Алексу всегда хотелось, чтобы любимая им женщина стала ему матерью. Как ни странно, но ни одна из них не была на нее похожа, ни внешне, ни своим отношением к нему. Нет, конечно, его мать не была идеалом, но ему был нужен не идеал, а человек, которому без оглядки он смог бы доверить свою жизнь, если понадобилось бы… то есть такая степень доверия.

Мать Алекса не была ни умной, ни слишком доброй, ни излишне внимательной, но у нее было одно бесценное для каждого ребенка качество, она безоговорочно обожала его со всеми его недостатками, и не пыталась бороться ни с одним из них. А все жены Алекса как раз наоборот, наступали на одни и те же грабли и тем самым разрушали все хорошее, что было, они пытались переделать, изменить, помочь Алексу преодолеть свои слабости и недостатки, а на самом деле лишь вгоняли его в депрессии и запои.

Ах, мама, мама, они никогда не были по-настоящему близки, как ему хотелось.

Мать всегда была чем-то занята, когда их оставил отец Алекса, ей совсем стало не до него, ей нужно было его кормить и одевать, а двенадцатилетнему подростку так хотелось тепла, надежности, всего того, что как раз и не в состоянии была дать издерганная тридцатилетняя женщина, которой самой очень хотелось тепла и надежности.

Он так давно не позволял себе скучать, что сейчас на него нахлынула огромная волна нежности к самому близкому человеку на свете. Алекс перестал перебирать вещи прошлого, те мелочи, что посторонним показались бы хламом, но для каждого являются вместилищем памяти. Он почувствовал непреодолимое желание позвонить матери.

Именно захотел, а не как обычно «должен». В тот момент, когда он поднялся, в проеме чердачной двери возникла отчаянно жестикулирующая фигура Жуаны.

— Синьор. Телефоно. Очень важно.

Смутная тревога зашевелилась в груди Алекса, но он усилием воли отогнал ее.

— Месье, меня зовут Ингрид…, — чувствовалось, что русская речь дается женщине с трудом, возможно, даже читает по написанному заранее, — я сиделка ваш мама…

— Что? Что-то случилось с мамой? — Александр боялся слушать, что ответят, поэтому поторопил сиделку и попросил перейти на английский.

— Ваша мама думает, что умирает, и попросила меня связаться с вами. Но сразу хочу Вас заверить, что никаких тревожных клинических показателей у нее нет. Скорее всего, ее расстроило письмо, которое она получила из Москвы.

— Какое письмо?

— Не знаю. Мадам не сочла нужным рассказать, но она долго плакала над ним, а потом заявила, что умирает, и ей необходимо переговорить с сыном затем, чтобы проститься…

Александр боялся дышать, он давно привык к тому, что это он умирает, а весь остальной мир остается горевать без него. И вот этот миропорядок оказался миражом. Грудь стальным обручем сдавило горе. Мама, та самая, которая была всегда и, так казалось, будет всегда, может покинуть его, не он ее, а она его. Он оказался к этому не готов.

Алексу пришлось примириться с мыслью о собственной мучительной агонии и именно в тот момент, когда он твердо решил бороться за жизнь до конца, такой удар под дых. На одно лишь мгновенье ему захотелось все вернуть назад, но он быстро понял, что обратного пути нет.

Голос матери был слаб и жалобен. Полное отсутствие помех и искажений лишило разговор реальности. Теперь это был звонок не из далекой Швейцарии, а из еще более далекого загробного мира.

— Сынок… я умираю…

— Ну, что ты говоришь, мамуля?

— Я знаю, что я говорю…

Спокойная уверенность в голосе матери удержала Алекса от бессмысленного отрицания.

— Об одном только жалею… что не удалось повидать тебя…

— Мамочка, я обещаю, что через месяц…

— Сынок… неужели ты думаешь, что мне приспичило пошутить… или таким гнусным шантажом заманить тебя к себе на свидание? А?

Попробуй-ка найти правильные слова в подобном разговоре… вот и Алекс не знал, то ли отговаривать, то ли сочувствовать. Понимая, что и то, и другое глупо, он только промямлил:

— Я правда собирался приехать…

Это прозвучало, как самая пошлая отговорка, но только он знал, что это самая настоящая пронзительная правда. Но, видимо, запоздалая.

