С наступлением ночи лес погрузился в тишину. Перешептывания эльфов лишь смутным шорохом проникали сквозь закрытую дверь шалаша, внутри которого ни Ллэндон, ни Ллиэн не могли заснуть. Они сидели на подстилках из мха по обе стороны небольшого костра, отбрасывая танцующие тени на сплетенные из веток и листьев стены. Слов уже не осталось. Они избегали даже смотреть друг на друга. Между ними повисло молчание, нарушаемое лишь возней Рианнон, ее похмыкиваньем и неровным дыханием. Эта маленькая жизнь между ними, слабая и хрупкая, каждым своим проявлением все больше отдаляла их друг от друга. Порой дыхание девочки на мгновение прерывалось, и у Ллиэн замирало сердце, но тут же слышалось тихое хныканье или лопотанье, и, слепо поворочавшись, Рианнон снова засыпала. И каждый раз улыбка Ллиэн застывала под взглядом короля.

Никому так и не было позволено войти в их жилище – ни друидам, принесшим дары, ни целительницам, в помощи которых и мать, и младенец так нуждались, ни даже Блориану и Дориану, юным братьям королевы – они заснули у порога, недоумевающие и расстроенные, устав прислушиваться к резкому голосу Ллэндона и плачу сестры. Затем Ллэндон тоже замолчал – горечь пересилила гнев.

Он сам себя не узнавал. Неужели он слишком долго пробыл в Лоте, возле людей, чтобы ревность и ненависть настолько завладели им? Возможно ли, чтобы король Высоких эльфов, из древней расы потомков Мориган, плакал от любви, как эти нелепые бродячие поэты? Когда Ллиэн отправилась в это бессмысленное путешествие, ему показалось, что он теряет ее навсегда, и на протяжении многих дней это смутное ощущение понемногу перерастало в уверенность. Потом у него уже не получалось увидеть ее во сне и даже вызвать в памяти ее лицо (а сны Ллэндона, как было известно во всех эльфийских кланах, всегда содержали в себе какую-то часть правды). В конце концов, это чувство укоренилось до такой степени, что возвращение Ллиэн почти удивило его.

Но еще до того, как ее живот начал округляться, ему стали сниться другие сны, о которых он не говорил никому – даже Гвидиону, верховному друиду. Эти сны были настолько отвратительны, что он резко просыпался среди ночи, весь в поту, бросался в лес и мчался, не разбирая дороги, до полного изнеможения. Но забвение не приходило.

Сейчас он уже не испытывал ни гнева, ни стыда, но расстояние, отделявшее его от Ллиэн, длиной всего в несколько локтей, превратилось в непреодолимую пропасть – по крайней мере, до тех пор, пока Ллиэн сама не заговорила бы о примирении. Но она теперь была в другом лагере – рядом с дочерью, и ее чувства шли по обратному пути – от печали к гневу. Лишенная забот Блодевез и благословения верховного друида, она все же смогла вдохнуть в свое измученное тело силу древних рун, непрестанно повторяя слова Феот – первого рунического заклинания:

Рианнон завозилась в своей колыбели, выстланной мхом и листьями, – еще полусонная, она время от времени резко подергивала ножками и ручками. Ллиэн инстинктивно прижала руку к животу. Всего несколько дней, даже несколько часов назад, эти толчки отдавались внутри нее самой… Несколько глубоких вздохов, надутые губки – и новорожденная проснулась, забавно наморщив носик.

– Рианнон, – неясно прошептала Ллиэн ей на ухо.

– Не называй ее так!

Улыбка королевы исчезла. Ллэндон молчал уже несколько часов, и теперь его внезапно прозвучавшие слова поразили ее.

– Она не королева, – продолжал он, – и никогда ею не будет.

– Это моя первая дочь, – сказала Ллиэн, стараясь не повышать голос и не смотреть в холодные глаза мужа. – Богиня мне свидетельница, как я хотела иметь дочь от тебя, но у нас ее не было… У нас не было даже сына, Ллэндон… Значит, на то была воля Богини…

– Оставь богов в покое! – воскликнул Ллэндон. – Воля Богини тут ни при чем! Ты спала с Утером, ты отдалась ему, словно шлюха из грязных человеческих городов, – вот и все, что произошло!

