Ветер стих к утру. Ледяной сырой туман окутал все вокруг, заглушая звуки и не давая ничего увидеть дальше, чем на несколько туазов, — словно бы окружающий мир, как и жители поселка, недавно проснулся с похмелья и теперь пребывал в тупом оцепенении. Столпившись вокруг колодца, в центре Ла Сельвы, они жались друг к другу, словно овцы в гурте, склонив отяжелевшие головы и чувствуя ломоту во всем теле. Провести почти всю ночь на таком холоде было тяжким испытанием Самым пьяным удалось заснуть, остальные, некоторые полураздетые, тряслись и стучали зубами, лишь ненадолго впадая в дремоту. Рассвет окончательно пробудил их — жалкое отупевшее человеческое стадо, с желтовато-бледными лицами, налитыми кровью глазами, в пестрых лохмотьях — остатках тех причудливых нарядов животных, в которые они были облачены в ночь священного праздника. Окружавшие их стражники-франки топтались на месте, постукивая одной ногой о другую, — они тоже замерзли, несмотря на кожаные сапоги и подбитые мехом плащи. Большинство из них собрались вокруг костра, ничуть не беспокоясь о жалком сброде, захваченном ночью в пещере. Те, у кого хватило бы сил или решительности убежать, оставляли это намерение всякий раз, когда их глаза невольно косились в сторону двух неподвижных тел, укрытых холстиной, лежавших чуть поодаль. От холода и застывшей крови, бурые пятна которой во многих местах пропитали холстину, ткань полностью задубела. Там же лежал и третий, уже полумертвый, и слабо стонал. Только эти трое попытались сопротивляться…

Мало-помалу поселок пробуждался, и жители выходили поглазеть на необычное зрелище. Аббат Претекстат на это и рассчитывал — пусть насмешки и оскорбления послужат этим язычникам дополнительным наказанием, в придачу к холодной ночи, проведенной на улице. Пусть их родители, жены и дети увидят их такими — избитыми, дрожащими, жалкими в своих звериных шкурах, страдающими от похмелья, униженными. Он медленно, почти против воли, отодвинул кожаную штору, закрывавшую узкое окно в его комнате. Претекстат тут же вздрогнул от утреннего холода, несмотря на плащ, подбитый волчьим мехом Юный аббат поспешил раздуть огонь в камине и, выхватив оттуда горящую головню, зажег две сальные свечи, стоявшие на столе. Он тоже почти не спал этой ночью. Возбуждение, вызванное ночной охотой, оглушительный шум в пещере, в которую они ворвались, крики, удары кинжалов и гибель тех несчастных безумцев, которые осмелились напасть на франкских солдат-, и сам этот адский дебош, чад факелов, резкая вонь пота и пива, с порога ударившая ему в ноздри, отвратительное скопление голых тел, маски животных… Он сел за стол и начал писать проповедь, которую собирался произнести сегодня утром В тишине этой мрачной комнаты, предоставленной в его распоряжение сотником, перо в руке аббата долго скребло по пергаменту до тех пор, пока его самого не сморила усталость. И в этот момент он вспомнил о ней. Послушался ли его тот солдат, Арнульф? Претекстат заглянул в смежную комнату. Девочка была там, спала в его постели.

Утром она по-прежнему оставалась там, и аббат долгое время смотрел на закрытую дверь. Воспоминание о ее обнаженном плече, вынырнувшем из складок плаща, не оставляло его всю ночь, накладываясь на другое, более смутное воспоминание о ее теле, которое он увидел позже, откинув с нее одеяло, в дрожащем свете факелов. Совсем юная девушка, слишком юная даже для того, чтобы стать куртизанкой… но тем не менее накрашенная точно так же, как все прочие женщины, участвовавшие в той ритуальной оргии… В конце концов она вполне могла быть одной из них. Такой же шлюхой. У этих варваров было принято выдавать замуж и более юных, чем она Да, она убегала оттуда, но у нее могли быть разные причины для бегства«. Претекстат встряхнулся, запахнул плащ и вернулся к листу пергамента У него еще будет время заняться ею…

