Славный поэт аббат Жан Берто, епископ Сэский и первый духовник королевы Марии Медичи, велел построить этот павильон, прозванный «башней» за восьмигранный фонарь, венчающий высокую кровлю. Дело было, несомненно, еще до того, как дарование этого человека снискало ему славу и богатство. Впоследствии он, уже окруженный общим поклонением хозяин дворца, что мы именуем нынче Люксембургским, забросил свое прежнее скромное убежище.

Не прошло и десяти лет, как я в последний раз видел этот павильон, еще целехонький и милый; он стоял себе за старинной стеною из мягкого, в глубоких щербинах, камня, и смотрел сквозь липы на слуховые окна дворца Клюни. При всем желании я не в силах представить никакой справки, удостоверяющей, что ученик Ронсара именно в этих стенах сложил тот или иной из своих прелестных стихов, но так гласило предание, так утверждало название, да и сам очаровательный облик постройки заставлял поверить в это. Красные кирпичи, перемежавшие кладку песчаника, едва проглядывали из-под плюща; однако украшенные цветами навершия низких сводчатых оконниц вырисовывались за тонкой листвой жасминовых кустов, а наивная резьба фриза, сильно затененная выступом крыши, бугристой, как старая фетровая шляпа, лучше всяких дат говорила о возрасте ансамбля.

Париж похож на иных стариков, в памяти которых события давно прошедшие сохраняются гораздо отчетливей, нежели вчерашний день. В квартале Сорбонны вам непременно встретятся добрые люди, знающие о башне Берто; может, остался средь них хоть один, кто еще помнит ее последнего обитателя – Господина Сердце?

Однако в 1842 году Господин Сердце был здесь, можно сказать, знаменитостью. Картины, подписанные его именем, славились даже за пределами страны. Правда, старьевщики и торговцы не были знакомы с творениями самого художника; под маркой «Господина Сердце» продавались произведения опытного пачкуна по имени господин Барюк, или Дикобраз.

Когда его просили рассказать о хозяине, чудак Барюк отвечал: «Ищите!», а то заводил о мастерской Каменного Сердца поэму со всей ее путаной родословной, где сверкали имена Мушамьеля, Четырехглазого, Тамерлана, супругов Лампион и прочие.

Именно благодаря его похвальбе насчет мастерской Каменного Сердца, это славное заведение стало возбуждать любопытство за пределами обособленного мирка, составлявшего круг его заказчиков.

Момент был подходящий для изучения нравов. Старания некоего весьма красноречивого романиста привили бездельникам вкус к тайнам. Так появились люди, смотревшие на Париж как на огромный чемодан с двойным дном и полагавшие, что стоит поддеть любой камень на мостовой, как под ним обнаружится что-нибудь необыкновенное.

Наша прекрасная принцесса Нита так и сказала: «Мастерская Каменного Сердца созрела для славы, водевильщикам пора ею заняться!»

Но одно дело мастерская Каменного Сердца, и совсем другое – Господин Сердце. Этот вовсе не искал себе славы. Он был закоренелый одиночка, живший в своем мире, ни с кем не делившийся и малой частью своих забот и радостей. Но все же нельзя сказать, что он воздвиг стену меж собой и своими лихими мазилами, которые отзывались о нем с такой теплотой; напротив, всякий день они видели его дружеское и доброе лицо; он делал им много добра и был настоящим ангелом-хранителем своей беззаботной паствы. И не то чтобы Господин Сердце как-нибудь отгораживался от окружающих или скрывал свои занятия; средь бела дня он появлялся на виду всего света, его превосходная английская лошадь весело цокала по хмурым улочкам, спускающимся с горы Сен-Женевьев. Больше того, отнюдь не следуя прихотям моды с рабской и мелочной покорностью иных щеголей, одет он был всегда самым изысканным образом.

