Запах у коньяка был такой, что Александр подумал: «Может, не надо?», но сомнения отступили, когда он вспомнил, что дома его ждет целая орава бывших родственниц, а он один на белом свете. Жалость к себе требовалось срочно утопить, даже под страхом ужасной боли.

Когда горе страшнее боли, человек выбирает алкоголь. Немного подержав коньяк во рту, он осторожно проглотил. Вкус был гораздо лучше запаха, а тепло, которое разливалось в теле сверху вниз, было уютным. Да здравствует первая обезьяна, в голову которой пришла идея довести фрукты до брожения. Еще глоток, и тело полностью адаптировано к окружающей среде, его устраивает все: температура, влажность, слишком громкая и пошлая музыка становится терпимой, раздражающая публика превращается в милых людей, и даже мокрые ботинки на ногах как будто высохли, чудеса.

Александр сидел на высоком табурете у стойки бара, спиной к залу, ему не хотелось видеть чужое веселье, громкий смех и то его раздражал. К счастью, бар в гостинице был маленький, и людей с улицы в него не пускали. Можно было заказать выпивку в номер, но Алексу хотелось находиться среди людей, а не в одиночестве со своим горем.

Борьба непреодолимых противоречий и представляет собой жизнь, с одной стороны, среди людей, и при этом спиной к ним, вот так то. Может, поэтому человеческая жизнь и складывается так несуразно, с одной стороны, все жаждут любви, с другой — боятся ее последствий; с одной стороны, стремятся к одиночеству, с другой — не могут обойтись без братьев по разуму. Расхождение целей и истинных побуждений, видимо, и порождает человека, мятущегося и блуждающего в поисках счастья, виной всему — неумение отсеивать несущественное, отделять зерна от плевел.

Александру показалось, еще немного, и он нащупает что-то важное для себя, вот-вот из глубины рассуждений айсбергом вынырнет то самое, тот самый маяк, на который надо править свое утлое суденышко бытия. Он замер, прислушался, даже поднял глаза к потолку, ничего не произошло, никакого озарения. Он заказал еще коньяку.

Парнишка-бармен с инородными, как будто приклеенными усами на юном, по-младенчески пухлом лице исподлобья поглядывал на Александра.

— Как тебя зовут?

— Жорж.

— В смысле Георгий?

— Нет. Вообще-то я Владимир, но для посетителей Жорж, так проще.

Парень успокоился, за его практику немного встречалось людей, пьющих в одиночестве и в полном молчании.

— Послушай, Володя, у тебя мама есть?

— Да.

— Наверное, молодая совсем. Работает?

— Работает.

В недоумении бармен смотрел на не поднимающего от стакана глаз Александра, он ждал продолжения. Обычно клиенты Жоржа—Владимира любили поболтать о том, о сем, о политике, спорте, семье, иногда о детях, очень редко о животных, а чаще всего о любовницах, но чтобы о родителях… к этому он был не готов.

— Постарайся почаще радовать свою мать, потому что не огорчать ее у тебя не получится… а потом будешь жалеть, что не сказал ей самого главного… о своей любви. Вот так то!

Парень пожал плечами по направлению к макушке Александра, что еще скажешь, но похоже, никто его ответа и не ждал. Жорж с деловым видом захватил стаканы и понес их в другой конец стойки, ему не хотелось продолжать разговор, этот странный господин вполне может поговорить со своим пузатым бокалом.

На самом деле, Александру страшно хотелось поворошить прошлое, рассказать кому-нибудь о том, что мама панически боялась лягушек, но при этом могла сигануть с парашютом с самолета. Хотелось вспомнить шумные застолья, которые устраивала мать в честь его дней рождения, его публикаций, его свадеб и разводов. И каждый раз она радовалась и поддерживала любые его затеи. Александр, как все дети, был эгоистом, и воспринимал все подарки как должное.

Сейчас ему так хотелось сказать хоть кому-нибудь о своей благодарности маме и любви.

Из кармана Алекс извлек все содержимое, он искал бумажку, на которой он записал телефон, продиктованный предусмотрительным Марком. Нашел.

— Алло.

Этот голос он узнал бы и через столетие.

— Привет.

Пауза.

— Мама умерла.