Послереволюционная орфографическая реформа русского языка (постановление Совнаркома РСФСР в декабре 1917 г.) была одним из первых мероприятий советского правительства, желавшего без промедления провести грань между языком царской России и языком России советской. Однако эта реформа отнюдь не явилась «детищем большевизма», якобы исказившим исконно-русское правописание в угоду новым хозяевам бывшей Российской империи.

За сто с лишним лет до этой реформы, изгнавшей из обихода твердый знак и «ять», а именно в 1808 г., была уже напечатана с дозволения Санктпетербургского цензурного комитета любопытная книга – «Сравненiя, замечанiя и мечтанiя, писанные в' 1804 году во время путешествiя одним Русским. Перевод с' немецкого. В' Санктпетербурге, В' тип. Императорскаго театра».

Читателю сразу бросается в глаза совершенно необычное для того времени правописание – отсутствие твердого знака в конце слов, с заменой его в однобуквенных словах (с, к, в) и в середине слов (с'естные, об'явилось и т. д.) апострофом. Перевод этой книги неизвестного автора был сделан Дмитрием Ивановичем Языковым, академиком, директором департамента Министерства народного просвещения, позже непременным секретарем Российской Академии. О нем мы читаем в «Русскомъ бiографическомъ словаре» (т. 25, 1913, стр. 35-36):

«В 1809 г. Языков кончил перевод своей первой части «Нестора», и она поднесена была государю, который приказал «издать за счет Кабинета перевод Языкова, с предоставлением в пользу его всех экземпляров, но с тем, чтобы эта книга, написанная переводчиком без буквы «ъ», была напечатана с употреблением сей буквы».

Нужно иметь в виду, что Языков в то время силился вытеснить из русской азбуки буквы «ъ» и «ять».

Языков является до некоторой степени продолжателем дела Антона Алексеевича Барсова, ординарного профессора красноречия Московского университета и действительного члена Академии Наук, предложившего еще в 1768 г. новый, более сокращенный способ русского правописания, с повсеместной заменой буквы «и» буквой «i», уничтожением «ъ» в конце слов и заменой его в середине слов апострофом. Проект этот не был принят «по своему крайнему своеобразию» (см. Энциклопедический словарь, Брокгауз-Эфрон, т. 3, 1891, стр. 103).

Всё это были единичные попытки отдельных передовых ученых, но К. Солнцев в своей интересной статье «В преддверии орфографической реформы» (Новый Журнал, XXII, Нью-Йорк, 1949) показывает, что уже в 1903 г. Главное управление военно-учебных заведений (!) обратилось к Академии, подымая вопрос об упрощении правописания. Для этого во Втором отделении Академии Наук была образована специальная комиссия, члены которой в своем большинстве высказались за необходимость реформы правописания. Разработка этого вопроса была поручена таким светилам русской науки, как акад. Фортунатов и акад. Шахматов. Вокруг возможной реформы разгорелась такая ожесточенная борьба, что окончательный проект «Постановления Орфографической комиссии» вышел только в 1912 г. И всё же, несмотря на старания неутомимого А. Шахматова и требования Всероссийского съезда преподавателей русского языка в средней школе, признавшего, что «реформа вполне назрела», дело с введением нового правописания всё затягивалось. Наконец, циркулярами от 17 мая и 22 июня 1917 г. Министерство Просвещения объявило о переходе к новой орфографии. Проект этой реформы был опубликован в Вестнике официальных постановлений Временного Правительства. Правда, вышеуказанные циркуляры касались только школы, тогда как Луначарский в декрете от 23 декабря 1917 г. распространил реформу на «все без изъятия государственные и правительственные учреждения». Почти через год, согласно декрету Совета народных комиссаров от 10 октября 1918 г. всей казенной печати было предписано пользоваться новой орфографией.

Вспомним бегло эту реформу:

Ликвидированы были буквы «i», «ять», «?», равнозначащие «и», «е», «ф».

Относительно последних двух находим авторитетные высказывания акад. Я. Грота в его книге «Несколько разъясненiй по поводу замечанiй о книге 'Русское правописанiе'» (1886 г.), где он ссылается на Ломоносова, предлагавшего (еще в XVIII веке!) русской грамматике игнорировать «фиту», а о пресловутом «ять» сам заключает, что «…так как е и ять произносятся совершенно одинаково, то в звуковом отношении оба начертания безразличны» (цит. соч., стр. 43).

Твердый знак (ъ) перестал писаться в конце слов и частей сложных слов, но в середине слов был сохранен в значении отделительного знака; практически же он был факультативно заменен апострофом ('). Однако со временем в этой последней функции он опять вошел во всеобщий обиход. В отношении же морфологии реформа, в основном, коснулась флексии, где произошли следующие замены:

– аго, -яго (косвенный падеж прилагательных, местоимений и причастий мужского рода) перешло в -ого, -его («доброго», «синего» вместо «добраго», «синяго» и т. п.) ;

– ыя, -iя (прямой или косвенный падеж прилагательных женского и среднего рода мн. числа) перешло в -ые, -ие («добрые», «синие» вместо «добрыя», «синiя» и т. п.);

«ея» (бывшее винительным падежом местоимения женского рода – «она») было заменено словом «ее» (ранее бывшим только родительным падежом того же местоимения); эта замена распространилась и на притяжательную функцию местоимения женского рода третьего лица («ее заботы» вместо «ея заботы» и т. п.);

«он?» (личное местоимение женского рода мн. числа) было заменено словом «они», чем достигнута унификация в мн. числе личных местоимений всех трех родов;

«одн?, -х, -м, -ми», по аналогии, были заменены «одни, -х, -м, -ми».

Последние примеры, вне сомнения, свидетельствуют об отражении в реформе политического момента – уравнении женщины с мужчиной.

В приставках, кончающихся на «з» (без, воз, из, низ, раз, через, чрез), это «з» перед всеми последующими глухими согласными (в том числе и перед «с») должно быть заменено «с» (бескорыстный, восстание, исступление, ниспровергать, распахивать, чересчур, чресполосица).

Уже в конце прошлого столетия акад. Я. Грот свидетельствовал о наличии в русском языке давней традиции фонетически воспроизводить подобные префиксы в некоторых словах, где, правда, обывателем-нелингвистом эта префиксальность не осознавалась: «восход», «исполнять» и др. (см. цит. соч., стр. 5).

Еще более категорично высказался акад. Я. Грот в исправленном и дополненном издании своей знаменитой книги «Русское правописанiе», 1900 (стр. 47):

«…в слитном употреблении их перед безголосными к, х, п, т, ф перед шипящими ч, ш, щ и перед ц пишут по произношению: вос, ис, нис, рас…

…Только перед с всегда удерживается з…Но правило изменять в названных предлогах з на с не распространяется на предлоги без и чрез».

Последние предлоги (собственно говоря, приставки – Ф.), надо полагать, дольше задержались в правописании со звонким з даже перед глухими из-за их, так сказать, более резкой очерченности и экспрессивности.

Конечно, обобщение правила перехода з в с, за исключением производных от имен собственных, как кавказский, французский и т. д., очень облегчило задачу школьного изучения орфографии.

К орфографическим проблемам следует отнести и правописание несмягченного «е», часто передаваемого через «э». Уже в период, предшествовавший Второй мировой войне, делались попытки унификации и нормализации в этой области (см. «Словарь иностранных слов», 1940), но они не привели ни к какой-либо реформе, ни к практическому применению предлагавшегося принципа, при котором «э» должно было бы писаться в словах иностранного происхождения, только открывая или составляя собою слог (Эмпедокл, фаэтон и т. д.). В словах же, где бывшее «э» оказывается в срединном или замыкающем слог положении, оно должно перейти в обыкновенное «е» (ленч, леди, Доде и т. п.). Из-за неадекватности русского «э» иностранным гласным (lunch, lady, Daudet), нормализация здесь оказывается в корне искусственной, а потому она, очевидно, и не внедрилась в правописание. Так, в «Словаре иностранных слов» под ред. И. В. Лехина и Ф. Н. Петрова (изд. 4, перер. и доп., Москва, 1954) находим два варианта: «леди», «лэди».

Акад. С. Обнорский определяет норму правописания «е» и «э» в русских словах иностранного происхождения степенью ассимиляции их русским языком. Так он считает вполне законным наличие «е» в словах, давно и прочно вошедших в русский язык: «леди», «вена», «ректор», «комета» и др., одновременно признавая оправданным написание через «э» слов, якобы менее распространившихся в русском языке, как «дэнди», «кашнэ» и др. Условность подобного подхода к нормам орфографии слов иностранного происхождения кажется нам очевидной.

Об этом говорит и С. Крючков в своей книге «О спорных вопросах современной русской орфографии» (стр. 5):

«Нет последовательности в изображении звука э с предшествующим твердым согласным в заимствованных словах, например: пэр, но денди; мэр, но кашне».

До некоторой степени наиболее официальной точкой зрения в данном вопросе можно считать ту, которой придерживается проф. А. Шапиро, ибо его книга «Русское правописание» (1951) была издана под эгидой Академии Наук СССР.

Но дело в том, что проф. Шапиро по сути не раскрывает причин правописания э или е в заимствованных словах, а просто констатирует его: «…пенснэ, мэр (то же в некоторых иноязычных именах собственных: Тэн, Мадлэн и т. п.); большей же частью в тех случаях, когда согласный в таких словах произносится твердо, гласный э обозначается буквой е: темп, демпинг, Шопен, Мюссе» (стр. 27).

Что касается старых заимствований, то и здесь наблюдается полная непоследовательность, даже более глубокая, так как одни и те же морфемы-графемы (напр., греческие приставки epi и 'eu) дали в русском языке различное отображение: епископ, епитимья, но эпидерма, эпилог; Европа, но эвфемизм и т. п.

Наконец, в позднейшей (1954 г.) редакции Приложения 1 к «Правилам русской орфографии и пунктуации», служащем как бы путеводителем по правописанию слов, вызывающих закономерные колебания, находим рекомендацию писать «кеб» и «бекон».

В общем же тенденция, хотя еще и не утвердившаяся, к замене «э» обыкновенным «е» может считаться закономерной из-за вышеуказанного несоответствия этого «э» иностранным гласным, свое же «е» может восприниматься чем-то подобным английской нейтральной гласной, служащей здесь заместителем всевозможных иностранных гласных.

Не менее убедительное подтверждение унифицирующей роли «е» находим в русских алфавитных аббревиатурах, где в действительности произносимое «э» всё же часто изображается через «е»:

Тут наш капе . (Павленко, Счастье, 261).

Двигались «газы», «се-те-зе»… (Там же, 244).

Здесь кстати будет вспомнить слова такого видного деятеля в области нормирования русской орфографии, как акад. Я. Грот, указывающего в своей книге «Русское правописанiе» (стр. 78) на то, что «…в нарицательных… которые в каждом языке видоизменяются по требованиям его фонетики, мы не обязаны применяться к тонкостям иностранного происхождения».

Но с другой стороны не следует забывать, что именно в правописании чужих родному языку слов важна нормативность, и что, как правильно замечал В. Жирмунский («Национальный язык и социальные диалекты», стр. 8), «…графическая фиксация звучащей речи оказывает на развитие языка прямое воздействие, которое не всегда достаточно учитывается».

Акад. Я. Грот, выказавший некоторое безразличие к произношению заимствованных слов, всё же считал, что «…всего нужнее означать с возможною точностью форму иностранного имени собственного…» («Н?сколько разъясненiй…», стр. 39). Там же «отец русского правописания» высказался положительно (и вполне справедливо!) о появлении в русских шрифтах (к сожалению, скоро исчезнувшей) литеры ё, способной, по мнению маститого академика, создать в его родном языке качественный адекват западноевропейским графемам, в частности, немецкому o (напр., Osel) или французскому eu (напр., Eu).

Обращаясь к более современным авторитетам, следует упомянуть указания акад. Л. Щербы на то, что «…надо писать адэпт, адэкватный, тэрор и под., но тема, термометр, десант, потому что так говорят по-русски.

Впрочем, по поводу предложенных написаний должно сказать, что может быть, не все так произносят, как здесь указано;…можно подойти и совсем иначе: можно защищать сохранение их традиционного вида, имея в виду, что они представляют из себя интернациональный багаж русского языка и облегчают изучение иностранных языков…» («Транскрипция иностранных слов», стр. 189).

Несколько далее, как бы полемизируя с самим собой, акад. Л. Щерба признает право условного отображения, например, французского e не э, а простым е, базируясь на том, что и в русских словах, которым свойственен звук э, даже в сочетании с предыдущим твердым согласным: шэ, жэ, цэ это э игнорируется и они пишутся: шест, жесть, цел. Что же касается таких французских имен собственных, как Доде, Мюссе и подобных им, то нет надобности написания их через э, так как в сознании интеллигента начертание е в иностранной фамилии будет автоматически ассоциироваться с западноевропейским открытым е.

Здесь же уместно отметить и любопытную эволюцию правописания «и» – «ы» в словах с первоначальными «и» в корне (итог, идея), которое сначала в звучании, а потом и в написании превратилось в «ы», будучи склеенным с префиксом, оканчивающимся на зубной согласный (подытоживать, безыдейный). В самое последнее время наблюдается тенденция к восстановлению в подобных словах первичной графической формы (подитоживать, безидейный) .

