Весна 562 г.

Ближе к ночи над горизонтом, отмеченным верхушками деревьев громадного соснового леса, темного и такого густого, что никто и не думал о том, чтобы пересекать его до наступления утра, появилось зарево от горящих деревень. От этого зрелища сжималось сердце и замирала душа. Гунны вернулись…

Выехав им навстречу из Реймса с тысячей человек и пятью сотнями лошадей, Зигебер пересек Рейн, и на германских землях к нему присоединились войска саксонцев и тюрингцев. Это большое войско, чьи клинки и доспехи блестели в последних лучах заходящего солнца, словно сделало более реальной нависшую угрозу. Воины стали невольно прислушиваться, как будто с такого расстояния можно было услышать крики и мольбы тех, кого сейчас убивали. И каждый, глядя на отсвет пожаров в небе, вспоминал истории, которые слышал от своего отца или деда. Гунны были особыми Противниками, не такими, как все остальные…

Веком раньше их самый могущественный царь, Аттила, разграбил Метц и прошел войной через всю Франкию до самого Орлеана. Нет — это было больше, чем война. Гораздо хуже… Большинству из собравшихся здесь людей уже не раз доводилось сражаться, и многие из них видели и даже сами, одержимые яростью или под страхом смерти, совершали очень жестокие поступки. Но бесчисленные ужасы, творимые гуннами — этими уродливыми всадниками, превосходили человеческое понимание, и рассказы об их безумной жестокости передавались из поколения в поколение.

Зигебер, спешившись, обходил лагерь своего войска, располагающегося на ночлег, в сопровождении одного-единственного человека — рыжеволосого воина по имени Зигульф; длинный франкский плащ скрывал огромный топор, который тот держал в руке, в любой момент готовый нанести удар. Воины, собравшиеся вокруг походных костров, только и говорили о кровожадных чудовищах, с которыми им завтра предстояло вступить в схватку.

— Я вам расскажу, кто такие эти гунны, и откуда они взялись на самом деле! — начал один. — Король готов обнаружил чародеек среди своего народа и изгнал их в отдаленные земли. Нечистые духи, бродившие там, совокуплялись с ними и дали рождение этой расе. Вначале они жили среди болот — малорослые, тщедушные, грязные… Вряд ли это люди — и язык их не похож на человеческий…

— Это самые мерзкие твари на свете! — воскликнул другой. — Даже у их детей в лицах есть что-то ужасное! Головы у них узкие, как будто сплюснутые., а глаза прячутся в таких глубоких впадинах, что, говорят, их не достигает свет…

— Это самые обычные люди! — перебил говорившего Зигебер и тоже присел у костра. — Они способны лишь нагонять страх на противника перед сражением. Но они низкорослые и слабые и могут убивать только беззащитных крестьян. Франку в прочной кольчуге их удары повредят не больше, чем женские кулачки! Они потому и используют луки и дротики, что боятся сходиться с нами лицом к лицу. Это трусы, их запросто можно убить, и мы разобьем их.

— Awa!Вы только послушайте! — проворчал один из воинов, уже немолодой — ему явно было за тридцать. Нос у него был сломан, а на лице выделялись ярко-голубые глаза. — Посмотрим, как он завтра будет сражаться, этот краснобай!

— Заткни глотку! — крикнул Зигульф, ударяя его в спину носком сапога.

Когда воин вскочил на ноги, Зигульф откинул полу плаща и замахнулся топором, готовясь раскроить ему череп.

— Ты знаешь, с кем говоришь, пес? На колени перед королем!

Люди, столпившиеся вокруг костра, мгновенно попятились.

— Опусти оружие, — негромко приказал Зигебер. — А ты сядь. Как тебя зовут?

— Готико, сир…

— Будешь рядом со мной завтра. Тогда посмотришь сам…

— На что?

— На то, как я сражаюсь. Ты ведь это хотел увидеть, нет?

Эти слова были встречены взрывом смеха, после чего Зигебер поднялся и направился к другому костру. Зигульф слегка ткнул Готико в спину рукоятью топора и движением подбородка велел следовать за королем Потом, не дожидаясь исполнения приказа, поспешил следом за Зигебером. Они с королем Зигебером были почти одного роста и одинакового сложения, а разница в возрасте составляла самое большое несколько месяцев. Они выросли и обучались всему вместе, и Зигульфу, чье имя, Zig-Wulf, означало Победоносный волк, нравилось думать, что он и сам, возможно, сын короля Хлотара. В этом не было бы ничего удивительного… Хотя сейчас это не имело никакого значения — завтра они двинутся к югу, минуют лес и выйдут навстречу ордам гуннов. И завтра же, если будет на то Божья воля, разобьют их.

Доверив Зигеберу королевство Остразию, окраинную территорию на востоке, наиболее глубоко вдававшуюся в чужие земли, его братья — или случай? — знали, что делают. Он будет сражаться за них, за Франкию и обеспечит безопасность их собственных границ. А если он погибнет — ну что ж, есть еще Хильперик…

Утром пошел дождь. И на следующий день дождь все еще продолжался. Тюрингская земля превратилась в жидкую грязь, в которой увязало войско Зигебера. Лишь саксонцы и тюрингцы шли бодро, как боевые кони, досадуя на медлительность союзников всякий раз, когда по пути им попадалась очередная сожженная деревня. Франки, насквозь промокшие под дождем, ворчали все более громко и открыто и продолжали идти только потому, что впереди них шел Зигебер, пешком, как и они, окруженный личной стражей. Готико следовал за ним — едва ли не ближе, чем Зигульф.

