, я смотрю.

— Более или менее.

— Там вы были совсем плохи. Заботитесь теперь о себе?

— Пытаюсь. Каждый день словно на год старею.

— О, да. Нам с эмфиземой можете не рассказывать. — Гость продемонстрировал прозрачную трубку, воткнутую в ноздрю. — Веселое дело. Со смеху помрешь.

— Даже не представляю.

— А все долбаные сигареты. — Он постучал по пачке в нагрудном кармане. — Чтоб им провалиться…

Они еще немного побеседовали на отвлеченные темы. Потом Тим напомнил:

— Вы, кажется, хотели что-то мне показать?

Из внутреннего кармана пиджака детектив Рой извлек сделанный в незапамятные времена набросок — примерный портрет человека, приставшего к Тиму на мосту. Листок расползался на сгибах, и детектив разворачивал его осторожно, чтобы не порвать. Потом достал фотографию, которую пытался продемонстрировать Тиму в больничной палате. Тим захлопал по карманам в поисках очков — так пока и не привык носить их с собой. Вынув очки из футляра, он уставился на лежащие бок о бок на столе фотографию и карандашный портрет.

— И что я должен увидеть?

— Это ваш набросок. Портрет того, кто якобы имел какое-то отношение к… Э-э… — Он замялся и посмотрел на Тима. — Извиняюсь, вы еще помните?.. Помните человека по имени Хоббс?

Тим тоже поднял взгляд. Кивнул.

— Простите, — смутился детектив. — Глупо спрашивать…

— Так что я должен увидеть?

Детектив постучал пальцем по фотографии.

— Это не тот же тип, что на портрете?

Тим взял карточку в руку и присмотрелся.

— Здесь человек уже довольно старый.

— Но сходство имеется? С учетом возраста.

Тим принялся сравнивать. Снимок с какой-то корпоративной вечеринки, план не самый крупный. Человек с красным пластиковым стаканчиком стоит в окружении шести-семи коллег в разделенном на кабинки офисе открытой планировки под лампами дневного света. Чем дольше и пристальнее Тим вглядывался, тем стремительнее растворялся в памяти тот незнакомец. Тогда он обращался к наброску.

— Может быть, — наконец проговорил он. — Нос явно тот же, с горбинкой. Но тут ракурс неудачный.

Детектив зашелся кашлем.

— Вы смотрите, смотрите, — выдавил он. — Сосредоточьтесь.

— А других фотографий нет?

— Только эта.

Тим взглянул еще раз.

— Не знаю… Столько времени прошло.

Детектив снова закашлялся. Глаза у него покраснели и заслезились, слова вылетали отрывистым лаем.

— Он в розыске по другому делу… убийство… в прошлом году… тот же почерк, что с Эвелин Хоббс.

— В смысле?

— Характер ранений, колотые… есть и другие жертвы.

— Сколько?

Женщина из соседнего закутка обернулась посмотреть, все ли с кашляющим детективом в порядке.

— Может, вам воды? — спросил Тим.

Рой отказался, резко мотнув головой.

— И он снова лез к адвокату.

— Лез?

— Провоцировал… как и вас…

— Как?

— На улице… знал подробности дела. Так мы на него и вышли.

Теперь детектив начал задыхаться. В перерывах между кашлем он дышал с хрипами и присвистом.

— Он задержан? Тогда я мог бы на него взглянуть…

— Не можем отыскать… наверное, сбежал…

Детектив замолчал совсем, отдавшись на волю кашля. Выдавив через силу, что ему нужно на воздух, он вышел из забегаловки, волоча за собой баллон.

Тим дождался официантку со счетом. Заплатил наличными и выбрался наружу к детективу. Тот курил сигарету, ни разу не кашлянув. Тим отдал ему фотографию и набросок.

— Простите. Не могу сказать наверняка, он это или нет.

Детектив посмотрел в дальний конец улицы, выдыхая дым, потом мрачно повернулся к Тиму.

— Пока он разыскивается лишь по одному убийству. Но если удастся привязать его к делу Эвелин Хоббс, может быть, получится связать и с остальными. Их там шесть — не исключено даже, что восемь. И у каждого родные, которые жаждут знать, что произошло.

