1

Об умении врубаться — Бенни засекает Карла — Поливка тупичка — Стрижка Марсии — Нечаянное оскорбление — Новые заказы — Просьба к Женевьеве — Кафетерий — Удержаться на плаву — Различие между Джо и остальными из нас — «Эти люди» — Элитист — Водонапорная башня — Почему это не было цинизмом — Садовые шланги — Джо принимает решение

Что делало это утро непохожим на другие такие же — незаконченная, так и не удавшаяся нам вчера реклама благотворительного проекта. Мы вошли, повесили плащи на крючки с обратной стороны дверей и в одиночестве съели рогалики или выпили сок. Что могло быть забавного в раке груди? Ответ не находился, и мы уже начинали нервничать. Джим Джеккерс был не единственным из тех, кого грызла тревога — как бы не провалиться с этим заданием. Одна говенная реклама могла определить разницу между человеком, которого они оставят и которого выкинут на улицу. Никто не мог точно сказать, что они исходят из этого критерия, но никто не мог сказать, что из него и не исходит.

А еще мы боялись не врубиться. Умение врубаться являлось неотъемлемой составляющей нашей работы, и когда мы видели перед собой чистый лист блокнота или пустой экран компьютера, то начинали изводить себя вопросом — чем бы это могло быть. Каково желание, основное человеческое желание? Из-за того, что нам не хватало интуиции или способности сочувствовать, мы ни черта не понимали в том, чего хотят люди. Это нас сильно напрягало. Не только потому, что вообще-то мы гордились своей способностью понимать, чего они хотят, но и потому, что не могли не задумываться: может, лично мы хотим совсем другого. Если так и обстояли дела, то что же с нами было не так? Что делало нас другими и почему малейший намек на различия между нами и всеми остальными вызывал смятение и чувство одиночества? Нет, мы должны были хотеть того же, что и они. Мы в той же мере, что и они, хотели быть частью этой жизни. Мы и они — мы одно и то же. Мы должны были врубаться.

Если в желание мы врубались, то, может, не врубались в мотивацию? Может, у нас есть какой-то дефект характера, который мешал нам предложить людям правильную мотивацию? А может, дело не в мотивации, а в страхе? Если мы не могли напугать человека так, чтобы он сделал то, что нам нужно, или купил то, что мы ему навязывали, то мы явно были слабыми и примитивными существами, сами подверженные страхам, а потому обреченные быть в подчинении у более сильного и умного племени. А может, дело не в страхе, а в любви, или надежде, или вдохновении?

Неумение создать рекламу, попадающую в яблочко, порождало в нас великие тревоги, и мы чувствовали себя отрезанными от остального мира, а иными словами — от Америки. Мы чувствовали себя растерянными, устаревшими, некондиционными. Хуже того — мы толком не понимали, что значит быть человеком, и единственное, к чему нам оставалось стремиться, это к неизбежной смерти. Проведя час в трудах, мы смотрели на чистую страницу блокнота и понимали, что не в наших силах перешагнуть через пропасть и наладить контакт с кем-то другим, и именно по этой причине (а не из любви к сплетням или потребности в кофеине) мы покидали свои кабинеты и устремлялись в чужие.

— Я глазам своим не поверил — сказал Бенни Шассбургер, выходя из своего кабинета, как только мы появились. Он на секунду помедлил в дверях и повернулся. — Подождите секунду — я возьму кофе и расскажу вам всю историю.

Мы поболтали между собой, пока его не было.

— Ну вот. — Бенни возвратился в комнату с полной кружкой, принеся с собой запах свежемолотых кофейных зерен. Он сел, и мягкое, воздушное кресло просело под ним чуть больше, чем оно проседало под кем-либо из нас. Бенни ссутулился над столом и сказал: — Так кого, по вашему., я видел сегодня утром? Он парковал машину… Что?

Он остановился на полуслове. К лицу у него что-то прилипло.

— Где?

Да на другой щеке. Мы молились богу, чтобы он нащупал это поскорее. Он отер лицо и перевел взгляд на руку.

— Глазурь с пышки, — объяснил Бенни.

Там были пышки? Пусть его история подождет тех из нас, кому хочется пышек. Те, кто уже поел или соблюдал диету, или, например, Амбер Людвиг, которая только что сняла кожуру с коричневатого банана и уже съела половину, наполняли кабинет Бенни особым мускусным запахом — мы сидели вплотную друг к другу.

Бенни стал рассказывать нам, что видел Карла Гарбедиана на парковке перед зданием, рядом с ним на месте водителя сидела Мэрилин. Как это возможно? Мы так понимали, что Карл и Мэрилин расстались.

— Конечно, они расстались, — нетерпеливо прервал нас Бенни. — Но если вы дадите мне рассказать…

Карл сидел на пассажирском сиденье и поглядывал вокруг. Там, впереди, находилось здание офиса с хорошо знакомым ему нищим, который, скрестив ноги, сидел у вращающихся дверей и, похоже, в этот утренний час уже устал бесконечно потрясать шапочкой из «Данкин Донатс» перед каждым входящим. Оглядываясь, Карл узнавал коллег, направляющихся к зданию, но никто из них не хотел его замечать.

Непосредственно справа от него происходило что-то странное. Два человека в коричневой форме поливали проезд — маленький тупичок, ведущий к разгрузочной эстакаде между нашим и соседним зданиями. Карл смотрел, как они работают. Пенящаяся вода вырывалась из шлангов, которые они направляли то туда, то сюда. Давление в шлангах, похоже, было довольно высоким, потому что уборщики обеими руками держали маленькие черные насадки — вроде тех, что применяются для ручной мойки машин. Они направили струи вверх и полили стенки мусорного контейнера, а заодно и кирпичную стену. Они чистили квадрат за квадратом, мусор разбегался перед струями. Они, как ни крути, чистили проезд. Проезд! Чистили! Карл взирал на происходящее как загипнотизированный. Такое зрелище полгода назад вызвало бы у него приступ бешенства — посмотрите: американцы в первом поколении, не имея ни малейшего выбора, проводят утро в темном закутке у разгрузочной эстакады, поливают асфальт и мусорный контейнер… боже милостивый, неужели работа может быть такой бессмысленной? Неужели жизнь может быть такой бессмысленной?

Это напомнило ему о тех случаях, когда клиент упрощал рекламу, упрощал и упрощал, пока все интересное из нее не исчезало. Но Карлу тем не менее приходилось составлять текст в соответствии с требованиями заказчика, а художнику — класть куда положено тени и ставить на место логотип. Процесс этот был известен под названием припудрить какашку. Двое бедняг со шлангами занимались именно этим делом. Да что там говорить — по всей Америке люди вставали с постелей, выходили из домов и тратили свои силы, чтобы припудрить какашки. Конечно, делали они это для выживания, но если конкретнее — то для какого-нибудь садиста-менеджера или тупоголового, начисто лишенного воображения клиента, чьи дебильные идеи лишали мир всякого смысла и надежды. А тем временем этот тип с косматой бородой сидел, скрестив ноги, перед входом и едва шевелил коричневыми от грязи руками, чтобы тем, кто подаст ему четверть доллара, было удобнее это сделать.

«Да, нужно что-нибудь придумать, чтобы она пришла», — говорила Мэрилин по мобильнику.

Карл снова обратил внимание на благородных дураков, отмывающих кирпичи. Вот еще одна причина, по которой он взвился бы полгода назад: у него в мгновение ока рождался текст рекламы, призванной всучить этим тупоголовым менеджерам какой-нибудь распылитель.

«Ровное распределение жидкости гарантирует удивительную эффективность очистки, обеспечивая максимальное покрытие и минимум затрат времени, — подумал он, наблюдая за работающими, — а высокий напор наших струй превратит очистку любой поверхности в развлечение!»

Эти моментально приходящие в голову фразы, этот надоедливый, вкрадчивый язык — сплошное вранье, а его жена сидит рядом и говорит с Сюзан о результатах маммографического анализа или негативных реакциях на какое-то лекарство — нет, полгода назад это было бы для него слишком.

Но сегодня утром по какой-то причине это не очень выводило его из себя. Нет-нет, Карл по-прежнему не питал иллюзий и трезво смотрел на унылые перспективы предстоящего дня. Он знал, что какая-то проклятая судьба связала его с этим всемирным перетиранием мозгов, с работой, с припудриванием какашек. Как бы то ни было, но он изменился. Потому что Мэрилин была рядом и разговаривала по мобильнику, а он не испытывал ни малейшего желания оставить ей голосовую почту или раздеться.

Мэрилин ответила на звонок мобильника, хотя утро это было довольно деликатным — первое утро после первой ночи, проведенной ими в одной постели за три месяца. Она вполне могла бы проявить здравомыслие и не отвечать на звонок, пока Карл не выйдет из машины. Но нет — ответила, как всегда это делала, несмотря на всю деликатность нынешнего утра. И тем не менее Карл заглянул в себя и не почувствовал ни обиды, ни унижения, по крайней мере, ничего бьющего через край. Почему? Потому что у Мэрилин такая работа. Может, и не стоило все это усложнять. Так же как эти уборщики должны чистить подъезд, как он должен припудривать какашки, так и Мэрилин должна отвечать на звонки в самое неудобное время и обсуждать уровень ПСА с этой чертовой Сюзан. Понимая это, ему приходилось с надутым видом сидеть на пассажирском сиденье и придумывать, как бы привлечь к себе ее внимание. Судя по всему, это шаг вперед. Так действовали маленькие таблеточки при правильной дозировке. Настоящее чудо. И когда к машине притащился Бенни и постучал по стеклу, то у Карла не возникло инстинктивного позыва раздраженно послать его куда подальше, нет, он чуть улыбнулся и приветственно махнул рукой. Бенни есть Бенни — он отошел немного к трансформаторной будке и принялся наблюдать за неожиданной парой.

«Нет, — сказала жена. — Мне бы не хотелось впутывать его в это дело».

В этот момент Карл увидел чью-то знакомую фигуру, переходящую улицу, хотя сразу и не понял, кто это. Никак не мог вспомнить ее имя. Кто бы она ни была (и тут его осенило: не может быть!), изменилась она кардинально. Внешне. Стала настоящей красавицей. Конечно, до Женевьевы Латко-Девайн ей далеко, но, боже ты мой, подумал Карл, кто бы мог сказать, что такое возможно? Это была Марсия Двайер, и она подстриглась. Исчезла челка, прежде нависавшая черной волной надо лбом, исчез бурлящий водопад, раньше устремлявшийся на плечи, как нити дешевых бус. Вместо этого теперь была изящная стрижка с укладкой, волосы, короткие сзади, обхватывали ее лицо, сходились под подбородком и свободно полоскались на ветру. Из черных как смоль они превратились в темнокаштановые. Вид у Марсии стал просто классный, как у модели из ролика, рекламирующего шампунь. Карл поразился этой перемене.

«Нет, я просто не могу… Мэрилин, ты только… — сказал он, похлопав жену по руке. — Мэрилин, ты только посмотри. — Карл указал пальцем через ветровое стекло. — Ты видишь то, что вижу я?»

Мэрилин была занята разговором, но тем не менее сказала:

«Сюзан, ты слышишь? Сюзан, подожди секундочку».

«Мэрилин, — продолжил он, когда она отняла трубку от уха, — ты видишь эту девушку вон там? Эту женщину? Вон туда смотри — она как раз вышла на тротуар. Ты видишь?»

«Та, что в кроссовках и джинсах?»

«Да, — сказал он. — Только не смотри на кроссовки и джинсы, если можешь. Ты на нее посмотри. Видишь ее?»

«Кто это такая?»

«Это же Марсия! — воскликнул он. — Марсия Двайер! Она постриглась!»

«Вот оно что», — сказала Мэрилин.

Они оба проводили взглядом вошедшую в здание Марсию. Мэрилин бросила взгляд на мужа, полагая, что он скажет что-то еще. Но он, погруженный в свои мысли, продолжал смотреть на здание, в котором исчезла Марсия. Мэрилин, прежде чем вернуться к разговору с Сюзан, подождала еще несколько секунд, на тот случай если Карл захочет что-то добавить.

Совершив несколько телодвижений, призванных скрыть тот факт, что он подглядывал, Бенни снова подошел к машине Гарбедианов. Бенни присел, а Карл опустил стекло.

«Ты видел только что Марсию Двайер?» — спросил Бенни.

«Высший класс!» — воскликнул Карл.

Бенни кинул взгляд в сторону здания, словно чтобы увидеть ее еще раз напоследок.

«И вправду, высший класс».

«Если бы я держал пари, то поставил бы сто к одному, — возбужденно продолжал Карл, — что Марсия до гробовой доски будет носить прежнюю прическу. Мне бы еще тысячу лет и в голову не пришло, что она может прозреть и понять, какой у нее помоечный вид».

Бенни снова посмотрел на Карла, который, произнося свою тираду, вовсе не обращал на него внимания.

«Ты и правда думаешь, что у нее был помоечный вид?» — спросил Бенни.

«Еще тысячу лет! — воскликнул Карл. — Но она прозрела! Она проснулась, посмотрела на себя и сказала: нет, так больше продолжаться не может».

«У нее миленькое личико, ты не согласен?»

«И не важно, — вещал Каря, — что ей это предложил какой-то стилист. Она сама к нему пришла. Она сказала — да! Она сказала — я хочу перемен. Бенни, это здорово! Это вдохновляет меня на подвиг — я хочу похудеть… Вот ты посмотри на меня», — сказал он, опуская взгляд на свой живот, словно это было нечто совершенно независимое от него.

Когда он поднял глаза, то обнаружил, что Бенни поднялся и уходит прочь.

Секунду спустя Карл выскочил из машины и бросился за ним.

«Эй, приятель, подожди!» — крикнул он.

Карл целиком и полностью забыл о Мэрилин. Поцелуй на прощание, который когда-то был для него очень важен (не сам по себе, конечно, но как некая мера утреннего внимания Мэрилин, ее готовности предпочесть его телефонным звонкам), теперь, видимо, потерял свое значение, потому что он, даже не сказав «пока», оставил жену и устремился за Бенни.

Удивленная этим Мэрилин бог знает что подумала о неожиданном уходе Карла. Она попросила Сюзан подождать еще немного и посигналила ему. Карл оглянулся, понял, что забыл о жене — она просто выскочила у него из головы, — и, разрываясь между двумя желаниями, попросил Бенни подождать немного, а он сейчас быстренько попрощается с Мэрилин. Бенни, которому было любопытно, что Карл скажет жене и что может произойти в машине Гарбедианов, поставил ногу на первую ступеньку лестницы и повернулся лицом к машине. Карл засунул внутрь голову через открытое окно пассажирского места, перебросился несколькими словами с женой, после чего расставшаяся пара обменялась на прощание поцелуем. Потом Карл вытащил голову из машины и чуть ли не галопом пустился к Бенни, словно срочное дело заставляло его перепрыгивать через ступеньку… И такого, сказал Бенни, такого он еще не видел.

— Чтобы Карл куда-то спешил? — повторил он, — Такого я еще не видел.

На этом Бенни закончил свою историю. Но мы чувствовали, что тут есть кое-что еще. И вот, во время обеда, впервые за тысячу лет увидев дверь Карла открытой, некоторые из нас зашли к нему. Он, сидя за столом, уплетал низкокалорийный сэндвич, запивая его холодным диетическим чаем. Это было удивительно. Мы попросили Карла выдать его версию событий.

— Я совершенно забыл, что он положил глаз на Марсию, — сообщил Карл, откинувшись на спинку стула, — и сказал, что у нее помоечный вид. Вот ведь идиот. И тут я ему сказал: «Бенни, извини, если я тебя обидел там, в машине». Но он отмахнулся. «Ты не меня обидел, — сказал он. — Ты, я думаю, обидел Марсию, а не меня». Тогда я ему сказал: «Я совершенно забыл, что ты положил на нее глаз, извини». — «Что положил?» — спросил он.

Очень скоро Бенни изливал ему душу на берегу озера, всего в нескольких кварталах к востоку от нас. Они вдвоем вскарабкались на волнолом и остановились у самой кромки над водой, и там, сказал Карл, Бенни признался, что влюблен без ума и со всей силой страсти. Все его ночи заняты этим, сказал он. От одного ее вида в коридоре у него начинает щемить сердце. Сидеть напротив нее на совещаниях — чистая мука. А столкнувшись с ней на кухне, он теряет дар речи.

«А ты же меня знаешь, — сказал он Карлу, — обычно я за словом в карман не лезу. Но теперь — мне все это начинает не нравиться».

«И что же ты собираешься делать?» — спросил Карл.

Бенни сказал то же самое, что говорил всегда, то есть все это сложно, потому что Марсия не еврейка, а для него важно (по причинам, непонятным для язычников вроде нас) жениться на еврейке.

Хранит тотемный шест за триста девятнадцать зеленых в месяц, а нас называет язычниками, подумали мы. И более того, все понимали, что это просто такая уловка на случай, если Марсия узнает, что он положил на нее глаз, но не ответит взаимностью.

То, что Бенни питает слабость к Марсии, не являлось новостью. Он всем и каждому говорил об этом при малейшей возможности и во всех подробностях. Даже стрижка Марсии — никакая не новость. Марсия наконец-то оторвалась от «мегадетских-мальборовских» корней и доросла до реалий моды нового века, улучшив тем самым свою внешность. Она больше не возвращалась в памяти к славным денечкам в школе «Де ля Саль», где все курили и трахались напропалую. Ее стрижка явилась шагом сразу через три уровня доходов, это был переезд в Париж, это походило на снятие какой-нибудь седьмой печати с Саутсайда, и если прежде встречи с нею в коридоре доставляли Бенни боль, то теперь его ждала пытка.

Не менее любопытным был и факт выхода Карла из машины без поцелуя. Окружающий мир стал интересовать Карла — когда же это случилось? После всех событий — воровства лекарств у Джанни, передозировки, отравления, попадания в больницу и выхода под наблюдение психиатра, Карл стал смотреть на мир иначе, не с презрительным высокомерием, а с легким безразличием. Но когда он успел от безразличия перескочить к бегу галопом, собиранию сплетен и преследованию Бенни? Если бы мы держали пари, то мы все деньги поставили бы на немыслимую стрижку, задолго до того, как Карл выпрыгнул из машины без прощального поцелуя.

Но новость состояла не в этом.

Настоящую новость принес Джо Поуп, который зашел в кабинет Бенни, чтобы сообщить, что через несколько дней мы начнем работать над двумя важными бизнес-проектами. Компания, специализирующаяся на легких напитках, впервые выпускает на рынок кофеинизированную бутилированную воду; другая фирма, изготавливающая популярную марку шиповок, за прошедшие несколько лет потеряла изрядную долю рынка. Обе компании ищут новые рекламные агентства и любезно направили нам запрос на предложения. Следующий шаг — мы должны разработать для них креатив, от которого они подпрыгнут до небес. Джо мог бы не объяснять, как для нас важно получить эти заказы, но он тем не менее сделал это.

— Так что мы должны отложить этот благотворительный проект до лучших времен, — сказал он.

Концепций от нас ждали на следующее утро.

— Завтра утром? — переспросил Бенни. — Я думал, у нас есть время до следующей недели.

— Мне жаль, друзья. Но завтра утром.

— Джо, бога ради, — сказал Ларри, — вы что — серьезно?

Это было похоже на пожарную тревогу, за которую нам даже платить не собирались.

— Она сегодня здесь? — спросила Амбер Людвиг.

По тону ее голоса и опущенным глазам можно было догадаться, что она имеет в виду кого-то, пытающегося выбраться из критического состояния.

— Кто «она»? — спросил Джо.

Он знал, о ком спрашивает Амбер. Мы все знали.

— Послушайте, — сказал он, заходя еще на полшага в кабинет Бенни. — У кого-нибудь есть, что ей показать?

В обычной ситуации подобный вопрос, заданный Джо, мы восприняли бы как обвинение. Но нужно смотреть правде в глаза: ни у кого из нас ничего не было, так что и притворяться не имело смысла.

— У меня тоже ничего нет, — признался он. — Ничегошеньки. А я думал всю ночь.

Было приятно узнать, что у него тоже трудности. Джо предложил нам несколько возможных стратегий, пришедших ему в голову, — общие указания, которыми мы могли воспользоваться, что с его стороны было весьма щедро. Но все же это не могло самортизировать удар от его плохой новости и ничуть не приближало нас к ответу на вопрос: что может быть забавного в раке груди.

Женевьева сидела за рабочим столом, читая справочник по раку, который завладел ее вниманием вчера вечером, после того как она закончила воспоминания выжившей больной. Когда Амбер появилась в дверях ее кабинета, Женевьева отложила книгу и поправила светлые волосы, заведя прядь за ухо.

— Что случилось? — спросила она.

Амбер вошла и села, закинув одну мускулистую, как у метательницы ядра, ногу на другую.

— Ты не знаешь, что Карен вчера звонила в больницу? — Женевьева отрицательно покачала головой и отхлебнула диетическую шипучку. — Тогда я тебя введу в курс, — заявила Амбер и начала рассказывать.

Когда в дверях появился Ларри в шапочке «Кабс» и с пакетиком драже «М&М’s» в руке, которое он одно за другим отправлял в рот, обе женщины посмотрели на него. Амбер сразу же снова повернулась к Женевьеве и продолжила рассказ, а Ларри вошел и встал у нее за спиной.

— И напомни ей о страхе, — сказал он, прерывая Амбер.

Как и остальные из нас, Ларри после разговора Карен с медицинской сестрой пребывал в убеждении, что рак Линн — не пустые слухи.

Амбер несколько секунд не обращала на него внимания, но в конце концов последовала его совету и сообщила об отвращении Линн к больницам. Человеку, который одержим страхом перед больницами, будет крайне трудно добровольно явиться к доктору.

В дверях Появился Бенни Шассбургер и вполголоса спросил:

— Вы, ребята, о Линн говорите?

Женевьева кивнула, и Бенни, шурша своим хаки, прошел по кабинету к тумбочке в углу, на которую и уселся, задрав ногу.

— Я мысленно к этому все время возвращаюсь, — сказал он, а потом напомнил, что благотворительный проект, связанный с раком груди, появился именно тогда, когда Линн нужно было ложиться в больницу. — Это что — случайное совпадение? — вопросил он.

— В чем ты пытаешься меня убедить? — вздохнула Женевьева.

— Что у нее наверняка рак груди, — вступил Джим Джеккерс, который слушал, стоя в дверях. — И что она хочет дать нам знать об этом.

— Зачем ей это надо?

— Не знаю, — пожал плечами Джим. — Может, она делает это подсознательно.

Ларри Новотны, разгрызая последнюю конфетку, освободившимися руками принялся массировать плечи Амбер. Женевьева развернулась в кресле, чтобы видеть примостившегося на уголке тумбы Бенни, но ее внимание снова привлекла Амбер, которая резко встала и пересела на стул ближе к стене. Ларри, чьи руки все еще пребывали в позиции массажиста, проводил ее взглядом. Амбер вперилась взглядом в Женевьеву, смотревшую на Ларри, который, приподняв шапочку, пригладил волосы, а потом вышел из кабинета, едва не толкнув стоявшего в дверях Джима.

Джим вошел в кабинет и сел на стул, на котором только что сидела Амбер. В кабинет зашел Ханк Ниари, оглянулся и присел на корточки, спиной к стене. Он упер локти в колени, отчего рукава вельветового пиджака натянулись, и поправил очки. Бенни продолжил, и Женевьева снова перевела на него взгляд.

— Вообще-то говоря, — заговорил он, показывая пальцем то на себя, то на Ханка, — мы с Ханком никогда и не думали, что предполагается какая-то кампания по сбору средств.

— Нет, такая кампания предполагается, — покачала головой Женевьева.

Ханк уточнил. Он допускал, что такая кампания, может, и предполагается. Просто мы сомневались, что Линн ни с того ни с сего подарила наше рабочее время какой-то ассоциации. Мы сомневались, что есть председатель какого-то комитета, доставший ее просьбами. На самом деле, каким бы бредовым это ни казалось, мы думали, что никакого клиента вообще нет. Если только этим клиентом не была сама Линн Мейсон.

— Бред какой-то, — сказала Женевьева, отхлебывая еще раз свою бурду.

— Если ты прислушаешься к аргументам, то не такой уж и бред, — возразил Ханк от стены.

Появился Дан Уиздом, он остановился на пороге, положив ладонь на ручку двери.

Ханк объяснил, что «клиент» решил отойти от начальной концепции, с конкретным назначением и понятным призывом к действию, и теперь предлагает нам поработать над неопределенным обращением, которое имеет целью рассмешить больную раком, но все это по каким-то неясным причинам не связано ни со сбором пожертвований, ни с созданием нового лекарства.

— Смех, — подчеркнул Ханк. — Именно этого и не хватает сейчас Линн.

— Ты хочешь сказать, — издевательски улыбнулась Женевьева, — что она затеяла все это только для того, чтобы ее рассмешили?

— Именно это мы и хотим сказать, — подтвердила Карен Ву, перемещаясь от двери, где она остановилась рядом с Даном, в кабинет к дешевенькому серебристому стеллажу Женевьевы. — Именно поэтому никому из нас и не удалось найти в Интернете никакой Ассоциации по предупреждению рака груди. И, — добавила она, — я могу привести еще один аргумент в пользу того, что именно она все это и выдумала.

Карен оперлась локтем на одну из полок и выложила свою теорию. Отчасти, да, она действительно хотела посмеяться, но главная причина состояла в том, что жизнь Линн Мейсон настолько связана с рекламным бизнесом, что она могла бы примириться с этим диагнозом, только если подать его через рекламу.

Остальные из нас тут же попытались дистанцироваться от такой теории. Для нас это было слишком уж псевдопсихологическим, и мы решили, что идея Карен сводит на нет достоверность того аргумента, который мы пытались привести, хотя Женевьева еще ничего о нем не знала.

Ларри вернулся с новым пакетиком арахисовых «М&М’s» и, работая челюстями, встал рядом с Даном. Марсия с новой модной стрижкой проскользнула между ними двумя и оглянулась.

— Что тут у вас? — спросила она.

Мы сказали ей, что пытаемся убедить Женевьеву поговорить с Джо.

— Поговорить с Джо? — удивилась Женевьева, сообразив вдруг, что мы пришли к ней не просто жвачку жевать. — И о чем я должна говорить с Джо?

Мы сказали, что это естественно — у каждого должны быть свои обязанности. Все знали, что Линн и Джо каждый вечер разговаривают. Мы видели это, выходя из офиса — щелочка в дверях, они сидят по разные стороны от стола, чуть ли не упираясь друг в друга лбами. Она рассказывала ему о трудностях с клиентами, а он делился своими впечатлениями о нас. Репутация Джо в наших глазах не улучшалась оттого, что мы видели его в компании с Линн, потому что бытовало мнение: он оказывает некоторое влияние на то, кому прогуляться по-испански, а кому — нет. Но сейчас дело было в другом: если кто из нас и имел какое-то влияние на Линн Мейсон, то только Джо Поуп. Если кто-нибудь и мог преподнести ей то, что известно нам, если кто-то и в состоянии ей помочь, то только Джо.

— И что я должна делать? — спросила Женевьева.

Если кто из нас и имеет какое-то влияние на Джо Поупа, то это Женевьева.

— Нет, — сказала она. — Не-а, — Она покачала головой и поставила свое пойло на стол, потом снова покачала головой: — Ни за что.

— Женевьева, — понизила голос Амбер. — Может быть, она умирает.

Долго уламывать ее не пришлось. После звонка Карен мы получили доказательства, аргумент был слишком весомый, а Женевьева — слишком жалостливой. Если Линн и в самом деле больна, то Женевьева не имеет права сидеть и делать вид, будто ничего не происходит. Она обсудила это с Марсией, потом вернулась к Амбер, потом заглянула к Бенни. К одиннадцати она, как и остальные из нас, верила, что опасность ничегонеделания перевешивает опасность сделать что-то не так, а когда двадцать минут спустя Женевьева отправилась на поиски Джо, то уже со всем неистовством неофита успела проникнуться убежденностью в нашей правоте, впрочем, убежденностью мимолетной, но временно не допускающей колебаний или нерешительности. Она подошла к нему в кафетерии на пятьдесят девятом, когда Джо опускал монетки в автомат.

Семь столиков и три автомата под гнетуще ярким светом — таков наш кафетерий. Мы называли его комнатой отдыха, хотя комната отдыха — это такое место, куда тебя тянет. Спускаясь туда, мы получали из автоматов то, что нам нужно, и быстренько убирались восвояси. Мы никогда там не ели, потому что освещение, стулья — все это было жутким, как в приемной врача, только без журналов и всяких там медицинских штучек. В кафетерии все чувствовали себя отвратительно. Самое мягкое описание, какое у нас существовало для кафетерия: место ожидания группы спасения.

Отпугивающие свойства кафетерия обеспечивали Женевьеве и Джо известный уровень конфиденциальности. Он открыл шипучку за одним из столиков, а она рассказала ему то, что ей известно. Джо Поуп выслушал, а когда Женевьева изложила ему суть просьбы, отказался. Они поговорили об этом еще, и он отказался опять. Они встали из-за столика, он бросил пустую банку в мусорную корзину, и в этот момент в кафетерий на четверговый обед притащилась группа изучающих Библию со своими дешевенькими, в глянцевых переплетах книжками.

Мы захотели узнать, по какой причине Джо Поуп отказался.

— Он сказал, что это не его дело, — объяснила Женевьева.

Но почему он не хочет ей помочь? — спросили мы. Если ей плохо, если она больна? Телефонный звонок Карен был очень веским свидетельством в пользу того, что дела у нее неважнецкие. Неужели он такой бессердечный? Неужели он не видит разницы между неуместным праздным любопытством и ответом на крик о помощи?

— Я думаю, он смотрит на это по-другому, — ответила она.

И как же он на это смотрит?

— По-другому.

Двадцать минут спустя после их разговора в кафетерии кто-то из нас увидел, как Джо заходит в кабинет Женевьевы. Она положила карандаш и сняла очки, которыми пользовалась, только работая на компьютере. Джо закрыл дверь, вошел и сел. Он пододвинул кресло к столу и положил локти на столешницу. Потом посмотрел на нее из-под густых бровей и сказал:

— Слушайте, я отказываюсь не потому, что это не мое дело. Это мое дело, но если бы я был стопроцентно уверен, что ей нужна помощь…

— То вы бы сделали это.

— Да, я бы помог. Я не могу сказать, что убежден в ее болезни. Я готов признать, — добавил он, — что все это выглядело странно, когда она сказала, что ее не будет целую неделю, а на следующий день появилась без всяких объяснений. И она была погружена в себя — тут никаких сомнений. Но что дальше? Разве из этого вытекает, что у нее рак? Может, ее просто беспокоит отсутствие новых проектов.

— Или, может быть, она и в самом деле больна. — Женевьева перестала покусывать розовый ноготок.

— И вы хотите, чтобы именно я пошел и спросил у нее, какая версия правильная?

— Вы — самая подходящая для этого фигура.

— Почему? Кстати, и по этой причине я отказываюсь тоже, — сказал Джо. — Но попытайтесь посмотреть с моей точки зрения. Я мужчина. Женские дела — вы же понимаете, что мы с Линн на эти темы не беседуем. А тут вы предлагаете мне пойти к ней и поднять сугубо личный вопрос. С другой стороны, — он сделал неопределенное движение рукой, указывая на Женевьеву, — вы — женщина и куда лучше подходите для этого. И тем не менее вы обращаетесь ко мне.

— Джо, я не просила вас идти к ней в одиночку, — сказала она, приподнялась, опираясь на ручки кресла, скрестила ноги и села в позу индийского йога. — Я буду с вами.

— Но зачем я вам там вообще нужен?

— Вы нужны мне… — протянула Женевьева. Она, задумавшись, снова принялась кусать ноготок, а потом сказала: — Откровенно говоря, вы мне не нужны. Я пойду к ней сама. Мне бы хотелось, чтобы вы там были, потому что, как мне кажется, ваше присутствие сделает погоду. Все знают, какого высокого Линн о вас мнения.

Джо отнесся к ее словам скептически.

— И что же все думают о мнении Линн обо мне?

— Что она вас уважает, — сказала Женевьева. — Что вы рассудительны. Что она прислушивается к вам, передает вам новые полномочия и даже идет у вас на поводу. Ко всем остальным она относится иначе.

— Я думаю, — пожал плечами Джо, — что большинство из них просто видят, как мы с Линн разговариваем, видят меня в ее кабинете по вечерам, а потому они думают то, что им нравится думать.

— А что они должны думать? Разве вы не беседуете с ней тет-а-тет?

— Но о чем, Женевьева? Ведь не… не о том, что Ларри трахается с Амбер. Не о том, какую глупость сделал сегодня Карл. Мы не обсуждаем личные вопросы, мы говорим о бизнесе. Мы говорим о том, как удержать агентство на плаву.

Это ее устроило. Джо ответил отказом. Но не потому, что ему все равно, а по собственным, возможно, основательным причинам, и лучше уж оставаться друзьями, чем пережать. К тому же Женевьеву напугали откровенные слова: Мы пытаемся удержать агентство на плаву. Это на мгновение отвлекло ее от вопроса о здоровье Линн, а когда об этом стало известно и нам — то и нас тоже.

Но первое, что Джо сделал, вернувшись за свой стол, — это позвонил Женевьеве.

— Ну, если это так важно для них, если они так озабочены, то почему бы им самим не пойти и не поговорить с нею?

— Они ее побаиваются.

— Значит, они трусы.

— Ну, это слишком сильно сказано, — возразила Женевьева. — Разве вы никогда ничего не боитесь?

— Случается, конечно, — подтвердил он. — Но если я в чем-то уверен, то иду на дрожащих ногах и стараюсь сделать то, что считаю нужным.

— И вот поэтому-то вы там, где вы есть, а они — там, где есть они. В этом-то и состоит разница между ними и вами, Джо.

Он повесил трубку, так и не изменив своего решения. Не прошло и пятнадцати минут, как Джо Поуп снова постучал к ней, закрыл за собой дверь и сел. Его стул практически еще не успел остыть после их предыдущего разговора.

— Значит, рак у Линн потому, что Карен Ву позвонила в больницу? — сказал Джо. — Вы понимаете, что это такое? Вы понимаете, о ком мы ведем речь? Эти люди ведут себя очень, очень непорядочно, Женевьева. Та же самая группа абсолютно уверена, что Том Мота вернется сюда, чтобы перестрелять всех нас.

— Постойте, — вскинулась она, — это несправедливо. Тех, кто в это верит, по пальцам можно перечесть. А может, и одна только Амбер. А большинство так не считает.

— Но они ведь говорят об этом. Говорят, говорят и говорят. Хотя, давайте забудем. Один раз я услышал, как Джим Джеккерс сказал, что, по его убеждению, миром правят масоны. Джеккерс даже не знает, что такое масон.

— Джим Джеккерс — один из многих.

— Я один раз слышал, как Карен Ву объясняла, что такое фотосинтез, — продолжал Джо. — Одному богу известно, почему они разговаривали о фотосинтезе. Они требовали, чтобы она объяснила им каждое слово, будто она специальный репортер на телевидении. Она в своем объяснении даже не упомянула о солнечном свете. Эти люди готовы поверить во что угодно. Они будут говорить что угодно.

— Джо…

— Женевьева, вы знаете, как тут обстоят дела. Кто-то скажет что-нибудь за ланчем, а потом они все скопом отправляются в кабинет Линн, чтобы тащить ее в больницу лечить от болезни, которой у нее, может, и нет. Эти люди — ни одному их слову нельзя верить.

