Впервые я понял тайну орской яшмы на Петергофской гранильной фабрике, куда меня пригласил съездить один из ее главных мастеров-художников. Это был человек необычайный — смесь русского добродушия и талантливости с швейцарской деловитостью и упорством жителя гор. Маленький, спокойный, вдумчивый, водил он меня от станка к станку художественного цеха и каким-то тихим голосом говорил:

— Вот видите этот камень, — смочите его, Поликарпыч, мокрой тряпкой, вот этот камень — целая легенда. Разве направо вы не видите зарево пожара, пронесшийся смерч войны? Вот здесь, на первом плане, в этом бесформенном нагромождении скал, коней, повозок, людей мне слышатся стоны пронесшегося сражения. Вот тут осторожно скальпелем мы вырежем бешеного коня. Его красная грива уже рисуется в этом огненном завитке камня. Вот видите, прижалась к нему фигура смерти-победительницы, только маленькую белую косу, Поликарпыч, ты вырежешь из кахолонга и дашь ее в руки торжествующей смерти.

— А вот этот камень еще прекраснее. Бурное море, красно-голубыми отливами переливается волна в отблесках потухающей зари и затихшей бури: белые каемки вот этих полосок — это кипящая пена опрокинутых и бьющихся о скалы бурных палов.

Здесь ничего не надо от художника. Только вот так, Зинаида, поверните вы камень, вправьте его в синюю рамку николаевской яшмы, а здесь вместо этого неудачного пятна на буром небе распластайте буревестника из серого халцедона, но так, чтобы все слышали крик, пронзительный крик этой птицы, напоминающий, что буря еще не прошла.

— Теперь пойдемте к нашей гордости — Лиане Петровне. Это молодая скульпторша. Она делает тигра из яшмы, не будем ей мешать, только заглянем к ней через стекло ее комнатушки. Вот смотрите на полку:

Зеленый крокодил, он только что вылез из желтого нильского ила и греется на солнышке. Рядом белый медведь из просвечивающего уральского ангидрита, и сидит оп на глыбе из прозрачного льда, — это, конечно, вы понимаете, обломок кварца из россыпей Среднего Урала. Вот дальше противная жаба из миасского змеевика, по это все пустяки. Самая замечательная ее пещь — это «Победа». Она работает над нею уже несколько лет, она вытачивает ее из глыбы все той же орской яшмы, чище, светлее, прозрачнее делаются тона камня кверху, где из них рождается прекрасная голова молодой девушки, олицетворяющей труд, внизу, в диком смятении красок, в обломках синего, черного, красного агата, извиваются попранные трудом какие-то неясные чудища, искривленные, сломанные, оборванные, задавленные гадины, кажется — в них весь ужас, вся нищета, все преступления прошлого в ногах у торжествующего труда. Камень сам ей говорит о том, что она должна с ним делать, но мало кому она показывает свою замечательную группу…

…Но я уже больше не мог смотреть. Я уже сам загорелся тайнами орского камня, и с этого дня я многомного лет мечтал попасть туда, в ковыльные степи Урала, где на берегах речонки Ори разбросаны были глыбы священного камня — остатки старого, забытого башкирского кладбища, как говорили пожелтевшие листы архивных записей, донесения казаков командиру Екатеринбургской гранильной фабрики его превосходительству генералу Вейцу.

И вот мы в Халилове, на Южном Урале. На быстрых машинах — через безбрежное море полей с островами комбайнов, мимо бесконечных ям магнезита, зеленых копушек никелевых руд, мимо буро-коричневых отвалов железных рудников, мимо черных, черно-зеленых шахт хромита, мимо всей этой пестрой гаммы красок камня, сверху залитого сплошными полями желтых налившихся колосьев, все мимо и мимо — в Орск, город яшмы.