Первая лошадь, которую они увидели, была мертва. Она была низкорослой, на ней все еще оставались седло, обтянутое бараньей шкурой, поводья и стремена — последнее ясно указывало на то, что это гуннская лошадь, поскольку франки никогда стремена не использовали. Кожа на одной из задних ног была содрана сверху донизу, обнажая кровоточащую плоть.

— Они где-то рядом.,- проворчал Готико.

— Да, — подтвердил Зигебер, указывая на рану, — Кровь еще не застыла.

— И к тому же они оставили седло. Новая лошадь отыщется, но не седло.

Зигебер вскинул голову, осененный внезапной догадкой, потом посмотрел по сторонам. Из-за дождя нельзя было ничего разглядеть дальше, чем на расстоянии полета стрелы. Гунны могли быть совсем близко, готовые атаковать. Потом он наклонился, и то, что он увидел на земле, вызвало у него внезапный приступ тревоги. Все же дождь не смыл все следы. Незадолго до них здесь прошел большой конный отряд, и на земле виднелись многочисленные углубления от скользящих в грязи копыт.

— Зигульф! Осмотри ноги лошади, поищи повреждения!

— Передняя нога сломана, — через несколько мгновений подтвердил стражник.

— Она поскользнулась, — король неожиданно Улыбнулся. Потом, повернувшись к остальным, повторил уже более громко. — Она поскользнулась!

— Ну и что? — пожал плечами Зигульф. — У нас одним противником меньше. Есть чему радоваться.

— Ты не понимаешь. Они не осмелятся напасть, рискуя переломать ноги лошадям в этой грязи. А если дождь не прекратится, они не смогут использовать луки. Тетива от воды растягивается, и стрелы не летят далеко. Именно сегодня мы должны их атаковать!

Зигебер обернулся, выбрал из своих стражников двух человек и отдал им приказ возглавить два конных отряда, которые должны были галопом двинуться вперед по двум направлениям, зажимая гуннов в клещи и отрезая им путь к отступлению.

— А что, разве наши лошади не рискуют поломать ноги? — хмыкнул Готико и кивнул вслед уехавшим. — Я вот думаю: понимают ли они, что ты послал их на смерть?

Зигебер быстро обернулся к воину, и в глазах короля сверкнула ярость. Но Готико выдержал этот взгляд со спокойной уверенностью.

— Сплотите ряды! — отдал приказ Зигебер своим отрядам, отвернувшись от него. — И бегом вперед! Сначала пробегаем одно лье, потом проходим лье обычным шагом, и так продолжаем, пока не нагоним врагов. Гондовальд и его люди остаются сзади с повозками.

Он замолчал, ожидая, пока конница пройдет вперед, с гулким топотом, от которого содрогалась земля, и фонтанами грязи, летящими из-под копыт.

— Сеньор, — обратился к королю один из его стражников, когда стало возможно расслышать друг друга, — никто не сможет пробежать в кольчуге и со щитом несколько туазов.

— Ты прав, — кивнул Зигебер. — Скажи, чтобы оставили все здесь.

И, подавая пример, он принялся стаскивать с себя кольчугу. Потом повесил ее на дерево и снова надел пояс с пристегнутым к нему мечом.

— Поторопитесь.

Стражники хмуро переглянулись, но никто не осмелился протестовать. Вскоре все войско принялось избавляться от тяжелых доспехов — кольчуг, шлемов, щитов… И вот почти две тысячи человек, на которых не осталось ничего, кроме штанов и рубашек, бросились за своим молодым королем вслед за гуннами.

Меньше чем через два часа до них донеслись звуки сражения. Измученные, они все же нашли в себе силы броситься вперед со всех ног, даже не дожидаясь приказа. Впереди, на расстоянии не более чем в полулье, под хлещущим дождем, они увидели огромную массу гуннов, окружившую остатки франкской кавалерии. Зигебер отдал приказ построиться в батальоны — три-четыре ряда по сто человек. Сжимая копья и боевые топоры, они двинулись вперед, трубя в рога, — чтобы подбодрить уцелевших товарищей и привлечь внимание гуннов.

Первой помчалась в бой легкая конница гуннов. Сотня конных лучников, которые скакали, стоя в стременах, растянулась цепочкой параллельно рядам франков, осыпая их стрелами. Большинство стрел были сбиты на землю мощными струями дождя, но некоторые все же достигли цели — здесь и там слышались крики, когда стрела вонзалась в плоть, ничем не защищенную… Но расчет Зигебера оказался верным: грозные луки гуннов под дождем утратили боеспособность.

Увидев, что атака не дала особых результатов, гунны заколебались и приостановились, гарцуя на своих лошадях, тогда как франки продолжали наступать. Затем всадники развернулись и устремились к правому флангу. Вскоре их уже нельзя было различить за пеленой дождя, и в задних рядах франкского войска солдаты стали нервно оглядываться. Тактика гуннов была хорошо известна: изматывать противника, атакуя поочередно с тех сторон, откуда в данный момент этого меньше всего можно было ожидать, а потом исчезать, не ввязываясь в настоящее сражение.