— А ведь тогда вы и слушать не хотели, — напомнил Тим. — Хоббс, и точка.

— Знаю.

— Он повесился в тюрьме.

— Знаю, — вздохнул детектив. — Все знаю.

Знает он, как же! Ничего он не знает. Какая разница, сколько там еще жертв? Хоббс теперь останется в неведении навсегда. Ему никогда не назовут имя настоящего преступника. Вот в чем насмешка. В этом загробном неведении и в безразличии к нему всех высших сил.

Детектив затоптал окурок.

— На вас вся надежда, — заявил он. — Кроме вас никто в целом мире не сможет нам помочь разобраться в этом деле.

— Не сваливайте все на меня, — открестился Тим. — Это вы тогда не поверили моему клиенту.

— И очень об этом жалею.

— Настолько, что готовы наложить на себя руки? Детектив опешил.

— Убить себя? — Он уже закуривал новую сигарету, выпуская беспечное кольцо дыма. — Нет. Не до такой степени.

— Вот и не парьтесь.

Он исчезал из палаты в мгновение ока. Вот он здесь, а вот уже в дверях и уже был таков. Разве что бросит: «Ухожу» — по дороге. Иногда он срывался в путь на полуслове, когда рассказывал Джейн об увиденном. «Скоро вернусь».

Если повезет, он успевал оглянуться, показывая, что обращается к ней, а не к призраку, увлекающему его за собой.

Он шагал под мрачные мысли, что однажды это «ухожу» окажется для нее прощальным.

Ему совсем не хотелось, чтобы расставание вышло вот таким, скомканным, второпях.

Как-то утром он вернулся в очередной раз, неся с собой запах свежего снега и цементного раствора, автомобильных выхлопов и костра. Или ей все это мерещится? Хорошо бы он продолжил рассказывать о том, что видит во время походов. Он впускал целый мир в эту пустую палату. Тим встал у кровати.

— Я хочу попрощаться.

— Но ты же только что пришел.

— Я имею в виду, как следует, как в последний раз.

— Зачем?

Он объяснил. Пока не поздно, нужно пользоваться возможностью, чтобы не жалеть потом о недосказанном. Джейн согласилась, что да, это важно. Тим посерьезнел. Он не готовил никаких речей заранее. Взял Джейн за руку, поцеловал и сказал: «Прощай». Джейн думала, это лишь начало, но дальше ничего не последовало. Она рассмеялась.

— И все?

— Наверное.

— Ну ладно. Тогда прощай!

Они просидели вместе еще не один час, сказав друг другу последние слова. А потом, вопреки всем лицемерно оптимистичным заверениям и самым мрачным прогнозам, Джейн, сама того не ожидая, пошла на поправку.

Она выздоравливала на глазах. Постепенно перестал падать вес. С каждым возвращением Тим находил ее словно еще чуть-чуть окрепшей. Она садилась в кровати. Вставала в туалет. Ходила по коридорам без поддержки. Наконец последняя стадия клинических испытаний завершилась, и Джейн выписали.

Она перебралась в ту квартиру, где они так счастливо жили между вторым обострением Тима и третьим, не проходящим. Получается, Джейн ее не продавала, надеясь, что когда-нибудь Тим все-таки вернется и они снова заживут вместе. Квартира встретила его знакомой обстановкой — прежняя мебель, обжитые кресла и уютные персидские ковры. Он застыл на пороге, охваченный ностальгией.

Все это время, пока он перекантовывался в палатке или съемных комнатах, базой приписки ему служил онкологический центр в Верхнем Ист-Сайде. Теперь база переместилась в их старую квартиру в Вест-Виллидж. Он, как прежде, уходил и возвращался, но возвращался совсем в другую атмосферу. Джейн больше не висела над бездной, а споласкивала стакан под краном или делала себе горячие бутерброды с сыром — или совершала совсем уж немыслимый подвиг вроде мытья ванны. И постепенно, с каждым следующим походом, воздвигающим сотни препятствий к возвращению (утомительные поиски обратной дороги, изнеможение, необходимость переламывать себя), его влекло к ней все меньше и меньше.