Вряд ли можно было найти второго столь восхитительно красивого наездника. Бедные городские девицы ждали часа, когда он, погруженный в свои думы, проедет мимо, натягивая поводья норовистого английского жеребца. Всю дорогу его провожали взгляды смущенных любопытных мордашек за муслиновыми занавесками.

Добирался он двумя путями: либо ехал по улице Арфы и сворачивал на внешний бульвар у Обсерватории, либо брал по набережной и скакал вдоль Сены до Елисейских Полей; эта большая улица выводила его к Булонскому лесу.

Первый путь вел к кладбищу Монпарнас, куда он наведывался не реже двух раз в неделю. Те, кто им интересовался (по большей части женщины), твердо и давно это знали. Он оставлял коня под присмотром одного мальчишки, ни разу не опоздавшего к условленному часу, и входил под кладбищенские врата.

Господин Сердце направлялся по дорожке вправо от главной аллеи и останавливался перед большим красивым склепом, на котором красовался герб герцогов де Клар. Позади этой пышной гробницы, утопая в цветах, пряталась скромная могила. Здесь он и просиживал в безмолвной задумчивости часами напролет.

Не раз после его ухода та или иная особа прокрадывалась к могиле, и пара любопытных глаз вперялась с немым вопросом в скромный мрамор. Но могила лишь молчала в ответ. Только данное при крещении имя «Тереза» было высечено после обычного «покойся с миром».

Словом, с этой стороны секрет Господина Сердце охранялся надежно.

Когда Господин Сердце выбирал вторую из своих дорог, это делалось, по-видимому, ради той излюбленной парижанами аллеи, что нынче огибает озера, а в 1842 году шла от ворот Майо до аббатства Лоншан. В Париже, при всем его шальном характере, развлечения почему-то всегда одни и те же. Наблюдатель позорче, проникший в суть дела, заметил бы, однако, что цель Господина Сердце состояла вовсе не в том, чтобы битых два часа носиться по кругу подобно белке в колесе, как это изо дня в день проделывает наша модная публика. Дело было в некоем экипаже, или скорее в его пассажирках, ибо экипаж мог и смениться; дамы эти принадлежали самому состоятельному и знатному кругу в обществе. Итак, были дамы, две женщины, обе замечательно красивые, одна принцесса, вторая графиня; графиня лет тридцати или немногим более, княжна – девушка восемнадцати лет.

Стоило Господину Сердце издали заприметить этих дам, он пускал лошадь шагом и следовал за ними на почтительном расстоянии, словно не желая быть замеченным.

Как мы знаем, он все же был замечен.

Само собой, он никогда не приветствовал дам. И вообще во всей блестящей толпе, которая в те времена, точно так же, как и сегодня, клубилась в лесу, Господину Сердце некого было приветствовать. Все знали его в лицо благодаря осанке и прекрасной лошади, но никто не мог назвать по имени.

Вам пришлось бы отправиться далеко отсюда, в кварталы, прилегающие к Сорбонне, и тогда мы услышали бы, как первая же девчушка, спрятавшись за своей занавеской, говорит при его появлении:

– А вот и Господин Сердце едет!

И прибавит, обращаясь к другим или к самой себе:

– Какой же он красавчик! Подумать только! И хоть бы раз взглянул в мое окошко!

Вернувшись к себе, Господин Сердце брался за кисти или впадал в раздумья, что было для него подчас одно и то же.

Словом, читатель уже давным-давно догадался, какое имя скрывалось под прозвищем «Господин Сердце». Отдам себе должное, я никоим образом не пытался ввести вас в заблуждение на этот счет. Всякий узнал бы в «великом магистре» мастерской Каменного Сердца, в августейшем преемнике стольких пачкунов, прославившихся средь «господ лицедеев и балаганщиков», нашего Ролана-Буридана, возлюбленного Маргариты Бургундской и сына несчастной госпожи Терезы, скончавшейся в десятом доме по улице Святой Маргариты.