Потом, выйдя в коридор, он окликнул одного из стражников, приказал ему оставаться на посту возле дверей своей комнаты и никого не впускать, а сам отправился вслед за сотником Жераром и его людьми. Те уже вышли за бревенчатый палисад, окружавший небольшую крепость, и направлялись к пленникам Издалека заметив аббата, командир франков остановился и приветствовал его небрежным кивком. Это был настоящий воин, гордящийся своей статью и силой, похожий на медведя грубыми чертами лица и развалистой походкой, который много лет с честью служил королю Хлотару в войнах против тюрингцев. Он был в два раза старше аббата (так что вполне годился ему в отцы) и почти в два раза массивнее. Его единственным оружием, как и у его подчиненных, был длинный кинжал, который они называли «скрамасакс», — с широким лезвием, скорее похожий на нож мясника, чем на меч.

— Ну что, аббат? — хрипло крикнул он. — Что будем делать с вашими пьянчугами?

Претекстат плотнее запахнул полы плаща Он одевался второпях, поэтому не надел ни шапочки, прикрывающей тонзуру, ни перчаток, и теперь этот проклятый туман пробирал его до костей. К тому же сапоги из слишком тонкой колеи явно не были предназначены для ходьбы по глубокому снегу…

— Мы их отпустим, — ответил он, наконец поравнявшись с сотником — Не думаю, что они когда-нибудь осмелятся взяться за старое… Ваши люди их как следует проучили вчера вечером.

Жерар на мгновение нахмурился, потом пожал плечами и взглянул на трупы, лежавшие поодаль:

— А, это… Да, мне же сказали вчера. Вот что бывает, когда эти деревенские дураки упьются пивом. Жаль, но что поделаешь. По крайней мере, у них достало храбрости… Я распоряжусь, чтобы их похоронили.

— Мессир, я не сомневаюсь. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы поговорить с остальными.

— Говорите, сколько хотите, аббат.

И сотник улыбнулся язвительной улыбкой. Аббат предпочел сделать вид, что не заметил ее так же, как и язвительных взглядов остальных. Он кивком поблагодарил Жерара и уже повернулся, когда тот удержал его за рукав.

— Когда вы закончите с ними, займемся этой ведьмой и ее плясуньями. Я велел собрать совет на холме.

Претекстат посмотрел в ту сторону, куда он указывал, но густой туман не позволял видеть дальше, чем на расстояние броска камня. Согласно обычаю салических франков, судилище должно было проходить на возвышении, чтобы каждый мог за ним наблюдать.

— Вы, конечно, будете в числе судей вместе с нами.

— Хорошо, — пробормотал аббат.

Он снова увидел, как глаза Жерара насмешливо блеснули, и это вызвало у него раздражение.

— Прикажите им встать, — резко произнес он, указывая подбородком на пленников, сидевших вокруг колодца — И пусть приведут всех остальных — женщин, стариков и детей, волей или неволей.

Франк поклонился, отдал несколько приказов подчиненным и пошел прочь, сопровождаемый остальными. Претекстат смотрел, как они удаляются, недовольный тем, что этот грубиян опередил его, раздраженный его бесцеремонным обращением, а больше всего тем, что, судя по всему, наболтал всем Арнульф о нем самом. Жерар наверняка знал о том, что девчонка сейчас в комнате священника, да и улыбочки остальных были почти оскорбительными.

Некоторое время он наблюдал за суетой деревенских жителей возле убогих хижин и за беспокойными движениями пленников, которые видели, как те собираются вокруг них. Затем, словно в порыве внезапного вдохновения, он широкими шагами приблизился к лежавшим в отдалении телам.

Умирающий уже прекратил стонать. Аббат опустился на колени рядом с ним и осторожно перевернул его на спину. Остекленевшие глаза, синие губы, бледная кожа… Без всякого сомнения, этот несчастный умер скорее от холода, чем от полученных ран. Сознавая, что все остальные в это время смотрят на него, Претекстат склонил голову и начал вполголоса читать заупокойную молитву о душе этой заблудшей овцы, умершей вдали от Господа. Затем он тяжело поднялся, неловким жестом перекрестил троих умерших и обернулся. Взгляды большинства пленников были прикованы к нему. Проходя мимо них, он невольно замедлил шаг.

