© Светлана Фетисова, 2018

ISBN 978-5-4474-6551-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

1

Шок. Именно так называется состояние, в которое привело ее письмо. Как будто не двадцать первый век на дворе, дикость какая-то, средневековье.

Время изменило свой ход и, вопреки логике, сделало огромный скачок назад. Двадцать лет отделяло уверенную сорокалетнюю Ольгу от закомплексованной вдрызг девчонки, в которую перевоплощало ее это письмо. Страх тут же скользкой змейкой заструился по спине. Если бы не дети…

Если бы дети знали, что именно их взгляды снизу вверх, делают взрослых взрослыми, заставляют их совершать не свойственные им поступки, расправлять плечи и идти вперед, даже когда смертельно не хочется.

Вот и сейчас именно ожидающий взгляд дочери привел в чувство Ольгу, вернул к действительности. Вместо того чтобы расплакаться, как ей хотелось, она нахмурилась, изобразив раздумье.

— А, мам, неужели ты поедешь?

— Ты против?

— Да нет, я вообще не уверена, что это не розыгрыш.

— Анюта, возьми трубку.

— Алло. А кто ее спрашивает? Чья жена? А-а. Минутку.

— Мам. Тебя. Надеюсь, это не шутка. Она говорит, что она первая жена твоего бывшего мужа; в общем, папина первая жена, зовут ее…

— Лариса.

— Да, а почему ты мне о ней не рассказывала?

— Да я сама о ней почти ничего не знаю. Гораздо больше знаю о второй, потому что я была третьей. Ну, в общем, потом расскажу. Давай послушаем, что она скажет. Алло.

— Дорогуша, ты получила приглашение?

— Да, но не знаю, как на это реагировать.

— Это правда. Он хочет всех нас видеть. Тебе не звонил чудило-адвокат? Ну, значит, я его опередила, он тебе все расскажет подробнее. Когда он тебе позвонит, попроси его снова связаться со мной, он не оставил мне своего номера телефона… А я забыла его спросить об очень важной вещи… Оплатит ли он нам дорогу, я сейчас весьма стеснена в средствах, а мой нынешний муж — такой скряга, это уже второй после Александра. А ты как поживаешь, милочка, давно о тебе ничего не слышала, с трудом удалось разыскать твой телефон?

— У меня щедрый муж, и деньги на билеты у меня тоже имеются. И вообще, я не знаю, поеду ли.

— Я всегда знала, что ты язва, будет даже лучше, если тебя там не будет. Нам и без тебя есть, что вспомнить хорошего, так что мы скучать не будем.

Аня весь разговор внимательно следила за матерью, уж очень интересно ей было, что затеял ее отец и во что это выльется, ее это тоже касалось, ведь в приглашении были указаны трое: Ольга и две дочери. Отца Аня помнила плохо, ведь она была младшей, и ей было всего пять, когда семья распалась. Но, воспитанная отчимом, которого она называла папой, она не чувствовала себя обделенной отцовской любовью. Как натура творческая Александр иногда появлялся, всегда с подарками, а потом так же исчезал, эдакий фантомный папаша. Девочкам очень повезло с отчимом, и поэтому зла на отца Аня не держала, чего нельзя сказать о старшей дочери — Софье.

Соня была дочерью отца от предыдущего брака. Она была совсем крохой, когда Александр выторговал дочь у пьющей экс-жены и, посоветовавшись с Ольгой, забрал ее в новый дом. Аня знала, что Соня болезненно переживала семейные передряги их отца, она очень любила его, но все же пожелала остаться с Ольгой, когда они разводились. Соня очень нежно относилась к «маме», как она называла Ольгу, хотя прекрасно знала, кто является ее биологической матерью. Конечно, от нее скрывали истинные причины довольно частых появлений в доме «мамы Эльвиры», ей говорили, что мама скучает, но это было не так. Зависть не давала ей покоя, и она нелепо шантажировала Ольгу, грозя подать в суд и заявить о своих правах на ребенка. «Интересно, что она бы с ней делала, Соня ей совсем не нужна», — думала каждый раз Ольга, но каждый раз притворно пугалась и давала ей небольшие суммы, которыми Эльвира довольствовалась. Аня прекрасно знала, что Соня презирала свою родную мать, а отцу не простила уход от Ольги, поэтому она была почти уверена, что Соня не поедет к отцу, тем более у нее теперь своя семья, и она ждет первого ребенка.

Редкий человек мог вывести Ольгу из себя, и сейчас Анюта наблюдала почти уникальное явление. С начала разговора Ольга прошла путь от интереса через раздражение к негодованию и готова уже была вскипеть, она пофыркивала после каждой фразы собеседницы и не могла найти слов для ответа. На ее счастье позвонили в дверь, и она бесцеремонно оборвала этот возмутительный разговор. Со словами «какое счастье, что я ее мало знала» Ольга направилась к двери.

Беседа по телефону наполнила ее решимостью, не посмотрев в глазок, она широко распахнула дверь, чем напугала визитера. Скромный еврейский, то ли заморенный подросток, то ли зрелый мужчина (по затравленному взгляду и тщедушной фигуре очень трудно определить возрастную группу) забыл слова, уронил берет, который держал в руках. Поднимая берет, попытался достать из папки что-то, уронил зонт, от чего готов был провалиться сквозь землю, но усилием воли заставил себя выдавить:

— Соколова Ольга?

— Да, — Ольга терпеливо ждала, когда этот горе-фокусник наконец достанет нечто, что послужило причиной циркового выступления.

— Марк Бернштейн — адвокат, — он судорожно пихнул Ольге в руку визитку, при этом посеял на полу остальных «Марков Бернштейнов». Пожалев его, хозяйка перевела гостя через порог и помогла освободиться от непослушных предметов.

Аня с интересом наблюдала, как мать порхает вокруг гостя. В полнейшем безмолвии они дружно приготовили чай и уселись напротив Марка. Успевший немного растаять, гость снова испуганно напрягся, глаза его заметались, руки лихорадочно искали друг друга, проверяя на месте ли кончики пальцев. Догадавшись, что тактика выжидания не принесет успеха, Ольга пошла в наступление.

— Ну?

Моргнув несколько раз, Бернштейн преобразился, он успокоился.

— Вы получили письмо. Ваш муж… ваш бывший муж, просил меня лично посетить вас для разъяснений. Он опасается вашего отказа, поэтому велел мне ответить на все ваши вопросы. Пожалуйста.

— Для начала объясните, что это Александру взбрело в голову «собрать всю семью»? Что за блажь или каприз звать кучу народа ехать за тридевять земель?

— Прошу об одолжении оставить эту информацию закрытой для других. Я уполномочен открыть истинную причину вам и еще одному человеку, более никому.

— Я с легкостью обещаю, хотя бы потому, что ни с кем не поддерживаю отношений из его близких. А кто этот второй человек, вы, разумеется, не скажете?

— Естественно, нет. Обещание вашего молчания не излишне, если вы все-таки примете приглашение, вам придется увидеть и общаться со многими…

— Хорошо, я обещаю еще раз.

— Так вот. Это прозвучит печально, но Александр Сергеевич очень болен, дни его сочтены. Как натура творческая он ищет облегчения в оправдании собственного существования, ищет подтверждения в продолжении своего рода. Под предлогом раздела наследства, а оно немалое, он пытается собрать своих близких людей. Во всяком случае, это официальная версия происходящего. До этого я его почти не знал, но то, что он приказал сжечь все свои книги в доме, говорит о пересмотре им своих жизненных приоритетов. Возможно, он ищет опоры в беде…

— Боже. А мать, она с ним?

— Нет. Она в фешенебельном швейцарском пансионе, ее категорически запрещено ставить в известность.

— Как всегда в своем репертуаре. Кого же он тогда хочет видеть: друзей, детей?

— Опять нет. Только бывших жен и их детей.

— Что-то мне это не нравится. Похоже на какой-то заговор.

— Насчет этого я не в курсе, но меня просили всех заверить в дружелюбных намерениях хозяина. Если вы опасаетесь за свою жизнь и жизнь своих детей, мы уполномочены застраховать вас в известной швейцарской компании.

Ольга небрежно отмахнулась от его последних слов, чем вызвала почти священное уважение на лице адвоката.

— Кстати, вы единственная, кто не поинтересовался размером наследства.

 

2

«Опять», — подумал он и прикрыл глаза. Он знал это наизусть. Огромный медовый диск медленно уползал за горизонт. В это время дня все казалось безнадежно театральным: потрясающие краски неба, слишком глубокие тени, и даже узкая полоска далеких гор будто была нарисована на краю горизонта. Все звуки уходящего дня медленно, но неуклонно затихали.

Точно такой же закат был в тот день, когда он, измотанный и пьяный, наконец высвободился из раскаленной банки под названием «Джип». Это красочное шоу так потрясло его, что чересчур ясная мысль резанула как бритва.

«В таком месте и умереть не грех».

И вот прошло десять лет, даже чуть больше. Десять лет одинаково прекрасных закатов кого угодно загонят в могилу. Оказалось, невыносимо трудно жить в голливудских декорациях. Невольно чувствуешь себя на сцене, в свете рампы. Лет пять назад он даже пытался вычислить, в какую именно минуту стихает ветер, настолько сильным было ощущение тщательно подготовленного запрограммированного зрелища. В какой-то момент эта мистерия даже вызвала в нем ненависть. Он молил о ненастье, дожде. «А он, мятежный, просит бури». Это о нем. И даже грозился уехать «к чертовой бабушке», но остался. И смирился.

Едва слышно поскрипывало кресло, Александр пустыми глазами смотрел вперед и слегка покачивался. Это его ритуал. Никто никогда не смел разрушить этот молчаливый диалог с мирозданием. Он знал, когда последние отблески света потухнут, за ним придут, поэтому терпеливо ждал. Теперь у него было много времени для размышлений и воспоминаний, но сосредоточиться на чем-то одном было сложно. Память вообще сыграла с ним злую шутку: все, что произошло за границей этой великолепной декорации, он помнил смутно, будто видел в каком-то старом фильме, читал в какой-то книге, и, вообще, все случившееся произошло не с ним. И это была истинная правда, ведь то, каким он был сегодня, началось здесь, а там он был другим. Он плохо помнил, каким именно.

Прошлое принадлежало тому Александру Шлоссу, каким он был за кулисами этой декорации, а он сегодняшний — это старик, мирно сидящий в кресле-качалке. Все, что он любил раньше, перестало его интересовать: вино, женщины, азартные игры, книги — все стало тусклым. Даже то, ради чего он оказался здесь, свободный писательский труд, все оказалось в прошлом.

Чаще всего он просто наблюдал. Ему нравилось смотреть, как женщины выполняют хозяйственные работы, все, что они делали, как ему казалось, имело высший смысл. Ощипывали ли они кур или вешали белье — это виделось сложным ритуалом по продолжению существования. Впрочем, так оно и было. Еще он любил наблюдать за птицами, насекомыми и детьми, и за этими занятиями он проводил часы, дни, месяцы.

Эх, Александр, Александр. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне», — эти слова часто приходили ему на ум. В пятнадцать лет он был прыщавым московским школьником и мечтал получить паспорт, чтобы начать взрослую жизнь. Поступив в институт, он думал, что, окончив его, он станет мудрым и великим, а вместо этого женился. Старался быть мужем и повторял себе: «Надо поторопиться чего-то достичь, пока не стукнет тридцать, тогда будет поздно». Плохо получалось совмещать тщетные попытки прославиться и семейную жизнь. Развелся. Первые публикации и мысли: «Ну, теперь попрет». Не поперло, вместо этого снова женился. Вдруг получилось зарабатывать деньги: «Ну, теперь я смогу спокойно отдаться творчеству, не заботясь о хлебе насущном». Не получилось совмещать деньги и творчество. Стал пить. Ушла жена. «Ну, до сорока есть время реализоваться». Женился. Вновь женился. Сорок лет, ума нет, зато есть дети.

Отцовство — тоже творчество. Стал писать сказки, для души, увлекло. Неожиданно стали печатать, попытался писать для взрослых — полный провал. Стал пить ежедневно, чтобы жизнь не казалась такой серой. «Невыносимая легкость бытия». Бесконечные измены, просто так, чтобы украсить жизнь. Ложь, утрата цели, бегство. Скитания по миру, поиски смысла и вдохновения. Женился на иностранке, но не захотел оседать, отделался правами на издание своих сказок. Снова бегство. Он почувствовал, что устал. И вот он здесь, все позади.

«Еще много времени начать все сначала». Великая иллюзия жизни, не хочется верить, что ты сделал уже все, что мог. Но начинать ничего уже не стал, просто жил и уже не хотел достичь чего-то мифического или оставить свой след в истории человечества.

И тут случилась болезнь, с большой буквы.

 

3

— Очень жалею, что я после его бегства, в сердцах, порвала многие фотографии, где мы снимались вместе. Рука не поднялась только на эти, здесь мы были так счастливы.

Анюта с интересом рассматривала фотографии, которые видела лишь однажды. Тогда, под влиянием буйства гормонов, тринадцатилетняя Аня превратилась в злобного бесенка, которому во что бы то ни стало надо было найти виноватых во всех несправедливостях жизни. Эти поиски привели ее в родительскую спальню, где были найдены доказательства сексуальной жизни и другие «секреты» родителей, в том числе коробка с письмами и фотографиями Александра — ее биологического отца. Невзирая на очень благополучное детство, любовь отчима, ей вдруг взбрело в голову, что безразличие отца есть причина ее невзгод. Ольга рассказала дочери о характере и стиле жизни Александра, не мешала она и тщетным попыткам увидеться с ним. Интерес Ани переключился на сверстников. Все постепенно улеглось, но причиной бурного интереса к отцу стали именно эти, бережно хранимые Ольгой, фотографии.

Сейчас Аня уже видела гораздо больше в лице отца, чем тогда. Вот он, сердито озираясь, застыл за письменным столом, ему помешали работать; вот он с вещами, счастливый, переступает порог дома — возвращение из командировки, пожалуй, это самый любимый снимок отца, ей тринадцатилетней тогда казалось, что именно таким он выглядит всегда. Кроме нескольких общих «дежурных» свадебных фотографий, только один общий снимок уцелел. Вглядываясь в эти «незнакомые» лица, Аня пыталась понять, что связывало их, и была ли драма заложена изначально в их отношения.

 

4

Лариса Петровна была зла на своего единственного сына Валентина за то, что он не брал трубку своего мобильного телефона. Она трезвонила битый час, гудки нагоняли тоску и она, торча у зеркала, стала выщипывать темные волоски у себя на лице, которые все более настырно завоевывали территорию, ранее им не принадлежавшую. Наконец, она дождалась, что гудки прервались и превратились в прерывистые, теперь она была уверена, что он, не выдержав, отключил «мобильник». Причинив себе боль выкорчевыванием поселенцев, она перешла в атаку на рабочий телефон, который был катастрофически занят.

Валентин работал на радио, готовил эфир. Она плохо представляла, что это такое, но знала, что связано это с техникой.

«А вдруг там до моря недалеко? Придется перед отъездом навести лоск. Постригусь, покрашусь. Хорошо бы еще на массаж сходить и к косметичке, но это только если сынуля профинансирует. Вообще-то Шурка мог нас давно взять на довольствие, не обеднеет. Все-таки первое — самое настоящее, остальное лишь подобие. И зачем ему нужны все эти разборки с псевдородственниками, от которых он давным-давно сбежал. Мог бы просто написать завещание, в порядке убывания. Чего на нас смотреть. Хотя…»

— Ну, наконец-то. Девушка, мне Вяземского Валентина позовите. Подумаешь, линия занята, я подожду. Что хотите делайте, но не отключайте меня, я дозваниваюсь целый час. Он мне очень нужен — я его мать.

После бесконечного треньканья музыкальной шкатулки, в трубке, наконец, раздался раздраженный голос ее сына.

— Ты что от меня бегаешь? А чего трубку не берешь?

— Мам, я занят, а в мобильном батарейка села. Говори.

— Мне надо с тобой обсудить, может, мне потребовать вызвать и твою семью, все-таки не чужие ему люди, да и твоя Дашка первая его внучка, а для него это много значило всегда, а потом она такая лиса и может подольститься к кому хочешь. Как ты думаешь?

— Мам, я же тебе ничего не обещал, я не был еще у босса и не знаю, отпустят ли меня.

— Дорогой, ты просто обязан поехать, мне без твоей поддержки ничего не удастся получить. А Дашутке нужна своя квартира, у нее вся жизнь впереди. Ты должен ради нее…

— Я знаю, я попробую, но Дашку с собой не возьмем, я знаю, что папа был бы против.

— Перестань, какой к черту он тебе «папа». Он был лишь одним из твоих «пап».

— Я знаю. Но для меня… ты же знаешь, что я не ответил на его последнее письмо, он наверняка обиделся.

— Я тебе говорила, я тебя предупреждала… Конечно, я не предполагала, что он разбогател, но он относится к тому типу людей, с кем нельзя портить отношения. Кстати, а почему ты не ответил на письмо?

— Мам, ты прекрасно знаешь. Сколько раз можно заглатывать один и тот же крючок. Он то приголубит, приласкает тебя, ты уже готов на все, а тут бац, и он исчез, ищи-свищи ветра в поле.

— Ты вроде давно взрослый человек, а так и не понял, что на таких, как он, не обижаются. Он такой, какой есть, и принимать его нужно таким, либо забыть о нем раз и навсегда. Он всегда искал жизни вне каких-либо рамок, вне государственных, семейных и прочих, поэтому всегда сбегал, как только осознавал чье-либо влияние или давление.

— Мам, ты мне этого никогда не говорила. Ты говорила, что он негодяй и беспринципный тип, а…

— Ладно, пока. Подумай о поездке.

 

5

Когда он был молодым и дерзким, ему нравилось зажигать девичьи сердца полуфантастическими рассказами. Собственно говоря, из этого устного жанра и сложилась его манера изложения как писателя. Александр чувствовал необыкновенное вдохновение и возбуждение, сродни горячке, когда замечал, что за ним наблюдает пара заинтересованных глаз. Чтобы поддержать интерес к себе, он становился все более и более красноречивым, он смешил, он удивлял и очаровывал.

Алекс обладал огромным багажом всяких занимательных знаний, чем вызывал восхищение неопытных девушек, симпатию со стороны мужчин и интерес со стороны женщин. Он знал, как правильно раскуривать кальян, умел играть в азартные игры и с удовольствием обучал других, был ловким наездником и хорошим ныряльщиком. Он очень быстро становился душой любой, даже самой разношерстной компании. Его всегда с удовольствием приглашали в гости и на вечеринки, знали — скучно не будет. Отчасти именно это качество сделало его замкнутым и пьющим. Нет, он был «открыт», открыт всем и каждому, но в тайники своей души не пускал даже близких друзей и любимых женщин.

Спрашивается, отчего так? Скорее всего, из страха быть не любимым за свои слабости и комплексы. Александр был очень тонким и ранимым человеком и боль, причиняемую ему, заливал алкоголем. Он очень болезненно переживал творческие неудачи, свою семейную несостоятельность и нелюбовь окружающих. Конечно, пока находились компании, где он мог царить в устном жанре, где еще не устали от его забавных, но, увы, повторяющихся рассказов, он не унывал. Только гораздо позже Александр понял, что словесный мир не совершенен.

Все, что он любил в людях — эрудиция, остроумие, умные беседы — потеряло со временем смысл, это случилось тогда, когда он наконец понял, что каждое слово обозначает для разных людей что-то свое. Это называется разница в понятиях. Он пришел к выводу, что причиной во многих конфликтах, как семейных, так и глобальных, является одно слово, кем-то сказанное, принятое на другом конце с искажениями. Детская игра «испорченный телефон».

Когда человек влюблен, его лексикон сжимается до нескольких слов: «люблю, обожаю, целую, скучаю», и это почти все, другие слова настораживают, могут обидеть. Когда человек рассудителен и холоден, все равно существуют темы, которые задевают за невидимые болезненные струны, вот почему иногда на безобидную фразу «эти книги читают только домохозяйки» собеседник умолкает и начинает избегать общения в дальнейшем.

Все это осмыслил и воплотил, опять же в словесную форму, Александр уже здесь, в своем мандариновом раю, но чего ему это стоило. Скитаться по миру среди незнакомых ему языков, не стремясь к пониманию, это не фунт изюма. Именно поэтому он покинул свою последнюю жену-иностранку. Он опять сбежал, когда вокруг него со страшной быстротой стала образовываться русскоязычная шатия-братия из бывших соотечественников. А поскольку он никогда не избегал политических или социальных невзгод, ему была неведома ностальгия, которую ему навязывали добрые соплеменники.

Надо сказать, справедливости ради, что последний, пятый, брак Александра с американкой Кэролайн был скоропостижным и немного «ненастоящим». Алекс после скитаний по Африканскому континенту, то есть в почти словесной изоляции, попав в Америку, не мог наговориться, и ему надо было, чтобы кто-то с удовольствием слушал его далекий от совершенства английский язык. И он встретил ее — тихую, задумчивую сорокалетнюю дочь нью-йоркского издателя. Личная жизнь Кэролайн не сложилась, она была недостаточно красива, недостаточно самоуверенна и слишком романтична для брака. Конечно, у нее были связи, но до брака так и не дошло.

Очутившись в отдаленной гостиной, рядом, на одном диване, Алекс заговорил и не мог остановиться.

Он рассказал ей, что поведение гостей на вечеринке напоминает ему учебный фильм по физике, где изображалось броуновское движение. Она удивилась, но ничего не произнесла. Потом он рассказал, как прекрасны эбеновые кенийские девушки. Кэролайн молчала, она во все глаза смотрела на «русского писателя». Когда Алекс предложил ей прогуляться, она, не задумываясь, надела пальто и отправилась за ним. Он все говорил и говорил.

В тот момент ему было все равно, понимает ли она его или нет, ему надо было с кем-то разделить свои впечатления. На рассвете он сделал ей предложение. Ему показалось, что о такой спутнице он мечтал всю жизнь. Она смеялась, когда он шутил, она переставала дышать, когда речь заходила о риске, и, самое главное, она ничего не пыталась рассказать о себе.

Александр сделал последнюю попытку «остепениться». Его сказки хорошо покупались, и он пробовал написать что-то серьезное. Вплоть до рождения сына Фредди он «высиживал» свой роман. Закончив, даже не пытался «это» пристроить, запил. Все это время Кэролайн оправдывала ожидания Алекса, никак не навязывала ему своего мнения и, почти не раскрыв своей сущности, она всецело переложила на его плечи задачу развлекать ее. Легко отказалась от своей любимой и весьма прибыльной работы редактора журнала и посвятила себя семье, дому, мужу, ребенку, а он, теряя пыл, по десятому разу рассказывал ей свои басни. Рождение сына вдохновило его на написание еще нескольких сказок, которые обеспечили им безбедное житье на долгие годы.

Алекс мечтал участвовать в воспитании сына, привить ему русскую душу, но понял, что не способен даже током поменять подгузник, не говоря уже о том, чтобы запихнуть в дитя ложку каши. Ребенок рос 100% американцем, Александр затосковал. Ему стало казаться, что эта мышеловка долгие годы ждала именно его, и он попался.

Нет, конечно, ему не в чем было упрекнуть жену, но они никак не становились ближе. Кэролайн, как черная дыра, поглощала все, что он давал ей: силы, энергию, эмоции. Он, опустошенный, искал понимания у местных завсегдатаев питейных заведений, но им хватало своих проблем, лишь бармен дежурно выслушивал его излияния, иногда ни хрена не понимая. При этом Алекс часто переходил на русский, но его давно никто не одергивал. Кэролайн совершенно спокойно приезжала за ним, грузила бесчувственное тело в машину и наутро ему, больному, приносила холодного пива.

Вроде бы жить-не тужить, но не таков наш герой. Однажды они, Кэролайн, Александр и адвокат, сели и строго по-деловому подписали кучу бумаг, по которым все оставались при своих интересах. Уже через час он стоял с сумкой в аэропорту. В тот момент ему показалось, что он никогда раньше не был так счастлив, перед ним лежал весь мир, были открыты все дороги.

 

6

Как все изменилось с тех пор, нет, не мир вокруг, сам человек стал другим, и внешне, и внутренне. Только он сам почти не замечает этого.

Теперь Александр не любил «сотрясать воздух» понапрасну, теперь он предпочитал слушать и смотреть. И получал от этого едва ли не большее удовольствие, чем когда-то рассказывая и показывая. Если раньше он раздражался от своего или чужого непонимания, то сейчас ему нравилось строить догадки, фантазировать.

К сожалению, он давно знает португальский язык, что лишило его полной отстраненности, но со временем он научился, наблюдая людей на расстоянии, приписывать им другие диалоги, иные взаимоотношения. Он играл людьми. Как куклами. Любая картинка становилась завязкой для театрального сюжета, возможно, это влияние дивных окружающих его декораций.

В школьном возрасте Алекс обожал кино, что являлось почти единственным доступным ему развлечением. Недалеко от дома находился «клуб кино», где за гроши можно было увидеть шедевры мирового экрана, зачастую без перевода и в черно-белом варианте. Это, конечно, не охлаждало пыла юного романтика, а рождало новый жанр «вольного» пересказа диалогов.

В то время, как большинство публики с умным видом пыталось вникнуть в глубокую суть очередного шедевра, Шурка нашептывал на ухо другу невообразимые диалоги, которые порождала его фантазия. С его подачи Фантомас мог, вдруг рассмеявшись своим ужасным смехом, крикнуть: «Сдавайтесь, подлые буржуи! Это вам за Штирлица!» В зависимости от его настроения персонажи из злых становились добрыми и наоборот, что придавало фильму, виденному десяток раз, незабываемый колорит. На серьезных, склонных к философии кинокартинах на друзей часто шикали за неуместный смех и громкий шепот, но это только придавало происходящему остроту.

По прошествии полувека, в совершенно чужой стране, и при этом не имея ни слушателей, ни собеседника, он обожал предаваться забаве детства.

Домочадцы Александра привыкли к этому и уже давно не обращали внимания на одинокую, сидящую вдалеке фигуру, бормочущую что-то на варварском языке себе под нос. Когда Алекс только купил дом, ему в наследство досталась полуглухая, что его устраивало, экономка, не понимающая на английском ни слова.

Какое-то время он просто впитывал в себя неземную красоту края и почти не нуждался в пище земной, что позволяло ему довольствоваться ежедневной густой и острой похлебкой из неведомых ему продуктов. Он беспечно гонял по окрестностям на своем бывалом джипе, чем пугал местных жителей, не выносивших суеты. Частенько ему приходилось расплачиваться за раздавленных им кур, хотя он прекрасно знал, что цифра жертв всегда была в несколько раз выше реальной. Он снисходительно улыбался этой крестьянской хитрости и никогда не спорил, что позволило ему со временем обрести доброжелателей. Насладившись вволю рыбалкой в местных горных ручейках и походами, Алекс задумал расширить свое окружение, что оказалось непросто. Девушки из деревни опасались работать у загадочного варвара с совершенно непонятными для них культурой и жизненным укладом.

 

7

Как только красные огни автомобиля скрылись за поворотом, пара немолодых людей, которые молча стояли в воротах, словно по команде развернулись и не спеша двинулись к дому.

— Пойду, разожгу камин, — сказала женщина, подходя к крыльцу.

— Уже, — ответил мужчина. Она улыбнулась.

Они давно жили по этому распорядку. Как только Игорь Михайлович ушел на заслуженный отдых, они с женой и собакой поселились за городом, в чудесном доме, стоящем среди огромных елей. Жена Игоря Михайловича Вера была привлекательной немолодой женщиной со светлым и спокойным лицом. Она не любила, чтобы ее называли по отчеству даже внучатые племянники. Чуть помедлив у двери дома, она задержалась на крыльце и, положив локти на перила, мечтательно вдыхала зябкий сырой воздух.

— Ничего не могу с собой поделать. Целую неделю мечтаю и жду их приезда, а потом, когда они уезжают, испытываю радость и облегчение. Я — самодур. Или, может, как правильно, «сама дура»? А?

Игорь Михайлович хоть и слышал слова жены, но промолчал. Они уже почти привыкли жить без детей. Что ж тут поделаешь. Дети стали взрослыми и самостоятельными, а природу воспринимают лишь как декорацию для шашлыка. Их манит мегаполис миллионами огней, иллюзорными перспективами и бешеным ритмом жизни, очень созвучным популярно-танцевальной музыке. Им сейчас не до вялой жизни родителей. Нельзя сказать, что Игорь Михайлович и Вера воспитали пустых никчемных отпрысков, нет, просто их сын и дочь были детьми своего времени.

— Очень тебя прошу, проверь, дома ли Снежок, прежде чем запирать дверь.

— Ну, сколько можно попрекать. Всего-то случилось один раз.

— И одного достаточно.

— Ладно-ладно. Иди.

Единственным живым существом, которое принимало оба разных ритма жизни, был спаниель Снежок. Он с удовольствием мирно посапывал у камина между хозяином и хозяйкой, и с таким же удовольствием мчался по проселочной дороге за велосипедами детей. Кстати, спаниель вовсе не был ни белым, ни даже черным, совсем непонятно, почему за ним закрепилась кличка Снежок, просто так решили все, что ему это подходит, хотя не понятно — почему. Сейчас Снежок совершал свой ритуальный пробег до ворот дачных участков, провожая машину Федора, который приезжал к родителям со своей девушкой и сестрой Полиной. Полина была не родной сестрой Федору и даже не дочерью своих родителей, ее удочерили. От нее этого никогда не скрывали, но любовь делала их родными.

Для обоих, Веры и ее мужа, их брак был вторым. Страдая от нерастраченной материнской любви, Вера, выйдя замуж за Игоря Михайловича, уговорила его удочерить девочку. Когда Полине исполнилось три года, Вера была сражена известием, что забеременела. Так и не выйдя из состояния удивления, она родила Федора. Как оказалось, это был не редкий случай, когда диагноз «бесплодие» отступает перед жаждой любить и растить детей, но, в отличие от других, Вера и Игорь Михайлович, в силу своей глубокой порядочности никогда не позволяли себе любить родного сына больше, чем приемную дочь. Даже наоборот, как только Федор начал осознавать свое мужское начало, с него стали требовать и спрашивать вдвойне. Поэтому Федор, младший по годам, вырос более самостоятельным и ответственным, чем сестра.

Игорь Михайлович отключил электричество и уже запирал гостевой домик, когда услышал за спиной тяжелое дыхание собаки. Снежок радостно, как после долгой разлуки, вертелся под ногами.

Вера сидела в кресле у камина, смотрела на огонь, в руках она теребила большой конверт, проделавший не одну тысячу километров в поисках адресата. Она медлила. Она не ждала хороших новостей от Александра Шлосса. И, хотя они не виделись много лет, он был носителем печали, теперь очень редко, но все же посещал ее во сне и приносил с собой горе, страдание, боль. Нельзя сказать, что их брак, Веры и Александра, был несчастливым, нет. Просто расставание было долгим и болезненным. И вот теперь это. Она чувствовала, ему что-то нужно, но она давно и трудно выбрасывала его из своей жизни, и сейчас было страшно впускать его обратно.

Вера была женщиной не героической, но решительной, именно это качество помогло ей оставить спивающегося Алекса и уйти «в никуда». Потом был самый тяжелый период в ее жизни, она очень страдала, маялась, искала себя. Неизвестно, как далеко завели бы ее эти поиски, но на ее пути, к счастью, оказался Игорь Михайлович, который, невзирая на слабое сопротивление Веры, почти насильно взял ее под свою защиту и покровительство. Она была безмерно ему благодарна за это.

