I

ПОХОРОННЫЕ ДРОГИ БЕДНЯКА

В 1853 году строительные рабочие уже снесли все домишки вокруг тюрьмы де ла Форс, тоже обреченной на скорый слом. Пощадили один только старинный особняк на углу улицы Малер и Сент-Антуан; примыкавший к этому дому сад раскинулся недалеко от ворот храма Сен-Поль, а окна особняка смотрели на улицу Культюр-Сен-Катрин.

Здание это называли по-разному, иногда даже так, как и следовало бы: «Особняк Фиц-Роев», хотя чаще и охотнее именовали его «Птичьим домом».

После войны Париж мало изменился, но те, кому давно перевалило за двадцать, помнят пяток пыльных лет, когда сто тысяч каменщиков окутали все округа Парижа белым облаком известковой пыли. Словно по мановению волшебной палочки возникал тогда бульвар за бульваром. Коренные парижане спрашивали друг друга, как пройти туда-то и туда-то, блуждая в родном городе, точно в лесу. Столица была перестроена так быстро и так основательно, что мы и сегодня простодушно ищем порой знакомый дом; мы к нему привыкли, нам кажется, он высится на том же месте, что и вчера, а он давным-давно обратился в прах, будто принадлежал эпохе Карла Великого.

Уцелевший особняк смотрел теперь своими окнами прямо на тюрьму де ла Форс, которую раньше заслоняли от него здешние дома. Он мог смело претендовать на первую премию за тишину и спокойствие, оставив в этом смысле далеко позади все другие почтенные жилища, мирно дремавшие в квартале Марэ. Из этого дома никогда не доносилось ни малейшего шума; лишь в саду громко щебетали птицы, поскольку добрейший господин Жафрэ, который обитал в особняке, был покровителем и благодетелем всех воробьев Парижа. Два раза в день умиленные соседи наблюдали, как питался от щедрот этого человека птичий народец, стаей кружась над крыльцом.

Говорят, что любовь к птицам свидетельствует о добром сердце, хотя мне больше по душе, когда излишек хлеба отдают голодным людям.

У добрейшего господина Жафрэ висели вдобавок клетки с птицами на окнах, а в гостиной был целый вольер, возле которого хозяин и проводил каждую свободную минуту.

Жил он с женой и племянницей – или воспитанницей, точно никто не знал.

Жена была много старше Жафрэ и в его отсутствие гоняла, чертыхаясь, всех пернатых. Подозревали, что она даже ставит на них силки, поскольку на дорожке возле крыльца видели порой задушенных птиц.

Молоденькая хорошенькая воспитанница выходила из дома только в храм, что нисколько не мешало соседям живо сплетничать о ней. Звали ее Красоткой Тильдой, потому как именно Тильду окликал за закрытыми ставнями ласковый тенорок папаши Жафрэ или кисло-сладкий фальцет его «мадамы».

Честно признаемся, что и о самих супругах Жафрэ в квартале судачили, не переставая. Прихожан храма Сен-Поль очень интересовало, чем занята эта немолодая пара в своем огромном доме, где жили еще только племянница и двое слуг: кухарка, исполнявшая также обязанности горничной, и лакей.

Кухарке никогда и в голову не приходило вступать в разговоры с лавочниками, а лакей, мужчина лет пятидесяти, выглядел настоящим рантье, когда вечером читал «Конститюсьонель» в маленьком кафе на Королевской площади. Звали этого человека Лоран. И в кафе от него слышали только две фразы: первая – «Сударь, я буду иметь честь взять газету после вас», и вторая – после того, как Лоран получал газету: «Имею честь вас поблагодарить».

Нравы Марэ сродни провинциальным, и я, честно говоря, не знаю, где больше сплетничают, в Марэ или в Ромарене. Жафрэ были богаты, так, по крайней мере, утверждали, но говорили и совершенно противоположное. Они слыли замечательными людьми и одновременно считались тайными злодеями. Дом, в котором они жили уже давным-давно, принадлежал когда-то Фиц-Роям де Кларам, а потом его унаследовал полковник Боццо.

Нам сейчас некогда рассуждать о полковнике Боццо-Корона, знаменитом филантропе с улицы Терезы, столь чтимом при жизни, но обвиненном после смерти в чудовищных преступлениях. Недавний судебный процесс мало что прояснил в этой истории. Так и осталось загадкой: то ли полковник Боццо – оклеветанный святой, то ли – прикидывавшийся ангелом негодяй, который почти целый век командовал страшным сообществом грабителей и убийц, носящем название Черные Мантии.

До кончины полковника Боццо за особняком Фиц-Роев присматривал немолодой человек по фамилии Моран, который, кажется, доводился дальней и нищей родней богатому и могущественному семейству де Кларов. Жил он один с маленькой и очень хорошенькой девочкой по имени Клотильда, которую колотил самым недостойным образом.

Возмущенные соседи пытались образумить Морана, стыдя за варварское обращение с ребенком, но он отвечал им: «Я вбиваю в нее молитву». Ничего другого от него никто не слышал, он твердил одно и то же: «Я вбиваю и вобью в нее молитву!»

Два-три раза в год, даже в те не слишком спокойные времена, пустынный дом оживал. В сумерках к нему подкатывали кареты, и Моран, фанатичный приверженец постов и молитв, встречал гостей у ворот.

На этих вечерах девочка не появлялась.

Карета въезжала во двор, и ворота тотчас захлопывались. Те, кому все же посчастливилось заглянуть в них, утверждали, что гости всегда были одни и те же: пять-шесть элегантных мужчин, две красавицы-дамы и невероятно древний старичок, который едва передвигался и походил на не вполне воскресшего покойника.

Когда собирались гости, сквозь ставни четырех окон парадной гостиной пробивался яркий свет. Посетители, как правило, не нарушали обычной тишины особняка, но порой слышались и возбужденные голоса. Однако спорящих всегда успокаивал пронзительно дребезжащий старческий тенорок.

В полночь – и никогда ни минутой позже – Моран вновь распахивал ворота, и посетители уезжали. В гостиной гасили свет. Старинный особняк вновь погружался в дремотную тишину.

В ходе следствия по делу Черных Мантий многих жителей квартала Марэ вызвали в качестве свидетелей, но те не опознали ни одного из обвиняемых, из чего представители власти вполне резонно заключили, что на скамью подсудимых попали лишь пешки – главари же этой сумрачной армии зла словно растворились в воздухе.

Всем нам известно, что зачастую бывает именно так.

После смерти полковника Боццо, которого весь Париж провожал на кладбище Пер-Лашез, Моран и девочка исчезли и в доме поселилось семейство Жафрэ. Но вот что интересно: с тех пор, как хозяевами особняка стали супруги Жафрэ (никто доподлинно не знал, купили они его или сняли внаем), – вечерние приемы в гостиной продолжались по-прежнему. Все так же два-три раза в год распахивались скрипучие ворота – вот только в экипажах, въезжавших во двор, сидели теперь совсем другие люди.

И еще одна деталь, которую я мог бы и упустить. Прежде чем уехать с девочкой, Моран, который никогда не переступал порога храма, хотя и обучал ребенка латинским молитвам с помощью рукоприкладства, – так вот, Моран отправился к священнику храма Сен-Поль и долго-долго беседовал с этим человеком. Вернувшись к себе, Моран взял малышку за руку и отвел к дому священника, показал ей дверь и проговорил:

– Запомни, здесь живет священник. Когда придет срок, прочтешь ему молитву, которой я тебя научил.

Многие это видели, многие слышали, и, конечно же, тут крылась какая-то тайна.

Но и это еще не все. Вы только подумайте, пройдет несколько лет, и в особняке вновь поселится повзрослевшая и похорошевшая Тильда – и привезет ее туда господин Жафрэ! За три года ребенок сильно меняется, это ясно каждому. Тильда же стала просто неузнаваемой, и обитатели квартала Марэ поначалу не верили, что перед ними – их прежняя маленькая соседка. Долго убеждала их госпожа Жафрэ, которая не только не била девушку, но всячески ласкала ее и громко называла «голубушкой», стоя возле открытого окна.

Но мне бы еще хотелось, чтобы вы послушали историю, которую рассказывали, когда вернулась Тильда, а уж поверите вы ей или нет, это ваше дело. Откуда взялась эта легенда? Каким образом со всеми деталями и подробностями долетела из Сен-Дени до Марэ? На этот вопрос ответить я не смогу. Однако сообщу все же небезынтересный факт: на улице Пайен есть кабачок; держит его человек по имени Лапьер, бывший кучер фиакра. Так вот, из таверны Лапьера и вышла на свет Божий эта легенда – если не целиком, то на две трети.

Добавлю еще, что добрейший Жафрэ, пока жил по-холостяцки, был одним из вернейших завсегдатаев маленького кафе «Лавочка» на Королевской площади совершенно перестал заглядывать туда, едва госпожа Жафрэ осчастливила своим присутствием их гнездышко.

А когда вы бываете в кафе «Лавочка» каждый день, а потом больше не появляетесь там ни разу, то вместо вас за ваш прежний столик усаживаются слухи. Не забудем, что пищей для вечерних бесед пятидесяти, а то и шестидесяти окрестных семейств служат исключительно сплетни, родившиеся в кафе «Лавочка» на Королевской площади.

Так что легенда могла вылететь и из этого славного заведения. А я пересказываю ее в том виде, в каком она существует в приходе Сен-Поль, и не выдаю за большее, чем она есть. Ну так слушайте.

Зимним утром по дороге, которая ведет из Шапель-Сен-Дени в Сент-Уэн, огибая кладбище Клиньянкур, тащились нищие погребальные дроги: жалкая полудохлая лошаденка, простой сосновый гроб.

Вы ведь помните чудесную гравюру «Похороны бедняка»? Так здесь эта картина предстала перед случайными зрителями въяве. По безобразной пустынной местности, которую нельзя было признать ни городом, ни деревней, по дороге, покрытой густой грязью, кое-где присыпанной беловатым нерастаявшим снегом, тащилась убогая повозка, похожая на сундук. Она ехала в печальном и грустном одиночестве.

За дрогами не плелась даже собачка, как плетется она на картине, уныло понурив голову и вызывая щемящую жалость…

Вместо песика за гробом брела девочка, жалкая худышка в скверной одежонке – и все же прехорошенькая, с раскрасневшимися на морозе щечками и густыми растрепанными волосами.

Она провожала покойника в последний путь одна-одинешенька, точь-в-точь как собачка на картине, и шла, тоже опустив голову и дрожа от холода, но не плакала.

Кладбище было совсем новым, рабочие только-только заканчивали обносить его оградой, однако тут уже был свой мастер, изготовляющий могильные плиты; он расположился со своими инструментами в небольшой хибарке на обочине дороги, а на противоположной стороне уже строился другой сарайчик – свидетельство ежесекундно возрастающей конкуренции. Перед мастерской камнереза с вывеской «Кадэ, надгробия» хорошенький мальчик лет десяти играл с ошметками траурного венка. Парнишка взглянул на дроги – таких жалких он еще не видел – и весело рассмеялся: дети бедняков охотно потешаются над нищетой.

– А это уж и вовсе какое-то чучело, – заявил он, рассматривая девочку, – со всех сторон волосы, а лица нет.

Густые кудри упали бедняжке на лоб, и она их не убирала.

– До чего же ей холодно в холщовой-то юбке! Ой-е-ей! – поежился мальчик.

Он уже не играл и не смеялся, невольно провожая взглядом дроги, которые удаляясь, казались все меньше. Сам не зная почему, парнишка вдруг посерьезнел и помрачнел.

– Лоботряс! Иди забери завтрак и марш в школу! – послышался из домика глухой надтреснутьш голос. – А то смотри, заработаешь хорошую трепку! Папаша Кадэ ведь тут, поблизости!

Мальчуган подхватил корзинку с завтраком и бегом помчался в сторону Монмартра: где-то там и находилась его школа. На повороте дороги он оглянулся, посмотрел на движущееся черное пятнышко, вздохнул и пробормотал:

– Вот бедняга!

Люди, приехавшие хоронить усопшего, недолго задержались на кладбище: они помолились, опустили сосновый гроб в яму, бросили горсть земли – и священник с кучером ушли. Не знаю уж почему, но только девочка спряталась за одним из надгробий. Когда взрослые удалились, она вернулась и уселась на краю незасыпанной могилы, свесив вниз ноги.

Малышку нашел здесь все тот же паренек. Она замерла, опустив голову на грудь и сложив на коленях руки. Можно было подумать, что эта крошка спит, если бы не мелкая дрожь, сотрясавшая все ее хрупкое тельце. Мальчуган долго не решался приблизиться к девочке.

Он стоял, удивленно глядя на худенькую фигурку у могилы, – и из глаз у него вдруг хлынули непрошеные слезы.

Вздохнув, он снял с головы фуражку, словно пришел в Божий храм. Но почему этот мальчик оказался здесь, хотя должен был быть в школе?

Этого мы не знаем… Он помедлил еще немного и наконец тихо подошел к яме и встал рядом с девочкой, а та стремительно вскочила на ноги и удивленно посмотрела на него из-под копны спутанных волос.

– Как тебя зовут? – шепотом спросил парнишка. – Меня – Клеман, я из мастерской камнереза.

– А меня – Тильда, – ответила девочка.

– Отца что ли похоронила? – грубовато поинтересовался Клеман.

– Папашу Морана, – кивнула малышка.

– Ты очень его любила? – осведомился паренек.

– Не знаю, – пожала плечами Тильда.

– А кого ждешь? – не отставал от нее Клеман.

– Никого, – тихо проговорила девочка.

– А что тогда тут делаешь? – удивился парнишка.

– Ничего, – так же тихо произнесла Тильда. Она отвела рукой волосы с лица и добавила:

– Идти некуда.

По щекам Клемана опять потекли слезы.

– Ну и дела, – сказала Тильда, – ты ревешь, а я, хоть ужасно замерзла и страшно хочу есть, не плачу.

– Хочешь, возьми мой завтрак! – заторопился Клеман, поспешно открывая свою корзинку.

Тильда молча вонзила белоснежные зубки в кусок хлеба с маслом. На ее худом посиневшем от холода личике появилось слабое подобие улыбки. Девочка была хорошенькой просто до слез!

Увидев, с каким наслаждением она ест, Клеман почувствовал себя счастливым и улыбнулся.

А Тильда заговорила с набитым ртом:

– Папаша Моран был совсем не злой. И если меня поколачивал, то за дело. Я никак не могла выучить молитву.

– Он что, бил тебя? – с негодованием воскликнул мальчик.

– Так это же из-за молитвы, – объяснила Тильда. – Потом-то я ее вызубрила наизусть и теперь знаю всю от начала до конца. А тебя, выходит, не бьют?

– Нет, бьют, конечно, но я же мужчина! – с достоинством заявил Клеман. – А какую ты выучила молитву? – полюбопытствовал он.

– Прочесть? – спросила Тильда.

Она перестала жевать и скороговоркой принялась сыпать латинскими словами, начав с «оремус» и кончив «аминь».

– Я катехтизис знаю, – задумчиво проговорил мальчик. – Ты прочла не «Отче наш», не «Богородицу» и не «Верую»… Странная какая-то у тебя молитва.

Тильда в ответ лишь сдержанно улыбнулась, как улыбаются люди, посвященные в великие тайны, и не скрывающие этого. Улыбнулась и снова принялась за еду.

– Это моя собственная молитва, и я должна повторять ее утром и вечером, чтобы не забыть, – все-таки снизошла девочка до объяснений, но потом вдруг замерла и подозрительно спросила: – А ты знаешь латынь?

– Нет еще, – ответил Клеман.

– Все равно я не должна была тебе ее читать, – вздохнула Тильда. – Больше никогда не буду этого делать! Вот исполнится мне пятнадцать лет, и тогда я пойду к священнику..Улицу я знаю, она прямо возле храма.

– Что за улица? – спросил Клеман, слушая слова Тильды, будто волшебную сказку. – Какой храм?

Тильда упрямо тряхнула головой, и волосы вновь упали ей на лоб.

– Я долго глядела на его дверь и отлично ее запомнила, – прошептала девочка. – Священник послушает мою молитву, поймет все, что нужно, и я стану принцессой. Только никому ни слова, ладно?

 

II

КЛАДБИЩЕНСКИЙ КАМНЕРЕЗ

Мальчик на миг растерялся: подумать только – «принцесса»! Но оглядев еще раз дрожащую от холода худышку в холщовой юбчонке, Клеман, человек ума живого и решительного, вдруг устыдился своей доверчивости.

– Глупости какие, – заявил он, – да старик над тобой просто-напросто посмеялся. Пошли к нам: папаша Кадэ вечно где-то шляется, а если матушка Кадэ не захочет взять тебя в дом, то мы уйдем оба.

Тильда не сводила с него внимательных глаз.

– Ты сильный, – проговорила она, – и ты мне нравишься. А эти Кадэ, они что – твои родители?

Клеман молча пожал плечами.

– Похоже, ты их не слишком любишь? – продолжала расспрашивать его девочка.

– Мать, пожалуй, люблю… немножко, – ответил паренек.

– И они тебя тоже поколачивают? – уточнила Тильда.

Клеман вспыхнул, глаза у него обиженно блеснули, он снова передернул плечами и сказал с пренебрежительной усмешкой:

– А что им еще делать? Матушка вечно болеет, а папаша бегает от полиции.

Для Клемана подобные взаимоотношения с полицией явно были более чем естественными. Но девочка смотрела на вещи по-другому. Она скорчила гримаску и проговорила:

– Знаешь, мне кажется, они – дурные люди, так что давай лучше уйдем сразу, а когда вырастем, поженимся, если захочешь.

Думаю, что и вы согласитесь: решение это было простым и мудрым. Однако тут на сцене появился новый персонаж и помешал детям немедленно начать новую жизнь.

Клеман и Тильда, крепко взявшись за руки, как раз выходили с кладбища, когда на дороге показался фиакр. Из его оконца выглядывал уже немолодой бледный человек, шея которого была обмотана вылинявшим голубым шарфом.

Этому мужчине было лет под шестьдесят, его толстые щеки обвисли, а маленькие бегающие глазки выцвели еще больше, чем голубой шарф. Сей господин зябко ежился от холода, но все-таки снял перчатку и кинул птичкам горсть хлебных крошек.

– Давай поглядим, – предложил Клеман, – как он поцелует сейчас ручку нашей двери! Папаша называет этого типа старым пустомелей!

Тильда тоже посмотрела на человека в фиакре.

– Да это же господин Жафрэ, воробьиный дед, – пробормотала она. – Он-то и выставил нас из дома. Ну, теперь я пропала!

Клеман покосился на господина Жафрэ.

– Всегда можно смыться, – утешил мальчик Тильду.

Но оказалось, что не всегда. Добрейший господин Жафрэ заметил девочку и послал ей воздушный поцелуй.

– Я приехал за тобой, милочка, – заявил он и обратился к Клеману: – А вы, молодой человек, будьте любезны передать вашему почтеннейшему папеньке, что я хотел бы с ним поговорить.

Из окна второго этажа на улицу смотрела женщина с изможденным лицом.

– Доброго здравия, милейшая госпожа Кадэ, – закричал Жафрэ, не выходя из экипажа, – вы выглядите куда лучше, чем в прошлый раз. Просто расцвели, как роза! Нам-то все нипочем, а вот Моран… Бедняга, я ведь еще на прошлой неделе толковал с ним… Видели, как его хоронили? Не по первому разряду, это уж точно! А девочку мы вырастим. За добро воздастся, так ведь, госпожа Кадэ? И скажите, могу я перекинуться словом с вашим мужем?

С трудом превозмогая приступ мучительного кашля, который явно свидетельствовал о том, что больной недолго осталось жить, несчастная женщина ответила:

– Мой муж в деревне.

Добрейший Жафрэ все же счел нужным открыть дверцу и выйти из фиакра. Этот человек был закутан в три пальто, одно поверх другого, и обут в сапоги на меху.

– Ступай в дом, милочка, поболтай пока со своим приятелем, – сказал Жафрэ дрожавшей на ветру Тильде. – Скоро мы тебя оденем как следует, ты не будешь больше ни голодать, ни холодать.

Дети послушно скрылись в доме.

Внутри это строение больше походило на склад, низенькие комнатки были завалены всевозможными вещами, инструментами и материалами. На второй этаж вела винтовая лестница, чуть в стороне от нее красовалось подобие могилы с готовым надгробием. Оно было огромным и казалось еще больше из-за того, что находилось в тесном помещении.

На черном мраморе сияли золотые буквы:

Здесь покоится полковник Боццо-Корона, родившийся в 1739 году,

умерший в 1841 году,

благодетель всех бедных.

Больше века он творил добро.

Молитесь Господу,

дабы упокоил Он его душу.

Ни в доме, ни во дворе не было видно ни одного работника.

Больная, надсадно кашляя и едва держась на ногах от слабости, спускалась вниз по лестнице.

– Не беспокойтесь, я сам к вам поднимусь! – крикнул Жафрэ и устремился к госпоже Кадэ.

На середине лестницы они встретились, и хозяйка шепнула гостю:

– Его нет. Предупредили с Иерусалимской улицы… Воскресают давно забытые истории, кругом так все подозрительно!

Вдруг послышался тихий свист. И на первом, и на втором этажах царила тишина. Кто и где свистел – было совершенно непонятно.

Услышав этот резкий звук, больная вздрогнула и спросила:

– А девочка с вами?

Получив утвердительный ответ, госпожа Кадэ крикнула:

– Дети, идите поиграйте в саду. Нам нужно поговорить о делах.

Лишь только за Клеманом и Тильдой закрылась дверь со множеством щелей, ведшая в так называемый сад, женщина шепнула:

– Похоже, он хочет вас видеть. Это он вам свистел. Идемте.

– А где же его рабочий кабинет? – осведомился Добряк Жафрэ, озираясь по сторонам.

Они спустились на первый этаж, и госпожа Кадэ двинулась прямиком к надгробию; подойдя к могильному камню, она постучала по нему ключом, который держала в руке.

– Экие церемонии! – проговорил сердитый голос. – Давай пускай его ко мне, дурища!

Госпожа Кадэ слабыми исхудавшими руками нажала на камень, и он сдвинулся, открыв что-то вроде подпола.

Там, внизу, в полутьме лежал на охапке соломы человек и с недовольным видом попыхивал трубкой.

Его костистое лицо с орлиным носом было гладко выбрито, круглые глаза, похожие на глазки хищной птицы, глядели мрачно и недобро.

– Вот оно как, воробьиный дед! – сказал мужчина с трубкой хрипловатым и вместе с тем странно пронзительным, почти старушечьим голосом. – Обложили меня со всех сторон, задурили голову, да вдобавок я еще и приболел, а тут старуха того и гляди отдаст Богу душу. Смешно, по-твоему? По-моему, нет.

Старуха, словно желая подтвердить, что может в любой момент покинуть сей бренный мир, зашлась в надсадном кашле, прижимая руки к груди.

– А что все-таки случилось, Любимчик? – спросил Жафрэ, дрожа в трех пальто – и, похоже, не от холода.

– Да вот, делал я тут вывеску для могилки нашего полковника – недурное будет произведение, так мне кажется… – ухмыльнулся человек с трубкой. – Работал, стало быть, тихо-мирно, и вдруг заявляется Маргарита с доктором Самюэлем, а тот держит под мышкой какой-то сверток. Еще не зная, в чем дело, я сразу говорю: «Маргарита! Мне лишние неприятности ни к чему!» Но Самюэль разворачивает бумагу, а в ней – сутана, и мне, конечно, становится весело. Ты меня знаешь, я люблю хорошие шутки!..

От улыбки Любимчика кровь стыла в жилах.

– Знаю я ваши шутки… Вам – смех, а кому-то – слезы, – вздохнула больная.

– Нет людей веселее могильщиков, – засмеялся Любимчик. – Озоруем, как воробышки на кладбище. В общем, речь шла о том, чтобы исповедовать старика Морана. Он ведь словно язык проглотил, затаившись у себя в норке на улице Маркаде. Вот я и согласился отправиться к нему в сутане, тем более что Моран, похоже, много чего знал. Полковник ушел в могилу застегнутым на все пуговицы, но пуговицы-то и у него порой терялись, не так ли? Вдобавок он умел завоевывать доверие честных людей. Сколько лет Моран был сторожевым псом господина Боццо на улице Культюр! И я частенько думал: «Судя по всему, Моран мог бы много чего порассказать о том, где лежит добро нашего старичка, и голову даю на отсечение, что этого обнищавшего аристократа придется долго щекотать, прежде чем он объяснит, куда полковник запрятал шкатулку… Ну, ты знаешь, ту самую, с двумя листочками бумаги… А эти документики дорогого стоят, так ведь, воробьиный дед, если знать, как ими распорядиться?

Жафрэ закивал.

– Можно было поставить десять против одного, – продолжал могильщик, – что Моран пожелает исповедаться, как-никак он из благородных и девчонку свою колотил, чтобы она «Отче наш» на латыни вызубрила, так что вряд ли ему хотелось сойти в могилу, не облегчив душу и не покаявшись в грехах. Ну вот, надел я сутану и все остальное, что положено. Неплохой из меня получился священник, а, старуха? Нет, она отвечать не будет, она у нас прямо-таки святоша. Ну, значит, вырядился я и пошел. Что Моран жил хорошо – не скажу, но лекарства у него были и даже врач сидел у постели. Догадайся, кто? Доктор Абель Ленуар!..

Добрейший господин Жафрэ никогда не сквернословил, но при имени «доктор Ленуар» у него вырвалось весьма крепкое выражение.

– Меня могли расколоть в ту же секунду, – продолжал Любимчик, – но, к счастью, доктор был при деле. Я держался как ни в чем не бывало, и он, я уверен, ничего не заподозрил. Зато Моран, крепкий орешек, послал меня подальше, стоило мне заикнуться об исповеди. Но вот что интересно: даже в агонии он повторял одно и то же… Кстати, как зовут его малышку?

– Тильда, – ответил Жафрэ.

– Вот-вот, Тильда, – закивал Любимчик. – Ну так он твердил, как попугай: «Не забудь свою молитву, не забудь свою молитву, не забудь свою молитву…» По-моему, стоит потолковать с малышкой, как считаешь?

– Она здесь, – заметил Жафрэ, – я как раз за ней и приехал.

Любимчик вскочил с соломы.

– По собственному почину? – заинтересовался он.

– Нет, по поручению графини Маргариты, – ответил Жафрэ.

– Вполне может быть, – вступила в разговор госпожа Кадэ, – что господин Моран не захотел тебе исповедаться, поскольку узнал тебя, и доктор Ленуар тоже. А иначе с чего бы к нам на следующий день нагрянула полиция?

Любимчик подмигнул Жафрэ.

– Нет у нас привычки откровенничать со старухами, – проворчал хозяин мастерской. – Я ведь дождался доктора Ленуара и проводил его немного. Думаю, он уже никогда ни на кого не донесет!..

Жест Любимчика не оставлял ни малейшего сомнения в том, какая судьба постигла несчастного Ленуара.

– Вот, значит, почему девчушка прибрела на кладбище одна? – мирно осведомился добрейший Жафрэ.

– Именно, именно, – отозвался камнерез. – Доктору было бы довольно затруднительно присутствовать на чужих похоронах.

И, повернувшись к жене, Любимчик распорядился:

– Малышку сюда! Живо!

Не прошло и минуты, как девочка стояла перед Кадэ.

– Я дам тебе новенькую монетку в десять су, – ласково сказал ей Любимчик, – если ты прочтешь мне свою молитву. Ну начинай, будь умницей!

Тильда бегала во дворе с Клеманом и влетела в дом улыбающаяся и раскрасневшаяся. Но стоило заговорить с ней о молитве, как девочка сразу помрачнела и насупилась.

– Я ее так и не выучила! – жалобно пролепетала она. – Вы меня тоже будете колотить, как папаша Моран?

Ничего другого от Тильды добиться не удалось.

– Жена! – скомандовал раздосадованный Любимчик. – Уведи ее и отправляйся к себе на второй этаж. Я останусь тут со своим добрым приятелем Жафрэ. А ты запри дверь.

Добрый приятель Жафрэ не слишком обрадовался оказанной ему чести, но делать было нечего, и он остался.

Примерно через час он снова вышел на крыльцо – однако в полном одиночестве. Усевшись в фиакр, Жафрэ поехал в сторону Парижа. Тильда осталась у кладбищенского камнереза вместе со своим новым приятелем Клеманом, который уже раз десять спросил ее, почему она не прочитала молитву папаше Кадэ? Он же тоже не знает латыни…

В тот вечер в кафе «Лавочка» на Королевской площади добрейший Жафрэ, которого все считали холостяком или, в крайнем случае, вдовцом, впервые заговорил о своей жене, сообщив, что та намерена вернуться к семейному очагу.

Похоже было, что сам Жафрэ от этого не в восторге.

На следующий день полиция устроила обыск в мастерской камнереза Кадэ. Перевернули вверх дном все – даже надгробия, простучали пол, но так никого и не нашли, только чахоточная лежала у себя в каморке на втором этаже и надсадно кашляла.

Папаша Кадэ, Тильда и Клеман исчезли.

С полицейскими был красивый и очень бледный молодой человек; кажется, он был ранен и страдал от мучительной боли.

Появление этого господина взволновало чахоточную, на лице ее отразились и стыд, и страх. С трудрм заговорив с раненым, она назвала его по имени: доктор Абель Ленуар.

После обыска, не принесшего никаких результатов, доктор Ленуар отвел в сторону начальника полиции и пообещал, что стражи порядка получат солидное вознаграждение, если разыщут обоих детей.

Но вознаграждение осталось невостребованным. Все поиски оказались напрасными.

Такова была легенда…

 

III

МАДЕМУАЗЕЛЬ КЛОТИЛЬДА

В этом волнующем предании наибольшее любопытство вызывала одна деталь – самая загадочная и таинственная. Мы, конечно же, имеем в виду латинскую молитву, которую в буквальном смысле слова вколачивал в ребенка изверг отец.

Все остальное не кажется таким уж захватывающим, напоминая множество подобных историй, происходящих в тех же парижских низах.

И, безусловно, именно молитва является ключом ко всем другим загадочным обстоятельствам этого дела. И не успели мы задуматься о нем, как у нас уже забрезжили какие-то давние смутные воспоминания…

Например, о тех днях, когда просторный дом стоял пустым, или о том зимнем утре, когда из ворот его вдруг выехал траурный катафалк – хоронили герцога де Клара, принца де Сузея, хотя ни окна, ни двери особняка Фиц-Роев не открывались добрый десяток лет.

Поэтому-то редкие соседи, которые заговаривали теперь с мадемуазель Клотильдой, едва удерживались, чтобы не спросить ее шепотом: «А молитва? Вы не позабыли свою молитву?»

Ведь мадемуазель Клотильда, как мы уже говорили, в один прекрасный день вернулась в старинный особняк, где жили когда-то папаша Моран и его маленькая дочка.

Но вернулась она через несколько лет после того, как разыгрались уже известные нам события на кладбище.

Тильду помнили в квартале милой несчастной крошкой, застенчивым диковатым заморышем.

Вернулась же она поздоровевшей и окрепшей, обещая скоро вырасти в настоящую красавицу. Глядя на эту цветущую девочку, одни соседи признавали в ней Тильду, другие – нет.

Неужели это и впрямь та самая Тильда, которая плакала в угрюмом доме за закрытыми ставнями? Бедная Тильда, героиня волнующей легенды?

Разумеется, мадемуазель Клотильду никто больше не бил, и она пела, как иволга, с утра до ночи.

Госпожа Жафрэ – на улице Культюр ее не без ехидства называли Аделью, больно уж не подходило мужиковатой старухе это нежное девичье имя – ласкала и баловала свою воспитанницу, а добрейший Жафрэ любил даже больше своих воробьев.

Особой набожностью семейство Жафрэ не отличалось, но к мессе эти люди ходили, и бывало, что кюре из храма Сен-Поль, человек в высшей степени достойный, тоже заглядывал к ним в гости. Особое расположение он питал к мадемуазель Клотильде, и когда ей должно было исполниться шестнадцать, девушке вдруг почудилось, что господин кюре хотел бы поговорить с ней наедине.

В день рождения священник подарил Клотильде чудесные четки.

Вручая их, он поцеловал девушку и тихо-тихо задал тот вопрос, который мучил всех обитателей квартала Марэ.

– Готов поспорить, – шепнул священник с несколько нарочитой веселостью, – что вы давно забыли свою молитву?

– Какую молитву? – удивилась мадемуазель Клотильда.

– Вы что же, и папашу Морана не помните? – шепотом продолжил разговор кюре, внимательно глядя девушке в глаза.

– Конечно, помню, – улыбнулась юная красавица.

И все-таки чуточку покраснела, отвечая на этот вопрос.

– Так вот, милая моя дочь, я имело в виду молитву, которой учил вас господин Моран, – негромко пояснил священник.

– Молитва со шлепками? – рассмеялась Клотильда. – Как же, отлично помню!

– Неужели отлично? – вскинул брови кюре.