Теперь франки увидели впереди плотные ряды тяжелой конницы — вооруженных длинными копьями воинов в доспехах на мощных лошадях. За ними по пятам, словно стая волков, шли пехотинцы, полуголые, с длинными спутанными космами.

Настала недолгая тишина — был слышен лишь шум дождя. Внезапно раздался громкий клич, и гунны ринулись в атаку. Они были еще далеко, но их пронзительные вопли были хорошо слышны — они напоминали женский визг и завывания злых духов и казались одновременно смешными и жуткими. Франки остановились в ожидании, сплотив ряды. Все они с самых юных лет были обучены метать топоры и дротики. Последние могли пролететь большое расстояние, но топоры можно было бросать лишь на пять-шесть туазов. Кроме того, это оружие с тяжелым лезвием несколько раз поворачивалось в воздухе, поэтому разрубающая кромка лезвия была обращена к противнику всего дважды или трижды за несколько секунд полета — так что от метальщика требовалось немалое искусство, чтобы поразить врага.

От воплей гуннов звенело в ушах. От топота лошадиных копыт содрогалась земля — всадников было так много, что их плотная линия заслонила горизонт. Когда гунны были уже в пятидесяти туазах, сотни копий и дротиков вылетели из задних рядов франков и обрушились на них. Множество всадников и лошадей рухнули на землю и были мгновенно растоптаны другими, но атака не была остановлена. Командиры франков выступили на два шага из передних рядов, сжимая в руках топоры, и во весь голос принялись отдавать команды, — по обычаю, они всегда звучали только на франкском языке.

— Wauden!

Гунны галопом неслись вперед. Уже можно было различить в общей темной массе их лица, искаженные гримасой.

— De oksen furberaiden!

Руки, сжимающие рукояти топоров, дрожали, и сердца сжимались от тревожных предчувствий даже у самых храбрых. Пять туазов отделяло их от кривых мечей этих чудовищ, несущихся во весь опор. Еще несколько мгновений — и оба войска сойдутся…

— Shleiden!

В воздухе послышался низкий гул, словно от гудящего пчелиного роя. Сотни, может быть, тысяча топоров одновременно рассекли воздух, вращаясь и сверкая сталью под дождем Затем, почти одновременно, послышались глухие удары, когда оружие достигло цели, и тут же — страшные крики и пронзительное ржание лошадей. Франки выхватили из ножен мечи и бросились на врагов, издавая крик во всю силу легких. Сражение началось. Топорами были убиты и ранены сотни всадников, и в одно мгновение повсюду выросли груды тел. Всадники задних рядов, не сумев вовремя остановить лошадей на скользкой траве или объехать упавших, врезались в них и тоже падали, а на них налетали другие… Вскоре от стройных рядов не осталось и следа — уже не было никакой тактики, никаких приказов. Единственным общим действием франкского войска было одновременное метание топоров или дротиков, что наносило страшный урон врагу. После этого каждый сражался сам по себе, орудуя скрамасаксом, мечом или копьем. Франки разили наудачу в этой мешанине людей и лошадей, охваченные лихорадочным воодушевлением, — настолько эта ужасная гекатомба, которой закончилась атака гуннов, выглядела чем-то сверхъестественным. Эти чудовища, которые нагоняли ужас на саксонцев и тюрингцев, десятками падали под ударами франков, даже почти не защищаясь, сами охваченные ужасом при виде этих воинов без всяких доспехов, окровавленных, с безумными глазами, оказавшихся неуязвимыми для их стрел. И уже после самых первых ударов воины Зигебера были уверены в том, что победили, — до такой степени, что сражались с полным безрассудством, словно бы ничто не могло причинить им вреда. Сам Зигебер бросился в пекло сражения впереди всех, буквально перепрыгивая через груды тел, чтобы добраться до вражеских рядов, рубя без разбора всадников и лошадей своим длинным мечом.

Еще через некоторое время настало замешательство, когда пехота гуннов наконец вступила в бой, а их легкая конница одновременно с этим напала на франков с тыла. Внезапно Зигебер увидел со всех сторон кривые мечи и копья, за частоколом которых искаженные гримасой лица с ненавистью выкрикивали что-то на своем отрывистом, гортанном языке. Один из гуннов уже направил в короля копье, но тут мощный удар топора перерубил древко, помешав наконечнику вонзиться в плоть. Зигебер потерял равновесие и упал на одно колено, в то время как в двух локтях от него его спаситель обрушил топор на голову нападавшего. Кровь вперемешку с осколками костей и ошметками мозгов густо забрызгала обоих. На миг человек повернулся, чтобы вытереть лицо, и молодой король Остразии узнал его пронзительные голубые глаза Это был Готико.

В следующее мгновение целая туча франкских воинов обрушилась на врагов и далеко оттеснила их. Зигебер оказался в полном одиночестве, словно на поляне среди лесной чащи. Он сел, с трудом переводя дыхание, и вонзил меч в землю. Ему хотелось стереть кровь с лица, но руки тоже были все в крови. Тогда он запрокинул голову и, закрыв глаза, подставил лицо струям дождя.