Сейчас, перебирая конверт в руках, она думала именно о том, что это может причинить ему боль. Было сильно искушение швырнуть письмо в огонь, но Александр тоже был частью ее жизни, а выбросить годы, пусть даже прошлые, невозможно. Вера с замиранием сердца открыла конверт.

 

8

Эльвира, уже немного «навеселе», окрыленная удачей, пробиралась сквозь лабиринт клубных нагромождений. Она уже давно была лишена возможности посещать тусовки, не было денег, работы. Ей приходилось сдавать свою квартиру в центре, чтобы снимать себе комнату в спальном районе, а на разницу она жила. Уже год у нее не было даже возможности съездить к родителям в Муром, повидаться с дочерью.

Но сейчас она чувствовала себя ни больше, ни меньше, как амазонкой, оседлавшей крылатого Пегаса.

Как жаль, что ощущение счастья так эфемерно и летуче, это почувствовала Эльвира, когда бокал в ее руке уперся в грудь шкафоподобного верзилы в черном. Все разбилось, рассыпалось на тысячу частей, сама она скукожилась под взглядом воспаленных глаз.

Если бы у нее была хоть малейшая возможность избежать этой встречи, хоть ручейком между плитками кафеля на полу, она бы убежала. Но.

— Эль, голуба моя, вот кого не ожидал.

Поцелуи по периметру лица, ни дать, ни взять заклятые друзья.

— Похоже, ты бегаешь от меня?

— Я?! Да ты что, Макс. Пришла бы я сюда, если бы пыталась скрыться от тебя. Я же знаю, что здесь ты бываешь ежедневно! Где логика?

— Угу. Твои отмазы давно протухли, где капуста, бабки, тугрики, грины?

— Теперь я могу смело глядеть в твои глаза, видишь?

Бумажка в руках Эльвиры имела весьма потрепанный вид, но она ею, как мандатом, отмахивалась от сверлящих глаз Макса.

— У нас не банк, мы векселей не принимаем.

— Да ладно, напряги пупки. Я почти богата.

— Почти не считается. Ты кормишь нас обещаниями. У тебя уже проценты наросли на твой должок, как гроздья гнева.

— Не будь говном, Макс, я дело говорю.

— Ладно, отвянь, я подумаю.

— Максик, дорогой…

— Ну, чего тебе…

Эля облизала губы.

— Может, немного… В счет наследства… С собой нет ли?

— ЧТО?!

Макс грозно, как воспитатель, смотрел на женщину, которая была старше почти вдвое. Она стушевалась, как нашкодивший озорник и решила отшутиться, но это получилось тоже неудачно, тяжело кокетничать с рентгеновским аппаратом, Макс был непрошибаем.

— Тогда, может, угостишь стаканчиком? А раньше ты не брезговал пить со мной на брудершафт и даже…

— Не хочу ничего слышать. Тебе пора давно о душе подумать, а ты все в детские игрушки играешься. Чай, не девочка.

— Для нотаций у меня еще живы родители, а ты…

— Я тебе звякну. Не будешь отзываться, найду, пришлю ребят… Ты хорошо поняла?

Вихляющей походкой Макс двинулся вдоль барной стойки, сзади он напоминал велосипед с колесами восьмеркой. Как только он остановился, через стойку перекинулся телом бармен, излучая угодливость.

— Элька уже бумажкой трясла здесь? Что ты думаешь, Ден, о ней, я о бумаге, дельная или фуфло?

— Я почти ничего не слышал об этом ее легендарном бывшем муже и вообще не уверен, что они были в официальном браке. Ну, глянь на нее, неужели это возможно?

Эльвира бережно свернула бумагу и спрятала ее в сумочку, заодно достала помаду и, улыбнувшись своему отражению, обвела победным взглядом задымленное помещение. Она знала, что сегодня ей не придется спать одной, во всяком случае, была готова приложить все силы для достижения цели. Она опять была в своей стихии.

 

9

Юлия Георгиевна была давней подругой Ларисы Петровны. До ухода на пенсию она преподавала английский язык в ВУЗе, а сейчас жила частными уроками.

— Помнишь, ты предлагала мне пойти с тобой на курсы испанского, теперь я жалею, что отказалась.

— Тебе тогда было не до того, ты только-только начала встречаться со Славиком.

— Брак с ним не стоил отказа от испанского. Сейчас он мне так пригодился бы, ведь испанский и португальский почти одно и то же. Юль, я боюсь… Они все моложе меня, его жены, у меня нет никаких козырей, может, не ездить?

— Мать, ты меня удивляешь. Тебя в Москве ничего не держит, неужели не тянет мир посмотреть? Меня бы кто пригласил.

— Меня же не просто в гости приглашают. Похоже, он хочет устроить бои за наследство, корриду, а сам будет любоваться. Унижать других, это настолько в его вкусе. В этой борьбе у меня только один козырь — Валентин. Да и то, он опекал его, только пока не появились свои родные дети. Хотя он никогда не отказывал ему в помощи, мне отказывал, ему — никогда. Мне всегда казалась странной, нездоровой тяга к мальчику, который не намного моложе его самого.

— Какая у них разница?

— Я старше Александра на семь лет, тогда, по молодости лет, я скрывала это, теперь все равно. Валя моложе Алекса всего на двенадцать лет. Возможно, он относится к нему, как старший брат. Во всяком случае, он настоял на том, чтобы усыновить чужого ребенка, хотя сам был мальчишкой. Мне так нравилось иметь молодого, талантливого мужа… Может, еще чаю…

— Давай погорячее. Вот ты говоришь, что у тебя мало шансов, но тебя же пригласили, стал бы он тратить деньги просто так.

— Мы так долго ничего друг о друге не слышали.

— Зато ты была первой из длинной вереницы его жен. Может, он помнит хорошее.

— Я из него сделала мужчину.

— Ну, вот видишь, а ты говоришь. Надо ехать.

— Хм. Он был нежным и страстным, как все молокососы, а я к тому времени уже знала, почем фунт лиха. Достаточно одного неудачного брака, и ты уже умудренная опытом женщина, к тому же с малым ребенком на руках. Сама себя тогда я спрашивала, что меня толкнуло на брак с Алексом, наверное, его отношение к Валику, хотя он сам был ребенком, но его любил, как родного. И вот я оказалась с двумя детьми на руках, пришлось заставить Алекса отрастить усы для солидности, чтобы не подумали, что я его мать. Он усыновил Валю и очень любил возиться с ним. А я…

— Лар, ты его любила… как мужчину, я имею в виду?

— Трудно сказать. Мне тогда казалось, что это он от меня без ума, а я лишь позволяю себя любить. Так я думала вплоть до того дня, когда он ушел… к этой сучке Верке.

— Ты хорошо знала ее?

— Достаточно. Они познакомились у меня в доме. Кто-то приволок ее к нам на Рождество. Она изображала такую недотрогу, что мне пришлось заставить Алекса развлекать ее разговорами… так что я отдала его ей сама. Утром он ушел провожать ее и больше не возвращался. Вот тогда, когда он испарился, он стал мне дорог, Я почувствовала обиду и любовь к нему. Тогда я попыталась бороться за него, но уже бесполезно.

— Интересно, а как ты это делала? Когда он уже ушел?

— Самыми популярными средствами: зелья, привороты, заклинания, гадания — все шло в ход.

— И что?

— Результат тебе известен.

 

10

Сегодня была пятница, «день брадобрея», как называл его Александр.

В этот день Антонио, деревенский парикмахер, кстати, очень уважаемый человек, закрывал свою цирюльню и со всем своим нехитрым скарбом, умещавшемся в потертом саквояже, отправлялся в большой дом, как его здесь называли.

Два часа, а то и больше, длилось превращение из пыльного старика в «мачо». Антонио был разговорчив, но Алекс, по укоренившейся у него привычке, выключал в голове дешифровщик и наслаждался умелыми движениями «стилиста», не погружаясь в деревенские сплетни. Поначалу его брили старым дедовским способом, опасной бритвой с пеной и одеколоном.

Нельзя сказать, чтобы эта нехитрая процедура, мало обременительная в современном исполнении, была не по силам Алексу, но он, узнав о своей болезни, сначала бунтовал, отказываясь есть, спать, умываться и переодеваться. Побушевав, он смирился с недугом, и теперь болел на полную катушку, позволяя домашним заботиться о нем. Ранее мобильный и неусидчивый, теперь он редко менял позу в течение дня. Нельзя сказать, что в этом была физическая потребность, просто своей покорностью он выражал протест судьбе за прерванный полет. Он отказался от предложенных ему радикальных методик, исправно принимая лекарство, и ждал, а времени у него было немало. Немало по меркам смертельных недугов, то есть болезнь поглотила еще не все, и было время поразмыслить. Но как раз думать о чем-нибудь серьезном и глобальном не хотелось вообще. Теперь все проблемы современной цивилизации не заставят его вспотеть.

Пока Антонио занимался его ногтями, Алекс размышлял о хрупкости человеческого организма, который предает свой разум гораздо раньше физической смерти. «Было бы более гуманно отключать все сразу, одно нажатие кнопки, и нет ломких, слоящихся ногтей, нет слабости в коленях, нет боли в пояснице… ничего нет».

Одно из самых ранних и неприятных воспоминаний детства — это страх и неприятие двух слов: смерть и бесконечность. Этот страх гнездится в каждом всю сознательную жизнь, но борются с ним все по-разному. Алекс уже не боролся, он жил как будто в одном очень длинном дне, зная, что будет закат, но не зная, когда.

Принесли очередное письмо от матери, написанное рукой сиделки. Виктория Петровна родила своего единственного сына в непозволительно раннем для того времени возрасте — в семнадцать. В свои семьдесят семь она была физически здоровее сына, о чем не догадывалась. Алекс, узнав о своей болезни, устроил ее в тихий пансион в Швейцарских Альпах, где Виктория Петровна уже целый год морочила голову вышколенному персоналу. Конечно, она страдала в отрыве от родины, оставшихся в живых подруг и от неразделенных воспоминаний, ведь человек на закате живет прошлым. Алекс знал, что по его просьбе сиделка матери изучала русский язык, но это все, что он мог сделать. Он не мог себе позволить, чтобы мать видела его таким. Когда-то давно она ему сказала: «Самое ужасное — это пережить собственных детей». И он помнил это. Но оставить ее в России было не на кого, так, во всяком случае, думал Александр. И это обстоятельство, хотя далеко не единственное, толкнуло его перетряхнуть свое прошлое в поисках того, ради чего он жил.

Антонио терпеливо и осторожно подравнял волосы на висках. Алекс чувствовал, что его затея с приездом жен и детей, скорее всего, ускорит финал, но иначе он не мог. Он ведь был один уже много лет. Нет, конечно, вокруг были люди, но он никого не пускал себе в душу, никому не изливал сокровенных мыслей, да и, собственно говоря, ни разу по крупному не переживал сильных эмоций. Иногда ему вспоминались нетрезвые философствования с приятелями и друзьями на кухне, и он скучал.

Один раз, примерно через год после приезда, подобная тоска заставила Алекса вызвать к себе самого близкого друга детства — Ваню Червякова, простого душевного автомеханика, с которым он проводил в Москве больше времени, чем с собственными детьми. Ваня приехал, встреча была теплой и радостной, но с первой минуты Алекс ощутил тот диссонанс, который внес приезд друга в его новую жизнь. Справившись с сомнениями, они попытались проводить время, как раньше. Но первые же дружеские посиделки за бутылочкой поставили крест на ностальгии, все то, что раньше радовало и грело душу, в этой обстановке скребло лезвием по стеклу, превращалось в глупый напыщенный фарс. Привезенные Иваном вести из другого мира не интересовали Алекса, песни, которые рвали душу в заснеженной Москве, совершенно не трогали в раскаленной тени оливковых деревьев.

Через неделю Иван уехал, они обещали друг другу писать письма, но о чем — никто не знал. С тех пор Алекс оставил попытки совместить прошлое и настоящее, он просто жил.

По тому, как парикмахер начал петь хвалебные песни: «Ах, синьор давно не выглядел так хорошо», Алекс понял, что процедура обновления близка к завершению. Антонио деликатными штрихами обрезал настырные волосики на бровях, в ушах и носу. В первый раз за долгое время Алекс с интересом посмотрел в предложенное ему зеркало.

«Да, братец, ты не просто старик, ты старик без прошлого. А это нонсенс».

 

11

По современным меркам их большая семья: Ольга, муж Сергей Викторович и трое детей — Соня, Аня и младший братишка Левушка, собирались за одним обеденным столом очень не часто. А вернее редко, особенно с тех пор, как Соня обрела свою собственную гавань в лице мужа Дениса.

На самом деле, только одно событие могло собрать всех за праздничным столом — 11 ноября, этот день, вот уже двенадцать лет пышно праздновался, невзирая ни на какие обстоятельства. Однажды подкосивший всех грипп внес коррективы в праздничное меню, где основным блюдом были таблетки, но невзирая на это, был заказан и съеден торт и доставлен для Ольги огромный букет роз. Так семья Соколовых справляла день свадьбы Ольги и Сергея, который стал началом нормальных семейных отношений, где дети окружены заботой и любовью, а хозяйка дома спокойно относится к слову «завтра» и чувствует себя защищенной со всех сторон. Аня, которой тогда было шесть, тут же стала называть Сергея «папой», Соня чуть позже. Мать часто любила повторять ленивой в учебе Ане, которая стонала от учебного рвения отца: «Ты же сама его выбрала. Чего уж…». А Аня, став старше, стала отшучиваться: «Я знала толк в мужчинах с малолетства». Девочки, знавшие только отчуждение в отношениях с родным отцом, с радостью приняли Сергея в «свою» семью. Уже второй раз за праздничным столом прописался и Сонин Денис, который не любил, да и не понимал подобных «посиделок», но терпел из-за жены.

— Мам, как ты думаешь, может, мне попросить у Деда Мороза сноуборд?

Ценой невероятных усилий родители поддерживали в восьмилетнем сыне веру в чудеса, хотя школа уже сделала свое черное дело по коверканию детской души, но еще не до конца.

— Какой может быть сноуборд? Дед Мороз ведь не слепой, как он может тебе доверить спортивный снаряд, если ты не делаешь зарядку. И потом, дорогой, разве ты не просил уже Sony Play Station и новый велосипед? Не многовато ли?

Ольга пыталась не баловать сына, но разве это возможно, когда девочки выросли и вот-вот оставят родительский дом.

— Левушка, помоги мне накрыть на стол.

Большой обеденный стол, когда-то купленный «на вырост», теперь едва умещал всех членов семьи.

— После рождения внука купим новый стол, — произнес Сергей Викторович с бокалом в руке.

— «Внучки», — надула губки округлившаяся Соня.

— Ладно — ладно… Дорогая. Спасибо тебе, — очень серьезно сказал Сергей и поцеловал жену в лоб. — Левчик. Неси подарок.

— Ты же обещал.

— Прости, обманул. Обманул тебя, наверное, впервые.

— Ну, так уж и впервые.

Левушка, довольный своей миссией, внес бархатную коробочку с белой розой и торжественно вручил матери.

— Теперь я буду чувствовать себя редиской, у меня нет для тебя подарка.

— Жизнь с тобой — подарок для меня, наши дети — тоже. Я до конца дней своих не смогу отблагодарить тебя за это. Ты посмотри, может, тебе не понравится.

Ольга знала, что это возможно, но она ни за что не покажет виду, у мужа был своеобразный вкус. Но, открыв коробочку, она ахнула, сапфиры в изящном серебре, предел мечтаний. Ольга встала и поцеловала мужа в нос.

— Ты удивил меня. Я даже боюсь, Сережа, что наступит время, когда ты перестанешь это делать. Спасибо.

— Ну, зачем ты так. Придется сознаться, это Сонин выбор.

— Мамуля, он сорок раз заставил меня поклясться самыми страшными клятвами, что я не скажу, а сам… Эх, ты…

— Я вообще удивляюсь, что вы не раскололись раньше.

— Мы старались. Если бы ты знала, чего нам это стоило. Левушку мы посвятили только сегодня, знали, что не выдержит.

— Да я никогда. Я — могила, — захлебнулся от возмущения Левушка.

— Не ссорьтесь, не хватало еще, чтобы мы поругались.

— Мам, это еще не все.

— Нет-нет. Это ведь не только мой день, это наш общий день. Сначала утка с апельсинами.

Каждого в отдельности нельзя было назвать очень говорливым, но застолья превращались в небольшой итальянский квартал, где все говорят одновременно. Кто-то говорил через стол, кто-то рядом сидящему, а Левушка пытался перекричать всех. Базар, да и только.

Заметив, что дети приуныли, Ольга поняла, что испортила им сюрприз.

— Ладно, давайте свой подарок, утка подождет.

— Мамуля, он у тебя под ногами, посмотри под стол. Денис, неси ведро с цветами.

Под столом, у всех под ногами, лежал отличный дорогой чемодан с колесиками, перевязанный алой лентой.

— Мам, мы хотим вам с папой пожелать, чтобы вы посмотрели, наконец, мир, — Соня говорила с жаром, пока Ольгина голова была под столом. Почувствовав, что пауза затянулась, продолжила:

— Вы все свое свободное время отдавали нам, нашим играм, урокам, болячкам, теперь пора получать удовольствие от жизни… во всяком случае, я надеюсь…

У Ольги было время собраться под столом, и она постаралась не выдать своего смятения.

— Ну, теперь уж точно пора нести утку. Огромное спасибо за подарки, — она вышла на кухню, столкнувшись с охапкой цветов в руках Дениса.

— Пап, ей что, не понравилось? По-моему, она расстроилась.

— Я же вам говорил, не надо ее склонять к поездке, она ведь не выносит давления. Не надо, она сама решит, сама созреет.

— А я вообще против этой поездки, — насупившись, произнес Левушка, — ведь нас с папой не приглашают.

— Еще ничего не решено. Правда, папа? — встрепенулась Аня, почти не участвовавшая в разговоре.

— Если честно, я не в курсе каких-либо принятых решений, если они имеют место.

— Я ни за что не поеду, не хочу его видеть, — посерьезнела Соня.

— И правильно. Молодец, сестренка, — обрадовался Левушка, что он не одинок.

— Как может каждый из нас рассчитывать на помощь ближнего, если сам отказывает просящему в этой самой помощи и поддержке.

Сергей Викторович был серьезен как никогда. Дети задумались о том, смогут ли они когда-нибудь соответствовать отцовским канонам порядочности.

В наступившей тишине тиканье настенных часов казалось набатом.

— А я не знаю, я как мама. Но мне бы хотелось… — Аня поднялась из-за стола и направилась на кухню.

Утка была забыта в духовке, Ольга курила у окна.

— Анютка, ты считаешь, что мы должны поехать?

— Да.

— Мне будет нелегко без Сергея, надеюсь на твою поддержку. Аня обняла мать за плечи.

 

12

Щенок немецкой овчарки в подростковом возрасте резвился на газоне, наслаждаясь свободой от поводка. Его хозяин повстречал знакомого и был занят беседой. Щенку нравилось все: бабочки, ноги прохожих, бумажки, и он, радостно бряцая неокрепшими ушами, носился по поляне вдоль и поперек, при этом простодушная улыбка не покидала его задорной морды.

Быстро, но величаво газон попыталась пересечь кошка. Она посчитала оскорблением для себя огибать игровую площадку щенка, где и была подвергнута наскокам и призывам поиграть. Кошка присела и зашипела, предупредив о своем настроении приставалу, но ему это показалось забавным, и он тоже присел, подпрыгнул, отскочил, приблизился. Незаметным быстрым движением кошка чиркнула лапой по носу, щенок заскулил и отскочил, так и не поняв, за что его так.

Вера и Александр сидели на металлическом заборчике у входа в ЗАГС и курили, было невыносимо душно и жарко.

По тому, какую бурю неуместного восторга вызвала расправа кошки с щенком, было понятно, что Вера находится в крайней степени нервного возбуждения. Она все хохотала и хохотала, это было похоже на истерику. Александр угрюмо курил одну за другой. Они разводились.

Рядом разморенные люди в оранжевых жилетах лениво ковыряли дорогу. Вере, наконец, удалось затихнуть. Александр смотрел себе под ноги, он не мог смотреть ей в лицо с тех пор, как они расстались, тихо, но отчетливо произнес:

— Ты уверена, что ВСЕ ЭТО правильно?

Такого удара под дых Вера никак не ожидала, на ее лице вдруг проступило все тщательно скрываемое горе. На ее счастье Александр не поднял головы, но когда через минуту она заговорила, ее выдал голос, дребезжащий от надрыва.

— А как иначе? У нас другого пути нет… у тебя растет дочь…

Конечно, это были не те слова, которые рвались наружу. Ей хотелось сказать, что каждую минуту с тех пор, как она в отчаянии переступила порог их общего дома, она рвалась назад. Но вначале она не могла себе позволить вернуться к нерешенным проблемам и мужу, топящему тревоги в алкоголе. А потом уже было поздно, появилась Эльвира. Хотя… если бы он попросил… но он не просил. Ей было очень горько видеть, как из цельной личности он превращался в приспособленца, делягу. Но все эти мысли она, как обычно, оставила при себе.

А Александр с ужасом думал, что теперь ему придется жениться на Эльвире.

 

13

Задумавшуюся за вязанием Веру вернул к действительности вопрос Игоря Михайловича, который оторвался от газеты и спросил:

— Веруня, я никогда тебя не спрашивал, почему ты мне сказала, что не можешь иметь детей?

— Чего это ты вдруг?

— Не знаю, пришло в голову…

— Я уже отвечала на этот вопрос двадцать три года назад, когда забеременела. Ты пытался выпытать, в чем заключался мой коварный замысел, если мы уже удочерили Полину, зачем было врать о бесплодии. И тогда, и теперь, говорю тебе, что мой коварный замысел состоял в том, чтобы вызвать у тебя жалость, потом оплести сетями… чтобы в дальнейшем, сидя у камина, слушать твой храп. Ты доволен?

— Я вдруг вспомнил… Я почти забыл, раньше у меня достаточно часто возникало чувство, что ты мне не принадлежишь, что я отвернусь, и ты исчезнешь. Веруня, ты все еще любишь его?

— Конечно. Он навсегда со мной… но в прошлом. Ведь я люблю тебя, Полинку, Федьку… и люблю сейчас, в настоящем. И Снежка конечно. И я не пожертвую ни одной минутой нашей нынешней жизни ради прошлого. Я не жалею ни о чем…

— Именно это я и хотел услышать…

Вера улыбнулась себе под нос, услышав, как дыхание мужа становится все ровнее и глубже. Она всегда удивлялась, как собака и хозяин могут до такой степени похоже храпеть. Когда поздно ночью Вера выключила свет, Игорь Михайлович проснулся и спросил:

— Ты не поедешь?

— Нет.

И он перевернулся на другой бок.

 

14

— Мамуля, попробуй эти… — Аня протянула Ольге розовые стрекозиные очки, — последний писк.

Мать молча одарила дочь выразительным взглядом на тысячу североамериканских рублей, Аня, хмыкнув, напялила ультрамодные очки на себя.

— Ничего ты не понимаешь, тебе такие очки просто необходимы, с твоей чрезмерной впечатлительностью надо смотреть на мир сквозь розовое стекло, и он покажется восхитительным.

Огромный отдел был по-зимнему пуст, в преддверии Нового года покупают солнечные очки только счастливчики, которые собираются смотреть на нездешнее жаркое солнце.

— Я предпочитаю классику, она вне моды и украшает почти всех… во всяком случае, не уродует. Ну, как тебе это?

— Мам, такие у тебя есть, или почти такие же, какой смысл иметь несколько одинаковых вещей?

— Мм…, может, ты и права. Безумный поступок, требует подобных аксессуаров. Девушка, покажите мне, пожалуйста, вон те с перламутром.

— О, мамуля, это же почти революционный переворот.

— Хватит издеваться, я и так не сплю с тех пор, как решилась туда поехать, это тяжелое испытание. Это все равно, что проводить ревизию прошлому.

— Не сердись, если бы ты отказалась, никто бы тебя не осудил.

— Анюша, есть вещи, которые нужно сделать хотя бы для того, чтобы жалеть о сделанном, чем о не сделанном. Другого шанса не будет.

— Мамуля. Соня просила тебя не расстраивать, но я лучше скажу.

— ?

— Ей звонила Эльвира.

— И что она хотела?

Ольга по вполне понятным причинам не ждала ничего хорошего от нее. Последние несколько лет, с тех пор, как Соня стала самостоятельной, и причина для шантажа испарилась, Эля по старой привычке имела наглость клянчить деньги. Обычно ей не отказывали, жалко, да и просила она немного. Но врала при этом грандиозно, видимо, чтобы вызвать сострадание к своей персоне и застраховаться от отказа. То у нее случился пожар в съемной квартире, то были потеряны подотчетные деньги, то старшая дочь забеременела от наркомана и нуждается в аборте. Никто ей, конечно, не верил, но считали более безопасным для себя откупиться от нее, кто знает, на какую гадость она способна.

— Обещай, что не расстроишься. Просто я думаю, тебе лучше знать, что она замышляет, ведь там избежать ее нам не удастся.

— Говори.

— Она уговаривала Соню поехать, нажимая на родственные узы. Ее старшей дочери отказали в визе, отец не внес ее в список. Вот Эльвира и жаловалась на дискриминацию, мол, Ларисе разрешили взять сына, хотя он Александру тоже не родной, а ей нет.

— Ей не приходило в ее безмозглую голову, что перемена климата может печально повлиять на ее будущего внука или внучку? Ее только и заботило всегда: я, я, я. Старшую дочку спихнула родителям, бедная девочка знает мать только по рассказам. Соню она всегда использовала как средство для достижения своих целей. Я никогда не говорила вам, она родила Соню, чтобы женить на себе Алекса, потом она использовала ее как средство наживы. Хороша мать. А теперь еще требует поддержки, ценой здоровья. Я надеюсь, Соня не восприняла это всерьез.

— Мамуль, не кипятись, ты же знаешь, наша Соня крепкий орешек. В этом чувствуется не наша порода, в ней отсутствует излишняя эмоциональность, на поверхности она выглядит холодной, но в глубине души она чуткая и нежная. В общем, она ей все сказала. В своей спокойной манере с уничтожающей вежливостью сообщила Эльвире, что она, как будущая мать должна думать в первую очередь о своем ребенке и о его благе, а не о выгоде «чужих» ей людей. Соня еще добавила, что даже ее мать, то есть ты, не требовала от нее подобной жертвы, а на всех остальных ей чихать.

Ольге это очень нравилось, нравилось, что они воспитали такую правильную дочь. Ане иногда казалось, особенно в детстве, что родители Соню любят больше, но теперь она понимала, что они пытались восполнить недостаток тепла и любви со стороны ее настоящих родителей. Им это удалось. Их семью связывала не только любовь, но и доверие, что немаловажно.

— Эх, кутить, так кутить! Девушка, покажите вон те очки в леопардовой оправе.

— Браво, мамуля, пусть задохнутся от зависти, жаль не успеем обновить гардероб, а то бы мы им показали.

 

15

«Какого черта в такую рань…»

Он все звонил и звонил, этот треклятый телефон, а у нее не было даже сил поднять многотонные ресницы. И в тот момент, когда раздражение и злость, наконец, заставили Эльвиру оторвать голову от подушки, он заткнулся. Она испепеляющим взглядом уперлась в беззвучно стоящий на столе телефон, он молчал, словно и не было истерических трелей. Злость отступила, но голову сдавила боль, она пошарила рукой под кроватью, где обычно дежурила бутылочка Пепси на случай «великой утренней засухи». Какое разочарование, в пластиковом коконе не затерялось даже глотка, лишь на дне весело перекатывались окурки. Как-то не вовремя пришла удачная мысль: «Надо было бы почиститься перед отъездом, но не успею».

Время от времени Эльвира ложилась в клинику на деинтоксикацию. Возвращаясь посвежевшей, она всем говорила, что была в санатории на водах. Сейчас ей бы это не повредило.

Размахнувшись, Эля запустила пластиковый балон в приоткрытое окно, отскочив от рамы он с диким грохотом рухнул на стол, повалив бутылку из-под шампанского, которая покатилась и упала на пол. Внезапно где-то совсем рядом раздался слабый стон, местонахождение раненого угадывалось между диваном и стеной, куда и свесилась оторопевшая от неожиданности Эля.

— О-о… — только и могла произнести она, увидев небрежно обернутое в одеяло тело, которое явно принадлежало мужчине.

— Honey, — гнусаво произнесло тело, — принеси воды.

Немой вопрос застыл на помятом лице Эли, но она послушно принесла воды.

Пока кадык поршнем двигался вниз вверх, с бульканьем пропуская воду, Эля рассматривала ночного гостя. Из богатого опыта она знала, что бессмысленно вспоминать происшедшее накануне, если организм находится на стадии реанимации.

Мужчина, как обычно, был сильно моложе, чем она, и, как обычно, весьма потрепан жизнью. Он был плешават, что тщательно скрывал очень короткой стрижкой. Лицо пустое, как Элин холодильник, глаза как стеклянные бусинки в обрамлении воспаленных век. Хорошо еще фигура сохранилась (но не занятиями спортом).

Любовь к разгульному веселью ложится на внешность неизгладимой печатью, особенно после тридцати. Эля уже давно не смотрелась в зеркало по утрам, на это она отваживалась лишь после целой серии процедур. Сначала сигаретка, если нет, то сгодится бычок, затем хорошо бы пивка, за неимением сойдет рассол или кефир, к нему хорошо бы принять аспирин или алка зельцер, если есть, конечно. После этого этапа хорошо бы поспать, если некуда торопиться.

Закончив процесс орошения обезвоженного организма, мужчина вернул стакан Эле, внимательно на нее при этом посмотрев, и стал одеваться. Он молчал, она и хотела ему что- нибудь сказать, да боялась обнаружить незнание его имени.

— У тебя есть сигареты? — только и отважилась спросить она.

— Поищи на шкафу, вчера ты прятала и приговаривала, что заначки спасают по утрам.

К тому времени, как Эля обнаружила тайничок и закурила, мужчина уже стоял у двери.

— Ну, бывай. Если что, номер телефона оставил на столе.

Дверь хлопнула, Эля как-то дернулась от пронзившей ее догадки, она кинулась к сумке, денег не было, остаток месячного лимита исчез. Мужик уже вызывал лифт, она бросилась к нему.

— Где деньги, гнида?

— Какие деньги, бабуля? А шампанское, а такси? Веселиться любишь, а платить?

Смутное воспоминание остановило поток справедливости, уже готовый излиться на пришельца. Эля горько улыбнулась:

— Гусары денег не берут? Но и не дают. А в чем твой вклад в оплату веселья?

Нагло улыбаясь в дверях открытого лифта:

— А то не знаешь? Таким, как ты, не достаточно пообещать золотые горы, чтобы увлечь мужчину. С таких, как ты, еще деньги брать надо, пойди умойся, коряга. А то «поедем в пампасы, будем жить, как у царя за пазухой». Тьфу. Да лучше в Москве прозябать, чем с тобой в тропиках жариться.

Дверь с шумом закрылась. Походкой побитой собаки, шаркая тапочками, Эля вернулась в квартиру, набрала номер телефона.

