Несмотря на дорожные ухабы, скрип повозок и недовольное мычание быков, девочка наконец заснула. Много часов подряд она боролась с усталостью, уверенная в том, что, как только она уснет, кто-нибудь из франков перережет ей горло. Эти бесконечные часы она провела, сидя прямо на голых досках, замерзшая, скорчившаяся среди мешков с зерном и бочонков с пивом, пристально следя за каждым жестом, взглядом и словом окружавших ее людей. Из этих наблюдений она заключила, что человек, который сейчас шел рядом с упряжкой быков, не опасен, так же как и тот, который вел вторую повозку. Они были не из этого городка — ни тот ни другой, — но, кажется, они не были солдатами. Опасность исходила от двух других. Закутанные в длинные плащи, подбитые мехом, они ехали без стремян на низкорослых гнедых лошадях с длинными гривами. На поясе у каждого был боевой топор и скрамасакс В первые часы путешествия она не отводила глаз от этих ужасающих мясницких орудий, невольно представляя, как холодная сталь входит в ее плоть и рассекает внутренности и дымящаяся кровь льется на снег… Когда они достигли леса и очертания Ла Сельвы растворились в тумане, она едва не решилась выпрыгнуть из повозки и попытаться убежать, помчавшись прямиком через заросли, — всадники на лошадях вряд ли смогли бы ее преследовать. Но куда ей было идти потом? Сиссонн, ближайший город, был во многих лье отсюда, к тому же говорили, что там нет никого, кроме саксонцев, которые еще хуже этих грубых франков… У нее не было ни теплого плаща, ни прочных сапог — только накидка из грубой шерсти и кожаные башмаки, которые нашел для нее аббат, и в лесу она рано или поздно погибла бы от холода или волчьих клыков. Лучше уж мгновенная смерть под ножом этих убийц…

В результате отказа от побега ею полностью завладела уверенность в том, что она не сможет избежать своей участи. Понемногу впадая в забытье, она пыталась представить себе знакомые лица Уабы и Старшей, но видела только образы, оставшиеся в памяти после той ужасной ночи, — словно бы все эти годы они были ее единственной семьей.

Внезапно одно из деревянных колес угодило в колею с замерзшей водой, и девочка мгновенно проснулась с криком ужаса, что привлекло внимание одного из всадников. Он взглянул на своего приятеля, и оба расхохотались. Затем они отъехали, больше не обращая на нее внимания.

— Ты хорошо поспала, малышка?

Девочка села и плотнее запахнула потрепанный шерстяной плащ. Погонщик быков расположился в повозке, удобно устроившись среди мешков с зерном На его лице были видны лишь смеющиеся глаза, толстый нос и покрасневшие скулы — все остальное было скрыто бесформенной шапкой и густой седой бородой.

— Ты совсем замерзла, как я погляжу, — сказал да, — Садись рядом со мной, так быстрее согреешься. Он распахнул полы подбитого мехом плаща, и девочка, не раздумывая, скользнула к нему. Погонщик был толстый, и от него шел крепкий запах конюшни и кухни. Она прижалась к нему, словно к отцу. Сердце у нее билось учащенно, горло сжималось.

День уже клонился к вечеру, а она была все еще жива Она некоторое время проспала, а ее не убили…

По причине, которой она не могла понять, аббат не отдал приказа своим людям убить ее, иначе это было бы уже сделано. Однако это казалось таким простым и таким необходимым решением… Когда утром они проснулись, пятно крови на простыне свидетельствовало о том, что аббат лишил ее невинности — иными словами, что она не была одной из «священных шлюх», в чем он обвинял ее накануне. Они не обменялись ни словом. Молодой священник едва осмеливался порой взглянуть на нее, и она продолжала сидеть голая на смятой постели, чувствуя, как нарастают в нем тревога и угрызения совести — пока он не оделся и не ушел Чуть позже служанка, местная жительница, принесла ей горячего молока и бесформенную одежду. Служанка тоже ничего не сказала, но ее глаза были полны презрения. Вскоре вернулся Претекстат, одетый по-дорожному, — в высокие грубые сапоги, подбитый волчьим мехом плащ и вязаный шерстяной шлем, из-за которого он стал похож на старуху. Делая вид, что не заметет ее присутствия, он собрал со стола свои пергаменты, перо и чернильницу, уложил все это в сумку, висевшую у него на плече, и направился к двери. Только на пороге он остановился и обернулся.