От его крика Рианнон проснулась и заплакала. Ллиэн прижала ее к себе, дала ей грудь и некоторое время молчала, чтобы успокоиться, прежде чем заговорить.

– Когда мы были молоды, Ллэндон, мы оба отдавались, как ты говоришь, всем тем, кто хотел с нами спать, – прямо на траве, в праздничные ночи Белтан… а ведь тогда мы уже были помолвлены. Так отчего же это так задевает тебя сейчас? Как будто…

Ллиэн замолчала. Как будто все дело в Утере, подумала она.

– Ты ревнив, как человек, – наконец произнесла она. – Скоро ты начнешь говорить, что любишь меня!

Ллэндон взглянул на нее с гримасой отвращения.

– Ну, об этом тебе лучше знать, – сквозь зубы процедил он.

Ллиэн приподнялась, и от этого движения ее муаровая накидка соскользнула на землю.

Полностью обнаженная, в танцующем свете пламени, она прижала Рианнон к груди и холодно взглянула на Ллэндона.

– Я Ллиэн из рода Дан, королева Высоких эльфов и других обитателей Элиандского леса – волею Богини, пока я жива, – произнесла она. Ее губы задрожали, на глазах выступили слезы. – А ты… ты всего лишь король.

Ллэндон ничего не отвечал.

– Рианнон – моя первая дочь, – повторила она. – Хочешь ты или нет, но она будет королевой.

– Какого народа? – тихо спросил Ллэндон.

Ллиэн промолчала. Она чувствовала, что стоит ей произнести еще лишь слово – и тут же хлынет поток слез, прорвав все преграды, которые пока еще его сдерживают. Ее колени дрожали, голова кружилась, она по-прежнему ощущала боль в животе и чувствовала, что вот-вот упадет. Почему он не поможет ей?

Ллэндон опустил голову и, тяжело поднявшись, вышел из шалаша, даже не взглянув на нее.

Снаружи все замерло. Туман медленно заволакивал Броселианд непроницаемой таинственной пеленой, и Ллэндон ощутил невольную дрожь. Ибо туман, Фет Фиада, был знамением богов. Эльфы были народом воздуха, море принадлежало людям, земля – гномам и огонь – монстрам, жившим в Пустынных Землях, но туман главенствовал надо всем. Один лишь туман мог укрыть и камень, и волну, потушить пожар и успокоить бурю. Молчание тумана было словом богов, и если они опустили его завесу над народом Элианда, это означало, что они разгневаны.

– Ты слышишь? – прошептал Блориан. Ллэндон повернул голову к брату жены. Дориан, прикорнувший рядом с ним, по-прежнему спал, но Блориан уже проснулся и сидел у порога королевского шалаша. На коленях у него лежал лук. Ллэндон спросил себя, собирается ли он защищаться и от какой опасности…

– Послушай… – продолжал Блориан, не глядя на него.

Лес, окутанный туманом, молчал. Крики ночных птиц смолкли, не слышно было потрескивания деревьев и даже шороха листьев – ничего, кроме глухих стенаний, долгих и мрачных. Это был звук Даур-блады, магической эльфийской арфы, от которого дрожали ветви старых дубов; ее неумолчное пение погружало души в забытье. Оба эльфа зажали уши руками, чтобы не слышать этих звуков; но почти тотчас же погрузились в тяжелый сон без сновидений.

Занялся день, но они этого даже не заметили. Утер почти бессознательно двигался вперед, пошатываясь и роняя голову на каждом шагу, опьяненный усталостью, ничего не видя перед собой и задыхаясь от тошнотворных запахов этого бесконечного рва, заваленного нечистотами. Что касается Ульфина, его насмешки быстро иссякли под напором целого потока цветистых ругательств гнома, и после завершения этого поединка, проигранного уже с самого начала, голоса рыцаря больше не было слышно. Вот уже несколько часов оба рыцаря следовали за своим проводником в абсолютной темноте, среди писка крыс, цепляясь за веревку, точно слепые, и поминутно оступаясь на поросших мхом камнях, то и дело попадавшихся на пути. Оба были слишком горды, чтобы попросить передышки,– к тому же, Бран скорее всего отказал бы в этом, не преминув высказать какое-нибудь насмешливое замечание, дополненное одним из его привычных издевательств… Несмотря на малый рост и толщину, гном обладал гораздо большей выносливостью, чем любой из рыцарей (и это при том, что наследник престола Тройна был достаточно изнеженным), и мог, как и все его собратья, идти без остановки на протяжении нескольких дней без еды и питья – упорный, словно вол, столь же безразличный к невзгодам, как боевой конь, и точно так же, как последний, достигнув места назначения, мгновенно упасть на землю, чтобы погрузиться в глубокий свинцовый сон.