Когда он снова открыл глаза, то тут же перехватил устремленный на него испуганный взгляд гунна — безоружного, стоявшего на коленях совсем рядом с ним, а потом увидел и своих воинов, окруживших пленника. Основное сражение закончилось. На равнине виднелись сотни беглецов, пеших и конных, которых франкские всадники настигали и убивали без всякой жалости. Чуть ближе те, кто не успел убежать, стояли на коленях с опушенными головами, в знак того, что сдаются в плен, на глазах оторопевших франков, не знавших этого обычая. Зигебер медленно поднялся, держась за бок, и воздел свой меч к небу, что вызвало громкий победоносный крик всего войска, с одного конца поля сражения до другого. Дождь, смешавшись с кровью, оставил на его лице красноватые потеки. Длинные черные волосы слиплись мокрыми прядями, намокшая светлая рубашка поблескивала от воды. В этом человеке сейчас не было ничего, что отличало бы его от остальных, и в то же время еще никогда прежде он не казался настолько явным воплощением своего собственного имени — Sigh-berkht, Блистательный победитель.

Все франки инстинктивно приблизились к королю, образовав вокруг него плотное кольцо и вопя от радости. В этот момент, словно то было Божье знамение, ливень прекратился и небо начало проясняться. Если бы сейчас среди них оказался священник, он конечно же не преминул бы возблагодарить Всевышнего за эту победу.

В окружающей толпе Зигебер увидел знакомое лицо Зигульфа, а рядом с ним — Готико, черты лица которого были искажены гримасой боли. На его рубашке, очевидно, была не только кровь врагов.

— Ну, — Зигебер приблизился к нему, — что скажешь?

— Тебе еще многому надо научиться, — прошептал Готико. — Но для начала совсем неплохо.

Зигебер от души рассмеялся, запрокинув голову. Потом повернулся к стоявшему на коленях гунну, неподвижному, с блуждающим взглядом.

— Поднимите его.

Этот приказ не был отдан никому в отдельности, но стражники короля, стоявшие вокруг, в одно мгновение подняли гунна и поставили на ноги.

— Ты понимаешь, что я говорю?

Человек не отвечал. Он едва осмеливался взглянуть на короля. На нем было одеяние с широкими рукавами, из грубой ткани, длиной до колен, сапоги с загнутыми носками и меховая шапка, закрывающая уши. Одежда была похожа на монгольскую, но в лице человека не было ничего азиатского, несмотря на черные волосы и желтоватый цвет лица; разрез глаз и борода отличали его и от гуннов. Для сравнения Зигебер на всякий случай осмотрел многочисленные мертвые тела гуннов, распростертые повсюду, потом снова вернулся к пленнику.

— Заставьте его говорить, — приказал он. — Я хочу знать точно, с кем мы сражались.

К вечеру франки покинули поле сражения. Они оставили позади себя равнину, усеянную обезглавленными телами, — головы были отрублены и насажены на вбитые в землю копья, лицом к востоку. Если еще одна гуннская орда вторгнется на тюрингские земли, она, по крайней мере, будет знать, что ее ожидает.

Когда воины, прикрывавшие отход, в последний раз обернулись, чтобы взглянуть на равнину, они различили тучи воронья, слетевшегося словно из ниоткуда, и сгорбленные силуэты грабителей убитых. Впрочем, им уже было особо нечем поживиться — все оружие франки собрали, включая стрелы, большинство лошадей поймали и увели с собой. Пленников, числом около четырех сотен, обезглавили. Зигебер оставил в живых всего дюжину, одетых в самые богатые одежды, — очевидно, это были командиры. Ни о ком из этих людей нельзя было с точностью сказать, европеец он или азиат. Однако сами себя они называли Аhоиаr, это слово повторялось множество раз, и Зигебер решил, что это название одного из гуннских племен. Без сомнения, в Реймсе или Метце найдется достаточно сведущий монах, чтобы растолковать неразборчивое бормотание пленников.

Через два дня они въехали в Вормс — жители встретили их с таким безумным ликованием и такими почестями, словно они были богами. Именно здесь с ними встретился всадник, прискакавший из Реймса во весь опор. Он настаивал, что должен говорить лишь с Зигебером, и король, невзирая на протесты своих командиров, которые не хотели, чтобы он приближался к незнакомцу, сам вышел ему навстречу. Узнав его, всадник преклонил колена и протянул Зигеберу доставленное послание.

Король Хильперик занял Реймс.

* * * * *

Этот пир был очень похож на тот, что состоялся некогда в Париже. Те же самые воины, перекликавшиеся с разных концов стола, упившиеся пивом и набрасывающиеся на еду так, словно до этого несколько дней голодали; те же самые буржуа, молчаливые и напряженные, с испугом наблюдавшие за этой попойкой; те же самые надменные священники, старающиеся наставить своего нового повелителя на путь истинный и внушить ему Божьи заповеди. Попытки не имели успеха, но епископ Реймский, Эгидий, забавлялся этими политическими играми, в отличие от епископа Парижского, непреклонного Германия. Единственным отличием, на взгляд Фредегонды, было ее собственное место на этом празднике. В этот вечер она сидела рядом с Хильпериком и была одета не в скромное платье служанки, а в роскошный наряд со множеством драгоценностей, в косы ее были вплетены золотые ленты, губы и щеки слегка подкрашены.

Когда она появилась в сопровождении Уабы и служанок, все разговоры стихли. Каждый, с кем она встречалась взглядом, опускал глаза и склонял голову, кроме некоторых приближенных Хильперика — Дезидериуса, Берульфа и Ансовальда, которые сопровождали его и в этом предприятии; пользуясь правом давнего знакомства, они ограничились лишь дружескими улыбками. Сам Хильперик, облаченный в сверкающую парчу и увенчанный золотой короной Нейстрии, почтительно приветствовал ее и усадил рядом с собой — словно бы именно Фредегонда была его законной супругой.

