Честно говоря, я до последней минуты не верил, что мы улетим… Были зарезервированы и оплачены билеты, которые из Нью-Джерси отправили в Москву на всех шестерых (мы летели вместе с Сергеем Стариковым, его женой и двумя детьми). Но мы не могли получить билеты, потому что их не выдавали без виз, а визы мы не могли получить, потому что не было на руках паспортов, хотя в посольстве США в Москве нас давно уже ждали.

Мы вылетали из Шереметьева в Нью-Йорк 13 августа около часа дня, а отдел МИДа, где нам полагалось получить паспорта, открывался в половине десятого. Из МИДа надо было рвануть в посольство, потом мчаться за билетами в кассы на Октябрьской площади. При этом отстоять все очереди (а тогда в Москве без очередей ничего не обходилось), успеть в Шереметьево, пройти таможню и улететь. Никакой Голливуд подобный боевик не снимет. Сборы мы завершили накануне — сувениры, подарки, коробки. Проснулись рано, а точнее, толком и не ложились, потому что накануне устроили вечеринку для друзей в ресторане гостиницы «Советская». Что-то похожее на проводы, хотя какие проводы без виз и билетов… Но так, на всякий случай — а вдруг!

Мы разработали такой план; рано утром наши жены едут в аэропорт со всеми чемоданами и коробками и ждут нас там, а мы со Стариковым встречаемся пораньше в паспортном отделе МИДа. К открытию туда приехали и Каспаров с Родниной, чтобы нас сопровождать. Очередь на улице колоссальная, и, естественно, чиновник, который был нужен, где-то задерживался. Гарик и Ира не выдержали и, используя свою популярность, прошли без очереди и отправились сами по кабинетам начальников. Минут через двадцать вышел какой-то человек и выдал нам паспорта, будто дефицит из-под полы. Так раньше колбасу или икру завмаги для друзей выносили из гастронома. Сунул он паспорта мне в руку мастерски, никто из очереди ничего не видел.

Я помчался в посольство, а Старому велел отправляться в билетные кассы, занимать очередь, и сделать что угодно, но когда я приеду с паспортами, чтобы он уже стоял около окошечка. Хорошо, в посольстве милиционер узнал меня и сразу пропустил. Зашел я в консульский отдел, там действительно были предупреждены и меня ждали. Быстро поставили во все паспорта визы на многократный въезд в США, которые в те времена советским людям не давались, исключая, конечно, дипломатов. Оказалось, что я прошел под первым номером (так мне потом рассказывали) как советский гражданин с многократным въездом при рабочей визе. С улицы Чайковского по Садовому кольцу жму на Октябрьскую. Слава Богу, что пробки тогда в Москве не были еще такими, как сейчас, но все равно уже час пик. Наконец добрался, а Старый в кассе уже со всеми договорился. Взяли билеты, снова вскочили в машину и — в Шереметьево. Там родители и друзья уже ждали, слоняясь небольшой кучкой по залу. За пару часов мы сделали то, что в те времена было сделать совсем непросто за несколько недель. Но зато родные власти держали нас за горло до последнего момента, когда нервы уже были напряжены настолько, что дальше должны взрываться. Это не была какая-то специальная операция против нас. Нет, так обычно уезжали из Союза на Запад почти все: никто не должен был быть уверен в своем благополучном отбытии в капиталистический ад. Потому и отъезд за границу выглядел как прощание с Родиной навеки. От всей этой нервотрепки объятья и поцелуи в Шереметьеве казались слишком эмоциональными. Крутов прошел с нами до самолета через таможню, через пограничный контроль без паспорта. Мы сели с ним в ресторане зоны отлета, выпили, потом я вспомнил, что он оказался в ней без единого документа (как — остается загадкой до сих пор), и говорю: «Вова, садись в самолет, полетели с нами, если ты уже прошел границу — чего мучиться?» Но Вову с той стороны границы ждала жена.

Мы летели компанией «PAN-АМ», первым классом, сумасшедший был тогда первый класс — кресла шириной в кровать.

И только тогда, когда самолет поднялся в воздух, я понял: я выиграл эту войну.

Ничего в моем сражении за свободу выбора не было скрыто от глаз общественности и от всех руководителей — партийных, комсомольских, военных. Вся борьба велась открыто, с помощью таких аргументов, противопоставить которым можно только клевету. Не скрою, я плакал, что выиграл, я плакал от радости, от гордости, что устоял, но я представить себе не мог, как тяжело мне будет в Америке. Мечты были, как у любого эмигранта, который, уезжая в Америку, искренне верит, что там деньги на деревьях растут и не надо себя ни в чем утруждать. И мы, конечно, как и все, столкнулись с огромными трудностями в быту. Но помимо них, возникли серьезные проблемы и с моей работой.

Когда мы, прилетев из Москвы, разместились в нью-джерсийском «Хилтоне», до начала тренировочного лагеря, кемпа, оставалось чуть больше трех недель. Начиналась другая война, но о ней я еще не подозревал. Просто даже представить себе не мог, что я на краю пропасти.

Последние полтора года в Москве я не задумывался, в каком же состоянии я нахожусь: в физическом, моральном, эмоциональном плане. В той гонке страшно было подумать, что ждет нас впереди, но еще страшнее было оглядываться. Не сразу, но довольно быстро я стал понимать, что начало новой жизни обойдется мне недешево. А я представлял себе, что она начнется красиво и просто. На самом же деле я как спортсмен был разрушен в лучшем случае наполовину. Я, начиная с шестнадцати лет, жил в определенной системе тренировочного цикла. Одиннадцать месяцев в году — тренировки на льду, иногда двухразовые, по строго определенному расписанию. Я это вовсе не для оправдания себя рассказываю. Я жил по четкому графику: три месяца тренируешься, перерыв, подготовка к Кубку «Известий», перерыв, подготовка к чемпионату мира, большой перерыв. Так продолжалось из года в год. Одна и та же схема. Абсолютно точные внутренние часы. Я был натаскан на определенные нагрузки, как охотничья собака-чемпион — на дичь. Если б я жил поменьше в этой системе, куда проще было бы перестраиваться, что потом доказала приехавшая в НХЛ молодежь. А у меня с семнадцати лет — уезжал я в Америку в тридцать один — вся жизнь была подчинена интересам сборной.

В советском хоккее существовало суждение, что две игры подряд, за два дня — это неправильно, нет времени для тренировок, нет времени для восстановления сил. Помню, Тихонов всегда был против, когда мы играли — обычно при выездах на Урал — два матча подряд. Выравнивался класс ЦСКА и местных команд. Часто победы делились: если выигрывали игру первую, на вторую мы уже могли и не собраться. Система тренировок в родном хоккее не была нацелена на плотный календарь. Подготовка к чемпионату мира, где игры шли через день, все равно строилась как подготовка к финальной части сезона. Даже на чемпионатах все было известно по часам. И начинали мы их всегда с разгона от самой слабой команды. То есть все то, чего нет и быть не может в НХЛ. Название одно, а игра совсем другая. В «Нью-Джерси» я должен играть две игры подряд, да еще по 25–28 минут за матч. Должен играть три игры за четыре вечера, да еще с переездами. Или пятнадцать игр в месяц. И мне платят за такую игру, более того, на меня возложены какие-то надежды хозяев клуба, и я должен их оправдать, должен тренироваться и в это же время, параллельно, восстанавливаться. А я понятия не имел, как это делается на таком временном отрезке.

Но самое главное, что я был выбит уже и из прежней системы. После Олимпийских игр в Калгари я нормально не тренировался, и для того чтобы вернуться в прежнее состояние суперзащитника, по моим подсчетам, мне нужно было восстанавливаться год или два, а может, больше. Но у меня на это не было и одной недели. Никакие занятия с заводскими командами не могли помочь мне, игроку сборной, неоднократно признававшемуся лучшим защитником мирового первенства, вернуть прежнюю форму. Когда ребята накануне чемпионата мира выступили в мою защиту, у меня было всего три недели для того, чтобы форсировать подготовку, чтобы вписаться в такую команду, как сборная Советского Союза. Но тогда во мне бушевало много задора и желания доказать свою правоту. Теперь же я оказался физически в полном минусе и только удивлялся, что уставать начал так, как никогда не уставал. Когда ты выбиваешься из привычного режима, даже вес меняется. У меня килограмма четыре оказалось лишних. Все вместе, плюс незнание, как выдерживать две игры подряд, как играть три матча за четыре дня, делали мою жизнь не просто тяжелой — неописуемо тяжелой. Я никогда не знал такого сумасшедшего темпа, а здесь даже мальчишки, играя за юниорские команды, имеют где-то 60 игр в сезон. Их с детства готовят к тому, чтобы они спокойно могли «переваривать» такие нагрузки. У меня, естественно, такого опыта не было…

Когда меня уволили из армии, осталось решить последний вопрос — вызвать в Москву Ламарелло для подписания контракта. И перед приездом генерального менеджера «Дэвилс» я сам для себя придумал проблему. Дело в том, что жена защитника ЦСКА и сборной Сергея Старикова выступила в газете со статьей, похожей на крик души, — как Тихонов Хомутова к умирающему отцу не отпустил, как в то время, когда у них дети болели, Сереже не разрешили их навестить, и еще куча историй, которые не лучшим образом характеризовали Виктора Васильевича. Статья Ирины Стариковой вышла через месяц после моего выступления. Но в этом случае обошлось без шума. Парню дали доиграть сезон и «закончили», так выразился мой знакомый в Федерации. Иначе говоря, Сергея потихонечку «сплавили», уволили из армии, но рекомендовали никуда за рубеж не отправлять. Было у него приглашение в Финляндию, еще куда-то звали, но разрешения на работу за рубежом от властей он получить не мог, а другой возможности прилично содержать семью, как продолжать играть, естественно, он не знал. Однажды мне звонит Ира и просит помощи: нет ни денег, ни работы. И когда в очередной раз объявился Ламарелло, я его попросил: «Было бы неплохо, если б Стариков со мной приехал, он хороший защитник, а вдвоем будет легче начинать». Лу отвечает: «Я не знаю, кто он такой». Я объясняю, что Стариков классный игрок, бери, иначе я не поеду. «Я не могу его взять, не знаю, кто он такой». Потом перезванивает: «Я скаутов спрашивал — и они не знают, кто это». Я — конкретно: «Хочу приехать со Стариковым». Лу согласился, но велел ждать драфта, который будет в двадцатых числах июня. «Мы должны его поставить на драфт, — объяснил мне Лу, — иначе мы не можем подписать контракт. Ты никому ничего не говори, все это секрет. Если ты считаешь, что он хороший игрок, мы его берем». «Нью-Джерси» взял Старикова во время драфта. Через пару дней Ламарелло приехал с двумя контрактами.

К сожалению, игра в Лиге у Сергея не пошла. Его отправили в фарм-клуб, но и там не сложилось. У Сергея и в семье были проблемы, в конце концов Стариковы вернулись в Москву, а я остался в «должниках» у «Нью-Джерси» за неудачный контракт. Сергей сыграл в «Дэвилс» всего 10, может, 15 игр, перед тем как попасть в майнер-лигу. Ира и он вместе с ней начали возмущаться, будто я посодействовал такому финалу. Еще в Москве Ира Старикова была очень дружна с женой Касатонова, и как только в Нью-Джерси приехали Касатоновы, семья Стариковых перестала нам даже звонить. Сергей играл в «Ютике», ничего о себе не сообщал, а в это время моя жена забирала его детей из школы, потому что у Ирины начались проблемы с алкоголем. Даже в тот недолгий период, когда Сергей еще играл со мной в «Нью-Джерси», если клуб отправлялся в поездку, дети Стариковых иногда жили у нас дома.