— У нас к вам много вопросов. Я соберу сейчас инженеров, — нам неясен генезис аккермановских руд, непонятны анализы железных соединений. Отдохните немного. Через час, часиков в восемь, я вас жду в своем кабинете, — говорит начальник строительства, очевидно ждавший от нас какого-то святого наития, от нас, мимолетных гостей, ответа на вопросы, для которых нужны годы упорной работы и исследований!

— Хорошо, мы придем, — пытался я отвечать, — только немного позднее, в десять или даже в одиннадцать, а сейчас не можем — есть дело, дайте нам машину, наши кони приустали.

— Да вы куда? Зачем? — ответил он недовольным голосом.

— Мы на гору «Полковник», недалеко, всего пять-шесть километров от города, уж отпустите! — почти умоляющим голосом говорил я.

— Ну ладно, в одиннадцать, так в одиннадцать…

Только чего это вас туда нелегкая несет?..

…А там, за городом, начинались бесконечные степи на мягких увалах, потом все ровнее и ровнее, на сотни и тысячи старых сибирских верст тянулись эти Казахские степи, сначала ковыльные, потом полынные, а далее солончаки, пески и пески.

Здесь, на невысоких увалах по левому берегу полусонной Ори, мы должны искать наши яшмы. В степи это дело довольно хитрое. Надо смотреть на каждую рытвинку или промоину, надо внимательно ногой разбивать выбросы крота, надо следить за каждой мелочью ровной степи, чтобы подметить в ней камень.

Но вот вдали виднеется какая-то яма, потом другая, третья: вокруглежат камни, осколки яшм, как щепки вокруг срубленного дерева. Вот, наконец, настоящие шурфы и выработки, а вокруг них целые штабеля яшмы.

Тяжелыми кувалдами разбиты серые неказистые глыбы, а внутри глыбы дивный рисунок, позабываемый и непередаваемый, то резкий в своих кричащих тонах, то мягкий, переливающийся, без теней и графики…

То какие-то таинственные крылья неведомых птиц, снятых со сказочных картин Врубеля, то те мягкие переливы, о которых так хорошо писал Алексей Толстой: «…рассказ убедительно-лживый развивал невозможную повесть, и змеиного цвета отливы соблазняли и мучили совесть».

Это не были те маленькие рисунки, которые столь избиты в овальных брошках Урала, — это были мощные, смелые мазки природы на целых метрах сказочного камня, писавшей свои узоры в замечательной гармонии красок.

— Это экспортный материал, осторожно, не трогайте, — строго сказал маленький человек, быстро спешивший к нам навстречу из своей земляпки.

Но скоро его строгое лицо расплылось в улыбку.

Мы узнали друг друга. Это был старый горщик с Урала П. Т. Семенин, старый искатель счастья в копях Мурэинки и Ватихи. Много прекрасных дней провели мы с ним в поисках самоцветов на Среднем Урале, а сейчас он был поставлен здесь как начальник Орских яшмовых ломок, как хозяин этих окаменелых сказок природы.

Уже вечерело. Длинные-длинные тени ложились на камни, и все прекраснее, таинственнее горели своим непонятным рисунком орские яшмы.

Мы точно к одиннадцати часам вернулись в кабинет начальника строительства. Два-три часа бурно спорили о проблемах никелевых руд, и уже всходила на востоке заря, зажигая пестрыми дугами небо, прорезывая его отдельными вырвавшимися лучами солнца, уже потухали последние звездочки на темносером небе, когда мы пустили своих сорок копей и по большому Верхне-Уральскому тракту понеслись на север.

А небо горело новыми огненными полосами, разгоняя серые туманы, заливая все могучими мазками красок, которые знает только великая палитра природы…

Наша спутница обернулась ко мне.

— А ведь, пожалуй, наша яшма больше всего напоминает утреннюю зарю, сказала она, отломила рукой кусочек заалевшего неба и дала его мне…

— Что это? Снится мне, что ли? Или я задремал. Глаза слипаются от усталости, а сорок коней бегут, разгоняя фарами ночную тьму.