Возвратимся немного назад. Отделавшись от преследований Асканио Макароне при помощи удара шпагой по голове, Балтазар размышлял, что ему делать с донной Инессой, и был в большом затруднении.

Не зная, насколько близок конец могуществу Конти, он не смел привести Инессу обратно в отель Суза, где она больше чем где бы то ни было подвергалась бы опасности от преследований фаворита. С другой стороны, его собственное жилище, даже с присутствием Симона, далеко не было надежным убежищем для наследницы Кадавалей. Он обратился было с вопросом об этом к самой Инессе, но последняя была не в силах отвечать, она только несколько раз произнесла слабым голосом имя графини Химены.

Наконец он вспомнил, что Васконселлос, рассказывая ему накануне о своем приключении у ворот Алькантары, говорил, что ко двору его должен был представить маркиз Салданга. Тогда Балтазар отправился к отелю маркиза и передал Инессу в руки донны Леоноры Мендоза, маркизы Салданга.

Сделав это, Балтазар поспешил к себе домой, где оставил Симона; но Симона там уже не было. Он отправился в отель Суза, но там, вместо ответа на его вопрос, его самого стали расспрашивать, не знает ли он чего-нибудь об Инессе, но в присутствии Кастельмелора он не хотел ничего говорить о ней. То, что он узнал о неожиданном уходе Васконселлоса, указало ему, где надо искать последнего, и он пришел в Алькантару как раз в ту минуту, когда разъяренная толпа старалась сломать крепкую дверь в королевские апартаменты. Мы уже видели, что последовало за этим.

Оставшись наедине с Симоном, Балтазар наконец передал ему, где скрылась Инесса, и как счастливо для них окончились ночные похождения. Не помня себя от радости и полный благодарности к другу, который, казалось, постоянно искал случая услужить ему, Симон крепко обнял его, спрашивая, чем может вознаградить его за все сделанное им.

Балтазар принял поцелуй Симона без особенного волнения, по крайней мере внешне, но при его словах о вознаграждении брови великана нахмурились.

— Подобные речи, — сказал он, — помогли мне однажды узнать, что я имею дело с Кастельмелором, а не с Васконселлосом… Дон Симон, вместо всякого вознаграждения я прошу вас никогда не упоминать ни о чем подобном, и об этом вознаграждении я вас прошу и требую его!

В этих словах и в тоне, каким они были сказаны, было столько достоинства, что они сразу пришлись по сердцу Васконселлосу.

— Балтазар, — сказал он, — ты действительно не из тех, кому платят, но из тех, кого любят и уважают.

Он подал ему руку.

— Вот тебе моя рука, — продолжал он, — я считаю тебя дворянином по твоим душевным качествам. Будет ли Васконселлос счастлив или нет, ты всегда останешься его другом и братом.

Бывший трубач выпрямился во весь свой высокий рост и делал отчаянные усилия, чтобы сохранить свое обычное равнодушие, но он не преуспел в этом: две крупные слезы покатились по его щекам. Он наклонился и поцеловал руку Симона.

— Вашим другом, — прошептал он, — вашим братом! О, нет! Нет, сеньор, это слишком… Но вашим слугой! — продолжал он, вдруг выпрямляясь с воодушевлением, — вашим телохранителем, щитом, который будет постоянно между вами и смертью… О! Да, я хочу быть этим для вас!

Несколько часов спустя, ровно в полдень, двери большой залы совета были отворены настежь, и имевшие право входить туда, вошли.

В глубине залы под балдахином стоял королевский трон, рядом с троном, под балдахином, стояло кресло Альфонса, направо, но уже вне балдахина, было кресло инфанта дона Педро и места, предназначенные для особ королевского дома. Налево, на одной линии с креслом инфанта, стояло кресло первого министра (в то время это место занимал дон Цезарь Менезес), а далее места для остальных министров.

По обеим сторонам залы, под прямым углом по отношению к трону, возвышались: направо — эстрада для духовенства, на которой помещались прелаты, инквизиторы, начальники орденов и так далее, налево, напротив этой эстрады, была скамья для дворянства, наконец, напротив трона была скамья для буржуазии.