— Обоз с продовольствием уезжает в город через час. Ты отправишься с ним. Я отдал распоряжение, чтобы тебя определили в служанки к благородной даме Одовере, — если она согласится.

Он уже собирался выйти, когда девочка все же решилась задать вопрос, который не давал ей покоя все это время:

— А что с Матерью? Где она?

Претекстат снова остановился.

— Чародейка? Я же сказал тебе, что ее осудили и приговорили к рабству, как и другую девчонку… Тебе еще очень повезло. Не забывай об этом!

Он быстро взглянул на нее и, казалось, хотел еще то-то добавить, но передумал и вышел.

Девочка закрыла глаза, прижала колени к груди и уткнулась в них лицом Аббат все же удержался и не сказал, что ей бы стоило его поблагодарить, — но не был ли он и впрямь, по крайней мере в своих собственных глазах, ее спасителем и не уберег ли ее от участи гораздо худшей, нежели рабство? Чародеев и отравителей ждала одинаковая кара — смерть или рабство, в зависимости от степени вины, а потом — вечное проклятие и огонь преисподней… Однако Уаба не была чародейкой. Конечно, она умела готовить целебные снадобья; конечно, к ней приходили со всей деревни, прося изготовить талисман, вкопать на поле столб-оберег для защиты посевов или совершить обряд для того, чтобы плодоносили деревья, — но чародейки, как известно, убивают людей, а Мать ни разу никого не убила Монахи были далеко, а их единый Бог, которого они считали всемогущим, не мог уберечь поля от пожаров и наводнений, а людей — от змеиных укусов, дать хороший урожай или послать дождь… Уаба конечно же не была чародейкой, Уаба, которую она никогда больше не увидит…

Тревога, страдание и стыд, одолевавшие девочку с самого отъезда, так что мучительно давило в груди, понемногу рассеялись, но вместе с ними исчезли и остатки храбрости. Она не могла даже плакать и лишь дрожала всем телом, не столько от холода, сколько от отвращения. От вращения к себе и к тому, что с ней произошло, — аббат несправедливо обвинил ее, а она не стала его разубеждать; от отвращения к удовольствию и к мучительной дергающей боли внутри. И прежде всего — от отвращения к собственной тайной радости из-за того, что она все еще жива, несмотря на все мерзости, пережитые за последние дни. Она помнила взгляд аббата, потом — служанки, потом — снова аббата, когда он остановился на пороге, перед тем как выйти… То, что она приняла за смущение или угрызения совести, возможно, было лишь скукой. Однако она видела его раздетым, стоявшим перед ней на коленях, во власти желания, которое она в нем вызвала «Разве она не была достойна ни его любви, ни ненависти, ни даже презрения? Аббат изнасиловал девственницу — хорошенькое дельце! Пусть ее отошлют в город, с глаз долой, чтобы все о ней забыл. Одна-единственная ужасная ночь полностью вырвала ее из прежней жизни, разлучила со всеми, кого она любила, сделала ее сразу женщиной и рабыней, лишила всего и обещала лишь жалкое существование служанки. Только холод сейчас мешал ей сорвать поясок из змеиной кожи, на котором висели амулеты и среди них самый ценный — змеиное яйцо. Магия не смогла защитить ее от клеветы, как она верила раньше. Это сделало наскоро Удовлетворенное желание человека, который теперь оттолкнул ее, оставив одну с этой позорной мучительной болью в низу живота… Боль была такой, что она не могла плакать, а лишь судорожно глотала воздух, словно утопающая. Даже погонщик быков наконец встревожился.

— Что с тобой стряслось?

Он отложил хлыст и с силой встряхнул девочку за плечи. Бледная, со спутанными волосами, трясущаяся, она напугала его, и он ударил ее по щеке ладонью. Сам по себе удар не был сильным, но рука у погонщика была тяжелая. В то же мгновение слезы, так долго сдерживаемые, потоком хлынули из глаз девочки.

— Ну-ну, — проворчал он, обнимая ее за плечи. — Я знаю, каково тебе сейчас. Меня тоже забрали из семьи и отправили на королевскую службу — а я тогда был еще меньше тебя… Ну ничего, не так уж все и плохо. Аббат попросил, чтобы тебя пристроили служанкой к даме Одовере. Ты знаешь, кто она?