Этот миг должен был стать триумфальным для нее. Откуда же тогда эта тяжесть на сердце и комок в горле, почему хочется разрыдаться? Может быть, причина была в том, что она, по сути, лишь узурпировала место Одоверы, оставшейся в Суассоне вместе с детьми, и теперь чувствовала себя самозванкой? Или в том, что это застолье слишком уж напоминало ей парижское, чтобы она могла надеяться на счастливое будущее? Или она уже была уверена в крушении этого безумного похода против Реймса, но старалась об этом не думать?

Все произошло очень быстро. Весть о выступлении Зигебера в поход против гуннов достигла ее, когда она была на вилле Брэн, куда Одовера решила переехать с наступлением весны. И почти сразу вслед за этим пришло известие о том, что Хильперик объявилhariban. На следующее утро, когда вооруженные отряды готовились покинуть Брэн, чтобы отправиться в столицу по призыву короля, Фредегонду позвали в покои королевы.

— Вы хотели меня видеть, ваше величество?

— Поезжай к нему! — почти выкрикнула Одовера, едва увидев ее. — Тебя он послушает!

Фредегонда едва сдержалась от улыбки. Это встревоженное выражение лица, нервно заломленные руки, голос, срывающийся на крик… Она снова видела свою госпожу такой, какой знала ее всегда.

— К кому я должна поехать? — невинным тоном спросила она.

— К королю, разумеется! Твоему любовнику! Моему мужу! Ты знаешь, что он собирается сделать?

Молодая женщина невольно попятилась при виде такой ярости в глазах соперницы.

— Очевидно, нет, — продолжала Одовера. — Ты ничего не знаешь! Он собирается напасть на Реймс и завладеть королевством Зигебера, пока тот сражается с гуннами!

От этой новости у Фредегонды сжалось сердце, хотя она и не была удивлена. Несмотря на то что она ничего не знала об этом раньше, Фредегонда интуитивно почувствовала, что это безумная затея. Однако, скорее из преданности Хильперику, чем из желания перечить Одовере, она попыталась убедить себя в обратном.

— Но, может быть, сейчас действительно подходящий момент для этого. Война с гуннами продлится долго и унесет множество людей. Зигебер и сам может быть убит или взят в плен…

— А его братья? Думаешь, Гонтран и Карибер будут смотреть на все это сложа руки? Они ненавидят Хильперика! Если бы не Зигебер, они бы давно его убили — и вот теперь он идет войной на своего единственного союзника!

Одовера закрыла глаза и глубоко вздохнула, чтобы хоть немного успокоиться. Затем обе женщины некоторое время смотрели друг на друга, пока, наконец, королева не стиснула руки своей бывшей служанки, словно в знак примирения:

— Послушай, я знаю, что ты любишь Хильперика и он тоже тебя любит — так, как никогда не любил меня… Если хочешь, чтобы он остался в живых, убеди его прийти на помощь брату, а не захватывать Реймс! Иначе он погибнет или лишится всего!

В этот момент Фредегонда была полностью согласна с королевой. Однако она ничего не сказала Хильперику, приехав в Суассон. Она не сделала ни малейшего усилия, чтобы удержать короля от его безумной затеи. Более того: она последовала за ним, ехала верхом рядом с ним, ночью спала, прижимаясь к нему. Мало-помалу она опьянялась ощущением мощи этого войска, доверием Хильперика, новым всплеском их любви. Первые сражения в окрестностях Реймса привели ее в восторженное состояние, возбуждение еще усилилось при виде штурма, сражений на городских стенах, убийства командиров гарнизона. От этого состояния она полностью освободилась только сейчас, за пиршественным столом, среди шумного сборища, которое верило, что празднует победу, а на самом деле, возможно, веселилось в последний раз.

— Что-то не так?

Быстро повернувшись к заговорившему с ней человеку, Фредегонда узнала Эгидия, епископа Реймского, и скромно улыбнулась ему, как и подобало при общении с духовным лицом.

— Простите, монсеньор, я задумалась…

— Нет, это я должен просить прощения, — любезно возразил епископ. — Последние дни, должно быть, были слишком утомительны для такой молодой женщины, как вы, а я тут докучаю вам своей болтовней…

Фредегонда снова коротко улыбнулась, между тем как прелат щедро налил себе крепкого вина. Она искоса наблюдала за ним. Он, конечно, не был пьяницей вроде епископа Котиния, но до святого ему было далеко. Он был похож на переодетого командира и, судя по всему, был готов в любой момент сменить крест на дубинку. Доверять ему было бы неразумно, однако он был единственным человеком, который смог бы возглавить посольства к Гонтрану и Кариберу, пока еще не стало слишком поздно, и попытаться уговорить их не вмешиваться. Хотя бы в необходимости этого она могла убедить Хильперика…

* * * * *

Прошел уже почти месяц. Под ярким летним солнцем Реймс залечил свои раны и вернулся к обычной жизни. В базарные дни древний римский форум заполнялся горожанами, ремесленниками и крестьянами, толпившимися возле подземных складов, где хранились вино и запасы продовольствия, а также вокруг загонов со скотом и мясобоен, располагавшихся тут же, под открытым небом. Проходя по форуму, Фредегонда накинула на голову вуаль, но, кажется, никто не обратил внимания ни на нее, ни на ее небольшую свиту. Соборные колокола зазвенели, возвещая окончание мессы. Из широко распахнутых дверей собора вышла группа прихожан, тут же смешавшись с беззаботной шумной толпой. Именно здесь, около шестидесяти лет назад, великий король Хловис был крещен епископом Реми. Однако в самом здании не было ничего величественного, особенно в эти базарные дни, когда над форумом стоял тяжелый запах крови и навоза.

