Во Франции, когда стране грозит война и родина находится в опасности, звук трубы и развевающееся трехцветное знамя придают народу силу и укрепляют его дух. В России эту роль выполняют колокола.

В колокольном звоне воплощена глубокая вера, слияние ее с народом и отечеством. Нет ни одного гимна в честь родной земли, где не воспевалась бы правоверность. Звонили в колокола во время войн против турок, звучали они и в 1914 году.

В 1904 году звона колоколов не было слышно.

Конечно, и тогда проводились патриотические манифестации, в которых участвовали студенты и военные, но царь не обратился с призывом к своему народу, ибо и для царя, и для народа столкновение с Японией не означало вступления в войну. Однако в 1914 году, когда гром раздался со стороны Германии, царь обратился к богу.

Ведь церковь готова ему помочь: она каждый год клеймит тех, кто думает, что православные монархи возводятся на трон не особой милостью Божьей и что миропомазание и святые дары не освящают их великую миссию. Она относится к ним как к безбожникам и еретикам и возглашает «Анафема, анафема, анафема».

Николай II был человеком набожным, но мистиком в полном смысле слова не был. С подъемом революционного движения, с поражением его армии и флота в 1905 году, с болезнью, неуклонно подтачивавшей его сына Алексея, религия стала для него прибежищем и защитой. В 1914 году она стала для него опорой.

Объявление начала войны должно было доставить Николаю II самую большую радость. Он поехал в Петербург со всей семьей, чтобы присутствовать на торжественном богослужении в присутствии всего двора. После службы протодьякон зачитал манифест об объявлении войны: по старой традиции он призывал солдат сражаться «с мечом в руках и крестом на груди». Все бросились к государю, чтобы приложиться к его руке. Затем Николай и Александра появились на балконе.

В кинохронике, снятой фирмой «Пате», показана поразительная сцена: тысячи русских людей становятся на колени, а затем, поднимаясь, кричат «ура», вздымая вверх полотнища с лозунгом «Помоги своему, младшему брату-сербу!» Царь и царица, пораженные этой сценой, смотрят с удивлением и машут толпе рукой.

Председатель Думы Родзянко озвучивает эти немые, волнующие кадры в своих воспоминаниях: «Громовое «ура» огласило воздух… и вся толпа как один человек упала перед царем на колени. Государь хотел что-то сказать, он поднял руку, передние ряды зашикали, но шум толпы, несмолкавшее «ура» не дали ему говорить».

Председатель Думы спрашивает двух рабочих, как теперь будет с забастовками, с требованиями, предъявленными Думе. И слышит в ответ: «То было наше семейное дело… Но теперь дело касается всей России. Мы пришли к своему царю как к нашему знамени, и мы пойдем с ним во имя победы над немцами».

Одной фразой они определили тот священный союз, который, словно чудом, сплотил вокруг трона двор, Думу и партии. Керенский отмечал, что настроения народа изменились за какой-то час. В Петербурге, как и во всей стране, не осталось ни баррикад, ни забастовок, ни революционного движения.

«Я — неудачник»

В конце церемонии объявления войны великий князь Николай Николаевич, который должен был возглавить русскую армию, бросился к послу Франции и, обняв его, вскричал: «Чудо, чудо! Если Бог и Жанна д’Арк с нами, война выиграна!»

Николай II хотел сам взять на себя командование армией, но глава правительства Горемыкин и особенно министр иностранных дел Сазонов отговаривали его.

— Нам придется отступать в течение первых недель… Ваше Величество не должны подвергать себя критике.

— Но Александр I тоже отступал в 1812 году…

— Да, и все его ругали.

Император в конце концов согласился. И назначил великого князя Николая Николаевича, а не военного министра генерала Сухомлинова, который жаждал стать генералиссимусом и открыто проявил недовольство назначением.

Не успели начаться военные действия на фронте, как в тылу стали плести всяческие козни. Русские с давних пор с неприязнью относились ко всем прибалтийским и немецким баронам; их было немало при дворе: министр императорского двора барон Фредерикс, церемониймейстер барон Корф, обер-шталмейстер генерал Грюнвальд, обер-гофмаршал граф Бенкендорф и все остальные — Мейендорфы, Будберги, Коцебу.

Кроме того, с августа 1914 года начинают поговаривать: был бы здесь Распутин, он сумел бы предотвратить войну…

В конце июня ему нанесла удар ножом одна из его подруг — Феония Гусева, про которую говорили, что она занимается проституцией; ее поместили в психиатрическую больницу. Распутин отправился лечиться в свою родную сибирскую деревню, неподалеку от Тобольска.

«Он якобы смог бы предотвратить войну с ее убийствами, а наши министры не могли ни в чем разобраться, ничего предотвратить. Посмотрите, от чего зависит судьба целой империи, — объясняла баронесса Р. послу Франции, — публичная девка мстит грязному мужику… И тут же русский царь теряет голову. И весь мир охвачен огнем и залит кровью».

Говорили, что царица шлет ему телеграммы каждый день. И что царевич чувствует себя плохо. В день объявления войны он не мог подняться с постели, и царь не показал своего сына народу.

«Да, — сказал Николай II несколько дней спустя, — я — царь-неудачник».

Война и революция. «Они сошли с ума…»

«Да они сошли с ума», — писала эссеистка и поэтесса Зинаида Гиппиус, глядя, как ее преисполненные воодушевлением и восторгом соотечественники провожают солдат. Даже само правительство растеряно и обеспокоено: петроградский градоначальник князь Оболенский решает положить конец патриотическим манифестациям.

Конечно, не везде мобилизация вызывала подобные чувства. От набора в армию уклонялись, как и прежде. Действительно, примерно в тридцати уездах в беспорядках погибло от 250 до 300 человек. Значительно меньше, чем опасались власти.

Тем не менее почти всюду, где звонили колокола и появлялись казаки для проведения набора в армию, Святая Русь была готова отправиться на защиту своей священной земли от турок и тевтонов.

За несколько недель до начала войны та же Зинаида Гиппиус писала о другом приступе сумасшествия — демонстрации забастовщиков в начале лета.

«Меня в последние дни поражали петербургские беспорядки… К нам на дачу приезжали самые разнообразные люди и рассказывали очень подробно, сочувственно. Однако я ровно ничего не понимала, и чувствовалось, что рассказывающий тоже ничего не понимает. И даже было ясно, что сами волнующиеся рабочие ничего не понимают, хотя разбивают вагоны трамваев, останавливают движение, идет стрельба, скачут казаки… Интеллигенция только рот раскрывала — на нее это как июльский снег на голову»

Неистовство забастовщиков и манифестантов, исступление проводов на войну вызывали беспокойство у Зинаиды Гиппиус. Происходили и другие поразительные события.

В начале 1914 года поднималось и ширилось революционное и пацифистское движение, готовое затопить собою все вокруг. И вдруг — всего за несколько дней большинство революционеров сплотились и выступили в защиту отечества во главе с марксистом Плехановым и анархистом Кропоткиным. Правда, говорили, что Ленин обратился с призывом к революционерам, чтобы они каждый в своей стране добивались поражения своего правительства. Однако никто во II Интернационале за ним не последовал. В Четвертой Думе большевики были единственными, кто отказался голосовать за военные кредиты, — по сути, единственными социалистами в Европе вместе с сербами и Карлом Либкнехтом в Германии. Но велик ли был их вес? В целом неожиданно восторжествовал священный союз. Обстановка полностью изменилась.

Царизм снова обрел свою силу и законность: 1914 год был годом его славы.

Но как только придет поражение — а оно уже вырисовывается в конце первого года войны, — как только выявится неспособность экономики обеспечивать потребности армии или появится острая нехватка продовольствия, вновь возникнет революционная ситуация.

Это произойдет в самый разгар войны, войны с противником, значительно более опасным, чем в 1905 году.

Ленин прекрасно показал, что для наступления революции необходимы два условия: действительное недовольство масс и неуверенность господствующих классов в своей способности на ответные действия.

Эта неуверенность господствующих классов проявилась в первую очередь в 1915–1917 годах.

После бурных событий 1905 года часть интеллигенции предчувствовала приближение «катаклизма», некоторые даже ждали его с нетерпением. С 1915 года возникает новая ситуация: и сам господствующий класс, и правительство, и оппозиция в Думе со страхом ожидают наступления грозных событий. Правительство и народ больше не доверяют друг другу. Что касается Думы, то во время Февральской революции 1917 года она не знает, выступают ли демонстранты против нее или в ее защиту; не понимает, что надо делать, чтобы предотвратить военную катастрофу, подъем забастовочного движения и городские демонстрации. Она хотела бы избавиться от «неспособного» правительства, но не знает как: «Правые — и не понимают, и не идут, и никого никуда не пускают. Средние [центр] — понимают, но никуда не идут, стоят, ждут. Левые — ничего не понимают, но идут неизвестно куда и на что, как слепые». Все сходятся в одном: козел отпущения для них Распутин… Распутин и камарилья — дворцовые круги, расточающие елей вокруг царицы.

Однако после его убийства в конце 1916 года все убедились в том, что никаких перемен не произошло… За границей Россию иногда называли колоссом на глиняных ногах. Пожалуй, точнее было бы сказать: колосс с парализованной головой. Это выявится во время войны и революции.

Царь и его армия

После поражений 1904–1905 годов силы русской армии были восстановлены, с одной стороны, благодаря влиянию генерала Баева на военные академии, с другой — в результате инициативы великого князя Николая Николаевича, снятого с поста главнокомандующего в 1908 году. Несмотря на то что за десять лет сменились десять начальников Генерального штаба, несмотря на военное превосходство немцев, особенно в артиллерий, русская армия прекрасно проявила себя в первый год войны. Во главе ее снова встал великий князь Николай Николаевич.

После первой крупной победы над немцами под Гумбинненом и над австрийцами в Галиции она понесла большие потери в сражении при Танненберге, но сыграла свою роль, оттянув немцев на восток и помешав Вильгельму II одержать победу на Западе. Без Гумбиннена у Франции, вероятнее всего, не было бы победы на Марне.

Как объявление войны произвело обманчивое впечатление — положило конец революционному движению, так и первые кампании породили иллюзии. В России, как и в других странах, полагали, что война будет недолгой. Когда же открылась трагическая правда, что запасов артиллерийских снарядов хватит лишь на три месяца военных действий, оказалось, что заводы смогут обеспечить лишь треть потребностей армии в боеприпасах. В тылу, где провели мобилизацию промышленности и транспорта, вскоре вздорожала жизнь и обострилась нехватка продовольствия.

Тем временем при дворе личные успехи, одержанные великим князем Николаем Николаевичем, начали беспокоить царицу. Она прежде всего не могла простить ему его пренебрежения к Распутину. Когда тот изъявил желание посетить Ставку Верховного главнокомандующего, великий князь сказал: «Он может приехать, но его повесят». Поскольку военная кампания 1915 года не предвещала успеха, царица боялась, что ответственность за неудачи рано или поздно будет возложена на царя. Она писала ему: «Ох, не нравится мне присутствие Н. на этих больших заседаниях по внутренним вопросам! Он мало понимает нашу страну и импонирует министрам своим громким голосом и жестикуляцией…» И позже: «Разве ты не можешь понять, что человек, который стал просто предателем Божьего человека, не может быть благословен и дела его не могут быть хорошими».

По правде говоря, царь относился к великому князю Николаю Николаевичу с ревностью. У этого гиганта была такая величественная осанка! Ростом он был выше двух метров, свободно говорил перед солдатами, тогда как он, император, выступая с речами, поглядывал в текст, который держал кто-либо из министров, прикрывая его фуражкой. Генералиссимус пользовался большой популярностью. Репутация его была, безусловно, несколько завышена. Близкие ему люди прекрасно видели, как он под предлогом того, что является крупной мишенью, проявлял осторожность и держался подальше от фронта. Николай II был значительно храбрее. В хронике, снятой англичанами, есть кадры, где царь навещает раненых солдат на передовой. Он возвращается туда снова и снова, словно хочет принести себя в жертву, но ни одна пуля, даже самая шальная, его ни разу не задела.

Николай II внезапно решает отстранить от должности генералиссимуса и взять командование вооруженными силами на себя (лето 1915 г.).

Совет министров… поражен

Решение отстранить великого князя царь принял под давлением военного министра генерала В. А. Сухомлинова, который убедил его в том, что генералиссимус занимает примиренческую позицию в отношении Думы: он позволил своим генералам пригласить на фронт Гучкова и членов военно-морской комиссии Думы, с тем чтобы они оказали содействие в снабжении армии боеприпасами. «Это вмешательство может оказаться опасным», — объяснил Сухомлинов. Но сам царь согласился с созданием военно-морской комиссии, чтобы улучшить снабжение армии, и уволил министра внутренних дел Н. А. Маклакова, который открыто препятствовал этому сотрудничеству.

Комиссия выступила с критикой Сухомлинова: Дума нашла козла отпущения, обвинив генерала в плохом снабжении армии, что несомненно было преувеличением, — вряд ли один военный министр справился бы с такой проблемой. Дума, сессия которой должна была открыться 19 июля 1915 года, организовала широкую кампанию, направленную против Сухомлинова. Несмотря на противодействие Александры, Николай II уступил давлению некоторых генералов и депутатов Думы и снял Сухомлинова с поста 11 июня 1915 года. «Я был вынужден принести вас в жертву», — написал он в письме Сухомлинову…

В это время стало известно, что в результате наступления, проведенного генералом Августом Макензеном, немцы вступили в Варшаву. Продолжая наступление, они вскоре заняли Брест-Литовск, а затем и Ковно. И тогда в неописуемом беспорядке началась эвакуация населения в тыл.

Министр земледелия А. В. Кривошеин высказал мнение, что такое крупное переселение, организованное Ставкой, приведет страну к пропасти, к революции и к собственной гибели.

Новость об отставке великого князя Николая Николаевича и о его замещении на посту главнокомандующего поступит в Совет министров одновременно с этими мрачными сведениями.-.

Благодаря протоколу, составленному помощником шефа канцелярии А. Яхонтовым, в обязанность которого входила запись хода дебатов, имеются точные сведения о том, как Совет министров воспринял эту информацию и какой была его реакция. Речь идет о заседании Совета министров 6 августа 1915 года.

Обсуждался вопрос высылки евреев из Польши, которых рассматривали как возможных шпионов, способных прибегнуть к репрессиям, если с ними будут слишком плохо обращаться, в частности они якобы могут перекрыть предоставление займов банками. Речь шла также о выплате пенсионного пособия солдатам и, наконец, о революционной агитации в тылу, побуждающей рабочих подозревать правительство в предательстве.

Вот отрывок из протокола этого заседания, поражающий выражениями, которые употреблялись в ходе дискуссии.

Новый военный министр А. А. Поливанов почти не принимал участия в обсуждении. Он сидел молча, явно чем-то подавленный. Нервный тик головы и плеч был сильнее обычного… Председатель Совета министров И. Л. Горемыкин предоставил ему слово. Не сумев овладеть охватившим его волнением, Поливанов говорил прерывисто.

«Военные условия и ухудшились, и усложнились. В слагающейся обстановке на фронте и в армейских тылах можно каждую минуту ждать непоправимой катастрофы. Армия уже не отступает, а попросту бежит. Вера в свои силы окончательно подорвана. Малейший слух о неприятеле, появление незначительного немецкого разъезда вызывают панику и бегство целых полков. Пока спасает отчасти от совершенного разгрома наша артиллерия, которая действительно на высоте и работает с полным самоотвержением. Но ее ряды редеют, снарядов почти нет, материальная часть износилась. Ставка окончательно потеряла голову… Впереди перспективы рисуются самые мрачные. Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России. Я сознательно нарушу служебную тайну и данное мною слово до времени молчать. Я обязан предупредить правительство, что сегодня утром на докладе Его Величество объявил мне о принятом им решении устранить Великого Князя и лично вступить в верховное командование армией».

Это сообщение военного министра вызвало сильнейшее волнение. Новость потрясла большинство, она «явилась последним оглушительным ударом среди переживаемых военных несчастий».

«Зная подозрительность Государя и присущее ему упорство в принятых решениях личного характера, — продолжал Поливанов, — я пытался с величайшей осторожностью отговаривать, умолять хотя бы об отсрочке приведения этого решения в исполнение».

Князь Н. Б. Щербатов: «До меня за последнее время доходили слухи об интригах в Царском Селе против Великого Князя, и я подозревал, что это может кончиться вступлением Государя в верховное главнокомандование. Но я никак не думал, что этот удар разразится именно теперь, в самый неблагоприятный момент для такого решения».

С. Д. Сазонов, обращаясь к премьер-министру: «Как же вы могли скрыть от своих коллег по кабинету эту опасность? Ведь дело затрагивает такие интересы, от которых зависит судьба России. Если бы вы сказали нам откровенно, мы нашли бы, вероятно, способы противодействовать решению Государя».

И. Л. Горемыкин: «Я не считал для себя возможным разглашать то, что Государь повелел мне хранить в тайне. Если я сейчас говорю об этом, то лишь потому, что военный министр нашел возможным нарушить эту тайну и предать ее огласке без соизволения Его Величества. Я человек старой школы, для меня Высочайшее повеление — закон. Но раз дело сделано, не воротишь. Должен сказать Совету министров, что все попытки отговорить Государя будут все равно без результатов. Его убеждение сложилось уже давно. Он не раз говорил мне, что никогда он не простит себе, что во время японской войны он не встал во главе действующей армии. По его словам, долг царского служения повелевает монарху быть в моменты опасности вместе с войсками, деля и радость, и горе… Сейчас же, когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священною обязанностью Русского Царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть. При таких чисто мистических настроениях вы никакими доводами не уговорите Государя отказаться от задуманного им шага. Повторяю, в данном решении не играют никакой роли ни интриги, ни чьи-либо влияния. Оно подсказано сознанием Царского долга перед Родиной и перед измученной армией… Остается только склониться перед волею нашего царя и помочь ему».

Восемь министров отказались и подписали петицию с возражением против решения царя. Прежде такого никогда не случалось, ведь эти министры не были избраны Думой, почти всех их выбрал сам Николай II или царица и Горемыкин.

«Не сдавайтесь и не гоните меня, — сказал за несколько недель до этого Маклаков царю. — Если вы меня прогоните, либералы в Думе будут кричать еще сильнее…» Они и кричали сильнее, поскольку голос Думы звучал теперь в самом правительстве, которое, заглядывая вперед, предвидело катастрофу…

Николай II вначале проигнорировал петицию своих министров. Затем, 2 сентября, он приостановил деятельность Думы. 4 сентября военно-морская комиссия Государственной думы, во главе которой стояли А. И. Шингарев и В. В. Шульгин (один — кадет, а другой — член «Союза русского народа»), направила ему полное тревоги обращение, в котором просила его отказаться от своего решения.

«Государь, мы узнали…»

«Тяжелые испытания, переживаемые сейчас доблестной русской армией, а вместе с нею и всей Россией, побудили нас просить вас, Государь, принять настоящую записку, в которой мы кратко выразили все то, что стало нам известным о настоящей войне и о способах ее ведения, приведших к трудному положению, и то, чем можно помочь в тяжелой беде, переживаемой нашим отечеством…

Мы узнали, что доблестная наша армия, истекая кровью и потеряв уже свыше 4 000 000 воинов убитыми, ранеными и пленными, не только отступает, но, быть может, будет еще отступать. Мы узнали и причины этого горестного отступления. Мы узнали, что армия наша сражается с неприятелем не равным оружием, что, в то время как наш враг засыпает нас непрерывным градом свинца и стали, мы посылаем ему в ответ во много раз меньшее число пуль и снарядов.

Мы узнали, что, в то время как у врага нашего изобилие пушек легких и тяжелых, у нас последних совершенно недостаточно, а легкие пушки выпустили уже столько снарядов, что скоро начнут одна за другой выходить из строя.