– От зубов отскакивает! – грубо заверила его девушка.

На лице кюре отразилось глубочайшее волнение.

– Дитя мое, – сказал он необыкновенно серьезно, – я прошу вас прочесть мне эту молитву, но так, чтобы нас никто не слышал.

Тильда охотно согласилась и очень бегло прочитала «Отче наш».

Кюре нашел, что «Отче наш» она знает превосходно, и больше никогда не заговаривал о господине Моране.

В 1853 году мадемуазель Клотильде исполнилось восемнадцать лет, пора было выдавать ее замуж. Вы, наверное, догадались, что таинственные сборища в большой гостиной с четырьмя окнами и были семейными советами по поводу брака мадемуазель Клотильды. Что же до гостей господина Морана, приезжавших в своих экипажах, – столетнего старца, суетившихся вокруг него молодых людей и двух дам, похожих на герцогинь, – то вы можете думать о них все, что угодно.

Однако семейные советы собирались все реже по мере того, как мадемуазель Клотильда росла, а Жафрэ все больше сближался с многими известными и уважаемыми людьми. В круг его друзей входил доктор Самюэль, любимец обитателей Сен-Жерменского предместья, мэтр Изидор Суэф, нотариус, помогавший вести дела обладателям крупных состояний, граф де Комейроль, который, несмотря на свой титул, вкладывал немалые средства в промышленность, и несколько дам, в том числе – красавица графиня Маргарита дю Бреу де Клар; приятельствовал Жафрэ и с аббатом, а еще – с господином Бюэном, начальником тюрьмы де ла Форс, одним из самых честных и самых уважаемых людей Марэ.

Конечно, новость о предстоящем замужестве мадемуазель Клотильды в приходе узнали не от кухарки Мишель и не от лакея из «Птичьего дома», и тем не менее все горячо обсуждали эту животрепещущую проблему, можно сказать, с того самого дня, как о ней зашла речь в особняке; нам известно совершенно достоверно: в квартале между Ратушей и площадью Бастилии вопрос о замужестве Клотильды весьма взволновал две-три сотни молодых девиц и взбудоражил их почтеннейших матушек.

Разговоры продолжались не менее полугода, как вдруг распространился слух, что господин граф де Комейроль и мэтр Суэф выловили для питомицы Жафрэ преогромного кита. Конечно, когда за дело берутся такой нотариус и такой аристократ, подобной добыче удивляться не приходится. Все окрестные девицы поначалу понадеялись, что это какой-нибудь Жан-Дурачок из страны Дырляндии, но вот принц приехал с первым визитом – и обитательницы квартала Марэ прикусили язычки. А что поделаешь? Глядя на солнце, не скажешь, что это – кастрюля!

К Клотильде явился принц, причем самый настоящий.

И что еще обиднее, он был очарователен; возможно – немного слишком серьезен, но очень, очень мил!

И прикатил этот принц не откуда-нибудь из Валахии или России, где всяких князей хоть пруд пруди; он происходил из дома де Клар и носил чисто французское имя – Жорж де Сузей – плюс титул, плюс двадцать пять лет от роду, плюс не знаю уж сколько сотен тысяч ливров ренты.

Все девицы на выданье просто заболели от зависти.

Прошло три месяца, и ослепительный блеск жениха несколько потускнел в унылых потемках Марэ; теперь соседи обсуждали свадебные подарки, которые получила мадемуазель Клотильда.

А вам ведь и самим отлично известно, что значит обсуждать чужие свадебные подарки: тема животрепещущая, зудит, как комариный укус, – что кладут в корзинку, что из нее вынимают? Ах, это чудесное, болезненно мучительное перечисление всех вещей, предназначенных для другого человека, – ошибки, оговорки, преувеличения, преуменьшения… Ревнивые преуменьшали размер корзины, завистливые преувеличивали.

Позже пополз еще один слушок, выскользнув как раз из этой самой свадебной корзины, и облачко тумана вокруг хорошенького личика мадемуазель Клотильды несколько рассеялось. Ведь низкое происхождение семейства Жафрэ делало, казалось бы, совершенно неправдоподобным брак малышки с принцем. И нате вам!

Однако выяснилось, что Жафрэ тут вовсе ни при чем и мадемуазель Клотильда дождалась счастливой развязки, как героиня драмы из театра на мосту Сен-Мартен. Девушка оказалась богатой наследницей. Стало известно, что она… Но не будем торопить событий.

И тут вдруг принц перестал ездить к невесте. Такое случается, сами знаете… Женихи, они иногда пропадают так же внезапно, как и появились. Три месяца ни слуху ни духу! По кварталу пронесся вздох облегчения, все уже надеялись, что принц исчез навсегда, и вдруг – пожалуйста: у Жафрэ корзина с подарками! В общем, вышло большое огорчение, и все опять как-то приуныли.

И какая корзина! Охарактеризовать ее можно было одним-единственным словом: непозволительная!

Но на этом свете, слава Богу, самому ужасному огорчению всегда сопутствует хоть маленькое, да утешеньице. Удар, нанесенный жителям квартала свадебной корзиной, был несколько смягчен очередным слушком, ходившим сперва робко и опасливо, но очень скоро выросшим в прекрасную полноценную сплетню. Одним словом, говорили, что видели, как мадемуазель Клотильда выскальзывала вечером из дома одна – и не раз или два, а довольно часто. И выбиралась она из особняка не через главные ворота, а через маленькую калитку в ограде сада, ту, что ведет на пустырь со снесенными домами. А на углу возле тюрьмы девушку поджидал фиакр.

Куда она ездила? И главное, как и когда проникала обратно? Ведь свидетели ее уходов никогда не замечали ее.возвращений. Все эти вопросы оставались без ответа.

Как-то во второй половине апрельского дня в гостиной Жафрэ, где красовалась свадебная корзина, прикрытая наброшенной сверху муслиновой тканью, собралось небольшое общество. Добрейший Жафрэ в беседах посетителей участия не принимал, все его внимание поглотил десяток снегирей, которые скакали в хорошенькой клетке, сделанной в форме пагоды. Только поэт способен передать то младенческое простодушие, каким дышали выцветшие голубые глазки хозяина, его толстые обвисшие щеки и даже окаймленная пушком лысина. Говорить Жафрэ почти не говорил, но охотно насвистывал любезности своим птичкам, особенно Манетте и Жюлю, которых обожал.

Одет Жафрэ был в новый, с иголочки костюм, который, впрочем, сидел на нем как чужой. К жене своей хозяин дома обращался по имени и на «ты», но с почтительностью необыкновенной.

Уж почему этот милейший человек вызывал у людей недоверие, я не знаю, мне-то кажется, что он и мухи бы не обидел.

Что касается лет, то он был человеком без возраста. Адель говорила ему «вы».

Черты лица этой женщины были куда резче, чем у мужа, и к ее мощному крючковатому носу необыкновенно шли большие круглые очки в золотой оправе. Была она высокой, худой, смуглой, с проседью в волосах, и я же уже говорил, что эта особа убивала птиц!

Клялись, что порой от нее попахивает трубочным табаком, хотя никто не видел, чтобы она курила. Но не удивляйтесь, время от времени от нее крепко несло и водкой, хотя никто не замечал, чтобы она пила. Вот так-то!

На вид Адели можно было дать лет шестьдесят пять, а то и все семьдесят. Одевалась она несколько вызывающе и прическу украшала черной накладной косой.

Но, как вы сами понимаете, брак этот был счастливым. Как-то в минуту откровенности господин Жафрэ сказал мэтру Суэфу: «Столько лет мы женаты, а Адель ни разу на меня руки не подняла!»

Стоило господину Суэфу пожелать, как он смог в это поверить.

И где только ни растут цветы! Я видел их даже на голом щебне – и они были чудесны. Мадемуазель Клотильда казалась воплощением красоты, но красоты жизнестойкой и улыбчивой. Вам ведь известно, что художники, герцогини и конюхи называют «породой» или «кровью». В Клотильде этой «породы» было хоть отбавляй, девушка была «голубых кровей» от макушки до пят, хотя происхождения малютки никто не знал.

Исключая, разумеется, супругов Жафрэ, которые, готовясь к свадьбе своей воспитанницы, должны были привести в порядок все бумаги.

Но странное дело, фамилия мадемуазель Клотильды так и осталась для соседей тайной. В квартале девушку по-прежнему звали Красоткой Тильдой или племянницей Жафрэ, и за этой несколько пренебрежительной фамильярностью таились страх и глубокая досада.

С усмешкой, но не без почтения газетчики Марэ сообщали, что мадемуазель Клотильда происходит из знатной семьи, ставшей жертвой одной из тех трагедий, которые раз в десятилетие возбуждают любопытство парижан, – и что она, эта самая Тильда является наследницей сказочного богатства; не получила же она его пока лишь из-за одной необычайной и таинственной истории, достойной авантюрного романа; ведь каждому ясно, что такой блестящий молодой человек, как принц де Сузей, не стал бы искать себе жену в мещанском квартале, поблизости от Гранд-Опера, в приходе храма Сен-Поль, если бы не знал заранее, что обнаружит в старинном особняке счастливый билет, сулящий баснословный выигрыш в жизненной лотерее.

Но мы забыли представить вам еще одного члена семьи Жафрэ – большого грузного немолодого пса по кличке Биби. Зверем он был пренеприятным, явно мизантропического склада, что и сделало Биби великолепным сторожем с тех пор, как позади дома раскинулся пустырь с остатками домов и собаку начали спускать на ночь с цепи.

 

IV

НАПРОТИВ ТЮРЬМЫ ДЕ ЛА ФОРС

Как прекрасно его спрятали, этот билет фантасмагорической лотереи, за которым принц де Сузей приехал из дальнего далека! Но вот что интересно: в обстановке гостиной добрейшего Жафрэ (совсем не той – знаменитой – комнаты в четыре окна) не было ни малейшего намека на миллионы. Кроме корзины под чудесным муслиновым покрывалом, лишь подчеркивавшим, как выцвела обивка кресел, ничто в салоне не говорило о скорой свадьбе.

При виде мирного сборища, тихо толковавшего на темы, никак не связанные с венчанием, никому бы и в голову не пришло, что мадемуазель Клотильда с минуты на минуту ждет жениха после трехмесячной разлуки и что сегодня же вечером будет подписан брачный контракт.

Безмятежное веселье очаровательной девушки не давало повода думать, что эта крошка идет замуж против воли, но вместе с тем оно же говорило и о том, что чувства невесты дремлют и лихорадка ожидания не сжигает доброго сердечка.

Я помогу вам представить себе Клотильду – это прелестнейшее, пленительнейшее создание, с таким милым изяществом расположившееся на самом что ни на есть дрянном канапе!

Она была хохотушкой, на что намекали полураскрытые лепестки ее губок, позволявших любоваться белоснежными жемчужинками зубов. Пышные каштановые кудри отливали на свету тусклым золотом. Она улыбалась, но в ее улыбке таилась какая-то бессознательная печаль, словно напоминая, что эта беззаботная певунья обладает живой, трепетной душой. Еще отчетливее угадывалась эта душа в больших глазах, затененных густыми длинными ресницами и казавшихся от этого почти черными.

Кожа девушки хранила младенческую бархатистость, шейка – гибкость, что так соответствует резвости юных лет, однако фигура Тильды была фигурой молодой женщины; то же можно было сказать и об уверенных движениях красавицы, о спокойной смелости ее взгляда.

Такую горделивую и прямодушную натуру покорить непросто, но с какой радостью принимают порой подобные женщины цепи сладкого рабства.

Мадемуазель Клотильда пока не отстаивала своей независимости, но ведь девушку пока никто и не завоевывал.

Мы привыкли к тому, что в семьях нежны с детьми, и дети тоже ласковы в ответ. Но в доме у супругов Жафрэ взаимная привязанность почиталась настолько само собой разумеющейся, что ее даже не выражали. Добрейший Жафрэ занимался любимыми птицами, а Адель – делами весьма важными в своем роде; впрочем, об этих делах мы еще будем говорить.

Утром и вечером Клотильда подставляла своим опекунам лоб для поцелуя, а днем семейство существовало, словно мебельный гарнитур, стоящий в одной комнате: все всегда рядом, ни единой ссоры, ни единого разговора.

Так с чего бы им толковать о свадьбе? Свадьба – тоже вещь само собой разумеющаяся. С чего бы обсуждать возвращение жениха? Час приезда принца был известен, и никто не волновался и не вскакивал в нетерпении со стула. Все три месяца Жорж аккуратно писал два раза в неделю, и ему так же аккуратно отвечали. Чего же больше, спрашивается?

Сидя на канапе, Клотильда, без сомнения, читала одно из писем жениха. Он сообщал из Лондона: «В четверг вечером, в восемь часов». Сегодня и был четверг. Клотильда сложила листок и зевнула, затем взяла бинокль, лежавший с ней рядом, и стала смотреть в открытое окно на пыльный пустырь с руинами домов, за которыми возвышалась тюрьма де ла Форс.

– С вашего места, – обратился к девушке начальник тюрьмы господин Бюэн, который как раз выкладывал последние новости, – вы можете увидеть его окно.

– Чье? – удивилась Клотильда. Бюэн с улыбкой погрозил ей пальцем.

– Вы совсем не слушали меня, мадемуазель, – воскликнул этот достойнейший господин. – Но сегодня вам, ясное дело, не до меня! Я рассказывал о нашем новом заключенном. Он сидит в угловой камере нового здания, по соседству с долговой тюрьмой. Вы можете взглянуть на его окно. Оно единственное со шторами.

Девушка навела бинокль на указанную часть тюрьмы, действительно находившуюся прямо напротив их дома, и стала искать среди множества окон то, о котором говорил господин Бюэн.

– С зелеными шторами? – спросила Клотильда.

– И даже шелковыми, представляете? – воскликнул начальник тюрьмы. – А узника видите? – полюбопытствовал он.

– Нет, – покачала головой девушка. – На окно падает тень от соседней стены… Стойте! А что, у вас и дамам позволено навещать преступников?

– Как дамам?! – вскричал Бюэн, вскакивая да ноги.

– Простите, – поправилась Клотильда, – это шевельнулась занавеска.

– Ки-ки-ки-рики, уик, уик! – рассыпался в любезностях перед своими снегирями добрейший Жафрэ.

– Господин граф, – обратилась Адель к Комейролю, – раз лентяй-нотариус задерживается, может, начнем вдвоем? Я не люблю сидеть без дела.

Граф Комейроль, видимо, был в молодости очень хорош собой. И как отставной гренадер хранит свой султан в память о блистательном прошлом, так граф сохранил несколько прядей крашеных волос на высоком покатом лбу. При тихой погоде они производили неотразимое впечатление, но малейший порыв ветра мгновенно развеивал как жидкие волосы графа, так и восторги дам. Комейроль был южанином и не утратил с годами ни своеобразного акцента, ни привычки жестикулировать, сопровождая резким движением каждое свое слово: брал в зубы трость, предлагая «перекусить», и высоко поднимал ноги, показывая, что юноша переступил порог совершеннолетия, – вот в чем обаяние красноречия Тараскона, вот почему мы не в силах перед ним устоять!

– Слушаю и повинуюсь, чаровница, – отозвался теперь Комейроль, сладко улыбаясь Адели. – Чем займемся: картами или домино?

И он тут же энергично перетасовал воображаемую колоду и с силой стукнул по столу воображаемой костяшкой. Нет, мы не выдаем этого дворянина за самый утонченный цветок Сен-Жерменского предместья, но считаем, что и у Комейроля был свой шарм.

Взволнованный господин Бюэн тем временем подошел к Клотильде и взял бинокль. Несколько минут начальник тюрьмы подстраивал бинокль к своим глазам, и когда наконец вперился взглядом в окно с двумя зелеными занавесками, то ничего не увидел.

– А что, несчастному уже вынесли приговор? – осведомилась Клотильда.

– Да, двадцать лет каторжных работ, – ответил господин Бюэн. – Суд был сегодня, так что приговор совсем свеженький.

– Да неужели? Но тогда человек этот – страшный злодей!.. – воскликнула Клотильда.

– Так, знаете ли, решили… – пробормотал начальник тюрьмы. – Мне казалось, что его можно оправдать…

– Негодяев нужно примерно наказывать! – строго заявила Адель, с шумом перемешивая костяшки домино. – Больно уж наши судьи мягкотелы!

– Суд присяжных! Какая огромная ответственность! – заметил Жафрэ. – Да если бы меня заставили подписать человеку смертный приговор…

Он невольно вздрогнул и тут же повернулся к своим снегирям:

– Уик! Уик! Рки-уик!

– Мой ход! – произнесла госпожа Жафрэ. – Шестерочка!

И быстрым шепотком добавила:

– А знаете, что не мы одни охотимся за золотым петушком?

– Если что, – тем же шепотком отозвался Комейроль, – тут же пущу дом на слом!

– А вдруг его заселили? – с горечью прошипела Адель. – А потом, вы что, думаете, остальные не сообразят, в чем дело? Так и умрем нищими под дверью сокровищницы!.. Рыба! Удачный ход! – воскликнула старуха.

– А мы, наверное, вспоминаем, – начал господин Бюэн, садясь рядом с Клотильдой на канапе, – о том, кто долго отсутствовал и должен вот-вот приехать?

– Конечно, – согласилась девушка. – А ваш узник, он молодой? – с любопытством спросила она.

– Молодой, лет тридцати, я думаю, – ответил начальник тюрьмы.

– И красивый? – быстро осведомилась Тильда.

– Нет, – покачал головой Бюэн, – он однорукий, с огромным шрамом, пересекающим лоб, правый глаз и щеку. Неужели вы и в самом деле не слышали моего рассказа?!

– Похоже, что так, – рассмеялась Клотильда. – Простите меня, я думала о своем…

– И вам есть о чем подумать, дитя мое! – воскликнул ее собеседник. – Как переменится вся ваша жизнь! Из предрассветных сумерек – в ослепительное сияние дня! Это как если бы меня, старого тюремщика, назначили директором театра… Ну так вот, – вернулся Бюэн к прежней теме, – речь идет о том пресловутом деле, которое так взволновало весь Париж: шайка Кадэ во главе со знаменитым Ле-Маншо…

– Клеманом Ле-Маншо, – прошептала девушка.

– Именно, – кивнул начальник тюрьмы.

– Он и есть ваш узник? – дрогнувшим голосом спросила Клотильда.

– Он это отрицает, – пожал плечами господин Бюэн. – И документы у него на другое имя. Но этого человека опознали двое свидетелей. Пять минут назад я рассказывал, что все три месяца, пока длилось следствие, Клеман Кадэ – или Пьер Тарденуа, как он изволит себя называть, – находился у нас в тюрьме, и мы обращались с ним просто прекрасно. У него отменные знакомства. Из самых высших сфер я получил настоятельный совет разместить этого господина со всем комфортом, какой только можно создать в тюрьме. А поскольку он – человек не бедный, то жил у нас великолепно, и был лишен разве что возможности покидать камеру… А так у него было, что душе угодно… И вот теперь все кончено… Завтра его отправят дальше.

– До завтра еще много времени, он вполне успеет сыграть с вами какую-нибудь шутку, – сказал добрейший Жафрэ. – Уик! Уик!

– Так и есть! И на одном конце пятерка, и на другом! Сейчас посчитаем, – пробормотала Адель. – Стоит вынести приговор, как безумцы превращаются в сущих дьяволов, – добавила она.

Господин Бюэн улыбнулся. Я уже говорил вам, что лицо у него было доброе и честное, лицо преданного и исполнительного служаки, и достоинства в его чертах было куда больше, чем в лице графа Комейроля.

– К несчастью для нашего подопечного, – отозвался тюремщик, – у меня было время неплохо освоить свое ремесло. Он даже не знает, что с него уже и сейчас не спускают глаз, а скоро он перейдет в другие руки… Да вам, собственно, прекрасно известно в чьи… Этот господин шутить не любит! Я имею в виду Ларсоннера!

– Надежный человек! – подхватил Комейроль. – В добрый час!

Они переглянулись с Аделью. Добрейший Жафрэ принялся крутить большими пальцами и присвистывать:

– Уи! Уи! Надежен! Ларсоннер, да, да, надежен!

– Так вот, перед тем, как показать вам окно приговоренного, я остановился на том, – продолжал господин Бюэн, вновь обращаясь к Клотильде, – что вечерние газеты пойдут сегодня нарасхват, но не объяснил, почему. Теперь же растолкую. Вы еще слишком юны, чтобы слышать что-то о Черных Мантиях, , не так ли, ангел мой?

– О-о, в детстве я их страшно боялась! – воскликнула Клотильда. – Тогда рассказывали, например, такую историю: нищий остановил экипаж богатого господина и спросил: «Будет ли завтра день?»

– Неужели тот самый знаменитый «Будет ли завтра день?» – вскричал господин Бюэн.

– Богатый господин ответил: «Будет. От полуночи до полудня, от полудня до полуночи, если будет на то воля Отца». С этими словами он вышел из экипажа и последовал за нищим… Я уж не помню куда, в общем, в какую-то комнату, и там было только одно кресло. Нищий уселся, а богатый замер перед ним – и спрашивает: «Что прикажете, Хозяин?» Нищий потребовал, чтобы убили одну женщину, – а богатый безумно любил эту даму… Но должен был повиноваться…

– Глупости какие! – заворчал Жафрэ. Адель и Комейроль молча играли в домино.

– Вы, любезный друг, – заговорил начальник тюрьмы, – никогда не верили в существование Черных Мантий, зато миллион парижан придерживается совершенно иного мнения. А министерство юстиции дало понять, что банда Кадэ – только один из отрядов этой великой армии зла, которая приводила в трепет все европейские столицы.

– Глупости какие! – повторил Жафрэ. – Что у людей за привычка – распускать дурацкие слухи!..

– А я верю, что Черные Мантии существуют, – сказал Комейроль; он был очень бледен.

– Черт бы их всех побрал! – сердито воскликнула госпожа Жафрэ. Ее грубые, больше похожие на мужские, чем на женские, руки слегка дрожали, перемешивая костяшки.

Снаружи донеслась крикливая разголосица, продавцы бульварных листков запрудили улицу Сент-Антуан, зазывая покупателей хриплыми простуженными голосами:

– Последние новости! Свежая газета! Страшное убийство пятого января на улице Виктуар, пятеро обвиняемых, две жертвы! Банда Кадэ! Возрождение Черных Мантий! Приговор Клеману по прозвищу Ле-Маншо, множество подробностей! Портрет с натуры! Всего одно су!

– Теодор! – скомандовала госпожа Жафрэ, взглянув на мужа. – Спуститесь вниз и купите мне газету!

Но Жафрэ не успел даже подняться со стула. Дверь гостиной распахнулась, и мэтр Изидор Суэф, унаследовавший всю клиентуру своего отца, переступил порог, держа под мышкой неизменный портфель. Господин Суэф считался самым надежным нотариусом Парижа, был свеж, приятен для глаз, медоточив и любезен. В левой руке он держал грязноватый бумажный листок, сплошь покрытый плохо пропечатанными строчками.

– Не стоит беспокоиться, – заявил мэтр Суэф. – Здесь и подробности, и рисунки. Портрет Ле-Маншо, портрет папаши Кадэ, подлинного главаря банды.

– Он же давно умер, – воскликнула Адель с громким смехом.

– Ничего подобного, – возразил мэтр Суэф. – Здесь все написано, он служит Черным Мантиям и разгуливает по Парижу, переодевшись старой герцогиней. Смешно? По-моему, очень, и я даже знаю, почему.

 

V

ЗЕЛЕНЫЕ ЗАНАВЕСКИ

Многие еще помнят тюрьму де ла Форс такой, какой она предстала перед парижанами после того, как смели с лица земли островок домов, которые располагались между улицами Паве и Культюр-Сен-Катрин рядом с улицей Сент-Антуан, напротив храма Сен-Поль. Никто, кроме, пожалуй, рецидивистов, не знал толком причудливого комплекса зданий, куда входили тюрьма де ла Фарс и Бриен, а уже к ним администрация в силу всевозможных обстоятельств делала все новые и новые пристройки. В итоге возникло чудовищное сооружение, лишенное даже намека на здравый смысл. Человек, заплутавший на этих пятидесяти квадратных туазах, мог прошагать целых два лье и не найти того, что искал.

Пока ремонтировали министерство юстиции, два главных тюремных корпуса, между которыми находится внутренний двор, именуемый двором Долгов, использовали как место предварительного заключения для подследственных. Камеры в этих корпусах мрачные, но на верхних этажах – получше и с хорошей вентиляцией, чему несказанно завидуют несчастные, сидящие в карцере.

На всю тюрьму славилась камера, которую называли «баронской» или «без корзинки».

В аду де ла Форс это место было раем.

Мы уже взглянули на него из гостиной Жафрэ, воспользовавшись биноклем мадемуазель Клотильды: такая камера в тюрьме – одна-единственная; ее окно легко узнать по зеленым занавескам. Так что у этого головореза из банды Кадэ, Пьера Тарденуа или Клемана Ле-Маншо, как вам больше нравится, были, судя по всему, весьма влиятельные покровители, если им удалось добиться для него такой милости.

Отсутствие «корзинки» (так называют решетчатый ящик, прикрывающий окно снаружи и не позволяющий узнику общаться с внешним миром) объяснялось исключительным местоположением этой камеры; раньше к ее окну невозможно было подобраться с улицы, но когда снесли дома, оно оказалось как раз напротив маленькой гостиной Жафрэ. Однако согласитесь: шторы в тюрьме – непозволительная роскошь!

Камера была узкой и длинной, пять метров на два, и брешь, возникшая между домами, позволяла теснимому со всех сторон взору добежать почти до горизонта и упереться там в крошечный кусочек небосклона величиной с ладошку, увлекая за собой и мысли заключенного, мечтающего о просторных полях, зеленых рощах и свободе.

Обстановку камеры, разумеется, трудно было назвать роскошной, но сравнив это место с другими камерами, вы сочли бы его вполне комфортабельным. Здесь можно было увидеть удобную кушетку, стол, небольшой комод и кресло, да-да, настоящее кресло, сидя в котором, узник одновременно с семейством Жафрэ слушал вопли продавцов, выбегавших из-за угла на улицу Сент-Антуан и размахивавших пачками бульварных листков.

А вы заметили, что люди, торгующие газетами, почти исчезли с парижских улиц? Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что с самой войны не слышу этих бедолаг, выкликавших раньше со свирепым усердием: «Новости! Последние новости!»

Сведения об узнике, которые сообщил нам начальник тюрьмы, были совершенно точными – и в отношении возраста, и в отношении увечья. Преступник действительно был одноруким, однако словесный портрет оставлял более неблагоприятное впечатление, чем оригинал. Самое любопытное, что Клеман не казался уродом, несмотря на шрам, нарушивший правильность черт, несмотря на космы волос и густую бороду, почти полностью скрывавшую его лицо. А лицо это дышало энергией, бывало порой задумчивым, но чаще – насмешливым, а иногда озарялось улыбкой и становилось в такие минуты неожиданно ласковым. Вместо правой руки у узника болтался пустой рукав, левой же Клеман владел безупречно.

Ле-Маншо был хорошо сложен, высок и, по всей видимости, подвижен и гибок; он много ходил по камере и даже делал зарядку, как говорили надзиратели. В остальное время заключенный либо читал, либо писал. Ему приносили газеты, книги. Даже начальник тюрьмы догадывался, что не вся корреспонденция Клемана проходит через канцелярию.

Впервые Ле-Маншо услышал голоса продавцов, торгующих газетами, на закате дня. Клеман сидел в кресле возле стола, где еще стояла посуда, не убранная после обеда, который узник съел с немалым аппетитом, и лежала выписка из протокола утреннего заседания суда. Там обвиняемому вынесли суровый приговор…

Протокол был беспристрастен и, пожалуй, жесток. Его намеревались опубликовать завтра в одной из самых солидных юридических газет Парижа.

Клеман окончил чтение. Теперь, куря сигарету, он просматривал тот самый скверно напечатанный листок, который мы только что видели в руках мэтра Изидора Суэфа, входящего в гостиную Жафрэ.

Возле Клемана стоял надзиратель – человек лет сорока с лицом благодушным и порочным; звали тюремщика Ноэль, и на узника он смотрел с жадным любопытством.

– Ну, что скажешь? – нетерпеливо спросил надзиратель.

– Всегда занятно прочесть, что о тебе пишут, – ответил Ле-Маншо с искренним равнодушием.

Ноэль покачал головой и присвистнул.

– Я веду с вами честную игру, поверьте! – вскричал он. – Что для вас двадцать тысяч франков? Мелочь! Я прошу у вас эту жалкую сумму, которая даст мне возможность два года жить в свое удовольствие, тратя по тридцать-сорок франков в день! А потом – хоть потоп!

– У меня нет двадцати тысяч франков, – проговорил Клеман, – в этом все дело.

– У вас есть перо, чернила, бумага, – настаивал Ноэль умоляюще и сердито. – Два сладких года, не так уж много я у вас прошу. Выпишите мне чек – и я побегу в банк на улице Прованс. Ведь дело выеденного яйца не стоит! Что теперь-то вам отпираться? Комедия окончена. Вы же имеете доступ к такой замечательной кормушке… Вам надо только шепотом спросить: «Будет ли завтра день?». Об этом и в приговоре сказано…

Узник устало махнул рукой.

– А еще в приговоре сказано, что я из банды Кадэ и что зовут меня Клеман, – усмехнулся он. – Но все сведения о Черных Мантиях я получил сегодня на суде. Так что идите, голубчик, мне больше ничего не нужно…

Надзиратель Ноэль гневно топнул ногой.

– Просто дико, что вы мне не доверяете, – вскричал он. – Конечно, я птица не такого высокого полета, как вы, Ле-Маншо, но каждый делает, что может, и, клянусь, я тоже не новичок! Почему бы вам не представить меня хозяевам? Лучшей платы мне не надо, пусть меня включат в списки вашего сообщества, когда я помогу вам выйти на волю.

На этот раз Клеман промолчал.

– Имейте в виду: остаются считанные минуты! – продолжал Ноэль, приблизившись к узнику. – Сейчас благодаря ловкости, дерзости, бритве и моему мундиру вы еще можете выбраться отсюда на Бульвары, но через четверть часа – все! Господин Бюэн назначил новый наряд, ведь начальник тюрьмы за вас отвечает. Луи и Буре будут на галерее, а Ларсоннер – с вами.

Клеман едва заметно вздрогнул И опустил глаза.

– Проняло? – обрадовался Ноэль, который за возможность безбедно прожить два года готов был продать душу дьяволу. – Вот и вы знаете, что он за птица! С ним каши не сваришь. Перевяжет веревочкой и отправит в Маза, как посылку, а окажешься в Маза – и прощай все надежды!

Узник встал и подошел к окну.

Смеркалось. Особняк Фиц-Роев, высившийся как раз напротив тюрьмы, был темен и угрюм, но стоило узнику взглянуть на этот дом, как там засветилось окно.

Слуга внес зажженную лампу в гостиную Жафрэ.

– Лоран! – прошептал узник со слабой улыбкой. – Это Лоран!

И тут же воскликнул:

– Клотильда! Бедная девочка! И рядом с ней – начальник тюрьмы!..

Лоран, слуга, больше похожий на почтенного рантье, поставил лампу на карточный стол между графом Комейролем и госпожой Жафрэ, и яркий свет упал на хищный птичий профиль этой дамы. Узник резко повернулся на каблуках, словно увиденное причинило ему боль, и тут же столкнулся нос к носу с Ноэлем, который следовал за ним по пятам.

– Вы еще здесь? – с насмешкой, к которой примешивалось нарастающее раздражение, спросил узник.

В голосе Ноэля звучала теперь самая униженная мольба:

– Неразумно отказываться от свободы, господин Клеман! Надевайте быстренько мое барахло и отправляйтесь. Тюрьму вы знаете как свои пять пальцев. Ручаюсь, мигом доберетесь до двора Долгов и свернете налево, будто идете в канцелярию, а рядом там ремонтируют стену, вот вы и спрячетесь в траншею. Думаете, патруль помешает? Вы что, не понимаете, чего стоит этот патруль? Потом прокрадетесь к Святой Анне, возле нее – сарай, где каменщики прячут лестницы, они их, ясное дело, запирают, но разве вас смутит замок? Если при вас нет отмычки, возьмите мою…

И Ноэль протянул узнику драгоценный инструмент.

Клеман взял отмычку и к радости Ноэля принялся рассматривать ее.

– Перелезете через стену и окажетесь на пустыре среди груды строительного мусора – там теперь новую улицу прокладывают! – закончил надзиратель.

Узник вернул ему металлический крючок, тихо проговорив:

– К сожалению, голубчик, я не знаю, как им воспользоваться.

Он сказал это так искренне, что ошеломленный тюремщик отступил на шаг.

– Ну и ну! – вскричал Ноэль. – Ну и ну! Что же, вы и дальше будете прикидываться святым?

Клеман достал из кармана часы и взглянул на них.

– Я ложусь спать, – заявил он. – Спокойной ночи.