Безусловно, здесь нельзя обойти вниманием установку наиболее авторитетного и сравнительно недавно вышедшего (1948) «Словаря современного русского литературного языка», Академия Наук СССР, т. I. В нем жирным шрифтом дается правописание того или иного слова, являющееся основным, наиболее употребительным и современным. Тонким шрифтом в конце каждой вокабулы даются (если они есть) дополнительные, менее употребительные или просто устарелые правописания. Так, основными словами даны «безидейный», «безинициативный», но «безызвестный», «безыменный или безымянный» и… «безынтересный», из чего можно заключить, что этимологическая первичность «и» сохраняется только в основах иностранного происхождения, недавно создавших русские слова в агглютинации с русскими аффиксами; слова же исконно русские, равно как и слова с иностранной, но давно заимствованной основой, даны в правописании с утвердившимся, как в речи, так и в письме, «ы» .

Еще большая неустойчивость наблюдается в правописании коренных «ё» – «о» с предыдущим шипящим. Для иллюстрации позволим себе привести следующую выдержку из фельетона П. Лучевого «Чертовщина» (Крокодил, № 2, 1947):

«Перед нами два учебника по русскому языку для средней школы одного и того же автора. В одном написано «желудь», а в другом «жолудь»… Как правильно написать: «сам черт или сам чорт не разберется».

Излишняя «морфологичность» в подходе к правописанию чередующихся гласных осуждалась всё тем же акад. Я. Гротом. Он видел в этом, равно как и в лукавом мудрствовании по поводу переноса частей слов из строки в строку, совершенно неоправданный педантизм.

Следует отметить, что филолог-академик, работавший задолго до Революции, высказывал значительно более либеральные и созвучные движению живого языка взгляды, чем многие советские лингвисты, подчас проявляющие несравненно большую косность:

«При всеобщей грамотности нормы нашей орфографии вошли в плоть и кровь русского народа… ломка такого важного средства общения (письменности – Ф.) была бы политически вредным социальным экспериментом» (А. Гвоздева, Вопросы современной орфографии и методика ее преподавания, стр. 123).

Однако в авторитетной книге проф. Шапиро «Русское правописание», несмотря на скептическое замечание (стр. 41), что, мол, «…приходится признать, что в области употребления о и е после шипящих существует значительный разнобой…», в другом месте (стр. 51) имеется прямое утверждение новой единицы русской азбуки:

«В настоящее время буква ё считается самостоятельной буквой в нашем алфавите, число единиц которого равно 33, между тем как со времени реформы правописания 1917-1918 гг. до 1943 г. оно равнялось 32!»

Если присмотреться к истории буквы ё в русском языке, то мы увидим, что еще Карамзин ввел ее вместо буквенного сочетания iо, чем поместил ее в ряд с другими йотированными: я, ю, е. Однако это нововведение не привилось – очевидно, из-за общего избежания надбуквенных знаков (исчезли постепенно в русском языке i, i; осталась только одна буква с надстрочным знаком – й). Правда, декрет Совнаркома от 23 декабря 1917 года имел следующее указание: § 5. Признать желательным, но не обязательным употребление буквы ё. В следующем же году – 10 октября 1918 г. – параграф, касающийся ё, был опущен.

Несмотря на заявление проф. Шапиро, что начиная с 1943 г. ё стала 33-ей буквой русского алфавита, практическое ее применение остается очень ограниченным.

Говоря об орфографических сдвигах в русском языке последнего времени, следует остановиться на правописании слов иностранного происхождения с удвоенными согласными. Естественно, что массовое усвоение подобных слов происходит значительно скорее, чем ознакомление с самими языками, в которых эти слова возникли, или из которых они были заимствованы русским языком. Таким образом, соответственно общей тенденции к упрощению, распространяется и частично утверждается, как увидим ниже, правописание слов «дифференциал», «коэффициент», «катарр» и многих других без удваивания согласных: диференциал, коэфициент, катар и т. п.

Составителями «Словаря иностранных слов», 1933, была сделана попытка нормализовать это явление путем введения правописания, при котором все русские слова иностранного происхождения с удвоенными согласными предлагалось писать через одну согласную, за исключением тех слов и их производных, где предшествующая согласной гласная оказывается ударенной («колонна», «касса», а по ним и «колоннада», «кассир» и т. д.).

Такая реформа обладала бы определенной не только внешней, но и внутренней логичностью, так как, по сути, закономерно расширила бы круг слов с уже выпавшими до Революции согласными (ср., например, со словом «атака» – от франц. attaque, «адрес» – adresse и мн. др.).

В официально-нормативном четырехтомном «Толковом словаре русского языка», 1936-40, наблюдается компромиссное решение проблемы – одна из двух согласных помещена в скобки, что должно говорить об альтернативности ее написания. В последующих же официальных словарных изданиях полностью восстановлена старая удвоенность согласных, и допущены очень немногочисленные исключения.

Очевидно, неспособность широкой публики отличать слова иностранного происхождения от исконно русских, а главное, проанализировать их лингвистически, приводит к невозможности введения хотя бы такого ориентирующего критерия, как ударение. Так, например, довольно распространенным, даже среди людей средней культуры, является правописание слова «раса» (от франц. race) через два «с» («расса» – надо полагать, по аналогии со словами «касса», «масса» и т. п.).

Таким образом, вышеуказанный правописный момент остается пока, мы бы сказали, под влиянием официальной традиционности, с одной стороны, и «самотека», с другой – имеем в виду медленное и непоследовательное, но упорное «упрощение» слов иностранного происхождения .

* * * * *

Конечно, с начала Революции произошло много изменений, требовавших нормализации, но бесконечно заседавшие правительственные комиссии так и не создали никакого определенного законопроекта. Одной из животрепещущих проблем оставалась орфографически-морфологическая (в основе орфоэпичная) проблема окончаний. После Революции это коснулось в первую очередь множественного числа имен существительных мужского рода, обозначающих профессию.

Обычное, в подобных случаях, окончание «ы» переходит во всё большем и большем количество слов в «а», с соответствующим перенесением ударения на последний слог, чем по сути только интенсифицируется тенденция, наметившаяся уже в конце XIX ст. (профессоры – профессора, докторы – доктора, инспекторы – инспектора). Все же слова «инженера», «офицера», «шофера» считаются еще просторечными. Здесь есть определенная закономерность: в первом ряде слов ударение находилось на третьем от конца слоге, чем уже заранее снижалась четкость произношения последнего слога и создавались предпосылки слабого сопротивления переходу в другой гласный. Во втором ряде слов ударение падает на второй от конца звук, чем обеспечивается большая сопротивляемость новой огласовке, но, конечно, неумолимый закон аналогии заставит скоро и эти слова приобрести новое оформление, унифицирующее множественность имен существительных мужского рода, преимущественно с конечным «р» и преимущественно в словах иностранного происхождения.

У акад. С. Обнорского в его небольшой книжке «Культура русского языка» (стр. 25-7) находим следующее:

«Окончание -а в им. мн. существительных муж. рода новое по происхождению. Оно первоначально было окончанием им.-вин. падежа двойственного числа у подвижно-ударяемых существительных. Например: бе?рег, бе?рега и два берега?; го?род, го?рода и два города?… С Петровской эпохи (эти формы – Ф.) заметно растут и в пределах русской лексики на протяжении XIX в. становятся нормой нашего литературного языка…»

Однако, замечает акад. Обнорский, «…современным общим литературным нормам так противоречат формы им. мн. офицера?, инженера?, договора?, так как ед. число от них – с наконечной ударяемостью инжене?р, офице?р, догово?р».

Проблема окончаний -ы, -и – -а, -я, правда, без подчеркивания момента ударения наглядно представлена Л. Успенским в его статье «Грамматика русского языка» (жур. «В помощь преподавателю русского языка в Америке», Сан-Франциско, т. 8, № 31, 1954, стр. 37):

«Автор спорит с корректором. «Я повсюду слышу, как все говорят «цеха», «кондуктора», «корректора»! Я и пишу так. А вы мне это запрещаете! – негодует он.

«Да! – отвечает корректор. – Так писать нельзя. Надо писать «наши мощные цехи», «наши квалифицированные корректоры».

«Но ведь не скажете: «В поликлинике работают лучшие докторы» или «Вдоль улицы выстроились многоэтажные домы»? Так выражались сто лет назад! – не сдается автор.

«А вы не пишете «продают вкусные торта», а говорите «продают торты»!

Кто из них прав? Мы не пишем и не говорим «домы», хотя еще Гоголь выражался именно так: но мы сочтем ошибкой множественное «сома» от единственного «сом». Мы спокойно говорим «токаря», «слесаря», но считаем невозможным форму «косаря». В чем же разница между этими как будто одинаковыми формами слов?

Грамматика, и только она, ответит вам на этот вопрос: ответит словами Ломоносова: «…свойство нашего российского языка убегает от скучной буквы И… во множественном числе многих существительных вместо И выговаривают и пишут А: облака, острова, леса… вместо облаки, островы, лесы…»

Процесс этот, наблюдавшийся Ломоносовым 200 лет назад , продолжается и поныне, захватывая всё большее и большее число существительных».

В художественной литературе советского периода эта тенденция перехода окончаний -ы, -и в -а, -я встречается довольно часто:

…А Глеб всматривался в артель и радостно кивал шлемом: – А-а… Бондаря… Кузнецы… Электрики… Слесаря… Братва! (Гладков, Цемент, 20).

Умирали разведчики… минометчики, пекаря, летчики, медсестры. (Эренбург, Буря, 252).

Особенно же богат подобными формами язык Шолохова, где они наблюдаются не только в мужском роде, но и женском:

Церква закрывают… (Поднятая целина, 26).

Как их, враженят, разбирать, ежели они почти все одинаковые. Их и матеря будут путать… (Там же, 81).

У вас кровя заржавели от делов . (Там же, 227).

Тенденция эта оказалась настолько сильной, что эти формы проникли и в поэзию:

Хоть бы секунду, секунду хотя бы

Открыть клапана? застоявшихся бурь…

(Сельвинский, Улялаевщина, 9)

Тройка, гей, безалаберных коней

Вниз пущусь на степя с обрыва я.

(Сельвинский, Цыганская)

Но вот формы «скатертя?», «парохода?», «шинеля?» и пресловутые «средства?», «прибыля?» звучат совсем одиозно, хотя и встречаются довольно часто в живой речи.

Академик С. Обнорский в своей статье «Правильности и неправильности современного русского литературного языка» (стр. 240) замечает, что:

«Очень многие примеры с формами на -а?… обязаны своим происхождением профессиональной речи, типически свойственны ей и не могут быть нормализованы для общего литературного языка».

Это не мешает акад. Обнорскому признавать закономерность утверждения в литературном языке таких форм, как «шелка?», «доктора?», «директора?». Им же признается факультативность употребления одного из двух вариантов старых слов:

е?гери – егеря?,

то?поли – тополя?,

что иногда объясняется и инстинктивной склонностью языка семантически использовать разницу ударений:

хле?бы – хлеба?,

то?рмозы – тормоза?.

В. Гофман, говоря о небольшой книге Михаила Презента «Заметки редактора», 1933 («Язык литературы», стр. 68), отмечает:

«Возмущает М. Презента (это коренной номер пуристов) и формы: редактора? вместо редакторы, адреса? вместо адресы и т. п… А между тем, такие формы – закономернейшее и распространеннейшее явление в русском литературном языке еще дореволюционной эпохи. В стилистической грамматике строгого В.Чернышева («Правильность и чистота русской речи», изд. 3-е, сокращ., 1915 г., § 144, стр. 86-87) читаем: «В современном литературном русском языке следующие формы существительных мужского рода в именительном (и винительном) падеже множественного числа имеют окончания а, я вместо ы, и: адреса, редактора, профессора и т. д. и т. п. – идет длинный перечень слов».

Вторя Презенту, Е. Галкина-Федорук в книге «Современный русский язык» (стр. 19) категорически утверждает, что «…просторечными считаются формы множественного числа имени существительного на а вместо ы, например: договора, выговора вместо договоры, выговоры».

Ударение на последнем слоге (в профессиональных арго) укоренилось даже в именах существительных единственного (!) числа – «искра?» , «магнето?». С другой стороны, иногда, наоборот, ударение передвигается к началу: «шофе?р» у значительного числа говорящих превратилось в «шо?фер». То же наблюдаем и в слове «до?быча» (напр., угля на Донбассе), получившем официальное признание, как проникший в широкий обиход производственный термин.

Понижение культурного уровня русской интеллигенции, – естественной законодательницы орфоэпии, – в первые два десятилетия Революции, произошло вследствие того, что социальные низы стремительно поднялись вверх. Они стали утверждать в общем разговорном языке просторечные ударения, особенно в словах иностранного происхождения: «мага?зин», «ква?ртал», «по?ртфель», тот же «шо?фер» и т. д. Передвижение ударения можно отметить и в исконно русских словах: «подошва?», «мелько?м», «петля?» (наблюдавшееся, правда, но далеко не столь распространенное в дореволюционные годы). Интересно отметить, что если в первом случае ударение покидало последний слог, перемещаясь поближе к началу слова, то в исконно русских словах часто наблюдался обратный процесс – передвижение ударения на последний слог.

Конечно, далеко не всегда можно было проследить закономерность подобного явления при засорении речи безграмотными ударениями, принявшими буквально массовый характер, о чем, например, рассказывает Р. Березов в своей статье «О курьезах и капризах языка в Советском Союзе». (Новое Русское Слово, Нью-Йорк, 3 июля 1949):

«В канун 1 мая и 7 ноября в клуб писателей присылали докладчика из отдела печати ЦК. Обычно это был какой-нибудь красный профессор из «Института красной профессуры». Слушая докладчика, я записывал его ударения. Однажды я записал 53 ошибки «профессора». В. Викторов в статье «Язык великого народа» (Комсомольская Правда, 16 окт. 1937) отмечает:

«Добрая половина комсомольских работников по сей день говорит «выбора?», а не «вы?боры», «Наркомзём», а не «Наркомзем», «сельско?е хозяйство», а не «се?льское хозяйство» и т. д. и т. п.».