Мы узнали, что, в то время как враг наш с каждым днем увеличивает число своих пулеметов и довел их уже, по сведениям, сообщенным нам военным ведомством, до грозного числа 55 000, у нас едва хватает пулеметов для пополнения утрачиваемых и пришедших в негодность.

Мы узнали, что, в то время как неприятель богато снабжен ружьями, имея винтовку на каждого солдата, у нас сотни тысяч наших воинов стоят безоружными в ожидании той минуты, когда можно будет взять винтовку, выпавшую из рук пораженных товарищей.

Мы узнали также и то, что если многое в этой войне вышло за пределы человеческого разумения и не могло быть предвидено, то, с другой стороны, многое могло бы быть избегнуто, если бы некоторые военные начальники не проявили столько преступной нерадивости.

Мы узнали, что из действующей армии еще с сентября месяца прошлого года доносили, что не хватает снарядов, и умоляли вовремя подумать об этом. Но этого совета не послушали, и, когда беда пришла и стала неминучей, только тогда спохватились и стали исправлять дело. Но мы знаем, что еще много месяцев пройдет, пока мы если не сравняемся с врагом, то по крайней мере приблизимся к силе его вооружения.

Мы узнали и другое. Мы узнали, как совершилось наше отступление из Галиции. Мы узнали, что войска, отступая, почти нигде не находили приготовленных укрепленных позиций. Мы узнали, что после тяжких переходов войска должны были сами рыть себе наспех, на скорую руку жалкие окопы, пока неприятель не подходил снова и не засыпал снова истомленных, обессиленных людей смерчем тяжелых снарядов, против которых не могли защитить только что вырытые земляные канавы.

Мы узнали, что даже самые важные места, большие города на нашей родной земле, не укреплялись совсем или укреплялись недостаточно…

Мы узнали также и то, что замещение ответственных военных должностей, как то начальников дивизий и командиров корпусов, совершается по старшинству в чинах, по особому списку, в котором изображено старшинство генералов, и если делается исключение, то только для тех, кто имеет сильных покровителей и заступников.

Таким образом, не доблесть, не талант, не знание, не военное искусство, явленное на деле, служат руководящим началом при движении на служебной лестнице, а иные соображения. При этих условиях действительно способные люди, настоящие военачальники, могущие вести войска к победе, только в редких случаях подымались на высшие ступени командования, высшие же должности обыкновенно отдавались офицерам хотя и менее даровитым, но зато старшим в чинах. Меж тем в военном деле, быть может, три четверти успеха лежит в искусном подборе командного состава, и потому нынешний порядок назначения является губительным для дела победы.

Мы узнали все это, Государь, но мы узнали и нечто горшее. Мы узнали, что от всего этого, от всех этих бед и настроений заколебался самый дух войск и дух народный. Видя нерадение, непредусмотрительность, отсутствие порядка, войска стали утрачивать доверие к своим начальникам…

Тот же самый дух недоверия, недовольства и раздражения, но еще в большей степени стал замечаться и в среде самого народа. Народ знает, что снарядов и пуль мало, он знает, что кто-то в этом виноват, но он видит, что общественные круги горячо принялись за исправление старых ошибок, стараются наверстать потерянное и привлекают все силы на дело снаряжения армии, и не прошлые недочеты волнуют его в настоящее время.

Народ не понимает, почему роют недостаточные окопы и только тогда, когда неприятель близко, почему при этом происходят такие большие неурядицы, почему, собрав десятки тысяч людей, их по несколько дней держат без работы или отсылают обратно по домам.

Народ готов работать над защитой родины и с радостью будет копать каждую пядь земли русской, чтобы закрыть ее непроходимой полосой укреплений, как сделали это наши союзники-французы у себя на родине…

Ваше Императорское Величество! Приемлем смелость сказать Вам: понимая неизбежность обособления власти, стоящей во главе армии, от власти, управляющей страной, мы твердо знаем, однако, что без высшей власти, все объединяющей, невозможно правильное направление дела обороны. Только непререкаемой царской властью можно установить согласие между Ставкой великого князя Верховного главнокомандующего и правительством.

Царь может повелеть своим военачальникам и правителям составить расчет будущих действий на продолжительное время, с предвидением всей сложности и многообразности последствий предпринятых решений, и положить конец беспорядочным действиям, рассчитанным на несколько дней и не имеющим основной, далеко хватающей мысли.

Царь может расширить рамки расчетов и соображений. Царь может побудить, чтобы стремились не к робкому подражанию врагу, а к напряжению всех усилий огромной и мощной страны, желающей победить ценою всяческих жертв, чтобы превзойти врага со снаряжением и дальновидным расчетом.

Только царь может повелеть, чтобы на ответственные должности выбирались те, кто уже выказал свою доблесть в боях, а не люди, часто неспособные вести тяжкое дело войны. Царь может призвать все силы великой России, чтобы создать те неприступные преграды, которые одна за другой будут защищать родину от того предела, где провидению угодно будет даровать нам окончательную победу над истощенным нашим врагом.

В эту победу мы верим, Государь.

Вашего Императорского Величества верноподданные:

Председатель военно-морской комиссии

Государственной думы Андрей Шингарев

(4 сентября 1915 г.)»

Царь не ответил на их обращение, и пришедшие в отчаяние министры размышляли о размерах вырисовывавшейся и явно надвигавшейся опасности. Однако они оказались слишком близорукими и не видели того, что творилось за стенами Думы… «Армия и население страны полагаются уже не на нас, а на Комитет военной промышленности и Думу», — заявил П. А. Харитонов.

Князь Щербатов сказал: «Мы находимся в подвешенном состоянии, и мы, и правительство… Нас больше не поддерживают ни сверху, ни снизу… Как можно сражаться против надвигающейся революции, если мне говорят, что войска более не являются надежными?..»

Эвакуация евреев из Польши, о которой шли дебаты в Думе, завершилась спокойнее, чем началась. Горемыкин созвал заседание Совета министров и заявил, что, хотя министры предвидели худшее и предвещали революцию в случае, если он распустит Думу, этого «не произошло».

Царь же поведал министрам, что повеление занять пост главнокомандующего он получил свыше. Молясь перед иконой Спасителя в придворной церкви в Царском Селе, он услышал внутренний голос, который убеждал его принять это решение и уведомить о нем великого князя независимо от того, что ему говорил по этому поводу Друг их семьи (Распутин).

Накануне заседания Совета министров, 15 сентября, он получил следующее письмо от Александры: «Мой бесценный! Не забудь перед заседанием министров подержать в руке образок и несколько раз расчесать волосы Его гребнем. О, как я буду думать и молиться за тебя, мой любимый, больше, чем когда-либо».

Николай II воспротивился своим министрам. 16 сентября он их всех прогнал.

Александра — правительница дворца

«Будь еще более самодержцем, мой горячо любимый, прояви свою решимость». Послания подобного характера Николай II получал буквально каждый день с того времени, как отправился на фронт. «Ты вынес один, с решимостью и стойкостью, тяжкую борьбу ради родины и престола. Никогда не видели они раньше в тебе такой решимости, и это не может остаться бесплодным», — пишет ему в сентябре 1915 года Александра после того, как он прервал деятельность Думы.

Она добавляет: «Не беспокойся о том, что остается позади… Я здесь… на мне надеты невидимые «брюки», и я смогу заставить старика [Горемыкина] быть энергичным…»

В самом деле, пока Николай командует армией, Александра в это время властвует в тылу. Ее корреспонденция показывает, что она занимается всем: следит за назначениями, советует и приказывает. Ее 400 писем — а она ежедневно отправляла их царю — настоящие отчеты о делах двора и правительства. Это длинные письма, написанные спонтанно, в которых стратегические советы перемежаются с подробностями о детях, сплетнями и слухами. Она знает, что она хочет: с 11 сентября 1915 года по 15 марта 1916 года Александра отправила более дюжины писем, в которых настаивает на том, чтобы Николай назначил А. Н. Хвостова на пост министра внутренних дел. Она не упускает возможности каждый раз сообщить свое мнение — и часто мнение Распутина — о Думе, о наступлении Брусилова и т. д.

Александра вместе с Распутиным добивается назначения нескольких министров. Она, например, объясняет Николаю: «Вспомни, что дело не в Протопопове или X, Y, Z. Это вопрос о монархии и твоем престиже, которые не должны быть поколеблены во время сессии Думы».

Советует ему:

«Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом — сокруши их всех…»

«Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова в Сибирь… отняла бы чин у Самарина-Милюкова, Гучкова и Поливанова — тоже в Сибирь».

В письме к Александре от 13 сентября 1915 года Николай II делится с ней своими тревогами: «Теперь несколько слов о военном положении: оно представляется угрожающим в направлении Двинска и Вильны, серьезным в середине к Барановичам и хорошим на юге (ген. Иванов), где наши успехи продолжаются. Серьезность заключается в страшно слабом состоянии наших полков, насчитывающих менее четверти своего состава; раньше месяца их нельзя пополнить, потому что новобранцы не будут подготовлены, да и винтовок очень мало. А бои продолжаются и вместе с ними потери… Прошу тебя, любовь моя, не сообщай этих деталей никому, я написал их только тебе…»

В этом коротком послании все сказано: трагические результаты лета 1915 года — около 2 миллионов жертв, нехватка людей и, того больше, винтовок. В этой картине не хватает еще одной подробности: для пушек нет больше снарядов. Конечно, в такое положение попали все воюющие страны, так как никто не предполагал, что война будет столь долгой. Однако ни в одной стране нехватка боеприпасов не была такой драматичной. Для исправления положения командованию приходилось предпринимать безумные штыковые атаки, чтобы обмануть противника относительно подлинного положения в войсках. Иногда удавалось ввести противника в заблуждение, однако русские войска были вынуждены оставить Польшу.

На письмо Николая Александра ответила: «Я никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу, чтобы он тебя всюду охранял».

Другу, то есть Распутину, который в курсе всех секретных дел.

Занимавший в то время пост министра внутренних дел Хвостов рассказывает:

«Распутин ездил в Царское Село, и ему давал поручение Рубинштейн узнать о том, будет ли наступление или нет… Причем Рубинштейн объяснял близким, что ему это нужно для того, покупать ли в Минской губернии леса или нет?.. Надо сказать, что, трезвый, он [Распутин] ничего не рассказывал, но ему нужно было бутылку портвейна или мадеры, и тогда он рассказывал… «Приезжаю я, — говорит, — в Царское, вхожу: папашка сидит грустный… Я его глажу по голове и говорю: — Что грустишь? — Он говорит: «Все мерзавцы кругом! Сапог нет, ружей нет — наступать надо, а наступать нельзя!» — «Когда же будешь наступать?» — спрашивает Распутин. «Ружья будут только через два месяца, раньше не могу»».

Было ли это правдой или нет — Хвостов давал показания перед Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства после Февральской революции. Эти сообщения и письма показывают, как принимались решения. В то время небольшой круг посвященных — тех, кто с Александрой, Распутиным, Вырубовой и министрами Распутина осуществлял политику, которая, как считали, вела страну к гибели, — называли «камарильей». Власть все больше и больше отделяют от страны, от Думы и даже от министров.

Пожертвовать царем ради спасения царизма. Первая попытка

Поражения, понесенные в 1915 году, замена великого князя Николая Николаевича на посту главнокомандующего самим царем, тяжелое положение с продовольствием в тылу, нехватка боеприпасов на фронте, тревога за такое безобразное положение вещей вызывают бунт среди «активных слоев населения». Буржуазные деловые круги, земские деятели, военное командование, предчувствуя приближающуюся опасность — прежде всего революции в самый разгар войны, — подготавливают выступление против Николая II как «бездарного царя»: чтобы спасти Россию и царизм, его надо заменить.

Эта идея зародилась после появления осенью 1915 года статьи В. Маклакова в «Русских ведомостях» — «Трагическое положение. Безумный шофер». Эти крылатые слова облетели Россию.

«Вы несетесь на автомобиле по крутой узкой дороге; один неверный шаг — и вы безвозвратно погибли. В автомобиле — близкие люди, родная мать ваша.

И вдруг вы видите, что ваш шофер править не может; потому ли, что он вообще не владеет машиной на спусках или он устал и уже не понимает, что делает, но он ведет к гибели и вас, и себя, и если продолжать ехать, как он, перед вами — неизбежная гибель.

К счастью, в автомобиле есть люди, которые умеют править машиной; им надо поскорее взяться за руль. Но задача пересесть на полном ходу нелегка и опасна; одна секунда без управления — и автомобиль будет в пропасти.

Однако выбора нет — и вы идете на это.

Но сам шофер не идет. Оттого ли, что он ослеп и не видит, что он слаб и не соображает, из профессионального самолюбия или упрямства, но он цепко ухватился за руль и никого не пускает.

Что делать в такие минуты?

Заставить его насильно уступить свое место? Но это хорошо на мирной телеге или в обычное время на тихом ходу, на равнине; тогда это может оказаться спасением. Но можно ли делать это на бешеном спуске, по горной дороге? Как бы вы ни были и ловки, и сильны, в его руках фактически руль, он машиной сейчас управляет, и один неверный поворот или неловкое движение этой руки — и машина погибла. Вы знаете это, но и он тоже знает. И он смеется над вашей тревогой и вашим бессилием: «Не посмеете тронуть!»

Он прав: вы не посмеете тронуть… Более того, вы постараетесь ему не мешать, будете даже помогать советом, указанием, действием. Вы будете правы — так и нужно сделать. Но что будете вы испытывать при мысли, что ваша сдержанность может все-таки не привести ни к чему, что даже и с вашей помощью шофер не управится, что будете вы переживать, если ваша мать при виде опасности будет просить вас о помощи и, не понимая вашего поведения, обвинять вас за бездействие и равнодушие?»

Шофером был Николай II, матерью — Святая Русь, умелые люди — частные, но представляющие общественные интересы «союзы», которые постепенно забирали дела страны в свои руки.

«Нерадение» правителей, как говорили в то время, приводит к созданию различных обществ, которые получают у царя или правительственных деятелей разрешение оказывать правительству помощь в спасении России. Естественно, им приходилось действовать с большой осторожностью, дабы не обидеть высшее чиновничество, ревниво оберегавшее свои права. Первым показал пример «Красный Крест»: эта поначалу скромная организация постепенно берет в свои руки управление всеми медико-санитарными делами страны. Земства также объединились в возглавляемый князем Г. Е. Львовым Всероссийский земский союз, который занимался делами беженцев, размещением военнопленных и т. д. Затем был организован Центральный военно-промышленный комитет, созданный и возглавляемый Гучковым. Целью его было рационализировать производство продукции, предназначаемой для фронта. Одновременно из-за нехватки продовольствия и товаров в тылу образовалась большая сеть потребительских кооперативов: в 1917 году функционировали 35 тысяч кооперативов, охватывающих 10 миллионов членов.

Эта инициативная деятельность свидетельствовала о жизнеспособности общества, и все же правительство смотрело на нее с недоверием. Правительственная администрация видела, как постепенно ее функции переходят в другие руки, но была бессильна затормозить это движение. Не отдавая себе в этом отчета, русские люди начали управлять собой сами: и армия, и промышленники, и даже потребители.

Революция еще не победила в умах, но начала осуществляться в делах.

Двойной заговор для предотвращения революции

Легальная оппозиция, так же как различные общества и земства, оставалась довольно нерешительной, и все же люди, вынашивавшие одинаковые идеи, начали сближаться для того, чтобы действовать в одном направлении, в частности в Думе, когда пришло к концу временное прекращение ее деятельности, объявленное в 1914 году. По инициативе октябристов большинство депутатов объединилось в «прогрессивный блок», к которому примкнуло несколько членов Государственного совета и министры. Цели блока оставались довольно умеренными, поскольку он даже не осмеливался потребовать ответственности министров перед Думой и заявлял лишь о правительстве, пользующемся доверием. Конечно, он требовал изменения методов правления, прекращения преследования лиц, не совершивших преступлений, возвращения административных ссыльных, прекращения преследования по религиозным мотивам, отмены мер, принятых против евреев, восстановления украинской прессы, деятельности профсоюзов, а также различных видов взаимопомощи и т. д. Председатель Совета министров Горемыкин, проявлявший особую бдительность, когда речь шла о защите прав самодержавия, отнесся неодобрительно к созданию блока, организованного «нелегально». Блок же начал кампанию против правительства, к которой присоединились кадеты. Премьер-министр счел всю эту «возню» несвоевременной и незаконной, утверждая, что положение в стране не является столь тяжелым…

«Правительство или утаивает от нас правду и нас обманывает, или оно слепо, и это говорит о его некомпетентности», — заявил Маклаков в Думе, вызвав своими словами взрыв аплодисментов.

Горемыкин закрыл эту сессию Думы.

Негодование Гучкова, Милюкова и Маклакова по этому поводу было тем более велико, что они своими действиями думали предотвратить возрождение нелегальной оппозиции, которой все они опасались, так как положение было тяжелым как на фронте, так и в тылу, где нехватка продовольствия, понижение покупательной способности населения и репрессии вызывали недовольство, о котором свидетельствовало забастовочное движение, возобновившееся с необычайной силой.

Одновременное проведение различных демонстраций говорило о наличии централизованной организации: между подпольными кружками в России — большевиков, меньшевиков, эсеров и анархистов — и их руководством за границей снова восстановились тесные отношения. «Военные неудачи помогают расшатывать царизм, — писал Ленин из Швейцарии Шляпникову, находившемуся в России, — и облегчают союз революционных рабочих России и других стран».

Он писал в это время труд «Империализм, как высшая стадия капитализма», где доказывал, что, вопреки представлениям социалистов до 1914 года, революция разразится не в той стране, где капитализм наиболее силен, но в экономически слабо развитом государстве, которое не сможет выдержать военных усилий; это опрокинет догматические установки марксизма и сделает более вероятным взрыв в России, чем в какой-либо иной стране.

В конце 1916 года легальная оппозиция, конечно, не думала, что такое время наступило, но, считая царя неспособным, полагала, что пришло время действовать, чтобы предотвратить худшее.

Говорили о дворцовой революции… Что касается народного восстания, то все были против этого из опасения, что движение народных масс сольется с крайне левым течением и создаст трудности в ведении войны…

Николай II и Александра словно специально хотели спровоцировать Думу: в качестве замены Горемыкину они выбрали «ставленника» Распутина, бывшего руководителя охранки, губернатора Б. В. Штюрмера, который кичился своими реакционными взглядами, по сути, дискредитируя крайне правых. Их лидер Пуришкевич метал громы и молнии против «камарильи», обвиняемой в германофильстве и стремлении к заключению сепаратного мира. Все поносили Распутина.

Правление Распутина

За несколько лет Распутин расширил свою «империю». По свидетельству отца Георгия Шавельского, священника дворцовой церкви, моральная власть старца над царицей была безраздельна. Правда, на Николая она не распространялась, но царь постепенно вовлекался в мистическое окружение Александры и все более подчинялся его влиянию.

Прихожая в квартире Распутина превратилась в своего рода зал ожиданий, где толпились просители всех рангов: одни — чтобы стать митрополитом или генералом, другие — даже министром. Сюда стекались также всякие убогие люди, взывающие к его помощи. Растущее негодование охватывало просвещенные круги страны и еще больше — двор, где прекрасно понимали, что «святой человек» постепенно наводняет государство своими ставленниками.

И хотя П. Столыпин — вплоть до его убийства, — С. Сазонов, В. Коковцов и другие министры не имели с ним никаких дел и упорно игнорировали Распутина, тем не менее его сторонники все так же заполняли апартаменты монарха. Среди них был учитель закона Божьего детей императора архиерей Васильев, митрополит Питирим, дворцовый комендант В. Н. Воейков, обер-гофмейстер А. С. Танеев и его дочь фрейлина царицы Вырубова. Вскоре к ним присоединились два министра. В 1916 году председатель Совета министров Штюрмер и министр внутренних дел Протопопов участвовали в сеансах «вертящихся столов», примкнув к числу любителей этого занятия. Скандал, разразившийся в связи с дебошами Распутина, не причинил ему никакого вреда: столь сильным было его влияние на Александру из-за той помощи, которую он оказывал царевичу.