И добавил про себя, снимая сюртук:

– Ларсоннер задерживается. На свидание, стало быть, не успеть.

Но тут Клеман насторожился. В коридоре послышались шаги.

 

VI

ГОСПОДИН ЛАРСОННЕР

Ноэль, верный последователь Эпикура, мечтающий провести два года в непрерывных наслаждениях, тратя по тридцать франков в день, а потом «хоть потоп», услышал шум шагов одновременно с узником.

– Упустили возможность! – горько вздохнул тюремщик. – Это Ларсоннер. Собирайтесь!

И мгновенно изменив манеру поведения, застыл у двери, как подобает хорошему солдату.

Это, однако, не помешало ему быстро и обиженно шептать какие-то слова, потому как на душе у него скребли большие-пребольшие черные кошки.

– Я бы многим рисковал, – бормотал Ноэль, – я же остался бы вместо вас в камере, если бы вы ушли в моем мундире. Наставил бы себе синяков, заткнул рот кляпом и, дав вам время убежать, начал бы тихонько звать на помощь. И все пропало, опять мне не побаловать Клементину и госпожу Руфа. Я не ханжа, не хлюпик, и будь у меня возможность, я превратился бы в самого что ни на есть распоследнего негодяя! И никак не везет! Даже в карты. Вечно у меня на руках не тузы, а шестерки… А откуда шестерке знать, как ходят тузы?!

Тюремщик все еще вертел в руках отмычку и с презрительным негодованием косился на узника.

А тот сидел, опустив голову, и внимательно прислушивался к звукам, доносившимся из-за двери камеры.

На другом конце коридора раздались голоса.

– Не терять ни минуты! – распоряжался властный бас. – Быстро его забираем, наручники у меня!

– Слышите? Зарычал… Это Ларсоннер. Кончено дело, вас ждет Маза! – с горечью произнес Ноэль и прибавил: – А ведь вам, Ле-Маншо, может захотеться возвести на меня напраслину. Но я вас опережу, не такие уж мы дураки! Да-с!

– Господин Ноэль с ним в камере, – ответил в коридоре другой голос, – а мы тут, на своем посту. Стережем, одним словом. А вы что, прямо сейчас его и заберете?

– Наденем наручники и отведем в канцелярию.

– А господин начальник?

– Посмотрим, бумаги при нас. А сам он тут, поблизости, ваш начальник-то!

Последнюю фразу произнес бас Ларсоннера. В замочной скважине повернулся ключ. Один из караульных заявил:

– В Маза с ним не станут церемониться, а то он у нас тут как сыр в масле катался!..

– В Маза уже не пообедаешь за свой счет! – добавил второй страж. – Да его только на привязи держать! Он же из Черных Мантий!

Ноэль злобно потер руки.

– Слышали? Привязь! Режим! – он.

– А вы верите, что он имел отношение к Черным Мантиям, господин Ларсоннер? – спросил первый караульный.

– Ну еще бы, черт побери! – прорычал грозный бас.

В следующий миг дверь распахнулась. В камеру вошли трое: господин Ларсоннер и еще два охранника.

Оба караульных остались в коридоре.

– Побыстрее, друзья мои, побыстрее, – торопил Ларсоннер, переступая порог. – Внизу уже добрых четверть часа ждет карета и конвой. Добрый вечер, господин Ноэль! Будьте так любезны, помогите мне надеть на заключенного наручники.

– С превеликим удовольствием, – очень серьезно отозвался надзиратель, всем своим видом показывая, что находится при исполнении служебных обязанностей. – Однако позвольте мне сначала сделать заявление – и прошу вас внести его в рапорт. Куда бы ни был помещен наш подопечный, его везде следует держать под неусыпным надзором. До сегодняшнего дня я не мог пожаловаться на этого человека… но теперь… во-первых, посмотрите, что я у него нашел…

И Ноэль протянул одному из стражников отмычку; тот принялся внимательно разглядывать ее.

– Однако она хорошо послужила, – заметил конвоир.

Узник не проронил ни слова; он даже не пошевелился.

– И еще, – продолжал Ноэль, – не знаю уж, владеет он недвижимостью или ценными бумагами, но он предлагал мне чек на двадцать тысяч франков в банке «Шварц и Назель».

– Бесстыжий плут! – начал было узник.

– Помолчите! – сурово прервал его Ларсоннер. – Продолжайте, господин Ноэль, я вас слушаю.

– За это он потребовал, чтобы я предоставил ему мою форму; переодевшись, он совершил бы побег и укрылся бы у своих сообщников в городе. Он понимает, что ему грозит, прекрасно понимает!

Клеман больше не возражал.

– Запишите! – приказал Ларсоннер. – Мы обязательно внесем ваше сообщение в рапорт, господин Ноэль. Вы вели себя как честный и умный человек, ни на минуту не забывающий о своем долге!

Говоря это, Ларсоннер взглянул на узника; тот опустил глаза.

Ларсоннер даже внешне выделялся среди своих спутников – коротконогий, широкоплечий, с бульдожьим лицом, выражавшим обычно невозмутимое добродушие, но ставшим сейчас серьезным и суровым.

Хоть Ларсоннер и был в штатском, в этом человеке безошибочно угадывался тюремщик; точно так же мы легко определяем военных и священников, даже если они появляются в обычной одежде.

Ларсоннер, должно быть, выдержал не одно испытание, раз господин Бюэн столь безгранично доверял этому служаке.

Когда Ларсоннер протянул Ноэлю наручники, тот с самым любезным видом заявил:

– Прошу меня извинить, но нашему злоумышленнику хватит и половины этой игрушки: он имеет обыкновение размахивать лишь одной рукой.

Стражники и в камере, и в коридоре громко расхохотались. Один из охранников протянул Ноэлю ремень, и левая рука Клемана была крепко-накрепко прикручена к телу.

Пока узника связывали, Ларсоннер отошел в сторону. За все это время он даже толком не взглянул на заключенного. Единственное слово, с которым Ларсоннер обратился к Клеману, было приказом молчать.

– Господин Ноэль, пока мы будем оформлять в канцелярии все бумаги, приготовьте, пожалуйста, опись принадлежащих заключенному вещей, – распорядился Ларсоннер. – Луи и Буре заверят ваш протокол. Ну, идемте!

Узник окинул взглядом камеру, будто прощаясь со своим тюремным раем, и последовал за двумя стражниками. Ларсоннер замыкал эту маленькую процессию.

Когда Клеман заворачивал за угол коридора, ветерок, ворвавшийся в приоткрытую дверь, донес до узника голоса, кричавшие на улице о вынесенном Ле-Маншо приговоре.

Канцелярия располагалась сразу за кабинетом начальника тюрьмы. Ларсоннер приказал всем остановиться и заглянул к служащим тюремной администрации, чтобы перекинуться парой слов о главном событии дня. Чиновники вышли из канцелярии взглянуть на Ле-Маншо и единодушно решили, что никогда еще убийца не держался с таким достоинством и не был так явно похож на убийцу.

Прежде чем заключенного вывели из тюрьмы, служащие оформили целую кучу бумаг, поскольку отправка узника в такой поздний час была делом необычным. Конвоиры сочли, что в задержке виноват господин Бюэн, так как Ларсоннер вынужден был бежать к Жафрэ, чтобы переговорить с начальником тюрьмы, поскольку сам Ларсоннер не желал брать на себя ответственность за узника, которого надо было везти по городу в сгущавшихся сумерках.

Хотя какая могла быть опасность? Доставка преступника из одной тюрьмы в другую в надежной карете под конвоем жандармов не давала никаких поводов для беспокойства.

Удивляло другое: как мог позволить себе отсутствовать в такой момент господин Бюэн? Это было тем более странным, что господин Бюэн был добросовестнейшим человеком, весьма щепетильным во всем, что касалось исполнения служебного долга; к тому же начальник тюрьмы находился, как все знали, в том же квартале, почти на той же улице, словом, в двух шагах от своего кабинета.

Ларсоннер, вернувшись от начальника, не стеснялся в выражениях, а когда приятели стали утешать его, напоминая об исключительном доверии, которым он пользовался, Ларсоннер желчно отвечал: «Доверия, конечно, хоть отбавляй, да только шубы из него не сошьешь…»

Людям только дай позлословить, и тюремные чиновники тут – не исключение. Они мгновенно забыли о своем патроне и занялись уехавшим Ларсоннером: ходит, мол, в любимчиках у начальства, да еще и недоволен! Служащие говорили, пожимая плечами: «Ишь как его занесло! А будь тут сейчас господин Бюэн, спеси-то, небось, поубавилось бы!»

Эти славные люди и не подозревали, до чего же они правы!

…Только покончив с формальностями и расставшись с тюремным конвоем, Ларсоннер посмотрел на узника. Они направлялись по коридору к Птичьему двору, ворота которого выходили на улицу Паве.

Коридор был пуст.

Ларсоннер быстро шагнул к Клеману и резко дернул его за руку, крепко привязанную к телу. И тут же Клеман услышал:

– Рукой не двигайте, продолжайте идти.

Перед выходом во двор Ларсоннер пробормотал быстрой скороговоркой:

– Ныряйте под карету, когда продавец газет окажется перед лошадьми, не мешайте ему действовать… потом живо вылезайте с другой стороны. Если рядом появится жандарм, кольните его лошадь в бок ножичком, будто шпорой. Постарайтесь кричать, как все вокруг, и по дороге ничему не удивляйтесь, на протяжении всего вашего пути «будет день».

Они вышли на Птичий двор, и конечно же, будь вы на месте узника, слова Ларсоннера возбудили вы ваше любопытство… Тем временем уже полностью стемнело и наступила настоящая ночь.

С улицы во двор доносился обычный шум большого города. Громко кричали продавцы газет – точно так же, как вопили днем разносчики бульварных листков с противоположной стороны тюрьмы:

– Приговор Клеману Ле-Маншо! Банда Кадэ! Возрождение Черных Мантий!

 

VII

«БУДЕТ ЛИ ЗАВТРА ДЕНЬ?»

Старинный парадный двор особняка, принадлежавшего когда-то семейству Номпар де Комон, герцогов де ла Форс, которые состояли в родстве даже с королевским домом Франции через герцога де Лозюна, назывался теперь попросту: Птичий двор. «Карнавале», особняк, где жила госпожа де Севинье, высится в ста шагах отсюда, и госпожа де Севинье, что пересчитала удивленные возгласы милой маркизы по поводу замужества сестры короля, сама без малейшего удивления наблюдала за упадком древнего замка, который сперва превратили в тюрьму, а потом и вовсе его уничтожили.

Птичий двор был сейчас весь изрыт и завален кучами булыжников, которыми его собирались замостить, так что карета никак не могла въехать в него и, окруженная жандармами, ждала на улице.

Улица была неширокой, и карета стояла здесь уже довольно долго.

Человеку, который хоть немножко знает Париж, и говорить не надо, что уже одного этого обстоятельства вполне достаточно, чтобы собрать толпу зевак. А тут вдобавок продавцы газет, кричавшие: «Новости! Свежие новости!» – возбудили всеобщее любопытство, и не было сейчас на земле героя более прославленного, чего убийца Клеман Ле-Маншо, имя которого звучало, словно звонкая песнь фанфар.

Если бы крикливые торговцы прибавили к своему сообщению еще одно: «Вы можете бесплатно взглянуть на Клемана Ле-Маншо у главного входа в тюрьму де ла Форс!» – то улицу Паве мигом запрудила бы огромная толпа.

Но поскольку никто не удосужился сделать это важное объявление, вокруг кареты стояло только полторы-две сотни зевак. Два-три сержанта городской стражи отгоняли их подальше, но они, теснясь, подходили все ближе и ближе, пожирая глазами тюремные ворота.

В толпе то и дело слышались те нелепости, которые не устает порождать поэтическая душа Парижа, помогая доброй четверти населения города жить, словно во сне.

– Маркиза, настоящая маркиза, господин Мартен, приезжала повидать его! Прибыла, бесстыдница, в собственном экипаже!

– Уж не вам, госпожа Пиу, мне не верить, говорю же вам: начальнику тюрьмы платила пятьдесят франков в день за помещение с коврами – и это в тюрьме, где в нижних камерах чуть не Сена плещет!

– Обед ему стоил луидор, и еще вино отдельно.

– Всего два су! Последние номера! – предлагал удачливый торговец бульварными листками, в руках у которого осталось всего с полдюжины газет.

Но тут набежали менее удачливые продавцы с полными охапками свежих номеров, и вновь бойко пошла торговля.

– Начальник тюрьмы – должность очень выгодная. Вспомните, например, Бастилию.

– А вы что, не понимаете, почему этого Ле-Маншо перевозят в другое место? Да потому, что каждый вечер он командует отсюда всеми нашими политиками, и помогают ему сообщники, которые прячутся тут на пустыре. Каждый Божий вечер!

– Нет такого правила, чтобы перевозить преступников по ночам, госпожа Пиу, но в банду Черных Мантий входит от двадцати восьми до тридцати тысяч злодеев – и это в одной только нашей столице…

– Не надоело тебе, старик, байки рассказывать? – прервал говорившего какой-то юнец. – Черных Мантий и на свете-то нет!

– Дурак! Да Ле-Маншо один из них! Вот они и хотят, чтобы господин Клеман потихонечку сбежал в потемках!

– Вы так хорошо с ним знакомы?

– Черт побери! Пятьдесят франков за комнату в сутки – это пятнадцать тысяч франков в месяц, недурная, однако, плата… а во всех соседних домах притаились стрелки венсенского полка…

Вдруг толпа зашумела, раздались голоса: «Вот он! Вот он!» Потом все замолчали – и занавес пополз вверх.

Створки ворот повернулись на массивных петлях, позволяя увидеть тюремный двор, освещенный фонарями. Толпа расширила круг. Госпожа Пиу потом говорила, что именно в этот момент у нее и украли табакерку – Черные Мантии, разумеется.

Конвойные в тюремном дворе образовали коридор от двери до ворот.

Будто по волшебству, воцарилась мертвая тишина.

В театре всегда слышна возня мышей, когда зал застывает перед долгожданным выходом знаменитого актера.

Появились два стражника, сопровождавшие господина Ларсоннера, а следом – осужденный. Свет фонарей бросал красноватые блики на его лицо.

– Какое грубое, однако, животное! И ему оставили его атласную шляпу, ах, нет, простите, шляпу с атласной лентой!

– Да настоящая ли у него борода? Мне кажется, приклеенная!

– Посмотрите на его культю!

– Вот отсюда и пошло его прозвище, – обстоятельно объяснил господин Мартен. – Маншо – так зовут в народе одноруких.

– А ты не ошибаешься, Аристид? – спросила его панельная киска.

– Ошибаетесь вы, мадам, причем – вдвойне. Меня зовут Адольф, и я не имею чести знать вас.

– Сразу видно – негодяй! И какое жуткое у него лицо! А рука-то, рука, смотрите, привязана!

– На нем кровь, дорогая, невинная кровь, жуть берет на него смотреть!

– Как бы он нас не сглазил, как думаешь, дорогой?

Убийца переступил порог и вышел на улицу. Жандармы, застывшие на своем посту, казались каменными конными статуями. Подножку кареты опустили заранее, и через дверцу было видно двух стражников, ожидавших узника в экипаже.

– Вон как все продумано! Тут не смоешься!

– Жандармов сколько, а он один!

– И вдобавок – без руки!

– Все – внимание! – скомандовал Ларсоннер. – Оттеснить толпу!

Не знаю, был ли необходим этот приказ, но результат он дал самый неожиданный. Началась настоящая потасовка, и не на противоположной стороне улицы, где теснилась большая часть зевак, а прямо возле тюремных ворот. Перебранки по совершенно непонятным поводам вспыхивали то там, то здесь – настоящий концерт из упреков и препирательств.

Напор толпы и справа, и слева нарушил живую стену охраны.

– Назад! – гневно скомандовал Ларсоннер. – Отгоните этих людей! У меня же арестованный! Сомкнись!

– Милая моя, – простонала госпожа Пиу, – полицейские-то сабли достают!

– Глупо было бы ввязаться в переделку.

– Десяти су бы не пожалел, чтобы оказаться сейчас дома!

– Не толкайтесь, невежа!

– Спасайся кто может! Жандармы собрались стрелять!

Очень хотелось убежать, но еще больше хотелось посмотреть, чем все это кончится. Людское море, вскипев, продолжало бушевать вокруг жандармов, а те сохраняли неподвижность и идеальную выправку.

В этом шумном круговороте возле лошадей послышался звонкий голосок:

– Последние новости! Убийство на улице Виктуар! Пять обвиняемых, из которых четверо осуждены заочно! Две жертвы! Банда Кадэ! Черные Мантии! Ле-Маншо! Покупайте газету! Всего одно су!

Горластому торговцу – пареньку в блузе – тут же надавали тумаков, и он с забавными жалобами ринулся прочь, прорвавшись чуть ли не между ногами лошадей.

В этом шуме и гаме никто не заметил, что узник ухитрился поднырнуть под карету. Ларсоннер все это время стоял перед экипажем и крепко кого-то держал.

Парнишка с газетами и узник оказались под каретой одновременно. Маншо не шарахнулся от юноши, а тот мигом натянул на беглеца свою блузу, нахлобучил ему на голову фуражку со сползающим на нос козырьком, накинул на плечо ремень с ящиком, полным газет, и шепнул:

– Вперед! Удачи!

С этими словами паренек исчез.

Клеман вылез из-под кареты с противоположной стороны, как раз там, где стояла лошадь жандарма, охранявшего вторую дверцу экипажа.

Жандарм сидел неподвижно, но вдруг его лошадь, словно пришпоренная, взвилась на дыбы, а потом хорошенько крутанула задом. Зеваки взвыли. Клеман тут же растворился в толпе.

– Прошу прощения, извините, – твердил он, пробираясь в этом скопище людей. – Я вас толкнул своим ящиком? Ничего не поделаешь! На хлеб-то нужно зарабатывать!

– Когда работник еще и учтив, упрекнуть его не в чем, – ответил господин Мартен. – Проходите смело, дружок!

Клеман поблагодарил. Кто-то шепнул ему прямо в ухо:

– На Королевской площади будет день.

– Все никак не увезут! – негодовала между тем толпа. – Экие разгильдяи! Чего, спрашивается, копаются? А ведь на содержание этих бездельников идут наши налоги!

– Ле-Маншо-то уже в карете? Или как? Что-то я его не вижу!

– Был тут все время… Погодите! Говорят, его ищут?.. Давайте послушаем!

Люди, собравшиеся между каретой и тюрьмой, волновались все больше. То и дело слышались тревожные вопросы:

– Осужденный! Где осужденный?

– Его держал господин Ларсоннер. Я видел!

Возбужденная толпа хлынула на улицу Сент-Антуан. И в этом потоке двигался против течения немолодой мужчина. Это стоило ему таких неимоверных усилий, что он без конца утирал пот со лба.

– Прошу вас, пропустите меня, – то и дело повторял этот человек. – Что случилось? Несчастье? Я – начальник тюрьмы, господин Бюэн.

Имя Бюэна передавалось из уст в уста, и толпа расступалась перед этим достойным господином.

Три или четыре надзирателя бросились к нему с разных сторон и принялись что-то нашептывать своему патрону.

Совершенно растерянный господин Бюэн оповестил всех о неожиданной новости, громко вскрикнув:

– Сбежал?! Осужденный?! Господи! Да не может этого быть!

Народ возликовал.

Слегка избитые не жаловались больше на синяки, придавленные мигом утешились. Радовались не самому побегу, а своему личному участию в столь значительном событии, о котором можно будет рассказывать потом долгие годы, порицая зевак – вечный источник беспорядков, критикуя администрацию, состоящую как всегда из растяп, ругая полицию и жандармерию, словом, с полным правом браня и осуждая всех и вся.

Вот это и было истинным счастьем, это и вызывало бурное ликование.

– Сбежал! Сбежал! Сбежал! А они все тут! Дюжина идиотов!

– Как сбежал? Вы что-нибудь заметили?

– Ничего, мадам! Исчез, как фокусник в цирке!

– Бесследно!

– Нынешние мошенники, однако, – ловкие парни! Господин Бюэн стоял перед воротами тюрьмы и спрашивал с безнадежно печальным видом:

– Почему меня не предупредили? Ведь все знали, где меня найти. И я оставил приказ, чтобы за мной немедленно послали, если вдруг прибудет карета.

Кто-то из служащих объяснил:

– Но ведь господин Ларсоннер сам ходил к вам, провел минут десять в доме господина Жафрэ и вернулся с предписанием…

Договорить служащий не успел, господин Бюэн выпрямился во весь рост и закричал:

– Где Ларсоннер? Привести ко мне Ларсоннера!

Служащие переглянулись, а несчастный начальник тюрьмы продолжал вопить:

– Я не видел его! Не отдавал ему никаких приказов! Это обман!

И добавил:

– Очень ловкий обман…

Ведь Ларсоннер тоже исчез, исчез мгновенно и незаметно – так, что никто не мог сказать, когда и в каком направлении он скрылся.

 

VIII

УДАР МОЛОТА

Разумеется, жандармы немедленно кинулись на поиски Ларсоннера, который вмиг стал знаменитостью. Конвоира искали с тем же рвением, что и преступника. Толпа сообщала волнующие сведения и об одном, и о другом: господин Мартен, например, заметил явного чужака, который взял юную барышню за талию с откровенно дурными намерениями. Госпожа Пиу, которая недавно обнаружила пропажу табакерки, дала еще более ценные показания:

– Я так дорожила ею! Это была память о человеке, который мне ее подарил, и была она из букса, не такая я дура, чтобы брать с собой серебряную табакерку!

Примерно в том же духе освещали ситуацию и все остальные.

Каждый был красноречив, многословен, каждый кого-то или что-то видел. Ле-Маншо и Ларсоннер побывали всюду, и вместе и по отдельности, и в правой части толпы, и в левой, задев всех мужчин, ущипнув всех дам. На чужой роток, как известно… Но и пользы от этих сведений тоже сами понимаете сколько…

Ничего не заметили только жандармы. Один из них, тот, который охранял дверцу экипажа с внешней стороны, спустя порядочное время неторопливо сказал:

– Хоть и не верится, однако беглецом мог быть тот самый парень, что выбрался из-под кареты, прижимая к животу ящик с газетами. Этот тип, вылезая, должно быть, потревожил Робера… Робер – это моя лошадка… Она у меня смирная, а тут чуть было не выбросила меня из седла, зад выше головы подкинула, прошу прощения у почтенной публики.

– Видели, видели! – возбужденно зашумела толпа. – У него еще блуза была рваная и старая фуражка с поломанным козырьком! Проходимец, да и только! Даже нижней рубашки нет!

Вот как все зашумели.

– А я еще так доброжелательно поговорил с ним! – воскликнул господин Мартен. – Очень, очень жаль!

– Точно, точно, он же был одноруким!

– Стало быть, – заключил жандарм, – это вполне мог быть Ле-Маншо, о чем я и подам рапорт, но укажу, что факт этот недостоверен.

Во все стороны уже разослали сыщиков, а служащий прокуратуры все объяснял господину Бюэну, почему так торопились с переводом осужденного: префектура опасалась побега именно этой ночью.

– Неизвестно, устроили ли это Черные Мантии или кто другой, – прибавил начальник конвоя, – но все службы должны быть настороже. В воздухе пахнет какой-то дьявольщиной, и банда Кадэ не сказала еще своего последнего слова! Вот о чем говорит поведение господина Ларсоннера. Да, в наше стадо затесалась паршивая овца!

– Ларсоннер! – тяжко вздохнул несчастный господин Бюэн. – Ах негодяй, ах мерзавец! А я-то доверил ему ключ от своего письменного стола!

Зеваки не расходились: снег тает, лужи после дождя высыхают, толпа сгущается… Кое-кто, правда, решил самолично заняться поисками, чтобы ощутить сладостное волнение погони, но большинство осталось на месте, и к этим людям присоединялись все новые любопытные.

Спустя четверть часа вооруженные отряды двинулись разом по улицам Фран-Буржуа и Сент-Антуан; в это же время к тюрьме подошло подкрепление – целый отряд полицейских.

Зрелище было из ряда вон, и господин Мартен признался, что не поменял бы сейчас своего места даже на кресло в лучшем из театров.

Народ не разошелся и в десять, хотя карета в сопровождении конвоя уехала давным-давно. Продавцы газет уже не оповещали всех и каждого об осуждении Клемана Ле-Маншо, а в половине десятого случилось событие, страшно обрадовавшее толпу зевак.

Несколько мальчишек, которые торговали газетами и которых полицейские шуганули от тюрьмы, прибежали на угол улицы Сент-Антуан и принялись кричать:

– Свежие новости! Могущество Черных Мантий не имеет границ! Чудесный побег Ле-Маншо из кареты, окруженной полицейскими и жандармами! Осужденный скрылся, продавая газеты, в которых был опубликован вынесенный ему сегодня приговор! Множество подробностей! Всего за одно су!

А мы тем временем вернемся к нашему беглецу. Он выбрался наконец из толпы и направился к Королевской площади, где будет день, как обещал Клеману таинственный голос, шепнувший ему на ухо загадочные слова. Первые крики о побеге достигли ушей Ле-Маншо, когда он проходил мимо особняка Ламуаньон, что на углу улиц Паве и Нев-Сен-Катрин.

Клеману невольно захотелось ускорить шаг.

– Не бегите! – сказала Ле-Маншо идущая рядом молодая работница. – И перестаньте кричать. Раз наша уловка разгадана, предлагайте свой товар потихоньку, будто очень устали.

И громко прибавила:

– Дайте мне газету, возьмите су.

Шум возле тюрьмы усилился, слышались крики полицейских.

– Быстро сворачивайте, – шепнула работница. В первой аллее направо будет день.

Улица Нев-Сен-Катрин была пустынна. Беглец торопливо зашагал вдоль стены особняка Ламуаньон и едва успел нырнуть в первую аллею, как на перекрестке появилось четверо жандармов. Они громко вопили: «Держи убийцу!»

На перекрестке отряд приостановился, и жандармы разделились. Двое из них пронеслись бегом мимо аллеи.

Затем примчались другие жандармы. Привлеченные криками, к стражам порядка со всех сторон спешили люди.

В аллее было темно, как в погребе; узник почувствовал, что с него сняли ящик с газетами, стащили с головы фуражку и набросили поверх блузы что-то непонятное, широкое и развевающееся. С полей вновь надетой шляпы спускалось неведомо что, щекоча лицо.

– Вперед! – скомандовал человек, только что исполнявший обязанности камердинера. – Все в порядке.

Зеваки, которые бежали по улице, громко крича, задавая друг другу вопросы и изнемогая от усердия, увидели, как из темной аллеи вышли пожилой господин и крупная дама в черном платье и шляпке с вуалью.

– Ну и дыра! – сказал кто-то из пробегавших. – А не заглянуть ли нам туда?

Один человек уже устремился в аллею, а другой только спрашивал:

– Сударь, сударыня, вы не встретили там негодяя?

Пожилой господин любезно ответил:

– Кто-то поднимался вверх, когда мы спускались вниз, но, как вы знаете, газовых фонарей там не поставили…

И взяв свою даму под руку, пожилой господин повел ее к Королевской площади.

Их давно потеряли из виду, когда пришло сообщение жандармов о приметах беглеца:

– Грязная блуза, старая фуражка, ящик с газетами!

Тут как раз вернулись люди, исследовавшие аллею.

Один из них держал в руках ящик с газетами, второй – старую фуражку со сломанным козырьком.

– Может, он был пожилым господином?

– А может, дамой в черном! Какой, однако, талант у подлеца!

И участники облавы кинулись вслед за респектабельной парой.

Когда они добежали до Королевской площади, им навстречу попался экипаж, мчавшийся с немыслимой скоростью и свернувший на улицу Па-де-Мюль.

– Стойте! Стойте!

– Нет его там! – ответили люди из другой группы.

Остановились, объяснились. Тюремные надзиратели рассказали, что как раз осматривали этот фиакр, ожидавший седоков в тени под аркадой, когда появились его законные влАдельцы и заняли места в своем экипаже.

– Голову даю на отсечение, что в фиакре никого не было, – заявил один из тюремщиков. – Мы даже под скамейки заглянули, а что касается тех, кто в него сел, пожилого господина и дамы в черном…

– Так это же они и есть! – раздался в ответ истошный вопль, и погоня возобновилась, но экипаж уже выехал на Бульвары и мгновенно затерялся среди бесчисленного множества одинаковых фиакров.

Продолжать преследование было бессмысленно. Ноэль, по-прежнему мечтавший тратить по тридцать франков в день, обратился в быстроногого оленя и мчался прямо по мостовой, заглядывая в окна каждой кареты, проезжавшей мимо.

Огромное разочарование удвоило его силы: он искал своего счастливого соперника Ларсоннера с большей страстью, чем сбежавшего преступника.

Где-то возле Фий-дю-Кальвер внимание Ноэля привлек один фиакр – не потому, что чем-то выделялся, а потому, что ехал быстрее всех.

Надзиратель уже еле держался на ногах, но подумал:

«Прежде чем передохнуть, загляну-ка я еще и в этот…»

И сжав кулаки, с новой силой рванулся вперед.

А в чертов фиакр были и в самом деле впряжены резвые лошадки, и правил ими умелый кучер. Господин Ноэль догнал экипаж только у бульвара дю Тампль, напротив веселой и пестрой ярмарки, что всегда кипит вокруг любимых в народе театров-балаганов, которые вскоре будут вытеснены дешевыми магазинами. Горели все театральные лампионы, ярко освещая афиши, чтобы почтеннейшая публика могла выбрать между задушенной женщиной, подожженным замком, мужчиной, вгрызшимся в собственную руку, лежа в гробу, кораблем, тонущим в бурном море, и бедными маленькими детками, безусловно, сиротками, которые бежали, взявшись за руки, по тропинке между скалой и бездонной пропастью.

В те времена искусство мелодрамы чувствовало себя куда лучше, чем сейчас.

Восхитительными картинками можно насладиться и мимоходом, не замедляя шага. Господин Ноэль, пока еще безответно влюбленный в роскошную жизнь, со страстью, до сих пор не знавшей удовлетворения, обожал театр Гете не меньше, чем ресторан Бонвале и балы Гран-Венкер. И сейчас надзиратель бросил сквозь лорнет пылкий взгляд на афишу, на которой было изображено красное чудовище, пожирающее единственную дочь старого маркиза Монталбана.

Фиакр был в эту минуту шагах в десяти от Ноэля.

– Дешевая контрамарочка – и полюбуетесь Мелингом, а, господин хороший? – обратился к надзирателю голос справа.

Господин Ноэль посмотрел направо, но тут голос раздался слева, а сам тюремщик растянулся во весь рост на мостовой, уткнувшись носом в собственную шляпу.

Сведущие люди высоко ценят два удара в спину: «простой удар» и «удар молотом».

Ноэль был повержен на землю чем-то средним между тем и другим.

В тот миг, когда собственная шляпа еще не сползла окончательно тюремщику на глаза, он мельком увидел широкие плечи и, падая, пробормотал: «Ларсоннер!»

Когда Ноэля подняли, мы можем решительно утверждать, что рядом не было ни продавца билетов, ни того, кто ударил надзирателя в спину, – и совсем другие фиакры катили себе по мостовой.

 

IX

ЛИРЕТТА

А пресловутый экипаж давно уже ехал по бульвару Монмартр. На козлах сидел не только кучер, рядом с ним поместился славный юноша, очень похожий на рассыльного с дорожным мешком и чемоданом в руках. Лошадь, самая обыкновенная на вид, бежала однако удивительно резво.

В фиакре вы не нашли бы ни пожилого господина, ни дамы в черном с Королевской площади. И тем не менее бедняга Ноэль не ошибся, это был тот самый экипаж, и в нем в поте лица трудился Клеман Ле-Маншо.

Он казался даже слишком спокойным для человека, который только что пережил такое множество приключений. Женская одежда лежала возле беглеца на подушках, рядом с мужским пальто, благоухавшим Лондоном, и котелком, который был большим англичанином, чем сам Веллингтон; на противоположном сиденьи находился открытый несессер.

Господин Ноэль и несчастный начальник тюрьмы узнали бы своего подопечного по ужасному шраму, который служил такой отличной приметой, но с опознанием следовало бы поторопиться, поскольку бывший узник преображался прямо на глазах.

Я не стану говорить, что его чудесным образом изменил пьянящий воздух свободы, я повторяю: беглец трудился в поте лица.

В фиакре Ле-Маншо был один, рука у него тоже была одна, так что ему нужно было хорошенько приспособиться. Зеркальце из несессера он разместил на противоположной банкетке так, чтобы оно отражало стоявшего на коленях человека.

Рядом с зеркальцем лежала вата, льняная салфетка, щетка, гребешок, круглая хрустальная коробочка с белой жирной мазью, похожей на кольд-крем, и маленький металлический флакончик.

От предполагаемого кольд-крема исходил резкий химический запах.

Снаружи было совсем или почти совсем темно. Клеман опустил боковые шторы, так что свет проникал в фиакр только через переднее оконце.