Употребление неправильных ударений приняло такой массовый и катастрофический характер, что А. Ефимов, автор вышедшей тиражом в 75.000 книги «О языке пропагандиста» (Моск. рабочий, 1951), оказался вынужденным снабдить свою работу «Словарем правильного произношения» наиболее употребительных слов .

Можно указать и на случай, запомнившийся авторам. В 1939 году, в период повышения грамотности студентов (!), аспирант-филолог Киевского университета Р. начал свою вступительную лекцию русского языка на историческом факультете следующей многообещающей фразой:

– Хотя многи?е из вас не умеют грамотно писать, но я научу вас.

В добавление к вышесказанному можно упомянуть, что перемещение ударения не ограничилось именами существительными, так оно распространилось и на имена прилагательные:

заво?дский – заводско?й,

пла?новый – планово?й.

Насколько ударение в современном русском языке является одним из наиболее неотстоявшихся моментов, можно судить по тому, что некоторые прилагательные имеют параллельную трехвариантность:

фла?нговый – фланго?вый – флангово?й.

Как видим, с переходом ударения на последний слог изменилась и огласовка ударенного окончания.

Здесь следует указать на то. что в области орфоэпических устремлений некоторое время после Революции господствовала тенденция утвердить в прилагательных мужского рода окончание «-ой» даже в словах с неконечным ударением (ру?сской, вели?кой и т. п.), что явилось влиянием московского говора. Но это явление не распространилось на литературу, а ограничилось практикой (да и то недолговременной) московского радиовещания.

В литературном, как разговорном так и письменном языке сохранилась орфоэпическая (соответствующая и современной орфографии) традиция Петербурга-Ленинграда .

Интересное и, пожалуй, справедливое объяснение этому находим у видного английского «русиста» W. K. Matthews (The Structure and Development of Russian, p. 170):

«…Уничтожение значительной части среднего класса и дворянства и наплыв в обе столицы множества говорящих на разнообразных диалектах, равно как и рост грамотности, – всё это привело к упадку московского «стандарта» русского языка и утверждению консервативного правописания-произношения в большей гармонии с ленинградским «стандартом». (Перевод наш. – Ф.).

Просторечные ударения коснулись также и глаголов. Например, очень распространенными в общеразговорном языке стали такие формы, как:

зво?нишь, -ит, -им, -ите, -ят вместо звони?шь, -и?т, -и?м, -и?те, -я?т;

по?нял, -а, -и вместо поня?л, -а?, -и?,

где перемещение ударения, очевидно, свидетельствует об общей тенденции отмирания окончаний при спряжении глаголов, связанной с перенесением ударения на корень-основу.

В связи с очень важным для литературного языка моментом ударения и огласовки необходимо особо остановиться на судьбе подударного «е». Следует отметить, что академик Обнорский, на которого мы уже неоднократно ссылались, проявил здесь некоторую, мы бы сказали, неустойчивость. Так, например, «законный» приоритет признается им за нейотированными формами «е» в суффиксах прилагательных причастного происхождения, но параллельно, с якобы единственно правильной огласовкой «иноплеменный» допускается и «разноплемённый». Несколько пуристическим может показаться и требование акад. Обнорского произносить «рассек» и «осекся» вместо вошедших в общий язык «рассёк» и «осёкся».

Попутно упоминаются и имена существительные, где йотирование воспринимается, очевидно, как особо кощунственное: «опёка», «издёвка», «смётка», «слёжка». Здесь нам кажется, что по трудно определимым причинам крайние слова этого ряда – «опека» и «слежка» действительно задержались в разговорном языке в своей старой нейотированной огласовке, в то время как «издёвка» и «смётка» не могли бы уже быть заменены «издевкой» и «сметкой» .

Неустойчивое положение или, лучше скажем, неустоявшаяся, «неповсесловно» распространившаяся тенденция йотирования подударного «е» вызывает необходимость посильной для руководящих кругов регламентации правописания «е» – «ё». Но выделение и печатание «ё» как самостоятельной литеры проводится не повсеместно в Советском Союзе, на что и жалуется упоминавшаяся нами выше А. Гвоздева (см. цит. соч., стр. 119).

Переходя к разбору морфологических изменений в послереволюционном русском языке, следует отметить, что большинство из них в той или иной степени связаны и с семантическими моментами. Это очень ярко сказалось на проблеме рода.

* * * * *

В своей статье «Новые слова» (Красная Новь, № 4, 1939) Л. Боровой правильно отмечает, что «полное уравнение женщины в правах с мужчинами во всех областях общественной жизни и почти во всех профессиях произвело также очень заметные перемены в языке».

Далее, подкрепляя свою посылку убедительными конкретными примерами, автор статьи продолжает:

«Это сказалось прежде всего в исчезновении слова «женщина» перед наименованием многих профессий… Наряду с летчиком существует теперь летчица, наряду с диктором – дикторша. (Особенно это показательно для военного времени – добавим мы: «На батарее были девушки-зенитчицы, прибористки…, разведчицы». – Гроссман, Годы войны, 174). Но такое словообразование возможно было только в отношении новых профессий. Прибавление окончания женского рода к названию старой профессии часто оказывалось невозможным, потому что такие слова уже ранее существовали в языке, но значили они совсем другое: «инженерша» означало исторически жену инженера, а не инженера-женщину. Поэтому инженер, конструктор, строитель, архитектор, водолаз, профессор, доктор, композитор и т. д. стали обозначать специалистов обоего пола без различия. Так же укрепились для обоих родов без различия слова политического языка: агитатор, парторганизатор, секретарь парткома или месткома».

Интересное и убедительное объяснение того, почему за многими именами нарицательными одушевленными, формально словами мужского рода, могла закрепиться двойная функциональность – мужского и женского пола – находим у проф. В. Виноградова в его труде «Русский язык» (стр. 62 и стр. 68):

«…в категории мужского рода ярче выражена идея лица, чем идея пола (ср. человек и отсутствие формы человечица). В именах существительных, являющихся именами женщин, идея пола ощущается резче и определеннее».

«Дело в том, что слова мужского рода, относящиеся к категории лица, прежде всего, выражают общее понятие о человеке – его социальную, профессиональную или иную квалификацию, независимо от пола. Формой мужского рода характеризуется имя человека вообще. Поэтому названия лиц в форме мужского рода могут относиться и к женщинам, если нет упора на половую дифференциацию особей. В категории мужского рода очень заметно значение социально активного лица».

Подтверждением правоты акад. Виноградова является применение в языке семантической пары герой-героиня. Действительно, там, где элемент пола не играет основной роли, слово «герой» может относиться как к мужчине, так и к женщине: Герой Советского Союза (Валерий Чкалов, Валентина Гризодубова), Герой Социалистического Труда (Василий Алексеевич Дегтярев, Шамама Хасанова).

Там же, где звание может относиться только к представителю одного пола, именно женского, употребляется соответствующая форма: «мать-героиня» (многодетная мать).

А. Миртов в своей статье «Из наблюдений над русским языком в эпоху Великой Отечественной войны» (стр. 99) так характеризует положение с оформлением женского рода в русском языке последних десятилетий:

«…называть ее (женщину – Ф.) по профессии мужа стали всё реже и реже… Процесс этот почти закончился к началу Великой Отечественной войны и совершенно закончился в годы военного времени… Если нужно женщину назвать по мужу, в официальной речи говорят: жена генерала, жена полковника, жена офицера, жена директора, жена профессора и т. д.; слова генеральша, профессорша, офицерша теперь доживают свой век в просторечии, в семейном или шуточном употреблении».

Отказ от применения соответствовавших женскому роду суффиксов – к [66] , их (врачиха), иц (полковница), ш (кассирша) – привел к разнобою в согласовании данных имен существительных с именами прилагательными, глаголами и местоимениями. А. Миртов приводит очень наглядный пример из рассказа В. Лидина «Дело №»:

«Кассир, немолодая и полногрудая Елена Ивановна, заходила в свою уединенную клетушку… И каждый, кто видел ее пухлые руки…»

Ироническое отношение к так сказать «двухродности» профессиональных обозначений наблюдается даже в официальном сатирическом журнале «Крокодил»:

«Машиниста Степанова знаешь? – Еще бы! – Женился. – На ком? – На начальнике станции». (1939, № 33).

«Теперь у нас в колхозе прибавится еще один старший механик. – Кто? – Муж нашего механика». (1945, № 22).

Далее Миртов указывает на два основных пути дифференциации родов: 1) придание имени существительному пояснительного слова – женщина-врач, что возникло еще в конце XIX ст., но не привилось; 2) суффиксация – иц (ударница, колхозница, наводчица и т. д.), к (комбайнерка, партизанка, диверсантка и т. д.). Что касается субстантивированных прилагательных, то здесь происходит простое изменение родового окончания – вожатая, звеньевая, военная:

«Товарищ военная – окликнул меня звонкий женский голос». (Джигурда, Теплоход «Кахетия»),

хотя и не исключаются случаи такие как, например:

«Я уже теперь старый военный, – говорит Валя Тимофеева». (Известия, 19.VII.1941).

Также к области флексии следует отнести по сути семантический вопрос формы множественного числа имен существительных абстрактных, когда-то допускавшихся только в единственном числе. Теперь же в музыке мы встречаем «Десять мимолетностей» Прокофьева, в поэзии – «любвишки» и «любвята» у Маяковского. Особенно часты подобные формы у Сельвинского:

И матовый пузырь, оправленный в кость…

Гранеными ледышками стучался от энергий.

(Улялаевщина, 7)

Весь организм завода. Сталь.

Животная мощь электричеств.

(Избранные стихи, 9)

У Н. Шпанова также находим рассказ «Пятьдесят бесконечностей» (сборник «Горячее сердце», Москва, Советский писатель, 1942).

Следует, однако, отметить, что и до Революции подобные формы встречались спорадически в литературе, в частности у В. Брюсова:

Приидут дни последних запустений…

…Ни светов, ни красок нет.

и даже еще у А. Герцена:

…все задержанные злобы этого человека распустились. («Былое и думы», ОГИЗ, Ленинград, 1946, стр. 72).

Здесь следует подчеркнуть, что необычным до Революции множественное число имен существительных абстрактных было только для художественно-литературного языка, что же касается науки, в частности математики, то там всегда выглядели вполне нормальными такие формы, как «многообразие бесконечностей», «бесконечности различных категорий» и им подобные .

Но наиболее вызывающим явлением оказалась просторечная, но очень сильная тенденция «орусачивать» многие слова среднего рода иностранного происхождения. Эти слова подвергаются склонению:

…этот трамвай, который сейчас выйдет из депа… (Ильф и Петров, 12 стульев, 100).

Особенно показательно в этом отношении слово «бюро»:

Стой! Я был твоим знакомым,

Девушка из Райстатбюра!

(Безыменский, Стихи о комсомоле, 61)

…Вы меня принимали за дурака и били Промбюром… (Гладков, Цемент, 207).

А у Маяковского мы находим не только флективность падежей, но и вольное изменение рода:

Я, товарищи, из военной бюры .

(Маяковский, Хорошо, 116)

Во всяком случае эта тенденция к склонению иностранных слов среднего рода настолько сильна и живуча в современном русском языке, что уже упоминавшийся выше А. Ефимов вынужден был напомнить агитаторам и пропагандистам, в помощь которым предназначена его книга, что «к числу несклоняемых слов относятся пальто, бюро, депо, пенснэ, кашнэ, какаду, галифэ и др.» (стр. 116).

Обратное явление, т. е. тенденцию к несклоняемости имен существительных, правда собственных, а не нарицательных, как отечественных, так и иноязычных, отметил Ф. Гладков («О культуре речи», стр. 233):

«…с древних пор известно из элементарной грамматики, что существительные собственные согласуются в падеже со своими нарицательными. Но пишут: «в селе Смоляевка», «мост через реку Сура», «сплав леса по реке Чусовая». А по-русски надо бы писать и говорить «в селе Смоляевке», «мост через реку Суру», «сплав леса по реке Чусовой». Наши переводчики и нередко писатели и корреспонденты пишут и говорят, не согласуя в падеже иностранных мужских имен и фамилий: «встреча с Альфредом Дюваль» (т. е. с Альфредом Дювалем), «оркестр под управлением Франца Крейслер» (т. е. Франца Крейслера)…»

Во всем этом, видимо, проявляется влияние военного, штабного языка, где принято говорить и писать: «в населенном пункте Ивановка», «правее Сидоровка» и т. д.

Следует добавить, что кроме военного влияния на несклоняемость второго элемента (нарицательного) парного словосочетания, здесь сказывается общее тяготение современного русского языка к определенной, пока еще ограниченной афлективности. В парном или более сложном (тройном, четверном и т. д.) словосочетании обычно выделяется один управляемый предлогом элемент, – остальные как бы «подвешиваются» к нему в номинативной форме. Наиболее ярко этот процесс проявился в сложных числительных и их производных (см. стр. 169).

Характерной также для современного русского языка оказалась усиленная номинализация прилагательных (употребление их в функции существительных):

беспризорный (ребенок),

встречный (промфинплан),

сочувствующий (делу партии),

посевная, уборочная (кампания),

легковая, грузовая (автомашина),

огневая (позиция; ср. со старым словом «передовая») и т. д.

Процесс номинализации затронул и другие, родственные именам прилагательным по своей функциональности, грамматические категории: причастия и порядковые числительные, иногда номинализирующиеся совместно:

заброшенный (лицо, «заброшенное» воздушным или иным путем в тыл врага для партизанской деятельности),

вторая (пятилетка),

третий решающий, четвертый завершающий (год пятилетки).