Швейцар в ливрее усаживал выходящих юристов в такси на поливаемой дождем Восьмой авеню, держа над ними зонтик, распахивая и захлопывая задние дверцы подъезжающих машин. Прохудившееся небо хмурилось все больше.

Тим стоял под аркадой офисного бастиона, глядя на вращающиеся двери. Было время, когда он мог бы давать мастер-классы, обучая входить с деловым, начальственным видом. Теперь же он долго настраивался, собираясь с силами. Его терзали опасения, с одной стороны, и безразличие, с другой. Он пытался откопать в себе глубоко зарытое чувство собственного достоинства, значимости и весомости.

Наконец он вошел, прошагал через вестибюль и ступил на эскалатор. На полпути навстречу попался знакомый. Питер, бывший помощник. Тим принялся беззастенчиво его рассматривать, не боясь, что тот начнет пялиться в ответ. Помощник успел изрядно облысеть и растолстеть до неприличия. Под дорогим кашемировым пальто зрел хороший сердечный приступ. Между лацканами пиджака пламенел неизменный галстук-бабочка. Проезжая мимо, Питер наконец скользнул по Тиму взглядом и, наверное, отвернулся бы равнодушно, если бы его не сверлили глазами так нагло. Тим показал ему средний палец. Теперь Питер ехал вполоборота, оскорбленно косясь на обидчика.

Фрэнк Нововян тоже раздобрел. Сальные седые волосы торчали клоками, словно встопорщенные и переломанные жестокой рукой перья. Его ссутулившаяся за стойкой охраны фигура говорила, что пути назад нет.

— Чем могу помочь? — спросил он.

— Я Тим Фарнсуорт. Может, ты меня еще помнишь.

Фрэнк застыл, впившись в него изумленным взглядом. Приподнявшись с табурета, он подобрался, подтягивая свое желеобразное брюхо, которое тут же расплылось снова. Лицо охранника прояснилось.

— Помню, разумеется, как же не помнить!

Он подождал, пока Фрэнк сменится с дежурства, и они вдвоем отправились в бар на Девятой авеню. Фрэнк не переставал удивляться внезапному возвращению после стольких лет. Он явно считал Тима давно погибшим. Или вообще о нем не вспоминал, что вероятнее. Тим не стал уточнять.

Разговор в баре перешел на общих знакомых. Фрэнк полюбопытствовал, знает ли Тим про Майка Крониша. В «Тройер и Барр» существовала практика по достижении шестидесяти пяти лет переводить партнера в ранг «советника» — почетная должность позволяла ни в чем не нуждаться до гробовой доски, но лишала власти и нагрузки. Когда в советники попытались сплавить Крониша, тот объявил войну. Он ясно дал понять, что его рано списывать в утиль и кормить жалкими подачками в виде никому не нужных консультаций, а потом повел активную кампанию за отмену сложившейся традиции. Когда его голос отклонили на совещании партнеров, Крониш пригрозил подать в суд за возрастную дискриминацию, однако в глубине души сам знал не хуже других, что практика есть практика. Против лома нет приема. Тогда он подал в отставку и основал собственную фирму. Наверняка перетягивает к себе всех клиентов и рекламируется на каждом столбе, словно только вчера из института, догадывался Тим.

Про гибель Сэма Водицы Фрэнк тоже рассказал. В отличие от Крониша, бывший главный партнер «Тройер и Барр» был только рад уйти на покой. Переехал в Малибу, активно занялся серфингом и полетами. Но в один несчастный день его древний биплан сошел с курса и попал в пустыне под внезапный ледяной дождь. Он послал сигнал о помощи, потом замолчал. Несколько недель спустя обломки самолета нашли на склоне каньона, останки идентифицировали по слепкам зубов.

— Ледяной дождь над пустыней?

— За что купил, мистер Фарнсуорт.