Ватным тампоном Ле-Маншо наносил крем на изуродованную шрамом часть лица – на лоб, левое веко и левую щеку.

Тут-то мы и заглянули в фиакр. Эмульсия, казавшаяся в баночке белоснежной, на коже приобретала синеватый оттенок.

Клеман вдруг расхохотался.

– Щиплется, однако! – весело воскликнул он. – Одному дьяволу известно, когда я очнусь от этого сна. Судя по всему, на меня сейчас работает чуть не половина Парижа и ребята свое дело знают. Но если бы мне хоть намекнули, о чем речь в этой комедии. Два с половиной месяца я провел в раю господина Бюэна. Мне уже немного наскучил этот отдых, хотя я полагал, что при случае наверстаю потерянное время! Как честный человек…

Смех Клемана был совершенно искренним.

И пока беглец разговаривал сам с собой, рука его ни на минуту не останавливалась. Сперва она орудовала гребнем, потом – щеткой, и буйная грива спутанных волос вскоре приобрела совершенно иной вид. Как только гребень уступил место щетке, патлы, торчавшие во все стороны в явно искусственном беспорядке, превратились в шелковистые волны изумительных кудрей.

– Теперь очередь за бородой, – продолжал наш герой, – ей ровно семьдесят восемь дней, я отпустил ее как раз накануне ареста. Ну и история! Господи Боже мой! Но при такой тряске и бриться невозможно, я себе перережу горло, а сейчас для этого не самый подходящий момент. Сначала я должен хотя бы понять, влюблен я в конце концов или нет?

Вы бы, мой читатель, не стали сомневаться в пылких чувствах Клемана, поскольку при этих словах он вздохнул искренне и горько.

Поработав гребешком и щеткой, Ле-Маншо с удовлетворением взглянул на свою волнистую и шелковистую бороду.

Теперь он вполне мог бы играть юного и прекрасного героя-любовника, вот только шрам…

«А мне даже идет моя бородка. – подумал Клеман, – А жаль будет с ней расставаться. Теперь посмотрим, что сотворит бальзам чудодея-доктора, кусается эта штука, как сотня муравьев, и могу поспорить, что лицо у меня будет краснее помидора».

Он взял сухой ватный тампон и осторожно провел им по шраму. И шрам исчез, как исчезают с доски геометрические чертежи, когда их стирают губкой.

– Потрясающе! – прошептал Клеман, и в восхищении его сквозила толика удивления. – Я же каждый день умывался – и хоть бы что… Этот доктор – просто волшебник!

Кожа в том месте, где только что красовался шрам, была хоть и не краснее помидора, но все же достаточно воспаленной. Клеман откупорил металлический флакон, вылил из него несколько капель жидкости на салфетку и промокнул пылающее лицо.

Больше Ле-Маншо своей внешностью не занимался. Он полностью доверял доктору.

Мы должны сообщить, что после проделанной работы в зеркальце отразилось довольное лицо очень красивого молодого человека.

Вы бы никогда не дали ему больше двадцати пяти лет.

Через несколько минут зеркальце улеглось на свое место в несессере, вслед за щеткой, флаконом и всем прочим. Черное платье, женская шляпка и вуаль оказались под подушками сиденья.

Клеман облачился в пальто, наглухо застегнув его, взял в руку несессер и надел котелок.

Итак, Ле-Маншо был готов – и как раз вовремя. Фиакр остановился на улице Пигаль перед недлинным забором между двумя домами, большую часть которого занимали ворота. Располагались эти ворота в верхней части улицы, там, где магазины если и попадаются, то лишь изредка.

Кучер скомандовал:

– Ворота, будьте любезны!

От ворот к карете метнулась тень. При ближайшем рассмотрении тень эта оказалась девочкой-подростком, одетой очень скромно, в платьице, какие носят обычно работницы. И все же в этом жалком наряде было что-то особенное, что-то потрясающе элегантное, несмотря на всю его бедность.

Такое встречается среди мастериц, ремесло которых соприкасается с искусством, пусть даже самым смехотворным или жалким образом.

Так, среди сотни нелепых ярмарочных комедианток, чья игра кажется пародией на настоящий театр именно потому, что они всерьез считают себя актрисами, попадается вдруг одна, которая могла бы стать истинной звездой, и лучи ее даже в дешевом балагане светят всем тем, кто может различать это сияние в густом тумане окружающего убожества.

Девочка постучала в ворота, сказав кучеру чуть дрогнувшим голосом:

– Дом слишком далеко, ваш голос там вряд ли услышат.

Затем она побежала к карете и заглянула в окошечко. Смуглое лицо малышки, обрамленное непокорными черными прядями, при этом побледнело. Горящим взором обвела она все то, что было внутри фиакра.

– Добрый вечер, – наконец проговорила девочка.

– Лиретта! – воскликнул наш беглец с изумлением, в котором таилась и малая толика недовольства. – Зачем ты здесь и что тебе надо?

Девочка молчала.

Клеман продолжал уже несколько ласковее:

– Однако ты выросла за эти три месяца! И теперь я запрещаю тебе бегать одной в потемках.

Взор девочки затуманился, на глазах показались слезы.

– Мы живем совсем близко, – пролепетала она, – на площади Клиши, и как я могу вас послушаться, если есть надежда вас повидать.

Она схватила руку молодого человека и поднесла к губам.

– Возьмите – вот ваш букетик фиалок, – проговорила Лиретта. – Они свежие и чудесно пахнут. Я беру их на Королевской площади, продавщица дает мне их просто так с тех пор, как у меня нет денег. Три месяца! Каждый вечер я приходила сюда, и каждый вечер меня ругали, а вас все не было и не было! Готова поспорить, что за все три месяца вы ни разу не вспомнили обо мне! Да, да, и не надо лгать!

Клеман рассмеялся.

– Я должен тебе девяносто букетиков фиалок, – сказал он, протягивая малышке луидор. – Возьми эту малость в счет долга.

Она отвела его руку с монетой изящным и ласковым жестом и тут же вновь поцеловала пальцы, которые отталкивала.

– Ну и пусть, – прошептала она. – Пусть вы не думали обо мне. А это правда, что вы женитесь?

– Почему ты отказываешься от денег, чертенок? – спросил Клеман вместо ответа.

– Потому что вы мне должны больше, много больше, – очень серьезно ответила Лиретта. – У нас в бараке есть Кора, она негритянка. И умеет гадать по-настоящему. О, вот вам и открывают ворота! Я не хочу, чтобы меня видели, а то вам будет стыдно… Не смейтесь, мне очень многое нужно вам сказать, мне ведь уже семнадцать. Я приду вас повидать. А денег больше никогда не возьму, потому что… наша негритянка… Пусть вам сейчас смешно, но придет такой день… Кора обещала… что вы меня полюбите!

Щеки Лиретты пылали, глаза сияли, словно две звезды.

И она побежала, оборачиваясь и с детской грацией посылая Клеману воздушные поцелуи.

Молодой человек в плаще рассыльного спрыгнул на тротуар, прижимая к себе дорожный мешок и чемодан. Из едва-едва приоткрывшихся ворот вышел седой старик-слуга в черной ливрее. На этот раз он был и носильщиком, и привратником.

– Месье удачно съездили? – сдержанно и почтительно осведомился старый слуга.

– Удачно, Тарденуа! – улыбнулся беглец. – Расплатитесь с кучером и рассыльным, старина.

Слуга исполнил его приказ, и они вошли во двор.

Старик поставил багаж на дорожку, затворил ворота и, раскрыв объятия, бросился к молодому хозяину.

Тот крепко прижал старика к себе.

Так они долго стояли в полном молчании.

Наконец молодой человек и старец двинулись к дому, который темнел в глубине аллеи. Ни единого огонька не было в его окнах. Слуга позволил Клеману самому нести свой багаж.

Возле дома мешок и чемодан вновь перекочевали в руки старика.

– Я специально пошел встречать вас один, – сказал слуга, взваливая на плечо чемодан, – кто мог предположить, что они заведут свою комедию так далеко! Хорошо еще, что остальные верят, будто вы путешествовали по Англии.

– Но вы же не знаете подробностей! – подхватил молодой человек. – Для постановки комедии понадобилась огромная труппа актеров и статистов! Когда я вам все расскажу, вы просто не поверите!

На мгновение он замолчал, а потом добавил:

– Вы ничего не сказали мне о… матери…

– Госпожа герцогиня здоровы, – ответил старый слуга.

– А Альберт?

– Я слишком часто вижу его, – покачал головой старик, – поэтому мне трудно судить, что с ним происходит. Но те, кто видит его редко, не каждый день, говорят, что он сильно изменился и выглядит так, будто вот-вот умрет. Герцогиня же стала еще бледнее.

– Хоть раз они вспоминали меня? – с грустью в голосе спросил Клеман.

Старик промолчал.

Клеман попытался улыбнуться и тихо проговорил:

– Похоже, что в этом доме только ты один и любишь меня, мой добрый Тарденуа. А ты знаешь, что в тюрьме я взял имя твоего Пьера?

Старый слуга вновь крепко прижал его к своему сердцу и впервые назвал не Пьером и не Клеманом:

– Жорж, милое мое дитя, вы пожертвовали своей свободой, поставили на карту жизнь, но ваша самоотверженность не спасет того, кто обречен на смерть.

– Не спасет? – переспросил молодой человек, поднимая голову. – Болезни лечат доктора, и у нас есть доктор, который способен творить чудеса, а вот что касается остального, так мы еще посмотрим! Хотя у меня и одна рука, но, уверяю вас, действует она неплохо.

 

X

ДОКТОР ЛЕНУАР

Липы, которыми была обсажена эта узкая длинная улица, – высокие, но тонкие, все-таки скрывали дом от нескромных взоров посторонних, позволяя разглядеть лишь небольшую часть фасада. Только оказавшись за оградой, можно было увидеть весь дом – небольшой и обособленный, в правом крыле которого в трех окнах горел свет: в двух на втором этаже и в одном на первом.

В квартале мало интересовались этим печальным домом, где тихо и незаметно жили вдова, госпожа де Сузей, ее единственный сын и их слуги. Дама была еще молода, но вела очень уединенный образ жизни и носила траур. Только такой и знали ее соседи.

За год до описываемых событий знаменитый профессор медицины, последователь метода Ганемана, доктор Абель Ленуар приехал и осмотрел квартиру для семьи, которая до последнего времени проживала заграницей, затем осенним вечером одновременно доставили вещи и прибыли новые квартиранты.

Первой экипаж покинула вдова, ей было лет сорок. Если бы только удалось разглядеть ее лицо сквозь низко опущенную густую вуаль, вы увидели бы женщину ослепительной красоты. Следом шел ее двадцатичетырехлетний сын, господин Жорж де Сузей, красивый молодой человек, ступая медленно, словно каждый шаг давался ему с большим трудом. Было видно, что он только-только оправился от тяжелого недуга. Замыкал шествие господин Альберт, прелестный юноша, чья веселость и общительность согревали это печальное семейство.

С ними приехали также горничная госпожи де Сузей по имени Роза Лекьель, господин Ларсоннер, управляющий, и, наконец, Жан Тарденуа, седой лакей, которого мы уже успели представить читателю.

Вот и все семейство де Сузей.

Поселившись в доме, они еще наняли прислугу.

Доктор Абель Ленуар самолично присутствовал при переселении и устройстве семьи на новом месте. С тех пор он довольно часто навещал их. Мы могли бы сказать, что доктор стал своим человеком в доме вдовы де Сузей, если бы его преданность не облекалась в крайне строгие и почтительные формы.

Однако, как говорили вновь нанятые слуги, – ибо ни Роза, ни Ларсоннер, ни Тарденуа никогда не позволяли себе никакой болтовни, – в доме доктор Ленуар порой повышал голос.

Они готовы были поклясться, что доктор распоряжается в доме семьи де Сузей.

Стало быть, это был один из тех домов, чьей тайной владеет посторонний, поэтому и распоряжается в нем.

В доме редко когда принимали, и госпожа де Сузей поначалу обходилась без титула, равно как и ее сын господин Жорж, но несмотря на это сразу стало достоянием гласности, что здесь проживает семья аристократов. В конюшне стояли лошади, в каретнике – экипажи.

Обитатели двух больших домов, стоящих справа и слева от нашего грустного особняка, оказались не менее любопытны, чем жители Марэ, и, не стесняясь, часто обсуждали новых соседей, пытаясь понять, кем они могут быть.

И на какие средства живут.

Дом справа имел честь приютить под своей крышей поверенного в отставке, дом слева благоденствовал благодаря коммерческому предприятию; и там, и здесь интересовались доходами госпожи де Сузей, но ее новая кухарка с самого начала созналась булочнику в своем полном неведении на этот счет.

Удивляло то, что никогда не говорилось ни о ренте, ни об аренде.

Не было и долгов. И вообще никаких стесненных обстоятельств!

Доктор Абель Ленуар? Вы думаете, что без ваших догадок не приписывали ему эти чудеса?

Но все ошибались. Доктор Абель Ленуар каждые полгода посылал счет в особняк вдовы де Сузей, и его регулярно оплачивали.

Как бы там ни было, но благодаря заботам доктора Ленуара молодой господин де Сузей на глазах набирался сил и возвращался к жизни. В первые месяцы его видели с обмотанной шарфом правой рукой, спустя полгода шарф исчез, однако молодой человек, правя кабриолетом, по-прежнему держал вожжи левой рукой.

Зато правой изящным жестом подносил ко рту сигару.

В первый раз, когда он вышел из дома без повязки, его сопровождал доктор, словно проводя серьезный эксперимент или испытание.

По возвращении доктор, похоже, остался доволен. Абель Ленуар находился в это время в зените своей славы. Его красивое лицо, которое знал весь Париж, обрамляли густые волнистые волосы, и лишь серебрившиеся в них отдельные нити намекали на возраст – ему уже исполнилось сорок лет.

Говорили, что в юности он был похож на героя сентиментального романа. С врачами такое бывает редко. Случайность, веселая богиня, забавлявшаяся всякими шуточками, обычно бережет ангельские лица для министерских служащих.

Теперь возраст уже не позволял доктору Ленуару походить на ангела, а наш век недостаточно любит святых, чтобы я рискнул употребить это слово в отношении самого обходительного из знакомых мне людей. Этим словом я боюсь скомпрометировать его в глазах дам. В общем, он был слишком красив для врача, вот все, что я хочу и могу сказать. В жизни он немало страдал, немало препятствий преодолел, и безупречное прямодушие юности превратилось в ту чеканную мужественность, что всегда отличает славного, побывавшего в боях солдата.

Многие его любили, хотя друзей в общепринятом смысле слова у него не было. Зато были заклятые враги, которые втайне вели с ним непримиримую борьбу.

Он жил один, добро творил не напоказ и преданно служил науке. Окружал его всегда некий ореол тайны, поскольку большую часть жизни он посвящал какому-то делу или творчеству, о котором не ведал никто.

Многие из обширного круга его пациентов, состоящего как из богатейших сановников, так и нищих бедняков, насмешливо улыбнулись бы, заговори я так при них о докторе Абеле.

Люди часто проходят мимо, не замечая героев и героических поступков, потому как поступки хранят присущую величию скромность, а сами герои не отличаются болтливостью.

Самый большой шум возникает всегда вокруг пустяков, и если вы слышите громкий голос, что очаровывает своим повествованием вселенную, поднимите глаза, присмотритесь внимательно и, несомненно, увидите маленького человечка, который вопит из окошка своего полуподвала.

Кое-кто еще помнит странные слухи, ходившие когда-то о докторе Абеле: толки о борьбе, которую он по-рыцарски вел против целой армии злоумышленников, в существование которых мирный обыватель не верил и до сих пор не верит. И все-таки великая любовь к ближним, чуткое сердце, львиное мужество, безоружная рука, добродетель и неимоверные усилия не поколебали мощную твердыню порока и преступления.

В свое время очень туманно намекали, что доктор Абель Ленуар был другом и даже помощником судебного следователя господина Реми д'Аркса, который погиб, пытаясь привести на скамью подсудимых главарей Черных Мантий.

Сейчас мало кто помнит эту мрачную историю, когда умный и честнейший молодой человек умирал в отчаянии, спасая свою честь и доброе имя семьи, раздавленный так называемой административной мудростью. Он умер, обвиненный в безумии глухими слепцами, тогда как зло, охраняемое патентованной глупостью и алчностью, безнаказанно продолжало свою устрашающую деятельность.

Низшие полицейские чины и представители высшей судебной власти отвечали Реми д'Арксу одно и то же: «Черных Мантий не существует».

После смерти несчастного мученика административной рутины другой безумец столкнулся с главарями страшной организации и стал бороться с ними, невзирая ни на их палачей, ни на препятствия, чинимые государственным аппаратом. Этот безумец дважды рисковал собственной жизнью, и, как Реми д'Аркс, оказался в положении преследуемого как теми, кто угрожал обществу, так и теми, кто, безусловно, считал себя защитником все того же общества.

Этим безумцем и был доктор Абель Ленуар.

Битва проходила без свидетелей. Те, кто догадывался о сути дела, отошли уже в мир иной, а те, кто мог бы еще что-то вспомнить, не верили самим себе. Доктор Абель же постарался окутать прошлое густым туманом забвения. И это ему удалось.

Когда кто-то вдруг упоминал случайно о Черных Мантиях, он первый улыбался и говорил глубоким вибрирующим голосом:

– Неужели вы верите в эти выдумки? Правосудие постановило: Черных Мантий никогда не существовало.

И конечно же, их не было и, разумеется, нет, за исключением тех нескольких человек, которые, называемые главарями сообщества, проходили по нелепому делу полковника Боццо-Корона, благодетеля всех обездоленных и известного филантропа, а все остальное – досужие выдумки.

Однако нам пора возвращаться в особняк семьи де Сузей, спокойный и молчаливый в своем невеселом одиночестве, а вернувшись, следует упомянуть еще и об искренней близости господина Жоржа, юного хозяина дома, и господина Альберта, его секретаря, который всегда приглашался к столу вместе со всей семьей де Сузей.

Альберт, как мы сказали вначале, олицетворял собой радостную, солнечную сторону жизни, тогда как Жорж представлял ее печальную и болезненную изнанку.

И в эти времена – странная и необъяснимая ситуация – красавица-вдова предпочитала общество веселого и здорового секретаря обществу болезненного сына.

Но вскоре все переменилось, все – я имею в виду состояние здоровья и духа молодых людей.

Жорж, попав в руки доктора Ленуара, стал поправляться, в молодом организме возрождались силы, а вместе с силами – свойственная возрасту веселость. В то же время Альберта вдруг настигла неведомая болезнь, и он час от часу становился все угрюмее, молчаливее и несчастнее.

Тут и выяснилось, что вовсе не веселость и беззаботный нрав привлекали к нему симпатии госпожи де Сузей: с тех пор, как он погрустнел, она привязалась к нему еще больше.

В редкие часы прогулок госпожи де Сузей Альберт бывал ее неизменным спутником, и она по целым дням одаривала его своим вниманием и окружала заботами, которые всегда составляют сладостный долг материнства.

Жорж не выказывал ни малейшей ревности, он тоже еще сильнее привязался к тому, кто считался его секретарем.

Теперь молодой хозяин часто уходил из дому, и мать никогда не спрашивала у него отчета, но стоило уйти Альберту, которого Жорж не обременял работой, как госпожа де Сузей проявляла крайнее беспокойство и учиняла ему подробнейший допрос.

Госпожа Майер, кухарка в доме де Сузеев, была нечиста на руку, как большинство выходцев из Пруссии, и с наслаждением рассказывала мяснику, столь же нечистому на руку французу, что творится в доме хозяев, употребляя относительно поведения госпожи де Сузей слово «ревность» в самом прямом и грубом смысле.

– А что тут особенного? – уточняла кухарка. – Секретарь-то должен зарабатывать себе на жизнь, а мадам сохранилась прямо на удивление. Взрослый сын, господин Жорж, ее старит, и она не любит его, зато второй молодит, и упрекать ее тут не за что! Я слышала, как доктор как-то сказал господину Жоржу: «Наберитесь терпения, всему придет конец!». Сами понимаете, не очень-то он счастлив, этот молодой человек, но надеется, что секретарь долго не протянет. Вот так-то!

С акцентом Бреслау, откуда она была родом, повествование становилось еще более смачным.

Как-то вечером, месяца три спустя после того, как мы начали свой рассказ, то есть 5 января 1853 года, господин Альберт, секретарь, вернулся домой очень поздно.

Бледен он был как смерть.

Госпожа де Сузей с доктором и старым Тарденуа провели ночь у его постели.

Что же касается господина Жоржа, то он и вовсе не вернулся домой: про него стало известно, что он отправился в путешествие.

Происходило все это как раз накануне того дня, когда Клемана Ле-Маншо заключили в тюрьму де ла Форс по обвинению в убийстве двух старых дев Фиц-Рой, убитых ночью в доме под номером 7 по улице Виктуар.

 

XI

ЖОРЖ И АЛЬБЕРТ

На протяжении многих недель Альберт находился между жизнью и смертью. В его комнату позволялось входить только доктору Ленуару, госпоже де Сузей, Тарденуа и Розе, горничной мадам, всегда одетой в черное, как и ее хозяйка. Однажды госпожа Майер подошла к двери комнаты больного под предлогом того, что принесла ему бульон, и услышала, как он говорит хриплым голосом:

– Я убил его! Убил! Это я его убил!

Госпожа Майер рассказала об этом булочнику, добавляя:

– Кого ж это он убил!? Ясное дело, молодого хозяина, потому как о нем никаких вестей. Говорят, будто он в Австралию уехал!

Французские кухарки знать не знают о существовании Австралии, зато в Германии любая девчонка на побегушках неплохо разбирается в географии, потому как по всему свету можно наскрести денежек и привести к себе в Германию.

Однако госпожа Майер ошибалась: о Жорже не забывали и куда чаще о нем вспоминали, чем она думала.

Иногда в беседах с доктором Абелем госпожа де Сузей вдруг страстно начинала говорить о Жорже, несказанно его удивляя. Жорж и был тем ключиком к семейным тайнам, которым владел доктор Ленуар.

А раз нам известен этот секрет, то поведение прекрасной вдовы не только объяснимо, но и естественно.

Кроме доктора в тайну были посвящены старый Тарденуа и Роза Лекьель, которые перед другими слугами относились к Альберту как к простому секретарю, то есть довольно небрежно, но наедине окружали его почтительным вниманием.

Однажды госпожа Майер принесла зеленщику очень важную новость.

– Страдаешь тут, а оказывается и страдать-то не из-за чего! – начала она. – Наш господин Жорж и в самом деле путешествует по заграницам, вовсе не его прикончил Альберт. И все-таки никто меня не убедит, что в этом доме все по-простому да по-честному. Мадам носится с секретарем, а доктор носится с мадам. Прямо жуть берет! Я за это Францию и люблю, тут никто не стесняется. Даже за дверью стоять не надо, чтобы все подробности разглядеть. А Роза Лекьель, что одета всегда как жена гробовщика, и старикан Родриг Тарденуа, должно быть, много чего любопытного знают!

Заметим еще, что произносила она: «Зарикан Ротрик Дартенуа». Но разрази меня гром, если я нахожу хоть каплю смешного в чудесном немецком акценте, который только и знают, что пародировать.

Самый большой успех поджидал госпожу Майер у трубочиста.

– Вот увидите, дело кончится скандалом! Факты? Пожалуйста! Все вокруг горевали, что нет у нас ни поверенных, ни нотариусов, один доктор приносит ренту в носовом платочке. И представляете, получили наследство! И от кого? От банды Кадэ! Банде мы теперь обязаны нашим благосостоянием. Судя по всему, наша мадам то ли племянница, то ли кузина двух этих старых дев с улицы Виктуар, так что вышло, что Клеман Ле-Маншо неплохо поработал на нашу семью. Но и это не все! Пока-то мы сидим тихо в нашей норке, а захотим – так такую пыль пустим! Мы же графья, маркизы, принцы, герцоги! Все титулы есть в бумагах поверенного. Я их, знаете ли, перелистала, но мне это крайне странно! И мне кажется, что напишут про нас однажды в газетах и будет для этого совсем не невинная причина!

К концу месяца Альберт встал с кровати, но превратился в собственную тень и казался смертельно грустным.

Еще только одно слово, и мы вернемся к нашему рассказу.

Несколько недель спустя после отъезда господина Жоржа в пресловутое путешествие, что так сильно тревожило госпожу Майер, доктор Абель Ленуар вышел из особняка в десять вечера и заметил женщину, сидевшую на большом камне возле ворот, на том самом месте, где сидела Лиретта, встречая фиакр, который привез нашего беглеца из тюрьмы де ла Форс.

В жизни с доктором Ленуаром случалось всякое, и, возможно, у него были основания заподозрить, что за ним следят.

Но он узнал эту женщину с первого взгляда и довольно резко взял за руку.

– Что ты здесь делаешь, Лиретта? – спросил он строго.

Девочка, а это и в самом деле была Лиретта, задремала на своем камне, который она превратила в наблюдательный пост. От резкого тона она очнулась, и личико ее исказил страх.

– Папаша Эшалот послал тебя наблюдать? – еще строже спросил доктор. – Передай ему от моего имени, что он рискует многим, если возьмется за старые грехи!

– Совсем не папаша Эшалот, – отозвалась Лиретта.

– Тогда что ты тут делаешь? Тебя выгнали? – расспрашивал девочку доктор.

Она опустила голову, и густые волосы закрыли ей лицо.

– Нет, не выгнали, – сказала малышка, – но скоро выгонят.

– За что? – допытывался доктор.

– За то, что я люблю одного человека, а мне еще рано, – тихо произнесла она.

Доктор едва расслышал ее тихие-тихие слова. Он отпустил руку девочки и отвел волосы с ее лица.

– Малышка Лиретта, – сказал он, – и ты туда же?

Она вскочила на ноги и выпрямилась.

– Да это случилось давным-давно! – гордо заявила она.

Девочка в слабом свете далекого фонаря, который подчеркивал бледность и бархатистость ее кожи и заставлял мерцать большие влажные глаза, показалась доктору неожиданно красивой, будто увидел он ее в первый раз.

– И кого же ты любишь, Лиретта? – спросил он, невольно понижая голос до шепота.

Она ответила не сразу.

– Вы такой добрый, – проговорила она, видимо, решившись довериться доктору, – вы не откажете, и я узнаю, где он. А то стали говорить, что он умер…

– Жорж! – вскричал доктор вне себя от изумления.

Девочка схватила руку доктора и поднесла к губам, лепеча:

– Не смейтесь надо мной, ответьте…

Доктор с улыбкой смотрел на нее. На его красивом и ласковом сейчас лице появилось мечтательно-меланхолическое выражение, словно смотрел он в далекое прошлое.

– Я зайду навестить тебя, Лиретта, – пообещал он. – Узнаю, что и как. Я ведь лечу не только горячку и лихорадку…

– Но я совсем не хочу выздоравливать, – сказала девочка. – Где он?

– В большом странствии, – ответил доктор.

– Он хорошо себя чувствует? – интересовалась Лиретта.

– Вполне, – заверил ее доктор Ленуар.

– А какое у него настроение? – не унималась малышка.

– Не знаю, – как-то грустно проговорил доктор.

– Скоро он вернется? – продолжала спрашивать Лиретта.

– Надеюсь, – ответил доктор Абель.

– Спаси вас, Господи! – радостно вскричала девочка.

Словно быстрая птичка она вспорхнула на цыпочки, и доктор почувствовал на своей щеке прикосновение поцелуя.

Как только в доме стало известно о прибытии молодого хозяина, вся прислуга, горя желанием услужить и не скрывая любопытства, явилась его встречать. Кто-то подхватил мешок, кто-то другой – чемоданы, и только госпоже Майер нечего было нести, но зато она больше других нуждалась в свежих новостях, которыми собиралась поделиться с булочником, мясником, зеленщиком и трубочистом.

Жорж быстро прошел мимо столпившихся слуг, не замечая и старика Тарденуа, который стоял в стороне, поднялся на темное крыльцо и через парадную дверь вошел в просторную прихожую.

Глядя ему вслед, госпожа Майер тонко заметила:

– Можно подумать, занимался контрабандой! Все какие-то секреты! И скажите на милость, что он нес в правой руке?

В гостиной Жоржа ждала госпожа де Сузей, ждала в одиночестве. Жорж хотел было поцеловать ей руку, но она расцеловала его, повторяя:

– Бедный мой мальчик! Бедный мальчик! Как вы, однако, настрадались!

Глаза ее были полны слез, но не знаю, как бы это лучше выразить: в ее чувстве недоставало тепла, оно было снисхождением и в чем-то сродни жалости.

Почти тотчас же Жорж позвал Тарденуа и распорядился:

– Запрягайте, и как можно скорее!

– Как! Уже? – воскликнула госпожа де Сузей.

– Я и так опаздываю, – отвечал Жорж, – меня ждут.

Когда старый слуга ушел исполнять распоряжение, молодой человек спросил:

– Матушка, разве мне не позволено поцеловать Альберта?

Госпожа де Сузей покраснела, отвечая:

– Он спит.

Она так и не подняла глаз. Ее бледное красивое лицо могло бы пробудить вдохновение у поэта, но необъяснимое смятение, которое мешало благородной прямоте ее взгляда, разочаровало бы искушенного наблюдателя.

Жорж задал еще один вопрос:

– Доктор оставил для меня какую-нибудь информацию?

– Он сказал, – отвечала госпожа де Сузей, не поднимая глаз, – что вы должны торопиться и ни под каким видом не пропустить сегодняшнего свидания.

Жорж тотчас встал со словами:

– Вот видите, сударыня, я себе не принадлежу.

Красавица-вдова протянула ему руку и сказала тихо-тихо:

– Жорж, вы пойдете не один.

– Кто же будет меня сопровождать, матушка? – спросил он.

– Я. Я всему причиной, и я так хочу, – ответила она.

– Так решил доктор? – осведомился молодой человек.

– Нет. Но я знаю, я чувствую, это мой долг, – проговорила женщина.

– Госпожа герцогиня, – строго произнес Жорж, – я здесь старший сын, глава семьи, и я вправе выразить свою волю. Итак, я желаю идти один.

Она привлекла его к себе.

– Мужественный мой сын, как я вас отблагодарю? – прошептала женщина.

На этот раз побледнел и опустил глаза Жорж.

– Сударыня, – произнес он с нажимом, – не надо больше так говорить, вы мне ничем не обязаны, зато я вам обязан всем.

В этот миг вернулся Тарденуа. Жорж жестом велел ему идти за собой и почтительно поклонился той, кого звал матушкой. Хозяин и слуга вышли.

Госпожа де Сузей закрыла лицо руками.

Как только за Жоржем закрылась дверь, в противоположном конце комнаты приоткрылась другая, и в гостиную заглянул молодой человек с осунувшимся болезненным лицом.

Это и был Альберт, секретарь, о котором мы уже столько раз говорили. Он обвел глазами комнату и, удостоверившись, что госпожа де Сузей одна, вошел.

Шел он медленно, и звук его шагов заглушал пушистый ковер. Пройдя до середины комнаты, он уже задыхался и, опустившись у ног госпожи де Сузей, сказал:

– Ах, матушка! Вы думаете только обо мне, а жизнью рискует он!

Она обвила его шею руками, и из глаз прекрасной вдовы хлынули слезы, куда более горячие, чем те, что блестели у нее на ресницах в присутствии Жоржа.

– Это правда! Так оно и есть! Господь меня за это покарает! Я всегда заботилась только о тебе.

Она улыбнулась, Альберт поцелуями осушил ее слезы.

– Почему, – начал он ласково, – ты не хочешь, чтобы я его поцеловал? Он желал этого, матушка, и я тоже очень его люблю.

Она помолчала, а потом ответила прерывающимся от рыданий голосом:

– Я не могу видеть вас вместе! – Она прижала Альберта к своей груди и страстно прошептала: – Он такой, каким ты был год назад – полон жизни, мужества, силы, а ты…

– Я умираю, – тихо отозвался Альберт. – Ах, ты не знаешь, не знаешь, насколько он счастливее меня, и какую цену я плачу за опасность, которой он подвергается!

 

XII

РУКА В ПЕРЧАТКЕ

События этим вечером развивались быстро. Еще не было и девяти часов, когда запряженная карета подъехала к крыльцу и остановилась, ожидая Жоржа.

– Держу пари, что он уже этим вечером отправится развлекаться! – воскликнула госпожа Майер, услышав цоканье копыт по аллее. – Молодые люди не тратят времени на пустые разговоры с мамочкой в гостиной. Мне по душе мальчики, которые заботятся, чтобы кровь не застаивалась в жилах, крутят любовь и крутят деньги!

Она приоткрыла дверь в прихожую, чтобы посмотреть, как будет уезжать молодой хозяин, но у нее было достаточно времени потерять вконец терпение, ибо господин Жорж только-только приступил к своему туалету.

