I

БРИЛЛИАНТЫ КЛАРЫ БЕРНЕТТИ

В конце сентября 1838 года в пятницу под вечер (на город уже опускались сумерки), когда приказчик антикварной лавочки, расположенной на углу улиц Люпюи и Вандом, как раз закрывал свое заведение, к его дверям подкатил элегантный экипаж. Магазинчики, расположенные в квартале Тампль, удостаиваются знатных визитов ничуть не реже, чем модные салоны: Сен-Жерменское предместье и шоссе д'Антен давно уже разузнали дорожку на это торжище и наведывались сюда тайком – то как покупатели, то как продавцы.

Приказчик опустил на землю наполовину поднятый ставень и принялся ждать, когда дверца экипажа откроется. Но дверца никак не открывалась, и красная шторка, не пропускавшая внутрь любопытных взглядов, оставалась спущенной. Тем временем кучер, красивый молодец цветущего вида, в ознаменование конца поездки отложил кнут и, вынув из кармана трубку, принялся неспешно ее набивать.

Приказчик, который, несмотря на свое эльзасское происхождение, досконально изучил парижские нравы, спрашивал себя: кто же прячется в глубинах закрытого экипажа – господин, назначивший свидание своей даме, или дама, назначившая свидание господину?

Мучимый этими вопросами, он, прежде чем вернуться к брошенному ставню, обогнул угол и вышел на улицу Вандом, едва не сбив с ног степенного дядюшку средних лет, встретившего его появление добродушной улыбкой.

– Надо же! – изумился приказчик. – Приятель-Тулонец пожаловал в гости к моему патрону. Но вам, к сожалению, не повезло: папаша Кениг вместе со своей половиной только что отбыл на лоно природы. Помещики, ничего не попишешь, у них в Сен-Манде усадьба: газончик размером с носовой платок да дюжина чахлых тычинок с тремя листиками, годящихся разве что на метлу.

Приятель-Тулонец, приветливым кивком поблагодарив за сообщение, локтем отодвинул приказчика в сторонку и проследовал дальше.

Судя по живым и насмешливым глазам, это был молодой еще человек, однако седоватая бородка, встрепанная и неухоженная, красноречиво свидетельствовала, что ему далеко за сорок. Под складками ветхого, но весьма обширного плаща с пелериной (такие накидки в моде в еврейском квартале города Франкфурта) угадывались замечательной ширины плечи. Двигался он бесшумно – благодаря старомодным, на меху сапогам, обутым поверх туфель и заставляющим вспомнить времена дилижансов.

Проходя мимо щеголеватого кучера элегантного экипажа, он одобрительно покачал головой и переступил порог магазина.

– Я же вам сказал, что хозяин уехал! – возмутился двинувшийся следом приказчик.

Странный визитер, по-прежнему не вынимая рук из-под пелерины, пересек помещение, заставленное всякой рухлядью, среди которой, впрочем, попадалась ценная мебель дорогих пород, и, дойдя до расположенной в глубине двери, молча отворил ее и зашагал дальше.

– Вот как! – вскричал эльзасец. – Да вы что, сударь, оглохли? Я же сказал вам, что...

Он не договорил: незваный гость наконец остановился. Положив руку на плечо парня, он взглянул ему прямо в глаза и промолвил негромким голосом:

– День настал.

Эльзасец в страхе попятился, простодушное лицо его выражало крайнее огорчение.

– Что за невезение! – простонал он, запуская в волосы пятерню. – А я-то думал, что с прошлым уже покончено! Влипнуть в новую передрягу... право слово, в Париже, прежде чем заговорить с человеком, надо спрашивать документы...

Приятель-Тулонец, сделав одобрительный жест, с удобством расположился в старинном кресле.

– Золотые слова, дружище Мейер, – беззлобным тоном произнес он. – Ключи от погреба у тебя?

Мейер пожал плечами, а Приятель-Тулонец заметил:

– Нет? Что ж, папаша Кениг человек осторожный... Значит, ты отправишься в кабачок и раздобудешь мне бутылку макона, запечатанную в двадцать пятом.

Эльзасец двинулся к двери, но визитер остановил его словами:

– Погоди, я еще не все сказал. Ты сам только что отметил склонность твоего хозяина к загородным удовольствиям. Следовательно, нам опасаться нечего и я могу располагаться здесь как у себя дома...

– Вот еще! Как у себя дома! – не сдержал возмущения Мейер.

– Молчать! Сейчас сюда явится славный молодой человек лет тридцати, слегка прихрамывающий, в руках у него будет большая трость с набалдашником из слоновой кости. Он спросит тебя, дома ли господин Кениг, ты ответишь – да.

Эльзасец запротестовал было, но тут же опустил глаза под грозным взглядом гостя, который продолжил:

– Ты приведешь его ко мне и скажешь: «Патрон, этот господин хочет с вами поговорить». Я соглашусь его принять и, поскольку он послан ко мне другом, предложу выпить бокал вина. Ты же, сделав вид, что спускаешься в погреб, принесешь бутылку макона, запечатанную в двадцать пятом. Понятно?

– И зачем все это нужно? – поинтересовался Мейер.

– Понятно? – с нажимом переспросил Приятель-Тулонец.

Эльзасец, сдерживая бессильную ярость, кивнул.

– А потом? – спросил он.

– Потом ты закроешь витрину и пойдешь прогуляться.

– А вы?

– Обо мне не беспокойся.

– Вы останетесь здесь ночевать?

– Нет, я уйду через маленькую дверь, выходящую на аллею.

– Она заперта.

– Вот ключ.

Мейер, разинув рот от изумления, глядел на ржавый ключ, появившийся в руках собеседника.

– Неужто и у папаши Кенига рыльце в пуху? – прошептал он.

– А как же! – ответил Приятель-Тулонец, пряча руки под пелерину.

Мейер, залившись краской до самых ушей, вскричал:

– Слушайте, вы! Все это плохо пахнет, а я не намерен впутываться в грязное дело. Я человек честный! Вот дверь, извольте удалиться сию же минуту, не то я позову полицию!

Приятель-Тулонец закинул ногу на ногу и развалился в кресле еще вальяжнее.

– Жил-был на свете один мальчик, – начал он, не повышая голоса, – который притворился уснувшим за столиком в кабачке «Сосновая шишка» в то самое время, когда в соседнем помещении убивали банковского служащего...

– Я спал! – в ужасе закричал Мейер. – Клянусь Богом, я спал! Я был пьян в стельку впервые в жизни.

– Этого мальчика разыскивают, – продолжал Приятель-Тулонец. – Ты когда-нибудь получал любовные записки вроде этой, малыш?

Он запустил руку в глубины своего плаща и швырнул к ногам Мейера листок бумаги с большой лиловой печатью.

Бедный парень пригнул голову, вгляделся в документ и зашатался, словно от сильного удара.

– Ордер на задержание! – пролепетал он сдавленным голосом. – Так и есть... я работал тогда посыльным в канцелярии суда Кольмара... И мое имя! Мое полное имя!.. Кто Вы такой, сударь?

– Быть может, я инспектор, наконец-то приступивший к исполнению своих обязанностей, – ответил Тулонец, язвительно ухмыльнувшись. – Поговорим начистоту: в данный момент меня интересует рыбина покрупнее тебя. Если ты будешь паинькой, я закрою глаза на твои грешки, и ты получишь шанс угодить на виселицу где-нибудь в другом месте. Вот тебе луидор, купи вина, остальное прибереги на дорогу: мне кажется, ночь должна застигнуть тебя на пути в Германию.

Мейер вышел нетвердой походкой, чувствуя, как от ужаса шевелятся волосы на голове.

Через четверть часа в заднем помещении лавочки папаши Кенига, перекупщика старья и любителя загородных удовольствий, Приятель-Тулонец восседал за столиком, освещенным сальной свечой, а напротив него расположился таинственный визитер, о котором он говорил Мейе-ру. На столе красовалась початая бутылка; два бокала были уже наполнены вином. Мейер исчез.

– Я очень рад, – начал Приятель-Тулонец, почему-то произнося слова с легким немецким акцентом, – познакомиться с соотечественником и братом по вере. Как поживают наши друзья в Карлсруэ, дорогой господин Ганс?

– Кто хорошо, кто плохо, – лаконично ответил визитер, черты лица которого явно свидетельствовали о еврейском происхождении.

Тулонец хлопнул в ладоши и с одобрением воскликнул:

– Такие ответы мне по душе! В здешних местах, дорогой мой брат, осторожность в речах – это большая редкость, большинство привыкло переть напролом, не так ли?

Ганс, не промолвив ни слова, кивнул в знак согласия. Это был молодой еще человек тщедушного вида с остренькой физиономией, имевшей выражение скрытное и настороженное.

– Выпьем, – предложил Тулонец, в отличие от гостя так и лучившийся простодушием, – за здоровье Моисея, Иакова, Иссахара, Натана, Соломона и всех остальных!

Они чокнулись, Тулонец продолжал:

– Насколько я понимаю, мой дорогой брат, вам не терпится сбыть мне какую-то рухладишку. Надеюсь, это не мебель, слишком дорога ее доставка из великого герцогства. Может, тючок ткани? Ага, вы улыбаетесь, куманек? Значит, у вас кружева: через Баден проходит уйма роскошных кружев, предназначенных для роскошных плеч. Но вы человек благоразумный, Ганс Шпигель, вы занимаетесь исключительно кружевами, не отвлекаясь на плечи.

Эти игривые замечания не вызвали улыбки на лице Ганса Шпигеля: оно по-прежнему оставалось сумрачным и угрюмым. Он смочил губы в бокале с вином, не сделав при этом ни глотка, и тихим голосом произнес:

– Мне сказали, что вы можете расплатиться наличными при заключении одной крупной сделки.

– Наличными, – повторил Тулонец вместо ответа, – насчет наличных надо сильно подумать. Деньги, знаете ли, пугливы, не любят зазря появляться на свет. А что вы называете крупной сделкой, дорогой Ганс?

Шпигель слегка покраснел и ответил, еще больше понизив голос:

– Речь идет о двухстах... возможно, о трехстах тысячах франков.

– Бог ты мой! – пришел в изумление Приятель-Тулонец. – Стало быть, роскошные плечи согнулись под тяжестью побрякушек?

Шпигель откашлялся с недовольным видом.

– Как правило, – сухо заметил он, – люди нашего круга и нашей веры не любят шутить, разговаривая о делах.

Приятель-Тулонец, приняв смиренно-насмешливый вид, поспешил смягчить сурового гостя:

– Хорошо, брат мой. Вы не жалуете шутников – что ж, у каждого свой характер. У меня всегда поднимается настроение, лишь только дело коснется кругленькой суммы. Вы настаиваете на серьезном разговоре? Согласен, дружище, выкладывайте же наконец ваши камушки.

Ганс Шпигель заерзал на стуле и с опаской глянул на дверь.

– Так вот, – снова заговорил Приятель-Тулонец, – я иду навстречу вашему пожеланию и готов потолковать без шуток и без обиняков. Со всей откровенностью заявляю вам, брат мой Ганс: вы прибыли вовсе не из Карлсруэ. Окажись вы по ту сторону Рейна, вам пришлось бы половину стоимости бриллиантов Бернетти отдать человеку, согласному переправить вас через границу.

Ганс Шпигель, побледнев, пробурчал в ответ:

– Мэтр Кениг, я не понимаю, о чем речь.

– В последнее время, – продолжал Приятель-Тулонец, не обращая внимания на протест гостя, – злоумышленники повадились досаждать герцогиням. Я знаю одного ловкача, который задумал эту операцию раньше вас, но вы, мой молодой друг, благодаря своим талантам и энергичности сумели его опередить. Вы работаете быстрее нас, господин Шпигель. Сколько вы хотите за ларчик Бернетти?

Болезненное лицо еврея потемнело, а взгляд сделался затравленным, словно у трусоватого лиса, загнанного собаками в болото и понуждаемого к отчаянной храбрости.

Приятель-Тулонец, наблюдавший краем глаза за собеседником, наполнил свой бокал вином и промолвил:

– Мне приходится пить в одиночку, ибо вас жажда, кажется, не томит.

Залпом осушив бокал, он поставил его на стол со словами:

– Какая, однако, у вас прелестная тросточка, хотелось бы ее рассмотреть поближе.

Инстинктивным движением Шпигель зажал трость между колен, вцепившись в набалдашник из слоновой кости, но Приятель-Тулонец неожиданно выказал проворство, удивительное для его почтенного возраста: подавшись всем корпусом вперед, словно стрелок в тире, он протянул руку над столом и выхватил у гостя трость. Последовала сцена молниеносная и немая: в руках Шпигеля возник пистолет, вынырнувший из кармана, он прицелился, но выстрелить не успел, сраженный наповал мощным ударом. Приятель-Тулонец, добродушно посмеиваясь, разрядил пистолет и забросил его в угол комнаты.

– Хоть мне и не двадцать лет, – похвалился он, – а кулак у меня что надо. Поднимайтесь, дружище, и если у вас в запасе имеется еще одна игрушка вроде этой, приберегите ее для другого случая.

С этими словами он отвинтил набалдашник от трости и стал трясти его над столом, словно плотно набитую шкатулку. На потертое сукно посыпались вынутые из оправ бриллианты размеров весьма внушительных.

Шпигель застыл на месте и казался окаменевшим.

Приятель-Тулонец, выловив наугад камушка три-четыре, разглядывал их с безразличным видом.

– С таким богатством, – заметил он, – степенный господин вроде вас мог бы вернуться в родное местечко, жениться на Лизхен или Гретхен, купить ферму, а то и небольшой замок, а к старости даже заделаться муниципальным советником. Но ведь этот товарец надо продать, а на рынок с ним не заявишься. Сперва надо одолеть парижские заставы с расставленными ловушками, потом прорваться сквозь пограничные кордоны, уже получившие по телеграфу описание примет будущего муниципального советника... Я не сержусь на вас за вашу дерзкую выходку, каждый защищает свое добро как может, а эти камушки – ваше добро, раз вам удалось их украсть. Но вам и самому невдомек, какую кашу вы заварили! Без меня вы человек пропащий, Ганс Шпигель.

На эти слова еврей ответил злобно-недоверчивым взглядом, и Приятель-Тулонец, усмехнувшись, продолжил свою нотацию:

– Надеюсь, уши у вас не заложило? Сегодня в четыре часа вашим подвигом вплотную занялась полиция. У этих стекляшек богатое прошлое. Бриллианты приплывали к Карлотте Бернетти с запада и востока, с юга и с севера. Она завладела гарнитуром, принадлежавшим князьям Березовым, ради нее вон то ожерелье покинуло старинный ларчик графов Раттхьяни, вот этот браслет – запястье супруги английского пэра, а та брошка – шкатулку знатной испанки. Это знаменитейшая коллекция, сама владелица оценивает свои побрякушки в полмиллиона.

– И это самое меньшее! – не удержался от дельного замечания Шпигель.

– Наконец-то! – обрадовался Приятель-Тулонец. – Наконец-то вы обрели дар речи. Так вот: когда поднимает крик такая особа, как Карлотта Бернетти, голосок ее слышен на три лье окрест, точно паровозный свисток. Присоедините к этому пронзительному звуку басовитый аккомпанемент нескольких сановных персон – принца, графа, маршала, господина президента, да не забудьте про одного мелкого, но весьма зловредного биржевого маклера. Понятно теперь, почему полицейские с ног сбились, разыскивая коллекцию? Уведомляю вас: к пяти часам были приняты все необходные меры, чтобы вы с вашей тросточкой угодили в тюрьму.

– Вам поручено арестовать меня? – довольно,-таки хладнокровно поинтересовался Шпигель.

– Ни в коем случае! – искренне развеселился Приятель-Тулонец. – Повторяю: я послан вам во спасение. Я отнюдь не принадлежу к полиции, зато полиция отчасти принадлежит мне. У меня, знаете ли, повадки мотылька: я довольно ловко перепархиваю с одного цветка на другой.

Промысел наш, господин Шпигель, требует хитроумия, иначе при первом же шаге можно сломать себе шею. Спору нет, дельце вы обстряпали крупное, а толку? Двадцать лет пребывания на каторге – вот и вся выгода!

Мы, в отличие от вас – я говорю «мы», потому как я всего лишь член большого сообщества, играющего значительную роль в этом городе, – так вот, мы привыкли действовать осторожно, мы дотошно исследуем то местечко, куда собираемся поставить ногу. В нашем деле импровизации недопустимы, каждая наша акция подготавливается самым тщательным образом.

Возьмем, к примеру, меня: доведись мне, скажем, увидеть, что в Булонском лесу свисает с дерева миллион, я сделаю вокруг дерева сто кругов, прежде чем сорвать соблазнительный плод.

Вернемся, однако, к вашему случаю. Вы у меня в руках, дорогой мой, и я мог бы ободрать вас как липку, но грабеж не в моих привычках: наша фирма предпочитает честные сделки. Я готов предложить вам пятьдесят тысяч франков и заграничный паспорт. Устраивает?

– Устраивает! – поспешно согласился Шпигель. – Я принимаю ваше предложение.

Приятель-Тулонец одарил его одобрительной улыбкой.

– В таком случае, – промолвил он, перекладывая бриллианты со стола обратно в набалдашник, – обговорим условия. Я, признаться, в драгоценностях ничего не смыслю, посему обязан быть осторожным, чтобы в обмен на свою звонкую золотую монету не получить от вас подделку стоимостью в тридцать экю. Дела есть дела, господин Шпигель. Давайте поступим так: сейчас вы заберете свое богатство – как видите, обманывать вас я не намерен, – а нынешней же ночью к вам явится посланец от нас, знаток ювелирного дела, который исследует камушки и отсчитает вам деньги.

Шпигель, казалось, пребывал в нерешительности.

– Понятно, – сочувственно заметил Приятель-Тулонец, – вам хочется немедленно забрать деньги и тотчас же дать тягу. Не волнуйтесь: о вашей безопасности мы позаботимся. Если вы будете в точности следовать моим инструкциям, нынешняя ночь пройдет у вас совершенно спокойно, а завтра вы уже будете в пути на нашу дорогую общую родину.

Выйдя отсюда, вы отправитесь в ресторан и пробудете за столом как можно дольше. Сами понимаете, возвращаться к себе в вашей ситуации было бы безумием. Около полуночи, никак не раньше, вы явитесь на улицу Оратуар на Елисейских полях и спросите комнату, которую папаша Кениг заказал для вас, – это в маленьком домике под номером шесть, расположенном в глубине двора. В два часа ночи, ровно в два, вы услышите легкий стук в дверь и спросите: «Кто?» Вам ответят: «Ювелир». О дальнейшем, я думаю, можно не распространяться. Получив деньги, вы хорошенько выспитесь, а назавтра вольны отправляться куда угодно... Понятно?