— Тяпа? Извини, если разбудила тебя, дорогуша.

У Эли был один голубой друг, голубой до синевы, почти подруга.

— Прости. У меня украли последние деньги, дай, если можешь немного на еду, только на еду.

— А я ведь тебя вчера предупреждал насчет твоего альфонса, которого ты подцепила в клубе. Если бы ты меня услышала, все было бы хорошо. Но нет, ты сама с усами. Пора бы уже быть прозорливее в твоем возрасте.

— Ну-ну. Деньги не повод для оскорблений, не хочешь давать, не надо, перебьюсь. А насчет возраста, я тебя старше всего-то на шесть лет, себя ты тоже считаешь старой калошей? А, Тяпа? Что ты молчишь?

Эля положила трубку, разозлившись на весь мир: на мужиков, которые только берут, но ничего не дают, на жадных голубых друзей и больше всего на себя, за глупость.

— Ну ничего, не умру с голоду, как раз похудею перед отъездом.

На случай подобных кризисов у нее в кухне давно был припасен ящик лапши «Доширак».

 

16

Ему было грустно, это случалось каждый раз после общения на родном, русском языке. Что-то тянуло и щемило в центре грудной клетки. Хотелось скулить и слушать жалостливые песни. Александр понимал, что это дает о себе знать его прошлая жизнь, она заунывной тоской заставляет жалеть о чем-то неведомом, давно забытом.

С тех пор, как он кардинально изменил свою жизнь, прошлое напоминало о себе считанные разы. Когда лихорадка свалила его в джунглях Тайланда, лежа в ветхой хижине, в бреду его посещали все, даже первая школьная любовь, он выздоровел и снова все забыл. Иногда ему даже казалось, что его жизнь началась здесь, здесь он родился, увидев акриловый закат, здесь он, видимо, и умрет. И ничего не было ни до, ни после.

Иногда его посещали видения, картины былого, но они потеряли вкус и цвет, вместе с ними приходили сомнения в том, что это было. Он спрашивал себя, когда он успел так почерстветь, ведь всегда был впечатлительным, даже чересчур. И сам себе отвечал, видимо все, что было отпущено ему, любовь, ненависть, удача, он все потратил, осталась только расплата за все и карамельный закат.

Свою болезнь он не воспринимал как трагедию, ну разве только первые три дня после визита врача. Тогда ему показалось, что небо сейчас же рухнет на землю, померкнет солнце, и человечество задохнется от хаоса и ужаса, но ничего подобного не случилось, также порхали птички, и пахло забродившим виноградом.

Ему было страшно. Вечером один он уехал в горы и остался там. Он думал, что его отчаянье сдвинет горы, но сначала он замерз, потом проголодался и в конце концов смирился с вестью.

Встречая рассвет в небольшой долине у ручья, он вдруг остро, как в детстве, почувствовал, что впереди и позади бесконечность, а маленький человечек жалок в своей скорби на фоне мироздания.

С тех пор, как Александр спустился с гор, его жизнь почти не изменилась, он лишь очень остро воспринимал и впитывал все, что происходило вокруг. Каждая секунда стала золотым песком, который он без устали перебирал и любовался им, будто скупой рыцарь, дрожа над своим богатством. Каждый новый день он встречал с радостным нетерпением, и его ожидания всегда оправдывались. Став чувствительным и сентиментальным, часами наблюдая вокруг, он порой жалел, что не умеет рисовать, так много поводов он находил для вдохновения, а раньше, когда он пытался поразить мир своим писательским талантом, муза приходила редко и мучительно. Для этого ему приходилось терзать себя табаком, алкоголем и другими стимуляторами, изводить близких своих раздражительностью и неуравновешенностью.

Сколько горя лежало на весах его тщеславия и все напрасно. Зато теперь любое дыхание жизни приносило истинное наслаждение и желание поделиться этой радостью с другими, но прежние пути были закрыты. Он даже не пытался что-то пробовать. Огромное множество сказочных фантазий так и не были записаны, они приходили к нему по ночам.

Теперь ему было слишком много ночи для сна, и он лежал в темноте, вытянув руки поверх простыни и глядя вверх на потолок, где блуждали таинственные огни в сопровождении не менее таинственных шорохов и звуков. Все это рождало в работящем мозгу ирреальный мир, где он с удовольствием блуждал. Иногда в сказочную канву вплетались реальные, но далекие персонажи. Они приносили с собой беспокойство и тревогу в этот идеальный мир. В какой-то момент ночного бдения он вдруг ясно понял, что ему не удастся раствориться в своих фантазиях, пока эти призраки прошлого не получат от него свои моральные долги, и он решил уплатить по векселям.

Его поверенный звонил из Москвы, докладывая о переговорах. Это Кэролайн в своей международной среде отыскала этого Марка Бернштейна, «которому можно доверять», и он доверил больше, чем кому-либо другому. Странновато было обсуждать с человеком, которого даже не видел, семейные, почти интимные дела. Александр настолько отвык от этого, что то и дело смущался, а иногда даже стыдился. Ему было стыдно за Эльвиру, торгующуюся по мелочам, его смущало, что Марк знает об отношении детей к нему, что Соня отказалась от встречи с отцом. Но надо отдать должное этому неведомому Марку, что он был удивительно тактичен и щепетилен, за что Алекс мысленно благодарил еврейские корни и наследственное воспитание. Он даже подумал, что Марк способен помочь ему здесь справиться со всей приглашенной ордой, выполняя функции посредника или душеприказчика, о чем и было сказано в сегодняшнем телефонном разговоре. Марк почти согласился, хотя и просил время подумать. Но Алекс уже знал, что может на это рассчитывать.

 

17

Ольга сидела на кухне и смотрела, как они двигаются: пара стаканов, солонка, открывалка и зубочистки маршировали, позвякивая, к краю. Набор инструментов всегда был разный, и ей нравилось наблюдать за их рискованным походом и спасать их на самом краю пропасти. Ольга чувствовала себя спасателем, от вибрации казалось, что они трясутся от страха, но неумолимо движутся навстречу гибели. Последний аккорд барабана, и стиральная машина стала затихать. Сквозь умолкающий звук послышался жалобный призыв «мама» из спальни сына.

— Что это такое? Ты почему не спишь? — строго по-матерински произнесла Ольга, входя в полумрак детской.

— Мам… — Левушка сидел на постели, обняв поджатые колени. Материнское сердце дрогнуло. Ольга присела на край кровати и мягко произнесла.

— Зайка, тебя что-то напугало?

— Я почти заснул… но вспомнил, что скоро вы с Анюткой уедете… А как же я?

— Ты останешься с папой. Если хочешь, Соня с Денисом тоже поживут у нас? Мы же ненадолго.

— Да? А вдруг вы там останетесь? А папа возьмет и женится на ком-нибудь, а меня отдаст… в приют.

— Ну что ты такое плетешь? Что за мысли? С чего ты взял, что мы можем там остаться? Кому мы там нужны? Нас просто пригласили в гости.

— Мам, ты думаешь, я не понимаю. Ведь этот… дядька — отец Ани и Сони, значит, он имеет на тебя столько же прав, сколько и мы с папой. Вдруг он не захочет тебя отпускать.

— Милый мой. Ну, стоит ли так переживать из-за ерунды. Сам подумай, как взрослый, мы с Алексом не виделись… тринадцать лет, какое он может иметь право? Он может лишь просить, а мы делаем ему одолжение.

— Не понимаю. Если я не увижусь с бабушкой тринадцать лет, она перестанет быть мне бабушкой, а станет чужим человеком? Да?

— Нет, конечно. Время не властно над кровным родством, бабушка останется бабушкой навсегда, как мама, папа, сестры, это никуда не денется. Муж и жена это другая степень родства, иногда более близкая, иногда более далекая. Обычно, когда люди женятся, им кажется, что ближе их никого нет и что это навсегда, но…

— Я не буду жениться… никогда.

— Это еще почему?

— А потому. Я не хочу быть обманутым.

— Никто никого не обманывает. Мы сами рады обманываться. Ты, когда вырастешь, тоже захочешь быть любимым и поверишь девчонке, которая тебя убедит, что ты самый лучший на белом свете, и ей никто другой не нужен. Поверь, это самое лучшее в жизни, любить и быть любимым, и ради этого стоит ошибаться, обжигаться и пробовать снова и снова, раз за разом… разочаровываясь и влюбляясь ради того, чтобы затем встретить кого-то такого же близкого и родного, как твой папа для меня.

— Мам, а влюбляться, это как?

— Тебе это отчасти уже знакомо… ты ведь не хочешь меня никуда отпускать и без меня не представляешь своей жизни. Ведь так? Представь себе, что ты способен поменять всех и все, весь мир, все игрушки, игры и даже всю родню на одного единственного человека, с которым, кажется, можешь прожить на необитаемом острове, как Робинзон Крузо со своим Пятницей, и будешь счастлив, и не уедешь никуда, даже когда за тобой придет долгожданный корабль.

— Ты шутишь, мамочка? Такого не может быть, чтобы человек поменял весь мир на одного…

— Дорогой мой, не «поменял», а ему кажется, что «поменял бы», это немного разные вещи. Именно из-за того, что люди часто ошибаются в выборе своей половины и случается так, что у одного и того же человека бывает несколько жен… или мужей.

— Как у Александра?

— Да…

— Мам, а кто его настоящая половина? Ты?

— Не думаю. Хотя, я не знаю. Может быть, если бы он нас не бросил, мы по-прежнему жили вместе и не представляли бы, что может быть иначе. Но сейчас я бы ни за что не хотела возврата, ведь тогда у меня не было бы твоего папы и тебя. А я вас очень люблю и ни на что не поменяю.

— Мы тоже тебя очень любим и никому не отдадим.

— Ну вот и хорошо. Давай спать, завтра в школу не встанешь.

Нежно приложившись ко лбу, Ольга укрыла Левушку, и он тут же принял позу зародыша и успокоенно засопел. Выйдя из комнаты и закрыв дверь, Ольге пришла в голову мысль о пользе бесед с детьми. Часто взрослые так усложняют собственную жизнь, что лишь в попытке упрощенно изложить обстоятельства, сами понимают собственные ошибки. Разбуженные воспоминания нарисовали Ольге фантастичную картину: этого не случилось, они не расстались, Ольга и Александр.

У нее страшно гудели ноги, всю дорогу пришлось бежать, но она все равно опоздала. Девочки играли в классики у школы, они привыкли. По дороге домой забежали в магазин. Пока Ольга набирала стандартный набор продуктов, прожиточный минимум, девчонки пили молочный коктейль и, похохатывая, рассматривали витрину.

Когда Ольга с двумя сумками появилась из-за касс, Аня и Соня похватали лежащие на полу портфели и бросились ей на встречу.

— Мам, а почему ты не любишь украшений?

— Ты имеешь в виду ювелирные? Почему не люблю, просто у меня их нет. Соня, украшения обычно покупаешь не сам, а тебе дарят…

Обе девочки задумались о сложностях правил, по которым живут взрослые. Ане как самой младшей показалось, что решение есть, и оно очевидное:

— Давай скажем папе, пусть купит.

— Давай, — согласилась Ольга с дочерью.

Дома их ждал беспорядок и клубы сигарного дыма. Александр считал, что курение сигар способствует творческому процессу. Он сидел в своем кресле с блокнотом в руках, уставившись в невидимые глазу заоблачные дали.

Приход женской половины семьи, хотя правильнее сказать — трех четвертей, не отразился на облике Александра никоим образом, это означало, что дело дрянь. Все трое тихо просочились на кухню и закрыли дверь, папу лучше не трогать, папа пишет. Что пишет? А какая разница. Женское дело — заботиться о хлебе насущном. Они позаботились, и когда все было готово, открылась дверь, и всклокоченный Алекс возник в дверях. Вид его указывал на то, что сейчас он выместит свои трудности на женщинах. Ольга попыталась его опередить.

— Есть будешь? Все готово.

— Нет.

Пыл поубавился, но грозил изнутри семейными катаклизмами. И он принял правильное для всех решение.

— Я ухожу. Мне надо сосредоточиться, а здесь я не могу. Схожу в баню, попью пивка. У меня сложный эпизод…

Стоп-стоп. Нет и нет. Слава Богу, возврата нет.

Тогда, оставшись одна с двумя детьми, она думала, что ничего хуже быть не может.

Это был самый сложный период в Ольгиной жизни. Ей не было тридцати, когда все случилось. И по сути дела, она не знала жизни, ведь вся ее взрослая жизнь прошла с одним человеком. Она полюбила его девятнадцатилетней девчонкой, и он стал для нее всем. Что делать дальше, она не знала.

Именно дети не дали ей опуститься на дно, они подталкивали, она боролась. Только по ночам ей снился во сне потерянный «рай». В минуты слабости она была готова на все, лишь бы вернуть себе любимого, хотя знала, что их отношения давно изжили себя.

 

СКАЗКА

Жила-была… потому что так положено начинать с этих слов. Итак, жила-была конфетка. Она была сладкая, в красивой обертке, и, что самое главное, у нее была потрясающая начинка.

Конфетка жила в коробке с сестрами-близнецами, где они целыми днями обсуждали наряды и мечтали о том, чтобы их «выбрали». Никто не знал, что происходит потом, после избрания, но все упорно стремились к заветной цели, чтобы однажды пришли и из множества двойников выбрали именно ее.

Этот чудесный момент каждая из них представляла по-своему.

Кому-то слышались восхищенные вздохи завистниц, кому-то виделся яркий свет фейерверков.

Наша героиня, назовем ее Марфинька словно была из другого шоколада, если не так, то уж начинка у нее была особенная (наверное, во всем был виноват небольшой пузырек воздуха, застывший внутри).

Осознание собственной индивидуальности преследовало ее с рождения. В то время как ее ровесницы натирали до блеска свои фантики, Марфинька задумчиво глядела в картонное небо и все пыталась представить себе внешний мир.

Постольку поскольку ничего она в жизни не видела кроме отчего дома да небольшого уголка мира под названием «фабрика», ей трудно было представить что-то невиданное.

Фабрика ей не понравилась, очень шумно и суетно, все толкаются, лезут без очереди, кто понаглей, вообще, норовит спрыгнуть с конвейера. Единственное, чем глянулась фабрика Марфиньке, — много света. Но больше всего в ее короткой жизни ей доставила удовольствие музыка, обрывки которой доносились до их коробки, немного смешанной с голосами, немного — с урчанием мотора.

Все обитатели затихали и прислушивались к внешнему миру, когда коробку двигали, трясли, бросали, но когда все заканчивалось, жизнь возвращалась в свое привычное русло. Кто-то болтал ни о чем, кто-то ходил в гости, кто-то просто перекатывался с боку на бок, но все ждали часа «Х», когда жизнь круто изменится, когда, наконец, коробку откроют.

Но ничего не происходило, все меньше страха вызывали толчки, все привычней становился уклад жизни. Кое-кто даже стал поговаривать, что ничего не будет, все вранье, и коробка в своем нынешнем незыблемом состоянии вечна, и ничего никогда не изменится.

Марфинька в разговоры почти не вступала, за что ее сестрицы недолюбливали, дразнили «задавакой» и «мечтательницей». Было, без сомнения, неприятно, но по большому счету ей было безразлично их отношение, потому что она считала, что настоящая жизнь не имеет ничего общего с нынешней. И это лишь спячка, которая скоро закончится.

Лишь однажды тема общего разговора вызвала у Марфиньки интерес. Одна из них рассказала о пережитых ею потрясениях на фабрике. А случилось вот что: растяпа свалилась с конвейера, и хотя она утверждала, что ее спихнули завистницы, все знали, что глупость с наглостью — страшный коктейль, ведущий к катастрофам. Ей неожиданно повезло, голую и несчастную беглянку подобрали и вернули назад, но те несколько мгновений, что она провела в теплых руках, вызывали зависть даже у Марфиньки.

В минуту всеобщего затишья, такое случалось все чаще, ведь новых тем для разговоров не появлялось, Марфинька подобралась к счастливице. Ей так хотелось знать, что это такое — быть в чьей-то власти, и она спросила шепотом. Та решила, что народ жаждет ее откровений, выкатилась из гофрированного гнезда на ребро и, закатив глаза, начала декламацию.

— Я думаю, мне предназначена особая судьба. Мой путь осенен божественным прикосновением. Возможно, мой путь отслеживают и в самый ответственный момент…

— Не могла бы ты поподробнее описать свои ощущения от прикосновения.

— Да. Это было фантастически приятно. Тепло и щекотно.

— И все?

— А что ты хотела? Чтобы заиграла музыка и засиял сказочный фейерверк?

— Нет. Но и без всего это было чудо, уж поверь мне. Не каждому на долю выпадает такая честь…

— Ну ладно. Пока.

И вот, когда уже почти никто не верил, наступил тот день, которого так ждали. После небольшой тряски, коробку тряхнуло основательно и небо раскрылось. Яркий свет заиграл на гранях золотого дна и фантиках, все онемели, и все внутренне сгруппировались, подготовились, сами не зная к чему, к неизвестности. Но коробку просто перевернули и вытряхнули всех в огромную вазу, стоящую на столе.

В вазе уже находилось несметное количество конфет.

— Приперлись…

— С новосельем!

— Их только не хватало…

— Места и так мало.

— Добро пожаловать.

Прием был разным, от растерянности все сбились в кучу и молчали, они были новичками.

— Смотрите… никогда не смогу привыкнуть к этому зрелищу.

Большинство прильнуло к прозрачным стенам вазы, новички робко присоединились.

Да, зрелище было умопомрачительным. Их родной дом, где столько прожито и пережито, теперь безжалостно смят и выбрасывается в мусорное ведро.

Новички оцепенели, но их быстро вывели из этого состояния. Вдруг возник хаос, все стали пихаться и толкаться, пытаясь залезть друг под друга. Новоселы слишком поздно опомнились, что приближается опасность. Рука выхватила из кучи, кого бы вы думали, ну, конечно же, нашу «избранную», которой однажды уже «повезло».

— Уф-ф… — пронесся вздох облегчения, и все постепенно стали вылезать из укрытий. Наступила передышка, и все принялись рассматривать вновь прибывших, а они оглядывались по сторонам.

Марфинька обнаружила вокруг весьма разношерстную публику: много яркой карамели, державшейся дружной кучкой, шоколадные конфеты с дешевыми начинками, были здесь и трюфеля с весьма потертыми боками. Встречались и более редкие экземпляры — остатки былой роскоши, те, у кого внутри суфле, орех и даже коньяк. Помимо этой публики, которая составляла основную массу здешнего народца, попадались уникальные, единственные в своем роде экземпляры, но им, как и всяким индивидуальностям, жилось непросто в этом мире, стремящемся к стандартизации.

Пока Марфинька жалела в глубине души убогих, в гущу толпы выкатился надкусанный и потерявший съедобность пряник и завладел вниманием толпы.

— Так-так. Что тут у нас… «Ассорти», красивое название, но наверняка сплошное надувательство, начинка одна на всех, не правда ли девочки? Хорошо хоть скромны… и на том спасибо. Сейчас я немного познакомлю вас с нашими правилами. Город у нас вольный, но… каждый за себя. Значит так, в момент опасности запрещено зарываться под шоколадные конфеты, они и так в зоне повышенного риска. Понятно? Далее, запрещено срывать обертку и заниматься членовредительством. Запрещено выпихивать кого-либо из вазы без его воли. Никогда, слышите, чтобы вам это даже не приходило в голову, нельзя совершать действия, способные сдвинуть, не дай бог, перевернуть вазу. Поняли? Ну, вот практически все, устраивайтесь… да, самое главное, любое правосудие совершается у нас общим собранием, под моим председательством. Теперь все.

Публика вокруг одобрительно зашелестела фантиками. Пряник, поклонившись, удалился, за ним последовала его свита. Впереди следовали две одинаковые карамели, они расчищали дорогу, зазевавшихся попросту распихивали. И хотя казалось, что Пряник вовсе не одобряет подобного поведения, это была работа на публику.

— Он сам себя выбрал… и сам собою доволен, — раздалось сзади Марфиньки, она обернулась и увидела потрепанную мадам. Держалась она прямо и с достоинством, но ее обертка была так потерта, что с трудом угадывалось ее благородное происхождение.

— Простите, меня зовут Марфинька, вернее, так называю себя сама. Я новенькая.

— «Красная Шапочка», вернее то, что от нее осталось, так сказать, старинные развалины. Кстати, я здесь живу дольше этого напыщенного сухаря. Старше меня разве что обломки печенья, но они на самом дне, хотя эти болваны выпихивают их на самый верх при малейшей опасности. Раньше здесь все было иначе, каждый ждал своей участи смиренно, с готовностью, теперь готовы на любую мерзость, лишь бы избежать выбора.

— Простите, сударыня, могу ли я задать Вам вопрос, очень меня волнующий?

— Конечно, детка. Я удивлена, что только один… ведь вы не видели жизни… ну?

— Выбор, это хорошо или плохо?

— Ого-го. Прямо не в бровь, а в глаз. М-м, на него ответить непросто, потому что никто толком не знает этого. Ведь избранные не возвращаются, за исключением таких, как Пряник, словам которого верить все равно нельзя. Но одно могу тебе сказать: это ни хорошо, ни плохо, это то, что написано на роду. Этого невозможно избежать, это случится рано или поздно, поэтому относиться к этому надо философски.

Марфинька задумалась.

— А что случается с теми, кто уходит сам?

— Этого никто не знает, на моей памяти не было никого, кто вернулся бы. Ты славная девочка, если у тебя будут вопросы попроще, можешь всегда спросить меня. Сейчас пойду вниз спущусь, проведаю старых друзей.

— А можно мне с Вами?

— Как хочешь. Но должна тебя предупредить, что общество не приветствует общения шоколадной элиты с низами. Считают, что там можно подхватить опасные мысли. Так что смотри, можешь сразу попасть в немилость.

— Чему быть, того не миновать.

— Ты мне нравишься.

С прыткостью, которой трудно было ожидать от столь почтенной тети, «Красная Шапочка» рванула вниз. Они спускались все ниже и ниже, становилось все темнее. С каждым ярусом публика вокруг становилась пестрее, здесь, среди обломков печенья и вафельной трухи, скрывались подозрительные типы, которые Марфиньке казались зловещими. То мелькнет за спинами карамели нечто бесформенное, без одежды, то поперек пути очутится некто из элиты в истерзанной обертке, страх, да и только. Но впереди шагала бесстрашная мадам, и Марфинька следовала за ней.

В полной хаотических объедков атмосфере Марфинька старалась ступать след в след за своей наставницей, поэтому когда та остановилась, она уперлась ей в спину.

— Привет конфетка! — услышала Марфинька где-то впереди хриплый голос.

— Здорово, Отщепенец. Я пришла не одна.

«Шапочка» отступила, Марфинька ощутила, что ее выпихивают вперед. В едва различимой темноте она увидела нечто, что сперва приняла за шарик из съедобных отходов, но при ближайшем рассмотрении, «это» состояло из круглой карамели, на которую поналипала всякая дрянь.

— Откуда такая свеженькая?

— Из новеньких, разве не слыхал?

— Слыхал. А зачем сюда привела?

— Сама напросилась. Она задает слишком много вопросов.

Эти двое разговаривали поверх Марфинькиной головы, как будто та была неодушевленным предметом. Неряшливый кругляк отступил на шаг, чтобы лучше разглядеть пришелицу.

— Что ты хотела знать, детка?

— Я… хотела… мне интересно… в общем меня интересует… Выбор.

— Вот как? Ну, задавай свои вопросы.

Наступила неловкая пауза, Марфинька полуобернулась к «Шапочке», чтобы та пояснила, что все это означает.

— Детка, это Отщепенец, он вне общества, когда-то он был Чупа-Чупсом.

Ничего не понимающая Марфинька продолжала таращиться на «Шапку», та смутилась.

— Я тебе солгала, когда сказала, что никто «оттуда» не возвращался.

«Вот это да!» — от страха Марфинька забыла формулировки всех мучивших ее вопросов. Вокруг чувствовалось некое оживление, все зашевелились.

— Расскажите, пожалуйста…

— Милая, за такие откровенности могут и выпихнуть.

— Но ведь закон запрещает…

— Закон… закон — это Пряник. Во имя порядка и ради сохранения законности, это он так говорит.

— Хотя бы скажите, к Выбору надо стремиться или избегать его?

— М-м… и то и другое глупо. Чему быть, того не миновать.

Вокруг пихались все сильнее, среди крошек и трухи замелькали фантики.

Марфинька с интересом наблюдала, как шоколадная элита прокладывала себе путь локтями.

— Конечно, я понимаю. Вот и ответ на мой вопрос. Вряд ли кто-нибудь стал так прятаться от своего счастья.

«Шапочка», оттесненная от Марфиньки потоком беженцев, приложила усилия и вернулась к ней.

— Зря ты так думаешь. Они боятся неизвестности, недостаток информации порождает страх и религиозные предрассудки. Скажи ей, Отщепенец, свои ощущения.

— Подхватили, раздели догола… потом… меня лизали… это очень приятно. Потом отвалилась палочка, и я очутился во рту…

— И…?

— Меня почему-то выплюнули обратно в вазу, униженного и оскорбленного. Больше ничего. Теперь влачу… Ой, Пряник, пардон, я смываюсь.

Куда он подевался, Марфинька не поняла, но он исчез. Видимо, именно это качество помогало ему так долго жить на дне.

Пряник, увидев Марфиньку, вдруг остановил свое стремительное продвижение.

— Быстро ты, детка, научилась правильно действовать. Молодец, так держать.

И продолжил свое бегство, а Марфиньке вдруг подумалось, что вряд ли его уродливое тело могло остановить на себе Выбор. Ну да ладно, пусть думает, что он в опасности. Ничего этого она не произнесла вслух, только сказала «Шапочке»:

— Я пойду.

— Куда?

— Наверх.

— Там опасно.

— Разве это опасность, когда это так приятно?

— Но Отщепенец не сказал тебе самого главного… что он незаметно для себя потерял тогда больше половины собственного тела. А если бы его не выплюнули?

Марфиньке еще трудно было понять такие сложные вещи. Ей казалось, что любое событие, либо плохое, либо хорошее, а чтобы удовольствие было столь опасным, это трудно прививалось в ее небольшой головке.

После недолгого раздумья среди всеобщего хаоса она решительно начала подниматься вверх. Навстречу ей неслись испуганные собратья.

— Неслыханно. Уже выбрали четверых новеньких, одну «Ласточку» и «Белочку», но это не все… может, у них праздник?

Обрывки испуганных разговоров вселили в Марфиньку такой прилив сил, что она стала подниматься еще быстрее.

На поверхности она вздохнула и огляделась. Куда чего девалось? Ни одного блестящего фантика, только обломки старого никому не нужного печенья, да пара растерявшихся сестер. Она спокойно прошествовала на середину вазы и приготовилась ждать. Онемевшие в столбняке сестрицы, обреченно жались друг к другу.

Марфиньке стало так легко и весело от того, что не надо бегать и не надо бояться. Она чувствовала себя сильной, ведь она сама сделала свой выбор. Из-под обломков на нее пялились десятки глаз, некоторые со злобой, некоторые с презрением, но она знала, это от зависти.

Сейчас она была доброй, поэтому помахала сестрам, чтобы они спустились вниз, но уже было поздно. Густая тень птицей пролетела над вазой, застыла на секунду и плавно опустилась.

Марфинька кожей почувствовала волну ужаса, содрогнувшую поверхность, на которой она стояла… Ей очень хотелось зажмуриться, когда рука ощупывала содержимое вазы, но она сдержалась, потому что знала — такие поступки надо совершать без страха, сожалений и с широко открытыми глазами, а иначе грош им цена. В это время рука, не удовлетворившись поверхностными поисками, стала углубляться, раскапывая труху.

От вибрации ваза ходила ходуном, и Марфинька сделала решительные шаги вперед и бросилась в «ковш экскаватора». Рука замерла, нащупав нечто, затем, приподняв конфетку, вынесла ее на солнечный свет.

Марфинька была ни жива, ни мертва. Теперь она поняла, почему так мало ей рассказывали пережившие ЭТО. К руке присоединилась пара и они стали раскручивать фантик.

Марфинька даже себе боялась признаться в том, что она уже тысячу раз пожалела о своем дурацком геройстве, хотя согревало то, что о ней сложат легенды, и молва переживет не одно поколение конфет.

Сердце, если бы оно существовало у конфет, уже бы разорвалось на части. Но в этот момент Марфинька выскальзывает из страшного плена и летит вниз. В падении обо что-то ударяется и, изменив траекторию, приземляется в каком-то темном углу, где кроме пыли на паутине ничего нет.

«О-па, вот это достойный финал безрассудного поступка».

Но в глубине своей сладкой души, она была рада, что ЭТО не случилось, и, что более важно, ей не пришлось возвращаться назад.

«Они, наверное, думают, что меня уже нет в живых. ХА. Я еще их всех переживу, — Марфинька огляделась, — конечно, не витрина супермаркета, но и здесь можно жить».

Так прошло много времени, без света, без единой живой души, только паучки иногда пытались включить Марфиньку в свой архитектурный ансамбль, но она откатывалась. Ей уже давно не о чем было поговорить даже самой с собой, интересов и тревог у нее тоже не осталось.

И вот однажды, когда она уже не различала течения времени, щетка зацепила ее, а она не стала избегать этого, и потащила Марфиньку на свет божий. Очнувшись, она заметила, что ее некогда прекрасный фантик потерял форму и цвет, и что у нее довольно жалкий вид, но ее это уже не волновало, как прежде.

В это мгновение махина обрушилась на нее и расплющила. На самом деле, на нее случайно наступили, сладкие внутренности прочно прилипли к тапочку. На нее наступали снова и снова, до тех пор, пока она не превратилась в потерявший пристойную форму блинчик.

Все кончено, она раздавлена, фантик порван. Но это был еще не конец, ее заметили и соскоблили. Что же случилось дальше?

Ее, особу нежно шоколадную, растерзанную и растоптанную, бросили в зловонное мусорное ведро, где ей никак было не место. Увы.

Какая же мораль у этой сказки? В сказках обязательно должна быть мораль, так какая?

Я думаю, Марфинька со мной согласилась бы в том, что не надо пытаться обмануть собственную судьбу и думать, что ты умнее всех. В попытке опередить события каждый получает дополнительные испытания.

И не отрывайся от коллектива!

 

18

Александр плакал, в старческих глазах почти не было влаги, просто щипало глаза, а может, он забыл, как это делается, но все равно это было приятно. Вдруг он понял, что слезы — это удовольствие, которое сопровождает процесс освобождения, очищения. Кажется, будто внутри как-то сразу освободилось огромное количество места для чего-то хорошего. Ведь человек не плачет в ужасе, в гневе, в злобе, нет, во всяком случае, это были не те слезы.

То, что раньше, треть жизни назад, выглядело баловством и было написано, как ему казалось, от творческого бессилия, теперь обернулось глубокой и зрелой притчей. Только теперь Александр смог оценить то, что было переведено на несколько иностранных языков, и ему не было за это стыдно. Он считал себя бездарным и был не прав, и это было тоже очень приятно.

Когда-то очень давно, еще до приезда в этот мандариновый рай, он смирился с тем, что никогда не сможет стать серьезным писателем. И с тех самых пор он не вспоминал о своих попытках, никогда не читал ничего из своего, а в последние годы и чужого тоже. Наверное, поэтому он только сейчас обнаружил, что очки для чтения ему бесконечно малы и необходимо заказать новые. Возможно, именно от усилия глазных мышц и выступили эти скупые слезы, а вовсе не от нахлынувших воспоминаний, но ему не хотелось так думать.