Больше того: благодаря прихотям нашего повествования читатель теперь куда осведомленнее самого героя. Судите сами: пока умирающий Ролан лежал в бесчувственном забытье, мы присутствовали при тех важных событиях, что разворачивались вокруг одра его болезни в гостевых покоях монастыря Бон Секур, называемого также Обителью Ордена Милосердия. Мы видели, как потрясена была у его изголовья старая монахиня, в миру звавшаяся Роландою де Клар; видели смятение старого герцога; мы поняли, что Ролан, вложив той великопостной ночью столько изобретательности и душевных сил в побег в платье Даво, сбежал, сам того не ведая, не от беды, а от блестящей и приятной участи.

Так и мы – многие из нас, – в беспросветном коловращении нашего бытия, совершаем лихорадочные, подчас героические порывы, дабы избежать Бог весть какого миража, который, как виделось издали, грозил нам ужасным злом, но стоит лишь нам позволить ему приблизиться и сбросить свои покровы – окажется исполнением самых сокровенных наших надежд.

Вояка Гонрекен на свой манер рассказал нам, как Ролан, лишившись чувств на грани смерти, был подобран людьми из мастерской Каменного Сердца, возвращавшимися с заставы. В этом смысле мастерская Каменного Сердца оказалась как бы благодетелем Ролана, а это тем более заслуживает похвалы, что касса сего лихого заведения, невзирая на обилие заказов, неизменно пустовала.

У Каменного Сердца Ролан получал, может, и не столь образцовый уход, как в обители Бон Секур, но всяк старался как мог, в том числе ветеринар, друг всего дома, – и крепкое естество раненого победило.

Люди здесь были, безусловно, добрые: ведь они держали у себя Ролана, несмотря на то, что он никак не желал отвечать на их постоянные расспросы.

Ролана по-прежнему влекла та же неотвязная мечта, что занимала его на протяжении всей болезни и дожила до его полного исцеления: принародно узреть себя героем перед открытым судом присяжных. События на бульваре Монпарнас долго представлялись ему неким дурным сном; вот почему они так смутно сохранились в его памяти.

Зато все происшедшее в гостевой монастыря Бон Секур часто приходило ему на память как отсвет некоего отдаленного, но отчетливого видения. Он ясно видел Даво; он видел также монашку, которая, казалось, пережила свой век, и высокого, с горделивой осанкой старика, и девочку – маленькую, но уже такую красивую. Эти три последние особы казались ему как-то тесно связанными меж собой и вдобавок невесть какой невидимой нитью с еще более давними воспоминаниями, проплывавшими словно облака над его ранним детством.

Вояка Гонрекен сказал сущую правду. Принести материальную выгоду мастерской Каменного Сердца было не во власти Ролана, впитавшего уроки величайшего из живописцев столетия, усвоенные им в самую дерзкую, самую лучезарную пору своей жизни. Он усердствовал как мог, ибо хотел зарабатывать свой хлеб, но нисколько не преуспел и лишь портил полотна, предназначавшиеся балаганным актерам. Потерпев неудачу, он избрал себе угол в огромном сарае, взял холст в пару квадратных футов, настоящих кистей и красок и начал писать картину, изображавшую одну из тех тысяч уморительных сцен, что разворачивались в мастерской всякий день прямо у него на глазах.

Ролан оказался живописцем, а господин Барюк – по прозвищу Дикобраз – обладал редким даром пристраивать картины. Не надо забывать, что благодаря этому на одного господина Барюка приходилось целых два таланта, поскольку мы уже упоминали о его способности все подмечать, которая делает людей выдающимися дипломатами и сыщиками. Господин Барюк сбыл первую картину Ролана за сорок пять франков и объявил, что отечество спасено.

Господин Барюк угадал точно. Спустя год Ролан занялся восстановлением павильона Берто, пришедшего в ветхость, и устроил там свою скромную мастерскую. Роли поменялись. Мастерская Каменного Сердца, руководимая четой Лампион, королей-лоботрясов, приходила в упадок и ей угрожал крах. Теперь Ролан мог с лихвой вернуть мастерской все, чем он был ей обязан.