Мистер Фарнсуорт. К нему уже много лет так не обращались. Его собственное имя, не чье-то там, но он не знает его владельца. Оно принадлежало — если принадлежало — фантому, вымыслу, тому, кто, возможно, никогда и не ходил по этой земле.

— Я всегда хотел тебя спросить, Фрэнк, — начал Тим. — У тебя есть дети?

Фрэнк утвердительно качнул бровями, прихлебывая пиво.

— Двое. Парни, — выдохнул он и поставил бутылку на стойку.

— Фотографии носишь?

— Фотографии?

— Ну да, в бумажнике.

— Они уже взрослые оба. Двадцать восемь и тридцать.

— Женаты?

— Один. А второй… Насчет второго сложно сказать. Если честно, я его никогда не понимал. Может, он гей. Не знаю.

Он отвернулся и отхлебнул еще пива. Тим сделал то же самое, и секунду они сидели, словно абсолютно незнакомые люди, просто оказавшиеся рядом за барной стойкой. Потом Тим вытащил кожаный бумажник, весь покоробленный от воды и времени. В прозрачном кармашке виднелась фотография Джека в возрасте нескольких месяцев, у Бекки на коленях. Рядом сидел бойфренд Бекки, продюсер, как-его-там. За ними стояла Джейн.

— Вот, все мои тут.

Фрэнк взял протянутый бумажник и полюбовался.

— Дружная семейка, — отметил он добродушно.

Они выпили еще по одной и двинулись к выходу.

Тим проводил Фрэнка до метро. Они шли неторопливо, обходя лужи. С Фрэнком можно было разговаривать не таясь. Тим рассказал о болезни и выздоровлении Джейн, о музыкальной карьере Бекки, о своих хождениях. Признался, что из-за нервного срыва, случившегося несколько лет назад, приходится принимать нейролептики. Он не секретничал, потому что нечего было больше скрывать и не от кого. Фрэнк, то ли потрясенный откровенностью, то ли просто потрясенный, в основном молчал.

У входа в метро Тим протянул руку — что делал редко, стесняясь искалеченных кистей.

— До свидания, мистер Нововян.

Фрэнк пожал руку без колебаний. Они попрощались, договорившись посидеть как-нибудь еще при случае. Потом Фрэнк скрылся на станции и пошел к поезду, который все эти годы, вечер за вечером, неизменно доставлял его домой.

Задолго до появления Тима в палате Бекка обронила, что он пытается вернуться. Хотела подарить матери смысл жизни. Но Джейн не желала видеть Тима и не желала жить. Она примирилась со смертью. Она слишком долго наблюдала за его муками, чтобы так же мучительно цепляться за жизнь самой. Если ее время истекло, она уйдет. И уйдет мирно.

Потом он вернулся, и жить захотелось снова.

Если он смог выдержать такие испытания и не сломаться, если у него хватило мужества…

Достигнутое ею равновесие рухнуло в тот миг, когда он вошел в палату. Мирно уйти? Не дождетесь! Она принялась сражаться так же яростно, как сражался он.

Он думает, что ее спасли клинические испытания? Как бы не так!

Он не верил. Лекарство либо действует, либо нет. Клетки либо живут, либо умирают. Сердце либо бьется, либо останавливается. И тогда прах к праху. Человек, который видел Господа в окружающих каждый атом окопах и отвоевывал душу у дьявола, остался далеко позади.

— Души нет, — утверждал он. — Ни Бога, ни души.

— А как же сознание и все его чудеса?

— Оно пленник.

— Пленник чего?

— Тела. Разлагающейся плоти.

— Ты не можешь так считать, — не поверила Джейн.

Но он считал именно так. Медицина в конце концов наставила его на путь истинный.

Она встала и подошла к окну. Посмотрела немного на улицу, прежде чем усесться на подоконник.

— Когда выздоравливаешь после такой болезни, как моя, — проговорила Джейн, — независимо от прежних убеждений начинаешь задумываться, может быть, действительно кто-то там есть наверху.

— Мне не понять, — возразил Тим. — Я-то не выздоровел.

— Не клевещи на себя.

— Я не клевещу. Просто констатирую факт.