Девочка все еще плакала. Вместо ответа она смогла лишь покачать головой.

— Это жена сеньора Хильперика, самого младшего из королевских сыновей… Так что тебе, считай, повезло. Она вот-вот родит, и тебя, скорее всего, приставят к младенцу. Моя жена тоже служит во дворце, от нее я про это и узнал. Она кухарка, но и это уже кое-что. Суассон — красивый город, вот увидишь. Уж всяко получше твоей захолустной деревушки…

Но девочка его уже не слушала.

Суассон, Хильперик, сын короля… Когда Претекстат сказал, что ее отправят в город, она думала, что речь идет о Лодене, потому что там была резиденция епископа.

Но дорога в Лоден шла через лес, прямо на запад, а они двигались к югу. Вокруг них, сколько хватало глаз, простиралась голая равнина, открытая всем ветрам, — по цвету она почти сливалась с сероватым небом. Римская Дорога пересекала ее сплошной чертой, пролегая на некотором расстоянии от Изары. Суассон, столица… В Суассоне был король Хлотар, сын великого Хловиса и правитель салических франков. Девочка украдкой сунула руку под плащ и плотнее прижала к животу поясок из змеиной кожи. Змеиное яйцо по-прежнему висело на поясе, в кожаном мешочке. Значит, оно все-таки защитило ее? Как она могла в этом усомниться хоть на миг? Мать и Старшая были схвачены, осуждены и приговорены к рабству. Но не она. Змеиное яйцо отвело от нее клеветнические обвинения, и вскоре она должна была оказаться в королевском дворце.

Одна, не разделившая свою удачу ни с кем… Ее вновь охватил стыд при мысли о том, что она не отдала Старшей змеиное яйцо много лет назад и тем самым все равно что сама приговорила ее. Но вместе со стыдом пришло какое-то незнакомое ощущение — словно внутри зажегся маленький слабый фитилек, пламя которого согревало ее. Как будто сами боги ее хранили. От судьбы не уйдешь, и удача оставила Старшую в тот момент, когда сама она оставила свою младшую подругу одну в лесу.

— Эти проклятые скоты еле тащатся! — проворчал погонщик и поскреб бороду. — Так я, чего доброго, засну… Ты знаешь какие-нибудь песни, малышка?

Девочка подняла на него блестящие от слез глаза, но она больше не плакала. Да, ей хотелось петь! Глухой скрип колес, размеренная поступь быков, отдаленный свист ветра — все это сливалось в убаюкивающую мелодию, и девочка принялась напевать медленную песенку, хлопая в ладоши после каждой строчки:

Это была монотонная грустная песенка, которую давным-давно пела им со Старшей Уаба на ночь, играя на лютне. Девочка помнила всего несколько первых куплетов, но ее чистый голосок в угнетающей тишине их безмолвного шествия глубоко тронул всех мужчин. Вплоть до самого заката она пела для стражников и погонщиков, раз за разом повторяя эту простую жалобу.

Вечером они разбили лагерь на берегу Изары. Пока франки ставили удочки и садки в зарослях камыша, девочка помогла погонщикам накормить быков, потом вместе с возницей отправилась собирать хворост для костра.

— Подожди-ка! — неожиданно воскликнул тот. — А ты ведь еще так и не сказала, как тебя зовут!

Лицо девочки тотчас же окаменело. Она наклонилась, чтобы подобрать большой сук, но ее замешательство не ускользнуло от ее спутника.

— Меня зовут Эврар, — произнес он нарочито безразличным тоном, не прекращая собирать сухие ветки. — На языке франков это означает Бесстрашный кабан… Мне дали это имя, когда я поступил на службу к королю. Банбо — это грубо звучало, слишком уж по-галльски…

Он расхохотался, швырнул охапку хвороста прямо на середину их крохотного лагеря и пошел к повозке за сухой соломой.

— Во дворце у всех франкские имена, кроме рабов, — сама увидишь, — продолжал он. — И, поскольку все говорят на одном языке, никто не замечает разницы. Лучше всего по-прежнему римские имена, но это не для простых людей вроде нас Для этого надо по крайней мере уметь читать… А если ты будешь служить принцессе, тебе придется окреститься. Так как тебя зовут?