Часто стало встречаться составление прилагательных:

рабоче-крестьянский,

инженерно-технический,

тарифно-нормировочный,

идейно-политический – это в случае равновесия между двумя компонентами сложного прилагательного; если же один из них оказывается «служебным», то происходит полное слияние:

краснознаменный,

белогвардейский,

малолитражный и т. д.

В прилагательных наблюдается некоторое «осложнение» – исчезает краткая форма, почти повсюду заменяемая полной. Так, например, если раньше можно было сказать «нож остёр» или «конь быстр», то теперь единственно возможным (кроме поэзии) будет: «нож острый», «конь быстрый». Здесь определенно происходит унификация кратких и полных (членных) прилагательных. По закону аналогии членная форма прилагательных в атрибутивной функции перенеслась на прилагательные в функции предикативной. (Однако во многих фразеологических оборотах, отличающихся стабильностью и традиционностью, краткая форма сохраняется и поныне: «он остер на язык», «у него хлопот полон рот» и т. д.).

Интересно отметить, что в цитированной выше книге акад. В. Виноградова «Русский язык», хотя и нет прямых указаний на исчезновение в современном русском языке имен прилагательных в краткой форме, но отдельные ссылки на это явление всё же имеются:

«…Любопытно, что у Гоголя в публицистическом стиле краткие формы прилагательных на «-ск-» еще употребительны. В современном языке они уже совершенно невозможны». (Стр. 271).

В той же главе, но несколько выше акад. Виноградов обращается к авторитету сербского слависта проф. Кошутича, а затем и известного русского языковеда проф. А. Пешковского:

«…Проф. Р. И. Кошутич обратил внимание на то, что в русском языке последнего времени употребление кратких форм прилагательных свойственно, главным образом, книжному языку, а в разговорной речи интеллигенции они обычно заменяются полными, даже в функции сказуемого. Например: он – добрый чаще говорится, чем он – добр; он весь красный гораздо лучше, чем он весь красен. Эти мысли были затем развиты и углублены проф. А. М. Пешковским: «Краткая форма в ее исключительно предикативном значении есть явление чисто литературное…» (стр. 264).

Постольку, поскольку революции обычно содействуют исчезновению книжных форм и утверждению разговорных форм, то вполне естественным и закономерным оказывается утверждение в русском языке последнего периода монополии полных (членных) имен прилагательных.

Среди современных славистов, отметивших вытеснение кратких форм прилагательных полными, можно назвать и проф. Л. Булаховского («Курс русского литературного языка», стр. 223):

«В старых школьных грамматиках узаконялся только первый тип (неполных прилагательных в предикативной функции – Ф.); однако второй (полный – Ф.) всё более заявляет свои права на существование в литературном языке…»

Аналогичное высказывание находим и в послевоенном учебнике, составленном преподавателями Московского университета («Современный русский язык. Морфология», стр. 141):

«…случаи невозможности образования кратких форм качественных имен прилагательных весьма многочисленны. Они свидетельствуют о том, что эта категория является малопродуктивной и ограниченной со стороны своих грамматических возможностей».

* * * * *

В склонении имен числительных можно видеть определенное упрощение. Так, например, раньше надо было из трех имеющихся числительных просклонять все: «семьюстами семьюдесятью семью», а теперь – достаточно только последнее из них: «семьсот семьдесят семью».

Это явление рассматривает и акад. В. Виноградов («Русский язык», стр. 288):

«…при наличии явных признаков самостоятельной грамматической категории современные русские имена числительные представляют довольно пеструю морфологическую картину. В грамматических формах числительных – при господстве синтетизма – наблюдаются явления аналитического строя и обозначаются своеобразные приемы агглютинации компонентов (при образовании составных именований: с тысяча двести пятидесятью бойцами)».

Несколько выше акад. Виноградов ссылается на упомянутого нами Рад. Кошутича («Граматика руског jезика», II, Облици, 1914, стр. 124), отметившего явно-переходную форму – «с двумя тысячами пятьсот пятьдесят двумя солдатами», свидетельствующую о том, что в начале нашего века в сложных числительных уже отсутствовала флективность в именованиях сотен и десятков, при сохранении ее в тысячах и единицах. Теперь же мы можем наблюдать сохранение флективности только у последнего компонента сложного числительного.

Просто смелыми можно назвать некоторые образования, так сказать, «числительных-существительных» (см. выше о номинализации). Тогда как в дореволюционное время допускались подобные слова в пределах единиц (двойка, тройка и т. д.), теперь можно встретить и такое слово, как «тридцатьчетверка», т. е. танк Т-34, или «сорокопятка»:

– Танк ты мой, «тридцатьчетверочка»,

Друг-товарищ боевой.

(О. Колычев, Стихи и песни, Сов. Писатель, Москва, 1951, 84)

Маленькие оглушительно-звонкие «сорокопятки»… Эти пушки пехота ухитрялась протащить с собой… (Смирнов, В боях за Будапешт, 73).

* * * * *

Наиболее заметным и в определенной степени существенным новшеством в современном русском языке оказалась аббревиатура – очень мало распространенная раньше (надобы – надо, спаси Боже – спасибо, государь – сударь, а из более близких по времени образования – «Ропит» – Русское общество пароходства и торговли, «Юротат» – Южно-русское общество торговли аптечными товарами, «Продуголь», «земгусар», «каперанг» и несколько других).

Теперь аббревиатура стала непременным элементом почти каждой фразы:

Приходят представители харьковских заводов, сотрудники окрисполкома и наробраза, сельсоветы соседних сел. (Макаренко, Педагогическая поэма, 189).

Обливаясь потом, бегал Глеб в совпроф, в окружном, в учпрофсож. (Гладков, Цемент, 95).

Обижают деревни разверсткой, много жульничества во всех этих комхозах, продкомах и совнархозах. (Либединский, Неделя, 6).

В вышеприведенных примерах (кроме слова «сельсоветы»; см. ниже о комбинированной аббревиатуре) речь идет о слоговой аббревиатуре, т. е. такой, где слово состоит из частей двух или более слов, обычно входящих слогами в новосоставленное слово .

Наряду с множеством слоговых (наробраз, селькор и т. п.) аббревиатур со всё возраставшими темпами развивалась инициальная аббревиатура, часто возникавшая параллельно менее сокращенной форме (ФЗУ = фабзавуч, рик = райисполком, МК = местком) или являвшаяся единственной формой сокращения (СТО, ГТО, ПВХО).

Здесь следует отметить, что в то время как создавались параллельные равнозначащие слоговые и инициальные аббревиатуры, в пределах самой инициальной аббревиатуры можно наблюдать две категории:

а) инициально-фонетическая, т. е. адекватная в своем написании и произношении (бриз, ВЭО, нэп, дзот, КИМ, рик и т. д.);

б) инициально-алфавитная, при чтении которой буквы произносятся согласно их алфавитному наименованию (ГПУ, НКВД, КП, НЗ, ИТР и т. д. – пишущиеся только с большой буквы).

Именно в развитии инициальных аббревиатур (в частности, категории «б») лучше, чем в чем бы то ни было, наблюдается диалектика языка. Инициально-алфавитная аббревиатура, по сути, произносится как слоговая (в большинстве случаев) – соответственно алфавитному наименованию ее согласных. Итак, зрительно она подобна некоему буквенному символу, отмеченному вдобавок еще правописанием с большой буквы, характерным для имен собственных, в речи же она расширяется формально в слоговую, становясь как бы полным словом. Сочетание слов, максимально сокращенное в письме в литерный символ, через свою речевую слогообразность вновь превращается в обычное имя существительное нарицательное:

Веди комбата мимо своего капэ… (Бубеннов, Белая береза, 101).

Может, добавка к этой, к эн-зе, – высказал предположение Умрихин; вечером был выдан неприкосновенный запас… (Там же, 330).

– Наши автоматы… Пэпэша… Изредка, сберегая патроны, короткими очередями и одиночными постреливали пэпэша (т. е. ППШ – пистолет-пулемет Шпагина – Ф.). (Вершигора, Люди с чистой совестью, Испр. и доп. изд., 588).

Итеэры завода устраивали вечеринку. (Крымов, Танкер «Дербент», 48).

Очевидно, во втором случае автор подсознательно чувствует некоторую непривычность для языка слогового изображения этой аббревиатуры и, во-первых, дает ее, разделяя компоненты дефисом, во-вторых, расшифровывает ее полностью в конце фразы.

Редки, но не исключительны случаи с превращением иностранных инициальных аббревиатур в алфавитно-слоговые. Это, конечно, возможно только тогда, когда иностранные буквы способны раскрыться в алфавитном произношении данного языка средствами русской звукописи, как, например, TBC:

Вы же сами знаете… что у меня тебеце. (Фадеев, Молодая Гвардия, 252).

В целом, в языке за инициальными аббревиатурами скрываются названия центральных или широко известных стране органов, учреждений, предприятий, учебных заведений и т. п. (ЦК, ВКП(б), ОНО, ЗИС, ВЭО, КУТВ), а также союзных республик (РСФСР, УССР и т. д.).

Слоговая аббревиатура обыкновенно служит для названия более рядовых органов, учреждений и пр. (ревком, нарсуд, рабфак, ликбез), а также должностей, званий и пр. (помбух, комдив, селькор). В редких случаях наблюдается скрещение слоговой и инициальной аббревиатуры (райЗУ, облОНО, Губчека).

Вышеуказанные примеры скрещения являются одним из видов комбинированной аббревиатуры. Но значительно более распространенную разновидность ее представляет собой сращение части одного слова (в виде слога) с целым другим словом:

А я – в женотделе, Глеб… Нюрка – в детдоме. Иди, отдыхай… Разговор у нас будет потом. Сам понимаешь: партдисциплина… (Гладков, Цемент, 8).

Некоторые смешанные (комбинированные) аббревиатуры с чисто формальной точки зрения оказывались абсурдными, как, например, «Главрыба» или «Главспирт» (Главная рыба, Главный спирт), что, по сути, являлось чрезмерным сокращением словосочетаний – «Главное управление рыбной промышленности», «Главное управление спирто-водочной промышленности». Тем не менее, очевидно, наличие в этих терминах наглядных слов «рыба» и «спирт» и слога «глав», общего для подобных государственных предприятий, создало жизненность этим аббревиатурам.

Однако бывают случаи, когда в комбинированной аббревиатуре полному слову предшествуют два и более слога, каждый из которых является частью сокращенного слова (сельхозартель, Главсевморпуть).

В последнее время тенденция к безудержным сокращениям стала выводиться и господствующей формой аббревиатуры оказалась именно комбинированная (спецшкола, хозрасчет, соцсоревнование и множество других).

Если в русском языке последнего периода наблюдается падение темпов в развитии или скорее умножении инициальных, алфавитных и особенно слоговых аббревиатур, то одновременно за некоторыми слогами-сокращениями закрепилась функция, так сказать, «многоформантности», о чем свидетельствует С. Ожегов в своей статье «Основные черты развития русского языка в советскую эпоху» (стр. 35):

«…Многие первые элементы сокращений настолько прочно вошли в словарный состав общего языка, что создали своеобразный слой лексико-морфологических элементов, утративших морфологические связи со своим источником и служащих для образования целых серий по виду сложносокращенных слов, но в действительности не имеющих за собой реально сокращаемых сочетаний. Сюда относятся такие лексико-морфемы, как «кино», «авто», «лесо» и многое другое».

Аналогичные наблюдения проводятся и в книге «Язык газеты» под ред. Н. Кондакова (стр. 174):

«Некоторые темы входят в соединение со многими словами, поэтому их начинают воспринимать как приставки, способные присоединяться чуть ли не к любому слову: профжизнь, профхроника, профиздат, профвзносы, профчленство, профпредложение и т. д. Темы, часто употребляющиеся, пытаются жить даже самостоятельной жизнью: склоняются, приобретают новые суффиксы: пропы (пропагандисты), завы (заведующие), торги (торговые организации). Это явление более распространено в устной речи, но встречается и в газетах».

Очень показательным в отношении насыщенности советского языка аббревиатурами всех видов является следующий отрывок из «Поднятой целины» Шолохова (стр. 8-9):

– Ты, товарищ, поедешь сегодня же в качестве уполномоченного райкома проводить сплошную коллективизацию. Последнюю директиву крайкома читал? Как только организуем агитколонну, пришлем ее к вам. А пока езжай на базе осторожного ущемления кулачества создавать колхоз. Потом уже создадите и обобществленный семфонд на всю площадь посева в 1930 г… В Гремячем партячейка из трех коммунистов. Секретарь ячейки и председатель сельсовета – хорошие ребята, красные партизаны в прошлом. Сейчас зайди к нашему заворгу и езжай. Я скажу, чтоб тебя отправили на риковских лошадях…

Внедрение аббревиатур в советский язык было настолько глубоким, что оно затронуло даже область имен собственных, как, например, «Владлен» (Владимир Ленин) – имя, часто дававшееся советским детям в 20-х годах, и географических названий «Гопри» (Голая пристань»), ЮБК (Южный берег Крыма), ст. Минводы (Минеральные воды), иногда полушуточных:

Пошел по Примбулю (Приморскому бульвару; ср. с французским Boul’Mich’ – Boulevard St. Michel в Париже – Ф.). (Некрасов, В окопах Сталинграда, 230).

Л. Ржевский, описывая Москву конца тридцатых годов, замечает, что

«…юные москвичи на своем новом советско-московском наречии шепотом уговариваются о свидании вечерком «на твербуле у пампуши» (на Тверском бульваре у памятника Пушкину)…» (Посев, 5 июня 1949).