Наконец Эгидий соизволил выйти к ней в сопровождении когорты священников и прихожан, а также молодых мужчин крепкого сложения, открыто носивших кинжалы на поясе, и нескольких юных девиц, не имевших ничего общего с монашками. Он почтительно приветствовал ее и сделал знак свите подождать, а затем подошел к ней на достаточно близкое расстояние, чтобы можно было говорить шепотом.

— Я видел его величество короля Парижского, — сказал он. — Карибер, насколько я понимающие собирается вмешиваться в дела своих братьев… до тех пор, пока в этом не появится необходимость.

Улыбка Фредегонды погасла, когда до нее дошел смысл последних слов.

— Что вы хотите сказать, монсеньор?

— О, вы не знаете? Однако мне показалось… Поскольку я не увидел сегодня его величества на мессе, я подумал…

— Говорите же, в чем дело!

На этот резкий тон епископ ответил высокомерной, почти презрительной усмешкой — Фредегонда попыталась сделать вид, что не заметила ее.

— Зигебер возвращается. Его войско разбило гуннов в Тюрингии. Он будет здесь со дня на день. Как могло случиться, что вы этого не знали?

Епископ разочарованно покачал головой, повернулся и направился к своей свите, оставив Фредегонду стоять на паперти собора.

— Я, разумеется, буду рядом с королем, — бросил он ей вместо прощания.

Фредегонда смотрела, как он удаляется, с трудом сдерживая желание плюнуть ему вслед.

— С королем — да, — прошептала она, — но с каким королем?

В этот момент к ней подошла Уаба, за которой, словно тени, следовали два стражника, тоже вооруженных кинжалами, — Хильперик приставил их к Фредегонде для личной охраны.

— Что он сказал?

— Ты знаешь, где сейчас король? — вместо ответа спросила Фредегонда, быстро схватив ее за руку.

Уаба нахмурилась и высвободила руку.

— Тебе бы самой стоило об этом знать, — заявила она. — Не я же с ним сплю. Он уехал на север. Говорят, что войско взяло Ретель и сейчас движется по римской дороге к Мосомагосу. Кажется, он не встретил почти никакого сопротивления… Кто командует в его отсутствие?

— Сеньор Берульф, я полагаю…

— Позови его ко мне. Мне нужно с ним поговорить. Поспеши.

К вечеру город подготовился к защите, используя те средства, которыми располагал. Все воины Реймса и окрестностей, верные Хильперику, собрались на крепостных стенах, и каждый мог заметить, что их не так много, чтобы охранять все подходы. Были разосланы верховые гонцы: одни — в Суассон за подкреплениями, другие — в войско короля, третьи — в Брэн и Каталанум, где располагались гарнизоны.

Берульф согласился, чтобы Фредегонда проследовала за ним на крепостную стену, не сознаваясь, что сделал это только потому, что не мог оставить ей достаточно людей для охраны во дворце. В городе воцарилась тишина — улицы опустели, лавки закрылись. Но никто не пытался уехать, как обычно бывало при приближении врага. Никто не стал этого делать, потому что к Реймсу двигался не завоеватель, а освободитель.

— Это моя вина, — прошептала Фредегонда. Берульф молча смотрел на нее, кажется, не удивленный этими словами.

— Он не ради тебя взял этот город, — просто сказал рыцарь. — Для себя, своего войска и для нас, его приближенных. Ему нужны земли, чтобы раздавать их. А в Нейстрии их недостаточно.

— Я знала, что все этим кончится, и ничего ему не сказала.

— Это знали все, и он тоже… Ты так и не поняла? Выиграть или проиграть — это неважно. Наибольший позор — бездействовать.

Фредегонда машинально кивнула, обдумывая эти слова с ощущением, что узнала что-то крайне важное. Она уже хотела что-то сказать, когда Берульф указал на горизонт:

— Вон они.

В лучах заходящего солнца войско казалось позолоченным облаком, плывущим низко над землей. Другие тоже увидели его, и лихорадочное возбуждение охватило защитников крепости с быстротой пожирающего солому пламени. Впрочем, оно быстро утихло, поскольку все, что надо было сделать, уже было сделано: наготове лежали стрелы, дротики, груды камней… Армия Зигебера подошла к стенам города ночью, а ночью никто не сражался. Оставалось только ждать, и самые бывалые воины уселись прямо на дозорной дорожке и разложили перед собой съестные припасы. Вскоре их примеру последовали и остальные.

— Они посылают к нам гонцов, — произнес Берульф спокойным тоном.

Несколько человек поднялись и встали рядом с ним, с показным безразличием опершись о бревенчатую ограду. Фредегонде хотелось закричать, разбить что-нибудь, топнуть ногой, но она стояла неподвижно и расслабленно, подражая остальным. Берульф первым изменился в лице. Затем похожее выражение появилось на лицах остальных, хотя при этом они не обменялись ни словом. Фредегонда не разбиралась в цвете знамен, поэтому отреагировала последней. Но силуэт скачущего впереди всадника развеял ее недоумение. Это был Хильперик.