Девочка подошла к нему с большой охапкой хвороста На сей раз она выдержала его взгляд, но по-прежнему ничего не ответила.

— Понимаю, — кивнул Эврар. — У тебя нет имени… Но об этом ни в коем случае нельзя говорить, потому что это отличает рабов. Раба можно убить, изнасиловать, отобрать у него детей — все, что угодно. Но со свободной женщиной никто не посмеет такое сотворить — Иначе придется заплатить тридцать золотых су.

Когда девочка свалила хворост на землю, Эврар неожиданно схватил ее за руку, что заставило ее испуганно поднять глаза.

— Вот видишь, я просто схватил тебя за руку. А за это — больше тысячи денье! За одно только это! Мне бы понадобилось несколько лет, чтобы их собрать…

— А если… если кто-то переспит со свободной женщиной?

— Ты хочешь сказать — без ее согласия?

— Да.

— Никто не осмелится такое сделать со свободной женщиной, — твердо ответил погонщик.

Некоторое время он изучал ее лицо, потом кивнул, словно бы в подтверждение своей догадки.

— Это с тобой и случилось? Тот монах?..

Поскольку девочка не отвечала, Эврар лишь глубоко вздохнул и слегка пожал плечами.

— Вот видишь… Это потому, что у тебя нет имени. Ты вроде как и не существуешь. Если хочешь жить спокойно, надо, чтобы у тебя было франкское имя, а иначе…

Он отошел и начал раскладывать солому вокруг места для костра, чтобы каждый мог устроить себе постель на ночь. Девочка последовала за ним, как собачонка.

— Ничего, мы это уладим, — продолжал Эврар. — Так, дай-ка подумать… Королеву зовут Арнегонда. У Хлотара есть и другие женщины — Гонтека, Вольдетруда и Радегонда, но она, кажется, стала монахиней… До нее была еще Ингонда — ее собственная сестра… Но та умерла…Gonde - это означает война. Хорошее имя для франкской женщины…

В этот момент послышались радостные крики, прервавшие его на полуслове. Двум стражникам удалось убить выдру, и они с торжеством потрясали ею в воздухе. К ним присоединился и второй погонщик. Они бросили ему тушку выдры, чтобы тот ее приготовил. Когда они вернулись в лагерь, то удивленно переглянулись, снова услышав песенку девочки, которая теперь звучала более воинственно:

— А почему бы и нет? — пробормотал Эврар, в раздумье глядя на нее. — Звучит неплохо…

Девочка невольно покраснела под его пристальным взглядом — погонщик размышлял о чем-то, и его губы беззвучно шевелились в густой бороде.

— Война, мир… — наконец произнес он вслух. — В тебе есть и то, и другое, это сразу видно… Я нашел для тебя имя, малышка «Мир и война» — вот так тебя отныне будут звать. Frid gunth… Фредегонда.

Это был новый мир, новая жизнь, возрождение. Когда я жила в деревне, мы боялись франкских солдат. Нам запрещалось с ними разговаривать, даже смотреть на них. Говорили, что они вытворяют с детьми ужасные вещи. И вот я оказалась среди франков — не 6 результате колдовства, а всего лишь благодаря доброте погонщика быков… Меня вымыли и одели, и Одовера взяла меня к себе на службу. И после этого Эврар навсегда исчез из моей жизни. Первые недели я жила в постоянной тревоге, опасаясь разоблачения, но очень быстро выяснила, что большинство обитателей дворца — и благородные особы, и слуги — были такими же франками, как я. Достаточно было захотеть считаться франком, чтобы все считали тебя таковым.

В течение последующих месяцев я изо всех сил стремилась полностью превратиться во Фредегонду — компаньонку принцессы Одоверы, какой я ее себе представляла. Это оказалось довольно просто. Я присматривала за ее детьми, сопровождала ее на прогулках по городу, по лавкам торговцев… Я слушала разговоры, с улыбкой выполняла распоряжения. Я была одета и причесана так, как никогда прежде. Я научилась читать и писать вместе с детьми. Я также приняла их веру. Веру Претекстата… Вскоре мое присутствие рядом с принцессой стало обычным делом. Люди кланялись мне в коридорах. Я была счастлива.