Стариков был чемпионом мира, несколько лет играл в сборной, он двукратный олимпийский чемпион. Сергей — мощный парень, а вот почему на него скауты не обратили внимания, не знаю, мне трудно судить, но думаю, из-за веса. В «Дэвилс» Сергей тянул почти на 120 килограммов, ему тяжело было много двигаться. А может быть, сыграло свою роль и то, что Ира начала попивать, не пойму, с радости или еще с чего? Мы с Сергеем через многое прошли, но, возможно, у него не было настоящей поддержки со стороны жены, семьи, а сам он не хотел или не мог себя преодолеть. Вдруг Стариковы бурно устраивают день рождения Сергея, а в Америке дни рождения массово не отмечают. Но они приглашают всю команду домой, где официанты в белых перчатках, где бьют фонтаны из крюшона на столе, бочками пиво, десятки бутылок алкоголя. В любом клубе, точно так же как в ЦСКА, всегда есть те, кто обо всем докладывает руководству. Почти сразу после дня рождения Сергея отправили в майнер-лигу. Кто знает, может, посчитали, что человек приехал в Америку отдыхать, наслаждаться жизнью, а не «пахать». Мне Ламарелло каждый раз напоминал о Старикове. Когда я подписывал новый контракт с клубом и начинал с Лу спорить из-за денег, он так от меня отбивался: «Мы заплатили миллион долларов человеку, который сыграл всего десять игр и который ничего не показал в фарм-клубе. Нам он был не нужен, а получал больше, чем вся команда в майнер-лиге, вместе взятая».

Плюс ко всему, Сергей отказался заплатить небольшие деньги — о них мы договорились с самого начала — премии для тех людей, которые в Москве работали на нас. Сергей считал, что ему дали плохой контракт, он рассчитывал на лучший. Хотя получил больше, чем Макаров или Ларионов — нападающие с мировыми именами, правда, за счет того, что они половину своего контракта отдали «Совинтерспорту».

Поверить невозможно, но, приехав в Америку, он забыл обо мне через три месяца. Тихонов его «закапывал», а он, вернувшись домой, пошел работать к Виктору Васильевичу. Во время локаута в Лиге, когда легионеры приехали в Москву, у руководства армейского клуба была одна забота — чтобы мы не играли против ЦСКА. Сергей приезжал с уговорами: «не надо играть» или «если будете играть, не надо обыгрывать». Что за сумасшедший дом? Человека выгоняют из ЦСКА — он устраивается в НХЛ, выгоняют из НХЛ — снова в ЦСКА, опять выгоняют из ЦСКА — он приезжает в Нью-Джерси, это было летом 1996-го, приходит ко мне домой и говорит: «Слава, мне нужна твоя помощь, у меня нет работы. Не знаю, что делать, чем семью кормить». После всего, что случилось, вот так спокойно приходит. Я зла ни на кого не держу, потому что знаю, есть у людей слабости, а слабости надо прощать. Но наглость, я думаю, прощать уже нельзя. Наверное, первый раз в жизни я сказал: «Сергей, у меня для тебя ничего нет, я ничем не могу тебе помочь». Правда, через пару недель я попросил Сергея Немчинова устроить Старикова тренером в его детскую хоккейную школу.

Я уже рассказал о проблемах своего физического состояния. Но удар меня ожидал еще и с моральной стороны. Мы приехали летом 1989-го. Советский Союз еще существовал, казалось, на века, и мы являлись для американцев советскими людьми, коммунистами. Я это заметил не сразу, хотя по себе знал, что нас ненавидели во всем мире. «Братья»-чехи и словаки терпеть нас, хоккеистов, не могли, так же как и поляки, шведы, финны. Нас боялись (мы же всех обыгрывали), но и ненавидели. Начиная с 1972 года, когда встречи клубов из СССР и североамериканских команд приобрели более или менее регулярный характер, нас уже не переваривали в Канаде и Америке, потому что мы были советскими игроками. За все годы, что мне пришлось прожить в спорте, я знал, что меня, как советского, уважают за силу. Но за силу, которая против. И когда я оказался в одной команде с американцами, не с теми, кто вел переговоры, а с игроками, первое, что почувствовал, — неприязнь. Уже потом ребята, когда я подружился с ними, рассказывали, что еще до того, как мы появились в «Нью-Джерси», они, узнав о том, что в команде будут играть советские, заранее нас, мягко говоря, невзлюбили. Заблаговременно, ни разу не увидев, не поговорив, не пожав даже руки. Пресса в Нью-Йорке, естественно, была на сто процентов антисоветская. В ней постоянно раскручивались какие-то фантастические истории о СССР, впрочем, точно так же, как в московских газетах о США. И я здесь ощутил то же давление, что выдержал в Союзе, которого, по сути дела, в свободной стране быть не должно, а оно меня прижимало ежедневно. К такому повороту я оказался не готов. Я начал чувствовать, что этот моральный прессинг сказывается на моей игре.

Команда, куда я попал, тогда в Лиге ничем не выделялась, а уровень мастерства у игроков был далек от того, к которому я привык, играя в ЦСКА и сборной. Тренерский состав в «Нью-Джерси» менялся с необыкновенной скоростью: за пять с половиной лет, что я играл в клубе, в нем поменялось пять тренеров. Каждый приходил со своим понятием игры, со своими мыслями. Но это мне было пережить куда легче, чем ситуацию, когда партнер, который должен прикрыть меня, делал вид, что прикрывает, а потом уходил в сторону — и я получал удар в спину. Выходило, что я сражался за то, чтобы быть свободным, чтобы попасть в свободную страну, а столкнувшись с таким отношением, думал: «Для чего я здесь?» Я играл в своей стране, меня в ней почитали, меня уважали во всем мире… И вдруг для того, чтобы я получил травму или чтобы плохо выглядел, меня подставляют мои же партнеры! С подобным я никогда на льду не сталкивался. Я играл в команде, где, если возникала какая-то проблема, выходящая за рамки нашего дела, мы с ребятами могли и без тренеров собраться, чтобы поставить человека на место: или ты будешь играть так, как надо, или у тебя начнутся неприятности. Но здесь обстоятельства складываются так, что я на них повлиять не могу. Ужасное чувство: ты заходишь в раздевалку, а где-нибудь в углу смеются, и ты не знаешь, над тобой смеются или нет, потому что не понимаешь, о чем разговор, так как почти не знаешь английского. Оттого постоянное напряжение, невозможно расслабиться даже на час. Одну неделю играю прилично, две недели — спад.

Хозяин и менеджер команды относились ко мне прекрасно. Дима Лопухин был с нами постоянно как связной от офиса клуба. Бытовые вопросы, записанные в контракте, решались сразу же. Но ведь для всего, начиная от поиска дома и до покупки вилок и скатертей, нужно было время.

Нужно поехать, выбрать, купить, привезти. Нас с Ладой возили выбирать дом. Предлагали всевозможные: и отдельно стоящие, и большие, и поменьше, и совсем маленькие. Мы остановились на кондоминиуме — это когда дома сложены вместе в цепочку и они за забором, с охраной, с общественным центром. Лада боялась оставаться одна, а так соседи кругом, есть к кому обратиться, если что случится. Выбрали местечко Вудлендс в городе Вест-Орандже — это штат Нью-Джерси, но в получасе езды от Манхэттена, то есть на границе штатов Нью-Джерси и Нью-Йорк. Двадцать минут по хайвею, потом через Линкольн-туннель под Гудзоном — и ты в центре Нью-Йорка. Дом нам так понравился, что теперь он наш, мы его выкупили. После сезона надо иметь место, куда можно вернуться и отдохнуть.

Выбрали дом, стали смотреть мебель, покупать миллион мелочей, а на все про все у нас получилось всего три недели. А еще надо было получить «сошиал секьюрити» (карточку социального страхования, что-то вроде нашего паспорта) и водительские права, потому что «родные» права в то время в Америке не действовали, на них нельзя было получить страховку, а без страховки нельзя ездить. С одной стороны, это приятные хлопоты, с другой — занимали время, отвлекали от главного, ради чего приехал: настроиться на то, что через две недели начинается тренировочный кемп, во время которого я должен подготовиться к сезону. Кемп — это шесть-семь дней, и сразу начинаются выставочные игры. Всего неделя, что для меня совсем несерьезно, а надо уже начинать играть, тебя хотят проверить, как ты вписываешься в новую команду. Тебя рассматривают со всех сторон в этих предсезонных играх, когда нет удалений и за грубость не наказывают, не штрафуют, как в регулярном чемпионате.

Я думаю, все упиралось в одно: я приехал из совершенно другого мира, где другая культура, другие взаимоотношения. И проблема проблем, конечно, язык. Без него ты не можешь общаться с партнерами, не слышишь, что о тебе говорят, не можешь давать интервью. Без языка ты глухонемой. Кто-то улыбается, говоря с тобой, а ты думаешь: «Что-то, наверное, не так» и чувствуешь себя дурачком. Английский язык у меня к приезду в Нью-Джерси был на нулевом уровне. Пока ездил со сборной, все, что освоил, — «привет» и «как дела». Нам сразу наняли педагога, симпатичную женщину Элен, но времени у меня свободного почти не оказалось. Иногда я раз в неделю с ней занимался, реже — два. Но базу она все же дала, а в основном пришлось учить язык, как говорят, по ходу пьесы — в общении. Крис Драйпер, мой сосед по комнате в отеле и удивительно организованный человек, был первым, кто постоянно мне объяснял все, что вокруг происходит. Потом его сменил Дагги Браун, интеллигентнейший парень, в конце концов мы с ним подружились семьями. Браун закончил колледж, исторический факультет, много знал о России, о Советском Союзе. С Дагги я играл в «Нью-Джерси» почти пять лет. Когда меня поменяли в «Детройт», Дагги уже бился за эту команду. Так получается, что мы пока все время в одном клубе.

Через три года после того, как я приехал в Америку, Дагги, парень из известной богатой семьи, подошел ко мне и предложил мне стать крестным отцом его первого сына. Я испытал настоящий шок! Я спросил, как же так, вы — католики, а я — православный? Дагги отвечает: «Я ходил к своему священнику, он сказал, что в нашей религии подобное допустимо». Церемония католического крещения намного проще нашей, но такая же торжественная. Один из дедушек моего крестника, рыжего Патрика, — хозяин «Джайнтс» («Гиганты») из Нью-Йорка, популярной футбольной команды с огромными традициями. Крестины Патрика — одно из самых приятных событий в моей жизни.

Так вот, Дагги мне очень помогал, и не только в английском языке. Он вводил меня в американскую жизнь, объяснял, как себя вести, что делать в определенных ситуациях, а его жена Моурин взяла шефство над Ладой. Но все это происходило уже к концу первого года жизни в Штагах. А поначалу нервы не выдерживали и приходили минуты, когда хотелось все бросить и уехать обратно в Москву, но я говорил себе: «Нет, ты не имеешь права это делать, иначе для чего ты прошел через весь этот кошмар?»