Прошлое, которое так тщательно выметали из этого дома, наконец-то прорвало многолетнюю осаду и понемногу завоевывало желанное пространство. Сейчас, когда грани боли стерлись, и затупилось лезвие разочарования, Александр оглядывался назад и не понимал, почему он лишил себя радости перетряхивания событий, а также возможности переоценки былых ценностей и своих поступков. Отсюда все выглядело таким милым, даже неудачи казались вчерашними, а некоторые, такие как эта сказка, превратились в достижения.

В груди защемило от осознания упущенного для творчества времени, Александр улыбнулся мысли, что он умрет не от пугающего его недуга, а от разрыва сердца.

В освобожденном от запретов мозгу созрел образ разъяренной смерти, которая месяцами караулила Алекса в надежде на поживу, а в последний момент потерявшая клиента из-за его внезапного и непреодолимого желания жить. Он ощутил это так ясно и остро, что испугался. Стоп. Надо привыкнуть, надо продумать все потихоньку, как первые шаги. Теперь торопиться некуда.

Если бы Александр не был так занят своими открытиями и собственными метаморфозами, то он, слегка повернув голову, смог бы обнаружить в темном стекле окна, выходящего на террасу, три обеспокоенные физиономии, наблюдающие за ним. Эти персонажи — особы, приближенные к хозяину по молчаливому согласию, его три тени. Самым взволнованным был Жозе, он появился в доме всего пять лет назад, но стал для Алекса правой рукой, а еще ушами и глазами, соединявшими этот склеп с внешним миром. В доме он выполнял роль добытчика, плотника и молчаливого слушателя, когда Алексу приспичивало говорить «по-рюски». За глаза Жозе называл хозяина «грасиозо», что означало «блаженный». До прихода в господский дом, «кинта» — по-местному, Жозе жил в деревне, но был отшельником. В детстве ему груженая телега переехала ногу, с тех пор он ковылял на деревянной культе, что не способствовало его сближению с местным обществом. И хотя у Жозе была престижная, по деревенским меркам, работа почтальона, он, не задумываясь, переселился к Алексу, когда тот предложил. Первое время Жозе не давали прохода, когда он появлялся на улице. Деревенских интересовало все, и поначалу Жозе лишь частично удовлетворял их любопытство. Именно благодаря ему все узнали, что хозяин дома из далекой и холодной России, раньше его считали венгром почему-то, правда кое-кто поговаривал, что он де вылитый финн, хотя по большому счету для крестьян это было практически одно и то же, то есть загадка.

За последние годы местные жители очень много узнали о родине Александра, что там мало солнца, но много воды, что зимой там идет снег, что в лесу растут грибы, которые собирают и едят, в общем, много чудес таила в себе эта страна. Узнавая больше, люди перестали сторониться, стали больше уважать Алекса, чем бояться, вероятно, Жозе передал им частичку своей любви к хозяину.

В последнее время Жозе плохо спал, его покою пришел конец. То, что хозяин болен, знали все, что его дни сочтены — тоже, но его поведение в последние недели насторожило всех. Эти странные звонки, хозяин стал больше двигаться и меньше уделял внимания своим любимым занятиям. В довершение всего он заставил Жозе принести с чердака чемодан, подолгу разглядывал его содержимое, Лусия клялась, что видела слезы на глазах хозяина, чем ввергла Жозе в шок.

Рядом с Жозе на сторожевом посту у окна находились две женщины: одна из них — полуглухая экономка, она же кухарка, Лусия, которая жила здесь еще при прежних хозяевах, другая ее молодая родственница из дальней горной деревушки — Рябая Жуана, которая выполняла все подсобные работы по дому. Эта троица составляла постоянный коллектив домочадцев Александра, конечно, иногда привлекались посторонние работники, но это по надобности. Сейчас, когда такая необходимость появилась, все трое получили четкие инструкции хозяина привести дом в порядок, отремонтировать гостевые комнаты, которые никогда не открывались, сделать запасы продуктов и вина. Дом все больше напоминал растревоженный улей. Что-то зрело, росло напряжение, и атмосфера накалилась до предела.

Но Алекс ни о чем этом не подозревал, настолько он был занят тем, что происходит у него внутри. Впрочем, так было всегда. Вот и в этот момент, кстати, важный не только для него одного, он не знал, какое брожение происходит у него за спиной. Он просто сидел в своем кресле и с блаженной улыбкой вспоминал историю создания сказки.

В то время жизнь не ладилась, он пытался писать романы, постоянной работы не было, зато был четвертый брак и двое девочек на руках — Аня совсем крошка, Сонечке было шесть.

Утомившись от криков младенца и во избежание привлечения к домашним хлопотам, Александр вышел в сквер с бутылочкой пива. Погода была хорошая, светило солнце, и на душе стало проясняться, но тут он увидел ее, Веру, свою бывшую жену №2, он был бы рад избежать этой встречи, но было слишком поздно. Они не встречались несколько лет, и Алекс был удивлен ее несчастным видом.

«Неужели до сих пор? Нет, невозможно».

Она его не замечала, шла, загребая ногами еще не убранные желтые листья, она смотрела на них. Был хороший момент избежать лобового столкновения, просто свернуть на боковую дорожку и сказать самому себе, что этой встречи не было и что, вообще, он обознался, но он остался на месте, расстояние сокращалось. Бамс.

— О… привет.

— Привет.

Пауза. Они разглядывали друг друга, оценивая изменения. Вера похудела, под глазами залегли темные тени, а в целом вполне «в расцвете сил».

Алекс в ее глазах изменился почти до неузнаваемости, но не внешне. Снаружи имелись, конечно, кое-какие коррективы, но не значительные. Сменил юношеские очертания на мужеские, немного обрюзг, а так вполне съедобен. Но… внутренние изменения показались Вере чудовищными, глаза потеряли блеск, плечи опали, и, вообще, было жуткое впечатление, что в хорошо знакомую оболочку близкого ей человека вселился кто-то другой. Ее передернуло, она не любила мистики, и хотелось уйти.

— Как ты? Где ты? Что ты?

— А ты?

— Я как прежде. Пытаюсь писать, кое-что печатается…

— Да?

— В основном статьи… а ты как?

— Я тоже, как прежде.… Только еще пошла учиться.

— Какая специальность?

— Психология. Очень интересно копаться в человеческом нутре… вот иду с тренинга, устала.

— Я вижу…

Всего на мгновенье между ними проскочило былое и исчезло.

— Я снова женат… у меня уже две девчонки…

— Я слышала.

— Откуда?

— Кто-то сказал вскользь… не помню. Поздравляю.

— А у тебя как?

— Хорошо. Я не замужем, пока. Ну, мне пора, была рада тебя видеть.

— Я тоже. Пока.

Вера поспешно зашагала через проезжую часть и скрылась из виду, Александр остался на скамейке. Взглянув на остатки пива в бутылке, он понял, что этого недостаточно, чтобы прогнать тоску и печальные мысли, и зашагал к ближайшей торговой палатке.

Уже когда стемнело, неуверенными движениями пробираясь домой, Алекс наткнулся на стоявшую в прихожей заспанную Соню в пижаме.

— Что, не спится без папки-то? Сонечка, что случилось?

— Страшный сон приснился, а мама моется. Папа, расскажи сказку.

— Ложись, тогда расскажу. Ну, слушай. Жила-была… так положено сказки начинать. Жила-была конфетка…

 

19

Отвыкшие от нагрузки мышцы, как заржавевший механизм, двигались со скрипом. Направляясь к машине неверной походкой, Александра сковал страх. Если бы не три пары глаз, с тревогой следящих за каждым его движением, он с отчаянием рухнул бы на землю, но нет.

Горькая ухмылка прорезала лицо, он как младенец, снова учится подчинять себе пространство. Его когда-то верный друг, исколесивший тысячи дорог, сверкал неподобающим ему лоском. Жозе с местным механиком приводили джип в порядок целых трое суток. Жозе снаружи, механик изнутри. Добравшись до кабины, Алекс рухнул на пискнувшее сиденье, поджилки предательски тряслись.

«Ну, и что дальше?» — подумал он с сарказмом.

Со времени капитуляции перед болезнью, Алекс почти не садился за руль, хотя раньше это было одно из самых приятных для него занятий — нестись сломя голову по неведомым доселе дорогам. Это создавало иллюзию бешеного продвижения вперед, то есть навстречу жизни. С тех пор, как он отказался от жизни и от борьбы, гонки перестали его привлекать.

Густаво молодец, содержал железного коня в идеальном для такой старой машины состоянии.

Алекс купил джип у французского доктора, который совсем не стремился от него избавиться, но понимал, что неугомонный Алекс способен дать автомобилю почти непрерывное движение, а не губительное ржавление среди песков. Машина была старой закваски из разряда мало эстетичных железных коробочек с минимальным количеством пластмассовых деталей, но при этом внутри такой «железяки» имелся надежный пламенный мотор мощностью в 160 лошадиных сил. И эти лошадки очень много раз вывозили на собственном горбу Алекса из непростых ситуаций.

Со сложными чувствами радости и сожаления Алекс осматривал салон: радости от встречи со старинным другом и сожаления о том, что все в прошлом. В бардачке он обнаружил карты, многих исколешенных им земель, и в лицо повеяло ароматом странствий, душа с легкостью отозвалась на призыв к путешествию и устремилась вперед, но отяжелевший в оседлой жизни разум скомандовал «тпру», и старт был отложен на неопределенный срок. С замиранием сердца Алекс все-таки решился повернуть ключ в замке зажигания, мотор с легкостью отозвался, словно и не было этих месяцев простоя. Мотор журчал ровно и уверенно, что передалось Александру. Он вдруг поверил в свои силы и, поставив коробку передач на скорость, он быстро, чтобы не передумать, отпустил педаль сцепления. Джип дернулся, но не заглох, и они двинулись в путь. Куда — неизвестно, лишь бы движение, лишь бы вперед.

После удачного старта Алексу захотелось понестись во весь опор, но он опять сдержался. Аккуратно, как нейрохирург, он выполнил виражи и взял курс на полоску гор вдалеке. Неуверенность скоро сменилась спокойствием хорошо отлаженных в прошлом движений.

Какое наслаждение — двигаться вперед с помощью верного послушного скакуна. Он совсем забыл это удовольствие, но как было приятно это вспомнить. Великая магия движущихся за окном пейзажей заставила Алекса на минуту забыть о дороге, но весьма крутая кочка напомнила о ней.

Встряска пошла на пользу, Александру захотелось петь, и он загорланил навстречу ветру: «Нас утро встречает прохладой…». Поскольку дальше слов он не знал, перешел на «на-на-на…», при этом, не теряя энтузиазма, присущего песням первых советских пятилеток, которые были знакомы Алексу по первым звуковым кинофильмам.

Голосовые связки, отвыкшие от таких нагрузок, выдавали какие-то непривычные для уха звуки. То срываясь на ультразвук, то нисходя до хрипоты, но удовольствие того стоило.

Напор ветра, врывавшийся в машину через боковые открытые стекла, нещадно мял и месил дряблую кожу лица, но на нем, то есть лице, светлой печатью лежала улыбка.

Температура понижалась, сказывалось приближение предгорья. Дорога из грунтовой превратилась в каменистую, что отражалось на тряске.

И вот Александр снова здесь, на том самом месте, где он осознал, что жизнь его закончена. Небольшая долина с ручьем среди неряшливых, усеянных мелкими камнями склонов.

Трудно понять, что привлекало его в этом мрачном пейзаже. Только пучки пожелтевшей травы, уцелевшей от коз, напоминали о весеннем великолепии, о буйстве красок в период цветения. Лишь небо нарушало этот обет воздержания, оно полыхало пронзительной, неприличной синевой, в которой проплывали столь же пронзительной белизны облачка из небесной ваты.

Александр примостился на огромном валуне у самой воды. Этот камень за удобство он называл «кресло», и действительно, тело, водруженное на него, напоминало развалившееся в мягком кресле у телевизора, только вместо говорящего ящика был нашептывавший дрему ручей. Раньше он мог часами наблюдать, как в кристально чистой воде перекатываются камушки, одни на месте, другие вниз по течению. Сейчас он снова попался в эту ловушку.

Никакие мысли в это время не посещали его, еще не привыкшую к воскрешению, голову. Когда Алекс смог оторваться от ненаглядного зрелища, он поднял голову вверх и обомлел.

Высоко, выше вершин, прямо над ним кружил стервятник. Он снова и снова заходил на новый круг, в центре которого был Александр. Говорят, хищники чуют болезнь и немощь добычи, но… он им не по зубам. Алекс бессмысленно обозлился и бросил камень в недосягаемую высоту. Злоба родила в нем новый прилив сил и «ты добычи не добьешься…» эхо унесло вдаль. Стервятник улетел, то ли насмотревшись на это безобразие, то ли наслушавшись.

Какое-то беспокойство, рожденное шумом, заставило Александра обернуться назад. По пологому склону, лениво, один за одним, срывались вниз небольшие камни и приближались к Алексу. Никакой опасности этот хилый камнепад не представлял, но он на всякий случай поднялся.

Уголком глаза Алекс зафиксировал какое-то движение в стороне, обернулся. Из ложбины между склонами на него катилось огромное нечто, на подобии лежащего у ног смирного каменного кресла. Только это кресло было бешеное, необузданное и приближалось по угрожающей траектории. Надо было бежать, ведь это могло быть лишь началом.

С легкостью кошки перепрыгнув ручей, Алекс стал взбираться по противоположному склону, при этом прекрасно понимая, что излишняя торопливость и здесь может привести к беде. Лишь добравшись до тропинки, он решился обернуться.

Все улеглось, но новое «кресло» причалило к старому, слегка подмяв его под себя. Да, могли быть жертвы.

Стоя на утрамбованной сотнями поколений пастухов тропинке, Алекс понял, что без борьбы ему не удастся вернуться к жизни. Отныне ему придется вырывать у нее все то, что ему ранее принадлежало. И он был готов к этому.

 

20

В первый раз за несколько лет он по-настоящему устал. Все тело сигнализировало болью, прострелами и ломотой, что были допущены значительные физические перегрузки. Организм бесхребетной начинкой растекся где-то между простыней и одеялом, но Александр улыбался. Почему? Этого он и сам не знал, но чувствовал себя в этом расплющенном состоянии удовлетворенным, как после праведной борьбы с врагом.

Мысли, обычно вносившие суету и нетерпение в жизнь Алекса, куда-то расползлись, и в голове ощущалась приятная пустота. Спать не хотелось, вернее, хотелось, но трудно было расстаться с этим чудным состоянием. Теперь ему было понятно словосочетание «заслуженный отдых после тяжелого трудового дня». Александр запланировал, что с завтрашнего дня он сознательно будет измываться над собственным телом, чтобы получить эту сладостную усталость.

 

21

Если бы они сидели в общем зале, то бесспорно являлись бы центром всеобщего внимания, ибо такую разношерстную компанию трудно встретить в природе. Но предупредительный Бернштейн предусмотрел и это, он заказал отдельный кабинет в ресторане модного клуба, где привыкли ко всякому.

Эта встреча была назначена для вопросов-ответов перед отъездом, для утряски деталей, для притирки участников друг к другу. Марку Бернштейну эта встреча была необходима для того, чтобы понять, справится ли он с этой оравой или лучше отказаться сейчас.

К назначенному часу взволнованные Ольга с Аней в сопровождении метрдотеля переступили порог отдельного кабинета, где уже томились Лариса Петровна и Валентин.

Ольга выглядела прекрасно. Природная стройность была выгодно подчеркнута элегантным костюмом, лицо ухожено и выражало уверенность в своей привлекательности. Анюта была вне конкуренции, ее возраст уже козырь, которому нет равных.

Лариса Петровна благодаря диете, многочисленным маскам и примочкам, а также приглушенному свету смотрелась гораздо лучше, чем без всего этого. Ольга сочувственно подумала: «Зачем она, бедная, покрасилась в этот жгуче черный цвет?». И действительно, из-за него жена №1 выглядела воплощением проигранной битвы с возрастом. Рядом с матерью не молодящийся и кругленький Валентин выглядел ее внуком.

— Здравствуйте. Я Ольга. Это моя дочь, Аня. Кажется, мы вовремя.

— Мы заочно знакомы. Я — Лариса Петровна. Это наш с Александром сын Валентин.

— Валентин Александрович.

— Извини, дорогой, ты навсегда останешься для меня Валей. А для них, ты, конечно, Александрович.

Хорошо, что Ольга была наслышана о ее сложном характере еще в пору их брака с Александром, она и бровью не повела на заявление «наш сын». Ведь все знали, что Александр его усыновил, но этим Лариса Петровна хотела примитивно предъявить свои права на первенство. Она первая жена, он первый сын, с намеком на первую любовь и истинную привязанность.

Ольга улыбнулась, слегка вскинув брови и между ними, меж первой и четвертой женой Алекса, в секунду раскинулась пропасть. Казалось, их дети последовали за ними в своей взаимной неприязни, хотя Аня была ровесницей дочери Валентина, а Ольга была на несколько лет моложе самого Валентина.

Нечего говорить о Ларисе Петровне, которая была даже старше своего бывшего, но не единственного, мужа Александра. В этой возрастной путанице есть только одна закономерность, что первые четыре жены были, соответственно, каждая следующая моложе предыдущей на несколько лет. Но их разнил не возраст, а соперничество.

— Что будете пить? — официант вопросительно взглянул на Ольгу.

— Анюта, ты чего-нибудь хочешь? — спросила мать, чтобы в этой натянутой атмосфере немного поддержать растерявшуюся от неприкрытой неприязни, дочь.

— Мне еще коньяк, — продекламировала Лариса Петровна, передавая опустевший бокал официанту. Она чувствовала свое моральное преимущество перед противником, но напрасно.

— Мамуля, я буду латте, а ты, если хочешь, возьми чего покрепче, думаю, тебе это понадобится.

— Я так и сделаю. Пожалуйста, мне дайкири для начала и латте.

Мать с дочерью инстинктивно выбрали для себя тактику холодной вежливости по отношению к чужакам и преувеличенной сердечности между собой, что вызывало бессильный скрежет зубов.

— Ты знаешь, а мне здесь нравится, — продолжала свою игру Аня.

Кстати сказать, интерьер кабинета был чудовищен. Какой-то безмозглый дизайнер ради выпендрежа решил изобразить а-ля «охотничий домик», но в каком-то наркоманском стиле. Здесь охотничьи трофеи, чучела, рога и перья выглядели ужасающе на стенах, покрашенных в яркие кислотные тона и еще подсвеченные разноцветными галогеновыми светильниками. В общем, мечта сторчавшегося любителя пострелять, пиф-паф и о-ей-ей.

Аня продолжала восхищаться этим идиотизмом, мать одобрительно кивала. Лариса Петровна, чуя вызов, поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, ее длинные серьги встревожено колыхались, глаза настороженно сузились. Она была похожа на встревоженную индейку, готовую к отпору, но на нее никто не обращал внимания. Какая жалость. Она так долго готовилась, что почти поверила в свое превосходство и преимущество; в этом была ее ошибка. Валентин после начального обмена «любезностями» сидел, уткнувшись в свой бокал пива.

— Никогда бы не подумала, что такой педантичный человек, как Марк Бернштейн, способен так опаздывать.

— Мамуля, наверное, его что-то задержало, что-то важное.

— Не что-то, а кто-то. Он везет Эльвиру сюда, а это дело не из легких, — Лариса Петровна выкладывала козыри один за другим, но слушатели пропустили ее реплику мимо ушей.

— Мамочка, давай как-нибудь притащим сюда папу и как следует повеселимся.

— Детка, если у тебя такой хороший «папа», зачем тебе эта поездка к Александру?

Аня была очень хорошо воспитана, поэтому ответила спокойно и с достоинством, как на экзамене:

— Хочется изучить свои биологические корни, гены — это великая вещь и полезно знать, чего можно от себя ожидать в будущем. В этом смысле, похоже, мой биологический отец просто кладезь непредсказуемых поступков. Извините, хотелось бы в свою очередь поинтересоваться: а зачем Вы едете?

Ольга была довольна ответами дочери, лишь на последней фразе сделала попытку остановить Аню, но та была занята другим, она широко открытыми глазами, что называется «на голубом глазу», в упор смотрела на Ларису Петровну.

Валентин, как будто проснувшись, поднял голову и с интересом посмотрел на юную, но очень смелую девушку. Он знал по подругам дочери, что те хамили и огрызались в ответ на обиды, но чтобы так грамотно защищаться… Лариса Петровна была тоже не промах, ее тактикой защиты было нападение, поэтому именно она затеяла эту перебранку. Она настроила себя на борьбу, она всегда защищала свое семейство, потому что все ее шестеро мужей на это были неспособны, во всяком случае, так считала она.

— Видишь ли, деточка…

Как хорошо, что именно в эти моменты, когда может произойти что-то непоправимое, случается другое что-то, что меняет русло происходящего. Так произошло и сейчас. Дверь распахнулась, и в проеме возникли двое, один персонаж, держащий под руку другого.

Это были взмыленный Марк Бернштейн и одетая как дешевая проститутка — третья жена Алекса Эльвира.

— Простите за опоздание. Нас задержали непредвиденные обстоятельства, — стряпчему было действительно неловко. Зато Эльвира оставалась невозмутимой.

— Какие люди… Валик. Привет, мы виделись последний раз… даже не помню когда. Лара, как ты? Наверное, снова замужем?

— Лучше быть замужем, чем напиваться до бесчувствия, небось, Марк тебя реанимировал?

— Что ты, старшая подруга, я не пью уже целую вечность.

— А какие же важные дела могли задержать твое Высочество?

— Да так. Я сидела в осаде, дома. Хозяйка квартиры хотела меня взять измором, сидя на лестничной клетке, пока я не заплачу хотя бы за один месяц.

— На что ты рассчитывала? Ты считала, что она будет счастлива иметь у себя такую жиличку просто так?

— Честно говоря, хотела уехать, а заплатить по приезде…

— Ну ты прохиндейка… А почему ты не здороваешься с нашими красавицами, ты ведь с ними хорошо знакома, даже слишком.

— Привет, девчонки. Я знаю, что вы меня не очень рады видеть, но я почти исправилась… правда-правда.

— Здравствуй.

Морально Ольга была подготовлена к этой встрече и знала, что предстоит испытание. Она все это время разглядывала Элю, они не виделись давно. После строгой диеты, на макаронах и воде, Эля действительно выглядела завязавшей с разгульной жизнью и алкоголем, но Ольга как никто знала, что этому вряд ли можно верить. Сколько раз Эля приезжала к ним на роскошных машинах, делала вид, что хочет забрать дочь и столько же раз потом бесследно исчезала вместе с «компенсацией». Ольга молчала. Она не знала, что сказать.

— Жалко, Сонечка не смогла с нами поехать, я так давно ее не видела.

— А ты пыталась?

Для Ольги отношения Сони с ее «биологической» мамашей были больным местом, поэтому она не выдержала.

— Прошу прощения, мне хотелось бы напомнить для чего мы тут собрались…

Марк говорил спокойно и настолько тихо, что приходилось прислушиваться. Он не смотрел на собравшихся, его интересовали только собственные руки, протиравшие салфеткой стекла его же очков.

— Во-первых, все документы готовы, они у меня на руках; во-вторых, вас за столом пятеро, не считая меня, в таком составе вы и будете путешествовать. Александр Сергеевич вас всех ждет…

— Подождите секундочку, а Вера? — Ольга относилась к той категории людей, которым нужна вся информация и никаких недомолвок. Марк молчал. — Она что, отказалась?

— Да. Вы поймите, я официальное лицо и никаких обстоятельств обсуждать не намерен, если, конечно, меня не уполномочили.

Ольгу взволновал тот факт, что они едут не в полном составе. Она понимала Эльвиру и Ларису Петровну, их влекло в большей степени наследство и в меньшей степени любопытство. И вот теперь получалось, что только Ольгой двигало любопытство в чистом виде, а она так надеялась, что ее поддержит Вера, которую она почти не знала, но почему-то уважала. Теперь Ольгу покусывали сомнения в правильности своего поступка, но отказаться сейчас было бы смешно.

Все притихли, и Марк понял, что перегнул палку и постарался смягчить свой тон.

— Я сам еще не знаю, ехать или нет. Не решил.

— А что тут думать… — безапелляционный тон Ларисы Петровны не придал Марку уверенности.

— Конечно, конечно. Нам мужчина просто необходим, вы будете на наш женский коллектив положительно влиять.

Марк грустно посмотрел на кокетничающую с ним Эльвиру. Ей даже не приходило в голову, что у видевших ее дома в халате, отбивает всякую охоту за ней ухлестывать.

— Я еду не как гость, а как посредник…

— Алекс разучился говорить по-русски?

— Нет. Я буду готовить документы по законам той страны, гражданином которой он теперь является.

 

22

Они никогда так не ругались. Видимо, сказалось напряжение последних недель, к тому же он был взбешен, а она плохо слышала, поэтому кричали одновременно. Лусия совершила святотатство по отношению к праздничной рубашке Жозе, подарку хозяина. Она отпорола ярлычок с кармана рубашки, где теперь красовался прямоугольник ярко синего цвета на фоне полинявшего основного цвета.

Ничего страшного не произошло, но сегодня Жозе должен ехать в город, а его лучший наряд испорчен. Может быть, это первый и последний раз, когда его в качестве распорядителя с чеком на руках отправляют на закупки целого грузовика товаров, от еды до постельного белья.

Жозе весь переполнен ответственностью, возложенной на него миссией, он даже мылся среди недели. Лусия же закрутилась в возросшем объеме работ, но упорно не желает нанимать поденщиц. Ей кажется, что если она впустит в свое хозяйство чужаков, они ее вытеснят. Ведь она полуграмотная, полуглухая старуха, но не хочет сдаваться. А тут еще этот Жозе со своей рубашкой.

Лусия замолчала первой, прислушалась, Жозе продолжал возмущаться.

— Тихо. Хозяин услышит.

— Не услышит. Он с утра на чердаке, разбирает старье. Если бы он мог услышать, ты бы не посмела… Ну скажи мне, глупая женщина, зачем ты испортила хорошую вещь?

— Может, я и не грамотная, но могу сообразить, что носить чужое имя на одежде это неприлично. А если этот человек увидит тебя в городе и обвинит тебя в краже? А? То-то, одно дело в деревне ходить щеголять чужими обносками и совсем другое в городе. Я о тебе пекусь, остолоп.

Жозе сначала потерял дар речи от возмущения дремучестью Лусии, а потом смягчился ее бесхитростной заботой о нем. Но все же счел своим долгом вспомнить генеалогическое дерево Лусии, якобы берущее начало от мулов, правда, уже вполголоса.

На дворе забибикал грузовик Карлуша, хозяина гаража, он вместе с Жозе ехал за покупками, о которых говорила вся деревня. С достоинством, от которого сквозило неизбежностью, Жозе застегнул злополучную рубашку, взял в руки свой картуз и направился к двери.

— Не забудь, скоро плотник привезет дерево для кроватей. Откроешь ему комнаты, но глаз с него не спускай, его помощник нечист на руку. Нас раньше ужина не ждите, на ужин тоже не ждите, ешьте без нас. Если что случится непредвиденное, позвоню. ВСЕ. ЧАО.

Лусия торопливо сунула ему в руки сверток с едой, потому что знала, сам не попросит. Жозе, сдерживая улыбку, вышел во двор. Эти люди за несколько лет стали для него настоящей семьей, которой он почти не знал. И хотя, если бы у него был выбор, он предпочел что-нибудь иное, но так распорядилась судьба, и он был доволен ею, что о нем есть, кому заботиться.

 

23

Алексу всегда хотелось, чтобы любимая им женщина стала ему матерью. Как ни странно, но ни одна из них не была на нее похожа, ни внешне, ни своим отношением к нему. Нет, конечно, его мать не была идеалом, но ему был нужен не идеал, а человек, которому без оглядки он смог бы доверить свою жизнь, если понадобилось бы… то есть такая степень доверия.

Мать Алекса не была ни умной, ни слишком доброй, ни излишне внимательной, но у нее было одно бесценное для каждого ребенка качество, она безоговорочно обожала его со всеми его недостатками, и не пыталась бороться ни с одним из них. А все жены Алекса как раз наоборот, наступали на одни и те же грабли и тем самым разрушали все хорошее, что было, они пытались переделать, изменить, помочь Алексу преодолеть свои слабости и недостатки, а на самом деле лишь вгоняли его в депрессии и запои.

Ах, мама, мама, они никогда не были по-настоящему близки, как ему хотелось.

Мать всегда была чем-то занята, когда их оставил отец Алекса, ей совсем стало не до него, ей нужно было его кормить и одевать, а двенадцатилетнему подростку так хотелось тепла, надежности, всего того, что как раз и не в состоянии была дать издерганная тридцатилетняя женщина, которой самой очень хотелось тепла и надежности.

Он так давно не позволял себе скучать, что сейчас на него нахлынула огромная волна нежности к самому близкому человеку на свете. Алекс перестал перебирать вещи прошлого, те мелочи, что посторонним показались бы хламом, но для каждого являются вместилищем памяти. Он почувствовал непреодолимое желание позвонить матери.

Именно захотел, а не как обычно «должен». В тот момент, когда он поднялся, в проеме чердачной двери возникла отчаянно жестикулирующая фигура Жуаны.

— Синьор. Телефоно. Очень важно.

Смутная тревога зашевелилась в груди Алекса, но он усилием воли отогнал ее.

— Месье, меня зовут Ингрид…, — чувствовалось, что русская речь дается женщине с трудом, возможно, даже читает по написанному заранее, — я сиделка ваш мама…

— Что? Что-то случилось с мамой? — Александр боялся слушать, что ответят, поэтому поторопил сиделку и попросил перейти на английский.

— Ваша мама думает, что умирает, и попросила меня связаться с вами. Но сразу хочу Вас заверить, что никаких тревожных клинических показателей у нее нет. Скорее всего, ее расстроило письмо, которое она получила из Москвы.

— Какое письмо?

— Не знаю. Мадам не сочла нужным рассказать, но она долго плакала над ним, а потом заявила, что умирает, и ей необходимо переговорить с сыном затем, чтобы проститься…

Александр боялся дышать, он давно привык к тому, что это он умирает, а весь остальной мир остается горевать без него. И вот этот миропорядок оказался миражом. Грудь стальным обручем сдавило горе. Мама, та самая, которая была всегда и, так казалось, будет всегда, может покинуть его, не он ее, а она его. Он оказался к этому не готов.

Алексу пришлось примириться с мыслью о собственной мучительной агонии и именно в тот момент, когда он твердо решил бороться за жизнь до конца, такой удар под дых. На одно лишь мгновенье ему захотелось все вернуть назад, но он быстро понял, что обратного пути нет.

Голос матери был слаб и жалобен. Полное отсутствие помех и искажений лишило разговор реальности. Теперь это был звонок не из далекой Швейцарии, а из еще более далекого загробного мира.

— Сынок… я умираю…

— Ну, что ты говоришь, мамуля?

— Я знаю, что я говорю…

Спокойная уверенность в голосе матери удержала Алекса от бессмысленного отрицания.