— Бог мне свидетель, я сделал все, чтобы этого избежать, — пробормотал он, впрочем, достаточно громко, чтобы его могли расслышать.

Вернувшись к воротам крепости, он взглядом поискал Жерара и его людей. Франк наблюдал за ним издали, скрестив руки на груди и пренебрежительно покачивая головой. Аббат, остановившись, смотрел на крепость снизу вверх. Жерар был облечен властью графом, а тот — епископом, а стало быть, Богом, а власть Бога не ограничивалась никем и ничем.

Претекстат, в скверном расположении духа, с нетерпением ждал, пока все деревенские жители соберутся на холме. Захваченные накануне в пещере во время сатурналий были приведены на холм и бесцеремонно построены в ряд. Жалкие в своих растерзанных костюмах зверей, они стояли, опустив глаза, словно дети, застигнутые за какой-то провинностью, и от этого аббат слегка приободрился.

— Братья мои! — воскликнул он во весь голос, чтобы привлечь к себе внимание собравшихся. — Братья мои, сегодня печальный день, день холода и тумана… У нас трое умерших.

Он протянул руку, указывая на мертвые тела, но глаза его не отрывались от собрания, пока он не встретился взглядом с обезумевшей от горя и тревоги женщиной, крепко вцепившейся в руку мужчины, стоявшего рядом с ней. Один из троих убитых был ее сыном.

Претекстат смиренно склонил голову в знак сочувствия. Она тут же разразилась рыданиями, и, словно эхо, со всех сторон послышался плач других женщин.

— Братья мои, не вините в их гибели ни небеса, ни правосудие вашего господина, — заговорил он снова, набрав в легкие побольше воздуху, — но лишь недостаток веры, невежество, презрение к Господу нашему! Разве вы не знали о языческих обрядах, что творятся в той пещере, недалеко от селения Бальма? Но вы допустили, чтобы они шли навстречу своей погибели и погибели души, что еще страшнее, чем потеря жизни! Посмотрите на них!

И он в первый раз обернулся к цепочке пленников.

— Посмотрите, до чего доводит презрение к Господу! И ведь это люди, созданные по образу и подобию Божьему!

Он медленно отошел от них и приблизился к толпе.

— Я испытываю стыд при мысли о том, что монсеньер епископ узнает о том, что подобные ритуалы еще существуют в этом крае… Слушайте, братья мои, слушайте слово Августина!

Он вынул из кармана плаща пергамент, над которым корпел полночи, и поднял высоко над головой, чтобы все могли его увидеть. Слова, написанные на нем, имели священную ценность, как для франков, так и для галлов.

— Вот собственные слова святого епископа Августина: «И поелику я вижу здесь множество народу, собравшегося, чтобы отпраздновать Рождество, надлежит добавить: близятся январские календы. Милостью Божьей вы живете в христианском городе. Дане узрите вы здесь того, что ненавистно Господу: мерзких игрищ, непотребных развлечений. Слушайте меня! Вы христиане, приобщенные к телу Христову. Подумайте о том, кто вы есть и какой ценой заплачено за ваше спасение. И если говорить начистоту — ведомо ли вам, что есть ваши обряды? Я обращаюсь сейчас к тем, кто им привержен. Да не смутятся те, кому они ненавистны: я жду от них предостережений, воззваний, разоблачений. Слушайте меня, прошу вас! Слушайте меня — это моя просьба и одновременно ваш долг: да не склонится больше никто к языческим обрядам!».

Претекстат опустил руку со свитком, взглянул на толпу и снова приблизился к людям по собственным следам в снегу.

— Это было написано почти два века назад. И что же изменилось? Ничего! Итак, говорю вам: покайтесь, ибо все вы виновны в глазах Господа!

Дыхание у него перехватило, и он замолчал, выдыхая клубы пара в морозный воздух. Туман понемногу рассеивался. Тоненький лучик солнца пробился сквозь облака. Аббат решил обратить это себе на пользу. Туман и сумрак рассеялись — теперь настало время просить у Бога прощения и света.

