– Это здесь, – сказал Герри Сумасброд.

К полудню они покинули равнину, и дорога углубилась в ложбину, склоны которой час от часу становились все круче. И вот они оказались в настоящем ущелье, причем таком узком, что продвигаться вперед можно было лишь на двух лошадях, идущих бок о бок. Солнечный свет едва попадал в эту скалистую ледяную горловину, и если убийца Гильдии обладал достаточно крепкими нервами, чтобы заманить их в ловушку, то нельзя было и мечтать о более подходящем месте. Однако вокруг ничего не происходило – ни обвала, ни лавины, ни засады, – пока вдруг Герри не остановил своего мула.

Он показал им на прямую, как разрез, расселину, скрытую у основания заснеженным кустарником, и поскольку никто из его спутников не двинулся с места, он спешился и вопросительно взглянул на Ллиэн.

– Идите же, – сказала она.

Фрейр в свою очередь слез с седла, обнажил меч, переложил его в свободную руку и сделал знак Герри идти вперед, а сам продолжал держать веревку, привязанную к его шее, словно собачий поводок. Сумасброд пошел прямо к зарослям, нетвердо держась на ногах и дрожа от холода без плаща, и вид у него был совершенно больной. Тем не менее, к великому удивлению варвара, он обхватил куст руками и без усилий вырвал его из земли.

– Помогите ему, – сказала Ллиэн.

Фрейр и Ульфин беспрекословно начали освобождать проход, и тут выяснилось, что все эти кусты были просто умело врыты в землю для тщательной маскировки входа. Покрывший все снег придавал пейзажу совершенно нетронутый вид, да и вряд ли нашлось бы много охотников забраться в эти каменистые дебри. В течение нескольких минут путь был свободен. При входе в подземелье Ульфин увидел следы от повозки, глубоко врезавшиеся в мерзлую почву, и это доказывало, что Герри не обманул их.

– Я сдержал свое слово, – отрывисто сказал он, выпуская при каждом выдохе белое облачко, которое на короткое время скрывало его изуродованное лицо, посиневшее от холода. – Теперь отпустите меня.

– Но мы еще не в Скатхе, – возразила королева. И отвернулась, не обращая внимания на его возмущение.

– По коням! Тилль, Кевин, поезжайте вперед!

Эльфы переглянулись. С самого отъезда лицо Ллиэн было непроницаемым, голос – жестким. Иногда казалось, что она делает над собой усилие, чтобы не закричать. Они не решались даже заговорить с ней, но болезненная немота, в которой она все больше замыкалась, действовала на них угнетающе. Кевин расчехлил свой лук, висевший на перевязи, тщательно выбрал стрелу из колчана и подошел к ней.

– Лошадей оставляем?

– Если они вышли отсюда с такой тушей, как Маольт, то мы тем более пройдем, – бросил Ульфин, взбираясь в седло.

Кевин усмехнулся, кивнул и тронул пятками своего коня. Вскоре оба эльфа и белый сокол Тилля исчезли во мраке пещеры.

Остальные отправились следом после того, как нарубили достаточно веток, чтобы сделать факелы. Древесина была мерзлой, когда ее поджигали, она оттаивала и стреляла, и от факелов было больше дыма, чем света, но ни один из людей не рискнул бы углубиться внутрь, не имея хотя бы такого освещения. Однако даже благодаря ему можно было увидеть то, что не смогли бы различить и глаза эльфов. На стенах пещеры виднелись следы от ударов киркой, и на ум сразу приходили целые поколения гномов, с остервенением трудившихся здесь день и ночь, пока перед ними не забрезжил белый свет. Это была отличная работа, вполне сравнимая с подземными ходами гномов. Почва под копытами лошадей была твердой и ровной. По стенам струилась вода, но она собиралась в небольшие водоотводные канавки, чтобы предотвратить размывание грунта на дороге. Иногда приходилось наклонять голову, иногда слезать с лошади, чтобы пройти – ведь этот ход прорубали гномы, самые высокие из которых ростом были не более четырех футов. Однако высота свода всегда была достаточной для лошадей и даже крытых повозок. Гномы пренебрежительно морщили нос, но это лишь доказывало, что туннель, построенный сородичами, их по-настоящему удивил.