Именно тогда, когда госпожа Майер начала свои философские обобщения, Жорж, наш беглец из тюрьмы де ла Форс, попал в умелые руки камердинера Тарденуа. Впрочем, это преувеличение – Жорж и сам справлялся со всем, что считается обязанностями камердинера: тщательно выбрился, оставив лишь крошечные кокетливые усики, столь же тщательно причесался и стер едва заметные остатки шрама.

В общем, он не солгал, сказав, что рука у него действует неплохо.

Комната, в которой он находился, была обставлена изящно, но без лишней роскоши. На стене висели портреты госпожи де Сузей, Альберта и молодого красавца в военной форме.

– Я уверен, что ты заходил сюда в мое отсутствие, Жан, – сказал Жорж, поправляя прическу.

– И даже весьма часто, – отвечал старик.

– А Альберт? – осведомился молодой человек.

– Он заглянул однажды, но госпожа герцогиня очень его ругала, – сказал Тарденуа.

– Почему? – спросил Жорж.

– И была права. Он вышел отсюда совсем больным. У господина герцога доброе сердце, – ответил старый слуга.

– А теперь помоги мне, – попросил Жорж, – и я буду готов. Да, конечно, у него доброе сердце. Я это знаю.

Тарденуа заранее приготовил все, что требовалось Жоржу. На туалетном столике лежала большая овальная шкатулка, запертая на ключ. Тарденуа повернул ключ в замке и откинул крышку.

В шкатулке лежала рука в перчатке, высовывающаяся из рукава с манжетом, и была точь-в-точь как настоящая.

Жорж уже снял рубашку и стоял возле своей кровати, а полог падал ему на плечо, скрывая всю правую сторону тела. Теперь было видно, как хорошо он сложен, – грудь, шея, левое плечо и рука напоминали прекрасную скульптуру.

Тарденуа достал из шкатулки описанную нами вещицу, которая при этом металлически звякнула. Пальцы руки в перчатке повисли, а по другую сторону манжета показались металлические крючки и ремешок.

– Доктор ее еще усовершенствовал, – сообщил Тарденуа. – Вот вы сами и убедитесь. Он сказал, что это настоящий шедевр.

Руки старика-слуги исчезли за пологом, а сам он встал позади своего молодого хозяина, который внезапно побледнел и прижал к губам платок, сдерживая стон.

Вновь послышался скрежет металла.

– Скажите, если я нечаянно сделаю вам больно, – попросил Тарденуа дрожащим голосом.

– Уже все хорошо, – отвечал Жорж, снова обретая естественный цвет лица.

Старый слуга еще секунду задержался за пологом, затем крикнул почти весело:

– Готово!

И одновременно набросил на Жоржа тонкую батистовую рубашку и отодвинул полог. Туалетное зеркало отразило Аполлона.

Жорж рассмеялся.

– Я еще не привык, – сказал он, – думал, что расплачусь, как маленький. Поспешим.

Пальцы искусственной руки уже не висели, они, казалось, ожили.

– Опробуйте ее, – предложил Тарденуа, пристегивая панталоны к рубашке.

Левая рука Жоржа потрогала правую и с испугом отдернулась.

– Она же не металлическая! – прошептал он.

– Конечно! А вдруг кто-то неожиданно пожмет вам руку?! Теперь, пожалуйста, извольте, – подхватил Тарденуа. – Вы сами говорили, что доктор – волшебник, и теперь у вас настоящая живая рука.

Туалет был завершен в три минуты, и котелок, выходя, Жорж взял правой рукой.

На пороге он остановился и с некоторым замешательством все же спросил:

– А вы не знаете, Альберт возвращался на улицу Виктуар?

– Он покидал дом только один раз, – тихо ответил старик. – Это. произошло спустя примерно месяц после того ужасного вечера. Ему уже стало лучше. Когда он вернулся, нам показалось, что в его жилах не осталось ни капли крови. Мы думали, он умрет у нас на руках.

– Он виделся с этой женщиной? – спросил Жорж. Тарденуа собрался было ответить, но тут глубокий мягкий голос прозвучал позади Жоржа, и тот от неожиданности вздрогнул.

– Я больше никогда ее не видел и не увижу никогда, – произнес этот голос.

Жорж обернулся. В двух шагах от него стоял Альберт.

Покои Жоржа сообщались со всей остальной квартирой – на этот раз внутреннюю дверь оставили открытой.

Жоржу понадобились все его силы, чтобы не выдать испуга и тревоги, – перед ним стояла живая тень.

– Альберт! – воскликнул он. – Как я рад тебя видеть!

– Не лги, – ответил бледный молодой человек, пытаясь улыбнуться. – Как ты можешь радоваться мне такому, если любишь меня!

Жорж хотел возразить, но не смог.

– Поцелуй меня, – попросил Альберт. – Год назад я был здоровее тебя, помнишь?

Жорж крепко прижал его к себе.

– Ты плачешь, – сказал тот, кого называли секретарем, – все плачут, когда меня обнимают. Один я не плачу.

И он довольно резко высвободился из объятий Жоржа. Тарденуа отвернулся, чтобы скрыть слезы.

– Жорж, – продолжал Альберт, – сражаешься ты, умираю я. Ты полон сил, и это прекрасно. Я искренне рад за тебя, и будь осторожен. Когда у нее останешься только ты, Жорж, люби ее за нас двоих, очень тебя прошу.

Жорж слушал со страдальческим выражением лица.

– Во имя неба, господин герцог, – воскликнул он, – не говорите так, мне необходимо мужество.

– Да, да, это так, – горько признал Альберт, – ты полезен, ты служишь делу. Иди же и спаси тех, кого можно еще спасти. Я пришел сказать тебе, из-за чего я умираю, но услышал твои последние слова. Ты знаешь все, мне нечего добавить. Удачи!

И он медленно двинулся к двери, через которую вошел. Жорж хотел проводить его, но Альберт остановил его властным жестом и вышел, не сказав больше ни слова.

Минуту спустя терпение госпожи Майер было вознаграждено, и она наконец увидела, как ее «молодой хозяин» уселся в закрытую карету, которая уже давно ждала его у крыльца.

«Он все же благородная душа, – подумала госпожа Майер, – и так прекрасно носит фрак! Нет ничего унизительного в привязанности к хозяевам, особенно если они французы. Я желаю нашему влюбленному только удачи».

Лошади готовы были с места взять рысью. Тарденуа, подойдя к кучеру, распорядился:

– Улица Культюр-Сен-Катрин, дом пять. Счастливого пути!

Жорж, как мы видели, проделал немалый путь, чтобы вернуться почти туда же, откуда сбежал. На освещенных часах колокольни Сен-Поль было без четверти десять, когда они проезжали мимо. Жорж выглянул в окно экипажа на улицу Паве: группка упрямых зевак все еще стояла возле наглухо закрытых ворот тюрьмы де ла Форс.

Но не только на улице Паве собрались парижане, озабоченные побегом Клемана Ле-Маншо.

В гостиной Жафрэ, где уже находились все свидетели, приглашенные на подписание брачного контракта мадемуазель Клотильды, не хватало только жениха, госпожи Жафрэ и господина Бюэна, которому собравшееся общество сочувствовало от всего сердца.

Отсутствие несчастного начальника тюрьмы было всем понятно. Менее понятно было отсутствие жениха, и мэтр Изидор Суэф, который считал точность проявлением учтивости и хорошего тона, уже не раз позволил себе взглянуть на часы с весьма недовольной миной.

Что же до госпожи Жафрэ, то кто-то попросил ее выйти. Такое случалось часто, и Адель без особых церемоний оставила гостей одних.

Особенностью дома Жафрэ было то, что кабинет мужа занимала жена.

Она вела все дела и очень любила свои занятия. Добрейший Жафрэ, одержимый невинной страстью к птичкам, охотно принял свою отставку, передав прерогативы главы семьи в руки мужественной Адели.

В кабинет и привели желающего повидать мадам. Адель пришла туда спустя несколько минут. В роскошном туалете, который она надела по случаю бракосочетания, она выглядела еще морщинистее и старше, чем обычно.

Седые волосы Адели уложили в высокую прическу, в руках она держала веер.

Того, кто ждал ее, мы знаем под именем Ноэля, но она обратилась к нему по-другому.

– А-а, это вы, Пиклюс, – сказала она своим уксусным голосом. – Хорошо вы сегодня потрудились. И что, пришли за вознаграждением?

– Я трудился так, как мне было предписано трудиться, – ответил Ноэль хмуро. – И хочу, чтобы мне заплатили так, как обещали заплатить. Я не виноват, если система не сработала.

Адель смотрела мимо него, и он продолжал:

– Все, что мне было предписано, я сделал. Я даже сжег лестницу, которой пользуются строители, иначе наутро кто-нибудь из них свернул бы себе шею, и тогда обнаружилось бы, что лестница подпилена в двух местах. Узник должен был бежать через стену, что выходит на теперешние пустыри, и, клянусь, что подпил был сделан метрах в трех от земли, так что он больше бы не поднялся, этот Ле-Маншо! Адель пожала плечами и проворчала:

– Хвастун и неумеха! Сперва нужно было заставить его воспользоваться этой лестницей, идиот!

Ноэль сидел в личном кресле господина Жафрэ. Он вытащил из кармана рожок с табаком и принялся набивать себе трубку, почерневшую от давнего и частого употребления, которую держал в руке с самого начала разговора.

Он смотрел прямо в лицо Адели и не слишком смущался ее упреками.

– Спасибо за комплименты, госпожа Жафрэ, но можете отнести их и на свой счет тоже, я в обиде не буду, – произнес он. – Я сказал этому Ле-Маншо: «Все равно вы приговорены, так что вам терять нечего. А я окунулся бы во все радости столичной жизни, потанцевал, покутил с девочками, но у меня нет средств. Дайте мне возможность прожить в счастливом хмелю два года жизни, а потом что будет, то будет. Если вы мне поможете, я выпущу вас на свободу!»

Адель уже не сердилась, она смотрела с улыбкой и ноздри ее сладострастно раздувались. Господин Ноэль зажег трубку.

– Два года, – повторила она. – На все про все! И сколько же ты просил у него, голубчик Пиклюс?

– Двадцать тысяч, черт побери! – вскричал господин Ноэль, раскуривая трубку. – Всего двадцать тысяч. По тридцать франков в день, я все-таки не троглодит какой-нибудь!

Адель тихо выругалась, и это ругательство должно было весьма смутить ее нарядное атласное платье. Но она была всерьез возмущена, хотя рука ее невольно тянулась к Ноэлю.

– А я говорила тебе пятнадцать сотен, негодяй! – закричала она. – Двадцать тысяч, да где это слыхано?! – возмутилась она.

Дрожащими руками господин Ноэль поднес свою коротенькую трубочку к губам госпожи Жафрэ, и она с наслаждением стала ее посасывать.

– Это так помогает от моих несчастных зубов, – все еще сердито, но уже с кривоватой улыбкой говорила прекрасная Адель. – Мне сразу стало немного легче. Трубка у тебя отличная, голубчик Пиклюс, но ты допустил ошибку и тебе придется за нее расплачиваться.

 

XIII

МЕДАЛЬОН

Госпожа Жафрэ, сделав с наслаждением с десяток затяжек и с явным сожалением возвращая трубку, сказала: – Ну, будет! Сегодня у нас праздник, нечего заниматься глупостями, того и гляди унюхают.

– Конечно, даме вашего возраста и положения, – отвечал Ноэль, – не пристали такие ароматы, но ведь говорят же: красавице все прощается, так что уж… А вообще-то, Майотт, давайте поговорим по-существу. Платить-то не мне, а вам. В целом я признаю: женщинам таланта не занимать. Вот, например, королева Виктория славно правит себе и правит Англией. Однако, согласитесь, очень странно видеть шуршащие юбки в кресле полковника. Об этом давно и много болтают в «Срезанном колосе». А поскольку дела у нас стоят на месте, то и вспоминают другие времена, когда день наступал раза три-четыре в неделю… Великие были тогда дни!

– Три-четыре… А не слишком ли часто, дружок? – прервала его Адель. – Повадился кувшин по воду ходить… Когда я впервые высунула нос из норы и поманила вас, вы все приползли ко мне на брюхе. Память у вас короткая, вот что! А ведь до этого ваша компания как под землю провалилась, так или нет?

– Так-то оно так, да вот за три года, что мы опять существуем, всего-то и провернули, что одно дельце, – недовольным тоном протянул Ноэль.

– Дай-ка мне трубочку, друг мой, – велела госпожа Жафрэ и проговорила: – Правосудие не дремлет, полиция свирепствует. Как, однако, хорошо, но ей-Богу, Маргарита все враз учует, стоит мне вернуться. И говори не говори, а табак мне зубную боль снимает…

– Кстати, о Маргарите, – подхватил господин Ноэль, – в «Срезанном колосе» и толкуют, что раз великие умерли – и полковник, и Приятель-Тулонец, и доктор права, и граф Корона и остальные, то почему бы Маргарите, которая была лучшей ученицей Тулонца и любимицей полковника, не отдать медальон?

Слово «медальон» было произнесено Ноэлем так, словно он сказал «скипетр», и на деле, как мы увидим, так оно и было. Недовольная Адель вернула трубку и возразила:

– Не видать ей медальона, потому что он у меня! Да знаешь ли ты, что такое этот медальон? И знаешь ли ты, каков был этот полковник, на которого вы до скончания света готовы молиться и который смеялся над всеми вами все свои восемьдесят лет! И надо мной тоже, что факт, то факт! И над собой заодно, потому как в могилу, где он теперь обретает, он не забрал с собой сокровища Обители Спасения, собранные Черными Мантиями, и в подвалах Французского банка эта гора золота тоже не лежит.

Глаза старухи гневно горели под седыми кустистыми бровями, их огонь разжег ответный огонек в глазах Ноэля.

Понизив голос, он спросил:

– А правда, что в медальоне скрыта тайна сокровищ?

Адель помедлила с ответом, а потом, в третий раз вытащив трубку изо рта своего собеседника, проговорила:

– Милый мой Пиклюс, запомни: все вы – быдло, а быдлом управляют с помощью кнута и всяких баек. Если бы ты получил хоть кое-какое образование, ты бы это знал и понимал. Если умный хозяин хочет создать группу подчиненных, то бродягам вроде тебя говорит: «Я владею великой тайной, меня вскормила волчица», или «Все ночи напролет я беседовал в лесу с нимфой Эгерией». Так вот, Черные Мантии были такой своеобразной группой подчиненных, своего рода армией, и, честное слово, великой армией, которая рассеялась, как евреи, по всему свету. Полковник Боццо привел ее из Италии, где она называлась VesteNere и входила в состав Второй Каморры, возглавляемой самим Фра-Дьяволо, которого так нелепо повесили французы во время неаполитанской кампании. Было это пятьдесят лет назад, и я все прекрасно помню, хоть меня это нисколько не молодит. Если я попрошу у тебя трубку, не давай мне больше. Ну что, нравится тебе моя история?

– Черт побери! – отозвался господин Ноэль. – Я жду. Может, вы вернетесь к великим сокровищам?

– Седой младенец! Тебе бы все сказки слушать, от которых взрослых в сон клонит, – снисходительно проговорила госпожа Жафрэ. – Я понимаю, почему ты так жалеешь о полковнике, у него всегда был полный карман всяких баек. Когда я увидела его впервые, он сказал, что ему сто лет, и прожил еще пятьдесят. Однажды ночью я пробралась к нему в спальню предупредить, что полиция бродит вокруг его дома на улице Терезы, и увидела пустую постель и красивого молодого человека, который завивал черные волосы перед зеркалом.

– Завивал волосы полковнику? – в недоумении спросил Пиклюс.

– Свои волосы завивал красивый молодой человек, который и был полковником, – ответила старуха.

– И как вы это объясняете? – допытывался Пиклюс.

– Я ничего не собираюсь объяснять, милый Пиклюс, я – старуха и треплю себе языком просто так. – Если ты расскажешь мою историю в кабачке «Срезанный колос», думаешь, они тебе поверят? – спросила госпожа Жафрэ.

– Нет, конечно, – согласился Пиклюс.

– Так что я немногим рискую, – заявила довольная собой старуха. – И, однако, это такая же правда, как то, что эта лампа освещает мой кабинет. Посмотри на мою шею, вот тут между глубокими морщинами – шрам от его стилета, он хотел убить меня той ночью, потому что я нечаянно подсмотрела его тайну.

– Так что же? Он только переодевался стариком? – недоумевал Пиклюс.

– Понятия не имею. Доктор Самюэль говорил, что он просто-напросто дьявол, – пояснила Адель.

– Тогда те, кто говорил, что он не умер, может быть, правы? – спросил господин Ноэль.

– А вот этого я не знаю. Я была одной из трех женщин, переодетых монахинями, которые следили за ним в агонии, надеясь проникнуть в тайну сокровищ Обители Спасения. И я видела, как он умер, клянусь, видела собственными глазами, и я видела, как его опустили в могилу на кладбище Пер-Лашез, но если кто-нибудь мне скажет, что это он проваливает одно за другим наши предприятия, я могу и поверить.

Наступило молчание. Господин Ноэль выбивал пепел из трубки. По-соседству в гостиной слышался ровный и убаюкивающий рокот многоголосой беседы.

Госпожа Жафрэ продолжала:

– Те, кто ждет, собрались, нет того, кого ждут. Может, полковник арестовал его по дороге? Так на чем это я остановилась? А, вот… вспомнила. Чтобы укрепить свою армию, полковник воспользовался старинным способом, и правильно сделал – он окружил себя таинственными легендами, в которых всегда была доля истины. Когда-то давным-давно я побывала в Сартене на Корсике, в подвалах Обители Спасения, которой владело наше братство, и видела там груду сокровищ, на которые можно купить не одно королевство.

– А куда они делись, эти богатства? – спросил Ноэль прерывающимся от волнения голосом.

Адель пожала плечами:

– А где бриллианты, рубины, золото, банковские билеты, векселя и прочее, чем был забит тайник в особняке полковника на улице Терезы? Я говорю с тобой откровенно, потому что нам не нужны больше тайны, чтобы управлять нашей армией. Над всеми нами витает тайна и управляет нами помимо нашей воли – тайна сокровищ полковника Боццо. И нам вполне хватает этой одной тайны. С нас довольно. Мы сохранили древний вопрос: «Будет ли завтра день?» — и еще многое другое сохранили, но вот что касается медальона, который старый черт возвеличил в наших глазах, благодаря нашим же суевериям, знаменитого медальона, якобы хранящего тайну Черных Мантий, – мистическое слово, великую формулу и золотой ключ ко всем загадкам, – так вот, уверяю тебя, этот медальон ничего не хранит и не хранил никогда, он – сплошная насмешка; слово, которое написано там на двадцати языках, означает одно: «небытие», «пустота», «ничто». Гляди, вот он, знаменитый медальон, гляди!

Госпожа Жафрэ швырнула на письменный стол шелковый шнурок с двумя раскрытыми половинками медальона на конце, и они зазвенели, ударившись о деревянную столешницу. Ноэль жадно схватил медальон и одну за другой стал рассматривать обе половинки. Они были пусты, вернее, по окружности каждой из них, на ободке из слоновой кости виднелись красные буквы, которые на многих языках мира означали одно и то же: «небытие», «пустота», «ничто».

– Я понимаю только по-французски, – сказал Ноэль, возвращая медальон. – А почему вы мне его показали?

– Чтобы ты не слишком горевал о прошлом, дружок Пиклюс. Чтобы знал причины нашей кажущейся бездеятельности и чтобы мог объяснить, почему именно я заняла место Отца-Благодетеля, когда живы еще бывшие члены совета нашего сообщества: Самюэль, Маргарита и Комейроль. Запомни: у нас теперь только одно дело – сокровища, и я единственная, кто может нас всех навести на их след.

– А сегодняшняя помолвка имеет отношение к сокровищам? – спросил Ноэль.

Адель утвердительно кивнула.

– А побег? – не сдавался Пиклюс.

– Тоже. Все имеет отношение к сокровищам, и только к сокровищам. А теперь – доброй ночи, дружок. У меня тоже есть своя тайна, и она важнее всех других. В конце концов вы будете лизать мне руки, как преданные собачки! Иди спать! – вдруг резко приказала она.

Старуха поднялась и веером обмахнула свое нарядное платье, как дама, приготовившаяся к парадному выходу. Ноэль ничего не ответил на ее пожелание спокойной ночи. И окликнул ее, когда она уже переступала порог:

– Простите, Майотт, но я хотел бы узнать еще кое-что.

– Говори быстро и называй меня госпожа Жафрэ, – несколько сердито велела она.

– А что, господин Ларсоннер ест ту же травку?

– Черт бы тебя побрал! – возмутилась Адель, отпуская ручку двери. – Ты же прекрасно знаешь, что я терпеть не могу вашего дурацкого жаргона! Спроси меня прямо, без выкрутасов, на языке порядочных людей: с нами ли этот господин? Вашим мошенническим языком вы только полицию привлекаете. Как ты его назвал?

– Ларсоннер, – ответил Пиклюс.

– Не знаю такого, – честно призналась госпожа Жафрэ.

– Тогда останьтесь еще на минутку, Хозяйка, мы еще не кончили разговор, – заявил господин Ноэль.

В его голосе прозвучали столь серьезные нотки, что госпожа Жафрэ тут же вернулась обратно в кабинет.

– Давай, говори, – сказала она, – я слушаю.

– Если вы не любите нашего языка, – начал Ноэль, – то я скажу по-другому: если господин Ларсоннер не ест с нами за одним столом, то столуется он у другого хозяина, так?

– И что же? Объяснись, голубчик, – потребовала старуха.

– Я считал, что этот Ларсоннер доверенное лицо господина Бюэна. А он, значит, и не с ним. Я правильно понял? – уточнил господин Ноэль.

– Нет, нет, – засмеялась Адель. – Нужно же нам хоть несколько честных людей в гостиной.

– Так вот Ларсоннер был сторожевым псом начальника тюрьмы и устрашал всех надзирателей, – вслух размышлял Ноэль.

– И увел у тебя из-под носа узника? – прервала его госпожа Жафрэ.

– Откуда вы это знаете? – искренне удивился господин Ноэль.

– Догадалась, – ехидно улыбнулась старуха.

– Правильно догадались. Ларсоннер устроил побег прямо через главный вход в тюрьму между ног жандармов. Вы сами понимаете, мне не хотелось гладить его по головке, и я пустился за беглецами в погоню, правду говоря, больше за Ларсоннером, чем за Ле-Маншо. Я прочесывал толпу, когда услышал: «На Королевской площади будет день». Меня прямо подбросило от неожиданности, а потом я решил, что это кто-то из наших, и не осмелился действовать дальше, опасаясь навредить вам. А ведь преступника я почти настиг. Но тут я подумал, что не стоит мне совать нос в ваши дела, Майотт, а то мне не поздоровится.

– И правильно подумал, – одобрила Адель его решение, – к тому же тебе не поздоровится, если ты не будешь наконец называть меня госпожа Жафрэ. Это все, что ты хотел мне сообщить?

Ноэль был откровенно обескуражен тем ничтожным эффектом, который произвело его сообщение.

– Ну, если вам наплевать, – процедил он сквозь зубы, – то в Париже есть еще одна торговая фирма, которая носит вашу форменную одежду и пользуется вашей печатью…

– И нет никакой возможности схватить ее за руку, а, Пиклюс? – прервала его старуха, хихикая. – Ты думал, что я сразу в обморок хлопнусь… Но у Прекрасной Садовницы работает не один филиал, имей это в виду, дружок!

– Как?! – вскричал Ноэль с восхищением. – Пожилой господин и дама в черном – это еще одна из ваших шуточек?

Госпожа Жафрэ прищурилась в любезной улыбке.

– Я люблю шутить, разве ты не знаешь, мой милый! – сказала она. – Прежде чем уйти, закури еще разок. Всем трубкам я предпочитаю твою. Завтра я передам в кассу твой номер. А сейчас мы узнаем, не пришел ли жених.

Она приоткрыла дверь в гостиную и спросила:

– И где же наш очаровательный принц?

 

XIV

ИСТОРИЯ ЧЕРНЫХ МАНТИЙ

Во времена своего расцвета сообщество Черных Мантий жило по законам Салической правды, как древние франки; более того – в системе его управления было что-то египетское, поскольку по обе стороны Альп – и во Франции, и в Италии – правил им один и тот же «фараон», причем правил на протяжении полутора веков, ведя своих подданных на разбой и грабежи то на римских улочках, то в тупиках Парижа. «Фараон» носил имя Боццо-Корона, и этот прославленный властитель ночи правил столько, сколько Генрих IV, Людовик XIII, Людовик XIV и Людовик XV вместе взятые.

Правда, легенда гласила, что повелитель Черных Мантий, или, как его называли, Отец-Благодетель, был сродни Фениксу и всякий раз возрождался после смерти, так что его более чем столетняя старость должна была, ветшая, дождаться дня Страшного Суда.

Большинство солдат этой армии Зла верили в бессмертие полковника Боццо-Корона. Маловеры же считали, что их Хозяин, подобно зловещей куколке, претерпевает в какой-нибудь темной яме ряд изменений и что он появится еще не один раз – неожиданно, будто черт из табакерки, и куда более коварный, свирепый и старый, чем раньше.

Суеверие это весьма распространено в истории и относят его почти ко всем великим людям. Однако мы видели, что жезл полковника (по крайней мере, в данный момент) попал в женские руки.

Подумать только: жена смиреннейшего и добрейшего Жафрэ, старая уродина с редкими, почерневшими от курения трубки зубами, сделалась королевой вместо романтически блистательного бандита, которого итальянская легенда обожает под именем Микеля Поццо и который в пантеоне Комической Оперы значится под именем Фра-Дьяволо.

Горе нам! Для величия предпочтительнее смерть, а не столь низкое падение.

Впрочем, есть множество способов быть королевой – например, русская манера Екатерины Великой или английская манера великосветских леди, коих парламент окружает почтением и любовью при условии, что они никогда не делают того, что хотят.

Адель I, супруга Жафрэ, царствовала, как умела, на свой собственный лад, и исправно оплачивала каждый час своей власти хитростью и дерзостью.

Ее право на трон не подкреплялось ни наследованием, ни выборами. Она сперва прокралась к нему, а потом навязала себя Черным Мантиям, собрав распылившиеся остатки братства, – когда-то могущественного, всегда отвечающего на несколько странный для непосвященных вопрос «Будет ли завтра день?», устанавливающего сроки и без колебаний «отрубающего ветки», если это необходимо, – дав им возможность вновь поверить в себя и продолжать существовать. Она была королевой-лоскутницей, что сшивала воедино разрозненные клочки.

Но читатель мало что поймет в нашем рассказе, если мы не перескажем хотя бы коротко историю Черных Мантий.

Не входя в подробности, мы набросаем легенду в самых общих чертах.

В начале нашего, XIX века, в последние годы Империи, полковник Боццо-Корона, главарь банды, которая столь долго повергала в отчаяние Южную Италию и Сицилию, был вынужден бежать за море, дав прежде несколько сражений войскам короля Мюрата. Впрочем, бегство это было скорее упорядоченным отступлением, и вся верхушка братства сумела скрыться на Корсике вместе со своими сокровищами, достигшими баснословных размеров.

Прежде чем покинуть Италию, ночью среди развалин храма в Пестуме собрался совет братства, а многочисленные еще войска Черных Мантий тем временем раскинули лагерь и жгли костры вокруг колоннады.

Полковник Боццо прибыл на совет со своей дочерью, красавицей Франческой Поличени, которая, командовала эскадроном катанских проводников.

Одни говорили, что Фра-Дьяволо был уже тогда увенчан сединами, которыми сиял полвека спустя Отец-Благодетель, другие настаивали, что ветер играл длинными кудрями смелого военачальника, и были они черны как смоль.

Полковник сидел в ограде храма на обломке колонны и напоминал Карла Великого, окруженного своими двенадцатью графами.

Потолком собравшимся служило густо-синее небо Италии с рассыпанными по нему звездами, а огромным светильником рожок месяца, что повис над Луканией, этим краем роз. Между уцелевшими дорическими колоннами виднелись тени дремлющих или пьющих у костров воинов…

– Дети мои, – начал полковник, и вокруг сразу установилась почтительная тишина, – вот мы и развернули до конца наш с вами свиток. Этот фатоватый швейцар, которого именуют теперь королем Мюратом, продержится еще года два, но у нас с вами нет и двух недель. Мы заперты между морем и горами, и вам выбирать, поплывем мы по воде или начнем карабкаться по горам.

– Горы! – прозвучал единодушный ответ. Фра-Дьяволо повел рукой.

Когда он хотел, речи его были слаще меда.

– Горы, – повторил он. – Нет ничего лучше гор, мои возлюбленные друзья! И я всегда следую вашей воле. Однако позвольте вам напомнить, что вы очень и очень богаты…

Его прервал долгий и радостный шум – преданные воины вполголоса выражали свое обожание, восклицая: «Да здравствует Отец-Благодетель!»

– Спасибо, голубчики, спасибо, – возобновил свою речь полковник. – Надеюсь, что ваше желание исполнится и здравствовать я буду еще очень долго. Вы же знаете, я умираю не часто. Итак, я не могу взять в толк, почему мы, будучи столь богатыми, должны забиться, словно кроты, в норы Апеннин, где, разумеется, нет ни театров, ни променадов, ни гостиных. Если я мог бы предложить вам на выбор Неаполь, Рим или Флоренцию – тогда дело другое, но здесь, в этих чертовых ущельях, возлюбленные мои дети, вам вряд ли удастся потратить свои сокровища.

Один из членов совета отважился высказать следующее предложение:

– Давайте разделим все поровну, – сказал он, – и разойдемся, кто куда пожелает.

(Говорят, на следующий день этот член совета скоропостижно скончался. Нелепый несчастный случай оборвал его жизнь.)

Полковник вежливо ответил:

– Голубчик, слова твои слушать очень приятно, как, впрочем, и всегда, но судьба мешает нам последовать твоему совету – по крайней мере сейчас. Слава Богу, у нас немало золота и серебра в монетах, но большая часть наших сокровищ – это священная утварь, похищенная из монастырей и соборов. Один только собор Святого Петра в Риме снабдил нас даром ценой в пятьдесят тысяч дукатов. Не думаешь ли ты, что в Италии нам будет весьма затруднительно разом превратить в десять или двенадцать миллионов дукатов все эти ценности?

Услышана была лишь эта баснословная цифра, и стены древнего храма Юпитера сотряслись от восторженного вопля:

– Двенадцать миллионов!!!

– Опасаясь последствий, – продолжал полковник, медленно потирая руки, – я позволил себе принять так называемые охранительные меры. Наши сундуки опередили нас, они уже по ту сторону моря. Бояться вам нечего, я полностью отвечаю за сохранность их содержимого.

– Где они?! – со всех сторон посыпались вопросы. Полковник молча послал своему воинству несколько воздушных поцелуев.

Думается, мне нет больше надобности объяснять, почему полковник, человек, как вы поняли, весьма и весьма незаурядный, на протяжении столь долгих лет был полновластным и неуязвимым властелином, которому беспрекословно повиновались все его подданные?

По их мнению, он стоил то ли двенадцать, то ли пятнадцать миллионов.

(Золото и серебро со временем лишь дорожало, так что очень скоро оценить его жизнь стало совсем затруднительно. А это, согласитесь, лучшая гарантия безопасности.)

Наконец полковник заговорил:

– Мы поступим так, как подсказал нам любимейший из моих сыновей. – Он имел в виду завтрашнего покойника. – Здесь мы расстанемся. Вы обретаете полную свободу. Каждый волен поступать, как ему вздумается. Однако предупреждаю: наша встреча назначена на Корсике ровно через месяц. В Обители Спасения в Сартене нас примут, будто ангелов небесных. А сейчас, дети мои возлюбленные, меня клонит ко сну, нам всем пора отдохнуть.

На следующий день два полка неаполитанской армии, что вот уже месяц выслеживали банду Боццо, встретились среди развалин храма в Пестуме и нашли там лишь «возлюбленного сына» полковника со сломанной шеей.

Остальные Черные Мантии, казалось, исчезли с лица земли.

Спустя месяц, день в день после описанного нами собрания совета, колокола древней Обители Спасения в Сартене, заброшенной вот уже много лет, неожиданно зазвонили. Зазвонили они на закате, а когда совсем стемнело, окрестные крестьяне с изумлением заметили, что окна главного монастырского храма светятся.

Впрочем, еще двумя неделями раньше они видели монахов, что шли то в город, то из города. Поговаривали, будто монастырь вновь заселяется и скоро сообщит благодать всей округе.

Так что изумление быстро сменилось радостью, и к ночи все уже знали о прибытии в монастырь монахов. Прохожие благодарно крестились, слыша песнопения, без сомнения, церковные, что глухо доносились из-за стен обители.

Однако за содержание песнопений я не поручусь, ибо в нефе храма за огромным столом сидели члены совета и приближенные офицеры главного штаба Черных Мантий и по-семейному праздновали встречу после месячной разлуки. Правил балом сам Отец-Благодетель, и его светлая тихая радость передавалась всем остальным.