Внезапно Утер споткнулся о корень и мгновенно очнулся от полудремы. Тут же он осознал, что вокруг стало светлее – занимался рассвет. Это был всего лишь, слабый розоватый луч в сумерках, но теперь Утер мог хоть что-то видеть и уже различил впереди себя высокий силуэт Ульфина, а еще дальше – почти квадратную фигуру Брана, который шел, тяжело ступая, но не сбавляя скорости. Даже тошнотворный запах гнили уже не был таким резким, хотя они по-прежнему шли вровень с краями водяного рва. Затем в какой-то момент, которого оба рыцаря даже не заметили, они поднялись выше и вскоре по заросшей тропинке вышли наверх, почти на уровень равнины. Они вдыхали ароматную прохладу раннего утра, влажной травы и ягод впервые за долгие месяцы, проведенные в подземельях Красной Горы.

Когда они поднялись к краю рва, им еще некоторое время пришлось продираться сквозь переплетения корней, цеплявшихся за одежду и царапавших лица и руки, пока наконец они не выбрались на заросшую густой травой поляну, где протекал ручей, и не свалились там как колоды, полумертвые от усталости. И сразу же, завернувшись в плащи, заснули мертвым сном без сновидений, не позаботившись даже о том, чтобы договориться о дежурстве по очереди. Они спали до тех пор, пока солнце не поднялось выше, и им не стали досаждать рои мух.

От щекотания их крошечных лапок и несмолкаемого раздражающего жужжания Утер пробудился одним рывком и, размахивая руками, начал отгонять докучливых насекомых, а заодно и стаю воронов, черных как ночь, расположившихся совсем рядом. Мало-помалу отупляющая расслабленность отступила. Утер глубоко вдохнул и почувствовал, как кровь застучала в висках. Он провел кончиками пальцев вдоль шрама – этот жест понемногу становился привычным, – оглядел растущую вокруг высокую траву и деревья, покрытые густой листвой, потом поднял глаза к небу, в котором парили птицы, и ощутил почти детскую радость. Почти целый год он не слышал пения птиц… Когда он, наконец, полностью очнулся, собственный запах и вид заляпанных грязью доспехов заставили его вздрогнуть всем телом от отвращения. Он лихорадочно сорвал с себя доспехи и одежду, бросив брезгливый взгляд на Ульфина и Брана, которые все еще спали, источая запах гниющей падали.

Вода в ручье оказалась ледяной, но он искупался с наслаждением, хотя от холода у него перехватывало дыхание. Затем выполоскал одежду и, поднявшись выше по ручью, с жадностью напился.

Наконец его возбуждение улеглось, и он растянулся на берегу, наблюдая, как медленно колышутся листья на ветру, слушая чириканье воробьев и чуть слышное журчание ручья (эта негромкая гармоничная мелодия, к сожалению, нарушалась громким храпом Брана). За долгие месяцы, проведенные под Красной Горой, в темноте, прорезаемой лишь светом факелов, он совсем отвык от этой чудесной картины раннего утра, от яркого света и запаха влажной травы, нагретой первыми лучами солнца.

Это был аромат Ллиэн…

Утер разложил мокрую одежду на солнце и вернулся к своим спутникам, твердо решив, что, если они не проснутся, он столкнет их в ручей прямо как есть, одетыми.

Но он нашел только Ульфина, которого ткнул в бок, на что тот, заворочавшись под складками своего плаща, проворчал, чтобы его оставили в покое – иначе кому-то придется сильно пожалеть.

Зато Бран уже проснулся. Сидя на пригорке, он завтракал, отмахиваясь от жужжащего роя мух.

– Решил перекусить? – спросил Утер, стараясь чтобы его голос звучал дружелюбно, но против воли в нем прозвучала обида (в животе рыцаря уже давно урчало от голода).