И он протянул трость Шпигелю, который забрал ее со словами:

– Понятно.

– Вот и славно! – заключил Приятель-Тулонец, окинув собеседника цепким взглядом. – Эта тросточка будет жечь вам пальцы, посему я не боюсь, что вы от нас ускользнете.

Он поднялся и отворил маленькую дверь, выходящую на аллею.

– Минуточку, – со стыдливым видом остановил его Шпигель. – Во исполнение ваших инструкций я должен надолго засесть в ресторане, а в кармане у меня ни гроша.

– Мой бедный мальчик! – жалостливо изумился Приятель-Тулонец. – Подумать только: набит бриллиантами, а покушать не на что. Да, упитанным вас не назовешь. Вот вам десять луидоров. Свой пистолет заберите. До свидания и желаю удачи!

Они расстались в конце аллеи. Шпигель, упрятав опасную трость под редингот, направился к рынку Тампля. Он шел большими шагами, тревожно озираясь по сторонам. Приятель-Тулонец, напротив, выглядел совершенно спокойным: неспешно обогнув угол Вандомской улицы, он вразвалочку двинулся по бульвару, убрав руки под пелерину.

Казавшийся спящим кучер роскошного экипажа тотчас же воспрял от сна и схватился за кнут: лошадь тронулась, и карета плавно покатила следом за Приятелем-Тулонцем, сохраняя несколько туазов дистанции.

 

II

ИСПОВЕДАЛЬНЯ ПРИЯТЕЛЯ-ТУЛОНЦА

Было около восьми вечера. Бульвар Тампль, ныне превратившийся в угрюмый сквер, а тогда бывший популярнейшим местом массовых увеселений, гудел тысячами радостных голосов. Толпа осаждала театрики, обещавшие в афишах смех и слезы, ярмарка всяческого мелкого товара уже осветилась уютными фонарями, и даже бедняки, не имевшие трех су, чтобы подразвлечься у Лазари, могли бесплатно провести вечерок перед балаганом какого-нибудь безвестного провинциала.

Когда странный тип, отзывавшийся на кличку Приятель, вышел на улицу Шарло, веселье, как обычно царящее на бульваре, достигло своего апогея. Однако человек в широком долгополом плаще не обращал на него никакого внимания: ни на что не отвлекаясь и даже не взглянув на знаменитую ярмарочную иллюминацию, он неуклонно двигался по направлению к Вандомской колонне.

Экипаж с задернутыми шторками медленно следовал за ним вдоль тротуара.

Наряд, облюбованный для себя Приятелем-Тулонцем, в ту пору встречался в квартале Тампль гораздо чаще, чем в наше время, стирающее всяческую живописность: ныне даже престарелые ростовщики, промышляющие в тех местах, повадились носить зауряднейшие сюртуки, а среди молодых не редкость встретить франтов, имеющих портных в районе Оперы.

По сей причине Приятель-Тулонец не вызывал у окружающих никакого интереса. Он шел неслышной поступью в своих подбитых овечьим мехом сапогах и вполголоса мурлыкал песенку, которую никак не назовешь крамольной:

Пастушка, дождик зарядил. Своих барашков уводи...

Песенка, однако, не мешала ему размышлять, а размышления его были отнюдь не пасторальны.

– Полковник, – рассуждал он сам с собой, – по своему обыкновению отмерил мне дорожку пядь за пядью, и снова на мою долю досталась роль марионетки. Сколько можно? Было время, когда я даже развлекался, разгадывая его каверзы, шитые белыми нитками, но теперь я этим сыт по горло и старикан мне прискучил. Пора Отцу уступить место молодым, пока они не начали помирать. А наши денежки, которые он прячет в кубышку, зарытую где-то в корсиканской дыре? И к чему эта рискованная работенка, когда можно уже зажить на широкую ногу? Старик, замыслив какую-нибудь хитрую аферу, так сказать, режет ее на куски и по одному раздает их нам, мы у него вроде арендаторов у помещика, а хотелось бы стать полными собственниками. Он решил провернуть новое дельце, и вот опять таскай для него каштаны из огня...

Тут он прервал свои рассуждения и подошел к обочине тротуара, выискивая подходящее место, чтобы перейти шоссе. Полицейский, вынырнувший откуда-то сзади, тихонько поприветствовал его:

– Добрый вечер, господин Лекок. Приятель-Тулонец огляделся по сторонам, прежде чем ответить:

– Привет, старина.

– В префектуре, – таинственно сообщил полицейский, – поговаривают, будто на эту ночь у вас назначе крупная операция.

– Не суйся не в свое дело! – грубо оборвал его Приятель-Тулонец, устремляясь на грязную мостовую.

– Честное слово, – рассерженно ворчал он, – эти ребятки стали слишком уж болтливы. Приходится остерегаться, чтобы не скомпрометировали. Полковник прохлаждается себе за вистом, а ты тут надрывайся и рискуй на каждом шагу. Старик всеми богами клялся, что дело следственного судьи Реми д'Аркса будет его последним делом, но он вот уже лет десять кормит нас такими клятвами. Я человек прозорливый и неглупый, но черт меня побери, на сей раз я никак в толк не возьму, что он задумал – столько он нагородил неразберихи вокруг этих краденых бриллиантов! А когда я его спросил напрямик, он меня отшил точно так же, как я болтливого полицейского: не суйся, мол, не в свое дело.

Он остановился с противоположной стороны бульвара и заключил:

– Хорошо, патрон, в чужое дело я соваться не буду, но когда закончу свое, вам придется кое в чем передо мной отчитаться.

Оживленный шум, царивший на бульваре Тампль, далеко за его пределы не вырывался. В окрестностях Шато д'Ор, с одной стороны, и возле Галиота – с другой, было довольно тихо и пустынно.

Галиотом назывался последний дом, образующий угол улицы Фоссе-дю-Тампль и бульвара; в этом доме располагались тогда конторы судоходного товарищества канала Урк. Позади Галиота, поблизости от того места, где ныне этот некогда убогий квартал украшает фасад цирка, посреди разномастных лачуг и домишек деревенского вида имелась узкая улочка. Официально она именовалась От-Мулен (об этом свидетельствовала табличка, укрепленная там, где улочка пересекала предместье Тампль), однако обитатели квартала предпочитали называть сомнительный проулок по-своему – Дорогой Влюбленных.

Если идти с улицы Фоссе, то первым домом на Дороге Влюбленных оказывался подозрительного вида трактирчик под вывеской «Срезанный колос», овеянный дурной славой и нередко посещавшийся полицией. Благодаря резкому излому, который в этом месте делала улочка, своим фасадом он был обращен к бульвару.

С того места, где остановился Приятель-Тулонец, видны были два окна бильярдной залы, испускавшие сквозь занавески красноватый свет. Там делали ставки, о чем зазывно извещала прохожих написанная от руки афишка, подвешенная под красным фонарем и уведомлявшая также о цене кружки пива: двадцать сантимов.

Бильярдный стол на высоких ножках, обширный, точно лужайка, и покрытый зеленым засаленным сукном, располагался посередине просторной залы с низким потолком и с деревянными столиками на подпорках, намертво прикрепленными к стене.

Прямо напротив входной двери помещалась стойка с напитками, а за ней восседала дородная тетушка с лиловатым лицом и в украшенном выцветшими пунцовыми лентами чепце, из-под которого выбивались буйные пряди седых волос: это была мадам Лампион, разорившая на своем веку немалое количество водоносов.

Партия была в полном разгаре, вокруг стола толпилось с дюжину игроков в самых разнообразных нарядах. Среди ветхих блуз и потертых сюртучков попадались вполне приличные фраки, почти чистые и модного кроя. Впрочем, люди тут оценивались явно не по одежке: иным лохмотьям удавалось снискать себе славы и одобрительных дамских улыбок гораздо больше, чем какому-нибудь вполне сносному рединготу, вынужденному довольствоваться скромной ролью простого солдата, допущенного к генеральскому столу.

Тон всему этому обществу задавал франтоватый молодец лет двадцати-двадцати пяти в крохотной кепочке, сдвинутой набекрень и едва державшейся на пышных белокурых кудрях. Он был в сапогах, но без пиджака, сорочка же его была заправлена в панталоны, присборенные на бедрах и стянутые в талии поясом, словно дамское платье. Франт казался явным любимцем зрителей: за ним числилось наибольшее количество шаров, положенных в лузу, и наибольшее количество шуточек, развеселивших публику, не скрывавшую своего восхищения: мужчины одобрительно улыбались, дамы не отрывали от счастливчика ласкающих взоров. Кокотт (так именовался наш молодец) воспринимал знаки поклонения как должное и продолжал побивать своих менее удачливых соперников.

Среди присутствующих в зале только двое не обращали на него никакого внимания: мадам Лампион, по своему обыкновению величественно дремавшая за стойкой, и мужчина атлетического сложения с лицом измученным и несчастным, наполовину скрытым беспорядочно свисавшими волосами. Он занимал столик справа от двери, наиболее удаленный от бильярда, и по обе стороны от него уже успело образоваться пустое пространство. Стоявшая перед ним рюмка оставалась нетронутой: обхватив здоровенными ручищами голову, странный гость пребывал в неподвижности.

Игроки и зрители изредка бросали на него косые взгляды, выражавшие одновременно отвращение и страх. Только Кокотт отважился поздороваться с гигантом, когда тот входил:

– Привет, Лейтенант, как жизнь?

И вполголоса пояснил окружающим:

– Наклевывается крупное дело, раз сюда заявился сам Куатье! Этот бирюк зазря из своей берлоги не вылезет. Держу пари, что нынче ночью кому-то не поздоровится!

Когда в дверях показался Приятель-Тулонец, облаченный в наряд еврейского финансиста, появление его произвело эффект поистине театральный: разговоры примолкли, шары перестали двигаться, шелестом прокатилось по столикам имя новоприбывшего: «Приятель-Тулонец».

– Ну, что я говорил? – подмигнул присутствующим Кокотт. – Наклевывается дельце, да еще какое!

Приятель-Тулонец притворил дверь и промолвил голосом, совершенно не похожим на тот, каким он разговаривал в лавочке папаши Кенига:

– Ну как, мои голубочки, все ли у вас хорошо, все ли ладится? Я тут прогуливался неподалеку и решил сюда заглянуть, чтобы посудачить с вами о политике и о биржевом курсе.

Послышались смешки, несколько принужденные, и кто-то из дам, умилился:

– Ах, он такой шутник, наш Приятель-Тулонец!

Мужчина атлетического сложения никак не прореагировал на общее оживление, а мадам Лампион продолжала безмятежно спать.

У Приятеля-Тулонца изменился не только голос, но и повадки, и даже лицо стало решительным и властным. Он цепким взглядом обежал собравшихся.

– У вас есть для нас работенка, патрон? – почтительным, чуть ли не льстивым тоном спросил Кокотт.

– Как знать, дорогой, как знать... Что-то я не вижу тут твоего приятеля Пиклюса, а?

– Он сегодня не пришел, – ответил Кокотт.

– Придет... мне с ним надо потолковать... Душенька! – Тулонец потряс трактирщицу за дебелое плечо, и та испуганно открыла глаза, испещренные красными прожилками. – Угости почтенную публику подогретым вином – за мой счет. Выпейте, ребята, за здоровье прусского короля и его августейшей фамилии.

Последовал смех, прерванный громким голосом: очнувшийся Куатье поднял голову и угрюмым тоном сказал:

– Приятель-Тулонец, я явился сюда не ради забавы. Мне велено было прийти – вот я и пришел. Скажите без проволочек, что вам от меня нужно.

– Подождешь, – сухо ответил Приятель-Тулонец. – Всему свое время, дойдет очередь и до тебя. Пропусти-ка пока стаканчик вина и наберись терпения. Сегодня не ты один явился сюда не ради забавы.

Куатье, оттолкнув стакан, поднесенный ему гарсоном, вновь погрузился в тоскливое размышление.

– Дорогуша, – повернулся Приятель-Тулонец к трактирщице, – распорядись-ка, чтобы в моей «исповедальне» зажгли свечи.

И добавил, обращаясь с Кокотту:

– Пошли, малыш, нам пора.

– Эх, – с сожалением воскликнул удачливый игрок,– мой биль стоит чуть ли не два франка!

– Я заплачу тебе эти два франка, – утешил его Приятель-Тулонец, – и передам твой биль нашему славному Куатье.

– С Лейтенантом мы не играем, – заявили игроки в один голос.

Куатье не проронил ни слова, только обвел говоривших взглядом сумрачным и угрожающим, который никто из них не смог выдержать.

Приятель-Тулонец ухмыльнулся.

– Как только явится господин Пиклюс, – промолвил он, направляясь к маленькой винтовой лестнице, расположенной за стойкой, – направьте его ко мне на исповедь.

Кокотт последовал за ним.

Как только они скрылись, игроки и зрители, позабыв про бильярд, сбились в одну кучку и принялись о чем-то тихонько толковать. Посовещавшись, они быстро пришли к общему мнению:

– Кокотт, Пиклюс и Куатье – ребята серьезные! Нынче затевается грандиозный спектакль!

Помещение, которое Приятель-Тулонец называл своей исповедальней, было просто-напросто дешевеньким кабинетом, предназначенным для убогих пиршеств продажной любви. Из единственного окна комнатушки, выходившего прямо в проулок, открывался вид на бульвар. Вот только двойная дверь, совсем новенькая и с солидной обивкой, резко контрастировала с нищенской обстановкой грязноватой комнатки. О двери позаботился Приятель-Тулонец, превративший это неказистое помещение в одну из своих контор. Он был сугубо деловым человеком.

В тот миг, когда Кокотт переступал порог, снизу, с лестницы, послышался голос:

– Не запирайтесь, я уже тут! Прибыл по вашему приказанию!

Через минуту Приятель-Тулонец восседал на старом диване, а по левую и правую руку от него расположились приспешники.

Кокотт и Пиклюс были неразлучными друзьями, несмотря на разницу в возрасте: Пиклюс был лет на двенадцать постарше юного франта. Что ж, такая разница не только не препятствует дружбе, но даже благоприятствует ей, достаточно вспомнить Ниса и Эвриала – троянских героев Вергилия. Внешность у господина Пиклюса была романтически-претенциозной, что не редкость среди клерков сутяжного ведомства: в частности, он имел длинные волосы, ниспадающие на воротник потертого сюртука.

– Выкладывай! – скомандовал Приятель-Тулонец. – Малыш нам не помешает, пускай и он ознакомится с этой историей.

– Так вот, – с важным видом заговорил Пиклюс, – наш молодой человек уже в Париже.

– Надо же! – ехидно отозвался Приятель-Тулонец. – Если хочешь, я могу дать тебе его адрес.

– Если вы знаете об этом больше меня... – начал было Пиклюс.

– Поближе к делу! – не дал ему договорить Приятель-Тулонец. – Ты явился сюда отчитаться передо мной, а не капризничать. Видел ты укротительницу?

– Я как раз от нее. Она расположилась со своим балаганом на площади Валюбер перед Ботаническим садом, но послезавтра собирается отбыть из города.

– Вспоминает она про Флоретту?

– Ясное дело, вспоминает, хотя бы из ревности!

– Вот как? – оживился Приятель-Тулонец. – Интересно, очень интересно! Наш престарелый Отец настоящий везунчик, он, должно быть, родился в рубашке!

– Я пригласил укротительницу выпить, – продолжал Пиклюс, – в кафе на Орлеанском вокзале. Дамочка ничего себе, даже приятная, только слишком уж могучего телосложения. Она, видать, была по уши влюблена в этого молоденького Мориса и все еще к нему сильно привязана. Как ни странно, укротительницы диких зверей весьма склонны к романтическим чувствам. Наша тетушка Самайу тоже дамочка томная и сентиментальная, что не помешало ей отправить на тот свет муженька, впрочем, без всякого злого умысла: она шутки ради шлепнула его гимнастической гирей, отчего бедняга и скончался, пролежав прежде пять недель в больнице. Теперь она кропает стишата, и недурные, если не считать орфографии, да поет под гитару чувствительные романсы...

Приятель-Тулонец, нетерпеливо топнув ногой, заметил:

– Меня не интересует тетушка Самайу, давай про Мориса и Флоретту.

– Доберусь и до них. Мадам Самайу поведала мне, что малышку из ее балагана забрали богатые родственники, чтобы сделать ее графиней или чем-то вроде того, но при том добавила, что история эта очень странная, поскольку у девочки не было никакого знака – ни медальона, ни материнского крестика, по которому можно было бы произвести настоящее опознание. Когда Флоретту забрали, Морис чуть было с ума не сошел. Не знаю, известно вам или нет, но паренек этот происходит из приличной семьи и гимнастом в балаган к тетушке Самайу он нанялся только ради малышки, в которой души не чаял.

Девчушка в балагане считалась ясновидящей, изображала сомнамбулу и творила всякие чудеса, пока с ней самой не приключилось чудо – прикатила карета и отвезла ее во дворец на Елисейских полях, где она разгуливает теперь в шелках и бархате... Все это имеет отношение к делу... Морис с горя выкинул большую глупость: несмотря на то, что мадам Самайу зазывала его в мужья и собиралась передать ему по брачному контракту балаган, зверей и весь инвентарь, он записался в солдаты и отправился в Африку. Укротительница все глаза выплакала, чуть было не умерла с горя, но тут отыскался один музыкант из ее же оркестра, который сумел утешить дамочку.

– Ничего не скажешь, – отозвался Кокотт, – история презанятная!

– А девчонка? – спросил Приятель-Тулонец, вновь выказывая признаки нетерпения.

– Сейчас доложу. Месяцев пять или шесть мадам Самайу ничего про Флоретту не слышала и не знала даже, куда ее увезли. Ей отвалили за девчонку кругленькую сумму да и забрали – вот и все. Но однажды утром на ярмарке в Сен-Клу, когда укротительница как раз хлопнула кружечку пива и собиралась покормить своих зверей, в ее балаган заплыло облако из тафты, кружев, цветов и всяческих побрякушек: Флоретта! Малышка бросилась матроне на шею со словами: «Где он? Я умру, если вы не скажете мне, где он!»

– Я же говорил, что он везунчик! – воскликнул Приятель-Тулонец, хлопнув в ладоши. – Родился в рубашке.

Пиклюс, прерванный на полуслове, поглядел на него удивленно, а догадливый Кокотт пояснил:

– Патрон имеет в виду своего старичка... давай дальше.

– Значит, – вновь заговорил Пиклюс, – вашему старичку нужно, чтобы Флоретта и Морис обожали друг друга? Тогда все идет как по маслу. Мадемуазель уже раз десять тайком наведывалась в балаган, с большим риском для себя и единственно ради того, чтобы поговорить о предмете своего обожания. Но до чего же чувствительны дамы, укрощающие диких зверей! Взаимная любовь юных голубочков разрывает сердце тетушке Самайу, но она следит за ней с захватывающим интересом, словно за театральным спектаклем. Поверите ли, она даже сочинила на эту тему романс и порывалась мне его пропеть.