В 1915 году на фронте, куда Алексей сопровождал отца, у него началось кровотечение из носа, и его пришлось срочно отправить в Царское Село, где Распутин снова оказался действеннее, чем представители медицины.

Его продвижение вверх вызывало зависть и ненависть. При дворе, как и в столице, у него было множество врагов, как правило, тех, кто чувствовал себя исключенным из круга избранных. Охранка даже установила за ним наблюдение, и появление в министерстве внутренних дел ставленника Распутина не изменило к нему отношения. Полиция располагала агентами, которые с помощью биноклей наблюдали за тем, чем занимается Распутин в тех местах, где он имел обыкновение предаваться своим забавам.

Распутинщина цвела пышным цветом.

Разговор, состоявшийся между царем и протопресвитером русской армии и флота осенью 1916 года, показывает, насколько царский режим был дискредитирован. Николай II знал об этом.

Отцу Шавельскому удалось получить аудиенцию у царя и рассказать ему, что творил Распутин. Он фактически повторил все то, что было известно всем, ничего нового или более точного он не добавил. Затем он решился сказать:

«Знаете ли вы, Ваше Величество, что происходит в стране, в армии, в Думе? Изволите ли прочитывать думские отчеты?

— Да, я читаю их, — ответил Государь.

— Изволили ли вы читать речи Милюкова, Шульгина?

— Да, — ответил он.

— Тогда вы, Ваше Величество, знаете, что творится в Государственной думе. Там в отношении правительства нет теперь ни левых, ни правых партий — все правые и левые объединились в одну партию, недовольную правительством, враждебную ему. Вы знаете, что в Думе открыто назвали председателя Совета министров вором, изменником и выгнали его вон?

— Какие гадости! — с возмущением воскликнул Государь.

— Почему же он не оправдывался, если он прав?

— Да как будешь оправдываться против таких несуразностей! …Я давно знаю Штюрмера, знал его, еще когда он был ярославским губернатором.

— Его, Ваше Величество, обвиняют и за то время… Затем, министр внутренних дел Протопопов… Его ближайшие сотрудники с ужасом уверяют, что он сумасшедший.

— Я об этом слышал. С какого же времени Протопопов стал сумасшедшим? С того, как я назначил его министром? Ведь в Государственную думу выбирал его не я, а губерния. В губернские предводители дворянства его избрало симбирское дворянство; товарищем председателя Думы, а затем председателем посылавшейся в Лондон комиссии его избрала Дума. Тогда он не был сумасшедшим? А как только я выбрал Протопопова, все закричали, что он сошел с ума, — несколько волнуясь, возразил Государь».

Странное упрямство императора, его безграничная преданность императрице, их общая вера в Распутина привели к созданию ненормальной обстановки: правительственные круги и двор стали приписывать Распутину политическую и военную деятельность и ответственность, какими в действительности он не обладал, даже если, как это было известно, он и считал, что война приведет к свержению царизма и что в конечном счете союз России с Германией был бы более логичен, чем ее сближение с Французской республикой. За несколько лет до этого то же самое говорил П. Дурново.

В действительности Николай II оставался верным своим союзникам и, невзирая на Распутина, с закрытыми глазами двигался к катастрофе.

Несмотря на временный успех наступления Брусилова в 1916 году, чувствовалось, что экономика страны разваливается и что армию скоро нечем будет снабжать. Со всех сторон раздавалась столь яростная и жесткая критика политики правительства, какой не знала ни одна воюющая держава. Генерал Деникин сообщает, что один из думских депутатов-социалистов, приглашенный посетить армию, был настолько поражен той свободой, с которой офицеры повсюду — в столовых и клубах — говорили о гнусной деятельности правительства и распутстве при дворе, что решил, что его хотят спровоцировать.

Говоря о неразберихе, которая царила в России, посол Камбон сообщал, что в начале 1917 года Петроград показался генералу Кастельно сумасшедшим домом. На союзническую конференцию для определения целей войны, на которой царю предстояло признать законность прав Франции на Эльзас-Лотарингию в обмен на признание «особых интересов» России в отношении проливов, представителем Франции был специально выбран аристократ Кастельно, с тем чтобы при случае он свободно поговорил с царем о необходимости опираться на Думу. Английский делегат на этой конференции Самюэль Хор огласил Памятную записку, которую ему вручил П. Струве, чтобы объяснить, что общественное мнение России было убеждено — ошибочно — в германофильстве Александры и ее «камарильи», и внушить, что только правительство, созданное по соглашению с Думой, может положить конец этим подозрениям. В Памятной записке объяснялось, что перенесение сессии Думы на более позднее время — она должна была собраться 14 февраля — неизбежно приведет к серьезным последствиям. Группа депутатов поручила вручить ему Памятную записку союзным представителям в надежде, что во имя общих интересов они выступят посредниками перед Николаем II.

Однако генерал Кастельно быстро осознал, что говорить об этом с царем — значит обречь свою миссию (договориться об окончательных целях войны) на провал и что ему лучше всего не открывать рта, если только сам царь не обратится к нему с вопросами.

Великий князь Николай Михайлович по настоянию вдовствующей императрицы и Ольги решился обратиться к царю с последним призывом, являющимся одновременно и предупреждением.

«Если бы Тебе удалось устранить это постоянное вторгательство во все дела темных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось бы утраченное Тобою доверие громадного большинства Твоих подданных… Когда время настанет, а оно уже не за горами, Ты сам с высоты Престола можешь даровать желанную ответственность министров перед Тобою и законодательными учреждениями. Это сделается просто, само собой, без напора извне и не так, как совершился достопамятный акт 17 октября 1905 года. Я долго колебался открыть Тебе истину, но после того, как Твоя матушка и Твои обе сестры меня убедили это сделать, я решился. Ты находишься накануне эры новых волнений, скажу больше — накануне эры покушений. Поверь мне, если я так напираю на Твое собственное освобождение от создавшихся оков, то я это делаю не из личных побуждений… а только ради надежды и упования спасти Тебя, Твой Престол и нашу дорогую Родину от самых тяжких и непоправимых последствий».

Убийство Распутина

Участвуя в убийстве Распутина в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года, князь Юсупов предполагал, что разыгрывается первое действие «возрождения» России. Избавившись от старца, царь сможет наконец услышать голос народа, то есть Думы, собраться с силами, выиграть войну и возродить страну. Такими же были и настроения его друзей: великие князья и депутаты — как крайне правые, например В. Пуришкевич, так и либералы В. Маклаков, А. Гучков или председатель Думы В. Родзянко — были доведены до отчаяния растущим влиянием клана Распутина.

На самом деле под видом «возрождения» Россия совершила революцию, самую тотальную из всех, когда-либо имевших место, и для некоторых убийство Распутина явилось ее предвестником.

По этой причине князь Юсупов с 1919 года стал совершенно иначе истолковывать причины своих действий. «Распутин, — говорил он, — воплощал в себе надвигающийся большевизм». Таким образом, Юсупов выдает себя за первого, кто хотел предотвратить победу революции.

Как ни парадоксально, но именно так истолковал это событие в 1978 году историк-диссидент Андрей Амальрик, который считал, что цели Распутина некоторым образом совпадали с политической программой Ленина: земля — крестьянам, мир с Германией, равенство русских и нерусских подданных империи.

На самом деле подобная аналогия ошибочна. Те меры, которые Ленин принимает в октябре для спасения революции и сохранения власти, Распутин намеревался провести в прямо противоположных целях — предотвратить революцию и спасти царизм.

В рассуждениях о причинах своих действий князь Юсупов, человек, не блещущий умом, переводит все в иную плоскость. Он излагает чисто семейную точку зрения. Установив, что Романовы предпочитают своим родственникам компанию мужика и что старец свободно приезжает в Царское Село, Юсупов приходит в бешенство: ведь подобное влияние позволяет Распутину назначать губернаторов и министров. Он хочет избавить Николая II от губительного влияния, обезглавить «немецкую партию» — Александру, Протопопова и других, — убить человека, нравы и интриги которого «покрывают позором династию».

Александра занималась вплотную военными делами, в частности чертила военные карты и направляла их Николаю II. Генерал Деникин сообщает, что подобные карты направлялись и ему, и в Ставку, и царю… «В чьи руки могли они попасть?» — спрашивает он.

Подобное поведение и неосторожность порождали неприязнь к Александре… Повсюду витала мысль о предательстве.

На самом деле Александра желала, чтобы между семьей ее мужа и между семьей ее родителей и родственников вновь воцарился мир. Протопопов же и Штюрмер, в согласии с Распутиным, тоже полагали, что продолжение войны может поставить под угрозу существование династии. Однако нет никаких доказательств того, что царица сыграла какую-то роль в ведении переговоров, которые, как предполагают, Протопопов предпринял в Копенгагене. Утверждается только, что датский двор был удобным местом для ведения семейных или политических переговоров, но царь, кажется, оставался непричастным к подобным демаршам.

Князь Юсупов рассказал о подготовке покушения и о подробностях преступления, совершенного в подлинной традиции заговоров и убийств при царском дворе. Он указывает, что хотя и был предупрежден о гипнотических способностях Распутина, однако все же ощутил на себе силу его личности. Он пригласил его к себе вечером на ужин, где ему должны были оказать помощь его сообщники. В фатальный момент, когда все уже считали, что Распутин мертв, потрясенный Юсупов видит, как отравленный и простреленный несколькими пулями старец угрожающе поднимается. Распутин, вне сомнений, обладал недюжинной природной силой и неистовым темпераментом.

Царица была подавлена случившимся. Наставник ее детей Жильяр сообщает: «Несмотря на все ее усилия держаться, видно было, как сильно она страдает… Единственный человек, который мог спасти ее сына, был убит… Начиналось ожидание, ожидание неизбежного». Что касается Николая II, который находился в это время в Ставке, то один из свидетелей сообщает, что при извещении о смерти «святого человека» он удалился, весело насвистывая.

Власть старца начала его тяготить, за несколько недель до смерти Распутина он даже писал Александре: «Только прошу тебя, дорогая, не вмешивай в это дело [выбор министров] нашего Друга. Ответственность несу я, и поэтому мне хотелось бы быть свободным в своем выборе».

Николай тем не менее приказал принять суровые меры против убийц Распутина, определив им ссылку. Однако после того, как труп Распутина, покрытый тонким слоем льда, был обнаружен полицией, князь Юсупов смог уехать за границу, но великий князь Дмитрий Павлович был сослан в Персию, как и его сводная сестра — за то, что проводила его на вокзал, тогда как властями были строго запрещены всякие проводы.

Заговор против Александры, заговор против царя

«Это не может продолжаться, это напоминает мне эпоху Борджа», — повторял великий князь Николай Михайлович. И в самом деле, как в свое время в Милане, заговор готовился в самой семье, и в нем были замешаны великие князья Гавриил Константинович, Кирилл, Борис, Андрей и вдовствующая императрица.

Речь шла прежде всего о том, чтобы отделаться от Александры, которую считали ответственной за все беды России и прямо обвиняли в германофильстве. Под влиянием Распутина, да и сама по себе, она была убеждена в опасности продолжения войны и думала, что было бы желательно положить этой войне конец. Однако не существует никаких доказательств того, что она лично пыталась содействовать этому, скорее наоборот. Когда в разгар войны к ней тайно приехал ее брат Эрни по поручению кайзера, она отказалась обсуждать с ним эту проблему.

Она, конечно, была немкой, но сама считала себя англичанкой и еще более — русской, поскольку ее муж и дети были русскими. Кроме того, она ненавидела Вильгельма И. В самом начале войны она открыто заявила о своих настроениях: «Мне стыдно, что я немка», — сказала она, узнав о зверствах кайзеровских солдат в захваченной Бельгии. Она всей душой отдалась делу патронирования военных госпиталей и действительно посвятила себя этому, проявив себя — при ее полной пассивности до войны — поистине активной женщиной. Ей хотелось быть «матушкой» для русских солдат. Однако и для семьи Романовых, и для русских людей она оставалась «немкой».

Некоторые основания для обвинения ее в германофильстве дала история с Мясоедовым, обвиненным начальником Генерального штаба великого князя Николая Николаевича генералом Янушкевичем в шпионаже в пользу немцев; его арестовали и казнили. Мясоедов был сотрудником Сухомлинова, и Александра выступила в его защиту. Вероятнее всего, Мясоедов был невиновен, как невиновен был Бейлис, однако если либералы считали для себя делом чести выступить в защиту Бейлиса, то в отношении Мясоедова они выступили в роли обвинителей. Они были рады возможности утверждать, что предательство тянется до фронта от самого императорского двора: поражение 10-й армии во время отступления 1915 года тому подтверждение. История приобрела еще больший резонанс по той причине, что за несколько лет до этого Гучков дрался на дуэли из-за обвинения Мясоедова в предательстве.

Владычество Александры стало невыносимым для семьи Романовых, и вдовствующая императрица поклялась, что ее ноги не будет в Царском Селе до тех пор, пока там Александра.

Заговорщики хотели сослать Александру в Крым и при содействии армии и общественных организаций, руководимых Гучковым, передать регентство великому князю Николаю Николаевичу или брату Николая II Михаилу.

А Николай II, казалось, был еще более глух ко всем советам относительно сформирования правительства, пользующегося доверием Думы. Ему претила эта настойчивая просьба, с которой обращались со всех сторон, он видел в этом заговор, тогда как другим это представлялось путем к спасению. В Петрограде действительно разрасталось недовольство, подогреваемое обвинительными речами в Думе, а либералы боялись худшего — революции, которую, по их мнению, могло предотвратить лишь популярное правительство.

Решив проявить волю, Николай II исключил из Государственного совета членов «прогрессивного блока» и заменил их правыми, которые таким образом приобрели в совете большинство. Он не ответил на пожелания Дворянского собрания, созванного в Новгороде и обратившегося к нему с просьбой «убрать темные силы» и создать «правительство доверия». Предводителю московского дворянства Базилевскому, обратившемуся к нему с подобными просьбами, Николай выразил благодарность за интерес, который тот проявил к судьбе родины, сказав при этом лишь, что «следует сплотить ряды». Приняв председателя Думы Родзянко, который предупредил его об опасности надвигающейся революции, Николай II ответил: «Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроения Думы, то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как в прошлый раз, то она будет распущена».

10 февраля 1917 года в присутствии Александры и Михаила великий князь Александр сказал царю, что не видит другого выхода, как выборы министров, приемлемых для Думы.

— Все, что вы говорите, смешно! Ники — самодержец! Как может он делить с кем бы то ни было свои божественные права? — ответила Александра.

Великий князь Александр взорвался:

— Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас! Разве все мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собою ваших родственников в пропасть.

Так семейство Романовых покинуло царя еще до начала революции. Одновременно оно укрепило свои связи с Гучковым и военными.

Будучи председателем Центрального военно-промышленного комитета, Гучков поддерживал постоянные связи с военными. В отличие от Милюкова, который считал, что борьбу в Думе следует вести парламентским путем, поддерживаемый военными и «провинциалами» Гучков полагал, что следует опираться на общественные организации — земства или комитеты — и искать поддержки у более левых кругов, чем кадеты, в случае необходимости — даже у социалистов, разумеется, наиболее умеренных. И если они расходились в тактике, то цель была одна — совершить дворцовую революцию, чтобы избежать настоящей, да еще в разгар войны.

Отказ премьер-министра Штюрмера заказать партию винтовок в Англии прозвучал как сигнал к наступлению. Гучков разослал циркулярное письмо, в котором писал: «А если вы подумаете, что вся эта власть возглавляется г. Штюрмером, у которого… прочная репутация если не готового уже предателя, то готового предать, то вы поймете… какая смертельная тревога охватила и общественную мысль, и народные настроения». Оригинал письма был отправлен генералу Алексееву. Николай II об этом знал и предупредил генералиссимуса, что переписку с Гучковым следует прекратить. Николай был уже достаточно сердит на Алексеева за то, что тот запретил Распутину приехать в действующую армию. И на этот раз в душу Николая II закралось недоверие, из-за чего Алексеев впал в нервную депрессию и отправился на отдых в Крым. Его временно заменил генерал В. Гурко (ноябрь 1916 г.).

На Новый год великому князю Николаю Николаевичу, направленному командовать армией на Кавказ, через городского голову Тифлиса предложили занять место Николая II, как только все будет подготовлено. Великий князь отказался, считая, что «в разгар войны страна этого не поймет», однако не осудил эту мысль и не предупредил об этом царя. Генералы Брусилов, овеянный славой побед на фронте в Галиции летом 1916 года, и Рузский дали согласие на проект Гучкова. «Если надо выбирать между императором и Россией, мы выбираем Россию»; наследником останется Алексей, регентом будет Михаил.

По словам французского посла Мориса Палеолога, встречавшегося с Николаем II в начале 1917 года, царь был морально подавлен, он потерял веру в свою миссию, занемог, подобно генералу Алексееву, и как будто был близок к отречению. Смерть Распутина его лично не тронула. Он, однако, чувствовал, что все более остается в одиночестве: мать и дяди были настроены против него, а крайне правые горячо одобряли убийство Распутина.

В середине февраля царь покинул Ставку, чтобы навестить жену и заболевших детей, а 22 февраля неожиданно выехал в Могилёв.

Несмотря на разлуку с Александрой, Николаю нравилась его армейская жизнь. Он не вмешивался в решения высшего командования, в данном случае Алексеева, вернувшегося из Крыма. Однако выезжал на фронт, встречался с солдатами и подымал дух раненых. Он считал, что это его обязанность. Он привлекал к делам и наследника и гордился тем, что обучает его будущим обязанностям, в то время как его отец упустил эту сторону воспитания.

Однако пребывание Николая II на фронте не обошлось без других, более драматических последствий.

По воспоминаниям историографа царя генерала Дубенского, генерал Спиридович, бывший шеф охранной службы, срочно прибыл из Крыма, где находилась императорская семья, чтобы предупредить своего бывшего начальника дворцового коменданта Воейкова о дошедших до Ливадии слухах о заговоре, целью которого было убийство императрицы и Анны Вырубовой. Генерал Воейков не придал этому значения. Однако у царя появилось предчувствие, что что-то замышляется, по крайней мере в армии, после того как брат Михаил сообщил ему о недовольстве в Ставке по поводу его длительного отсутствия. Высшее командование и в самом деле считало, что в Царском Селе Николай снова попадет под влияние «камарильи». Царь, со своей стороны, знал о том давлении, которое хотели оказать на него союзники во время конференции в январе в Петрограде. Ему было известно, что английский посол сэр Джордж Бьюкенен поддерживает тесные отношения с Гучковым, Милюковым и великими князьями. Он, правда, не знал, что их совместные действия были направлены против Александры, иначе бы не оставил ее одну. Итак, Николай последовал совету своего брата и поехал в Могилёв. После его отъезда Александру, с которой он делился всем, охватило беспокойство.

«Мой драгоценный! — писала она. — С тоской и глубокой тревогой я отпустила тебя одного без нашего милого, нежного Бэби… Ты мужествен и терпелив — я всей душой чувствую и страдаю с тобой, гораздо больше , чем могу выразить словами… Наш дорогой Друг в ином мире тоже молится за тебя… Кажется, дела поправляются. Только, дорогой, будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским! Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту — дай им теперь почувствовать порой твой кулак.

…Крепко обнимаю и прижимаю твою усталую голову к моей груди… Чувствуй мои руки, обвивающие тебя, мои губы, нежно прижатые к твоим, — вечно вместе, всегда неразлучны».

Николай II вернулся на фронт по просьбе Алексеева. Когда развернулись события в Петрограде и произошла Февральская революция, царь находился в Пскове под защитой генерала Рузского.