И все же первые полгода были мучительные, и Ладе жизнь в Америке давалась не так просто. Она учила язык по телевизору, сидела одна дома, смотрела бесконечные мыльные оперы и потихоньку по ним учила разговорную речь. Лада к языку оказалась способнее меня. У нее хороший слух, а мне медведь на ухо наступил. Люди с хорошим слухом гораздо легче воспринимают чужой язык, у Лады и произношение намного лучше моего. Но и ей было непросто, пока не нашлись друзья, не появился круг общения. Так незаметно мы прижились, и как только появился язык, все стало намного проще. Я начал разговаривать с партнерами, причем не только о хоккее — на любые темы. У них, оказывается, много вопросов ко мне накопилось, и все они висели в воздухе до тех пор, пока я не заговорил. Вдруг выяснилось, что жизнь намного интереснее, и отношение ко мне в команде совершенно изменилось.

Я не ищу оправдания; почему Фетисов в НХЛ не стал таким же героем, как в советском хоккее? Этого не могло случиться по нескольким причинам, но прежде всего из-за возраста.

ЛАДА: Первые недели или месяц после приезда в Америку мы жили в гостинице. Существование как в горячке; наконец мы сюда попали, но еще до конца не понимаем, где находимся. Языка не знаем, совершенно другой мир, другая культура, другой стиль и образ жизни. Мы жили в «Хилтоне», нас специально поселили недалеко от арены. Мало отдать должное, нас очень хорошо приняли и хозяин клуба, и генеральный менеджер. Дали переводчика, тренера по обшей подготовке, Диму Лопухина, он говорил по-русски ломано, но говорил. Во всяком случае, мы понимали друг друга. Дима для меня был как соломинка для утопающего, потому что Слава — с командой, а я все время одна, с собакой. Я выводила Рэди рядом с гостиницей гулять к камышам у озера, и в один прекрасный день — около Рэди пудель гуляет, черный королевский. И гуляет он с мужчиной, который мне улыбается и о чем-то начинает со мной говорить, а я: «О’кей, о’кей», а что о’кей — сама не знаю. Мужчина что-то объясняет и на свою собаку показывает. А я в сторону и на другую сторону озера. Стыдно: взрослая женщина, а не может нормально общаться с людьми. Может быть, он с улыбкой, как у них принято, делает нам замечание? Я уже знала, что здесь абсолютно все высказывается с улыбкой. А потом оказалось, что это менеджер гостиницы, он видел, что я гуляю с собакой, узнал, что мы русские, а Слава — хоккеист, который приехал играть в «Нью-Джерси», и чтобы наша собака не чувствовала себя одинокой в чужой стране, он привез из дома свою собаку, пусть побегают рядом. Я, наверное, неделю прийти в себя не могла. Писала письма моим знакомым, звонила и рассказывала об этой истории. А меня в Москве не понимали: «Пошла ты, знаешь, куда? У нас детям еду купить негде, а ты со своими собаками».

Через несколько месяцев после нашего устройства в Нью-Джерси я возвращалась после матча «Дэвилс», а так как сама еще машину не водила, то Слава попросил Дерека, нашего друга-американца, чтобы он меня подбросил домой. Рэди, счастливый, что я вернулась, рванул мне навстречу по лестнице и вдруг упал и забился в судорогах. Американец тут же схватил телефон и стал вызывать «скорую помощь» для собаки. Но выяснилось, что в пяти минутах от нашего дома есть клиника для собак. Мы завернули Рэди в одеяло, повезли к врачу, а время уже шло к полуночи. Влетаем в клинику, а там приемный покой весь в кожаных диванах, на стенах красивые картинки, в углах реклама собачьей еды, одежды.

Встречают нас две милые женщины. Одна — медсестра, другая — врач, обе в белых халатах, забирают собаку. Выходит другая девушка, садится со мной, достает блокнот и начинает задавать вопросы. Я тогда по-английски не говорила, и наш приятель мне переводил. Русский у него был явно не второй язык, но более или менее мы могли общаться. А вопросы были такие: моей собаке нравится оставаться в комнате одной — или она любит, чтобы кто-то находился в помещении вместе с ней; она любит, чтобы телевизор был включен, чтобы магнитофон играл, телефон звонил, радио работало, — или предпочитает тишину; что она любит кушать: печень курицы или печень индюшки, говяжье мясо или телятину, а может, какую другую собачью еду? Пока мне задавали эти вопросы, у меня начинал ком расти в горле, потом и слезы потекли градом, они спохватились, бедненькие, вызвали вторую девушку, лекарства мне принести. Они думали, что я так переживаю за собаку. Я, конечно, волновалась за Рэди, но вспомнила, как мы с моей подружкой совсем недавно сидели в московской поликлинике с грудным ребенком. Он был весь в жару, явно с высокой температурой. Мы ждали приема с ребенком, который задыхался в кашле, сорок минут. Вокруг такие же больные маленькие дети. Медсестра вышла, сунула градусник, причем после того, как я, через полчаса ожиданий, открыла дверь в кабинет и спросила: «Вы здесь работаете или отдыхаете?» Там на лестницах сестры курят, сквозняки гуляют, кафельный холодный пол. Открытые окна зимой в Москве! Но курят, надо выветрить. Грязь неописуемая и лозунги советские, что все лучшее — детям. И когда я увидела эту собачью клинику и услышала, нужно ли Рэди радио, началась истерика.

Потом, когда меня привели в чувство, повели показывать, как моя собака уже лежит под капельницами. Объяснили, что Рэди себя уже хорошо чувствует, все нормально. У собаки был эпилептический приступ. Спрашивают историю се болезни, чем болели ее мама с папой. Через пару часов мы забрали собаку, но наутро нам звонят из этой клиники и говорят, что нужно срочно привезти Рэди на повторный анализ, потому что у нее повышенный сахар в крови. Я думала, может я ненормальная или у меня что-то случилось с головой, а скорее всего, может, у них здесь что-то не так с головами.

Славы дома нет, команда только-только отправилась в поездку на неделю. Я позвонила Дереку, который ездил со мной в клинику, он сам не мог приехать, но связался с офисом «Дэвилс» и сказал, что мне нужно срочно отвезти собаку на анализ. Клиника — в пяти минутах езды от нашего дома, а офис «Дэвилс» — в сорока. За мной приехал лимузин, который отвез меня в клинику, ждал час и потом привез обратно домой. Самое интересное, что бедный Дерек не спал всю ночь, провозился с нами до трех-четырех часов утра, а ему утром на работу в Манхэттен, мне было неловко перед ним, и когда я ему стала говорить: «Ради Бога, Дерек, извини, спасибо тебе большое», он меня остановил такой фразой: «Лада, это тебе спасибо, потому что Бог и ты дали мне шанс искупить какой-то мой грех». Вот тогда я поняла, что мы не только в другой, пусть очень богатой, стране. Мы в другом мире.

Я учила язык по соуп-операм — мыльным операм. Смотрела подряд четыре соуп-оперы, с десяти утра и до часу. Как раз когда Слава находился на тренировке, А если Слава уезжал, я сидела по 24 часа около телевизора на диване, смотрела один и тот же фильм раз, наверное, по двадцать, пока не начинала понимать, о чем в нем говорят. Когда столько раз видишь одно и то же, невольно начинаешь понимать диалоги, что означает это слово или эта фраза. Я стала запоминать фразы и переносить их в свою речь. Ребята из «Дэвилс» были очень удивлены, что к зиме я уже могла им что-то отвечать. А вначале я приходила во время матча в комнату жен игроков, сидела на диване, улыбалась и думала, о чем они говорят. Чтобы не мучиться, я стала приводить в эту комнату русских, чем безумно удивила других жен, потому что это не принято. Туда, где команда, где игроки, где комната жен, необходим специальный пропуск, и никому доступа нет. По-моему, Слава был единственный в команде, кто все время просил по три-четыре пропуска. На нас, конечно, странно поглядывали, но что делать.

В команде все вместе, все общаются. Когда ребята на игры уезжают, жены звонят друг другу. Сегодня идем к одной жене смотреть по телевизору, как мужья играют, завтра у другой собираемся на посиделки. Во время моей беременности мне преподнесли сюрприз — устроили вечеринку и подарки всякие делали для будущего беби. В НХЛ сложно дружить, потому что игроков часто меняют. Вот Брауны — наши самые близкие друзья в Америке, но это же чудо, что мы в Детройте снова оказались вместе. Уже в Детройте познакомились с семьей Брошер, Лори и Крисом, он финансирует строительство. Настенька подружилась в детском саду с их дочкой Алисой. Дети любили играть вместе, ходить друг к другу в гости, и мы очень быстро сошлись с родителями Алисы. Подружились в Нью-Джерси с Рутсалайненами — прекрасные ребята. Мы много времени проводили вместе, потом в одночасье Рейо поменяли. Поначалу мы часто перезванивались, но когда Рейо с семьей перебрался в Швейцарию, звонки стали реже, раз или два в месяц. Правда, летом мы встретились. Они отправились отдыхать во Флориду, перед этим несколько дней пожили у нас в Нью-Джерси. Дружили мы и с семьей Питера Счастны, но и его поменяли, теперь общаемся по телефону: они в Сент-Луисе, мы — в Детройте. Приезжаешь, знакомишься с ребятами, а на следующий год половина команды — другая. Когда, например, Бобби Холика взяли в «Нью-Джерси», он подходит к Славе: «Мне папа говорил, что ты против него играл?» Слава отвечает: да, играл, только не надо так громко об этом. Когда приехал отец Холика, они обнимаются со Славой, а мы смеемся: «Слава, ты скоро с внуками будешь играть».

Когда мы въехали в свой дом, Дима меня отвез покупки сделать: тряпочки, полотенчики. Мы же с собой ничего из Москвы не привезли. Приехали в дом абсолютно пустой, даже спать не на чем. Нам показали, где напрокат берется мебель. Ночь провели в гостинице, на следующий день Слава поехал на тренировку, а меня привезли в дом, чтобы я показала, куда что поставить.

Когда уже осели, возникли некоторые сложности. Слава большую часть времени проводил в команде, а я оставалась хозяйкой в этом огромном доме. Пешком никто в магазин не ходит, а прав на вождение у меня нет, не было их и в России, значит, надо сдавать экзамены. Села я за руль только в ноябре, а до ноября — как под домашним арестом, пока за мной кто-нибудь не заедет, не заберет с собой. Первое время от «Дэвилс» присылали лимузин, чтобы отвезти меня на стадион, когда играл Слава. Но потом, когда мы подружились с семьей Браунов, Марина — жена Дагги — стала меня забирать с собой на стадион. Смешно, как мы общались. Первая фраза, которую я выучила, это: «Ай пик ю ап… эт сикс». Марина звонит: «Ай пик ю ап?», а я повторяю. Она: «Но, но, но. Ай пик ю ап». То есть она мне звонит по телефону предупредить, чтобы я была готова. Потом ей надоедало, что она мне объяснить по телефону ничего не может, вешала трубку, приезжала ко мне: «Я тебя с собой возьму. Хоккей». Показывала на часы. Я отвечала: о’кей. Я говорю — Марина, на самом деле — Моурин. Это Настенька так ее зовет — Марина. Моурин, молодец, помогала во всем, не жалея времени. Потом Элен Мандел, учительница английского, взялась за нас. Элен нанял клуб «Дэвилс». Она приходила раз в неделю давать уроки, при этом по-русски ни слова не знала, приносила с собой картинки, вырезая их из журналов. По ним Элен нам объясняла американскую жизнь. Первое, что мы выучили, — как в ресторане заказать ужин, как заправлять машину, как отвечать по телефону, как спросить то, что тебе нужно. Мы со Славой полтора-два часа конспектировали эти уроки. Она нам помогала весь первый год. В конце концов мы стали большими друзьями и до сих пор общаемся. Элен говорит, что тоже нам благодарна, что никогда не забудет, как она была со мной в тот момент, когда я рожала. Обычно при родах разрешено присутствие только одного человека из семьи: мамы или мужа, а для нее сделали исключение. Видеть, как рождается ребенок, по мнению Элен, — это такое счастье.

