30 апреля мы услышали по радио о казавшейся нам невероятной смерти Адольфа Гитлера. Я до сих пор помню эти слова: «Фюрер Адольф Гитлер, до последнего вздоха сражавшийся против большевизма, умер сегодня в полдень». В момент радиопередачи я находился в уцелевшей части отеля «Монополь», который стоял напротив нашего медицинского центра. Я подружился с поваром-французом, работавшим в этом отеле. Вместе с ним мы часто слушали немецкие передачи, военную музыку и запрещенные вражеские радиопередачи лондонской станции «Би-би-си», которые транслировались на немецком языке.

Известие о смерти Гитлера ошарашило меня, как, впрочем, и француза. Но как только прошел первоначальный шок, на смену ему пришло осознание того, что это конец Третьего рейха. Для французов, находившихся в городе, это означало возвращение домой. Но для меня это означало, что все мои усилия и жертвы оказались напрасными. Теперь Германию уже ничто не могло спасти. Мы проиграли. И что теперь будет ждать Германию, Европу и весь мир? Почему? Для чего? И как это случилось? Эти вопросы крутились в моем сознании, подобно карусели.

Тем не менее мы в Бреслау еще не капитулировали. Я по-прежнему был солдатом, и здесь для меня ничего не изменилось. Да мы и не могли представить себя делающими что-то иное, кроме как сражающимися и защищающими город до тех пор, пока остались немецкие власти, чтобы отдавать приказы, и, прежде всего, пока остался клочок Германии, еще не захваченный врагом. Как иначе, ведь даже адмирал Дёниц, которого перед своей смертью Гитлер назначил президентом рейха, главнокомандующим вооруженными силами и военным министром, был верен своему долгу до самого конца войны.

Совершив самоубийство, Гитлер признал безнадежность дальнейшей борьбы не только для Берлина, но и для всей Германии. Уйдя из жизни, он расчистил пути к капитуляции. Совершать этот шаг сам Гитлер не хотел ни при каких обстоятельствах.

После кораблекрушения каждый должен пытаться самостоятельно доплыть до берега. И мы не собирались тонуть в русском океане. В конце апреля и в начале мая мы все чаще слышали транслировавшуюся через громкоговорители советскую пропаганду, угрожавшую нам катастрофой и призывавшую сдаваться с многочисленными аргументами, которые мы уже успели выучить наизусть, поскольку они многократно повторялись каждый день. Несмотря на это, вплоть до третьей недели апреля кольцо обороны вокруг центра Бреслау не было прорванным. Везде, где появлялись русские, мы отбрасывали их назад. Но теперь пал Берлин (это случилось 2 мая), и часть русских войск оттуда была переброшена под Бреслау.

На силезскую столицу обрушились нескончаемые атаки. Бреслау оставался единственным крупным городом Германии, который не был взят противником. В нашу честь русские даже устроили воздушный парад! Небо над городом заполнили эскадрильи советских бомбардировщиков. Они величественно пролетели над Бреслау, не сбросив ни одной бомбы. Это должно было устрашить нас и показать, что ждет нас, если мы продолжим вызывать гнев русских.

Относительное затишье, наступившее на 1 мая, было недолгим. После этого каждый день вплоть до 5 мая интенсивность авианалетов на Бреслау продолжала возрастать. Нескончаемые эскадрильи вражеских бомбардировщиков после каждого авианалета, согласно данным отца Эрнста Хорнига, оставляли убитыми и ранеными 1000 жителей Бреслау. Каждый день было по два авианалета.

Русские танки в который раз попытались прорваться к центру города. Но им это опять не удалось. Наши контратаки были такими же сильными, как и прежде. Мы не верили пустым обещаниям русских о том, что сдавшихся в плен они отпустят домой, как только будет объявлено официальное окончание войны. Мы продолжали сражаться до последнего.

6 мая вышел последний номер «Шлезишен Тагесцайтунг». Один из заголовков этого. номера звучал так: «Сопротивление советским войскам продолжается!» Под ним был отчет вермахта о соглашении, обуславливавшем прекращение военных действий в Голландии, Дании и Северной Германии. Однако заканчивалась статья так: «Крепость Бреслау по-прежнему обороняется с непоколебимой стойкостью и мужеством, несмотря на постоянные советские атаки. Русские несут высокие потери в людях и в матчасти. В Моравии и Словакии сопротивление также продолжается».

В следующем материале на той же странице отмечалось: «Германское радио передавало вчера, что Бреслау — достойный пример для всей немецкой нации. Согласно свежим сообщениям от солдат, сражающихся в городе, они горды тем, что в который раз ответили отказом на требование советского командующего о капитуляции. Бреслау продолжает сопротивление! Героические защитники города были и остаются примером для немецкого народа. Их стойкость и мужество перед лицом превосходящего противника — это выдающийся пример для всех нас, сражающихся на Силезском фронте».

За этим следовала информация о том, что Гамбург взят британцами, которые после этого ввели в городе комендантский час для гражданского населения. Последняя передача радиостанции Гамбурга заканчивалась словами: «Живи, Гамбург! Живи, Германия! Дальнейшие передачи „Радио Гамбург“ станут для немцев передачами вражеского канала вещания».

Также 6 мая состоялось интервью с широко известным шведским исследователем Свеном Хедином. В нем он сказал: «В глубине своего сердца я буду хранить незабвенные воспоминания об Адольфе Гитлере как об одном из величайших людей в мировой истории, дело жизни которого будет продолжать жить. Он сделал Германию мировой сверхдержавой. Теперь Германия стоит над пропастью, потому что его противники не смогли смириться с его силой и влиянием. Его страна с населением в 80 миллионов человек, в течение шести лет противостоявшая всему миру против 25-кратно превосходящей мощи, не может быть стерта с лица земли. Наследие этого великого лидера будет жить вместе с немецким народом».

Но вернусь к моим собственным будням. Раненым, которые могли передвигаться самостоятельно, разрешалось в течение дня отлучаться из медицинского центра. Я использовал дневные часы для того, чтобы пройтись по городу, изучить происходящее в нем и побыть наедине с собой. Я не удалялся от госпиталя на слишком большие расстояния. Но и во время таких прогулок я заметил, что на улицах было очень мало жителей города. Среди развалин и воронок, оставленных снарядами, циркулировали преимущественно армейские машины. А если я встречал на улице кого-то из гражданских, его появление всегда вызывало удивление. Однако, несмотря на разруху, царившую в Бреслау, все попадавшиеся мне на пути жители были опрятно и чисто одеты. Это было особенно заметно на фоне развалин. Покорившиеся судьбе, они по-прежнему продолжали следить за собой. Впрочем, это относилось и к встречавшимся мне военным. Они по прежнему соблюдали устав и приветствовали друг друга, согласно рангу.

Однажды во время таких прогулок мне довелось лицезреть то, что заставило меня не поверить собственным глазам. Я увидел машину, проезжавшую возле рва, окружавшего город, в которой сидели рядом немецкие и русские офицеры. Я догадался, что они обсуждают условия сдачи Бреслау. С этого момента для меня не осталось сомнений: конец боев близок, очень близок. И я поспешил назад, к центру города.

6 мая в два часа дня по московскому времени (в час дня по немецкому) я узнал о почетной капитуляции Бреслау. Мне не хватит слов, чтобы передать то уныние, которое охватило раненых, находившихся в подвале вместе со мной. Некоторые не могли поверить, что такое случилось. Многие плакали слезами, впервые появившимися у них после долгих месяцев мужественного сопротивления, и совершенно не стыдились этого. Неужели все наши усилия были потрачены даром? Неужели годы отданной жизни, бои на фронте, потери, лишения и жертвы, страдания жителей Германии от бомбардировок их страны — все было напрасным? Мы оказались перед лицом угнетающей перспективы оказаться в лагере для военнопленных. А как долго мы там пробудем? Это вогнало всех нас в глубокую депрессию, мы не могли с этим смириться.