Бран искоса взглянул на него и жестом указал на свою сумку с запасами еды, приглашая его присоединиться, а сам снова начал смотреть на равнину. Утер, вцепившись зубами в толстый кусок ветчины, посмотрел в том же направлении, и его хорошее настроение улетучилось. Вдалеке, у подножия невысоких холмов, армия людей готовилась к сражению, и рыцарь ощутил невольный укол в сердце, увидев знамена и хоругви, развевающиеся над каждой группой. Голубое на белом… Одежду этих цветов он некогда носил и сам – она еще оставалась на нем, когда он добрался до Болотных Земель, где жили серые эльфы, когда дошел до мрачных холмов, по которым проходила граница с территориями монстров, а потом он бросил ее в огонь, вместе со своей присягой в верности королю Пеллегуну…

Войско короля медленно продвигалось к огромному каменному мосту, ведущему к крепости гномов, – подобно колонне муравьев, собравшихся атаковать гигантского противника. Красная Гора, безразличная к начинающемуся штурму, возвышалась над армией людей неподвижной громадой. Никогда раньше это звание не казалось настолько подходящим для нее – глинистая земля под солнцем казалась красноватой, словно раскаленной от полыхавшего внутри огня, подобно камню в печи.

– Ты чувствуешь? – спросил Бран.

– Нет… а что?

Утер сел рядом с гномом, невольно завороженный его лицом, в котором смешались ужас и восторг.

– Земля дрожит, – сказал Бран. – Началось.

Дал Вид вновь обрел спокойствие. Улицы подземной столицы гномов почти опустели – но еще не до конца. Сотни и тысячи гномовских семейств наутро проснулись в относительном спокойствии. Тревога и суматоха прошедшей ночи исчезли вместе с последними беженцами. Те, кто остался, сидели на порогах домов или прямо на земле, пили старые вина и курили лучший табак – молча, лишь изредка обмениваясь одобрительными взглядами и кивками с соседями, которые тоже не поддались ночной панике. Разумеется, ночью в городе прошла волна грабежей, изнасилований и драк, были даже убийства, но к утру все успокоилось. Грабителям оставалось лишь сокрушаться над бесполезным теперь добром. Ворота Дал Вид захлопнулись навсегда. Золото, драгоценности, ткани, ковры больше не имели никакой ценности.

Король Болдуин снял кольчугу, оставшись только в кожаных штанах и льняной рубашке. Лишь своей внушительной осанкой выделялся он среди других гномов, вставших вокруг него широким кругом в тронном зале Дворца. Здесь были воины и женщины, дети и старые маги, повелители камней (которых люди считали колдунами, потому что те умели вопрошать камни), благородные и простолюдины с мозолистыми руками – и все они, раскачиваясь из стороны в сторону и тяжело ударяя ногами в каменные плиты, пели низкими голосами мрачную мелодию, от которой дрожали своды дворца. И в тот же миг на каждой улице все оставшиеся гномы поднялись на ноги и начали точно так же впечатывать шаги в землю, под ритмичные удары бронзовых гонгов, стоявших у подножия храмов. И даже Бран, к удивлению Утера, встал и начал тяжело ударять ногами о землю, крепко сжимая в руке осколок, вырубленный ударом его топора из каменной плиты возле королевского дворца.

– Что ты делаешь, болван! Хочешь, чтобы нас заметили?

Бран, разумеется, не отвечал.

Утер, лежавший на животе, почувствовал, как под землей нарастает гул – сначала глухой, потом все более отчетливый. Он снова обернулся к своему спутнику, не отрывавшему глаз от высокой горы, покрытой красноватой глиной, и невольно посмотрел в ту же сторону. Из расселин уже поднимались густые клубы красной пыли. Армия людей неподвижно застыла на равнине, и юный рыцарь мгновенно представил себе леденящий ужас, охвативший солдат, повелительные окрики сержантов и увещевания рыцарей, побуждающих их идти вперед. Но подземный гул становился все сильнее, и первые ряды попятились. Бран уже почти бежал на месте, и земля дрожала под его ногами. И вдруг раздался ужасающий грохот – можно было подумать, что настал конец света. Гора провалилась внутрь самой себя, обрушив на королевскую армию град камней и облака красной пыли, густой, словно туман, а вслед за ними огромные каменные глыбы, обломки разрушенной вершины, которые катились со страшным громыханьем, сметая все на своем пути.