— Я и понятия не имела, что вы такой циник.

— Нет, это не цинизм. — Джо откинулся к спинке стула. — Можете мне поверить. Пока что это еще не цинизм.

Он ушел, и на этом все должно было бы кончиться. Но Женевьева сидела, пытаясь сосредоточиться на работе, а мысли ее все время возвращались к их разговору, и аргументы, которые вовремя не пришли в голову, теперь осеняли ее, и тонкости дела, которые она упустила, требовали выхода.

Джо Поуп разговаривал по телефону. Она, стоя, дождалась, когда он закончит разговор.

— «Эти люди», — сказала Женевьева, когда он повесил трубку. — Вы несколько раз повторили слова — «эти люди». Я должна знать, что вы хотели этим сказать.

— Что вы имеете в виду, — не понял Джо, — спрашивая, что я хотел этим сказать?

— Если кто-то говорит «эти люди», то вы сразу обращаете на это внимание, ведь так, Джо? Некоторая снисходительность, верно? Я просто спрашиваю себя, какого же вы мнения о людях, которые работают на вас.

Джо откинулся на спинку стула и сцепил пальцы на затылке.

— Они не работают на меня. Они работают на Линн.

— Ну, вы же понимаете, что я имею в виду.

— Женевьева, на самом деле я им не начальник. Я — не Линн. Но я и не один из них. Я где-то посредине между владельцем и сотрудником из бокса, и они это знают, а потому приходят ко мне в определенных случаях, когда это в их интересах, но, с другой стороны, если им что-то не нравится, то всю вину обычно возлагают на меня.

— И поэтому, — сказала Женевьева, начав загибать пальцы, — у вас должность повыше, чем у остальных, вы зарабатываете больше денег, у вас больше уверенности в завтрашнем дне.

Она так и не села. В кабинете воцарилось молчание. Когда происходят сокращения, не стоит говорить о деньгах и уверенности в завтрашнем дне, во всяком случае, не в том тоне, который она себе позволила, и не с друзьями. Молчание затянулось до неловкости.

— Вы правы, — сказал Джо наконец, опуская руки с затылка на мягкие подлокотники. — У меня есть преимущества, которых нет у других, и мне не следует жаловаться на цену, которую, возможно, приходится за эти преимущества платить. Извините, если я выставил себя каким-то мучеником или чем-то в этом роде.

— А я вовсе не хотела ехидничать, — повинилась Женевьева, наконец садясь и протягивая руку, чтобы прикоснуться к столу, словно тот был продолжением его руки. — Да, с вами тут плохо обращаются, и я вас не виню, если вы чувствуете раздражение. Но вы все время говорили «эти люди», как будто они все на одно лицо, а мне это кажется несправедливым, Джо. Потому что среди них есть хорошие люди:

— Согласен.

— Но для вас они — «эти люди», все на одно лицо, они могут «сказать что угодно» и «готовы поверить во что угодно». Вы говорите как типичный элитист.

Именно такой упрек мы чаще всего и адресовали Джо — что он замкнутый, что он держится особняком и что трудно провести различие между манерой держаться особняком и держать себя снисходительно. Не скороспелые выводы касательно его сексуальной ориентации, не преувеличенные обвинения в неумении вести себя с людьми, а его элитизм — вот в чем не уставали мы упрекать Джо; это было что-то вроде стереотипа, о котором говорят, что, мол, дыма без огня не бывает.

— Элитист, — проговорил он, словно впервые слыша это слово.

— Я не утверждаю, что вы — элитист. Я говорю, что на сей раз я — одна из «этих людей», потому что я думаю, они правы — с ней что-то не так. А потому мне не нравится, когда вы мешаете меня в одну кучу с теми, кто думает, будто миром правят масоны, — хотя, кстати, я не уверена, что он и вправду верит в это. Ему очень хочется казаться смешным. Ему очень хочется нравиться. Но вы не имеете права презирать нас всех из-за Джима Джеккерса.

Джо посмотрел на нее и почти незаметно шевельнулся в кресле.

— Элитист, — снова произнес он, не настороженно, а любопытствующим тоном, словно Женевьева только что познакомила его с новым словом. — Что такое элитист?

Бесхитростность тона застала ее врасплох — словно вопрос задавал ребенок, — и теперь Женевьева чувствовала, что ее долг объяснить ему, что к чему.

— Ну, я не знаю, какое определение дает словарь, но я бы сказала, что это человек, который считает себя лучше, выше других людей… человек, который смотрит на других сверху вниз и не любит их.

— Тогда я не элитист, — быстро ответил. он. — Я люблю людей.

— Я знаю, что любите, поэтому-то вы мне и нравитесь, — улыбнулась Женевьева. — И это я прошу вас поговорить с ней. Не Джим Джеккерс. Не Карен Ву. Не Амбер или Марсия. Потому что я убеждена — дела у нее обстоят плохо, она, может быть, испугана и нуждается в помощи.

Она наклонилась вперед в ожидании ответа. Джо Поуп ни на секунду не отводил от нее взгляда — смотрел в невероятно голубые глаза, убеждающие уже одной своей красотой и ясностью. Потом просто сказал:

— Дайте мне подумать.

Десять минут спустя Джо стоял в ее дверях.

— Хотите пообедать? — спросил он.

Для позднего мая день был прохладный, с озера дул свежий ветерок. Городские сады тянулись вдоль Мичиган-авеню до самой Водонапорной башни, прямо как на почтовой марке. Красные и желтые тюльпаны еще не отцвели в эти последние дни весны. Небо блистало яркой синевой, но солнце уже перевалило через зенит — времени было около часа. Они направлялись на север, переходя из больших пятен тени в солнечные пятна, создаваемые высокими зданиями и улицами между ними. По дороге они купили сэндвичи. Женевьева и Джо иногда обедали вместе на скамейках во дворе Водонапорной башни, где кормились голуби и человек, покрытый золотой краской, стоял на телеге молочника, замерев, как статуя, в надежде на подаяния, и туристы, делающие покупки в универмагах на Великолепной миле, останавливались, чтобы заглянуть в путеводители и сделать фотографии. Они, видимо, ели там так часто, что не нужно было спрашивать друг друга, куда они направляются, и это свидетельствовало об их близости, откровенно говоря, немного неожиданной.

Джо привык к тому, что мужчины поглядывают на нее, провожают взглядами. Женевьева притягивала внимание, даже когда шла в простом хлопчатобумажном коричневом свитере, глубоко засунув руки в карманы джинсов. Время от времени она вытаскивала из кармана руку, чтобы поправить растрепавшуюся от ветра прядь волос.

Они сели на одну из скамеечек и принялись есть сэндвичи. Когда с едой было покончено, Джо, вернувшись от урны, куда выкинул остатки трапезы, сказал:

— Я посмотрел слово «элитист» в словаре. Вы что, думаете, я чокнутый или что-то в этом роде?

— Вы — копирайтер, — сказала она. — А они все чокнутые.

— «Человек, убежденный…» — как там дальше? — спросил Джо у самого себя.

— Вы и вправду лазали в словарь?

— «…убежденный, что он принадлежит к высшей или привилегированной группе…» — что-то в этом роде. «Принадлежит к высшей или привилегированной группе». Это точно.

— Вы и вправду лазали в словарь, — кивнула Женевьева.

Она сидела, скрестив ноги и повернувшись к нему, одной рукой придерживая волосы и уперев локоть в колено. Ветер играл ее локонами.

— Сначала вы сказали, что они считают меня циником, — сказал Джо. — Но я не циник и могу это доказать. Я ведь вернулся к вам в кабинет, помните? Два раза. Я вернулся, чтобы привести свои аргументы. Я был скептиком. Разница между циником и скептиком огромная. И эту разницу определили вы. Если бы о том, что у нее рак, сказали они, то, можете не сомневаться, я был бы циником. Но поскольку и вы говорили то же самое, я был готов прислушаться к этим словам. Но вы должны признать, что большинство из того, что они говорят, — чушь свинячья, и я пытаюсь пропускать ее мимо ушей. А поскольку я пропускаю это мимо ушей, меня считают элитистом. Лично я никогда не придавал этому никакого значения, но когда об этом сказали вы, я задумался. Но ваше определение показалось мне неверным, вы сказали, что элитист — это человек, которому не нравятся другие люди. Таких людей называют мизантропами.

— Значит, вы лазали в словарь.

— Да, и я рад сообщить, что никакой я не элитист.

— Вас это и вправду задело.

— Задело, — согласился Джо.

— Но заметьте, — подчеркнула Женевьева. — Я никогда не говорила, что вы — элитист. Я сказала, что вы говорите, как типичный элитист.

— Ладно. Но послушайте меня, Женевьева. По определению, которое дает словарь, я тоже не элитист, потому что я не принадлежу ни к какой группе. Я отказываюсь быть частью группы.

— Каждый из нас принадлежит к какой-нибудь группе.

— На групповом фото — может быть. В справочнике фирм. Но это не обязательно свидетельствует о духовной близости.

— Кто же вы тогда? — спросила она. — Волк-одиночка?

— Ну, это похоже на кого-то, выходящего ночами на дорогу.

— Значит, вы — не волк-одиночка. Вы — не элитист. Вы — не циник. Что же остается, Джо? Вы — святой.

— Да, святой. Я — святой. Нет, для этого нет подходящего слова. Хорошо, послушайте, — сказал он, выпрямляясь на скамейке и отводя глаза в сторону. — У меня есть для вас одна история.

Она сняла крышечку со стакана газировки, вытащила кубик льда и положила его в рот, потом вернула крышечку на место и, вздрогнув, снова ухватила рукой волосы.

— Как вы можете это есть? — спросил Джо. — Вам не холодно?

Женевьева побултыхала кубик во рту.

— Расскажите вашу историю.

Он помолчал, глядя на голубей, кормящихся неподалеку, на проходящих мимо людей. В Водонапорной башне проводилась художественная выставка, и в двери по двое, по трое входили и выходили люди.

— Я связался с этой бандой в школе, — начал Джо. Он снова отвернулся и продолжал говорить, не глядя на нее. — Я обнаружил, что делал много всяких идиотских глупостей. Плыл по течению. Курил много марихуаны с людьми, которые были… Господи милостивый, да они все были конченые ребята. Вы ведь знаете, что я учился в Даунерс-Гров?

— Я думала, вы из Мэна.

— Мы жили в Мэне, пока моего отца не сократили. Тогда мы переехали сюда. Я не хотел переезжать. Кто хочет переезжать, когда переходишь в старшие классы? Начинать все с новыми ребятами ужасно не хотелось. Но я еще в младших классах познакомился с кое-какими ребятами. Бедолаги из бедных семей. Вообще-то это был замечательный год. Я даже первокурсником не жил так замечательно. Так вот, год кончается, школа вот-вот должна закрыться на лето, и мы с дружками собираемся проучить одного мальчишку, повадившегося названивать девчонке, которая гуляет с нашим дружком. Звонит ей, приглашает погулять, поносит моего дружка почем зря. И его родителей тоже поносит, потому что эти люди… — Тут он замолчал и тряхнул головой. — Этот наш дружок — родители у него были жуткие пьяницы. Все, что я помню, когда мы приходили в его дом, — повсюду собаки, бутылки виски вдоль одной стены на кухне. Собачье дерьмо повсюду в доме, и никто его никогда не убирает. Но до моего дружка дошло, что его родителей поносят, и мы, естественно, решили, что этого сучонка нужно как следует проучить. Звали его Генри. Генри Дженкинс. Генри Дженкинс из Даунерс-Гров, север. Мы с ним дружили около месяца, пока кто-то с ним не поссорился, и тогда мы его выгнали из нашей компании. Генри был такой костлявый маленький пижон, словно у него случилась задержка в росте, потому что он по виду был не больше восьмиклассника, хотя и наш ровесник. Такого любой мог проучить. Нашему дружку не требовалась помощь. Но мы все решили, что если его родителей поносили и еще подружку у него пытались отбить, то мы не должны оставаться в стороне.

— Мальчишки, — заметила Женевьева.

— Нет, я бы не назвал нас мальчишками, — сказал Джо, качая головой. — Некоторые из тех парней были уже здоровенными оболтусами. Не мальчишками. И я, помню, думал: да чтобы проучить Генри, никому помощь не нужна. Да Генри на ровном месте мог сам себе синяков наставить, без чьей-либо помощи. И вот в день, когда это должно было случиться, после школы, меня начинает мутить, потому что я нервничаю — я что, и вправду собираюсь сделать это? Нас всего шестеро, да, шестеро против одного хилятика Генри. Это не моя драка. Я знаю, что не должен встревать. Но этого недостаточно — это просто трусость. На самом деле мне нужно выступить против. Выступить против моих друзей. Но я что, сумасшедший? Они же мои друзья. У вас в школе не так уж много друзей, а я ведь сколько времени ходил один-одинешенек. Нет, никто не выступает против своих друзей. С друзьями нужно быть заодно. И потому, когда я сказал им, что не буду участвовать…

— Значит, вы-таки выступили против?

— Выступил. Сказал, что не буду это делать. И даже пошел еще дальше: сказал, что и им не стоит вмешиваться. Они посмотрели на меня так, словно я был хуже Генри, потому что Генри-то, по крайней мере, не был им другом. А я был. Ну, тогда они мне говорят, что ж, иди домой, если ты такой. Вали, цыпленок, иди домой. Но я не мог уйти. Они же были мои друзья. К тому же я и за Генри опасался, и я решил, для него будет лучше, если я останусь на всякий случай… Ну, не знаю на какой. Если бы ситуация вышла из-под контроля, то кто-то должен был быть рядом, чтобы помочь ему. И что, вы думаете, я в конце концов сделал? А сделал я вот что. Смотрел, как они схватили Генри, взяли садовые шланги — у нас все это было продумано. Воображение у нас работало, дай боже. Мы украли садовые шланги где-то по соседству, мои друзья хорошенько связали ими Генри, словно веревкой. А когда его руки и ноги были связаны садовым шлангом, он, поверьте мне, и пальцем пошевелить не мог. Потом они затолкали ему в рот чью-то рубашку, чтобы его криков никто не услышал. Он катался по земле у себя во дворе, глаза выпучил, а все стояли и смеялись. Потом его поставили на ноги и принялись пинать под задницу. Пнут — и он падает. Они его поднимают и снова пинают под задницу. Он падает, но руки у него связаны и он не может самортизировать падение. А они делали это снова и снова. Поднимают, пинают, смотрят, как он падает. Поднимают, пинают опять. Он каждый раз падает с таким тупым звуком. Он рыдал как сумасшедший. А я смотрел. Я не мог их остановить. Но и уйти я не мог — мало ли, вдруг они захотят сделать с ним что-нибудь ужасное, например, швырять камни ему в голову, а такая возможность рассматривалась. Но они этого делать не стали. В конечном итоге они оставили его во дворе — пусть, мол, родители найдут его там, мы его оставили, хочу сказать я. Я убежал вместе со всеми остальными. А когда ко мне домой пришла полиция и показала моим родителям фотографии синяков на теле Генри, то разве я мог что-то сказать? Но я же в этом не участвовал, я только смотрел, или на самом деле я стоял там, чтобы его защитить. Потому, что это было правдой в той же мере, что и ложью. И вот я за участие в избиении попал в ювенальный суд и последний год в школе провел в жутком, кошмарном месте.

— Вы мне об этом никогда не говорили.

— Я об этом никому не говорю. И не потому, что мне стыдно. Хотя, можете поверить, мне стыдно. Но я не рассказываю эту историю не поэтому. Это дело прошлое, оно кончено, принадлежит истории. Я целый год провел в аду, а потом поступил в колледж. Я так и не вступил ни в одно студенческое сообщество. Я не хотел связываться ни с какими сообществами. Но я вам скажу, чего еще я никогда не делал. Я никогда не вступал и ни в какие свободные ассоциации — антисообщества. Они были практически как клубы. Я никогда не бранил членов сообществ, потому что я знал этих ребят и по отдельности хорошо к ним относился, а к некоторым даже очень хорошо. А если у меня когда и возникало искушение бранить их, то меня тут же одолевали воспоминания. Вступить в клуб, потерять свободу… Потерять свои убеждения. Вот в чем моя вина, Женевьева. Я верю, что я лучше, чем группа. Не лучше, чем кто-то в отдельности. Хуже. Потому что я стоял в стороне и смотрел, как пинают Генри, связанного садовым шлангом. Этому нет подходящего слова. Я — тот, кто лучше, умнее, человечнее, чем любая группа. В известном роде противоположность элитисту. Но из этого не вытекает, — добавил Джо Поуп, — что я дурной и конченый человек. И что я не сгораю от стыда.

Хорошо, что мы никогда не приглашали Джо в нашу софтбольную команду. Группы ему не нравились — чего же он тогда поперся работать в рекламное агентство? Нам было что ему сказать. Он — один из нас, нравилось ему это или нет. Он приходил каждое утро на работу в одно и то же время, его ждали на тех же совещаниях, ему устанавливали те же сроки, что и нам. Странную профессию он себе выбрал — рекламный бизнес, цель которого состояла в том, чтобы уговорить большую часть людей купить ваш продукт, носить одежду вашего бренда, водить вашу машину, присоединиться к вашей группе. Он что — не врубался?

Мы восприняли это как оскорбление — нежелание Джо Поупа говорить от нашего имени. Что-то вроде старой шутки наоборот: он никогда не пожелал бы вступить в клуб, членами которого состоим мы. Если это не высокомерие, не элитизм, то тогда мы не знали, что это такое. И какой же выбор у него тогда оставался? Возможно, очень скучное существование. Джо мог приходить на концерты, но участие в квартете было ему заказано. Ему позволялось читать книги, пока речь не шла о поступлении в какой-нибудь книжный клуб. Он мог выгуливать собаку, но его псу запрещено приходить на собачью площадку, где его хозяин, возможно, был бы вынужден смешаться с другими владельцами домашних животных. Джо не участвовал в политических спорах, потому что для этого должен был бы присоединиться к нам. Для него не существовало религии, потому что религия — это не что иное, как попытка одной группы получить преимущество над другой. Джо Поуп вел безрадостную, одинокую, основанную на незыблемых принципах жизнь, и мы радовались тому, что мы другие. Неудивительно, что никто из нас никогда не приглашал его на обед.

Что ж, мы больше ничего не могли с этим поделать. Хотя мы и не знали, чего ждет Женевьева, потому что она согласилась, если не будет других вариантов, поговорить с Линн и без него. Времени у нас было в обрез. Но когда мы попытались нажать на нее, поторопить, она ответила, что ждет. Мы спросили, чего она ждет. «Он все еще не решил окончательно», — ответила она. Мы сказали ей, пусть не ждет. Джо Поуп — случай безнадежный.

Он вошел к ней в кабинет и сел за стол напротив нее.

— Они умеют так убедительно морочить голову, — сказал Джо. — В этом-то, конечно, вся проблема. Они могут убедить вас в чем угодно.

— Вас уже убедили?

Он ответил не сразу.

— С того момента, когда я зашел сюда к вам и сказал, что, мол, странное задание — вы помните? — я в той или иной мере был убежден в этом. Я медлю с решением потому, что не могу понять, насколько убедительны они. Убежденный и убедительный, — добавил Джо, — это две разные вещи.

Женевьева ждала, чувствуя, что весы колеблются и любое неудачное слово может склонить чашу не в ту сторону.

— Но она и в самом деле может быть больна.

— Да.

— А тогда я сделаю это вовсе не для них, верно?

— Не для них, — подтвердила она.

— Перед ними у меня никаких обязательств.

— Перед ними — никаких, — согласилась Женевьева. Джо подался вперед, закрыл глаза и приложил руки к вискам. Просидев довольно долго в этой позе, он снова поднял на нее глаза.

— Ну значит, сейчас самое подходящее время.

 

2

Доказательство жизни — История кресла Тома Мота, часть 3-я — Разница между шестигранником и торцевым ключом — На пути к озеру — Идиот — Марсия испытывает укол совести — 3.15 — Заводной чизбургер — Старинные часы — Неприятное развитие событий — Настоящие индейцы йопанву — Невольное оскорбление — Карен проходит мимо Бенни — Джо показывает характер — Е-мейл Женевьевы — Так уж повелось, здесь и куда ни кинь взгляд

Пятьдесят девятый стал городом призраков. Нам нужно было собрать всех штатных сотрудников, все еще занимающих четверть этого этажа, и найти для них место среди остальных, а пятьдесят девятый закрыть и опечатать, как чумной барак. Беда в том, что согласно контракту мы были вынуждены платить арендную плату за этот этаж до конца года, отстегивая денежки за площади, которые нам не нужны. Но кто знает, может, мы придерживали эти кабинеты и боксы в надежде на лучшие времена. Администрация компании не всегда руководствовалась одними только сухими бухгалтерскими расчетами. Иногда им, как и реальным людям, тоже были свойственны вера, надежда и заблуждения.

Пока Джо и Женевьева обсуждали, нужно ли поговорить с Линн Мейсон о ее несостоявшемся визите в больницу, Джим Джеккерс спустился на пятьдесят девятый в поисках вдохновения, которое никак не давалось ему за рабочим столом. Иногда, если в голову ничего путного не приходило, требовалось сменить место. Джим оставил все на столе, включая и так пугавший его чистый лист, и спустился на пятьдесят девятый подумать. Что такого забавного в раке? Что в нем забавного?

В ничейном боксе с выбеленным потолком, где он обосновался, на полу лежал серый ковер. Выкрашенная оранжевой краской волокнистая поверхность стен, стол и ни одного стула. В углу столешница была расщеплена или обстругана — а то, может, и обгрызена, — и под покрытием виднелась дешевая древесно-стружечная плита. Кроме этого, в поле зрения Джима не попадало ничего — ничто не мешало ему думать о том, что забавного может быть в раке. Комнату наполняло едва слышимое жужжание, что должно было бы способствовать сосредоточению, однако лишь отвлекало его. Может, это гудели лампы дневного света на потолке. Складывалось такое ощущение, будто чистая страница пробралась сюда вслед за Джимом и посредством каких-то чудес физики преобразовалась в чистый звук. Весь пятьдесят девятый был чистой страницей, разделенной перегородками на боксы. Он обволакивал его разум чистотой и тишиной, как всепоглощающая пустота, которая, засосав в себя, лишает не только работоспособности, но и последних мозгов.

Чтобы отвлечься, Джим начал думать, что ему съесть на обед. Он обрадовался, обнаружив на полу под столом одноразовый стаканчик для кофе, на донышке которого лежал бычок сигареты, свернувшийся, как дохлый червяк. Доказательство жизни! Ничего забавного не приходило Джиму в голову. Он принялся встряхивать стаканчик, отчего бычок подскакивал на донышке. Наконец от этих упражнений из стаканчика стал подниматься отвратительный застоявшийся запах, напомнивший ему о Брицце. Может быть, этот бычок оставил Брицц? Может быть, выдался какой-нибудь слишком уж морозный день, и Брицц проскользнул на пятьдесят девятый, где насладился тремя или четырьмя незаконными затяжками в кондиционируемом комфорте закрытого помещения?

Джим подумал, здорово, если бы этот бычок и в самом деле остался от Брицца — миг украденного удовольствия, возможно, все, что необходимо, дабы придать смысл жизни. Но тут ему пришла в голову другая мысль: ведь Брицц умер от рака. Что может быть забавного в такой жуткой смерти и жизни, после которой остался один только бычок? Доказательство не жизни, а смерти. Он оказался еще дальше от цели, чем был прежде. Внезапно тишина пятьдесят девятого перестала казаться чистой страницей, она превратилась в тишину катакомб. Каждый из пустых боксов был склепом, ожидающим своего мертвеца.

Джим испытал облегчение, услышав какое-то позвякивание. Он навострил уши. Тишина. Гнетущая тишина. А потом вдруг — звяк-звяк-звяк. Звяк.

«Э-э-э-э», — произнес кто-то.

Слава богу — доказательство жизни. Он встал и вышел в коридор, посмотрел в обоих направлениях, подождал. Опять тишина. Потом тупой, тяжелый звук удара по ковру. Донесся он, казалось, откуда-то из помещения дальше по коридору — из одного из множества боксов вблизи окон. Потом бряцание множества железок. Джим пошел на звук, приведший его к двери бокса, в котором оказался Крис Йоп — тот стоял на коленях и орудовал гаечным ключом, делая что-то с перевернутым креслом.

Подняв глаза и увидев в дверях бокса Джима, Йоп ничего не сказал. Он просто вернулся к своей работе.

«Йоп, — удивился Джим, — ты что тут делаешь?»

Йоп не ответил. Ножка офисного кресла заканчивалась опорой с шестью перекладинами, и на конце каждой находилось по колесику. Перекладины эти, повернутые в сторону Джима, напоминали жука, лежащего на спине и болтающего лапками. Йоп стоял на коленях с одной стороны кресла и снимал шестое и последнее колесико. Покончив с этим, он положил колесико рядом с другими. Около него стоял большой черный чемодан, — такие катят за собой пассажиры в аэропортах, — рядом с которым на небольшом свободном пространстве лежал Райзеров ящик с инструментом. Все знали, что Райзер держит инструменты у себя в кабинете, и Йоп, судя по всему, позаимствовал их. Он засунул галстук под рубашку между двумя пуговицами, чтобы тот не болтался и не мешал ему работать. Джим сказал нам, что Йоп своим видом напоминал мастера по ремонту ксероксов, только почему-то занявшегося креслом.

«Это чье кресло, Крис?» — спросил Джим.

И опять Йоп не ответил.

Мы узнали эту историю от Марсии Двайер, которой ее рассказал Бенни. Когда Джим, явившись в кабинет Бенни, впервые рассказал ему эту историю, тот спросил его:

— А ты не боялся, что тебя застукают вместе с ним за этим занятием?

Джим вполне предсказуемо ответил, что даже и не подумал об этом.

— Я, как только его увидел, сразу же понял, что у него на уме, — сказал он Бенни, — но я никак не думал, что у меня из-за этого могут возникнуть неприятности. И потом, смотреть на это было любопытно. Ты когда-нибудь видел, как разбирают на части кресло?

После нескольких минут непрерывной работы Йоп поднялся, снял пиджак, аккуратно сложил его и сунул на стеллаж. Потом он расстегнул манжеты и закатал рукава, вытер лоб волосатыми запястьями.

«Ты чего это так разоделся, Крис?» — спросил Джим.

И вновь никакого ответа не последовало. Он не удостоил Джима даже взглядом. Странное поведение со стороны Криса Йопа, который обычно рта не закрывал, болтая обо все на свете. Джим начал чувствовать себя неловко. Ему впервые пришло в голову, что это молчание вполне могло быть преднамеренным и что Йоп почему-то сердится на него.

— А чего ему на тебя сердиться? — спросил Бенни. — Ты ведь ему ничего плохого не сделал.

— Я тоже так думал, — согласился Джим. — Но я стоял в дверях, говорил с ним, а он никак не реагировал, и потому я спросил себя, уж не обидел ли я его чем-нибудь.

Позднее, когда Марсия пересказывала нам историю, узнав ее сначала от Бенни, мы подумали, что такая беспечная реакция очень в духе Джима Джеккерса. В здании находился Крис Йоп, переставший два дня назад быть сотрудником фирмы, человек, которому под угрозой ареста запретили здесь появляться, а Джим тем не менее хотел оставаться его другом.

Он спросил Йопа, не обидел ли его чем-нибудь? Но Йоп даже не поднял глаз.

«Ты мне не прислал е-мейла об изменениях в проекте», — сказал он наконец.

Если верить Джиму, то сказал Йоп об этом так, будто был боссом Джима и из-за этой промашки тому грозят серьезные неприятности. И в то же время в его голосе слышалась обида. Джиму пришлось самому себе напомнить, что он не совершил ничего предосудительного и у него нет оснований чувствовать себя виноватым.

«Разве я должен был прислать тебе е-мейл?»

«Я просил кого-нибудь прислать мне е-мейл, — сказал Йоп. — Ты что — не помнишь?»

«Ты хочешь сказать — вчера в кофе-баре?»

«Никто не прислал мне е-мейл. — Теперь Йоп отвинчивал болты в основании кресла. — Ну да бог бы с ним, Джим, — добавил он, — Я прекрасно помню, что меня отсюда вышибли. Все думают, что я не помню, а я помню. Я прекрасно помню, что я старик, а это — игры для молодых».

Джим сказал, что, на его взгляд, сорок восемь еще не старость, и, может, он и глазом не успеет моргнуть, как для него найдется другая работа. Потом он попытался объяснить Йопу, что изменения в проекте были такие хитроумные (он из кожи вон лез, чтобы хоть какую-то концепцию выдумать), что он не представляет, какой е-мейл можно было об этом написать.

«Слушай, Джим. — Йоп впервые с момента появления Джима в дверях посмотрел ему в глаза, и Джим увидел раскрасневшееся, потное, удрученное лицо человека, пытающегося скрыть ярость, от которой дрожит голос. — Ты мне ничего не должен объяснять, ладно? Глупо было бы, если б ты прислал мне какой-то е-мейл. Да если б любой из вас прислал, было б глупо. Ты что, так не считаешь? А? — Пальцы его разведенных в стороны рук дрожали. — Я не глуп, я знаю, что меня вышибли. Я знаю, никому не хочется, чтобы его засекли — узнали, что он со мной в переписке. Просто я не ждал, что со мной будут обходиться так, как вчера в кофе-баре».

Услышав это, Бенни пожелал знать:

— А как мы обошлись с ним вчера в кофе-баре?

Джим сказал, что не помнит.

Пересказывая эту историю Марсии, Бенни спросил у нее:

— Ты не помнишь, может, мы обошлись с ним как-нибудь нехорошо в кофе-баре?

Марсия, сложив руки на груди, стояла в дверях рядом со скелетом.

— Кажется, я назвала его психом, — припомнила она.

Джим, стоявший в дверях бокса на пятьдесят девятом, пожелал выяснить у Йопа, чем мы расстроили его в кофе-баре. Йоп не ответил ему напрямую.

«Мне больше не платят за то, что я здесь нахожусь, Джим, — сказал он, стоя на коленях в великолепно отутюженных брюках и орудуя ключом. — Ты понимаешь, что я имею в виду? Я сюда прихожу по своей собственной воле. Я здесь, потому что хочу быть здесь. Ты думаешь, я хочу быть здесь?! Да мне тысячу лет этого не надо, Джим. Но я провел тут вчера пару лишних часов в ожидании е-мейла, который так и не пришел. Ни от тебя, ни от Марсии, ни от Амбер — ни от кого. Линн Мейсон, вышвырнув меня, по крайней мере, дала мне пособие. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю? Агентство, по крайней мере, сказало: Крис Йоп, у нас есть для вас прощальный подарок. А вы, ребятки, в кофе-баре? Вы даже е-мейла мне не отправили».

Йоп закончил отвинчивать последний болт, что позволило ему отделить основание с колесиками от верхней части кресла. Он засунул основание в чемодан. Теперь кресло стало напоминать что-то вроде леденца на палочке — серебристый стержень, соединенный с сиденьем и спинкой.

«Я вас слышал», — ни с того ни с сего заявил Йоп, стоя на коленях и окидывая Джима гневным взглядом.

Джим вздрогнул, потому что даже не заметил, как Йоп, который только что отвинчивал основание кресла, успел схватить отвертку и теперь, тыча ею в сторону Джима, пожирал его злобным взглядом.

«Всех вас слышал», — добавил он.

«Что ты слышал?»

Но Йоп отказался отвечать. Он поменял отвертку на ключ и снова занялся креслом.

Марсия из дверного проема переместилась в кабинет Бенни — история становилась все занятнее. Она села за стол напротив него.

— И что же он имел в виду? — спросила она. — «Я вас слышал»? Странное какое-то заявление, правда?

— То же самое и я спросил у Джима, — кивнул Бенни, — Он понятия не имеет, что тот имел в виду. Да и что он мог иметь в виду? Что мы такого сказали, что он мог бы услышать и обидеться?

— «Я вас слышал», — повторила Марсия, поудобнее устраиваясь на стуле, чтобы лучше думалось. — «Всех вас слышал». Что бы это могло значить?

— Что-нибудь о том, как он расплакался и потерял самообладание на глазах Линн?

— Может быть.

Йопу потребовалось полчаса, чтобы разобрать кресло на части. Времени он не терял — разве что на подбор подходящего по размеру инструмента, а после этого сноровисто принимался ослаблять и отвинчивать крепления.

— И за все это время там никто не появился? — спросил Бенни у Джима.

— Это же пятьдесят девятый, — пожал плечами Джим: мол, это же очевидно. — Никто даже не прошел мимо.

Бухгалтерия и туалеты находились на другой стороне этажа, Бенни это прекрасно знал.

Йоп методически и непрерывно делал свое дело, а Джим продолжал смотреть, пораженный тем, как Йоп разбирается в инструментах и их назначении.

«Как это называется — когда у тебя несколько таких маленьких штучек разных размеров и ты насаживаешь их на главный стержень?»

«Ты меня спрашиваешь? — сказал Бенни. — Я не специалист по инструменту».

«Кажется, это называется шестигранник», — подумав, объявил Джим.

Когда Бенни сказал Марсии, что никто толком не знает, каким инструментом Йоп разбирал кресло, Марсия ответила:

— Вы что, ребята, не знаете, что такое шестигранники?

Когда Марсия сказал об этом нам, мы сразу же поняли, что Бенни наверняка испытал что-то вроде комплекса мужской неполноценности, когда продемонстрировал свое незнание инструментов перед лицом Марсии, которая, наверно, с закрытыми глазами могла разобрать мотоцикл — недаром же она столько лет прожила в Саутсайде с четырьмя братьями.

— Это накидные головки и торцевой ключ, — сказала она, — а никакие не шестигранники. Шестигранниками отвинчивают такие болты, у которых есть выемка шестигранной формы под этот шестигранник… ну, это долго объяснять. Тебе что — никогда не приходилось собирать стол? Или стеллаж?

— Один раз приходилось, — сказал Бенни, — В колледже.

В отличие от Джима или Бенни, у Йопа руки росли из нужного места.

«Где ты научился так работать?» — спросил его Джим.

Йоп не ответил. Он только начал тихонько насвистывать. Свистун он был никакой, а потому скоро замолчал.

«Честно говоря, — сказал он Джиму, слегка переступая на коленях, чтобы поменять положение относительно кресла, — я даже рад, что никто не прислал мне е-мейл. Потому что я не хотел бы работать в команде, члены которой не питают ко мне ни малейшего уважения. Это что касается меня лично. Но ты — ты делаешь то, что тебе нужно. Помоги-ка мне — подержи вот это». Йоп нырнул в ящик, вытащил какой-то инструмент и протянул его Джиму.

Бенни пожелал узнать, взял ли Джим эту штуковину.

— Да, я ее взял, — сказал Джим.

— Джим! — воскликнул Бенни. — Что с того, что это пятьдесят девятый?! А если бы кто-нибудь вошел и увидел, что ты держишь инструмент, пока Йоп разбирает кресло на части? Ведь он решил бы, что ты ему помогаешь.

— Я не понимал, что делаю! — повинился Джим. — Я не соображал, зачем он говорит то, что говорит. Он сказал, что не стал бы работать в команде, где никто не питает к нему уважения, но что я должен делать то, что должен. Что он хотел этим сказать, Бенни? Питают ли уважение ко мне другие члены команды? Это он пытался сказать мне? Я хочу сказать, я знаю, что Марсии я не нравлюсь…

Марсия на стуле прервала Бенни.