Гауляйтер Ханке со своей национальной гордостью и надменностью объявил, что он арестует генерала Нихоффа за его пораженческое решение. Но затем гауляйтер изменил свое мнение, очень быстро смирился с ситуацией и столь же быстро приказал готовить к вылету «Физелер Шторьх». Этот самолет предназначался только для личного использования комендантом гарнизона Бреслау генералом Нихоффом. Однако Ханке за его спиной воспользовался «Шторьхом», чтобы улететь из города. Генерал Нихофф хотел разделить судьбу города вместе со своими бойцами. Узнав о бегстве гауляйтера, он даже обрадовался, поскольку теперь тот не мог помешать его переговорам об условиях капитуляции.

Самолет, в котором улетал Ханке, многие жители Бреслау увидели в небе над городом 6 мая около шести утра. В то же утро генерал Нихофф получил радиосообщение из Кирхберга: «Гауляйтер Ханке приземлился у нас, получив легкие ранения из-за неполадок в самолете». Больше об этом человеке ничего не было слышно. Ходили слухи (не знаю, основывались они на фактах или нет), что ему удалось сбежать в Южную Америку. Помимо этого, мне доводилось слышать и о том, что гауляйтер скрылся в Чехословакии и там был застрелен, когда попытался сбежать из транспортного средства, перевозившего пленных.

После капитуляции Бреслау на стенах зданий были вывешены красные плакаты, возвещавшие о сдаче города. Генерал Нихофф объявил, что переговоры завершены и Бреслау сдается советским войскам. Завершающий акт немецкой драмы состоялся 7 мая в Реймсе, где ночью в 2 часа 41 минуту генерал Йодль был вынужден подписать акт о безоговорочной капитуляции Германии. Это произошло на 2075-й день войны. Согласно этому акту, германское командование обязывалось отдать приказ о прекращении военных действий 9 мая в 00 часов 01 минуту (8 мая в 23 часа 01 минуту по центральноевропейскому времени). За этой «безоговорочной капитуляцией» так и не последовало мирного договора. Не существует его и по сей день!

За годы войны Германия потеряла на фронтах более 4,3 миллиона человек. Около 600000 немцев стали жертвами авианалетов противника. Более 3 миллионов немецких солдат умерло в лагерях для военнопленных, организованных союзниками, и в коммунистическом ГУЛАГе. К этим цифрам следует добавить и бессчетное количество немецких беженцев, изгнанных из родных земель.

Данные о потерях с обеих сторон во время осады Бреслау в разных источниках варьируются. Согласно мнению командира полка Ханфа, битва за силезскую столицу Бреслау занимает второе место после Сталинграда по продолжительности и ожесточенности осады в период Второй мировой войны. По оценкам медиков, работавших в городе, ежедневно умирало по 1000 их пациентов, а из гражданского населения в общей сложности погибло 80000 человек. Из этих восьмидесяти тысяч, как утверждает Пауль Пикерт в своей книге «Крепость Бреслау», 13000 лишились жизни во время работ по сооружению в городе временной взлетно-посадочной полосы. Упоминавшиеся прежде польские авторы Маевски и Созанска пишут о том, что каждую секунду один мирный житель Бреслау расставался с жизнью. Не менее 90000 силезцев умерло во время спешной эвакуации из Бреслау в январе 1945 года от голода, истощения или замерзнув до смерти.

Собственные подсчеты генерала Нихоффа относительно потерь войск в пределах крепости говорят о том, что 6000 бойцов были убиты и 23000 ранены. Если учесть, что Бреслау обороняло 50000 бойцов, не трудно подсчитать, что мы потеряли 58 процентов гарнизона крепости. Стоит заметить, что здесь не учтены бойцы, погибшие, когда они пытались сбежать из города, раненые военнопленные, а также те, кто умер в советском плену.

Потери другой стороны были значительно выше. Численность советских войск, осаждавших Бреслау, составляла 150000 человек. Из них бои за Бреслау стоили жизни 5000 офицеров и 60000 солдат. Сегодня каждый может посетить кладбище в южной части города, где 5000 русских солдат нашли свой последний приют.

Перед капитуляцией генерал Нихофф получил телеграмму. Ее текст был таким: «Германские флаги приспущены в гордой скорби и почтении к стойкости отважных защитников и гражданских жителей Бреслау». Телеграмма была подписана командующим 17-й армией генералом Вильгельмом Хассе.

Однако в Бреслау в то время не говорили ни о скорби, ни о гордости. Совсем иные слова требовались для того, чтобы охарактеризовать настроение защитников крепости. Они были озлоблены, глубоко разочарованы и полны сомнений, особенно бойцы на передовой. Рассматривая перспективу оказаться в плену у русских, некоторые офицеры кончали с собой. Бойцы разбивали свое оружие о ближайшие камни. Другие в крайнем опустошении бросали его в Одер. Целых три месяца они были окружены врагом, которому не удалось сломить их боевой дух. Целых пять предыдущих лет и днем, и ночью им не переставала дышать в спину смерть. Капитуляция была святотатством в их глазах.

В городе царило ощущение наступившей катастрофы. Женский персонал вермахта снимал с себя униформу и надевал вместо нее гражданскую одежду. В штабах сжигались горы документов. Все важные бумаги бросались в пламя. Армейские склады были открыты, и продовольствие раздавалось жителям Бреслау.

В медицинском центре нас заставили под бдительным взглядом офицера медицинской службы бросать наши пистолеты и личное холодное оружие в деревянный ящик. Условия капитуляции требовали, чтобы наше оружие досталось русским в неповрежденном виде. Тем не менее я от досады привел в негодность внутренний механизм своего «вальтера», чтобы больше никто не смог им воспользоваться.

Сдав оружие, которое долгие годы было с нами, мы почувствовали себя голыми и совершенно беззащитными. За один день все изменилось. Теперь мы должны были подчиняться законам врага. Нас ждала коммунистическая тирания, несправедливый советский суд и месть. Первые черты этого начали проявляться, когда русским было доставлено сданное нами оружие. Они не могли поверить, что мы сражались столь плохо вооруженными: «Вы не могли держаться так долго с этой малостью. Где остальное?» Русские были настроены очень подозрительно и обвиняли нас, что мы прятали оружие.

Теперь в Бреслау стало тихо, мертвецки тихо. Каждый напряженно ждал входа советских войск в город. Внезапно тишину нарушил рев моторов танков. Жители и бойцы с ужасом вслушивались в него. Но самим танкистам этот рев, должно быть, казался приятной музыкой. Некоторые из водителей, двигаясь на первой скорости, гордо выписывали круги, демонстрируя советскую технику вышедшим посмотреть на них жителям города.

Условия капитуляции всей Германии впоследствии оказались крайне жесткими. В отличие от них, условия сдачи силезской столицы, которых удалось добиться генералу Нихоффу, выглядели как вполне приемлемые, корректные и справедливые. Согласно им, жителям гарантировалась безопасность и медицинская помощь. Военным также гарантировалась жизнь, медицинская помощь и, что самое главное, возвращение домой с окончанием войны. Офицерам было разрешено сохранить при себе военные награды и личные револьверы без патронов. И, что было особенно важным, все эти гарантии в полной мере касались бойцов войск СС.

Русской стороной в конечном счете было предложено взять за основу акта о капитуляции Бреслау следующие положения, изложенные в соответствующем документе:

«Предложение почетной капитуляции

Коменданту крепости Бреслау генералу пехоты Нихоффу

В соответствии с вашим согласием на почетную капитуляцию осажденной крепости Бреслау вместе со всеми вашими военными частями, я предлагаю следующие условия:

1. Все войска под вашим командованием прекращают боевые действия 06.05.45 в 14 часов по московскому времени (13 часов по немецкому времени).

2. Ваши войска сдаются в полном составе вместе с оружием, боеприпасами, транспортными средствами и боевой техникой. Все это не должно быть повреждено.

3. Мы с нашей стороны гарантируем всем офицерам и солдатам, прекратившим боевые действия, личную безопасность, пищевое довольствие, право сохранить личные вещи и награды, а также возвращение домой после официального окончания войны. Офицерам будет позволено носить револьверы, положенные им по статусу, но только незаряженными.