Они шли довольно долго, прислушиваясь к каждому шороху. Вскоре свежий воздух, проникавший снаружи, уступил место одуряющему запаху плесени и тошнотворной затхлости, и вонь была такой неприятной, что даже лошади начали фыркать, так что пришлось закрыть им ноздри.

– Чем это так воняет, черт подери? – наконец не выдержал Ульфин.

– Это сера, – сказал Судри с таким радостным видом, что на ум приходила мысль, не провел ли он детство там, где дубили кожи. – Поосторожней с вашими факелами, иначе…

– Иначе что? – громко проворчал рыцарь.

– Сейчас покажу… Дай-ка сюда.

Он слез с лошади, подхватил протянутый Ульфином факел и осветил скалу из лимонно-желтого минерала, от которой он аккуратно отломил небольшой кусок. Он положил его на землю подальше от месторождения, повернулся, чтобы удостовериться, что все внимательно на него смотрят, и бросил сверху факел. Пока он отбегал, сера начала плавиться и гореть, освещая все подземелье слепящими вспышками и испуская плотный удушающий дым, от которого у всех защипало в носу и заслезились глаза.

– Что это еще за дрянь? – заорал Ульфин, кашляя и отплевываясь.

Судри не ответил. Он подобрал факел, отдал его рыцарю, а затем засеменил к королеве.

– Поезжайте вперед, – сказал он. – А я наберу серы, сколько смогу. Она нам, пожалуй, пригодится…

Он развернулся, не дожидаясь ответа Ллиэн, а Бран подал ей знак, что они с Онаром тоже остаются вместе с повелителем камней на необходимое время. Остальные тронулись в путь, преследуемые серным зловонием. За все время этой остановки королева не произнесла ни слова. Она поехала дальше, замкнувшись в себе, и на душе у нее было тяжело, томительно, невыносимо. Это ощущение появилось у нее несколько часов назад, еще когда они продвигались по свежему воздуху, и, несмотря на все старания, она не могла от него избавиться. Это ледяное дыхание, сжимавшее ей сердце, было дыханием Смерти. Она была здесь, витала вокруг них, ждала своего часа, чтобы нанести удар, но Ллиэн не могла разобрать имя, которое та нашептывала ей на ухо. И тогда она поехала одна, избегая взглядов своих спутников, чтобы не привлечь к ним несчастье, и ехала далеко впереди, углубляясь в подземелье гномов и в западню своего одиночества. И вот наконец одно имя все же зазвучало в ее голове, хотя ей всеми силами не хотелось его услышать. Среди жуткого воя душ, покидающих Срединную Землю в невыразимом ужасе кончины, Смерть нашептывала свой выбор. Это было еще далеко; возможно, это было всего лишь ложное впечатление, но одни и те же два слога повторялись вновь и вновь в такт шагам ее лошади.

Утер…

Это была не битва, это была резня. Копьеносцы держались храбро, несмотря на свою малочисленность, и удерживали на расстоянии накатывающие одна за другой волны атакующих – те напарывались на их длинные пики, воя под дождем стрел, которые беспрестанно выпускали лучники Ду, до тех пор пока стрел стало не хватать. Утер еще не вводил в бой рыцарские отряды и только наблюдал за этой мясорубкой, но не замечал в атаках монстров, которые пока безрезультатно разбивались о первые ряды его войска, той убийственной ярости, которую ожидал увидеть. Под ногами всех этих существ белоснежная равнина превратилась в поле черной непролазной грязи. Снег таял от горячей крови. Все пространство, где шла рукопашная схватка, было ею забрызгано. В отвратительном месиве смешались похожие друг на друга тела убитых людей и монстров.

Утер приподнялся на стременах, проскакал через поле битвы и наконец понял: это безумное столпотворение, эти несметные воющие полчища были всего лишь началом. В бой вступили не гоблины, а лишь низшие расы орков, кобольдов, троллей, опьяневших от ярости, пышущих злобой и ненавистью, слишком безмозглых, чтобы испытывать страх, без командования и без военной задачи, в отличие от регулярного войска. Вся эта толпа, эта сеча, это исступление имело целью лишь исчерпать их запас стрел…

В тот самый миг, как он это понял, над полем битвы разнеслось долгое завывание рога, и орда монстров тотчас же прекратила сражение, отступая в беспорядке под крики «ура» людской пехоты. Среди людей ни один еще не ощутил опасности. Утер смотрел на своих воинов, на тысячи мужчин из плоти и крови, которые вздымали в воздух свое оружие и восторженно кричали. Он узнал Адрагая Темноволосого и Мадока Черного, чьи плащи были красны от крови. Оба неразлучных брата радостно салютовали ему своими обагренными мечами и что-то кричали, но, разумеется, он ничего не мог расслышать.