— Он так сказал? — спросила она обидчивым и взволнованным тоном. — Он сказал: ему известно, что он мне не нравится?

— …но как насчет всех остальных? — спросил Джим.

Наконец Йоп закончил. Он встал, отряхнул брюки, надел пиджак, потом нагнулся и уложил остальные части кресла в чемодан — все гайки и болты, подлокотники, рычаги, сиденье. Только вот размер спинки он недооценил — как ни старался и ни заталкивал, она на дюйм-два не влезала, что мешало ему закрыть чемодан на молнию.

«Черт!» — пробормотал он, поднимая взгляд на Джима.

И Джим вынес спинку для Йопа, завернув ее в оберточную бумагу, которую держал в демонстрационной комнате.

— Джим, ты с ума сошел! — воскликнул Бенни. — Почему ты помогал этому типу?

— Я ему сочувствовал — он обиделся на нас, мы нехорошо обошлись с ним в кофе-баре, — ответил Джим.

— Боже мой, — сокрушенно заявила Бенни Марсия. — Напрасно ты мне это рассказал.

Бенни хотел знать, почему Марсия так разволновалась, узнав, что Джим не к месту проявил доброту по отношению. к Крису Йопу.

— Потому что я ужасно подло веду себя с ним.

— С Йопом?

— Нет. Хотя и с Йопом тоже, но особенно с Джимом. Я со всеми подло себя веду, Бенни, но особенно — с Джимом. А он… он такой, он хочет нравиться людям!

— Да ничего ты не подло себя с ним ведешь, — попытался разубедить ее Бенни, — не подлее, чем со всеми другими.

— Нет, подло, — помотала головой Марсия. — Я ужасная.

Вид у нее был расстроенный. Одну руку она поднесла к нахмуренному лбу, словно пытаясь прикрыть глаза и убежать от сжигающего ее стыда. Но, боже ты мой, думал Бенни, до чего же она хорошенькая в этой новой стрижке.

— Скажи мне откровенно, Бенни, есть у них ко мне хоть немного уважения? — спросил у него Джим.

— И что ты ему ответил? — спросила Марсия.

— Я ответил и нашим и вашим, — сказал Бенни. — Не то чтобы солгал ему, но и правду тоже не сказал.

Марсия попросила Бенни рассказывать дальше — она хочет знать эту историю до конца.

Йоп вышел из здания, катя по мраморному полу черный чемодан. В своем костюме и галстуке он был ни дать ни взять бизнесмен, направляющийся в аэропорт. Никто из охранников даже не заподозрил в нем любителя гавайских рубашек Криса Йопа из креативного отдела. Этот хорошо продуманный маскарад свидетельствовал о его криминальных наклонностях, что, откровенно говоря, немного настораживало, но времена тогда еще были весьма невинные, а потому, когда тот случай всплыл на поверхность, мы не очень обеспокоились. Немного погодя из здания вышел Джим, неся завернутую в упаковочную бумагу спинку — обычный сотрудник вышел отнести на почту крупногабаритную посылку. Он даже приклеил к бумаге ярлычок и адрес написал для вящей убедительности.

— Джим, Джим… — Бенни печально покачал головой.

Они встретились у магазинчика на углу, и Джим пошел следом за ним до самого озера. Когда эмоции переполнили Йопа, что случалось довольно часто, он внезапно развернулся на дорожке и сказал Джиму, что у него на уме.

«Больше я их не буду оскорблять, — сказал он, развернувшись на каблуках и вынудив Джима резко притормозить. — Обязательно вернись и скажи им, Джим, что Криса Йопа больше нет в здании и он более не оскорбляет их своим присутствием. И я никогда не вернусь туда. Пусть они порадуются. Карен Ву будет счастлива. И эта засранка Марсия».

— Почему он все время выделял меня? — спросила Марсия. — Что я ему плохого сделала?

— Он явно пошел вразнос, — пояснил Бенни. — Я бы на твоем месте не воспринимал это на свой счет.

Будь у него такая возможность, Джим ответил бы, что, на его взгляд, присутствие Криса в здании никого не оскорбляло, хотя и не понимал толком почему, ведь Линн Мейсон выгнала его еще два дня назад. Однако было ясно, что Йопа не очень интересуют объяснения. Он быстро повернулся и пошел дальше, предоставив Джиму догонять его. Джим держал перед собой спинку кресла, а потому не видел, что у него под ногами, и чуть не свалился, споткнувшись о какую-то неровность. В следующий раз Йоп повернулся так же неожиданно, и Джим даже немного отпрянул назад.

«Нужно благодарить Бога, Джим. Нужно благодарить Бога за любовь преданной женщины. — Джим слегка испугался, что Йоп вознамерился выбить ему глаз своим указующим перстом. — Это единственное, что хоть чего-то стоит в этой жизни. Без Терри, — заключил он, — этот мир не стоил бы ни хера!»

Йоп повернулся и зашагал дальше. Колесики чемодана ритмично постукивали по плиткам дорожки. Он повернулся в третий раз, но только для того, чтобы сказать:

«Твои так называемые “друзья”. Хорошенькая шуточка».

Джим ждал чего-нибудь еще, но сухо улыбавшийся и медленно покачивающий головой Йоп ничего не сказал. Он простоял так достаточно долго, Джим даже успел бы ответить ему — казалось, что именно этого и ждет Йоп, — но он никак не мог найти подходящих слов. Отворачиваясь снова, Йоп издал враждебный глумливый смешок. В двух кварталах от озера они остановились на красный свет, и пока по улице мчались машины, им пришлось стоять друг подле друга.

«Все как с гуся вода, — сказал Йоп, поворачивая к нему голову. — Ты меня слышал? Ты только не забудь им это сказать. Все как с гуся вода».

«Вода? — переспросил Джим. — Что ты имеешь в виду — все как с гуся вода?»

«Если завтра я загнусь, им будет наплевать».

— Боже ты мой, ну хорошо, порвала я его справку и швырнула ему в физиономию, — воскликнула Марсия. — Но это не значит, что я желаю ему смерти.

— Не знаю, — отозвался Бенни, — может, стоило отправить ему е-мейл.

В это время дня набережная озера Мичиган была пустынна. Большинство людей, так или иначе, не доходили до ее южного окончания, где дорожка резко обрывалась, переходя в маленький пляж. Несмотря на прохладу, светило солнышко, и вдалеке справа от них виднелось несколько стойких купальщиков, благодаря которым озеро приобретало робкие приметы лета. В остальном, кроме Йопа и Джима да редких пожилых бегунов трусцой, здесь никого не было. Йоп поставил чемодан за волноломом, расстегнул его, вытащил два колесика от кресла и подошел к воде. В тот момент, когда он завел руку назад, с озера ударил порыв ветра. Йоп швырнул первое колесико в Мичиган, а его галстук задрало ветром в другую сторону. Он возвратился к чемодану с галстуком, повисшим у него на плече.

«Вы, ребята, думаете, я хотел плакать? — спросил он Джима. — Я плакал не за себя, — сказал Йоп. — Я плакал за Терри. Я плакал за Терри и за меня».

Теперь уже Джим знал, что отвечать ему не стоит. Он смотрел, как Йоп зашвыривает остальные колесики, подлокотники и сиденье в воду. Подлокотники не утонули, так же как сиденье и спинка (которую Йоп кинул, словно это была тарелочка фрисби), а вот серебристый стержень тут же пошел на дно. Крис Йоп стоял над водой, выворачивая наизнанку чемодан. Все до последнего болта и гайки отправилось в Мичиган. Потом он застегнул чемодан и направился к Джиму, который ждал его по другую сторону волнолома. Он поднял чемодан, закинул на волнолом одну ногу, потом другую, снова поставил колесики чемодана на землю и пошел прочь, но потом остановился и повернулся к Джиму.

«Я благодарен тебе за помощь, Джим, — сказал он, — но я всегда считал тебя идиотом».

Последнее замечание Йопа в адрес Джима Джеккерса вывело Марсию из себя. Она вскочила и вновь опустилась на стул, сжавшись от стыда и сожаления, и вскрикнула:

— Пожалуйста, скажи мне, что этого не было! — Она поклялась, что больше никогда не будет подлой по отношению к Джиму. Она поклялась, что больше никогда ни с кем не будет подлой. — Как он мог ему сказать такое? — вопросила она. — Как он мог это говорить и чувствовать?

Марсия была редким экземпляром — она использовала случаи жестокости, проявленные другими людьми, чтобы вспомнить о жестокости собственной и сокрушаться по поводу того и другого. Она клялась никогда больше не быть подлой, как клялась теперь Бенни, каждые две или три недели, пока Джим не говорил или не делал чего-нибудь такого, отчего она снова срывалась и заявляла ему, чтобы он заткнулся и выкатывался из ее кабинета. В поведении Марсии заключалась некая искренность, потому что все это она говорила ему в лицо, но, в отличие от Йопа, в ее словах не было подлости — они отражали лишь минутное раздражение и никогда не проходили без последствий для совести.

— Веришь-не веришь, но Джим, похоже, вовсе не обиделся, — заверил Марсию Бенни. — Он просто хотел знать, считаю ли я его идиотом.

— А ты сказал, что, конечно же, нет, а? Бенни, скажи мне, ты ответил ему так, чтобы и нашим и вашим?

— Я ему сказал, что он — идиот, — признался Бенни. — У меня не было другого выхода. Марсия, если бы я сказал ему, что он не идиот, он бы все равно решил, что я считаю его идиотом.

— Ух, до чего же сволочная контора, — вздохнула Марсия.

Мы тоже переживали за Джима. Бедняга многим рисковал, помогая Йопу отомстить офис-менеджеру и ее системе инвентарных номеров, а в конечном итоге получил щелчок по носу. Мы встали на сторону Джима. Мы сказали ему, чтобы он не брал в голову эти глупости. Потом мы попытались понять, что Йоп может иметь против нас. Почему он адресовал злобные слова нам, спросили мы Джима, ведь, разбирая кресло Тома Моты и выбрасывая его в озеро, он вымещал свою злость только на одном человеке — на офис-менеджере? Джим не знал, он только сказал, что Йоп явно было обижен тем, что мы не послали ему е-мейлы об изменениях в проекте. Но зачем ему нужны эти сведения? Чтобы вернуть себе работу? Мы чувствовали, как в нас закипает злоба.

— Тома Моту я, по крайней мере, понимаю, — сказала Марсия, глядя на Бенни. — Том разочарован — все его жизнь покатилась к черту. Но Крис Йоп? Поведение Криса Йопа просто загадка.

В конце концов мы пришли к выводу, что у Йопа есть причины нас ненавидеть. У нас еще была работа — у него нет. Он работал над уже никому не нужной рекламой по сбору пожертвований, а мы знали, что этот проект изменился. Мы сидели вместе в кофе-баре, а он был чужаком.

— Но я сюда пришла вовсе не из-за Криса Йопа, — сказала Марсия.

— Наверняка не из-за Криса, — подтвердил Бенни.

— Из-за чего же? — спросила она, обращаясь к самой себе. — Зачем я сюда заглянула?

— Не знаю, — ответил он, заинтригованный и исполненный надежды.

— Господи ты боже мой! — ни с того ни с сего воскликнула Марсия. — Ты можешь себе представить — сейчас всего четверть четвертого?

Какие-то дни казались длиннее других. Иногда один день тянулся, как два. К сожалению, эти дни- никогда не были уик-эндами. Наши субботы и воскресенья проходили в два раза быстрее, чем рабочие дни. Иными словами, выдавались недели, когда возникало ощущение, что мы работали десять дней подряд при одном выходном. Едва ли стоило жаловаться. Мы ведь получали прибавку к жизни. Но и радоваться особо было нечего — мы смотрели на время и понимали, что оно просто движется недостаточно быстро. Вокруг нас находилось множество часов, и то одни, то другие демонстрировали отличное чувство юмора. Мы обнаруживали, что нам хочется поторопить время, хотя в отдаленной перспективе это было вредно для нашего здоровья. Все мы находились в ловушке противоречий, но никто никогда не осмеливался выразить это. Просто говорилось: «Ты можешь себе представить — сейчас всего четверть четвертого?»

— Ты можешь себе представить — сейчас всего четверть четвертого? — спросила Амбер у Ларри Новотны.

Без сомнения, Ларри очень даже мог представить, что сейчас четверть четвертого. Ларри мог представить, что сейчас 23.59 и часы вот-вот начнут бить полночь. Ларри попал в серьезный цейтнот. Собирается она делать аборт или нет? Он не мог задавать этот вопрос каждые пятнадцать минут. И уж конечно, каждые пять минут, хотя время для него двигалось пятиминутными интервалами, в конце которых он мучительно размышлял — нужно ли ему еще раз спросить у Амбер, будет она делать аборт или нет. Решение Ларри обычно принимал отрицательное, поскольку в последний раз задавал сей вопрос всего пятнадцать или двадцать пятиминутных интервалов назад, что при нормальном ходе времени составляло немногим более часа, но упорно казалось пятнадцатью или двадцатью часами. Амбер со всей очевидностью дала понять: она не хочет, чтобы ей каждый час задавали, вопрос, будет она делать аборт или нет.

— Они все еще там? — спросила она у Ларри. — Что они там, по-твоему, делают?

Ларри встал и, высунув в коридор голову, посмотрел в сторону кабинета Линн Мейсон — дверь оставалась закрытой. Они видели, как Женевьева и Джо вошли туда десять минут назад или почти два часа назад, если считать по часам Ларри, и за эти десять минут Ларри дважды впадал в мучительные размышления — ставить или не ставить в очередной раз этот вопрос перед Амбер. Вернувшись, он шлепнул шапочкой по коленке и кивнул жуткого вида патлатой головой, временно лишенной головного убора. Они все еще были там.

— О чем они, по-твоему, говорят?

Ларри пришло в голову, что они, возможно, говорят о том, следует ли Амбер делать аборт или нет. Они, возможно, рассуждают о неудачах, преследовавших Ларри, и о том, как нежелательно было бы сообщать жене о его романе, не говоря уже о том, что женщина беременна и собирается сохранить ребенка. Да, тут не повернешь все на эдакий жизнерадостный лад и не сообщишь весело: «Знаете, а у Чарли будет единокровный братик!»

— Давно они уже там? — спросила Амбер. — Десять минут? Больше похоже на двадцать.

— Больше похоже на два часа.

Его разочаровывало и раздражало, что Амбер волнует кризисная ситуация в другом кабинете, тогда как более насущный кризис имел место прямо здесь и касался их непосредственно.

— Ну, так ты… гмм… — начал он, — больше не думала о… гмм…

Она крутила маленький белый рычажочек на заводной игрушке. Это была детская игрушка из макдоналдовского «хэппи мила» — чизбургер, размалеванная булочка с кунжутом. У нее наличествовала пара громадных белых ножек. Наконец Амбер завела пружину до упора, наклонилась на стуле и поставила чизбургер на ковролин. Из-за какого-то небольшого дефекта в механизме ног игрушка шагала кругами — круг за кругом, круг за кругом, пока не остановилась, и в комнате снова воцарилась тишина.

Когда Амбер подняла голову, Ларри заметил, что глаза ее покраснели.

«О господи, — подумал он. — Что — опять?!»

Он пригладил волосы и снова водрузил шапочку «Кабс» на голову.

— Я еще не решила, — сказала Амбер.

Джим Джеккерс в поте лица трудился над рекламой для благотворительного проекта, он помог Крису Йопу выкинуть кресло в озеро Мичиган и с тех пор работал, не прерываясь, вот уже несколько часов. Подняв взгляд с чистой страницы на мигающий экран часов, он обнаружил, что сейчас всего 15.15, и решил, что сегодня, пожалуй, самый долгий день в его жизни. Джима не только назвали идиотом в лицо — это определение еще и медленно подтверждалось его неспособностью найти хоть какую-нибудь кроху забавного в раке груди.

— Который теперь час, Джо? — спросила Линн Мейсон.

Джо посмотрел на наручные часы.

— Три пятнадцать.

Она встала, чтобы перевести стрелки на старинных часах, стоявших у дальней стены, слева от белого кожаного дивана. Часы свидетельствовали о том, насколько ее кабинет был забит всяким хламом, прежде чем они с офис-менеджером навели здесь порядок, — никто из нас раньше не замечал здесь эту древность. Они сливались в единое целое со всеми остальными вещами, а может, их загораживали коробки со старыми документами. А может, мы были не очень внимательны. Но теперь, когда груды старых журналов, ненужных папок и других подобных вещей разобрали, стали заметны попытки превратить помещение в настоящий кабинет. Стол стоял на максимально возможном удалении от двери, а потому Линн, сидя за ним, могла видеть все — дверь, стол со стеклянной столешницей слева от нее, стеллажи и древнее кресло у правой стены, диван и старинные часы у дальней стены.

Десять минут назад стук в дверь прервал ее занятия — Линн продолжала уборку. Большую часть работы проделали днем раньше, но на сегодняшний день у нее были назначены два совещания с совладельцами, на которых они собирались обсудить стратегию действий по двум предполагавшимся бизнес-проектам. Теперь же она придавала последние штрихи тому, что должно стать новым, с иголочки кабинетом. Она откликнулась на стук в дверь, и в кабинет просунул голову Джо.

— Я тут с Женевьевой, — сказал он. — У вас будет минутка?

Она пригласила их войти, взмахнув грязной тряпкой. Сначала вошла Женевьева, а следом за ней — Джо.

— Привет, Линн, — поздоровалась Женевьева.

— Проходите. Присаживайтесь.

Странно была видеть, как Линн Мейсон, с баллончиком полироля и тряпкой, в короткой юбке наклоняется и протирает деревянную боковину стола. Они приняли приглашение и сели на стулья, стоящие прямо перед рабочим столом. Им сразу же пришлось повернуться налево, потому что она продолжала работать — теперь полировала стеллаж, а потом перешла к деревянным вставкам древнего кресла. Не прекращая орудовать тряпкой, Линн сообщила Джо, что попросила Майка Борошански выделить постоянного человека на их пять этажей.

— Из службы безопасности? — спросил Джо. — Зачем?

— Потому что мы не можем рисковать.

Женевьеве показалось, что Линн орудует тряпкой с таким же удовольствием и напором, с каким делает все, за что берется. Впервые в жизни вид человека с тряпкой в руках привел ее в трепет. Она сидела, замерев.

— Но, Линн, — возразил он. — Всего один-два человека верят, что от него исходит какая-то угроза. В основном это все досужие домыслы.

— Дело не во мне, Джо. Есть еще и другие владельцы.

Линн перешла от кресла к кожаному дивану у них за спиной и начала протирать и его. Джо развернулся на стуле, чтобы не терять ее из виду и говорить через диванную спинку. Женевьева предпочла смотреть прямо перед собой.

— Эти последние е-мейлы, адресованные Бенни и Джиму, — продолжала Линн, — то, как он ушел отсюда, его поведение с женой — он же уничтожил все свои вещи бейсбольной битой. Я вовсе не хочу сказать, что он собирается вернуться сюда. — Она на секунду прекратила действовать тряпкой и взглянула на Джо. — Но если его понесет, то он теряет голову, ведет себя как ненормальный, и я думаю, лучше нам не рисковать.

Линн снова занялась диваном.

— Но как один охранник сможет его остановить, если он вернется? — спросил Джо.

Женевьева удивилась его настойчивости и теперь в новом свете увидела диалоги, происходящие между ними наедине.

Но настоящая новость была не в этом. Настоящая новость заключалась в том, что Линн Мейсон всерьез верит в возможность возвращения Тома Моты. Прежде у этого предположения имелась лишь одна серьезная сторонница в лице Амбер Людвиг, которая волновалась по малейшему поводу. Служба безопасности держала на столе при входе фотографию Тома, но это было естественно. Это их работа. Озабоченность Линн Мейсон представляла собой новое и неблагоприятное развитие событий.

— Мы собираемся издать распоряжение, которое запрещало бы его появление на территории, — сказала она, — а пока Майк выделяет нам охранника, и он будет дежурить у вашего кабинета.

— Почему у моего?

— Потому что он выходит прямо на лифты, и если Том объявится, то я думаю, прежде всего — на этом этаже, а самый большой зуб, мне думается, он затаил на вас. Ну, скажем, за исключением меня.

— Не согласен, — заупрямился Джо. — Поначалу он и в самом деле меня недолюбливал, но к концу, уж не знаю по какой причине, я заслужил его уважение. Сказать вам откровенно, Линн, мне кажется, мы делаем из мухи слона.

— Как бы то ни было, — теперь она стояла к нему спиной, — но у вашего кабинета будет дежурить охранник.

Наконец Линн отложила в сторону чистящие средства и открыла дверцу старинных часов. Когда Джо сказал ей, который час, она передвинула стрелки и завела часы ключом. Потом подтолкнула маятник и, закрыв дверцу, замерла, глядя на раскачивающийся стержень. В наступившем молчании Женевьева бросила взгляд назад — посмотреть, что делает Линн, увидела, что та стоит перед часами, и еще раз поразилась тому, какая она маленькая. Джо, наверно, вполне мог бы поднять ее. Он был далеко не культурист, но и не хлюпик и, наверно, мог взять ее под локти и выжать, как штангист… И от этой картинки — Джо поднимает Линн Мейсон, а потом без особого труда даже поворачивает ее — Женевьева чуть не рассмеялась. Ей пришлось подавить смешок, потому что в этот момент Линн как раз возвратилась за свой стол. Он пододвинула кресло и села. Выглядела она сейчас представительнее, чем когда-либо раньше.

— Ну, — сказала Линн, — так о чем вы хотели поговорить?

— Ура! Я вспомнила, зачем пришла, — воскликнула Марсия.

Наконец-то ее осенило. До нее дошло, что Бенни продает тотемный шест, и она хотела остановить его.

— Кто тебе сказал, что я его продаю? — спросил Бенни. Из уст в уста по офису передавались слухи о повышении цены за хранение и нежелании Бенни платить разницу. — Ну кто тебе сказал, что я его продаю?

— Не делай этого, — умоляющим голосом сказала Марсия. — Пожалуйста, Бенни. Неужели ты хочешь увидеть, как они победят?

— Кто это «они»? — осторожно спросил Бенни.

— Да все эти сволочи, — ответила Марсия. Она тут же забыла свою клятву не быть подлой. — Если ты сделаешь это, Бенни, то своими руками вручишь победу всем этим невежественным сволочам из бухгалтерии. Ты ведь не хочешь этого, правда? А я не хочу быть свидетелем.

— Чего я хочу, — со всей искренностью сказал он, — так это прекратить отдавать в месяц по три сотни, которых у меня нет. Вот чего я хочу.

— Я буду тебе компенсировать разницу.

— Что ты будешь делать?!

— Компенсировать разницу между тем, что ты платишь сейчас, и тем, что они требуют после повышения, — объявила Марсия. — Сколько это? Я буду платить. Я буду тебе выписывать чек каждый месяц.

— С чего это вдруг? — спросил он.

Частично, объяснила Марсия, для того, чтобы исправить все отвратительное и недостойное, что она сделала с того замечательного дня, когда ее приняли в агентство. Это была попытка восстановить равновесие, заявить о своем праве распрямиться и гордо поднять голову. Бенни не требовалось напоминать, что Марсия — поклонница азиатских религий, он помнил об этом. Он даже почитывал кое-какую литературку по этому предмету. Бенни изучил Четыре благородные истины, Восьмеричный путь, Десять совершенств в надежде, что одна из этих тем может подвернуться в разговоре. Во многие свои истории он вводил аллюзии на священное дерево Бо. Марсия, опровергая его надежды, никак на них не реагировала — либо потому, что слушала его вполуха, либо эти аллюзии ничего ей не говорили. Мы помалкивали, потому что Бенни был евреем, а евреи, как мы полагали, знают о религии больше, чем остальные из нас. На самом же деле буддизм он изучал по ошибке, поскольку Марсия считала себя скорее адептом индуизма. Единственное, в чем он не ошибся, — это в том, что положил себе на стол поверх бумаг экземпляр «Бхагавад-Гиты» так, чтобы корешок смотрел в ее направлении.

— Погоди, я хочу понять, — сказал Бенни. — Ты хочешь улучшить свою карму?

— Да, — подтвердила Марсия.

— От добра должно рождаться добро. А от зла — зло. Ты это хочешь сказать?

— Да! — воскликнула она. — Именно это я и хочу сказать. Откуда ты это знаешь?

— Так, читал кое-что недавно.

Но просто выписать ему чек недостаточно, объяснила Марсия неофиту. Карма не улучшается, если ты делаешь что-то только в расчете на вознаграждение. Бескорыстному действию должен предшествовать искренний и чистый порыв.

— И что же у тебя за порыв? — спросил Бенни.

— Я не хочу видеть, как победят эти мерзавцы, — просто ответила она.

Бенни сказал, что, конечно, это его личное мнение, но он не очень-то уверен в чистоте такого порыва. Марсия напомнила ему об индейцах йопанву. Индейцы йопанву являли собой пародию на настоящие племена американских индейцев, потерпевших от несправедливости. Шутка превратила трагедию в фарс. Она заверила Бенни в чистоте своего порыва.

— Я же из Бриджпорта — я ни одного индейца в жизни не видела, — сказала Марсия. — Но все равно я была оскорблена. И я все не могла понять, что ты с ним делаешь, с этим тотемным шестом Брицца, я говорю. Я честно не знала, что ты с ним делаешь, но я думала, что бы оно ни было, оно… оно…

— Чудное?

— Нет, — Марсия тряхнула миленькой головкой с по-новому уложенными волосами. — Не чудное. Благородное.

— Благородное? Ты решила, что в этом есть что-то благородное?

Бенни на короткое мгновение задумался, где она была со своими разговорами о благородстве, когда они освистывали его из коридора и подбрасывали облитый красным скальп-парик на его рабочий стол. Правда, он ничего об этом не сказал и с удовольствием принял ее комплимент. Ее хорошее мнение о нем вполне стоило трехсот девятнадцати зеленых в месяц, хотя он хранил свой шест и не для этого.

— И вот, чтобы поддержать индейцев, — продолжала Марсия, — и чтобы эти ублюдки не победили, и чтобы помочь тебе делать то, что тебе нравится делать с твоим шестом, ты должен сказать мне, какую с тебя требуют надбавку, и я выпишу чек.

Была, конечно, и четвертая причина, а именно — улучшение ее кармы, но она предпочла не упоминать это в своем списке.

— Марсия, — покачал головой Бенни, — в этом нет необходимости.

— Я знаю, что в этом нет необходимости. Я просто хочу это сделать.

— Боюсь, что я уже от него избавился, — сказал Бенни.

Оценщик, который приехал в «Ю-стор-ит», сообщил Бенни не только рыночную стоимость тотемного шеста, но и кое-что о его происхождении. По его мнению, этот шест был сработан племенем, потомки которого все еще жили в юго-восточной Аризоне. Они в прежние времена были непревзойденными резчиками по дереву, и им принадлежат самые виртуозные и ошеломляющие образцы индейского искусства в мире, но со временем численность племени сократилась, выживать им стало труднее, и они утратили свое мастерство. Оценщик позвонил Бенни и сообщил, что отослал сделанные им в хранилище снимки членам племени в Аризоне, и вождь племени с почти стопроцентной уверенностью сказал, что шест принадлежит им.

— И таких индейцев в мире осталось человек десять, — добавил Бенни. — Может, я и преувеличиваю, но не сильно. Больше они таких вещей не делают — разучились. Что и объясняет высокую цену. Этот шест неповторим.

— А каким образом этот шест попал к Бриццу?

— Вопрос на шестьдесят тысяч долларов. Или почему он его не продал, когда ему нужны были деньги? Понятия не имею… и я понятия не имею, почему он оставил этот шест мне, а не кому-то другому. Не зная ответов на эти вопросы, я держался за него. Но теперь я не вижу иного выбора, как отдать этот шест им — ведь их в мире осталось всего ничего.

— Может, именно поэтому он тебе его оставил — знал, что ты найдешь, кому его отдать.

— Может быть, — сказал Бенни. — Но я этих индейцев предупредил — за доставку и отправку я платить не буду. Уж это вы сами, ребята.

— Ты говорил с ними?

— По телефону. Да, кстати, все собирался тебе сказать — мне нравится твоя новая стрижка.

Когда Бенни договорил, Марсия отвернулась, и ее рука поднялась, чтобы осторожно и неловко пройтись по волосам, словно пряча их от него.

— Не говори сейчас о моих волосах.

— Почему?

— Потому что это глупо. Мы говорим о других вещах.

— Тебе это не нравится? — спросил Бенни.

Марсия повернулась к противоположной стене, словно рассчитывая найти там зеркало или что-нибудь отражающее, чтобы увидеть там себя.

— Не знаю, — сказала она. — Давай не будем об этом говорить.

— Я думаю, ты здорово осовременилась.

— Осовременилась? — Она повернулась к нему. — Это что еще значит?

— Нет, я только хотел…

— Сказал какую-то гадость.

— Нет, я…

— Я понятия не имею, что ты имел в виду, — сказала она, — но похоже на гадость.

— Нет, я только сказал, что мне нравится.

— «Осовременилась», — повторила Марсия. — Никогда не говори «осовременилась», Бенни. Это неправильное слово.

Нет! НЕТ! Он хотел сказать что-нибудь хорошее! Он размышлял над другими вариантами, альтернативными фразами, но решил, что выбранное — идеально. Он повторял эти слова про себя несколько раз, чтобы голос звучал небрежно, потом выждал подходящий момент — и тем не менее дал маху! Наверно, нужно было проконсультироваться с каким-нибудь копирайтером.

Даже руководствуясь наилучшими намерениями, невозможно не обидеть другого человека. Мы переживали из-за множества незначительных фраз, которыми обменивались ежедневно. Мы не думали, слова сами срывались с языка — случайные, необдуманные, — и только потом уже мы понимали, что каким-нибудь невинным замечанием обидели кого-то. Мы могли намекать, что кто-то жирный, интеллектуально недоразвитый, отвратительно уродливый. По большей части мы чувствовали, что так оно и есть. Мы работали с жирными, недоразвитыми людьми, и среди нас бродили отвратительные уроды. Но ей-богу, мы не хотели оповещать об этом весь мир. Если большая часть нас была озабочена тем, чтобы проработать еще один день и не попасть под сокращение, то меньшая часть надеялась уехать домой, не причинив никому душевных обид. Но были и такие, кто, как Марсия, умели даже комплимент превращать в оскорбление, повергая нас (особенно Бенни) на колени и подтверждая простую и непреложную истину: единственный способ победить — это не открывать рта, никогда, ни за что, не участвовать ни в каких разговорах, если только не подворачивается возможность подбросить окровавленный скальп Бенни на стол. И только по прошествии значительного времени мы оглядывались назад на подобные случаи и думали: «Боже милостивый, неужели это и в самом деле был я? Какое дурацкое время».

— Извини, если обидел тебя, — сказал Бенни. — Я просто пытался сказать, что тебе идет.

— Нет, это ты извини, — сказала она. — Я плохо отношусь к комплиментам. Я случайно не подло с тобой поступила?

— Нет-нет, вовсе нет.

Внезапно в дверях появилась Женевьева. Бенни замолчал. Марсия заметила, что перестала быть объектом его внимания, повернулась и тоже увидела Женевьеву.

— Марсия, с тобой можно поговорить? — спросила Женевьева.

И сразу же исчезла. Как и не было. Марсия оглянулась на Бенни.

— Конечно можно, — громко сказала она, поднимаясь. Бенни никогда не видел, чтобы глаза у Марсии были так широко распахнуты. — Бенни, — прошептала она.

— Иди, — сказал он.

Когда Марсия вышла, Бенни позвонил Джиму, чтобы сообщить ему новости, но Джим не снимал трубку. Бенни встал и вышел в коридор. Там стояла тишина. Он вернулся в кабинет и еще раз позвонил Джиму. Опять безответно. Бенни снова вернулся в коридор. Там царили пустота и безмолвие. В обоих концах коридора стояли большие неподвижные искусственные растения, а на стенах между дверями висели прошлые призы агентства за достижения в области рекламы — теперь они только пыль собирали. Он поспешил назад в кабинет и позвонил Джиму в третий раз. Потом Бенни отправил ему е-мейл: немедленно прослушай голосовую почту. Прождав минуты две за столом, он решил отправиться на его поиски. Но не успел он выйти в коридор, как увидел приближающуюся Карен Ву. У Бенни не было ни малейшего желания становиться источником информации для Карен — сообщать ей, что Женевьева вышла из кабинета Линн. Карен лишь разнесет эту весть по всему офису. А потому он этак небрежно поднял руки и ухватился за верхнюю кромку двери, словно вышел размяться и потянуться. Карен подошла ближе, и Бенни подумал, что они сейчас поздороваются и на этом дело и кончится. Она и в самом деле вроде бы не имела намерений останавливаться и заводить разговор. Она просто сказала:

— Так выходит, у Линн и нет никакого рака.

Произнеся это, она пошла дальше и вскоре исчезла из виду.

Марсия стояла, прислонившись спиной к закрытой двери кабинета Женевьевы, а Женевьева ходила, как по клетке, по закутку вдоль своего стола, время от времени останавливалась и хватала себя сзади за волосы, словно собираясь вырвать их с корнем.

Все было очень просто. Линн сидела за своим столом, а Женевьева пребывала в полной прострации, не зная, с чего начать, как приступить к теме. К счастью, говорить начал Джо. Она не могла точно вспомнить, что он сказал, но он выражался очень конкретно. Женевьева нервничала. Ей все время приходилось напоминать себе, зачем она здесь. Эта женщина, которая являлась лидером во всех других аспектах жизни — которая даже мебель тряпкой протирала как настоящий лидер, — на самом деле была очень больна и нуждалась в помощи. И даже от более слабого и скромного существа, которое безмолвно присутствовало теперь рядом с Джо. Если бы Женевьева все время не держала это в голове, то ей пришлось бы извиняться за то, что она нервничает. Джо, если в общих словах, сказал, что тут прошел слух, он не знает откуда, будто у Линн обнаружили рак. Обычно он не придает никакого значения слухам, но он надеется, она поймет, почему он не прошел мимо — речь идет о ее здоровье. Некоторые из сотрудников убеждены, что на вчерашний день Линн была назначена важная операция, которую она пропустила. По всей видимости, намеренно. Объяснение этому кроется в ее отвращении к больницам, а этот факт стал чем-то вроде притчи во языцех. Он пришел сюда — и тут Джо вспомнил про Женевьеву и повернулся к ней.

— Мы вдвоем пришли сюда, — сказал он, поворачиваясь назад к Линн, — чтобы сообщить вам: по агентству ходят такие слухи, от них никуда не денешься, и я не знаю, насколько они достоверны, но если мы можем сделать что-нибудь для вас, если мы можем вам каким-нибудь образом помочь…

— Джо, они и вам в конце концов задурили голову — втянули в это? — спросила Линн.

В это? Что конкретно она имела в виду, подумала Женевьева. Джо говорил, а на лице Линн появлялась хитрая улыбка, которой она иногда выражала недоумение или удивление. Наверно, и Джо увидел это. Но тем не менее он гнул свое. Женевьева не знала, где он черпает силу, чтобы продолжать говорить под таким взглядом Линн Мейсон. Он помолчал несколько мгновений, когда она прервала его, но потом произошло нечто воистину примечательное. Джо выдержал удар.