Аббревиатура – явление, давно известное на Западе (особенно в США) и, по сути, вполне положительное и отвечающее требованиям эпохи, в советской России получило более чем широкое распространение. Несшийся поток новых слов, характеризующих понятия и вещи, порожденные советской системой, настолько наводнял язык, что последний вынужден был прибегать к постоянным сокращениям. С одной стороны, темпы жизни, а отсюда и темпы речи требовали краткости, с другой – язык разбухал от массы новых слов. Поэтому неологизмы немилосердно сокращались, чтобы быть втиснутыми в «скороговорную» речь революционной эпохи. Они повторяли, подчас, форму уже существовавших ранее слов, что создавало иногда нелепые ассоциации. Так, например, названия многих учреждений, учебных заведений и т. д. совпадали с уже имевшимися в языке именами нарицательными:

ВИНО – Всеукраинский институт народного образования;

ГИМН – Государственный институт музыкальной науки;

ОСА – Общество современной архитектуры;

ОКО – Всероссийское объединение кинематографических обществ (в начале Революции);

НОЖ – Новое общество живописцев, возникшее в Москве в 1921 г.;

ХЛАМ – Художники, литераторы, артисты, музыканты – клуб людей искусства в Киеве, в первые годы Революции; конечно, здесь это название было нарочито-пародийным.

Институт Востоковедения Академии Наук (ИВАН), помещавшийся в здании библиотеки той же Академии (БАН) в Ленинграде, так и именовался научными работниками – «Иван в бане».

Иногда подобные сокращения, не совпадая графически с ранее существовавшими полными словами, были близки им фонетически:

МИНЯ – Московский институт новых языков;

АСНОВА – Ассоциация новой архитектуры;

ПРОКОЛЛ – Производственный композиторский коллектив (при Московской консерватории, 1925).

Недаром возник анекдот об одном задурманенном сокращениями гражданине, который, стоя у двери, тщетно пытался расшифровать надпись на ней: «ВХОД».

– ВХОД! Черт его знает, что оно такое: Всесоюзный хозяйственный отдел движения? Временная художественная организация декораторов? Ничего не пойму…

Действительно, обалдевшему от сокращений человеку трудно было понять, что ВХОД – это… вход.

Именно кабалистичность аббревиатурных форм многих советских слов дает пищу народному остроумию. Часто аббревиатуры являются смысловыми зернами антисоветских анекдотов. Так, во время голода 1933 г. перед роскошными витринами «Торгсина» толпами простаивали не только голодные городские жители, не имевшие золота для покупки продуктов питания, но и истощенные крестьяне из ближних сел, зачастую умиравшие у ярко освещенных витрин. Тогда название этих магазинов стало расшифровываться не как слоговая аббревиатура «Торговля с иностранцами», а как инициальная: «Товарищи, опомнитесь! Россия гибнет, Сталин истребляет народ!» Аналогичным в своей трагической сатиричности является и раскрытие аббревиатур «ГПУ» – «Господи, помяни усопших!» и «НКВД» – «Не знаем, когда вернемся домой…»

«ВСНХ» в чтении справа налево расшифровывалось «Холера на советскую власть», а слева направо – «Воруй смело, нет хозяина», вместо официального «Высший совет народного хозяйства». «СССР» читалось «Смерть Сталину, спасай Россию», «ВКП(б)» расшифровывалось как «Второе крепостное право (барщина)», а «РСФСР» – «Редкое, случайное феноменальное сумасшествие России», или более ранее: «Распустили солдат фронтовиков, собрали разбойников». К раннему же периоду Революции относится и ядовитая аббревиатура «присос» – приверженец советской власти.

Позже, в виде пародий на уродливые аббревиатуры были созданы сокращения названий заместителя несуществующего комиссара по морским делам – «Замкомпоморде» и «исполняющего должность (не менее мифическую) инспектора отдела труда при Московском округе путей сообщения» – «идиот при мопсе».

Часто аббревиатуры являлись по ассоциации (шкраб – школьный работник; ср. с просторечным «шкрябать») или просто по звучанию (Высовнархоз) сугубо антиэстетичными, что в свое время отмечалось Лениным, считавшим, что нельзя вводить в русский язык подобные уродливые слова. Даже новатор Маяковский разделял возмущение Ленина многими сокращениями:

Например

вот это

говорится или блеется?

Синемордое,

в оранжевых усах,

Навуходоносором

библейцем -

«Коопсах».

(Юбилейное)

Константин Федин в своем «Фельетоне о языке и критике» (3везда, № 9, 1929) с возмущением писал:

«…я не боюсь прослыть пуристом, если назову безобразным озорством такое, довольно распространенное в Ленинграде, сокращение: «моснарврайрабкоп». Это – клинический случай глоссолалии, сочетание бессмысленных словесных обрезков, которое вряд ли сумеет выговорить каждый сотый человек и – понять каждый тысячный».

Много лет спустя некоему Осипу Черному пришлось отметить существование еще более безобразно-громоздкой (двадцатисемибуквенной!) аббревиатуры:

«Существует в Москве объединение со странным, почти непроизносимым названием: «Мосгорпроизводбыткоопинсоюз». (Литературная Газета, 26 июня 1948).

Подобное же явление отмечает и С. Бабаевский в своей книге «Кавалер Золотой Звезды», удостоенной сталинской премии 1948 г. и рисующей послевоенный период:

«…название этой конторы состоит из такого неудачного сочетания гласных и согласных звуков, что произносить его вслух очень трудно» (стр. 158).

Некий А. Черниченко в статье, помещенной в «Правде» от 24 сентября 1954 г., присоединяет свой голос к критикам тяжеловесных аббревиатур в названиях различных организаций. Приведя перечень таких труднопроизносимых слов, как «Главзаготльнопром», автор возмущенно восклицает:

Язык можно сломать, если попробуешь выговорить только половину столь мудреных названий!

Но в особую ярость приводило распространение аббревиатур тонкого и остроумного знатока русского языка А. Горнфельда («Новые словечки и старые слова»):

«Новые по устремлению, эти слова допотопны по конструкции; неуклюжие, неповоротливые ихтиозавры языка…

Их слишком много нахлынуло сразу, этих телеграфных адресов вместо слов; они условны, а живое слово безусловно… Они остаются в языке инородными телами – и, равнодушный к их бытию, он извергает их по мере возможности.

…В этих новых словах нет ощущения так называемой внутренней формы. Наши слова обозначают нечто потому, что нечто значат; иногда их этимология (т. е. предшествующее их значение) нам ясна, иногда темна; но мы знаем, что она есть, что слово имеет корень, из которого выросло. У ЦИК'а же нет корня… (стр. 15)… они (аббревиатуры – Ф.) держатся не осмысленностью, а силой» (стр. 17).

Действительно, история доказала недолговечность этих конструкций. Однако еще более недолговечными оказались высказывания самого А. Горнфельда, бесследно исчезнувшие в более позднем издании («Муки слова», Москва-Ленинград, 1927), причесанном и подстриженном под кремлевскую гребенку.

Со временем советская пресса стала критиковать крайности в том процессе, которому в целом сама потворствовала. Можно сказать, что сами официальные органы пришли к признанию массового и губительного для языка злоупотребления сокращениями и старались обуздать «словотворчество» советских чинуш и всех тех, кто преступно-небрежно относится к родному языку:

«Прямым издевательством над читателями являются бессмысленные сокращения, которыми всё еще пестрят многие газеты. Вот заголовки из газеты «Батумский рабочий» – «Практика студентов на БНЗ прошла неудовлетворительно». Какой БНЗ? Где он – этот БНЗ? Что это значит? Только в одном номере газеты «Куединский льновод» (Свердловская область) мы обнаружили следующие сокращения: РКШ, пожохрана, лесозаг, СПО… Люди пишут об интересных, важных, волнующих событиях, о героизме труда. И вот живые, яркие факты нашей жизни незадачливые газетчики обволакивают унылыми, непонятными словами вроде УКС, КПЦ, ДПД, ЛПТ, замдир (это означает – заместитель директора)». (Правда, 2 февраля 1938, Обзор печати).

С осени 1938 г. в почтово-телеграфных отделениях Советского Союза появились объявления, вещавшие, что «с первого сентября сего года сокращения, не употребляемые в разговорной речи и печати, не будут приниматься. Основание: приказ наркома…»

Но приказы наркома приказами, а загадочные и неудобочитаемые сокращения продолжали еще и спустя много лет наводнять даже… сами приказы советских сановников:

«Издательства районных газет получили недавно приказ начальника Главполиграфиздата… Даже человек семи пядей во лбу и с самым высшим образованием не смог бы уразуметь такие, например, слова приказа:

ВНИИППИТ, ПЭО с ВНИИППИТ'ом, ПТУ и т. д.

Давно бы пора отказаться от воспроизведения подобных «слов» на печатной бумаге. Нельзя портить ее словесной продукцией пэоптувнииппитовского качества. Надо и печать уважать, и русский язык, и читателя». (Крокодил, № 15, 30 мая 1950).

Впоследствии тенденции к очищению языка стали развиваться всё более и более. Так, после войны в вышеупомянутом учебнике «Современный русский язык» (стр. 130) находим очень резкое высказывание об аббревиатурах:

«Необходимы разумные ограничения в употреблении и образовании сложно-сокращенных слов. Лишь очень немногие из них попадают в словарный состав языка, большинство остается в пределах условной профессионально-служебной номенклатуры».

С несколько иной точки зрения об аббревиатурах высказывается в своем курсе лекций по лексике Е. Галкина-Федорук (стр. 127):

«На наших глазах стареют и становятся историзмами слова, которые совсем недавно употреблялись, а теперь вышли из активного употребления:

…Нарком, Наркомпрос, Комбед… губсоюз, совдеп, батрачком… рабфак, крестком и т. д.».

После такого перечня сокращенных слов невольно возникает мысль о быстротечности советских форм.

Небезынтересно будет здесь отметить, что широкими массами аббревиатуры часто не воспринимаются как символические сокращения сложных сочетаний слов. В просторечии, обычно, они совершенно утрачивают свое, так сказать, чисто внутрисловесное, аналитическое содержание (это особенно касается инициальных и алфавитных аббревиатур) и ассоциируются непосредственно с самим учреждением, названным в аббревиатуре. Сама же аббревиатура в данном случае теряет свою условную аморфность, т. е. афлективность и, согласно тому или иному окончанию, склоняется в соответствующих падежах:

ЧК – чека:

…в Москве

чекой

конфискован…

(Маяковский, Кафе)

МТС – эмтеес:

…пришел главный механик из эмтееса… (Гроссман, Годы войны, 18).

Вглядываясь в родовую функциональность инициально-алфавитных и алфавитно-слоговых аббревиатур, можно установить, что в первом случае четкое соответствие букв аббревиатуры начальным буквам слов, ее составляющих, сохраняет за ней ощутимость непосредственного символа соответствующего словосочетания (Чрезвычайная Комиссия), но с потерей флективности, как, например:

…он работает в ЧК (но… в чеке);

…они служат в РККА (алфавитно-слоговая форма отсутствует).

Когда же, во втором случае, алфавитная аббревиатура раскрывается в алфавитно-слоговую (чека), то она как бы становится обычным словом, подверженным флективности, в согласовании с родовым окончанием (здесь «а»).

Возвращаясь к алфавитным аббревиатурам неслогового типа, можно установить, что при их афлективности им всё же приходится согласовываться в роде и числе с глаголами и прилагательными. Как правило, род определяется основным компонентом аббревиатуры:

СВБ (Союз воинствующих безбожников) принял…

…боевые ОВ (отравляющие вещества).

Если в инициальных и алфавитных аббревиатурах род обычно определяется основным компонентом, то в слоговых он всегда связывается с окончанием, а так как подобные аббревиатуры заканчиваются закрытым слогом, то конечным звуком-буквой оказывается согласный – показатель мужского рода.

Это тяготение аббревиатур к конструкциям мужского рода – только частное явление общей тенденции русского языка, подчеркнутой проф. В. Виноградовым («Русский язык», стр. 70):

«…Не подлежит сомнению, что грамматической базой, отправным пунктом родовых различий имен является в современном русском языке мужской род. Это выражается в том, что всякая тема или корневая морфема, оканчивающаяся на твердый согласный и указывающая на лицо, вещь, учреждение, словом на предмет, может стать без суффикса именем существительным почти исключительно мужского рода (ср., например, сокращенные слова: ширпотреб, домком, комсод, исполком, комвуз, пролеткульт, истпарт и т. д.)».

Создание слов-аббревиатур стимулировалось, главным образом, двумя моментами: во-первых, темпами жизни, т. е. убыстренной речью, во-вторых, бюрократизацией государственного аппарата, принесшей огромное количество названий, определений, стандартизованных категорий и т. п. Конечно, в области фразеологии, где преимущественно действовал уже только один фактор убыстрения, тенденция к сокращениям ощущается слабее, но и здесь мы находим ряд аббревиатур-эллипсисов.

Наиболее примитивные из них это номинализованные прилагательные (см. выше!) и числительные: «Первая конная» (армия), «третий решающий» (год пятилетки). Здесь следует отметить, что подобные эллипсисы, выигрывая, так сказать, в пространстве, становясь короче, одновременно выигрывают и в силе. Номинализующееся прилагательное, т. е. теряющее определяемое им существительное, вбирает в себя значение последнего и приобретает двойную функцию прилагательного-существительного, что создает более компактную образность, фиксирующую внимание именно на эпитете. Подобное соображение можно высказать и в отношении порядковых числительных. Особенной же выразительности эллипсисы достигают при совмещении числительных с прилагательными (ср. растянутое «третий решающий год пятилетки» и краткое «третий решающий»).

Подобная броскость характерна и для фраз-лозунгов, где внутреннее содержание может быть раскрыто только при предварительном знании соответствующего политического момента:

«Кто-кого?» (Кто кого победит – капитализм социализм или наоборот? – «Весь вопрос – кто кого опередит? Успеют капиталисты раньше сорганизоваться – и тогда они коммунистов прогонят, и уж тут никаких разговоров быть не может. Нужно смотреть на эти вещи трезво – кто кого!») – (Ленин, Речь на Втором Всероссийском Съезде Политпросветов, 17 окт. 1921).