4. Все раненые и больные получат немедленную медицинскую помощь.

5. Гражданскому населению гарантируется безопасность и нормальные жизненные условия.

6. Вам лично и другим генералам будет позволено иметь личный обслуживающий персонал и соответствующие условия содержания в лагере для военнопленных.

[Подписи:]

Командующий 6-й русской армией 1-го Украинского фронта генерал Глуздовский

Начальник штаба генерал-майор Панов 06.05.1945».

Генерал Нихофф поставил свою подпись под данными условиями капитуляции, полагая, что эта договоренность между офицерами высочайшего ранга не будет нарушена. Будучи германским офицером, он не мог сомневаться в этом. Возможно, так и было бы, если б это зависело только от подписавших документ русских генералов. Однако впоследствии советская сторона не исполнила практически ни одного из взятых на себя обязательств.

Русские не могли скрыть свою радость от долгожданной сдачи Бреслау. Генерал Нихофф и его штаб были приглашены ими на праздничный ужин. «Победители» и побежденные сидели за одним столом, уставленным самими лучшими блюдами. Изобилие выглядело даже нарочитым. На столе горели свечи и было множество холодных закусок, в том числе икра и слоеные пироги с мясом. Водка текла рекой. Бутылки с нею в изобилии стояли между блюдами. Стакан генерала Нихоффа также постоянно наполнялся водкой, хотя никто и не ждал от него, что он будет наслаждаться этим празднованием. Армейская корректность генерала требовала от него, чтобы он участвовал в роскошном застолье и не омрачал русским их праздника. Но при этом он не мог не думать о колоннах своих бойцов, которые в качестве пленных двигались на восток. Однако генерал Нихофф теперь и сам стал военнопленным. За столом раздавались многочисленные тосты, на каждый из которых нужно было поднимать полный стакан водки. Это были не только тосты за Сталина и Красную Армию, но и за Нихоффа и его отважную оборону Бреслау. Даже противники были вынуждены отдать дань уважения нашему генералу.

Дружеская атмосфера и корректность, которую встретили немецкие офицеры в этот вечер, безусловно, делают честь советским военным. Однако в конце дня свое слово сказали правящие политики, которым не было дела до солдатской чести.

У советских политиков высокого ранга генерала Нихоффа и его офицеров ждал ледяной прием. «Гостям» вполне ясно дали понять, что они стоят у двери в будущее, где у них не будет никаких прав. Советская сторона не намеревалась соблюдать соглашения, подписанные при капитуляции Бреслау. Пленные солдаты не получали еды, а население города превратилось в охотничью дичь, с которой русские солдаты могли развлекаться по своему усмотрению. Кроме того, бойцы СС систематически отсортировывались от остальных.

Генералу Нихоффу пришлось провести в плену в общей сложности десять с половиной лет. Пять из них он провел в одиночной камере Лубянки, печально известной московской тюрьмы НКВД. А остальной срок отбыл в трудовых лагерях. Тюремные охранники поначалу с уважением относились к выданному генералу документу, который должен был оградить его от унижения, личного обыска и плохого обращения. Документ срабатывал, как волшебная палочка! Но лишь до тех пор, пока начальником лагеря не стал немецкий коммунист. Он порвал этот документ на клочки. Нихофф протестовал, ссылаясь на условия капитуляции Бреслау. Лагерный политработник с сарказмом ответил ему: «Эти так называемые условия ничего не значили, это был лишь успешный военный трюк!» К сожалению, он был прав.

В ночь на 7 мая 1945 года советские войска заняли Бреслау. Первые советские части, среди которых были и штурмовые войска, вошли в город в час ночи и заняли позиции на Одерском мосту и в других стратегически важных пунктах. На улицах города не было ни одного жителя. Все они прятались в подвалах превращенных в руины зданий и в страхе ждали, что произойдет дальше. И уже на улицах раздавался оглушительный рев моторов. Город наполнился русскими танками и другой всевозможной техникой из моторизованных частей. Грохот моторов нарастал по мере того, как город наполнялся все новыми и новыми беспорядочными колоннами русской техники. Раненые в нашем медицинском центре напряженно ждали развития событий. Одни из нас молча сидели, другие лежали, и каждый был погружен в свои собственные мысли и страхи.

Уличный шум заполнил подвалы, и нам стал слышен не только рев моторов, но также ржание лошадей и победные крики пьяных русских. Мне хотелось сохранить в своей памяти картину происходящего на улицах Бреслау, и я поднялся по лестнице на первый этаж отеля «Монополь», в подвал которого мы переместились к этому времени. Неприятное предчувствие говорило мне, что этого не следует делать и нужно скорее вернуться в подвал. Да и как иначе? Я смотрел на врага, с которым сражался так много лет, и впервые я был безоружен перед ним.

Все вокруг было наполнено русской техникой, медленно двигавшейся среди руин города. Грузовики были грязными и покрытыми следами наших снарядов и пуль. Между ними двигались танки с красными флагами, прикрепленными к башням. В опасной близости от машин ехали типичные русские телеги, запряженные крестьянскими лошадьми. Меня крайне поразило количество танков. Неужели нам удавалось удерживать продвижение этой огромной массы техники в течение целых трех месяцев? Однако я не слишком долго смотрел на все это, поскольку услышал женские крики и стрельбу из пистолета. Я решил, что увидел достаточно и мне пора согласиться с призывами внутреннего голоса и поспешить вернуться в подвал к своим товарищам.

Через некоторое время в небе засверкал гигантский фейерверк из трассирующих пуль, сигнальных ракет и снарядов. Благоухающей майской ночью русские праздновали победу, стреляя в воздух не только из автоматов, но даже из легких и тяжелых зенитных орудий. Некоторые из снарядов падали на заминированные участки, и до нас доносились взрывы. Раненые, которые могли ходить, смотрели на все это, стоя возле входа в подвал. Даже в охватившем нас крайнем унынии мы могли представить, что подобный фейерверк мог быть в Бреслау в мирное время в новогоднюю ночь, когда люди желают друг другу всего самого лучшего, что бывает в жизни. А эта майская ночь 1945 года стала прелюдией к кошмарным дням, когда жители подвергались произволу и были лишены всех своих прав.

Как выяснилось, сталинский приказ об уничтожении Бреслау подразумевал не только зверства над жителями, но и разрушение значимых зданий, которые чудом уцелели за время трехмесячной осады. Отряды пьяных русских разгуливали по городу и поджигали каждое здание, обратить внимание на которое им подсказывала фантазия.

11 мая была полностью сожжена церковь Барбары, а через шесть дней — церковь Магдалены. Городской дворец Фридриха Великого был уничтожен еще раньше. Как мы и опасались, все это сопровождалось грабежами и изнасилованиями. Во время боев в городе многие жители утешали себя тем, что хуже уже не будет. Но, как выяснилось, они оказались не правы.

Для наших военных и гражданского населения 8 мая не стало днем освобождения. Никто из нас не ощущал себя свободным. Наоборот, с этого дня начался ад. Полушутливая фраза «Наслаждайся войной, потом будет хуже» оказалась пророческой.

Мы старались не думать о судьбе женщин в Бреслау. Все они стали дичью, на которую русские открыли сезон охоты. Женщин и девушек насиловали даже офицеры, и их примеру следовали сотни солдат. Женщин Бреслау постигла та же судьба, что и сотни других представительниц слабого пола в Восточной Пруссии и других германских провинциях.

Согласно отчету Немецкой организации беженцев, созданной в 1974 году, «в немецком языке, к сожалению, нет таких слов, чтобы выразить пережитое гражданским населением Бреслау».