— Нет, вряд ли мне задурили голову, — ответил он. — Я здесь говорю не от их имени. Я говорю от себя… и Женевьевы… потому что я думаю, с вами что-то не в порядке…

— Со мной все в порядке, — просто сказала Линн, беря в руки серебряный нож в форме стилета для разрезания конвертов.

— Я думаю, что, может быть, вы больны, — продолжал Джо, а Женевьева не могла понять, как и зачем он это делает, и хотела, чтобы он замолчал, — но из-за страха не хотите лечиться должным образом.

— Со мной все в порядке, — повторила она.

Джо молчал. Женевьева хотелось подняться и уйти. Ну и ладно, Джо, с ней порядок — идем.

— Человек, которого одолевает страх, — продолжал он, продолжал медленно, не опасливо, а терпеливо, словно пытаясь выклянчить что-то у нее, — который потерял от страха голову и будет говорить, будто не болен, если это означает, что он может продолжать жить дальше, убегая от этого страха.

Линн в ответ натянуто, невесело улыбнулась.

— Извините, Джо, вы что — видели мою медицинскую карточку?

— Нет.

— Нет, — кивнула она. — Нет, не думаю.

— Нет, это все чистые предположения, Линн, — продолжал Джо, а Женевьева к этому времени испытывала явную потребность каким-нибудь образом дистанцироваться от него. Она не больна, Джо. Пожалуйста, замолчите! — Предположения, для которых, возможно, нет никаких оснований. Но если вы больны и боитесь, если вы избегаете врачей…

— Это было родимое пятно.

С лица Линн исчезло какое бы то ни было доброжелательное выражение. Теперь осталась только непроницаемая, ледяная, начальственная маска, которая говорила одно: это не ваше дело.

— Это было родимое пятно, и у врачей возникли опасения, что оно злокачественное, и если уж вы хотите знать, они перенесли назначение на новую дату, потому что у нас появились важнейшие бизнес-проекты. Женевьева, — сказала она, глядя на нож для конвертов, который вертела в руках, пока говорил Джо, — оставьте, пожалуйста, нас с Джо.

Линн посмотрела на Женевьеву, и та сказала: «Конечно же» — и, выйдя из кабинета, закрыла за собой дверь.

— Родимое пятно? — воскликнула Марсия. — Значит, все время это было только родимое пятно?

После того как Марсия вышла, мы услышали, как Женевьева разговаривала по телефону с мужем, она кричала на него, хотя он-то, бедняга, тут вообще был ни при чем.

Но она была стопроцентно уверена, что кто-то где-то жутко нагадил. Женевьева чувствовала, что вне себя от злости. Она знала, что должна сделать с кем-нибудь что-нибудь. Но не знала точно что.

— Кто это был? — спрашивала она у нас. — Кто первый сказал, что у нее рак?

Мы пытались ей объяснить: Женевьева, никто этого толком не знает. И никто, наверно, не узнает.

— Тогда кто распространял этот слух? — кричала она. — Кто несет ответственность за его распространение?

Она вчера была с нами, когда мы пытались это выяснить, и не хуже нас знала, что разобраться было практически невозможно.

— Тогда кто надумал заслать туда Джо? Это что, кто-то шутку такую придумал — вовлечь Джо в эту историю?

Разговор принимал совсем дурацкий оборот, и мы сказали ей об этом, деликатно и немногословно, потому что к этому моменту Женевьева уже пребывала в ярости.

— А меня-то каким образом в это втянули? — вопрошала она. — Как это я позволила заморочить себе голову?

Теперь она обращалась к себе, а тут нам вообще нечего было ответить.

Она воздевала руки к небесам и выходила из наших кабинетов.

Мы решили, что Джо Поуп продемонстрировал в этом деле изрядное самообладание. В какой-то момент Джим Джеккерс окликнул Джо, проходящего мимо его бокса. О Линн Мейсон они не сказали ни слова. Джим просто хотел выяснить, правда ли, что реклама будет на испанском.

— Означает ли это, что мы должны обращать наше послание к латиносам? — спросил он.

— Я впервые об этом слышу, — ответил Джо. — Буду удивлен, если это действительно так. Кто вам это сказал?

— Наверно, они решили меня разыграть, — вздохнул Джим.

— Я тоже так думаю, — сказал Джо.

Остроумней шутки мы еще не слышали.

Во второй половине дня Женевьева разослала всем е-мейл — список получателей копий был длиной в фут, — в котором разоблачала наше «интриганство» и наше «притворство». Мы объявлялись «глупцами» и «идиотами». «Нас обвели вокруг пальца», чтобы «подставить Джо». Это было смешно, потому что мы никому не позволили бы обвести нас вокруг пальца. Она предчувствовала, что это хитроумный и трусливый заговор. Этого слова у нее не было, но оно читалось между строк.

Ну никак не могла эта история быть заговором. Не мог никто — скажем, та же Карен Ву — быть такой прозорливой шельмой, обладать такой дьявольской способностью манипулировать людьми, чтобы с удивительным изяществом провернуть этот, самый хитроумный из заговоров, распространив невероятный, но вполне правдоподобный слух, а потом, сфальсифицировав разговор с медицинской сестрой из больницы, придать своей лжи флер достоверности, чтобы в эту ловушку и попался бедняга Джо. Нет, такое было бы уж слишком, хотя никто из нас, конечно, не слышал, что там говорила медицинская сестра, и даже не был уверен, есть ли там на проводе какая-то сестра.

И какой реальный ущерб она намеревалась принести своими действиями? Такая история не была похожа на «убийство потливым мавром Дездемоны», как сказал Ханк — конечно, никто, кроме него, не смог бы так сформулировать. Нет, невозможно, решили мы, такое Карен Ву не придумать. Если бы уж она захотела сделать Джо какую-нибудь гадость, то сделала бы за милую душу, и бедняге бы не поздоровилось. И потом, Женевьева должна смотреть фактам в лицо. Доказать существование заговора невозможно. Максимум, что можно было бы сказать: ну, что поделаешь, так уж оно повелось — здесь и куда ни кинь взгляд. Ошибки неизбежны. Ответственность утрачена.

«С меня ХВАТИТ», — завершала свой е-мейл Женевьева и перечисляла все то, чего она больше не будет с нами делать. Мы уже слышали это и раньше. Мы лишь задавали себе вопрос: сколько она продержится на этот раз?

 

3

Вызов антенщика — Линн забывает — Снова благотворительный — Роланд звонит Бенни — Неясная судьба — Обед Энди Смиджека — Что хорошего в глушителе — Амбер чудит — Карл поет — Вопрос мужества — Откровение Ларри — Карл испуган — Разговор о работе — Начало бойни — Полиция Чикаго

Тот факт, что Линн и в самом деле больна раком груди, в конечном итоге всплыл. К тому времени это уже перестало быть предметом наших домыслов. Мы пришли или, точнее, вернулись к вопросу «кто следующий». Потому что на другое утро, когда мы в городе и пригородах поднялись с постелей, у нас все еще не было концепции по благотворительному проекту.

Мы еще не окончательно подняли вверх руки. Если ничего не пришло нам в голову за час между пробуждением и отъездом на работу, то у нас еще была возможность подумать по дороге и в лифте. Мы, сидя за рабочими столами, поглощали кофе и надеялись на обещаемый им мистический кайф прозрения. Что может их рассмешить? Тех, кого мучает боль, тошнота, кого разрезали и зашили, оставив шрам, отравленных, облученных — что может их рассмешить? Что может быть забавного в близости конца и несчастье, в том, что ты ковыляешь домой в ожидании плохих новостей, в том, что твоя жизнь протекает вокруг, капельницы? Что смешного в возможной скорой смерти — совершенно обычной, а потому абсолютно обескураживающей смерти?

Мы встретились в назначенное время в кабинете Линн. Страх витал в воздухе. В ее кабинете царили чистота и порядок. Она сидела за столом, изучая содержимое его среднего ящика — что еще оттуда можно отправить в корзину. Линн молча жестом пригласила нас войти, потому что в это же время разговаривала по телефону. Попробовав, пишет ли извлеченная из стола авторучка, она отправила в корзинку и ее. Мы расселись — преступники в повозке, тарахтящей по булыжникам к эшафоту.

— Я и представить себе не могла, что так трудно вызвать домой антенщика, — сказала Линн, повесив трубку. — Удивительно, что у кого-то вообще есть антенны. У вас есть антенны? — спросила она.

Мы все сказали — да, есть.

— Значит, кому-то приходилось в какой-то из дней оставаться дома и ждать, когда придет антенщик?

Мы не знали, как лучше ответить на этот вопрос. Из честного ответа вытекало бы, что в нашем темном прошлом был день, когда мы отпрашивались с утра и оставались дома в ожидании антенщика, вместо того чтобы ехать на работу. Мы не хотели, чтобы она думала, будто мы антенну предпочитаем работе. Ведь как раз работа и позволяла нам обзаводиться антеннами. С другой стороны, случалось, что, придя с работы домой, мы хотели расслабиться, смотря какую-нибудь телевизионную программу, и эти вечера напоминали нам, что мы, если нужно было дождаться антенщика, целыми неделями изображали из себя больных гриппом.

— Я просто хочу сказать, что должен быть какой-то способ попроще, — продолжала Линн. — Не могут же они заставлять вас ждать антенщика во вторник с десяти до двух?

— А что делать, если вас держат за яйца, — сказал Джим Джеккерс.

Он сказал это Линн. Ужасно. Мы все дико сморщились.

— Да, держат за яйца, — согласилась Линн.

— А у вас что — еще нет кабеля, Линн? — спросил Бенни Шассбургер.

— Да вот, все пользуюсь комнатной антенной, — ответила она. — Глупо, понимаю. Но я все же принимаю «Симпсонов» при повторном показе.

Мы поразились — Линн смотрит «Симпсонов». Но больше всех изумился Бенни, который спросил, какой эпизод у нее самый любимый. Она ему сразу же ответила. И хотя Бенни нравился совсем другой эпизод, каждый из них знал и уважал любимый эпизод другого. Скоро они уже перебрасывались цитатами. Услышать, как Линн Мейсон цитирует Гомера Симпсона, — это было потрясение. Но большим потрясением оказалось замечание прервавшей их Амбер.

— Я могу остаться за вас дома и дождаться антенщика, — заявила она.

— Что-что? — посмотрела на нее Линн.

— Если хотите, — сказала она. — Я могу прийти и дождаться его.

Линн рассмеялась, но не издевательски. Это было мягкое проявление удивления.

— Спасибо. Справлюсь как-нибудь. Может, мой консьерж его впустит.

Сочувствие Амбер к Линн в те дни, когда мы верили, что у той рак, так глубоко вошло в ее душу, что даже теперь, когда слух опровергли, она продолжала смотреть на Линн как на больную, нуждающуюся в помощи. Это было нелепо и трогательно. Линн сменила тему.

— Да, так мы для чего тут собрались? — спросила она. — У нас что — совещание?

Мы все повернулись к Джо Поупу. Он напомнил ей, что она просила представить концепции для благотворительного…

— Черт, — оборвала его Линн. — Это же было назначено на сегодня, да?

Джо кивнул.

Линн прижала пальцы к вискам.

— Джо, абсолютно забыла. — Она покачала головой, оглянулась. — Извините, друзья. Я просто зациклилась на этих новых проектах.

— Нам прийти позже? — спросил Джо.

Молча и не совершив ни одного движения, мы распростерлись на жестком ковре и стали молиться. Мы, наши глупые и недостойные «я», пали ниц перед ней, чтобы умолять о пощаде. Еще немного времени — пожалуйста, дай нам еще времени! Не сказать об этом нельзя: мы были маленькими, испуганными, бесхребетными людишками.

— Нет-нет… Покажите мне, что у вас есть.

— Понимаете, после того как от клиента поступили изменения… — начал Джо.

— Изменения? Какие изменения?

— Вы же отправили мне е-мейл.

— Ах да, — сказала Линн. — Напомните мне.

Джо сообщил ей об изменениях, которые претерпел проект, а также о трудностях, которые мы испытываем. Он даже зашел так далеко, что высказал предположение о невозможности удовлетворить требования клиента, но если и возможно, то нам нужно еще время.

— Вот чего у нас больше нет, так это времени, — ответила Линн, потом спросила, есть ли у нас еще предложения по благотворительному варианту.

Мы все сказали, что есть.

— Принесите их мне, — велела она. — Они это просили — они это получат. Самое главное для нас — получить новые заказы. На прежний мы больше не можем тратить время.

И мы вышли из ее кабинета, чтобы возродить наши концепции по благотворительному проекту. Когда мы вернулись, она просмотрела каждый и в конце концов выбрала предложение Карен Ву — кампания «Близкие люди». Видеть в этот момент лицо Карен было просто отвратительно. Линн попросила Карен прислать ей наработки, а она уж их отпе-де-эфит (в смысле, пошлет в формате PDF) клиенту.

— А если им не понравится, — заключила она, — то пусть ищут другое агентство. Потому что теперь у нас на крючке рыбка покрупнее.

На этом благотворительный проект резко завершился.

Из-за этих новых проектов мы не имели возможности обсудить неожиданное развитие событий. Утром у нас состоялось совещание, на котором мы обсудили заказ клиента по кофеинизированной воде и его требования. Сразу же после этого нам пришлось обсудить еще один проект на совещании креативщиков и выработать концепции, которые мы должны представить изготовителю шиповок меньше чем через две недели. Мы все понимали, насколько важно заполучить эти заказы, а потому сразу после совещаний вернулись за рабочие столы и предприняли мозговую атаку.

И потому, когда около полудня Роланд позвонил Бенни, все находились на своих рабочих местах. Роланд дежурил у главного входа и уже отработал половину двойной смены. Бенни заметил, что в те дни, когда Роланд работал по две смены, глаза у него становились мутноватыми и красными и все время оставались полузакрыты. Он зевал каждые тридцать секунд, запрокидывая вверх удлиненное лицо и открывая рот, как волк, воющий на луну, и иногда смывался на пятьдесят девятый, чтобы вздремнуть минут двадцать. Роланд работал, уже выйдя на пенсию, чтобы получить добавку к социальному обеспечению. Кто мог его упрекнуть за двадцатиминутный отдых? Если верить Бенни, то Роланду просто необходимы были такие передышки.

— Как-то в пятницу, — сообщил нам однажды Бенни, — он все время называл меня Брайсом. Я ему ничего не сказал, потому что знал — уж мое-то имя ему хорошо известно, а смущать его мне не хотелось. Но Брайс? Откуда этот Брайс?

Джим Джеккерс высказал предположение, что более вероятным было бы «Денни» или даже «Тимми».

— Тимми как-то естественнее Брайса.

— Джим, Нэнси куда как естественнее, чем Брайс, — заявил Бенни. — Где вы слышали такое имя — Брайс? Но я, так или иначе, ничего ему не сказал, а в понедельник он снова называл меня Бенни. Это все из-за двойной смены. От нее у мужика крыша едет.

Когда Бенни снял трубку, Роланд сказал: ему кажется, что Том Мота, может быть, проник в здание.

— И может быть, он только что сел в экспресс-лифт, — добавил он.

— Что значит — «может быть»? — удивился Бенни.

Позднее, пересказывая нам эту историю, Бенни говорил, что тогда подумал: вполне возможно, с учетом пятницы и второй смены, у бедняги галлюцинации.

— С чего ты решил, что это Том? — спросил он.

Но вместо того чтобы слушать ответ Роланда, Бенни вспомнил Амбер и ее тревоги. Он опять отверг ее пророчества о возвращении Тома, списав это на типичные бредни завзятой сплетницы. Он не верил в дурные намерения Тома и не был склонен думать, что кому-то может угрожать опасность. Но независимо оттого, что чувствовал Бенни, если Том и в самом деле вернулся, то в офисе были люди, которые определенно хотели бы знать об этом. К тому же не исключалась вероятность того, что Бенни мало осведомлен о дурных намерениях Тома.

— А почему ты меня об этом предупреждаешь? — Бенни оборвал Роланда на полуслове.

— …и он сказал, что ему надо доставить пакет, — продолжал Роланд, — Поэтому я его направил в экспресс-лифт. Потому что никак не мог связаться с Борошански, — добавил охранник, с задержкой отвечая на вопрос Бенни, — и я решил, что хоть кого-то должен поставить в известность.

— Постой, Роланд… ты хочешь сказать, он подошел к тебе, ты на него посмотрел, но ты все же не уверен, он это или нет?

— Это все из-за грима! — взволнованно ответил Роланд.

— Какого грима?

— Ты что — не слушал меня?

Бенни не слышал ни слова из того, что говорил Роланд.

— Нет. Что ты имеешь в виду — «из-за грима»?

— Подожди секунду — тут Майк на «мотороле».

Бенни ждал. Чего он ждал? Инструкций от сонного, некомпетентного охранника, не имеющего практически никаких природных данных для такой службы, переутомившегося от второй смены. Самое умное, что мог сделать Бенни, это повесить трубку. Он ждал. Наконец Роланд прорезался.

— Бенни? Это Роланд.

— Ну да, а кем ты еще можешь быть? — нетерпеливо ответил Бенни.

— Майк считает, ты должен предупредить людей.

Бенни повесил трубку. Он вышел в коридор. Слева мелькнула фигура Марсии, которая в этот момент дошла до конца коридора, повернула налево и исчезла — лишь шевельнулись пыльные листочки искусственного дерева. Он подумал — не пойти ли за ней, но его отвлекло движение справа. Из-за противоположного угла почти синхронно с Марсией появился Ханк, но потом и он исчез — в своем кабинете. Бенни опять остался в одиночестве, взирая на второе искусственное дерево — зеркальное отображение первого, от которого он только что отвернулся. Несколько мгновений он, не зная, что ему делать, стоял неподвижно на равном расстоянии от двух деревьев.

Роланд не мог наверняка сказать, кого он видел, а потому и Бенни не мог знать наверняка, что это Том поднимается экспресс-лифтом. Но даже если это все-таки Том, у Бенни не было особых оснований считать, что тот замыслил недоброе. Он не понимал толком, что ему делать с полученной информацией. Начать кричать? Забраться под стол? Или подойти к дверям лифта и первым встретить Тома? В эти короткие мгновения в безлюдном коридоре царила зловещая тишина, от которой возникало впечатление, что все пространство вокруг, коридоры и переходы, проходы между боксами, кабинеты, рабочие места внезапно и безвозвратно опустели и вся кипучая корпоративная деятельность, вся эта трепотня и зубоскальство, шуршание ксероксов и гул совещаний навечно завершились, улетели в никуда… А дни, проведенные здесь, отработанное время, дух товарищества — дело случая, прихоть чьей-то недоброй и неумолимой воли.

В следующее мгновение словно ветер подул — коридор ожил. Из своего кабинета вышел Ханк и тут же исчез за тем самым углом, откуда только что появился, из-за того угла, за которым она исчезла несколько секунд назад, вернулась Марсия, а справа от Бенни в коридор выполз Райзер, коему потребовалась передышка от тяжких трудов. В руках он держал бейсбольную биту, обычно стоявшую в углу его кабинета, и постукивал ею по ботинку, словно игрок на подходе к основной базе. Внезапно с другой стороны в коридоре возникли Ларри и Амбер, пытающиеся скрыть свою тихую, но постоянную грызню, в этот момент как раз подошла Марсия, которая осторожно просочилась между двумя любовниками, будто шла по минному полю.

Она собиралась пройти и мимо Бенни, изобразив на лице гримасу неудовольствия — путается тут всякая офисная погань. Бенни счел, что умнее шептать, чем кричать, а потому очень осторожно протянул руку и взял Марсию под локоток. На ней была розовая хлопчатобумажная курточка с капюшоном, которую она неизменно надевала, когда жаловалась, что ей холодно. Под материей курточки рука оказалась тоненькой и податливой.

— Марсия, — тихо сказал Бенни. — Возможно, Том Мота вернулся.

Том Мота на экспресс-лифте миновал шестидесятый и вышел на шестьдесят втором. Шестидесятый, шестьдесят первый и шестьдесят второй соединялись внутренними лестницами, по которым можно было свободно перемещаться между этими этажами. Никто не видел, как он вышел из лифта.

Сначала он, видимо, пошел прямо, а потом повернул направо, минуя тупичок, завершавшийся принтерной комнатой. Он дошел до развилки, откуда можно было двигаться в обоих направлениях, оттуда решил пойти налево, миновал мужской и женский туалеты, повернул налево еще раз, пошел по коридору, с одной стороны образованному бежевыми стенами боксов, а с другой — кабинетами, имеющими наружные окна, предмет зависти обитателей бежевых боксов. Потолочные панели перемежались осветительными плафонами дневного света — по два на каждую панель. Том шествовал по бежевому ковру, устилающему пол.

Энди Смиджек сидел за столом в одном из кабинетов с наружными окнами, пытаясь короткими корявыми пальцами очистить сваренное вкрутую яйцо. Энди был из отдела по работе с клиентами. Разбить яйцо не представляло труда — он взял его, как отполированный камушек, и легонько стукнул об угол стола. Перед ним лежала салфетка, на которую Энди намеревался складывать кусочки скорлупы, но когда он приступил к делу, оказалось, что белок упрямо цепляется за скорлупу, как мать за ребенка, и ему пришлось изрядно попотеть. Зрелище он, видимо, представлял собой комическое, этакий нескладный гигант на диете, терпеливо отколупывающий кусочки скорлупы со своего более чем скромного ланча. Энди ни за что не хотел уступать скорлупе ни кусочка белка. К несчастью, его неловкие пальцы были больше приспособлены держать сочные итальянские сэндвичи с говядиной и жирные громадные чизбургеры, а теперь существенные куски трапезы в спешке пропадали даром, и в руках оставалось яйцо, испещренное щербинами, напоминающими лунные кратеры, с просвечивающим изнутри сероватым желтком.

Когда Энди наконец поднял глаза и засунул половинку яйца в рот, то увидел в дверях клоуна, при виде шутовского наряда которого у Энди почему-то побежали мурашки по спине. Лицо клоуна было покрыто ярко-красной краской, а рот выделен широкой белой полосой. Голову покрывала масса развеселых кудряшек морковного цвета, а на шее красовалась громадная красно-белая бабочка. Клоун был в подтяжках и мешковатых голубых штанах. Энди прекратил жевать, но с полным ртом он не мог произнести ни слова и лишь внимательно вглядывался в клоуна. Тот в одной руке держал рюкзак, а в другой…

Том и Энди как-то раз здорово поцапались из-за ошибки, которая привела к невыполнению в срок важного проекта, и ни один из них не забыл об этом.

— Ты знаешь, чем хороши глушители, Смиджек? — спросил Том, поднимая пистолет. Он нажал на спусковой крючок. — Они глушат, — сказал он.

— О боже мой, боже мой, — повторяла Амбер.

Она положила руки на свой пока еще плоский живот и на все то, что росло там внутри. Ее шишковатые колени чуть подрагивали, и Ларри пришлось взять ее за руку.

— Амбер, — позвал он. — Амбер, нам лучше уйти. Нам лучше уйти, Амбер.

Бенни и Марсия обменялись взглядами.

— Амбер, — вновь повторил Бенни, — я даже не знаю наверняка, в здании он или нет. Ты меня понимаешь?

— О боже мой, боже мой.

Ларри взял ее за руки.

— Амбер, пойдем, а? Давай пойдем отсюда.

— Ей стоит подышать поглубже, — заметил Бенни.

— Бенни, — сказала Марсия. — Смотри — Джо.

Бенни повернулся и увидел Джо, входящего в свой кабинет в конце коридора, у лифтов.

— О боже мой, боже мой.

Испуганный, готовый прорваться слезами голос Амбер дрожал, словно она уже стала свидетельницей неописуемой жестокости.

— Ларри, мы с Марсией хотим поставить в известность Джо, — сказал Бенни, — так что ты сам ее успокаивай.

— А я что, по-твоему, делаю? — огрызнулся Ларри. — Амбер, ты слышишь, что говорит Бенни? Ты должна успокоиться. Мы пойдем по запасной лестнице, ладно? Давай к запасной лестнице.

Но Амбер не хотела идти к запасной лестнице. Она не хотела садиться в лифт, потому что Том поднимался на лифте. Она не хотела возвращаться в свой кабинет, потому что Том держал путь туда. Чтобы вообще куда-нибудь попасть, она должна была пройти по коридору, а коридор являлся самым опасным местом, здесь она становилась беззащитной, легкой добычей. И потому Амбер стояла, не в силах двинуться с места, впав в ступор и снова и снова повторяя «О боже мой, боже мой!», а обильные бесконтрольные слезы потоками лились из ее глаз. Ларри пытался утешить ее, уговорить, убедить, пробудить, расшевелить — что-нибудь, что угодно, прежде чем тут появится Том Мота.

Бенни и Марсия поспешили в кабинет Джо. Но пока они впустую тратили время на Амбер, Джо снова ушел.

Смиджек посмотрел на свою светлую рубашку и галстук, сквозь которые прошла пуля, и поразился красному пятну — тому, как быстро оно появилось, какая боль пронзила его… И вдруг он совсем не к месту и очень живо вспомнил, как покупал эту рубашку в магазине «Великан» в галерее «Фокс-вэлли», вспомнил музыку, звучавшую фоном, журчащий фонтан, попкорн и горячий соленый кренделек, которые тогда ел, и еще он никак не мог подавить в себе мысль: «Последнее, что я ел в жизни, — это яйцо». Потом Смиджек произнес вслух: «Ой, бля!» — и маленький желток выпал из его рта.

Он набрал 911 и понял, что не может говорить, поскольку рот все еще полон. Смиджек выплюнул яйцо на стол.

— Пожалуйста, пришлите «скорую», — сказал он и заплакал.

Том к тому времени уже пропал из виду.

Карл Гарбедиан пел. Женевьева Латко-Девайн была в этом уверена. По крайней мере, она была уверена: кто-то тут поет, а из ее кабинета на шестьдесят первом казалось, что пение доносится из-за соседней двери — да, из кабинета Карла. Пение! На самом деле это скорее напоминало какой-то речитатив, и Женевьева даже не сразу сообразила, что именно слышит, поскольку все ее мысли и внимание занимал новый проект — кофеинизированная вода. Но в какой-то момент эти трели были засечены ее радаром, и она подумала: «Неужели Карл поет?» Женевьева встала из-за стола и, выйдя в коридор, сделала несколько бесшумных шагов вдоль стены в сторону дверей Карла. Он и в самом деле пел. У него был грустный, невыразительный голос, половину слов песни он не знал и повторял снова и снова один и тот же куплет, но все же звучала песня:

Карл Гарбедиан пел! Утром он здоровался, вечером прощался, а теперь, посредине дня, — пел. Но это был не какой-то кошачий концерт, какой он мог учинить ни с того ни с сего в безумные дни его воровства таблеток у Джанин Горджанк. Нет, это было вполне обычное нормальное пение, которое прорывается из человека, когда ему хорошо, когда он забывается на работе. Вспомнив — кто-то ей говорил об этом, — что в последние несколько дней жена привозит Карла на работу и дела у них вроде бы идут на лад, Женевьева решила, что хорошее настроение Карла именно этим и объясняется. Если бы только Карл знал, в какой восторг ее привело это незамысловатое пение! Ей хотелось бы объяснить ему, что она чувствует, но Женевьева решила не делать этой глупости, не прерывать его — не разрушать очарование момента и не ставить их обоих в неловкое положение. Но если бы она могла дать ему знать, что это пение восполняет пустоту их повседневной жизни, добавляет туда нечто важное (Женевьева восприняла его пение так же, как сам Карл оценил стрижку Марсии) и что он вполне мог бы организовать шоу талантов и исполнить какой-нибудь номер из «Кордебалета» в позолоченном котелке и с тростью…

Карл и в самом деле зациклился на этой песне и пел чисто автоматически. Работа, которую ему нужно было сделать, этот новый проект, в общем-то — довольно обычная. От такой не запоешь. И хотя в последнее время они с Мэрилин сумели наладить отношения, им еще предстояло пройти долгий путь. Она по-прежнему продолжала отвечать на звонки, когда они прощались, а он по-прежнему жил в одиночестве в их загородном домике, который они вот уже несколько месяцев не могли сдать в аренду. Лекарства оказывали свое действие, тут сомнений не возникало, но жизнь его по-прежнему казалась пустой, по крайней мере, в сравнении с жизнью жены, и Карл по-прежнему недоумевал, как это можно дожить до тридцати шести лет и не знать, что делать со своей жизнью. Иными словами, он пребывал далеко не в песенном настроении. Потому что у него была кое-какая пища для размышлений — ведь Карл сидел за рабочим столом и методически и без всякого энтузиазма ломал голову над вызывающей мучительное беспокойство задачей получения нового заказа.

«Почему бы тебе не уйти? — спросил его Том Мота в е-мейле, посланном днем ранее. — У тебя наверняка уже сто раз возникала такая мысль, и ты, вероятно, находил для себя сто основательных причин, почему этого не следует делать. Хочешь, попробую догадаться? У тебя нет другого образования. Ты упустил время, когда можно освоить новую профессию или вернуться в школу. И как ты мог позволить своей жене стать кормильцем семьи? И прочее, прочее, прочее. Но у меня есть для тебя ответ! (Две недели как Линн Мейсон выставила меня к херам, а я все еще разговариваю, как рекламщик.) Так вот, я на днях думал, что мне делать с собой? Что у меня есть? Жены нет. Детей нет. У меня есть тупик — такой рутинный, отупляющий, оглупляющий, омерзительно безысходный. О-па! Да, работы у меня тоже больше нет, так? Немного денег, оставшихся от продажи моего дома, — и все. Когда их не останется, что я буду делать? Найду другую работу в рекламном бизнесе? Ну, во-первых, не при нынешнем деловом климате. А во-вторых, ХЕР ИМ В ЖОПУ, НИ ЗА ЧТО! Так что я предлагаю? Я тебе скажу, что я предлагаю. Я предлагаю открыть собственную компанию по ландшафтному дизайну. И я хочу, чтобы ты, Карл, присоединился ко мне. Я думаю, что некоторая связь с природой, даже если это только лужайки дебильных жителей пригородов и жалкие клочки в промышленных парках Хоффман-эстейтс или Элк-Гроув-виллидж, — именно этого тебе и не хватает в жизни, хотя, может, ты и сам не знаешь, чего тебе не хватает. Подумай об этом. Солнышко греет тебе спину. Вкус холодной воды, когда у тебя от физической работы появилась хорошая жажда. Радость видеть хорошо ухоженный лужок. И благодатный сон, когда все мускулы твоего тела ноют от изнеможения. Я собираюсь прийти сегодня в офис, чтобы поговорить с Джо Поупом. Я и к тебе загляну. ПОДУМАЙ ОБ ЭТОМ. Мир тебе. Том».

Удостоверившись, что Карл Гарбедиан и в самом деле поет, Женевьева поспешила прочь от его двери и направилась к кухне. В шкафах у нас хранился нескончаемый запас бескалорийных порошков в индивидуальной упаковке, которые мы держали рядом с быстрыми супами и серебристыми пакетиками кофейных зерен, и чтобы приготовить фруктовый лимонад, нужно было только добавить холодной воды из кулера. Идя по коридору, она наткнулась на человека в одежде клоуна. Приближаясь, Женевьева старалась не смотреть на него. Очевидно, это кто-то нанятый для доставки поющей телеграммы или другой профессиональной услуги, и он, вероятно, устал оттого, что в офисах все на него пялятся. Когда они проходили мимо друг друга, он с ней поздоровался. «Женевьева», — сказал клоун, не останавливаясь, так, словно приподнимал перед ней шляпу на пыльной улице Старого Запада. Она испуганно вздрогнула, резко остановилась и повернулась. Клоун шел дальше без всяких объяснений, даже не оглянувшись на нее.

«Кто это?» — спросила она у самой себя.

Но кто бы это ни был, он вошел в кабинет Карла Гарбедиана, даже не постучав в дверь.

Когда Бенни и Марсия зашли в кабинет Джо и обнаружили, что его там нет, Марсия, которая ни на шаг не отходила от Бенни с того момента, как он взял ее под руку, посмотрела на него и спросила:

— Ну, что будем делать?

Сразу ответа у него не нашлось.

— Мы даже не знаем, здесь Том или нет, — после паузы сказал Бенни. — Может, мы делаем из мухи слона. Роланд ведь звезд с неба не хватает.

— Но если он и в самом деле здесь?

— Ну здесь, и что? Может, он просто пришел сказать «привет».

— А если не просто?

Куда исчезла вся ее дерзость и задиристость, ее самодовольство, непримиримость, жесткий взгляд на вещи без всяких эмоций и чувства! Вместо этого Бенни видел в кабинете Джо нечто совсем небольшое — сто десять фунтов живого веса с тоненькой бледной шейкой и горящими ирландскими глазками, которые, увидев Амбер в истерике, расширились от страха. Теперь она обращалась за помощью к нему, Бенни Шассбургеру, еврею из Скоки, человеку с мальчишеским лицом и располневшей фигурой, который, несмотря на хорошо известную историю гонений, выпавших на долю его народа, вырос в северо-восточном Чикаго и за всю жизнь лишь раз подвергся опасности — играя в детской бейсбольной лиге, получил удар по лбу мячом, резко изменившим траекторию полета. Та самая Марсия Двайер, которая высмеяла его вчера за незнание разницы между шестигранником и торцевым ключом, Марсия, в которую он был безумно влюблен. Она просила его взять на себя ответственность. Сделать что-нибудь! Спасти жизни, если только жизни нуждались в спасении! Увести ее в безопасное место! Бенни чуть не рухнул под таким грузом, но тут же взял себя в руки. Вспомнив, в чьем кабинете они находились и прекращавшуюся вражду между Джо и Томом, он сказал:

— Прежде всего, мы должны убраться из этого кабинета.

Они вышли, и на несколько секунд, невзирая на обуявшие их смятение и страх, Бенни почувствовал себя польщенным. Моя любовь Марсия просит меня о защите.

В следующее мгновение безотчетный, леденящий кровь ужас вытеснил это чувство. Двери лифта напротив них неожиданно раскрылись.

Но оказалось, что это всего лишь бестолковый растерянный Роланд, наконец-то поднявшийся с первого этажа.

— Вы его еще не видели?

— Да ты ведь даже не уверен, что это он! — воскликнул Бенни.

— Я знаю, — пробормотал Роланд, — знаю.

Он покачал головой, глубоко разочарованный самим собой.

— Но Майк все равно хочет эвакуировать всех, — сказал он. — На всякий случай. Он сказал мне, чтобы я направил всех на запасные лестницы.

— А почему не в лифт? — спросил Бенни.

— Потому что Майк так сказал.

И Бенни с Марсией поспешили на запасную лестницу. Они начали спускаться по холодным гулким пролетам, а Бенни никак не мог отделаться от мысли (точно так же, как не мог не почувствовать себя польщенным в кабинете Джо, когда она обратилась к нему за помощью), что в некотором роде он участвует в романтическом приключении. Спускается с Марсией по лестнице, сердца их колотятся, они вдвоем спасаются от смерти. Ему приходилось делать над собой усилие — иначе на одной из площадок он непременно остановился бы, повернулся к ней, схватил за обе тонкие руки и признался бы в любви. Момент для этого был бы самый неподходящий, и, скорее всего, она ответила бы ему не: «Ты меня любишь, Бенни?», а «Ты совсем охерел — говорить мне об этом сейчас?» Нет, лучше он скажет ей, когда все будет кончено, и он поклялся себе, что так и сделает. В конце концов он наберется мужества. А все эти разговоры о том, что Марсия не еврейка, призваны только защитить Бенни от унижения, если Марсия не испытывает к нему ничего подобного и отвергнет его. Если Марсия согласится воспитывать его детей как евреев, то Бенни наплевать, что его тетушка Рашель в своем поселке на Вест-бэнк будет думать о его отступничестве.