Именно она написала в Африку пареньку: Возвращайтесь, вас ждут.

Но в подробности она входить не стала по просьбе мадемуазель Флоретты, которая чует вокруг себя какую-то опасность... вам, патрон, виднее, права она или нет.

И хотя уехать в Африку гораздо легче, чем вернуться оттуда, молодой человек нашел способ бросить военную службу и сегодня должен явиться с визитом к мадам Самайу, отчего та с утра пребывает в смятении.

Пиклюс замолчал, а Приятель-Тулонец задумчиво произнес:

– Интересная разыгрывается партия, три шара нужно загнать в одну лузу!

И строго добавил:

– Господин Пиклюс, если вам нечего больше сказать, можете спуститься вниз. А с тобой, Кокотт, мне надо кое-что обсудить.

Пиклюс повиновался, и как только дверь за ним закрылась, Приятель-Тулонец произнес:

– Теперь, малыш, говорить буду я, а ты будешь слушать, причем очень внимательно. Задача тебе предстоит несложная, ты к этом делу привык, но действовать придется с сугубой осторожностью: речь идет о том, чтобы расплатиться с законом. На улице Оратуар-дю-Руль, рядом с Елисейскими полями, в доме номер шесть имеются меблирашки...

– Знаю, – прервал его Кокотт, – этот дом как бы поделен на две части. У меня там была знакомая дама, она проживала в задней. Надо было пересечь двор, он там идет отлого вверх, чтобы подняться к ней. Окошко в ее комнате располагалось в пяти футах от пола, потому как госпожа маркиза д'Орнан не желала, чтобы в ее сад заглядывали посторонние.

– Отлично, малыш, очень кстати, что ты там бывал. Меня интересует как раз та часть дома в глубине двора, где проживала твоя дама. Там на третьем этаже расположены две смежные комнаты...

– Номера семнадцать и восемнадцать, – подсказал Кокотт.

– Именно. Ты возьмешь с собой инструмент и откроешь дверь номера семнадцать.

– Да, но консьерж видел меня раз двадцать!

– Твоя забота, придумаешь что-нибудь, – холодно произнес Приятель-Тулонец.

– А если в номере семнадцатом кто-то будет? – спросил Кокотт.

– Там никого не будет. Влюбленный, прибывший из Африки, помчится в балаган получать сведения о своей красотке.

– Так, значит, это... – начал было Кокотт.

– Не отвлекайся, – сурово одернул его Приятель-Тулонец. – Бери блокнот, я тебе продиктую имя: господин Шопэн. Это бедный музыкантик, который бегает по урокам. Если консьерж тебя остановит, скажешь, что ты к нему, он по вечерам принимает учеников. Понятно?

– Понятно.

– Тогда слушай дальше. Ты входишь в номер семнадцатый...

– Дверь открыть отмычкой? – уточнил Кокотт.

– Да, но очень осторожно, не оставляя следов. Ты войдешь и слева от входа, прямо возле кровати, увидишь в стене дверь, ведущую в номер восемнадцатый: она заколочена. Малыш, мы платим тебе большие деньги за то, что ты дока в слесарном деле, и ты должен провести операцию очень тщательно: сперва ты отвинтишь от двери две задвижки, а потом взломаешь замок.

– По-прежнему не оставляя следов?

– Наоборот! Ты должен сыграть роль неопытного грабителя. Надо, чтобы следы взлома были явными и уличающими, но при том – тут-то и должен проявиться твой талант – все вещи должны оставаться на своих местах, а дверь сохранять невинный вид до тех пор, пока ее кто-нибудь не толкнет... Понятно?

– Ну, – ухмыльнулся Кокотт. – Еще как понятно! А потом?

– А потом ты забросишь отмычку под стул, клещи оставишь возле кровати, аккуратненько закроешь входную дверь и дашь тягу, приговаривая: ну и славный же я провел вечерок – заработал купюру в пятьсот франков... А теперь проваливай и пришли сюда Куатье.

Приятель-Тулонец встретил Куатье стоя. Он даже слегка побледнел, наблюдая, как атлет тщательно, одну за другой, закрывает обе двери. И было от чего побледнеть: зверинец мадам Самайу навряд ли мог похвастаться экземпляром столь устрашающего вида. Это был огромного роста дородный молодец с мощными руками и ногами и сплющенной головой, уходящей в непомерной ширины плечи.

Он был уродлив и мрачен: он внушал страх.

И однако внимательный взгляд не смог бы в нем обнаружить ничего такого, что говорило бы о злобном нраве – напротив, звероподобная физиономия его имела выражение печальное и страдающее.

Он был когда-то добрым солдатом и даже дослужился до офицерского чина, в память о чем и получил кличку. О своем прошлом Куатье никому не рассказывал, но молва утверждала, что его обманула любимая женщина и он убил ее в приступе ревности, а с места преступления сбежал. Вскоре на большой дороге нашли труп его соперника с раздробленным черепом.

Закрыв двери, он застыл у порога.

– Старина, – стараясь казаться уверенным, заговорил Приятель-Тулонец, – я вызвал тебя по делу: нынче ночью наступит день.

Куатье не проронил ни слова в ответ.

– Ты по обыкновению не болтлив, – продолжал Приятель-Тулонец тоном более жестким. – Надеясь на твое благоразумие, все же напоминаю тебе, что конец веревки, обвязанной вокруг твоей шеи, находится в наших руках и останется в них навсегда. Пока мы тобой довольны, полиция не тронет тебя, можешь не опасаться, но как только ты посмеешь ослушаться...

– Я жду, – грубо прервал его Куатье.

– Хорошо, вижу, ты человек понятливый. Так вот, тебе предстоит поработать на улице Оратуар-дю-Руль в доме номер шесть.

– Запишите адрес на бумажке, у меня плоховато с памятью.

Приятель-Тулонец, выполнив просьбу, приступил к инструктажу:

– Ты отправишься сейчас же, ибо путь туда не близкий. Войдя в дом, ты скажешь консьержу: я к господину Шопэну на вечерний урок.

– Запишите и это.

– Записываю. Тебе надо пересечь двор: господин Шопэн живет в задней части дома на четвертом этаже. Ты поднимешься на пятый, там чердак, и спрячешься за поленницей дров, справа от двери.

– Справа от двери, – повторил Куатье. – Ясно!

– Тебе придется подождать, и довольно долго. Уроки у господина Шопэна заканчиваются в десять часов, и тебе надо явиться туда раньше ухода его учеников, а твое дело намечено точно на два часа ночи.

– На два часа ночи, – снова повторил Куатье. – Ясно!

– В особняке Орнан есть часы, с твоего чердака их прекрасно слышно. Так вот, когда они отобьют два, ты спустишься на лестничную площадку третьего этажа и тихонько постучишься в дверь, расположенную слева.

– Третий этаж, дверь слева, ясно.

– Тебя спросят: «Кто?» Ты ответишь: «Ювелир».

– Вот как! – воскликнул Куатье. – Ювелир!.. Ладно.

– Дверь откроется, и ты окажешься лицом к лицу с вооруженным человеком.

– Вооруженным... пусть.

– Для начала его надо оглушить ударом кулака, потому что если ты вытащишь нож, он прострелит тебе череп.

Куатье согласно кивнул.

– Потом ты любым способом прикончишь его.

– Понял. Мне забрать что-нибудь?

– Ничего, кроме трости с набалдашником из слоновой кости, она должна быть в этой комнате. Отыскать ее надо быстро, пока не всполошился жилец из соседнего номера.

– Так, а когда я найду эту трость?

– Заберешь ее и уйдешь.

– Через дверь?

– Нет, через окно, оно выходит в сад особняка Орнан, стена снизу доверху покрыта решеткой, ты спустишься по ней, как по лестнице. Оказавшись в саду, ты пойдешь по первой аллее направо, в конце ее есть калитка, выходящая на территорию Божона.

– Калитку взломать?

– Нет, вот ключ.

Не приближаясь к атлету, Приятель-Тулонец бросил ему ключ, завернутый в банковский билет. Тот подхватил его на лету. Развернув билет, он взглянул на цифру и спросил:

– А сколько я получу, закончив дело, господин Лекок?

– Столько же.

Не сказав ни слова, Куатье повернулся и вышел, аккуратно притворив за собою двери.

Приятель-Тулонец, с облегчением вздохнув, пробурчал:

– Мне все время кажется, что этот кабан когда-нибудь распорет меня своими клыками. Это, конечно, неприятно, но каков громила! Его как будто сделали по заказу – специально для нас!

Он спустился по винтовой лестнице и снова оказался в низенькой бильярдной зале, где игра была в полном разгаре.

– Вот и я, душечка, – сказал он, обращаясь к толстой трактирщице. – Чем мы угостим этих славных ребят на прощание? Раз подогретое вино уже выпито, не мешает им пропустить по глоточку пунша.

Он положил на стойку двойной Луидор и вышел, провожаемый одобрительным шумом.

В нескольких шагах от трактира, возле Галиота, преданно поджидал хозяина зашторенный экипаж. Приятель-. Тулонец забрался в него и приказал кучеру:

– В особняк Орнан, да гони что есть духу!

Лошадь рысью пролетела через весь Париж и въехала в ворота элегантного особняка, расположенного на Елисейских полях, вправо от улицы Оратуар-дю-Руль. Здесь из кареты вышел вовсе не еврейский финансист в поношенном старомодном плаще – с подножки соскочил мужчина элегантного вида, только что выбритый, в лакированных туфлях и черном фраке, украшенном орденскими ленточками.

Он вошел в прихожую с уверенным видом завсегдатая, и мажордом тотчас же возгласил:

– Господин барон де ля Перьер!

Кучер, не выказав никакого удивления по поводу чуда, свершившегося в глубинах его экипажа, занял свое место в ряду карет, выстроившихся вдоль тротуара большой аллеи Звезды.

 

III

ПОРТРЕТЫ

Квартал этот весьма оригинален и совсем не похож на остальной Париж. Даже улицы не носят тут привычных названий – скажем, Людовика Великого или Бонапарта, а поименованы в честь знаменитых поэтов, несмотря на отдаленность отсюда Одеона: имеется здесь улица Бальзака, улица Шатобриана, улица лорда Байрона.

В этот странный уголок не проникла еще идея выравнивания, столь необходимого для блага граждан и для спокойствия господина префекта: тут много подъемов и спусков, извилин и крутых поворотов – словно некий волшебник задумал сделать этот квартал помехой на пути всеобщей унификации.

Париж суетится справа и слева, на бульваре Османа и на большом проспекте Елисейских полей, но сюда его нервозность не проникает. Тут витает безмятежный космополитический дух, жизнь налажена тут на английский, русский, а то и на турецкий лад. Среди мужчин нередко попадаются держатели конюшен, среди женщин – владелицы школ; тут ничего не продают – разве что породистых лошадей да бесцветное образование.

В 1838 году в этом квартале имелись еще обширные пустыри, принадлежащие Фоли-Божону, а улицы Фрид-ланд не было и в помине. Было здесь несколько международных пансионов, знаменитый родильный дом, три или четыре особняка, утопавших в роскошных садах; все более-менее значительные строения располагались на старинных городских артериях, таких, как улица Оратуар или главный проспект Елисейских полей.

Самым красивым среди домов был без сомнения особняк маркизы д'Орнан, вдовы бывшего пэра Франции и сестры министра времен Реставрации.

Прелестный особняк был выдержан в итальянском стиле: утверждали, что центральную его часть возвел знаменитый финансист, давший имя всему кварталу. Дом госпожи маркизы был гораздо больше по размеру, чем расположившийся на противоположной стороне маленький «греческий храм», где умерла Дельфина де Жирарден, но взгляд невольно сравнивал их, заинтригованный тайной перекличкой стилей.

С улицы видны были только белые колонны, окружавшие монументальный парадный вход, остальная часть постройки и многочисленные службы прятались в густейших зарослях, благодаря неровностям почвы имевших диковато-живописный вид. За домом начинался сад, вернее, парк; увитый плющом переходный мостик пересекал дорогу, ставшую ныне улицей Бальзака, и очаровательные владения маркизы продолжались дальше: купы деревьев перемежались с шелковистыми лужайками и клумбами цветов вплоть до самой стены Бель-Респиро.

Ко времени нашего рассказа госпожа маркиза д'Орнан, урожденная Жюли де ла Мот-д'Андай, уже перешагнула последние границы молодости: она без всякого стеснения носила седые волосы и не возражала против того, чтобы ее считали «дамой политической»; кроме того, она прилагала особые старания, чтобы казаться изысканной и остроумной.

Впрочем, политические ее воззрения весьма напоминали религиозные: она верила в Людовика XVII, однако вера ее, надежно упакованная в футляр благочестивых роялистских упований, наружу никогда не выставлялась.

Удивления достойно, до чего одинаково покладистыми были самые разные персонажи (неважно, самозванцы или нет), подвизавшиеся в роли Людовика XVII, которых немало было в первой половине века – иные коллекционеры насчитывают их целую дюжину. Все эти претенденты на престол отличались на редкость добродушным нравом.

Насколько мне известно, никто из них не питал крамольного замысла раздуть пламя гражданской войны. Амбиции их не простирались дальше того, чтобы иметь вокруг себя небольшой кружок людей богатых и доверчивых, не отказывающихся при случае сказать полушепотом: «Ваше Величество!», а главное, готовых предоставить в их распоряжение хороший стол, удобную квартиру и приличный гардероб.

Следует заметить, что все эти «принцы» низкого пошиба без всякой задней мысли сильно компрометировали партию роялистов, захиревшую в период Реставрации, однако продолжавшую существовать и при Луи-Филиппе. По сей причине буржуазно-благоразумное правительство Июля остерегалось чинить помехи невинному промыслу наследников короля-мученика, и всей Франции было известно, что Людовикам XVII не возбраняется разгуливать по Сен-Жерменскому предместью и даже гастролировать в провинции.

В пику роялистской оппозиции претендентам на престол весьма охотно подписывались подорожные листы. Впрочем, и для них существовали кое-какие ограничения: на людях им рекомендовалось прятать орифламму под рубашкой, а присягу на верность принимать где-либо в укромном месте – в гостиной замка, например, или в трапезной священника.

Маркиза д'Орнан была очень богата и тоже прикармливала в своем доме принца (у нее в салоне он назывался Сен-Луи), надеясь со временем увидеть его на французском троне. Разумеется, восшествие его на престол должно было произойти без пролития крови, исключительно благодаря помощи Провидения, которое рано или поздно откроет глаза ослепленному народу. Чтобы слегка подтолкнуть Провидение и облегчить своему принцу путь наверх, маркиза д'Орнан в своем роскошном особняке на Елисейских полях давала балы и устраивала приемы, собиравшие самое отборное общество.

Никакой политической окраски у этих приемов не было; на них бывали сторонники правительства, лидеры оппозиции, несколько писателей, несколько служителей культа, много красивых женщин и изрядное количество модных мужчин, среди которых особо должен быть выделен подающий большие надежды молодой юрист, человек безупречной репутации, удостоенный дружбы министра юстиции: следственный судья Реми д'Аркс. Несмотря на свою занятость и блестящие успехи на профессиональном поприще, он был частым гостем особняка Орнан, неизменно радушно принимаемым маркизой и ее кружком.

Судья был любимцем некоего почтенного господина, который, можно сказать, царствовал в особняке Орнан, наравне с принцем окруженный благоговейным поклонением маркизы. Очень старый, очень знатный, очень, богатый, он сделал благотворительность главной своей заботой, если не сказать – профессией. Когда-то он сражался в армии Бурбонов в Неаполе и сохранил привязанность к своему военному чину. Все называли его полковник Боццо-Корона.

Стоит упомянуть еще одного человека, отмеченного особой благосклонностью маркизы: не обремененный дипломами, зато весьма тонко разбирающийся в премудростях практической жизни, он носил имя де ля Перьер и не обижался, когда обходили молчанием его баронский титул. Маркиза давно уже доверила ему ведение своих дел, и он бдительно стоял на страже ее интересов. Добавим по секрету, что господин де ля Перьер, широко известный во Франции и Наварре, был к тому же облечен высокой миссией: он должен был, действуя осторожно и с большой оглядкой, «прощупывать» людей, чтобы укрепить стан принца преданными и надежными сторонниками.

Когда часы пробили десять, гостиная маркизы заполнилась гостями.

Справа от камина из украшенного золотом белого мрамора расположилась группа, состоявшая из принца Сен-Луи, полковника Боццо и седовласого старенького священника.

В наружности принца ничего примечательного не было, а всеобщее внимание окружающих, видимо, следовало приписать романтичности избранного им жизненного амплуа. Это был толстый мужчина с одутловатым лицом; его нос, мясистый и несколько коротковатый, можно было с некоторой натяжкой назвать орлиным, то есть имеющим право считаться бурбонским, а его голубой наряд был скроен по фасону, в точности скопированному с гравюр, изображавших графа Прованса с 1810 по 1815 годы. Волосы, зачесанные назад и собранные в косичку, осыпали воротник пудрой. Подобная прическа в то время уже не встречалась на парижских улицах, но в старинных особняках Сен-Жерменского предместья мода на нее не проходила.

Священник был каноником одного из парижских храмов, занявшимся на старости лет сбором материалов для книги под заглавием: «Чудесная история дофина, сына Людовика XVI».

На фоне двух этих невзрачных физиономий заметно выделялось энергичное, с тонкими чертами лицо полковника Боццо-Корона. Среднего роста и худощавый, он был одет с подобающей его возрасту простотой, но черный фрак сидел на нем великолепно. Многие полагали, что полковник шутит, когда он не без горделивости сообщал, что ему уже за девяносто. И действительно, несмотря на морщины, правильное лицо его не утеряло своей выразительности. Должно быть, когда-то он был удивительно красив и надолго сохранил свою красоту. И теперь еще от его высокого лба, обрамленного редкими седыми волосами, веяло благородством, улыбка светилась лукавым добродушием, а синие глаза под тяжеловатыми веками, непроницаемые, точно у гипнотизера или дипломата, время от времени вспыхивали веселыми искрами.

С другой стороны камина маркиза д'Орнан, бывшая красавица с манерами обходительными и даже ласковыми, председательствовала в кружке дам, слегка разбавленном мужчинами, а поодаль вокруг открытого рояля сгрудилась стайка девушек, с нетерпением ожидавших начала танцев, которые вошли в обыкновение в доме маркизы с тех пор, как к ней прибыла из Италии ее племянница – очаровательная Валентина де Вилланове.