– Надо отступать, – промолвил он.

– О чем ты говоришь?

Канет де Керк посмотрел на него как на умалишенного. Нет, только не… В его оскорбленном взгляде был и вопрос, и обида. Нут, стоявший рядом, опустил глаза. Было именно так. Оба, как и Утер, увидели темные войска Безымянного, бегущие к полю битвы. С начала схватки рыцари короля оставались в седле, смертельно огорченные, как и любой другой шевалье, самой мыслью, что их держат в резерве, подальше от этой резни. И сейчас, при виде настоящей опасности, фраза, которую проронил король, показалась им высшей несправедливостью, худшим бесчестьем.

– Сир, мы сможем их победить, – рискнул сказать Нут.

– Замолчи!

Внизу пехота и лучники все еще радовались своей иллюзорной победе. Их ряды смешались, монахи оттаскивали назад раненых, не способных передвигаться самостоятельно… Не было больше фронта, не было линий лучников, не было даже стрел. Нетронутым остался лишь резерв рыцарей. Возможно, они и победили бы, но только ценой всеобщей битвы, а именно этого Утер и хотел избежать. Ни к чему было противостоять монстрам на их землях. Ярость и жестокость подпитывались смелостью и силой до такой степени, что души сражающихся опустошались, их воля была побеждена еще до того, как погибало тело. Ужас никогда не проигрывал битву. Атаковать сейчас, бросить в бой все людское войско, биться до последнего и даже победить, разбить монстров, добить их раненых и сжечь трупы – все это было ни к чему. Через год, через десять лет новая война снова опустошит королевство. Настоящее сражение, единственное, которое может положить конец этой гнусной круговерти, происходило в другом месте и, возможно, именно в этот момент…

Внизу люди лихорадочно засуетились. Они наконец увидели войско гоблинов и повернули к нему обезумевшие взгляды. Прервать сейчас битву значило приговорить всю пехоту к позорной гибели. Вступить в схватку значило умереть вместе с ними. Это было так… Утер взглянул на небо без единого облака. Он улыбнулся сам себе, затем обернулся к своему знаменосцу и указал ему на линию лучников.

– Прикажи им, чтобы рассредоточились и собрали стрелы, и если надо, пусть выдергивают их из тел мертвецов.

И пока Канет де Керк поскакал выполнять поручение, Утер и Нут спустились с холма и встали перед строем рыцарей. Их количество ободрило молодого короля. Тысяча копий воздеты к небу, стяги, отличительные знаки, флажки на копьях и знамена реяли на ветру. Кони перетаптывались от нетерпения, рыцари, так долго выжидавшие вдали от сражения, узнав короля, одобрительно зароптали. Утер надел шлем, жестом пресек проявления радостного воодушевления и взял копье, протянутое одним из оруженосцев. Собравшимся баннеретам он отдал лишь один приказ:

– Строимся в один батай, сомкнутыми рядами, с копьями.

Они отъехали рысью, чтобы расположиться на высотке, и солнце светило им в спины. Пора было действовать. Орда бегущих надвигалась широкой колонной по заснеженной равнине с ужасающей быстротой.

Гоблины бежали со всех ног. Возглавляло отряд всадников в доспехах некое темное и тонкое существо, бледное лицо которого приковывало взгляды среди всей этой черноты. Перед ними, как кулак, летели прямо на линии лучников свора волков и сотни наемников, углубляясь во всеобщий хаос, царивший среди тех, кто пошел за стрелами, тех, кто нарушил свои ряды, уверовав в победу, – вонзаясь в бесформенную массу пехоты, не успевшую вновь построиться в каре. Горы трупов свидетельствовали о свирепости этой атаки. Отступить в организованном порядке не удалось. И не было другого выбора, как только держаться. Драться, чтобы спастись или умереть без мучений. Утер на секунду закрыл глаза, отрешаясь от криков и рева битвы. Он увидел лицо Игрейны, ее обнаженное тело, свернувшееся в постели… На месте ли уже аббат Илльтуд? Может быть, они молились за него в этот самый момент. Это было так ему необходимо…

– Надо дать им время! – крикнул Утер, и его собственный голос так громко зазвучал в шлеме, что чуть не оглушил его.