Они быстро двигались по лестнице, и, хотя ничего не говорили, ему было хорошо оттого, что именно он выводит ее из здания. Бенни радовался, что делает это он, а не кто-то другой, и если бы только ему хватило мужества взять ее руку, то счастье его было бы безмерным. Но вот этого-то ему как раз и не хватало. Того же мужества не хватало, ему чтобы признаться ей в любви. Мужество, подумал Бенни, и тут же его обуяла другая мысль, столь же неуместная, как и мысль о признании в любви. Когда вся эта история закончится, не сочтет ли она его трусом из-за того, что Бенни бежал с ней по лестнице, тогда как должен был остаться с Роландом и оповещать остальных о необходимости эвакуации? Он не хотел ничего иного — только быть вместе с Марсией в этом бегстве. Какая другая пара могла бы сказать, что они делали это вместе?

Эта мысль вызвала у Бенни еще большее сожаление: разве на самом деле не важнее дать ей понять, что он не трус? Не задумываясь о долге или мужестве, он последовал инструкциям Майка Борошански, переданным Роландом, и поспешил вниз через тяжелую серую дверь. Оставил судьбу всех остальных в руках Роланда — правильно ли он поступил? И внезапно его посетила последняя и самая неудачная из всех мыслей, и он целиком и полностью забыл о Марсии. Ухватившись за перила, чтобы преодолеть инерцию спуска, Бенни резко остановился посреди лестничного марша. Марсия добежала до конца пролета и только тогда повернулась к нему — она остановилась на площадке между сорок восьмым и сорок седьмым, увидела, что он не двигается и выражение его лица замкнутое и неуверенное.

— Что ты забыл? — спросила она.

Бенни просто стоял, не глядя на нее, но не намеренно не глядя, а просто уставившись перед собой безжизненным и остекленевшим взором. Внезапно, когда на лестнице раздались бегущие и приближающиеся шаги других, взгляд его прояснился.

— Джим, — проговорил Бенни.

Ларри наконец-то удалось уговорить Амбер двинуться с места и укрыться на шестидесятом в серверной, которая больше походила на холодильную камеру. Эта комната была светлой, хорошо изолированной, здесь поддерживалась устойчивая температура, чтобы сложные машины не перегревались. Ларри и Амбер спрятались в дальнем конце комнаты за черными металлическими стеллажами, на которых стояли компьютеры. Ларри пытался остановить ее безудержно текущие слезы, без устали повторяя: «Ш-ш-ш».

Он повторял: «Ш-ш-ш», а Амбер цеплялась за него — они полулежали в дальнем углу серверной за массивными плетями проводов, выходящими из разнесенных на порядочное расстояние компьютерных блоков, гудящих на стеллажах, как вентиляторы.

«Ш-ш-ш», — говорил он Амбер, которая уткнула лицо ему в грудь и рыдала, изо всех сил стараясь делать это беззвучно; ее тело дрожало в его руках, сотрясаемое судорогами неконтролируемого страха, и скоро кожа под футболкой стала мокрой от слез, и Ларри почувствовал грудью холодок влаги в нежарком воздухе.

«Ш — ш-ш», — повторял он, и тут дьявольская и обнадеживающая мысль закралась ему в голову, такая же отвратительная и подлая, как обреченный на неудачу злобный замысел в сказке: может, Том Мота не убьет их, может, он на самом-то деле спасет жизнь Ларри, если сейчас у Амбер от испуга случится выкидыш. Вот был бы замечательный поворот событий. Поскольку, если испуг окажется недостаточным, чтобы благополучно разрешить их насущную проблему, или не удастся убедить Амбер принять правильное решение (а это с каждым днем становилось все более очевидным)… в общем, говоря откровенно, если этот ребенок не исчезнет, то Ларри Новотны с тем же успехом может распахнуть дверь и громко позвать Тома, где бы тот ни находился. Пусть приходит и расстреляет их, потому что жизнь Ларри так или иначе кончена. Кончена.

Его жена родила всего год назад, и их брак был слишком хрупок, слишком молод, слишком непрочен — он не выдержал бы испытания изменой, даже маленькой служебной интрижкой, за которой не стояло никакого чувства, Сюзанна, клянусь тебе — никакого.

«Ш-ш-ш», — повторял Ларри, все больше и больше озлобляясь на Амбер и ее слезы. Ее всегда заботили кризисы, не имеющие к ней никакого отношения, и она не хотела обращать внимания на тот, что рос и делился, делился и рос в ее теле, в теле женщины, которую он как-то раз отчаянно возжелал, а теперь начинал тихо ненавидеть, женщины, которая рыдала и сотрясалась у него на груди, как ребенок, но так, как может сотрясаться только взрослый в страхе перед возможным насилием и гибелью.

«Ш-ш-ш, — говорил он, тогда как на самом деле хотел сказать: — Слушай, мне крайне необходимо, чтобы ты наконец твердо пообещала, что сделаешь аборт». Потому что если Амбер хотела избежать кровопролития и уничтожения, если она думала о том, чтобы хоть немного остановить разрушение, то должна сделать что-нибудь с этими размножающимися клетками и вызревающими органами внутри нее, иначе его брак можно засунуть в жопу.

— Ш-ш-ш, — сказал он и на сей раз добавил: — Амбер, ну что ты впала в истерику?

Она отняла голову от его груди и посмотрела на Ларри. Ноздри у нее покраснели, а бледные щеки были мокрыми и припухшими.

— Потому что мне страшно, — прошептала она в краткой паузе между душившими ее всхлипами.

— Но мы даже не знаем наверняка, что он здесь.

— Я боюсь не за себя, — сказала Амбер. — Пожалуйста, давай не будем говорить.

Но он как раз желал говорить.

— За кого же ты боишься? — проговорил он, гоня закрадывающиеся в голову подозрения. — За меня? Ты боишься за меня?

Она снова положила голову ему на грудь, продолжая сотрясаться в рыданиях.

— За Линн Мейсон? — вопросил он.

Амбер не отвечала. Ларри продолжил список. За Марсию? Бенни? Джо Поупа? С какой стати кто-либо из них мог стать причиной столь сильных чувств?

И тут пелена спала с его глаз. Тот день, когда она приняла решение сохранить ребенка, наступил и прошел, а Ларри даже не знал об этом. Это были материнские слезы и материнский страх.

Том зашел в кабинет Карла Гарбедиана, даже не постучав, и сел напротив него. Он молча уставился на Карла и не смог сдержать довольной улыбки при виде растерянного выражения на лице приятеля, причиной которого стал внезапно появившийся клоун. Том решил держать паузу, пока тот сам не заговорит. Карл приглядывался к нему внимательнее, еще внимательнее…

— Том? — спросил Карл.

— Ага, догадался.

Карл осторожно откинулся на спинку кресла и окинул Тома скептическим и неуверенным взглядом с ног до головы.

— Том, ты что это так вырядился? — с опаской поинтересовался он.

— Карл, я думал, что уж ты-то первым из всех увидишь, в чем тут прикол, — сказал Том, — И почему же ты не смеешься? Почему ты до сих пор еще не обосрался от смеха?

Если бы Карл сейчас и обосрался, то вовсе не от смеха.

— Тебе разве не кажется, что это смешно? — спросил Том. — Я возвращаюсь сюда, выряженный клоуном! Это мое возвращение домой — и посмотри на меня! Я думал, тебе это будет смешно.

Карл выдавил что-то вроде улыбки и согласился с Томом, что это смешно.

— Это все из-за лекарств, — добавил он, пытаясь объяснить свою запоздалую реакцию. — Они меня тормозят.

Том отвернулся, изображая крайнее разочарование, потом снова посмотрел на Карла и раздраженным, нетерпеливым тоном спросил:

— Неужели тут ни у кого не осталось чувства юмора? — Недостатки нашего характера снова оскорбляли его. — «ТОМ, НЕУЖЕЛИ ЭТО ТЫ, ТОМ? ТЫ ЯВИЛСЯ УНИЧТОЖИТЬ НАС ВСЕХ, ВЫРЯДИВШИСЬ КЛОУНОМ, ТОМ?» У вас что, других слов для меня нет? Почему вы смотрите на меня в этом наряде и воспринимаете все так мрачно, черт вас подери?

— Наверно, потому что клоуны всегда немного пугают, — осмелился возразить Карл. — По крайней мере, меня. В особенности когда ты еще толком не понимаешь, зачем это кто-то так вырядился.

— Ну, может, я устроился работать клоуном, — ухмыльнулся Том, широко раскрывая глаза, отчего белки стали еще заметнее на раскрашенном лице, — Тебе это не приходило в голову?

— Что, правда? — совершенно серьезно спросил Карл, загораясь надеждой.

Он хотел позвонить жене. С того момента, как в его кабинет вошел клоун и уселся напротив, Карл чувствовал — что-то пошло наперекосяк, и хотел в последний раз поговорить с Мэрилин. Она была такая добрая. И работала на самой трудной из работ. А как она любила его!

Том пристроил рюкзак на стул рядом с собой и, наклонившись вперед, положил руки на стол Карла и сплел пальцы.

— Позволь мне задать тебе важный вопрос, Карл, только ответь на него честно. Договорились? Скажи мне правду. Вы, мудаки, думали, что я собираюсь прийти сюда как в тир, верно? Честно, ведь все об этом говорили, да?

Испуганный Карл предпочел промолчать, потому что не знал правильного ответа.

— Отвечай на мой вопрос. Он ведь такой простой, Карл.

— Понимаешь, — начал Карл, — некоторые…

— Я так и знал! — воскликнул Том, вскакивая со стула и нависая над столом Карла. — Я, бля, так и знал! — Он тыкал пальцем в Карла так, словно тот отвечал за всех мудаков мира.

— Ты не дал мне закончить.

— Вы, мудаки, и в самом деле думали, что я собираюсь вернуться, чтобы устроить тут бойню, — сказал Том, потрясая своей оранжевой гривой; на его лице появилось преувеличенно мрачное выражение разочарования. Он три раза стукнул кулаком по столу Карла. — Немыслимо!

— Зачем ты пришел, Том, — разве это не обычный вопрос? И к чему этот клоунский наряд?

Том снова сел, и на сей раз его поза была не такой агрессивной, как прежде. Карл испытал к нему что-то вроде благодарности. С того момента, как Том появился в комнате, он явно был не в себе.

— Я тебе скажу, зачем я вернулся, — объявил Том. — Я пришел пригласить Джо Поупа на обед, вот зачем. Да-да — пригласить Джо. Но потом мне пришла в голову другая мысль, и она как бы зажила собственной жизнью. Поэтому я и оделся как клоун. Для чего? Я тебе скажу, для чего я вырядился как клоун, — повторил он, расстегивая молнию на своем рюкзаке и доставая оттуда пистолет.

Карл откатился назад на вращающемся кресле — откатился до самого шкафчика — и поднял вверх вспотевшие ладони.

— Эй, Том, — прошептал он, чувствуя, как слезы бесконтрольно прихлынули к его глазам.

Ему так хотелось поговорить с женой. Карл вдруг вспомнил далекий фантасмагорический эпизод из прошлой жизни, когда он стоял в комиссионном магазине и трогал «лю-гер». Он вспомнил все таблетки, что украл, вспомнил, как сидел в гараже, вставив ключ в замок зажигания и заткнув полотенцами все щели, куда мог уходить выхлоп, так что стоило ему повернуть ключ, и дело можно было считать сделанным. Кто был тот человек? Не он, уже не он. Он хотел жить. Он хотел заниматься ландшафтной архитектурой! Но больше всего ему хотелось позвонить жене.

— Да опусти ты руки, Карл, — велел Том. — Я не собираюсь тебя, мудака, убивать.

— Я думал, ты собираешься открыть фирму ландшафтной архитектуры, — проговорил Карл. — Я думал об этом все утро. Солнце греет спинку — ты помнишь? Ты да я — я мог бы и деньги кое-какие вложить. Мне нравится эта идея. Зачем тебе делать всякие глупости? — Он дал волю языку, не думая о том, правильно делает или нет.

— Послушай меня, Карл… Карл, заткни свою пасть! Слушай меня. Я вырядился клоуном, потому что все мудаки из этого офиса в то или иное время думали, что Том Мота — это только клоун, так? Будь со мной откровенен, Карл. Я что — прав или нет?

— Ты хочешь откровенности, но с тобой трудно быть откровенным — ведь ты держишь меня под прицелом пистолета.

— Я не собираюсь тебя убивать, Карл! Я только прошу, чтобы ты был со мной откровенным. Ведь все считали меня клоуном, так?

— Я думаю, — начал Карл, стараясь набрать в грудь побольше воздуха, чтобы справиться со страхом и понять, что ему следует делать. — Я думаю, все знали, что ты переживаешь трудные времена, Том… и что ты, может быть… что ты ведешь себя не так, как всегда. Я думаю…

— Иными словами, — подсказал Том, — клоун.

— Я никогда не слышал, чтобы кто-то говорил о тебе так, — ответил Карл, который еще не опустил рук.

— Карл, да расслабься ты, бога ради. Это же не настоящий пистолет. Неужели никто не видит разницы? Вот, смотри…

Том направил пистолет в угол кабинета и нажал на спусковой крючок. Плюх! Пейнтбольный шарик растекся красной краской в углу, образовав пятно, какие рисуют в книжке комиксов. Карл смотрел широко раскрытыми, удивленными глазами, все еще не желая опускать руки. На его рубашку попали отрикошетившие капельки краски. Он перевел взгляд на Тома.

— Ты что — рехнулся?

— Нет, я клоун, — заявил Том. — А ты ведь знаешь, что делают клоуны, правда, Карл?

— Нет, ты свихнувшийся маньяк!

— Осторожнее, Карл, — предупредил Том, делая движение пистолетом в сторону рюкзака на стуле. — Может, у меня там есть и настоящий.

— И что же делают клоуны? — переспросил Карл чуть менее резким тоном.

Том скривил рот в виноватой гримасе и поднял брови, довершая картину уныния.

— Мы, клоуны, в глубине души такие печальные существа, — сказал Том, — Жалкие, исполненные горя. И потому, чтобы поднять себе настроение… — Лицо Тома расцвело в улыбке, словно цветок, вытащенный из рукава. — Мы любим попроказничать!

Джо не хватало пяти центов. Он мог бы поклясться, что, когда выходил из кабинета, денег у него было достаточно, чтобы купить банку лимонада в автомате, но теперь обнаружилось, что не хватает пяти центов, и ему пришлось вернуться. Он взял пятицентовик из кружки, где специально для этой цели держал мелочь, и снова вышел из кабинета. Джо увидел в коридоре Бенни и Марсию, Амбер и Ларри, захваченных какой-то новой драмой, вряд ли связанной с получением новых заказов. Двери лифта вот-вот должны были закрыться еще раз, и он поспешил к кабине, чтобы успеть. Если бы Джо задержался в коридоре, пытаясь разобраться, в чем дело, то они обвинили бы его в том, что он издалека давит на них — такое обвинение уже приелось, хотя на сей раз оно и было бы справедливым. Ну почему они, господи ты, боже мой, никак не хотели понять? Мы должны заполучить эти новые заказы!

Джо вернулся в кафетерий на пятьдесят девятом, чтобы купить лимонад, и уже собирался уйти, когда увидел Линн — она сидела в углу за одним из круглых столиков под ярким и жутким сиянием ламп дневного света.

— Что вы здесь делаете? — спросил он, подходя.

Она была одна и, несмотря на весь шум, что произвел Джо (монетки, звенящие в автомате, выпавшая банка), казалось, только теперь заметила его.

Приложив два пальца к виску, Линн смотрела, как он приближается.

Джо поставил банку на стол, а она отодвинула для него стул. Он сел, открыл банку — та зашипела, из отверстия появились дымок и пузыри, но он начал пить, прежде чем жидкость пролилась на стол.

Они посидели несколько секунд молча, потом Линн снова заговорила с ним о том, о чем шла речь вчера, когда Женевьева оставила их вдвоем в кабинете, — кто из владельцев будет координировать усилия разработчиков, чтобы заполучить новые заказы, и как Джо нужно включиться в работу, чтобы принять на себя больше ответственности.

— Позвольте задать вам вопрос, — сказал Джо.

— Конечно.

— Почему вы солгали вчера Женевьеве, а потом, когда она вышла, мне сказали правду?

Линн отняла два пальца от виска, сделала ими неопределенное движение, а потом снова приложила к виску.

— Просто я не хочу, чтобы они знали об этом до самой последней секунды, — ответила она. — Я хочу, чтобы мне в больнице дали наркоз до того, как они начнут сплетничать.

— Это можно понять, — кивнул он.

— И я знаю — вам я могу довериться, дальше вас это никуда не пойдет.

Несколько секунд они просидели молча, единственным звуком был звук холодильного автомата в дальнем углу.

— Хотя я не очень верю, что мне удастся избежать этого, — продолжила Линн. — Я буду в глубокой отключке, но их голоса достанут меня и там.

Джо улыбнулся.

— Наверно.

— Но я хотела бы, чтобы они пребывали в неведении до того момента, пока врачи в жутких зеленых халатах не потащат меня, орущую и брыкающуюся, в операционную. Или, по крайней мере, пусть сомневаются.

Линн выпрямилась и всунула ноги в туфли, одновременно взглянув на него.

— Все это делается очень быстро, судя по тому, что они мне говорят, — сказала она. — День-другой — и вас оттуда выкидывают.

— Это та больница, что тут рядом? — спросил Джо.

— Да. Кстати, мой доктор — жена Карла.

— Правда?

— Она пугает меня.

— Вы поэтому пропустили первое назначение?

Линн кивнула.

— Что же изменилось?

— У меня есть друг. Он не позволит, чтобы я улизнула от них на этот раз.

— Да, друг у вас есть. — Джо улыбнулся.

— В это так трудно поверить?

— Нет.

— Что у меня может быть друг?

— Нет, — сказал Джо. — Я рад узнать, что у вас есть друг. — После паузы он добавил: — Вы себя чувствуете больной, Линн?

— Чувствую ли я себя больной? — переспросила она и задумалась ненадолго. — Да, я чувствую себя больной.

— Хотите, чтобы я был там во время операции? Или, может, я могу сделать для вас что-нибудь после?

— Вы можете заполучить эти заказы.

— Вы имеете в виду — для вас?

— Это было бы именно для меня, — подтвердила она. — Да, Джо. Это моя жизнь.

Снова пауза.

— Вы много работали.

— Да, — согласилась Линн. Она надела туфли и теперь сидела, гордо выпрямив спину и положив руки на колени. — Слишком много?

В этом вопросе была какая-то нотка уязвимости, которая удивила Джо. Но по тому, как Линн смотрела на него, было ясно, что она ждала от него правдивого ответа.

— Не знаю. Что значит — слишком много?

— У всех этих людей столько всего происходит в жизни. Их вечера, их уик-энды. Отпуска, хобби. У меня никогда не было возможности заняться этим.

— Поэтому-то вы и стали совладельцем.

— Но что же я пропускаю в жизни? Что я уже пропустила?

— Вы были счастливы, делая то, что делаете?

— Счастлива?

— Удовлетворены. Стоила она того? Я имею в виду — работа.

— Да, — сказала Линн. — Может быть. Я так думаю.

— Тогда, наверно, вам повезло больше, чем им. Многие из них предпочли бы не работать здесь, но тем не менее все мы проводим здесь свое время. Так что в процентном отношении вы, может быть, самая счастливая.

— Неужели это так оценивается? Процентами?

— Не знаю.

— Но что они знают такого, — спросила Линн, — чего не знаю я? Такого, что у меня вызывало бы нежелание работать здесь?

— Может, ничего.

Что возникало перед ее мысленным взором — Мартин, дом с Мартином в Оук-Лон, «вольво» перед домом, аромат вина, бутылочка которого стоит на французской плитке кухонного стола, ее ребенок, играющий с дружком во дворике? Думала ли она: «Тогда я была бы здорова»? В Оук-Лон никто не умирает. В Оук-Лон все счастливы и никто никогда не умирает.

— А может быть, все, — продолжал он. — Я работаю почти столько же, сколько и вы. И я тоже не знаю того, что знают они.

Они посидели некоторое время молча.

— И когда мне им сказать? — спросил Джо.

— Новое назначение у меня на четверг. Тогда им и скажете.

Линн помолчала.

— Но это очень важно, — добавила она. — Я правда так думаю. Важнее всего остального, Джо. Заполучите эти новые заказы.

Том Мота вышел из кабинета Карла и направился по внутренней лестнице на шестидесятый, где на своих аккуратных рабочих местах сидело большинство тех добрых людей, что он хотел напугать до смерти. Этого мудака Джима Джеккерса, который всегда был идиотом, и Бенни Шассбургера, так и не ответившего на е-мейл, написанный от всей души, в котором Том вспоминал о болезненной и жуткой смерти матери. Он был не прочь накачать красными шариками Карен Ву, живописца Дана Уиздома, набитого киноцитатами Дона Блаттнера и подлую сучку Марсию Двайер.

К сожалению для Тома, многие из нас благодаря предусмотрительности Роланда уже неслись вниз по шестидесяти лестничным пролетам. К сожалению для остальных из нас, любой отдельно взятый этаж представлял собой сложный лабиринт боксов, коридоров и коридорчиков, принтерных, демонстрационных — помещений, которые можно было легко пропустить, и Роланд, спешивший оповестить и другие этажи, как и предсказывал Бенни, многие и пропустил. Для Тома осталась изрядная доля несчастных душ, потенциальных целей, когда он начал бойню, и пули, вылетавшие из ствола его пистолета, были для нас не менее реальными, чем пули в пистолетах чикагских полицейских, уже примчавшихся с включенными сиренами к зданию и припарковавшихся у края тротуара.

— «Оно вошло в него жизнью, — процитировал Том в спину несущегося прочь Дуга Диона, — оно вышло из него истиной».

Он выстрелил Дугу в спину, и Дуг упал, его душераздирающий крик человека, получившего смертельную рану, завлек некоторых из нас в коридор. Как и Энди Смиджек немногим ранее, Дуг решил, что его боль настоящая. Тому Моте оставалось только повернуться, чтобы увидеть новую цель.

— «Оно вошло в него бизнесом, — с идиотским видом возвестил он, прежде чем выстрелить в кого-то еще, — оно вышло из него поэзией». И еще: «Всегда добивается своего тот, кто работает с душевным спокойствием и ставя перед собой великие цели».

И Том, улыбаясь, выпустил еще одну пулю.

Они и в самом деле верили, что он стреляет по-настоящему и желает им смерти. Вот ведь как мало знали его эти мудаки. Том остановился посредине коридора, чтобы перезарядить пистолет.

Мы вели себя так, как можно было предположить. Мы бросались врассыпную, прятались за нашими древесно-стружечными стенками, забивались под столы в конференц-зале, как мишени в тире, и вообще неслись кто куда, спасая свои драгоценные жизни. Амбер Людвиг в серверной услышала вопли из коридора и еще сильнее затряслась и зарыдала. Ларри, исполненный отвращения к себе за тайные мысли и убежденный, что ее рев совершенно беспочвен, оставил Амбер в углу и, подойдя к двери, хотел было открыть ее, но тут же отпрянул. Он не пытался подсесть к Амбер, да она и не позволила бы ему. Вместо этого Ларри занял позицию за одним из металлических стеллажей, который и приготовился обрушить на Тома, если тот войдет в серверную.

Бенни нашел Джима там, где и предполагал, — тот сидел в наушниках и слушал музыку, работая над новым проектом. Они кинулись в направлении, противоположном тому, откуда из невидимых частей хорошо знакомого коридора доносились дикие вопли и жуткие звуки. Они завернули за угол у искусственного дерева рядом с кабинетом Джо Поупа и тут столкнулись с Женевьевой, которая лихорадочно искала Джо с того самого момента, когда зловещее приветствие клоуна заставило ее подойти к дверям Карла, где она услышала, как Том говорит Карлу, что не собирается убивать его. Женевьева поняла, что очевидной целью злодея был Джо, и решила предупредить его. Но когда ее поиски закончилась неудачей, а вокруг стали раздаваться крики, она потеряла голову и теперь, не зная, что делать дальше, плакала.

— Тихо, успокойся, — сказал Женевьеве Бенни.

— Давайте сядем в лифт, — предложил Джим, поскольку они были рядом.

— Нет, нельзя, — ответил Бенни. — Мы должны воспользоваться запасной лестницей.

— Почему?

— Потому что так сказал Майк Борошански.

Они втроем двинулись в направлении другого искусственного дерева и запасной лестницы по этой стороне коридора и почти добежали до кабинета Бенни, находящегося посередине, когда за спиной у них внезапно раздался голос Тома, при звуках которого Джим рухнул на пол.

— «Я признаю тот факт, что наша система торговли в целом…» — прокричал Том, приближаясь к ним твердым, хотя и не особенно быстрым шагом.

— Он меня застрелил! — завопил Джим. — Застрелил!

Бенни затолкал Женевьеву в свой кабинет и пропихнул за стол.

— «…есть система эгоистическая…»

— Больно! — кричал Джим, корчась на спине. — Ой, больно!

Бенни ползком выбрался из двери, ухватил Джима за руку и потащил к себе в кабинет.

— «…порожденная не высокими чувствами, свойственными человеческой природе…»

Громоподобный голос коротышки Тома приближался. Бенни успел затащить Джима в дверь, но прежде Том выстрелил в него еще два раза — один раз в туловище, а другой — в ногу. Скелет с игрушечным пистолетом из кабинета Бенни беспомощно взирал на происходящее.

— Ой, ой! — стонал Джим. Глаза у него были широко открыты и полны страха — как у раненой собаки.

— «…и уж никак не чувствами любви или героизма…»

Бенни остановился, чтобы посмотреть внимательнее.

Это была не кровь. Это была…

— «…это система, построенная на недоверии…»

Бенни поднялся и вышел в коридор.

— Том, — спросил он, — это что — шарики от пейнтбола?

— «…на получении, а не предоставлении выгоды», — заключил Том, стоя в двух футах от Бенни и прицеливаясь ему в грудь.

В этот самый момент Линн и Джо вышли из лифта и резко остановились перед кабинетом Джо, глядя вдоль коридора.

Увидев клоуна, Линн закричала:

— Что происходит? Эй, какого черта вы там делаете?

Том развернулся лицом к ним.

— Джо, — сказал он, опустив пистолет. — Я пришел пригласить вас на обед.

Но было уже слишком поздно. Энди Смиджек без рубашки с криком выскочил из-за другого угла и понесся по коридору — его огромные груди и белый, как у дельфина, живот подпрыги вали на бегу, он перепрыгнул через Джима, миновал отскочившего в сторону Бенни и со всей своей разрушительной жестокостью обрушился на маленькую фигурку Тома в нелепых одеяниях. Оба они врезались в стену, отскочили от нее, а потом жестко, почти беззвучно приземлились на ковер. Смиджек, оказавшись наверху и прижав Тома к полу слоновьим телом, принялся молотить его по бокам и голове, пока Джо и Бенни не пресекли его решимость прикончить бедолагу громадными, перепачканными краской кулаками. А потом коридор наводнили полицейские.

 

4

Американская мечта и почему мы заслужили ее — Кто должен умереть — «Гарбедиан и сын» — Бесполезный хлам — Конец эпохи — Мы побуждаем Бенни сказать — Обманутый Роланд — Записка Джиму — «Округ Кук» — Джо и где он находится («там, высоко») — Влюбленный Том — Посещение больницы — Неоригинальные идеи — Уходы

Мы оклемались. Или ушли в отгул. Или взяли отпуск. В течение двух или трех недель наступили нелегкие времена, когда мы противились желанию воспроизвести случившееся. У каждого имелась своя версия. Противоречивые сведения никогда не преуменьшались — они всегда только обогащали друг друга. Размеры, до которых мы раздували это происшествие, не отвечали реальности, потому что никто ведь не умер, но мы говорили о случившемся так, будто вымышленная смерть мало чем отличается от настоящей. Мы оставались после работы, чтобы обсудить это происшествие, мы брали выходные или уходили в отгулы.

Одна тетка из вспомогательной службы подала на нас в суд, обвинив в халатности. Весьма неприятное происшествие, потому что нам по-прежнему приходилось работать с ней. Она продолжала приходить к нам, чтобы взять воды или воспользоваться микроволновкой, давая нам таким образом понять — в этом нет ничего личного. Она подала в суд и на владельцев здания, а также на Тома Моту и изготовителей пейнтбольных пистолетов. Когда началась стрельба, она находилась за пределами здания, к тому же в двух кварталах от него, но с какой это стати мы брали на себя право определять степень ущерба, понесенного тем или иным человеком? Пусть это решают присяжные заседатели — такие же, как и мы, граждане. Нас допрашивали под присягой и раньше и, скорее всего, будут допрашивать и насчет этого. А у нас тем временем была возможность совершенствовать наши противоречивые истории и наше неуемное стремление возвращаться к ним.

Бутилированная вода и шиповки не могли конкурировать с проделками Тома Моты. Ничего более увлекательного не происходило с нами с премьерного показа «Клана Сопрано». А до этого вспоминались только импичмент Клинтона и лето Моники. Но все эти события не шли ни в какое сравнение с тем, что случилось с нами. И самое главное, мы могли говорить и говорить, не понеся никаких жертв и не получив долгосрочной психологической травмы, как это было с участниками трагедий в Колумбине или Оклахома-сити. Мы делали вид, будто нам известно кое-что о том, что довелось пережить им. Может, так оно и было на самом деле — кто знает. А может, и нет.

Всю эту и следующую недели мы пытались зарабатывать для компании денежки, но наше истинное занятие состояло в пересказывании произошедшего и размышлениях о последствиях того факта, что все мы еще живы. На наших горизонтах опять появилась Индия. Мы снова задавались вопросом о нашей конечной цели. Идея самопожертвования, невоспетой преданности и благородной смерти снова достигла внутреннего святилища наших душ, где обычно обитали номера банковских счетов и пенсионные планы. Может быть, американская мечта состояла вовсе не в стремлении к богатству и успеху. А может, то была мечта другого народа в каком-то будущем мировом порядке, а мы погрязли в средневековье роскоши и комфорта.

Как могли мы разорвать этот порочный круг, мы — получавшие не по заслугам высокие жалованья, со всех сторон застрахованные, осчастливленные кредитами, мы, не обученные просветленной практике ставить собственные интересы на второе место? Когда Том Мота прицеливался в наши жизни, мы на доли секунды проникались смутной, нездешней, сбивающей с толку мыслью, что, может быть, мы получаем то, что заслужили. К счастью, это чувство скоро прошло, и когда мы поднялись живыми и вернулись за столы, а позднее — в свои мансарды и кондоминиумы, в пригородные просторы, то мы уже испытывали определенную уверенность. Конечно же, мы заслуживаем все то, что имеем, ведь мы долго и упорно трудились, и как только этот сукин сын осмелился сделать вид, что пытается забрать все это у нас? Мы были счастливы жить и наслаждаться всем, что заслужили.

Мы размышляли над тем, кто должен умереть. Кто должен сейчас пребывать в критическом состоянии, кто в устойчивом, а кто — быть парализованным до конца жизни. Если бы Амбер Людвиг была с нами, то она стала бы возражать против таких отвратительных игр, но Амбер поставили диагноз: посттравматический стрессовый синдром и дали время отлежаться. Она уехала к матери в Кливленд, где могла снова наведываться к своим чучелам и размышлять о поведении Ларри в серверной. Остальные из нас тоже не возражали бы против нескольких свободных дней. Но нам дали только вторую половину пятницы, которую мы приняли с радостью, а ведь мы тоже страдали от всякого рода стрессов и множества синдромов и были бы не прочь получить что-нибудь побольше, чем половина дня. Некоторые из нас говорили: вау, полдня пятницы — какая щедрость. Но другие пытались посмотреть на это со своей колокольни. Если начальство не получит новых заказов, то его вздрючат. А кого будет дрючить вздрюченное начальство? Вот и пораскиньте мозгами.

Поэтому в понедельник утром мы поспешили в офис и стали делать вид, что работаем, хотя на самом деле продолжали разговоры, начатые в пятницу после ареста Тома и не прекращавшиеся в течение уик-энда по телефону, за завтраком, с родственниками и журналистами. Самое главное, что мы хотели донести до всех, мораль происшествия и зерно истины, состояло в том, какое же мы испытали облегчение, не умерев на работе. Меньше всего мы хотели отойти в мир иной где-нибудь в проходах между боксами или в дверях кабинетов, в которых проводили наши дни. У Ханка Ниари нашлась цитата, и мы вежливо сказали ему, пусть засунет ее себе в задницу: «Когда за мной придет смерть, пусть она застанет меня за работой». Он сказал, что не помнит, кто это сказал — то ли Овидий, то ли Гораций, а мы сказали, нам до Горация, что там говорил Овидий. И что этот самый Овидий, который нам до Горация, был не прав, когда говорил о смерти и о работе. Мы хотели бы умереть в лодке. Мы хотели бы умереть на острове, или в хижине на склоне горы, или на ферме в десять акров с открытым окном, в которое задувает легкий ветерок.

Карл Гарбедиан, дай ему бог здоровья, подал заяву на увольнение. Если вам требуется знать самый конец истории, достойной каталога «Офис депо», о жизнях, не столь интересных, как рассказ о старике и море или об обитателях морей, разгоняющих ипохондриков с помощью деревянной ноги, то вот вам в заключение: Карл Гарбедиан — единственный из нас, кто покинул рекламный бизнес навсегда. Остальным была недоступна роскошь концовки в духе сценария Дона Блаттнера, герой которого стряхивает с себя хандру, отправляясь в Гималаи на поиски драгоценных камней и гуру. Нам нужно было оплачивать счета и размышлять о своих проблемах. У нас были семьи, которые мы должны кормить, и уик-энды, чтобы отвлекаться от трудов праведных. Нам, как и всем другим, отказывало воображение, нам не хватало дерзновения, а наше неудовлетворенность работой достигла уровня, при котором мы были готовы поднять вверх руки. Ушел один только Карл. И подождите — вы еще узнаете, во что он ввязался.

Он подал заявление в понедельник, после стрельбы, а когда истекли две недели, начал проводить в жизнь бизнес-план с целью создания фирмы по ландшафтной архитектуре. Отвага, которая могла вогнать в краску героя Блаттнера! Но для Карла это в самый раз, решили мы. Если он на самом деле этого хочет. Нужно быть идиотом, чтобы променять чикагский офис с климат-контролем на июльскую жару, но для него — в самый раз.

Мы спросили Карла, что он собирается делать зимой.

«Убирать снег для города» — сказал он.

Мы же сказали, тебе это в самый раз, Карл.

«Господи Иисусе! — подумали мы. — Убирать снег? Сидеть в самосвале в три часа утра, когда метет февральская поземка? А сколько взяток ему придется раздать, чтобы получить от города подряд на уборку снега?»

Мы спросили его, как он собирается назвать свою компанию по ландшафтной архитектуре.

«Гарбедиан и сын», — ответил Карл.