«Догнать и перегнать!» (передовые капиталистические страны, в частности США, в их экономическом развитии. – «Либо погибнуть, либо догнать передовые страны и перегнать их также и экономически»). (Ленин, Грядущая катастрофа и как с ней бороться, сентябрь 1917).

Бесчисленное множество собраний, заседаний, митингов и т. п. в Советском Союзе породило эллипсисы, употребляемые при голосовании: «Кто за?», «Кто против?».

Очень распространенными стали полуарготические выражения «на все сто» (процентов) и «Давайте не будем!» (см. главу «Блатные» элементы»).

Часто эллипсисы встречаются в вариантах прощаний. Здесь, наряду с наиболее распространенным словом «Пока!», так возмущавшим А. Горнфельда, появилось выражение «До скорого!», а также стали употребляться вырванные слова из фразы «Желаю всего хорошего!»:

«Всего!» или -

– «Желаю», – сказал Александр, трогая коня.

«Желаю», – ответил Иван, и всем было понятно, чего желают братья друг другу… (В. Иванов, Пархоменко).

С уверенностью можно заявить, что именно эллипсис стал одним из синтаксически-стилистических моментов речи комсомольско-партийного актива, носителя партийного жаргона, выделяющегося даже в пределах общего советского языка. Об этом свидетельствуют и приводимые ниже цитаты, взятые из разговоров партийцев и комсомольцев:

– Позови кого-нибудь из кадров… (т. е. из отдела кадров – Ф.). (Павленко, Счастье, 12).

– Я – сапер. Она – медсестра. Сейчас думаем о заочном… (т. е. о заочном образовании или институте – Ф.). (Там же, 84).

– Коммунист?

– Состою. С весны. (Бубеннов, Белая береза, 56).

Особенно яркой иллюстрацией вышесказанного является заметка некоего А. Ерохина, напечатанная в журнале «Крокодил» (цит. по Нов. Русскому Слову, Нью-Йорк, 23 сент. 1950). Основываясь на высказываниях, дословно записанных на одном заседании, происходившем в гор. Горьком, автор рассказывает, что заместитель управляющего областной конторы «Заготскот» (партиец, конечно! – Ф.) неожиданно заявил:

– «Товарищ Радайкин второй год сидит на свинье!»

Оказывается, это заявление вызвало недоумение только у стенографистки, все же присутствующие нисколько не удивились, даже сам Радайкин закивал в знак согласия головой: дескать, действительно, второй год сижу на свинье.

На самом деле эти слова надо понимать так: совхозы треста, который возглавляет товарищ Радайкин, сдают государству в мясопоставки только свинину.

…На трибуне управляющий трестом Росглавмолоко тов. Живилов. Назови его кто-нибудь в беседе коровой, он несказанно обидится, подаст в суд. А тут сам официально признается:

– Я даю молоко ежедневно!

Никто его не поправляет. Всем понятно: он хотел сказать, что молоко ежедневно доставляется в город.

…А оратор дальше возмущается:

– Нельзя же меня всё время бить на молоке!

Дадим справку: никто тов. Живилова (тоже, несомненно, партийца – Ф.) не бил, тем более на молоке. Его слова означают:

– Нельзя всё время ругать меня за плохую заготовку молока».

Автор заметки, взбешенный «тарабарским языком ораторов», предлагает, наконец, призвать их к порядку и «заставить говорить по-русски, а не на каком-то жаргоне».

В отдельных случаях наблюдается совмещение эллипсиса с эвфемизмом, где недоговоренность фразы является результатом желания не только быть кратким, но и смягчить этим сокращением внутреннее содержание данного выражения, как, например:

«она ездит» (в деревню за продуктами, т. е. спекулирует);

«он сел» (в тюрьму или арестован НКВД).

* * * * *

В советском языке обогащение лексики, использующее морфологические вариации, обусловлено, главным образом, двумя факторами: во-первых, появлением новых слов, уточняющих мысль, что свойственно всем европейским языкам, и, во-вторых, появлением новых слов-понятий, присущих исключительно советской системе. Здесь используется словесный материал родного языка, т. е. в совершенно новом сочетании агглютинируются старые основы, префиксы, суффиксы и флексии:

– ка (суффикс «к» в совмещении с флексией «а») – слова иногда общего, иногда совершенно конкретного характера. Показательными для них являются, с одной стороны, их фразеологическая сокращенность: непрерывка = непрерывная рабочая неделя, обезличка = система обезличенного труда, ответственности, пятилетка = пятилетний план развития народного хозяйства в целом или в частности, самописка = самопишущее перо, зачетка = зачетная книжка, текучка = текущие дела и т. д., с другой стороны, во многих подобных словах (например, трех последних) даже в советский период еще ощущается некоторая просторечность, хотя они и проникают в литературу:

…в повседневной текучке забыли о простой человечности. (Лит. Газета, 6 февр. 1954).

Особо, конечно, следует выделить слова, в которых морфема «ка» является показателем женского рода, обычно от слов, оканчивающихся в мужском роде на -ец (см. ниже) – стахановка, партийка, выдвиженка;

– ик (слова, обозначающие представителей определенных групп – профессиональной, производственной, политической): водник, речник, пищевик, массовик, автоматчик, картотетчик, заправщик; передовик, срывщик; загибщик, аллилуйщик ;

– щин (суффикс слов обобщающего характера с отрицательным смыслом): групповщина, обывательщина, штурмовщина (иногда употребляющиеся только неофициально: стахановщина, ежовщина и т. п.);

– ец (суффикс, входящий в наиболее широкий круг слов, охватывающих всевозможные группы людей): красноармеец, орденоносец, невозвращенец, выдвиженец, вторженец и т. д.

К последней категории следует отнести и бесчисленное множество слов – производных от имен собственных, наблюдавшихся в языке и до Революции, но в несравненно более тематически-ограниченном масштабе, а именно – идейном (вольтерьянец, петрашевец, толстовец и т. п.). Теперь этот суффикс охватил самые разнообразные области жизни: военную, производственную, научную и т. д.:

корниловец, буденовец; изотовец, бусыгинец; мичуринец, челюскинец.

Исключительно широкое распространение получил и суффикс иностранного происхождения -ист, не просто перенесенный в составе иностранных слов, как это было в дореволюционном языке: монархист, эссеист, гедонист, марксист, а очень продуктивный на самой русской почве: троцкист, чекист, связист, очеркист, значкист и т. д.

Вообще наряду с типично русскими суффиксами, оказавшимися очень продуктивными после Революции, мы часто наблюдаем и компоненты иностранного происхождения. Очевидно, партийный жаргон, принесенный большевиками из эмиграции, привел к соединению русских основ с западноевропейскими:

– изация – советизация, яровизация;

– изм – большевизм, троцкизм, бытовизм;

– лог, -логия – болтолог, треполог, болтология, трепология.

Говоря об иностранных суффиксах, следует отдельно остановиться и на форманте «-аж». И раньше этот суффикс встречался в словах французского происхождения (ажиотаж, абордаж и т. д.), но теперь он является признаком некоего собирательного понятия:

инструктаж (общее инструктирование);

фактаж (фактическая сторона чего-либо);

типаж (совокупность типичных черт);

листаж (число листов в книге; число выпускаемых издательством печатных листов).

Такого же порядка слова «метраж», «литраж», «кубаж», сосуществующее с более распространенным в языке словом «кубатура». Наиболее старое из слов подобного типа – «монтаж» отображает процесс собирания, тогда как производные от него – «фотомонтаж» и «литмонтаж» – показывают результаты такого собирательного действия.

Акад. С. Обнорский указывает на «…уже вышедшее из употребления и шутливое «подхалимаж». Здесь можно оспаривать маститого академика, т. к. это слово, о котором задолго до него писал К. Федин, во-первых, не всегда имеет шутливый характер, а во-вторых, оно не могло выйти из употребления, ибо само явление всё еще очень распространено в Советском Союзе. Так, например, у Николая Грибачева в его «Стихотворениях и поэмах» (Гос. изд-во худож. лит-ры, 1951), на стр. 235 читаем:

– ласкою взять не думай,

не выйдет подхалимаж!

В газете «Советская Латвия», в номере от 10 февраля 1952 г., помещен фельетон под заглавием «В пылу подхалимажа», а в книге Л. Ленча «Дорогие гости», вышедшей в Москве в 1954 г., на стр. 164 мы также встречаем это слово:

– Правильно! – поддержал колхозника сержант. – На почве подхалимажа вы оскандалились, уважаемый, – факт!

Кроме неологизмов-имен существительных в русском языке появилось много неологизмов-глаголов, формально являющихся агглютинациями префиксов и глаголов (подчас, с уже имеющимися префиксами), как, например:

за-снять, за-фильмовать, за-товаривать, за-бросить (людей, товары);

за-явиться, за-иметь, за-делаться (последние три – крайне распространенные вульгаризмы);

о-культурить, о-товарить;

про-работать, про-вернуть;

пере-осмыслить:

Вот бы где вас заснять, товарищ майор, и послать в «Огонек». (Эренбург, Буря, 712).

Могут товарищи наши к тебе заявиться… (Лидин, Изгнание, 98).

К тому времени, когда ты заделаешься агрономом, Цимбал тут всё окультурит. (Павленко, Счастье, 372).

Знал, что существует слово «отоваривать» (оно его очень смешило)… (Некрасов, В родном городе).

Я ж его, помните, как проработал на собрании. (Павленко, Счастье, 95).

В уже упоминавшемся выше «Фельетоне о языке и критике» К. Федин подчеркивает, что:

«Едва ли не самым модным послереволюционным словечком является приставка «за». Ей повезло не по заслугам.

Ни один уважающий себя репортер не напишет, что де «на Смоленском кладбище вскоре совсем перестанут хоронить». Нет. В газете будет значиться: «совсем прекратят захоронения». Или, что «на Волковом захоронено столько-то человек» .

Дальше. На ярмарку или в город, на базар или на склады у нас давно уже не привозят товара. Товар нынче «завозится», не иначе. «На Нижегородскую ярмарку завезена новая партия мануфактуры». «В Москву налаживается завоз крупы».

Кино всегда и во всем задает тон, и – конечно – «участники конференции будут засняты для кинофильма…»

…А кто в наше время не «заслушал» какого-нибудь доклада? Кто не «зачитал» протокола?

И вот уже взволнованы инженеры, и один из них вещает с кафедры: «если не оправдается запроектированное предложение…»

И тогда выступает на широкую арену писательство и остатками своего авторитета санкционирует грамматический бред. М. Чумандрин на одном заседании так прямо и сказал: «если не ясно, то я сейчас это замотивирую…»

Чиновничье, приказное выражение «заслушать» вошло, по-видимому, в плоть и кровь, и его не оспаривают самые щепетильные языковеды. Но ведь даже писатели на собраниях «зачитывают свои рассказы», хотя до сих пор можно было… зачитать, скажем, чью-нибудь книгу, или кого-нибудь до смерти .

Новшества? Словотворчество? По-моему, это не так. На примере безобидной приставки «за» хорошо видно, как мало изобретательности проявляется в словесных новообразованиях и как упрямо шаблонная речь вытесняет собою многообразие оттенков нашего языка».

Годы показали, что, несмотря на резкие выпады К. Федина и некоторых языковедов-пуристов против агглютинации глаголов и предлогов, становящихся префиксами, эта агглютинация оказалась чрезвычайно прочной. Нельзя не отметить, что возникшие таким образом новые глаголы типа «зачитать», «заслушать» и т. д. приобрели одновременно с совершенностью вида и соответствующую ему некоторую временную суженность, а таким образом и определенную, если можно так выразиться, темповую четкость и собранность .

В большинстве случаев борьба пуристов с победно утверждающимися закономерными новыми формами является нежеланием идти в ногу с эпохой, но иногда призывы к удержанию старых и изгнанию новых форм бывают вполне оправданными тем, что новая форма осуждается как неприсущая системе языка в целом, в то время как старая справедливо называется закономерной.

Так, Е. Истрина в своей небольшой книжке «Нормы русского литературного языка и культура речи» (стр. 21-22) указывает на пример «модного» в 20-х годах глагола «использо?вывать», появившегося, как образование несовершенного вида при глаголе «испо?льзовать». Порочность этого образования заключается в том, что оно игнорирует такой важный орфоэпический момент, как ударение. Закономерность перфективно-неперфективных пар, как разрисова?ть – разрисо?вывать, образова?ть – образо?вывать и т. п. создается общим для них всех моментом: ударением на флексии -а-, в то время как «использовать» имеет ударение на корне. Но далее Е. Истрина, очевидно с удовлетворением, замечает, что «употребление его (глагола «использо?вывать» – Ф.) быстро пошло на убыль уже с начала тридцатых годов».

В одном ряду с доосмыслением префикса «за», вызвавшем возражения со стороны К. Федина, находится и не менее распространенная приставка «от», к аблятивному значению которой прибавилось значение перфективного, законченного действия. Так, например, если раньше глагол «отрыть» был просто синонимичен глаголу «откопать» (клад или, скажем, человека, засыпанного в шахте, в горах от обвала и т. д.), то теперь он чаще ассоциируется с глаголом «выкопать»:

Они шли… мимо только что отрытых позиций артиллерии… (Казакевич, Весна на Одере, 111).

Приставка «от» подчеркивает законченность действия и в следующих, новых глаголах:

Когда самолеты отбомбились… капитан сказал… (Там же, 270).

Поняв, что он уже отвоевался окончательно… он охотно сообщил всё, что знал. (Там же, 325).