И конечно, Дима Лопухин со своей женой Терезой — наши первые помощники. Очень был смешной наш со Славой первый поход по магазинам. Мы въехали не только в пустой дом, но и холодильник в нем тоже был пустой. Вот мы впервые и отправились за едой. Магазин в пяти минутах от нашего дома. Заплатили 500 долларов, но в коляски напихали все; что поесть, чем помыть, чем постирать. Провели в магазине, наверное, часа три. И большая часть этого набора на следующий день переехала на помойку, включая все продукты в баночках. Да, еще мы увидели замороженные хвосты лобстеров! Давай купим? Давай. А как их готовить? Решили разморозить, положили в духовку, смотрю — на коробке 375 F написано, поставили 375 градусов по Фаренгейту. Сколько минут готовить — непонятно. Вытащили — резина резиной, откусить невозможно. Мы изучали гастрономию методом тыка. Зато потом, когда через год приехали Валера Зелепукин со Стеллой, Юля и Саша Симаки, я уже все знала. Подсказывала — это масло не покупай, если надо сгущенку, бери в этом магазине. У меня был самый жуткий счет за телефон. Шутили в команде на эту тему много, потому что, когда к нам пришли первый раз брать интервью, я сказала, что получила счет на 1200 долларов. Немая сцена, журналисты открыли рты. А потом прошло во всех местных газетах, что на столе у меня письма на Родину в слезах, а также телефонные счета на 1200 долларов. После таких публикаций начались звонки от болельщиков: чем они могут нам помочь? Люди приходили на хоккей и приносили нам пироги, искренне считая их русскими, потому что дедушки, бабушки у них родились на Украине. Кто-то подарил даже игрушку для собаки. Они хотели нас поддержать, за что мы им очень благодарны.

Первое время мы никуда не ходили — ни у меня, ни у Славы не было знакомых среди эмигрантов. Моя московская подруга случайно узнала наш телефон и позвонила. Это была Марина Трошина, актриса Лейкома, которая в том же году оказалась в Нью-Йорке, встретилась с молодым человеком, вышла за него замуж и осталась в Америке. Новые приятели появились в Америке благодаря Саше Розенбауму. Он приехал на гастроли с женой Леной, и они познакомили нас со своими друзьями еще по Ленинграду. Позже мы подружились с совладельцем русского ресторана «Самовар» Романом Капланом, с переводчицей Региной Казаковой, так постепенно начали обрастать своим кругом.

Трудно находить новых друзей, особенно когда тебе за тридцать, да еще в новой, незнакомой стране. Но мы удачливы, у нас здесь есть настоящие друзья.

Многие в России помнят фильм «Рожденная свободной», западное кино о львах. Так вот, надо быть рожденным свободным, чтобы чувствовать себя в Америке как рыба в воде. Мы же были рождены несвободными, поэтому мне с таким трудом приходилось привыкать ко всему. Я оказался в совсем иной общественной системе. И даже в хоккее мне следовало перестраиваться. Сначала я старался внедрить игру, которую знал досконально, — игру с «пятерками». Но я быстро понял, что ни исполнителей, ни понимания такого стиля в «Нью-Джерси» нет. Я вскоре пришел к мысли, что являться в чужой дом со своими правилами тоже, наверное, не стоит, и тогда стал упрощать свою игру. Я честно выполнял свои профессиональные обязанности, и при этом старался отдавать все силы в каждом матче. Но творческого удовлетворения, как раньше, от такою хоккея я не испытывал, зато чисто профессиональные навыки легионера со временем появились. К тому же и команда начала играть намного увереннее. За пять с половиной лет, что я играл в «Нью-Джерси Дэвилс», клуб ни разу не оставался за бортом розыгрыша Кубка Стэнли. А в нашей подгруппе были такие команды, как «Нью-Йорк Рейнджере», «Питсбург», «Филадельфия». До моего прихода «Дэвилс» за десять лет всего лишь раз попали в розыгрыш Кубка Стэнли. Но теперь команда была боеспособной, она могла играть с любым противником. И так просто мы уже никому не уступали. Правда, в плейоффе первый раунд поначалу нам не удавался, но все игры серии проходили в настоящей борьбе. Нехватка опыта не позволяла «Нью-Джерси» переигрывать противника. Со временем пришел и опыт: команда получила хороший кубковый статус, с ней стали считаться. В конце концов «Дэвилс» выиграли в 1995-м Кубок. К сожалению, без меня: в середине сезона состоялся мой переход в «Детройт». На следующий год, когда меня не было в составе «Дэвилс» уже весь сезон, клуб не попал в плейофф. Интересные зигзаги порой выписывает судьба.

Единственное, что было упущено, — это момент, когда я мог стать лидером обороны в команде. Через год после моего приезда в команде появился Скотт Стивенс, он и получил эту роль. Хотя я не считаю, что первый сезон в НХЛ вышел у меня неудачным, скорее всего, все получилось нормально — без взлетов и падений.

Проблемы начались во втором сезоне. Через месяц после начала чемпионата я заболел воспалением легких и продолжал с ним играть. Так до конца сезона я из болезней и не выкарабкался. Второй год в Лиге отбил у меня мечту стать в НХЛ тем, кем я был в советском хоккее. Я играл только так, как требовалось команде. Я старался о лишнем не думать, выходил на лед и действовал точно по заданию. Потом мне сказали, что первого тренера убрали из «Дэвилс» из-за меня, потому что он не понимал, что происходит на площадке, когда я играю. На самом же деле, я считаю, ничего у меня из того, что я хотел сделать в «Дэвилс», не получилось. В команде в то время не было классных исполнителей, которые могли бы поддержать мои идеи. Те же, с кем я играл, мне не верили. Для американца получить шайбу в центре — фантастическое событие, такому их никогда не учили. Здесь должны видеть шайбу, вброшенную защитником в зону противника — в угол или за ворота. Это делается для того, чтобы нападающего никто не мог в этот момент ударить. Поэтому понимать иную ситуацию мои партнеры были не способны не из-за тугодумия, а просто оттого, что они никогда не играли в такой хоккей. Впрочем, чтобы играть по этой системе, необходимо взаимопонимание всех пятерых игроков. Именно так получалась знаменитая «детройтская карусель», когда мы, пятеро русских, выходили вместе. И хотя Слава Козлов и Сергей Федоров моложе Ларионова, Константинова, меня, но выросли они в русском хоккее; он у них в крови.

Еще в «Нью-Джерси», года за три до «Детройта», я как-то разговаривал со шведом Патриком Сандстремом, стараясь привлечь его на свою сторону. «Это не будет работать, — говорил он, — потому что остальные не будут тебя понимать. Я здесь уже давно, так что мой тебе совет: упрощай игру, вбрасывай, выбрасывай, вбрасывай». Конечно, это смешно — люди всю жизнь только и делали, что вбрасывали шайбу, как вдруг им на голову сваливается русский и начинает перестраивать их, пытаясь заставить играть по-другому. При этом лучше, чем они, он вбрасывать в зону и выбрасывать шайбу все равно никогда не будет.

Мой внутренний конфликт в понимании хоккея накладывался в «Нью-Джерси» на тренерскую чехарду — все это не шло на пользу моей игре. Потому что каждый новый тренер приходил со своими идеями. Был один, прямолинейный, он говорил так: «Про хоккей я знаю следующее: если мы их перебили, значит, мы выиграли, если не перебили, значит, они». Он считал, кто сколько раз врезался и в кого. Но даже этот, на мой взгляд, отрицательный опыт руководства командой может помочь мне в дальнейшем, если я займусь тренерской работой.

Никакого сплава европейского и канадского хоккея в НХЛ не произошло. То, во что там играют, — это нормальный североамериканский хоккей. А в «Нью-Джерси» даже мысли о робком влиянии европейцев быть не могло. Правда, одно время, когда в команде еще играл Питер Счастны и как раз Валерий Зелепукин приехал, пара канадцев под нашим влиянием заиграла с нами в нечто похожее на этот сплав, но две-три игры сыграем хорошо, а потом нас опять разбивают. Не знаю почему. По-моему, тренеры считали, что у нас получается слишком вычурный хоккей, а игра, по их понятию, должна быть проще. Они объясняли, что так она и привычнее и понятнее зрителю, поскольку он в итоге все определяет, не будет ходить на матчи — клуб разорится. Ссылка на зрителя здесь так же свята, как у нас раньше на цитату Ленина, которую никто не знал.

Я имею право так говорить потому, что мы в «Детройте» выходили на лед «пятеркой». И выясняется, что зрителю приятно смотреть, как мы играем. Они действительно не все понимают, иногда у меня после матча спрашивают: а как так получилось, что у вас правый защитник Константинов выбежал один на один и забил гол? И мне сложно объяснить, что это идет от взаимопонимания, взаимостраховки, чему вроде конкретно не учат, а получается само собой.

В Америке тренер никогда не скажет защитнику, чтобы он постарался открыться у дальней линии, получить там пас и убежать один на один с вратарем. Я не знаю в США и Канаде ни одного тренера, который мог бы такую систему предложить на занятиях, даже в шутку. А у нас это получается, Вова в сезоне 1996–97 годов убегал, наверное, раз десять один на один и стабильно забивал. Даже тренер к нам подходил: «Я все вижу, но все равно не могу понять, как вы играете?» Тренер нашей команды! А мне в этой системе намного проще находиться, я «читаю» партнера, я всегда знаю, что мне делать, партнер «читает» меня. Как ни странно, мне легче в запутанных комбинациях русского звена, чем взять шайбу и, видя, что нападающий бежит, просто выбросить ее, используя борт, чтоб он бежал дальше, соревнуясь с защитником соперников, кто быстрее дотянется до шайбы. Если я начну играть с американцами, как я играю с Ларионовым, Федоровым или Козловым, то у нас будет полное непонимание. Начнутся такие ошибки, которые в лучшем случае меня высветят как «белую ворону». Партнер вроде все делает правильно, а я не подыграл ему. Поэтому, выходя с другим звеном, постоянно надо помнить: «Куда? Зачем? Почему?» А играя со своими, казалось бы, в более сложный хоккей, чувствуешь себя намного свободнее. Острые игровые моменты проходят совершенно интуитивно.