Ты что — не врешь? Неужели его отец собирается участвовать вместе с ним в этой затее?

«Нет-нет, — усмехнулся он. — Это маленький трюк, которому я научился в рекламном бизнесе».

Трюк состоял в подмене понятий. На самом деле если бы все пошло хорошо, то «Гарбедиан и сын» означало, что к тебе утром являются три латиноса и стригут твой газон. Когда мы говорили: «Ты смотри, не упусти — на этих акциях можно здорово заработать», на самом деле мы имели в виду, что от этого говна нужно побыстрей избавляться. «Бесплатно» означало: будь готов снимать последние штаны. Слова и их смысл у нас почти всегда не совпадали. Мы это знали, вы это знали, они это знали, мы все это знали. Единственные слова, которые всегда означали то, что означали: «Мы очень сожалеем о случившемся, но у нас нет другого выхода, кроме как уволить вас».

Они уволили Марсию Двайер. Они пришли за ней еще до того, как люди из обслуживающего персонала успели стереть пятна краски со стен и ковра. Казалось, по логике, следующий — Джим Джеккерс. Ну разве кто-нибудь в здравом уме мог сначала уволить Марсию, а потом Джима? Но по причинам, которые навсегда останутся невыясненными, они почему-то пришли за Марсией.

«Реструктуризация, — сказали они. — В связи с потерей заказчиков».

Сколько раз мы это слышали! Но это ничуть не объясняло, почему Марсия, а не Джим. С таким же успехом мы могли рассуждать о том, как роковые болезни непостижимо и наобум выбирают своих жертв.

Ей дали полчаса на то, чтобы собрать вещи. Часть нового протокола физического удаления бывших работников состояла в том, что сборы происходили под наблюдением Роланда, который стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Они обращались с Марсией, как с обитательницей Джолиетского пенитенциарного центра. Возможно, так оно и должно быть после ареста Тома, но, кроме недовольного взгляда, других опасностей от Марсии не исходило. Неужели Роланду необходимо было стоять вот так, словно чтобы предупредить какое-нибудь ее внезапное движение? Мы своими глазами видели, как этот человек действовал в условиях кризиса. Если бы Марсия вдруг надумала полушутливо замахнуться степлером, то он бы ухватился за свою «моторолу» и забыл, как его зовут. Последнее, что бы он смог, — оказать помощь. А потерпев неудачу, Роланд был способен только сесть и расслабиться.

Марсия пересмотрела все, лежавшее у нее на столе, в тумбочке, на стеллажах, сняла часы, статуэтку, несколько книг. Она вытащила из розетки шнур, обмотала его вокруг радиоприемника, потом сунула все это в коробку. Потом Марсия занялась содержимым ящиков стола, вытаскивая оттуда за раз по одному предмету, разглядывая каждую коробочку спичек, визитку, ленту для волос, упаковку бинта, пузырек из-под аспирина, бутылку с лосьоном, сломанную соломинку, поливитамины, журнал, пилку для ногтей, бутылочку с лаком, бальзам-помаду и капли от кашля, бог его знает сколько времени пролежавшие в ящике. Где всему этому место — в коробке или мусорной корзине? С пробковой доски она сняла приколотые фотографические коллажи, рецепты, купоны, квитанции платежей за коммунальные услуги, памятные записки, мудрые цитаты, поздравительные карточки, корешки билетов и рисунки, сделанные ее рукой и руками профессиональных художников, которыми она восхищалась. Все это она тоже рассортировала — что в корзину, что в коробку. Кабинет Марсии снова обрел безликость: на столе только компьютер и телефон, голые стены, пробковая доска, лишенная каких-либо напоминаний о двух тысячах дней, проведенных с нами. Это была быстрая и бессмысленная метаморфоза, производившая гнетущее впечатление.

В дверях появилась запыхавшаяся Женевьева Латко-Девайн, с пепельно-серым лицом.

— Я только что узнала.

— Роланд, ты мне действуешь на нервы, — сказал Бенни. — Ты что — обязательно должен стоять здесь, как истукан?

— Извини, Бенни, это часть новых правил.

В кабинете царило мрачное и напряженное настроение, пока не появился Джим Джеккерс, который спросил у Марсии, не собирается ли она вернуться, одевшись клоуном, чтобы напугать нас до смерти пейнтбольным пистолетом. В любой другой день Марсия отбрила бы его за милую душу, но сегодня его неадекватность ее уже не трогала. То, что задевало нас, более не задевало Марсию.

— Я целый год была отвратительной сукой, — сказала она, в последний раз садясь в кресло Эрни Кесслера. — Я ненавидела всех. И знаете почему? Потому что считала: они ничуть не лучше и не имеют права оставаться здесь, если меня сократят. Но все это время меня не сокращали. Меня сократили только сегодня. Я думала, забегая вперед, а потому и ненавидела всех. Теперь я могу перестать быть сукой. Знаете, как мне стало хорошо? Ну почему они не сделали этого год назад? — спросила Марсия.

Это была одна из нескольких возможных реакций — линия поведения «я счастлива». Марсия нашла ход, который позволял ей выйти из здания с высоко поднятой головой. У нас не возникло желания раскрывать ей глаза на то, как обстоят дела на самом деле, а потому мы все согласились — это здорово, что теперь она может перестать быть сукой. Если бы при этом присутствовала Амбер, то слез было бы не избежать.

— Вы знаете, — продолжала Марсия, — что с тех пор, как начались сокращения, я ни разу не выпила с удовольствием кофе в кофе-баре? Я все время волновалась — как бы меня не увидел кто-нибудь и не подумал, что я должна работать, а не распивать кофе. Теперь я снова могу с удовольствием выпить чашечку кофе! — воскликнула она.

Пить без удовольствия кофе в кофе-баре было куда лучше, чем вообще не иметь возможности ходить туда. Двадцатью минутами ранее и Марсия сказала бы то же самое. Теперь нас разделяло огромное расстояние. Она свалилась в темную бездну, а остальные из нас все еще стояли на краю и смотрели, как она падает. Скоро мы полностью потеряем ее из виду. Осознавать это нелегко, но что поделаешь — Марсия больше не была одной из нас. Эпоха подходила к концу. Эпоха страха, сарказма, принижений и ругани. Эпоха доносившихся из ее кабинета плохих баллад, исполняемых волосатыми музыкантами из 1980-х. Эпоха оскорблений без зазрения совести, за которыми следовали обильные извинения перед всеми, кроме оскорбленного. Больше нам уже не ждать по утрам Марсию с новой прической. Да и то сказать — попривыкли мы уже к этой прическе.

— Давай я отвезу эти коробки к тебе домой, — предложила Женевьева. — Буду только рада.

Мы подумали, что Женевьева не понимает, о чем говорит. Женевьева с мужем-адвокатом жила в шикарном районе в Линкольн-парке. Она хоть представляла, где находится Бриджпорт? Да и вообще знала ли, что существует Саутсайд?

— Почему тебя? — с чувством попранного достоинства вопросил Бенни у Марсии. — Что за ерунда. Почему не Джима?

— Эй! — с чувством попранного достоинства отозвался Джим.

— Вы помните, на прошлой неделе, — продолжала Марсия с убежденностью, которая могла бы произвести впечатление на самого закоренелого циника, — как я столкнулась с Крисом Йопом в принтерной? А помните, как я дергалась из-за того, что сижу в кресле Тома Моты, а на нем не тот инвентарный номер? Вы, ребята, посоветовали мне тогда поменять кресло Тома на кресло Йопа, которое прежде было креслом Эрни, помните? Потому что уж лучше, если тебя засекут с креслом Эрни, чем с креслом Тома. Вы помните? — спросила она. — Вы понимаете, что мы все просто спятили?

Марсия поднялась с кресла, встала перед частично заполненными коробками и уперла руки в бока, вывернув кисти наружу. Она оглянулась в последний раз — не забыла ли чего; нет, не забыла.

— Ну, все, — сказала она.

— Вы готовы? — спросил Роланд.

Марсия даже не взглянула на него. Она и на нас не посмотрела. Она глядела мимо нас на пыльные поверхности, где только что находились ее вещи, на голые стены, в которых она провела шесть лет, зарабатывая хлеб насущный. И все? Неужели не будет никаких проводов, кроме помощи Роланда, который поможет ей вынести коробки?

— Я помогу тебе с коробками, — вызвался Бенни.

— Знаете что? — сказала Марсия. — Подождите.

Она снова открыла коробки и минуту, а то и две разглядывала содержимое каждой.

— Не нужен мне этот хлам, — заявила она наконец. — Посмотрите-ка. Это что?

Она вытащила из коробки дешевенькую литую статуэтку — копию статуи Свободы. Потом извлекла оттуда книжку, озаглавленную «50 советов маркетологу по прямым рассылкам».

— Роланд, — велела она, — выкиньте, пожалуйста, эти коробки.

— Постой. Погоди, — пробормотал Бенни.

— Вам что — это не нужно? — спросил Роланд.

— Марсия, — мягко сказала Женевьева.

— Это называется «бесполезный хлам», Роланд, — пояснил Бенни. — И конечно, он ей нужен.

Выкидывать свой бесполезный хлам было чистым безумием. Ты с ним приходил, ты с ним уходил — таков порядок вещей. Чем ты заставишь свой новый кабинет, если у тебя нет бесполезного хлама? Мы помнили старину Брицца с его коробкой бесполезного хлама, как он перекидывал коробку с руки на руку, разговаривая с ребятами из персонала. Правда, у Брицца уже не случилось никакого нового кабинета. Его бесполезный хлам и в самом деле оказался бесполезен. У него были все основания оставить свой бесполезный хлам. Но это единичный случай. Взвесив все «за» и «против», лучше было взять его с собой.

— Марсия, возьми его с собой, — попросил Бенни.

— Я с удовольствием привезу это тебе сегодня вечером, — повторила Женевьева.

— Но мне ничего этого не надо, — возразила Марсия.

Так мы учились сочувствовать им. До их увольнения они были известны нам своими нервными тиками, нытьем, дешевыми предпочтениями, и всего днем ранее мы полагали, что если бы все это внезапно исчезло, то оно и к лучшему. А потом мы видели, как они несут свой бесполезный хлам к лифту, и они снова вызывали у нас жалость и превращались в людей.

Но Марсия отказалась брать его с собой и после объятий и слов прощания направилась к лифтам в сопровождении Роланда, неся одну только сумочку из джинсовой ткани, которая служила ей кошельком. Она, вероятно, не успела даже доехать до первого этажа, как Джим Джеккерс вернулся в ее кабинет и принялся рыться в оставленном бесполезном хламе.

Никто не верил, что Бенни позволит Марсии уйти вот так, не признавшись в своих чувствах. Он поклялся себе, что сделает это, и глупейшим образом известил о клятве остальных, но каждый раз, когда наступал подходящий момент, Бенни находил для себя новую отговорку. В понедельник после проказ Тома он был слишком занят и никак не мог выкроить время — собирал противоречивые версии случившегося и предлагал собственную. Это продолжалось и во вторник, а в среду он заявил, что слишком занят — работает над новым проектом. В четверг Джо сообщил нам, что Линн легла в больницу, и мы открыли дискуссию — нужно ли нам навестить ее. Но вот наступила пятница, и внезапно выяснилось, что Марсия уходит от нас навсегда, а Бенни так ничего ей и не сказал. Мы не могли понять, как это он совмещает в себе качества самоуверенного и деятельного сочинителя историй и застенчивого влюбленного. Джим вышел из кабинета Марсии с сувениром — копией статуи Свободы, которой она пренебрегла, стаканом и номером «Вог».

— Бенни, — провозгласил он, — ты что, так ее и отпустишь, ничего не сказав?

Так случалось каждый раз. Может, у кого-то были вполне обоснованные претензии, которые стоило высказать. Может быть, у кого-то имелся комплимент, который не следовало утаивать. Никто ничего такого не говорил. Ну, пока и не пропадай, обычно этим мы и ограничивались. Береги себя, удачи тебе. Мы ни слова не говорили о привязанности, уважении, восхищении. Но мы и не говорили: смотри, чтобы тебе на выходе не попало дверью по жопе.

— Но она ведь завтра приедет, чтобы вместе с нами навестить Линн? — спросил Бенни. — Так что я увижу ее завтра. Вот тогда и скажу. О чем тут говорить?

Но суббота наступила и миновала, мы навестили Линн, а он так ничего и не сказал. В следующий понедельник Марсия появилась внизу, якобы для того, чтобы взять страницу из книги Тома Моты.

На вахте внизу стоял Роланд, который не хотел пропускать ее внутрь даже в качестве посетителя.

— Извините, — сказал он, — после того происшествия мы не можем допускать уволенных работников в здание. Вам даже в вестибюле быть не разрешается.

Марсия убедила его позвонить Бенни.

— Пропусти ее сюда! — закричал в телефон Бенни. — Ты что — спятил?

— Я не могу это сделать, Бенни, — убитым голосом ответил Роланд, поглядывая на поедающую его глазами Марсию. — Это нарушение новых правил.

— Тогда скажи ей — пусть подождет, — попросил Бенни, вставая. — Я к ней спущусь.

Он попытался пригладить жесткие, как проволока, волосы, глядя в мутноватую латунную отделку лифта. Спустившись вниз, он подобрал живот и вышел вместе с несколькими другими служащими. Было время обеда. Люди входили и выходили во вращающиеся двери.

— Она что — похожа на террористку? — спросил Бенни, подходя к Роланду.

— Таковы новые правила, Бенни!

— Не надо его ругать, — вступила Марсия. — Он всего лишь исполняет свои обязанности.

— А ты чего пришла? — спросил Бенни.

Она сказала, что вернулась, чтобы разобрать кресло Криса Йопа, на котором прежде сидел Эрни Кесслер, чтобы по частям выкинуть его в озеро.

— Нет проблем, — ухмыльнулся Бенни. — Давай выйдем — поговорим.

Вот поэтому-то мы, направляясь на обед, видели, как они разговаривают, стоя около здания. Этот час мы провели в догадках — зачем вернулась Марсия и что это они там обсуждают. Может быть, он ей нравился. Может быть, Роланд на вахте задавал себе те же вопросы, поскольку, хотя Бенни и отругал его за то, что он, руководствуясь новыми правилами, не пропустил Марсию, мы знали: эти двое — друзья и Бенни посвятил Роланда, как он посвятил и всех нас, в тайну своей безумной любви до гробовой доски.

«И что же ты собираешься с этим делать, Бенни?» — спрашивал Роланд.

«Я ей все скажу, — заявил Бенни после эскапады Тома. — Я себе это пообещал и теперь непременно сделаю».

Возможно, именно это теперь и происходит вот здесь, у здания, подумал Роланд и возвратился к своей бумажной работе, которой у него, слава богу, было немного. Когда десять минут спустя он снова поднял голову посмотреть, как там идут дела, — Бенни и Марсии уже след простыл.

Роланд вроде бы смотрел прямо на них, когда они проходили через двери, но они спрятались в группе возвращающихся с обеда юристов, чья фирма размещалась ниже нас, и он, решив, что все в порядке, отвел взгляд. Они свободно прошли в здание и, выйдя из лифта на шестидесятом, вместе направились в бокс Джима.

Марсия хотела услышать от Бенни заверения в том, что Джима там нет. Бенни объяснил, что послал Джима за сэндвичами в забегаловку, где всегда сумасшедшие очереди.

— Даю гарантию, — сказал Бенни. — Джим еще часа два там будет болтаться.

— Если ты только кому-нибудь об этом скажешь… — проговорила Марсия таким знакомым ему брюзгливым задиристым голосом. Как он любил этот ее тон!

Они прошли в бокс Джима, и Марсия засунула конверт вертикально между двумя рядами клавиш на его клавиатуре и только потом увидела сувенир, который приобрела во время посещения статуи Свободы.

— Эй, а она что здесь делает? — спросила она. Потом она увидела, что Джим прикарманил и ее бокал со значком «Файтинг Иллини», несколько журналов, ее брелок со знаком скорпиона. После первого акта мародерства он вернулся еще раз. — Какого черта?!

— Что ж поделаешь? — смущенно сказал Бенни, — Ты ведь их оставила.

Вещи Марсии оказались не только у Джима. Если бы она заглянула и на другие рабочие места, то обнаружила бы, что мы поделили ее вещички между собой и разнесли по офису. Единственное, чего мы не взяли, так это неиспользованные тампоны и учебники по маркетингу. Не прошло и двух часов после ухода Марсии, как ее коробки опустели. Дон Блаттнер взял радиоприемник. Карен Ву утащила подставки для книг. Какой-то невидимка спер кресло Криса Йопа, которое раньше принадлежало Эрни, которое Марсия подменила креслом Тома Моты, которое Крис Йоп выкинул в озеро. Теперь бремя владения не теми инвентарными номерами, правда, вкупе с удовольствием от эргономического шедевра, нес кто-то другой.

— Мне больше не хочется отдавать это ему, — сказала Марсия, протягивая руку к конверту.

— Не делай этого, — попросил Бенни.

Она оставила конверт на месте.

Те из нас, кто в тот день не уходил на обед, видели, как они разговаривают у лифтов. Это видели большинство из нас, потому что мы работали не покладая рук, стремясь получить новые заказы. Мы задавали себе такие же вопросы, как и те, кто ушел обедать. После того как Марсия, неотличимая от нас, на обратном пути выйдя из битком набитого лифта, проскользнула мимо Роланда, мы все заявились в кабинет Бенни и спросили, о чем они там разговаривали. Он отказался говорить.

«Не берите в голову», — сказал он, с порога отбривая нас.

Из этого мы могли сделать только один вывод: нас ждут плохие новости. Чтобы такой разговорчивый тип, как Бенни Шассбургер, ограничился ответом: «Не берите в голову»? Конечно же, его отвергли — тут и двух мнений быть не могло. Мы спросили его во второй и в третий раз. Мы пришли через пятнадцать минут и задали тот же вопрос, но иными словами. Мы отправили ему е-мейл.

Он ответил: «Не берите в голову».

Не желая быть назойливыми, мы от него отстали.

Джим, сначала занеся Бенни его сэндвич, вернулся в свой бокс и с недоумением уставился на конверт, воткнутый в клавиатуру. На наружной стороне дешевенькой открытки красовался значок, свидетельствующий о том, что она изготовлена из макулатуры, — жирная морда гончей с тяжелыми ушами покоится на паре скрещенных лап, обрюзгшее, обросшее шерстью тело на синем фоне. Над ее склоненной скорбной головой заключенная в облачко мысль: «Отчего я безутешна?» — многоточие. А внутри: «Оттого, что грешна». Никакой записки, никаких неуважительных замечаний. Только ее имя, чтобы он знал, кто это оставил: Марсия. Написано оно было небрежным росчерком. Джим приколол открытку к мебельной стенке.

Тома поместили в центральный изолятор временного содержания неподалеку от здания городского суда. На первичных слушаниях судья назначил залог в двадцать тысяч долларов, и некоторые из нас решили, что это многовато, хотя другие сочли, что маловато. В конечном итоге это не имело значения, потому что вносить залог за него никто не собирался, а сам он не хотел расставаться с незначительными сбережениями, остававшимися от продажи напервилльского дома. По крайней мере, так он сказал Джо Поупу, который зашел навестить его. Том действовал, руководствуясь своеобразными и упрямыми соображениями, но даже он должен был понимать, что судебные издержки, оплата адвокатов и штрафы, которые ему придется выложить за его небольшую шутку, оставят его совсем на мели. На его решение остаться в тюремной камере повлиял, вероятно, тот факт, что его задержали в пятницу, а внеся залог, он не получил бы ничего, кроме еще одного бесцельного уик-энда, который нужно было как-то прожить — напиться, нарушать покой соседей и составлять е-мейлы людям, которые никогда ему не отвечали. Поэтому Том решил остаться, получить пару раз горячую еду за счет штата, пока дело не примут к слушанию и ему не предъявят обвинения по пяти статьям, включая нападение без отягчающих обстоятельств, уничтожение частной собственности и нарушение права владения.

Узнав, что его навестил Джо Поуп, мы не поверили своим ушам. Мы были удивлены, смущены, рассержены, испуганы, ошарашены и сгорали от любопытства. Нам пришлось напрячься изо всех сил, чтобы не отринуть этот слух как нелепую выдумку. Так нет, это оказалось правдой — Джо сам признался, прежде чем начать совещание в Мичиган-рум. Мы собрались там, чтобы обсудить детали проекта по кофеинизированной бутилированной воде, и все опасались, что нам придется задержаться. Сравнивать различные предложения и пытаться заполучить новые заказы — было выше наших сил. Разговаривая о чем-то еще, кроме работы, мы рисковали затянуть совещание, но мы ничего не могли с собой поделать, и кто-то спросил у вошедшего в комнату Джо, правду ли говорят. Уж не стал ли он тюремной женой Тома Моты?

Джо улыбнулся. Он положил кожаный ежедневник и поставил кресло во главе стола.

— Нет, серьезно, — настаивал Бенни, — Вы и правда были у него?

— Был.

— Зачем?

Джо опустился в кресло.

— Мне было любопытно, — сказал он.

— Что именно любопытно?

Джо оглядел комнату. Мы хранили молчание.

— Вы помните, что он сказал мне? — спросил он нас. — Том стоял в коридоре с пистолетом, и я ведь тогда не знал, что это игрушечный пистолет. И он сказал — помните, что он сказал? Он сказал: «Джо, я пришел пригласить вас на обед».

Некоторые из нас вспомнили, как Том говорил это, а некоторые из нас впервые слышали. Ярче всего мы запомнили, что Том нес какую-то бредятину, когда разворачивался, целился и стрелял — сумасшедший вздор, который свидетельствовал о том, что мы оказались в руках психа.

— Нет, после всего этого, — сказал Джо, — Последнее, перед тем как Энди сбил его с ног.

— Что-то я не помню, чтобы он приглашал вас на обед, — пожал плечами Ларри Новотны.

Карен пришлось напомнить Ларри, что в это время он сидел в серверной, со страху забившись туда вместе с Амбер.

Том, если верить Джо, сказал это таким спокойным и обыденным тоном, что эти слова шокировали не меньше, чем его присутствие в здании. Вернее, шокировало несовпадение того, что он говорил («Я пришел пригласить вас на обед»), и того, что делал — вырядившись клоуном палил из пистолета. Вот что было таким необычным. Что это значило? — спрашивал себя Джо. Собирался ли Том на самом деле его убить и таким хитрым способом пытался сообщить об этом? Если да, то почему, говоря это, он опустил пистолет? Джо ведь еще не знал, что в руке у Тома пейнтбольный пистолет. Когда это выяснилось, то возникло ощущение, что Том, может быть, и вправду пришел пригласить его на обед.

— И куда, по-вашему, он хотел вас пригласить? — спросил Джим Джеккерс.

— В кафе «Шервин-Уильямс», — саркастически вставил Бенни.

— Джим, — Карен, сидевшая напротив него за столом, тряхнула головой, — куда он собирался его пригласить, не имеет никакого значения.

— После того как Тома арестовали, ко мне пришел Карл и показал е-мейл, присланный ему Томом. В нем говорилось, что этим днем Том заскочит в офис, потому что хочет поговорить со мной. Я пошел к нему, потому что мне было любопытно. О чем он хотел со мной говорить?

— И о чем же?

— О Ральфе Уолдо Эмерсоне, — ответил Джо.

— О Ральфе Уолдо Эмерсоне?

— Это тот самый, что на озере? — спросил Джим.

— Ты говоришь о Генри Дэвиде Торо, — сказал Ханк.

— Джим, возможно, думает о бадвайзерских лягушках, — ухмыльнулась Карен.

Мы вспомнили книгу, которую купил Том для Карла Гарбедиана, и что он сказал Бенни в день, когда его уволили. Том Мота, леди и джентльмены, — алкоголик, помешавшийся на мартини, психованный сочинитель е-мейлов, время от времени орудовавший алюминиевой битой, большой любитель садовой архитектуры, пейнтбольный террорист и доморощенный знаток и исследователь Эмерсона. Пока он был с нами, нас раздражала его дурацкая привычка пришпиливать к стене всякие афоризмы. Мы не выносили людей, цитирующих всякую дребедень со своих пробковых досок. Единственный, кто мог безнаказанно забрасывать нас цитатами, — это Ханк Ниари, потому что в его цитатах было мало смысла, и мы знали, что их нужно как-то переиначить, чтобы разобраться, что к чему. Цитаты, которые пытались нас. поучать или исправлять, вроде излюбленных Томом, — мы такого не любили. А Томовы изречения особенно выводили нас из себя, потому что в его попытках учить нас жить содержалась глубокая ирония — уж чья бы корова мычала. Нужно было знать Тома — полный неудачник! Мы никогда не позволяли его цитатам долго торчать на доске. Проходило несколько дней, прежде чем Том замечал пропажу, и тогда на свой неподражаемый и красноречивый манер спрашивал: «Какая сука тырит мои цитаты?»

Их с Джо посадили в маленькую комнату без окон. Он ждал чего-то другого — кабинки, пуленепробиваемого стекла, пары красных телефонов. Но, по словам Джо, это оказалась комната, не больше среднего кабинета на шестидесятом. Невозможно представить, что их невероятный разговор происходил там, где всегда происходили наши разговоры, только на сей раз дверь заперли, и у Тома не было кнопок, чтобы пришпиливать свои смешные и прочувствованные цитаты. Когда Тома ввели два охранника, Джо сидел за столом. Том был в наручниках и оранжевом спортивном костюме с надписью на спине и груди «ОКРУГ КУК». Охранники сказали, что у них есть пятнадцать минут.

— Как тут с вами обходятся, Том?

— Как там эти мудаки? — спросил Том. — Приходят в себя?

Джо в нескольких словах рассказал о том, что произошло после ареста Тома. А Том сказал, он рад, что в пятницу на вторую половину дня нас отпустили по домам. Они поговорили о ситуации, в которой оказался Том, о перспективах, обещанных ему адвокатами, если он признает вину и покается. Потом Джо спросил, что Том хотел спросить у него.

— Я его спросил: «О чем вы хотели поговорить со мной, Том?» — рассказывал Джо. — И в конечном итоге он признался, что это он написал фломастером у меня на стене: «ПИДАР».

— Не может быть, — сказал Бенни.

— Я думал, это вы сами себе написали, — ляпнул Джим Джеккерс.

— Нет.

— Джим, да подумай ты своей головой, — раздраженно выпалила Карен. — Зачем бы Джо стал делать это в своем собственном кабинете? Бог ты мой!

— Я сто раз задавал ему это вопрос, Джо, — продолжал Бенни. — Я ему говорил, Том, старина, ну скажи ты мне правду. И он каждый раз утверждал, что не имеет к этому никакого отношения.

Том попытался объяснить.

«Я не желал приспосабливаться, — объяснил он Джо. — Если кто-нибудь говорил какую-то глупость, то все ухмылялись, делали дурацкие лица и покачивали головами. А я нет — я им говорил, что это глупость. Все слушали одну и ту же идиотскую радиостанцию. В жопу эту станцию. Я оставался после работы, обходил все столы и переводил верньеры. Я носил три тенниски одну на другой в течение месяца, потому что не хотел, чтобы из меня делали дурака, и хотел, чтобы люди об этом знали. Все это я прочел у Эмерсона. Приспосабливаться — значит терять душу. А потому, как только мне представлялась такая возможность, я говорил, я убеждал их послать вас в жопу, и в конечном итоге за это меня и уволили, но я думал, что Ральф Уолдо Эмерсон гордился бы Томом Мотой».

Со своего места за столом заговорила Женевьева.

— Так он доволен собой?

— Нет, он не доволен собой. Дайте я закончу.

«Но вот чего я долгое время не понимал, Джо, — продолжал Том, — так это того, как низко я пал. — Джо продемонстрировал, что имел в виду Том. Том вдруг загремел наручниками, сначала подняв, а потом опустив руки к самой столешнице. — Ниже плинтуса. Я негодовал по любому поводу. По поводу задницы, в которой оказался. По поводу жалованья, которого вечно не хватало. По поводу людей. Меня все выводило из себя. Я совал нос в чужие дела. Если кого можно было оскорбить, то я непременно это делал. Если я мог кого-то унизить, то не упускал случая. Я написал фломастером “ПИДАР” у вас на стене. Я думал, я делаю это, потому что не желаю приспосабливаться. Если им не нравится — пусть меня увольняют, потому что я не могу жить, как все остальные. Но тут вошли вы, Джо, увидели, что я написал, и что вы сделали? Вы помните?»

— Точно я не помнил, — сказал нам Джо, — Я помню, что вызвал Майка Борошански и сказал, что кто-то нахулиганил в моем кабинете. Но Том имел в виду другое. После всего этого, сказал он. После вызова Майка и всего остального. Помню ли я, что сделал потом? И я ему сказал, что точно не помню.

«Вы так это и оставили на стене, — произнес Том. — Так и оставили. Ребята из обслуживающего персонала, офис-менеджер — кто знает, чем там были заняты все эти мудаки, но наверняка чем-то хер знает каким важным, потому что только на следующий день — неужели вы не помните? — они занялись вашей стеной и стерли надпись».

Мы спросили Джо, так ли оно было на самом деле. Неужели надпись стерли только на следующий день?

— Может быть, — ответил он, — Помню, сделали они это не сразу. Но откровенно говоря, тут я исхожу из того, что сказал мне Том.

«Я вам говорю, — продолжал Том, — только на следующий день. Каждый раз, когда я проходил мимо, я первым делом смотрел на вас. Я думал, вы начнете возбухать, кричать кому-нибудь в телефон, почему, мол, до сих пор еще не убрали. А что же на самом деле? Вы работали. Вы были… Я не знаю что. Будь я на вашем месте, я бы каждые пять минут орал в трубку, пока эти суки не пришли с ведром краски и не закрасили это к херам, потому что кому может понравиться, если его называют пидаром? Но вы — вам было все равно. Я не мог вас оскорбить. Потому что вы высоко, Джо».

Джо снова показал нам, что имелось в виду. Том поднял одну из скованных рук, насколько это было возможно, чтобы продемонстрировать, как высоко находился Джо. У второй руки не оказалось иного выбора — только подниматься вместе с первой.

«Я-то думал, что это я там наверху, ан нет, все это время я был тут внизу, вместе со всеми остальными — суетился, крутился, болтал, врал, вертелся, доводил себя до исступления. Я делал все то, что делали и они, только на свой собственный лад. Но вы, — сказал Том, — вы стоите там, высоко, Джо. Вы стоите высоко».

Его рука обозначила место Джо с таким пылом, что вторая рука дернулась вверх-вниз.

— Я попытался объяснить ему, что на самом деле это может быть и не так, — рассказывал Джо. — Что бы он ни говорил, я ведь вполне мог находиться вон там. — Он нагнулся под стол, чтобы рукой прикоснуться к полу. — Но он так для себя решил. Я был там, наверху. — Джо занес руку высоко наверх.

«Я думал, что живу правильно, — не мог успокоиться Том. — Я думал, что это я посылаю в жопу все убожество офисного бытия. Никто не мог противиться приспособленчеству в офисной атмосфере, это удалось одному только мне. Я взял себе за правило — каждый день демонстрировать всем, насколько я не похож на остальных. Я доказывал, что я лучше, умнее, остроумнее. А потом увидел, как вы сидите, не обращая внимания на этого “ПИДАРА” на стене… работаете… тихо-мирно… и тогда я понял, что это вы, а не я. Я думал, что это из-за вашего высокомерия. Но потом я понял, что высокомерие тут ни при чем. Это был ваш характер. И я ненавидел вас за это. У вас оно было, а у меня — нет, и я ненавидел вас».

Мы спросили Джо, так ли тихо-мирно он себя чувствовал в тот день, когда обнаружил этого «ПИДАРА» на стене.

— Тихо-мирно? — переспросил Джо. — Не уверен, что это подходящие слова. Том думает, что знает меня, хотя на самом деле нет. И я попытался ему объяснить. Я ему сказал: «Том, вы понятия не имеете, что я чувствовал, увидев это хулиганство у себя в кабинете. Может, я был огорчен. Может, я хотел покончить с собой. Может, я заперся в туалете и рыдал там. Не думайте, что вы знаете». Но он ничего не хотел слушать.

— Вы что — рыдали, Джо? — спросил Джим.

— Джим, он ведь все равно нам не скажет, если и рыдал, — вздохнула Карен.

— Не рыдал, — вздохнул Джо.

«Я знаю, что вы не рыдали, Джо, — сказал Том. — Потому что вас это ничуть не задело. И мне ничего не оставалось, как проникнуться к вам уважением, хотя я вас ненавидел. Я продолжал вас ненавидеть и в тот день, когда мне указали на дверь, и, возможно, на следующий день тоже. Но на третий день все это прошло, все… раз и нет, не знаю почему. Возможно потому, что я больше там не работал. Я вдруг отошел от этого. И теперь я не испытывал к вам ничего, кроме восхищения. Больше чем восхищение. Это была любовь…»

Мы не понимали, какая-то нелепица, мы чуть не лопнули от смеха.

— Не смейтесь, — строго сказал Джо. — Вы хотели выслушать, так дайте мне договорить.

За столом снова воцарилась тишина.

«Я хотел вам набить морду, — продолжал держать речь Том, — Я вас видеть не мог. Я хотел извиниться за это. Вот почему я хотел пригласить вас на обед. Я правда хотел пригласить вас на обед. Но как красноречиво заметил этот хер: “Характер учит сильнее нашего желания”. И я даже сам не успел понять, как этот план с пейнтбольным пистолетом родился у меня в голове, а уж потом никак не мог остановиться».

В это время в комнату вошли два охранника и сказали, что время свидания истекло. Джо посмотрел на часы и не поверил, что прошло пятнадцать минут. Он встал, но охранники тут же сказали, чтобы он сел.

— Там у них целая специальная процедура, — объяснил нам Джо. — Тома выводил первый охранник, а меня — второй. Я должен был сидеть, пока Тома не уведут.

«Спасибо, что пришли, Джо, — сказал Том, когда к нему подошел охранник и взял его за предплечье. — Я вам благодарен».

«Могу я что-нибудь для вас сделать, Том?»

«Да». Том резко поднял руки. «Оставайся всегда там, наверху, мудила», — сказал он.

Охранник тут же отреагировал, и Тому пришлось снова опустить руки.

После этого Джо начал раздавать нам распечатки.

— Как я уже говорил, — добавил он, не глядя на нас. — Том Мота думает, что знает меня, но это не так. Не совсем так.

Мы все взяли по распечатке.

— Ну, значит, так. — Джо выпрямился в кресле, и совещание началось.

Наше посещение больницы продолжалось около двадцати минут. Ладони у нас потели, мы все косили глаза вбок и страдали от невыносимых пауз в разговоре. С момента нашего появления в палате воцарилась атмосфера неловкости. Она полусидела на больничной кровати, утопая в голубом хлопчатобумажном халате, на ее тоненьком, как у ребенка, запястье виднелся личный пластиковый браслет. Все прекрасно знали, что Линн Мейсон физически — маленькая женщина, которая лишь в нашем воображении приобретала гигантские, невообразимые размеры. Теперь она казалась еще меньше среди всех этих одеял и подушек, на больничной кровати, а ее рук, обнаженных до самых плеч, мы никогда прежде не видели — они были тоненькие и хрупкие, как у маленькой девочки.