Госпожа Хедвига Геринг отмечала: «Сначала русские произвели на нас хорошее впечатление, но они одурачили нас. Моя племянница была изнасилована русскими солдатами на третий день оккупации. Ей было всего одиннадцать лет». Некоторые жительницы города попытались спастись от этого, сбежав на свои дачи под Бреслау, думая, что там они будут в большей безопасности. Госпожа А. Хартман оказалась одной из таких. Она вспоминала: «Мы сделали ошибку, поскольку в сельской местности женщин насиловали снова и снова точно так же, как в городе. Я не выдержала, слыша постоянные крики женщин, и сбежала обратно в город. Я, должно быть, была в состоянии шока, поскольку лишь потом я осознала, что была свидетельницей того, как женщины выпрыгивали из окон, предпочитая умереть, чем быть изнасилованными несколькими солдатами поочередно».

В рассказе госпожи Хартман, помимо приведенного выше описания страданий женщин, отражаются и беды, обрушившиеся на стариков и детей. Каждый русский в то время ощущал себя царем и мог делать с «германцами» все, что ему заблагорассудится, не неся за это никакого наказания. Подписанные генералом Нихоффом условия капитуляции Бреслау совершенно не соблюдались.

8 мая не стало счастливым днем и для антифашистов. Даже громко озвученное членство в КПД (Коммунистической партии Германии) не спасло господина Лангвица из Нойкирхена, что в пригороде Бреслау, и жившую в городе госпожу Захер. Партийные билеты этих людей были изорваны в клочья красноармейцами, а потом сами они были убиты. Бывший мэр Хайнзельман, которому, несмотря на то, что он был евреем по национальности, счастливо удалось избежать депортации, озлобленно признавал: «А что же мы, антифашисты? Мы ощущали себя преданными и обманутыми теми, кто нам всегда обещал, что коммунизм освободит мир от ярма фашизма!»

Музыка из русских громкоговорителей постоянно прерывалась объявлениями на немецком языке, в которых военнопленным приказывалось собираться в определенных местах и ждать дальнейших указаний. Русские смеялись над офицерами, которые, согласно условиям капитуляции Бреслау, требовали освобождения своих бойцов. Подгоняя колонны пленных, постоянно раздавались русские окрики:

— Давай, давай!

Под эти крики бойцы двигались по пути, конечным пунктом которого были русские лагеря. Многие из пленных умерли в них.

Врач, руководивший нашим медицинским центром, решил ждать, поскольку не было особого приказа насчет раненых. Мы использовали последние часы свободы для того, чтобы посидеть или полежать на солнце на заднем дворе отеля «Монополь». Вместе с тремя другими ранеными, которые могли ходить, я взобрался на крышу отеля, чтобы бросить последний взгляд на город. Русские обнаружили нас на следующий день, 9 мая.

Утром нам было приказано выйти наружу. Русские солдаты опасались сами спускаться в подвал и ждали на входе с автоматами наготове.

— Иди сюда! Руки вверх!

Раненые, которые могли ходить, поднялись по ступеням подвала, щурясь от светившего прямо в глаза солнца. Перед тем, как ступить на эти ступени, я был солдатом регулярной армии, но мне было ясно, что, поднявшись по ним, я стану одним из безымянных военнопленных. Однако этого не случилось, по крайней мере, в тот день. Увидев, что в подвале лишь раненые, русские не погнали нас с собой и даже не посмотрели на наши документы. Мы были неинтересны им, по крайней мере, на тот момент.

Через некоторое время после этого мы снова услышали хриплый русский крик. Русский солдат (на этот раз он был совершенно один) спустился в наш подвал. Подобно русскому медведю, ищущему мед, он обшарил все углы нашего подвала. Неожиданно его взгляд остановился на мне, а точнее, на моей койке. Она была единственной в подвале, на которой лежало хорошее голубое покрывало с белыми полосками и очень теплое одеяло. Бледная окраска покрывала делала особенно заметными на нем вшей, которых, благодаря этому, мне было легче давить. Основываясь на том, что я так хорошо устроился, русский решил, что я некто особенный.

— Иди сюда! — закричал он.

Я видел, что он ищет, кого бы ограбить, и в этой ситуации выглядеть не таким, как все, не могло означать для меня ничего хорошего.

Русский сорвал покрывало с моей кровати и обнаружил мой рюкзак и мои карманные часы. Взяв меня за плечо, он помахал ими перед моим носом, одновременно наставив на меня пистолет. Эти часы мне подарил отец в связи с моим уходом в армию. Они были со мной всю войну, вплоть до этих пор. Из шести сыновей в нашей семье я был единственным, названным в честь моего отца, и на часах было выгравировано мое имя. Теперь они оказались у русского. Точно так же он «освободил» всех моих товарищей от часов, которые были у них, повесив захваченные «трофеи» себе на руки, которые и без того до самых локтей были увешаны часами.

Русский, однако, счел это недостаточным для своего триумфа, и, приставив к моей спине пистолет, заставил меня подняться вверх по ступеням. Я уверенно предположил, что пришел мой конец, и сейчас меня «почтят» выстрелом в затылок прямо у флага Красного Креста, висевшего над нашим медицинским центром. Мы с русским посмотрели друг на друга при дневном свете. Он был невысоким и коренастым. На нем были кожаные сапоги. Серая меховая шапка была надвинута на его рябое лицо, заросшее густой рыжей щетиной. Не самый лицеприятный облик! Однако на его коричневой рубашке было множество наград. Но на погонах русского не было золота, и я решил, что он сержант. Глядя на мои собственные награды, он неожиданно обнял меня, воскликнув: «Хороший солдат!» Отпустив меня, он указал рукой сначала на свои награды, а потом на мои и вдруг расцеловал меня в обе щеки, восклицая: «Война капут! Гитлер капут!»

Русский выглядел довольным и загорелым, а я, скорее всего, в отличие от него, был бледным. Проглотив комок, подступивший у меня к горлу, я попытался улыбнуться. Русский не мог не заметить рун СС на моей униформе и наверняка знал, что они означают, но не придал этому значения (хотя русские обращались с эсэсовцами особенно жестоко, что ярко проявилось в последующий период). Говоря откровенно, в те дни меня самого не беспокоило, что я из войск СС, хотя в будущем это могло погубить меня.

Вместе с русским мне пришлось идти дальше по подвалам «Монополя». Подобно лисе в курятнике, он охотился за женщинами, которые с криками спасались бегством. Это позабавило русского, и он даже пару раз выстрелил в потолок на кухне отеля. Раздобыв бутылку водки, он сделал из нее большой глоток, сказав мне:

— Твое здоровье! Война окончилась, можешь идти домой!

Мне не надо было повторять второй раз, и я поспешил вернуться к своим товарищам. Они смотрели на меня в крайнем удивлении, думая, что я пришел «с того света». Когда они услышали выстрелы, то решили, что русский застрелил меня. Да и кто может объяснить происшедшее? Кто поймет русскую душу, в которой сочетаются почти детская инфантильность, жестокость, наивность, добросердечность и непредсказуемое своеволие? Впоследствии у меня было много времени, чтобы познакомиться с непредсказуемым и странным русским характером.

Мы практически не сомневались, что потребление алкоголя играет огромную роль в каждодневной жизни русских. И нам довелось самим убедиться в этом. Видимо, в наказание за грехи наши, нам не повезло оказаться в непосредственной близости к винному погребу отеля «Монополь», который русские обнаружили вскоре после того, как заняли город. В результате мы становились свидетелями того, как люди в униформе, которые называли себя солдатами, напивались до неконтролируемого состояния и начинали во все стороны палить из своих пистолетов. Они вели себя, как животные. Нас самих при этом нередко выгоняли из подвала и заставляли пить с ними. Нам приходилось напиваться до состояния, когда мы уже не держались на ногах. После этого почти все из нас стали убежденными трезвенниками.

Однажды вечером нас заставили стать свидетелями изнасилования одной из наших медсестер. Трое пьяных русских с шапками на затылках спустились в подвал, чтобы найти, как мы думали, еще выпивки. Однако они искали вовсе не это. С криком: «Баба, иди сюда!» — они поймали Ангелу, хорошенькую медсестру с красивой улыбкой, которая прежде так любила смеяться. Услышав ее крики, жених Ангелы, который был сержантом медслужбы, набросился на русских, не посмотрев, что их трое и что они вооружены автоматами. Русские, естественно, сбили его с ног, но, к счастью, не застрелили.