Мы еще не говорили о ней, хотя Валентина была украшением, радостью и даже в некотором роде тайной особняка Орнан.

В один прекрасный день госпожа маркиза объявила своим многочисленным друзьям: «Ко мне приехала племянница», а через неделю дала первый бал, чтобы представить девушку, которая оказалась восхитительным созданием.

Способность ослеплять она вывезла, конечно, из Италии, и само ее фамильное имя – де Вилланове – свидетельствовало об итальянском происхождении, однако знатоки, охотно признавая красоту Валентины флорентийской, дружно утверждали, что в ее внешности куда больше французской пикантности, а в голубых глазах под гордо изогнутыми бровями затаился чисто парижский шаловливый блеск.

Впрочем, госпожа маркиза находила этому вполне правдоподобное объяснение: Валентина была дочерью ее двоюродной сестры, урожденной де ля Мот-д'Андай, которая в Италии вышла за муж за графа де Вилланове, сановника при маленьком дворе в Модене.

Валентина рано лишилась отца и матери.

По счастливой случайности граф де Вилланове приходился довольно близким родственником семейству Боццо-Корона, и полковник относился к девушке с поистине отеческой нежностью.

Вот и все, что было известно о ее прошлом; никто даже не знал точно, богата она или нет, хотя записные салонные математики, привыкшие подсчитывать суммы предполагаемых наследств, оценивали шансы Валентины очень высоко. Оно и понятно: маркиза д'Орнан, не имевшая прямых наследников, искренне любила девушку, а полковник Боццо, сей благородный Крес, в случае свадьбы наверняка не преминул бы обильно подзолотить приданое.

С браком можно было не спешить: Валентине не исполнилось еще и восемнадцати, хотя туча воздыхателей уже начинала заволакивать горизонт.

Среди них попадались всякие: во-первых, там было множество, если так выразиться, «мелкотравчатых» женихов – бравых юнцов, предводимых мамашами, считающими брак делом столь же обыденно-непреложным, как прививка или призыв на военную службу; затем шли люди более солидные и деловые, стратеги, рассматривающие брачное предприятие с двух серьезных сторон: деньги и связи; и, наконец, имелись и просто влюбленные – что бы там ни говорили, а такие бывают даже в нашем холодном свете, тем более что Валентина, манящая и загадочная, способна была пробудить и самое очерствелое сердце.

Она казалась скорее маленькой, как это нередко бывает с женщинами очень изящных пропорций, однако же ее осанка была горделива, а головка всегда высоко поднята. Все в ней излучало очарование – от Валентины словно исходило некое таинственное мерцание.

Натура богатая и одаренная, Валентина была существом непредсказуемым и отличалась резкими перепадами настроения: расслабленность и даже вялость внезапно сменялись у нее приступами юного безудержного веселия, ослепительными, точно фейерверк. Она была то радостной, то задумчивой, странная печаль настигала ее посреди веселия, прозрачные голубые глаза заволакивались туманом, казалось, она вглядывалась в нечто, видимое только ей, в какую-то тайну, скрытую в ее чистой и непроницаемой душе.

Новые подружки с первых же дней поспешившие ее полюбить, объявили поначалу, что она капризна, а позднее, когда выяснилось, что история ее, которую каждой не терпелось разузнать раньше других, так и останется неполной, словно книга со многими вырванными страницами (девицы заполняли пропуски по своему вкусу), все пришли к единодушному мнению, что ее что-то тревожит.

Таинственные вещи случаются и в нашем мире, который, однако, любит давать им разумные объяснения: если постараться развеять дымку юности, многое можно объяснить смутным эхом давних событий, закрепленных в воспоминаниях.

Быть может, очаровательная Валентина томилась воспоминаниями? Почему бы и нет? Но когда любознательные подруги пытались нескромными пальчиками приподнять завесу над ее прошлым, они наталкивались на невинный взгляд или простодушный смех и обескураженно отступали, ничего не выведав.

Самые терпеливые из них пришли к заключению, что Валентина – загадка; общеизвестно, впрочем, что зачастую ключом к разгадке девичьих тайн является просто-напросто чье-либо имя. Многие среди барышень были опытны в расшифровке ребусов, они рьяно искали имя, и оно наконец явилось, став настоящей сенсацией.

Имя, облюбованное для разрешения всех непонятностей, принадлежало одному из гостей маркизы, молодому юристу, о котором мы уже упоминали; в настоящий момент подозреваемый прогуливался по смежной с салоном оранжерее в обществе прелестной графини Корона, внучки полковника Боццо.

Эта глава отведена под портреты, но мы не станем говорить о Фаншетте Корона, благородном и несчастном создании, ибо о ней рассказано уже в другом месте этой странной истории. Она почти не участвует в нашей драме, – в отличие от своего кавалера, господина Реми д'Аркса, одного из главных наших героев, который, конечно же, заслуживает более подробного описания.

Это довольно молодой еще человек, лет тридцати, высокого роста, элегантный, но несколько угрюмоватый. Серьезность в той профессии, какой посвятил себя господин д'Аркс, нередко бывает маской или хотя бы необходимым дополнением к мундиру, однако достаточно бросить один-единственный взгляд на красивое лицо юриста, чтобы отмести всякую мысль о притворстве. Характер его явственно проявлялся во внешности: интеллект и упорство в сочетании с искренней до наивности душой. Он пользовался всеобщей любовью и уважением – и не только из-за блестящей профессиональной карьеры, которую ему дружно пророчили со всех сторон.

О значительности человека не всегда можно судить потому чину, какой он имеет. Иной генерал с огромными погонами, любящий отдавать приказы направо и налево, не идет ни в какое сравнение с простым офицером, истинную цену которого устанавливает первый же пушечный залп.

Начальники Реми д'Аркса отнюдь не забывали, что к нему благоволит сам министр, и вели себя соответственно. К тому же завистники утверждали, будто господин д'Аркс принадлежавший к знаменитый судейской семье, унаследовал профессиональную славу предков, как это нередко бывает во Франции с удачливыми юристами.

Имелось и еще одно обстоятельство, способствовавшее, по мнению многих, быстрому продвижению молодого человека; отец Реми, генеральный прокурор некоей южной провинции, был зверски убит во время расследования одного сложного дела. Эта трагическая история все еще хорошо помнилась.

Но толки и пересуды очень мало беспокоили молодого следственного судью: среди его коллег трудно было бы сыскать человека, менее обеспокоенного карьерными соображениями. Он никогда ничего не домогался, хотя судейские обязанности выполнял весьма усердно, ибо считал свою профессию призванием; он прямо и честно шел своим путем, не выискивая оказий выставить себя в выгодном свете. Наоборот, он по возможности избегал официального мира и часы досуга посвящал упорному труду над какой-то рукописью.

Впрочем, его рукопись тоже находилась под подозрением: кое-кто предполагал, что ученый трактат, подкрепленный практикой и поддержанный начальством, как раз и станет той удобной лазейкой, через которую господин д'Аркс ловко проскользнет на самый верх.

Господин д'Аркс, однако, никуда пока не проскальзывал, а вел себя, точно Пенелопа: работал и работал, и труду его не было видно конца.

Лучший его друг, добрейший полковник Боццо-Корона, любил намекнуть, что он знает об этом труде побольше других. А когда его принимались расспрашивать, он только усмехался, поглаживая золотую с эмалью табакерку – подарок русского императора, украшенную портретом дарителя, – и загадочно изрекал:

– Давненько уже никто не искал философского камня! И тут же добавлял, принимая серьезный вид:

– Он далеко пойдет, можете мне поверить! Если такой человек решил что-то сыскать, он добьется своего непременно!

И действительно, даже внешностью своей Реми д'Аркс походил на мистических искателей прошлого: бледное лицо, вдохновенный взгляд, высокий, обрамленный уже редеющими волосами лоб, под которым, казалось, мысль и страсть вступили в молчаливую схватку.

Несмотря на свою серьезность, опасных приключений он не чурался, и молодость его была довольно бурной: вспоминали об одной дуэли, где храбрость его граничила с безрассудством. Все рыцари таковы: любезный и по-женски мягкий в манерах, он, быть может, все еще носил клинок под судейской тогой.

Добавим, что, кроме предполагаемого блестящего будущего, Реми д'Аркс имел в настоящем шестьдесят тысяч ливров ренты.

До появления Валентины многие прекрасные дамы, посещавшие особняк Орнан, пытались навязать свои цвета этому сумрачному рыцарю, многие матушки тайком указывали на него своим дочкам, нашептывая в девичьи ушки необходимые указания, разумеется, благопристойные, вполне гармонирующие с цветом беленьких платьиц. Результат равнялся нулю – Реми оставался неуязвим для атак прекрасного пола. Он ходил в особняк Орнан ради самой маркизы, давней приятельницы его матери, а среди гостей отличал полковника Боццо, испытывая к нему чувство сыновней привязанности, и прелестную графиню Корона, которую любил как сестру.

Поначалу могло показаться, что прибытие юной племянницы маркизы никак не повлияло на поведение Реми. Всеобщий любимец всегда был несколько диковат, а с приездом девушки стал дичиться чуть больше, вот и все.

Стоило одной из девиц обнаружить, что Валентина «заметила» (так томно и деликатно выражается высший свет) Реми д'Аркса, как эта новость тотчас же облетела все салонные закоулки, и начались перемиги и пересмехи> ибо неприступность молодого юриста была всем хорошо известна. Реми вполне оправдал ожидание насмешников: его визиты в особняк стали совсем редки, а племянницу маркизы он едва удостаивал вежливыми репликами в случае крайней необходимости.

Светские барышни, весьма проницательно подмечающие симптомы обычного в их среде мелкого флирта, теряют дар ясновидения, как только дело касается глубокого и сильного чувства.

 

IV

ПОЛКОВНИК

Итак, девушки смеялись и щебетали в ожидании танцев. Возле камина беседа начала затухать, пора было приниматься за вист. Тут и там, разбившись на группки по всему салону, гости обсуждали газетные новости.

В оранжерее, куда изредка кто-нибудь заходил для прогулки, доверительный разговор между молодым юристом и прекрасной графиней становился все более оживленным.

Господин д'Аркс был очень бледен и толковал о чем-то со сдержанным пылом, графиня Корона, слушавшая очень внимательно, то разражалась смехом, то казалась взволнованной, если не пораженной.

То ли случайно, то ли с умыслом, но Валентина, рассеянно пробегавшая пальчиками по клавишам, уселась так, чтобы не терять из виду происходившее в оранжерее. Подруги ее в свой черед старались не упустить мельчайших перемен в очаровательном лице Валентины. Говорить можно что угодно, слова обманывают, зато румянец, внезапно набежавший на щеки, взмах ресниц, открывший глаза, которым положено быть опущенными, или нахмуренный лоб свидетельствуют о многом.

Мари де Тресм, хорошенькая блондинка, заключила музыкальную беседу словами:

– А я все равно предпочитаю Шуберта. Его «Лесной царь» просто прелесть!

И добавила словно между прочим:

– Господин д'Аркс так увлекся разговором с графиней! Валентина закрыла пианино и повернулась спиной к оранжерее.

Послышался слегка надтреснутый голос маркизы, обратившейся к обществу с вопросом:

– Ну как, было в этом месяце какое-нибудь знаменитое дело?

– А как же! – ответила госпожа де Тресм, мать белокурой Мари. – В Париже больше не говорят ни о Рашели, ни о Дюпре, ни о Марио, ни о Гризи, ибо всех затмили Черные Мантии. Колоссальный успех!

Толстый господин, сидевший подле маркизы, заметил:

– У нас в Сомюре тоже ими сильно интересуются.

– И что же это такое, Черные Мантии? – небрежным тоном вопросил принц Сен-Луи с другой стороны камина.

Вопрос этот прозвучал в тот момент, когда слуга объявил о прибытии барона де ля Перьера, который и вошел в гостиную упругим и уверенным шагом.

– Раз двадцать уже я слышал сегодня этот вопрос! – воскликнул он, поклонившись маркизе. – Парижане словно обезумели, давно уже вокруг уголовников не поднималось такого шума!

Гости подались поближе, и даже барышни, перестав шушукаться, навострили уши.

– Мне как-то не верится, – объявил толстый господин, провинциальный родич маркизы, посвятивший себя сельскохозяйственному строительству, – как-то не верится, чтобы эти самые Черные Мантии были столь же опасны, как банда Шатлэна или Эскарпа, о которых мы в Сомюре прекрасно осведомлены благодаря «Судебным ведомостям».

– Благодаря «Судебным ведомостям» вы, сомюрцы, поистине просвященный народ, – с улыбкой ответил барон, пожимая толстую руку. – Как дела, господин Шампион?

– На бирже полный порядок, мой битум подскочил на три франка. Это нужно для спокойствия Европы.

И, приняв важный вид, соответствующий его положению, толстяк почел необходимым добавить:

– «Судебные ведомости», господин барон, отвечают запросам нашего времени. Я очень долго подыскивал для своей дочери такой печатный орган, где не говорилось бы ни о политике, ни о религии, ни о морали, ни – упаси Боже! – о литературе, – это пагубно для семейного счастья. «Судебные ведомости» подошли мне по всем пунктам.

– Газета словно специально создана для развлечения девушек, – поддакнул барон, стараясь сохранить серьезный вид.

– Перед тем как на нее подписаться, – продолжал сомюрец, – я навел справки у своего нотариуса, потому как до этого я часто становился жертвой рекламы и много денежек ухлопал зазря...

– Говорят, – перебил его барон, – что Черные Мантии имеют свою газету.

– В «Судебных ведомостях» об этом ничего не сказано, – простодушно возразил толстяк, – а там обо всем даются самые подробные сведения, я разузнал об этом заранее и весьма доволен. Мы выписываем газету уже восемнадцать месяцев, и каждый вечер мадемуазель де Шампион читает нам ее после ужина.

– Ваша дочь, должно быть, на редкость образованная девица, – заметила госпожа де Тресм с добродушной улыбкой.

Сомюрский родич маркизы покосился на нее с некоторым беспокойством и добавил, понизив голос:

– Разумеется, мадам, я предварительно карандашом отчеркиваю места, которые девице читать неприлично и которые предназначены исключительно для сильного пола, к примеру, когда речь идет о детоубийцах или покушениях на невинность.

Девицы у пианино притворились глухими, на маркизу накатил приступ кашля, а госпожа де Тресм принялась обмахивать себя веером.

– Вы, парижане, – продолжал господин де Шампион посреди тихих смешков, загулявших по залу, – обожаете глотать романы, а они или вредны или же совершенно бесполезны. Того хуже: вы взахлеб читаете гадкие газетные статейки, которые дерзкие перья оппозиции направляют против правительства. Что ж, у каждого свой вкус. Мы, сомюрцы, заботимся о морали и умеем ценить благо общественного порядка.

–. Я совершенно согласен с господином де Шампионом, – отозвался непризнанный сын Людовика XVI, принимая от маркизы карты для виста. – Провинция – последняя надежда нашей больной цивилизации.

Маркиза повернулась к сомюрскому родичу и, оделяя его картами, принялась тихонько втолковывать:

– Он очень умен, наш принц, сами видите, он придерживается тех же взглядов, что и вы, сомюрцы.

Барон де ля Перьер приблизился к полковнику Боццо.

– Сегодня вечером никакого виста, – шепотом предупредил он. – Ваша механика заработала: день настанет.

Тяжелые веки старца опустились, прикрыв вспыхнувший в глазах огонек.

– Дорогой господин аббат, – проговорил он своим обычным ласковым голосом, – смилуйтесь надо мной и займите за карточным столом мое место. Привычка – вторая натура: как только мне предлагают партию в вист, я моментально соглашаюсь, забывая о своем ослабевшем зрении. Будьте добры оказать мне эту услугу.

И, взяв барона под руку, полковник направился к оранжерее.

В салоне продолжали с увлечением толковать о Черных Мантиях.

В парижском обществе все сословия делаются одинаковыми, лишь только речь заходит о каком-нибудь знаменитом деле: это в равной степени занимает и воодушевляет всех. Разговор становился все оживленнее, вовлекая все большее число участников разного пола, возраста и положения.

Провинциал из Сомюра был вовсе не так наивен, провозгласив, что «Судебные ведомости» отвечают запросам нашего времени – все мы помешались на преступлениях, недаром же один издатель сказал: «Нам больше не нужны книги, где в каждой главе всего лишь по два или три убийства».

Все парижское общество, снизу доверху, с жадностью поглощает вести из криминального мира, пригоршнями черпая их в газетах, кабаках и салонах; у всех на устах имена злодеев, вчера еще совершенно безвестных, а нынче овеянных сомнительной славой. Утверждают, что волны ее пробиваются даже сквозь тюремные стены, и жалкие наши герои до самозабвения упиваются своим успехом.

– А правда ли, что господин Мак Лабюсьер, – начала блондиночка Мари, проговаривая имя отличившегося уголовника с тем чувством, с каким обычно произносятся имена прославленных воинов или знаменитых поэтов, – очень хорош собой?

– Настоящий красавец, – последовал ответ. – Датчанин родом, господин отменного тона: одевался у лучших портных, был завсегдатаем Оперы; говорят, две наши самые модные львицы нос к носу столкнулись возле дверей его камеры.

– Вот до чего может довести любопытство! – воскликнула госпожа де Тресм, пытаясь придать анекдоту благопристойность.

– А господин Майлиан?

– О! Этот запросто бывал при дворе!

– К тому же он сотрудничал с господином Скрибом!

– Я знаю его поставщицу перчаток: он за неделю снашивал дюжину с половиной.

– Госпожа Майлиан восхитительно одевалась...

– Значит, имелась и супруга?

– А как же! Она была очень коротка с женой одного известного депутата.

– И усердно занималась благотворительностью.

– А Эбер, тот, кого называли графом де Кастр, перед тем как его арестовали, собирался жениться на полутора миллионах франков плюс в будущем большое наследство.

– А это правда, что господин Майлиан был известен под кличкой Канкан? – снова вступила в разговор хорошенькая Мари, но тут же смолкла, испепеленная разгневанным взглядом матери.

– Потому что он сам его отплясывал, да еще как! – восторженно прокричал юнец, сбежавший из коллежа. – Я видел это в прошлом году собственными глазами на балу Мюзар!

– Неужели вы посещаете подобные увеселения, господин Эрнест?

Посреди жаркого разговора одна лишь Валентина оставалась безмолвной. Да и слушала ли она? Она сидела, склонив голову, с полуопущенными глазами и с застывшей на губах слабой улыбкой – издали ее можно было принять за прелестную статую. Девушка легонько вздрогнула, когда голос позади нее произнес:

– Господин Реми д'Аркс наверняка знает об этом побольше нас!

Валентина подняла глаза и встретила взгляд маркизы, смотревшей на нее с нежной тревогой.