Однако вернемся в Нью-Джерси. Мои первые ощущения от раздевалки, от своего места в ней, от новой формы — все было необычно. Все совершенно иное. Конечно, организация хоккейного бизнеса в Америке настолько была выше, чем в СССР, что нечего и сравнивать, терять время. Приходишь в раздевалку перед тренировкой — форма постирана, развешена, клюшек неограниченное количество, коньки — две пары всегда готовы. В раздевалке — баня, сауна, массажист, полностью оборудованный медицинский кабинет. Все, что нужно для дела. Шнурки тебе надо — сто пар шнурков лежит, носки — лежат кучами. И вначале это не то что шокировало, а озадачивало: почему у нас на все дефицит? Комплект тренировочный — на тренировочном катке, а в раздевалке на стадионе у нас другая форма, игровая, только коньки привозили и увозили.

Идеальная работа, которую выполняли всего три человека. Формы игрок касался, только когда ее надевал и снимал. Он ее не собирал, не разбирал, не стирал. После Москвы это казалось чудом.

Поскольку немалая часть моей жизни в Америке прошла в раздевалке, я должен сказать о ней хотя бы пару слов, тем более что для любой команды НХЛ раздевалка — это некий клуб, откуда не торопятся (в отличие от Москвы) уходить ни после тренировки, ни после матча. В Нью-Джерси было два катка: на стадионе и отдельно тренировочная площадка. Больше времени мы, естественно, проводили в тренировочной раздевалке, чем в игровой. Раздевалка — это не только комната, где ты перед выходом на лед надеваешь форму. Там тебе выделено место, на нем написано твое имя, там развешивается твоя форма и раскладываются все твои причиндалы: щитки, бинты, в общем, все мелочи, которые тебе нужны. Атрибутика в раздевалке напоминает, за какой клуб ты играешь. Во всех командах раздевалки разные: есть побольше, есть поменьше. Но прежде всего раздевалка должна быть компактной, в ней не должно переодеваться больше 24 человек — это постоянный состав команды. Если кто-то приезжает на короткое время, ему ставят отдельный стульчик. Компактной раздевалка должна быть для того, чтобы ребята могли друг друга видеть, а не перекликаться через сто метров. Обязательно рядом комната отдыха. Там можно посмотреть телевизор перед матчем и после него, выпить кофе, просто поболтать, почитать прессу.

Душ с гидрованнами есть везде, правда, в некоторых командах еще стоят и джакузи. Медицинская комната обычно большая, потому что в ней находятся несколько массажных столов с ультразвуком или электрической стимуляцией. Мелких травм у игроков всегда много: и ушибы, и растяжения. Перед тренировкой тот, кто легко травмирован или нуждается в перевязке, должен приходить пораньше, чтобы получить соответствующие процедуры. Везде есть айсмашины, те, что делают лед, потому что много ушибов, а к ним прикладывают мешочки со льдом. Машины с соком, кофе, напитками — тоже во всех раздевалках.

Но ни в одной из раздевалок не кормят, а в «Детройте» есть обеды. Их приносят по инициативе ребят. Дело в том, что мы тренируемся достаточно поздно по сравнению с другими командами, обычно раньше одиннадцати не начинаем, и игроки не успевают получать трехразовое питание. Поэтому мы решили сами организовать обеды за свой счет. У нас высчитываются какие-то деньги с каждого пэйчека, то есть зарплаты, но это не обязаловка.

Когда мы начали обживаться в Вест-Орандже, в нашем доме появились разные люди, некоторые из них в дальнейшем стали друзьями, с другими пришлось расстаться. Поначалу, конечно, нас окружали люди из эмиграции, потому что отсутствие языка не позволяло общаться с американцами, а до свободного приезда старых приятелей из новой России оставалось еще два года. Эмигранты знакомили нас с городом, правилами жизни в нем, правда, со своей колокольни — они по-своему видели американскую жизнь.

Некоторые из них занимали высокое положение в Советском Союзе, имели там какой-то вес и вдруг оказались в похожей со мной ситуации. Но мне все же было полегче, потому что моя работа, даже по американским меркам, хорошо оплачивалась. Мой и их заработки были несравнимые, а деньги сильно влияют на моральное состояние. Каждый из нас строил свою жизнь заново, но разница состояла в том, что им приходилось все время выкручиваться. Поэтому и цели виделись по-разному. Одни хотели мне от всей души помочь, другие хотели привлечь меня к какому-то бизнесу, так как мое имя и финансовые возможности открывали перспективы и для них. Мне казалось; вот люди, которые уже столько лет здесь живут, они внушают доверие, тем более они так уверенно рассказывают, что знают про бизнес все вдоль и поперек.

Магазин деликатесов в Нью-Йорке на Пятой авеню я открыл с подачи одного нашего нового знакомого, войдя в бизнес, который, в принципе, должен был давать хороший доход, но в итоге ничего не приносил. Я ничего и не потерял, но дело не в этом, я подумал, что подобный бизнес не для меня. Невозможно заниматься любой финансовой деятельностью, не имея над ней полного контроля. Лишняя головная боль мне в то время была совсем ни к чему, поэтому и пришлось расстаться с этим бизнесом. Расстаться и со многими людьми. Не то чтобы я с ними попрощался навсегда или разругался, сама жизнь нас развела. Как бы то ни было, становление в новом обществе, в новой жизни прошло более или менее ровно, без больших срывов. Была еще одна встреча, и привела она меня не в бизнес, а в церковь.

У нас, в Нью-Джерси, с командой работал журналист Герри Торн, он сейчас один из ведущих комментаторов ESPN. Герри проникся ко мне симпатией и однажды рассказал, что у него есть русские приятели — симпатичная семья. Герри нас и познакомил. Действительно, настоящие русские люди, Нина и Ростислав Цитовичи, которые оказались в Америке давно, им за 60 лет, у них дети почти наши ровесники. Они, как и большинство русских людей за рубежом из старой эмиграции, постоянно ходят в церковь. Тогда нам все это казалось совершенно необыкновенным. В Нью-Джерси, точнее, на границе штатов Нью-Джерси и Нью-Йорк, замечательный православный храм. Время летит быстро, но хочу напомнить, что мы уезжали из Советского Союза и считали себя настоящими советскими людьми, следовательно, были атеистами, а стали прихожанами этой Покровской церкви. Когда родилась Настенька, мы ее там крестили, а так как Лада оказалась некрещеной, крестили и ее. Ростик и мама Нина стали для Лады крестными родителями. Меня же крестили в детстве, тайно, как и многих детей в России. И хотя мой отец — простой рабочий, все равно полагалось факт крещения скрывать.

Рядом с церковью русское кладбище, где похоронены многие люди с известными именами. Именами, которые проходили через историю нашего государства.

В семье Ростика нам всегда были рады и хотели помочь. Мы каждый год отмечали у них Пасху, тогда в их доме собиралось много русских людей из старой эмиграции, которые держатся друг друга. Это счастливые минуты — общение с людьми, сохранившими чистый русский язык, с людьми, которые чтят и любят Россию, болеют, переживают, все время следят, что происходит на Родине, на которой многие из них, кстати, никогда и не были. Через церковь они стараются помогать России: собирают какие-то вещи и отправляют их неимущим, хотя сами в большинстве люди небогатые. Им Америка дала дом, работу. Но они не забывают, что есть Родина. Церковь расширяется, так как в Нью-Йорке и Нью-Джерси появляются теперь состоятельные русские, которые могут делать для нее большие пожертвования.

Многие ребята, попавшие в НХЛ из России, сразу же купили себе дома или начали строить новые… Жизнь здесь такая, что ты не знаешь, где будешь завтра. Мало кто в НХЛ проиграл с первого до последнего дня в одной команде. Даже великий Грецки, даже любимец зрителей Мессьер. Когда тебя меняют и надо куда-то ехать, дом приходится сдавать жильцам, а что с ним еще делать? Или продавать? А в это время рынок может пойти вниз — ты потеряешь деньги. Мы выбрали в Нью-Джерси дом недорогой, я уже говорил, кондоминиум, и прожили в нем уже восемь лет. Поэтому у нас есть, что называется, «явка» в Нью-Джерси, куда мы можем приехать в любой момент и откуда я могу «танцевать, как от печки», когда придется искать работу после хоккея. Новый город, новый дом или новая квартира — это все здорово отвлекает. Переезды — ужасное занятие, но если ты получил новую работу, то переезд тоже часть бизнеса.

Рассказывая о первых годах в Америке, я не могу не вспомнить о моем самом надежном партнере в ЦСКА, сборной СССР, о моем когда-то лучшем друге — Алексее Касатонове. Не сказать об этом — значит соврать.

У нас с Лешей Касатоновым разница в возрасте всего полтора года. Я уже играл в основном составе армейского клуба, когда его привезли из Ленинграда как перспективного и молодого, 19-летнего. Мы с Лешей как-то сразу подружились, и в Москве он долго жил у меня. А на сборах мы с ним делили один номер. Его вещи стирала моя мама, а когда мы возвращались домой, готовила и кормила нас, как братьев. Мы и были, как братья, и когда гуляли по Москве, то куда бы ни заходили, в бар или в ресторан, если одного из нас нет, то спрашивают: видят меня — а где же Леша? Его — где Слава? В свое время, когда Виктор Васильевич меня разлучил с петровской «тройкой» и стал создавать новое звено «Жлуктов — Капустин — Балдерис», он планировал меня поставить вместе с Сережей Бабиновым. Но я предложил Виктору Васильевичу объединить нас с Лешей, мы друзья и будем друг за друга стеной стоять в защите. На что Тихонов ответил, что нам еще рано играть вместе, мы еще слишком молодые. Но со временем все же объединил нас в пару. Так мы росли, помогая друг другу и в игре, и в жизни. То, что нас связывала близкая дружба, наверное, помогло нам стать ведущей парой защитников в мире почти на все 80-е годы.

Многое в жизни случалось, многое пришлось пережить вместе, но когда ко мне начали попадать Лешины интервью, которые он принялся раздавать после того, как вернулся в 95-м в Москву, я две или три ночи не спал, думал, что же это такое? В памяти ведь сохранились минуты, предать которые, кажется, невозможно… Например, мы поехали в отпуск в военный санаторий в Сочи, нам было по двадцать лет, может, чуть больше. Ужинали в ресторане «Кавказский аул», Леша отошел, вдруг слышу какой-то шум, выбегаю и вижу: Лешу окружили несколько человек и дело явно идет к драке. Мы встали спина к спине, прибежали еще несколько кавказцев, кто-то из них достал ножи. Никто не пришел к нам на помощь, потому что против нас была серьезная банда — все стояли и смотрели, чем это кончится. Мы дрались около огромного дерева, которое растет перед входом в ресторан. Была секунда, когда кого-то из нас могли просто убить. Мы отбились, сломали кому-то из главных челюсть, потом бежали через кусты, они за нами гнались. Нас хотели судить как зачинщиков драки, но, на счастье, нашлись свидетели — это нас спасло.

Я помню, как получил «Волгу» и мы отправились с Лешей на ней в Прибалтику выручать нашего приятеля, который оказался там «на зоне». Это в то время, когда, узнай начальство, что мы, комсомольцы, игроки сборной, приехали «на зону» к другу… Есть, есть на свете вещи, которые не поддаются никаким тестам.