— Об одном только жалею… что не удалось повидать тебя…

— Мамочка, я обещаю, что через месяц…

— Сынок… неужели ты думаешь, что мне приспичило пошутить… или таким гнусным шантажом заманить тебя к себе на свидание? А?

Попробуй-ка найти правильные слова в подобном разговоре… вот и Алекс не знал, то ли отговаривать, то ли сочувствовать. Понимая, что и то, и другое глупо, он только промямлил:

— Я правда собирался приехать…

Это прозвучало, как самая пошлая отговорка, но только он знал, что это самая настоящая пронзительная правда. Но, видимо, запоздалая.

— Я давно хотела тебе сказать, но ты вряд ли стал бы меня слушать… не отпирайся, у меня мало времени. Так вот, я давно чувствую, что ты потерял интерес к жизни и сдался. Ты перестал жаждать новых впечатлений. Ты перестал писать, и зря. Никогда не стоит сдаваться, даже когда дело кажется безнадежным. Это нужно в первую очередь тебе, а не твоим потенциальным читателям. Ты больше не влюбляешься и не женишься, почему? Ты еще не безнадежно стар…

— Я…

— Это тебе информация к размышлениям. Я очень тебя люблю и горжусь тобой. И когда ты был недоволен собой, я радовалась, что у меня такой неугомонный, ищущий ребенок. Я очень тебя прошу, не останавливайся. Куда-нибудь двигайся, это жизнь. И еще… не отбрасывай свое прошлое… не забывай детей, это твое будущее, наше будущее.

Наконец-то у Алекса появилась возможность сказать маме что-то по-настоящему хорошее.

— Мамуля, я как раз собирался тебе рассказать, что скоро, очень скоро ко мне приедут в гости Ольга с Аней, Лариса с Валькой, и даже Эльвира. Это правда. Мама…

Тишина в трубке была подозрительной.

— Простите, месье, но мадам уснула, подействовал укол. Нам пришлось дать ей успокоительное.

Вздохнув с облегчением, Александр попросил сиделку держать его в курсе дел и положил трубку. Он скомандовал себе «стоп», вернее, не себе, а тому загнанному зайцу, который где-то в груди испуганно стучал лапами. Не помогло. Безумный заяц продолжал выстукивать свою тарантеллу, начатую с первыми звуками этого телефонного разговора.

Что же делать? Хороший вопрос, если учесть, что на него так и не смогли ответить и более умные люди. Есть отчего впасть в панику.

Обычный, средний человек вырастает с непоколебимым чувством единения с собственным телом, с кровной матерью, ну и, пожалуй, с небесным светилом, то бишь с солнцем, без всего этого очень трудно представить жизнь. Александр чувствовал, что его предали, сначала собственная плоть подложила ему свинью в виде смертельной болячки, теперь та, что дала ему жизнь, хочет покинуть его, и все это именно в тот момент, когда ему так нужна поддержка близких и собственное мужество.

Ну, скажите на милость, откуда взять силы на борьбу с осыпающимся под твоими ногами миром. И что теперь? Снова погрузиться в обреченность? Ну, если на то пошло, то каждый человек осужден на смерть при рождении, и что теперь — не жить? Ну уж дудки. В Александре все сильнее разгоралась злость, причем злость вселенского размаха, на несправедливый миропорядок, на обманутые ожидания, на незаметно промелькнувшую жизнь.

Со словами «ну я им покажу», он опрокинул стул. Гнев рвался наружу, как теплое шампанское, ему был просто необходим выход, и он его нашел. Стиснув зубы и согнув руки в локтях, Алекс решительно направился в гостиную, а точнее к стеклянной витрине, где уже несколько лет мирно отдыхали два его ружья. Сталь приятно холодила напряженные ладони. Обнаруженный в стволе патрон слегка приглушил недовольство, хоть в этом миропорядок пошел ему навстречу, Алекс недобро ухмыльнулся, как будто обнаружил трусливость врага.

Александр стоял посреди гостиной, крепко сжимая карабин. Вот он, герой, готовый биться за справедливость и добро, против боли, тлена и горя. И несмотря на то, что герой наш выглядел немного карикатурно, с поредевшими волосами и обвисшим брюшком, глаза его горели нешуточным огнем, а побелевшие суставы рук сулили опасность всякому, кто встанет на его пути.

Но поскольку вокруг не наблюдалось ни малейшего посягательства на спокойствие, Алекс понял, что враг не пойдет на честный бой, а выберет иную тактику. Честного поединка не будет, будет долгая изнуряющая партизанская война, пусть так, он готов ко всему.

Подброшенный камень должен упасть на землю, а вырвавшийся на волю гнев обязательно должен что-то разрушить, он никак не может быть спрятан в ножны, как не пригодившийся кинжал. Если человек находит в себе силы сдержать внутри свой гнев, то это разрушает его самого.

Выстрел прогремел неожиданно, прервав будничные деревенские шумы. Осыпавшаяся на голову штукатурка припорошила Алексу плечи. Возникшая в дверях Лусия с полуощипанной курицей в руке смотрела на Алекса с испугом.

В потолке образовалась болячка.

 

24

Игорь Михайлович проснулся глубокой ночью со смутным беспокойством по неизвестному поводу. Сначала он подумал, что его разбудили хлеставшие по окну ветки деревьев или порывы ветра, испытывавшие стены на прочность. Прислушался к себе, нет. Ощупал в темноте кровать, на Вериной половине холодные простыни, и понял, что ему не хватало ее дыхания рядом.

Немного полежал, вокруг тишина. Жена не возвращается, да еще где-то рядом тоскливо завыла собака, стало жутковато. Игорь Михайлович зажег свет и отправился на поиски. Обнаружил беглянку в каминном зале, свернувшейся калачиком в кресле и смотрящей на огонь. Снежок лежал у кресла. Ни жена, ни собака не отреагировали на появление вошедшего.

Игорь Михайлович осторожненько опустился на широкий подлокотник кресла, Вера, слегка помедлив, привалилась к нему плечом. Столько доверия и тепла было в этом, что тревога Игоря Михайловича сразу улеглась, но он знал, что Веру что-то беспокоит. Игорь Михайлович слегка приобнял жену за плечо и тоже стал смотреть на пламя и ждать, когда Вера поделится с ним своими тревогами. У них всегда было так, проявлять назойливый интерес было не в характере их отношений.

— Ты сильный… — не отрывая взгляда от игры огня, тихо проговорила Вера, — ты сильный и добрый.

Игорь Михайлович улыбнулся, он-то хорошо знал, что именно жена делала его таковым.

— Я никогда не видела тебя слабым, но не все такие… Сегодня мне приснился Александр, он был такой жалкий, что от этого я проснулась. Пожалуйста, не подумай, что я по нему скучаю, это чушь. Но он мне родной человек, и я чувствую, что ему плохо. Так бывало и раньше. У меня к нему почти материнские чувства, когда ему плохо, я чувствую ответственность за него. Обычно я отгоняю подобные мысли… Игорь, сколько я помню, ты никогда даже не болел ничем серьезнее ОРЗ. Да. Наверное, поэтому…

— Верочка, не ищи оправдания своим чувствам, не надо. Я никогда не понимал, за что ты могла любить подобного типа, для меня это загадка. Но твои чувства достойны уважения, и я постараюсь понять их. Если тебя так сильно заботит этот…

На лице Веры отразилось страдание, ее ранила неприязнь мужа.

— Не суди его. Он хороший, он гораздо лучше своих поступков. Он — дитя. Непоседливое и открытое, которое причиняет боль без умысла.

— Извини, если я заставил тебя принять решение не ехать к нему. Я аннулирую твое решение, можешь передумать.

Этот разговор был очень неприятен Игорю Михайловичу. Обычно спокойный до чопорности, он разгорячился, и это чувствовалось по глуховатому оттенку голоса, что выдавало сдерживаемый вулкан эмоций, и по нехарактерной для него манере выплевывать слова.

Все двадцать лет, что они были женаты, Вера не давала Игорю Михайловичу ни малейшего повода для ревности, что не означало, что она не нравилась мужчинам, совсем нет, но ей удавалось приручать их и делать из них «друзей дома». К этому он привык, но злополучный и порочный Алекс не давал ему покоя, особенно вначале, когда он замечал грусть в глазах Веры. Конечно, Игорь Михайлович никогда не подавал виду и никогда не считал его соперником, хотя бы потому, что он был химерой. Но, к сожалению, он не мог залезть в память Веры и вычистить все воспоминания о нем, здесь он был бессилен. Но он довольствовался тем, что их пути никогда не пересекались. А тут…

— Ты можешь поехать, если считаешь это нужным. Вера, ты слышишь?

Она слышала, просто ей не хотелось говорить в подобном тоне. Меньше всего ей были нужны чьи бы то ни было разрешения, даже мужа. В их отношениях Вера всегда ценила доверие и понимание, и вдруг такой, почти нравоучительный тон. Сейчас ей так нужна была его поддержка, она обернулась и посмотрела ему в лицо. Игорь Михайлович, такой сильный и смелый, смотрел на свою жену глазами, наполненными страхом и мольбой. Она поняла и простила эту его минутную слабость.

Вера с готовностью приняла в свою душу еще одного маленького мальчика, которого считала большим дядей. Она заговорила, теперь тон ее был ласковый:

— Мне это не нужно. Да и ему тоже. Просто переживать за Алекса — это мое естественное состояние. Прости, но это сильнее меня, а притворяться я не буду. Ты знаешь, как я отношусь ко лжи, а притворство — та же ложь.

— Это ты меня прости, я дурак.

Игорь Михайлович очень нежно чмокнул Веру в макушку, так они и замерли.

 

25

После многочасового самовнушения и поисков достойных аргументов Александру почти удалось убедить себя, что тревога была ложной, что мама просто соскучилась, и он дал себе слово навестить ее.

Несмотря на все уговоры, радостное возбуждение, царившее внутри до звонка, не возвращалось. Алекс просто ждал, непонятно чего, видимо, когда пройдет смятение. Он позволил домашним продолжать приготовления к приезду гостей, а сам забрался в свое кресло и монотонно раскачивался.

Человек, напуганный неизбежным, ищет опоры в вере, так и Александр рылся в забытых архивах памяти в поисках подходящих случаю молитв. Он никогда не был набожным, но и не отрицал существование Бога. Жизнь была бы совокупностью химических и физических реакций без божественного начала — так думал Александр. Его крестила в младенчестве бабушка, которая сама мало знала о религии, но считала, что ребенок должен быть крещеным.

Отрывки фраз, когда-то знакомых, сталкивались, как бильярдные шары, никак не желая выстраиваться в единую божественную мелодию. «Господи… Отче наш… Иисус Христос Боже, помоги… Спаси и сохрани… Верую во… Помилуй, Боже…». Окончательно запутавшись, Алекс вознес к небесам молитву собственного сочинения.

«Господи, не гневись на неразумных детей своих, погрязших в муравьиных делах своих, будь милосерден, прости. Укажи нам, Боже, правильный путь к божественному свету твоему, не дай нам опуститься на дно, защити нас силой добра твоего. Спаси и сохрани нас, Господи. Даруй нам, Господи, и близким нашим, смерть тихую и во время свое. Не дай нам, Господи, уйти из жизни со страхом раньше времени. Спаси и сохрани. И очень тебя прошу, Господи, защити нас и наших близких от горя и страдания, озлобляющих и оскверняющих нас, пусть останутся только просветляющие дух наш на праведном пути. Да будет с нами доброта и милосердие твое, Господи. Аминь».

Произнеся свое творение не запинаясь и от всего сердца, Александр почувствовал облегчение, как будто стало легче дышать…

Через минуту прозвенел звонок. Алекс сидел неподвижно, как будто его это не касалось.

Он уже знал.

 

26

Замерзли руки и промокли ноги.

Александр стоял, закрыв глаза, подставив лицо редким снежинкам, он так давно не видел белой зимы. Приоткрыв глаза, он увидел над головой ровное серое пространство. Алекс совсем забыл, что небо может иметь такой неживой цвет, но сегодня оно очень соответствовало случаю.

«Большую часть жизни я пролетел, не задумываясь, как будто смерти нет. Болезнь превратила мое существование в небытие. Теперь, когда душа проснулась и рвется жить, вокруг смерть».

Мутным взором обведя занесенные снегом кресты и остовы деревьев с черными точками ворон, Алекс уставился себе под ноги.

«Кар-кар» неслось со всех сторон, они чувствовали себя здесь хозяевами.

С того момента, как получил известие о маминой смерти, он ни разу не впадал в отчаянье, не плакал, действовал точно, без сбоев, как автомат. Конечно, его сильно поддерживали таблетки, выписанные доктором, даже в клинике, когда он забирал «тело», он был удивительно собран и спокоен. Все хлопоты по переписке и бумажная возня как будто заглушали неизбежное горе, которое теперь, в наступившем затишье, готово было вырваться наружу.

Александр выглядел нелепо в случайно купленном мешковатом пальто и также чувствовал. Красный нос и уши яркими пятнами алели на голове, покрытой нездешним оливковым загаром. Казалось, одинокая фигура стояла у края ржавой глинистой раны на белоснежном теле земли, будто готовая к неизбежному прыжку.

«Какой смысл бороться? Ничего переделать я не успею, мама знала, что за ней пришли, и не сопротивлялась. Она ушла тихо, во сне, как мечтала. Зачем мне вся эта мышиная возня? Нет, но это же невозможно, невозможно вернуться в состояние сонного отупения, в котором провел так много времени. А с другой стороны, какая новая жизнь? Откуда? Где взять силы?»

Из неприятных мыслей Александра вывел звук мотоколяски, на которой двое могильщиков лихо лавировали среди могил. Ему показалось, что если бы не его одинокая фигура, они бы напевали что-нибудь бравое на всю округу, до того у них был залихватский вид.

«Хорошо, что я этого не слышу… я готов с кем-нибудь подраться, лишь бы заглушить брожение внутри». Он посмотрел на свои ноги, хорошие ботинки терпели кораблекрушение в грязной жиже.

«Куда теперь?» Это был самый трудный вопрос. Выбравшись из своего «карамельного рая» ему слишком трудно было возвращаться домой, тем более здешняя мрачная погода более соответствовала его состоянию души. Он еще не знал, куда направиться. В гостиницу не хотелось. Здесь в Москве у него почти никого не осталось, а кто остался, должен быть теперь в пути.

Выбравшись из лужи, Алекс перекрестился и со словами «До свидания, мама», отбыл.

 

27

Огни, много огней, но большинство из них движется. Просто огненные реки, неизвестно откуда берущие свое начало и неизвестно куда впадающие.

Москва изменилась до неузнаваемости. За последний десяток лет она потеряла старое лицо, а новое пока представляло нагромождение новомодных идей без четких очертаний. Единственное, что было узнаваемым, что грело воспоминаниями душу Александру, — это суета, то броуновское, кажущееся хаотичным, движение, которое имеет свои закономерности.

Непрерывный людской поток движется быстро, огибает препятствия, слегка замедляясь на светофорах и у палаток, скрывается под землей, выныривает и несется вдоль улиц. А параллельно по дорогам движутся разноцветные железные коробочки, в них тоже люди, причем другого сорта, во всяком случае, так думают они. И это особенно заметно, если зазевавшийся пешеход попадает на траекторию движения расфранченного авто, гудок — это самое мягкое, что может услышать тот пешеход. В общем, хозяева жизни.

Люди изменились тоже, особенно внешне. Молодежь Москвы теперь вся курит и пьет пиво у станций метро и на улицах, так показалось Александру. То немногое, что объединяло нынешних жителей Москвы с прошлым, так это «не свобода», зафиксированная во всем, в глазах, в жестах, в нарочито громких словах, в головах, упрятанных в приподнятые плечи, в разукрашенных лицах и матерных словах, порхающих с уст на уста.

Да, грустно. Александру было их жаль. И девушку, продавшую ему пару теплых перчаток, было жалко. При хорошенькой внешности такая обреченность и злость, где-то глубоко внутри глаз. И разодетых в пух и прах «мартышек», вылезавших то и дело из своих роскошных авто, было жаль. И бомжей, у которых вместо свободы и независимости, одна алчность на уме. Всех жаль, они так многого еще не знают.

Нет, не все так безнадежно в этом круговороте пороков. Где-то в потоке то и дело вспыхивали алмазы искренности, или сдержанной чувственности, но как все истинное, лишь мимолетом, потому что не терпит чужих глаз, публичности.

Действие последней таблетки подходило к концу. Александра начало колотить невидимыми молотками. Боясь потерять равновесие, он прислонился к витрине. Поток изрыгнул, отторгнул его и понесся дальше. Лишь одна некрасивая девушка с сочувствием поглядела на него, замедлила шаг, но не подошла, не решилась. Александр подумал, что хорошо, что не подошла к нему, ему нечего ей было сказать. Она бы спросила: «Вам плохо?» Он ответил бы: «Да». Она участливо поинтересовалась бы: «Вам чем-нибудь помочь?» «Нет». Чем ему можно помочь? Ну, если только оживить мать, уничтожить смертельный недуг и вернуть ему уважение и любовь его близких, а так — ничего больше. Скромный запрос.

Краем глаза Алекс засек движение в свою сторону, осторожное и поступательное, его рассматривали. Человек в полувоенной форме с бритым черепом, это, конечно, охранник магазина. Это тоже новое московское сословие.

— Вы ко мне обращаетесь? — Александр расправил плечи и зажег в глазах уверенность, без этого нельзя — затопчут в новомодных джунглях.

— К Вам. Вы не могли бы отойти от витрины.

Очень хотелось поцапаться и указать ему его место, но силы были на исходе, а спасительные таблетки так далеко, в гостинице, и Александр молча удалился.

 

28

— Мам, давай купим отцу подарок.

— Давай, — обрадовалась Ольга.

Действительно, ведь никому не пришло в голову, что они едут в гости к больному человеку. Пусть те трое ничего не знают о болезни Александра, все равно им не пришло в голову его чем-нибудь порадовать. А может быть, пришло, только Ольга с Аней не в курсе? Да, нет. Они больше похожи на стаю воронов в ожидании добычи.

Ольга попросила Марка о свободе передвижения. Они с Анюткой самостоятельно добрались до аэропорта, они «никого» не встретили на регистрации, и вот теперь на «нейтральной территории» имели счастье видеть всю компанию.

К этому времени бедный адвокат уже имел заезженный вид, на нем висела Эльвира, всем своим видом показывая, что территория занята. Лариса Петровна с Валентином обходили один за другим магазинчики беспошлинной торговли. Когда Ольга с Аней подошли поздороваться, Эльвира, одетая в ужасное розовое пальто, тут же заявила, что им надо «отметить» отъезд. Все пропустили это мимо ушей, Марк закатил глаза, чувствовалось, что подобные призывы он слышал сегодня неоднократно. Мама с дочкой отправились за подарком.

Ольге никогда не приходилось быть иждивенкой, и теперь идея дочери дала ей возможность показать Александру, что они приехали не за наследством. Может быть, это было слишком грубовато, но они выбрали очень дорогие часы от известного дизайнера. В какой-то момент Ольге показалось, что она это делает не для Алекса, а для тех стервятников, что ждут добычи, чтобы устыдить их неприкрытую алчность.

Удивленная неоправданной щедростью матери, Аня сказала:

— Мам, а это не слишком? Даже у папы нет таких.

— Да, ты права, — и они купили часы поскромнее.

— Мам, разве нам надо кому-то что-то доказывать? Тем более этим… Мы-то с тобой знаем, зачем мы едем, и все наши близкие знают…

— Правда? И зачем?

— За приключениями, зачем же еще. Наша жизнь слишком ровная и правильная, нам не хватает притока адреналина.

— С чего ты взяла, что нас ждут приключения?

— А как иначе, рядом с отцом всегда что-то неординарное, тем более в такой компании, обязательно что-нибудь произойдет, вот увидишь.

— Ты меня пугаешь, дочка, но в целом ты права. Я думаю, нам кое-что понадобится.

Ольга направилась к полкам с алкогольными напитками. После недолгого совещания они остановили свой выбор на бутылке французского коньяка, как антистрессового, расслабляющего лекарства.

— Только нам придется его прятать от Эльвиры.

— Еще чего. Ну, не украдет же она его.

— Дорогая моя, ты еще не знаешь, и слава Богу, на что способен зависимый человек. Это страшно, можешь мне поверить.

— Ладно-ладно. Прихвачу карамели и жвачки для маскировки.

Когда Аня пробивала покупки в кассе, молоденький кассир немилосердно строил ей глазки. Он специально долго крутил каждую отдельную вещь в руках. Это было так мило. Надо сказать, что от предчувствия новых впечатлений у Ани сверкали глаза, как два топаза, на щеках горел румянец, так что было, от чего потерять голову. Она чувствовала, что этот улыбчивый мальчик — вестник будущих перемен. Анютка одарила парнишку лучезарной улыбкой. Он ошарашенно произнес:

— Счастливого пути.

— А Вам счастливо оставаться.

Ольга с Аней отправились в бар выпить по чашечке кофе.

— Мне кажется, я никогда не умела флиртовать c безнадежными…

— Мам, я не флиртовала.

— Я видела. Нехорошо обнадеживать зазря.

— А ты уверена, что это нехорошо?

— Ну, во всяком случае, это нечестно.

— Ха. А ты представь себе, что когда-нибудь, спустя двадцать лет, где-нибудь в Каракасе, среди пустыни…

— В Каракасе нет пустыни, географию надо было учить.

— Ну ладно тебе придираться. У тебя совсем нет воображения. Пусть это будет в международном аэропорту. Я почти в таком же возрасте, как ты сейчас, встречу симпатичного седоватого мужчину, который покажется мне знакомым. Мы разговоримся, и после долгих бесплодных попыток мы выясним, что много лет назад в Москве…

— Ну и к чему ты клонишь, что-то я не пойму?

— А к тому, что нам не дано знать, насколько тот или иной вариант «безнадежен». И где и при каких обстоятельствах нам суждено встретиться вновь. Андестенд?

— Ты мой маленький философ… пей кофе, скоро посадка.

 

29

Каким наслаждением было плакать, от самого начала, когда сдавленные рыдания звериным рыком вырвались на волю и толчками пробивались сквозь стыд. Лицо ужасными гримасами выражало борьбу горя и силы воли. Перестав сопротивляться, Александр открыл доступ слезам, и они потекли, сначала скудно, как по пересохшему руслу, потом бурно со всхлипами. И, наконец, тихо и ровно, как вода, прорвавшая плотину из комплексов, запретов и табу. Слезы смывали тяжесть с души, выносили наружу все так тщательно скрываемое и избавляли человека от невыносимого горя.

Александр скомкал письмо и в тишине гостиничного номера поклялся, что найдет негодяя, написавшего эту чушь и вбившего тем самым первый гвоздь в мамин гроб. От мысли, что хотя бы мизерная часть этого письма могла бы восприняться мамой как правда, Александра бросило в холодный пот, злость перекрыла кран его слезам, он стиснул зубы. Он не даст себе расслабиться в своем несчастье, наоборот, эта гадость будет подпитывать огонь мести в его душе. И как только такая мерзость могла родиться в человеческой голове, а мама даже не дала ему понять, поверила ли она в это или нет. Если бы он знал тогда.

Для того чтобы не откладывать в долгий ящик, Александр набрал телефонный номер единственного человека, на чью помощь он мог рассчитывать всегда, это Кэролайн, которая, кстати, имела знакомства во всех областях человеческой деятельности. И сейчас это было кстати.

 

30

Ольга достала из пакета часы, чтобы рассмотреть их повнимательнее, уже открыла коробку, когда ее взгляд зафиксировал нечто необычное. Марк Бернштейн отчаянно жестикулировал перед самым носом Эльвиры, что-то ей втолковывая, она при этом пыталась ухватить его за локоть, но промахивалась, Лариса Петровна и Валентин молча стояли рядом.

— Мы еще не улетели, а первые скандалы уже начались.

— А что произошло?

— Я не видела. Заметила только, что Марк прыгает вокруг Эльвиры.

В этот момент Марк что-то выхватил из рук Эльвиры и развернулся.

— Похоже, мы скоро узнаем, что произошло.

Марк направился в бар, у стойки сделал заказ, заметив Ольгу с Аней, направился к ним.

— Вы позволите?

— Да, конечно.

Адвокат, как мешок с картошкой, обрушился на стул.

— Я уже тысячу раз пожалел о своем решении ехать. Я согласился, потому что считаю, что адвокат должен уметь улаживать любые конфликты, и за это получил по полной. Улаживание дел с разъяренной квартирной хозяйкой — это моя специфика, финансовые проблемы — тоже, но когда мне приходится покупать прокладки и делать обыск в дамской сумочке, это уже слишком, но, я думаю, это не предел.

Бармен принес заказ Марка, полстакана янтарной жидкости, которую он быстро стал поглощать. Чтобы отвлечь адвоката от черных мыслей, Ольга похвасталась:

— Вот, купили Александру подарок.

— Я вас только очень прошу, я ведь понимаю, что вы нормальные люди, не покупайте и не угощайте Эльвиру спиртным. Мне самому, честно говоря, начхать, но Александр Сергеевич очень меня просил об этом. Хорошо?

— Конечно. Честно говоря, мы приобрели бутылку коньяка в медицинских целях, но собирались это скрыть.

— Это, конечно, хорошо, но эта женщина способна на все. Знаете, что она сейчас отмочила? Перед этим ни разу она не оставляла попытки разжалобить меня и выклянчить денег или хотя бы пива. Поэтому я был вынужден сам экипировать ее в поездку. Натерпелся… так вот, сообразив, наконец, что наличных она не получит, она уговорила Ларису Петровну, чтобы та купила ей бутылку виски, а Эльвира у меня выклянчит духи, которые гораздо дороже, чем виски. Лариса Петровна тоже странная женщина, иногда она мне кажется нормальной, но если ей что-то выгодно, она ни перед чем не остановится…

— Как это вы точно заметили. И что же?

— Я заподозрил нечто, когда она долго не могла выбрать у витрины духи, которые, кстати, так долго просила, и сказала, что на минутку отлучится. Когда я увидел в отражении витрины, что она направилась в винный отдел, я пошел за ней. Там я нашел всех троих, Эльвиру с бутылкой виски в руках и Ларису Петровну, которая описывала флакон желанных духов. Тут я все понял. Самое удивительное, у нее хватило наглости отпираться. Я не выдержал и наорал на нее, что непозволительно. Наглость и глупость вместе — страшная сила. Нет, вы только посмотрите, они идут сюда.

Марк быстро влил в себя остатки жидкости, а стакан поставил на пустой столик.

Аня предложила ему карамельку, которую он тут же засунул за щеку. Сейчас, с раскрасневшимся лицом, Марк был похож на подростка.

Лариса Петровна подошла к столику, задевая за стулья кистями своей шали, и все увидели, что она раздражена. Отрицательные эмоции могут быть привлекательны в молодости, но в пикантном возрасте это устрашающее зрелище. Мышцы лица при этом напрягаются, и все, что наросло на них, мясо и морщины, превращается в жуткую маску.

— Марк. Такое обращение с нами недопустимо. Мы, конечно, зависимы от вас в большей степени, чем другие, — Лариса Петровна сделала акцент на слове «другие», чтобы Ольга почувствовала себя буржуйкой, — но мы не заслуживаем подобного унижения.

— Простите мне мою неуравновешенность, — Марк избегал смотреть Ларисе Петровне в лицо, он ее побаивался.

— Я Вам в матери гожусь и требую к себе уважения. Эльвира, конечно, проныра, но и она не девочка. Чего ради она должна изворачиваться, чтобы купить выпивку?

— Еще раз прошу прощения за срыв, но Вы же знаете, что Эльвире нельзя пить.

— Я знаю. Она убедила меня, что хочет сделать подарок Александру, его любимый напиток… да, я понимаю, что это смешно, на его деньги, но у нас нет своих.

Ольге было неприятно присутствовать при этом разговоре, особенно наблюдать, как из глубины побелевшего лица Лариса Петровна метала молнии взглядов на нее и на Анютку. Она машинально открыла коробку с часами и стала их выковыривать из упаковки, тем самым она перевела гнев на себя.

— Некоторые могут позволить себе покупать подарки, не напрягаясь, в надежде отхватить более жирный кусок пирога, чем другие. Конечно, деньги к деньгам, но нам тоже хочется порадовать Александра.

Аня выразила свое отношение к происходящему, надув большой розовый пузырь из жевательной резинки и громко хлопнув им. Валентин, стоявший у стойки бара, обернулся на этот звук, но не двинулся с места, он предпочитал быть в арьергарде.

Марк медленно поднял глаза и посмотрел Ларисе Петровне в глаза, от его спокойного взгляда она немного расслабилась, поняла, войны не будет.

— Во-первых, Александр давно не пьет ничего кроме молока, я думал, Вы это знаете, во-вторых, именно поэтому меня уполномочили привезти Эльвиру трезвой, а я привык выполнять свои обещания, поэтому так разгорячился от обмана. Кстати, Эльвира прекрасно знает, что Александр не пьет. И мне бы не хотелось начинать наше путешествие с заговоров. Это глупо.

В следующий момент произошло две вещи одновременно, объявили посадку на их рейс, и зазвонил мобильный телефон Марка.

Воспользовавшись моментом, Лариса Петровна направилась к выходу, подхватив по пути сына под руку. Оля расплачивалась по счету, Аня убирала в пакет часы и журналы, никто не обратил внимания на разговор Марка.

— Алло. Да, Александр Сергеевич, все по плану… Когда Вы вернетесь? Хорошо.

 

31

Запах у коньяка был такой, что Александр подумал: «Может, не надо?», но сомнения отступили, когда он вспомнил, что дома его ждет целая орава бывших родственниц, а он один на белом свете. Жалость к себе требовалось срочно утопить, даже под страхом ужасной боли.

Когда горе страшнее боли, человек выбирает алкоголь. Немного подержав коньяк во рту, он осторожно проглотил. Вкус был гораздо лучше запаха, а тепло, которое разливалось в теле сверху вниз, было уютным. Да здравствует первая обезьяна, в голову которой пришла идея довести фрукты до брожения. Еще глоток, и тело полностью адаптировано к окружающей среде, его устраивает все: температура, влажность, слишком громкая и пошлая музыка становится терпимой, раздражающая публика превращается в милых людей, и даже мокрые ботинки на ногах как будто высохли, чудеса.

Александр сидел на высоком табурете у стойки бара, спиной к залу, ему не хотелось видеть чужое веселье, громкий смех и то его раздражал. К счастью, бар в гостинице был маленький, и людей с улицы в него не пускали. Можно было заказать выпивку в номер, но Алексу хотелось находиться среди людей, а не в одиночестве со своим горем.

Борьба непреодолимых противоречий и представляет собой жизнь, с одной стороны, среди людей, и при этом спиной к ним, вот так то. Может, поэтому человеческая жизнь и складывается так несуразно, с одной стороны, все жаждут любви, с другой — боятся ее последствий; с одной стороны, стремятся к одиночеству, с другой — не могут обойтись без братьев по разуму. Расхождение целей и истинных побуждений, видимо, и порождает человека, мятущегося и блуждающего в поисках счастья, виной всему — неумение отсеивать несущественное, отделять зерна от плевел.

Александру показалось, еще немного, и он нащупает что-то важное для себя, вот-вот из глубины рассуждений айсбергом вынырнет то самое, тот самый маяк, на который надо править свое утлое суденышко бытия. Он замер, прислушался, даже поднял глаза к потолку, ничего не произошло, никакого озарения. Он заказал еще коньяку.