Большое внимание уделяет модификации глаголов и их производным Л. Боровой (Красная Новь, № 1, 1940):

«В современной разговорной речи укрепились возвратные формы от глаголов, которые раньше возвратных форм не имели:

Собрание отменилось…

Я уже отметился…

И наоборот, некоторые глаголы, которые требуют возвратной формы, стали применяться в безличной, непереходной форме или образовали свои существительные такого же рода:

срабатывание,

отталкивание,

срастание,

зазнайство,

обуржуазивание,

запарка (от «запариться»),

внедрение (не только от «внедрять», но и от «внедряться»).

Некоторые переходные глаголы образовали существительные, в которых переходность утрачена:

попадаемость (от: попадать во что-нибудь);

успеваемость (от: успевать в чем-нибудь)…

Наоборот, в народной речи иногда отпадает «возвратность» у чрезвычайно важного глагола – «трудиться»:

трудящий – вместо «трудящийся». («Новые слова»).

Через десятилетие о подобном же явлении упомянул и А. Ефимов («Язык пропагандиста», стр. 110):

«Типичной грамматической ошибкой является… неверное употребление возвратных причастий:

«Пришлось собрать и проверить все имеющие в наличности семена» (вместо «имеющиеся»), «трудящие массы» (вместо «трудящиеся»)…»

Что касается семантически близкого глагола «работать», то в производственном языке, имеющем теперь сильное влияние на нормативный литературный язык, находим необычную раньше для него переходность:

Военную продукцию уже не работали. (Панова, Кружилиха, 223).

Прибавим, что слова, отображающие процесс, действие, но облеченные в форму существительного («достижение», «оснащение», «установка») дополнились в советском языке и вторичными понятиями. Параллельно фразам:

…достижение вершины этой горы оказалось невозможным…

…оснащение кораблей проходило медленно…

…установка машин требовала больших затрат…

стали возможными и крайне распространенными фразы вроде:

«Наши достижения» (название журнала, выставки и пр.);

…современная армия должна иметь и современное оснащение…

…это – дорогостоящая заграничная установка…

а также в переносном смысле:

…целевая (идейная) установка…

* * * * *

Переходя к характеристике незначительных синтаксических изменений в русском языке, не следует забывать, что синтаксис наименее гибок; являясь как бы внутренним стержнем языка, он особенно противостоит внешним влияниям. С. Карцевский в своей книге «Язык, война и революция» правильно замечал, что Октябрьская революция создала революционный словарь, а не революцию в языке, которая изменила бы все лексические, морфологические и синтаксические нормы.

Даже И. Сталин, выступивший в пресловутой дискуссии о советском языкознании, вынужден был констатировать, что «…русский язык остался в основном таким же, каким он был до Октябрьского переворота…» Далее он признает, что «…изменился в известной мере словарный состав…», но несколькими строками ниже заявляет – «…для чего это нужно, чтобы после каждого переворота существующая структура языка, его грамматический строй и основной словарный фонд (т. е. общераспространенные основы – Ф.) уничтожались… Какая польза для революции от такого переворота в языке?» (Правда, 20 июня 1950).

Таким образом, И. Сталин не только признал отсутствие в русском языке революционного периода коренных изменений, но и подчеркнул нежелательность их. Этим была окончательно опровергнута установка «развенчанного» акад. Н. Марра, утверждавшего, что:

«…человечество, идя к единству хозяйства и внеклассовой общественности, не может не принять искусственных мер, научно-проработанных, к ускорению этого мирового процесса». (Н. Марр, Избранные работы, II, 371).

После «исторических» высказываний И. Сталина о марксистском языкознании перед советскими лингвистами возникла нелегкая задача исследовать русский язык в таком аспекте, чтобы период его развития, падающий на годы Революции, не выделялся каким-то особым своеобразием, но одновременно и свидетельствовал об определенных сдвигах. Именно наличие таких «сдвигов», а не коренную ломку (марровская концепция) констатирует в русском языке последних трех десятилетий С. Ожегов («Об основных чертах развития русского языка в советскую эпоху», стр. 33):

«Наметились не столько новые стилистические группировки, сколько новое распределение лексических средств внутри этих группировок… В общенародный обиход влились массы слов и выражений, почитавшихся специфической принадлежностью книжно-интеллигентского словоупотребления, а многие из них отошли в пассивный запас, в разряд устарелых… Многие слова, носившие отпечаток просторечия или почитавшиеся местными, областными, пополнили состав стилистически нейтральной лексики и т. д.».

Рассматривая некоторые смещения в синтаксисе, всё же сопутствовавшие Революции, необходимо учесть, что, главным образом, они связаны с той тенденцией языка, которую можно определить как его бюрократизацию. Это явление сказалось в синтаксисе в усложнении и отяжелении предложения. Глаголы стали расщепляться на имя существительное того же смыслового ряда и как бы управляющий им глагол:

сделать попытку вместо попытаться,

вести борьбу „ бороться,

найти отражение „ отразиться,

вызвать снижение „ снизить и т. д.

Иногда фраза усложняется введением якобы усиливающих, а, по сути, только отяжеляющих ее слов: по линии, в целях, в отношении вместо простого употребления по, в, относительно или даже о , а также «в деле борьбы», «в вопросе защиты», «в моменте реорганизации» и т. п.

К конструкциям с «расщепленными» глаголами, предлогами и существительными непосредственно примыкают и широко распространенные плеоназмы:

целиком и полностью,

в общем и целом,

на сегодняшний день и т. д.

Конечно, тенденция к отяжеленной речи является не всеобщей, она вводится в язык, особенно через доклады, многочисленными советскими и партийными бюрократами, использующими эту речь обычно для затемнения содержания:

«В некоторых учреждениях повелось считать, что существуют как бы два языка – обычный, разговорный, и особый, канцелярский, которым только и можно излагать решения и постановления. Сказать «комбинат выпускает никуда негодную обувь» можно. Но иэбави Бог так написать в решении. Под рукой канцелярского деятеля эта простая и ясная мысль превращается в нечто подобное следующему: «с точки зрения носки обувь не соответствует установленным кондициям и регламентированному стандарту, преподанному ОТК». (В. Сафонов, Кукла Ирочка, Известия, 10 окт. 1945).

Наряду с отяжеленными синтагмами (в том числе и плеоназмами) в русском языке советского периода появился ряд необычно осмысляемых слов. Здесь можно встретить и неоправданную возвратность глагола, и смысловые сдвиги, и переходность деепричастия в предлог (см. выше).

Г. Винокур, осмелившийся в своей, запрещенной вскоре по выходе второго издания, книге «Культура языка» утверждать, что революционная лозунговость сыграла свою роль в начале революции, теперь же, когда «форма слов перестает ощущаться как такая, не бьет по восприятию, то перестает ощущаться и смысл», также отметил и специфичность широкоупотребляемого советского слова «извиняюсь»: «Неприятно это слово оказывается потому, что свидетельствует о невежливости говорящего».

В свою очередь Р. Шор в статье «О порче языка» (Новый Мир, № 5, 1928) как бы расшифровывает эту невежливость:

«Если вам в трамвае говорят «извиняюсь», то это значит только, что, толкнув вас однажды, вас толкнут дважды и трижды… Слово произнесено, но смысл в него не вложен. Как же не протестовать против него?»

И действительно, если присмотреться к этому слову, то увидим, что его возвратная форма, оттолкнувшись от просительной «извините», стала обозначать парадоксальное положение, когда виновный сам себя извиняет, делая это походя, фактически не нуждаясь в извинении «пострадавшего».

К. Федин в уже упоминавшемся «Фельетоне о языке и критике» останавливается на столь частой теперь замене глагола «мочь» глаголом «суметь»:

«…Улица говорит: «сумеешь ли ты прийти ко мне?» Газета пишет: «Пароход не сумел пробиться сквозь льды». Это вовсе не значит, что на пароходе сидел неумелый капитан или была низкопробная команда. Газета хочет сказать, что у парохода не было возможности пробиться сквозь льды, что он не мог этого сделать, точно так же, как уличный вопрос означает: «можешь ли ты прийти ко мне?» и ничего общего с «уменьем прийти» в нем нет».

Он же пересказывает и забавный разговор писательницы Ольги Форш с курортным врачом, осведомлявшимся, сумеет ли его пациентка принять нужное количество ванн, на что писательница недоуменно отвечала: «Думаю, что сумею. Разве это так трудно? Вероятно же не сложнее, чем в Москве…» (подчеркнуто К. Фединым – Ф.).

Действительно, вышеуказанная замена довольно прочно утвердилась в языке. И у А. Кожевникова в его книге «Брат океана» (Сов. Писатель, 1946, стр. 123) читаем:

Когда приехала Мариша, он уже не сумел взять племянницу на руки, говорить еще мог…

Подобную же интерпретацию глагола «суметь» находим и в следующей фразе:

Я должен был к нему заехать, но не сумел. (Л. Ленч, Дружок, Крокодил, № 21, 1948).

Кроме появления бесчисленного множества неологизмов, как суто-лексического, так и морфологического порядка (новые суффиксальные и префиксальные агглютинации), в русском языке советского периода можно наблюдать и просто словесные сдвиги, о чем убедительно высказывается С. Ожегов («Основные черты развития русского языка в советскую эпоху», стр. 36):

«Почти незаметным для наблюдателя путем происходит постепенное вытеснение по тем или иным обстоятельствам устаревающих слов и выражений новыми или наличными в языке дублетами (ср., например, «читка» вместо «чтение», «учеба» вместо «учение», «пошив» вместо «шитье», «зачитать» вместо «прочитать», «снять с работы» вместо «уволить», «учтите» вместо «примите во внимание». Это движение слов по их употребляемости, передвижка в пассивном и активном запасе, как правило, не регистрируется словарями, хотя эта передвижка и является существенным нервом развития языка».

Позволим себе привести еще две цитаты из упоминавшейся выше интересной и ценной статьи К. Федина:

«Наречие «непременно» почти вышло из употребления в живом языке и изгнание его безропотно принимает литература. «Я приду к вам обязательно», говорят в обиходе. «Он обязательно хотел ее увидеть» – вторит романист. Исходные свои значения (обязанности, обязательства, обязательности) форма «обязательно» утратила, ей навязан новый смысл, прекрасно и точно выраженный словом «непременно».

«…«Благодаря» употребляется вместо «вследствие», вместо «из-за», вместо «так как», нередко вместо «в результате». Недавно редакция газеты «Известия» опубликовала протест против несвоевременной доставки очень важной телеграммы. Протест заканчивается так:

«Благодаря безобразной работе телеграфа, газета лишилась необходимой информации…»

Полемизируя с уже упоминавшимся выше Михаилом Презентом, предусматривавшим в предлоге «благодаря» «…указание на какое-то благо, на какой-то положительный результат…» (стр. 84) и протестовавшим против выражений вроде «благодаря низкому уровню», В. Гофман говорит, подтверждая, таким образом, наблюдения К. Федина:

«…ставши предлогом (в то же время оставаясь и деепричастием), слово «благодаря» вступило в новую стадию своего существования, модифицировавшую значение слова: оно стало шире в известном отношении, потеряв определенную долю своей былой знаменательности и качественно изменив характер последней». («Язык литературы», стр. 66).

Но если засилие казенщины и безответственное отношение к чистоте родного языка в Советском Союзе создают благоприятную почву для распространения неуклюжих синтаксических конструкций, то живая речь и общие тенденции современного языка дают нам такие положительные моменты, как закономерное движение от тяжелого гипотаксиса к простым, но распространенным, путем введения причастных и деепричастных оборотов, предложениям.

Краткость и собранность подобных оборотов подчеркнул и проф. Л. Булаховский («Курс русского литературного языка», стр. 288):

«Стилистическое значение деепричастных сочетаний, как способа сжато передавать смысл временных, причинных, условных и, реже, уступительных предложений, и вносить во фразу разнообразие, заменяя параллельные по смыслу типы придаточных предложений, в русском языке велико…»

Здесь развивающемуся русскому языку приходится, конечно, преодолевать много препятствий со стороны консерваторов, стремящихся удержать его на уровне эпохи заимствования, калькирования синтаксических форм с французских образцов. Но прав В. Гофман в своей книге «Язык литературы» (стр. 67), когда говорит, что

«…если бы пуристы были всесильны, в русском языке не возникли бы наши деепричастные формы, потому что постепенная утрата склонения и согласования причастий была признаком, симптомом образования этих деепричастных форм».

Естественно, что распространение деепричастных оборотов совпадает с другим процессом – «онаречиванием», ибо он является ничем иным, как отглагольной адвербиализацией. Динамичность деепричастий и их самодовлеющая значимость привели во время войны к тому, что для броскости газетных заголовков деепричастные обороты стали употребляться как самостоятельные фразы:

«Заменив мужчин» – Известия, 8. III. 1942.

«Не давая врагу передышки» – Правда, 4. VIII. 1943.

«Неотступно преследуя врага, дробя и расчленяя фронт» – Правда, 12. III. 1944.

Конечно, в книжной речи подобная обособленность невозможна, но в газетных условиях, при исключительных обстоятельствах, это всего-навсего своеобразный эллипсис.

Вообще, слишком ревностным пуристам следует помнить слова замечательного лингвиста О. Иесперсена:

«…Не совсем правильно, когда порой говорят (как, например, Габеленц), что любое нововведение является нарушением нормы или законов языка». (O. Jespersen, Efficiency in Linguistic Change, p. 16; перевод наш – Ф.).