Мы с Лешей отдыхали всегда вместе, даже с его будущей женой я их познакомил. Если бы мне в то время сказали, что я буду читать Лешины высказывания о том, какой я плохой друг, я в такое никогда бы поверить не смог. Мы не только жили в одной комнате, вместе ели, вместе играли, мы прикрывали друг друга. Если кто-то Крута «обижал», Макара или Ларика, огромный, не огромный — неважно, бежали им на защиту. Леша был и для мамы моей, и для отца членом семьи. Бывало всякое. И недопонимания, и разборки какие-то, и обиды, но ничто, никакие ссоры не идут в сравнение с тем, что прожито. Леша знал всю мою жизнь, каждый мой шаг, я ничего от него не скрывал. И вот журналист спрашивает у него: «Вы поругались со Славой из-за Тихонова?» Он отвечает: «Я не хочу к этому возвращаться, но, в частности, да, из-за Тихонова». А я все думаю, из-за чего и почему?

Вспоминаю наш последний год в ЦСКА. Летом 1988 года мы вместе отдыхали в Ялте, вместе летели на награждение олимпийцев в Кремль, готовились к сезону. Потом декабрь, поездка в Америку, когда я думал, что меня здесь оставят; мои знакомые нас возили по магазинам — после серии у нас было три или четыре свободных дня. Мы, как всегда, жили в одной комнате, вместе отметили окончание серии. Летели в самолете рядом, полет долгий, мы, как обычно, сели с Лешей в последний салон, играли в карты, пили пиво, трепались. Но в аэропорту я дал интервью «Московскому комсомольцу», и с тех пор я Лешу ни разу не слышал. У нас не произошло никакого выяснения отношений, просто вышло так, что Тихонов оказался для него гораздо дороже. Я все хотел понять, где у нас получился разрыв? После выхода статьи ни одного звонка… нет, пару раз я его слышал — на партсобрании, когда он вставал и говорил, что я предатель, что бросил команду в середине сезона, хотя прекрасно знал всю ситуацию: как меня мурыжили, как обещали, как обманывали. Я был потрясен, но потом решил: у каждого своя судьба и не всегда человек может быть сильным в любых ситуациях…

Многие меня убеждали, что в основе Лешиного предательства лежит зависть: мол, мы были все время вместе, мы были парой, мы были неразлучны. Но в итоге я вроде бы стал национальным героем, а он — просто известным хоккеистом, каких два-три десятка человек. И вдруг появилась возможность как бы отыграть эту ситуацию: меня из национальных героев развенчивают, делают предателем — и поднимается у человека внутри страшное чувство скрываемой радости: «Так тебе и надо, не высовывайся».

Но не могу в это поверить. Допустим, у Жанны Касатоновой с Ладой сразу не сложились отношения. Но это можно понять, Жанна намного старше, а Лада как бы из нового поколения, но пользовалась авторитетом среди жен в команде. Но это женские проблемы, а тут мужики, которые прошли через жизнь…

В один прекрасный день Леша Касатонов возник в Нью-Джерси, более того, ему предстояло играть со мной опять в одной команде. Он легко прошел тот же путь, который мне пришлось с таким трудом пробивать и, кстати, действительно бросил команду в середине сезона. А ЦСКА как раз в том году проиграл первый чемпионат страны за много лет. Я уехал в августе 1989-го, он в декабре, перед Рождеством, через четыре месяца после последнего партсобрания, где обвинял Могильного. Я даже не старался объяснить менеджеру «Дэвилс» наши отношения. Я понимал, что ему они «до лампочки». У него бизнес. Стариков, за которого я имя свое положил, которого тащил за уши, не заиграл. Стало ясно, что нужен еще защитник, и Лу привез Касатонова. Был лишь единственный момент, когда меня вызвали и спросили: «Сможешь ты с ним в паре играть?» Что мне отвечать? «Как скажете, так я и буду делать, потому что мне хочется играть, хочется выигрывать». Я профессионал. Личных проблем в работе быть не должно. Конечно, я не мог не задуматься о доверии, ведь мы снова в паре, и он мог меня подставить в игре. Предположим, я пошел по старой памяти к воротам, а вдруг он меня не подстрахует? Впрочем, так оно и было несколько раз. Но я по своему характеру все равно не мог играть иначе. Иногда закрадывается мысль: надо сказать, что я плохо себя чувствую, и не выходить на игру. Но эта мысль быстро улетучивается. Во мне живет ощущение, что я никому не могу уступить, не могу не сыграть так, как надо сыграть. Я бегу в угол и никогда не смотрю, какой номер из команды соперника на меня наваливается, здоровый это игрок или нет, я вижу только игровой сюжет и должен соответственно действовать, хотя иногда можно не пойти в угол, споткнуться, пропустить шайбу…

Но вернемся к неигровому моменту.

Леша готовился к отъезду в Америку основательно и серьезно, в отличие от меня, бегающего от инстанции к инстанции. Ему Тихонов дал возможность приехать в «Нью-Джерси» в хорошей форме, и он сразу стал прилично играть. Никакой злости у меня к нему уже не было, но американская пресса начала раздувать нашу ссору, я же не мог всем объяснять подробности, да американцев они и не волновали. Шло время, я ждал, что мой недавний друг возьмет бутылку вина, придет ко мне поговорить, потому что столько лет за плечами… Я продолжал думать о наших отношениях: как все случилось и почему. Я хотел выяснить, стоит ли что-то на свете той нашей дружбы. Друзей сложно находить, у меня больше нет такого друга. Я ждал, что он придет, про себя разговаривал и спорил с ним, я не знал, сойдемся мы вновь или нет, но не сомневался, что надо по-мужски поговорить, закрыть все вопросы. Но этого не произошло. Он не пришел.

Мы вместе играли в «Нью-Джерси» больше двух лег. Бывали в поездках, выпивали со всеми. Банкеты в команде какие-то устраивались, то есть были минуты, которые располагают к разговору. Я думал, ну ладно, что сделаешь — жизнь рассудила так, а не иначе. Но больно все время, какая-то недоговоренность осталась между нами, невысказанность. И вдруг в России появляются Лешины статьи…

А я до сих пор не знаю, простил бы я его или нет. В жизни разное бывает, и люди иногда становятся слабыми перед определенными обстоятельствами. Это как-то можно понять, но если Лешей двигала и вправду зависть, которая копилась все годы нашей дружбы… Страшно тогда жить.

Но ведь смогли сильнейшие игроки ЦСКА сказать: «Если не возьмете на чемпионат мира Фетисова, мы тоже не поедем». Наверное, такое в советском спорте случилось впервые. В СССР спортсменов невозможно было уговорить пойти на подобные акции. Это здесь, в Америке, хоккеисты объединены в свой профсоюз и могут отстаивать свои интересы. Забастовки, локауты — тому подтверждение, здесь есть у людей гордость, и, безусловно, она во многом опирается на финансовую независимость. А у нас слово «забастовка» считалось невозможным, хотя мы жили все вместе, и жили дружно.

Когда ты молод и полон амбиций, тебе не важно, какая политическая система в стране. Ты хочешь быть первым, ты хочешь выиграть… А потом начинаешь понимать, что платишь слишком большую цену за все, и спрашиваешь у себя, стоит ли «это все» такой цены? И тогда начинает возникать конфликт, но к тому времени тебя уже слегка придушивают, а если ты продолжаешь «выступать» — тебя просто выкидывают, сначала из сборной, потом из команды и потихонечку, потихонечку провожают на отдых. Это типичная ситуация для советской системы. Почему считалось, что спортсмены — «рвачи»? Естественно, тебя «напрягает», когда ты видишь, что перед тобой заканчивают карьеру поколение за поколением величайших игроков, которые вызывали восхищение в мире, но не получили даже того немногого, что нужно для скромной жизни. И у них нет больше никакой возможности что-то еще сделать для семьи, потому что квартиру и машину им давало спортивное общество, а кто же тебе, пенсионеру, будет их улучшать или менять? Квартиру нужно давать уже тем, кто играет! Ты же не мог пойти в магазин и купить какой-нибудь импортный холодильник. Все раздавалось по списку, и все эти списки были у тренера. Когда мы приехали в Америку, мне казалось странным; пришел, оттренировался, хорошо или плохо, помылся, сел в машину и уехал — и с тренером больше нет никаких контактов. И нет никаких двухмесячных сборов, где все время устраивают собрания.

Самое трудное время наступает, когда появляется семья. Теперь ты уже должен думать: не дай Бог завтра получить травму, потому что родился еще один ребенок и вместо двухкомнатной квартиры нужна трехкомнатная. Нужен участок для дачи, дети же растут. А если ты известный игрок и постоянно на виду, то хочешь жить как нормальный человек. Но не успел машину или дачу получить пока играешь, значит, ты уже никогда их не получишь. Тем более в ЦСКА, где столько игроков, три «пятерки» только в сборной играют. Я никогда не забуду, как побывал у Николая Ивановича Русака — заместителя председателя Спорткомитета СССР. Он меня вызвал к себе и говорит: «Чего ты там ерепенишься насчет процентов? Двадцать процентов от твоего контракта с американцами — это огромные деньги, и вообще, я туг недавно с отцом своим разговаривал, он живет в Белоруссии, в деревне, крепкий еще мужик, пасека у него. Когда я ему сказал, сколько мы вам заплатили за Олимпийские игры в Калгари, он возмутился: «Как же так, Коля, такие деньги этим дармоедам…» Уму непостижимо — это слова человека, который руководил спортом в стране.

Кому-то дали трехкомнатную квартиру, а кому-то нет: он что-то не выиграл или выпил и попался, а может, тренировался плохо — теперь его на крючке держат. Жена пилит: «Вот этот получил, а ты, такой-сякой, никак не можешь». И за то, что ребята рискнули ради меня собственным благополучием, я им благодарен на всю жизнь. Они подписали письмо, потом выступили и во «Взгляде». Леша письмо не подписал, а когда они его позвали с собой на телевидение, он не поехал. Он единственный из команды, кто выступал против меня на партсобрании и говорил, что я предатель. Возможно, ему сказали: «Фетисов-то ни в какую НХЛ не уедет, вот тебя мы туда направим». Это так по-советски. Иначе как объяснить, что опорный игрок в середине сезона взял и уехал в Нью-Джерси. И оформлял документы не в «Совинтерспорте», где должен их оформлять настоящий партийный спортсмен, а в организации Стаса Намина. Кстати, Стас потом удивлялся, что какие-то мизерные деньги Леша должен был заплатить за паспорт, но так этого и не сделал. Леша ведь тоже уезжал в советские времена. А наш самый свободный в мире гражданин тогда не имел права выехать на Запад по личному контракту, только через организацию с правами на внешнюю деятельность. Я, напоминаю, был командирован в НХЛ Детским фондом.

Тяжело, очень тяжело для меня переживалась, или проживалась, эта ситуация. Ведь я считал Алексея Касатонова самым близким другом. Самым надежным партнером. А он предал…

Швейцария, чемпионат мира, 1990 год. Из Швейцарии ребята позвонили мне как раз за день до того, как «Нью-Джерси» играла шестую игру в первой серии плейоффа. Сказали, что команда молодая, неуверенная, а канадцы привезли сильный состав. В то время «Эдмонтон» уже вылетел из плейоффа, и на чемпионат приехали Коффи, Мессьер и другие звезды НХЛ. Меня дома не было, все это они сообщили моей жене, просили: если у Славы есть возможность, пусть он прилетит в Женеву.