Мы все тут же выбежали из подвала и оказались в передней, но на нас сразу наставили автоматы. Ангелу положили на стол. Она отчаянно пыталась сопротивляться, но что она могла сделать? А мы были вынуждены стоять с поднятыми руками и смотреть на позорную сцену изнасилования. Всего несколько дней назад мы были вооружены и безжалостно расправлялись с подобными животными. Теперь нам не осталось ничего, кроме как смотреть за тем, что делают существа, называющие себя людьми, и у нас не было никакой возможности изменить ситуацию. Агитатор Илья Эренбург мог гордиться последователями своей пропаганды.

Изнасиловав медсестру, русские удалились. Ангела также исчезла в ту ночь. Позор, перенесенный ею при стольких свидетелях, оказался тем, что она не смогла вынести. Мы больше не видели ее.

Мы были проданы и преданы. Наши жизни оказались в полном распоряжении победителей. Мы могли жить сегодня, но умереть завтра или даже в тот же день по прошествии лишь нескольких минут. Мы проживали каждый день с осознанием этого.

Как-то раз к нам неожиданно забрел очередной русский. Он резко выстрелил, и пуля пролетела у нас над головами. В результате некоторые из нас попадали с кроватей. К счастью, никто не пострадал при этом. А для русских это было всего лишь игрой. Игрой, в которой наши жизни висели на волоске.

К нам заходили и другие гости из русских, визиты которых были относительно безобидными. Так однажды к нам забрел «оратор», желавший попрактиковаться и нуждавшийся в аудитории. Он появился у нас, размахивая пистолетом, но при этом вежливо попросил раненых, которые могут ходить, проследовать за ним в переднюю. Там он встал на стул и начал по-русски произносить свою речь. Для большинства из нас это было все равно, что на японском. Он, должно быть, заметил, что его слова падали на выжженную почву, поскольку из них нам были понятны лишь «коммунизм», «Ленин», «Сталин» и «русская культура». Он спросил, сможет ли кто-нибудь быть переводчиком, и один из наших ребят, который был выходцем из Верхней Силезии, согласился на эту роль. Специально, чтобы он мог переводить, русский делал паузы, во время которых совершал по хорошему глотку из своей бутылки водки.

Надо сказать, что наш друг из Силезии обладал хорошим чувством юмора, благодаря которому он устроил нам незабываемый вечер. Он переводил нам совсем не то, что говорил русский. И мы внимательно слушали, мы аплодировали коммунистическим достижениям в советском раю. Мы были весело настроены, и наш «оратор» думал, что собрал прекрасную аудиторию. И почему нет, если он так вежливо попросил нас послушать его? Мы оказались очень терпеливой аудиторией и не мешали ему говорить до тех пор, пока он не упал со стула, переполненный двумя вещами, необходимыми для русской души, — интеллектуальными усилиями и горячительной жидкостью. Он так и остался лежать там до самого утра, пока один из русских офицеров не разбудил его ударом сапога и не погнал на выход, после чего жестоко избил. Мы подумали, что дисциплинарные меры в немецкой армии в подобном случае не были бы столь жестокими, и даже пожалели нашего «оратора».

В течение некоторого времени я игнорировал настоятельные советы моих товарищей, призывавших меня избавиться от моей униформы. Мне не хотелось идти в лагерь для военнопленных в больничной одежде. Однако чем больше вражеских солдат стало приглядываться к моим рунам СС, тем больше я стал задумываться над этим. В конечном итоге мне удалось сменить свою эсэсовскую униформу на униформу сержантского состава вермахта. Одновременно с этим я с тяжелым сердцем сжег свою солдатскую расчетную книжку, в которую были занесены все данные о моей военной карьере и детали моего участия в ближних боях на территории города. Я не только был благодарен судьбе за то, что выжил в этих боях, но и гордился, что принимал участие в них и внес свой вклад в их результат. Тем не менее я решился сохранить свои боевые награды.

Согласно записям в моем дневнике, наш медицинский центр был закрыт 18 мая, и мы были направлены на Херренштрассе, где находился временный лагерь для военнопленных. Оттуда нас должны были распределить в разные лагеря, и, прощаясь друг с другом, мы говорили друг другу, как это было принято в Бреслау, «Будь здоров!» и «Выше нос!» Мы не знали, соберут ли нас потом вместе и встретимся ли мы когда-нибудь снова. Глаза отважных защитников Бреслау были наполнены горечью и грустью, словно у изнуренных волков.

Мой мозг постоянно будоражили мысли о том, чтобы совершить побег, но моя рука с наложенной на нее шиной препятствовала этому. В этом состоянии у меня не было шансов на успех. Тем не менее мне вовсе не хотелось оказаться в сибирской тайге. У меня не было иллюзий насчет того, в каких условиях нас будут содержать в лагерях для военнопленных. Я знал, что русские отказались подписать Женевскую конвенцию 1929 года, а также о том, что многие немецкие военнослужащие, взятые в плен в 1941–1942 годах, были казнены. И у меня не оставалось выбора, кроме как ждать, когда мое здоровье восстановится и я смогу сбежать при первом удобном случае.

Мое сознание посещали и другие мысли. Благодарный судьбе за то, что я выжил, я спрашивал себя: неужели есть бог войны, который посылает пули именно в того, кого он выбирает? Возможно, оставаясь невидимым, он продолжал следить за нами и за мной.

Небо было голубым, а облака большими и белыми в майский день, когда мы оставили медицинский центр и пошли в лагерь, двигаясь в колонне военнопленных. По пути к нам присоединялись другие части из гарнизона крепости. Раненых, которые не могли передвигаться самостоятельно, везли на санитарных машинах под надзором русских. Те же, кто мог идти, безмолвно маршировали в колонне. Мы не следили за тем, чтобы идти в ногу, не пели привычных строевых песен и даже не разговаривали друг с другом. В нашу колонну постепенно добавлялись бойцы пехоты, воздушных войск, а также члены Фольксштурма и Гитлерюгенда. Мальчишкам из Гитлерюгенда была велика их униформа. Чтобы чувствовать себя увереннее, они старались идти рядом со своими товарищами из Фольксштурма.

Мы несли с собой только самое необходимое или, по крайней мере, то, что осталось у нас из такового. Как правило, это была лишь кружка, тарелка, необходимые бумаги и узел с нижним бельем. Некоторые, несмотря на теплую погоду, тащили с собой покрывала. Они исходили из того, что в Сибири будет холодно. Однако у меня не осталось даже шинели на этот случай.

Наши надсмотрщики были вооружены автоматами «ППШ» с круглыми магазинами. Они вели себя очень нервозно, постоянно держали палец на спусковом крючке и время от времени делали по одному-два выстрела в воздух, хотя мы и не подавали для этого повода. Если кто-то отставал от колонны, на него тут же начинали орать и бить прикладами. Несчастным приходилось собирать последние силы, чтобы продолжить путь.

В этой ситуации животные порою оказывались гораздо человечнее людей. Так, мне запомнилось, как одна из лошадей старалась осторожно обойти упавшего от изнеможения пленного солдата, в то время как ее наездник старался, чтобы она раздавила того человека.

Один из наших надсмотрщиков на ломаном немецком постарался пробудить в нас немного оптимизма, сказав:

— Война — это нехорошо, а вы отправитесь домой — это хорошо.

Но его слова были либо наивными, либо лживыми, и мы хорошо понимали это.

По пути те из нас, кто еще смотрел по сторонам, заметили изорванный плакат, возвещавший о новом немецком фильме с кинозвездой Кристиной Содерман. Половина ее смеющегося лица была оборвана с плаката, но название фильма отчетливо читалось. Название пробудило в нас боль и горечь. Кинокартина называлась «Жертва».