Парнишка-бармен с инородными, как будто приклеенными усами на юном, по-младенчески пухлом лице исподлобья поглядывал на Александра.

— Как тебя зовут?

— Жорж.

— В смысле Георгий?

— Нет. Вообще-то я Владимир, но для посетителей Жорж, так проще.

Парень успокоился, за его практику немного встречалось людей, пьющих в одиночестве и в полном молчании.

— Послушай, Володя, у тебя мама есть?

— Да.

— Наверное, молодая совсем. Работает?

— Работает.

В недоумении бармен смотрел на не поднимающего от стакана глаз Александра, он ждал продолжения. Обычно клиенты Жоржа—Владимира любили поболтать о том, о сем, о политике, спорте, семье, иногда о детях, очень редко о животных, а чаще всего о любовницах, но чтобы о родителях… к этому он был не готов.

— Постарайся почаще радовать свою мать, потому что не огорчать ее у тебя не получится… а потом будешь жалеть, что не сказал ей самого главного… о своей любви. Вот так то!

Парень пожал плечами по направлению к макушке Александра, что еще скажешь, но похоже, никто его ответа и не ждал. Жорж с деловым видом захватил стаканы и понес их в другой конец стойки, ему не хотелось продолжать разговор, этот странный господин вполне может поговорить со своим пузатым бокалом.

На самом деле, Александру страшно хотелось поворошить прошлое, рассказать кому-нибудь о том, что мама панически боялась лягушек, но при этом могла сигануть с парашютом с самолета. Хотелось вспомнить шумные застолья, которые устраивала мать в честь его дней рождения, его публикаций, его свадеб и разводов. И каждый раз она радовалась и поддерживала любые его затеи. Александр, как все дети, был эгоистом, и воспринимал все подарки как должное.

Сейчас ему так хотелось сказать хоть кому-нибудь о своей благодарности маме и любви.

Из кармана Алекс извлек все содержимое, он искал бумажку, на которой он записал телефон, продиктованный предусмотрительным Марком. Нашел.

— Алло.

Этот голос он узнал бы и через столетие.

— Привет.

Пауза.

— Мама умерла.

 

32

«Какая тоска! Спать не хочется, я продрыхла, как сурок, больше двух недель, не выходя их дома, и теперь я жажду развлечений. Какие тут развлечения, все храпят как… блин, даже мои заклятые друзья, глядеть противно, как гусь и гагарочка. Тьфу. Этот еврейский гаденыш никак не уснет, так и зырит, если бы он задрых, я чего-нибудь отмочила бы. А спать он не собирается, глянь, как хвост распустил, никак глаз на эту малолетку положил, чудненько. Лететь еще хренову тучу времени, я так загнусь от тоски, не дотяну до наследства. Интересно, чего-то вдруг Алекс решил поделиться, неужели ему так хреново живется. Эх, если у меня было бы хоть немного деньжат… я бы не стала бежать на край света, я бы жила весело и зажигательно. Надо будет предупредить Алекса, что у Ольгиного мужа денег навалом, чтобы он на них не тратился, есть более нуждающиеся люди, так и скажу. Нет, больше не могу так сидеть и смотреть в спинку чужого кресла. Может, лысый чурбан со мной немного полюбезничает, вроде не спит».

 

33

Глядя на запорошенные снегом поля и леса, Александр воспринимал пейзаж, как экзотику и чувствовал себя как никогда южным человеком. Ему всегда была ближе полуденная сиеста, чем зимняя спячка. В своем заморском раю, отмахиваясь от назойливых мух и утирая ленивую испарину, было приятно вспоминать нагоняющие тоску проливные дожди или тот самый момент, когда, окоченевший от мороза, заходишь в тепло, и постепенно оттаивает тело и душа.

Ностальгия проходит быстро, при встрече с действительностью вдруг замечаешь, что ничего нет романтичного в ледяных колдобинах на дороге или в матерных словах, кощунственно звучащих в устах юной девицы. Наша память склонна поэтизировать прошлое и выбрасывать все, что когда-то причиняло боль.

Дорога оказалась не близкой, Александр успел вздремнуть, когда его окликнул таксист, они уже подъезжали. Смеркалось. Наступало то время, когда все кажется серым — снег, небо, деревья, дома. Вышедшая им навстречу из калитки фигура в цветастом платке казалась инородным телом на этом безжизненном сером пейзаже. Только когда Александр вылез из такси, он заметил теплый свет в окнах дома, услышал возбужденный лай собаки.

Вера не шла ему навстречу, она так и стояла у калитки, кутаясь в свой цыганский платок. Такси, уехав, увезло с собой шум мегаполиса и стало покойно, не тихо, а именно покойно. Шорох ветвей и завывание ветра не приносило тревоги, оно баюкало.

Александр, оглядевшись, тронулся, наконец, в путь. Снег поскрипывал и поблескивал драгоценностями, неумолимо приближалось лицо женщины, которую он не видел много лет, около двух десятков.

Было жутко, но утешало то, что она согласилась с ним увидеться. Конечно, она изменилась, короткие седые волосы обрамляли чистое, открытое лицо, немного покраснел нос, но это ее не портило, а украшало, как вишенка — торт. На секунду Алекс усомнился в реальности происходящего, постойте, а где же морщины, они должны быть, кому это знать, как не ему, они были почти ровесниками. Вера улыбнулась, и Алекс успокоился, вот она, еле заметная, но вездесущая паутина времени.

— Привет.

— Здравствуй, блудный сын, — Вера ткнула его холодным носом в щеку, все-таки, как ни крути, они близкие люди и ими останутся. — Проходи.

Было странное ощущение, что им не о чем говорить, слова со скрипом находили дорогу. Идя по расчищенной дорожке в этот красивый, но чужой дом, Алекс начал жалеть, что он приехал.

 

34

Ровный гул двигателей самолета убаюкивал, в салоне почти все спали. Ольга сидела с закрытыми глазами, но не спала. Ей казалось, будто вибрации корпуса передались ее телу, будто подчиняясь общему ритму, кровь в сосудах перемещается микротолчками, мышцы напряжены. Откуда-то из ровного фона шумов то и дело долетали до Ольгиных ушей обрывки фраз.

— У вас есть семья, дети? — уловила Оля полушепот дочери, разговаривавшей с Марком.

— Я живу с мамой.

«Либо ты не попался на зуб ни одной акуле, либо твоя мамочка охраняет тебя, как собака Баскервилей».

Ольга почувствовала, что улыбается, и поспешила отвернуться, пусть воркуют.

«По крайней мере, Марк — единственный нормальный человек в этой шайке».

Лариса Петровна с Валентином давно гуляли по царству Морфея, как два голубка склонив головы домиком. Эля была занята охмурением плешивого соседа справа, она что-то живописно рассказывала, размахивая руками, он смотрел на нее пустыми рыбьими глазами, создавая впечатление, что он не понимает по-русски. Под тихое журчание беседы дочери с Марком Ольга начала погружаться в сон.

Даже не поняв, заснула ли она или только собралась, и сколько прошло времени, пять секунд или пару часов, Ольга услышала голос, заметный своей новизной.

— Извините, та женщина с красным шарфом ведь с вами? Я понимаю, что она взрослый человек, но вы просили меня перед полетом не давать ей спиртного ни под каким видом, значит, вы несете за нее моральную ответственность. Ведь так? Прошу вас пройти со мной.

Окончательно избавившись от сна интенсивным морганием, Ольга увидела спины удаляющихся по проходу стюардессы и Марка.

— Эльвира опять чего-то отмочила?

— Мамочка, надеюсь, не мы тебя разбудили?

— Я не спала.

 

35

С самого порога ощущалось тепло и гостеприимство дома, большой и дружной семьи, которой никогда толком не было у Александра. Снежок настороженно рассматривал гостя из-за коленей Веры, пока Алекс знакомился с отсутствующими членами семьи по их тапочкам, которые ровными рядками стояли в прихожей. Тут были спортивные массажные шлепки, явно принадлежавшие мужчине и нежно розовые мохнатые для стройных девичьих ног. Ему же достались строгие гостевые тапки, лишенные какой-либо индивидуальности.

«Везде — гость. Дом должен быть в душе. Есть люди, кочующие по углам с узелком и фикусом, но они везде как дома, а я везде гость. Печально. А может, нет».

Верина избушка была настоящим домом из толстых и «живых» бревен, хранящих тепло очага и сердец. Вера провела Александра в «каминную залу», где в кресле с неизменной книгой в руках сидел Игорь Михайлович, он поднялся.

— Игорь, это Александр.

— Очень приятно. Присаживайтесь к огню поближе. Верочка, не хочу вам мешать, я пойду прогуляю Снежка. А вы пока поболтайте.

— Хорошо. Алекс, ты пока погрейся, я принесу травяной отвар.

Плюхнувшись в мягкое обволакивающее кресло, Александр стал смотреть на горевший в камине огонь и тут же попал под первобытный гипноз. Было в этом что-то доисторическое, стены комнаты плясали в отблесках пламени.

Александру почудился далекий бой тревожных тамтамов, и ожившие фигурки наскальных росписей замелькали среди всполохов. Сердце вторило барабанам, оно чуяло сезон охоты. Тревога то ли предвещала возбуждение от преследования добычи, то ли выражала страх перед опасностью. Был ли он охотником или жертвой, он не знал. Александр мотнул головой, стряхнув первобытное наваждение.

Стукнула входная дверь, появилась Вера с чашкой пахучего отвара, передала ее Александру и села в кресло напротив.

— Вера, мамы больше нет.

Он не мог говорить важные вещи, глядя в глаза, никогда не мог, поэтому создавалось впечатление, что он поглощен чем-то другим, в данный момент огнем.

— Мне очень жаль. Поверь, это правда. Но… к сожалению, это неизбежно. Такова природа человеческой жизни. Когда родители покидают своих детей — это нормально, а не наоборот.

— Мама тоже так говорила, главное, не пережить собственных детей. Именно поэтому я не хотел, чтобы она знала о моей болячке. Как представил себе, как она будет кудахтать надо мной…

— Но она же мать. Да и жизнь прожила не простую, но насыщенную. Сколько ей было?

— М… мне шестьдесят, значит, ей было семьдесят семь. Почему ты улыбаешься?

Александр насторожился, он готов был обидеться. Вера смотрела на него с ухмылкой, но глаза ее были печальны.

— Ты совсем не изменился. Ты всегда витал в облаках. Даты семейных хроник, дни рождения твоих детей, все, что так бережно хранится в любой нормальной семье, никогда для тебя ничего не значили.

Вера осеклась, увидев, что Александр пристально ее разглядывает слегка прищуренными глазами. Ей стало неловко, может, он, наконец, заметил, что она уже не та, что жизнь оставила на ее лице глубокие следы переживаний. Вера растерянно захлопала глазами, Алекс медленно и скрупулезно изучал ее лицо, миллиметр за миллиметром, сверяя живого человека с образом в памяти. Он молчал, в ней нарастала паника.

— Почему мы расстались?

— Хороший вопрос… но для меня не новый. Было время, когда я задавала его себе снова и снова, по тысячу раз на дню.

— У тебя есть ответ?

— Не знаю. Этого никто не знает, потому что проверить невозможно.

Вера говорила с иронией, но уверенно, будто чувствуя свою правоту. Постепенно ее голос слабел, и за словами жесткими контурами проступала давнишняя боль. Александр был спокоен, но заинтересован разговором.

— Ну и?

— Каждый раз я находила новую причину, но они даже все вместе не стоили выеденного яйца. Самая главная причина — это страх. Наша любовь, ведь мы любили друг друга, с каждым днем ослабевала, а взамен мы ничего так и не смогли вырастить, ни взаимоуважения, ни большой и крепкой семьи, ни общих интересов, ничего, что могло бы нас удерживать вместе. В один преужасный день, я вдруг очень ясно почувствовала, что все лучшее у нас уже позади, и будет только хуже, одного этого было достаточно, чтобы разрушить остатки. Я испугалась, а ты решил, что идти вперед проще, чем возвращаться назад. Хочу тебе сказать, всегда хотела, я очень тебя любила в момент нашего расставания… нет повести печальнее на свете… Мне очень повезло, что я встретила Игоря, он буквально заставил меня пройти этот путь снова и понять, чего не хватало нам.

Александр молчал.

— Кстати, он до сих пор ревнует меня к тебе.

Улыбка, согретая нежностью, осветила лицо Веры. Она поднялась и подбросила пару поленьев в затихающий огонь, он разгорелся вновь.

— Прости меня.

Голос Александра звучал глухо, как будто в горле что-то мешало ему говорить. Вера обернулась, она с грустью улыбнулась Александру.

— За что? Я благодарить тебя должна.

 

36

Марк вынырнул из-за серой занавесочки с пунцовым лицом и потупленным взглядом. Его размашистые движения выдавали решимость к неким поступкам, а стальной отблеск упертых в пол глаз говорил о сдерживаемом гневе. Отмаршировав по проходу, Марк, сдувшись, плюхнулся на кресло рядом с Анюткой.

— Мне необходима помощь. Аня, посмотри, пожалуйста, чем занята Эльвира.

Мать с дочерью переглянулись, выдавая готовность к подобному вступлению. Кровь потихоньку отливала от щек Марка, он успокоился, но глаз по-прежнему не поднимал. Аня приподнялась, чтобы над высокими спинками кресел рассмотреть, что делает Эльвира, сидящая по диагонали впереди.

— По-моему, она смотрит в окно.

Подняв глаза, Марк внимательно посмотрел в глаза Ольги.

— Я знаю, что не имею на это права, но бороться в одиночку у меня нет сил. Эльвира накурилась какой-то дряни в туалете, как малолетки в школе, стюардессам после жалоб пришлось закрыть кабинку для проветривания. Мне очень стыдно было перед стюардессами, они с такой жалостью на меня смотрели, что я готов был провалиться. Хотя, с большим удовольствием я выбросил бы Эльвиру из своей жизни, но я обещал и сделаю все. Мне кажется, если я справлюсь с этим…

Постепенно, от тихого и глухого голос Марка становился все увереннее и громче, как будто кто-то невидимый крутил регулятор громкости.

Ольга, слушая этот монолог, думала о том, не слишком ли дурацкое у нее выражение лица. Очень трудно бывает выслушивать человека, рассказывающего о волнующих его проблемах, которые тебе не близки, и при этом сохранить достойное лицо.

Однажды, выслушивая приятельницу, которая поведала Ольге занудную историю ее мелочных отношений с собственным дизайнером, Ольга случайно наткнулась взглядом на собственное отражение и пришла в ужас. К ее счастью, девица не слишком интересовалась реакцией на собственные рассказы, а то у нее отбило бы охоту делиться «сокровенным» надолго.

Вот и сейчас Ольге не нужно было объяснять, как тяжело с Эльвирой, ей это было знакомо. Кому, как не ей, было знать, какой бардак приносит с собой эта взрослая женщина с мозгами капризной девчонки, но в мужчинах Ольга ценила немногословность, поэтому тирада Марка была ей почти неприятна, ну, во всяком случае, вызывала недоумение. Она смотрела на Марка выпученными глазами безмозглой овцы, так казалось Ольге. Она силилась понять, что требуется от нее, тут не выдержала Анюта.

— А что, собственно, от нас требуется?

— Естественно, я не могу Эльвиру караулить все время, но я хочу попытаться обезоружить ее. Я хочу с вашей помощью отобрать у нее эту гадость, а возможно и прочие гадости, о которых мы еще не знаем. Вот вы мне скажите, может, я чего-то не понимаю, но как женщина, живущая в долгах, может находить средства на это недешевое удовольствие. Этого мы, наверное, никогда не узнаем… я отвлекся, так вот, я под предлогом чтения нотаций выведу ее из салона, а вы… если конечно согласитесь, реквизируете у нее сумочку. Да, я понимаю, это гадко, но что мне остается делать? Не могу я привести ее Александру такую… навеселе. Надеюсь, я могу вам доверять, я прошу вас, никому ни слова, у Александра умерла мать…

— Боже…

 

37

Александр открыл рот, хотел было сказать, что он остался прежним, но вовремя спохватился и, как рыба без воды, остался шлепать губами.

Где-то глубоко внутри нас живет уверенность, что жизнь не затрагивает нашей сущности, но это не так. Она вносит в казалось бы стабильную основу микроскопические, но ощутимые изменения. Когда у человека хватает мужества беспристрастно посмотреть назад, он понимает, что от него прежнего осталась только большая буква «Я».

Весьма неприятно признаваться себе самому, что большая часть жизни уже позади, что кровь уже не бурлит, требуя действий, а лишь вяло перетекает. И эти неприятные мысли, которые в юности казались абсурдом, о том, что мир будет существовать без тебя, теперь приходят неизбежным кошмаром и избавиться от них все сложнее и сложнее.

Невзирая на истрепавшуюся оболочку и отбросив внутренние противоречия, каждому человеку иногда хочется крикнуть всему миру: «Это же я, вы разве меня не узнаете?»

— Теперь я совсем другой, во всяком случае, внешне. В те редкие моменты, когда я смотрюсь в зеркало, я вспоминаю сказки о заколдованных принцах и принцессах, вынужденных смотреть на мир из своих чудовищных оболочек. Когда я не вижу себя, я точно знаю, какой я… ты понимаешь? Мои поступки и мысли делают меня то Иван-Царевичем, то Змеем-Горынычем. Знаешь, когда я увидел тебя у ворот, я испугался, что зря приехал и, только разглядев твои глаза, я узнал тебя.

— Неужели я так изменилась? — с грустной улыбкой спросила Вера, на самом деле ей хотелось переменить тему разговора, ведь скоро вернется Игорь, а их разговор заходил все дальше и дальше в запретную зону чувств.

— Если уметь смотреть в глаза, то слова вообще не нужны, они врут или без труда маскируют настоящие чувства, а глаза… может, ты и изменилась внешне, мы ведь не молодеем, но одно я знаю точно, что внутри ты такая, какой я тебя знаю.

Очень хотелось спросить: «Какой ты меня знаешь?», но Вера понимала, что это будет политически неверно, поэтому задала другой вопрос.

— От чего умерла Виктория Петровна?

— Тебя интересует официальная версия или…? — Александр горько улыбнулся, в этом преимущество старости, что видишь маневры «противника» насквозь. — Какая-то тварь приложила свою лапу… и мама умерла.

Александр достал из внутреннего кармана изрядно измочаленную бумажку и протянул Вере.

Грязные слова невидимым дегтем марали душу, хотелось бросить, но Вера дочитала до конца. Письмо было не очень грамотным, но очень злым, писала его, без сомнения, женщина. Чувствовалось, что этими словами хотят причинить боль, и это удалось. Текст был длинным, вот о чем там говорилось:

«Хочу сделать тебе доброе дело открыть тебе глаза на твоего „сынулю“. Он гадкий похотливый КОБЕЛЬ который трахался со всеми. Не веришь? Ха-ха. Я знаю КОЕ-ЧТО. Твой первый муж отец АЛЕКСА имеет ЕЩЕ ДВУХ ДЕТЕЙ. МАЛЬЧИКА И ДЕВОЧКУ. Так вот. БОЛЕЕ 10 ЛЕТ НАЗАД АЛЕКС ПОЗНАКОМИЛСЯ С НАСТЕЙ И ПЕРЕСПАЛ С НЕЙ. Потом УЗНАЛ что она ЕГО СЕСТРА и уехал от ПОЗОРА. НО ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ. У НАСТИ РОДИЛАСЬ ДЕВОЧКА, ЕЙ СЕЙЧАС 9 ЛЕТ».

— Не смотри на меня так. Все гнусная ложь, что обидно вдвойне. Я проверил, у отца, царство ему небесное, было и есть еще двое детей, но они мальчики, вернее, уже взрослые мужики. Эта гнусь с таким же успехом могла бы написать, что я переспал с братом или братьями, врать так врать. Хм-м…

— Ты что-то вспомнил?

— Нет. Мне пришло в голову, что подонок, написавший это, слишком много знает, об отце, о том, что мы не общались…

— Да-да. Только не подонок, а стерва, это, без сомнения, женщина писала. Причем женщина, не знакомая со знаками препинания.

 

38

— Мам, не злись. Относись к этому, как к приключению. Ну, скажи на милость, когда еще тебе удастся порыться в чужой сумочке?

— Это не смешно и даже не забавно. Если бы это предложил не Марк, я бы его послала подальше.

— А ты умеешь?

— Не волнуйся за меня, я умею постоять за себя.

Ольга была сердита, что ее подталкивают совершать поступки, не совместимые с ее моралью. Она всегда считала, что принцип «не делай другим того, чего не хочешь получить», очень справедлив. Да и потом, как объяснить дочери, что за все в жизни приходиться расплачиваться, в том числе за сомнительные «добрые» дела.

Анютка разговаривала с матерью, прикрыв нижнюю часть лица раскрытым журналом, глазами же неотрывно следила за Эльвирой и приближающимся к ней Марком.

Стыковка. Сначала она улыбалась ему, потом, когда он начал тихо говорить, наклонившись почти к самому ее уху, Эльвира скисла, и улыбка превратилась в жалкую гримасу. Ей не хотелось идти, но в его лице был такой величественный холод, что она, ничего не ответив, поднялась и направилась за ним.

Наблюдавшая за всем Аня ерзала, как на иголках, вплоть до того момента, когда рука Марка задернула серую занавесочку. Посмотрев на мать, она поняла, что помощи ей ждать неоткуда, и придется брать все на себя. Последний раз окинув салон самолета, Аня отметила, что Лариса Петровна с сыном по-прежнему спят, что всего три лампочки горят над читающими пассажирами, и те вдалеке. Глубоко вздохнув и откинув последние сомнения, Аня поднялась и двинулась по проходу.

От опасности зрение и слух обострились до крайности, сквозь гул самолета проступили шорохи, край глаза то и дело ухватывал обрывки движения. Но стоило замереть, и все затихало. Невидимые враги прятались в своих укромных уголках страха. Сердце, как мощнейшая машина, работало с перегрузкой, сокращалось с диким шумом, толкало и засасывало, пропуская сквозь себя возросшее напряжение.

Ане очень захотелось повернуть обратно, когда она увидела, что пожилой мужчина, сидевший через проход от Эльвириного места, не спит и не читает, а лежит с открытыми глазами. Но она знала, что мама зорко следит за ней, сквозь щели между кресел и не поймет ее малодушия. Дело в том, что Ольга всегда говорила детям: совершая заведомо дурной поступок, никогда нельзя надеяться, что это останется в секрете, поэтому для гадостей нужно мужество.

Анюта сделала два последних шажка. Увидев потертую сумку Эльвиры, она взяла ее и с улыбкой развернулась в обратную сторону. Мужчина пристально смотрел на нее, тогда она открыла сумку и стала рыться в ней. Аня, не отрывая глаз от недр сумки, уже по дороге почувствовала, как мужчина потерял к ней интерес, видимо, он нашел для себя объяснение ее поведению и успокоился. На деревянных ногах, которые казались не гнущимися, Аня причалила к своему креслу и рухнула в него, как подкошенная.

Мать, улыбаясь, смотрела на нее, но молчала, знала, никакой критики не надо, она сама все понимает. Аня высыпала нехитрый скарб себе на колени и почти сразу нашла потрепанный спичечный коробок. Открыв его, как и ожидалось, увидела зеленую труху, очень похожую на приправу для пиццы. Быстренько Аня стала запихивать обратно все остальное.

Все это время безучастно наблюдавшая за дочерью Ольга взяла в руки паспорт Эльвиры и зачем-то открыла. Среди розовых страниц была проложена старая фотография, когда-то порванная на мелкие кусочки и склеенная воедино с помощью скотча. На ней был заснят Александр, молодой, довольный жизнью с маленькой Сонечкой на руках.

В свое время Ольга тоже расправилась с большинством фотографий Александра, поэтому ей было понятно чувство, двигавшее Эльвирой в момент попытки уничтожить память о прошлом. Видимо, в отличие от Ольги, она не склонна все сразу доводить до конца, иначе ей не из чего было склеить это фото.

Бедный Александр, сколько раз его расчленяли, рвали на куски и, возможно, выбрасывали. Сколько раз его имя звучало по соседству с ругательствами и проклятьями, чего же удивляться, что сегодня его жизнь распадается на части.

А Эльвира? Что хорошего она сумела нажить за свою жизнь, кроме этой фотографии? Дочери выросли без ее помощи, знать ее не хотят, семьи нет, дома нет, профессии нет…

Время неумолимо тикало, надо было возвращать сумку. Аня умоляюще посмотрела на мать, Ольга протянула ей эту последнюю вещицу и очень спокойно сказала:

— Каждый может ошибаться, никто от этого не застрахован. Мы не имеем права судить ее. Если мы это делаем, мы ничем не лучше… В конце концов, каждый имеет право гробить свое здоровье и воевать со своими страхами по своему. Верни все на место… пожалуйста. Ты об этом не пожалеешь.

Аня с каким-то облегчением сделала, как просила ее мать, и понесла сумку на место. В тот момент, когда она приблизилась к месту назначения, серая занавесочка колыхнулась и выплюнула растревоженную Эльвиру, прожигательницу жизни. Тут она застыла, увидев Аню с ее сумкой в руках, немая сцена.

В лице Эли созрело понимание ситуации, и она готова была выплеснуть свою злость. За спиной, маяча, вырос раскрасневшийся от чтения нотаций Марк, он встревожено посмотрел на Аню. Уже слышались невидимые разряды статического электричества, в воздухе пахло грозой.

Все были готовы к действиям, но не знали, кто начнет первым. Мужчина по соседству с Элиным креслом почувствовал театральную завязку и поднял кресло вертикально, чтобы чего-нибудь не упустить. Тут Аня подошла к Эльвире вплотную и с примиряющей, как ей казалось, улыбкой сунула ей в руки сумку.

— Скажи спасибо. Мне пришлось караулить твою сумку, растяпа. Посмотри, ничего не пропало, а то кое-кто подбирался к твоим сокровищам…

Снизив голос до шепота, Аня выразительно зыркнула в сторону любопытного соседа, тот почувствовал засаду и скрылся за развернутой газетой. Эльвира, растерявшись от уверенности Ани, стояла, прижав злосчастную сумку к животу и молчала. Она чувствовала, что попала в западню, но совершенно не понимала, кто в данном случае охотник, кто случайный прохожий, и где находится приманка.

Обычно, попав впросак или находясь в опасности, Эльвира нападала и, как правило, пробивала любую преграду, но сейчас она была дезориентирована. Никто не собирался прояснять перед ней ситуацию и выкладывать своих истинных намерений, все молча разбрелись по своим местам.

Дойдя до своего места, Анюта поняла, почему она не видела маминых глаз, Ольга, склонившись к коленям так, чтобы не видела Эля, давилась от раздиравшего ее хохота. Аня, чувствовавшая на себе внимательный взгляд Эльвиры, пыталась удержать маску вплоть до того, как закрыла лицо журналом и тоже прыснула. Ей было хорошо оттого, что она не совершила неприятного деяния, пусть и благого, и сумела с изобретательностью выпутаться из щекотливой ситуации. Ольга вполголоса выразила свое одобрение:

— Умница.

А Эльвира все стояла в проходе, переводя взгляд с Ани на своего соседа, с него на Марка и обратно.

 

39

Вера думала об Александре, несмотря на то, что он сидел напротив, она думала о нем, как о чем-то отвлеченном, как об удивительном явлении матушки природы. И действительно, он обладал удивительным качеством. Он умел завоевывать любое пространство, в котором появлялся, он проникал в него и воцарялся там. Он подчинял людей своим целям.

Александр ввалился в этот дом гостем из прошлого и принес с собой свои болячки, о которых сейчас рассказывал, свои проблемы и неудачи, заполнил собой все вокруг своей жизнью. Всего час назад Вера с трудом могла вспомнить его лицо, а сейчас он уже всецело овладел ее мыслями и помыслами, наполнил собою их дом и уже казалось немыслимым, как они столько лет жили без всего этого.

У Веры появилось желание во что бы то ни стало помочь Александру, причем это желание не было спокойным и осознанным, оно проникло в мозг, огибая сознание, и заполнило собою все пространство. Здесь не учитывались ничьи интересы, не важны пути достижения и средства, главное — Александр. Это уже было когда-то…

Если бы сегодня Вера не имела столь крепкие тылы, она, пожалуй, готова была «БЫ» броситься на борьбу с врагами Александра, но… стукнула входная дверь, очень вовремя, и путающий сознание туман рассеялся. Александр замолчал, виновато потупившись, как будто застигнутый на месте преступления. В комнату вбежал Снежок, внеся с собой запах холодной свежести. Он посмотрел на Веру, как бы проверяя, не причинил ли ей неприятности этот чужак, на его шерсти россыпью бриллиантов переливался не растаявший снег. Получив понимающую улыбку хозяйки, Снежок по-хозяйски стоя посередине комнаты, отряхнулся и улегся на свой коврик.

Вера и Александр уже не смотрели в лицо друг друга, в комнате повисла пауза, отмечавшая окончание разговора по душам и начало официальной части. Вера прислушивалась. «Ну, где же Игорь», — говорила ее напряженная поза. Издалека раздались четкие и неспешные шаги человека, который хочет, чтобы его услышали, дабы не попасть в неловкое положение. Подойдя к порогу комнаты, Игорь Михайлович остановился и заглянул внутрь.

— Все готово, — сказал он, обращаясь к жене.

— Хорошо. Алекс, Игорь натопил баню, ты можешь попариться один или с ним, как захочешь. Парная у нас хорошая.

— Мне надо ехать. Завтра у меня самолет, — устало проговорил Александр.

— Куда ты поедешь, почти ночь на дворе, оставайся. Не думай, ты нам не в тягость.

Алекс посмотрел на Игоря Михайловича, тот изобразил на лице ободряющую улыбку. Александр согласно кивнул.

— Мы с Игорем хотели еще кое-что тебе предложить… У него много знакомых в нашей медицине, его отец был профессором нейрохирургом. Мы хотим предложить тебе устроить консультацию по твоей болячке. Что скажешь на это?

Алексу хотелось сказать, что его задевает это «мы», которым она демонстрирует свою принадлежность этому мужчине. Ему хотелось сказать, что их жалость унизительна, и ему ничего от них не нужно. Ему хотелось сказать, что он не уверен в том, что он хочет жить. Еще ему хотелось послать все к черту и вернуться в свое карамельное небытие. Но он ничего этого не сказал.

— Я, может, и разгильдяй, но ты же знаешь, все, что касается здоровья, делает меня дотошным до мелочей. Я консультировался у светил Европы и Америки, поэтому никакая консультация меня не спасет. Чудес на свете не бывает.

— Мы вовсе не призываем тебя верить в чудо, здесь нечто другое. Медицина в цивилизованных странах очень зависима от законов, от всяких правил и разрешений. А в нашей стране медики творят все, что заблагорассудится, у нас не ждут клинических испытаний лекарств и делают рискованные операции. Наша медицина парадоксальна, как и наша жизнь, здесь можно умереть от насморка и вылечиться от неизлечимого недуга, шансы практически равны. Я бы на твоем месте подумала, если, конечно, ты решил бороться… мне даже в голову не приходила мысль, что ты способен капитулировать.

— А что, собственно, Вы теряете?

Игорь Михайлович, как обычно, был немногословен, но именно ему всегда удавалось подкинуть неопровержимый аргумент в пользу дела. Александр думал и понимал, что ему надо время для подобных решений.