— Трое наших братьев мертвы, — повторил он уже тише, приближаясь к пленным. — Пусть эта жертва искупит вашу вину, и да не удалитесь вы отныне от Божественного света… Идите. Возвращайтесь к своим семьям.

На некоторое время пленники оцепенели от изумления, потом начали понемногу расходиться — вначале медленно и несмело, еще не веря в неожиданную милость этого напыщенного аббата; затем, видя, что он улыбается, а франкские солдаты не двигаются с места, они со всех ног бросились к своим, встречавшим их плачем или, наоборот, радостными возгласами.

Уаба и Старшая остались позади всех. Ступая по снегу босиком, прижавшиеся друг к другу и обе укрытые лишь одним шерстяным плащом, они были в числе последних. Однако аббат в сопровождении двух стражников преградил им дорогу:

— А вы останьтесь.

* * * * *

К полудню в городке воцарилась тишина. На улицах не было видно ни одной живой души, кроме франкских солдат. Все не покидали домов, даже те, кому было не в чем себя упрекнуть, словно бы новое внезапное вмешательство аббата или командира франков могло в одно мгновение нарушить это хрупкое спокойствие. Да и к тому же была зима — время, когда делать особо нечего. Прясть шерсть, чесать пеньку, задавать корм свиньям, чинить одежду — вот пожалуй и все. В другой день мужчины могли отправиться рыбачить на пруды близ Суассона, в шести лье отсюда, ставить силки или собирать хворост, но только не сегодня. Страх в сердцах местных жителей был все еще силен.

Суд на холме прошел очень быстро — никто не захотел ничего сказать в защиту Уабы и ее подопечной. Обеих приговорили к рабству. Претекстат, освободивший всех остальных, по сути, возложил весь груз вины на двух женщин. Наряду с этим он лишил Жерара возможности получить существенную прибыль в виде части выкупа, но надеялся, что обе рабыни будут для него достаточной наградой.

Уаба и Старшая были обвинены в том, что навели чары на остальных и обманом завлекли их в пещеру сатурналий. По закону салических франков это считалось святотатством и могло быть прощено только за выкуп размером в две с половиной тысячи денье, шестьдесят два с половиной золотых су, — это была огромная сумма, которую несчастные конечно же не могли заплатить. Дело было решено быстро. Чтобы еще усилить наказание, был послан военный отряд сжечь селение Бальма и завалить камнями вход в пещеру.

Спускаясь с холма, аббат чувствовал себя неуютно под взглядами Жерара и его подчиненных. Обе женщины, конечно, могли развлечь сотника, по крайней мере время зимы, но была и еще одна, самая младшая из всех — та, которую Арнульф отвел в комнату аббата по его собственному распоряжению… Претекстат ускорил шаги и, поскользнувшись, едва не упал в жидкую грязь, утратив тем самым некоторую часть своего достоинства, которое так старался поддерживать. До бревенчатого палисада, огораживающего небольшую крепость Жерара, аббат добрался почти бегом Он миновал стражников у ворот, опустив голову, и вошел в крепость, не сбавляя шагу. Лишь оказавшись в спасительном укрытии каменных стен, он остановился, чтобы перевести дыхание, и расстегнул плащ, отяжелевший от мокрого снега Здесь было хоть немного теплее, чем на улице, и от его одежды начал подниматься пар, а на полу образовалась грязноватая лужа Аббата бил озноб, и от холода и усталости он никак не мог собраться с мыслями. Недавний суд можно было, конечно, считать победой, как над языческими верованиями жителей убогой деревушки, так и над мирской властью — что наверняка обрадует епископа Но эта полуголая девчонка у него в комнате. Несомненно, это было ошибкой. Почему он не оставил ее ночевать в караульной, среди стражников? По крайней мере, тогда он мог бы спокойно выспаться в своей кровати и сейчас не чувствовал бы себя таким разбитым.