– Не отвлекайтесь, мадам, – одернул партнершу принц, – вы покрыли мою семерку бубен, которая прошла в короли.

Маркиза извинилась с улыбкой: перед тем как покинуть салон, полковник что-то ей шепнул на ухо, и с тех пор она пребывала в задумчивости.

– Девочка! – издалека крикнула маркиза племяннице. – Как только тебе захочется, ты можешь организовать контрданс.

– У нас в Сомюре, – заметил толстый родич хозяйки, – барышни не решаются танцевать в присутствии духовных лиц. Козырей больше нет, командуют мои трефы. Согласны, господин каноник?

Он выложил на стол три карты.

– У нас в Париже, – ответил старенький священник, покрывая его карты, – с танцами устраиваются как могут. А вот насчет козырей вы ошиблись, дорогой господин де Шампион, и по своей вине теряете две взятки.

Валентина и Мари, усевшись к инструменту, заиграли в четыре руки кадриль. В качестве прелюдии мадемуазель де Тресм проговорила:

– А и вправду господин д'Аркс должен знать об этом деле больше других. Но он такой скрытный, из него ни словечка не вытянешь.

В оранжерее остались теперь только две пары: полковник Боццо с бароном у входной двери и Реми д'Аркс с графиней Корона, устроившиеся в противоположном конце и укрытые густыми зарослями.

Барон де ля Перьер, отбросив почтительность, которую он проявлял к старику на людях, держался с полковником фамильярно и даже несколько вызывающе. Полковник же вел себя как обычно: был безмятежно спокоен и учтив.

– Полный порядок, – развязно сообщил барон, – все задуманные вами истории устраиваются словно каким-то чудом. Вы родились в сорочке, патрон, это уж точно.

– Дорогой Лекок, – холодновато ответил полковник, – в моих историях нет никакого чуда: я их устраиваю сам. Глаз у тебя наметанный, но не мешало бы тебе завести очки, чтобы разглядеть получше, как выплетаются нити моих интриг. Это у тебя от молодости, я сам был таким и любил ходить напролом, пока, лет эдак в сорок, не попал в тюрьму – это было в Кастелло Веккио в Неаполе. В камере я имел честь познакомиться с трудом паука – что за хитроумнейшее создание! Если муха угодит в расставленную им ловушку, у нее нет никаких шансов выбраться оттуда. Настоящий талант!

– Как? – раздраженно вскричал Лекок. – Вы хотите сказать, что все это было подстроено заранее: молодой человек из Алжира, девица из балагана и прочие, удачно подоспевшие обстоятельства? Все это припасалось загодя, чтобы беспрепятственно заграбастать бриллианты Карлотты Бернетти?

По лицу полковника скользнула усмешка.

– Когда меня с вами не будет, – промолвил он, – вы узнаете, почем фунт лиха. Бриллианты Карлотты Бернетти интересуют меня не больше прошлогоднего снега. Если бы дело касалось простой наживы, куда выгоднее было бы потрясти маркизу д'Орнан – она уже давно созрела. Но суть вовсе не в этом, мой дорогой; в той партии, которую мы разыгрываем, ставка гораздо выше: жизнь или смерть. Причем речь идет не о жизни других, нам пора спасать свою шкуру. Понял?

– Не понял, – признался Лекок.

Голос старца стал жестким, он проговорил тихо, но очень отчетливо:

– По нашему следу идет ищейка, и очень опытная. Не пытайся угадать имя, это человек не твоего круга, ты никогда не встречал его в доме на Иерусалимской улице, господин де ля Перьер.

– Как знать! – возразил Лекок с тщеславной улыбкой. – Мне приходится вращаться в самых разных кругах, патрон, и вы совершенно напрасно полагаете, что только вам одному присуща способность видеть чуть дальше собственного носа.

Полковник окинул его из-под полуопущенных век быстрым взглядом.

– Ты очень способный мальчик, – произнес он тихо и ласково, – на редкость способный. Ты всегда был моим любимцем, и именно тебя прочу я в свои наследники. Сейчас мы проверим твою догадливость: так где, по-твоему, следует искать ту ищейку, о которой я говорю?

– Черт возьми! – вскричал Лекок. – Искать! Да вон она, эта ищейка, беседует за кусточками с вашей Фаншеттой!

Он указал пальцем в противоположный конец оранжереи, где Фаншетта Корона с прежним неослабевающим интересом внимала речам молодого юриста.

– Браво! Браво! – воскликнул старец тоном учителя, приятно удивленного внезапными успехами ученика. – Я всегда говорил, что из тебя выйдет толк, мой мальчик. Ты сразу же попал в яблочко.

– Будь я на вашем месте, – прервал его Лекок, – я бы с этим птенчиком так не валандался, вот что я хочу вам сказать!

Брови полковника слегка нахмурились, а в углах губ заиграла презрительная улыбка.

– Я очень стар, – медленно процедил он сквозь зубы, – и когда меня не станет, вы поймете, чего я стоил. Этот, как ты выражаешься, птенчик, чрезвычайно опасен, собственно говоря, это первая настоящая опасность, грозящая сообществу, которое я когда-то создал. В жилах этого юноши течет корсиканская кровь – он объявил нам вендетту: вот уже десять лет, как он упорно готовит свою месть в полном уединении. Это искатель и почти колдун. Если бы случай не поставил на его пути человека еще более сильного (и этот человек, разумеется, я), мы бы уже отправились на тот свет.

Лекок сделал большие глаза.

– Подобными вещами не шутят, патрон, – прорычал он, – почему вы не предупредили совет?

– Совет назначен на завтра. Больше меня ни о чем не спрашивай: я – Хозяин, я стою на страже.

– Но черт его побери, значит, он знает довольно много?

– Он знает гораздо больше тебя и почти столько же, сколько я. Если бы острота его зрения не замутнялась тем почтением, какое он испытывает ко мне, он бы давно уже открыл имена участников, точно так же, как он уже открыл факты и всю механику нашего дела.

– Он догадался случайно? – с беспокойством спросил Лекок.

– Ему не надо было догадываться, сама логика его безупречно последовательного труда вывела его к истине.

– Но тогда... – начал Лекок, поглядев старцу прямо в глаза.

Он не докончил фразу, а выразил свою мысль весьма решительным жестом. Полковник уселся и с добродушным видом принялся крутить пальцами.

– В том-то и вся загвоздка, что его нельзя так просто убрать, – вздохнув, пояснил он. – Чертовым писакам никак не запретишь зарабатывать свой хлеб, а в их пьесах попадаются весьма опасные выдумки. Помнишь «Нельскую башню»? Там разыгрывается похожая ситуация: ловкачам вроде нас мешает тип, которого надо убрать., Но этот тип, Буридан, тоже оказался ловкачом и сделал один ход, очень простой, доступный даже ребенку, зато обеспечивший ему неприкосновенность: его связали, окрутили шею веревкой и осталось только воткнуть в горло нож, но не тут-то было – молодчик предвидел этот случай и в надежном месте поместил оружие, готовое выстрелить, если его убьют. Мой дружок Реми не стал утруждать своего воображения, а поступил точно так, как этот самый Буридан: если мы его уберем, тут же взорвется припасенная им мина, и все мы взлетим на воздух, точно пробки от шампанского. Вот так-то!

После этой декларации, произнесенной тоном сухим и жестким, последовала тишина, так что стал слышен пробившийся сквозь листву тропических растений голос графини Корона. Она говорила:

– Это просто невообразимо! Слушая вас, я словно читаю захватывающий роман. Вы безрассудны, как мальчишка, и застенчивы, как юная барышня.

Реми д'Аркс ответил:

– Я люблю ее так, как никогда еще никого не любили. Пока я не признался в этом, у меня оставалась надежда, а если я потеряю надежду, мне кажется, я умру.

Полковник радостно потер руки, покачивая головой в такт кадрили, которую отплясывали в соседней гостиной.

– Капитан Буридан, – с благодушным старческим смешком заговорил он, – имел дело с Маргаритой Бургундской, женщиной очень дурного поведения. Полковник Боццо куда умнее, к тому же он опытный фехтовальщик и сумеет сделать правильный выпад. Но вернемся к нашим заботам, Приятель: ты сам осмотрел эти две смежные меблирашки?

– Они подобраны как по заказу, я там бывал еще до этого дела.

– Кому ты поручил взлом? Тут нужен настоящий искусник.

– Кокотту.

– Ловкий малый, я видел его работу... А кто займется всем остальным?

– Куатье.

Полковник слегка вздрогнул и процедил сквозь зубы:

– Этой скотины побаиваюсь даже я, зато он не даст осечки!

– Неужели такое дело устраивается для того только, чтобы подвести его под арест? – не без опаски полюбопытствовал Лекок.

– Кого? Буридана? Да ни в коем случае! – развеселился полковник. – Пока я с вами, малыш, ничего не бойся: я умею играть на законе так же ловко, как Тальберг на фортепиано. Этой ночью мы запустим в ход очень сложную машину со многими колесиками и пружинками, ее устройство я объясню тебе в другой раз. С помощью этого искусного механизма я засуну Буридана в свой карман.

– Половину я отгадал, – похвалился Лекок. – Если девица примет предложение...

– Он погиб.

– А если она откажет?

– То же самое, мой мальчик: он погиб.

Лекок одарил патрона взглядом завистливым и восхищенным одновременно. От полковника это не укрылось, и на старом его лице расцвело выражение наивного самодовольства.

– Это будет мое последнее дело, – объявил он, – я задумал настоящий шедевр!

С этими словами он взглянул на часы и воскликнул:

– Одиннадцать! Кокотт уже выполнил свое задание, а Куатье засел на чердаке. Мой выход: пойду разыграю с Буриданом свою сценку. А ты, господин барон, возвращайся в гостиную и скажи маркизе, что свадьба Валентины... Нет, пока не надо, скажи ей, что все идет как по маслу.

 

V

БРАЧНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Между танцами наступил перерыв, и гости группами стали заходить в оранжерею. Полковник, отечески приобняв Мари де Тресм и еще одну юную барышню за плечики, ласково поинтересовался: – Ну как, милые девочки, кадриль вытеснила из ваших головок злодеев?

– Вовсе нет! – возразила Мари. – Мы пришли сюда повертеться вокруг господина д'Аркса, может, он откроет нам какой-нибудь интересный секрет. Я уверена, – добавила она, хитро улыбнувшись, – что он так увлеченно беседует с госпожой графиней именно о злодеях.

Полковник потрепал ее по щечке и, повысив голос, сказал:

– Реми, дорогой, вот тут два очаровательных дьяволенка обвиняют мою маленькую Фаншетту в том, что она вас похитила.

Графиня Корона тотчас же с улыбкой обернулась к ним, а Реми д'Аркс покраснел, словно его обвинили в каком-то серьезном проступке.

– Признавайтесь, – прокричала им мадемуазель де Тресм с простодушной дерзостью, – ведь вы беседовали о Маке Лабюсьере, Майлиане и графе де Кастр?

– Нет, – ответила Фаншетта Корона, не переставая улыбаться, – мы беседовали о вещах более интересных. Извините меня, мои красавицы, но мне придется похитить у вас и моего дедушку – мы собираемся доверить ему одну большую тайну.

– Ну вот, – разочарованно протянула Мари, – значит, мы ничего не узнаем. Ах! Как хотела бы я жить в Сомюре!

– Это почему же? – посмеиваясь, спросил полковник.

– Потому что сомюрским девицам разрешается держать «Судебные ведомости» на ночном столике.

И посреди всеобщего смеха добавила:

– А еще лучше быть похожей на Валентину: уж она-то любознательностью не страдает, потому как голова у нее забита совсем другим.

Выпустив эту парфянскую стрелу в господина д'Аркса, хорошенькая Мари убежала.

– Что ж, займемся вашей большой тайной, – произнес полковник, пришедший в превосходное настроение. – Так, в чем же дело?

Про себя он торжествующе думал: «Лекок, конечно, малый смышленый, но мне он и в подметки не годится. Действовать наудачу! Еще чего! Свои удачи я привык себе устраивать сам!»

Реми, забрав руки графини в свои, сказал тоном расстроенным и усталым:

– Не надо об этом, мадам, я вас умоляю! Я открыл перед вами сердце, считая вас лучшим другом, мне необходимо было кому-то довериться, но моя исповедь лишила меня последних сил, так что не стоит сегодня касаться моей раны.

В глазах полковника зажегся саркастический огонек, и он, поспешив замаскировать его выражением участливой нежности, негромко и ласково произнес:

– Вот они каковы, серьезные люди: самый наш ученый и проницательный молодой юрист, который, я готов о заклад побиться, через год станет советником, а годам эдак к сорока, глядишь, и министром... и что же? Стоит ему захлопнуть свод законов, как он тут же теряет голову, а случись нашему суровому судье влюбиться, он будет самым трусливым влюбленным на свете.

– Дедушка! – с упреком воскликнула графиня.

– Вы еще не знаете... – начал было Реми.

– Я знаю, – перебил его полковник, – что я ничего не хочу знать. Не в моих правилах злоупотреблять доверием наших друзей, да и любовные темы не очень-то приличествуют моему возрасту. Поговорим о другом, Реми, если вы не против: я от корки до корки прочитал ваш замечательный труд, мой дорогой мальчик.

Как человек, хорошо знакомый с Корсикой и к тому же присутствовавший при большинстве изложенных вами событий, могу сказать, что меня прямо-таки захватил и сам подбор фактов, и выведенные из них заключения. Но если встать на точку зрения министра, которому адресован ваш трактат, или на точку зрения широкой публики, то я сильно опасаюсь, что к вашему опусу не отнесутся серьезно из-за присущего ему некоего романтического колорита... Графиня, прервав его нетерпеливым жестом, заметила:

– Дедушка, могу поклясться тебе, что в настоящий момент министр и широкая публика интересует нас очень мало.

– Не мешай мне, девочка, – почти сурово одернул ее полковник, – ты же видишь, что господин д'Аркс слушает меня внимательно.

Молодой судья действительно слушал внимательно: глаза его были опущены, а на обычно бледных щеках заиграл легкий румянец.

– Благодарю вас, мой дорогой и уважаемый друг, – промолвил он, – я весьма высоко ценю ваш опыт и жду от ваших замечаний большой пользы. Факты, изложенные в моей работе, совершенно точны, главное же, они имеют чрезвычайно важное значение для того дела, которое вскоре будет передано на рассмотрение суда присяжных департамента Сены. Я заставил свою память работать в определенном направлении исключительно ради того, чтобы помешать правосудию свернуть на неправильную дорогу. В той банде, которая предстанет перед судом, нет ни одного представителя Черных Мантий, хотя она горделиво присвоила себе это имя, а действительно существующая под этим названием ассоциация злоумышленников, опаснейшая и огромная, которую я поклялся вывести на чистую воду, не замедлит извлечь для себя выгоду из судебной ошибки.

– Тогда почему же вы, – живо парировал полковник, – отказались от ведения следствия, ведь, насколько я знаю, его предполагалось поручить именно вам?

– Быть может, я совершил ошибку, – задумчиво произнес Реми, – а отказался я как раз потому, что в банде нет тех, кого я выслеживаю. Это небольшая шайка обычных мошенников, не знающих ни устава, ни пароля братства из Обители Спасения. Я чувствую, что я взял верный след, что каждый шаг приближает меня к намеченной цели, и мне не хотелось бы отвлекаться от своего розыска.

– У вас есть какие-то новости? – с наигранным спокойствием поинтересовался полковник. – Случилось что-нибудь интересное с тех пор, как вы отдали мне на прочтение свой труд?

– Я получил долгожданные письма из Сартена и собираюсь отправиться в путешествие. Быть может, мне удастся проникнуть в их разбойничье логово.

Полковник неодобрительно покачал головой и сухо заметил:

– Одно из двух: или это логово есть, или его нет. Если его нет, то и говорить не о чем. Но если оно есть, то должен вам сказать, что вы выбрали наихудший способ борьбы с волками. Добровольно засунуть голову в разверстую волчью пасть – это настоящее безумие.

– Я еще не все сказал: на завтра у меня назначена встреча с моим доверенным человеком.

– По поводу корсиканских разбойников?

– Нет, по поводу разбойников парижских. Внимательный наблюдатель, вероятно, заметил бы, что бесчисленные морщины на старом лице полковника пришли в легкое волнение, но это длилось всего секунду, заговорил же он в своей обычной беззаботной и шутливой манере:

– Ах вот как! Уже завтра? Значит, намечается что-то серьезное. Послушайте меня, мой мальчик: не забывайте об осторожности; на эту встречу вы должны явиться вооруженным. А что касается вашей рукописи, то я прошу вас не забирать ее у меня еще денек или два. Я успел набросать кое-какие замечания, которые могут быть вам полезны; Корсику я знаю прекрасно, к тому же я состоял при Его Превосходительстве, когда он инспектировал тамошние тюрьмы; во время последней своей поездки он даже оказал мне честь, остановившись у меня, в замке Боццо. В моем возрасте, знаете ли, воспоминания уже не приходят толпой, они являются по одному, я их записываю постепенно.

Реми открыл было рот, чтобы рассыпаться в благодарностях, но тут графиня Корона, нервно постукивающая розовыми ноготками по оконной раме, повернулась к ним и разгневанным тоном произнесла:

– В какую игру вы тут играете, господин д'Аркс? Надо полагать, вы смеялись надо мной, когда в течение двух часов – целых двух часов! – рассказывали о своих муках, страхах, надеждах, когда изливали свою любовь в словах благоуханных, нежных и чистых, словно пение соловья!

– Ради всего святого... – умоляюще пролепетал Реми.

– Все святое скрыто в вашей душе, и я хочу, чтобы совесть моя была спокойна. Чего доброго, завтра вы снова решите выплакаться, а мои запасы нежного сочувствия истощатся.

Не хмурьтесь, дедушка, – добавила она, подставляя полковнику лоб для поцелуя, – вы угадали совершенно точно: этот великий человек труслив как заяц. Он готов говорить о чем угодно – о Черных Мантиях, о разбойниках, о разбойничьих логовах, лишь бы помешать мне приступить к делу. Но со мной такие штучки не пройдут, мне и так уже полагается награда за проявленное терпение. Так вот, дорогой дедушка, объявляю вам, что нашему лучшему другу действительно угрожает смерть, но вовсе не от разбойников, а от любви, и если вы не придете ему на помощь, нам с вами придется облачиться в траур.

Реми д'Аркс опустил голову и молчал: видно было, что он глубоко задет легкомысленным тоном, каким говорила графиня о его чувствах.

– Ну-ну, Фаншетта, раньше я не замечал за тобой подобной жестокости, – пожурил внучку полковник.

– Я жестока, потому что так надо: врачу вовсе не обязательно иметь чувствительную душу. Перед нами больной, и его надо исцелить как можно скорее. Чтобы сократить операцию, сообщаю вам без обиняков, что Реми безумно влюблен в нашу Валентину и, если она не станет его женой, умрет от горя.