С умирающими у нас не было ничего общего, и мы никогда не знали, что им полагается говорить. Наше присутствие здесь, казалось, чревато подспудным оскорблением, чем-то, что может легко превратиться в жестокий смех, а потому мы осторожно подбирали слова и осторожно перемешались, собравшись вокруг кровати, и старались ограничивать свои шутки и стеб. Нельзя врываться в палату и вести себя как всегда, подбадривая ее громкими голосами, призывая поскорее возвращаться к нам, потому что из произнесенных слов стремительно, как горный поток, вытекала настоящая истина: возможно, она никогда больше не будет одной из нас. Поэтому мы осторожничали, темнили и глотали слова, мямлили, говорили уклончиво и приглушенными голосами, а она все прекрасно понимала.

— Заходите, — сказала Линн, когда мы появились. — Не стесняйтесь. Что это вы там топчетесь?

Мы один за другим вошли к ней. Волосы у нее были связаны сзади в хвост, на лице — никакой косметики, и нигде ни малейшего намека на хотя бы одну пару модельных туфель. Она только что перенесла серьезную операцию и страдала от неустановленных осложнений. И тем не менее из всех присутствующих больше всего энергии генерировала именно она. Линн лежала в отдельной палате размером с ее кабинет, а потому возникало ощущение, будто ты попадаешь в удушающую атмосферу, где тебя ожидают жуткие новости, касающиеся какой-то неисправимой и дорогостоящей ошибки, совершенной нами за счет агентства. Мы поздоровались с ней. Мы принесли ей цветы.

— Вы посмотрите на свои похоронные лица, — ухмыльнулась Линн, глядя в изножье кровати, направо и налево. — По вашим лицам можно подумать, что я уже умерла. Эй, Бенни, вам что, невмоготу было потренироваться перед зеркалом?

Бенни извинился, улыбаясь. Она перевела взгляд на Женевьеву.

— А вы, — сказала она, — вы что, разговаривали с моим доктором, и она сказала вам что-то такое, чего не знаю я?

Женевьева тоже улыбнулась и покачала головой.

— Так, что там у нас следующее? — вопросила Линн. — Чтение Библии?

Мы попытались объяснить, какие двойственные чувства мы испытываем. Мы думали, может, она хочет побыть одна.

— Я хотела бы никогда не переступать порога этого жуткого заведения, — сказала она. — Но уж если я здесь, то совсем неплохо видеть знакомые лица. Если сейчас никто из вас не выкинет какой-нибудь глупости, то я решу, что совсем вас не знаю.

— Я могу изобразить Джеймса Брауна, изображающего Клинта Иствуда, — предложил Бенни. — Хотите посмотреть?

— Не могу себе это представить, — откликнулась Линн.

— Можете верить, можете — нет, но так оно и есть, — вклинился Джим.

Бенни показал пародию на Джеймса Брауна, подражающего Клинту Иствуду, пародию, которую не смог бы описать никто из зрителей, но уже через несколько секунд мы начали смеяться, и это сломало лед.

Мы поговорили о Томе Моте и обо всем случившемся, а Джо рассказал о посещении тюрьмы. Потом мы поговорили об уходе Карла, и это известие удивило Линн.

— Вы от нас уходите, Карл?

— Ухожу.

— Вот замечательная новость, — заявила Линн.

Мы были шокированы, узнав, что она рада уходу Карла, но потом она объяснила свою позицию.

— Рекламный бизнес — это не ваше, — сказала Линн. — Эта работа не делает вас счастливым.

Карл согласился с ней и рассказал о желании открыть фирму «Гарбедиан и сын».

Она сказала то же самое, что и мы:

— Я рада за вас, Карл.

Хотя, может быть, она и подумала: у кого это может возникнуть желание таскать газонокосилку по участку в летнюю жару? Да кто бы не предпочел вместо этого свое кресло в любой день недели? Господи боже мой, наверно думала Линн, чего бы я не отдала, чтобы вернуться на свое кресло!

Скоро мы почувствовали, что Линн стала уставать, и потому сказали, что, пожалуй, пойдем, а она пусть постарается поспать. Но сначала Джим Джеккерс сделан презентацию.

Мы с самого начала считали, что это ужасная идея. Линн не так давно попросила нас поработать над благотворительным проектом по сбору средств для предупреждения рака груди, потому что председатель комитета давно уже доставал ее. На следующий день проект преобразуется из благотворительной кампании по сбору средств в некое публичное заявление, к которому прилагается обескураживающее требование вызвать смех у человека, больного раком. Что произошло с благотворительной кампанией? Что случилось с надоедливым председателем комитета? Об этом ни слова — только Джо Поуп сообщил об изменениях, и все. Мы говорим — ладно, мы на все согласны. Мы садимся за работу. Мы читаем книги. Мы проводим исследования. У нас ни черта не получается. Через одиннадцать часов мы гуськом приходим в кабинет Линн — она, оказывается, напрочь об этом забыла, — и мы возвращаемся к рекламе благотворительного проекта. Потом мы узнаем, что Линн Мейсон таки больна раком, и Джим Джеккерс предлагает вернуться к рекламе, с которой мы так позорно провалились, и показать Линн в больнице, что у нас получилось. Предполагалось, что это взбодрит ее. Все считали, что это ужасная идея.

Но Джим заявил, что у него есть концепция. Мы решили, это означает, что он помирился со своим дядей.

— Нет, эту я сам придумал, — сказал Джим.

Услышав это, мы погрузились в гнетущее состояние.

Джим сам никогда не придумывал концепции, а если и придумывал, то они были хуже, чем у Криса Йопа.

— Да, но эта концепция и в самом деле неплоха, — сказал нам Бенни. — Это даже не концепция — это целая кампания. Он придумал шесть или семь рекламных объявлений. Нам кажется, она получит от них кайф.

Мы попросили его объяснить нам концепцию, но, оказывается, Джим заставил Бенни поклясться, что он будет молчать, пока они не поговорят с Джо.

— Мне бы такого и в голову не пришло, — осторожно высказался Джо. — Чья это идея?

— Джима, — объявил Бенни.

Когда они вернулись после разговора с Джо, мы спросили Бенни, не помирился ли Джим со своим дядюшкой.

— Вы, ребята, меня уже об этом спрашивали, — запротестовал Джим, — и я вам сказал, что я сам придумал.

Он показал нам одно объявление. Мы решили, что оно подражательное, полно заимствований и очень неоригинальное.

— Но в этом-то и весь смысл, — возразил Джим. — Именно это и делает их оригинальными.

Нам пришлось сойтись на том, что мы не сходимся во мнениях.

— Так вот, Джо считает, что их нужно показать Линн.

Мы отправились прямо к Джо и спросили, правда ли он считает, что их следует показать Линн. И как быть с подражательным характером дурной идеи Джима.

— Подражательный характер как раз и делает их забавными, — попытался объяснить Джо. — Если кто их и сможет оценить, так это Линн Мейсон. Они могли бы быть сделаны конкретно для нее.

Мы сочли, что Джо категорически не прав, и стали искать способ, как бы улизнуть до начата презентации.

Но, оказавшись в больничной палате Линн, улизнуть было нелегко, к тому же Джим объявил, что у «нас» для нее презентация. Сама Линн смотрела на него из океана своей кровати с выражением удивления, смешанного со скептицизмом. Мы все задержат дыхание, боясь, как бы с языка Джима во вступлении не сорвалась какая-нибудь глупость. Он напомнил ей о том, как были сформулированы требования к благотворительному проекту — в трудный час предложить пациентке больной раком что-то забавное. Впервые в жизни он не сказал «благодарительный» проект. Говорил он почти без профессионального апломба, что, как это ни странно, означало: ведет он себя, видимо, естественно. Напусти Джим на себя профессиональный вид, и наверняка наговорил бы всякую ерунду.

— Итак, переходим от слов к делу, — сказал он с раздражающей напыщенностью, расстегивая черный портфель и вытаскивая оттуда первое объявление.

У нас не было иного выбора — только стоять и смотреть.

Джим встал в ногах ее кровати и высоко — чтобы всем было видно — поднял объявление. Каждую из шести рекламок наклеили на черную основу с рамкой в два дюйма, что выглядело довольно эффектно.

— Как видите, — начал он, — здесь мы имеем изображение наподобие ламинированных плакатов, что находятся в приемных врачей или гинекологов, — бесцветная женщина, делающая себе проверку на опухоль. Одна рука поднята и согнута в локте, а другой она ощупывает левую грудь.

Кто-то хмыкнул. Джим, явно раздраженный, выдержал паузу.

— Под этой картинкой, — продолжил он, — типичный рекламный текст в духе «за и против». Наша подпись гласит: «Опухоль так мала, что только онколог может сказать наверняка».

Мы наблюдали за реакцией Линн.

— Дайте-ка мне посмотреть поближе, — попросила она.

Джим протянул ей плакат, она взяла, а у нас возникло ощущение, будто мы сидим в ее кабинете в ожидании, когда Линн Мейсон оценит и вынесет суждение и вердикт.

— Забавно, — проговорила Линн.

— Но вы не смеетесь.

— Я никогда не смеюсь, Джим.

Это она правду сказала, она никогда не смеялась. Она только говорила: «забавно» — и это означало, что Линн нравится.

— А вот следующий, — продолжил Джим, вытаскивая из портфеля следующий плакатик и демонстрируя ей. — Вы узнаете этот знаменитый снимок в профиль, — начал он, — мужчина, одетый в одно черное, сжимает подлокотник черного кожаного кресла, а перед ним стоит громкоговоритель, и от звука у парня задуло назад волосы, галстук, бокал мартини и даже абажур торшера, стоящего рядом. Это старая реклама магнитофонных кассет «макселл». Только в нашем случае вместо стереодинамика — изображение громадной груди, появляющееся слева, — мы ее отсканировали из «Плейбоя», у Бенни нашелся. Заголовок гласит: «Ни одна другая болезнь не дает такого высокого процента выздоровления». Слово «макселл» в правом нижнем углу заменено на «маммология», а мелким шрифтом написано: «Вас унесет быстрым выздоровлением». Тут, — подвел итог Джим, — мы имеем и немного юмора, и немного надежды.

— Дайте мне посмотреть, Джим. — Мы следили за ее реакцией, — Мне нравится, — сказала она, постукивая по плакату пальцем.

Такого энтузиазма мы не видели у Линн с того времени, как Джо и Женевьева презентовали своего парнишку Герпеса.

— Теперь следующий. Здесь крупным планом изображен хирург в маске и халате, он держит перед лицом скальпель и хирургические ножницы. Этот образ не вызывает никаких ассоциаций, но в правом верхнем углу мы поместили маленькую петельку «Найк». — Джим указал на петельку, — а внизу знаменитый найковский призыв: «Просто сделай это». Подзаголовок гласит: «Приди на операцию». А текст тут будет примерно такой: «Триатлонисты. Покорители Ла-Манша и Эвереста. По сравнению с женщиной, пришедшей на операцию рака груди, эти клоуны и понятия не имеют, что такое характер и мужество. Поговорите с кем-нибудь из тех, кто заглянул в глаза этому парню. Она знает, что такое тяжелая работа. Она знает вкус победы. Выживем, детка. Просто сделай это».

Было еще несколько плакатов. «У вас рак?» и «Наркоз “Абсолют”», на котором рука с ногтями, длинными и наманикюренными, словно когтями сжимала горлышко полупустой бутылки водки. Джим передал все их Линн, и она внимательно разглядывала каждый, изучала, читала тексты. Дойдя до рекламы с «Абсолютом», Линн загадочно наклонила голову и одарила нас искренней улыбкой.

Она окинула нас взглядом и поблагодарила. Потом Линн спросила, на какого из клиентов мы списали время, работая над нашими шуточными плакатами, а когда мы ответили, то сказала, что правильно, поскольку это не клиент, а настоящий геморрой.

Мы с ней попрощались. Мы пожелали ей скорейшего выздоровления. Выйдя в коридор, мы увидели множество медсестер и медицинского оборудования. Мы сказали, что вроде ей понравилось. Мы спросили Джо, согласен ли он. Мы сказали, что попали в яблочко, верно, Джо? Разве не попали? Мы все вместе пошли по коридору. Мы двигались целой толпой к лифту.

— Вы правда считаете, что ей понравилось? — спросила у Джо Марсия, — Или, по-вашему, она улыбалась из-за того, что они отвратительные?

— Но-но! — воскликнул Джим.

— Извини, Джим, ничего личного. Просто я считаю, что они отвратительные, — повторила она. — Это не твоя вина. Ты сработал лучше, чем кто-либо из нас. Я просто хочу сказать, что задание было невыполнимое.

Мы задумались и остальную часть спуска проехали молча. Кабина остановилась внизу, но дверь открылась не сразу, и вот тут Женевьева нарушила молчание.

— Может, она улыбалась не потому, что ей понравилось, — сказала она. — Может, она улыбалась для нас.

— Потому что это был человеческий жест, — подхватила Марсия.

— А может, — заявил Джим с несвойственной ему убежденностью, — вы, ребята, ни черта не смыслите в рекламе.

Когда несколько недель спустя они выставили Джима Джеккерса, мы сказали, что его приподняли с кресла за среднюю поясную петельку на джинсах и выкинули из здания. Мы сказали, что он перелетал сразу через три лестничных пролета, пока не приземлился, там он огляделся и пощупал лоб — нет ли на нем крови. После этого, сказали мы, он собрал свой бесполезный хлам, который рассыпался повсюду во время его планирования на тротуар. Уж Джим-то был не из тех, кто уходит без коробки.

Когда вслед за этим пришли за Амбер, мы сказали, что ее шарахнули об уличный фонарь рядом со зданием, нимало не заботясь о нерожденном ребенке. Мы только-только вернулись с пятничного (слава богу) обеда, и тут-то ей и преподнесли эту новостишку. А за обедом мы подарили ей всякие вещички для маленького — мягкую сумку, ходунок, — и все это мы вышвырнули следом за ней. Голова у нее кружилась, и она, пытаясь прийти в себя, лежала на влажном цементе под моросящим летним дождиком. Мы сказали, что люди, проходившие мимо, взирали на это зрелище, но не желали ей помочь, и мы представляли себе какого-нибудь бродягу в шапочке «Данкин Донатс», который поднимает ходунок, раскрывает его и катится с ним прочь.

Мы сказали, что Дона Блаттнера зашвырнули головой вперед в окно припаркованного такси с такой силой, что его развернуло на 180 градусов, он пару раз повращал глазами и рухнул между бордюром и машиной. Он застрял вниз головой, похожей на тяжелый арбуз, а всем прохожим казался алкашом, отсыпающимся после запоя. Мы сказали, что диски с фильмами, украшавшие стены его кабинета, были сняты и брошены на манер тарелочек фрисби ему в голову. Большинство из них попали в автомобиль и разбились вдребезги, но некоторые нашли цель, и порезы стали кровоточить. А потом ему в голову запустили еще некоторые киношные сувениры — статуэтки героев, старые номера «Вэнити фейр»; и мы сказали, что Дона увезли городские власти.

Когда их не стало, мы принялись веселиться и развлекаться. Легче их высмеивать, чем хоть секунду ломать голову над тем, как Амбер найдет себе новую работу до рождения маленького или насколько справедливо с их стороны выставить ее, но оставить Ларри. Легче шутить над Джимом, чем сочувствовать ему — ведь он столько времени был для всех мальчиком для битья, что после его ухода у нас не осталось ничего, кроме тошнотворных воспоминаний о нашей жестокости и агрессивности. Никому из нас не хотелось возвращаться к нашим шуткам над ним из боязни, что смех может застрять у нас в глотках.

На самом деле, когда мы узнали, что Джима выставили, мы пришли в его бокс, дрожа от счастья, потому что его выбрали раньше нас. Все, кто в то или иное время плохо отзывался о Джиме, пришли, чтобы принести ему свои соболезнования. Реакция Джима была великодушной и в то же время трогательной. Когда люди, протягивая руки, говорили, как ему сочувствуют, он кивал и улыбался.

«Спасибо», — говорил он так, словно ему сейчас присудили звание лучшего работника месяца.

Он, казалось, наслаждался своим положением, что было странно, правда, позднее все прояснилось — ведь это, наверное, был единственный случай, когда столько народу во всеобщем согласии пришло к нему, чтобы поддержать, а не посмеяться или поиздеваться.

Джим никого не упрекал в лицемерии и не пытался свести счеты. Он упивался вниманием со снисходительностью, которой заслуживал, растянув выделенные ему полчаса до сорока пяти минут, в конце которых Роланд, стоявший у мебельной стенки, как и в случае с Марсией, сказал, что ему пора убираться из здания. И тогда Джим попрощался со всеми в последний раз, пожал несколько рук и ушел со своей коробкой, чтобы больше никогда не вернуться.

С Бенни все было по-другому. Жалованья урезались для всех без исключения. Цены акций находились в свободном падении. Мы вот-вот готовы были проснуться после десятилетия безмятежных снов. Бенни пришлось позвонить отцу, чтобы тот заехал за ним на машине, — у него в кабинете была куча всякого бесполезного хлама.

— Роланд, — сказал он, — присядь. На это потребуется некоторое время.

— Ты же знаешь, Бенни, я должен стоять.

— Что, по их мнению, я могу сделать, Роланд? Заколоть тебя фломастером?

— После того происшествия они не хотят рисковать, — в сотый раз попытался объяснить Роланд. — Мне даже говорить запрещается.

— Спорим, я смогу тебя разговорить.

Скоро Бенни и Роланд спорили о том, сможет ли Бенни разговорить Роланда, но потом Роланд понял, что попался в ловушку, и сказал:

— Пожалуйста, Бенни, я ведь только пытаюсь делать мою работу.

— Да брось ты, старина, — отмахнулся Бенни. — Я думал, мы с тобой — друзья.

— Ты думаешь, мне это легко? — спросил Роланд.

Когда наконец приехал его отец, вещи Бенни спускали втроем на грузовом лифте, причем пришлось совершить четыре рейса. У Бенни было столько хлама в кабинете, что возникало впечатление, будто он переезжает в новую квартиру. Если с уходом Марсии, Амбер и Джима нами овладела печаль, то в последний час Бенни в коридорах воцарился настоящий траур. Кто теперь будет радовать нас своими историями? В чей кабинет он теперь зайдет, чтобы поделиться сокровенной тайной, принести на хвосте слух, повалять дурака? И с кем теперь, когда не стало и Полетт Синглтари, мы будем спорить и соглашаться, что есть один человек, который стоит на голову выше других. Словоохотливость и природная благожелательность — вот в чем была природа определенного героизма, который мы разделяли в те невинные времена, и когда они убрали Бенни, то убрали и нашего героя.

После этого мы погрязли в усиливающихся сварах и спорах. Нет нужды говорить, что заказчик с кофеинизированной водой нашел другого рекламщика, а производитель шиповок в конечном итоге вернулся к старому агентству. Без новых заказов дела пошли еще хуже. Те немногие заказы, что еще оставались, не приносили никакого удовольствия. В течение того лета никто не воспользовался плюсами города или близостью озера, чтобы гулять там во время обеда, потому что мы были одержимы страхом — уж слишком плохо пошли дела, каждый мог стать следующим, и нас, кроме наших сплетен, уже ничего не интересовало.

Разговоры не выходили за пределы наших стен, стен, которые смыкались вокруг нас, и мы уже не замечали ничего, что творится вокруг. Мы знали только одну тему, и она довлела над любым разговором. Мы беспомощно сваливались в нее — так неверные любовники знают только один предмет, так истинные зануды никогда не выходят за пределы своих несчастных судеб. Время было надрывное, недоброжелательное, свирепое, атмосфера отравленная — как в самые мрачные времена, а мы хотели остаться в ней навечно. В последнюю неделю августа 2001 — го и первые десять дней сентября сокращений было больше, чем за несколько предшествовавших месяцев. Но остальные из нас, слава богу, еще держались, ненавидя друг друга с такой силой, какую и не подозревали в себе прежде. А потом мы подошли к концу еще одного яркого и спокойного лета.

 

5

Четыре года спустя — Кто такой Ханк? — День крестного отца — Монтекки и Капулетти — Джим идет на совещание — Нас эти вопросы никогда не волновали — Ханк читает — Усатый Гарри — За Линн, а потом за Тома — Лама-отступник — Прощание

Летом 2005 года Бенни Шассбургер получил е-мейл, отправителя которого никак не мог вспомнить. Имя вроде бы знакомое, он был уверен, что должен его знать, но чем дольше Бенни на него глядел, тем больше недоумевал. Он произнес имя вслух. Над стенкой бокса появилась рыжая патлатая голова его коллеги, тощего надоедливого типа, во все совавшего свой нос.

— Что ты сказал?

Объяснять у Бенни не было сил.

— Я сам с собой говорю, — отговорился он.

Йен ответил, что недавно проводилось исследование и по его результатам выяснилось: если кто-нибудь произносит что-нибудь вслух, а его кто-то спрашивает «Что ты сказал?» и он отвечает, что он просто разговаривал сам с собой, то на самом деле этот человек не с собой разговаривал, а обращался, скорее всего, к кому-то конкретному, хотя и подсознательно. Йен был в курсе всех новейших исследований. Бенни просто изнемогал от усталости.

Откуда мы черпали энергию? Нам приходилось приводить автобиографические справки в соответствие с последними изменениями, снова являться на собеседования, осваивать новые маршруты. Мы расползлись по рекламной отрасли — искали работу в других агентствах, в дизайнерских фирмах и маркетинговых отделах производственных фирм. Наименее удачливые или одаренные из нас отправились в конторы, занимающиеся прямой рассылкой, или обращались в бюро по найму в поисках разовых работ без страховок. Планы этажей, формы столов, имена людей, цвета корпоративных логотипов — все было новым и другим, но песни и пляски оставались теми же.

Мы были рады получить работу. Мы постоянно жаловались на нее. Мы ходили по нашим новым офисам, путаясь в мыслях. Нужно было запомнить столько новых имен и лиц, привыкнуть к новым кофейным чашкам и незнакомым унитазам. Нам нужно было научиться заполнять новые налоговые декларации, и мы никогда не знали, как можно больше сэкономить — то ли поставив нуль, то ли единицу. Конечно, можно обратиться в отдел кадров за помощью, но наши старые кадровики были куда как лучше новых.

Первые две-три недели (а некоторые из нас и того больше — месяц или два) мы проводили в изоляции и безвестности. Обед превращался в невыносимые минуты одиночества. Мучительно и медленно вливались мы в коллектив, мучительно и медленно новые политические реалии начинали доходить до нашего сознания. Кто с кем в контрах и по каким причинам, кто груб, самоуверен, глуп, влиятелен, лжив, приятен, лицемерен, а кто, как ни крути, порядочен — все начинало понемногу проясняться. Но это случалось не за один день. На это требовались недели, на это требовались месяцы, и то, что мы нашли в себе силы начать все сызнова в новых агентствах, было доказательством нашей жизнеспособности. Свидетельством того, что глубоко под всеми нашими жалобами в этой работе существовали какие-то стороны, которые были нам по душе. И подтверждением того, что мы нуждались в деньгах.

— Ты же знаешь, — сказал Бенни в телефон, заглядывая через стенку в соседний бокс, чтобы убедиться, что Йен еще не вернулся, — я человек дружелюбный. Но не знаю, смогу ли я долго это выдержать. Слушай, я тебе говорю, этот тип просто уничтожает мое «я».

Некоторые приспособились лучше других. Начиная все сначала, ты имел некоторую свободу, поскольку никто еще не знал, что ты груб, самоуверен, глуп, влиятелен, лжив, приятен, лицемерен или, как ни крути, порядочен. Ты мог перестроиться. Разве это не было частью американского образа жизни? Проходили несколько блаженных месяцев, когда нечего было откладывать в долгий ящик. Уроки, которые мы усвоили, совершая ошибки в прошлом, позволяли нам поддерживать хорошую форму. Некоторые из нас демонстрировали быстрый рост политической смекалки. Другие не могли понять, что происходит.

— Ведь я был такой общительный — ты же помнишь, — жаловался Бенни. — Люди приходили ко мне в кабинет, а я угощал их всякими историями. За исключением разве что Полетт Синглтари. Меня любили больше всех. Что же произошло?

— Может, ты зайдешь ко мне в кабинет и мы это обсудим? — спросил Джим.

Когда Бенни пришел к Джиму, тот сочинял е-мейл. Судя по выражению лица Джима, от каждого слова этого е-мейла могла зависеть судьба всего агентства. Бенни сел напротив него и стал ждать. Ему не нравилось сидеть по эту сторону стола. Он хотел быть по ту сторону.

— Так вот, слушай, что я тебе скажу, — объявил Джим, закончив. — Ты — следующий в очереди на получение кабинета. Потерпи немного.

— Откуда ты знаешь, что я — следующий?

— Я об этом позабочусь, Бенни, можешь не волноваться. Но ты должен дождаться, чтобы кто-нибудь ушел. Мы ведь не можем выкинуть кого-то из кабинета, который он уже занимает, и отправить в бокс.

— Меня выкидывали из кабинета и отправляли в бокс.

— Ты тогда потерял работу.

— Ну, это подробности, — отмахнулся Бенни. Он откинулся на спинку стула. — Ты пойми меня правильно. Я тебе бесконечно благодарен за то, что ты навел меня на эту работу, нет вопросов. Но маленькое агентство не устраивает меня в том смысле, как оно устраивает тебя. Я не могу все время видеть перед собой одних и тех же тридцать человек. Мне нужно несколько этажей. Я понял это про себя. Я принадлежу к людям, которые могут обитать только в многоэтажных помещениях. И мне необходим кабинет. Я тоскую по моему прежнему кабинету. Я тоскую по людям. Знаешь, по кому я тоскую? Я тебе скажу, по кому я тоскую, — вздохнул он. — Я тоскую по старине Бриццу.

— Как ты можешь скучать по старине Бриццу? Ты его толком-то и не знал. А если ты и скучаешь по нему, — добавил Джим, — то потому, что он был старый и умер, а никто из здешних ничуть на него не похож.

— Джим, ты стал прожженным циником, — заметил Бенни. — Причину этого я вижу в разлагающем влиянии власти. Я скучаю по старине Бриццу, потому что, когда бедняга Брицц откинул коньки, вы, ребятки, отвалили мне по десять баксов с рыла. — Он через стол наклонился к Джиму и, понизив голос, сказал: — Чего мне не хватает, так это «скорбного списка знаменитостей». Да тут мне даже тотализатор по Суперкубку не устроить. Что случаюсь с этими людьми? Я не кликаю мышкой и схожу от этого с ума. Я соскучился по кликанию. Кстати. — Бенни снова откинулся на спинку, — кто такой Ханк Ниари?

Звук этого имени заставил Джима задуматься.

— Ханк Ниари, Ханк Ниари. — Он нахмурил лоб, глядя вдаль и медленно, методически, нараспев повторяя это имя, словно какое-то слово, лишенное всякого смысла. — Ханк. Ханк. Ханк.

— Мы вроде с ним работали, а?

— Ханк Ниари, — повторял Джим. — Ханк Ниари.

— Так мы с ним работали, Джимми?

— Подожди минуточку… — сказал Джим. — Мы с ним работали.

— Ниари, — повторил Бенни, вприщур глядя на Джима. — Ханк Ниари.

— Ханк Ниари, — вздохнул Джим. — Никак не могу вспомнить.

— Ох, голова с дыркой, — вздохнул Бенни, качая головой.

— У меня тоже. Знаешь что? Позвони Марсии. Она наверняка знает.

Бечни покачал головой.

— Сейчас я не могу позвонить Марсии. Она на меня злится.

— С чего это она на тебя злится?

— Джим, у меня есть для тебя история! — воскликнул Бенди. — Это лучшая история из всех, что тебе доводилось слышать. Подожди секунду, я принесу еще кофе.

— Нет, Бенни…

— Что?

— Через десять минут у меня совещание.

— Черт.

— Не переживай, — сказал Джим, видя, что его приятель разочарован. — Десять-то минут у меня все же есть.

— Хорошо, я обойдусь без кофе. Но будь добр, — попросил Бенни, — позволь мне сидеть в твоем кресле, пока я рассказываю.

— Ты серьезно?

Бенни встал. Джим тоже встал, хотя и неохотно, и они поменялись местами. Бенни улыбнулся — теперь он был на той стороне стола. Он мог смотреть в коридор, видеть проходящих людей и приглашать их зайти.

— Майкл, — закричал он в коридор, — Майкл, зайди и послушай, что я расскажу. Это удивительная история. Тебе понравится.

Майкл остановился лишь на секунду и, засунув голову в кабинет Джима, сказал:

— Не могу, я опаздываю с этим информационным письмом.

Он тут же исчез, и Бенни воздел руки, демонстрируя недоумение.

— Ты видел? — спросил он. — Теперь ты понимаешь, о чем я говорю? Эти люди больны.

— Бенни, он опаздывает с письмом.

— Да что такое десять минут, если можно выслушать хорошую историю?!

— Бенни, расскажи свою историю мне.

И тогда Бенни рассказал историю о том, почему Марсия злится на него. Устроившись снова работать на полную ставку, он стал замечать некое явление, которое, казалось, происходило только на работе или, по крайней мере, чаще происходило на работе, чем где-то в других местах. Явление это состояло в следующем: один человек что-то говорил, а тот, кто слушал, абсолютно не имел никакого представления, о чем он или она ведут речь, но, боясь показаться невежливым или, хуже того, невежественным или, напротив, не желая больше тратить попусту время, мог просто кивнуть или рассмеяться на ходу вместо того, чтобы остановиться и спросить, что же тот, другой, имеет в виду. В особенности это было справедливо относительно кухонных разговоров, кухонных сплетен и других видов пустой болтовни. Люди были безразличны к тому, что говорилось, или их мысли занимало другое, или же они давно решили для себя, что все разговоры во время рабочего дня по большей части идиотский треп.

— И вот я подумал, а что, если попробовать? Что, если попробовать вместо ответов, которые я даю в обычной ситуации, отвечать цитатами из «Крестного отца»?

Джим с любопытством спросил:

— Ну и как тебе это удалось?

Бенни объяснил, что он руководствовался простым правилом: с его губ не должно срываться ничего, что прежде уже не было сказано Майклом, Сони, Фредо, Томом Хагеном, самим доном или кем-нибудь из других персонажей фильма. По завершении утреннего совещания, во время которого он не произнес ни слова, когда все уже собирали вещи, Бенни повернулся к Хейди Савока и сказал:

«Я всю жизнь старался не быть беспечным. Женщины и дети могут быть беспечны, но не мужчины».

По выражению лица Хейди можно было понять: она не знает, откуда взялось это замечание, но неприятие сей мудрости оказалось куда сильнее замешательства.

«Бенни, это жуткая половая дискриминация», — заявила она.

Позднее, в тот же день Сет Киган остановился у бокса Бенни, чтобы узнать о каких-то изменениях проекта, над которым они вдвоем работали вот уже несколько недель.

«У тебя есть минутка?» — спросил Сет у Бенни.

Бенни повернулся в кресле.

«Только на сей раз, — произнес он. — Только на сей раз я позволю тебе спросить о моих делах».

«Отлично, — сказал Сет, входя в бокс. — Я вот хотел узнать, что ты думаешь об этих тенях. Если хочешь знать мое мнение, то…»

Бенни, кивая, дал ему сказать все, что тот хотел, и Сет вскоре сам договорился до нужного вывода без всякой помощи со стороны Бенни. Когда он уходил, Бенни подумал, вот ведь черт, и окликнул его.

«Слушай, у моей сестры свадьба», — сердито объявил он.

«Да? — сказал Сет. — Твоя сестра выходит замуж?»

«И когда босс велит мне пристрелить какого-нибудь типа, — продолжил Бенни, — я делаю то, что мне говорят».

Сет уставился на него.

«Отлично», — сказал Сет.

Потом кивнул и вышел.

Во второй половине дня в его бокс зашел Картер Шиллинг, и Бенни никак не думал, что в разговоре с Картером — его неряшливым боссом — ему удастся продолжить начатую игру. У Картера были два вида общения — нудеж и бухтение, и теперь он бухтел, беснуясь из-за глупости клиента, который попросил внести изменения в рекламу. Долгое время от Бенни не требовалось ни слова. Но в какой-то момент Картер посмотрел на него и спросил, согласен ли Бенни, что этот клиент — идиот.

«Я думаю, если бы у нас был военный консильери, — ответил Бенни тихим голосом, — мы бы не оказались в такой заднице».

Картер посмотрел на него и спросил, что это, шифр какой-то?

«Вы хотите сказать, мы здесь допустили ошибку?» — спросил Картер.

— Чем угодно клянусь, Джим, — рассказывал Бенни, — я сделал самую серьезную мину. То есть — ничего, кроме дела. И я посмотрел ему в глаза и сказал:

«Картер, такие вещи неизбежно происходят приблизительно раз в пять лет. Помогает избавиться от дурной крови».

И мы оба одновременно вперились в рекламу, которую клиент раскритиковал в клочья, а он мне сказал: «Да, пожалуй».

Словно то, что я сейчас сказал, имело какой-то смысл.

«Ну, тогда продолжайте и внесите требуемые изменения. Мне это теперь без разницы».

— После этого он пулей вылетел прочь. Это было…

В этот момент их прервал Картер Шиллинг, который собственной персоной заявился в кабинет Джима по пути на совещание.

— Вы не Джим, — занудил он, указывая на Бенни, — Вы — Джим, — объявил он, указывая пальцем на Джима. — Что это у вас за перемены?

— Черт побери, Джим! — воскликнул Бенни, щелкая пальцами на манер посетителя ресторана, подзывающего официанта. — Ты посмотри — он просек!

Не меняя выражения лица, Картер вместо улыбки кивнул. Многие из своих эмоций он выражал с помощью кивка. Он отвернулся от Бенни.

— Вы идете на совещание? — спросил он Джима.

— Как раз собирался.

— Джим, это потрясающе! — воскликнул Бенни, когда Картер вышел.

— Бенни, не говори так с Картером.

— Я скучаю без Джо Поупа, — сказал Бенни.

— Ты так еще и не объяснил, почему Марсия злится на тебя, — напомнил Джим.

Бенни был счастлив продолжить рассказ с того места, где его прервал Картер. Он сказал Джиму, что чем ближе к вечеру, тем труднее оказавылась его задача. Его мозг с запасом цитат из «Крестного отца» перенапрягся, а около трех часов ему с необычной частотой начала звонить Марсия — почти каждые десять минут. Бенни не мог пользоваться телефоном, потому что в этом случае не мог соблюдать правила игры, поэтому он не отвечал на звонки, а только потом выслушивал голосовую почту. Но Марсия не оставляла посланий в голосовой почте.

— Я ведь тебе говорил о ее братьях? — спросил он у Джима.

— Что они на обед едят евреев?

— Ну да, — сказал Бенни. — Даже младший из них — настоящий ходячий лом. Свадьба будет как… как у них там в «Ромео и Джульетте» зовутся эти семьи?

— Монтекки и Капулетти.

— Монтекки и Капулетти, — воскликнул Бенни. — Точно. Откуда ты это знаешь?

— Я прослушал курс лекций по Шекспиру прошлым летом, — пояснил Джим, — Непрерывное продолжение образования.

— Что, правда? — удивился Бенни. — Да, так вот, это будет что-то вроде Монтекки и Капулетти. Только вот у Монтекки не будет шпаг, у них будут дешевые пистолеты, а мы — у нас будет Тора и осколки битого стекла, что удастся подобрать. Вот такое вот кино, — ухмыльнулся он.