Революция наступила быстрее, чем осуществился заговор. На пересечении этих событий оказались одни и те же люди: Родзянко, который предупреждает царя об опасности, грозящей правительству, Гучков и Милюков, которые вскоре встречаются с Михаилом и обещают ему корону, и генералы, которые полагают, что заговор опередил революцию, и заставляют царя отречься от престола. А два дня спустя они узнают, что Михаил тоже отказался от трона.

Февраль 1917 года: пять дней на свержение царизма

Когда вспыхнула Февральская революция, царь только что прибыл в Могилёв. Правительство, существовавшее в тот момент, было сформировано по выбору Александры.

Председателем Совета министров, назначенным незадолго до этих событий, был князь Н. Д. Голицын, не имевший никакого политического опыта. Александра узнала и высоко оценила его работу по организации госпитальной службы в армии. Князь отказался от назначения, ссылаясь на некомпетентность, причем «в таких выражениях, что, если бы их употребил кто-либо другой, они спровоцировали бы вызов на дуэль». Однако он был вынужден повиноваться.

«Сильным» человеком в правительстве был А. Д. Протопопов, протеже Распутина и любитель спиритизма. Старец вылечил его как будто бы от сифилиса: резвый депутат подхватил его, вращаясь в высшем свете Петербурга. Человек, которого, к большому удивлению царя, называли сумасшедшим, после того как он был назначен министром, действительно им стал. Он распрощался с депутатской шубой и надел шинель жандармского генерала на том основании, что занял пост министра внутренних дел. В Думе, где насчитывалось около дюжины бывших политических ссыльных, депутаты не смогли оценить эту смену гардероба. Кандидатуру Протопопова подсказал царю председатель Думы Родзянко, когда встал вопрос о создании «правительства доверия». Распутин также назвал его имя царице. По этим рекомендациям Протопопов и стал министром в правительстве Штюрмера, что было воспринято Родзянко как предательство, поскольку он полагал, что Протопопов будет министром в его, Родзянко, правительстве. «Что вы хотите, — объяснял Протопопов, — всю свою жизнь я хотел стать губернатором. Не мог же я отказаться от должности министра».

И вот он, которого ненавидят и октябристы, и кадеты, не говоря уж о социалистах, и презирают правые, однажды явился в Думу с иконой; он постоянно будет носить ее с собой. Перед выступлениями он громогласно обращался к ней за советом. Депутаты слышали, как он твердил: «Я чувствую, что спасу Россию, только я и смогу это сделать».

Третьим человеком, представлявшим царскую власть, был командующий Петроградским военным округом. Формально он находился под началом генерала Рузского, командующего Северным фронтом. Однако Александра, зная ненависть Ставки в Пскове к себе и к Анне Вырубовой, восстановила юрисдикцию столичного военного округа, отмененную в 1914 году, чтобы непосредственно подчинить этот округ императору, а во главе его она по совету Распутина велела назначить генерала С. С. Хабалова. Любопытно, что, когда царь приказал направить в подкрепление ему две резервные дивизии, генерал Гурко, находившийся в Ставке, направил всего лишь два батальона.

«Дом разваливается», — отмечала Зинаида Гиппиус. Он разваливался сверху, но разваливался одновременно и снизу, так как недовольство масс достигло крайней степени. В докладе полиции, датированном концом 1916 года, говорилось: «Рабочий пролетариат здесь близок к отчаянию, и достаточно какого-нибудь одного даже провокационного сигнала, чтобы в столице разразились стихийные беспорядки с тысячами и десятками тысяч жертв…

Даже в том случае, если принять, что рабочий заработок повысился на 100 %, все же продукты повысились в цене на 300 % в среднем. Невозможность добыть даже за деньги многие продукты питания и предметы первой необходимости, трата времени на стояние в очередях при получении товаров, усилившиеся заболевания на почве скверного питания и антисанитарных жилищ… и пр. сделали то, что рабочие уже в массе готовы были на самые дикие эксцессы «голодного бунта»…

Отсутствие простого права свободного перехода с одного завода на другой, по мнению социал-демократов, превратило пролетариат в «бесправное стадо», пригодное лишь к «убою на войне».

Запрещение рабочих собраний — даже в целях устройства лавочек в столовых, — закрытие профессиональных организаций… заставляют рабочие массы… резко отрицательно относиться к правительственной власти и протестовать всеми мерами и средствами против дальнейшего продолжения войны».

Число стачечников, составлявшее в 1915 году 553 094 человека, в 1916 году достигло 1 086 354 человек. Цены выросли по крайней мере в три раза.

Недовольство оказалось заразительным: оно дошло до войск, вначале тыловых частей, а затем и до батальонов на передовой, и без того недовольных массовыми людскими потерями в 1915 и 1916 годах, вину за которые они возлагали на своих офицеров. В письмах солдат, перехваченных цензурой, говорилось о том, что они отомстят, когда закончится война, «а быть может, и раньше».

В Петрограде к середине сентября почти не осталось запасов муки. Командующий военным округом генерал Хабалов решил ввести продовольственные карточки. Сведения об этом дошли до толпы, и на другой день в булочные выстроились очереди, а затем и во все продовольственные лавки. Опустошенные за несколько часов, некоторые из них закрылись. Люди собирались толпами, били витрины. Беспорядки продолжались и в последующие дни, они происходили обычно после многочасовых ожиданий на морозе, после того как толпа слышала неизбежное «ничего нет».

Дума собралась на сессию 14 февраля, и несколько депутатов назвали в своих выступлениях министров «неспособными». Они призвали их уйти со своих постов, говоря, что во Франции народ в свое время сумел «смести трон»… Однако новый председатель Совета министров князь Голицын и его министры заставили депутатов произносить свои речи впустую: они не явились в Думу, демонстрируя свое презрение к ней.

Предчувствуя бурю, левые депутаты пытались установить связь с нелегальными организациями. В доме Максима Горького собрались для переговоров депутаты, в частности Керенский и большевик Шляпников, однако прийти к соглашению они не смогли: одни верили в революционное движение, другие — нет, и все ограничилось перебранкой между «оборонцами» и «интернационалистами».

В это время социалистические партии и профессиональные союзы пытались организовать демонстрацию 23 февраля, в так называемый «день рабочих». Однако к соглашению прийти не сумели. И тогда решили выступить самостоятельно женщины.

Утром 23 февраля, когда работницы и некоторые присоединившиеся к ним рабочие строились в ряды, революционные организации обратились с призывом ко всем принять участие в демонстрации. В этот первый день женская демонстрация пополнилась рабочими, которых уволила дирекция Путиловского завода. За ними вскоре последовали тысячи других трудящихся.

Опасаясь беспорядков в центре города, власти распорядились закрыть конторы и магазины. Служащим предложили не выходить на работу, они отправились посмотреть на демонстрацию, и многие присоединились к ней. «Забастовщики вели себя серьезно и с достоинством»,-отмечает одна свидетельница. Таким образом, петербургское мещанство также присоединилось к демонстрации трудящихся, протестующей против царизма. Впервые в истории России рабочий класс вырвался из своего гетто, и другие социальные слои проявили к нему симпатию.

Настроение в городе было довольно веселое. Казалось, что это праздничный день. Трамваи остановились, разъезжали казачьи патрули, которых приветствовала толпа. Всех поражала пассивность полиции.

На второй день, 24 февраля, снова основную роль играли работницы: они поставили перед собой задачу пройти по Невскому проспекту и привлечь к себе как можно больше внимания. В 8 часов утра к работницам присоединились рабочие, и все вместе отправились с окраин города к центру. Однако на этот раз полиция оказалась на местах, пытаясь помешать демонстрантам пересечь мосты на Неве.

Тогда демонстранты пересекли Неву по льду и выстроились в ряды на другом берегу реки. Во главе колонны несли красные флаги, демонстранты распевали «Марсельезу». Огромная толпа собралась в конце Невского, на Знаменской площади. Раздавались крики: «Да здравствует Республика!» Казаки гарцевали на конях, толпа их приветствовала. Один из демонстрантов заметил, как казак по-заговорщически подмигнул ему. Затем появилась конная полиция с криками «Разойдись!» Раздались выстрелы, демонстранты стали разбегаться, однако полиция, не имевшая на то указаний, их не преследовала.

И на этот раз поражало отношение к демонстрантам казаков.

На третий день, 25 февраля, основными организаторами забастовок и демонстраций были большевики. Забастовки возобновились с необычайным размахом.

Военный министр Беляев снова отдал распоряжение помешать демонстрантам пересечь Неву, однако стрелять не разрешалось из-за неблагоприятного впечатления на союзников, но предписывалось заранее взломать на реке лед. Однако генерал Хабалов не отдал никаких указаний, и, так же как и накануне, люди с окраин смогли прорваться в центр города. Здесь, на Знаменской площади, произошел следующий случай. Когда один из ораторов произносил перед манифестантами речь, появилась конная полиция. Полицейские намеревались разогнать демонстрантов, но никто со своих мест не двинулся. Один из полицейских прицелился в оратора, толпа закричала. Из снежного облака возник казак и сразил «фараона» саблей. Толпа остолбенела от удивления.

Вечером в Совете министров происходила бурная дискуссия. Министр внутренних дел был вне себя оттого, что председатель Совета министров в его отсутствие встречался с председателем Думы Родзянко. Он кричал: «Я прикажу арестовать вашего Родзянко и распущу Думу!» Это заседание оказалось особенно примечательным по той причине, что на него прибыл генерал Хабалов с только что полученной от царя телеграммой:

«Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».

Позже перед комиссией, созданной Временным правительством, генерал Хабалов объяснил:

«Эта телеграмма, как бы вам сказать? — быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить завтра же? Сказано: «завтра же»… Государь повелевает прекратить во что бы то ни стало… Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: «Хлеба дать» — дали хлеба, и кончено. Но когда на флагах надпись «Долой самодержавие», какой же тут хлеб успокоит! Но что же делать? — царь велел: стрелять надо…»

Четвертый день выпал на воскресенье. Петроградцы встали позже обычного. Выйдя из дому, они обнаружили солдат на боевых постах. Генерал Хабалов уже послал телеграмму императору: «Сегодня, 26 февраля, с утра в городе спокойно».

В полдень окраины пришли в движение и в центре население вышло на улицу. Солдаты сооружали заграждения на мостовой, вели наблюдения за тротуарами; приказы отдавались издали звуками горна. Однако люди подходили к солдатам, вели с ними мирные беседы, и солдаты отвечали им тем же. Офицеры неоднократно отдавали распоряжения прекратить переговоры с толпой. Раздраженное командование нервничало, чувствуя, что теряет авторитет.

В Думе депутат В. Маклаков предложил «план»: объявить одновременно отставку правительства, перерыв в работе Думы на три дня и сформировать «правительство доверия» во главе с популярным в стране генералом, например генералом Алексеевым. Под «правительством доверия» имелось в виду правительство, ответственное перед Думой. Однако правительство отклонило это предложение и объявило осадное положение, уверенное в том, что оно удерживает ситуацию в городе в своих руках. Оно сообщило царю, что на пятый день беспорядков не произойдет.

И в самом деле, вечером 26 февраля демонстранты были измучены и пали духом. Политические организации также не верили в успех, и все полагали, что и на этот раз революция потерпела крах.

«В ранние утренние часы 27-го, — писал Троцкий, — рабочие представляли себе решение задачи восстания неизмеримо дальше, чем оно было на деле. Вернее сказать, они видели задачу почти полностью впереди, тогда как она была уже на девять десятых позади. Революционный натиск рабочих на казармы совпал с готовым уже революционным движением солдат на улицы. В течение дня эти два мощных потока сливаются воедино, чтобы бесследно размыть и снести сперва крышу, затем стены, а позже и фундамент старого здания».

Возмущенные приказом стрелять в толпу, полученным накануне, солдаты перехватили инициативу у рабочих. Они заперли в казармы своих офицеров, кое-кого из них расстреляв, и присоединились к демонстрантам. Пристроившись к колонне рабочих, они вместе направились к Таврическому дворцу, где заседала Дума. Революция победила.

В этот день, 27 февраля, в течение нескольких часов произошел крах царизма, и, как символ этого поражения, колонна солдат со знаменем впереди направилась к Зимнему дворцу. Французский свидетель граф Шамбрен рассказывает:

«В то время, когда горел Дворец правосудия, Павловский полк выступил из казарм с оркестром во главе. Я смотрю, как мимо меня проходят плотными рядами его батальоны под командой унтер-офицеров. Я инстинктивно двинулся за ними. К моему огромному удивлению, они идут в направлении Зимнего дворца, входят в него и — приветствуемые часовыми — заполняют и захватывают дворец. Я стою несколько минут в ожидании и вижу, как медленно ползет вниз императорский флаг, спускаемый невидимой рукой. И тут же на этой заснеженной площади, где я стою в одиночестве, сердце мое сжимается: над дворцом взмывает красное полотнище».

Когда 20 тысяч демонстрантов прорвались в сад Таврического дворца, депутаты потеряли голову. Некоторые, боясь, что их убьют, вышли на улицу, чтобы смешаться с толпой. Другие, как, например, Милюков, считали, что следует оставаться и достойно встретить толпу. Депутат-монархист Шульгин прекрасно описал волнение депутатов:

«…Вся Дума была налицо… Кругом сидели и стояли, столпившись, стеснившись… Встревоженные, взволнованные, как-то душевно прижавшиеся друг к другу… Даже люди, много лет враждовавшие, почувствовали вдруг, что есть нечто, что всем одинаково опасно, грозно, отвратительно… Это нечто была улица… уличная толпа… Ее приближавшееся дыхание уже чувствовалось. С улицей шествовала та, о которой очень немногие подумали тогда, но очень многие, наверное, ощутили ее бессознательно, потому что они были бледные, со сжимающимися сердцами… По улице, окруженная многотысячной толпой, шла смерть…»

«Пришли ли эти солдаты, чтобы напасть на нас или защитить нас…» — эти слова прекрасно соответствуют двойственности создавшегося положения. С одной стороны, депутаты Думы, предчувствуя подъем народного недовольства, без конца заклинали монарха принять их помощь для отражения общего врага: внешнего — немцев и внутреннего — революционеров. С другой стороны, чтобы оказать давление на царский режим, они не прекращали нападок на правительство и царя и таким образом подогревали недовольство масс.

Спас положение один из депутатов-социалистов — Александр Керенский, который бросился навстречу демонстрантам и приветствовал их от имени Думы. В его присутствии они совершили первый революционный акт, создав без всякого на то разрешения «Комитет по восстановлению порядка и отношениям с учреждениями и отдельными лицами», само название которого говорило о его программе. В то же самое время в одном из крыльев дворца другие депутаты-социалисты создали с руководителями подпольных организаций Совет, состоявший из представителей профессиональных союзов, кооперативного движения, партий эсеров, меньшевиков и большевиков, а также анархистских организаций. Меньшевик Чхеидзе, избранный председателем, и Керенский — его заместителем поддерживали связь между Комитетом и Советом. На следующий день они создали Временное правительство, законность которого подтвердил Совет. В правительство вошли князь Львов от «Союза земств», ставший его председателем, Гучков, Милюков и Керенский. Родзянко в него не вошел; как председатель Думы, он пытался установить, что происходит в Ставке и, главное, как поступит царь.

Столица была полностью охвачена революцией, и не было ясности, что стало с правительством. Один из свидетелей рассказывает, что, когда в ночь на 27 февраля, в разгар стрельбы, в Мариинском дворце, где находилось правительство, вновь вспыхнул погасший свет, военного министра Беляева обнаружили под столом. Таков был охвативший всех страх, и особенно тех, кто создал Совет или образовал Временное правительство. Всем помнился прецедент 1848 года, когда австрийский император позволил революционерам стать хозяевами положения в Вене, а затем подавил восстание. В Петрограде страх объединил всех «классовых врагов» — страх перед постоянно собирающимися толпами, перед людьми, державшими палец на спусковом крючке, но, так же как и они, дрожавшими в страхе перед репрессиями, которые могли оказаться беспощадными. Циркулировали самые различные слухи: генерала Алексеева назначили председателем Совета министров, царь выехал в столицу, чтобы подавить восстание, великий князь Николай Николаевич снова стал генералиссимусом и комендантом Петропавловской крепости. Все интересовались тем, как откликнутся на события на фронте и что попытается сделать царь.

«Мы кончены», — шепчет Гриневич, представитель профессиональных союзов и член Совета, на ухо Суханову, другому члену Совета.

«Теперь нас ждет виселица…» — думает Пешехонов, один из депутатов Совета, поднимаясь по ступеням Таврического дворца.

Реакция Николая II

Что касается Николая II, то он, приехав в Могилёв в четверг, 23 февраля, — в тот день, когда выступили работницы, — не знал о том, что произошло в Петербурге. Он ответил на письмо, которое Александра передала ему в момент его отъезда: «Ты пишешь о том, чтобы быть твердым повелителем, это совершенно верно. Будь уверена, я не забываю, но вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево. Спокойного резкого замечания или ответа очень часто совершенно достаточно, чтобы указать тому или другому его место».

«Мой мозг отдыхает здесь — ни министров, ни хлопотливых вопросов, требующих обдумывания… Сердце страдает от разлуки. Я ненавижу эту разлуку, особенно в такое время! Я буду недолго в отсутствии…»

24 февраля, на второй день событий, он по-прежнему не знает ничего о демонстрациях и узнает о них лишь из письма жены от 24 февраля, где она извещает его о выступлении Керенского в Думе: «Я надеюсь, что Кедринского из Думы повесят за его ужасную речь — это необходимо (военный закон, военное время), и это будет примером».

Но вот Ставка и царь официально извещены о беспорядках в Петрограде. Генерал Хабалов направил Алексееву подробное сообщение о первых днях мятежа, а министр внутренних дел Протопопов дал телеграмму дворцовому коменданту Воейкову, который обычно ездил вместе с царем и находился с ним в одном вагоне, о том, что события носят хаотический характер и что «принимаются решительные меры для подавления беспорядков». Генеральный штаб и царь реагировали на сообщения аналогичным образом: первый отдал распоряжение командующему Северным фронтом сделать все возможное для ускорения прибытия надежных войск — «от этого зависит наше будущее». Николай II направил телеграфом Хабалову приказ «завтра же прекратить в столице беспорядки».

Эта телеграмма, которая так поразила генерала Хабалова, не вызвала особой обеспокоенности у царя. «Государь казался взволнованным, но сегодня у него радостный вид», — отмечал генерал Лукомский. В дневнике Николая за 25 и 26 февраля ничего не говорится о событиях, и Николай пишет жене: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову!» Его гораздо больше беспокоит здоровье детей, заболевших гриппом, и он пишет, что вернется в Царское Село через два дня.

В Петрограде воскресенье прошло совершенно неожиданным образом: в полдень все еще было спокойно. Ставка и царь получили успокаивающие сообщения. Однако около 11 часов царица поделилась своим беспокойством с императором. К вечеру открыли стрельбу по демонстрантам. Родзянко, не знавший ничего о приказе царя Хабалову, в полном смятении направил императору первую телеграмму, на которую Николай II ответил в шутливом тоне, сказав Фредериксу: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему даже отвечать не буду».

Воскресенье, 26 февраля, по донесениям генерала Дубенского, «протекало спокойно». Царь продолжал чтение «Записок о галльской войне» Юлия Цезаря и во второй половине дня, как всегда, пил чай.

На другой день, утром, 27 февраля, он получил от Беляева и Хабалова утешительные новости. Сообщив царю о ночных мятежах, и тот и другой просили подкреплений, однако «беспощадные меры», о которых упоминал военный министр, ничуть не обеспокоили Николая II.

Итак, к вечеру 27 февраля, на пятый день событий, когда одновременно были организованы Комитет Думы и Петроградский Совет, позиция Николая II была ясна. За день до этого он не хотел даже слышать советы генералов Рузского и Брусилова, рекомендовавших ему сформировать правительство во главе с Родзянко. 27 февраля он наделяет генерала Иванова диктаторскими полномочиями и объявляет о своем отъезде в Царское Село. Николай принял, таким образом, решение о подавлении мятежа. Он заверил своего брата Михаила, что не задержится с возвращением в Царское Село, что заменит кабинет министров только в том случае, если сочтет это необходимым по возвращении в Петроград, что генерал Иванов возьмет на себя подавление беспорядков и что надежные войска должны вскоре прибыть.