— Завтра я должен лететь, консультацию можно сделать в другое время или нет?

— В общем, да. Лучше не затягивать, кто знает… В любом случае сообщи нам свое решение.

— Обязательно. В течение недели.

 

40

Маленький самолетик неведомых кровей перевез путешественников из столицы в провинцию, где находился дом Александра. При приземлении из щелей в салон клубами повалила дорожная пыль, хорошо заметная в лучах рыжего закатного солнца. Усталым пассажирам не хотелось думать о величине щелей в корпусе самолета, в конце концов, они добрались, и на том спасибо.

После долгого перелета, мало съедобной еды, ожидания в чужеземном аэропорту и, наконец, сорокаминутного полета на трясущемся кукурузнике, блестящая компания порастеряла свою спесь. Они как-то помялись, потерлись и утихли, напоминая свиту свергнутого короля. Лица женщин потеряли яркие краски, проступила усталость. Взбитая прическа Ларисы Петровны немного завалилась на правый бок, напоминая именитую башню. Ольга вовремя избавилась от всех следов косметики, сразу после того, как ее очертания расплылись после недолгого сна. Даже у самой юной особы — Ани — залегли глубокие тени, она не сомкнула глаз, боялась хоть что-то пропустить. Эльвира успела наложить ядовито красный тон на губы, но это лишь придало ее помятому лицу вид опасной ловушки.

Всю вторую половину пути мужчины консолидировались между собой. Они взяли на себя заботы о бумагах, багаже, было заметно, насколько им проще друг с другом. Вот и сейчас Марк первым поднялся с кресла и обратился к Валентину:

— Надо найти ожидающую нас машину.

Валентин с готовностью поднялся, мать с укором посмотрела на своего взрослого сына, но у нее не осталось запала затевать ссору. Сын явно тяготился материнским давлением и норовил улизнуть из-под опеки.

Сойдя по шаткому трапу, стайка российских женщин решила не удаляться от самолета, тем более, на сколько хватало глаз не наблюдалось ни одного приметного здания, к которому стоило направиться.

Двое, видимо, местных крестьян, уж больно они были мелки, сухи и темнокожи, с лицами, как вяленая хурма, быстро стали удаляться в сторону каких-то сараюшек. Потом вместе с экипажем в том же направлении удалился еще один пассажир, спортивно одетый европеец, который вынимал мозг пилотам на чудовищной смеси английского и испанского языка.

Женщины беспомощно озирались, вокруг не было ни души. Где-то вдали мелькали фигуры муравьиных размеров. Лариса Петровна с Эльвирой выкурили уже по две сигареты и явно не знали, куда себя девать. Пришлось расслабиться.

Вокруг жухлая бурая растительность покрывала землю, говоря о том, что здесь тоже бывает зима, вот такая. Дул сильный ветер, поначалу казавшийся теплым, но после десяти минут постоянного натиска уши начинали ныть, как от простуды, их хотелось защитить. После равнинной столицы, где все расслабились от почти летней погоды, здесь чувствовалось дыхание гор, тени были холодными, как погреб.

Женщины потихоньку осматривались, Ольга повязала на голову косынку, Аня натянула капюшон, остальные завидовали. Правда, Лариса Петровна тоже попыталась спрятать свою высокую прическу под цветастой шалью, махнув рукой на красоту, но от нее было мало толку, в ней было больше дырок, чем цветов. Эльвира уселась на ступени забытого трапа, за ней последовала Лариса Петровна, там они были немного укрыты от ветра. Тогда Ольга с Аней бросили на землю свои сумки и уселись на толстые глянцевые журналы, которые наконец-то использовали по назначению.

Между собой почти не разговаривали, лишь отдельные фразы и то по надобности, Эльвира начала разговор ни к кому конкретно не обращаясь:

— Представляете себе фишку. Вот мы тут сидим, а за нами никто не приедет, и вообще нас никто не вызывал, а? Может, это такая афера заманить нас сюда…

— Какая выгода этим мифическим разбойникам, например, от твоей персоны? Овладеть твоим горячим телом или твоими несметными богатствами?

Ольге тоже не нравилось сидеть на летном поле, но ее беспокоило другое, как бы не случилось чего с Александром.

— Нет, я серьезно. Представляете, какая-нибудь террористическая организация решила нас взять в заложники… а может, Александр у них как Бен Ладен.

— Точно. Эля, ну ты гигант мысли. А взяли именно нас для того, чтобы коварный Александр мог избавиться от комплексов и отомстить за свою несчастную юность. Интересно, а какие требования они выдвинут и кому?

В этой фантазии пока участвовали лишь двое — Эльвира, начавшая эту игру и Аня, ее подхватившая.

— Кому? Да нашему президенту, кому же еще? Хотя, конечно, твой отец, Анечка, мог бы отвалить кучу денег за своих женщин, на закупку оружия, но не будем мелочиться.

— Какие глупости. Наш папочка сам гангстер хоть куда. Если надо, он ради своих женщин может и войну объявить.

— Анютка, не мели чепухи. Честное слово, ты уже взрослая, а ведешь себя как…

— Значит, все вы считаете, что никто ничего не может замыслить, а у меня дурное предчувствие. Посмотрим…

— Эля, действительно, не мели чепухи. Хотя мне очень не нравится, что все нас бросили. Валя хотя бы мог вернуться, я волнуюсь.

Ларису Петровну спутницы впервые увидели как весьма немолодую встревоженную женщину, еще более трогательную из-за своего усталого, потрепанного вида и нелепой прически. Ольга дрогнула.

— Вы знаете наизусть номер его мобильного телефона? Хотите, я дам вам позвонить?

— У него нет роуминга, но все равно спасибо.

— Хм-м… Я только сейчас сообразила, что могу позвонить Марку…

— Мам. Уже не надо. Похоже, к нам едет машина.

Нельзя сказать, что машину, двигавшуюся к ним, никто не заметил, наоборот. Все наблюдали, но думали каждый о своем. В результате средней величины микроавтобус прокрался незамеченным половину пути, когда его обнаружили.

 

41

Мельчайшие частицы влаги покрывали стекло, постепенно капельки росли, иногда сливались с соседними. Они вырастали до какой-то критической массы и стремительными ручейками сбегали вниз по стеклу.

Александр стоял у прозрачной стены и смотрел в серую даль, туда, где обрывалась дорога из сигнальных огней, даже не обрывалась, а просто растворялась в серой мгле. Эдакий световой пунктир, ведущий в никуда. Это уже когда-то было, и это не дежавю.

Когда-то в такой же сумрачный день и с таким же смятением внутри Александр отправлялся в свое далекое путешествие. Было очень странным испытывать давнишние чувства.

«Опять потеплело. Вчера была зима, сегодня — межсезонье. Даже в погоде здесь нет стабильности, что удивляться, что русский человек пьет, он просто не может иначе, потому что не знает, что будет завтра. Я тоже не знаю, но мне не до выпивки. Как трудно нащупать что-то под ногами, когда там ничего нет. Я судорожно хватаюсь за соломинки, они ломаются у меня в руках. С каждой попыткой я становлюсь все более одиноким, если это, конечно, возможно. В чем же найти опору, может, снова попробовать писать? Может быть. О чем? Ни о чем. О жизни. А что я об этом знаю? Может, о своих поисках, возможно. Надо будет начать это сочинение с предупреждения — не ходить тем путем, которым шел я. Осторожно, тупик!»

Александр невесело улыбнулся своим мыслям. Объявили его рейс.

 

42

Ежедневно в жизни среднего жителя любого мегаполиса случаются десятки, а то и сотни контактов с собратьями по разуму. Контактов глаз, ушей, носа и сердца. Глаза фиксируют, сканируют и складируют в самые дальние уголки мозга сотни визуальных образов. К ним присоединяются более редкие эмоциональные образы людей, оставивших свой след в психике, то есть людей удививших, обидевших или обрадовавших человека.

Из всего этого огромного количества проходящих через человека контактов лишь единицы порождают в нем ту редкую энергию чистого созидания, называющуюся творчеством. Как рождается эта искра?

Если бы кто-нибудь обладал секретом добывания божественного огня, то творчество превратилось бы в ремесло. Не беда, хорошо уже то, что созвучие двух нот может породить мелодию.

Почему беседа с одним человеком рождает творческий порыв, чего не случается даже при длительных контактах с другими? Наверное, виновато некое созвучие внутренних мелодий, музык. Это все словоблудие, загадка рождения чего-либо, на то и загадка, чтобы заставлять человека поломать над ней голову.

Александр писал. Писал, положив на колени перевернутый поднос. Его никто не отвлекал, пассажиры в первом классе подобрались сплошь степенные и важные.

Женщина у окна спала с самой посадки или делала вид, что спит, свернулась калачиком, не снимая темных очков, и спала. От нее веяло каким-то лекарством, алкоголем и несчастьем. Александр был рад неназойливому соседству. Ему хватало своих проблем.

Большинство людей боятся летать, поэтому любят поболтать.

Вчера ночью Александр долго не мог уснуть, они опять посетили его — образы, и их требовалось запечатлеть на бумаге. Не найдя ничего подходящего, кроме ручки, он записал мысли на полях газеты. Наконец, стараниями стюардессы у Алекса есть все, что нужно — бумага, ручка с логотипом авиакомпании и импровизированный письменный стол.

Это была сказка. Грустная. Героиня добрая, умная и вежливая девочка, которую жизнь сталкивает с негодяями, ворами и закоренелыми преступниками. Они обманывают, предают и грабят. Девочка пытается спасти их, потому что считает их своими друзьями.

 

43

Скандал назревал давно. Обиды прошлого, личная неприязнь и усталость наэлектризовали обстановку до крайнего предела. Накал страстей, как революционная ситуация, нуждается в разрядке. Все чувствовали ЭТО, но никто не знал, кто начнет первым?

— Я больше не сдвинусь ни на сантиметр.

Все вздохнули с облегчением, жребий брошен. Тяжело ждать неприятностей, бороться с ними — дело житейское. У человека, затевающего любой конфликт, не очень благодарная и сложная роль, он выплескивает проблему и пытается обозначить врага. Задача остальных распределить свои позиции относительно линии фронта.

— Марк, я не шучу.

Всем своим видом встревоженной кобры Лариса Петровна подтверждала свои слова. Остальные неряшливой кучкой переминались вокруг рассевшейся посреди багажа бунтарши. Смута назревала давно, но передвижения в пространстве создавали иллюзию перемен, поэтому именно тогда, когда дорога была позади, и путешественники достигли, наконец, вожделенной цели, все и случилось.

Закат уже догорал, когда сверкающий всеми огнями дом Александра встретил гостей. Испуганные домочадцы при поддержке поденщиц выгрузили багаж из автобуса и теперь растерянно жались к стенам гостиной, в ожидании распоряжений. А какие могут быть распоряжения, если никто из местных не знает английского, а гости не говорят ни по-португальски, ни по-испански. Стена.

Предусмотрительный адвокат вынул из закромов припасенный разговорник и стал пытаться что-то говорить и тут… случилась революция.

— Я требую объяснений. Вы все время о чем-то умалчиваете, не договариваете… в результате кучка взрослых людей оказывается в этой варварской стране…

Цыганские серьги Ларисы Петровны угрожающе колыхались, Марк понял, что откладывать объяснения бесполезно. Он встал в центре.

— Хорошо. Если вы так хотите… я думал, мы разместимся, а за ужином я бы и так все рассказал, но раз так, давайте сейчас. Начну с самого главного, Александра здесь сейчас нет.

— Об этом мы уже догадались, путем несложных логических цепочек, но что это означает?

— Я скажу больше, его нет в стране.

Ольга с Аней, посвященные в тайну, выглядели самыми спокойными, остальные были похожи на пойманных в клетки зверьков.

— Ну, ни фига себе. Типа приходите в гости, когда меня дома нету.

— Эля, оставь ради Бога свои штучки.

Лариса Петровна была сбита с толку и раздражена, ей не хотелось выслушивать чужой бред.

— Значит, вы все переживаете за свою шкуру, а мне и волноваться не за что?

— Замолчи.

— Я не хочу молчать, я тоже хочу…

— Марк, ради всего святого, скажите, что все это означает?

— Это НЕ означает, что вы попали в бандитское логово и НЕ означает, что вас здесь не ждали. Просто бывают обстоятельства сильнее человека. Александр очень вас всех ждал, но у него умерла мать. Чтобы не отменять поездку…

— Я даже не знала, что она до сих пор жива… Хотя она не была очень старой…

— Да что ты говоришь, карга пожила свое…

— Эля, не будь грубой в доме ее сына…

— Начхать мне на старую плесень, я не к ней приехала. Помнится мне, Ларочка, ты с ней тоже не особо ладила…

— Неправда. Мы никогда не ругались…

— Она мне сама рассказывала, как ты ее однажды послала. Она это помнила.

— Чего только не скажешь в сердцах… всякое бывает. Мы с ней жили мирно, пока я не развелась с Александром, потом она меня знать не пожелала. Надо сказать, она была наседкой…

— Мать, об умерших…

— Извините. Марк, так Александр где?

— В Москве.

 

44

Сказка была почти закончена, оставался незавершенным только финал. Александр не любил выводить мораль в конце, а предпочитал, чтобы читатель сам делал выводы из всего повествования, поэтому концовка была всегда очевидна, но при этом загадочна.

Алекс глубоко задумался. Какое-то движение справа привлекло его внимание. Спящая соседка развернулась к нему лицом, из которого доступны взгляду были лишь участки вокруг непроницаемо черных очков. Все ее тело тоже было плотно упаковано в темные, почти черные вещи. Косметика зрительно отсутствовала на ее лице, что говорило о безразличии к окружающим, во всяком случае, сейчас.

Возраст женщины находился в том трудно определяемом отрезке от 28 до 40 лет, когда зрелая женщина еще не старуха, но уже и не девчонка. В ее темных волосах кое-где проблескивала седина, но это ни о чем не говорило и могло означать эмоциональную натуру.

Во всей этой скорбной фигуре лишь крошечный участок кожи показывал, что в этом теле есть жизнь. Слегка приоткрытый рот с засохшими до темноты губами притягивал взгляд и передавал ощущение еле заметного колебания воздуха.

Под изучающим взглядом Александра женщина заметно заерзала, что предвещало ее пробуждение. Алекс торопливо уткнулся в свои записи, чтобы не быть пойманным на месте преступления.

Боковое зрение сигнализировало, что пробуждение состоялось.

Небольшая суета по одергиванию одежды и поправлению очков. Пауза, Алекс кожей почувствовал изучение его как объекта внимания, он что-то почеркал в бумаге для отвода глаз, мол, ничего не знаю, ничего не делал.

Женщина сделала какое-то решительное движение, но не в направлении Алекса, поэтому он не смог его определить, так как по-прежнему делал вид, что занят. Когда из-за занавесочки вынырнула стюардесса, он все понял и успокоился. Женщина попросила минеральной воды, что естественно при таком обезвоживании.

«Пустыня ждет дождя». Растревоженное воображение подкинуло Алексу свинью в виде картинки прозрачной влаги, стекающей по разгладившимся жадным губам. Алекс попытался стряхнуть видение, но не вовремя. Стюардесса как раз в этот момент протягивала через Александра подносик со стаканом, рука женщины дрогнула и газированная жидкость накрыла листы бумаги. Быстро среагировав, Алекс стряхнул с бумаги воду, но буквы уже смешивались, ручка была гелевой. Стюардесса тут же скрылась в поисках полотенца. Женщина увидела плоды собственной неловкости, потерла переносицу и виновато заговорила:

— Простите. Мне очень неловко за мою… неуклюжесть, но поверьте… я не намеренно.

Почувствовав в голосе женщины искреннее раскаяние, Александр отбросил собственную горечь по утраченной рукописи и повернулся к соседке.

— Это не смертельно. Мне и в голову не могло прийти, что вы это нарочно. Со всяким такое могло случиться.

— Не подумайте, что я по жизни криворукая… просто я сегодня похоронила мать, поэтому немного не в себе.

— Вы можете мне не поверить, но я вчера тоже похоронил мать. Лечу с похорон.

Только после этих слов женщина развернулась к Александру корпусом, до этого она говорила куда-то в спинку переднего кресла.

— Это правда?

Голос ее дрогнул, было понятно, что слезы близко. В это время подошла стюардесса с полотенцами и положила одно на колени Александра, тоже изрядно напившиеся, другое дала ему в руки. Пауза была как нельзя кстати.

Александру вовсе не хотелось служить носовым платком случайной попутчицы, он с удовольствием поговорил бы на отвлеченные темы. Тем временем женщина взяла себя в руки и, видя неназойливость соседа, успокоилась. Теперь их объединяло горе, они молчали.

Александр любил паузы и не считал, что они требуют заполнения. Поговорить можно с каждым, так он считал, а помолчать — только с близкими по духу. Женщина тоже не тяготилась молчанием, чувствовалось, что в ней исчезла отчужденность.

Александр осмотрел потери. Невосполнимо пострадал только крайний незаконченный лист. Стюардесса принесла еще воды, женщина была крайне аккуратна. Александр решил не восстанавливать последний лист, а подумать о новом развитии сюжета, он не любил повторяться. Эта мысль разгладила его напряженные черты лица.

— Это правда, что вы похоронили мать?

— Правда. Но я не готов говорить об этом.

— Извините. Я не из любопытства спросила, меня удивило совпадение.

Александр понимающе хмыкнул, он был не намерен продолжать разговор.

— А что вы писали?

Александр посмотрел на женщину, он не ожидал. Ему была симпатична она, ее неопределенность, закрытость, страждущие губы в темном коконе, но он совершенно не собирался бежать ей навстречу с распростертыми объятьями.

Загадка прекрасна своей таинственностью, а не желанием раскрыться. Александру захотелось остановить историю их взаимоотношений на падении стакана — если бы только можно было открутить все назад. Ему никогда не удавалось скрывать своих истинных чувств и мыслей, по нему читалось все с легкостью. Видимо, именно поэтому он был пять раз женат. Она все поняла.

— Я не отстану. Теперь вам придется меня терпеть. Во всяком случае, до конца полета.

Сказать, что Алекс был удивлен, это значит, не сказать ничего, он был сражен. А ведь он считал себя знатоком людей, так ошибиться. Он пытался проникнуть взглядом сквозь бездну темных стекол, ему надо было понять, не смеется ли она. Ничто не выдавало шутливого настроя, ни один мускул не дрогнул на ее непроницаемом лице. Она умела держать паузу, спокойно, без аффектов.

Александр «завелся», в нем бушевало негодование, злость на свой проявленный интерес, возмущение беспардонностью какой-то посторонней ему женщины. Что она о себе возомнила! Лицо Александра, как человека повидавшего, не выражало ничего, лишь застыло гипсовой маской, а сквозь амбразуры глаз был готов выплеснуться огонь.

— Я не издеваюсь. Нет. Извините, вам просто не повезло оказаться рядом. Вы вывели меня из состояния ступора, и вам придется за это расплачиваться.

Слова, сказанные мягко и спокойно, возымели эффект ушата холодной воды.

Александр медленно, но верно остывал. Все было не так ужасно, он почувствовал в себе сострадание к этой незнакомой женщине. То самое сострадание, которого от него так ждали его близкие любимые женщины и которого они никогда не получали. Они плакали, они умоляли и вызывали в нем брезгливость и раздражение, а эта темная лошадка получила вожделенное за просто так.

И самое удивительное, что сам Александр почувствовал тепло от желания проявить милосердие, просто так. Оно переполняло его, давило изнутри, требовало выхода. И даже если бы он замыслил подавить в себе это, у него ничего не вышло бы, это было сильнее его. Он не был склонен к насилию, тем более над собой, он раскрыл створки своей раковины и пустил внутрь солнечный свет.

Лицо его приняло благостное выражение, увидев это, женщина как будто выплюнула некую воздушную пробку, и ее лицо вокруг очков тоже расслабилось.

 

45

— Здесь наверняка никто не жил раньше, пахнет нежилым помещением. Мужчинам повезло больше, им достались комнаты прислуги. Вроде бы такие же беленые стены, та же аскетичная обстановка, но глядишь, где-то образок над кроватью, где-то салфеточка на тумбочке, и уже чувствуется жизнь. Что-то ты загрустила, дочь, расстроилась, что придется спать с мамой в одной постели, как в детстве? Нет? Тогда что? Требовала приключений, а теперь сникла, выкладывай, отчего?

Аня смотрела в темный проем окна.

— Мам, ты шутишь? Ну откуда в этой деревенской глуши приключения? Здесь только наша «дружелюбная» компания. Если Алекс не появится в ближайшее время, мы все перегрыземся.

— Не преувеличивай, до сих пор ведь этого не произошло?

— Нам придется встречаться за столом, в коридорах, в очереди в душ… меня это угнетает.

Аня развернулась в кровати и рухнула поперек нее.

— Ты меня удивляешь, Нюся, я не помню, чтобы когда-нибудь слышала из твоих уст подобные пораженческие речи.

— Сначала мне казалось все забавным, кучка взрослых, которые подтрунивают друг над другом. Я не думала, что психологическая война может быть столь подавляющей.

— Милая моя…

Ольга перестала перекладывать вещи в шкаф и присела на край кровати.

— Тебе просто повезло, что ты выросла в здоровой обстановке, а многие люди живут в противостоянии всю жизнь. Поверь мне, подобный опыт необходим… неприятен, но очень полезен. Так что не вешай нос, а то я не узнаю свою веселую подружку, превратившуюся в мрачного сыча. Нет лучше защиты от невзгод, чем юмористический подход.

— Улыбнитесь, это всех раздражает?

— Абсолютно.

— Мам, а давай завтра прогуляемся по окрестностям?

— В поисках симпатичных парней?

— Ну, мам… гербарий будем собирать.

— Хорошая идея, а теперь, может, ты мне подсобишь разложить твои наряды по местам?

— Мам, а помнишь, ты рассказывала, что вы в пионерских лагерях ходили ночью мазать кого-нибудь зубной пастой?

— И чего?

— Может, совершим вылазку в стан врага, когда еще подвернется такой удобный случай?

— Когда я говорила про юмор, я имела в виду посмеяться над тем, что ты не в состоянии изменить, а вовсе не дразнить свирепых зверей.

— Я пошутила и не надеялась, что ты купишься на это, просто мне так хотелось это попробовать.

Ольга вздохнула, мрачно оглядела вскрытые животы двух спортивных сумок, сплошь забитых одеждой.

— Я жалею, что вместо этого тряпья не взяла с собой электрический чайник, сейчас бы чайку попили.

В дверь негромко постучали, мать и дочь переглянулись, и Аня пошла открывать. На пороге оказался Марк, он успел переодеться и выглядел немного смущенным.

— Вы еще не спите?

— Нет. Вот вещи распихиваем. Потом освежиться не помешает. Не знаете, есть ли горячая вода, и хватит ли ее на всех?

— Я выяснил, что горячей воды много, я думаю, каждый из нас может рассчитывать если не на душ, то хотя бы на ванну. У них нет проблем с горячей водой, огромный бойлер нагревает воду в считанные минуты, может не хватить холодной воды, она качается из скважины небольшим насосом в резервуар, и если его опустошить, то не скоро наберется вновь.

— Надеюсь, вы всех предупредили.

— Конечно, я сам прослежу, у Александра стоит новейший счетчик воды. Но я пришел по другому поводу…

— Надеюсь, не плохие новости.

— Нет, все нормально. Мне очень жаль, что все время случаются какие-то эксцессы…

— Не извиняйтесь за других, вы не в чем не виноваты.

— Спасибо. Знаете, после такого ужина, жирного и острого, очень хочется пить. Я даже не понял, что мы такое вкушали, эти специи… В общем, я приглашаю вас с Аней попить чайку со мной.

— Это замечательно, я только что… правда, Анюта? Мечтала о чае, но как вам удалось?

— Вскипятил воду, кстати, у Александра прекрасные фильтры для воды, и заварил. Заварку захватил с собой, без чая я долго не могу…

— Вы просто волшебник. У нас есть конфеты. Я надеюсь, мы никого не будем приглашать?

— Конечно. Мы имеем право на отдых.

 

46

«Время, иногда ты друг, иногда ты враг».

Прошло два часа. Они перешли на «ты» и успели рассказать друг другу многое. Александр узнал, что попутчицу зовут Виктория, что она была замужем, что трусливый аборт сделал ее бесплодной, но у нее есть обожаемые племянники и любимая работа. Вика с интересом выслушала краткий обзор пяти браков и в красках представила себе сборную женщин и детей, оккупировавших дом Александра. Он стыдливо признался ей, что бесталанный писатель, что невезуч, и в довершение всего, что болен. Она в свою очередь сказала, что боится одинокой старости и сегодня в бегах от себя самой. Он рассказал ей о своем бегстве, и чем все это закончилось. Она напомнила ему, что еще не закончилось.

— Куда ты направляешься сейчас?

— В Африку. Всегда хотела там побывать. Килиманджаро, Сахара, бегемоты.

— Странно, ты летишь в Африку… отчего не прямым рейсом?

— Хм. Прозвучит ужасно… но… до смерти мамы у меня была куплена путевка, и вот я лечу, куда глаза глядят. Скажи, пожалуйста, что ты писал, когда я так бесцеремонно окатила тебя?

— Сказку.

Александр поведал Вике сюжет и замысел.

— Грустно. Как у Андерсена.

Они оба почувствовали, что неминуемо приближается момент расставания, в подтверждение их мыслей самолет пошел на снижение. Пауза повисла в воздухе, как дамоклов меч.

Александр понимал, что после таких откровений невозможно поддерживать знакомство, но мысль о расставании сжимала сердце. Может, ему и хотелось пофлиртовать со страной знакомой, но как? Она слишком много знает, и мысль, что она видит его насквозь, будет преследовать его всегда. Может, дать ей свой телефон и все, захочет — позвонит?

Вика знала, что они будут стесняться своих признаний, но не это напрягало ее. Она считала, что напоминание о своих недостатках и слабостях делает человека сильнее и уверенней. Хотя сейчас ей хотелось быть слабой и рыдать у кого-нибудь на плече, только этим человеком не мог оказаться Александр, он сам нуждался в поддержке. Поэтому Вика не видела направления, в котором могли бы развиваться их отношения, кроме чисто дружеских, а она не верила в возможность дружбы между мужчиной и женщиной.

Как быть? Сделать вид, что ничего не было и разъехаться по своим направлениям или…? Можно, конечно, оставить свой московский телефон, но это бессмысленно на ближайшие пару месяцев, во всяком случае, раньше она не собиралась возвращаться домой. Он догадается, что это отговорка. Ей бы не хотелось ему врать.

Александр представил лица бывших жен, если он привезет с собой Вику, стало смешно. Ну, приедет она, а дальше что, не целоваться же с ней, он уже забыл, как это делается. Да и потом он не чувствует к ней никакого влечения, только немного, когда она спала, эти губы… секундочку, теперь он много знает. С другой стороны, если сейчас смалодушничать и расстаться без координат, вдруг он себе этого не простит, как уже случалось. Что же делать?

Момент истины приближался, и оба чувствовали, что от их выбора будет зависеть многое. Вика видела внутренние метания Александра, это было ей неприятно, она предпочитала решительных мужчин во всем. Молчание затягивалось, как удавка, чем дальше, тем труднее было начать говорить.

Самолет тем временем сделал решительный рывок вниз. Все закончилось быстро и безболезненно. Когда колеса коснулись земли, Вика сказала, как будто думала об этом все время.

— Александр, мне кажется, у твоей сказки должен быть другой финал. Девочка не может так вдруг стать плохой и начать грабить и убивать, нет. Я думаю, она должна встретить кого-то хорошего, кто убедит ее, что все это дурной сон и пора просыпаться. Как тебе такое развитие?

— Идея неплохая.

Александр, невзирая на вибрацию, что-то написал на листке бумаги и передал Вике.

— Это мой адрес, как найти мой дом и телефон. Я очень надеюсь, что ты заглянешь ко мне в гости, а я в свою очередь обещаю не дописывать эту сказку, пока ты не приедешь. Хорошо? Допишем вместе. Надеюсь, среди твоих богатых планов найдется уголок для посещения больного старика… приезжай.

— Спасибо. Но обещать не буду. Не знаю. Как получится. Но все равно спасибо. Если бы ты этого не сделал, я бы решила, что ошиблась.

Случилось именно то, чего Александр опасался, она, с одной стороны, не ответила на приглашение, с другой, указала ему на его слабость. С такими прямолинейными людьми всегда трудно, их обычно уважают, но избегают. Вот и все.

Уже находясь в здании аэропорта, они довольно сухо простились и разбрелись в разные стороны, он отправился слоняться в ожидании посадки на самолетик до дома, она — у стойки авиакомпании встретилась с сопровождением от туристической компании.

Разглядывая витрины, Александр не мог отделаться от мысли, что они поступили по-идиотски, он не знал, как было правильно, но чувствовал, что не так. Удаляясь от зоны прилета, он то и дело посматривал туда, где стояла Вика, облокотившись на стойку, вокруг нее кочевали три тетки и один долговязый юнец.

Дурнота тяжелой волной начала свой подъем из недр и Александр вспомнил о таблетках, которые не принимал уже более суток. Купив в срочном порядке бутылку воды, он направился в туалет.

Лоб покрылся испариной, и он понял, что вряд ли успеет принять таблетки. Прихватив бумажные полотенца и закрывшись в кабинке, он уселся на крышку унитаза, тяжело дыша, и сделал глоток воды. Ему очень редко, всего несколько раз удавалось подавить в себе поднимающуюся рвоту. Вода немного осадила ком в горле, трясущимися от слабости руками он положил таблетки в рот, и сделал еще глоток.

Закрыл глаза, прислушиваясь, уляжется или… тугой ком дурноты очень медленно опускался, но это еще ничего не значило, он мог стремительно рвануть вверх, и тут надо успеть… но он опускался. Кто-то дернул дверь, но Александр не шелохнулся, он будет ждать, пока не пройдет совсем.

Вот она расплата, Алекс совсем забыл о своей болезни, и она напомнила о себе. Столько дней и ночей она царствовала в его теле и голове, а он посмел пренебречь ею. Все тело покрыл холодный липкий пот, но дурнота отступала. Мышцы вибрировали, поджилки тряслись, как после нагрузки, сейчас бы полежать… Он знал, что слабость будет усиливаться, а скоро самолет.

Домой. Как говорил доктор — никакой выпивки, волнений и женщин, а он решил нарушить все запреты сразу и думал, что пронесет, раз он уже решил не умирать, и болезнь тоже отпустит свою железную хватку. Дудки. Она тут как тут. Все его планы в этой кабинке казались бредом.

Прошло полчаса, а сил не было. Александр намочил бумажные полотенца минеральной водой и приложил к лицу, немного полегчало, тогда он задрал свитер, рубашку и приложил к груди. Он слышал, как объявили посадку на его рейс, но продолжал сидеть.

Когда он, наконец, поднялся, держась за стенки, ему стало ясно, что больше десяти шагов ему не осилить. Посмотрев в зеркало, он испугался.

После приступов обычно он не любуется на свое отражение, отсюда и шок. Лицо было белым с глубокими серыми тенями. Волосы потеряли свой блеск, стали серыми, как пакля, и слиплись от испарины. «Жених», — горько усмехнулся Александр своему жалкому отражению.

Надо. Он сделал первый шаг, открыл дверь. Дальнейшее помнится с трудом. Еще шаг, Александр покачнулся, облокотился о стену, вокруг стоял ужасный гвалт, как на птичьем базаре, к тому же в ушах звенело от напряжения.