– В нашу Валентину! – полковник мастерски изобразил удивление. – И вы ни словом мне на это не намекнули, дорогой мальчик?

Реми д'Аркс поднял на него отчаянный взгляд, а Фаншетта перевела дух.

– Все слова он потерял от любовной лихорадки, – продолжила она, взяв молодого судью за руки и нежно их пожимая. – Он ничего не скажет, надо ему помочь. Ах, дедушка, – воскликнула она изменившимся голосом, – знали бы вы, какая это любовь! Как жаль, что вы не слыхали, как он говорил об этом! Страсть изливалась из его души волной прямо-таки поэтической. Он был так хорош, что я плакала от умиления, так смешон, что я хохотала как сумасшедшая.

По ее щеке скатилась слеза, смахнув ее, девушка заговорила вновь:

– Такой мужественный человек! Самый храбрый среди мужчин, какие мне встречались! Я ведь только что видела его по-детски робким и застенчивым, но все равно упорно выводящим извечный гимн всех влюбленных. Два часа! Добрых два часа! Я его таким даже не представляла: он был хорош как архангел, а голос его звенел словно арфа. Какой перезрелый юнец и какой поэт!.. Извините меня, милый друг, я немножко мщу вам за то, что вы меня так взволновали.

Она повернулась к полковнику и закончила, подавляя глубокий вздох:

– Бывают же на свете счастливицы! На долю Валентины выпала такая любовь!

Жаль, в оранжерее не было никого, кто мог бы оценить комическую сторону ситуации: полковник холодно рассчитал свою игру, трогательно притворяясь, будто заразительное волнение Фаншетты перекинулось и на него; Реми поглядывал на них исподтишка, и во взгляде его уже начинала брезжить признательность.

Первым нарушил тишину полковник.

– Ах, моя бедная козочка! – воскликнул он, вынимая носовой платок, чтобы отереть совершенно сухие глаза. – Тебе так не повезло с браком! Если бы я мог достать тебе в мужья такое же сокровище, как Реми!.. Но, мои дорогие детки, давайте не будем терять рассудка, если мы все расхнычемся, дело с места не стронется. Лично меня перспектива такого союза весьма и весьма радует: Реми и Валентина стоят друг друга, они, можно сказать, оба вытягивают счастливый билет в лотерее будущего. Очаровательная пара, к тому же оба богаты: мне известны намерения госпожи маркизы относительно Валентины, кроме того, у девушки имеется еще один покровитель, которого можно не называть... Короче говоря: мой дорогой Реми, вы уже объяснились со своей избранницей?

– Что вы! – испугался Реми. – Мне на такое не решиться.

– Взгляните на него, – вскричала графиня, – и не задавайте подобных вопросов! Он объяснялся со мной, да еще такими словами, которые способны растрогать даже тигрицу.

– Это, конечно, было не совсем по адресу, – заметил полковник. – Но вы имеете хоть какое-то представление о сердечных склонностях Валентины?

– Если бы у меня была малейшая надежда!.. – жалобно простонал Реми.

– Вот так-то, бедный мой господин д'Аркс, – не без ехидства посочувствовала юноше Фаншетта, – око за око: вы привыкли допрашивать других, а теперь наступил ваш черед. Но по этому пункту, дедушка, допрашивать придется меня, я же по чистой совести могу заявить перед Богом и перед людьми, что наша милая девочка не раз обращала на обвиняемого благосклонный взор своих очаровательных глазок.

– Пожалейте меня, мадам, и перестаньте надо мной смеяться, – умоляющим голосом попросил несчастный влюбленный.

– Обвиняемым слова не предоставляли, – весело откликнулась Фаншетта и добавила, обращаясь к полковнику: – Дедушка, я много раз замечала, что зрение у вас отменное...

– Грех жаловаться, моя девочка, в столь преклонном возрасте я все еще обхожусь без очков.

– Тогда поройтесь в своей памяти: от вашего взора наверняка не укрылось, что Валентина становилась какой-то задумчивой, когда Реми завладевал беседой в салоне.

Полковник, добродушно рассмеявшись, ответил:

– Жаль, моя кошечка, но я не очень-то обращаю внимание на подобные вещи – наверное, зрение меня все-таки иногда подводит. К тому же вы меня совсем сбили с толку: ты все видишь в розовом свете, а бедный Реми только в черном. Придется нам приискать нового арбитра. Может быть, обратимся к маркизе или к самой Валентине?

Графиня бросилась ему на шею.

– Дедушка, – вскричала она, целуя полковника, – ты самый расчудесный человек на свете! Раз ты с нами, битву можно считать выигранной. Реми, благодарите же своего спасителя!

– Не безумствуй, девочка, – призвал ее к порядку полковник. – Ты высказываешь свое мнение, а меж тем наш печальный друг не проронил ни слова.

Какое-то время все трое молчали, затем графиня заговорила снова, напрасно стараясь придать своему тону прежнюю веселость:

– Нет, другого такого человека не сыщешь во всем свете. Он так влюблен, что даже собственная мука ему дорога, он словно боится расстаться со своими сомнениями.

– Ничего странного, – заметил полковник, – лет эдак семьдесят назад я, кажется, был таким же, хотя теперь трудно припомнить все в точности. Я задаю вопрос прямо и без обиняков: господин д'Аркс, позволяете ли вы мне выступить от вашего имени в этом деле?

– Господин полковник, – твердым голосом ответил Реми, – вам известно, как высоко ценю я то дружеское участие, которое вы ко мне проявляете. Лучшего свата, чем вы, и пожелать невозможно: действуйте, как вы находите нужным, и заранее примите мою благодарность. Вы совершенно справедливо подозреваете меня в трусости: я, признаться, хотел оттянуть момент, когда мне будет вынесен приговор. Для меня это дело жизни и смерти. Каким бы ни был ответ мадемуазель де Вилланове, прошу меня не жалеть и немедленно передать его мне. Я буду ждать тут, в оранжерее, мне хочется побыть одному.

Графиня подхватила полковника под руку и повела его за собой в гостиную. На пороге она оглянулась, чтобы кинуть последний взгляд на Реми д'Аркса: он сидел среди зелени, стиснув обеими руками голову. Фаншетта Корона с завистью и восхищением прошептала:

– Значит, бывает и такая любовь!

Полковник принадлежал к разряду тех актеров, которые продолжают лицедействовать и за сценой.

– Интересно, как к этому отнесется маркиза? – недоуменно бормотал он, обращаясь к самому себе.

– Дедушка! – воскликнула Фаншетта. – Маркиза давно этого ждет и будет в восторге. Эта влюбленность явилась сюрпризом исключительно для тебя. Давеча я сказала чистую правду: наша Валентина не спускает глаз с Реми д'Аркса; стоит тому только открыть рот. Однажды вечером он рассказывал про эту таинственную ассоциацию корсиканских разбойников... знаешь, мне даже стало страшно, мне словно что-то припомнилось из раннего детства... так вот Валентина буквально ловила каждое его слово. И не только я это заметила – девицы сразу принялись шушукаться и хихикать.

– Ох уж эти мне девицы, – с рассеянным видом отозвался полковник, – ничего-то от них не скроешь. Что значит возраст! А я, представь себе, проворонил.

В гостиной веселье было в полном разгаре. Сияющая Валентина, разгоряченная танцами, похорошела еще больше. Маркиза только что выиграла третью партию роббера; как только полковник склонился к ее уху, она поспешно передала карты сомюрскому родичу.

– Мадам, – прошептал полковник, – я должен поговорить с вами наедине и безотлагательно.

Он подал маркизе руку, и они проследовали в будуар, располагавшийся напротив оранжереи.

– Он сделал какое-то признание? – спросила маркиза.

– Он сделал предложение по всей форме.

– Нашей крошке мы скажем об этом завтра.

– Нет, мы скажем ей об этом сегодня же, сейчас же.

– К чему такая спешка? – удивилась маркиза.

– Мадам, – ответил полковник, который успел уже сесть в кресло и закинуть ногу на ногу, – промедление смерти подобно: он испепелит ваш дом своей страстью.

– Вот как? – рассмеялась маркиза. – Неужто великолепный Ипполит отыскал свою Арикию?

– Что случилось? – спросила Валентина, показавшаяся на пороге. – Фаншетта отобрала у меня кавалера и вытолкала из котильона, сказала, будто вы меня ждете, чтобы сообщить какую-то важную новость.

Произнося с нажимом последнюю фразу, она уселась на табурет между полковником и маркизой. Они молчали и улыбались. Наконец маркиза заговорила:

– Ты очаровательная девочка, и многие тебя обожают, но тот, кто любит тебя больше всех, не знает, как к тебе подступиться. Не буду ходить вокруг да около, а скажу прямо: тебе сделано предложение.

– Браво! – воскликнул полковник. – Вот что значит настоящая дипломатия!

Валентина какое-то время потрясенно молчала, а затем промолвила:

– Уже? Я знала, что это рано или поздно должно случиться, но зачем же так быстро?

И добавила тоном нежным и умоляющим:

– Вы хотите меня огорчить, дорогая тетушка? Я так счастлива в вашем доме, вы стали для меня настоящей матерью.

Целуя руку маркизы, она с упреком спросила, заранее уверенная в ответе:

– Вы перестали меня любить, моя милая мамочка? Полковник вынул золотую табакерку и задумчиво постучал пальцем по крышке.

– Так-так, – протянул он, – у нашей добрейшей маркизы глазки уже на мокром месте. Хорошенькие котята и хорошенькие девочки самые грациозные и лукавые создания на свете. Скажи мне, моя крошка, тебе что же, совсем не хочется замуж?

– Я об этом как-то не думала, – ответила Валентина. – Но кто из вашего богатого набора женихов оказал мне такую честь? Ведь предложения бывают разные – над одними стоит подумать, а другие этого даже не заслуживают.

– Как она умненько рассуждает! – восхитилась маркиза, смеясь повлажневшими глазами. – Но, моя девочка, неужели среди твоих поклонников нет ни одного, не вызывающего у тебя отвращения?

– Почему же? – возразила Валентина. – Можно считать даже трех или четырех, которые танцуют довольно ловко. Но ведь этого недостаточно для брака...

Она прервалась, и ее насмешливый взор, лукаво перебегавший с полковника на маркизу, внезапно затуманился.

– Есть, правда, один, который не танцует, – тихо вымолвила девушка. – Он...

Маркиза привлекла племянницу к себе, собравшись запечатлеть на ее прелестном лбу нежный поцелуй.

– А если бы это был господин Реми д'Аркс? – спросила она, обнимая девушку.

Валентина вздрогнула, как от удара. Ее щеки стали бледнее белого, украшенного вышивкой воротничка. Она молчала, опустив голову и не отрывая глаз от пола.

– Ну, моя дорогая девочка, – поторопил ее полковник, – что ты на это скажешь?

Маркиза, заранее торжествуя, воскликнула:

– Как верно мы все угадали!

Грудь Валентины вздымалась, несмотря на отчаянное усилие сдержать биение сердца. Наконец, справившись с волнением, она подняла на маркизу дерзкие, загоревшиеся мрачноватым светом глаза.

– И что же вы такое угадали, мамочка? – спросила девушка почти грубо.

Маркиза не нашлась, что сказать, удивленная и обиженная. Полковник открыл золотую табакерку, процедив сквозь зубы: «Странная девочка! Очень странная!»

Валентина, помолчав немного и успокоившись, проговорила тоном серьезным и мягким:

– Извините меня, мадам, я ни в коем случае не хотела вас оскорбить. Вы и сами знаете, что я уважаю вас и люблю, как свою настоящую мать.

Маркиза снова привлекла девушку к себе, а полковник задумчиво втянул понюшку табаку и, разразившись смехом, заметил:

– Они полюбят друг друга, и очень сильно, вот только в этой милой семейке поцелуи всегда будут немного горчить.

Валентина нахмурила брови, но тут же улыбнулась и, постаравшись говорить как можно учтивее, возразила негромким голосом:

– Дорогой друг, если бы вы могли заглянуть в мою душу, вы не стали бы надо мной насмехаться.

Затем чуть слышно переспросила:

– Так это правда? Господин Реми д'Аркс действительно попросил моей руки?

– Конечно, правда, моя милая девочка, – ответила маркиза. – Разве можно шутить такими вещами! Вероятно, ты хочешь подумать, взвесить все «за» и «против». Сколько тебе надо времени – день, два?

– Нет, – ответила Валентина, выпрямляясь, – я не собираюсь ничего взвешивать. Мой ответ готов.

Эти слова были произнесены таким тоном, что госпожа д'Орнан взглянула на полковника с беспокойством; тот, однако, был безмятежен как никогда.

– Хорошо, мое сокровище, – промолвил он. – Если твой ответ готов, говори, чтобы мы могли передать твои слова нашему дорогому другу. Реми ждет.

– Ах! – воскликнула Валентина, чуть не задохнувшись от волнения. – Господин д'Аркс ждет моего ответа?

Она секунду поколебалась, а затем стремительно двинулась к выходу со словами:

– Этот ответ он услышит из моих уст.

 

VI

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Маркиза была так поражена поведением племянницы, что буквально лишилась дара речи и не успела остановить Валентину, которая уже пересекала гостиную и направилась к оранжерее, где в одиночестве пребывал Реми д'Аркс.

– Догоните ее! – вскричала дама, как только пришла в себя. – Ах! Мне дурно! Этот несносный ребенок сведет меня с ума. Валентина! Валентина! Нет! Мне не докричаться!

– Странная девочка! – повторил полковник, не двинувшись с места.

Маркиза вскочила на ноги, она пошатывалась и дрожала.

– Меня восхищает ваше спокойствие, – бросила она раздраженно, – но, к сожалению, я не могу его разделить.

– Сударыня, – ответил полковник, – у меня никогда не было нервов, а если бы они у меня были, то давно бы уже пришли в полную негодность.

– Но это же неприлично! – продолжала волноваться маркиза. – Я отнюдь не отличаюсь чопорностью, но ее поведение переходит всякие границы. Чтобы девица в ее возрасте...

– Дорогая, недели через три она станет женщиной.

– Что она сейчас выкинет?

– Не знаю.

– Надо ее догнать.

– Успокойтесь, не надо. Вы так разволновались, что мне не терпится помочь вам, но поведу я вас вовсе не в оранжерею, а за карточный стол. Я, знаете ли, немножко лекарь, а ваш темперамент изучен мною превосходно. Итак, я прописываю вам карты и чашку чая, разбавленного молоком.

С этими словами полковник встал и галантно протянул руку старой даме, глядевшей на него чуть ли не разгневанным взором.

– Милый друг, – снова заговорил он, – будьте же рассудительны. Переделать ее мы не можем, не так ли? В этой девочке много ума, утонченности, блеска, у нее, как мне кажется, очень доброе сердце. Словом, она будет с большим достоинством, за это я вам ручаюсь, носить имя мужа, которого вы ей подберете. Однако не забывайте, где мы ее нашли!

Я знавал одну прелестную девушку, которая в детстве страдала пляской святого Витта; ее излечили, но такой, как другие, она не стала. Поймите, что превратности судьбы, столь долго державшие Валентину вдали от того круга, где ей полагалось жить, стоят доброй дюжины падучих! Нам вовсе не на что жаловаться, наоборот, мы должны благодарить Провидение за то, что вместо грубоватой простушки извлекли со дна жизни восхитительное создание, весьма оригинальное, это правда, но что ж тут плохого? Девочка своенравна? Тем лучше, значит она будет главенствовать в браке. К тому же она образованнее, чем многие девушки ее возраста, умеет прекрасно держаться, если, захочет, и блещет остроумием, когда соблаговолит быть в хорошем настроении. И наконец, честности и порядочности в ней столько, что хватило бы на целое сообщество маленьких пуританок!

– Да, вы правы, – согласилась маркиза, явно польщенная его словами, – в моем доме она сделала поразительные успехи, и среди девушек ее возраста навряд ли кто-то может сравниться с нею. Но нынешняя ее выходка – самой побежать к господину д'Арксу с ответом! – нет, это уж слишком!..

– Выходка вполне в ее духе, вот и все, – заметил полковник. – Она идет напролом, как дикарь, и если верить геометрии, это самый короткий путь. Поверьте: то, что кажется вам неприличным, вовсе не является таковым, и лучше всего оставить сейчас молодых людей в покое.

Вы только что спросили меня: «Что она выкинет?», и я ответил: «Не знаю». Я и впрямь не знаю, что она выкинет, зато знаю, что она ни в коем случае не прибегнет к тем хитростям и уловкам, с помощью которых привыкли выходить из трудных положений наши юные жеманницы.

Они вернулись в гостиную. Полковник тронул за крепкое плечо сомюрского кузена, у которого на руках было шесть козырей, и маркиза заняла свое место и даже начала выигрывать, хотя все время косилась украдкой в сторону оранжереи, где, скрытые зарослями, беседовали Реми и Валентина.

Как только полковник освободился, барон де ля Перьер, видимо, ожидавший этого момента, двинулся ему навстречу.

– Ну как, – спросил он, почтительно поприветствовав полковника, – все идет как надо, патрон?

– Ты же знаешь, – с самодовольным видом ответил старец, – что я везунчик: я родился в рубашке и карманы мои набиты обрывками от удавок, которые, как всем известно, приносят удачу. Мы непременно выиграем нашу партию, и после этого я отойду от дел.

– О вашей отставке, патрон, – возразил Лекок, – мы поговорим лет этак через пятьдесят. Что касается нашей партии, то я тоже уверен в успехе. Полночь уже миновала, у вас есть еще какие-нибудь указания для меня?

– После меня, Приятель, – ответил полковник, фамильярно опершись на его плечо, – ты лучше всех умеешь подстраивать катастрофы. Ты станешь моим преемником, обещаю тебе, нет, клянусь и, даже если хочешь, могу заверить эту клятву своей подписью. Я забыл тебя спросить, кого ты назначил следить за местом преступления в доме номер шесть?

– Я назначил самого себя, – объявил Лекок. – Участвуя в делах, затеянных вами, я верю только себе. Прямо отсюда я отправлюсь в кровать, стоящую в комнатке на четвертом этаже дома номер шесть, рядышком с жилищем господина Шопэна, преподавателя музыки, наделенного голосом такой силы, что он способен пробудить целый квартал. Будьте спокойны, как только он закричит, я подниму на ноги весь дом.

Полковник пожал Тулонцу руку.

– Мой дорогой, – с чувством произнес он, – твое усердие будет вознаграждено. Когда наступит подходящий момент, ты сам убедишься, как ценит и любит тебя твой патрон.

На этом они расстались, и Лекок покинул особняк Орнан со словами:

– Старый кровопийца сулит золотые горы, но я-то знаю, чего стоят все его обещания!