Мы проиграли шестую игру, выбываем из Кубка Стэнли. Я вернулся домой в два-полтретьего ночи — звонок. Слава Быков с Андреем Хомутовым просят приехать в сборную. Слава говорит: «Все ребята хотят, чтобы ты был с нами, ты нужен команде». Что там обиды, когда зовут в первую команду страны. Хотя и понимал, что без разрешения Виктора Васильевича или даже без его подсказки никто не стал бы звонить в Америку. Я сказал, что вылетаю первым самолетом, не спросив, сколько мне заплатят, про это я и не думал. Я отправлялся в команду, где тренер высказывался в мой адрес весь год. В то время «Советский спорт» ежедневно продавался на Брайтоне, потому что «Аэрофлот» возил все советские газеты. Поэтому все, что обо мне писалось, я знал. И вдруг это приглашение… Через пятнадцать минут звонит Макаров, команда, где он тогда играл, «Калгари», тоже вылетела из Кубка, и его приглашают в Швейцарию. Я Сергею сообщаю: еду. Он: «Тогда я тоже прилечу, там встретимся». Чемпионат мира для нас с Сергеем оставался важнейшим событием в жизни. Потом в американской прессе писали, что мы специально в плейоффе не старались, чтобы выступить за команду СССР.

Выходил я на лед в паре с Мишей Татариновым, его потом признали лучшим защитником на турнире. Мне кажется, что и я помог ему сыграть. Но не в этом дело, главное — мы выиграли чемпионат мира, чемпионат Европы! Кстати, Лада тоже прилетела в Швейцарию, вот это был сюрприз для игроков! Первый раз чья-то жена сама приехала и поселилась в гостинице неподалеку, а не прибыла в составе туристической группы. Я попросил, чтобы Ладу аккредитовали, она сама на такси приезжала на стадион.

Сейчас все это звучит смешно, а тогда так необычно — жена, такси, отель, все смотрели на Ладу как на чудо света. Вели мы себя с ней смирно, режима не нарушали, я жил вместе с командой, с Сережей Макаровым в одном номере. В один из дней он звонит домой, в Канаду, жене, а та говорит, вы кому-то проиграли в предварительном турнире, а здесь прошло интервью Тихонова, и он сказал, зачем вообще Макарова и Фетисова пригласили? Зачем вообще они сюда приехали? Совершенно не играют. Макаров в шоке: «Я уезжаю, как можно такое терпеть? Я прилетел в Европу, у меня восемь часов разница во времени, и вдруг он не мне, а канадскому телевидению говорит через переводчика, что мы ему нужны как пятое колесо». Макаров возмущается, как так — человека приглашают, просят помочь и такое оскорбление? Я его успокоил, напомнил, с кем он дело имеет, а в итоге Сергей в финальных играх сыграл очень здорово, правда, потом высказал все, что он думает о руководстве. Но как я понял, никого не волновало, что там считает Макаров.

На банкете Пол Коффи подсел к нам за стол, и Слава Быков подарил ему свою золотую медаль. Потом, когда мы встретились в «Детройте», Пол не раз вспоминая, что у него до сих пор эта медаль хранится. К тому же, когда мы играли какую-то суперсерию, ему подарили русский самовар. «У меня в гостиной он стоит на самом видном месте, — говорил Пол, — чтобы я русских не забывал».

После чемпионата мира мы остались с Ладой в Швейцарии еще на две недели. Наш друг Тино Кати, швейцарец, который раньше работал в Международной федерации хоккея, по старой памяти нас принимал, возил по стране. Каникулы мы провели роскошные.

На следующий год, в 1991-м, мне опять позвонили, пригласили на чемпионат мира, теперь уже в Финляндию. Все шло хорошо, но из-за поражения в последнем матче мы проиграли чемпионат мира. Обвинили меня, так как решающий гол забил Сандин, который вышел с краю, убрал шайбу назад, из-под меня бросил — и забил. Счет сравнялся, а для шведов это было равносильно победе. А может, мы проиграли, не помню. В общем, в проигрыше чемпионата назвали конкретного виновного — меня. Но все же устно пригласили участвовать в Кубке мира в августе 1991 года.

Вернемся к сезонам в Нью-Джерси. Я уже говорил, что проблемы, которые возникли, — это мое недопонимание американско-канадского стиля игры, а со стороны моих новых партнеров и тренеров — моего стиля. Играть всю свою жизнь с Макаровым, Ларионовым, Крутовым или с Харламовым, Петровым, Михайловым, а потом оказаться вместе с ребятами, которые ничем на них не похожи…

Я старался что-то поменять в себе, играть, как мне казалось, более продуктивно. Но в «Нью-Джерси» существовали совсем другие понятия о хоккее, тем более, не в обиду будет сказано, по классу «Дэвилс» были далеки от той команды, из которой я ушел. Взаимоотношения на площадке тоже совсем другие, и те навыки, которые выработались с годами (когда ты «автоматом» знал, что твой партнер обязан оказаться в такой-то точке, отдаешь туда, а там никого нет), только мешали. Возможно, если б я попал не в «Нью-Джерси», а в другую команду, которая играла бы немного свободнее, мне пришлось бы легче, но выбирать не приходилось. У тренеров, которые работали в «Нью-Джерси», понимание хоккея полностью не совпадало с моим: они требовали некий упрошенный способ «бей — беги». Мы тренировались в совершенно четких тактических рамках. А когда играла знаменитая «пятерка» ЦСКА, то постоянно присутствовала импровизация. Ради справедливости надо сказать, что и Тихонова иногда наша вольница раздражала, он на нас кричал, ругался, тем более когда фантазия вредила делу. Но когда непредсказуемость наших ходов приносила пользу, трудно было найти аргументы «против».

Легко понять мои чувства: я играл в такой хоккей, который доставляет мне помимо результата еще и удовлетворение. И вдруг попал в систему, где необходимо делать только то, что тебе велели. Да и ребята сами не хотят ничего выдумывать, потому что это им может стоить места в составе. Ведущим игрокам клуба, конечно, было легче, чтобы я приспосабливался к их игре, а не наоборот. Со временем я понял, что проще будет швырять шайбу по углам в закругления или вбрасывать в зону, чем таскать ее, при этом не передерживая в своей зоне, ожидая, пока кто-нибудь откроется в центре, и отдать ему под красную линию пас, — никто так здесь не делает.

Со временем каждый матч превратился для меня в некую рутинную работу, хотя команда с каждым годом усиливалась, хозяева все время покупали игроков высокого класса. Но тогда я уже решил, что мое время ушло. Из-за слома навыков потерян год, а может, и два-три. Руководители клуба начали ориентироваться на других опорных защитников, и это естественно: мне уже исполнилось тридцать три, пошел тридцать четвертый год. Понятно, что ни тренеры, ни менеджеры не собирались подстраивать игру команды под меня. Из лидера мирового хоккея я превратился всего лишь в часть команды, которая решала для себя важный вопрос — закрепиться в плейоффе. Конечно, многое изменилось при Жаке Лемэре, который пришел в «Дэвилс» из «Монреаля». Жак предложил совершенно иную организацию игры. «Монреаль Канадиенс» — это огромные традиции. Но, к сожалению, Жак оказался уже пятым моим тренером в «Нью-Джерси». Это шараханье от одного тренера к другому вряд ли могло улучшить мою игру. Кстати, одним из моих тренеров был и Херб Брукс, который тренировал американских олимпийцев, победивших советскую сборную в Лейк-Плэсиде в 1980 году. Наконец, когда в мой последний год в «Нью-Джерси» пришел Лемэр, казалось, выпал мой шанс на собственную игру, но я уже был так морально изношен, что не чувствовал в себе прежнего горения в игре.

Перед тем сезоном, в котором меня поменяли в «Детройт», мы по всем спортивным законам должны были выйти в финал Кубка Стэнли, но проиграли «Рейнджере» в двух последних играх полуфинала, хотя вели в серии 3:2. Шестая игра, которую мы проводили у себя дома, могла стать решающей (мы вели 2:0 почти до конца второго периода!), но Леша Ковалев забросил нам шайбу, счет стал 2:1, а в третьем Мессьер забил три гола, хет-трик! Накануне шестой игры Мессьер поклялся перед болельщиками Нью-Йорка, что «Рейнджере» выиграет, а он забьет три гола, и получил приз ESPN, как человек, который дал обещание и, несмотря на пресс обстоятельств, выполнил его.

В Нью-Йорке мы проиграли и седьмую игру. Но команда действительно изменилась в лучшую сторону. Я исправно выполнял роль ветерана-защитника, которому не полагается делать ошибок, тем более, я подружился почти со всеми игроками «Нью-Джерси» и они мне полностью доверяли. Когда тренер формирует команду, он понимает, что и опытный защитник может сделать ошибку, но, как правило, он не сделает такую, которую объяснить невозможно, поэтому многие предпочитают ветеранов молодым игрокам, причем именно в плейоффе. Но мое время в «Нью-Джерси», увы, ушло, хотя вместе с Жаком Лемэром пришел помощником главного тренера знаменитый защитник Ларри Робинс. Те полтора года, которые я провел рядом с ним, дали мне немало. Я во всех тонкостях узнал о правилах жизни в Лиге. Но даже просто пообщаться с таким легендарным человеком, как Ларри Робинс, уже многого стоит. Мы тренировались вместе, Ларри ведь играл до 42 лет, и я получил ряд ценных советов, как себя держать в форме в таком возрасте, ведь немногие играют на высоком уровне после тридцати. С Ларри мы стали хорошими друзьями.

Подведу итоги своих первых двух сезонов в НХЛ.

Первый сезон я из-за травм не мог считать удавшимся. Я приехал в Америку с поврежденным плечом — упал с мотоцикла накануне отъезда. Когда случилась вся эта катавасия с увольнением из армии, я потерял много друзей. Чтобы отвлечься, я проводил время у ребят — гонщиков на мотоциклах в спидвее и кроссе. Замечательные парни, отчаянные на машинах, но с правильным отношением к жизни.

Команда гонщиков под началом Виталия Русских базировалась на Ленинградском шоссе у «Водного стадиона» — неподалеку от моего дома. Когда я приходил к ним, я чувствовал себя намного лучше — меня окружала компания настоящих мужчин. Мы не обсуждали, что происходит со мной. Ребята сами все понимали.

Как-то раз мне предложили попробовать прокатиться на кроссовой машине большой мощности. Конечно, я не отказался. Круг проехал, второй, потом чуть прибавил газу, а она как сумасшедшая сорвалась с места. Я увидел, что лечу прямо в стену, растерялся, пространство для поворота маленькое, буквально «пятачок». Там стоял вагончик для рабочих, и я направил мотоцикл прямо на его ступеньки, отпустил руль и вылетел на траву. Я так сделал, потому что не хотел падать на асфальт. К счастью, эта огромная машина, взлетев, упала не на меня, а рядом со мной, но я прилично повредил плечо, и весь первый сезон оно болело. Кроме плеча, болело колено, мне пришлось играть в наколеннике. Но главное то, о чем я подробно говорил: огромные потери и моральных и физических сил. Конечно, я рассчитывал на большее и был недоволен сезоном.