Три стадии агонии

Ничего из вышесказанного не произошло. Генерал Иванов не сумел добраться до столицы; штаб, полагавший, что в Петрограде Дума держит все в своих руках, прекратил поставлять ему довольствие. Что касается царя, который не смог добраться до Царского Села, поскольку железнодорожники перерезали ему путь, так же как и Иванову, то он вернулся в Псков, где и узнал, что армия и правительство требуют от него отречения от престола.

1. Безрассудное предприятие «диктатора»

Вся столица уже находилась в руках восставших, когда царь вел беседу с генералом Ивановым, который рассказывал ему, как в 1906 году в Харбине он подавил мятеж. В другой раз, в Кронштадте, когда между моряками происходила драка, он схватил двух из них за шиворот и приказал встать на колени. Моряки повиновались, драка была прекращена, к восхищению пораженных зрителей.

Генерал Иванов рассчитывал вернуться в Петроград без пролития крови. «Ну, конечно же», — сказал ему царь и отправился спать в три часа ночи. В эту ночь с 27 на 28 февраля он, по утверждению свидетелей, был «любезен, мягок и молчалив».

28 февраля генералиссимус Алексеев, не зная о том, какой оборот приняли события в столице, то есть о сформировании правительства с согласия Петроградского Совета, разослал всем командующим армиями циркулярное письмо, в котором излагал февральские события в столице, называя их участников мятежниками, и напоминал каждому его долг по отношению к государю. Итак, революция уже окончательно восторжествовала, а императорский поезд отправился в Царское Село, и пассажиры его не знали ничего о дальнейшем развитии событий. Царь и его штаб в это время действовали заодно. У Николая не было недостатка в информации, но он не собирался урегулировать создавшееся в результате восстания положение политическим путем, им были приняты только меры военного характера.

«Диктатор» выехал из Могилёва утром 28 февраля. Он рассчитывал приехать поездом в Царское Село с батальоном георгиевских кавалеров. Там он собирался рассмотреть создавшееся положение вместе с царицей и ждать подкреплений из Пскова и Ревеля. Первый инцидент произошел на станции Дно. Поезд генерала Иванова встретился на вокзале с конвоем, следующим из Петрограда. Солдаты и гражданские лица рассказали войскам «диктатора» о необычайных событиях в столице. В одно мгновение поезд генерала опустел. На противоположной платформе собралась толпа любопытных. Из окна своего вагона генерал Иванов слышал, как повторялись слова: «Равенство, свобода…» Он попытался вернуть солдат, но они не обращали на него внимания. «Диктатор» подскочил к ближайшей к нему группе с криком: «На колени… арестанты!» Но тут раздался свисток встречного поезда, увозившего вперед, к свободе солдат Иванова.

А дальше поезд генерала был остановлен железнодорожниками, заявившими, что путь поврежден. Иванов заставил их чинить путь; на это ушло несколько часов. По приезде в Царское Село его ожидало разочарование: славившийся своей исключительной верностью Георгиевский полк заявил, что в случае столкновения с населением города, перешедшим на сторону революции, он останется нейтральным, так как по присяге он обязан защищать лишь «персону царя». А царя тут не было.

Полк поднял белый флаг, и Иванов с согласия царицы решил, что лучше отступить. Он будет ожидать на месте столь необходимого ему пополнения войск.

Вместо войск, которых он так и не дождался, он получил две телеграммы из Ставки в Могилёве, а также из Пскова: одну — от генералиссимуса, другую — от Николая II; оба приказывали приостановить действия и ждать прибытия царя. Он также узнал, что с ним встретится где-то по дороге представитель Временного правительства Гучков. Без войска, без инструкции «диктатор» не знал, что ему делать. Железнодорожники разобрали путь позади поезда, чтобы к нему не могли добраться или присоединиться какие-либо войска. Прибыв в Семрино, генерал-«диктатор» проявил нетерпение и потребовал новый паровоз. Неужели нужно столько времени, чтобы наполнить котел водой? Ах так! Раз он требует, чтобы ему тут же дали паровоз, железнодорожники предоставили ему первый попавшийся. Через час неподалеку от Семрино поезд «диктатора» остановился: не хватило воды. Он так с места и не сдвинулся. На этом закончилось безрассудное предприятие Иванова.

2. Военные проявляют нетерпение

Однако все в тот же день, 27 февраля, в связи с ухудшением обстановки военный министр Беляев накануне своей отставки направил начальнику штаба армии генералу Алексееву последнюю телеграмму, копия которой была также направлена командующему Северным фронтом генералу Рузскому: «Положение в Петрограде становится весьма серьезным; военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается, напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам… Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей…»

Одновременно председатель Думы Родзянко направил другую тревожную телеграмму генералу Рузскому. В ней говорилось о продовольственном кризисе, забастовках, всеобщем параличе.

«…Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно беспомощна восстановить нарушенный порядок. России грозит унижение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю единственным и необходимым выходом из создавшегося положения безотлагательное признание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения… Медлить больше нельзя, промедление смерти подобно».

В телеграмме не говорилось ничего об ответственности перед Думой. По вполне понятной причине: она не могла более действовать в Петрограде без одобрения Петроградским Советом.

Получив эти телеграммы, генерал Рузский сразу телеграфировал царю, делясь с ним своим беспокойством в связи с возникшими беспорядками. Указав, что в армии представлены все классы общества, он позволил себе дать совет: «Меры репрессии могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное удовлетворение».

В это же время царь получил телеграмму, подписанную 22 членами Государственного совета, в том числе графом Толстым и князем Трубецким, почтительно советующим Его Величеству «решительное изменение направления внутренней политики… и поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия, представить… на утверждение список нового кабинета, способного управлять страною в полном согласии с народным представительством».

Николай II отправил, в свою очередь, телеграмму генералу Иванову с указанием ничего не предпринимать до его приезда в Царское Село. Он, однако, не знал, что так же поступил штаб, остановив действия Иванова, поскольку полагал, что Дума уже контролирует положение в Петрограде. Приказ Иванову о прекращении действий фактически означал признание Думы как органа новой власти.

В это время Николай II ехал в Царское Село. 28 февраля около 3 часов дня он телеграфировал жене: «…Дивная погода. Надеюсь, что вы себя хорошо чувствуете и спокойны. Много войск послано с фронта. Сердечный привет».

Он узнал о создании Комитета Думы под председательством Родзянко, но тем не менее сообщил царице, что «завтра утром будет дома».

В течение следующего дня, 1 марта, сопровождавшие императора «избегали говорить о событиях». «Стыд и позор! — отмечал в своем дневнике Николай II. — Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события!»

Тем временем императрица обратилась к дяде царя Павлу, командующему гвардией, с вопросом, почему он не попытается изменить положение. Однако Павел Александрович предпочел вместе с другими великими князьями составить манифест для вручения его царю.

«В твердом намерении переустроить государственное управление в империи на началах широкого народного представительства мы предполагали приурочить введение нового государственного строя ко дню окончания войны…

Велика наша скорбь, что в те дни, когда на поле брани решаются судьбы России, внутренняя смута постигла столицу и отвлекла от работ на оборону, столь необходимых для победоносного окончания войны.

Не без происков коварного врага посеяна смута и Россию постигло такое испытание, но, крепко уповая на помощь Промысла Божия, мы твердо уверены, что русский народ во имя блага своей родины сломит смуту и не даст восторжествовать вражеским проискам.

Осеняя себя крестным знамением, мы предоставляем Государству Российскому конституционный строй и повелеваем продолжать прерванные указом нашим занятия Государственного совета и Государственной думы, поручая председателю Государственной думы немедленно составить временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с нами озаботится созывом законодательного собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющего быть внесенным правительством проекта новых основных законов Российской империи…

Великий князь Михаил Александрович, Великий князь Кирилл Владимирович, Великий князь Павел Александрович».

Павел Александрович пишет в своих «Мемуарах», что императрица одобрила текст манифеста и его действия, что маловероятно, так как Александра послала царю следующую записку, которую он, возможно, получил: «Павел, получивший от меня страшнейшую головомойку за то, что ничего не делал с гвардией, старается теперь работать изо всех сил и собирается нас всех спасти благородным и безумным способом: он составил идиотский манифест относительно конституции после войны и т. д.» А также другое письмо — последнее послание императрицы мужу, которое он уже не мог получить: «Все отвратительно, и события развиваются с колоссальной быстротой… Ясно, что они хотят не допустить тебя увидаться со мной прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный, как мышь в западню, что ты можешь сделать?»

Вечером 1 марта царь наконец прибыл в Псков в 20.00. На перроне вокзала его с нетерпением ожидал командующий Северным фронтом генерал Рузский: в течение дня скопились телеграммы, полученные от Родзянко, Алексеева и Иванова, на которые надо было срочно дать ответ.

«Пойдемте вначале пообедаем», — предложил царь.

Генерал Рузский был поражен тем, что такие деятели, как великий князь Сергей Михайлович, генерал Брусилов и глава британской военной миссии Джон Хэнбери-Уильямс, предлагали царю согласиться на создание «ответственного» правительства и провозглашение конституции. Еще больше его поразили восстание в Москве и переход адмирала Непенина на сторону революции. Убежденный в том, что Николай II потерял много времени зря, он проявил большую настойчивость. Он сознавал, что Николай и его окружение не отдают себе отчета в масштабах катастрофы и в основном обвиняют генерала Хабалова в том, что тот не сумел подавить беспорядки. К счастью, оставался Иванов, и ему будут направлены необходимые указания.

Однако когда Николай II увидел телеграммы, в которых сообщалось о революции в Москве, на Балтийском флоте и в Кронштадте, он был потрясен. И тем не менее стоило Рузскому заговорить с ним о необходимости создания «ответственного» правительства, как царь отверг предложение спокойно, хладнокровно и с чувством глубокого убеждения… Основная мысль государя была, что он… считает себя не вправе передавать все дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред родине, а завтра умоют руки, «подав с кабинетом в отставку»…»

Когда в 11 часов поступила телеграмма от генерала Алексеева, в которой тот тоже просил царя о создании «ответственного» правительства, царь наконец уступил, однако при условии сохранить за собой в манифесте право назначить военного министра и министра иностранных дел. Генерал Рузский приступил к исполнению поручения, когда ему позвонил Родзянко. Рузский тут же сообщил ему, что царь назначил его премьер-министром, однако председатель Думы ответил на это: «…Очевидно, что Его Величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит, настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко… Считаю нужным вас уведомить, что то, что предлагается вами, недостаточно и династический вопрос поставлен ребром».

Родзянко принимал участие в совещании Петроградского Совета и Комитета Государственной думы, на котором с согласия Совета было учреждено Временное правительство. Он объяснил генералу Рузскому, что даже в исправленном виде манифест более не отвечает требованиям создавшегося положения. Чтобы спасти страну от анархии, необходимо отречение от престола. Рузский решил, что в сложившейся обстановке распространять манифест не имеет смысла.

Генералиссимус Алексеев узнал о мятеже батальонов, стоявших в Луге и отказавшихся отправиться под командование «диктатора» Иванова. В 10.15 генералиссимус связался с командующими, оповестил их о содержании своих переговоров и предложил им рекомендовать царю отречься от престола «ради спасения независимости страны и сохранения династии». Все генералы, за исключением генерала Эверта, ответили согласием. Взволнованный генерал Рузский снова попросил аудиенции у царя, и царь принял его в присутствии барона Фредерикса и генералов Данилова и Савича. Рузский принес телеграммы генералов, требующих отречения царя, и телеграмму великого князя Николая Николаевича.

Николай II нервно курил папиросу за папиросой. Атмосфера была напряженной. И вдруг он произнес: «Я принял решение, я отрекусь в пользу Алексея». И он перекрестился. Он повернулся к генералу Рузскому, обнял его и поблагодарил за славную службу. В послании, направленном Родзянко, он просил разрешить ему остаться с сыном до восшествия того на престол. Взбешенный генерал Воейков, адмирал Нилов и барон Фредерикс пытались арестовать генерала Рузского.

Николай показал им телеграммы. «Как мог я поступить иначе, они все меня предали, даже Николаша».

Он обратился к своему врачу, чтобы выяснить подлинное состояние здоровья сына, и тот подтвердил, что надежд на то, что сын будет жить долго, мало. Тогда Николай внес поправку в текст своего отречения, назвав преемником брата Михаила.

3. Царь отрекается

Однако неожиданное событие задержало появление манифеста об отречении: в Псков прибыли думские делегаты Гучков и Шульгин. В окружении царя, в частности у генерала Воейкова, все еще были живы надежды. Напрасно. Думцы прибыли, чтобы предложить Николаю отречься от трона. Как и военные, они считали, что в «интересах династии» следует действовать быстро.

«…Мы поклонились, — рассказывает Шульгин. — Государь поздоровался с нами, подав руку. Движение было скорее дружелюбно… Государь занял место по одну сторону маленького четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. По другую сторону столика сел Гучков. Я — рядом с Гучковым, наискось от Государя. Против царя был барон Фредерикс…

Говорил Гучков. И очень волновался. Он говорил, очевидно, хорошо продуманные слова, но с трудом справлялся с волнением. Он говорил негладко… глухо.

Государь сидел, оперевшись слегка о шелковую стену, и смотрел перед собой. Лицо его было совершенно спокойно и непроницаемо. Я не спускал с него глаз…

Гучков говорил о том, что происходит в Петрограде. Он немного овладел собой… Он говорил (у него была эта привычка), слегка прикрывая лоб рукой, как бы для того, чтобы сосредоточиться. Он не смотрел на государя, а говорил, как бы обращаясь к какому-то внутреннему лицу, в нем же, в Гучкове, сидящему. Как будто бы совести своей говорил.

Он говорил правду, ничего не преувеличивая и ничего не утаивая. Он говорил все то, что мы видели в Петрограде. Другого он не мог сказать. Что делалось в России, мы не знали. Нас раздавил Петроград, а не Россия.

Государь смотрел прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: «Эта длинная речь — лишняя…»

В это время вошел генерал Рузский. Он поклонился государю и, не прерывая речи Гучкова, занял место между бароном Фредериксом и мною…

Гучков снова заволновался. Он подошел к тому, что, может быть, единственным выходом из положения было бы отречение от престола…

Гучков окончил. Государь ответил. После взволнованных слов А.И. голос его звучал спокойно, просто и точно. Только акцент был немножко чужой — гвардейский:

— Я принял решение отречься от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймете чувства отца…

Последнюю фразу он сказал тише…

К этому мы не были готовы.

…Затем он сказал: «Наконец я смогу поехать жить в Ливадию…»

Он отрекся, как командование эскадроном сдал.»

Как только был составлен текст отречения, царь отбыл в Могилёв. На перроне вокзала офицеры едва сдерживали слезы. Николай поприветствовал их и бодро поднялся в вагон. В своей записной книжке он оставил только следующие слова: «Кругом измена, и трусость, и обман».

Взгляды на отречение

Через несколько недель Анна Вырубова в письме к матери написала, что император — «Папа» — сам рассказал о своем отречении.

«Усталый, измученный… обеспокоенный за свою семью, и особенно за Маму и Бэби, сказал он мне: «Я боялся и до сих пор боюсь больше всего, как бы Мама не стала жертвой ненависти. И можно ли спасти мальчика? Эта мысль настолько мучила меня, что я не находил покоя даже в молитве. В это время приехали Шульгин и Гучков. Как только я увидел Гучкова, я понял, что меня ждет ужасный удар. Говорил Шульгин. Его голос дрожал, в глазах появились слезы. Он сказал, что я должен отречься от трона в пользу Бэби, при регентстве Мишеля. Я сразу даже не понял. Но схватил суть — Бэби жив. Я с трудом произнес: «Жива ли моя семья?» Гучков ответил мне с испугом в глазах: «Да, Государь, до тех пор, пока это в наших силах, мы сделаем все, чтобы спасти вашу семью»». «Папа» вышел, сказав, что ему потребуется несколько минут на раздумье. Ему пришла в голову спасительная мысль: надо поместить Бэби в безопасное место. И самое страшное, если его отделят от папы и мамы. Это может убить его. Поэтому лучше всего избавить его от всякой опасности. По этой причине он принял решение отречься самому и за Бэби. Он сказал при этом: «Это вынужденное решение, надо мной занесен нож, и я всегда смогу это доказать, если меня об этом спросят. Ну а в ином случае это будет для нас отдыхом. Мы все будем вместе. Вдали от всех. Хватит мучений, хватит страхов».

Целуя крест старца, он вспомнил его слова: «Поступай так, как тебе сразу же придет на ум. Первая мысль — спасительная, она идет от Бога. А все, что приходит вслед, это — от дьявола».

Вспомнив об этом, я подписал и за Бэби и за себя. Они были очень расстроены. Гучков мне сказал: «Государь, вы больше отец, чем царь»».

Эти слова прекрасно определяют двойственный характер государя — самодержца и человека, — при отречении проявившего свойственную ему противоречивость, которая и привела к революции.

Приверженный одному принципу — самодержавию, увековечить которое он считал своим долгом, Николай II не видел перед собой иного выхода, как сложить с себя власть, тогда как ему надо было пойти на уступки — что не позволила сделать его совесть — и создать правительство по согласованию с народными представителями, а это полностью противоречило самому принципу самодержавия. С момента прихода к власти он всегда оставался непреклонен в этом отношении, и те уступки, на которые ему приходилось идти, всегда вырывали у него силой, при этом не было никакой гарантии, что он их не отменит. В постоянстве его поведения не было исключения: и в 1906 году, так же как в 1911 или 1915 годах, он не намеревался с кем бы то ни было делить свою власть. Самое большее, на что он шел, — это выслушивать советы. Но даже мысль о том, что ему при этом могут что-то внушить, была невыносима для него как противоречащая данной им присяге. Он не желал существования Думы, а всякая деятельность, направленная на контроль правительства или на ведение с ним диалога, представлялась ему покушением на те исключительные права, которыми наделил его Господь Бог.

Поэтому он страдает, когда те, кто разделял с ним взгляды на его особую судьбу, оставляют его. Он переносит на сына все то внимание, которого ему недоставало со стороны отца и которое он уделяет обучению сына его обязанностям, хотя сам знает все слишком поверхностно и чувствует себя несведущим в делах государства. Но вот беда: единственное, что, по его мнению, он умеет делать — быть хорошим отцом, теряет всякий смысл с того момента, как он узнает, что его сын обречен. Трагедия этого человека заключалась в том, что, считая своим долгом передать сыну власть «неприкосновенной», он понимает: это ему не удастся. И он складывает с себя власть, которая лежала на нем столь тяжким бременем, так мешала и досаждала ему, не изменив своих взглядов и совершенно не осознав тех преступлений, которые он совершил во имя самодержавия.

Уничтожение царской символики

Кинематографические кадры сохранили воспоминание о необыкновенном ликовании, охватившем Россию при известии об отречении Романовых. Колонны марширующих и стреляющих в воздух солдат, ораторы, скандирующие лозунги, радостные, шумные толпы народа. У каждого русского уже готов свой план восстановления России. На трибунах нескончаемый поток ораторов: богатые и бедные, извозчики и офицеры, мужчины и женщины. Возбужденные, светящиеся радостью лица. Кадры отражают ликование. 23 марта 1917 года состоится торжественное погребение жертв революции… На этих первых гражданских похоронах в православной России все время льются звуки похоронного марша и звучат слова: «Прощайте же, братья, вы честно прошли свой доблестный путь благородный».

Гражданские похороны, собравшие толпы народа; свобода высказываний — вот они, первые признаки нового мира.