Здесь уместно будет напомнить и об интенсификации другого вида онаречивания, когда слова возникают в результате слияния предлога с управляемым им именем существительным (в предложном падеже), что влечет и перемещение ударения, о чем имеется авторитетное высказывание акад. С. Обнорского («Именное склонение», стр. 316):

«Перенос ударения на предлоги (как и на префиксы), как известно, объясняется из закона, согласно которому нисходящее ударение исконно было терпимо только на начальном слоге… вследствие этого, оказавшись в соединении с предшествующими префиксами или предлогами, слова с нисходящим ударением на начальном слоге переносили его к началу сложения: do domu, po lugu переходили в dodomu, polugu».

* * * * *

Несколько выпадают из плана орфографических и грамматических изменений языка моменты, связанные с усилением полисемии слов, идущей разнообразными и часто противоречивыми путями; по сути это есть широкая метафоризация целого ряда слов. Однако если метафоризация в литературе является случайной образностью, т. е. образ употребляется единовременно – казуально, то при полисемии образность распространяется за пределы какого-либо случайного речения или литературного произведения – полисемия утверждает постоянное, повсеместное употребление слова в новом его значении, делает его узуальным.

В отличие от морфо-лексических новообразований, в которых наблюдается эпохальное явление – массовая интенсифицированная аббревиация, – в области полисемии мы находим семантические изменения. Они происходят в пределах формально старых слов, когда эти слова до- или переосмысляются. В старые меха вливается новое вино.

Проф. В. Виноградов следующим образом определяет положение со смысловой нагрузкой русских слов:

«…для современного русского языка характерно увеличение смыслового объема… имени существительного и прилагательного. Т. к. литературный язык всё шире захватывает и всё сильнее притягивает к себе сферы разных профессионально-технических диалектов, всё теснее смыкается с языком науки и техники, а также с разными профессиональными говорами и бытовыми жаргонами, то, естественно, значения многих имен обогащаются, усложняются. Смысловая емкость имен существительных возрастает (ср., напр., рост значений слов: база, квалификация, линия, лицо и т. п.). («Русский язык», стр. 56).

Разновидности этого процесса, так же как и его суть, не новы, но в послереволюционный период, по сравнению с другими эпохами, такой процесс действительно протекает более интенсивно, давая иногда внутрисемантические расширения (т. е. внутри одной и той же лексемы) на очень коротких отрезках времени. В этом можно убедиться по ряду нижеследующих примеров (после тире дается новое доосмысление):

Перемещение плана

дворник – стекловытиратель автомобиля, трамвая и т. д.

сектант – политический, партийный сектант;

тяжеловес – 1) грузовой поезд, вес которого превышает нормальный; 2) неоф. заключенный концлагеря с многолетним сроком;

вредитель – народно-хозяйственный вредитель;

треугольник – партийное, административное и профсоюзное руководство в их совмещении;

ячейка – партийная, комсомольская или какого-либо добровольного общества;

техника – оснащение; чаще военное:

Техника, техника… она шла отовсюду, двигалась по снежным полям, изрыгала огонь, сметала самые сложные, самые изощренные сооружения… (Лидин, Изгнание, 168),

Затем пришли в болотистые Потиевские леса, куда не могли бы проникнуть немцы со своей техникой… А без техники они не посмели бы наступать на нас… (Вершигора, Люди с чистой совестью, 11, 29)

и, наконец, ряд глаголов, получивших особое военное осмысление, потом обогатившее синонимические ряды общего языка:

просачиваться (о жидкости) – во враждебный лагерь;

прочесывать (о волосах) – пулеметами лес, огнем с воздуха;

обтекать (о воде или воздухе) – узлы сопротивления;

перемалывать (зерно) – технику или живую силу врага.

Переход конкретного в абстрактное

а) Использование общих слов

ножницы – расхождение между ценами на промышленные и сельскохозяйственные товары;

выкачать (воду) – хлеб, золото у населения;

вскрыть (письмо) – сущность, идейное содержание;

пронизать (взглядом) – материал идейным содержанием;

растить (детей) – новые победы.

Особо, пожалуй, следует отметить глагол «развязать». Его эволюция от конкретного, физического понятия «развязать узел» началась, надо полагать, давно, так, например, в русскую фразеологию задолго до Революции вошло выражение «развязать руки» (имеем в виду, конечно, его переносный смысл), но только недавно, очевидно, в военный период, и возможно под влиянием украинского языка (розв’язати питання) слово «развязать» приобрело широкое распространение в разновариантном переносном смысле, но уже без идиоматической специфики. Это слово стало множиться в пределах абстрактных значений (развязать войну, ненависть и т. д.):

…они хотят… развязать третью мировую войну. (Правда, 14 июня 1950).

– Попытайтесь беспристрастно решить, кто развязал эту эпопею горя и ужаса… (Г. Климов, В Берлинском Кремле, Посев, № 29, 1949).

– Они развязывали ненависть, а родилось сочувствие. (Гроссман, Годы войны, 158),

иногда перекликаясь со старым идиоматическим понятием «развязать руки» – освободить от чего-либо:

Близость смерти развязывала былые клятвы… (Эренбург, Буря, 589).

б) Использование технической терминологии

смычка – города с селом, пролетариата с крестьянством;

блокироваться – с классовым врагом и т. п.;

перестройка – идеологическая;

перековка – идейно-политическая, профессиональная;

подкованный – обладающий политическими, профессиональными знаниями.

Переход частного в общее

работник (человек, занимающийся физическим трудом) – трудящийся (преимущественно интеллигентных профессий): работник просвещения, искусства и т. д.;

пятисотница (член бригады Марии Демченко, снявшей 500 центнеров свеклы с гектара) – любая колхозница, снимающая не меньший урожай;

стахановец (последователь А. Стаханова, шахтер, повышающий добычу угля путем введения новых методов организации производства) – любой рабочий или колхозник, перевыполняющий производственные нормы при помощи стахановских методов;

кадры (военные) – партийные, комсомольские, профессиональные и т. д.

Переход общего в частное

партия – ВКП(б), позже КПСС;

актив – партийный, комсомольский, профсоюзный;

чистка – партии, профсоюза, государственного аппарата;

машина – автомобиль; реже: мотоцикл или велосипед;

район, край – районный, краевой центр:

– Поеду в край…

– А если в крае откажут? – в упор спросил Кондратьев.

– Если откажут, поеду в Москву… (Бабаевский, Кавалер Золотой Звезды, 149).

В переходе общего в частное можно предусмотреть определенный вид эллипсиса, своеобразного сокращения, о котором речь была выше. Иногда к тому же, за тем или иным словом как бы монополизируется новое значение, фактически единственно возникающее у нас в сознании при его произношении. Так, некоторые слова и до сих пор полисемантичные, т. е. сохраняющие и свое старое значение, всё же вызывают совершенно определенную, обусловленную современностью, ассоциацию, будучи взяты без поясняющего словесного окружения. Так, например, «они зарегистрировались» вызовет конкретное представление о регистрации брака в ЗАГС'е. Услышанное внезапно, слово «тревога» может вызвать теперь только одно сомнение: боевая это или учебная воздушная тревога, но никто не подумает о тревоге душевной. «Буза» ни в коем случае не будет воспринята как напиток, а только как полумеждометие, обозначающее нечто недоброкачественное или просто ерунду.

* * * * *

Заканчивая краткий обзор орфографических, грамматических и лексико-семантических особенностей русского языка советского периода, нельзя не остановиться, хотя бы вскользь, на некоторых сдвигах в области русского литературного произношения.

В подтверждение важности этого момента находим справедливое замечание у крупнейшего советского фонетиста проф. Р. Аванесова:

«Орфоэпия является такой же необходимой стороной литературного языка в сфере устной речи, какой в сфере письменной речи является орфография». («Вопросы современного русского литературного произношения», стр. 9).

Всё же подобный экскурс, к сожалению, может быть скорее информативным, чем инструктивным. Объясняется это рядом причин, в частности тем, что фонетические сдвиги в языке, тем более на таком коротком отрезке времени, как послереволюционный период в России, мало приметны и к тому же изучаются малым количеством ученых, среди которых, вне сомнения, виднейшим является упомянутый выше проф. Р. Аванесов, но и он обычно ограничивается констатацией тех или иных фонетических явлений. Упоминая книгу последнего «Русское литературное произношение», В. Фаворин в своей статье «К вопросу о современной произносительной норме» (Известия АН СССР, Отд-ие лит. и яз., 1953, № 1, стр. 84) пишет:

«…Он (Аванесов – Ф.) редко отдает предпочтение тому или другому варианту, опасаясь возможной «субъективности» своих суждений. В связи с этим не всегда четко разграничиваются недопустимые, случайные отклонения от норм и новые, нарождающиеся или уже упрочившиеся нормы».

Надо полагать, что отсутствие четкой нормативности у Аванесова объясняется не только тяготением к беспристрастной объективности, но и отсутствием еще полной стабилизации орфоэпии русского литературного языка, что, очевидно, проистекает из неокончившейся борьбы отдельных элементов разных диалектов, в частности московского и ленинградского говоров.

Как известно, до революции 1917 г. русское литературное произношение оформлялось под непосредственным влиянием московского говора. Московские театры, Художественный и Малый, в значительной степени способствовали тому, что язык московской интеллигенции рассматривался как общепризнанная языковая норма. Однако полной унификации русского произношения всё же не произошло, т. к. в некоторых крупных центрах, например, в Казани и Нижнем Новгороде, не говоря уже о Петербурге, всё же создавались и прочно удерживались собственные орфоэпические навыки.

После революции резко изменился состав населения Москвы. Исчезло купечество, старая русская интеллигенция оказалась в меньшинстве. Индустриализация и строительство Москвы способствовали интенсивному притоку рабочих разных специальностей, инженерных и технических работников. Превращение же старой русской столицы в столицу Советского Союза привело к тому, что население Москвы в огромной степени состоит из партийных чиновников, в подавляющем большинстве переведенных в Москву «с периферии». Что касается высших учебных заведений, то и там, частично в результате чисток, частично же по возрасту, представители старой русской интеллигенции вынуждены были уступить ведущее место новой советской интеллигенции – выходцам из народа, в основном пришельцам из других областей, принесших в своем языке фонетические особенности родных диалектов.

Потому и не удивительно, что театральная речь, в свое время считавшаяся образцовой (да и не только для России, – вспомним ставший интернациональным немецкий термин Buhnenaussprache), теперь оказалась законсервированной и в какой-то степени окостенелой, о чем недвусмысленно высказался Ф. Гладков в своей журнальной статье «О культуре речи» (стр. 231):

«Слушая иных актеров, я чувствую себя как будто в среде иностранцев, которые старательно, по-книжному, выговаривают каждое слово, но слова эти не дышат жизнью. Мало того, театры сочинили свою орфоэпию и не считаются ни с языковедами, ни с живой речью образованных людей нашего времени».

Впрочем, Гладков не лучшего мнения и о языке рядовой советской интеллигенции (там же, стр. 232):

«…язык многих наших интеллигентов странно пестрый, подчас далекий от грамматических и орфоэпических норм, словно люди не имеют понятия о произносительных законах русского языка и пренебрегают грамматикой».

Для описания противоречивых фонетических явлений проф. Р. Аванесов находит, так сказать, примирительную терминологию, а именно устанавливает наличие в языке фонетической (веками не меняющейся) и произносительной (традиционной) систем. Произносительные системы, по Аванесову, часто меняющиеся с поколениями нации, являются как бы частными проявлениями единой и обобщающей фонетической системы:

«…Так, например, имеется группа слов, в которых на месте орфографического сочетания чн произносится шн: коне/шн/о, ску/шн/о, яи/шн/ица, пустя/шн/ый, скворе/шн/ик, праче/шн/ая, Никити/шн/а, Кузьмини/шн/а и др. В ряде случаев существует двоякое произношение – с шн и с чн: сливо/шн/ый и сливо/чн/ый, моло/шн/ый и моло/чн/ый и др. С точки зрения фонетической системы в русском языке одинаково возможно как сочетание шн, так и сочетание чн: ср. пы/шн/ый, роско/шн/ый, ду/шн/ый и зы/чн/ый, то/чн/ый, ту/чн/ый». (Р. Аванесов, Вопросы современного русского литературного произношения, стр. 8).

Далее проф. Р. Аванесов развивает идею сосуществования в языке разновариантных произношений, относя их к однообразному строгому (скажем, консервативному) и свободному (скажем, компромиссно-прогрессивному) стилям:

«…Свободный стиль в равной мере допускает произношение тих?/ъ/й и ти/х'и/й, мою/?с/ и мою/?с'/, стро/?iут/ и стро/?iът/… и т. д.» (Там же, стр. 14).

и далее:

«…особенно широко распространяется произношение форм им. п. ед. ч. муж. рода прилагательных с мягким к, г, х (широ/?и/й, стро/?г'и/й, ти/?х'и/й…)…» (Там же, стр. 21).

При наблюдении примеров, свидетельствующих о вытеснении в литературном произношении сочетаний -шн- = -чн-, -ой = -ий, твердого «с» (в возвратных глаголах) мягким «съ», а также глухого «ъ» выразительным «а» (шъры = шары, жъра = жара), напрашивается вывод, что московские фонетические стандарты вытесняются общеязыковыми, тяготеющими к ленинградскому произношению. Примечательно, что этим восстанавливается соответствие написания букв их звучанию, предначертанное еще академиком Гротом в конце прошлого века.

Трудно, конечно, с безошибочностью установить, что оказалось решающим в утверждении «орфографичных» форм : закономерность ли общефонетического развития или влияние унифицирующей роли орфографии, имея под ней в виду повсеместное распространение грамотности, включающей элементарные правила правописания.

Но не следует забывать и других современных нормализующих средств языка, учитывая, что «…особенное значение в этом отношении имеет развитие радиовещания, которое делает устную речь средством в известном смысле даже более широкого общения, чем письмо». (Там же, стр. 10).