Он всполошил двух окоченевших женщин, дрожавших под одним тонким плащом на ветру, обдувавшем вершину холма со всех сторон. Они тоже были накрашены, как и девочка, и младшая из двух чем-то походила на нее. Должно быть, его первая интуитивная догадка была верной. Несмотря на свой возраст и кажущуюся невинность, это наверняка была meretrix, шлюха из языческого лупанария, творившая нечестивые обряды. Вот кого они спасли благодаря этому болвану Арнульфу! Battationes, saltationes out coratdas auf cantica diabolica… Он медленно, почти против воли пошел по коридору. Стражник, которому он велел оставаться у дверей своей комнаты, был по-прежнему на посту. Девчонка наверняка еще спала.

— Благодарю, — пробормотал он, обращаясь к франку и пытаясь улыбнуться. — Можешь идти.

Стражник кивнул, пробормотал что-то — аббат даже не пытался разобрать его слов — и медленными шагами удалился в сумрак коридора Претекстат подождал еще немного и вошел в комнату.

Девочка была здесь. Завернувшись в холщовую простыню, с голыми ногами, она сидела перед очагом Увидев его, она вздрогнула.

Заметив ее испуганный взгляд, молодой священник ощутил неловкость, почти досаду. Он снял промокший плащ, сел на деревянный дорожный сундук, в котором хранилось все его имущество, и принялся стаскивать сапоги.

— Как тебя зовут? — спросил он, не поднимая на нее глаз.

— Geneta imi.

Аббат с трудом стянул один сапог, задубевший от холода и сырости, и, облегченно вздохнув, наконец осмелился взглянуть на нее. Длинные черные волосы спадали на плечи, наполовину закрывая скрещенные на груди руки. Кожа у нее была белее снега, а зеленые глаза казались бездонными. Она не нашла, во что одеться, и, вероятно, не осмелилась ни у кого попросить найти ей одежду. Но, по крайней мере, она стерла краску с лица Так она выглядела еще красивее. Под простыней на ней ничего не было.

— Uimpi geneta est, — прошептал он. Мгновение он наблюдал за ее реакцией, потом занялся вторым сапогом. — Видишь, я тоже не забыл старый язык, — заметил он. — А другого имени у тебя нет, Geneta?

Она покачала головой.

— Только у рабов нет имен. Ты родилась в рабстве?

И снова единственным ответом было покачивание головой.

— Зачем ты пошла в ту пещеру вчера вечером?

Девочка опустила голову. Блестящие глаза исчезли под длинными черными прядями. Не меняя позы, она не произносила ни звука, оставалась настолько безучастной, что аббат на мгновение даже испугался, что перед ним одна из деревенских дурочек, которые обычно подбирают колосья в полях после жатвы, — если только не чародейка, не обученная общеупотребительному языку.

— Ты, по крайней мере, понимаешь, что я говорю?

— Да, сеньор, — прошептала она.

Претекстат невольно вздрогнул. Он поднялся и начал стаскивать влажную шерстяную рясу, кожаную котту, которую носил под ней, потом льняную рубашку. Теперь он был в одних штанах, и на обнаженный торс падали отблески факела. Телосложение его было более крепким, чем можно было предположить. К тому же он был моложе, чем казался на первый взгляд, но тонзура, окруженная венчиком коротких волос, его преображала и старила, так же как монашеская ряса.

— Помоги мне обсушиться.

Девочка снова вздрогнула. Аббат встал к ней спиной, повернувшись лицом к очагу. Она поискала глазами полотенце или простыню и, не найдя, приблизилась к нему и принялась осторожно вытирать уголком холстины, в которую была закутана сама Ощутив прикосновение ее руки, Претекстат резко обернулся и схватил ее за запястья.

— Ты хоть понимаешь, что мне достаточно сказать слово, чтобы над тобой тоже состоялся суд?

Их лица были совсем рядом Их тела соприкасались.