Россия стала самой свободной страной в мире, скоро скажет Ленин. В самом деле, в городах и деревнях, в церквах и университетах представители старой власти изгнаны, если только им удалось остаться в живых.

«Одним из основных событий этих дней, — отмечал Керенский, — явилось полное уничтожение государственной власти». Через несколько дней не оказалось ни одного города, ни одного поселка, где не возникли бы революционные органы в виде Советов или комитетов, заменившие собой старую власть. За дни Февральской революции исчезло прежнее правительство, а также бывшие губернаторы и столь ненавистная охранка. Если не считать насилий, совершенных в течение первых дней, то жертвами, пострадавшими за свои преступления, стали во время Февральской революции только полицейские Елизаветграда, ответственные за многочисленные погромы.

«Теперь нам не страшен ни Бог и ни черт» — это заявление прихожан своему попу после отречения царя показывает, как представляли себе царизм мужики. Для них царизм — олицетворение всех бед, причем именно царизм, а не лично сам царь, так как среди тех крестьян, солдат и рабочих, кто обращался с петициями в Петроградский Совет, лишь очень немногие требовали жестких мер в отношении Николая. Обвиняли в первую очередь режим и не столько царя, сколько его клевретов. Вот как один священник передает настроения своей паствы — фронтовых солдат: «21 мая на солдатском митинге мне было выражено недоверие как преданному старому режиму… Мне заявили, что лучше для меня уехать в другое место, чтобы не случилось какого-либо насилия надо мной».

А вот и другое свидетельство:

«Наш русский народ многие годы был связан по рукам и ногам и оплеван царизмом, а духовенство проходило мимо и еще больше ослепляло народ, чтобы он не видел своих палачей, сидящих на золотой горе, окруженной фараонами. Но пришло время, многострадальный русский народ порвал вековые цепи, стряхнул деспотическую грязь».

«Не надо ходить в церковь, так как там молятся за царя-убийцу».

Православное духовенство, таким образом, рассматривают как представителей тирании, и его не спасет ореол благотворительности, как это было, например, в отношении католического духовенства во Франции во время революций 1789 и 1848 годов.

Офицерский корпус также не понял, что солдаты все дисциплинарные меры связывали с самодержавием и, естественно, считали, что после свержения царизма они будут изменены. Солдаты выступали не против военной дисциплины как таковой, а против чрезмерных дисциплинарных наказаний; в их сознании военная дисциплина являлась гарантией общественного порядка, и, отказываясь изменить дисциплинарные меры, офицеры хотели на свой манер увековечить царизм без царя. Это послужило одной из причин мятежа, происшедшего весной 1917 года. Дело вовсе не сводилось к отказу сражаться, но иногда солдаты замечали, что командование вело наступательные операции лишь ради того, чтобы вновь зажать их в кулак при помощи дисциплины, законно применяемой на полях сражений, поскольку она обеспечивала необходимый порядок в войсках.

В деревнях после известия об отречении Николая II старосты дворов сразу же собрались, и почти тут же был восстановлен Мир. Под их диктовку местные представители закона или учителя писали за них прошения или излагали соображения по поводу спасения страны. Крестьяне ждали ответа из Петрограда и, не получив его, захватывали необрабатываемые земли, в первую очередь царские или удельные земли. Не дожидаться же решения, которое примет Учредительное собрание! Переход таких земель в их руки был делом справедливым, а отречение царя означало, что справедливость наконец восторжествует.

Ненависть и злоба проявлялись значительно больше в отношении офицеров, попов или помещиков, чем в отношении самого Николая II. Это обнаружилось во время перевозки царя, в частности в Тобольск. Правда, в этом сравнительно процветающем крае никогда не было ни крупных забастовок, ни репрессий. Николаем «Кровавым» его называли на окраинах крупных городов. Однако даже в этих рабочих кварталах никто не требовал отмщения, когда Николай проезжал через эти места. По крайней мере во время Февральской революции. Но когда правящие классы стали противиться проведению реформ и прибегать к саботажу, когда подняла голову контрреволюция, речи о виновности царя сменились враждебными действиями и императорская семья стала жертвой самоуправства.

Что касается символики, связанной с личностью самого царя, то она исчезла. А церемониал старого режима новая власть заменила новым ритуалом: торжественными погребениями, демонстрациями, народными шествиями.

Власть царизма была настолько символичной, что после свержения Николая II все, что было связано с царским режимом, оказалось дискредитированным.

Интересна с этой точки зрения судьба, уготованная Думе. Дума постоянно выдвигала требования, а Николай столь же постоянно их игнорировал… После февральских событий она теряет свое значение, ее депутаты не осмеливаются высказать свое мнение или собраться (всего два или три раза за несколько месяцев)… А в день своей очевидной победы, когда Дума преобразовала себя в Комитет, а затем во Временное правительство, она заявила о своем роспуске. Ее самоубийство совершилось по той причине, что она в какой-то мере была связующим звеном между прошлым и настоящим.

Никогда ни Ленин, ни другие революционеры — от Керенского до Троцкого или Кропоткина — ни разу не обратились к царю. Никогда не вели переговоров с царизмом. Никогда его не признавали.

Только они и могли прийти ему на смену.

Вторая попытка пожертвовать царем и спасти династию

Когда в ночь на 1 марта в Таврическом дворце закончились переговоры между делегатами Комитета Думы и депутатами Петроградского Совета, один из назначенных министров, Милюков, назвал имена своих коллег: Керенский — министр юстиции, князь Львов — председатель Совета министров и т. д. «Ну вот, кажется, почти все, что вас может интересовать», — сказал он. Раздались крики: «А программа?»

«Я очень сожалею, — сказал Милюков, — что в ответ на этот вопрос не могу прочесть вам бумажки, на которой изложена программа… Дело в том, что единственный экземпляр программы, обсужденный… с представителями Совета рабочих депутатов, находится сейчас на окончательном их рассмотрении… Но я могу вам и сейчас сказать важнейшие пункты».

Раздались громкие крики: «А династия?»

Милюков: «Вы спрашиваете о династии. Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до границ гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен». Раздались аплодисменты.

Милюков продолжал: «Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу». Раздались негодующие крики и возгласы: «Да здравствует Республика!», «Долой династию!»

Милюков продолжал: «Наследником будет Алексей…»

Слабые аплодисменты опять потонули в возгласах негодования, среди которых можно было расслышать: «Старая династия остается старой династией». Милюков ответил: «Да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, а может, не люблю и я. Но дело сейчас не в том… Мы не можем оставить без ответа вопрос… о форме государственного строя. Мы представляем его себе как парламентскую конституционную монархию… Однако это не значит, что мы решили вопрос бесконтрольно… Как только… возродится порядок, мы приступим к подготовке созыва Учредительного собрания… на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования…»

В действительности Милюков лгал: требование о ликвидации монархии, выраженное рядом депутатов Петроградского Совета, было отклонено по его собственной просьбе, к которой присоединились некоторые другие депутаты. Милюков заявил, что до введения всеобщего голосования принимать решения подобного характера невозможно. И его, по крайней мере временно, поддержали.

Однако Милюкову, Родзянко и другим депутатам пришлось вскоре бить отбой: правительство сообщило, что действительно Милюков накануне излагал свои личные взгляды по поводу судьбы династии Романовых. Новые министры и члены Думы снова почувствовали веяние гражданской войны. Депутаты прекрасно сознавали, что народ ни в коем случае не должен узнать того, что Николая II сменит Михаил. Однако новость уже дошла до Москвы, и оттуда немедленно последовал поток телеграмм в Петроградский Совет с протестами.

Две телеграммы были направлены Гучкову и Шульгину по их приезде: опасались, что, не зная о настроении жителей столицы, они обнародуют информацию, привезенную ими из Пскова. До созыва Учредительного собрания лучше не стоит говорить о Романовых, объяснял Родзянко. Если в столице узнают, что Дума и штаб армии согласны признать царем Михаила II, трудно предвидеть, как развернутся дальнейшие события. Алексеева и Рузского удалось убедить, и они постарались отозвать свои телеграммы. Однако в Париже и Лондоне, в отличие от Петрограда, уже стало о них известно.

Тем временем на Петроградском вокзале Гучков и Шульгин, полагая, что они привезли добрую весть, сообщили о том, что Николай II отрекся от престола и его преемником станет Михаил II; Их едва не растерзали. «Долой Романовых! Николай или Михаил — хрен редьки не слаще. Долой самодержавие!..» Здесь вовремя вмешались представители правительства; они заверили собравшихся в ошибке, забрали у Гучкова акт об отречении и уладили дело.

Узнав о том, какой оборот принимают события, Михаил тут же осознал, что он не способен на героические поступки. Пришедшим к нему делегатам Думы он задал единственный вопрос: «Можете ли вы гарантировать, что я останусь в живых, если надену корону?»

С этого момента было ясно, чем закончатся переговоры между Родзянко, Керенским и Михаилом, и уговоры Милюкова были напрасными. Юрист Набоков составил акт отречения таким образом, чтобы сохранилась возможность восстановления монархии (снова уступка Милюкову и Гучкову), и правительство решило опубликовать одновременно два отречения — Николая и Михаила. Последний Романов, весьма взволнованный, одобрил это решение и без колебаний подписал его.

При этом известии столицу охватил прилив восторга. Люди снова собирались, кричали и пели. «Ну вот, все кончено», — сказал один из членов Совета своему другу, вместе с которым он оказался в гуще ликующей толпы.

И тут же рядом услышал голос женщины, которая тихо произнесла: «Ты ошибаешься, батюшка, еще мало пролито крови».

Штаб армии обманут

В самом деле, никто — и меньше других штаб армии — не ожидал, что революция произойдет так быстро и что движение приобретет столь бурный характер. Сообщая о сформировании нового правительства, великий князь Николай Николаевич скрыл от солдат характер происшедших потрясений и закончил свое выступление приказом спеть «Боже, царя храни». Он предупредил также войско — в столь хорошо знакомых ему выражениях, — что всякая попытка неповиновения приказам правительства будет подавлена силой закона. Семейство Романовых, кстати, рассчитывало, что именно великий князь Николай Николаевич сумеет овладеть «всей ситуацией» (об этом свидетельствует письмо тетки Николая II Марии Павловны своему сыну Борису) и что победители Февральской революции должны страшиться действий руководимой им Кавказской армии. Петроградский Совет и Керенский добились его смещения, а также генерала Эверта, отказавшегося иметь дело с новым режимом.

Генералиссимус Алексеев, которого императорский двор подозревал в том, что он, пользуясь обстоятельствами, установит диктатуру, вел себя двусмысленно. Он заявил, что великий князь Николай Николаевич был назначен генералиссимусом по повелению императора и что правительство было создано в результате соглашения между Думой и Сенатом, хотя он знал, что это неправда. Что касается генерала Брусилова, то он заявил, что все события произошли по воле Господа и что завтра, как и вчера, солдаты должны выполнять свой священный долг. «Да поможет вам Бог спасти Святую Русь», — заключил он.

Итак, Верховное командование вело себя так, словно произошел лишь дворцовый переворот.

Беспорядки продолжались, и это раздражало командование. Алексеев не желал, чтобы ему направляли тревожные сообщения. Слывший республиканцем генерал Корнилов взял на вооружение любезное Думе выражение: «Поскольку старый режим оказался неспособным, власть в свои руки взяло новое правительство». И те и другие пытались внушить солдатам, что происходившие события исходят сверху и ни в чем не меняют установленного порядка.

В столице происходили убийства: был расстрелян ряд офицеров. Однако больше всего актов насилия совершалось во флоте, что не удивительно: в крепостях Ревеля и Гельсингфорса все еще сидели участники мятежей 1905 года. Ненависть матросов к своим офицерам была доведена до предела. Что касается командования флота, то оно хранило верность Николаю II, предпочитая иногда смерть отступничеству.

Диалог между взбунтовавшимися матросами и офицерами оказался невозможным. И полилась кровь. В результате погибли 40 офицеров, в том числе адмирал Непенин, хотя он и признал новый режим. В Кронштадте бесстрашно встретил смерть контр-адмирал Вирен: «Я жил, верно служа царю и отечеству. Я готов умереть. Теперь ваша очередь обрести смысл в этой жизни».

Когда его расстреливали, он пожелал встать лицом к стрелявшим.

Те, кто пользовался большей благосклонностью царя, раньше других признали новый режим. Пример подал великий князь Кирилл Владимирович, за которым последовали солдаты гвардии, дворцовая полиция и полк Его Величества. Сохранивших верность и постоянство было не так много: великий князь Павел Александрович — единственный, кто оставался с Александрой, новгородская конная гвардия, граф Келлер, Бенкендорфы, граф Замойский, пешком пришедший в Царское Село, чтобы предложить свои услуги царице. Генерал-губернатор Твери Бунтинг покончил с собой. Бывший министр финансов П. Л. Барк, у которого было немало друзей в новом правительстве и которому предложили остаться на этом посту, отказался. «Вопрос принципа», — сказал он.

Проснувшись от глубокой спячки, великие князья и генералы, всем обязанные императору, покинули его с удивительной легкостью. Когда несколько месяцев спустя они пожелали все вернуть на свои места, было слишком поздно.

Государь, лишенный свободы

Поездка Бубликова, которому Петроградский Совет поручил перевезти царя из Ставки в Могилёве в Царское Село, была триумфальной. «Ha каждой станции нас приветствовали толпы народа, звучали речи, крики «ура». Я отвечал тем же. В Могилёве мы были также встречены единодушными криками «ура». Представитель Совета попросил генерала Алексеева сообщить царю, что он арестован. Не смея прямо произнести эти слова, он употребил выражение, которое Николай повторял всем, кого встречал: «Знаете ли вы, что государь должен считать себя лишенным свободы?»».

Александра ничего не знала. Не имея возможности связаться с царем из Царского Села, она мобилизовала тех людей из своего окружения, кто казался ей наиболее преданным: Протопопова, который хотел взывать к помощи покойного Распутина, и Павла, убежденного в том, что прибегать к помощи войск бесполезно, так как они примкнули к Временному правительству. Она писала Николаю, не зная, что он уже отрекся от престола: «А ты один, не имея за собой армии, пойманный, как мышь в западню, что ты можешь сделать? Это величайшая низость и подлость, неслыханная в истории, — задерживать своего государя… Если тебя принудят к уступкам, то ни в каком случае ты не обязан их исполнять, потому что они были добыты недостойным способом».

Когда на другой день к ней пришел великий князь Павел Александрович с «Известиями» в руках и сообщил ей об отречении, она воскликнула: «Не верю, все это враки! Газетные выдумки. Я верю в Бога и армию. Они нас еще не покинули». Она написала новое письмо, в котором поносила этого «Иуду» — генерала Рузского: «Можно лишиться рассудка, но мы не лишимся… Клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на твоем престоле… ты будешь коронован самим Богом на этой земле, в своей стране».

Царь обратился с просьбой к генералу Алексееву, чтобы не чинилось никаких препятствий для его возвращения в Царское Село. Он просил также, чтобы ему разрешили выехать из страны по окончании войны, а затем вернуться навсегда для проживания в Крыму. Временное правительство ответило согласием на его просьбу.

Анна Вырубова оставила свидетельство о том, как царь встретился со своей семьей:

«Сейчас он ни о чем больше не думает. Главное — спасти семью. Мама [Александра] все время с ним. Она ухаживает за ним как за больным. Ни слова упрека кому бы то ни было. Он не жалуется ни по какому поводу, но я узнала у Федоровича [врач, который находился в Ставке], что у него был сильный сердечный приступ. Теперь он старается выздороветь. Все вокруг него выглядят ужасно. Они словно поражены столбняком. Страдают до полного отчаяния, страдают в основном из-за него. Но никто не произносит слов жалобы. Однажды он сказал: «Если бы я не был христианином, проще всего было бы покончить все разом… Быть может, такой исход был бы лучше для семьи…» Я попыталась его убедить, что такой исход не только нанесет удар его достоинству, но и убьет Маму. «Я этого опасаюсь». И со скорбной улыбкой он дал мне слово, что больше не будет думать об этом…»

Керенский хочет спасти жизнь Николая Романова

Керенский, новый министр юстиции, не желал быть Маратом русской революции. И двери тюрем он открыл вовсе не для того, чтобы заключить туда новых «преступников». Конечно, на совести полиции и охранки были преступления. Однако в порыве великодушия этот революционер февраля 1917 года счел, что эти виновные люди невинны. «Что ты совершил, почему ты здесь?» — спрашивает тюремный сторож у заключенного накануне революции? «Я здесь для того, чтобы тебя больше не унижали и не подвергли каре», — отвечал заключенный сторожу.

И в феврале 1917 года заключенный освободил тюремного сторожа от его позорных обязанностей…

Керенский договорился с министром иностранных дел П. Н. Милюковым, чтобы «по просьбе Временного правительства» британское правительство дало свое согласие на приезд императорской семьи в Англию. Там ее примут «по соображениям гуманности». На самом деле этот акт доброй воли являлся для Англии в то же время гарантией того, что реакционные круги не предпримут попытки реставрации монархии с помощью кого-либо из возможных наследников Николая II. Сам же он поможет избежать сепаратного мира, мысль о котором неотступно преследовала Ллойд Джорджа весной 1917 года.

Ллойд Джордж действовал решительно, и по получении его согласия, переданного послом Бьюкененом 2 марта 1917 года, Временное правительство предложило Николаю II сделать выбор — уехать или остаться в России.

Говорили также — однако на этот счет нет никаких убедительных доказательств, — что бывший царь уже успел ответить согласием на переданное ему тайно приглашение Вилли. Ради спасения жены и детей он якобы решил сдаться врагу, однако эта операция, как и остальные, провалилась из-за забастовки железнодорожников, которые, сами того не зная, помешали ему добраться до Финского залива… Как бы то ни было, Николай принял предложение Керенского уехать в Англию, и тот сообщил об этом главе английской военной миссии Хэнбери-Уильямсу. 6 марта был выбран маршрут поездки через Мурманск, и Николай II отметил в своем дневнике, что он пакует вещи.

Однако 9 марта, узнав о том, что Временное правительство решило предоставить Николаю Романову возможность уехать в Англию, и зная, что он находится на пути в Петроград, Исполнительный комитет решил «принять немедленно чрезвычайные меры к его задержанию и аресту». Вот решение, которое комитет принял в этот день:

«…Издано распоряжение о занятии нашими войсками всех вокзалов, а также командированы комиссары с чрезвычайными полномочиями на ст. Царское Село, Тосно и Званка. Кроме того, решено разослать радиотелеграммы во все города с предписанием арестовать Николая Романова и вообще предпринять ряд чрезвычайных мер. Вместе с тем решено немедленно объявить Временному правительству о непреклонной воле Исполнительного комитета не допустить отъезда в Англию Николая Романова и арестовать его. Местом водворения Николая Романова решено назначить Трубецкой бастион Петропавловской крепости, сменив для этой цели командный состав последней. Арест Николая Романова решено произвести во что бы то ни стало, хотя бы это грозило разрывом отношений с Временным правительством».

Далее в пункте 13 протокола заседания от 9 марта были приведены следующие сведения о положении в Царском Селе:

«Охрана дворца находится в руках революционных войск. Издан приказ, чтобы никого не впускать и не выпускать из дворца. Все телефоны и телеграфы выключены. Николай Романов находится под бдительным надзором. Солдат там около 300 из состава 3-го стрелкового полка…

На правах арестованного во дворце находятся Нарышкин, Бенкендорф и Долгоруков. Все письма и телеграммы доставляются в караульное помещение… Сообщают… что в Царском Селе в 1-м запасном полку ведется агитация против Совета р. и с.д. Войска стоят за конституционную монархию. Особенно настаивают на этом офицеры».