Все кресла и скамьи быстро наполнились, ожидали только прибытия королевского семейства.

Наконец появилась донна Луиза Гусман, с короной на голове, опираясь на своего старшего сына. Сзади шел государственный секретарь, неся на бархатной подушке большую и малую государственные печати. Вслед за ними шел инфант дон Педро.

Альфонс был еще бледен после ночных событий, но его физиономия выражала полнейшую беззаботность, он совершенно забыл о бланке, данном накануне Конти и не знал о цели торжественного собрания.

— Сеньоры, — начала донна Луиза, заняв свое место на троне, — мы собрали государственные штаты вследствие желания, выраженного Альфонсом Португальским, королем и нашим возлюбленным сыном.

Альфонс, приготовлявшийся заснуть, стал прислушиваться и с удивлением поглядел на королеву.

— Признавая, — продолжала донна Луиза, — совершенную справедливость его просьбы и в виду того, что он уже переступил лета, назначенные законом для коронования наследников португальского престола, мы хотим передать власть в его руки.

— Это очень забавно, — прошептал король.

Мигуэль Мелло-Торрес, духовник королевы, присутствовавший на собрании в числе духовенства, поднялся с места и низко поклонился королевским особам.

— Говорите, отец мой, — сказала королева.

— Мне кажется, ваше величество, — начал дон Мигуэль, — что для такого решительного акта время теперь не благоприятствует. Народ неспокоен, в нынешнюю ночь даже было нападение на дворец Алькантары, резиденцию его величества короля.

— Я это знаю. И возмущение есть одна из причин, заставляющих меня решиться. В настоящих тяжелых обстоятельствах нужна рука мужчины, чтобы держать скипетр.

— Рука мужчины!.. — прошептал, вздыхая, духовник королевы.

Но он не осмелился продолжать и снова сел на свое место.

— Сеньоры, — продолжала королева, — имеет ли кто-нибудь из вас какие-либо возражения?

На скамьях духовенства и дворянства все молчали.

— А вы? — спросила королева, обращаясь к буржуазии.

— Да благословит Спаситель и Божия Матерь ваше величество, короля — нашего властелина и инфанта дона Педро, — отвечал почтительный голос. — Лиссабонские жители не имеют других желаний, кроме желаний их повелителей!

Говорившим был старый Гаспар Орта-Ваз.

— Я узнаю этот голос, — неожиданно сказал Альфонс.

Гаспар думал уже, что погиб, он подумал о ночной экспедиции и увидел повисшее над своей старой головой обвинение в измене, но король сейчас же продолжал:

— Извините, королева и почтенная матушка, — сказал он, — но когда этот мужик заговорил, мне показалось, что я слышу голос старого Мартина Груса, который кормит моих бульдогов.

И Альфонс откинулся в кресле, совершенно довольный самим собою.

Легкая краска покрыла лицо королевы, взгляд которой пробежал по всему собранию, чтобы увидать действие, произведенное этим неуместным замечанием. Все лица были невозмутимы. Королева встала и взяла у секретаря печати.

— Вот, — сказала она, обращаясь к сыну, — вот печати, порученные мне генеральными штатами, в силу завещания короля, моего супруга и повелителя. Я передаю их в руки вашего величества, а вместе с ними и управление страной, вверенное мне теми же штатами. Дай Бог, чтобы ваше правление было благодетельно, чего я от всей души желаю.

Донна Луиза произнесла эти слова твердым и торжественным голосом. Все собрание было расстроено и не было ни одного человека, который не сожалел бы, что скипетр переходит от этой благородной женщины в руки глупого ребенка, окруженного дурными советниками. Старый Гаспар Орта-Ваз вздыхал и вытирал сухие глаза.

Альфонс слушал речь матери со смущенным и нерешительным видом. Обыкновенно, во всех случаях, когда ему приходилось говорить публично, Конти заранее подавал ему знак; на этот же раз он был застигнут врасплох.

— Пусть я умру, — сказал он наконец, — если стоило призывать меня из Алькантары, и беспокоить всех этих почтенных людей только для того, чтобы дать мне эту подушку с двумя перышками; и, несмотря на это, я благодарю вас и имею честь быть вашим послушным сыном.