Несмотря на большое расстояние, красная пыль мгновенно окутала первые ряды солдат, словно огромная морская волна во время бури. Утер бросился назад и нырнул в каменную расселину, крича и не слыша себя под сыпавшимся на него градом каменных осколков. Он скорчился, обхватив руками голову, чувствуя, как туча едкой пыли накрыла его и заволокла все вокруг. На равнине те, кто остался в живых, сейчас задыхались, как выброшенные на берег рыбы, под этой пыльной бурей, оцепеневшие от ужаса, не в силах понять, что происходит, и смотревшие на землю у себя под ногами так, словно она вот-вот должна была разверзнуться и навеки поглотить их – и людей, и животных, недостойных оставаться в живых после разрушения Красной Горы.

Затем все эти звуки внезапно сменились абсолютной тишиной. Те, кто уцелел, осторожно поднимались с земли, не в силах произнести ни слова, не осмеливаясь поднять глаза, и почти стыдясь того, что живы, – настолько безумной казалась мысль о том, чтобы противостоять этой всеуничтожающей силе.

Только тогда Утер поднялся, осторожно разгибая ноги и руки, и начал стряхивать с себя пыль, густым слоем покрывшую все вокруг – долину, траву, деревья, камни, неподвижное тело Ульфина, лежавшее рядом с ним, его собственную одежду, которую он разложил сушиться, и даже воду в ручье, теперь казавшуюся потоком крови. Можно было что-то различить лишь на расстоянии нескольких локтей – настолько густыми были тучи кружащихся красноватых пылинок. Даже солнце казалось лишь мутным светящимся пятном похожим на угасающий костер. Утер долго кашлял и отплевывался, потом на четвереньках подполз к Ульфину – тот был без сознания – кожаные доспехи иссечены осколками камней, в белокурых волосах и бороде запеклась кровь, – но, к счастью, остался жив. Тогда Утер повернулся к пригорку, на котором до этого стоял Бран – гнома нигде не было видно.

– Бран!

Никакого ответа.

– Бран, проклятый пожиратель камней! Ты где?

Утер посмотрел чуть выше. Зрелище было еще ужаснее. Долину и уцелевшую часть Красной Горы затянуло клубами пыли, словно оранжево-красной пеленой, почти скрывшей от глаз окружающий пейзаж. Утер некоторое время в оцепенении смотрел на него, не в силах оторвать взгляд от этого безмолвного хаоса и напрасно ожидая, что пелена рассеется. Вдруг с противоположной стороны пригорка донеслось рычание, похожее на то, что издает раненый зверь, и Утер инстинктивно потянулся за мечом – но тот остался на берегу ручья вместе с одеждой. Он поискал взглядом палку или камень, сгодившиеся бы для защиты, но ничего не было; осталось только сжать кулаки. Зверь, смутно различимый за красноватой стеной пыли, пошевелился и двинулся вперед, но потом, словно заметив его, остановился. И вдруг резко согнулся пополам в сильном приступе кашля.

– Бран?!

– Ну конечно, жалкий недоносок! Кто же еще?

Гном наконец слез с пригорка, охая, кашляя и отплевываясь на каждом шагу. Он был с ног до головы покрыт красной пылью – лишь белки глаз яростно сверкали.

– Бран, что произошло? – спросил Утер, хватая его за рукав.

– Оставь меня в покое!

Гном резко выдернул руку, и Утер больше не осмелился его расспрашивать. Внизу, на равнине, стало заметно какое-то движение. Послышались крики людей, мало-помалу становившиеся все громче. Утер сел на пригорок, скрестив ноги, и попытался разглядеть, что происходит на равнине, но ее вновь заволокло пылью.

Там, где раньше возвышалась Красная Гора, теперь было лишь беспорядочное нагромождение каменных обломков – остатки грандиозного обвала, возвышавшиеся бесформенной неподвижной грудой, ужасающей своим погребальным безмолвием. Разве могли обитатели Дал Вид остаться в живых?..

Затем внезапно до него донеслись победный рев боевых труб и торжествующие вопли солдат, которые потрясали оружием, вздымая обнаженные клинки к небу.

Утер резко встал и, отвернувшись, начал спускаться с холма, чтобы ничего не видеть и не слышать.