Словом, после кончины супругов Лампион (они умерли с разницей в несколько недель) депутация, куда по воле народа вошли Вояка Гонрекен, господин Барюк, четверо старшин и Каскаден, явилась вручить скипетр и венец Ролану.

Ролан, конечно, понимал, что и скипетр тот отнюдь не из золота, и венец не без шипов; тем не менее он не заставил себя упрашивать и согласился, приняв имя «Господин Сердце» ради этой общины беспомощных детей, неспособных поставить дело. Он получил право оплачивать аренду и счета за те моря паршивых красок, что мастерская изводила изо дня в день.

Его уважали, худо-бедно слушались, а вдобавок и любили – не столько за то, что он стал спасителем республики, сколько оттого, что республика сама считала себя его матерью. Ничто так не привязывает, как роль благодетеля; в конце концов, за то, что Ролан смог возместить свои долги, он был, рассуждая здраво, в не меньшем долгу перед мастерской Каменного Сердца.

И уж, разумеется, вовсе не из склонности видеть за всяким благим делом корыстные побуждения, а лишь стремясь проникнуть в глубь вещей и обрисовать ситуацию с полной правдивостью, скажем, что Ролан имел свои причины дорожить этим положением в обществе, странным для лица высокого происхождения, нелепым и неловким для его настоящего и закрывающим перед ним будущее.

С годами Ролан свыкся с одиночеством. Он жил здесь как бы в оазисе, окруженном пустыней, а его ближайшими соседями были дикари. Такая жизнь ему нравилась. С годами в нем нисколько не ослаб ужас перед мыслью, что нечто из его прошлого может выплыть на свет. Это сгубило его мать, по крайней мере он так считал, и он упрятал себя под землю, чтобы не разбудить эха той ночной драмы, избравшей местом своего действия бульвар Монпарнас.

Сколько добропорядочных людей сочли бы это пустым детским страхом! Но Ролану дело виделось иначе, чем добропорядочному обывателю. Он не мог без болезненного содрогания вспоминать ту карнавальную ночь, что разрубила его жизнь на два куска, отныне никак не способных снова срастись.

Словом, его прошлое умерло вместе с матерью. Ему не пришлось рвать никаких связей, и не было ни родителя, ни друга, у которого исчезновение Ролана могло вызвать хоть тень сожаления.

Когда-то он любил одну женщину, и воспоминание о ней заставляло его краснеть от стыда.

Что нужно человеку, долгие годы прозябающему в состоянии такого нравственного отупения, когда все надежды и стремления утрачены? Ему нужно место, где можно скрыться от мира. Случай подарил Ролану такое убежище, и он оберегал его. Мастерская Каменного Сердца позволяла ему легко дать ответ на те вопросы, которые общество вправе задать любому человеку, сколь бы мирно и уединенно тот ни жил. По правде сказать, общество, когда речь идет о некоторых сферах, не должно слишком далеко заходить в своих расследованиях, ну разве что имея на то самые животрепещущие и веские причины; иначе пришлось бы снести половину Парижа. Ролан же существовал как раз на грани этой сумрачной области, и пусть он отродясь не имел с богемой ничего общего, близость к богеме приносила ему пользу. Он был «Господин Сердце», под его правлением беспокойная команда вела себя мирно, и те, кого долг обязывает заглядывать во все углы парижских трущоб, ни к чему не могли придраться.

Прошло немногим более семи лет с того дня, как он попал в дом Каменного Сердца, и тут произошло событие, разом преобразившее весь строй мыслей Ролана. О сем происшествии мы поведаем позднее. По-прежнему не вмешиваясь в ход внешней жизни, Ролан переменил, однако, уклад своего одинокого существования. У него появились замашки изящной жизни, которые мы описали; днем он охотно покидал свое обиталище, ночи проводил в мечтаниях.