— Храни Боже Португалию! — прошептал духовник королевы.

Донна Луиза сочла нужным продолжать, она сняла с себя корону и подняла ее над головою сына. Это был последний акт церемонии. Возложив корону на голову Альфонса, Луиза теряла свои права опекунши и регентши, а Альфонс делался самодержным королем.

Но в ту минуту, как ее поднятые руки готовы были опуститься, за дверью раздался неожиданный шум и женский голос, хорошо знакомый королеве, донесся до ее ушей.

— Я хочу сейчас же видеть ее величество, — требовал голос.

Но часовые не пропускали говорившую.

— Во имя Бога и благоденствия вашей страны, — продолжал голос, ясно и отчетливо донесшийся до слуха всего собрания, — я вас заклинаю, королева, впустить меня.

Удивленная и смущенная, королева сделала знак, и дверь отворилась.

Женщина, одетая в траур и покрытая черной вуалью, медленными, но твердыми шагами прошла через залу и опустилась на колени на ступени трона. Она подняла вуаль, и все узнали графиню Кастельмелор. Все молча ожидали какого-то необычайного события.

— Встаньте, Химена, — сказала королева, — если вы нуждаетесь в нашей помощи, то говорите скорее, потому что наступила последняя минута нашей власти, и затем корона перейдет на главу нашего сына.

Графиня не вставала.

— Я нуждаюсь не в помощи, — сказала она так тихо, что королева едва могла расслышать ее. — Я пришла не просить, а обвинять…

Голос ее сделался тверд и звучен, когда она прибавила:

— Возьми назад свою корону, донна Луиза Гусман, потому что твой сын преступил обязанности принца и дворянина, возьми назад свою корону, потому что после твоего благородного чела она не должна касаться головы подлого похитителя и убийцы!

Страшное замешательство последовало за этими словами. Одни дрожали, видя, что трон таким образом поколеблен в своем основании, другие говорили об измене. Все с жаром рассуждали и жестикулировали. Один Альфонс спокойно глядел в потолок и зевал во весь рот, как будто ничего не слышал.

Сначала королева была поражена, но вскоре гнев возвратил ей обычную энергию. Она жестом приказала молчать.

— Графиня, — сказала она, с трудом произнося каждое слово, — те, кто обвиняют короля, рискуют своей жизнью; ты докажешь сейчас то, что утверждаешь, иначе, клянусь Браганским крестом, ты умрешь!

— Я сейчас же докажу справедливость моих слов… Разве не подлец тот, кто оскорбляет беззащитную женщину? Разве не похититель тот, кто вооруженной рукой вырывает дочь из объятий матери? Разве не убийца тот, кто приказывает своим клевретам убивать безобидных слуг, виноватых только в том, что они защищали своих господ? Альфонс португальский сделал все это!

— Кто тебе это сказал?

— Если б мне сказали это, я бы никогда не поверила. Но эти убитые слуги, про которых я говорила, — мои слуги, донна Луиза, эта похищенная девушка — моя приемная дочь, эта подло оскорбленная женщина — я сама!

Страшная бледность покрыла лицо королевы; ее губы шевелились, не произнося никакого звука, вся она дрожала как в лихорадке.

— Государыня и уважаемая матушка, — сказал, зевая, Альфонс, — если вам все равно, я поеду обратно к себе в Алькантару…

— Несчастный! — прошептала королева, наклоняясь к его уху. — Разве ты не слышал? Разве ты не будешь защищаться?

— Это мать маленького графа, — отвечал совершенно спокойно Альфонс. — Ее слуги отлично защищались, у нас была славная свалка.

— Так это правда! Это правда! — вне себя вскричала королева. — Наследник Браганского престола не…

Она не кончила. Сделав над собою страшное усилие, она снова приняла свою обычную гордую осанку.

— Сеньоры, — сказала она, снова надевая корону на свою голову, — я еще королева и правосудие будет совершено.

— Мы умоляем, ваше величество, — закричали многие из дворян, — обратите внимание…

— Молчите! — вскричала Луиза. — А ты, Химена, встань, если у тебя нет еще какого-нибудь обвинения, — с горечью прибавила она.