Валентина вошла в оранжерею быстрым и решительным шагом, явно намереваясь направиться прямо к Реми д'Арксу, однако вид молодого судьи заставил ее остановиться. Так нередко бывает с детьми: поддавшись собственной прихоти, они штурмом пытаются взять трудную ситуацию, которая им не по силам. Валентина тоже была ребенком. Когда молодой человек поднял на девушку свои выразительные глаза, ее смутило обилие чувств, уместившихся в его взоре: страсть, тоска, лихорадочное беспокойство, но, пожалуй, прежде всего – несказанное изумление. Именно это изумление и сковало, словно льдом, дерзкую решимость Валентины.

Все слова, которые собиралась сказать мадемуазель де Вилланове, мигом улетучились, и они молча глядели друг на друга: он – отчаянно заинтригованный, она – напрасно стараясь обрести утраченное присутствие духа.

– Я напрасно пришла сюда, – наконец вымолвила Валентина, – вы, вероятно, осуждаете меня очень строго.

– Я? Осуждаю? – пролепетал Реми, нервно сплетая руки.

Столько глубокого чувства было и в его восклицании, и в его отчаянном жесте, что у девушки сжалось сердце. Она протянула руку со словами:

– Мне столько надо сказать вам!.. Я думала, вы меня презираете!

– Презирать вас! – произнес он в ответ чуть слышно.

– Вы ни разу не сказали мне ни единого слова, мне казалось, вы меня избегаете...

Сделав над собой видимое усилие, Реми ответил:

– Вы правы, мадемуазель, я отчаянно боролся со своим чувством, боролся, пока мог...

– Почему? – поинтересовалась она, ласково глядя на него из-под опущенных ресниц.

– Потому что с первой же нашей встречи я угадал, что вы станете моим горем.

– Почему горем? – нетерпеливо допытывалась Валентина.

– Потому что мой внутренний голос говорил: она тебя не полюбит.

– Только поэтому? – обрадовалась Валентина и даже чуть заметно улыбнулась. – Скажите откровенно: только поэтому вы меня избегали?

Молодой человек медлил с ответом, и она нетерпеливо спросила:

– Значит, вы меня не узнали?

Глядя на нее с изумлением, Реми промолвил:

– Я уверен, что не видел вас до того вечера, когда маркиза д'Орнан представила меня вам.

– Вы ошибаетесь, – странным голосом возразила девушка, – вы видели меня раньше.

Помолчав, она тихонько добавила:

– Напрягите память!

Реми старательно перебирал воспоминания.

– Ладно, – смилостивилась она, – раз не можете вспомнить сразу, нечего и стараться. Я вам помогу, господин д'Аркс, а затем воспользуюсь случаем, чтобы принести свою запоздалую благодарность. Помните: пустынный квартал, ночь, одинокая девушка?..

– Набережная Ботанического сада! – воскликнул Реми, которому странная беседа казалась бредом. – Возможно ли это?

– Да, набережная возле сада. На девушке была вуаль, которую подвыпившие студенты пытались сорвать, она спешила к карете, поджидавшей ее в нескольких шагах, но расходившиеся озорники преградили ей путь. К счастью, ее крики о помощи услышал прохожий... к еще большему счастью, прохожий этот, вероятно, застенчивый наедине с женщинами, выказал львиную отвагу перед лицом опасности. Он молниеносно разогнал хулиганов, а девушка, которую он почтительно проводил до кареты, едва успела пролепетать несколько слов благодарности своему избавителю.

– И я должен поверить, что это были вы? – тихо спросил Реми.

– Да, вы должны в это поверить, господин д'Аркс. Я от всего сердца еще раз благодарю вас за помощь и предоставляю вам право поинтересоваться, каким образом я, племянница маркизы д'Орнан, оказалась ночью одна да еще в таком пустынном месте.

Реми поднес ее руку к своим губам.

– Мне легче усомниться в себе, – ответил он, – чем заподозрить вас в чем-то дурном. Вы вообще могли бы не упоминать об этом случае, о котором я успел позабыть.

– Зато я о нем не забыла, – серьезным голосом промолвила Валентина, – и для меня получить предложение от такого человека, как вы, большая честь и большое счастье. Я сама явилась к вам со своим ответом, чтобы объяснить, как высоко я ценю ваши чувства и как мне тяжело отказывать вам.

Смертельная бледность покрыла лицо Реми, он прижал руки к груди и воскликнул:

– Мое предчувствие не обмануло меня!

Молодой человек бессильно опустился на стул, а Валентина, усевшись рядом с ним, добавила:

– Господин д'Аркс, я не гожусь вам в жены.

Это было произнесено столь странным тоном, что молодой судья поднял на нее испуганные глаза. Она ответила ему ангельски чистым взглядом и с нежной улыбкой промолвила:

– Ах, нет, не в этом дело! Я порядочная девушка и стану порядочной женщиной, могу поручиться – ведь это зависит только от меня. Но многое в моей загадочной жизни определяется не мною, и тут возможны всякие осложнения. Вам не о чем жалеть, ибо мое прошлое – а я хочу, чтобы вы о нем узнали, – может испугать человека вашего положения и может погубить вашу карьеру, ваше будущее...

– Одно слово! Скажите одно только слово! – с лихорадочным нетерпением перебил ее Реми. – Вы любите кого-то другого?

– Да, – ответила Валентина и неосторожно прибавила: – Если бы не это, я бы, конечно, в вас влюбилась.

Реми опустил голову; глядя на него с искренним сочувствием, девушка спросила:

– Хотите, я буду вашей сестрой?

– Ради Бога! – воскликнул судья дрожащим голосом. – Оставьте меня одного! Разве вы не видите, как я страдаю?

– Вижу, – ответила она, – я тоже страдаю вместе с вами. Но мы не можем вот так взять и расстаться, я чувствую, что между нами есть какая-то связь, хотя не могу определить ее словами. Завтра вы все узнаете обо мне, я уже сказала, что хочу этого. О вас мне уже известно многое: я знаю, что ваша молодость отдана делу таинственной мести; вы напали на след убийц своего отца... Ну вот, – прервалась она, – наконец-то вы пробудились, вы даже вздрогнули!

Их глаза встретились... Никогда прежде Валентина не казалась ему такой красивой! Она продолжала:

– Вы умны, у вас отважное сердце, вы многое обнаружили, но они ловки, как дикие индейцы, и умеют прятать свои следы. Как знать? Если я не могу стать вашей любовью, то, может быть, я смогу стать орудием мести.

Реми смотрел на нее горящим взором.

– Вы знаете тех, кого я ищу? – спросил он.

– По крайней мере одного знаю, – ответила Валентина.

– Его имя! – вскричал судья.

Она приложила палец к губам и, понизив голос до шепота, проговорила:

– Не здесь. Мы и так слишком много сказали в этом доме, где стены имеют уши. Я должна с вами увидеться завтра, можете вы назначить мне встречу?

– Где? – спросил Реми.

– У вас.

– У меня?! – изумился судья.

– Мы должны встретиться наедине, – решительно объявила девушка. – Начиная с шести вечера, не впускайте в дом никого.

Она встала и с меланхолической улыбкой заметила на прощание:

– Как видите, господин д'Аркс, я странная девушка, и вам не стоит расстраиваться из-за моего отказа. До завтра! Я буду у вас в шесть вечера.

 

VII

ЗНАМЕНИТАЯ УКРОТИТЕЛЬНИЦА

Нстория, которую мы собираемся предложить вашему вниманию, слегка напоминает жизнеописание русской царицы Екатерины Великой. Жан-Поль Самайу, первый укротитель при дворе королевы португальской и изобретатель порошка от насекомых, предназначенного для дам, господ и животных, оказался со своим зверинцем в городке Сен-Бриек, центре департамента Кот-дю-Нор.

Незадолго до того укротитель потерял свою супругу, не менее знаменитую, чем он: в афишах она значилась как женщина с бородой – дикая, не горящая в огне и сведущая в некромантии.

Сен-Бриек – тихий серенький городок, окруженный океаном капусты; обитатели его выглядят столь же свежо, как выращиваемый ими овощ, и отличаются незлобивым нравом, но, к сожалению, они презирают платные развлечения и не посещают увеселительных зрелищ.

Напрасно дикие звери Жан-Поля Самайу рычали в клетках, установленных на Рыночной площади, напрасно сам укротитель возвышал голос, перечисляя знаки любви и восхищения, которыми одаривали его многие монархи Европы: грязные скамейки его маленького зала пустовали. К тому же за три дня ему не удалось продать ни одного пакетика своего знаменитого порошка.

Беда никогда не приходит одна. Когда удрученный неудачей укротитель укладывал багаж, собираясь отправиться в места более гостеприимные, ось его повозки сломалась. Надо было приподнять кузов и заменить ступицу.

Жан-Поль Самайу попытался было собственноручно приподнять повозку, но ему это не удалось: слишком уж ослабили его печали вдовства и превратности судьбы. На помощь ему пришел вначале солдат, а затем еще и носильщик, однако и объединив усилия, они потерпели неудачу.

В это время по площади проходила некая особа, так сказать, увенчанная эмблемой этого края: на голове ее громоздилась корзина с капустой такой высоты и ширины, что девица походила на движущуюся гору.

Девица остановилась, чтобы посмотреть, в чем дело, вздохнула, бросив жалостливый взгляд на вояку, носильщика и укротителя, поставила корзину на землю, приблизилась к повозке, мощным рывком подняла погнувшийся кузов вверх да и держала его так все время, пока мужчины вставляли новую ось.

Укротитель мог бы вознаградить ее деньгами (в небольшом, правда, количестве, потому как был на мели), но он предпочел предложить ей руку и сердце.

Если бы не это событие, девица, которую звали Бастьенной, спокойненько прожила бы всю свою жизнь среди капусты. Однако судьба распорядилась иначе: Жан-Поль, взяв ее в супруги перед Богом, что случилось на большой дороге из Сен-Бриека в Рен, перекрестил Бастьенну в Леокадию, нарядил в украшенный блестками балахон, оставшийся от покойной жены, и провозгласил знаменитой укротительницей, многажды выступавшей при главнейших королевских дворах Европы.

Брак получился на редкость удачным: Леокадия, несмотря на всю свою могучесть, была красоткой, так что с ней вместе в дом на колесах пришли успех и веселье.

Она вдохновляла супруга на подвиги: в 1832 году на празднествах, проводимых в честь Луи-Филиппа, он дерзнул исполнить на ярмарке роль человека-колосса, явив публике захватывающее зрелище – сто пятьдесят килограммов сала, обтянутых человечьей кожей. Леокадия выступила со своими зверями; положила на обе лопатки медведя, а тигра взгромоздила на плечи, точно теленка.

На досуге она любила поупражняться в силе; Самайу поощрял эти молодецкие игры и иногда даже принимал в них участие. Они устраивали настоящие турниры, и дружеский обмен мастерски нанесенными ударами только увеличивал взаимное уважение супругов.

Однажды вечером после ужина они принялись по своему обыкновению резвиться, и Жан-Полю пришла в голову мысль поиграть гимнастическими гирями весом в 64 килограмма. Развлечение получилось на славу: Леокадия, хохоча во всю глотку, нанесла последний удар столь метко, что супруг с бычьим ревом обрушился на пол. Забавам пришел конец: Жан-Поль больше не поднялся – гиря сразила его наповал.

Леокадия, как сама она призналась друзьям по ярмарке, мучилась не меньше супруга – угрызениями совести, хоть и убила она его не со зла. Она устроила Жан-Полю пышное погребение, полиция же вообще в это дело не вмешивалась, поскольку было достоверно известно, что циркач Самайу отправился на тот свет по недосмотру.

Через месяц Леокадия сочинила об этом трагическом событии жалостливый романс, который и распевала в своем балагане, аккомпанируя себе на гитаре – талантов у нее было хоть отбавляй. Случившееся послужило ей горьким уроком, и она частенько повторяла:

– Бросаться гирями – потеха опасная, ведь он тоже мог бы меня пришибить. Надо же, как глупо все вышло!

Однако успокоилась Леокадия довольно быстро, причем на тот же манер, что и Екатерина Великая, о которой мы упомянули неспроста. Наделенная редкой чувствительностью, она позволила своему сердцу жить по собственной воле и о втором замужестве даже не помышляла.

– Не дай Бог опять какой-нибудь несчастный случай, – говаривала она, – а потом хлопот не оберешься!

Не обременяя себя цепями брака, Леокадия подобно российской государыне, завела толпу фаворитов, которые, хотя и носили имена более скромные, чем Понятовский, Орлов или Потемкин, играли приблизительно ту же роль: приходили и уходили по капризу ее обширного сердца.

При всем том цирковые дела ее процветали. В сентябре 1838 года госпожа Самайу, укротительница с европейским именем, прибыла в Париж и расположилась со своим зверинцем по соседству с площадью Валюбер, где тогда как раз собирались строить Орлеанский вокзал.

Заведение ее, только что заново покрашенное, выглядело настоящим дворцом в сравнении с жалкими балаганами коллег. По бокам служившей для парада-алле галереи висели две огромные афиши, дерзко объявлявшие, что питомцы зоологического сада – это всего лишь кроткая домашняя скотинка, не достойная даже стоять рядом с замечательными дикими зверями госпожи Самайу, первой из укротительниц, первой из сомнамбул и первой из певиц, известной при дворах Португалии и северных королевств.

Было около девяти часов вечера.

По соседству какой-то бедолага-циркач бил в барабан, тщетно стараясь завлечь публику, не желавшую заглядывать в этот пустынный уголок. Двери балагана укротительницы, напротив, были горделиво закрыты: на них висела табличка с надписью, оповещавшей, что на следующий день, в четверг, цирк Самайу дает грандиозное представление для обитателей Парижа, иноземных путешественников и господ студентов.

Во владениях укротительницы было мрачновато и тихо; вся труппа отправилась в город, и только сторожа зверинца мирно подремывали перед клетками.

Из окошка домика на колесах, стоявшего возле балагана, пробивался свет, и даже с улицы можно было разглядеть атлетические формы Леокадии, хлопотливо снующей по комнате.

Помещение, по которому взволнованно бегала укротительница, было столь оригинально, что заслуживает хотя бы краткого описания. Скромными своими размерами эта комната походила на кабину больших лодок, плавающих по Сене, в которых нередко можно увидеть целое семейство – обедающее, спящее или занимающееся хозяйством, хотя самый невзыскательный парижский рабочий отказался бы ночевать в такой конуре даже в одиночку – из страха перед удушьем.

Впрочем, обиталище укротительницы было все же пошире кабины лодки и гораздо живописнее: здесь чувствовалась претензия на роскошь, желание побахвалиться, вступавшее, однако, в явное противоречие с неописуемым беспорядком.

Это был, во-первых, салон: два кресла красного дерева стояли по бокам маленького дивана, застеленного ярким покрывалом в персидских узорах.

Это была кухня, о чем свидетельствовала прикрепленная к перегородке плита, на которой что-то булькало в кастрюле, прикрытой крышкой.

Это был будуар: здесь имелся альков с небольшой кроватью (слишком, заметим в скобках, хрупкой для дамы столь внушительных размеров); там же висели платья, более или менее поношенные, и стоял маленький столик с дерзко разбросанными на нем мелочами ночного обихода.

Это была столовая, подтверждением чему служил стол, накрытый на две персоны.

И наконец, это была туалетная комната: на такую мысль наводили тазик, кувшин с водой, щетки, расчески и другие еще более интимные предметы.

Но всего этого было мало для загромождения столь тесного пространства, так что наверху под потолком тянулась веревка, на которой висели связки лохмотьев в блестках, белье, связки перца и лука, сапоги, дамские ботинки, гитара и старый зонтик.

Леокадия Самайу, могучая, словно башня, но ловкая и проворная, чувствовала себя среди этого красочного хаоса просто прекрасно. Это была женщина лет тридцати пяти-сорока, с лицом, очерченным слишком энергично, но еще сохранившим остатки прежней красоты. Она все еще выглядела свежей благодаря обилию в лице красноватых оттенков; ее небольшие смеющиеся глаза глядели приветливо и добродушно.

Хотя в этот момент Леокадия исполняла обязанности горничной и кухарки, наряд ее был не лишен известного шика: высоко подобранная юбка из красной шерсти чуть не лопалась на мощных бедрах, черная бархатная жакетка с золотой бахромой плотно облегала не менее мощный торс, в пышных темных волосах поблескивала нитка фальшивого жемчуга.

В комнате она была не одна: двое мужчин, занимавших, впрочем, очень немного места, жадно принюхивались к аппетитным запахам, исходящим из кастрюли. Обоим было лет под сорок, оба имели вид довольно убогий – но на этом их сходство и кончалось.

Один из них, стоявший у дверей, улыбался с фатоватым видом, то и дело поправляя начесанные на виски желтоватые пряди, казавшиеся навощенными огарком сальной свечи. На нем был яблочно-зеленый – вплоть до пуговиц – редингот, панталоны из шотландки, протертые на коленях, и сапоги без каблуков с загнувшимися кверху носами. Левой рукой с длинными черными ногтями он придерживал серую порыжелую шляпу, поля которой жалко обвисли.

Свои лохмотья он носил не без горделивости, и с лица его, плоского и некрасивого, также не сходило выражение наивного самодовольства. Видимо, особенно кичился он своими мускулистыми ногами, то и дело выставляемыми напоказ, а победоносная улыбка, адресованная госпоже Самайу, могла бы вызвать зависть у самого Дон Жуана.

Его товарищ, напротив, старался как можно дальше упрятать свои ноги в ветхих, истертых до лоска черных штанах, зато выставлял вперед мощную грудь, выпиравшую из рубашки с равномерно почерневшими от грязи рукавами. Фартук на помочах, какой обычно носят санитары или подручные фармацевтов, довершал его костюм. Он со смиренным видом сидел на краешке стула, а рядом с ним на полу стояла похожая на ягдташ сумка, заключавшая, по всей видимости, некий весьма объемистый предмет.

– Я прямо пылаю от волнения, – пожаловалась Лео-кадия, бросаясь от плиты к столу, – ко мне вот-вот должен пожаловать дорогой гость. Нагрянь сюда с визитом хоть весь Париж, я бы и то так не суетилась. У каждого свои причуды, правда?

– Истинная правда, – подтвердил щеголеватый обладатель серой шляпы.

Его похожий на санитара скромненький товарищ поспешил добавить:

– Это уж как пить дать.

– Так вот, – вернулась Леокадия к прерванному разговору, – навряд ли мы с вами столкуемся. Не такая уж я богачка, чтобы бросать деньги на ветер, но артистам очень сочувствую, потому и не захлопнула перед вами дверь, а то чего доброго скажут, будто вдова Самайу гонит от себя людей, даже не расспросив, что к чему. Ответьте-ка: как вас зовут и чем вы занимаетесь?