На самом деле после того, как посланец Петроградского Совета Мстиславский смог «повидаться» с бывшим государем, то есть увидеть собственными глазами в Царскосельском дворце его с женой и детьми, Совет согласился с аргументами Керенского, не желавшего отправить Николая в крепость. Подобно романтическому герою, певец Февральской революции не хотел кровопролития. Он уже сумел спасти жизнь бывших царских министров, заслонив их собой перед толпой озверевших мятежников. Их тайком снабдили паспортами, чтобы они смогли выехать за границу. Он также хотел спасти жизнь бывшего государя, что было бы легче сделать в Царском Селе, чем в крепости, расположенной поблизости от рабочих предместий.

Однако через несколько недель ситуация полностью изменилась, и эти проблемы возникли уже не перед Временным правительством, а перед правительством Его Величества.

В Англии в печати развернулась кампания в связи с предстоящим приездом бывшего государя и его семьи; вспоминали «его верность союзникам». Узнав об этом, Петроградский Совет потребовал объяснений. Итак, Николай II не предстанет перед судом? Как это было в случае с Людовиком XVI и как это будет в отношении царских министров, процесс над которыми готовился. Милюков сразу заявил англичанам, что подобный приезд вызовет соответствующую реакцию, а Керенский им подсказал, что не следует оказывать слишком очевидное давление, если они хотят, чтобы царь выехал из страны вовремя. Напомним, что Милюков был монархистом, а Керенский — республиканцем.

Ллойд Джорджу пришлось столкнуться с сильной оппозицией: лейбористы и тред-юнионы протестовали против приезда в Англию Николая «Кровавого» и его жены — немецкой императрицы. Возникла угроза всеобщей забастовки как отклик на поступавшие из России поразительные новости, которые вызывали прилив необыкновенного энтузиазма у синдикалистов и пацифистов. Приезд царя в Англию воспринимался бы как провокация. Правительство тут же начало бить отбой, и лорд Сесиль опроверг в палате представителей сообщение о том, что царю было направлено приглашение, что по сути было верно. В связи с поднявшейся волной протестов и распространением забастовок король Георг V лично обратился к правительству с призывом отказаться от своего предложения о предоставлении убежища.

В России эту деликатную миссию пришлось выполнить послу Бьюкенену, заявившему Временному правительству, что Англия передумала.

Позднее Мюриэл Бьюкенен, дочь посла, рассказала, что ее отцу, связанному обязанностью хранить молчание, угрожали снятием с поста и лишением пенсии, если он откроет роль короля в изменении принятого решения. Ибо к тому времени забастовки прекратились, царь был убит, а в Англии Бьюкенена обвинили в его смерти…

Но Николая уже не интересовали правительства и их политика, или он не желал более ими интересоваться… «Мне стыдно за Джорджи и за Англию», — сказал он, узнав об изменении решения своего родственника.

Царя оставили все, кроме французской печати

Один из наиболее мучительных для царя моментов: в присутствии сына Алексея он получил приказ Керенского и должен был повиноваться, как его подчиненный. В другой раз, в середине апреля, во время прогулки императора остановил перед дверью стоявший на посту часовой, сказав: «Полковник, здесь нет прохода». Тогда вмешался офицер, сопровождавший царя и его сына. Видя, как солдат остановил его отца, Алексей сильно покраснел.

Что бы ни случилось, Николай — как до отречения, так и после — продолжает вести свой дневник. Так, например, 9 июня он записывает: «Ровно три месяца, что я приехал из Могилёва и что мы сидим, как заключенные. Тяжело быть без известий от дорогой мама, а в остальном мне безразлично. Сегодня день еще жарче — 25° в тени, на солнце 36°. Опять сильно пахло гарью. После прогулки занимался с Алексеем историей в моем новом кабинете, т. к. в нем прохладнее. Хорошо поработали на том же месте. Аликс не выходила. До обеда погуляли впятером».

Бывший царь отмечает все, что он читает. В апреле — «История Византийской империи» Успенского: начато 4 апреля, закончено 25 апреля. Затем «Долина страха» Конан Дойля и «Миллионерша», закончено 28 апреля. Тогда же он начал читать «Россию на Дунае» Кассо и книгу генерала Куропаткина «Задачи русской армии». Вечерами он читает вслух «Тайны желтой комнаты», «Духи дамы в черном» и «Кресло привидения», а также «Арсен Дюпен против Шерлока Холмса» и, наконец, «Александр Первый» Мережковского.

Единственное упоминание о внешнем мире — 22 мая: «Сегодня годовщина начала наступления армий юго-западного фронта! Какое тогда было настроение и какое теперь!»

И позже: «Господи, помоги и спаси Россию!»

Наставник Алексея Пьер Жильяр, который оставался с императорской семьей до самого конца, сообщает, что единственным утешением императора во время его домашнего ареста в Царском Селе было чтение французской прессы. Разумеется, республиканской.

Он, без сомнения, ожидал не меньшего от монархической печати, которая — в частности, «Аксьон франсэз» — писала, что царь отрекся «по собственному желанию ради спасения своего народа от революции». Александра неоднократно прибегала к этому аргументу во время их заточения в «золоченой клетке» Царского Села. Каждый раз, когда Александра жаловалась по поводу поднадзорного режима, который все усиливался, она говорила, что «царь отрекся от престола, чтобы избежать кровопролития». Некоторые английские газеты утверждали, что «эта революция не является антидинастической или антиаристократической, она — антинемецкая». Однако англичане не прожили такого участия к судьбе царя — «самого верного из союзников», — как французы. «Следует сначала обратиться со словами приветствия к благородному государю, имя которого связано с союзом между нашими обеими странами», — писал Альфред Калю в «Фигаро» и также в «Голуа». Все эти выдержки из газет были перепечатаны в «Журналь де деба», который читал Николай и где приводились статьи, утверждавшие, что «династию Романовых не трогают». Что ж, действительно, до созыва Учредительного собрания ликвидация монархии оставалась пожеланием или возможностью, но еще не реальностью.

Естественно, и в настроениях печати должны были произойти перемены. «Канар аншене» не упустила случая съязвить по поводу тех, кто еще недавно был на коне, а теперь никто: «Вчера царь был неприкосновенной личностью, сегодня же…» И на карикатуре — Николай II, босой, в тюремной камере, говорит: «Ах, если бы Густав [Эрве] мог меня освободить!»

Густав Эрве, социал-патриот, после отречения царя написал полную энтузиазма статью, подхваченную всей прессой. Ни единого слова против бывшего царя. В ней, правда, говорилось, что «монархизм повержен, но славизм остается… Союзное дело одержало, таким образом, свою самую замечательную победу; за армией наконец будет стоять современная, честная, патриотическая администрация… Какой страшный удар для кайзера… Какой пример для немецкого народа».

По мнению Эрве, все объяснялось ненавистью русских к чиновникам-германофилам типа Протопопова, и вот с их господством покончено. Самого Николая II эти утверждения, в значительной степени преувеличенные, не затрагивали. Разве не подтверждалось это тем, что при известии об аресте царя Густав Эрве и все горячие сторонники глобального потрясения проявляют обеспокоенность: «Позволят ли нам наши русские друзья сказать с полной откровенностью, что арест царя вызвал у нас легкое содрогание. Вступив на этот путь, известно, с чего начинаешь, но не известно, чем кончишь».

И далее Эрве высказывает то, чего опасалось большинство французских руководителей — Рибо, Пенлеве, Петен, — не говоря об этом открыто: как бы беспорядки не помешали военным действиям, а революция не сорвала намеченного русского наступления и — кто знает? — как бы русские не подписали сепаратного мира.

Усиленное внимание французской печати к этим проблемам настолько обманывало читателей, что даже бывшему царю чтение ее доставляло истинное утешение.

Керенский — душа Февральской революции

Когда Керенский пытался спасти жизнь Николая II, его, безусловно, побуждали к этому гуманные соображения. Однако он также исповедовал свою конкретную идею революции: она должна прежде всего избавить народ от кровопролития, покончить с унижением и не превратить палачей в жертвы, а жертвы — в мучителей. Таких идеалов придерживался не он один, однако у него они проявлялись с большей силой и убедительностью, чем у других революционеров. И это объясняло его популярность. Как все русские социалисты, он был республиканцем, и в деле, касающемся судьбы царя, никто не подозревал его в махинациях, преследующих политические цели.

В апреле 1917 года он обратился к восставшим солдатам со следующей патетической речью:

«Два месяца прошло с тех пор, как родилась русская свобода. Я пришел к вам не для того, чтобы вас приветствовать. Наше приветствие давно уже послано вам в окопы. Ваши боли и ваши страдания явились одним из мотивов всей революции. Мы не могли больше стерпеть той безумной и небрежной расточительности, с которой проливалась ваша кровь старой властью. Эти два месяца я считал и продолжаю считать и сейчас, что единственная сила, могущая спасти страну и вывести ее на светлый путь, это есть сознание ответственности каждого из нас без исключения за каждое слово и каждое действие его. И вот вам, представителям фронта, я должен сказать: мое сердце и душа сейчас неспокойны. Тревога охватывает меня, и я должен сказать открыто, какие бы обвинения ни бросили мне в лицо и какие бы последствия отсюда ни проистекли. Идет процесс возрождения творческих сил государства, устройства нового строя, основанного на свободе и на ответственности каждого; так, как дело идет сейчас, оно дальше идти не может, и так дальше спасать страну нельзя. Большая часть вины за это лежит на старом режиме. Сто лет рабства не только развратили власть и создали из старой власти шайку предателей, но и уничтожили в самом народе сознание ответственности за свою судьбу, за судьбу страны. И в настоящее время, когда Россия идет прямо и смелыми шагами к Учредительному собранию, когда она встала во главе демократических государств, когда каждый из нас имеет возможность свободно и открыто исповедовать всякие убеждения, вся ответственность за судьбу государства целиком и полностью падает на плечи всех и каждого в отдельности. В настоящее время нет и не может быть человека, который бы сказал: я говорю, но за свои слова не отвечаю.

Товарищи солдаты и офицеры! Я не знаю хорошо, что вы чувствуете там, в окопах. Но я знаю, что происходит здесь. Может быть, близко время, когда мы скажем вам: мы не в состоянии дать вам хлеба в том количестве, какого вы ждете, и снаряжения, на которое вы имеете право рассчитывать, и это произойдет не по вине тех, кто два месяца тому назад взял на себя формально и официально ответственность перед судом истории и лицом всего мира за честь и достоинство родины. В настоящее время положение русского государства сложно и трудно. Процесс перехода от рабства к свободе не может протекать в форме парада, как это бывало раньше. Это иная стадия с целым рядом недоразумений, взаимных непониманий, на почве которых дают свой пышный цвет семена малодушия и недоверия, превращающие свободных граждан в людскую пыль. Прошло время изолированных государств. Мир давно уже превратился в единую семью, часто враждующую внутри себя, но связанную самыми тесными узами — культурными, экономическими и всякими другими. Вырвать из этого целого единое государство, оборвать его связи с внешним миром — значит отсечь от него живые члены, обречь его, быть может, на смерть от истечения кровью. В настоящее время торжеством новых идей, созданием демократического государства в Европе мы можем сыграть колоссальную роль в мировой истории, если сумеем заставить другие народы пойти нашим путем, если мы заставим и наших друзей и врагов уважать нашу свободу. Но для этого нужно, чтобы, они увидели, что с идеями русской демократии бороться невозможно. Этот путь мы можем пройти лишь как организованное, сильное, внушающее уважение и единое государственное тело. Если же мы, как недостойные рабы, не будем организованным, сильным государством, то наступит мрачный, кровавый период взаимных столкновений и идеи наши будут брошены под каблук того государственного принципа, что сила есть право, а не право — сила. Каждый из нас — от солдата до министра и от министра до солдата — может делать все, что хочет, но должен это делать с открытыми глазами и поставить служение общему выше частного.

Товарищи, вы умели 10 лет терпеть и молчать. Вы умели исполнять обязанности, которые налагала на вас старая ненавистная власть. Вы умели стрелять в народ, когда она этого требовала. Почему же у вас теперь нет терпения? Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов?»

Спасти царя или спасти прежний режим

В порыве революционных настроений весны 1917 года Керенский выступал искренне, от всей души.

Однако так было не со всеми главными действующими лицами Февральской революции. У министра иностранных дел Временного правительства и лидера партии кадетов Милюкова были иные помыслы. Подобно князю Львову и некоторым другим, он был монархистом и, возражая, как и все кадеты, против самодержавия, желал конституции, сдерживающей неограниченную власть, но отнюдь не демократии Советов — этих рабочих и солдатских комитетов, ни даже республики. Вот как он действовал во время переговоров между Комитетом Думы и Исполнительным комитетом Петроградского Совета: в ночь с 1 на 2 марта, в конце недели революционных событий, когда солдаты и рабочие заседали в Таврическом дворце, он вел жесткий торг. Для того чтобы Совет дал свое согласие на создание Временного правительства, следовало удовлетворить его требования: согласиться на амнистию и политическую свободу. Однако по третьему пункту о характере будущего режима — республика или монархия — Милюков был несгибаем. Милюков отстаивал монархию и династию Романовых с царем Алексеем и регентом Михаилом. «Для меня лично было довольно неожиданно, — пишет член Исполнительного комитета Петроградского Совета Суханов, — [не столько] то, что Милюков отстаивал романовскую монархию, а то, что [он] из этого делает самый боевой пункт всех наших условий. Теперь я хорошо понимаю его и нахожу, что со своей точки зрения он был совершенно прав и весьма проницателен.

Он рассчитывал, что при царе Романове и, может быть, только при нем он выиграет предстоящую битву, возьмет азартную ставку, оправдает огромный риск, на который в лице его идет вся буржуазия как господствующий класс. Он полагает, что при царе Романове остальное приложится, и не боялся, не так боялся, считая допустимыми, преодолимыми — и свободы армии и «какое-то» Учредительное собрание…»

Когда отрекся Михаил II, Милюков и Гучков были вне себя. Сама личность Николая II или Михаила не имела для них большого значения. Важно было лишь то, что они воплощали. И все же необратимое еще не свершилось: республика не была провозглашена, и благодаря Набокову, составившему акт об отречении Михаила, возможность реставрации монархии сохранялась.

Но кто станет наследником? Ольга — младшая сестра Николая и Михаила? Или Ольга — старшая дочь бывшего императора? А может быть, Кирилл, сын Владимира, брата Александра III, и двоюродный брат Николая и Михаила?

Командование армии считало, что его одурачили. Разве заставили бы они царя отречься от престола, если бы знали, что последует за революцией в Петрограде? Сообщение Родзянко Рузскому о том, что Комитет Думы полностью овладел положением, убедило военных в переходе власти в его руки, а они уже давно были готовы к подобному переходу и имели свои представления о дальнейшем развитии событий. Провозглашение приказа № 1 о правах солдат сразу открыло им размеры катастрофы. Власть военного министра Гучкова и князя Львова носила чисто внешний характер: они правили делами лишь в той мере, в какой Петроградский Совет одобрял их действия. Не прошло и двух недель после отречения царя, а в Совете уже говорили о «мире без аннексий и контрибуций».

Безусловно, новые руководители правительства сопротивлялись идее «мира без аннексий и контрибуций», провозглашенной Петроградским Советом. Однако чем обернулись происшедшие события для командования штаба армии? Они вступили в заговор, чтобы свергнуть царя и предотвратить сговор с Германией, а также наладить руководство военными действиями, но стоило Николаю II отречься, как уже заговорили о мире… Апрельские события, за которыми последовала отставка Гучкова и Милюкова, показали, насколько бурно развивались революционные события. Особенно под воздействием большевистской пропаганды, разоблачавшей аннексионистские притязания Временного правительства, выдаваемые за уважение заключенных соглашений, при распространении братания на фронте, возникшей возможности отмены планируемого наступления, не говоря уж о новых требованиях, выдвигаемых рабочими, или о деятельности крестьянских комитетов. Стабилизировать создавшееся положение новый глава правительства Керенский оказался не в силах. Ибо весной 1917 года свободные граждане отбрасывали как пережиток царизма всех тех, кто представлял государство. И в первую очередь Временное правительство, к которому относились с подозрением, как к органу, зародившемуся в известной степени в недрах Думы. Правительству противопоставляли Петроградский Совет, несмотря на то что руководители Совета — социалисты в апреле 1917 года стали министрами. Каждый город противопоставлял свой собственный Совет Совету столицы: раз они уравнены в правах, отчего бы им самим не управлять своими делами? И, в свою очередь, каждый коллектив — комитеты заводов, комитеты кварталов и т. д. противопоставляли себя основному составу Советов депутатов. Создавались различные органы в виде оппозиции политике исполнительных комитетов, и представительная власть действительно вызывала недоверие, ибо революция воспринималась как установление непосредственного правления. Любое делегирование власти осуждалось, любые представители власти отвергались. Государственная структура разваливалась, и этому процессу способствовала пропаганда большевиков и анархистов.

Крупная буржуазия и военная верхушка считали, что Россия идет к своей гибели, что она агонизирует. Поэтому следует покончить с двоевластием, избавиться от Советов, арестовать большевиков, расстрелять их руководителей. Им, естественно, приходит на ум мысль призвать к власти русского Кавеньяка, и эта мысль находит распространение среди офицерских организаций, образовавшихся в мае.

Разрабатывается контрреволюционная модель, сходная с фашистской, создаваемой в это время в Италии, а именно: оборонительные действия против социальной революции; совместная деятельность военных и церкви; отказ от классовой борьбы; призыв к мужской боевой солидарности; использование особых групп действия, напоминающих командос; появление новых людей, нередко бывших революционеров, примкнувших к сторонникам защиты отечества, как, например, Б. Савинков; антисемитизм; подрывная деятельность против государства; применение насилия против демократических организаций; разоблачение слабости руководителей; поддержка со стороны союзных правительств и их активная интервенция.

Речь не шла ни о монархии, ни тем более о Романовых, однако за шесть месяцев произошла такая эволюция в умах, что те, кто группировался вместе для восстановления некоего царизма без царя, назвали свою организацию «Республиканский центр».

Керенский сместил с поста вначале генерала Алексеева, слишком связанного со старым режимом, затем генерала Брусилова, который хотя и был склонен к реформам, однако потерял доверие военных. На его место был назначен «республиканский» генерал Корнилов.

Этот республиканец только и думал, как отделаться от Советов, и «Республиканский центр» выдвинул его своим кандидатом на пост диктатора.

«Я очень надеюсь, что он сумеет добиться своей цели», — сказала Александра мужу, когда узнала через Анну Вырубову и монархистские круги о том, что планируется. «Я тоже», — произнес Николай.

В начале лета 1917 года Корнилов сделал попытку взять в свои руки армию и для восстановления дисциплины на фронте снова ввел смертную казнь; правда, она ни разу не была применена.

«Лишь бы принятие этой меры не было запоздалым», — прокомментировал бывший государь.

Воспрянувшие духом монархисты пытались в течение нескольких недель подготовить операцию по спасению бывшего царя и его жены. «Пусть благословит Святую икону, если он согласен, чтобы империя снова возродилась», — передал Н. Марков через Анну Вырубову. В ответ Александра и Николай послали ему икону святого Николая Чудотворца. Однако тот ничего не смог сделать, так же как и С. Марков, связанный с «Республиканским центром» и как будто бы готовивший заговор для освобождения Николая. Эта группа искала поддержки за границей, в частности в Лондоне, где смогла связаться с одним из убийц Распутина — Дмитрием Павловичем, что позволяло отнестись с известным доверием к ее планам. Она обращалась также в Мадрид, Ниццу и Лозанну, где были опубликованы первые призывы к возвращению Николая. В Крыму вдовствующая императрица и великие князья Николай и Михаил также смогли организовать в этих целях группу, состоявшую из графини Келлер, барона Корфа и отца Анны Вырубовой сенатора Танеева. Так в Ялте появились листовки «Вперед за царя и Святую Русь».