* * * * *

Утренний воздух был чистым и таким прозрачным, что можно было заметить далеко на западе дымки, поднимающиеся над крышами Суассона. Слегка чувствовались даже запахи свежевыпеченного хлеба и нагретой соломы в стойлах. Зигебер сидел на уступе скалы, возвышавшейся над рекой Вель, и смотрел на спокойное течение — поверхность воды играла сверкающими бликами в солнечных лучах — и заросли камыша, раскачиваемые ветром. Направляясь отсюда на восток, достаточно было миновать торфяники, тянувшиеся вдоль реки, чтобы выйти к Реймсу. На западе река сливалась с Эной, в нескольких лье от Суассона. И вот там, у него под ногами, почти на расстоянии полета стрелы, она протекала мимо виллы Брэн.

В это утро холодная ярость, одолевавшая его в течение последних недель, исчезла. Узнав о подлом нападении Хильперика на почти не защищенный город, об этом низком, отвратительном и глупом предательстве, он тут же отдал приказ двигаться ускоренным маршем, чтобы его войско обрушилось на войско брата, словно орел на ворона. Но постепенно продвижение замедлилось, и в голове молодого короля Реймса созрел новый план. Раз уж Хильперик захватил его столицу, он сможет сделать то же самое с его собственной. Он тут же послал разведчиков в Суассон и Остразию, чтобы узнать о состоянии войск противника, а также отправил гонцов в наиболее крупные города королевства с вестью о своей победе над гуннами и о возвращении. Наконец, Зигульфу он доверил наиболее важную миссию: отправиться к Гонтрану и Кариберу, чтобы выяснить их намерения.

В течение десяти дней армия Остразии собиралась на восточном берегу Рейна, затем разведчики и посланцы стали возвращаться один за другим — все с хорошими новостями. Хильперик бросил все силы на завоевание Остразии, вступая в сражения перед каждой крепостью. Суассон же оставался практически без защиты.

Время шло, и люди понемногу пробуждались, однако почти не разговаривали, разве что вполголоса. Негромкое ржание седлаемых лошадей, бряцание оружия, разговоры — все это сливалось в общий ровный гул, который не мешал Зигеберу и не мог вывести его из задумчивости. После стольких дней пути, с отдаленных восточных земель до окрестностей виллы Брэн, войско, казалось, погрузилась в то же самое апатичное состояние. Остразийцы, саксонцы, тюрингцы — все готовы были выступить в поход, но никто не шевелился, никто не отдавал приказов. Так прошел еще час. Когда солнце стояло уже достаточно высоко над горизонтом, Готико, пожалуй, единственный, кого раздражала эта всеобщая вялость, приблизился к королю.

— Войско ждет твоих приказов, — резко произнес он.

— Видишь поместье — вон там? — указал Зигебер, не оборачиваясь. — Это вилла Брэн. Там умер мой отец, Хлотар. Я не думал, что когда-нибудь туда вернусь.

— Ну так можно и не возвращаться. Там наверняка не так много народу. Ты ведь хотел взять Суассон, нет?

Зигебер повернулся, окинул воина пристальным взглядом с головы до ног и медленно кивнул.

— Ну да, ты ведь не из этих мест…

Произнеся эти слова, он снова отвернулся, явно не собираясь вставать.

— Да что на вас на всех нашло?! — раздраженно воскликнул Готико.

— Возьми сто человек, — приказал Зигебер. — Саксонцев или тюрингцев. И займите виллу. Если вам сразу не откроют ворота, постарайтесь не убивать всех. Скажи Гондовальду, пусть тоже едет с тобой и потом вернется ко мне с донесением.

Готико несколько мгновений переминался с ноги на ногу, но поняв, что король больше ничего не скажет, отошел и быстро начал исполнять его распоряжения.

Вскоре вооруженный конный отряд направился в сторону виллы, заставляя землю содрогаться на своем пути. Зигебер проводил его глазами, затем сбросил с себя оцепенение и закричал, обращаясь к командирам:

— Выступаем! Окружите виллу со всех сторон, чтобы они видели, сколько нас!

Он подбежал к своему коню, вскочил в седло и тут же, вонзив шпоры в конские бока, помчался вперед в сопровождении своей личной стражи. Когда они вплавь пересекли реку и подъехали к границам поместья, войско еще только начало свое движение. Даже самые неопытные защитники виллы могли судить по туче поднятой пыли, какое огромное войско направляется к ним. Зигебер остановил коня на некотором расстоянии от центральных ворот, возле которых Готико и Гондовальд разговаривали со стражниками. Это продолжалось недолго — ворота распахнулись, и какого-то человека буквально вышвырнули оттуда им под ноги. Еще некоторое время длились переговоры, потом Гондовальд спешился, выхватил меч и вонзил его в согнутую перед ним спину человека. Тот рухнул на землю, даже не вскрикнув. Зигебер, с того расстояния, на котором он находился, не слышал вообще ничего. Потом Гондовальд снова оседлал коня, а отряд Готико устремился к воротам.