Обитель Спасения была весьма обширна. Ее склепы и подвалы представляли собой настоящее подземное царство, так что не только членам совета, но и более низким по рангу собратьям было где пировать.

Той же ночью после праздничного ужина в склепе под часовней собрались члены совета. Имена их мы перечислять не будем, поскольку люди эти не имеют ни малейшего отношения к нашему дальнейшему повествованию, да и большинство из них давным-давно умерло. Если Отец-Благодетель был бессмертен, то его советники очень быстро сходили в могилу: такой уж он избрал способ обращать в свою веру несогласных.

На этом новом совете, что состоялся в подземельях Обители Спасения, полковник Боццо, поздравив себя с тем, что вновь видит вокруг дорогих и верных соратников, объявил, что готов осуществить раздел сокровищ между всеми членами сообщества.

Члены совета, похоже, не ждали столь скорой и столь справедливой развязки, ибо восторг их не знал пределов, и своды монастырского подземелья едва не рухнули от грома оглушительных аплодисментов и радостных криков.

Добавим только, что восторг был недолог.

Ликующие члены совета вдруг увидели, что Отец-Благодетель разворачивает ветхий, пожелтевший пергамент, и узнали в нем «Устав сообщества», подписанный еще основателем братства. Лица их мгновенно вытянулись и побледнели.

– Равная доля для всех, – произнес полковник, – вот наш закон! Последний из наших людей имеет те же права, что вы или я.

– Этот устав учреждали прежние двенадцать членов совета, – сказал один из теперешних членов совета.

– У нас всегда двенадцать членов совета, – заметил полковник, – и сейчас под нашей командой чуть больше четырех сотен солдат. По нашему уставу Отец-Благодетель наследует тем своим возлюбленным чадам, которые уже умерли.

И полковник Боццо-Корона развернул два других свитка. В первом были перечислены четыре сотни теперешних рядовых членов сообщества, второй, куда более длинный, содержал имена «возлюбленных чад, которые уже умерли».

Число покойников превышало по крайней мере раза в два число живущих.

Побледневшие лица членов совета приобрели серый оттенок.

 

XV

ПОЛКОВНИК

Полковник Боццо ласково и благожелательно посмотрел на каждого члена совета. В правой руке он держал список мертвых, в левой – живых. – Не угодно ли вам изучить самим эти списки, мои голубчики? – спросил он. – Пересчитывай чаще, дружба будет слаще.

Подавленные члены совета молчали.

– Нет? Не угодно? – продолжал Отец-Благодетель. – Значит, вы доверяете мне, как и положено добрым послушным детям? Прекрасно! Тогда займемся арифметикой. Я полагаю, что в наличности у нас двенадцать миллионов. В монетах это будет недурная горка, не так ли? Разделив их на тысячу двести частей, мы получим по десять тысяч франков на каждого.

С разных концов стола послышались выражения, и весьма крепкие.

– Если я ошибся, – мягко сказал полковник, – пересчитайте сами. И не стоит со мной церемониться.

Никто, однако, не выказал желания откликнуться на любезное предложение, и полковник продолжил:

– Четыреста долей для живых составит около четырех миллионов, а доля мертвых примерно вдвое больше, то есть восемь, вот вам и все двенадцать миллионов. Если бы с помощью Божьей я сумел бы вернуть жизнь моим возлюбленным чадам и тем самым отказаться от своих прав, я бы с радостью сделал это. Но поскольку сие невозможно, я, во исполнение устава, беру свою часть.

Страх победил гнев, и ни один из членов совета не посмел возразить Отцу-Благодетелю.

– Ну, стало быть, в добрый час! – сказал полковник все с той же добродушной улыбкой. – Мы подчинились обстоятельствам, и мы правы, потому что сила не на нашей стороне. Равенство коробит вас, дорогие мои, зато оно радует остальных, а их целые четыре сотни. Теперь я спрашиваю: хотите ли вы найти иной выход из создавшегося положения?

Он резко выпрямился; на лице его уже не было никакого благодушия. Пронизывающим, тяжелым взглядом он обвел всех присутствующих, будто гипнотизируя их, и после недолгого молчания продолжил:

– Плохо же вы меня знаете! Горе тому, кто мне не доверяет! Вы посягнули на получение доли, и я вам ее отдаю, я отдаю вам и свою долю, но не для того, чтобы мои солдаты, над которыми я генерал, мои дети, которым я отец, получили двадцать тысяч франков вместо десяти или тридцати тысяч, или даже вдвое против этого. Разве это богатство? Я хочу для вас другого богатства, неисчислимого, неисчерпаемого! Хочу, чтобы все блага жизни принадлежали вам полностью и навсегда! Вы меня слышите? Мы говорим тут искренне и откровенно! Я хочу, чтобы ваше богатство давало вам возможность повелевать мужчинами и выбирать красивейших из женщин, сорить золотом, удовлетворяя любую страсть, и совершать любые безумства, не истощая бездонного кошелька!

Глаза присутствующих зажглись алчной верой в слова говорившего, но нашлись и трое несогласных, и они прокричали:

– Мы требуем наши десять тысяч франков и нашу свободу!

– Идите, – холодно ответил полковник. – Вы уже не с нами. Завтра вы получите и свободу, и деньги.

Он вышел из-за стола и сам открыл двери перед тремя членами совета, которые пожелали уйти. Прежде чем затворить за ними дверь, он сказал тому, кто охранял вход:

– Темно, дети мои, посветите!

Тяжелая створка сомкнулась, заглушив своим скрежетом три коротких стона, после которых вновь воцарилась глухая тишина.

На столе перед членами совета не стояло ни вин, ни ликеров.

Желая опьянить тех, кого он хотел видеть опьяненными, полковнику достаточно было красноречия: огненной лавой текло оно с его ледяных уст тогда, когда он соблазнял малых сих.

Он говорил им, возможно, то, что говорили Эрнан Кортес и Франсиско Писарро испанским искателям приключений, увлекая их к неведомому Эльдорадо, то, о чем много раньше пели северные барды светловолосым воинам, которые захватили половину Франции и всю Англию, то, что еще раньше вожди варваров кричали своим восточным ордам, торопя их на завоевания Старого Света. Все они пели, выкрикивали, страстно шептали одни и те же слова, перед которыми никто не мог устоять: это был хвалебный гимн золоту, вину и наслаждению.

Знал ли Париж этот дикарь-бандит из Апеннин?

А знал ли Аттила Европу?

Нет, их войска двигались наугад, ища удачу и находя ее, они текли вперед, как вода с гор, что торопится к океану сперва по руслам рек, а если они ее не вмещают, то заливая людей и селения.

Коварство помогло дикарю разгадать тайны цивилизации и ее пороки; своим варварам, что слушали его с горящими глазами и распаленной алчностью душой, он читал бесовскую проповедь, рассказывая о самом богатом во вселенной золотоносном прииске, о феерических соблазнах роскоши, о разгуле и еженощных оргиях – словом, он рассказывал о Париже. О, Париж, Париж! Ты вершина славы и бездна позора!

Италия была отныне закрыта для них, и он показал им другую сторону Апеннин, где ночи темнее, а дни ярче, где не нужно неделями дожидаться в засаде тощего английского каравана, а можно, теряя голову от изобилия, смело пускаться в любую аферу.

Груды золота, удовольствия до пресыщения, достижение благ без усилий, отсутствие опасностей!

Битву он выиграл без оружия: хитроумие заменило ему силу, рука в перчатке небрежно играла тросточкой, обойдясь без тяжелого мушкетона бандитов былых времен.

В этот вечер и было основано новое братство Черных Мантий.

И когда полковник объявил заседание закрытым, три пустых места членов совета были уже заняты. Одно – доктором-парижанином, другое – доктором права и тоже парижанином, третье – прекрасной парижанкой.

Единственным, кто из них дожил до времен, о которых мы повествуем, был доктор Самюэль, и в этот самый момент он сидел в гостиной у Жафрэ и поджидал жениха мадемуазель Клотильды. Все остальные исчезли один за другим – и итальянцы, и французы, – причем большинство – весьма скоропалительно. Полковник Боццо не скупясь расходовал своих подчиненных.

Он умело справлялся с опасностями, что приходили извне, а внутри братства следовал старой доброй привычке почаще вычищать ряды приближенных – члены его совета редко когда доживали до старости.

Но по крайней мере перед смертью становились ли они богатыми, эти ратники Зла? Сбывались ли сказочные обетования той давней ночи?

И да, и нет.

Многие из них жили на широкую ногу, но сокровища так и остались неподеленными.

Древнее братство преступников, покинув глушь Великой Греции и наводнив узкие тропы нашей цивилизации, совершенно преобразилось, ряды его расширились, и оно превратилось в армию, возможно, самую могущественную армию злодеев, которая стала держать в страхе всю современную Европу.

Армия эта, кроме бандитов, находящихся вне Закона, заставила служить себе и многих других – как самых могущественных, так и самых слабых: генералы и солдаты были у нее всегда в изобилии. Тайное правительство, главой которого по-прежнему оставался полковник, имело и своих дипломатов, и своих законников, и своих полководцев.

И случалось так, что одни из этих людей, в качестве, например, министра финансов, ссужали миллиардами короля.

Существует ли в любом государстве должность, которая была бы выше той, что служит желанной целью любого честолюбца и символом которой является министерский портфель?

Да, существует, и ее символ – это топор.

Во всяком случае, в старину главным атрибутом высшей власти было право иметь палача.

Вот и у короля Черных Мантий был свой палач.

По окончании мрачных сборищ определялись сроки «наступления дня», пусть даже в середине ночи, если воспользоваться зловещим языком Черных Мантий, что и являлось ответом на странный для непосвященных вопрос: «Будет ли завтра день?». «Наступление дня» возвещал голос, от которого кровь стыла в жилах.

И тогда среди членов совета, двенадцати человек в черных масках, появлялся великан с сумрачным лицом – Куатье по прозвищу Лейтенант; ему не подавали руки ни грабители, ни убийцы.

И раздавался другой голос, и произносил он следующие слова:

– Дерево здорово, но на нем сухая ветка.

– Отрубите сухую ветку! — приказывал первый голос.

Лейтенант редко когда не обходился одним-единственным ударом.

Возле Агамемнона, царя Аргоса и Микен, Гомер поставил целую когорту бессмертных героев; возле Отца-Благодетеля тоже были и свой Ахилл, и целых три Аякса, были там и Диомед, и хитроумный Одиссей. Одиссеем мог бы называться знаменитый доктор права, который установил основной закон братства: «Всегда платить закону».

Иными словами: отдавать в руки закона одного виновного за каждое совершенное преступление.

Благодаря этой сатанинской выдумке братство не только избегало общественного наказания, но и избавлялось от врагов. Одним выстрелом поражались сразу две жертвы: первую убивали, вторую предавали властям, связанную по рукам и ногам цепочкой хитроумно подготовленных неопровержимых улик.

Я вспоминаю свою недоверчивую улыбку, когда мне впервые объяснили работу этого простого и действенного механизма.

Объяснил мне его, однако, знаменитый юрист, который оставил по себе во Дворце Правосудия долгую и добрую память.

Мы говорили с ним в те уже далекие времена, когда дело пресловутых Черных Мантий вызывало столько волнений и напряженного интереса в обществе. Так вот этот юрист сказал мне:

– Мы ничего не узнаем, потому что люди, которые сейчас находятся под следствием, тоже ничего не знают. Они – последние пешки в этом воинстве, и, честно говоря, у меня нет твердой уверенности, что они вообще к нему принадлежат. Ведь главари этой банды при всяком удобном случае подсовывают нам подставных лиц.

Следствие и в самом деле так ничего и не выяснило, за исключением одного обстоятельства: главарь пойманной шайки – грабитель из самых заурядных. И его сообщники, и он сам имели мало общего с теми, кто под защитой хитроумно выработанной системы занимался преступной деятельностью, именуя себя во Франции и Англии Черными Мантиями, в Италии – Помощниками Тишины, а в Германии – Розенкрейцерами. Причем «работали» они в этих странах на протяжении полувека, и никого из них всерьез не потревожили представители закона.

С тех пор я положил немало времени и усилий на изучение разнообразных фактов, и мною овладело лихорадочное желание разгадать эту необыкновенную тайну. В моем распоряжении для общения с публикой есть только листы бумаги с этим вот романом, а роман очень часто вызывает недоверие. Разумеется, у серьезных людей никакого почтения к этому жанру не существует, но есть, к счастью, люди не столько серьезные, сколько умные, и от них я получил нежданное поощрение.

Первое, что я утверждаю (и мнение это возникло уже давно): в наших органах правосудия есть «преступные беззаконные юристы», и цель их деятельности – извращать распоряжения и плодить юридические ошибки. Это мнение возникло на основании сведений, полученных из министерства юстиции и префектуры полиции. Многие пренебрегали фактами или посмеивались над ними, но разразившийся вскоре процесс убедил маловеров, что им не стоило пренебрежительно пожимать плечами, поскольку оказалось, что возможно сфабриковать целую систему презумпций – точно так же, как подделывают подпись или вексель.

До сих пор все сваливали на случайность, и я не отрицаю, что игры случая иногда вполне достаточно, чтобы ввести в заблуждение нашу жалкую человеческую справедливость. Но желательно отдать также должное и преступным талантам – их дьявольским козням и умению творить злодеяния: борясь и состязаясь с другими умениями, оно достигло к нашему времени необыкновенных результатов.

Эту область я изучал долго, но всего еще не узнал и готов продолжить свои изыскания.

Во времена Реставрации и царствования Луи-Филиппа в обществе чувствовались некоторое беспокойство и даже страх (полиция, надо сказать, относилась к этим опасениям на удивление скептически). В 1843 году состоялся процесс банкира Ж.-Б. Шварца, после чего было публично сказано, что правая рука главаря Черных Мантий господин Лекок де ля Перьер – Приятель-Тулонец – являлся не кем иным, как тем самым знаменитым Видоком, что служил в полиции.

Несомненно было и то, что на протяжении этого довольно долгого периода число преступлений, о которых говорилось шепотом и которые никак не касались судебных органов, стало поистине фантастическим. Никогда не было столько недоумений по поводу вынесенных приговоров, а феноменальный успех драмы, что вывела на сцену мученика Лесюрка («Курьерский поезд из Лиона») свидетельствовал о сформировавшемся в обществе мнении.

Однако ни одно подозрение не коснулось славного благодетеля человечества, апостола с улицы Терезы, полковника Боццо-Корона, который тратил миллионы на увеличение своей армии и одновременно взращивал свою славу филантропа. Лекок жил по-королевски, мнимый принц Бурбонский – сын несчастного короля Людовика XVI и, разумеется, «законный» наследник французского престола, – граф Корона и графиня Маргарита блистали в высшем свете, и в конце каждого года Отец-Благодетель, степенный, добропорядочный и точный, будто главный бухгалтер Французского банка, представлял отчет, зажигая глаза компаньонов алчным блеском: их общие сокровища все росли и росли.

 

XVI

АДЕЛЬ ЖАФРЭ

Сокровища с годами достигли и впрямь невообразимых размеров, и по мере того, как росла гора золота, росло и стремление собратьев к его разделу. Многих оно погубило, так как полковник не оставил своей доброй привычки отправлять на тот свет несогласных. Впрочем, власть его всегда была сугубо отеческой, и говорил он всегда со своими «милыми чадами» тепло и задушевно – вот только страшному Лейтенанту прибывало и прибывало работы. Случались и бунты, и тогда сильные, умные и свирепые мужчины, чьи сердца не ведали жалости, бывали побеждены почти прозрачным из-за худобы древним старичком-призраком, которого слабейшая из женщин могла бы опрокинуть прикосновением мизинца.

На протяжении многих лет жизнь в полковнике едва теплилась, напоминая нескончаемую агонию, но за слабостью он до последней своей минуты таил в себе такое могущество, что никакая человеческая сила не могла ему противостоять.

Наконец он умер, но его упорная воля осталась жить. Те, кого он подавил и подчинил своему закону надеждой на раздел баснословной добычи, не стали его наследниками, но во мраке могильной ямы он издевался над ними точно так же, как издевался при свете дня.

Сокровища он унес с собой на тот свет!

После его смерти братство на какое-то время оцепенело: таинственная нить оборвалась, чудовище лишилось головы. На протяжении многих лет члены совета сообщества, которые сумели выжить, стремились, хотя и каждый на свой лад, к одной цели: обрести сокровища. Генерал погиб, и его армия рассеялась.

Но голод выгнал волка из лесу, жалкие обломки бывшего великого воинства объединились. Система как таковая уже существовала, и любой мог завладеть ею, заняв в ней главенствующее положение. В один прекрасный день все глухие углы парижских дебрей ожили, со всех сторон слышался вопрос: «Будет ли завтра день?». Страшное братство воспряло от смертельного сна.

Но воскресли вовсе не Черные Мантии. Чтобы омолодить одряхлевшую гидру, понадобилась свежая кровь – и родилась банда Кадэ.

Родилась она в сумрачных потемках наших нарядных Бульваров, среди варварства, что служит оборотной стороной нашей цивилизации, и породили ее властители, которых мы не признаем, или о чьей странной власти даже не подозреваем.

Негодяи, которые приобретают известность после громкого судебного процесса и газетной шумихи, зачастую лишь статисты великого театра преступлений.

Во-первых, они попались, а это уже дурной признак. Те, кто не дался в руки закона, стоят безусловно больше.

Попадаются чаще всего одиночки, вроде Тропмана или Ласенера, которые действуют на свой страх и риск с малым числом сообщников. Они обожают шумиху, она придает им значимости, и они ищут ее. Не принимайте их за героев подземного царства. Или же относитесь к ним так, как вы относитесь к мелким полуголодным торговцам новинками, что суетятся возле огромных торговых предприятий вроде магазинов «Дешевая распродажа» или «Галерея Лувр».

Где-то в Париже (где именно – не знает никто, и меньше других – полиция) скрывается, подобно огромному пауку, опаснейший бандит, заочно осужденный на смерть пять или шесть раз, и прекрасно, судя по всему, себя чувствует.

Вот это и есть истинный герой преступного мира!

Он никогда не делился клочками своей биографии с репортерами. Он прятался с ловкостью, что сродни колдовству, и жил себе, как мирный обыватель, с пятью своими смертными приговорами в кармане. Вот он-то и служил в армии полковника.

Он был по-настоящему знаменит в Варварии, таинственной стране, что прячется на дне подземелий и где обитает особенный народ, знающий толк и в убийствах, и в убийцах.

Шутки, которые они проделывают с полицией, дают им право весело посмеиваться, слыша разговоры о дутых героях, обязанных своей славой «Судебному вестнику».

– О нас никогда ничего не пишут, – бормочут v они, – не на таковских напали!

…Никто не знает в точности, сколько лет этому таинственному преступнику, потому что долгие годы живет он в удивительной незаметности и обнаруживает свое существование только столь же удивительными преступлениями.

О северных морях рассказывают, что живущие в них киты могут очень долго жить под водой, но наступает день, когда они поднимаются подышать на поверхность. И вот на неоглядной глади океана возникает пенное пятно, и китобои торопятся к нему. Когда в волнующемся парижском море расплывается алое пятно, полиция налегает на весла.

Но кит зачастую уже уплыл, а гарпунщики только-только подоспели. Когда полиция и судебные следователи наперегонки прибегают на место преступления, Кадэ-Любимчик уже давно под водой.

Кадэ-Любимчик было только прозвищем, данным за многочисленные любовные победы, а вообще-то звали его Тюпинье. Он был уродлив, злобен и фальшив в дружбе, но отличался фантастической дерзостью по части преступлений. Несмотря на преклонный возраст, ловкостью он мог сравняться с лучшими из гимнастов.

А изворотливостью – с покойным Талейраном.

Таков был человек, который решил напомнить Парижу вопрос: «Будет ли завтра день?». Преступник низкого разбора, бандит, который сам всегда прикладывал руку к кровавому преступлению, теперь командовал бывшими членами совета Черных Мантий, обретавшимися когда-то на высшей ступени иерархии.

Он стал ими верховодить, пообещав следующее: отыскать сокровища Обители Спасения, завершить дела, начатые при жизни полковника Боццо-Корона, и изо дня в день трудиться на благо жизни братства.

Братство ожило.

Таинственность, что окружала Отца-Благодетеля, не шла ни в какое сравнение с теми предосторожностями, какие принимал Тюпинье по прозвищу Кадэ-Любимчик. Приказы его приходили из ниоткуда. Его никогда не видели въяве. Кто-то говорил, что он передает свои приказы Адель Жафрэ, но каким образом?

Другие шли еще дальше, утверждая, что братство лишь прикрывается именем знаменитого Кадэ, – так банды, действующие в области индустрии, покупают титул герцога или имя боевого генерала, бывшего министра или сенатора, чтобы придать себе весу.

По словам этих последних, Кадэ был слишком болен, чтобы взвалить себе на плечи такую ношу.

Но как бы там ни было, передавая приказы Кадэ или нет, но Адель Жафрэ, эта странная старуха, обладала всей полнотой власти не только у себя в доме, но и в совете сообщества, и члены восстановленного братства не знали другого командира, кроме нее.

Впрочем, глядя на теперешнее величие этой дамы, простой статистки в мрачной комедии прошлого, невольно думалось, что ей, должно быть, не по себе на троне полковника Боццо.

Однако она удерживалась на нем, правда, не без труда, хотя авторитет ее не имел, конечно, ничего общего с авторитетом полковника.

Но она не была и случайным человеком в этой игре. Любая женщина средних способностей (да и мужчина тоже, прибавлю я) сто раз потеряла бы голову среди тех сложностей, с которыми ей приходилось сталкиваться изо дня в день. И жизнь, и дела она знала куда лучше, чем можно было бы ждать от жены добряка Жафрэ. По временам в ней даже появлялось что-то от прирожденной аристократки, она вдруг вспоминала позабытые утонченные манеры, которые, разумеется, весьма противоречили ее обычным манерам и привычкам.

В общем – по крайней мере на первый взгляд, – царила она скорее благодаря изворотливости, чем силе, и жизнь ее представляла собой каждодневную борьбу со всеми, включая своих подчиненных. Так, например, от господина Ноэля она требовала сведений лишь тогда, когда знала: у нее этих сведений куда больше, чем у него. А что это, если не признак слабости?

Мы оставили их сидящими вместе в кабинете господина Жафрэ. Господин Ноэль курил трубку, а Адель, приоткрыв дверь в гостиную, спросила:

– И где же наш очаровательный принц?

И получила ответ от мэтра Изидора Суэфа, который сказал подчеркнуто недовольным тоном:

– Осмелюсь заметить, что с точки зрения приличий поведение будущего супруга оставляет желать лучшего. Он опаздывает уже на тридцать пять минут.

– Тогда, – добродушно сказала Адель, – я смогу закончить свои дела. Вы предупредите меня, когда я понадоблюсь.

И она снова закрыла дверь. Усевшись опять в кресло, она спокойно и миролюбиво проговорила:

– Мэтр Суэф ведет себя так, будто он директор тюрьмы. Он весь пропитан мещанскими добродетелями. Однако мы умеем ценить и иные.

Никто, разумеется, не догадывался, как взволновали ее последние слова господина Ноэля о какой-то соперничающей организации, которая вознамерилась победить Адель ее же собственным оружием. Она вновь со смехом попросила покурить и, разок затянувшись, тут же вернула трубку.

– Похоже, вас не волнует опоздание принца? – медленно произнес господин Ноэль.

– Детка, – ответила она, – все отлажено, как машина для вязки чулок. Если представится тебе такая возможность, погляди вблизи, как работают ее крючочки. Придумали ее мудрецы, а нам, простым смертным, осталось только двигать рукоятками и следить, как она трудится. Я знала, что принц опоздает, и даже знаю, почему. Провернуто славное дельце, и провернуто на отлично… Скажи, дружок, а ты не хочешь сдать мне экзамен? А то есть одно вакантное местечко… Мы с тобой старые друзья, ты мне симпатичен, старина Пиклюс, и мне кажется, ты достоин лучшей участи, чем быть рядовым в отряде кротов-копальщиков!

– Что за место и что за экзамен? – поинтересовался господин Ноэль. – Мне придется оставить тюрьму?

– Вовсе нет, но ты сможешь занять место того самого господина Ларсоннера, который увел у тебя Клемана Ле-Маншо. Знаешь, не огорчайся, но были люди, которые очень не хотели, чтобы ты выиграл эту игру.

– Вы? – равнодушным тоном осведомился господин Ноэль.

– Нет, – ответила Адель.

– Разве есть кто-то над вами? – удивился господин Ноэль.

– Послушай, никогда не проявляй излишнего любопытства, – резким тоном предупредила госпожа Адель. – Ни к чему хорошему это не ведет, – величественно пояснила старая дама.

– И все же… Ну что ж, экзаменуйте! – решился господин Ноэль.

– Тогда давай выкладывай все о тех, кто украл у тебя два года беззаботной праздничной жизни, которую ты собирался оплатить двадцатью тысячами бедняги узника. Не позабудь ничего. Я хочу посмотреть, знаешь ли ты о них больше нашего?

– Попробую. На тюремном дворе царила суматоха, начальник рвал на себе волосы, рыдая о своей погубленной репутации… – принялся рассказывать господин Ноэль.

– Дальше… – поторопила его Адель.

– Поначалу мне показалось, что к этому делу причастны все, кто приехал в карете, в том числе и жандармы, – до того это было странно, что Ле-Маншо вдруг так вот взял и исчез. Такое иногда случается, но, впрочем, тут это маловероятно, уж больно много было полицейских – по одному через каждые десять шагов. С другой стороны, я уверен, что между улицей Паве и Королевской площадью работало больше пятидесяти статистов, и работали они на новое братство, которое станет опять задавать старый вопрос: «Будет ли завтра день?»; то есть, может, и оно старое, раз вы утверждаете, что это одно и то же. Женщина под вуалью была сбежавшим узником, это точно, а высокий господин – Ларсоннером или… вот это мысль! Она только что пришла мне в голову! А может, этим господином были вы?!

Госпожу Жафрэ при этих словах так передернуло, что Ноэль недоуменно уставился на нее.

– Неужто в точку попал? – спросил он одновременно и боязливо, и радостно, искоса поглядывая на Адель Жафрэ.

– Балда! – Старуха уже оправилась от шока и принужденно рассмеялась. – Мне просто смешно слушать твои глупости! Как это можно принять меня за мужчину?

– Но… – начал было Ноэль, однако же осекся и пошел на попятную. – Конечно, такого не может быть, особливо если учесть ваши венерины округлости, у вас они будь здоров!

И впрямь: несмотря на худую, но весьма морщинистую шею, шелк корсажа старой дамы распирали груди весьма внушительных размеров.

– Что за неприличие! Что ты себе позволяешь? – возмутилась она, но не слишком всерьез. – Напрасно я с тобой обращалась по-дружески! Похоже, ты знать не знаешь, что такое хорошие манеры.

Руки ее еще едва заметно дрожали, но лицо было совершенно спокойно.

Ноэль, продолжая искоса поглядывать на нее, сказал:

– Надо думать, что это все-таки был господин Ларсоннер. Вы сейчас убедитесь, до чего он талантлив, бестия. Вот послушайте-ка, какая вышла история…

 

XVII

УЛИЦА БОНДИ

Уж кто-кто, а Ноэль не был новичком в своем деле, и имя Пиклюс, которым называла его по временам Адель, было по-своему знаменитым и известным завсегдатаям кабачка «Срезанный колос». Он тут же отметил волнение хозяйки, когда наудачу рискнул предположить, что немолодой высокий господин, главный виновник бегства, и престарелая Адель – это одно и то же лицо.

Но, следуя логике своего сыщицкого ремесла, рассудил: «Она так обиделась из-за старого господина, потому что ей не по вкусу мужская роль».

Но он очень долго прослужил под началом Приятеля-Тулонца (который как раз и был Видоком) и отлично знал, как опасно знать слишком много; к тому же и «экзамен» он принимал близко к сердцу.

Так что тут, по крайней мере, Адели Жафрэ удалось его ввести в заблуждение.

Он рассказал – и весьма живо, – как преследовал фиакр вдоль Бульваров, и при этом чувствовалось, что он остался доволен собой. Свой рассказ он украшал подробностями, желая привлечь к нему интерес.

– Утверждать, что я не «сел на хвост» злокозненному Ларсоннеру, было бы несправедливо, – разливался он, – однако я хотел сделать приятное и вам, слово чести! От «Ослиного копыта» до «Галиота» путь немаленький, но, пробегая мимо «Срезанного колоса», я был свеж как огурчик.

И вот у лавочки Лазари мне на глаза попался молодчик, который мчался, как олень, и скорость у него была не меньше моей. Меня не нужно было толкать в бок, чтобы я сообразил, в чем тут дело. Я навострил уши и услышал, что топочут и позади меня, причем топочет вовсе не лошадь и не собака. Я припустил сильнее, но возле театра Гете, где дают сегодня «Эстрападскую пещеру», меня тесным кольцом окружили продавцы билетов, предлагая поплакать за пять су. Трюк бы поставлен мастерски, и если его автор – вы, то примите мои поздравления!

Фиакр был уже так близко, что я мог уцепиться за задние рессоры. Я послал к черту мошенников-билетчиков, но они, вместо того чтобы отстать, сгрудились еще теснее. Но я-то быстро понял, в чем дело, и опрокинул сначала одного, а потом второго и третьего. Проход наконец свободен, и я уже мчусь со всех ног… Но говорю же вам, что они продумали все до последней мелочи! Вдруг слышу – мне кричат в самое ухо: «Ты что, не видишь, что настал день?»

Откуда ни возьмись, передо мной вырастают три, а может, даже четыре здоровенных парня – и вот я уже валяюсь на земле от классического «удара молотом», держа в зубах собственную шляпу. Ничего не скажешь – врезали мне славно, уж поверьте!

Господин Ноэль приврал совсем немного – разве что вывел на сцену слишком уж большое число своих противников, так что мы имеем полное право поблагодарить его за точность. Госпожа Жафрэ слушала с насмешливым благодушием, но безразличие ее было наигранным, она не пропускала ни единого словечка.

– Вам, конечно, на это наплевать, – продолжал господин Ноэль, – но мне – нет, ибо у меня теперь одной шляпой меньше. И все-таки, полежав, я постарался встать на ноги. Признайте: дураком меня никак не назовешь, шарики-то у меня всегда крутились. Я взъерошил волосы, снял пальто и повесил его на руку. Пустяки? Но я будто турком нарядился. Все ведь привыкли, что я одет с иголочки. Про себя я подумал: к черту фиакр, но возле театра я еще могу зацепить тех, кто торговал билетами.

– Ну и?.. – спросила мадам Жафрэ, зевнув во весь рот. – Рассказывай покороче, а то видишь, меня уже в сон клонит.

– Разбудить вас дело одной минуты, – отозвался Ноэль. – Как раз возле театра я приметил парнишку, которому его рабочая блуза была явно не по плечам, он о чем-то толковал с одним постреленком, хорошим моим знакомцем. И оба они хохотали в голос, негодяи! Так вот, этот парнишка и был господином Ларсоннером собственной персоной, а второй – Клампеном по прозвищу Пистолет.

– Помощник инспектора Бадуа? – прервала Адель.

– Именно! Вы ведь его помните, хозяйка? Одно время он повадился в «Срезанный колос», но там его быстренько раскусили, – вспоминал Пиклюс.

– А ты слышал, о чем они говорили? – осведомилась госпожа Жафрэ.

– Ни единого слова. Когда эти субчики толкуют на свежем воздухе, ушки у них на макушке, к ним не подобраться, – заявил тюремный надзиратель.

– Неужели же?.. – начала Адель.

– Минутку терпения. Я повернул и зашел к ним с тыла, и мне тут же показалось, что я услышал ваше имя… – сообщил господин Ноэль.

– Мое? Госпожа Жафрэ? – недоумевала старуха.

– Нет, другое – Майотт. Но может, я и ошибся, – проговорил Пиклюс.

– А может, и нет, Пиклюс, – сказала старуха, сверля его пристальным взглядом.

Но пронзительный взор круглых совиных глаз хозяйки ничуть не смутил Пиклюса.

– Вы же сами понимаете, с вами я играю честно. А захоти я наплести вам с три короба, то коробов у меня оказалось бы вдосталь. Не пойдете же вы к Ларсоннеру или Пистолету перепроверять меня!

– Вот как? – холодно спросила Адель.

– Ну сходите, мне-то что! В общем, потом они двинулись в путь, и я следом за ними; они завернули за Шато д'О и оказались на улице Бонди, а там зашли в большой особняк, что напротив Амбигю. Я подбежал к воротам и уловил только одну фразу: «Он платит».

– Кто – «он»?

– И кому? Тоже ведь вопрос, не так ли? Ничего этого я не знаю. Но я еще своего рассказа не кончил, как вы сами догадываетесь. Они исчезли за дверью справа, которая, как мне показалось, вела на первый этаж, и я тут же подбежал к окнам, что глядят на улицу. Они слабо светились за закрытыми ставнями, но рамы, видимо, были подняты, потому что я совершенно отчетливо услышал голос, который сказал: «Отворите…»

Напрасно Адель напускала на себя равнодушие: нечто большее, чем простое любопытство, светилось в ее внезапно вспыхнувших глазах.