Он шел и шел, он столько преодолел, чтобы до нее добраться, и вот теперь он дома, и делать больше нечего. Возвращаться к ней, возвращаться и возвращаться, раз за разом — это не жизнь. Это в два раза тяжелее обычных походов, потому что обратный путь приходится проделывать без сна и отдыха. Можно отважиться на такое, когда счет идет на дни. Но теперь — теперь ему нужно отдыхать, когда выпадает время отдыха, и двигаться дальше, когда ноги снова несут его вперед. Двигаться дальше, а не обратно.

— А как же отпуск? — спросила Джейн. — Мы вроде планировали сафари.

Он не ответил. Сафари было и остается миражом.

Если он сейчас исчезнет, предупредила Джейн, то ей станет еще хуже, чем на момент его возвращения. Жить ей будет незачем, но и мирно уйти тоже не получится. Она будет страдать, и страдания ее будут напрасны.

Перепугавшись до дрожи, она расплакалась. Он даже не шевельнулся, чтобы ее успокоить. И рюкзак он не снимал, не давая разобраться в своих намерениях. Он что, собирается уйти прямо сегодня?

Боясь разбудить малыша, он никак не решался позвонить по домофону в такую рань. Устроился на пороге. Часом позже его выручил бойфренд Бекки, пришедший домой после затянувшейся далеко за полночь записи, и проводил в квартиру на третьем этаже, где варился кофе и едва слышно играл по радио Боб Дилан. «Смотри, кого я привел!» — объявил бойфренд. Бекка обернулась и изумленно вытаращила глаза. Предложенную чашку кофе Тим выпил, взгромоздившись на барный табурет, отливающий алым виниловым глянцем. Бойфренд глотнул пива и, извинившись, отбыл придавить подушку. Удалился, чмокнув Бекку в лоб. В этом была какая-то нетривиальная домашняя безмятежность, которую отец явно был рад наблюдать.

Она уложила ему на руки Джека, а сама ушла в спальню переодеться из пижамы. Вернулась в джинсовом комбинезоне и вылинявшей футболке с логотипом «Севен Ап». Спросила, будет ли Тим завтракать.

— Нет. Сегодня утром никаких завтраков.

— Давай я тебя накормлю, пап.

— Лучше мой айпод накорми — там пусто, шаром покати. Я надеялся, ты мне закачаешь чего-нибудь новенького.

Бекка взяла айпод и пошла к компьютеру. Папа уже десятый раз просил ее новый альбом, но Бекку не устраивало качество записи, и отдавать недоделку она не хотела. На этот раз он упрекнул ее в пренебрежении своим самым преданным фанатом и пригрозил встать на колени. Ему позарез понадобился этот альбом именно сейчас, пока он еще в городе. Наконец Бекка сдалась и закачала запись. Папа снял рюкзак — Бекка подумала, чтобы убрать айпод. Но айпод он сунул в карман. Потом обнял ее и направился к колыбельке, где раскинулся на спине Джек. Подхватив малыша, Тим поднял его над головой, вдохнул младенческий запах и поцеловал голый животик.

Когда он закрыл за собой дверь, в квартире звонил телефон.

Тим перешел мост Джорджа Вашингтона и час спустя свернул с главной дороги в переулок, огибающий детский сад и библиотеку, что спряталась в жилом квартале. Сделав крюк, переулок вливался в другую главную — Тим повернул налево. Движение на дороге стало плотнее. Минуя заправки, он добрел до эстакады и по обочине поднялся на развязку, где со знакомым свистом, который быстро перестаешь замечать, неслись мимо автомобили.

Наметанный глаз заново приноровился высматривать подходящие места для отдыха и восстановления сил. Тим устраивался в лесозащитных полосах и ночевал позади заброшенных зданий. Случались стычки с недружелюбными властями, которые пытались навязать свои провинциальные догмы безопасности и благонадежности. Жильцам не нравилось находить непонятных субъектов ни на собственных газонах, ни на общественных. Тим не пытался их умаслить. Просто собирался и шел дальше. Он уже давно убедился, что нет таких обстоятельств, которые помешают ему идти, если очень надо.