— Я давно хотела тебе сказать, но ты вряд ли стал бы меня слушать… не отпирайся, у меня мало времени. Так вот, я давно чувствую, что ты потерял интерес к жизни и сдался. Ты перестал жаждать новых впечатлений. Ты перестал писать, и зря. Никогда не стоит сдаваться, даже когда дело кажется безнадежным. Это нужно в первую очередь тебе, а не твоим потенциальным читателям. Ты больше не влюбляешься и не женишься, почему? Ты еще не безнадежно стар…

— Я…

— Это тебе информация к размышлениям. Я очень тебя люблю и горжусь тобой. И когда ты был недоволен собой, я радовалась, что у меня такой неугомонный, ищущий ребенок. Я очень тебя прошу, не останавливайся. Куда-нибудь двигайся, это жизнь. И еще… не отбрасывай свое прошлое… не забывай детей, это твое будущее, наше будущее.

Наконец-то у Алекса появилась возможность сказать маме что-то по-настоящему хорошее.

— Мамуля, я как раз собирался тебе рассказать, что скоро, очень скоро ко мне приедут в гости Ольга с Аней, Лариса с Валькой, и даже Эльвира. Это правда. Мама…

Тишина в трубке была подозрительной.

— Простите, месье, но мадам уснула, подействовал укол. Нам пришлось дать ей успокоительное.

Вздохнув с облегчением, Александр попросил сиделку держать его в курсе дел и положил трубку. Он скомандовал себе «стоп», вернее, не себе, а тому загнанному зайцу, который где-то в груди испуганно стучал лапами. Не помогло. Безумный заяц продолжал выстукивать свою тарантеллу, начатую с первыми звуками этого телефонного разговора.

Что же делать? Хороший вопрос, если учесть, что на него так и не смогли ответить и более умные люди. Есть отчего впасть в панику.

Обычный, средний человек вырастает с непоколебимым чувством единения с собственным телом, с кровной матерью, ну и, пожалуй, с небесным светилом, то бишь с солнцем, без всего этого очень трудно представить жизнь. Александр чувствовал, что его предали, сначала собственная плоть подложила ему свинью в виде смертельной болячки, теперь та, что дала ему жизнь, хочет покинуть его, и все это именно в тот момент, когда ему так нужна поддержка близких и собственное мужество.

Ну, скажите на милость, откуда взять силы на борьбу с осыпающимся под твоими ногами миром. И что теперь? Снова погрузиться в обреченность? Ну, если на то пошло, то каждый человек осужден на смерть при рождении, и что теперь — не жить? Ну уж дудки. В Александре все сильнее разгоралась злость, причем злость вселенского размаха, на несправедливый миропорядок, на обманутые ожидания, на незаметно промелькнувшую жизнь.

Со словами «ну я им покажу», он опрокинул стул. Гнев рвался наружу, как теплое шампанское, ему был просто необходим выход, и он его нашел. Стиснув зубы и согнув руки в локтях, Алекс решительно направился в гостиную, а точнее к стеклянной витрине, где уже несколько лет мирно отдыхали два его ружья. Сталь приятно холодила напряженные ладони. Обнаруженный в стволе патрон слегка приглушил недовольство, хоть в этом миропорядок пошел ему навстречу, Алекс недобро ухмыльнулся, как будто обнаружил трусливость врага.

Александр стоял посреди гостиной, крепко сжимая карабин. Вот он, герой, готовый биться за справедливость и добро, против боли, тлена и горя. И несмотря на то, что герой наш выглядел немного карикатурно, с поредевшими волосами и обвисшим брюшком, глаза его горели нешуточным огнем, а побелевшие суставы рук сулили опасность всякому, кто встанет на его пути.

Но поскольку вокруг не наблюдалось ни малейшего посягательства на спокойствие, Алекс понял, что враг не пойдет на честный бой, а выберет иную тактику. Честного поединка не будет, будет долгая изнуряющая партизанская война, пусть так, он готов ко всему.

Подброшенный камень должен упасть на землю, а вырвавшийся на волю гнев обязательно должен что-то разрушить, он никак не может быть спрятан в ножны, как не пригодившийся кинжал. Если человек находит в себе силы сдержать внутри свой гнев, то это разрушает его самого.

Выстрел прогремел неожиданно, прервав будничные деревенские шумы. Осыпавшаяся на голову штукатурка припорошила Алексу плечи. Возникшая в дверях Лусия с полуощипанной курицей в руке смотрела на Алекса с испугом.

В потолке образовалась болячка.