Он поднял свое копье, и первая линия батая тронулась шагом, затем перешла на рысь, наконец, поскакала галопом, и земля задрожала, как при раскатах грома. Люди, прижимая к себе длинные овальные щиты, защищавшие левый бок до самого колена, наклонили копья и крепко сжали древки. Всадники-гоблины, застигнутые врасплох внезапным нападением рыцарей, пытались перестроиться, но атакующие смели их – ничто из оружия монстров не могло сравниться с длинными копьями людей. Утер видел, как рыцари атаковали несколько отрядов гоблинов, оказавшихся у них на пути, и на полном скаку опрокинули. Копья вонзались в тела с такой силой, что железный наконечник показывался с другой стороны, и фонтан крови хлестал из пронзенного туловища, но случалось, что копье ломалось от силы удара или вырывалось из руки рыцаря. Он видел, как обезумевшие от ужаса лошади пытались перепрыгнуть через ряды гоблинов и обрушивались вместе с всадниками на их кишащую массу. Он видел несчастных, сброшенных с седел – их тотчас же затаптывали. Он видел и других, обезглавленных ударом боевого топора и продолжавших нестись вперед на своем коне, рассыпая брызги крови. Монстры рубили топорами ноги лошадям на полном скаку; люди натыкались на свои собственные копья; рыцари, задавленные своими мертвыми лошадьми, дико кричали, поломав руки и ноги, пока монстры не добивали их. Утер сжал древко своего копья, взглянул на повисший флажок, прикрепленный к острию. Ветер утих, солнце постепенно затягивалось дымкой. Несмотря на холод, он ощущал, как пот струится под кольчугой. Шлем показался ему тяжелым, он прерывисто дышал, и когда пришпорил коня, весь груз его доспехов и оружия тяжко надавил на плечи. Он тронул коня рысью, и тотчас же за ним двинулся весь второй батай, но гоблины, там внизу, уже готовились к столкновению. На этот раз их не удастся застать врасплох…

Когда лошади закусили удила и понеслись вперед, Утер опустил копье, выискивая глазами цель в столпотворении монстров. Теперь он почти ничего не видел в смятении битвы – только стаю волков и крутившихся перед ними всадников и затем, дальше, ужасающую стену орущего полчища. Не отдавая себе отчета, он тоже закричал, не отводя глаз от своего надетого на пику флажка, который от стремительного галопа тонко посвистывал. Ему на глаза попался один всадник, размахивавший над головой кривой саблей. Теперь Утер видел только его и его искаженное лицо. В последний момент он поднял копье. Железо царапнуло по щиту монстра, острие вонзилось в горло, сорвало с него шлем и часть черепа. От удара рука у короля занемела, но древко не сломалось. На острие все так же полоскался флажок, но теперь обагренный кровью. У Утера не было времени взглянуть, что сталось с всадником с саблей. Захваченный атакой, он вломился прямо в гущу гоблинов. Он не выбирал цель. Он лишь увидел, как копье вошло в эту кишащую массу, но на этот раз ощущение было такое, словно он наткнулся на стену. Древко сломалось, и ему пришлось опустить голову, чтобы увернуться от щепок, а руку, казалось, вырвало из сустава от этого удара. Он ударился спиной о ленчик седла, был оглушен, и в глазах у него потемнело. На краткий миг бледное лицо всадника в латах промелькнуло перед его взором над кишащей массой монстров. Это был человек, без всякого сомнения, предводитель этого гнусного войска, и Утеру показалось, что он смеялся… Видение длилось только один миг. Но его конь уже выносил его из гущи боя. Пока Утер приходил в себя, конь проскочил заснеженное поле, оказавшись в ста туазах от мясорубки, в том месте, где собрались выжившие после первой атаки.