После июльского восстания, которое было направлено на свержение правительства Львова — Керенского, но не удалось большевикам, возросла угроза, нависшая над императорской семьей. Обвинения, выдвинутые против Ленина и большевиков как агентов, подкупленных Германией, отвернули от них часть солдат, подавивших восстание. Керенский, единственный, кто удерживал в своих руках власть, считает, что надо уберечь императорскую семью от новой вспышки народного негодования, такой же непредвиденной, как в июле. Нельзя также исключать, полагает он, и монархического переворота. Эти причины побуждают принять решение о более отдаленной ссылке, но не в Крым, ибо общественное мнение с трудом допустило бы, чтобы бывший царь вновь поселился в своем дворце, где ненадежный военно-морской флот может либо казнить, либо освободить его, а в Западную Сибирь, например в Тобольск, подальше от опасности, исходящей от революции или реакции. Советский историк Г. Иоффе обнаружил телеграмму, сообщавшую о дате отъезда всей семьи в отдаленную ссылку.

«Экстренный поезд известного вам назначения выбывает 31 июля и прибудет 3-го [в] Тюмень. [К] тому же дню приготовьте пароход и соответственно помещение [в] Тобольске».

Отряд сопровождения, состоявший из 330 солдат и офицеров, должен был обеспечить безопасность переезда, осуществлявшегося под эгидой японского Красного Креста. Правительство разрешило Михаилу попрощаться с Николаем; при прощании присутствовал Керенский. Дабы позволить им свободно поговорить между собой, он сказал, что затыкает уши и ничего не слышит. И, повернувшись к окну, оставил их наедине…

Тобольск не знал Октября

Тобольск не знал Октябрьского восстания. Точнее говоря, большевистская власть установилась там значительно позже… Наиболее точная дата — 15 апреля 1918 года. Однако в действительности все значительно сложнее, так как в различных частях империи события развивались далеко не одинаково. В Петрограде события начались, в Тобольске они завершились.

Едва успел Керенский отослать Николая II и его семью подальше от бурных событий, которые он предвидел, как произошел мятеж, организованный генералом Корниловым, который Керенский не мог предвидеть, так как он сам поставил Корнилова во главе русской армии.

Ответные действия последовали немедленно. Они исходили от Керенского, который взывал к гражданским чувствам населения. Однако оно в основном полагалось на Советы и различного рода революционные комитеты, созданные в столице после Февральской революции. Июльские события и последовавшие репрессии вынудили большевиков снова уйти в подполье; Ленин скрывался. Однако большевистски настроенные рабочие и солдаты были возмущены: как посмели их партию обвинить в том, что она — агент Германии? После корниловского мятежа и обращения «ко всем» правительства меньшевиков и эсеров большевики вышли из подполья. Они предвидели возможность подобного военного выступления, и, поскольку прогнозы и предвидения их лидеров оказались правильными, их влияние в Советах возросло. В частности, в Петрограде один из большевистских лидеров, бывший меньшевик Лев Троцкий, был избран председателем Петроградского Совета.

В разгроме Корнилова приняли участие все социалистические партии, тем не менее в результате этого разгрома позиция Керенского была ослаблена. Теперь он уже не мог полагаться на поддержку умеренных и кадетов в своей борьбе против усиления влияния большевиков. Тем более что Советы, активизируя свою деятельность, начали выполнять роль своего рода параллельного государства, которому не хватало лишь главы — в октябре им стала партия большевиков, — в то время как законное государство, наоборот, имело Временное правительство, однако государственные органы уже не подчинялись его распоряжениям, так как жизнь страны находилась под контролем Советов.

В Петрограде и других городах, а также в армии большинство в Советах отныне принадлежало большевикам: в Советах депутатов, в Советах заводских комитетов, в Советах районных комитетов и т. д. Поэтому в результате вооруженного восстания они смогли захватить власть и упрочить свою позицию, окончательно закрепив за собой контроль над всей страной.

Однако существовали еще губернии, в частности Тобольская, где во главе Советов находились не большевики, а меньшевики и эсеры. Именно так обстояло дело в Тобольске, когда туда был отправлен Николай со своей семьей, так продолжалось до октября и даже позже. В Тобольске реальная власть принадлежала Комитету защиты, в котором большевики находились в меньшинстве. В. Панкратов, назначенный Керенским ответственным за охрану бывшего императора, устроил для Николая II и его семьи настолько терпимый режим с прогулками по городу и посещением их священниками, что солдаты, осуществлявшие охрану, чувствовали себя в изоляции, словно пленники во враждебном городе. Они сообщили об этом в Петроград, полагая, что в таких условиях возможен побег Романовых. «Мы умрем, но они не выйдут отсюда живыми», — сообщали они Временному революционному комитету, возглавляемому Свердловым. Они добились таким образом отзыва В. Панкратова и назначения на его место комиссара Пигнатти. Однако после этого существенных перемен не произошло, и уральские большевики, имевшие значительно большее влияние в других городах, чем в Тобольске, не понимали, как власти могут оставлять без внимания установление связей между бывшим царем и приезжавшими к нему визитерами, намерения которых казались столь ясными.

Переписка царицы с Анной Вырубовой свидетельствует о глубоком безразличии бывшего царя ко всему, что с ним происходило.

Сохранилось около двадцати писем, написанных в Тобольске Александрой своей наперснице Анне Вырубовой, в основном на русском, иногда на английском, а одно даже на старославянском языке. Все они проникнуты мистицизмом и говорят о любви к адресату.

Август 1917 года. «Дорогая моя мученица, я не могу писать, сердце слишком полно, я люблю тебя, мы любим тебя, благодарим тебя и благословляем и преклоняемся перед тобой, — целуем рану на лбу и глаза, полные страдания. Я не могу найти слова, но ты все знаешь, и я знаю все, расстояние не меняет нашу любовь — души наши всегда вместе, и через страдание мы понимаем еще больше друг друга. Мои все здоровы, целуют тебя, благословляют и молятся за тебя без конца».

8 декабря 1917 года. «Мысленно, молитвенно всегда вместе — в любви расстояния нет… Мы далеко от всех поселились, тихо живем, читаем о всеобщих ужасах, но не будем об этом говорить. Вы во всем этом ужасе живете, достаточно этого… Вот холод 23 гр., и в комнатах мерзнем, дует… Маленькая собачка Джимми твоя лежит рядом, пока ее хозяйка на рояле играет… Другие все учат разные французские сценки — развлеченье и хорошо для памяти. Вечера проводим со всеми вместе, в карты играем, иногда он нам читает вслух… Очень занята весь день… уроки с детьми, так как священника к нам не пускают для уроков… Ты Библию читаешь, которую я тебе дала, но знаешь, есть гораздо полнее, и я всем детям подарила и для себя теперь большую достала, там чудные вещи — Иисуса Сираха, Премудрости Соломона и т. д. Я ищу все другие подходящие места — живешь в этом, и псалмы так утешают».

10 декабря 1917 года, Тобольск. «…Он прямо поразителен — такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну, но поражаюсь, глядя на него. Все остальные члены семьи такие храбрые и хорошие и никогда не жалуются».

В январе 1918 года бывшая императрица узнает, что Анна Вырубова познакомилась с Горьким, который предложил ей вступиться за нее. «Что ты познакомилась с ним — меня так удивило… Ужасный он был, не моральный… Ужасные, противные книги и пьесы писал. А когда жил в Италии, то вел борьбу с Папой [царем] и Россией. Тот ли это человек?»

В конце января она пишет снова: «Будь осторожна с теми, кто у тебя бывает. Я очень обеспокоена по поводу Bitter, он издает ужасную газету. Не говори при нем ни о чем важном и со своими друзьями — тоже, их могут преследовать. Bitter — настоящий большевик… У нас стало лучше, так как разрешили приходить священнику…»

Появление священника и связь, установленная с епископом Тобольска, не останутся без последствий.

Что же готовилось на самом деле и почему большевистская власть на это никак не реагировала? В сущности, большевики не могли что-либо сделать, к примеру — перевезти царя в Кронштадт, как требовали наиболее решительные лица из числа корреспондентов… Они полагали, что в Тобольске ничего не могло произойти до начала ледохода, что царь заблокирован там по крайней мере до весны. Несколько раз в новой столице Москве принималось решение: «Вопрос о бывшем царе не стоит на повестке дня».

Между монархистами и большевиками — немцы

В действительности в монархических кругах складывались и распадались многочисленные связи. Монархисты сумели собрать большие суммы денег. По свидетельству Бенкендорфа — 200 тысяч и, возможно, еще 175 тысяч. Духовенство Тобольска и епископ Гермоген создали в городе настоящую информационную сеть, которая снабжала сведениями императорскую семью. Так, в дневнике Александры в январе 1918 года упоминается «Ярошинский, который нас не забыл…» В прошлом он финансировал госпитали, которые патронировали Мария и Анастасия. В марте царица испытывает страх за судьбу зятя Распутина Бориса Соловьева, которому, разумеется, она доверяет. Говорили, что он что-то готовит для их спасения. Группа монархистов сплотилась также вокруг бывшего сенатора Туган-Барановского — ему удалось снять дом напротив резиденции губернатора, где проживала семья императора, — и они начали рыть подземный ход с тем, чтобы подготовить побег. Но не успели: Николая II вскоре перевезли в Екатеринбург.

Однако основную операцию по спасению царской семьи готовила нелегальная организация «Правый центр», куда входили такие деятели, как Кривошеин, Гурко, А. Трепов, генерал Иванов, а также великая княгиня Мария Павловна и те, кто предложил 1 марта выпустить манифест об установлении конституционной монархии. К ним присоединился Марков 2-й, установивший контакт с Вырубовой и духовенством Тобольска. Но их действиям помешал раскол в их рядах: одни считали, что отречение от престола недействительно, другие признавали отречение, но делились на сторонников Михаила, Павла или иных лиц, которые могли бы выступить в роли регента Алексея. Существовал раскол также между сторонниками Антанты и германофилами.

С началом переговоров, происходивших в Брест-Литовске, германофилы оказались в лучшем положении для ведения тайных переговоров с представителями кайзера, обосновавшимися в Москве. По свидетельству майора Ф. Ботмера, русские монархисты начали поспешно действовать; они предлагали реставрацию в ответ на экономическое сотрудничество, гарантами которого они выступали в силу своих связей, в частности связей Ярошинского, с немецкими банками. Однако Вильгельм II не хотел ничего слышать об этом: сначала следовало довести до конца переговоры с большевиками, чтобы высвободить войска для отправки на Запад. Он уже заявил датскому королю, что любая помощь семье Романовых, даже гуманитарного характера, будет выглядеть как попытка реставрации монархии и окончательно скомпрометирует установление мира. Об этом заявил граф Мирбах и неоднократно повторял всем тем, кто при посредничестве «Правого центра» пытался завязать связи с целью освобождения семьи Романовых. В данный момент не может быть и речи о свержении большевиков. Немцы смогут лишь в будущем помочь монархистам организоваться и подготовить реставрацию монархии, после того как будет подписано соглашение о мире.

Наперекор всему, несмотря на непомерные требования Германии и неприятие подавляющим большинством русских подобных уступок, Ленин и Троцкий, Каменев и Иоффе заключили, наконец, Брест-Литовский мирный договор в марте 1918 года. Одновременно в начале апреля произошли изменения в составе Исполнительного комитета Уральского Совета. Большевики получили там большинство. Они распустили местную думу и земства и захватили власть в свои руки. Эти два события не были никак связаны между собой, однако оба они касались судьбы императорской семьи, так как в то время, когда монархисты могли предполагать, что операция по спасению царя будет успешно проведена и немцы окажут им поддержку, большевики Урала решили, что пора покончить с постоянно висевшей угрозой побега царя. Пигнатти и Свердлов сочли, что на этот раз вопрос о судьбе Романовых встал на повестку дня. 2 мая Президиум Центрального Комитета решает перевезти царскую семью из Тобольска в Екатеринбург.

Миссия Яковлева: волнующая попытка

Тем временем произошло первое из так до конца и не объяснимых событий этой истории — миссия В. Яковлева. Того самого Яковлева, который принимал участие в интернировании бывшего царя в Царском Селе вместе с Мстиславским. В апреле Яковлев, которому Свердлов поручил эту миссию, в сопровождении группы из 30 человек с четырьмя пулеметами, появился в Уфе, затем в Екатеринбурге и Тобольске. Ему поручалось обеспечить переезд семьи Романовых. Он не имел права называть место назначения и говорил, что оно ему не известно, так как он будет получать инструкции на каждом этапе перевозки. Однако разные препятствия мешали осуществлению предусмотренного плана: то с Алексеем случился приступ и его нельзя было какое-то время беспокоить, то обстановка в округе была неспокойной: между городами шла борьба за контроль над средствами связи и запасами товаров, зачастую вооруженная. Беспорядок усугублялся также вмешательством нерегулярных войск. Поэтому отъезд из Тобольска осуществлялся в два этапа. Первым выехал бывший царь, затем императрица и дети. Различные инстанции и вооруженные группы, находившиеся в данном районе, относились с подозрением к продвижению поездов и конвоя по маршруту следования, поэтому поезда меняли направления, продвигаясь то в сторону Москвы, то в сторону Омска, наполовину контролируемого эсерами. В конце концов после пяти дней подобных злоключений Яковлев привез царя и его семью в Екатеринбург и передал их в руки Белобородова, Голощекина и других членов Уральского Совета. Царя заключили там в строго охраняемый дом — его последнее убежище.

Однако в этой истории многое остается неясным, о чем говорят некоторые факты:

— Царица, царь и их дочери уверены, что следуют в Москву, откуда их отправят в Скандинавию или Англию. Это им дал понять Яковлев, не сказав, однако, ничего определенного.

— По прибытии в Екатеринбург Яковлев утверждал, что он на протяжении всей поездки постоянно поддерживал связь со Свердловым (или Лениным) и следовал его указаниям.

— Эту миссию следует считать неудачной, так как из-за местных условий Яковлев смог добраться лишь до Екатеринбурга, где, по согласованию с Москвой, он и оставил бывшую императорскую семью, передав ее в руки местного Совета.

— После этого Яковлев скрывается, а затем пытается присоединиться к эсерам, с которыми он был связан в начале своей политической деятельности.

Вся история, таким образом, довольно туманна. Так как до конца не выяснено, почему поезд повернул на Омск, где находились белые. Неоднократное упоминание Риги позволяет предположить, что отправка в Скандинавию должна была осуществиться через порт, контролируемый немцами. Кроме того, царица рассказывала, что в пути она встречалась с Седовым, одним из посланцев Маркова 2-го, связанным с Б. Соловьевым и другими монархистами. Для советской стороны Яковлев — предатель. Однако так ли было все просто?

Выдвинем две гипотезы, которые, может, и внесут некоторую ясность в эту довольно странную историю.

В апреле 1918 года после заключения Брестского мира немцы оказывают сильное давление, и, подобно тому, как Вильгельм II вел двойную игру с монархистами и большевиками, Ленин, Троцкий и Свердлов ведут такую же двойную игру с немцами и союзниками. Первая интервенция англичан в Мурманске, по крайней мере, по своему замыслу не носит исключительно антибольшевистского характера. Ее цель также — предупредить немецкое проникновение на север и в Финляндию. Об этом знают Троцкий и Садуль, которые оказывают теплый прием этим войскам, выступающим в роли противовеса. Если речь шла о высылке царя за границу, то вполне допустима мысль о предоставлении Николаю возможности выехать из страны северным путем через Москву или каким-либо другим образом. Ведь до этого времени никто не поднимал вопроса о казни царя. Предполагалось лишь устроить над ним суд. Не в этом ли заключалась миссия Яковлева? И действительно ли он хотел спасти царя любым путем, даже не тем, который предполагался?

А, может быть, вероятнее вторая гипотеза, что, наоборот, с согласия немцев Свердлов дает возможность царю уехать в Ригу, откуда он переберется в Скандинавию, а затем в Англию, что менее взбудоражило бы общественное мнение — если бы стало об этом известно — и самого царя…

Сам Николай думает, что его хотят заставить вести переговоры с немцами, и он отвергает эту идею… Яковлева он принимает за большевистского и немецкого агента… Возможно, он не ошибается! Однако он не знает о тех связях, которые существовали между немцами и его собственными сторонниками!

Как бы то ни было, у нас нет никаких доказательств. Яковлев же исчез… Нет никакой определенности. Мало фактов.

И более всего беспокоит то, что отныне, по мере того, как продвигается расследование, факты становятся все менее ясными, не поддающимися проверке, и мы теряемся в них словно в огромном лесу, тонущем в тумане, который мешает ясно видеть…

Последние записи Николая II

Бывший император рассказывал о своем прибытии в Екатеринбург:

17 апреля, вторник. «Тоже чудный теплый день. В 8.40 прибыли в Екатеринбург. Часа три стояли у одной станции. Происходило сильное брожение между здешними и нашими комиссарами. В конце концов одолели первые, и поезд перешел к другой — товарной станции… Яковлев передал нас здешнему областному комиссару, с которым мы втроем сели в мотор и поехали пустынными улицами в приготовленный для нас дом — Ипатьева… Дом хороший, чистый. Нам были отведены четыре большие комнаты: спальня угловая, уборная, рядом столовая с окнами в садик и с видом на низменную часть города и, наконец, просторная зала с аркою без дверей. Долго не могли раскладывать своих вещей, так как комиссар, комендант и караульный офицер все не успевали приступить к осмотру сундуков. А осмотр потом был подобный таможенному, такой строгий, вплоть до последнего пузырька походной аптечки Аликс. Это меня взорвало, и я резко высказал свое мнение комиссару…»

18 апреля, среда. «Выспались великолепно… По случаю 1 мая слышали музыку какого-то шествия. В садик сегодня выйти не позволили!.. Дышал воздухом в открытую форточку».

21 апреля, Великая суббота. «…По просьбе Боткина к нам впустили священника и дьякона в 8 час., большое было утешение помолиться хоть в такой обстановке и услышать «Христос воскресе». Украинцев, помощник коменданта, и солдаты караула присутствовали…»

1 мая, вторник. «…К полудню сменился караул из состава той же особой команды фронтовиков — русских и латышей… Сегодня нам передали через Боткина, что в день гулять разрешается только час; на вопрос: почему? исполняющий должность коменданта ответил: «Чтобы было похоже на тюремный режим…»»

2 мая, среда. «Применение «тюремного режима» продолжалось и выразилось в том, что старый маляр закрасил все наши окна во всех комнатах известью… Караульный начальник с нами не заговаривал, так как все время кто-нибудь из комиссаров находился в саду и следил за нами, за нами и за часовыми!..»

28 мая, понедельник. «Очень теплый день. В сарае, где находятся наши сундуки, постоянно открывают ящики и вынимают разные предметы и провизию из Тобольска… И при этом без всякого объяснения причин. Все это наводит на мысль, что понравившиеся им вещи очень легко могут увозиться по домам и, стало быть, пропасть для нас! Омерзительно! Внешние отношения за последние недели также изменились: тюремщики стараются не говорить с нами, как будто им не по себе, и чувствуется как бы тревога или опасение чего-то у них! Непонятно!»

21 июня, четверг. «Сегодня произошла смена комендантов — во время обеда пришли Белобородов и др. и объявили, что вместо Авдеева назначается тот, которого мы принимали за доктора, — Юровский. Днем до чая он со своим помощником составляли опись золотым вещам — нашим и детей; большую часть (кольца, браслеты и пр.) они взяли с собой…»

23 июня, суббота. «Вчера комендант Ю. принес ящичек со всеми взятыми драгоценностями, просил проверить содержимое и при нас запечатал его, оставив у нас на хранение… Ю. и его помощник начинают понимать, какого рода люди окружали и охраняли нас, обворовывая нас. Не говоря об имуществе — они даже удерживали себе большую часть из приносимых припасов из женского монастыря… Сегодня начал VII том Салтыкова. Очень нравятся мне его повести, рассказы и статьи…»

И, наконец, последняя запись в дневнике:

30 июня, суббота. «Алексей принял первую ванну после Тобольска; колено его поправляется, но совершенно разогнуть его он не может. Погода теплая и приятная. Вестей извне никаких не имеем».

Через несколько дней бывший царь будет расстрелян.