– Интереснее стало? – осведомился Ноэль. – Жаль только, что история моя близится к концу. Короче говоря, они вошли. Я узнал их голоса, когда они спросили: «Как дела, господин Мора?»

– Господин Мора, – повторила Адель. – Так это он живет на первом этаже?

– Не знаю. Хозяин первого этажа ничего не говорил или же говорил шепотом, потому что я не услышал ни одного его слова. Господин Ларсоннер сказал: «Дело сделано!». И они стали считать деньги. Потом снова раздался голос Ларсоннера: «Похоже, что малыш напал на след камнереза».

Адель заерзала в кресле. Она была очень бледна, однако проворчала изменившимся голосом:

– И что прикажешь делать со всей этой ерундой, которую ты мне тут наболтал?

– А что хотите! – отвечал Ноэль. – Если не нравится, остальное я могу и не рассказывать. Впрочем, я и так собирался заканчивать. Тут я в первый и последний раз услышал самого хозяина. Надтреснутым, слабеньким голоском он прошептал: «Закройте окно, я боюсь сквозняков…»

– У доктора Абеля густой баритон, – ляпнула, не подумав, госпожа Жафрэ.

– Нет, – со смехом подтвердил Ноэль, – это был не доктор. Я знаю, что доктор тоже живет в этом доме, я сам вам об этом докладывал. Но живет он на втором этаже, и окна у него выходят в сад.

– Значит, надтреснутый голосок принадлежал господину Мора? – тихо проговорила госпожа Жафрэ.

– Погодите! Я позабыл одну подробность: в ту минуту, когда закрывали окно, я услышал – и в этом я твердо уверен – название вашей улицы и номер вашего дома.

– Кто их назвал? – теребя веер, спросила Адель.

– По-моему, бывший полицейский сыщик, тот самый, кого господин Ларсоннер назвал «малыш» и кто напал на след «камнереза». Я не могу сказать с точностью, потому что помешал стук опустившейся рамы, но мне показалось, что я услышал и еще одно имя… – докладывал Пиклюс.

– Какое же? – поинтересовалась госпожа Жафрэ.

– Кадэ-Любимчик, – сообщил господин Ноэль. На этот раз госпожа Жафрэ никак не проявила своих чувств, только пожала плечами.

– Кадэ-Любимчик далеко отсюда, если вообще жив, – заявила она.

Ноэль несколько растерялся, он рассчитывал совсем на другой эффект.

– Даже прекраснейшая девушка в мире может подарить не больше того, что у нее есть… – пробормотал он.

– А у тебя есть не так уж и много, господин Пиклюс, – сухо отрезала старуха. – Так кому же принадлежал надтреснутый голосок?

– Можно поделиться предположением? – спросил Пиклюс.

– Почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответила Адель.

– Ну так вот, прежде бывали времена, когда частенько звучал подобный же надтреснутый голосок, и я могу поклясться, что слушали его всегда с трепетом и дрожа от ужаса, – прошептал Ноэль. – И еще добавлю, что почти все знакомые с обладателем этого голоса уже давным-давно у черта в лапах…

– Ну будет, будет, – прервала его Адель, смеясь на этот раз вполне непринужденно. – Ты можешь провалить экзамен одним этим своим враньем. Мертвые не возвращаются, и это единственная неоспоримая истина в нашем мире. Я была на похоронах полковника и видела, как его зарыли в землю… Иди отдохни. Нельзя сказать, что я тобой недовольна. Держи десять луидоров за то, что бегство Ле-Маншо удалось. Спокойной ночи!

Господин Ноэль вышел, понуря голову. Спускаясь по лестнице, он размышлял: «И все-таки я не понял, вела ли эту игру сама старая чертовка? И какую вообще она ведет игру? Временами мне кажется, что полковника она держит у себя в шкафу, а полицию в кармане!

Отпустив Ноэля, госпожа Жафрэ принялась большими шагами мерить свой кабинет. На ее хищном ястребином лице застыла напряженная усмешка. Наконец она открыла стенной шкаф, что виднелся слева от камина, чуть позади письменного стола; оказалось, что весь он забит бумагами. Она, впрочем, ими не заинтересовалась, а извлекла из шкафа бутылку и внушительных размеров стакан. Стакан она аккуратнейшим образом наполнила до краев и одним махом опрокинула его содержимое в рот. Кажется, это называется «выпить залпом».

В бутылке была водка.

Конечно, любой человек может позволить себе стопочку, но вот целый стакан… Да для этого нужно быть просто выдающейся натурой!

– Все уладится! Уладится, – бормотала госпожа Жафрэ, закрывая шкаф. – Лишь бы они не догадались, что я и сама тут ни черта не понимаю. Хорошо, что у меня есть запасная норка: если все пойдет из рук вон плохо, я забьюсь в нее и пожелаю прочим доброй ночи! А теперь пойдем поглядим, как там обстоят дела со свадьбой.

Она взяла свой веер, расправила складки платья и вновь отворила дверь в гостиную, где расположилась «семья».

Но это была вовсе не та гостиная, которую мы навещали несколько часов назад и откуда виднелась тюрьма де ла Форс, возвышавшаяся позади развалин.

Гостиная, куда мы ступили сейчас, была куда просторнее, и обветшалая старинная мебель только добавляла ей величия.

В квартале Марэ, где дома, потеряв дворянские гордые гербы, перешли к мастеровым и ремесленникам, и сейчас можно найти настоящие жемчужины среди вещей, которые именовались когда-то «безделушками».

Меблировка гостиной в четыре окна, куда мы с вами вошли, отнюдь не отличалась кричащей роскошью, однако подобные жемчужины имелись и здесь. Впрочем, «безделушками» они могли бы называться лишь условно. Ведь главная особенность этого рода вещиц состоит в том, что они продаются и покупаются, частенько меняя хозяев. Тут же полноправными хозяевами были солидные кресла, обитые прекрасными, хоть и выцветшими гобеленами, а также картины и бронза. Они жили здесь и здесь же состарились.

Комната эта в доме Жафрэ напоминала домашнюю часовню, что хранит семейные реликвии.

Главной реликвией были стенные часы; наверху их красовался фамильный гербовый щит, поддерживаемый с двух сторон дикарями, вооруженными дубинками; циферблат был алой эмали с золотом – в общем, истинное сокровище немалого вкуса и большой цены. Щит делился на четыре части: первая и четвертая – цветов Англии, вторая – Шотландии, третья – Ирландии, и каждая перечеркнута полосой, что обозначало бастарда, ибо родоначальник Фиц-Роев был незаконнорожденным, а в центре щита, на лазури, сияло солнце, обозначая герцогов де Клар.

Два девиза английской короны один под другим венчали герб: «Бог и мое право» и «Стыд тому, кто дурно помыслит». Вокруг солнца вился девиз Фиц-Роев де Клар: «Свет прежде света».

Гербы эти повторялись повсюду, они были выложены над дверями и вышиты на креслах.

 

XVIII

ГОСТИНАЯ ЖАФРЭ

По правде сказать, почтенное общество, к которому присоединилась, помахивая огромным веером, госпожа Жафрэ в муаровом платье, не диссонировало с этой горделивой геральдикой. Гербу бастардов последнего католического короля Англии нечего было стыдиться собравшихся здесь аристократов и буржуа.

Чужаком казался лишь жалкий добряк Жафрэ, хозяин дома. Все остальные были будто у себя.

Всем известно, как украшает общество строгий сюртук нотариуса, облагораживая и лачугу, и дворец, даже если в его петлице не расцвела еще розетка Почетного Легиона – знак почтенного возраста или весомых заслуг.

Вот и у мэтра Изидора Суэфа благородства было хоть отбавляй. Узел его галстука соперничал в пышности с алым бантом ордена Почетного Легиона, а выражение лица сочетало невинность и доброту ребенка, поющего в церковном хоре, с таинственным величием жреца-друида. Белоснежные его волосы составили бы честь и самому Карлу Великому, что покоится в Экс-Шапель, но сорочка его была еще белее – словом, все в нем, включая даже вату в ушах, будило у окружающих любовь и почтительное любопытство.

Заметьте еще, что такие нотариусы у нас вовсе не редкость. Среди моих собратьев-романистов есть и любители оскорблять это почтенное сословие. Я выражаю им свое неодобрение, ибо питаю нежную любовь к талантам сих служителей закона и разделяю убежденность многих в том, что именно нотариус является символом благоприличия, чистоты и сдержанности; кстати, я вовсе не согласен с клеветниками, заявляющими, будто он (нотариус) как раз и отправляет людей на каторгу.

Впрочем, сейчас и каторги-то нет.

Я поместил мэтра Суэфа на первое место, потому что он был наиболее импозантен, но и остальные гости дома Жафрэ имели свои неоспоримые достоинства. Был здесь, например, доктор Самюэль: смесь строжайшей элегантности с изумительной уродливостью, которую, впрочем, тысячеустая молва приравняла к красоте. Сейчас он как раз достиг апогея своей славы, и к нему прямо-таки толпами ломились на прием богатые и знатные больные.

Никто не знал (да и вряд ли кто узнает), как именно распоряжался он своими колоссальными прибылями. Жил он аскетом, хотя гонорары его равнялись жалованью четырех министров и биржа не знала игрока счастливее, что, однако, не мешало этому игроку дорожить каждым су, словно мальчику на посылках при судебном исполнителе.

Рядом с ним сидела королева парижского высшего света, пациентка и давний друг доктора Самюэля, графиня Маргарита дю Бреу де Клар, чье имя мы не раз уже здесь упоминали.

Понадобился бы целый том, чтобы хотя бы вкратце поведать историю ее жизни, которая могла бы составить конкуренцию любому из интереснейших романов. Скажем только, что, пройдя через множество поразительных авантюр, где мужество и талант помогали ей больше, чем случайности, она, родившаяся где-то в низах и, похоже, в бедности, медленно и упорно поднималась вверх, торя себе дорогу сильной и безжалостной рукой и умело пользуясь как своим аналитическим умом, так и замечательной красотой. В королевский дом де Кларов она попала благодаря браку с Бретоном Кретьеном Жулу дю Бреу.

Но притязания ее опережали свершения.

Оказавшись на самом верху, она увидела куда больше, чем раньше, и пожелала всего, что увидела.

Она занимала почетное место в этой гостиной, где в изобилии теснились напоминания об аристократическом прошлом, но где и достопочтенной городской буржуазии был отведен свой уголок, как, это принято даже в самых высокомерных дворянских домах на улице Варенн. Маргарита была светской дамой Божьей милостью, как вопреки всему на свете Божьей милостью становятся поэтами: значит, так хочет Бог. Пути Господа неисповедимы, сказал еще Вергилий, правда, вовсе не имея в виду Сен-Жерменское предместье.

К чему отрицать могучие чары богинь? Все мы видели в величественных каретах с пританцовывающими по улице дю Бак лошадьми герцогинь, которые бы только выиграли, обменявшись местом со своими кухарками. Глядя на них, мы, покачивая головой, говорили: «Порода – пустое слово, вот оно как!»

Но это неправда. Просто слово это обозначает явление ослепительное и крайне редкое.

Конечно, и вы, и я частенько видали жен герцогов, которые были совершеннейшими уродинами – от своих косолапых ног до грубых жестких волос; они не умели ни ходить, ни говорить, ни улыбаться, обращение их обескураживало, а манера носить прелестные платья приводила на память лондонские фарсы, где грубый английский юмор разнаряжает в шелка и бархат обыкновенную хавронью.

Так что я все это отлично знаю, однако же, посмотрите: рядом с подобной дамой стоит другая – исполненная достоинства, с ясной улыбкой, настоящая французская аристократка, горделивая и веселая, и при одном только взгляде на нее расцветает душа. Я не знаю ее титула, но сразу назову королевой. Все ее обожают, сами не зная почему. Она властвует, чарует, привлекает. От нее веет всеми ароматами, какими и должны благоухать истинные женщины, да вдобавок еще одним, божественным – амброзией.

Вот что значит Порода.

Я не лучше вашего могу определить словами суть этого явления, но, немало поломав голову, я отыскал одну, как мне кажется, существенную особенность подобных обаятельных характеров: у них нет необходимости дерзать.

И хотя они тоже по временам дерзают, любое их безумство никого не шокирует.

У них словно бы есть божественный талисман. На что бы они ни посягнули, окружающие твердят: «Только-то? Да они достойны куда большего!»

Маргарита, герцогиня де Клар, была из этой когорты избранных, и дерзновения ее никогда не казались слишком дерзкими. Ее генеалогия? Я не слишком-то держусь за родословную, мы же не о лошадях толкуем, в конце концов. В Сен-Жерменском предместье в ее лице я встретил одно из лучших творений Природы – и на этом я настаивал и настаиваю. Впрочем, я полагаю, что обязан сообщить: ни в каком из крестовых походов предки Маргариты не участвовали.

Она обладала всем, что обычно лишь приписывается светским дамам: непринужденностью, не переходящей рамок приличия, естественностью, которую не заменит никакое искусство, простотой, матерью любой славы, красотой, которая была способна вдохновить любого поэта, и молодостью, которую ничуть не ущемляла цветущая юность мадемуазель Клотильды, коя сидела рядом с ней в парадном платье.

Клотильда тоже была хороша собой, но красота ее была иная: ослепительный наряд невесты лишь подчеркивал ее диковатую грацию. Под облаком золотисто-каштановых волос сиял белизной безупречный лоб, а глаза, затененные густыми ресницами, поражали прямотой взгляда. Сейчас, однако, глаза ее были опущены и позволяли любоваться шелком загибающихся ресниц. Губы свежее лепестков слегка улыбались, несколько удивляясь, возможно, тому, что улыбаются они только слегка.

Обеих красавиц Бог наделил притягательной силой обаяния. Маргарита свою уже доказала, а Клотильде скоро должна была представиться такая возможность.

Когда госпожа Жафрэ вернулась из кабинета мужа в гостиную, женщины сидели, занятые беседой. Вернее, очень живо и очень тихо что-то говорила графиня Маргарита, а Клотильда с глубочайшим внимание слушала ее.

Остальные достопочтенные гости, многие из которых имели в обществе весьма солидный вес, окружали графа Комейроля: он объяснял вынужденное отсутствие господина Бюэна и в подробностях рассказывал о дерзком побеге, имевшем место не далее как сегодня вечером.

Мэтр Суэф сидел в одиночестве у столика, на котором давно уже ждал своего часа брачный контракт, и каждые две минуты посматривал на великолепный хронометр – нотариус всегда брал его с собой в дни помолвок, поощряя клиентов на щедрые подарки; сидел, как воплощенные упрек и укоризна.

Адель подошла к нему и сухо сказала:

– Причины опоздания вам известны, милостивый государь, не будьте так нетерпеливы.

Господин Суэф покраснел, как благовоспитанный мальчик, которого вдруг застали за неприличным поступком.

– Дело не во мне, – забормотал он, – но я думал, что для благородного семейства…

Но Адель уже выпустила коготок, чтобы зацепить им группку, центром которой был господин Комейроль.

– Бедняга Бюэн, – сказала она, – такой славный человек. И всегда на своем посту. Представьте себе, он как раз сидел у нас перед всеми этими происшествиями и рассказывал, что заключенному кто-то оказывает неслыханное покровительство…

– Администрация? – предположил граф.

– А может, и кто повыше, – ответила Адель.

– Скорее всего, верно и то и другое, – решительно высказался господин Комейроль.

– Сейчас я как раз беседовала с одним из его служащих и надеюсь, это послужит достаточным извинением моему отсутствию. Как-никак Бюэн – наш близкий друг, и если бы не события, которые нас всех собрали, господин Жафрэ был бы сейчас у него – утешал и предлагал посильную помощь.

– Вне всякого сомнения, – подтвердил добрейший Жафрэ с застенчивым видом, искательно глядя в глаза своей супруге и пытаясь в них прочитать, что именно ей угодно.

Адель продолжала:

– Тюремщик все мне рассказал… Трудно вообразить, до чего доходит дерзость людей подобного сорта! У ворот толпилось около сотни зевак, десять тюремщиков, жандармы и еще кто-то. И что же? Переодели голубчика посреди всей этой толпы – и он прошел, куда хотел, громко оповещая о своем собственном осуждении!

– Ловко! – одобрил Комейроль.

Господин Суэф, который любой ценой хотел обелить себя перед хозяйкой, подошел к беседующим и сказал:

– Узнаю французов! Убийца вырвался из рук закона, а мы любуемся его отвагой, говоря: «Ловко!»

Адель одобрительно закивала ему и направилась к графине Маргарите. Но по дороге ее остановил доктор Самюэль, который сидел в сторонке и листал альбом.

– Все идет прекрасно, – сказала ему Адель, – я очень довольна.

Доктор Самюэль вновь принялся за альбом, а Адель, подойдя к графине, шепнула и ей на ухо:

– Все идет прекрасно, моя красавица, я очень довольна.

Графиня де Клар ответила ей вопросительным пронизывающим взглядом, который Адель стоически выдержала, добавив:

– Нити от марионеток у меня в руках. Я сама за всем прослежу. Скоро убедитесь. – И, усевшись на краешек стула, спросила: – Вы уже поговорили с нашей милой девочкой?

– Конечно, – отвечала графиня Маргарита, привлекая к себе Клотильду и целуя ее в щеку, – мы ведь не с сегодняшнего дня любим друг друга, не так ли, милая моя красавица?

Клотильда нежно улыбнулась.

– Разве можно вас не любить? – прошептала она.

– Но всего я ей еще не сказала, – подхватила Маргарита. – Прежде чем произнести главное, я должна быть совершенно уверена.

– В чем? – спросила Клотильда, и самое искреннее любопытство засветилось у нее в глазах.

Маргарита улыбнулась и на вопрос ответила другим вопросом:

– А вы знаете, что по возрасту я гожусь вам в матери, дитя мое?

– Только вы, графиня, можете так кокетничать, – сказала Адель. – У вас возраст красавицы, моя милая!

– Самой красивой красавицы! – подхватила Клотильда с нескрываемым восхищением.

Адель потрепала ее по щечке с видом доброй бабушки и осведомилась:

– А разве мы не волнуемся хоть самую капельку, а?

– Нет, – отвечала Клотильда, играя необыкновенной красоты бриллиантовыми серьгами, оправленными под старину, футляр от которых лежал открытый у нее на коленях: свадебный подарок от графини.

– Однако такое опоздание, – продолжала госпожа Жафрэ. – Мне кажется, что можно и поволноваться. Вот только если вам точно известно…

– Да-да, – подхватила, смеясь, Клотильда, – мне известно, что он придет!

 

XIX

ПОСЛЕДНИЕ ИЗ РОДА ФИЦ-РОЕВ

Хорошо еще, что госпожа Жафрэ сидела спиной к свету и лицо ее закрывала густая тень. Ответ Клотильды ей был странен, и она не могла удержаться от недоверчивой гримасы.

Что же до графини Маргариты, то ее чарующая спокойная улыбка была, казалось, высечена из мрамора. Быстрым, как молния, взглядом Маргарита остановила слова, что готовы были сорваться с уст Адели, и, поцеловав Клотильду в лоб, спросила:

– Эту весть подает нам наше милое сердечко?

Щеки девушки порозовели.

– Удивительно! – произнесла она с внезапным смехом, от которого стала еще красивее. – Я не раз читала в книгах, что сердце говорит, но не думала, что это правда.

– Или, может быть, у вас есть свои достоверные источники? – настаивала Адель.

Наверное, взгляд способен пронзать, как кинжал, потому что от взгляда графини госпожа Жафрэ как-то болезненно застонала и смолкла.

Тут дверь гостиной отворилась, и Лоран в новой ливрее объявил:

– Господин принц де Сузей.

Услышав это имя, все в гостиной умолкли и встрепенулись. Большинство из собравшихся еще не были знакомы с вновь прибывшим. Госпожа Жафрэ встретила входившего принца и первой приняла его извинения – с истинным достоинством, смягченным сердечным снисхождением.

Адель, я повторяю, несмотря на свою уродливость, обладала несомненным лоском. И, безусловно, знавала лучшие времена и привыкла к иному кругу, нежели бедняга Жафрэ.

– Опоздание, – важно произнес мэтр Изидор Суэф, очевидно, позабыв о своем недавнем недовольстве, – да всего только на сорок две минуты совершенно извинительно, тем более что вы вернулись из дальнего путешествия, а железные дороги хоть и дают большие преимущества в скорости…

Все давно привыкли, что речь нотариуса непременно должна кем-то прерываться. А что бы с ним, бедным, стало, если бы его заставили договаривать каждую мысль до конца?

Госпожа Жафрэ решительно отстранила мужа, который неуклюже встал у нее на пути, и, взяв принца за руку, подвела его к графине Маргарите. Та поднялась, держа за руку Клотильду.

Принц протянул левую руку. «Видно, так ему удобнее, – прокомментировал про себя его жест мэтр Суэф, – хотя это и не положено». В правой руке принц держал шляпу.

Впечатление, произведенное принцем на собравшихся, было самое что ни на есть благоприятное, и все, улыбнувшись, вернулись к прерванному разговору. Господин же Бюэн, который вошел в гостиную буквально следом за принцем, желая, несмотря на все свои неприятности, оказать дружеское внимание друзьям и соседям, услышал произнесенные шепотом в свой адрес слова участия и сочувствия.

– Пощадите! – пролепетал господин Бюэн, зажимая уши. – Ни слова об этом прискорбном событии! Все возможные меры приняты, и большего не мог бы сделать никто. Если кто-то еще раз упомянет о том, что произошло, я начну кусаться.

Мадемуазель Клотильда приветствовала жениха изысканным поклоном, хотя обычно ее никак нельзя было упрекнуть в излишней церемонности. Поздоровавшись с неизменной любезной и очаровательной графиней, принц обратился к своей невесте:

– Мадемуазель, соблаговолите принять мои извинения. Об этом же я прошу и графиню де Клар. Дело в том, что госпожа де Сузей, моя матушка, намеревалась приехать вместе со мной…

– Неужели?! – воскликнула Адель. Маргарита взяла Клотильду за руки, не скрывая своей радости.

– Вы слышали, доктор? – спросила она.

– Слышал, – отвечал доктор Самюэль, подходя к жениху и невесте.

Жорж продолжал:

– Я ждал ее до последней секунды, и матушка просила меня запомнить и точно передать вам ее слова. Она сказала, что чувствует себя нездоровой, и это мешает ей нынче нанести вам визит, который является для нее не столько долгом, сколько удовольствием.

Похоже, что одно только намерение госпожи де Сузей посетить вместе со своим сыном гостиную госпожи Жафрэ было немаловажным событием.

Адель приподняла очки и вытерла глаза.

– Жафрэ! – позвала она. – Мэтр Суэф! Граф Комейроль! Все наши дорогие гости! Поскольку вы любите и чтите благородную семью, которой на протяжении стольких лет я была предана всей душой, я прошу вас подойти поближе. Итак, я сообщаю радостную весть! Наконец-то свершилось примирение двух ветвей дома де Клар. Я счастлива, что дожила до этого дня!

Как же были растроганы все эти немолодые уже люди! Они искренне любили древний род де Клар и принимали близко к сердцу и его горести, и его радости; даже сами представители семейства де Клар переживали выпавшие на их долю напасти не столь глубоко. (Позже мы увидим, с каким интересом относились добрейший Жафрэ и его супруга ко всему, что касалось этого рода.)

Лица гостей, услышавших столь приятное известие, служили лишним подтверждением только что сказанному: менее всех волнение коснулось Жоржа и Клотильды. Растроганный щепот прокатился волной по гостиной, и мэтр Суэф провел рукавом по папке с брачным контрактом, словно стирая с нее слезинку.

– Добрая весть и добрые слова, принц, – произнес доктор Самюэль.

И пока милейший Жафрэ потирал руки с несколько озадаченным видом, который был так ему свойствен, графиня Маргарита прибавила:

– Принц, я рада была слышать, что моя дорогая кузина принцесса де Сузей собиралась почтить своим присутствием нынешнюю церемонию. Ведь здесь заключается не обычный брак. Звезды сулят нам множество надежд, и я счастлива принять в свершающемся посильное участие.

Она протянула руку Жоржу, и тот галантно поцеловал ее. Невеста глядела на них из-под полуопущенных ресниц, и взгляд ее был полон жгучего любопытства.

Куда был направлен этот взор, гораздо более внимательный, чем обычно? Не смейтесь, хотя ответ и может показаться вам несколько странным. Прекрасная мадемуазель Клотильда не отрывала глаз от рук Жоржа.

Итак, правая его рука по-прежнему держала шляпу. Левой же рукой он поднес к губам изящные пальчики Маргариты.

Клотильда, заметив это, потупилась. Маргарита и Адель быстро переглянулись.

Жорж двинулся дальше; рядом с ним теперь шли доктор Самюэль и граф Комейроль. Адель, стоя возле Маргариты, сказала ей шепотом:

– Они играют очень осторожно! Вы уже все выяснили с малышкой?

Должно быть, она наклонилась слишком близко, потому что графиня вдруг прикрыла нос платочком.

– Честное слово, – обиженно проворчала Адель, – можно подумать, будто вы всю жизнь провели в светских салонах. А ведь прежде, графиня, вы не чихали ни от табака, ни от водки. Да я же просто лечусь ингаляциями и капаю коньяк на ватку из-за моих проклятых больных зубов! Подумаешь, важность какая!

Она отошла разозленная и уселась в ожидании начала церемонии на почетное место возле мэтра Суэфа.

– Милочка, – заговорила Маргарита, обращаясь к Клотильде, как только Адель удалилась, – вы, конечно, догадываетесь, что не имеете ничего общего с этими славными людьми. Правда, в наше время непроходимые бездны, что когда-то отделяли одно сословие от другого, почти исчезли, и теперь, не нарушая приличий, мы с вами можем сидеть в этой гостиной и даже отмечать самый торжественный день вашей жизни в доме господина и госпожи Жафрэ – тем более что этот дом полон воспоминаний о ваших предках. Но никто не в силах переделать того, что сделал Бог: они – мелкие буржуа, вы – аристократка древнего рода. Вам нравится ощущать себя родовитой, Клотильда?

– Я рада, что по рождению не ниже того человека, за которого выхожу замуж, – ответила Клотильда.

– А скажите мне, дорогое дитя, вы любите его? – поинтересовалась графиня Маргарита.

– Он мне нравится… и я рада стать вашей родственницей, сударыня, – отвечала девушка.

Маргарита поцеловала ее. Ни одна женщина не умела глядеть так внимательно, как смотрела при желании красавица Маргарита. Неумолимо и тщательно прощупывала она собеседницу взглядом, который, казалось, был исполнен материнской доброты. Маргарита спрашивала себя: «Что таится за этим высоким белоснежным лбом? Какие замыслы она вынашивает?»

Возможно, Клотильда и впрямь так простодушна, как кажется, однако же Маргарита помнила себя в восемнадцать лет и не могла поверить в наивность девушки. «Да, – говорила она себе, – я в ее возрасте уже вполне могла сражаться на равных с любой умной женщиной. И не только сражаться, но и побеждать. Интересно, столь же она изворотлива, как я, или все-таки уступает мне в хитрости?..»

– Мне надо многое вам сказать, дорогая, – продолжала она, – но я обойдусь несколькими словами, чтобы все «выяснить с вами», если пользоваться выражением нашей милейшей Адели. Я сообщила вам достаточно, чтобы в дальнейшем вы понимали меня с полуслова. Все мы – и вы, и я, и госпожа герцогиня, и Жорж де Сузей – последние из древнего рода, и меня слегка удивляет то спокойствие, с каким вы вновь вступаете под сень имени де Клар, принадлежащего вам по праву рождения.

– Меня и саму это удивляет, – отвечала Клотильда. – Но, возможно, во мне пока еще чего-то недостает, чтобы по-настоящему оценить такие честь и счастье.

Маргарита слегка нахмурилась.

– Впрочем, что же здесь удивительного? – задумчиво проговорила она. – С детства вы живете совсем не так, как были бы должны. Причину этого я и хочу вам сейчас объяснить. Нашу семью на протяжении доброй четверти века словно бы преследует злой рок. Благоразумные люди не верят в подобные вещи, однако же… Видите ли, в живых остались лишь те из нас, кто был беден (исключение составляет судьба вашего отца), те же, кто обладал хоть каким-то состоянием, давно мертвы. Разве это не заставляет думать о том, что баснословное богатство дома де Клар было той добычей, которой добивались таинственные враги? Из-за розни, что развела нашу семью, враги почувствовали себя победителями, и последние представители рода жили хотя и обеспеченно, но в постоянной тревоге: их терзали многочисленные судебные процессы, которые необходимо было выиграть, чтобы вступить во владение наследством. Нам до сих пор не хватает весьма важных документов, а наши недоброжелатели по-прежнему стремятся если не уничтожить нас, то хотя бы разорить и унизить…

– Но кто же они? – спросила Клотильда.

– Если госпожа графиня соизволит дать свое разрешение, – заговорил в этот миг господин Суэф, – то мы приступим к чтению контракта. Граф де Комейроль имеет полномочия представлять ветвь де Сузей. И я прошу тишины.

 

XX

БРАЧНЫЙ КОНТРАКТ

Все смолкли, и каждый приготовился внимательно слушать.

– Милостивый государь, – обратилась тут графиня Маргарита к величественному нотариусу, – соизвольте простить меня, но мне хотелось бы закончить мой разговор с мадемуазель Клотильдой. Это займет всего одну-две минуты.

И, повернувшись к девушке, она шепотом продолжала:

– Ваш вопрос не должен остаться без ответа. Вы спрашиваете, кто наши враги, мое дорогое дитя? Естественный вопрос, жаль только, времени у нас мало, и я не смогу посвятить вас во все детали. Но я все-таки попытаюсь. В Париже одна тайная организация, куда входят многие знатные и богатые люди и которая совершает множество преступлений…

– Я знаю, – торопливо прервала ее Клотильда, – я знаю, о чем вы говорите. О Черных Мантиях, верно?

Графиня изобразила удивление:

– Вы что-то слышали о них?

– Слышала – и даже немало. Старый слуга моего дядюшки Жафрэ бедняга Эшалот много раз видел этих людей и называл их именами птиц в вольере, если те были злыми и слишком уж любили клеваться. Я помню Полковника, Приятеля-Тулонца, Трехлапого, Корону, Фаншетту, Маргариту Бургундскую… Эшалот говорил, эта Маргарита была удивительно хороша собой. В детстве я даже думала, что это вы… хотя всегда очень уважала вас.

Прелестная улыбка осветила лицо графини, и она сказала:

– Глупышка! Подумать только, для детей все игра. – И прибавила серьезно и печально: – Я вдова человека, убитого Черными Мантиями, на меня саму покушались дважды, и я осталась в живых только чудом. Можете спросить у нашего дорогого Самюэля.

– Нет, у него я спрашивать не буду, – живо отозвалась девушка.

– Почему?

– Потому что я его боюсь!

Мэтр Суэф сухо кашлянул.

– Нас торопят, дорогая, – сказала поспешно Маргарита. – Но я все же продолжу свой рассказ, потому что не успела еще многое открыть вам. Знайте же, что ваш отец звался Фиц-Рой де Клар. Он тоже был герцогом, но всю жизнь промаялся в бедности, ибо судьба отвернулась от него. Этьен Моран приходился двоюродным братом главе дома и дядей графу, моему мужу. Именно Этьен решил, что вы станете жить незаметно, едва ли не прозябая в нищете, и его можно понять, если принять во внимание все те трагические случаи, что столь часто омрачали трауром дом де Клар. Думаю, вы слышали о целой череде смертей, но я все же напомню вам, что герцог де Клар, пэр Франции, был убит, генерал убит, равно как и герцогиня, его жена; убиты были и госпожа Эпстейн, его дочь, и наша тетушка, что постриглась в монахини. Можно перечислять еще долго, но я назову только моего мужа, принца де Сузей, который успел побыть герцогом де Клар всего лишь месяц, несчастного Морана да двух безобидных старых дев, мадемуазель Фиц-Рой, к которым вы ходили играть в детстве и кого навещали, как мне говорили, даже в тот самый день, когда случилось несчастье…

Клотильда побледнела.

Футляр с сияющими бриллиантовыми серьгами едва не выскользнул из ее пальцев.

– Да, – прошептала она, – я была там и не забуду этого до конца моих дней.

– Так вот, учитывая весь этот кошмар, – продолжала Маргарита, понижая голос, – и понимая, что наша замечательная полиция не в силах ни остановить резню, ни даже отомстить за убитых, наказав преступников, мы изменили вам имя и спрятали вас. Вот, собственно, и все. Согласитесь, я сумела быть краткой. Ну, а если вы спросите, отчего мы теперь решились приподнять завесу над этой тайной и не держать ваш брак с милым Жоржем в секрете, то я вам отвечу: во-первых, вы приобретаете надежного защитника и покровителя, а во-вторых, недавно был пойман и приговорен к смертной казни убийца несчастных девиц Фиц-Рой…

– Который теперь сбежал, – прервала ее Клотильда.