Люди кричали, тянули к нему руки; развернувшись, он увидел атаку третьей линии, которая как кулак ударила по отряду гоблинов, – в ужасной какофонии смешались вопли и грохот железа. Он сорвал свой шлем, опустил металлический наголовник и привстал на стременах, ощущая дикое сердцебиение. Гоблины отступали… Три атаки пробили в их рядах три широкие кровавые бреши и остановили их неуклонное продвижение. Он повернул влево и чуть не подпрыгнул от радости при виде вновь выстроившихся в безупречную линию лучников.

Рыцари третьей линии возвращались. Многие лошади были без всадников. Почти не осталось целых копий… И, тем не менее, лица людей светились радостью. Канет и Нут подъехали на своих лошадях к королю, но он даже не дал им перевести дыхание. Монстры перестраивались, готовясь к новому столкновению.

– Ты все еще веришь, что их можно победить? – спросил Утер Нута.

Рыцарь не ответил.

– Я в это верю! – закричал Утер. – Останься со мной, ты увидишь, как ломают копья!

Они поскакали галопом, в оглушительном реве, огибая строй пехоты и лучников, чтобы добраться до ложбинки, где они укрывались во время первой атаки. Там они только успели выхватить новые копья из запаса и пришпорили своих коней, чтобы привести в порядок амуницию на вершине холма.

Монстров на какое-то время запутали их маневры, но вскоре они вновь бросились в бой, однако атаки рыцарей позволили солдатам короля перестроить свои ряды. Как только монстры показались вновь, на них обрушился дождь стрел, сметая их ряды. Однако они неуклонно приближались, и завязалась рукопашная.

За короткое время опьяненные успехом сердца людей похолодели. В рукопашной монстры не оставляли ни малейшего шанса ни пехоте, ни лучникам. Вся королевская армия отступила, копьеносцы исчезли, лучники сломали луки и вынули свои жалкие мечи. И вот уже люди побежали, бросая оружие и вопя от ужаса.

Утер молча посмотрел на Нута и опустил свое копье.

Атака рыцарей разбилась о полчище монстров с бесполезной яростью морского вала, разбивающегося о скалы.

Несмотря на тяжелый кожаный полог, покрывала и обитые мехом стенки, в возок проникала леденящая сырость. Прижавшись друг к другу, Игрейна и ее спутники не проронили ни слова почти с самого отъезда. Королева обнимала свою маленькую дочурку Анну, укутанную так, что из пеленок виднелся только кончик ее покрасневшего носика. Чтобы она заснула, старались не разговаривать, но это вынужденное молчание не тяготило их, потому что они не могли говорить ни о детях, ни о войне, ни об Утере – ведь в каждой фразе могло прозвучать неосторожное слово, которое довело бы Игрейну до слез. Брат Блейз, ее духовник, читал им Священное Писание, пока его монотонный голос не усыпил его самого. Постепенно и женщины тоже задремали, мерно покачиваясь в ритме движения.

Игрейна почувствовала себя более спокойно, потому что каждое слово ей давалось с усилием. Это будет длинный и утомительный путь до отдаленного владения Кармелидов, в этой скрипучей повозке, о стенки которой они стукались на каждой рытвине. Тщательно подогнанный полог пропускал внутрь лишь тонкие полоски света. От полумрака и холода все чувствовали себя почти как в могиле. Она уже проделала этот путь, только в обратном направлении, давным-давно, много лет назад, когда она была еще молоденькой девушкой, обещанной старому королю Пеллегуну. Но тогда было лето, повозка была открытой, и она глазела на окрестный пейзаж, в то время как сейчас не могла разглядеть вообще ничего. Она вспомнила их первую встречу, свое потрясение, когда она увидела своего супруга. Пеллегун был старше ее собственного отца и совсем не походил на жениха, каким его представляла себе юная девушка, но он излучал силу и надежность. Она старалась полюбить его. У них были счастливые дни, особенно когда король надеялся, что она сможет подарить ему наследника. Затем пролетели месяцы, Пеллегун постепенно покинул супружеское ложе, и она узнала, что такое одиночество и безнадежность. Затем для нее забрезжил свет религии.