В Нью-Йорк он больше не возвращался. Даже позвонить родным он заставил себя лишь через несколько месяцев.

Три года спустя он забрел в муниципальную библиотеку на останках центральной Луизианы, чтобы с другими бездомными и беженцами воспользоваться бесплатным Интернетом. В ящике дожидалось присланное Беккой больше месяца назад письмо. Она писала, что, судя по анализам, ремиссия у мамы закончилась. Только не упомянула, что анализы делались уже давно и что Джейн просила не говорить ничего Тиму до самого конца, чтобы у него не возникло соблазна снова ломиться к ее смертному одру.

Он позвонил в тот же день — с заправки, медленно поджаривающейся на безжалостно палящем солнце.

— Почему ты веришь результатам анализов? — спросил он Джейн. — Какие у тебя симптомы?

— Симптомы?

— Ты ведь уже доказала, что это фикция, Джейн. Твой рак был фикцией.

— На этот раз нет.

— Что ты имеешь в виду? Ты умираешь? Кто тебе сказал, что ты умираешь?

— Это и так ясно, без разговоров. Я умираю. Врачи говорят, что я при смерти — потому что я действительно при смерти.

Он начал убеждать ее, что все не так. Она просто плохо борется с нигилизмом своего тела. Душа делает свою работу, ангельскую, тесня атеистические силы физиологии и голого материализма, а ей нужно делать свою — показать Господу, на чьей она стороне. Он предложил ей выйти на пробежку или приготовить пир горой.

Набор его нейролептиков периодически нужно было обновлять, тогда его сознание резко прояснялось. Сейчас же он тараторил как заведенный. Джейн не удавалось вставить и слова. Вопрос, принимает ли он лекарства, вызвал бурю негодования. Вот есть же упертые люди! Зашоренные и косные! Пытаешься открыть им глаза на истинную эсхатологию и божественный промысел, а они норовят извалять откровения в дерьме, которое гребет лопатой западная медицина. Это они зомби с промытыми мозгами, а не он. Он не чокнутый. Он просто видит то, чего не видят другие.

Неделю спустя он рыдал в приемной психиатра, к которому обращался уже дважды. Доктор почти нащупал правильное сочетание препаратов, но Тим не вернулся за рецептом, снова прозрев и обнаружив, как ему пудрят мозги. Рыдал он, потому что его повергала в смятение та загадочная сила, волею которой он очутился все-таки в этой приемной, и бесконечная сложность той войны, которую ему никогда не постичь.

Не прошло и месяца, как он позвонил домой снова. От взвинтившей его в прошлый раз схватки рая и ада не осталось и следов, теперь он говорил как хладнокровный наблюдатель, отмечающий объективные различия между прежним и нынешним. Бешеная скороговорка тоже исчезла. Душу снова сбросили со счетов. Печально. Это значит, что им с Джейн больше не суждено увидеться ни на этом свете, ни на том.

Ей он, конечно, скажет что угодно. Ей он, разумеется, подтвердит, что любит ее, что душа жива и вечна, а смерть — это лишь антракт. Его бананчик, как она о нем заботилась… Срывалась за ним к черту на кулички в любое время дня и ночи. Само собой, он наплетет ей любых благоглупостей, лишь бы успокоить.

Но к телефону подошла Бекка и сообщила, что Джейн уже нет.

Он сохранил ясный ум до самого конца. Не пропускал плановые осмотры и дисциплинированно принимал лекарства. Заботился о себе по мере сил — старался не голодать и высыпаться, по возможности (насколько позволяло сознание) гнал от себя мрачные думы об окружающем мире. Так он дожил до самой смерти, которая настигла его на дальнем севере, в день рекордного снегопада, буранным утром.

К тому времени он превратился в пугало для проезжающих машин. Исхудавший и оборванный, он тащился, припадая на одну ногу, по обочине шоссе, словно изгнанник, скитающийся от одного древнего полиса к другому. Проезжающий мимо водитель обернулся на мелькнувшую в боковом стекле смутную тень, потом посмотрел еще раз в зеркало заднего вида. Тень медленно сжималась в едва заметную точку, в ничто, не оставляя даже следа в памяти.