Графиня молча встала.

— А теперь, дон Альфонс, — продолжала королева, — что вы сделали с молодой девушкой?

— Какой молодой девушкой? — спросил король.

Донна Луиза взглядом передала этот вопрос Химене.

— Инесса Кадаваль, — отвечала последняя.

— Невеста маленького графа, — холодно прибавил Альфонс.

При этом имени на другом конце комнаты раздался громкий взрыв хохота.

Духовенство, дворяне и буржуа вздрогнули, так как в тех редких случаях, когда донна Луиза выходила из себя, ее характер как бы совершенно преображался, и она доходила до жестокости. Все обернулись к тому месту, откуда раздался смех. Около дверей стояло два человека в костюмах королевского патруля. Виновный был один из них, и, нисколько не испугавшись своего проступка, он продолжал смеяться в лицо собранию.

Против ожиданий, королева не рассердилась; ее сердце было поражено слишком глубоко, чтобы она могла обратить внимание на такой ничтожный случай.

— Выведите этого человека, — сказала она только.

Но смеявшийся вырвался из рук, хотевших его вывести, и, поспешно пробежав через залу, остановился у подножия трона и поклонился с той ловкостью, с которой при французском дворе кланяются все, включая лакеев, но которая не известна нигде более.

— Если бы мне было позволено, — начал он патетическим тоном, — подать свой голос перед августейшим собранием, которое можно сравнить только с собраниями древних богов на Олимпе, на которых во время отсутствия Юпитера председательствовала мудрая Юнона, его супруга; если бы мне, бедному дворянину, говорю я, было позволено подать голос…

— Выслушайте этого доброго малого! — весело проговорил Альфонс. — У него есть очень забавная история про его славных предков… Говори, мой друг, ты можешь похвалиться, что гораздо менее несносен, чем мы все, включая сюда и мать маленького графа, которая, я уверен, несмотря на это, очень почтенная дама.

Подобно тому, как утопающий хватается за соломинку, королева стала надеяться на этого таинственного незнакомца и вместо того, чтобы повторить свое первоначальное приказание, она произнесла:

— Наше время драгоценно, говорите, если имеете сообщить что-нибудь важное, но будьте кратки.

Я постараюсь следовать желаниям вашего величества, — отвечал прекрасный падуанец, снова грациозно поклонившись. — Я имею сказать только одну вещь, но она очень важна. Благородная графиня Кастельмелор ошибается, наследницу Кадавалей похитил совсем не дон Альфонс.

— Правду ли ты говоришь? — вскричала королева.

— Бог свидетель, что мое сердце чисто и безыскусно.

— Но, — сказала Химена, — я видела и слышала.

— Вот это-то и забавно!.. То есть, — избавь меня небо от произнесения в таком уважаемом мною месте неподходящих слов! — то есть, вот это-то и странно! Вы видели, благородная графиня, человека в ливрее королевских слуг, уносящего вашу воспитанницу; вы слышали, что он произносил имя короля: это была хитрость этого негодяя, этого адского чудовища, одним словом Антуана Конти.

— Не говорите мне больше о Конти, — прервал король, начинавший засыпать, — он мне надоел.

— Антуан Конти, — продолжал падуанец, — похитил донну Инессу для самого себя, и я могу подтвердить это, так как он хотел принудить меня помогать его подлым планам… Да простят ему мои славные предки это оскорбление!

— Пусть приведут этого Конти, — сказала королева.

— Ваше величество, это приказание нелегко исполнить. Вот этот почтенный купец, — и Асканио указал на Гаспара Орта-Ваз, — взял на себя, как добрый гражданин, отправить Конти в Бразилию, дав ему, вместо прощального поцелуя, удар алебардой по спине.

Гаспар хотел бы провалиться сквозь землю и не смел поднять глаз, считая себя предметом всеобщего внимания, тогда как в действительности никто и не думал о нем.

Графиня снова опустилась на колени.

— Умоляю, ваше величество, простить меня, — сказала она. — Я пришла сюда для Инессы. Мое личное оскорбление ничего не значит, а жизнь моих слуг принадлежит королю. Если надо, я беру назад свое обвинение…

— Ни слова более, графиня! — сказала королева.