Весь день телефон в его кабинете захлебывался, а Бенни никак не мог понять, почему Марсия звонит, но не оставляет посланий. Он ответил на звонок на сотовый после того, как рабочий день закончился и он вышел из здания. Когда Бенни наконец ответил, Марсия билась в истерике. Ее младший брат ввязался в драку — он только еще заканчивал школу, — и его пришлось отвезти в саутсайдскую больницу. Мать Марсии плакала, старшие братья пылали жаждой мести, отец спал после ночной смены, а Марсия пыталась дозвониться до Бенни, чтобы он приехал и помог ей удержать ситуацию на плаву. Бенни понесся в больницу и узнал в регистратуре, в какую палату поместили парня.

— Когда я туда вошел, там никого не было. Позже выяснилось, что они разговаривали с доктором. Я вошел и взглянул на Майка на больничной койке — Джим, на нем живого места не было. Рука сломана, под глазами синяки. Подбородок рассечен. Но парнишка был в сознании. В принципе, не смертельно. И знаешь, что я сказал? Я не мог удержаться. Я подошел прямо к нему, и я сказал: «Мой мальчик! Посмотрите, что они сделали с моим мальчиком!»

Марсия позднее выяснила, почему Бенни не брал трубку, и обозлилась на него. Она решила, что это была бездумная и детская игра и из-за своей собственной глупости он до сих пор сидит в боксе.

«Почему ты не можешь быть похожим на Джима?» — спросила она.

В кабинет снова заглянул Картер Шиллинг.

— Джим, вы идете?

— Картер, — пояснил Джим, поднимаясь при звуке его голоса. — Иду.

— Джим, это было потрясающе, — повторил Бенни, когда Картер вышел.

— Я должен идти на совещание.

Джим собрал бумаги со стола, и Бенни остался один в чужом кабинете. Он пытался решить — вставать или нет, насколько ему помнилось, у него еще оставалась кое-какая работа, если Йен не будет ему мешать, но тут в дверях снова появился Джим.

— И что теперь? — спросил Джим.

— Что-что?

— Я хочу сказать, если ты можешь обходиться цитатами из «Крестного отца» и ничего из того, что ты говоришь, не имеет значения, то все это довольно мрачно. Тебе так не кажется? Разве мы не хотим, чтобы то, что мы говорим, имело значение?

Бенни легко развернулся в не принадлежащем ему кресле и посмотрел на Джима озадаченным, удивленным взглядом. Он растопырил пальцы и недоуменно раздвинул в стороны руки.

— Что случилось, Джим? Что с тобой? Я же просто валял дурака.

— Бенни, ты что, не хочешь, чтобы люди воспринимали тебя серьезно?

— Но почему ты ставишь вопрос именно так? С какой стати Марсия спрашивает меня, почему я не могу быть похожим на тебя, и почему Майкл не может послушать мою историю всего каких-то десять ничтожных минут? Да что случилось со всеми? Вы все слишком серьезны.

Джим, не отвечая, потоптался в дверях, громоздкий и неуклюжий.

— Зачем ты хранил тотемный шест старика Брицца? — спросил он наконец.

— Что? — спросил Бенни. — Ты это о чем? Да не я его хранил. Я его отдал.

— Нет, ты его хранил полгода. Зачем ты это делал?

— С чего это ты?

— Я всегда хотел знать.

— Но почему ты спрашиваешь именно теперь? — поинтересовался Бенни.

— Ты думал, — сказал Джим, — что этим он пытался сообщить что-то тебе?

— Например? — Бенни прекратил вращаться и ухватился за подлокотники.

— Не знаю. Я тебя спрашиваю.

— Может, он просто меня разыграл. Может, потому что знал — он у меня первый в «скорбном списке знаменитостей».

— Может, — согласился Джим, — Но Брицц не был любителем розыгрышей.

— Да, не был, — кивнул Бенни.

— И как выясняется, это штуковина стоила кучу денег, — добавил Джим. — Оставить кому-то кучу денег — это не такой уж плохой розыгрыш.

— Да, не плохой.

— Так зачем ты его хранил? Зачем держал его полгода?

— Наверно, он имел для меня какое-то значение.

— Какое?

— Не знаю.

— Ты не знаешь?

— И знаю, и не знаю, — сказал Бенни. — Ты ведь меня понимаешь?

Джим прикусил изнутри губу и неторопливо кивнул в знак уважительного согласия.

— Ханк Ниари, — сказал он наконец, тряхнув головой. Он повторил еще раз: — Ханк Ниари.

Потом он развел руками и зашагал по коридору на совещание.

Некоторые люди никогда не забывают определенных людей, немногие помнят всех, а о большинстве из нас в памяти других не остается и следа. Иногда это и к лучшему. Ларри Новотны хотел, чтобы его забыли, из-за интрижки с Амбер Людвиг. Том Мота хотел, чтобы его забыли, из-за того случая с пейнтбольными шариками. Но хотели ли мы, чтобы о нас забывали напрочь? Мы отдали долгие годы этому агентству, мы трудились, думая, что зарабатываем себе имена, в глубине сердец мы не могли не верить, что каждый из нас заслуживает памяти. Иными словами, прощение было даром, но забвение — ужасом.

И в то же время никто не хотел, чтобы его помнили за дурной вкус или гнилые зубы.

Но конечно, уж лучше бы тебя помнили за это, чем забыли вообще. Это была худшая из всех возможных судеб.

Большинство из нас вспоминали ту или иную персону в общих чертах, конкретные детали со временем приобретали шутовской характер, имена забывались навсегда. От других оставались лишь самые общие воспоминания, словно мы не проходили мимо них в коридоре по сто раз на день, а встретили раз в тумане, пробормотали вежливое извинение и разошлись. Редко-редко вдруг из ниоткуда всплывала какая-то деталь — тональность голоса, родинка. Странные это были ощущения. И потом, еще были люди, от чьих образов некоторые из нас никак не могли отделаться. Джанин Горджанк мучили воспоминания об убитой дочери. Бенни не мог отделаться от образа Франка Бриццолеры, потому что Франк умер и завещал ему тотемный шест. Дядюшке Максу не суждено было забыть свою Эдну.

Что же касается нас, то нам эти вопросы были до лампочки. Нас никто никогда не сможет забыть.

— Ну, ты и олух царя небесного, — отчитала Бенни Марсия вечером того дня. — Как же ты мог забыть Ханка Ниари?

Бенни поспешил к двери Джима.

— Это тот черный балбес! — воскликнул он. — В вельветовом пиджаке!

— Ну конечно! Я сам хотел тебе это сказать, — ответил Джим. Он в этот момент как раз читал е-мейл от Ханка, пришедший и ему — в тот почтовый ящик, в который он редко заглядывал. — Как же мы могли забыть Ханка, Бенни?

— Не знаю, — ответил Бенни. — Наверно, такое случается.

Каждый получил точно такой же е-мейл, что Бенни и Джим, и все мы задумались — как это Ханку удалось нас разыскать, ведь мы разбежались кто куда. Большинство из нас прекрасно его помнили и сразу же узнали имя, потому что ведь не каждый день работаешь с черным парнем, который одевается как оксфордский профессор, читающий курс поэзии. Мы еще шутили, что ему не хватает только трубки, которую он мог бы сжимать зубами, мучительно размышляя вслух над медленным закатом ямбического пентаметра. Но нет, Ханк не был поэтом, лишь неудавшимся романистом, и получить его е-мейл оказалось равносильно тому, что узнать, будто один из сценариев Дона Блаттнера взяли на киностудию «Уорнер бразерс» и на главную роль назначили Джорджа Клуни. Выяснилось, что Ханк издал книгу и ее чтения состоятся в книжном магазине в студенческом городке Чикагского университета. Мы были заинтригованы и ошарашены.

Мы набились в помещение, и у нас даже не нашлось времени толком поздороваться, когда появился Ханк с книгой в руке. Рядом с ним шел сутулый бородатый джентльмен, который взошел на трибуну и представил его. Он наговорил много хорошего о Ханке, который в это время сконфуженно отводил в сторону взгляд, на что мы не преминули обратить внимание. Мы заметили также, что вместо вельветового пиджака на Ханке была простая белая футболка от «Фрут-ов-зи-Лум», которая только подчеркивала его темные длинные руки и плоский, как у мальчишки, живот. Без всегдашних громоздких очков лицо Ханка казалось более худым и красивым. Костюм довершали джинсы с простым черным поясом. Так он выглядел гораздо лучше, и мы были рады видеть, что он из прежней эрзац-профессорской фазы перешел в новую стадию. Тогда мы ему об этом не сказали, но и потом подходящего случая не нашлось.

Когда бородатый закончил представление, мы огляделись в поисках знакомых лиц. В конце третьего ряда сидела Амбер Людвиг с малышкой на коленях — маленькой девочкой, которая усердно играла с грязной голой куклой. У бедняжки были мужские черты Ларри и крепко сбитая моржеподобная фигура Амбер. Сам Ларри Новотны находился в последнем ряду один, спрятавшись под новенькой шапочкой «Кабс». Дан Уиздом сидел рядом с Доном Блаттнером, а в первом ряду с правой стороны расположилась Женевьева Латко-Девайн с мужем. Он прижимал к груди ребенка, который вдруг испустил несколько недовольных криков. Муж тут же принялся покачивать ребенка на руках, нежно потер ему спинку, и тот очень быстро снова заснул.

Когда Ханк поднялся и взошел на трибуну, все зааплодировали. Мы немного поежились от микрофонного хрипа, он поправил микрофон, застенчиво нам улыбнулся и начал говорить. Голос его располагающе подрагивал, и мы видели, что он нервничает. Сразу же на нас нахлынули волны противоречивых эмоций. Один из нас добился успеха: мы испытывали гордость, удивление, зависть, недоумение, некоторое безразличие, готовность при малейшем поводе заподозрить его в посредственности и искреннее удовольствие. Все эти, и не только эти, чувства бурлили в нас. Прежде чем рассесться по местам, многие из нас взяли экземпляры его книги со стенда и теперь листали их в поисках опечаток.

Мы прочли страницу с благодарностями — кому он выражает признательность. И вообще, о чем эта книга? И у кого, работавшего столько, сколько работали мы, было время читать книги? Мы заставили себя закрыть книги и слушать. Он как раз закончил благодарить нас за то, что мы пришли, и открыл книгу, чтобы начать чтение.

— «В ночь перед…» — начал Ханк, но внезапно остановился.

Присутствующие замерли в тревожном ожидании. Его пальцы вцепились в трибуну так, что костяшки побелели, он смотрел на нас, словно пытался вспомнить, как нужно дышать. Ханк откашлялся, глотнул воды из стакана, дрожавшего в его руке, потом набрал в грудь побольше воздуха и возобновил чтение.

— «В ночь перед операцией у нее нет никаких деловых обедов, никаких церемоний награждения, никаких межкорпоративных бизнес-вечеринок. Она садится на заднее сиденье такси, и план рождается в ее голове экспромтом — она говорит водителю, чтобы ехал по Внутреннему кругу. Она воображает себе диван, двух своих котов, какой-нибудь деликатес, заказанный налом, припасенную бутылочку вина. В больнице просят ничего не есть за двадцать четыре часа. Но она воспользуется последней возможностью прилично поесть, которой потом у нее не будет бог знает сколько».

В комнате царила тишина, если не считать приглушенного гула электросчетчиков где-то вдалеке и одинокого срывающегося голоса Ханка, усиленного микрофоном, который подчеркивал тихие, ватные шлепки слов, образующихся в сухом рту. Мы так переживали за него, что, когда Ханк начал снова, никак не могли сосредоточиться на его словах. Мы просто радовались тому, что он не свалился в обморок.

Ханк переступил с ноги на ногу, ослабил хватку пальцев и продолжил чтение на сей раз в более легком, приятном ритме.

— «…всегда лучше смотреть с кем-нибудь. Если ты одна, остаются эти неловкие десять минут между временем твоего появления и временем, когда освещение начинает гаснуть перед показом рекламных роликов, когда, не слушаясь доводов разума, ты думаешь, что все зрители глазеют на тебя, потому что…»

Мы продолжали разглядывать знакомые лица. Пухленький Бенни Шассбургер и веснушчатый Джим Джеккерс сидели рядом, а между ними Марсия Двайер с весьма старомодной стрижкой. Карл Гарбедиан сидел рядом с Мэрилин. Узнали мы его с трудом. Исчез его живот, он был загорелый, цвета миндаля, в темно-синем полотняном блейзере, рубашке с открытым горлом, и еще он что-то сделал со своими волосами. Карл сидел неподвижно, положив ногу на ногу, уставившись на Ханка и слушая.

— «…идет по коридору в кабинет кого-нибудь из своих коллег. Неужели она и в самом деле хочет быть частью этого? Покинуть все эти яркие, открытые пространства, наполненные лучшей обувью со всего мира, модной одеждой…»

Пришла и Карен Ву, относительно которой мы испытывали смешанные чувства. А вот Криса Йопа нигде не было видно. Он явно так и не простил нас за то давнее высокомерие. Тома Моты тоже не наблюдалось, и мы решили, что он, наверно, отбывает где-то наказание, пытаясь убедить охранников позволить ему выращивать помидоры рядом с баскетбольной площадкой.

Джанни Горджанк изменилась. На ней были кожаные чапсы поверх застиранных до белизны джинсов и такого же цвета кожаный жилет. В ушах длинные висюльки, которые вполне могли быть изготовлены в Санта-Фе, они поблескивали на фоне ее волос — отросших и поседевших. До начала чтений она представила нам своего бойфренда. На нем тоже был кожаный жилет, и он щеголял пушистыми усами в форме велосипедного руля. Звали его Гарри, и руки он нам пожимал с большей застенчивостью, чем можно было предположить, глядя на его лицо. Они приехали на чтения на «харлее-дэвидсоне» Гарри, и оба держали в руках старомодные черные шлемы, вроде тех что носили во времена Второй мировой войны. Когда чтения начались, она с Гарри устроилась на одном из пустых рядов сзади.

— «…внутри здания, в просторном, гулком помещении, она слышала приглушенные голоса, различала отдельные шаги по мраморной лестнице. Он снял повязку с ее глаз, и они целый час провели…»

Если б сюда пришел и старина Брицц, он наверняка попросил бы устроить перекур, потому что чтения заняли больше времени, чем мы предполагали. Мягкий ровный голос Ханка плыл над нашими головами, как облака над крышами зданий.

— «…видя из окна, как проясняется небо, она чувствует неописуемое великолепие этой картины, и на нее нисходит великое малое прозрение…»

А мы все никак не могли успокоиться — недоумевали, где же может быть Джо Поуп. Он вроде бы всегда симпатизировал Ханку. Странно, что он не пришел и не поддержал его, как остальные из нас. А потом мы подумали — нет, постойте-ка. Неужели четыре года оказались столь безжалостны к нашей памяти, что мы могли забыть, где искать Джо Поупа в такой час? Он, конечно же, был в офисе, работал.

Наконец Ханк закрыл книгу и сказал:

— Спасибо.

Мы одобрительно зааплодировали.

Когда чтения закончились, все мы поднялись. Мы купили экземпляры книги Ханка и направились к нему, чтобы поздравить. Мы все излучали дружелюбие, и он подписывал нам книги — каждому с персональным пожеланием. Кто-то спросил его: не та ли это книга, о которой он говорил, когда мы работали вместе, его небольшая злая книга о работе. Благодаря сокращениям и необходимости найти новую работу мы обнаружили, что в каждом агентстве есть свой разочарованный копирайтер с амбициями романиста и что он работает над небольшой злой книгой о работе. Работа для некоторых из наших коллег была фетишистской темой, но, в отличие от Дона Блаттнера, который хотел, чтобы все читали его сценарии при условии, что мы подпишем договор о неразглашении, писатели держали свои козыри ближе к телу и обычно сбрасывали по окончании игры. Пронзительные жалобы молча лежали в ящиках их столов. Тщательно заточенные топоры плавились в кострах. Мы испытывали к ним благодарность от имени всего человечества.

— Нет, — ответил Ханк, — это другая книга.

— А что случилось с той? — спросил кто-то.

Он ведь возлагал на нее такие надежды.

— Ту пришлось усыпить, как больную собаку, — сказал Ханк. — Ну а что вы? — спросил он внезапно, оглядывая нас. — Какие у вас новости, ребята?

Мы видели, что он хочет поскорее перевести разговор с неудавшегося романа на что-то другое, и тут Бенни и Марсия сообщили, что осенью женятся.

— Если только он до этого времени не доведет меня до белого каления, — сказала Марсия, любящим взглядом посмотрев на Бенни.

На ней было мучительно скромное колечко с бриллиантиком, она стояла, держа Бенни под руку, а Бенни тем временем поделился не менее невероятной новостью: Джим Джеккерс теперь фактически его начальник.

— Вы можете себе представить? — вопросил он. — Вот этот самый деятель!

Он обнял Джима одной рукой за плечи и наклонил голову, словно собирался чмокнуть его в щечку. Джим поднял брови, безмолвно и скромно капитулируя, и на несколько мгновений они втроем — Марсия, Бенни и Джим — оказались словно связанными физически, как маленькая семья.

Карл рассказал о своей компании ландшафтной архитектуры — «Гарбедиан и сын», маленькое предприятие.

— Да ладно, не скромничай, — улыбнулась Мэрилин, потом повернулась к Ханку. — Он так раскрутился — дай бог каждому.

— Это правда, Карл? — спросил Ханк.

Мы все стали упрашивать Карла рассказать подробнее. Наконец он признался.

— Мы работаем приблизительно в двадцати районах.

Мы подумали, ё-моё, да парень, наверно, деньги лопатой гребет. Мы ждали, что Джим Джеккерс сейчас скажет: «Но ты ведь по-прежнему не доктор, да?», но он не сказал ничего такого, а в мыслях у Карла, похоже, ничего такого и не было. Он улыбался, кивал и обнимал Мэрилин, словно ландшафтная архитектура изменила его жизнь.

Амбер познакомила нас с Бекки, которая оказалась стеснительной девочкой и спряталась за крепкой ногой матери. Мы оглянулись — где тут Ларри, но Ларри исчез. Мы, избегая этой темы, все внимание сосредоточили на малышке. Потом мы снова вернулись к взрослому разговору, и тогда Бекки выбралась из-за ноги Амбер и подошла к Бенни. Ей, похоже, захотелось познакомить его со своей голой и грязной куклой. Он нагнулся и поздоровался.

Все поздравили с новорожденным и Женевьеву, а когда спросили, сколько уже маленькому (десять месяцев), ее муж ответил вместо нее, потому что Женевьева и Амбер, забыв обо всем, делились материнскими историями.

Что же касалось самой работы, то, как это ни смешно, но она была вполне приемлемой. Даже самые тягомотные задачи была абсолютно приемлемыми. Работа ставила проблемы, которые нам приходилось преодолевать, отвлекала нас насущными делами, давала удовлетворение по ее завершении — в любой день все это делало работу совершенно, даже гармонично приемлемой. А вот что нам не давало покоя, чего мы не могли вынести, что выводило нас из себя и наполняло слепой яростью, — люди. Один, другой, третий, они изводили нас, наушничали и навязывали нам свои несносные личности, не заслуживавшие от Бога ничего, кроме жалости и презрения, потому что они — скучные, непоэтичные, бесконечно занудные, а широкие жесты им просто недоступны. Вполне возможно, да, вполне возможно. Но когда мы стояли там, нам было трудно вспомнить конкретные детали, потому что все казались такими любезными.

По предложению Бенни мы отправились выпить. Неподалеку нашелся ирландский паб, мы сдвинули столики, и первый круг оплатил Карл Гарбедиан, что было только справедливо, учитывая его двадцать районов. Мы выпили за Ханка и его достижения, мы говорили о неприятностях и старых временах, потом радостно загомонили, что все было не так уж плохо. К тому времени, когда первый круг подошел к концу, у нас появились основания вспомнить, что Бенни — хороший рассказчик, Джим Джеккерс милейший парень, а на Женевьеву всегда приятно смотреть. Мы сошлись и в том, что Линн Мейсон была лучшим из начальников, какие нам встречались. Рядом с усатым Гарри, который не оправдал наших питейных ожиданий, заказав себе чашечку кофе без кофеина, сидела Джанин, попивая всегдашний клюквенный сок со льдом, что странным образом успокаивало. Она похлопала Ханка по руке.

— Я прочла твою книгу, Ханк, — сказала она.

— Да? Спасибо.

— Это ведь о Линн, правда?

— Ну, — сказал Ханк, — частично книга про Линн, да.

Мы не могли в это поверить. Его книга о Линн?

— И так оно все и было на самом деле? — спросила Джанин.

— Как в книге? Нет, в книге… какую часть ты имеешь в виду?

— Любую.

— Понимаешь, я несколько раз приходил к ней в больницу, — пояснил Ханк.

Погодите, мы подумали, нет, погодите. Он что, приходил к ней в больницу?

— В первой книге, что я пытался написать… в той книге, что я отложил, — пояснил он, — героиню я там писал с Линн, сделав ее тираном. Я сделал это из принципа, потому что любой начальник в этой книге должен быть тираном, и любой, кто верит в достоинства капитализма и корпорации, убивающие души, и работу, работу, сплошную работу, — такой человек непременно должен быть негодяем. И потому, когда я, слава богу, решил отложить эту книгу и написать что-то другое, я отправился повидать Линн.

Так, на всякий случай. Потому что я ведь ничего о ней не знал. Ну да, я знал, что у нее рак, знал, что она в больнице. Но больше ничего. Я не знал ее — не знал о ней ничего существенного. И оказалось, что она открыта для разговора со мной — не только о ее болезни, но и о личной жизни и о многом другом. Она в это время умирала…

Джим Джеккерс прервал его.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Линн умерла летом две тысячи третьего, — ответил Ханк. — От рака яичника.

— Я что — единственный, кто не знал этого? — спросил Джим, оглядывая сидевших вокруг.

— И я думаю, она знала, что умирает, — продолжал Ханк, — и я думаю, что она, может быть, надеялась, что я напишу что-нибудь более или менее стоящее, но вам я скажу — ничего у меня не получилось. Поверьте — не получилось. По крайней мере, по отношению к ней.

— Я прочла твою книгу, — возразила Джанин, — и совершенно точно могу сказать — получилось.

— Поверь мне, — сказал ей Ханк, — я не написал и половины того, что хотел.

Женевьева с мужем ушли, потому что им пора было укладывать малыша, Амбер и Бекки мы тоже потеряли. Бенни не хотел, чтобы они уходили — все окна запотели от ностальгических воспоминаний, — но они сказали, что при всем желании должны идти. Он потребовал, чтобы остальные из нас остались, и мы остались. Впрочем, большинство из нас, так или иначе, хотели выпить еще. Марсия, наверное, потратила на музыкальный автомат целое недельное жалованье, ставя одну за другой приторные баллады, и ощущение создавалось такое, будто мы расстались только вчера. Следующий круг оплатил Джим Джеккерс, что было только справедливо в связи с его неожиданным скачком по служебной лестнице и тем фактом, что нам приходилось терпеть его в щенячьи годы.

Мы помянули Линн Мейсон и вдруг стали рассказывать истории о ней, о встречах с ней и разговорах, которые вспоминались легко, не так, как, скажем, наши контакты со стариком Бриццем, — ведь она, в конце концов, была нашим начальником, и всем нам есть что о ней вспомнить. Никто из нас, например, не мог забыть ту радость и счастье, которую испытывал каждый, когда она отмечала концепцию, предложенную кем-нибудь, и мы с обескураживающей ясностью вспоминали, что это была за работа, какую мы предложили концепцию и причины, по которым мы удостаивались ее похвалы. Ничье мнение мы не ценили так высоко, как мнение Линн, и ничто не вспоминалось так легко, как ее слова одобрения. Еще мы вспомнили ее дорогие, великолепные туфли, и как Линн появилась у больничной кровати Карла с трогательным букетом цветов, и как вместе с остальными из нас вывешивала листовки для Джанин, когда пропала Джессика, а Джим рассказал нам историю о том, как она призналась ему в лифте, что в колледже танцевала хулу.

— Она, конечно, шутила, — сказал Джим, — но я воспринял это серьезно.

Мы вспомнили, что, хотя у нее всегда был устрашающий вид, она часто говорила всякие смешные вещи.

К концу второго круга Санди Грин из бухгалтерии сказала, что ей пора домой, а за ней потянулись и Дональд Сато, и Полетт Синглтари. Бенни умолял их всех остаться. Он хотел узнать, довольны ли они своей новой работой, какие там работают люди, нет ли у них каких-нибудь жалоб.

— Ну знаете, — уговаривал их Бенни, — в сравнении с тем, что было прежде.

Они остались еще ненадолго, но потом все же ушли. Бенни смотрел вслед удрученным взглядом.

— Как там говорил Том Мота, какие прощальные пожелания он отпускал вслед уходящим? Кто-нибудь помнит?

Не помнил никто.

— Это был тост, — сказал Бенни, — и звучал он как-то так: «Ну, удачи тебе». Потом он допивал, что оставалось у него в стакане, — помните? — рыгал, потом опять поднимал стакан и говорил: «И пошел в жопу».

Все рассмеялись, хотя, строго говоря, ничего смешного тут нет, а когда смех стих, мы стали спрашивать вслух, что случилось с Томом и почему его не было на чтениях.

— Вы что, ничего не знаете о Томе? — спросил Карл.

Никто о нем ничего не знал.

— Вы не знаете, что он вступил в армию?

Вступил в армию? Карл явно морочил нам голову.

— Нет, это правда.

— Да брось ты, — сказал Бенни.

— Что, разве больше никто не получал от Тома е-мейлов?

Нет, никто не получал.

— Странно. Он писал всем.

— Да брось, — отмахнулся Бенни. — Они что, такого придурка взяли в армию?

— Непревзойденные снайперские способности, — просто ответил Карл.

Внезапно эта идиотская мысль показалась нам вполне вероятной.

— Его ждал срок, — продолжил Карл, — и это вам прекрасно известно. Но его жена Барб дала показания в его пользу. И Джо Поуп тоже свидетельствовал в его пользу. Да-да, — подтвердил он, видя недоумение на наших лицах, — И потому окружной прокурор согласился переквалифицировать обвинение в малозначительное нарушение. После этого он некоторое время работал у меня. Но очень недолго. Том все говорил, что хочет в армию, ну, после всего, что случилось. Никак не мог выкинуть это из головы.

Он опасался, что слишком стар. А еще он боялся, что его не возьмут из-за этой истории. Но мысль об армии не давала ему покоя. Но Том все не шел в агентство по набору, потому что боялся, что ему откажут, а он ужасно хотел в армию. Он не хотел нарваться на отказ. Но вот однажды, помолившись, он отправился в агентство, и по чисто случайному совпадению он и офицер агентства нашли общий язык, вот просто так, с порога, и нашли. Том сказал ему, чего он хочет и как сильно хочет, и этот парень, офицер из агентства по набору в армию, дал Тому возможность продемонстрировать свои способности. А когда они увидели, как Том стреляет, они ему сказали: вы хотите в армию, а мы рады вас принять. Так Том попал в армию.

Да нет, Карл, наверно, шутит.

— Ничего он не шутит, — вмешалась Джанин.

Мы все посмотрели на Джанин. Она что, тоже получала от него е-мейлы?

— Том писал мне письма, — ответила она.

— Он сказал, что принял лучшее решение в своей жизни, — добавил Карл.

— И он ни разу не пожалел об этом, — сказала Джанин. — Он был рад, что попал в армию. Он был рад делать то, что делал.

— Знаете, для него сражаться за свою страну оказалось не пустыми словами.

— Он рассказывал об этом… и я всегда буду помнить Тома, он много чего сделал хорошего. — Голос Джанин дрогнул. — А еще он написал мне одну вещь, которую я не забуду до гробовой доски. У меня хранится это письмо. Он назвал эту страну лучшей республикой, которая когда-либо начинала клониться к закату. Именно так и написал. Это письмо хранится у меня. Он очень гордился, что его записали в особый снайперский батальон.

— Насколько я понимаю, никого не удивляет, что у Тома была цель, — сказал Карл.

Несмотря на всю кожаную броню, в глазах у Джанин появились знакомые всем слезы.

— И солдатом он тоже, наверно, был хорошим, как ты думаешь, Карл?

— Ему все его тридцать семь лет не хватало дисциплины. По крайней мере, так он мне это объяснил.

— А тридцать семь — это разве возраст? Он был еще очень молод.

— Да, — согласился Карл, — очень молод.

— А что случилось? — спросил Бенни. — Что случилось с Томом?

Мы потеряли Карла и Мэрилин, но у нас еще оставались Дон Блаттнер, и Дан Уиздом, и Билли Райзер, и Джанин, и усатый Гарри, и все заказали мартини и выпили в память о Томе. Мы произнесли тост в честь Тома, назвав его патриотом и умником, хорошим солдатом и паршивым работником, мы поблагодарили его за е-мейлы, присланные из-за океана, и за все шуточки, что он откалывал, выпив два мартини за обедом, и за все его сумасшедшие выходки, которые задним числом представлялись нам такими забавными и без которых рабочие дни казались бы длиннее, а жизнь — скучнее. Его убила в Афганистане случайная пуля, выпущенная кем-то из своих.

— За Тома, — сказали мы.

Мы подняли наши стаканы с мартини.

— За Тома.

— Господи боже мой, — вздохнула Джанин с горькой гримасой на лиц. — И что его туда понесло?

Без Дона Блаттнера мы могли бы напиться до бесчувствия и погрязнуть в мрачных мыслях, но Ханк спросил его, как продвигается литературный труд, и Дон сообщил, что благодаря каким-то его мистическим и стоическим качествам он до сих пор не сдался и продолжает работать над своими никудышными, обреченными на неудачу сценариями. Он, по его словам, даже в ходе нашего разговора не прекращал работы и считал, что у этого сценария есть неплохой потенциал.

«Но я это всегда говорю», — сказал Дон.

Так оно и было — он это всегда говорил.

Мы спросили, о чем его новый сценарий, и он сказал, что это история одного достопочтенного тибетского ламы, который приезжает с циклом лекций в Штаты и его затягивает корыстный мир рекламного бизнеса. Он вдруг начинает редактировать рекламные объявления, в которых о нем сообщается, делая это к ужасу и волнению ведущих эту кампанию злополучных креативных команд, которые кому угодно дадут сто очков вперед по цинизму и прожженности. Лама наконец-то находит подлинное счастье, оставив раболепствующих последователей ради омоложенного рекламного агентства, где становится исполнительным креативным директором по направлениям «Найк», «Майкрософт» и БМВ. Он спит с моделями и умирает в достатке, читая журнал «Тайм», во время урагана в Крестед-Батт в Колорадо.

Все решили, что из этого должен получиться отличный хит.

— Посмотрим, — сказал Дон.

Мы потеряли Джанин и Гарри, которых стало клонить в сон — болезнь средних лет. Потом мы потеряли Джима Джеккерса, потому что, как он выразился: «Завтра в школу».

— Джимми, ты-то хоть не уходи! — воскликнул Бенни.

— Бенни, ты увидишь меня завтра.

— Да, пожалуй, увижу, да, — вздохнул Бенни, — Иди-ка ко мне, старичок.

Бенни, по словам Марсии, пил свою последнюю порцию. Джим был вынужден наклониться и обнять его.

— Пожалуй, мне тоже пора, — сказал Райзер.

— Ты не можешь уйти, Райзер! — воскликнул Бенни. — Ты еще ничего не сказал о людях, с которыми теперь работаешь. Какие они? Доволен ли ты?

Пока Бенни выпаливал вопросы, Райзер поднялся и неопределенно пожал плечами.

— Но ты скучаешь? — гнул свое Бенни.

— Скучаю по чему? — спросил Райзер.

— Я тебе скажу, по кому я скучаю, — заявил Бенни. Внезапно он вытащил сотовый. — Давайте позвоним Джо Поупу!

Он смотрел на Райзера, который поковылял прочь, и почему-то его неизменившаяся прихрамывающая походка подействовала на нас успокаивающе. Как только он исчез из виду, Бенни поднес трубку к уху.

— Наверно, я набрал не тот внутренний номер, — сказал он, отключаясь. — Я попал на рабочее место какого-то типа по имени Брайан Байер. Кто-нибудь знает это имя?

Никто этого имени не знал. Наверно, его приняли уже после нас. Странно, неужели они снова набирают людей? Нам было неприятно думать, что знакомые нам коридоры и кабинеты наполнены посторонними людьми, из-за гипроковых перегородок наших старых боксов раздаются незнакомые голоса, на наших креслах сидят непонятно откуда взявшиеся мужчины и женщины.

Мы спросили Бенни, какой внутренний номер он набрал. Да, это был номер Джо. Его никто не смог забыть — так часто мы его набирали. Он набрал номер еще раз.

— Опять Брайан Байер, — пожал плечами Бенни.

Внезапно ему пришло в голову гениальное решение — позвонить на главный коммутатор. Услышав автоответчик, он набрал «П», первую букву фамилии.

— Его фамилии там нет, — растерянно сказал Бенни.

Из туалета вернулся Дон Блаттнер и спросил Дана Уиздома, готов ли он. Они приехали вместе.

— Его фамилии нет, — повторил Бенни.

— Давай-ка собираться, Бенни, — предложила Марсия. — Уже поздно.

Дон и Дан бросили деньги на столик, и мы попрощались с ними.

— Эй, подождите! — воскликнул Бенни. Но телефон продолжал отвлекать его, а они тем временем ушли. — Где же он? — сказал Бенни, положил трубку и оглядел нас. — Где Джо Поуп?

— Хватит, Бенни, — сказала Марсия. — Идем, отвезу тебя домой.

— Его нет в списке, Марсия. Где он?

— Бенни, зайчик, ты пьян.

— Это же Джо. Он никогда не покидает своего рабочего места.

— Бен-ни, — многозначительно повторила она.

— А где Женевьева? Где она? Она должна знать, где Джо.

— Женевьева? Бенни, зайчик, она ушла три часа назад.

Марсия попыталась поднять его со стула.

— Ханк, ты должен знать, что случилось. Ханк, что случилось с Джо?

Но Ханк, если что и знал, предпочитал хранить молчание. Мы смотрели, как Бенни встал на заплетающиеся ноги.

— Но ведь это Джо, Марсия, — повторил он, — Джо не уходит.

— Бенни, — сказала она. — Иногда у тебя съезжает крыша.

Скоро они вышли за дверь, и им вслед прозвучали последние звуки одной из любимых баллад Марсии в исполнении патлатого ансамбля.

Большинство из нас вскоре последовали за ними, и наконец официанты объявили, что принимают последний заказ. Приглушенные лампы загорелись в полный накал, музыкальный автомат смолк. Мы слышали позвякивание стаканов, утомленное молчание официантов, которые начали убирать зал, протирать сверкающие поверхности, ставить мягкие стулья на стойку. Скоро они закончили свою работу, они знали — каждого из них что-то ждет: постель, еда, любовница. Но мы не хотели, чтобы этот вечер заканчивался. Мы продолжали сидеть — ждали, когда они пришлют вышибалу, который категорически предложит нам убираться. В конечном итоге мы ушли. Остановились на парковке, чтобы сказать прощальные слова.

— Здорово было снова повидаться, — сказали мы.

И на этом сели в машины, открыли окна и разъехались, посигналив на прощание. Но все же здорово было просто посидеть там вместе. Нас осталось только двое. Только двое из нас — ты и я.