К тому времени он, памятуя разговоры с Джейн, научился подмечать происходящее вокруг и различал сотни разновидностей безымянных ветров. Он узнавал и чуткого зверька с черной кисточкой на хвосте, который опасливо вертел головой в высокой траве, и эту жесткую траву с колосками, пачкающими штаны желтой пыльцой, и яркое созвездие, вдруг отчетливо проступающее из мешанины звезд. Узнавал, понятия не имея, как все они называются. Узнавал незамысловатую трель (фии-бии-фии-бьюууу) крохотной пичуги с серыми крыльями и жестким, как деревянная палочка лора, хвостом и пронзительный присвист (фить-фью-феду-фииии-фиии) зимней птицы с изогнутым, как лезвие косы, клювом, узнавал французские интонации чинной черно-белой птахи, распевавшей «тии-ии-тьюр-тии-ии-тьюр», — и все они тоже оставались для него анонимами.

К тому времени ему довелось увидеть, как стреляют рыбу с берега. От громкого эхо закладывало уши. Охотники вытаскивали на раскаленные камни свою искалеченную добычу — половины мяса как не бывало. В чем, спрашивается, смысл? То ли заняться нечем, то ли пуль у них больше, чем снастей.

К тому времени он вспомнил, как вернулся к Джейн в больничную палату, обеспокоенный, что не сумеет нормально попрощаться. Он тогда устроил нелепую церемонию, так насмешившую Джейн. «Ну, тогда прощай!» — ответила она. Он не мог простить себе ту чушь, что нес по телефону про пир на весь мир, когда она умирала, поэтому цеплялся в воспоминаниях за то утро в больнице.

К тому времени он махнул рукой на все, кроме потребности в ночлеге и питании, однако иногда ему случалось забрести в муниципальную библиотеку, где он читал и не дочитывал книги, а также отправлял и получал электронные письма. Так он узнал однажды, что Бекка вышла замуж. Она прислала фотографии со скромной выездной церемонии. Никогда прежде он не видел ее такой цветущей и красивой — и такой взрослой. Жаль, что ни один из родителей не смог присутствовать на торжестве. Он поздравил Бекку в ответном письме. «Надо же, как Джек-то вырос!» — восхитился он, увидев малыша в настоящем смокинге. Из библиотеки он вышел в смятении, радуясь, с одной стороны, что ему не пришлось ожидать события, на котором он никак не смог бы присутствовать, и надеясь, с другой стороны, что Бекка не предупредила его из жалости, а не из забывчивости.

К тому времени в магазинах начали почти вслух сомневаться в его платежеспособности. Он подпадал под самый подозрительный типаж. Почему-то этим неопрятным, нелюдимым старикам всегда не сидится на месте, они словно боятся увязнуть в дрязгах и скандалах, если где-то задержатся. Пусть уж идет куда шел, так будет лучше для всех. Под взглядами продавцов он выходил со своими свертками из магазина и упихивал купленное в рюкзак, словно готовясь к долгой дороге. Знает ли он, на какие перевалы не соваться, какие дороги закрываются с начала ноября, и оформлены ли у него разрешения? Ему предрекали разные передряги и трагические исходы. Но он был крепкий, жилистый, и рюкзак на плечо вскидывал усталым натренированным жестом. Они смотрели, как он шагает вдоль дороги, не пытаясь ловить проезжающие машины, и покидает город без единого слова.

Ему хотелось пить. Жажда отзывалась сладкой болью, предвкушением утоления.

Глаза он еще не открывал. Он прислушивался и пытался сориентироваться, как всегда в первые несколько минут после пробуждения. Снаружи задувал ветер — во всех направлениях разом, создавая многозвучную симфонию; шуршал падающий снег и едва слышно шелестели отдельные хлопья, ложась на сугроб, наметенный под стенкой палатки. Жажда усиливалась. Отлично! Какое будет счастье, когда он наконец встанет и нальет остывшей воды в крышку термоса.