К наступлению темноты мы успели достигнуть лишь Стригауэр Плац. Я подумал о том, что именно здесь мой друг умер в бункере, где размещались раненые. К моменту нашего появления здесь уже стояли длинные колонны военнопленных. Остатки полка «Бесслейн» должны были первыми покинуть город. Возможно, русские ждали от них какого-то подвоха. Бойцы СС стояли, освещенные фарами танков, и были подобны привидениям, отбрасывая в их свете невероятно длинные тени.

Нас постоянно пересчитывали русские солдаты: «Один, два, три…» Офицер спросил меня, не ранен ли я. «Легко ранен», — ответил я, поскольку не хотел оказаться отделенным от своих друзей. «В госпиталь!» — отрывисто сказал офицер. Вместе с другими ранеными я был отсеян от остальных и направлен в госпиталь для военнопленных, находившийся также на Херренштрассе.

Когда мы стояли на санпропускнике, на нас сердито смотрели иваны, державшие в руках винтовки, к которым были прикреплены штыки. У меня сложилось впечатление, что это были солдаты из тыла, поскольку те, кто сражался на передовой, относились к нам немного дружелюбнее. А эти орали и поторапливали нас. Должно быть, они были разочарованы, что не могут ничем поживиться с голых людей, у которых нет даже карманов. К этому моменту мы были уже «освобождены» от всего, чем мы обладали.

Надо сказать, что русские солдаты имели право каждый месяц отправлять домой посылки весом до восьми килограммов. При этом офицерам дозволялось отправлять посылки в два раза большего веса. Наверное, чтобы они могли собрать обширную коллекцию «военных трофеев», как это называли русские. Это право отправлять посылки являлось явным призывом к тому, чтобы русские грабили местное население. Как иначе, ведь что еще может отправить домой солдат: бинты, снятые у него с ноги, или остатки от своего пайка?

В лагерном госпитале кровать, доставшаяся мне, оказалась еще теплой после человека, занимавшего ее до меня. Покрывало было испачкано кровью. Но это была, наконец, настоящая кровать! В мою первую ночь на Херренштрассе умер парашютист, лежавший на соседней койке. Он умер от столбняка, и я видел все этапы его борьбы со смертью. Трагедия была в том, что из всех нас у него было самое легкое ранение. Он был только слегка задет пролетевшей мимо него пулей. Для спасения ему нужна была всего лишь противостолбнячная инъекция, но он не получил ее. Ему пришлось лежать четыре часа, одеревенев от судороги. При этом двигались только его бледные глаза, которые смотрели на меня. Как и я, он был ходячим раненым, но ему пришлось умереть.

Ночь не выдалась спокойной и для тех, кому суждено было выжить. Тишину постоянно разрывали крики кого-нибудь из раненых, проснувшегося в поту от кошмара. Уже в те дни многим из нас снились кошмары, в которых вновь воскресали картины недавних боев.

На Херренштрассе у меня было достаточно времени, чтобы изучить моих новых соседей по палате. Это были очень молодые ребята. Казалось, они только вчера закончили школу. Но школа не подготовила их к тому, с чем они столкнулись на войне. Сидя за партой, эти ребята наверняка полагали, что учеба подготовит их к дальнейшей жизни. Но, оказавшись в армии, они очень скоро убедились, что все их школьные знания совершенно бесполезны на войне. Здесь они должны были научиться иному, если хотели остаться в живых. Им просто нужно было уметь стрелять быстрее, чем враг, и вовремя оказываться в укрытии. Глядя на них, я понимал, что они столкнулись с грязью и ужасом войны еще до того, как их жизни успели начаться по-настоящему. Но я верил, что в жизни должны быть и другие цели, кроме тех, вокруг которых моя жизнь вертелась до этих пор. А значит, я думал, у этих парней еще есть шанс найти себя в жизни. Мне хотелось думать, что он будет и у меня.

На войну я ушел мальчишкой и уже там стал мужчиной. Но мои руки остались чисты: я ни разу не сделал ничего, что противоречило бы солдатской чести и долгу. Не запятнать свою совесть за столь долгую войну было очень непросто, и поэтому мне казалось особенно несправедливым, что теперь я был в плену. Я был далеко не единственным, кто так считал. Но немало было и тех, кто смирился со своей судьбой. Они играли в карты и, стараясь поднять настроение себе и другим, рассказывали анекдоты. Большинство из этих анекдотов мы уже слышали раньше, но все равно смеялись. Только теперь наш смех не был веселым и очень быстро умолкал.

Офицеры, чтобы хоть на что-то отвлечься, обсуждали свои тактические ошибки. От них часто можно было услышать: «Если бы мы сделали…» или «Если бы у нас было…» Но кто может точно сказать, что им нужно было делать, чтобы мы выиграли войну?

Некоторые были одержимы едой и рассказывали, как бы они приготовили то или иное блюдо. Надо сказать, что в те дни нас кормили только чечевицей.

В наших ежедневных разговорах неизменно присутствовала и еще одна тема — женщины. Да и как иначе? Мы ведь были как раз в том возрасте, когда наступает пик мужских возможностей! Мы все без исключения восхищались медсестрой Сьюзи из Гамбурга. Она была молоденькой и очень миниатюрной блондинкой, от нее всегда приятно пахло мылом и кремом для лица. Этот запах казался нам божественным. Сьюзи была воплощением женственности для нас всех и меня в том числе. Каждому из нас она напоминала тогда девушку его мечты. Мы все были втайне влюблены в нее, но наша влюбленность носила скорее платонический характер. Однако нам было не суждено долго любоваться красотой Сьюзи. Судьба обрекла нас на скитания, и мы кочевали из одного госпиталя для военнопленных в другой.

Один из этих госпиталей находился в полуразбомбленном здании кинотеатра «Скáла». Это было массивное здание на Зальтштрассе, расположенное на берегу Одера. До кинотеатра там размещалась биржа труда. Вплоть до этого периода татуировка с группой крови у меня под мышкой не создавала мне никаких неприятностей. Врачи в госпиталях еще не рассматривали ее как «метку Каина». Но я понимал, что в скором времени русские еще возьмут реванш над теми, кто был в войсках СС. И я должен был любой ценой избавиться от своей татуировки. Некоторые другие пациенты, воевавшие в СС, пытались избавиться от татуировок, выжигая их сигаретами или с помощью долгого трения по коже шероховатым камнем. Мне даже говорили, что это можно сделать с помощью молока. В последнее я не поверил. Да и в любом случае, где я мог тогда взять молоко?

Ассистент доктора Маркварт Михлёр захотел помочь мне и предложил сделать небольшую операцию. Осуществить ее он мог только с помощью самых примитивных инструментов, поскольку ее факт должен был держаться в секрете ото всех. В качестве скальпеля Маркварт использовал бритвенное лезвие, а в качестве анестетика — лед. В условленное время мы встретились в одном из больших подвальных помещений. На выходе из него дежурили часовые, и я приготовился к худшему.

Я оголил руку, и она была надлежащим образом обложена льдом. Неожиданно нам пришлось прерваться из-за подозрительного шума. В результате участок вокруг татуировки больше не был замороженным. Но здесь мне приходилось выбирать, как говорится, между десятью минутами боли и двадцатью пятью годами в Сибири. Поэтому при тусклом свете свечи операция началась.

Меня охватила отчаянная боль, несравнимая даже с болью при ранении пулей или осколком. Но я должен был стиснуть зубы и терпеть. У меня не оставалось иного выбора, потому что татуировка СС могла погубить мое будущее и даже жизнь. После операции рана на месте татуировки очень сильно кровоточила. Я попытался остановить кровотечение, отсасывая кровь. Затем Михлер сказал мне помочиться на обрывок армейской рубашки, и наложил его на рану, чтобы предотвратить заражение. Через некоторое время повязка была заменена пластырем. Когда рана зарубцевалась, мои страхи остались позади. На мне больше не было метки СС, и я надеялся, что это позволит мне уцелеть в ситуации, когда была развязана охота на эсэсовцев. На моей руке остались лишь едва заметные шрамы, которые тем не менее можно разглядеть и сегодня.