– К великому несчастью! – подхватила графиня не без досады. – Но вчера мы не могли этого предвидеть. Сейчас вся полиция поднята на ноги, однако же дерзкий побег негодяя лишний раз доказывает, сколь могущественны враги, с коими мы давно и безуспешно сражаемся. Впрочем, вас будут тщательно оберегать, так что ничего не бойтесь, дорогое дитя.

Тут Маргарита улыбнулась и возвысила голос:

– Мэтр Суэф, мы в вашем распоряжении.

И, пока нотариус разворачивал свои бумаги, спросила:

– Вы все поняли, Клотильда?

– Да, кузина, – ответила девушка, – благодарю вас.

Мэтр Изидор Суэф прочистил горло звучным «гм! гм!» и начал чтение тем особенным голосом, который свойствен только нотариусам и который придает вес даже самому маленькому наследству; короче говоря, он читал так, будто он был Дюпре и пел «Юдифь»:

«Настоящий контракт удостоверили нотариусы города Парижа мэтр Изидор-Мадлен-Ксавье Суэф и его помощник.

Вступающие в брак:

Жорж-Вильям-Анри Фиц-Рой Стюарт де Клар, принц де Сузей, проживающий в собственном доме на улице Пигаль, номер…сын господина Вильяма-Анри Фиц-Роя Стюарта де Клара и де Сузея, герцога де Клара, пэра Франции, и госпожи Франсуазы-Жанны-Анжелы Тюпинье де Боже, проживающей в Париже, на улице Пигаль в доме под тем же номером. Герцог-отец скончался.

Вышеозначенный принц де Сузей свидетельствует от себя и своего имени с одной стороны.

Девица Клотильда-Мари-Элизабет-Моран Стюарт де Клар.

Младшая дочь, наделенная юридической дееспособностью по решению семейного совета и по достижении совершеннолетия, подтверждение чему дал мировой судья января 23-го дня года одна тысяча восемьсот пятьдесят третьего.

Дочь Этьена-Николя-Морана Стюарта де Клара и Марии-Клотильды-Жюли Гордон де Вангам; оба родителя скончались.

Проживающая на улице Культюр-Сен-Катрин, в доме под номером… у Жана-Батиста Жафрэ, рантье, ее бывшего опекуна, а нынче попечителя, и его супруги.

Вышеозначенная девица свидетельствует от себя и от своего имени с другой стороны.

В предвидении брака, который незамедлительно будет оформлен в Мэрии 9-го округа города Парижа, настоящий контракт оговаривает следующие условия и пункты их будущего союза…»

В этом месте мэтр Суэф всегда делал паузу, чтобы насладиться одобрительным шепотком, который неизменно сопутствовал чтению подобных документов, – в общем, пожать дань восхищения как совершенством своего голоса, так и безупречностью своей речи. Сколько оваций он слышал за годы долгой и успешной карьеры!

Еще два «гм-гм», и он продолжил чтение чуть громче, чем до паузы:

«Временные условия, как то: условия празднования свадьбы, оговорены и приняты обеими сторонами, известны семейному совету и приняты им, а также приняты попечителями, и в мои обязанности не входит фиксировать их как скоропреходящие, равно как и назначать срок свадьбы».

– Прекрасно! – одобрила Адель.

Остальные единодушно поддержали ее, и мэтр Суэф продолжил:

«Пункт первый: будущие супруги станут совместно владеть имуществом как движимым, так и недвижимым, согласно уложениям Кодекса Наполеона, оговорив следующие условия:

Пункт второй: долги, сделанные до брака, если таковые имеются, должны быть оплачены тем, кто их сделал, не нанося ущерба имуществу второго супруга…»

– Мне это не нравится, – перебила нотариуса графиня Маргарита, – мы восстанавливаем один из величайших домов Европы, стоит ли так мелочиться?!

– Не стоит мелочиться, – поддержала ее Адель.

– Доверие с обеих сторон, – прибавил Комейроль, известный своими рыцарственными манерами.

И все хором подхватили:

– Доверие! Доверие!

На лице мэтра Суэфа появилась высокомерная улыбка.

– Дело есть дело, – сказал он. – Впрочем, я умываю руки.

Мэтр Суэф лишь упомянул умывание рук, а граф Комейроль тут же изобразил, как их умывают, и величественный чтец продолжал:

«Пункт третий: имущество, которое будущий супруг вносит в совместное владение и о котором доводит до сведения своей будущей супруги, состоит в следующем…»

Здесь мэтр Суэф вновь умолк и принялся изящно поигрывать белоснежным платком, который держал в руках; наконец, он соизволил вновь открыть рот:

– Обе семьи пожелали, чтобы особые отношения, в которых находятся жених и невеста (а именно: наличие общих предков) не были отмечены в брачном контракте, однако моя профессиональная честь требует, чтобы это обстоятельство было обозначено хотя бы устно.

– Прекрасно, – одобрила госпожа Жафрэ, – но если возможно, обозначайте покороче.

– Само собой разумеется, что все присутствующие знают обстоятельства второго брака господина герцога де Клара, который женился на Анжеле Тюпинье де Боже в Шотландии в соответствии с местными законами и правилами.

– Разумеется, знают, – сказала Адель.

– А поскольку это так, то я не вижу необходимости… – начала было графиня Маргарита.

– Позвольте, – назидательно произнес мэтр Суэф, – моя профессия – это своего рода священнодействие. Я настаиваю на необходимости употребить именно это слово – «священнодействие», хотя оно и служит частенько поводом для плоских шуток. Видите ли, именно это слово замечательно характеризует как мои права, так и мои обязанности. Итак, шотландский брак господина герцога, отца нашего жениха, был впоследствии узаконен во Франции, и я бы вовсе мог не упоминать о нем, если бы не досадный факт то ли утери, то ли уничтожения свидетельства о рождении вышеозначенного уважаемого жениха, а также и его невесты, нашей дорогой мадемуазель Клотильды.

– Позвольте мне сказать! – воскликнул Комейроль. – Я не могу допустить, чтобы факты были освещены именно таким образом. Во время беспорядков тысяча восемьсот тридцать первого года все бумаги, касающиеся гражданского состояния принца Жоржа, были то ли утеряны, то ли уничтожены в архиепископстве, куда отнесла их госпожа герцогиня для утверждения законности брака, заключенного за границей. К счастью, уцелела опись документов, полученная матушкой нашего жениха от одного из секретарей его высокопреосвященства, так что мы собрались здесь сегодня для подписания брачного контракта между двумя законными наследниками рода де Клар. Никаких сомнений в этом быть не должно.

– Да-да, вы совершенно правы! – поддержала графа Комейроля госпожа Жафрэ с другого конца гостиной.

Принц и Клотильда молчали. Графиня Маргарита пояснила:

– Мы никогда не теряли надежды найти это свидетельство о рождении. Что же до Клотильды, то всем нам известно: она жила со своим отцом до самого дня его смерти.

Мэтр Суэф просиял.

– Такова моя профессия, – заявил он. – Теперь я тоже ни в чем не сомневаюсь. Я знаю, что перед нами – наследники самых богатых землевладельцев во всей Франции, и именно поэтому принимаю необходимые меры предосторожности. Ведь без этого не обходится даже самый обычный мещанский брак, где имущество оценивается в тысячу экю, а приданое – в полторы тысячи франков.

Он шумно вздохнул, как вздыхает во французском театре актер, повествующий о смерти Ипполита, и продолжал:

– Я благодарю вас, милостивый государь и милостивая государыня, за эти уточнения и констатирую: недоразумение улажено, все прояснилось, собравшиеся здесь полностью удовлетворены, в том числе и я – необходимый инструмент семейного благополучия и счастья. Теперь, достигнув в этом пункте полной ясности, я позволю себе продолжить чтение. Итак:

«Имущество будущего супруга следующее:

1. Личное состояние госпожи герцогини вдовы де Клар, принцессы де Сузей, матери будущего супруга, достигает 80 тысяч ливров ренты, к чему прибавляется еще и 25 тысяч франков, выплачиваемых ежегодно по акту, который был передан мне для изучения и который я утвердил.

2. Недвижимое ее имущество, унаследованное от покойного мужа, герцога де Клара, наличествующее и без долгов, оценено в четыре миллиона пятьсот тысяч франков.

3. Имущество, унаследованное ею от ее дяди генерала де Клара, наличествующее и без долгов, оценено в три миллиона восемьсот тысяч франков.

4. Имущество, унаследованное ею от принцессы Эпстейн, герцогини де Клар, сестры по отцу, наличествующее и без долгов, оценено в два миллиона двести тысяч франков.

Имущество, унаследованное…»

 

XXI

КАВАТИНА МИЛЛИОНОВ

Великими произведениями искусства – будь то возвышенные стихи Корнеля, произнесенные устами Рашели, или божественная мелодия Россини, которую выводит Альбони, все наслаждаются по-разному.

Одни погружаются в молчание, словно обратившись в мраморные статуи, другие (это относится чаще всего к женщинам) трепещут всеми фибрами своего существа, издавая помимо воли то вздох, то эфемерный стон, что служит доказательством нескрываемого восхищения.

Голос сопереживания – это приглушенный гул, царящий в зале, где каждый человек поддается все нарастающему волнению чувств.

Точно такая же атмосфера царила и в гостиной Жафрэ: здесь по напряженным струнам души водили золотым смычком, и грудь вздымал священный трепет. Я не знаю, что пел Орфей камням, говорят, он пел им о любви, но такая песня хороша лишь для камней, а мужчины и женщины – я знаю это точно! – предпочитают гимн миллионному состоянию, исполняемый мэтром Суэфом или каким-нибудь другим нотариусом.

Что же до всего остального, что тоже способно воздействовать на душу и увлечь ее – любовь, например, о которой уже упоминалось, или же религиозный экстаз, то для их выражения необходима достойная форма.

Высокой любви необходим голос Петрарки, высоким страстям – Шекспир и Корнель, а все величие Господа Бога мы познаем лишь благодаря пламенным речам Босюэ и потрясающему ораторскому искусству Лакордера.

Но золото – это другое дело! Оно не нуждается в возвеличивании, ибо замечательно уже самим фактом своего существования, оно божество тех, кто потерял Бога. Я говорю сейчас вовсе не о том золоте, что воспевают поэты. Вы, мои братья по перу, снисходительно улыбаетесь, когда упоминаете его, но это ваше золото не делает детей по-взрослому жестокими, не врывается в юношеские светлые сны и не толкает молодых людей на убийство, которое наконец-то дает им возможность заполучить сокровища зажившихся богатых стариков. Я веду речь как раз о нем – о тяжелом, блестящем металле, не нуждающемся в цветах красноречия и удовлетворяющемся плоской прозой нотариусов и агентов по недвижимости.

Если вы хотите, чтобы оно засияло и вспыхнуло, как пожар, завораживая и ослепляя, то не возводите ему храма, где ему будет неуютно, и не ссыпайте его в подвал, где когда-то ему нравилось переливаться под алчным взглядом скупца. Нет, четыре стены, проволочная сетка, за которой сгрудились люди в строгих рединготах, металлический несгораемый шкаф и бумаги, испещренные цифрами, – вот святилище теперешнего золота, вот его священная утварь и вот кумирня, где рождаются о нем все новые и новые мифы…

В контракте были еще четыре или пять пунктов, где тоже перечислялось имущество будущего супруга. Мэтр Суэф нараспев, точно молитву, читал их, а присутствующие слушали его в растроганном смятении. Адель то и дело протирала стекла очков: они запотевали от пыла ее восторженных чувств.

Она беспрестанно повторяла, сама не понимая, что говорит:

– Прекрасно! Восхитительно! Лучше я ничего в своей жизни не слышала!

А добряк Жафрэ в восторге потирал руки; душа его ликовала и пела.

Доктор Самюэль отошел в угол и о чем-то задумался. Графиня Маргарита побледнела; ее полуприкрытые веками глаза не могли утаить сладострастного блеска.

Мэтр Суэф, сделав паузу после последней цифры, чтобы с видом художника, положившего на холст удачный мазок, насладиться полученным эффектом, продолжил все с тем же величественным видом:

«Пункт 4: будущая супруга привносит в брак приданое, состоящее из:

1. Личных вещей, меблировки, белья, упряжи и драгоценностей.

2. По воле родственников и друзей, поименованных ниже, – ренту в 25 тысяч франков, которую будут совместно выплачивать нижеподписавшиеся: графиня Жулу дю Бреу де Клар, урожденная Маргарита Садула, господин Жафрэ, Жан Батист, рантье, граф Комейроль, Станислас Огюст и господин Самюэль Мейер, прусский подданный, врач, доктор медицинских наук Парижа и Иены.

3. Свои права на наследование после отца, господина Морана Фиц-Роя Стюарта Этьена Николя, и своей покойной матери Мари Гордон де Вангам, сводящееся к сумме, указанной ниже.

4. Свои права на наследование после мадемуазель Дезире Матильды Фиц-Рой Стюарт де Клар и мадемуазель Матильды Эмилии Фиц-Рой Стюарт де Клар, погибших в собственном особняке на улице Виктуар 5 января сего года, и наследство в виде движимости и недвижимости на сумму один миллион триста тысяч франков.

5. Свои права на наследование после дамы Луизы-Софи-Матильды Шварц, урожденной Фиц-Рой Стюарт де Ротсэ, в настоящее время вдовы Антуана-Жана Шварца, члена банковского дома «Ж.-Б. Шварц и КО», составляющее в движимости и недвижимости пять миллионов четыреста шестьдесят тысяч франков…»

Уф, с нас довольно.

В общем, все привнесенное обоими будущими супругами складывалось в сумму, превышающую двадцать миллионов.

Продолжение контракта было малоинтересным, дальше он походил на все остальные контракты, и, несмотря на искусство, с каким мэтр Суэф читал юридически выверенные формулировки, конец его чтения утонул в разговорах.

Документ подписали со всеми положенными церемониями, и беседа тут же сделалась общей.

В гостиной и в самом деле собрались добрые друзья дома де Клар, потому что со всех сторон слышались одни только радостные возгласы и поздравления. Мэтр Суэф переходил от группки к группке, принимая комплименты, которые ему охотно расточали.

– Я стремился, – отвечал он, – чтобы этот контракт стал моим шедевром. Стремился – да, но вот добился ли я желаемого? Пускай ответ на этот вопрос дают оба семейства. В моей долголетней и плодотворной практике это первый такой контракт – он изобилует миллионами франков и заключен при весьма странных обстоятельствах. Но полагаю, что он послужит к моей чести. Материальная сторона – не главная здесь. Я могу сказать, что стою выше всех этих частностей. Я стремлюсь лишь к одному: исполнить желание обеих семей.

Господин Бюэн уселся возле Жоржа.

Мы, разумеется, помним, что Бюэн энергично протестовал против того, чтобы присутствующие в гостиной обсуждали недавний побег заключенного, однако же эта тема всплывала поминутно, да и сам Бюэн не мог говорить ни о чем другом. Принц Жорж слушал его очень внимательно.

Вокруг них столпилась группка любопытствующих. Господин Бюэн, старый и опытный служака, собрав воедино все те версии, что выдвигались гостями, нарисовал такую картину бегства, на которой все до единой детали заняли свои места.

Разумеется, он поддался искушению и несколько преувеличил масштабы происшествия.

По его словам выходило, что в этот несчастливый вечер буквально весь квартал был оккупирован мощной армией таинственного противника.

– Я отнюдь не выдумщик, – говорил он, – и моя профессия не нуждается в играх фантазии, но что поделаешь против фактов? Этому Клеману оказывали протекцию весьма влиятельные люди. Я не обвиняю никого конкретно, но я удивлен, и удивление мое обоснованно. Кто же эти неизвестные заступники? Они так могущественны, что ради освобождения из тюрьмы чем-то им приглянувшегося убийцы собрали столько людей, что те могли бы взять приступом донжон Винсенского замка.

– Ясно одно, – заявил доктор Самюэль. – История эта загадочная и темная.

Адель подошла к ним и приняла живое участие в разговоре:

– Еще бы не загадочная! Сейчас я расскажу вам, что мне удалось узнать из разговоров обывателей. Есть кое-какие любопытные подробности. Наш мороженщик живет возле Жимназ. Так вот, он рассказал слуге, что вскоре подаст нам легкое угощение… извините, оно будет весьма скромным, ведь мы не миллионеры… что таинственная армия оккупировала едва ли не весь Париж и заняла все Бульвары вплоть до Шато д'О. И заметьте, один из ваших людей, господин Бюэн, решился покинуть тюрьму и пуститься в погоню. Какая преданность делу, господа! Но когда он уже совсем было настиг фиакр, тот самый фиакр, о котором вы говорили и который увозил преступника, его окружили и буквально вовлекли в драку. Мой мороженщик потом помогал ему подняться с земли: беднягу изрядно поколотили. Вы хотите знать его имя? Я охотно его назову – это господин Ноэль. Запишите себе для памяти.

– А где все это было?

– Неподалеку от «Галиота».

– То есть в добрых полутора километрах от нас! – вскричал несчастный начальник тюрьмы, всплеснув руками. – Ну и как после такого не поверить в дьявольские происки?!

– А вы обратили внимание на статью под номером семь? – спросил мэтр Суэф. – Там говорится о возврате имущества будущей супругой в случае смерти ее супруга…

Но господин Бюэн невежливо прервал его, решив именно сейчас заняться обличениями начальства:

– Они что же, думают, будто я держусь за свое место? Да я повешу извещение об уходе прямо на дверь своего кабинета, так что даже и входить в него не придется! Нет! Вы даже представить не можете, как безобразно устроена наша система правосудия, какие олухи отвечают у нас за поимку преступников! Несмотря на поздний час, я сразу же отправился сначала в прокуратуру, потом в префектуру. Но мне рассмеялись прямо в лицо, как только я заикнулся о мощной организации злодеев! «Ясное дело, Черные Мантии! – сказал мне заместитель главного прокурора, беззубый старикашка, достигший мафусаиловых лет. – Мы уже о них наслышаны! Но поверьте, это вовсе не они! Нет в Париже такой банды, а если бы она и впрямь существовала, да еще насчитывала в своих рядах тридцать-сорок тысяч человек, среди которых множество графов, герцогов, маркизов и генералов, то нам с господином Лубаном пришлось бы вступить в нее! Правда, господин Лубан?» (Этот самый Лубан считается, видите ли, лучшим парижским сыщиком и занимает важный пост в полицейском управлении.) Так знаете, что он ответил? Пожал плечами и заявил: «Я разыскиваю эти Мантии добрую четверть века, потому что хочу хорошенько препарировать их и описать в „Газете научных исследований“, но мне удивительно не везет: никак не могу напасть на их след! А наши инспектора давно уже здороваются друг с другом фразой: «Будет ли завтра день?». Поверьте, уважаемый, все это прогоркло, как масло в наших фонарях, и глупо, как сказка об Ослиной шкуре. Неужто я поверю в то, что нужно несколько сот человек, чтобы узник провел начальника тюрьмы и вырвался на свободу? Нет, каков негодяй, господа?! И после этого они хотят, чтобы никто не был в оппозиции к правительству?!

Добрейший господин Бюэн побагровел и так страшно вращал глазами, что они могли вот-вот выскочить из орбит. Но брачный контракт никого уже не интересовал.

– Если же, напротив, – продолжал мэтр Суэф, – первой уйдет из жизни будущая супруга…

– Я руку готова отдать на отсечение, – вскричала Адель, – что Черные Мантии существуют и Клеман Ле-Маншо – их главарь!

– Может, и для нас найдется местечко. – К говорящим подошла графиня Маргарита под руку с графом Комейролем.

И, пока говорящие освобождали ей место, прибавила с улыбкой:

– Не опасайтесь, мы не Черные Мантии.

Шутка понравилась, и все рассмеялись.

– Сударыня, – произнес несчастный господин Бюэн, – прошу извинить меня, если я доставил вам лишние хлопоты…

– Которые нам, естественно, не безразличны. Вам не за что извиняться, милый, добрый друг, однако же не столь простительно покидать принца де Сузея, который не является ни начальником тюрьмы, ни, я надеюсь, сбежавшим узником.

Жорж покраснел и с живостью встал со своего места.

– Я благодарю вас, граф, – сказала графиня Маргарита Комейролю, отпуская его руку, – и возвращаю вам свободу.

Жорж тут же предложил Маргарите свою руку.

– Вы застенчивы, кузен? – изумилась Маргарита.

– Больше чем осмеливаюсь показать, прекрасная кузина, – ответил Жорж.

– Стало быть, это не равнодушие и не желание держаться от нас на расстоянии? – интересовалась графиня.

– Ах, что вы! Дорогая кузина! Ни в коей мере! Тем более по отношению к мадемуазель де Клар! – убеждал ее молодой человек.

– Я буду счастлива, если услышу от вас, что вы любите ее и позаботитесь о ее счастье, – сказала Маргарита.

– Говорю вам это от всего сердца, дорогая кузина, – ответил Жорж.

Они подошли к мадемуазель Клотильде, которая в этот вечер благоухала, как роза, и взгляд ее отнюдь не выражал огорчения.

Места графини возле девушки так никто и не занял, и Жорж сел, но только тогда, когда графиня Маргарита, отпустив его руку, указала на кресло.

– Принц, – сказала она шутливо, – предупреждаю вас, что наша любимица отважнее вас.

Тут открылась дверь в столовую, вошел Лоран, слуга, который очень походил на рантье, и сообщил, что стол накрыт.

– Ведите дам к столу, господа! – скомандовала Адель.

В гостиной смолкли оживленные беседы, все встали с мест и направились к открытой двери.

– Вы очень проголодались, кузен? – с веселым вызовом в голосе спросила Жоржа Маргарита.

– Ничуть, – отвечал Жорж.

– Тем лучше! А вы, дорогая? – с тем же вопросом обратилась Маргарита к Клотильде.

– У меня тоже нет аппетита, – ответила мадемуазель Клотильда. – Но будет лучше, если вы сразу сообщите господину де Сузею, что привели его ко мне по моей просьбе. Я не хотела бы выходить замуж, ни разу не побеседовав прежде с моим нареченным.

– Вот видите, принц, – промурлыкала графиня, – вам будут задавать вопросы, держитесь мужественно.

 

XXII

БЕСЕДА НАЕДИНЕ

Мы уже знаем, что принц Жорж де Сузей был очаровательным кавалером в полном смысле этого слова. Читатель, возможно, подумает, что в этот вечер Жорж оказался в несколько странном положении. Однако мы не видим в этом ничего удивительного. Несмотря на свою застенчивость, он вовсе не растерялся и, смотря на Клотильду, сделал ей комплимент, а графиня тем временем продолжала:

– В такой день, как сегодня, и даже раньше, всегда полагалось оставлять наедине жениха и невесту, чтобы дать им возможность познакомиться поближе, поговорить по душам. Нельзя сказать, что вы совсем не знаете друг друга. Во время посещений принца никто не стеснял вашей свободы, но вы не слишком ею пользовались. Так поговорите же сейчас. Сегодня состоялось лишь подписание брачного контракта, а это еще не брак. Еще не поздно присмотреться друг к другу. В конце концов, брак – важнейший шаг в жизни, и никакие миллионы не гарантируют и не заменят счастье.

Голос ее дрогнул, и последние слова она произнесла с глубокой печалью.

Она обняла Клотильду, протянула руку Жоржу для поцелуя и вышла со словами:

– Я приду за вами, чтобы избавить вас от неловкости, когда все станут возвращаться в гостиную.

Жорж и Клотильда остались одни.

Несколько минут они сидели молча, не глядя друг на друга.

Слышно было, как хлопнула дверь гостиной, потом вторая – в соседней комнате.

Спустя несколько секунд мадемуазель Клотильда приложила палец к губам и очень тихо сказала:

– Она, должно быть, еще здесь. Пойду посмотрю.

С этими словами она резко вскочила с места и легкая, как птичка, подбежала к двери.

– Маргарита, тетушка Маргарита! – позвала она. Девушка приоткрыла дверь и замолчала. Вторая комната была пуста.

На губах Клотильды расцвела озорная улыбка. Жорж тоже улыбнулся.

– И что бы ты ей сказала? – спросил он.

Да, да, вы прочитали правильно: господин принц де Сузей, несмотря на свою застенчивость, которую с таким успехом демонстрировал собравшимся на церемонии подписания брачного контракта, вызывая снисходительные улыбки на лицах почтенных гостей, отважно обратился к мадемуазель Клотильде на «ты».

– Я сказала бы ей, – отвечала девушка, ничуть не удивленная и не раздосадованная его обращением, – что она может посидеть с нами, и мы прекрасно поговорим и в ее присутствии, поскольку нам нечего скрывать…

– Лгунишка! – воскликнул Жорж, смеясь.

Она плотно закрыла дверь и обернулась. Жорж стоял рядом с ней.

– Я могу поцеловать тебя? – спросил он. Клотильда обвила его шею руками, шепча:

– Только один раз, и очень быстро, я уверена, что за нами следят.

– Если за нами следят, – отвечал молодой человек, уже покрывая ее лицо и лоб поцелуями, – то один поцелуй столь же опасен, как тысяча.

Она высвободилась из его объятий, села в свое кресло и, сделав знак рукой, пригласила его последовать ее примеру.

– Я их знаю, – произнесла она шепотом, – и прекрасно знаю этот дом. Слушать они будут совсем не отсюда, – прибавила она, указав на дверь, через которую удались Маргарита. – Держись, мой бедный Клеман, и получше играй свою роль.

– Какую роль? – спросил Жорж, глядя на нее с удивлением.

– Сейчас не до шуток, мы должны поговорить очень серьезно… надеюсь, ты не собираешься убеждать меня, что ты – принц де Сузей.

– Теперь я уже и сам не знаю… – начал было Жорж.

Она прервала его, притронувшись к его правой руке:

– Но это уж, по крайней мере, принадлежит Клеману!

– Да, дорогая… и напоминает Клеману, что он обязан жизнью своей возлюбленной Тильде, – с нежностью в голосе проговорил молодой человек.

– Глупости! – сказала мадемуазель де Клар тоном настоящей парижской девчонки и тут же продолжила: – Если тебе нравится изображать принца, я буду изображать принцессу. Хорошо исполняя эти роли, мы их всех переиграем. Отодвинься чуть-чуть и сделай смущенное лицо, ведь ты же застенчив… Мне многое нужно тебе сказать, но сперва договоримся: если нас прервут, прежде чем я успею закончить свой рассказ, ты вернешься спустя полчаса после того, как мы распрощаемся. Погоди! Где же мы встретимся? Вот, думаю, самое удобное место – угол улицы Миним.

Жорж онемел от удивления.

– Ты о чем? Ты собираешься выйди ночью из дому?

– Я привыкла, – ответила девушка, – и больше ничего не боюсь. Не наклоняйся ко мне, это выглядит слишком подозрительно.

Она сидела совершенно прямо и, тихо разговаривая, казалась весьма суровой. Я не знаю, как описать это сияющее прямодушие доброго сердца, которое двумя руками натягивало на себя маску, сквозь прорези которой продолжало сиять детское лукавство. Но маска – слишком громкое слово для этого подвижного и живого лица, на котором сквозь присущую юному возрасту Клотильды жизнерадостность вдруг проявлялась глубокая грусть, окутывая, будто туман, сияние ее юности.

Жорж опустил глаза, а она улыбнулась, говоря:

– Да-да, я вижу, что ты находишь меня красивее, чем прежде, но не знаю, по-прежнему ли ты меня любишь?

И видя, что он готов уверять ее в неизменности своих чувств, спросила, тут же переменив тон:

– Так мы договорились, ты будешь ждать меня на углу улицы Миним?

И вновь проговорила совсем иным тоном:

– А почему ты со мной никогда не здоровался?

Жорж окончательно был сбит с толку.

– Из камеры в тюрьме де ла Форс, где у тебя были такие красивые зеленые занавески? – уточнила девушка.

– Как? – не смог сдержать своего изумления молодой человек. – Ты узнала меня?

– Помолчи! И больше не обращайся ко мне на «ты». Конечно, узнала с первого взгляда, как только увидела вас, господин принц. Несмотря на ваш шрам и все прочее, я тут же сказала себе: этого разбойника я где-то встречала. Окна маленькой гостиной выходят как раз на камеру с зелеными шторами, а добрый господин Бюэн говорил мне о вас столько, сколько мне хотелось. Я пользовалась своим театральным биноклем, он у меня превосходный, пряталась за полузакрытыми ставнями… и как я могла не узнать эту бедную руку, из-за которой столько плакала когда-то…

– Милая, милая Клотильда! – прервал ее принц. – Поцелуй меня!

Мадемуазель осталась непреклонной и отказала в поцелуе своему жениху.

– Подожди! Сейчас не время, – отозвалась она с улыбкой. – Я не надеюсь их обмануть, а если и обману, то ненадолго, но нам многого и не нужно, чтобы вырваться на свободу. Вашему сиятельству, полагаю, тоже что-то о них известно. Давайте добросовестно играть свои роли. Я совершенно уверена, что они где-то здесь, – в стене, на потолке или под паркетом. Играйте лучше, чем в вашей камере.

– А мне казалось, что я так превосходно загримировался, – огорченно прошептал Жорж.

– Для всех остальных – безусловно, поскольку бедный господин Бюэн, который навещал вас не далее как вчера, сегодня беседовал с вами и ничего не заподозрил, но для меня Клеман – всегда Клеман, в каком бы наряде он не появился…

– А Жафрэ? – спросил принц.

– Ненависть сродни любви. Им понадобится чуть больше времени, чтобы догадаться. И потом, у моей тетушки Маргариты такой острый глаз… Кстати, ты так удивился, когда я сказала об улице Миним! Имей в виду, я и в самом деле хожу ночью одна по Парижу.

– Одна? И зачем? – недоумевал Жорж. – Это же опасно!

– Мне же нужно предупреждать доктора Ленуара! А разве отсюда далеко до улицы Бонди? – ответила девушка.

– И ты ходишь пешком? – допытывался молодой человек.

– Только один раз мне пришлось идти пешком. Потом доктор стал присылать за мной карету, и меня привозили в церковь Сен-Поль. Оттуда я возвращалась с Мишель после утренней мессы, – объяснила Клотильда.

– Ты ей доверяешь? – спрашивал Жорж, и в его голосе слышалась тревога.

– Не слишком, но у меня не было другого выхода. А ты знаешь, что тебя приговорили к смерти? – неожиданно сказала девушка.

– Как это? – удивился принц.

– Очень просто. В кабинете моего дядюшки Жафрэ состоялся большой совет. Моя тетушка Адель… Но сначала нужно рассказать, что произошло на улице Виктуар ночью пятого января… Я не сомневаюсь, что ты не раз уже об этом слышал…

Она замолчала, кровь отхлынула от ее щек.

– Слышал, – ответил Жорж, – но ничего, совершенно ничего не знаю.

– Вряд ли нам хватит времени, – я чувствую – они вокруг нас! Сделайте мне комплимент, но не возвышайте голоса, – тихо велела девушка.

– На вас я возлагаю свои самые дорогие надежды, Клотильда… – прошептал жених.

– Не стоит лукавить! Если бы вы говорили правду! – ответила она.

– И все, что в силах сделать мужчина для счастья любимой женщины… – говорил молодой человек.

– Подожди, теперь моя очередь отвечать. Принц, мне трудно выразить чувства, которые я сама не могу еще определить, я спросила свое сердце, и оно ответило мне… – Она замолчала. – А дальше, как ты захочешь, дорогой, – прибавила она, понижая голос до шепота. – Побольше холодности. – Она застенчиво поиграла веером и продолжила: – Вернемся к нашему разговору. Здесь мы в тупике более темном, чем в лесу Бонди.

– Я знаю, – отвечал Жорж с поклоном, словно ему сказали любезность.

Он наклонился и поцеловал руку, которую Клотильда не успела отнять.

– Как вы обходительны, принц, – прошептала она. – Чтобы добраться до тебя, им сперва придется разорвать на кусочки меня… Так вот, в кабинете моего дядюшки состоялся семейный совет, как они его называют, и приговор к галерам пожизненно был отменен. Его заменили смертной казнью. Госпожа Жафрэ задумала комедию побега, где главная роль была доверена тюремщику по фамилии Ноэль…

– Так это ты написала письмо? – прервал ее вопросом Жорж.

И поскольку мадемуазель де Клар не ответила, продолжил:

– Письмо, где меня предупреждали, что две перекладины строительной лестницы будут подпилены в трех метрах над землей.

– Черт побери! – по-мужски выразила свои чувства мадемуазель Клотильда. – Значит, ты не понял, что письмо от меня? – прибавила она с огорченным видом.

– Господи! Но как же я мог это понять? – удивился Жорж.

Слезы заблестели на ресницах мадемуазель де Клар, и она прошептала:

– Ты не любишь свою маленькую сестричку! А я узнаю тебя, даже когда ты – это не ты!