Ужасно хочется сесть, еще лучше лечь, но надо идти… Кто-то подхватил его с одной стороны, кто-то сильный, с другой стороны тоже, и он позволил себя почти поднять. Он назвал номер рейса, голос был слаб, но тверд, его отвели в медпункт.

Дурнота отступила, осталась всепоглощающая слабость. Самолет наверняка улетел, но сейчас ему было все равно. Он лежал, его осматривали, щупали, измеряли давление, а ему было так хорошо лежать.

Люди в белых халатах не отставали, хотели взять анализ крови и Бог знает чего, тогда Александр назвал имя доктора, который его лечил и номер телефона, они отстали.

Врач, поставивший ему страшный диагноз, был большой умница и стоил своих гонораров. Обладая не только знаниями, но и недюжинным административным талантом, он быстро уладил все формальности и устроил Александру доставку домой на машине скорой помощи. Конечно, вместо сорока минут полета ему придется провести в пути более трех часов, но зато под присмотром санитара.

Когда суета вокруг Алекса немного утихла, он попросил позвонить ему домой и предупредить.

 

47

День прошел скучно. Он, конечно, был полон новых впечатлений, но без скандалов, без выяснений отношений, все старались не показываться друг другу на глаза.

Анюта начала этот день с того, что при помощи разговорника Марка попыталась выяснить у Жозе, где искать местные достопримечательности, затем путем героических усилий вытащила мать из облюбованного ею кресла-качалки на веранде и потащила на прогулку.

Марк хлопотал по хозяйству. Во избежание дальнейших инцидентов он перенес все спиртное в маленькую кладовочку, где хранились инструменты, и закрыл дверь на замок. Эльвире была выдана маленькая упаковка баночного пива, а оно, как известно, не бывает крепким. Немного поворчав, она отправилась в деревню на поиски приключений. После ревизии припасов Марк с радостью обнаружил, что забыли закупить некоторые необходимые мелочи, и они вдвоем с Валентином отправились в город.

Лариса Петровна с утра пыталась выразить протест затворничеством в своей комнате, этого никто не заметил, поэтому она нашла себе достойное занятие, решив приготовить «человеческую еду» вместо острой и жирной местной пищи. Лусия не обиделась, что ее вытеснили с кухни, даже наоборот, у нее с души свалился огромный камень. Она с удовольствием отправилась на двор собирать яйца и щипать кур. С тех пор, как появились гости, она, бедная, не находила себе места, и даже в привычной обстановке все валилось из рук.

Жозе, больше повидавший и привычный к общению, тоже выглядел слегка оглушенным от того, что к ним приехали не степенные родственники, как они ожидали, а кучка каких-то озлобленных и издерганных людей, которые мало походили на их спокойного хозяина.

Звонок из столицы буквально сразил Жозе. Он раненой птицей заметался по дому. Приступы болезни хозяина всегда терзали его беспомощностью, а теперь тем более, среди чужих ему людей он чувствовал еще большую ответственность за жизнь Алекса.

 

48

Когда машина скорой помощи, тревожно гудя, въехала во двор, все гости находились в доме. Лишь пару минут назад вернулась разочарованная Эльвира и пока была не в курсе событий. Жозе, измученный долгим ожиданием, самоотверженно бросился к машине, готовый в любую минуту оказать посильную помощь. Остальные испуганным стадом жались к дверям.

Двое крепких парней хорошо налаженными движениями вытащили каталку с Александром всего за несколько секунд. Жозе показывал дорогу. Александр был бледен, но уже не спал, он слабо улыбался снизу, проезжая вдоль остолбеневших изваяний гостей. Никто не знал, что сказать и что делать в подобных случаях.

Санитары моментально, но осторожно перебросили Алекса на его кровать, оставили капельницу и исчезли быстрее, чем кто-нибудь произнес хотя бы слово.

Жозе наконец-то почувствовал свою силу и уверенно хлопотал около хозяина, остальные толпились в дверях, разумно предположив, что Алексу не до них.

— Марк, — еле слышно позвал Алекс.

Жозе что-то встревожено защебетал. Адвокат нерешительно остановился на полпути.

— Подойди ближе. Как человек исполнительный он переживает, что не выполнит рекомендаций врача, — Алекс что-то коротко сказал своему помощнику, и тот молча удалился. — Здравствуй, Марк. Ты совсем молодой, я представлял тебя старше. Нехорошо получилось, сначала мама, потом это…

Марк протестующе замахал руками, но Алекс продолжал.

— Я в долгу перед этими людьми, поэтому давай я поговорю с ними немного, прямо сейчас, а с тобой мы обсудим дела завтра. Хорошо? Ну и прекрасно. Пусть заходят по одному… и попроси Лусию принести отвар из трав, она знает, какой…

Марк вышел, прихватив по пути наблюдающих.

Через минуту на пороге показались Лариса Петровна с Валентином. Она твердым шагом подошла к изголовью и поцеловала Алекса в щеку.

— Здравствуй, отец!

— Здравствуй, Валик. Не знаю, получится ли у меня все то, что я задумал ранее, но я постараюсь, чтобы вы не скучали здесь.

— Алекс, не говори ерунды, Главное, чтобы ты поправился.

Лариса Петровна присела на край кровати и взяла вялую руку Алекса в свои ладони. Она смотрела на бывшего супруга с таким сочувствием и вниманием, что он заподозрил ее в неискренности.

«Вроде бы все правильно, слова, жесты, интонации, но… слишком правильно. Невольно думаешь, а что там за этой парадной вывеской».

— Вы не обижайтесь за то, что так вышло… Мы попытаемся все исправить.

— Не волнуйся. Нам здесь очень хорошо.

«Вранье. Это сквозит в слишком сладкой интонации».

— Валик, мы еще сходим на охоту в горы… я обещаю. Позови следующих.

Вошла Эльвира. Шумно шаркая ногами, стукнув дверью и волоча стул по каменному полу. «Такая же, — поморщившись, подумал Александр, — бесцеремонная, слепая, глухая, озабоченная только своей задницей».

— Алекс, чо с тобой? — он промолчал, она как ни в чем не бывало продолжила. — Никто не хочет мне ничего объяснить, они все сговорились против меня. В Москве мне сказали, что ты собираешься написать завещание, мы приезжаем — тебя нет. Потом оказывается, что ты еще и сильно болен. Надеюсь, это не заразно.

— Не волнуйся, не заразно. Разве плохо пожить в тепле, когда в Москве слякоть и серость, а? Живи и наслаждайся.

— Ага, наслаждайся. Попробуй получить удовольствие в такой компании, я как прокаженная…

— Хорошо, я постараюсь чем-нибудь тебе помочь, а теперь позови остальных…

— Уже? А когда же мы вспомним наши лучшие годы? Их у нас было немало, а?

— Не сейчас. Иди.

Звук отодвигаемого стула, шарканье. Стук двери.

«Жизнь не дала ей поумнеть, может, это к лучшему».

Тихий стук, звук осторожно открываемой двери, ожидание разрешения на лице, Ольга.

— Извини, я пришла одна, Анютка очень расстроена, — Ольга поцеловала его в «третий глаз».

«У меня хороший вкус. Был».

— Не сердись на нее, она очень впечатлительная девочка. Она немного успокоится и придет сама, я в этом не сомневаюсь. Ей удалось впитать от тебя все хорошее, что у тебя есть. Она искренняя, смелая и талантливая. Извини, что я много говорю, это оттого, что я не знаю, как себя вести. Прости.

— Спасибо, что приехала. Ведь я знаю, что тебе не интересно наследство. И спасибо, что правильно воспитала наших детей.

— Я воспитывала их, как умела. Скажи мне, Алекс, могу ли я чем-либо помочь тебе?

— Можешь. Приходи почаще. Мне будет приятно тебя видеть… и Анютку тоже.

Тишина. Спать. Спать. Спать.

 

49

Какое это чудо — солнечный свет, он ласкает глаз и врачует душу.

Да здравствует солнце! Оно делает мир объемным, выгоняя плоскую серость из потайных углов, заменяя ее бархатной тенью. Неутомимые труженики солнечного войска бесшумно исследуют поверхность за поверхностью, придавая краскам тысячи оттенков. Даже пыль в пронзительных лучах приобретает благородный характер. Каждый предмет под ласковым прикосновением солнца раскрывает свои лучшие качества, что-то блеснет былой позолотой, что-то сквозь серую паутину пыли проявится неожиданным узором.

Небольшая когорта солнечного войска исследовала шершавую стену дома напротив, она медленно двигалась от угла к окну, не пропуская ни одного кристаллика пыли. Дойдя до проема окна, свет проник вглубь, прошив пространство комнаты золотыми нитями. Предметы, рабы закрытого пространства, встречали солнечное войско с радостью, отвечая бликами на их вторжение. Вот вазочка своим пузатеньким бочком отразила луч, зеркало подхватило эстафету. Все, кому не досталось прямого солнечного света, довольствовались этими случайными подарками.

Неторопливая игра света завораживала, затягивала в свой тягучий ритм. Хотелось, не задумываясь, окунуться, подчиниться гармоничной светомузыке. Печальный диссонанс между окружающей безмятежностью и внутренним тревожным ожиданием непримиримо препятствовал гармонии.

«Загадочна человеческая душа! Еще вчера мне казалось, что мир рухнул окончательно и бесповоротно. В серой и промозглой Москве так органично было страдать, там это казалось естественным. Но вот выглянуло солнце… и что же? Я вижу, что мир жив и будет жить, дети смеются, голуби воркуют, значит, все нормально. А где же та безысходность, что вчера так терзала меня? Гляжу внутрь, здесь, она никуда не делась, просто ее заглушило солнце. Все на месте, все острые предметы: тоска, боль, одиночество, только их залило солнечным желе. Они по-прежнему опасны, но находятся в состоянии призрачного покоя».

Слишком темные стекла очков, немного приглушали солнечную вакханалию и давали возможность Вике окунуться в свои мысли.

«Вроде бы мне хорошо, комфортно, сейчас я вроде бы сделала все, что хотела: бросила работу, оставила всю пошлую жизнь и впереди меня ждет долгое путешествие, что может быть прекраснее, чем сбросить старую дырявую кожу и ждать превращения, но… и это „но“ мешает мне переступить заветную черту».

Взрыв хохота заставил Вику вздрогнуть и обернуться, за соседним столиком две девчонки-подростка ухахатывались над чем-то, одним им известным. Судя по лихорадочному румянцу и бегающим глазам, повод для смеха им предоставил противоположный пол. Вика растянула губы, это должно было означать улыбку, но выглядело неубедительно. Все равно ей было приятно, что у кого-то все еще впереди. Она вернулась к своим мыслям и давно остывшему кофе.

На малюсеньком круглом пятачке стола теснились: пачка сигарет, блюдце с початым пирожным, бокал минеральной воды, утерявшей свой тонус, и еще одно крохотное блюдце с дольками лимона. В атавистическом сознании Вики еще жила потребность в реквизите, якобы защищавшем ее долгое мечтание на этой террасе небольшого кафе.

«Наш» человек в общественном месте, тем более заграницей, должен есть и пить, еще курить, просто обязан, даже если ему не хочется, таковы люди старой советской закваски, которые чувствуют себя комфортно только на собственной кухне, да и то когда никто не видит. Вот такой мощный комплекс, который не смогли победить полтора десятка лет вполне буржуазной вседозволенности.

Сегодня Вика позволила себе надеть зеленое, этот цвет всегда украшал ее, придавая серым глазам малахитовый оттенок. Ей, конечно, не интересно было чужое внимание, ей было ни до кого, именно поэтому она предпочла зловещему черному одеянию спокойствие зеленой листвы. Из черного на ней остались только очки, скрывавшие от любопытных глаз ее печаль.

Для постороннего наблюдателя она показалась бы скучающей женщиной, одетой немного элегантнее, чем позволяла будничная суета городских улиц, но при этом совсем не похожей на вечно копошащихся и фотографирующих туристов.

Кстати сказать, ее попутчики уже успели посетить готический собор и сейчас наслаждались дегустацией вин, от которой Вика отказалась, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Что же не давало ей покоя? Нет, не утраты, прошлое осталось в Москве, а что же тогда? Ей было стыдно. Вика всегда считала, что все грехи можно простить, кроме предательства, и вот она сама бросила в беде беспомощного человека. У нее перед глазами так и стояла картинка, увиденная ею в аэропорту. Белый, как полотно, Александр заваливается на руки случайных прохожих, словно мешок картошки без опоры. Кто-то переглядывается, кто-то брезгливо поводит плечами, кто-то много говорит, и только Вика фонарным столбом замерла среди суеты.

«Он похож на гусеницу, которую трудолюбивые муравьи одновременно и опасаются и не могут бросить». Только эта дурацкая мысль, пришедшая в голову, свидетельствовала о том, что происходящее все-таки доходило до сознания Вики. Ничем другим она себя не проявила, пока двое мужчин уносили Александра.

Чуть позже, когда столбняк отпустил ее, она попыталась прорваться в медпункт, но увиденное опять напугало ее. Александру, окруженному белыми людьми, было не до нее.

Теперь, сидя на солнышке, на чудесной узкой улочке, Вике было стыдно, что у нее хватило наглости строить ему глазки и не нашлось мужества, чтобы помочь ему в беде.

Борьба за жизнь на этот раз закончилась перемирием. Понемногу силы вернулись в плоть, краски снова появились в облике Александра. Первый признак возвращения к жизни — забота о внешнем виде и желание умыться.

Александр первым делом почистил зубы, побрился и после этого почувствовал себя полноценным Homo sapiens. Утро выдалось пасмурное и задумчивое, как будто природа еще не решила, как ей провести этот день. Пока Лусия перетряхивала постель и меняла белье, Александр стоял у окна и смотрел на совершенно пустой двор.

«Удивительно, насколько наэлектризованным бывает безлюдное пространство, оно как будто пронизано невидимыми лучами и в любой момент может случиться „бум“. А случается, что сидишь где-нибудь среди людей, как в могиле, ничего, полнейший энергетический вакуум».

Александр был прав насчет наэлектризованности, только слегка ошибся с местонахождением этого явления, явно не природной аномалии, а продукта человеческой жизнедеятельности. Дом буквально гудел от напряжения, от скрываемых чувств и невысказанных эмоций. Даже куры, несколько лет исправно снабжавшие хозяйство яйцами, снизили свою производительность почти втрое. Лусия шепотом говорила племяннице, что не иначе, как гости принесли нечистого на своих подошвах. Никого конкретного она не имела в виду, но в доме не осталось того порядка, к которому они привыкли.

Воспользовавшись задумчивостью Александра, Лусия украдкой сунула под матрас какой-то мешочек. Губы ее беззвучно шевелились, сделав быстрое движение, в котором, при большой фантазии, угадывалось крестное знамение.

Кто-то тихонько постучал в дверь. Лусия проворно выскользнула в дверь, оставив на пороге растерявшуюся Аню. Александр залюбовался ею, добавив замешательства в ситуацию.

Не понимая, что лучше, уйти или сделать шаг вперед, Анюта застыла в проеме.

Надо сказать, что дочери Александра не отличались писаной красотой, но они обладали тем, что делает женщину неотразимой. В глазах таких женщин светится таинственное знание о чем-то, за обладание которым мужчины всех мастей готовы сложить свои сердца. Сейчас Александр видел это и понял бы любого, кто попросил бы ее руки.

Возбужденная неведением, Аня ждала поощрения от Александра. Ее глаза цвета недозрелого темного винограда посверкивали, кровь от волнения прилила к бледному лицу лихорадочными пятнами вдоль высоких скул. Еще не потерявшие детской угловатости плечи были развернуты назад, как сложенные крылья, а вся тоненькая фигурка была устремлена вперед.

«Хороша». Александра пронзило давно забытое чувство. Это уже было. Он уже испытывал эту сложную смесь чувств и эмоций, где преобладала радость над страхом.

Когда-то давно очень похожая девушка стояла в дверях безымянной квартиры, а Александр так же потерял дар речи от переполнявших его чувств. В сложном клубке испытанных в прошлом чувств было замешано всего понемногу: восхищение, трепет, предвкушение чего-то, уверенность и одновременно страх потерять, гордость за что-то непонятное, сильное желание свернуть горы и при этом оставить все как есть на данную минуту. Тогда он отчетливо понял, что что-то произошло, что-то случилось, и это что-то изменит его жизнь.

И тогда, и сейчас Александра порадовало происходящее, и сегодня он произнес вслух то, что когда-то он сказал про себя:

— Наконец-то.

Радость пронеслась по лицу Ани, и она бросилась в объятия отца.

— Ты так выросла… и стала так похожа на мать. В первое мгновенье мне даже показалось, что это она вошла… не сегодняшняя, а юная, как много лет назад, поэтому я замешкался.

— Папа, прости, что не пришла сразу…

— Ты, наверное, и не узнала меня?

Немного отстранившись, Александр испытующе смотрел в лицо дочери, которую он совсем не знал.

— Анюта, это не страшно, мы ведь не виделись… почти всю твою жизнь. В моей памяти ты так и осталась маленькой и очень настырной девочкой.

— Я и сейчас такая, ты ничего не пропустил.

— Неправда, я пропустил все.

Нахлынувшие эмоции заставили затрястись колени и Александр, чтобы не напугать свою эмоциональную дочь, предложил ей присесть, а сам лег. Пока он располагался, Аня с интересом наблюдала за своим мифологическим отцом.

— Ты, наверное, спрашиваешь себя, дочка, что этот старик, этот незнакомец, хочет от тебя?

— Не угадал. Я вспомнила, это, конечно, лишь смутное очертание, но я помню, как ты разрешал мне сидеть у открытого окна, а мама страшно ругалась. Никто больше не позволял мне болтать ножками с девятого этажа.

— Это была глупая затея. Одна из многих моих глупых идей о том, что ребенок не должен ничего бояться… Теперь все по-другому. Интересно. Болезнь изменила меня… Я стал бережнее относиться к жизни и к людям, которых люблю. Именно поэтому я и позвал вас всех, мне захотелось восполнить пробелы, а не делить деньги.

— Мы поняли это с мамой. За остальных не поручусь.

— А теперь расскажи мне, что я пропустил.

Если попросить любого человека передать словами свою жизнь, не каждый найдет, с чего начать.

Сначала было трудно говорить, получалась официальная биография, но Александр своим неподдельным интересом к мелочам заставил дочь доверить ему такие вещи, о которых не знала даже мать.

Разговор длился долго и мог бы продолжаться еще не один час, так как каждая мелочь влечет за собой целую кучу ассоциаций. Александр устал, но старался не показывать виду. Анюта рассказывала, показывала и изображала персонажей с таким азартом, что ее не хотелось останавливать.

Их прервала Лусия, принесшая травяной отвар. Аня, как остановленный на полном ходу скакун, оглянулась и поняла, что на сегодня хватит. Воспользовавшись моментом, она извинилась и, не взирая на возражения отца, удалилась.

Как только дверь закрылась, Лусия тут же принялась поправлять покрывало, поднимать и передвигать вещи по местам. Александр знал, что это для отвода глаз и внимательно наблюдал и ждал.

— Уже давно пора обедать… все давно поели… я сварила куриный бульон… младшая синьора сварила какую-то кашу… когда подавать?

— Позови Марка, у меня еще одно важное дело… после этого я съем все, что ты принесешь. Хорошо?

Лусия, ворча и шаркая ногами, удалилась. Через минуту появился Марк, он было открыл рот для дежурных вопросов о здоровье и самочувствии, но Александр жестом остановил его, сил осталось мало, чтобы играть в вежливость.

— Марк, пожалуйста, позвони в Москву, Вере и скажи, что я приеду на консультацию через две недели, пусть собирают полный консилиум, я согласен на все, так и скажи: «на все». Очень хочется поиграть со внуками… если это возможно.

Алекс умолк, продолжая мысленно список незавершенных дел. Когда он поднял глаза, Марк утвердительно кивнул. Алекс улыбнулся, он всего один день видел этого молодого человека, но тот еще ни разу не сделал ни одного неверного движения, ни одного жеста и слова невпопад. Алекс не ошибся в выборе поверенного.

— Еще… позови, пожалуйста, Эльвиру и не уходи, я не хочу оставаться с ней наедине.

Алексу показалось, что он лишь на мгновение прикрыл веки, и тут же наглая шумовая атака Эльвириного появления заставила его очнуться.

— Вау, пупсик, сегодня ты уже больше похож на живого.

— Спасибо за комплимент, присаживайся.

— Я могу хотя бы чмокнуть моего пупсика? По-сестрински.

— Позже.

— Ал, чо такое? Мы как не родные, вчера я рвалась к тебе спеть колыбельную, а этот твой… «Хулио»…

— Жозе.

— А мне по барабану. Этот Хулио защищал твою дверь больше, чем свою девственность. Я напялила розовое неглиже ради тебя, а этот мужлан посмел меня не пустить…

— Не волнуйся, я прекрасно слышал твой трехэтажный русский язык и удивлялся, как ты не перебудила весь дом своим колоратурным сопрано.

— Чем-чем?

— Голосом.

— А-а… Почему же ты не впустил меня? Неужели ты не соскучился в этой своей деревенской дыре?

Во время всего разговора Эльвирино поведение было вызывающе похабным; она положила ногу на ногу и покачивала ими, она поводила плечами и изображала «обольстительные» улыбки, но все напрасно. Ни дать, ни взять слепая проститутка на базарной площади, хлопочет почем зря, а вокруг никого. То, что у юной девушки выглядит прелестным кокетством и с годами превращает зрелую женщину в обольстительницу, у женщины после сорока пяти выглядит жалким и смешным. Как можно «строить глазки» когда у тебя вся биография в мешках под этими глазами, это почти то же самое, что надеть мини-юбку, открыв миру чудовищно кривые ноги.

Александр разглядывал эту похотливую самку, казавшуюся совсем незнакомой, и удивлялся тому, что когда-то она смогла в свои сети заманить и его. Ведь все осталось прежним: ужимки, приемчики, и сама она осталась прежней, только в весьма потрепанной оболочке. В какое-то мгновенье ему захотелось думать, что она все знает, но иначе не умеет жить и защищаться. Это был блеф, просто тем самым он пытался оправдать ту мозговую тучу, что закрыла ему глаза и заставила на ней жениться. Что было, то было. Теперь ему предстояло еще нечто более ужасное.

Алекс протянул Эльвире сложенный листок бумаги и увидел, как вздрогнула ее совесть. В принципе, на этом можно было и закончить, но спектакль не может закончиться без эффектного финала. Эльвира напрягла свои лицедейские способности.

— Что это, пупсик? Ты написал мне письмо? Я надеюсь, оно про любовь?

— Нет, оно про ненависть. Я не понимаю, что плохого тебе сделала моя мать?

— О чем ты? Какое…

— Не кривляйся. Я не спрашиваю, ты ли писала эту гадость, нет. Я тебя как человека спрашиваю: за что?

— За что, за что… Да просто так.

Тон Эльвириного голоса изменился кардинально, из карамельно-целлулоидного превратился в склочно-коммунальный. Марк, все время молча стоявший возле двери, переступил с ноги на ногу, и отчаянно заморгал, будто взволнованный пингвин.

— Твоя мамаша — глупая наседка, она мне всю жизнь загубила. Она всюду совала свой нос…

— Когда, сейчас?

— Не-е-т, тогда.

Как говорится, «комментарии излишни». Ну что с нее возьмешь?

Когда в голову Александра только пришла мысль о том, что это трагическое письмо могла написать Эльвира, он жаждал правды, публичного покаяния и даже собирался лишить ее той доли наследства, которую он отписал ей в последнем завещании.

Но сейчас, получив свою вожделенную правду, он ощутил опустошение и усталость, ему даже не важны были подробности предательства, он понимал, что правда не способна что-то изменить, вернуть человека к жизни.

— Сама все «сю-сю-сю», а за спиной строила козни. Она упекла меня в наркологическую больницу…

— Все. Этого вполне достаточно, Марк, будь любезен, отведи Элю в комнату.

Марк дернулся, тут Эльвира схватилась за спинку кровати.

— Нет уж, хрен. Хотел знать правду? Я скажу. Твоя мать поила тебя отворотным пойлом, чтобы ты…

Алекс подумал, что ее надо лечить, но не в наркологическом диспансере, а в психбольнице.

— Иди с миром. Не надо, не унижайся.

Эльвира как-то обмякла и опустила руки. Марк подошел к ней и мягко взял под локоть. Она послушно встала и пошла, у двери обернулась.

— Если бы у меня была еще одна попытка, еще одна…

И ушла.

Александр так и не понял, о чем она, да и не собирался вникать. Он устал.

 

ЭПИЛОГ

Александр был доволен, тело баюкала приятная расслабленность, душу грели правильные поступки, а все оттого, что наросшие на сердце тяжелые камни, мешавшие ему дышать полной грудью, были удалены серией удачных операций. Мир, который он создал в результате, ему нравился. Наконец-то наступило перемирие с самим собой. Да и во всем доме наступило умиротворение.

После сна Алекс принял по очереди всех своих гостей и с помощью Марка удовлетворил их чаянья. Как приятно, оказывается, делать подарки, кто-то умеет радоваться и выражать свою благодарность, у кого-то просто оттаивает лицо, и то, и другое согревает душу и пробуждает в человеке желание делать добро людям.

Он начал с Эльвиры, поручив Марку купить ей маленькую квартирку в Москве, чтобы у нее был дом и возможность исправить при желании свою жизнь.

Ларисе Петровне с Валентином досталась изрядная сумма денег, каковую они могли использовать, как им заблагорассудится, не дожидаясь смерти Александра.

Ольга отказалась от всего, и Алекс с уважением отнесся к ее позиции, уговорив лишь дать ему возможность оплатить учебу Ани в каком-нибудь учебном заведении по ее желанию. Аня сначала отказывалась, как и мать, но от открывшихся вдруг перспектив голосок ее дрогнул и потерял уверенность, и отец понял, что попал в точку. И хотя юная особа отрицала наличие каких-либо устремлений к заморским знаниям, было очевидно, что с выявлением подобных желаний она тянуть не станет.

Для Веры с мужем Алекс решил сделать приятное, оплатив им кругосветное путешествие, она так мечтала об этом в юности.

В завершении они с Марком составили официальный документ, где учитывались доли всех его родственников и друзей, не забыты были: Кэролайн с сыном Фредди, Соня, домочадцы, получавшие во владение дом хозяина, друг детства Иван и даже Марк. Из-за последнего они вежливо препирались в течение получаса, и лишь после того, как Александр пригрозил отказаться от лекарств, мир восторжествовал, и все было закончено.

И, как часто бывает, после напряженной работы резко наступает затишье. Александр вопрошал небеса: куда идти дальше. Небеса молчали, а измученный странник, с таким трудом преодолевший свои внутренние барьеры, все смотрел ввысь и ждал инструкций. Так бывает всегда, когда достигнешь поставленной цели, а новый ориентир в качестве будущей цели еще не обозначен, стоишь, как дурак, в вакууме около уже неинтересной и доступной тебе мечты и ждешь знака — «Куда дальше?»

На самом деле, неопределенность пути утомляет гораздо больше, чем самые сложные испытания. Ведь для того, чтобы преодолеть трудности, мобилизуются все лучшие качества, умения и, конечно, сообразительность, а для преодоления пустоты нужно желание и терпение, как раз то, чего не хватает. В общем, лучше одна реальная заноза, чем миллион воображаемых, рожденных свободным от устремлений мозгом.

Звонок. Кто бы это мог быть? Все, или почти все близкие Александра находятся сейчас в этом доме, может, это знак.

— Алло. Александр? Это Вика, вы дали мне этот номер телефона в самолете, помните?

— Да, Вика, конечно, помню.

Телефонные паузы тяжелее обычных в тысячу раз, кажется, каждая секунда весит десяток килограммов.

Алекс пытался сообразить, что нужно этой малознакомой женщине, мелькнувшей яркой кометой в его мало радостной жизни. Он знал, что сил у него нет на закладку фундамента новых отношений.

Вику же напугал тон Александра, в нем не было даже намека на ту теплоту, которую ей хотелось бы услышать, и они опять были на «вы». Она почувствовала себя школьницей, которая звонит соседскому мальчишке, давно переехавшему в другой район.

«Я не знаю, хочу ли я этого в действительности, но знаю лишь то, что я не могу этого не сделать».

Неловко, но не бросать же трубку. В конце концов, она взрослая и самостоятельная женщина и скажет правду, чтобы потом не жалеть.

— Александр, Вы, наверное, думаете, зачем она звонит? Я не могла не позвонить. Во-первых, я видела Вас в аэропорту… но я испугалась. Если до этого момента я всерьез не думала о вас, то потом… я поняла, что мне не хотелось бы вас потерять совсем.

— Милое мое дитя… Я понимаю, что такое зрелище вас сразило, но не надо принимать все так близко к сердцу.

— Вы не понимаете. Я осознала, что мне хотелось бы быть рядом…

— Хм. Это вам показалось, после душевной раны вы эмоционально не устойчивы.

— Скажите еще, что я больна. Неужели вы не почувствовали, тогда, в самолете, как мы похожи? Как много в нас общего?

— Голубушка, попутчики часто доверяют друг другу то, что о них не знает родная мать, но это же не повод…

— То есть вы хотите сказать, что у вас не было желания увидеться со мной вновь? Так какого хрена, спрашивается, вы дали мне свой телефон?

Александру совсем не хотелось обижать Вику, но и обнадеживать тоже, она уже начала злиться, и он решил говорить с ней начистоту.

— Дорогая, я сегодня не имею права на любовь, я развалина. Сейчас у меня еще есть силы остановиться, но чем дальше, тем это станет невозможней. Поверьте, это не отговорки… я так долго запрещал себе мечтать… тут вы вторгаетесь в мой вакуум… Вы показались мне моим отражением… нет, не сегодняшним, более ранним, когда я также, как и вы, бежал от того, чего не мог изменить. Мне безумно захотелось… положить свою седую голову вам на колени и… все, больше ничего не нужно. Вот она, та гавань, о которой грезилось, но… как только, на секунду, я позволил себе помечтать, страшная расплата настигла меня на лету. Я сразу вспомнил, что немощен, что стар и не имею права на крылья. Я прошу Вас, заклинаю, не позволяйте себе меня жалеть, не надо. Будьте реалисткой, мы почти не знакомы, вы сейчас чересчур впечатлительны и решили излить накопившуюся жалость на недостойный предмет… Если бы Вы узнали меня ближе, вы не смогли бы меня любить, никто не мог… печально и смешно, но сейчас вокруг меня женщины, которые отваживались любить меня в прошлом, поверьте мне, теперь я не вызываю у них даже сострадания. Такая же участь ожидала бы и вас, простите старика за дерзость и забудьте. Обещаете забыть, хорошо?

В трубке пощелкивал телефонный эфир и больше ничего.

— Алло?

Тишина. Обидно. Александр почувствовал себя смешным, что так старался в пустоту. Повесил трубку, поднял, тишина.

«Наверное, на линии неполадки», — успокоил себя Александр. Он никогда не понимал, как можно повесить трубку, не попрощавшись, посередине разговора, это хуже, чем, разговаривая о чем-то, развернуться молча и уйти, гораздо хуже.

Тишину прорвал гудок безымянной машины. Алекс прислушался, во двор, шурша шинами по грунтовой дороге, въезжал автомобиль.