Впервые, может быть, он задумался о себе самом и перечел давно закрытую книгу своей памяти. Жизнь его матери сразу же предстала ему в новом свете. Тут была какая-то загадка. Почему он так и не потрудился разгадать ее? И почему именно теперь желание сделать это зародилось в его душе?

Это любопытство, невероятно запоздалое, разбудил в мозгу Ролана некий драгоценный и лучезарный образ, отгонявший ночной сон: юная красавица, которой он издалека любовался в лесу.

Он был влюблен второй раз в жизни, и влюблен совсем не так, как в первый раз, но со всей горячностью, какую долгое молчание его души направляло на эту единственную страсть.

Нам довелось видеть его потерянным и умирающим у ног роскошной красавицы Маргариты. Нынешняя любовь его пылала на иных глубинах: это было поклонение.

Ролан желал найти ответы, – ведь он любил, а любое желание, как бы ни было оно нелепо и несбыточно, стоит ему зародиться, питается надеждой. Он с удивлением младенца открывал для себя вещи, которые всякому ясны как день, но которых он отродясь не замечал, ибо беззаботность пеленой застилала его взор.

Во-первых, он догадался, что тайна нынешней его жизни уходила корнями в другую тайну. То имя Ролан, которое он носил прежде, можно было считать именем – в серьезном и общественном смысле слова – не более чем сменившую его нынче кличку. Какова настоящая фамилия его матери? Чего она столь отчаянно добивалась? От чего умирала она в ту ночь, когда он покинул ее? Как по-настоящему, вместо этого короткого «Ролан», превратившегося потом в «Господин Сердце», стала бы называть его она, если б не боялась?

Мать унесла все ответы в могилу совсем незадолго до того, как началась наша история. Она прибыла из одной зарейнской страны и отдала сына на воспитание в маленький колледж в Редоне, в бретонской глуши. Лишь раз, всего один раз, мать сказала ему: «Никогда не спрашивай меня ни о чем; придет время, и ты все узнаешь».

В мыслях он видел себя сыном генерала, умершего в начале Реставрации, причем обстоятельства его кончины были таковы, что вдове было крайне опасно даже носить его имя. Теперь он корил себя за то, что так преступно бездействовал, не предприняв ничего – когда время еще не было упущено, – чтобы рассеять этот кромешный мрак.

И дивился, как мог до зрелых лет прожить таким несмышленым дитятей.

Дальше память перепрыгивала безо всякого перехода к той сцене, когда госпожа Тереза дала ему бумажник с двадцатью тысячефранковыми билетами.

Самые слова ее, произнесенные при этом, красноречиво говорили, в каком глубочайшем неведении держала Ролана мать, не посвящая в семейные секреты.

Даже в эту торжественную минуту, когда ей нужен был надежный посланец, она не открыла ему ничего, сказав лишь, что в обмен на двадцать тысячефранковых билетов нотариус мэтр Дебан должен вручить ему три свидетельства – о рождении, о браке и о смерти – причем все три на одно знатное имя, каждая буква которого врезалась в память Ролана: «Раймон Клар Фиц-Рой Жерси, герцог де Клар».

Долгих два года, после бесконечных колебаний, тысячу раз обвинив себя в безрассудстве, Ролан сперва разубеждал, а затем убеждал себя в том, что коли за эти три листа бумаги мать готова была отдать последние двадцать тысяч франков, вырученные ценой невесть каких жертв – значит, загадочные документы самым тесным образом касались его и матери.

Итак, накануне того дня, на котором остановился наш рассказ, Ролан получил письмо. На конверте значилось: «Господину Сердце», но внутри оно содержало следующее:

«Господин герцог!

Две особы, знающие о вас более, нежели вы сами, будут иметь честь явиться к вам завтра в два часа пополудни. Благоволите уделить время и принять их без свидетелей».

Подписи не было.