Второй год в «Нью-Джерси» у меня начался неплохо, но через месяц я заболел воспалением легких, играл недолечившись. Потом, когда уже сил совсем не осталось, я занялся лечением. Болезнь отняла не один месяц и, конечно, испортила всю картину второго сезона.

Для меня это был ничем не примечательный сезон, рутинная работа. Самым замечательным событием года стало рождение Настеньки.

В первый отпуск мы в Москву не приезжали, были на то определенные причины: Лада проходила обследование у нескольких докторов, чтобы выбрать правильное лечение. Мы хотели ребенка, поэтому все лето решили посвятить главному делу нашей жизни. Съездили только в Пуэрто-Рико. Почему именно туда? Потому что это американская территория, не нужно виз, а мы еще не получили никаких документов, кроме американской рабочей визы в советском паспорте. Вся волокита с родным серпасто-молоткастым паспортом упростилась, когда нам сказали, что в Пуэрто-Рико можно ехать с американской визой. Так мы попали на этот карибский остров и не пожалели, а, наоборот, получили массу удовольствий. Отдых в Пуэрто-Рико — первый отпуск с женой за границей, нас вместе даже в Болгарию не выпускали. Жили мы в городе, где море кристальной чистоты, погода отличная, бассейны какие-то фантастические и в казино можно ходить играть. Я впервые за всю жизнь испытал ощущение абсолютного отдыха, когда ни о чем вообще не думаешь. Там, в Пуэрто-Рико, мы познакомились с Мстиславом Ростроповичем и Галиной Вишневской. Удалось провести с ними всего два дня, но они запомнились надолго.

В тот же отпуск мы отдыхали еще и во Флориде, прилетев в пятницу и рассчитывая уехать в воскресенье. Нас пригласил в гости вместе с Борисом Зосимовым и его одиннадцатилетней дочерью Леной хозяин виллы, парень из состоятельной американской семьи Дерек Зиф. Мы, воспитанники гостиниц в Ялте и Дагомысе, попав в семейный дом, оказались как в сказке. Свой пляж примерно в полкилометра шириной, большой бассейн, и весь дом уставлен старинными греческими амфорами. Приехали на два дня, а задержались на десять. Отдых получился абсолютно здоровый, безалкогольный, даже пиво не пили.

ЛАДА: В Пуэрто-Рико мы познакомились с очень приятным русским интеллигентным молодым человеком. А когда разговорились — шел 1990 год, и русский в Пуэрто-Рико был еще в диковинку, — оказалось, он скрипач из оркестра Ростроповича. Мы пообедали вместе с ним, а когда вышли в холл — навстречу идут Ростропович и Галина. Скрипач хотел нас представить, а Ростропович уже раскрыл объятья: «Галина, посмотри, это же Слава Фетисов!» Но больше всего меня потрясло, когда Галина, обняв Славу, сказала: «Мы читали «Огонек», мы так переживали за вас. Ну как вы? Ну, молодцы, наконец-то». Мы прекрасно провели вместе два последних дня отпуска. В последний вечер Ростропович был уставшим после концерта, и мы не пошли в ресторан, а заказали ужин к нам в номер. Посидели, Ростропович объяснял Славе, что нужно делать, пока молодой, как сохранять заработанные деньги. Для нас — ценные советы. Мы ведь никогда таких денег в руках не держали. Он говорил, как вкладывать деньги в недвижимость, как делать, чтобы деньги, которые ты зарабатываешь сейчас, работали на тебя после ухода из хоккея. Потом Славе описывал, как он уезжал из СССР. Кресел в номере, как обычно, всего пара, они достались Ростроповичу и Славе, а мы с Вишневской устроились на кровати. Сидели и шептались, о чем шепчутся все женщины. Она рассказывала о своих девочках, оказалось, что ее дочка Оля — болельщица Славы.

Прошло года полтора, Саша Могильный сломал ногу и приехал пожить к нам в Нью-Джерси. Пошли вместе в «Русский самовар». Подходит Роман Каплан: «Хочу вас познакомить с замечательным человеком» — и показывает на Ростроповича, который ужинал, как потом выяснилось, со своим зятем. Прошло столько времени, нам неудобно о себе напоминать. Вдруг Ростропович вскакивает: «Слава, ты что старых друзей не признаешь!» И опять мы вечер провели вместе. Могильный был потрясен величием и простотой знаменитого музыканта. Обменялись на прощание телефонами. Договорились созваниваться. Но просто так не возьмешь и не позвонишь, не скажешь: «Здравствуйте, давайте еще повидаемся». Но когда мы видимся — это дорогие минуты.

Для меня весь первый год в Америке как отпуск. Первый раз вечерами вдвоем, первый раз все лето свободное. На сборы не надо, тренироваться с командой летом не надо. Слава сам себя контролировал, играл в теннис и плавал, но все равно полностью три месяца вместе с мужем. В тот год Слава играл за сборную страны в Швейцарии.

Я полетела туда через четыре дня, что вызвало большое напряжение у руководства команды, когда меня увидели около автобуса сборной. Выглядело это ужасно смешно. Меня встретили в аэропорту представители из Швейцарской федерации хоккея, зарегистрировали в гостинице, потом отвезли на стадион, аккредитовали, выдали карточку «гость». И я пошла на игру. В перерыве мне подарили огромного мишку с эмблемой чемпионата, и после игры с этим мишкой я стою около автобуса и жду, когда ребята выйдут. Когда они меня увидели, лица у всех вытянулись, я не помню сейчас кто, но меня спросил: «А Виктор Васильевич знает, что ты здесь?» Я засмеялась: «Не знает, ну и что? Узнает. Я за свой счет приехала за мужа и за вас поболеть».

Я жила в пяти минутах от их гостиницы. Слава приходил ко мне, мы вечера проводили вместе, а к отбою он уходил, А потом уже, на банкете, я была единственной женщиной, которая сидела за советским столом. Этот банкет мы на Оллстарзгейме вспомнили. Слава хотел меня познакомить с Флери, а тот на меня смотрит и говорит: «Мы ведь знакомы?» Я отвечаю: «Конечно, мы знакомы. Мы оба были на банкете после чемпионата мира». Тогда Флери возмущался и пытался выяснить у Сережи Макарова: «Почему ты так играешь за русских? Носишься, как скорый поезд. Почему ты в «Калгари» так не летаешь?» Флери был капитаном «Калгари». Сережка говорит: «Ну ты и сравниваешь команды. Тут у меня полное понимание с партнерами».

Это был наш последний отпуск без Настеньки. А потом, когда команда уехала, мы остались со Славой в Швейцарии на две недели и объездили всю страну, начиная от французских кантонов, потом посмотрели итальянские, немецкие. Мы впервые чувствовали себя свободными людьми.

Вернулись в Нью-Йорк, из Нью-Йорка — в Пуэрто-Рико. Первый раз мы увидели острова с пальмами, океан необыкновенного цвета, песок, непохожий на наш Идешь в океан, вода теплая, как парное молоко. Время для отдыха считалось неудачное, июнь — самое жаркое там время. Выйдя из гостиницы в два часа дня, можно задохнуться. Впервые мы попали под тропический ливень и радовались как дети. Оделись к ужину: Слава в хороших брюках и рубашке, я прическу сделала, туфли на каблуках. Идем в ресторан. Жарко, прекрасное чистое небо, и вдруг на тебя выливают ведро воды, и не одно, а сотни, причем за пару минут. И опять небо чистое, ты через пять минут сухой.

Потом Флорида. Огромный дом на Вест-Палмбич. Оттуда отправились в знаменитый Диснейуорлд вместе с Борей Зосимовым и его дочкой. Конечно, попали туда во время каникул, когда дети со всего мира, особенно японские, набили битком весь этот парк. Чтобы попасть на любой аттракцион, нужно было отстоять в огромных очередях. Первый аттракцион — «Дерево Робинзона Крузо», дом на дереве, по которому мы поднялись и спустились за пять минут. На второй аттракцион еще выстояли в ожидании, когда запустят, на третий Слава плюнул и сказал, что дальше шага не сделает. Потому что до этого мы стояли полтора часа, чтобы проехать десять минут по джунглям на лодочке, хотя было очень интересно, но солнцепек выдержать невыносимо, да еще в очередях. (Единственная очередь, которую я видела в Америке, — это Диснейуорлд.)

Все наши отпуска отныне только летом. Потому что Рождественских каникул в НХЛ нет. Есть Рождество, 24 декабря вечером — ужин, 25-го никто не работает, а уже 26 декабря может быть матч. Есть небольшой перерыв во время Оллстарзбрейка — четыре дня, когда ребята, кто не участвует в этой игре, могут уехать кто в горы, кто во Флориду. Мы раз в Атлантик-сити съездили.

В июле 1991 года во время второго отпуска родилась Настя, и мы поехали в Москву. Отцу как раз летом 60 лет исполнялось — 19 августа. Хотели и Настю показать, и отметить юбилей отца. Теща за время нашего отсутствия разменяла все наши квартиры: мою однокомнатную, Ладину однокомнатную, свою трехкомнатную — на одну огромную на Тверском бульваре, даже успела сделать в ней ремонт. Солидная пятикомнатная квартира, такую я бы не получил, играя еще 20 лет в ЦСКА и сборной. С нами приехала американская девушка Ира — дочка Цитовичей, тех людей, которые в Нью-Джерси стали Ладиными крестными родителями.

Мы прилетели в начале августа, я начал потихоньку тренироваться, а Лада была очень занята, с подругами встречалась, Ирину возила по Москве. 16 августа я поехал в ресторан «Узбекистан» заказать зал для юбилея.

«Советский спорт» все два года, что я играл в НХЛ, меня полоскал как мог; будто я украл у государства огромные деньги. Но когда в газете узнали, что я приехал, то позвонил главный редактор Владимир Кудрявцев и пригласил в редакцию. Я ответил, что ничего не хочу слышать об этой газете: «Вы за два года меня ни разу не спросили, что происходит, а теперь вдруг просите, чтобы я дал интервью!» Кудрявцев ответил, что тех журналистов, которые меня поливали, он уже выгнал, они его якобы обманывали. Стал обещать, что напишет все, как я скажу, слово в слово, и без моей подписи интервью не будет напечатано. Я отказался, но он позвонил еще, и я, желая, чтобы люди узнали мою точку зрения, на этот раз согласился. Кудрявцев приехал ко мне домой, я ответил на его вопросы, и мы договорились, что утром 19-го я подъеду, прочитаю гранки, а что не понравится — исправим.

18 августа я отправился на рынок, купил для банкета фрукты, завез их вечером в «Узбекистан» и подтвердил, что к шести мы ждем гостей. Жизнь в Москве замечательная, весело, полный дом народу, как раньше это было у нас с Ладой. Легли спать за полночь, а утром, часов в шесть, — звонок, Ладина подружка звонит и говорит: «Вы что, не слышали? Вы что, спите? Собирайтесь, мотайте в аэропорт и быстро сваливайте отсюда!» Спросонья не могу понять, что происходит. Она: «Да вы что? Танки в городе, переворот, коммунисты берут власть!»