— Та женщина, Уаба… ты тоже была с ней. И ты танцевала для них, как и твоя подружка… Ты шлюха, meretrix,доступная всем и каждому! Знаешь, что с ними стало? Теперь они рабыни сотника и будут его ублажать, как он пожелает. И ты тоже можешь разделить их участь — мне достаточно лишь отдать приказ…

Жестом, полным отвращения, он сдернул едва прикрывавшую ее холстину и мгновенно отшатнулся, удивленный еще больше, чем она, своим неожиданным порывом, но прежде всего — представшим ему зрелищем душа этой стоявшей перед ним девочки казалась полностью обнаженной, как и тело. Чувствуя, как колотится сердце, он опустился на корточки, чтобы лучше ее рассмотреть. Из-за своей белоснежной кожи она казалась статуей. Безмятежная красота этой бесстыдной девственницы восхищала его несравнимо больше, чем наружность всех тех женщин, которых он мог бы познать, еще до того как надел рясу… или после. Она не шевелилась, но в сумраке комнаты ее светлый силуэт оживляли мягкие танцующие отблески пламени. Ее талию обвивал черный кожаный поясок с висевшими на нем какими-то амулетами. Варварские суеверия… У тех тоже было что-то в этом роде… На животе виднелась засохшая струйка крови, словно от укола тонким острием. Она спускалась к темному треугольнику между бедер, словно указывая на него всем желающим Geneta закрыла глаза Когда она их открыла, аббат был еще более смущен.

Этот человек был у ее ног, полураздетый и ничуть не более впечатляющий, чем Акселлос недавно в пещере. В его лихорадочном взгляде читались те же неуверенность и страх. «Они все будут без ума от тебя, — говорила ей Уаба — Ты будешь deva — богиня, о которой эти мужланы будут мечтать каждую ночь…» Женская магия, о которой так часто говорила Мать, не смогла защитить ее саму, но сейчас девочка видела, что она действует. Uiro nasei es menio… Эти слова отдавались в самой глубине ее существа, когда он прижался лицом к ее животу — так крепко, словно собирался навсегда оставить на нем отпечаток… Он мог бы оттолкнуть ее, встать… Достаточно было одного ее неосторожного слова или смешка, чтобы разрушить это ужасное оцепенение. Тогда бы он просто отшвырнул ее, как ребенка, которым она и была. Но именно его покорность и растерянность и делали ее женщиной.

И она почувствовала свою силу.

Мужчина, стоявший перед ней на коленях, едва осмеливавшийся гладить ее бедра, опьянявшийся запахом ее тела, нежностью ее кожи, больший, раб, чем последний из рабов; человек Бога, склонившийся перед ней, как вассал, приносящий присягу королеве, полностью во власти того желания, которое она породила в нем…

Отныне так будет всегда.

Я не знаюу как смогла уберечься от змей в ту ночь. Может быть, они решили подарить мне это яйцо… Оно до сих пор у меня. Оно спасло меня от суда после сатурналий. Оно помогло мне привлечь твоего отца. Но цена была высокой…

Я помню туман раннего утра, когда вышла из лесу. Мое платье запачкалось в грязи и порвалось, на него налипли обломки сучьев… Волосы были спутаны, лицо, руки и ноги исцарапаны… Вначале я увидела только лошадь, стоявшую возле огромного дуба, потом — свою подругу. Она тоже заметила меня и бросилась мне навстречу, но внезапно остановилась. Лицо ее застыло от ужаса. Я все еще прижимала к себе скатанную полу плаща, в которую были завернуты яйца, но руки у меня тряслись. Каждый шаг был мучителен, все тело ломило. Руки были исцарапаны, перепачканы грязью и засохшей кровью — в тех местах, где остались следы змеиных зубов.

Я остановилась перед ней на расстоянии вытянутой руки. Я вся дрожала, мне не хватало дыхания. Руки, судорожно вцепившиеся в складки ткани, не слушались меня. Наконец мне удалось разжать левой рукой скрюченные пальцы правой, я осторожно развернула полу плаща и показала подруге свою добычу — награду за перенесенные мучения. Два змеиных яйца, подобранные рукой девственницы в безлунную ночь зимнего солнцестояния… Самые ценные талисманы, помогающие отвести клевету и обвинения и приблизиться к высоким особам… может быть, даже к королю.

Моя подруга была старше меня, но я увидела, как она опустила глаза от стыда, что не пошла со мной.

— Это мое, — сказала я. — Я ни с кем не поделюсь.

Я схватила одно яйцо, бросила его на землю и раздавила ударом башмака. Вот так моя жизнь перевернулась. С того дня я стала Фредегондой — гораздо раньше, чем узнала об этом.