В своей группе раненых я был старшим по званию. Следовательно, именно я должен был докладывать врачам о количестве присутствующих пациентов и других вещах, интересовавших русских. Когда я исполнял эту обязанность в самый первый раз, мои действия вызвали улыбки на лицах немецких докторов и медсестер, стоявших позади группы русских врачей. Действуя, как полагалось в немецкой армии в присутствии старших по званию, перед докладом я щелкнул каблуками и салютовал, как это было принято в Германии. После этого я замер в сомнении. Все-таки привычка есть привычка, от нее никуда не деться. Но русские даже бровью не повели, совершенно проигнорировав мои действия, противоречившие установкам нового режима.

Надо признать, что в сравнении с пленными, которых везли на восток в вагонах для перевозки скота, нам, находившимся в госпитале, было грешно жаловаться. Мы могли свободно передвигаться по его территории и даже выходить на берег Одера. Мы целыми днями загорали, лежа там и глядя на солнечные блики, устилавшие водную поверхность. Я, как и многие, был благодарен судьбе даже за это. Но были и те, кто все равно впал в глубокую депрессию. Одни из них целыми днями лежали на своих койках и не хотели даже вставать. Другие, наоборот, расхаживали взад и вперед по палате, подобно запертым в клетке котам, и искали угол, где они могли побыть наедине с охватившим их отчаянием.

Однажды в середине августа 1945 года наш больничный покой был вдруг резко нарушен. Мощные подводные взрывы вызвали возникновение на поверхности Одера огромных фонтанов воды. Дело в том, что из-за жаркого летнего солнца уровень воды в реке к этому времени понизился, и неразорвавшиеся снаряды, другие боеприпасы, точно так же, как и оружие немецких солдат, которое они бросали в воду, оказались над поверхностью воды. Раскалившись на солнце, все это взорвалось. Взрывная волна повалила на землю раненых, гулявших по набережной, и даже разрушила часть слабых стен и мебели нашего госпиталя. Русские пришли в панику, решив, что это мы устроили взрывы, чтобы массово сбежать, воспользовавшись суматохой. Однако мы сами, точно так же, как и они, не могли сразу понять, что произошло.

Советские солдаты с автоматами наготове носились по территории вокруг госпиталя, сгоняя нас всех в одно место. Признаться, происходящее даже доставило мне некоторое удовольствие. Это было хоть каким-то развлечением в нашей однообразной жизни. В те дни я старался смотреть с юмором вообще очень на многое, потому что, думая о несчастьях и копаясь в себе, ничего не стоило впасть в глубокую депрессию.

Стараясь отвлекаться, я также прочитывал почти все книги, которые оказывались в моем распоряжении. Чтение позволяло хоть на какое-то время оградить сознание от реальности и не думать о том, что творилось вокруг. И это было хорошим способом успокоиться и найти в себе мир, который мне был так нужен после нескончаемых боев и напряжения, в котором приходилось жить многие месяцы подряд.

К моему счастью, в передней и подвалах бывшей биржи труда оказалось огромное количество книг. Я очень обрадовался, когда нашел среди них и книги на голландском. Скорее всего, они когда-то хранились в библиотеке биржи, чтобы их могли читать иностранные рабочие. Я читал все интересное, что мне удавалось найти. Книги помогали мне переноситься в чужие страны, где я никогда не был. А еще я прочитал все то, что мне было интересно раньше, в частности, стихи и другие произведения Шиллера.

В результате мне удалось по-новому посмотреть на мир. Я вновь научился радоваться солнечному теплу, пению птиц и кружащим над травой разноцветным бабочкам. Подобно маленькому ребенку, я мог следить за жуком, который полз по песку. Все это позволяло мне хоть немного отвлечься от терзавших меня тревог за мою семью, оставшуюся в Голландии. Я по-прежнему ничего не знал об их судьбе. Но мне нужно было выработать в себе немного оптимизма и ясность сознания, чтобы не стать жертвой «синдрома узника».

Мои товарищи из других частей, особенно те, кто был постарше, всячески подбадривали и поддерживали меня. Они обсуждали со мной, что довелось пережить им самим. Они делились со мной своей жизненной философией, и это очень помогало мне. Особенное успокоение мне приносили разговоры с Карлом-Хайнцем Корфильдом, который попал в наш госпиталь с раненой ногой, и с помощником хирурга Марквартом Михлером. Как я уже говорил, последний очень много сделал для меня, и у нас установилась близкая дружба, продолжавшаяся долгие годы.

Поскольку война закончилась уже несколько месяцев назад, то иваны перестали быть столь фанатичными и жестокими. Они стали относиться к пленным более мягко, а некоторые из них даже сочувствовали положению, в котором мы оказались. У себя в госпитале мы организовали оркестр. Правда, большинство инструментов у нас были самодельными. Но тем не менее среди нас были профессиональные музыканты, и они играли на них свой личный репертуар. Среди нас оказался и фокусник. Он показывал нам удивительный трюк, когда один из наших товарищей на наших глазах исчезал из деревянного ящика. Но что бы случилось, если б он исчез на самом деле и не появился на перекличке на следующий день? Мы смеялись при этой мысли, представляя негодование русских.

Через некоторое время мы снова были перемещены на новое место. Теперь мы оказались в церковном пансионе Хедвигштифт. И там нас остригли, как овец! К этому моменту все мы уже успели заметить, как были пострижены сами русские военные. Головы рядовых солдат были выбриты, сержанты были очень коротко пострижены, а офицерам дозволялось стричься так, как они захотят. Это было обусловлено медицинскими мерами против вшей. Тем не менее мы протестовали против подобной стрижки нас самих. Но русские лишь ухмылялись в ответ на наши протесты:

— Побреете головы — не будет вшей! Давай, давай!

Тех из нас, кто продолжал протестовать, обривали насильно. Я счел это слишком унизительным, и также отказался стричься. Однако у меня было преимущество: я был голландцем. Благодаря этому, меня не стали стричь принудительно, но я должен был сам доложить об этому их начальнику.

Появились двое русских, которые должны были сопроводить меня к нему. На них были голубые фуражки, и это означало, что они из НКВД. По пути их лица были непроницаемыми. Начальник, оказавшийся в звании капитана, сразу начал допрашивать меня:

— Как тебя зовут? Ты не немец, значит, ты из СС?

Я понял, к чему он клонит, и стал косить под дурачка, повторяя на ломаном русском:

— Я не понимаю. Я не понимаю.

Мои слова привели капитана в ярость. Он приказал мне снять куртку и рубашку, которые мне не разрешили даже положить на стоявшую в комнате койку, чтобы по ней не разбежались вши из моей одежды.

Стараясь быть убедительным, я объяснял капитану, что шрам на моей руке — результат попадания шрапнели. Но он не поверил мне:

— Ты эсэсовец!

При этих его словах меня снова подхватили двое русских с непроницаемыми лицами, и вскоре я был пострижен точно так же, как и мои товарищи.

Я надеялся, что на этом инцидент исчерпан. Но, как выяснилось, я ошибался. Теперь меня считали отмеченным «печатью Каина» и отделили от остальных. Однако я пробыл в одиночестве совсем недолго, поскольку была начата охота и на других солдат СС. Охранники в поисках татуировок заставляли пленных снимать рубашки и показывать им левую руку, чтобы вычленить членов СС. Они прочесывали все здание, чтобы проверить каждого из содержавшихся в нем пленных. Тем не менее некоторым все-таки удалось спрятаться от проверки в подвалах. Однако нас все равно собралось достаточное количество (только в одном помещении, где я содержался, было двадцать пять человек), и начальник госпиталя нашел способ использовать нас в своих целях.

Вплоть до этого времени некоторым из пленных удавалось совершать побеги. Теперь же было объявлено, что за каждого сбежавшего один из нас будет расстрелян. Мы надеялись и молились на солидарность наших товарищей. И надо сказать, что, хотя мы находились под особым арестом в течение шести недель, наши товарищи нас не подвели и за это время не произошло ни одного побега.