Все было кончено. Гарнизон сдался, выдав на расправу, очевидно, командира. Зигебер спешился, попросил пить и расположился в тени березы. Он снова погрузился в задумчивость, когда к нему спешно подъехал Гондовальд с донесением.

— Ваше величество, нужно, чтобы вы сами туда вошли, — задыхаясь, произнес он.

Поскольку воин заслонял солнце, Зигебер очнулся и, поднявшись, увидел побагровевшее, покрытое потом лицо своего стражника и кровоточащий порез на его правой руке — вплоть до широкого медного браслета на запястье, с которого вражеский клинок, должно быть, соскользнул.

— Что там произошло? Они сопротивлялись?

— Все кончено, — Гондовальд улыбнулся. — Там, внутри, была всего какая-то дюжина людей — они защищали королевские покои.

— А потом?

— Я точно не знаю… Лучше вам пойти туда самому. Зигебер слегка улыбнулся в ответ, вскочил на коня и подождал, пока то же самое сделает его стражник, которому мешала раненая рука.

— Отправляйся к целителям, — велел Зигебер.

— Ну нет, — заявил Гондовальд, — не хочется пропустить самое интересное.

Зигебер недоуменно покосился на него, затем оба, не сговариваясь, пустили коней рысью. Они миновали лежавшее на земле тело человека, вышвырнутого защитниками гарнизона, и въехали в ворота.

— Кто это был? — поинтересовался Зигебер, спешиваясь.

— Новый управитель. Старого, который служил в этом поместье много лет, Хильперик убил. А нового они не любили.

Вслед за своим стражником король миновал общий зал и поднялся по витой лестнице наверх. Это не потребовало особых сил, но Зигебер был весь в поту, дыхание у него прерывалось, сердце быстро стучало. Он старался смотреть в спину Гондовальда, но краем глаза постоянно замечал знакомые лица и обстановку. Сознание того, что он вошел сюда вооруженным, наполняло его смешанным чувством стыда и страха, и он не видел, что его воины улыбаются ему. Наконец, столкнувшись у начала лестницы с несколькими людьми, собирающимися уносить вниз тела защитников, он прошел верхний зал, полный тюрингских и саксонских наемников. Некоторые из них были ранены. Около десяти мертвых тел лежали на полу.

— Так что? — не выдержал Зигебер, когда Гондовальд обернулся к нему.

— Там, — ответил вместо Гондовальда Готико, приближаясь к королю и указывая на дверь королевской спальни.

— Что ж…

Зигебер едва взглянул на наемников, и его стражники уже все поняли.

— Kummen oll erab! — закричал Гондовальд. — Hoolen de doodenen bidd!

Готико подошел к низкой двери, слишком хорошо знакомой Зигеберу. За этой дверью умер его отец. Стражник с обнаженным мечом в руке открыл дверь и наклонился, чтобы первым войти в комнату. Зигебер вошел следом за ним и остановился на пороге, ожидая, пока глаза привыкнут к полусумраку. Когда он разглядел, кто находится в комнате, ему понадобилось еще несколько мгновений, чтобы прийти в себя от изумления.

— Убери оружие в ножны, — приказал он Готико. — Негоже размахивать мечом перед лицом королевы.

Затем он подошел к кровати, на которой сидела Одовера с двумя сыновьями по бокам. Третьего, самого младшего, она держала на коленях.

— Обнимите меня, сестра, — он распахнул объятия. — Вам незачем меня опасаться.

Для твоего отца, без всякого сомнения, это был самый ужасный год. Не потому, что он был побежден — в этом не было никакого стыда, если сражение было достойным, — но потому, что ему сохранили жизнь и подвергли глубочайшему унижению на глазах жены и сыновей.

Что-то сломалось в нем в тот год. До этого времени он мог действовать с безрассудством бешеного пса, с великолепной беспечностью, поскольку полагал, что ему нечего терять. После потери Парижа и судилища, устроенного над ним братьями, он вернулся на свои земли и там залечивал раны, глубоко угнетенный этой чередой неудач. Хвала Богу, я не присутствовала на этом судилище, иначе он, разумеется, избегал, бы меня, как избегал с тех пор всех, кто стал свидетелем его поражения. Вспоминая об этом сегодня, думаю, что именно тогда, он решил развестись с Одоверой.

Вскоре он снова захотел меня увидеть — прежде всего потому, что желал меня больше, чем всех остальных своих любовниц, но также и потому, что Уаба позаботилась о том, чтобы он уже не смог обходиться без меня.

Мне не стоило бы писать об этом. Ты можешь подумать, что твоя мать — ведьма, как называли ее плохие люди, что она привязала к себе твоего отца, колдовством, а не любовью. Конечно же, любовь существовала между нами, но зелья, которые готовила Уаба, держали в плену его душу и удваивали наслаждение.

Я не жалею о том, что использовала их. Я была покинута, отвергнута, я стояла на краю бездны, преданная всеми и более несчастная, чем когда бы то ни было. Были мгновения, когда мне не хотелось больше жить. Конечно, все это дало Уабе невероятную власть надо мной, и иногда мне казалось, что я снова стала ее ученицей, ее игрушкой. Позже я избавилась от этого ощущения.

Однако все это не помешало наступлению чудесного лета. Когда все испытания остались позади, мы пережили мгновения истинного счастья и покоя. Мы не были ни столь богатыми, ни столь могущественными, как того хотел Хильперик, но мы были живы, и все снова казалось возможным.