Однако он лежал не шелохнувшись, пригревшись в спальнике, таком удобном и теплом, особенно когда рядом беснуется ветер, взметая снежную круговерть.

Такое же чувство накрыло его и накануне. Он поставил палатку после окончания перехода и в изнеможении заполз в спальник, думая провалиться в долгий целительный сон. Несмотря на негостеприимную погоду, он с готовностью променял бы здешние края на любые другие. Здесь его не вгоняла в тоску и зависть насыщенная городская жизнь, здесь его вряд ли потревожат вездесущие власти или какие-нибудь отморозки. Он расслабился в теплом спальнике и почувствовал, как тело, все еще гудящее от недавнего перехода, постепенно замирает, проникаясь тишиной и покоем до самых глубин. Ветер как раз только начинал крепчать, но сквозь его завывания доносился тихий шепот сердца: «слушай… слушай… слушай». Он ощущал, как выталкивается кровь из грудной клетки, как течет по венам, как пульсирует едва-едва в запястьях и в ямке у сочленения стопы, как дыхание качает его вверх-вниз, вверх-вниз, как затухают, будто угольки в дотлевающем костре, его усталые кости. Он упивался своим изнеможением. Без усталости нет удовольствия. Он старался продлить это состояние, не засыпать еще хотя бы чуть-чуть.

Теперь уже утро. Глупо валяться без дела. Подъем, палатку свернуть, и дальше — таков порядок. Рассиживаться опасно.

Но что может быть лучше, чем понежиться утром в постели, под теплым одеялом, подальше от жгучего мороза, еще минутку, которая потихоньку перерастает в пять? И пусть это всего лишь спальник, постеленный на надувной матрас в продуваемой палатке… Он лежал с закрытыми глазами и слушал ветер. В его симфонию вплетались и другие звуки — тиканье часов в прогретой кухне, ворчащая на столе кофеварка, легкие шаги Джейн, собирающей чашки и открывающей холодильник, чтобы достать молоко. «Скажи мне, где ты, я за тобой приеду», — донесся ее голос издалека.

Пять минут переросли в десять, десять — в двадцать. Он испытывает судьбу, в этом нет уже никакого сомнения. Нужно вставать и одеваться. Сложить палатку. Найти пропитание на сегодня. Столько дел ждут не дождутся, не говоря уже о благословенном глотке воды, который он обещал себе в компенсацию за нарушение этого хрупкого покоя.

Он полежал еще двадцать минут. Потом твердо велел себе встать сию секунду и выполнить намеченное, иначе он рискует остаться с голыми руками против свирепого ветра и слепящего снега. И тут же осознал, что уже давно не слышит ни воя, ни шелеста. Вряд ли ветер вдруг полностью стих, учитывая, как завывало снаружи, когда он проснулся. Он ждал, что вот-вот стенка палатки снова натянется под напором, словно парус, или хотя бы раздастся визгливый присвист удаляющейся метели, но время шло и ничего не происходило. Он хотел открыть глаза — посмотреть на крапчатый от снега полог, но решил не утруждаться понапрасну. Вместо этого он поступил так же, как и накануне, — ушел глубоко в себя и начал прислушиваться к идущим в глубине тонким незаметным процессам. Ловил мягкий шепот сердца. Ловил дыхание, качающее его вверх-вниз в спальнике. Но «слушай… слушай… слушай» стихло. Дремлющие нервы не отдавали и не принимали никаких сигналов. Все известные ему по названиям и безымянные органы транслировали исключительно глухое молчание — и органы, и мышцы, и клетки, и ткани. Тебе не нужно больше вставать, говорила ему тишина. Не нужно больше идти, не нужно искать пищу, не нужно таскать тяжелый надоевший груз… И через некий промежуток времени, с равным успехом вмещающий и мельчайшую долю секунды, и бесконечность, он осознал, что все еще мыслит, что сознание еще живо, что он, если не победил, то хотя бы нанес сокрушающий удар в этом чертовом поединке, и что последней мыслью, уходящей с ним в вечность, будет мысль о наслаждении, с которым он поднесет к губам эту крышку с водой.