После этого мы, бывшие под особым арестом, и все остальные пленные, находившиеся в Хёдвигштифте, снова были перемещены на новое место. В связи с хлопотами по организации нашего перемещения русские на короткое время забыли об охоте на эсэсовцев. Нашим местом назначения был монастырь сострадательных братьев. Для меня это место оказалось последним, куда я попал в качестве военнопленного.

В монастыре нас должны были рассортировать для отправки в Сибирь. Судьба каждого военнопленного решалась комиссией из русских врачей, в которой были как мужчины, так и женщины. Монастырь очень хорошо охранялся. Среди монахов, в полном соответствии с названием их монастыря, мы встретили сочувствие к нашим судьбам. Большинство из них говорило по-польски, и на этом языке они пытались разговаривать с нами. Но, к сожалению, они ничем не могли нам помочь.

Через некоторое время нам стало известно, что когда комиссию возглавляет один доктор, а точнее — докторша, то очень немногим удается избежать путешествия в «советский рай». Страх охватывал каждого из наших бойцов, когда его имя оказывалось в списке в тот день, когда эта женщина, которая была в звании майора, возглавляла комиссию. Выглядела она, как типичная русская. Ее огромную грудь обтягивала гимнастерка. Никогда, даже в самые жаркие летние дни, ее нельзя было увидеть без шапки с красной звездой, из-под которой виднелись по-армейски коротко постриженные темные волосы.

Она была крайне суровой. Ни лихорадка, ни болезни желудка не могли спасти пленных от путешествия в Сибирь. Хотя, конечно, у несчастных оставалась возможность попытаться сбежать по пути. В Россию отправляли всех пленных, которых по состоянию здоровья относили к первой группе. У этой женщины-майора был очень сомнительный метод определения, кто здоров, а кто нет. Не обращая внимания на симптомы той или иной болезни, она резко и сильно ударяла по спине тех, кто попадал к ней на обследование. Многие сомневались, что подобный метод вынесения диагноза имеет хоть какие-то медицинские основания. Но она считала иначе или, по крайней мере, хотела так считать. В результате даже те, кто был ранен в ногу и передвигался на костылях, определялись в первую группу.

Свой двадцать второй день рождения я встретил 4 сентября 1945 года. Однако, согласно записям в моем дневнике, этот праздник вовсе не был радостным для меня, а наоборот, спровоцировал глубокое уныние. Я думал о родном доме. Я спрашивал себя, остался ли в живых хоть кто-то, кто вспоминает обо мне в этот день? Мой дневник также сообщает, что из-за малярии и дизентерии многих моих товарищей уже не было со мной. Их увезли в пересыльный лагерь в Хундсфельде, населенном пункте неподалеку от Бреслау. Оттуда они были направлены на восток, вопреки тому, что условия капитуляции Бреслау, подписанные генералом Нихоффом, гарантировали возвращение домой. Домой? Мы уже мало надеялись вернуться туда.

Так или иначе, некоторое время спустя наступил день, когда мое имя оказалось в списке тех, кому настала пора пройти медицинскую комиссию. Нас собралось около сотни человек. Подобно овцам перед бойней, мы выстроились в темном коридоре монастыря перед помещением, в котором заседали врачи. Среди нас были бойцы с ампутированными конечностями. В тех обстоятельствах мы почти завидовали их крайне высоким шансам избежать отправки в Россию. У нас было мало надежды на это. Помимо безруких. и безногих, оптимизма были полны те, у кого было пробито пулей легкое (подобное ранение не хотел бы получить никто из нас). Они с интересом рассматривали великолепные фрески, украшавшие потолки монастыря. А нас, не имевших подобных ранений, фрески волновали очень мало. Мы были погружены в собственные мысли.

Очередь двигалась медленно, крайне медленно. Проходил час за часом. Внутри нас возрастало напряжение: куда нас отправят — домой или в Сибирь? По коридору, проверяя очередь, то и дело проходили русские со списками. Их сопровождали немецкие врачи и очень молодая русская женщина в униформе. Ее появление немного рассеяло наши грустные мысли. А их могло рассеять только появление такой красавицы! Она была блондинкой с длинными волосами, которые были закручены улиткой у нее на затылке. Распустив их, она, должно быть, становилась еще красивее. Каждый раз, когда она проходила мимо нас, мы следили за ней взглядом. У нас у одного за другим отвисали челюсти, когда мы смотрели на ее удивительно стройные ноги в мягких марокканских кожаных сапожках, облегавших ее икры, подобно чулкам. При этом сама она, казалось, хотела произвести совершенно иное впечатление, и даже идти старалась не женственной, а военной походкой. Но, конечно, она заметила, какое впечатление производила на нас, и поджимала губы, словно это могло что-то убавить от ее красоты.

Наконец, мне осталось совсем немного стоять в медленно двигавшейся очереди. Дверь помещения, в котором проходила комиссия и где должна была решиться моя судьба, была уже недалеко от меня. У меня начало сводить живот при мысли о том, что меня ждет. Но я решил, что, если меня определят в первую группу, я попытаюсь сбежать. Возможно, мне удастся найти надежного товарища, на которого можно будет положиться, и тогда мы попробуем совершить побег по пути. Однако, как оказалось, меня, видимо, не собирались отправлять в Сибирь. Неожиданно пленным, остававшимся в очереди, объявили, что прием комиссии на сегодняшний день закончен и нас осмотрят завтра.

Эта ночь казалась мне невероятно долгой. Я так и не смог заснуть, думая о том, какая судьба ждет меня завтра. На следующий день я оказался перед комиссией даже быстрее, чем я ожидал. Помещение, где проходил осмотр, было наполнено сигаретным дымом. В нем находились русские и немецкие врачи, переводчик, а за столом главы комиссии сидела… та самая русская девушка, на которую мы так засматривались вчера! Это означало, что она была военным врачом, хотя по ее внешности мы могли подумать, что она просто студентка.

Чтобы осмотреть мое ранение, она осторожно сняла повязку с моей руки и столь же осторожно ощупала участок вокруг пулевого отверстия. На тот момент моя рука была почти парализована, но я ощущал мягкие прикосновения ее длинных и тонких пальцев. Тем не менее в нужный момент я вскрикнул, как научил меня Маркварт во время своего «курса симуляции». Он также объяснил мне, что моя рана не заживет быстро, если я не буду носить свою руку на перевязи, и поэтому, чтобы оттянуть свое выздоровление на как можно более поздний срок, я пользовался перевязью очень редко. Результат этого теперь был налицо. Мое состояние действительно было плачевным, хотя и не таким плохим, как у некоторых других.

Врачи начали обсуждать мою судьбу. За время своего общения с иванами я уже научился немного понимать по-русски. В их дискуссии я разбирал слово «хорошо». Неужели оно означало, что я достаточно хорош для работы? Неужели меня не собираются отпустить? С замиранием сердца я смотрел, как возглавлявшая комиссию красавица несколько минут перешептывалась со своим коллегой в белом халате. Потом она повернулась ко мне и, улыбнувшись, сказала:

— Дуй домой!

Это означало, что меня отпустили из плена!

Смысл ее слов я полностью осознал, только выйдя из комнаты, где проходила комиссия. Меня отпустили! Случилось ли это благодаря советам по симуляции моего друга Маркварта, или я просто оказался симпатичен русской девушке, которая была моей сверстницей? Мне было не суждено узнать это. В любом случае, ее решение спасло меня от Сибири, спасло мою жизнь! Ошеломленный, но счастливый, я поспешил в свою комнату, чтобы поделиться своей радостью с товарищами. Однако большинство из них были отнесены в первую группу. Мне стало ясно, что мои восторги еще сильнее подавят их. И я не мог утешить их, у меня не было слов для этого. Я просто стоял в комнате, а из монастырского сада до нас доносилась меланхоличная игра гармони. Исполнявшаяся мелодия была известна каждому, кто носил униформу. И эта музыка заменила собой все ненужные слова. Она выражала отчаяние одних и надежду других. Я повторил про себя строчки из этой песни: «Все проходит, все проходит мимо…»