Она смотрела на Блейза, вжавшего голову в плечи – он все еще держал на коленях свою открытую Библию и спал сном праведника. Сам Бог предал ее, заставив поверить в любовь, а потом отняв у нее все, что она любила. Утер был чуть старше ее самой, когда они встретились впервые. Два подростка в замке старика, оба у него на службе. Несмотря на свою молодость, он был одним из двенадцати стражей Великого Совета, все время старавшимся ожесточить черты своего лица, чтобы казаться более зрелым Он был так же одинок, как она, вероятно, скучая вдали от своего маленького баронского поместья Систеннен… Однажды вечером, вскоре после того как ей исполнилось пятнадцать, они целовались, и Ульфин их едва не застал. А может быть, он их и видел.

Потом Утер стал Пендрагоном, в котором поселилась любовь Ллиэн, а она в это время переживала самые черные дни своей жизни во власти герцога Горлуа. Она хотела убить себя тогда, но Горлуа подарил ей дочь, и у нее в жизни, по крайней мере, появился смысл. А затем Утер вернулся. Ради нее он дрался, ради нее отказался от Ллиэн и власти ее чар.

Рождение Артура было такой великой радостью, что она до сих пор плакала из-за этого. Все лето они наслаждались своим счастьем. В королевстве царил мир, Утер был рядом с ней… Почему же все пошло прахом? Этот вопрос не давал ей покоя с того дня, как он отобрал у нее сына. И она находила только одно объяснение: это эльфийка околдовала его, и этот проклятый Мерлин, который всегда появлялся, когда его совсем не ждали. Она держала его в своей власти, как тогда, когда он лежал без сознания, а она выкрикивала его устами свои проклятия. Эльфы не знают, что такое любовь, у них нет понятия семьи. Простое счастье короля в ее глазах должно было выглядеть как оскорбление… Вот почему она разрушила его жизнь. Если когда-нибудь ей вернут Артура, надо будет научить его ненавидеть эльфов…

Вдруг ее горькие мысли были прерваны возгласами, доносившимися снаружи. Она приподняла угол кожаного полога, а потом разом широко откинула его, когда увидела всадника, двигавшегося им навстречу.

Не дожидаясь, пока повозка остановится, она передала Анну одной из проснувшихся служанок, спрыгнула вниз и побежала к нему.

– Отец мой!

Оставив позади свой эскорт, Илльтуд пришпорил загнанного коня, взлетел на заснеженный подъем, образующий дорогу, и соскочил с седла за мгновение до того, как Игрейна бросилась ему в объятия. Несмотря на меч, кольчугу и плащ, забрызганный грязью, он был служителем Церкви и так давно не прижимал к сердцу женщину, что почувствовал себя неловко и смутился.

– Дочь моя…

Игрейна была такой молодой, что вполне годилась ему в дочери, и поэтому он поцеловал ее. Заплаканная девушка, вдали от своего любимого, несчастная и вынужденная оставить родные края…

– Утер жив?

– Я покинул его еще до того, как началась битва, – сказал он. – Он послал меня к тебе. Он любит тебя, Игрейна. Он думает только о тебе… Он хочет знать, простила ли ты его и любишь ли его по-прежнему.

Королева разрыдалась и упала на колени в мерзлую дорожную грязь.

– Мы даже не простились… Но это не его вина, отец мой. Это она его околдовала. Я ее ненавижу… Вы не можете даже представить, до какой степени я ненавижу ее.

Аббат поднял глаза и встретил взгляд Лео де Грана. Герцог медленно спустился с коня, подошел к ним и легонько приподнял сестру за плечи.

– Оставь меня, – закричала она, оттолкнув его.

– Это бесполезно, – прошептал ей на ухо Кармелид. – Молись сейчас за его душу. Если любишь его, это все, что ты можешь для него сделать…

Она пристально посмотрела ему в глаза, и мужчина и воин первым отвел взгляд.

Когда она обернулась, Илльтуд уже взбирался на лошадь.

– Что вы делаете?

– Я возвращаюсь назад, – сказал аббат.

– Но это безумие! – воскликнул Лео де Гран. – Скоро настанет ночь, а вы не в состоянии ехать верхом по такому морозу!

Илльтуд обреченно улыбнулся.

– Я приехал за ответом, – сказал он, глядя на Игрейну.

– Скажите же ему, что я люблю его… Конечно, я люблю его… Ради моей любви сохраните его в живых, отец мой.

Аббат снова улыбнулся, кивнул головой и тронул поводья. Не сказав больше ни слова, он поскакал в сторону сражения.