— Таким образом, — вскричал с восхищением падуанец, — все устраивается, и я в восторге, что судьба дала мне возможность оказать моим повелителям такую услугу.

Королева нахмурила брови и казалась погруженной в размышления. Альфонс попросту спал.

Донна Луиза Гусман, может быть, одна из всего собрания была изумлена обвинением графини. Как мы уже сказали, от нее тщательно скрывали недостойное поведение ее сына, и она сама лелеяла свое заблуждение, отказываясь верить тайным доносам, доходившим до нее со всех сторон.

Поэтому открытие графини поразило ее прямо в сердце. Слова Макароне, бывшие сначала благодетельным бальзамом для ее раны, не могли оставить по себе продолжительного впечатления.

Действительно, не все ли было равно, Альфонс или нет похитил Инессу Кадаваль? Будучи невинен в этом похищении, был ли он от этого более способен быть королем? Вопрос заключался в том, чтобы узнать, насколько справедливы были тайные доносы, на которые она смотрела до сих пор как на результат злобы или измены, были ли эти доносы справедливы или нет; а свидетельство донны Химены, которой она вполне доверяла, достаточно доказывало ей справедливость их. Королева страстно любила своего сына, может быть, даже она любила его еще более в эту минуту, когда увидела все его ничтожество, но у королевы было истинно благородное сердце, и ее возмущала мысль посадить на престол Иоанна IV маньяка, то безумного, то свирепого. Она бросила на спящего Альфонса взгляд, полный горечи, и снова заговорила.

— Сеньоры, мы призвали вас, чтобы присутствовать при короновании короля, нашего сына. Бог, сделавший нас охранительницей его законных прав, повелевает нам ждать. Мы позволяем вам разойтись до того времени, когда мы снова созовем государственные штаты.

Никто не осмелился возражать, и собрание разошлось в мрачном молчании.

— Салданга, — сказала королева, прежде чем уйти, — вы отвечаете мне за Альфонса Браганского. Пусть он не выезжает из Хабрегаса.

Затем, опираясь на руку инфанта, королева отправилась обратно в монастырь Богоматери. По ее знаку дон Мигуэль Мелло-Торрес и графиня Кастельмелор последовали за нею.

Надо полагать, что королева действительно предполагала поставить вопрос о наследстве на обсуждение генеральных штатов; очень может быть, что эта мера спасла бы Португалию от царствования Альфонса VI. Но судьба решила иначе.

Едва только донна Луиза возвратилась в монастырь, как ее видимая твердость, результат сильной воли, вдруг оставила ее.

Пока она была в присутствии членов собрания, ее гордость как королевы и матери поддерживала ее; но оставшись наедине с духовником и той, которую она уже давно звала дочерью, она перестала скрывать смертельную глубину полученной ею раны.

Войдя в свою спальню, она сейчас же села и, пристально устремив глаза на одну точку и сжав зубы, не шевелилась. Донна Химена, стоя около нее, готова была ценой собственной жизни облегчить отчаяние, причиной которого была она сама.

Время от времени дон Мигуэль слушал пульс королевы и молча качал головой.

По прошествии часа, взгляд королевы потерял на мгновение свою неподвижность и обратился на графиню. Тогда на губах донны Луизы мелькнула печальная улыбка.

— Химена, — произнесла она таким изменившимся голосом, что дон Мигуэль не мог удержаться от жеста ужаса. — Помнишь ли ты, дочь моя, что я сказала тебе однажды? Если когда-нибудь он преступит обязанности короля и дворянина…

— Сжальтесь! — вскричала огорченная графиня.

— Если когда-нибудь он обесчестит себя, — продолжала королева, голос которой ослабевал все более и более, — то не говори мне этого, Химена, потому что я поверю тебе… и умру.

Графиня ломала руки и обнимала колени королевы.

— И несмотря на это, ты мне сказала… Я жестоко страдала. Прощай, дочь моя, я поверила тебе и умираю!

Духовник и графиня, рыдая, опустились на колени. Донны Луизы Гусман не стало!