– Говори сперва ты, Амедей, – робко предложил мужчина в аптекарском фартуке.

– Фамилия моя – Симилор, она известна многим в Париже, а зовут меня Амедей, о чем уже упомянул мой друг. Я большой дока в салонных танцах, что подтверждено многими дипломами, кроме того, могу делать фокусы с тростью и палкой, представлять живые картины, принимать пластические позы, в комедиях могу играть первых любовников, а также исполнять характерные роли. У меня наметанный глаз, я нравлюсь дамам и вообще гожусь для авансцен.

Леокадия, выпустив ручку кастрюли, поглядела на него с разинутым ртом, а затем громко расхохоталась.

– Ну и ну, – вымолвила она сквозь смех, – значит, годишься для авансцен, хвастун? Да у меня их и в помине нету!

– Вашей публике, – нимало не смутившись, продолжал Симилор, – я наверняка придусь по нраву. На меня очень клюют молоденькие мещаночки и бравые вояки.

– Точно, клюют, – подтвердил его друг и, стыдливо отвернув голову, высморкался в уголок своего фартука.

Госпожа Самайу, созерцавшая их с веселым восхищением, воскликнула:

– Навидалась я по ярмаркам всяких клоунов, но они вам и в подметки не годятся! Теперь твоя очередь, аптекарь, выкладывай про свои таланты, цыпочка, не стесняйся.

– Вы любите шутить, хозяюшка, – смиренным голосом ответил Симилоров дружок, по имени Эшалот, – но одно вы угадали верно: я действительно не без успеха занимался фармацевтией и с той поры ношу аптекарскую униформу, не имея возможности сменить ее на более подходящий костюм. Я, конечно, не так знаменит, как Амедей, умеющий очаровывать своими блестящими манерами, зато я человек серьезный, и в столице меня многие уважают.

Беда моя в том, что очень уж я невезучий. Чего я только не затевал! Держал агентство по всяким делам, контору по размещению капитала, торговал контрамарками... Я на многое способен. Если вам требуется человек, готовый потехи ради получать пощечины или даже пинки в зад, то для начала я согласен и на такое: надо же чем-то кормить себя и свое семейство.

– Ах! – изумилась госпожа Самайу, отворачиваясь от плиты. – Так у тебя имеется и семейство?

– Имеется, – со вздохом ответил Эшалот, – и я готов дать разорвать себя на куски, лишь бы оно не голодало и вышло в люди. В вашем зверинце я очень даже могу пригодиться из-за прежней моей профессии: если кто-нибудь из ваших зверей захворает, я...

– Ты сможешь его заместить!

– Могу и заместить, если угодно.

– Ты, кажется, добрый парень, – ответила госпожа Самайу, вынимая большие серебряные часы, – но мне никто не нужен. К тому же сейчас должен подойти мой гость.

Эшалот уже протянул руку за сумкой, собираясь распрощаться, но Симилор тихонько скомандовал властным тоном:

– Устраивайся к ней в морские львы, живо! Эшалот послушно заговорил снова:

– Если у вас не найдется другой работы, хозяюшка, то я безропотно заберусь в шкуру тюленя и спущусь в лохань, хотя и поговаривают, что ваша последняя морская зверушка долго не протянула.

– Тюленя я решила больше не нанимать, – рассеянно сообщила госпожа Самайу, чутко прислушиваясь к долетавшим с улицы звукам, – из-за полиции. Они говорят, что это аморально – держать человека в воде с утра до вечера и заставлять его есть сырую треску. Что правда, то правда: последнего моего морского льва разбил паралич – вроде бы из-за простуды. Так что человеколюбия ради мне пришлось отказаться от этого номера, хотя публике тюлень очень нравился и приносил немалый доход.

Бесцеремонно отодвинув Симилора в сторонку, она открыла дверь и выглянула на площадь.

Симилор поспешно приблизился к другу.

– Стой на своем, – уговаривал он, – работа сидячая, не надорвешься. Толстуха явно не прочь завести морского льва, чтобы оживить афишу. Скажи ей, что ты обожаешь сырую рыбу с душком, а сидеть целыми днями в воде для тебя одно удовольствие... да, и не забудь попросить сорок су в задаток.

При последних словах глаза бедняги Эшалота загорелись.

– Хозяюшка! – вскричал он. – Я согласен поступить к вам в тюлени, невзирая на риск, связанный с этой должностью.

– Мой херувим заставляет себя ждать, – проворчала госпожа Самайу, возвращаясь в комнату с большими часами в руках.

– Все зависит от натуры, – жарко убеждал ее Эшалот, – я рожден, чтобы стать амфибией.

– Вода, – добавил от себя Симилор, – рекомендована ему докторами.

Леокадия их не слушала; бросив рассеянный взгляд на плиту, она остановилась перед осколком зеркала, прикрепленным к перегородке, и принялась приводить в порядок свою прическу, растрепавшуюся от хозяйственных хлопот.

Воспользовавшись тем, что на него никто не смотрит, Симилор легонько пнул ногой похожую на ягдташ сумку, и оттуда раздалось глухое рычание, Перешедшее в детский плач.

– Что это такое? – испуганно закричала Леокадия. Эшалот вынул из кармана бутылку с пробкой, в которую была вставлена костяная трубочка.

– Прошу прощения, мадам, – сказал он, поспешно раскрывая сумку, – тут у меня то самое семейство, ради которого я выпрашиваю у вас должность морского зверя.

– Младенчик! – от души умилилась укротительница. Симилор скрестил на груди руки и с лицемерной печалью изрек:

– Остается надеяться, что он будет счастливее нас и избежит несчастий, выпавших на нашу долю!

Тем временем Эшалот, вынув из сумки худенького истощенного младенца, бледного и некрасивого, сунул трубочку ему в ротик.

– Это заменяет ему материнскую грудь, – со слезами на глазах пояснил он.

Чувствительное сердце Леокадии дрогнуло.

– Как жаль, – с искренней горечью посетовала она,– что мне не удалось заиметь такого птенчика ни от Самайу, ни от кого другого... Так вы говорите, у него нет матери?

– Она переселилась на небо, – ответил Эшалот.

– А вы, значит, его отец?

– Не совсем так. Природным его отцом является здесь присутствующий Амедей, но я тоже имею на этого ребенка права, потому как именно я вскармливаю его своим собственным молоком, то есть молоком, купленным на мои собственные деньги, хотя их у меня почти никогда не бывает. Я питал платоническую привязанность к его матери, но никогда не ревновал ее к Симилору, которому повезло более моего. Она была развеселого нрава, любила пошутить с мужчинами на бульваре и имела только один недостаток: пристрастие к алкоголю. Выпивка ее и погубила. Но я надеюсь, что сверху она приглядывает за тем, как я стараюсь для ее малютки, оставшегося на земле сиротой.

– Не сказать, чтоб хорошенький, – заметила Леокадия, разглядывая ребенка, – но симпатичный, небось вырастет весельчаком!

Эшалот с искренней материнской нежностью поцеловал малыша и начал укачивать его со словами:

– Ясное дело, весельчаком, ведь ему есть в кого! Мы с Амедеем прочим его в актеры, но для этого надо поддерживать в хрупком создании огонек жизни; потому-то я и прошусь у вас на эту рыбную должность...

– Вы так добры, мадам, – вмешался в разговор Симилор, – что уж, конечно, не откажете нам в маленьком авансе. Не подумайте чего дурного – единственно на кормление невинного дитяти.

Вместо ответа госпожа Самайу вскочила на ноги и скакнула к двери прыжком, от которого сотрясся весь балаган.

– Любовь моя! – радостно завопила она. – Я узнаю твои шаги даже после двух лет отсутствия!

– Если из-за вас, – добавила она, бросаясь к плите, – подгорело мое рагу, то черт бы вас побрал вместе с вашей обезьянкой!.. Нет, с рагу все в порядке... значит, вы славные ребята, а ваш малыш просто прелесть.

Она пошарила в кармане, где вместе с часами пребывало множество других предметов, и вынула оттуда целую горсть монет.

– Берите! Я счастлива и хочу, чтобы весь мир был доволен. У артистов должно быть щедрое сердце. Загляните ко мне на днях, может, я вас куда-нибудь пристрою, а пока освободите помещение! Живее! Мое сокровище уже совсем рядом.

Слова свои она сопроводила жестом столь энергичным, что Симилор покатился на заду по деревянной лесенке в тот самый момент, когда по ней начал подниматься красивый молодой человек в офицерском мундире.

Леокадия бросилась ему навстречу и, подхватив на руки, донесла до середины комнаты, с безумной нежностью лепеча:

– Морис! Дорогой Морис! Мой Бог, мой мальчик, моя жизнь! Говорят, что сильная радость опасна. Я все еще как пушинку поднимаю сто фунтов, а теперь дрожу, и ноги мои подгибаются, а сердце того и гляди разорвется... наверное, так и бывает с теми, кто умеет грохаться в обморок.

 

VIII

УЖИН В БАЛАГАНЕ

Мы уже слышали имя Мориса в кабачке «Срезанный колос», в кабинете на антресолях, где бандит Пиклюс отчитывался перед Приятелем-Тулонцем. Он был действительно красив, этот юноша, и офицерский мундир очень шел ему.

На вид ему было лет двадцать пять; африканское солнце оставило заметный след на его открытом и смелом лице, не повредив при этом врожденного благородства черт – наоборот, ровный коричневато-медный оттенок кожи лишь подчеркивал их мужественную выразительность.

У него были светлые, коротко стриженные волосы, высокий лоб, тонко вырезанный орлиный нос с нервными ноздрями; четко очерченный рот казался нежным, когда он улыбался, и суровым, когда он хмурился; энергичный волевой подбородок усугублял эту суровость.

Блестящие черные глаза, затененные шелковистыми девичьими ресницами, казалось, обжигали взглядом; пушок, только что пробившийся над верхней губой, еще нельзя было назвать усами.

Он был высокого роста, стройный, гибкий и чрезвычайно ловкий в движениях.

– Предупреждаю вас, мама Лео, – ответил он, в свою очередь обнимая укротительницу, – что если вы будете стискивать меня так сильно, то я возьму назад свое прошение об отставке и вернусь в Африку. К счастью, у арабов не столь могучая хватка, посему я и имею удовольствие вновь увидеться с вами.

– С арабами ты, видать, познакомился как не надо лучше, – заметила сияющая укротительница, и голос ее зазвучал чарующе, как соло, исполняемое на кларнете, – я читала про твои подвиги в газетах. Представляешь, поначалу я понятия не имела, что речь идет именно о тебе: ты же от нас скрыл свою фамилию, злой мальчишка!

– Конечно, скрыл! – ответил Морис. – Чтобы входить в клетку с тигром или болтаться на трапеции...

– Вот как! Быстро же ты стал презирать свое прежнее ремесло!

– Вовсе нет, недаром же я первым делом заявился к вам, моя могучая мамочка.

– Что верно, то верно, – согласилась она и вздохнула. – Но ты заявился сюда не ради меня, бессердечный, тебе не терпится поговорить о ней!

Молодой офицер поцеловал ее со словами:

– Вы сама доброта, мама Лео, от вас ничего не скроешь. Да, не терпится, я думаю только о ней, я люблю ее сильнее, чем прежде.

– Слишком уж ты ее любишь, – ответила Леокадия, испустив продолжительный вздох.

– Я люблю ее больше жизни, но сегодня я пришел сюда без опаски: мое сердце говорит мне, что она меня не забыла.

Госпожа Самайу посмотрела на него с изумлением.

– Твое сердце?! – воскликнула она. – Разве ты не получил моего письма?

– Я ничего не получал, – ответил Морис, – и ничего не знаю о ней, кроме того, что было мне известно, когда я покидал ваш дом. В солдаты я записался, потому что нас разлучили, мое предчувствие не обмануло меня: мне всегда казалось, что она слишком благородна для той среды, в которой вынуждена жить. И вот в конце концов отыскались ее богатые и знатные родственники, явились к вам и забрали ее с собой.

– Ты так побледнел, мой бедный Морис! – сочувственно промолвила Леокадия. – Даже думать о ней без волнения не можешь. Вот это любовь! Но признайся, мой дорогой, если бы не было ее, ведь ты бы в меня влюбился, но хотя бы чуть-чуть?

– Мама Лео, – весело ответил молодой офицер, – вы напрочь лишены недостатков и прекрасно знаете, что я люблю вас сыновней любовью.

– Сыновней! – прервала она, положив ему на губы свою руку. – Это же так старит меня, мое сокровище.

– Хорошо, я согласен и на племянника...

– Но племянники редко бывают нежными. Нет уж, лучше – будь моим маленьким братишкой, идет? Ты голоден? Ты еще не забыл свое любимое рагу – фрикандо со щавелем? Я-то твои вкусы прекрасно помню и, как только узнала, что ты придешь, начала готовить пир, достойный богов: кроме рагу, отличный салат, виноград из Фонтенбло, сыр из Бри и твое любимое вино.

– Я, конечно, голоден, мама Лео, – ответил Морис,– тем более что в последние дни питался кое-как, но прежде всего я хочу разузнать о ней. Не томите меня, расскажите, где она, что с ней и любит ли она меня по-прежнему.

Леокадия взяла кастрюлю и переложила ее содержимое в блюдо.

– Мы можем поговорить и за ужином, – ответила она,– к тому же на все твои вопросы ответить очень легко. Она теперь богатая барышня, племянница то ли герцогини, то ли маркизы, не могу сказать точно. Где она, я не знаю, она расскажет тебе об этом сама. Что касается любви, то любит она тебя безумно: это ли не безумие – примчаться сюда вечером, тайком от тетки, в фиакре, с единственной целью – поговорить с тетушкой Самайу о сержанте Морисе Паже?

– Она так поступила?! – просиял юноша, бросившись укротительнице на шею.

– Да, мой лейтенант. Я назвала тебя сержантом, потому что когда она была тут последний раз, мы обе еще не знали, что ты уже в эполетах. Можно подавать?

Морис отер со лба пот и сказал, приложив руку к сердцу:

– Подавайте, мама Лео. Тот, кто утверждает, что от радости пропадает аппетит, нагло лжет. За стол! Я дам сто очков вперед любому из ваших тигров!

В мгновение ока подав еду, Леокадия уселась, заняв собой всю противоположную сторону стола, и начала нарезать мясо, приговаривая:

– Вот этот кусочек слева как раз по твоему вкусу. Веришь ли, мне без тебя и кусок не лез в горло, всякий раз, как сготовлю что-нибудь вкусненькое, переживаю: а каково-то там ему бедняге? В пустыне, небось, не разлакомишься! Ну как, нравится?

– Восхитительно! – отвечал Морис с набитым ртом.

– Пока ты ешь, дорогой, позволь мне поговорить о том, что тебя заботит меньше всего на свете: о тебе самом. Почему ты подал в отставку? Ты же не получил моего письма, где я просила тебя вернуться как можно скорее?

– Я и без письма совсем ошалел: так захотелось ее увидеть, что ради этого я был готов на все.

– Вот это я понимаю! Как мне хотелось бы, чтобы и меня так обожали! И сколько же времени ты пробыл в офицерах?

– Три дня. Я из кожи лез, чтобы получить чин, а чин мне нужен был лишь для того, чтобы иметь право подать в отставку. Начальство, конечно, было недовольно, но я бы не посчитался и с маршалом – так не терпелось мне вернуться в Париж.

Леокадия налила ему большой бокал вина.

– Невероятно! – воскликнула она. – Как приятно слышать такие речи! Приятно и одновременно горько, хотя мне и самой ясно, что я для тебя великовата, да и возрастом не подхожу, а с Флореттой вы парочка прямо на загляденье. Но все-таки это уж слишком: уйти в отставку через три дня после получения чина, которого ты добивался целых два года! В газетных отчетах только Ламорисьер упоминался так же часто, как ты. Ведь это ж для карьеры лучше, чем закончить какой-нибудь привилегированный коллеж. Все-таки ты сглупил, наверное, солнце ударило в голову, хотя алжирский загар блондинам очень к лицу. А мундир! Как тебе идет мундир!

– Положите мне еще кусочек, мама Лео, – прервал ее восторги Морис.

– Ах, Купидон! – не сдавалась Леокадия, охваченная пылким чувством. – Олимпийская богиня – вот кто был бы тебе подходящей партией! Знал бы ты, сколько я про тебя насочиняла стихов, это было однажды на рассвете, когда я поняла, что мне не справиться со своим чувством. Я их переложила на музыку, хочешь, спою? Ну, только несколько куплетов, пока ты ешь! А о ней мы еще успеем поговорить, можешь не беспокоиться.

Она стремительно поднялась и сорвала с веревки старенькую гитару, висевшую между луком и зонтиком. Она принялась подтягивать ослабшие струны, а Морис соблаговолил произнести снисходительным тоном:

– Спойте, мама Лео, голос у вас расчудесный. Комната наполнилась звуками громовыми и вместе с тем томными. С глазами возведенными кверху, с бурно вздымающейся грудью Леокадия раскатистым голосом исполняла романс собственного изготовления:

– Надо же! – восхитился Морис.

– Смеешься, бессердечный! – ответила Леокадия. – Смейся, смейся, а вот люди, которые в этом знают толк, советовали мне отпечатать мой романс в лавке, где продают ноты.

Она снова запела, не столь мощно, зато с еще большим чувством:

– Браво! Браво! – выдал новую порцию восторгов молодой офицер и деловито заметил: – Хорошенького понемножку, мама Лео, я просил вас положить мне еще кусочек.

– Ах! Если бы я сама была этим кусочком! – вздохнула Леокадия, протягивая руку к блюду. – Ладно, не буду больше докучать тебе своими стонами. Хватит гитары, хотя, знаешь, у меня в этом романсе девятнадцать куплетов, и все как один складные и чувствительные. Так вот, я тебе уже говорила, душа моя, что я не сразу поняла, что в газетах пишут именно про тебя, потому как ты скрыл от нас свою фамилию, но едва только мне попадалось имя Морис, я тут же начинала читать в оба глаза. О первом твоем деле я узнала из «Журналь де Коммерс» и страшно разволновалась, а через несколько недель – новый подвиг: капрал Морис Паже взял в плен какого-то важного туземца, потом опять: «Дерзкая вылазка Мориса Паже», и еще, и еще. И все время этот Морис Паже, меня это даже раззадорило, ну, думаю, неужто это наш ягненок Морис?.. И наконец, я получаю твое первое письмо, подписанное: «Морис Паже, капрал». Ах, черт возьми! За четырнадцать лет я три раза выигрывала в лотерею, но даже счастливому номеру я так не радовалась!

Молодой лейтенант протянул ей свой пустой бокал со словами:

– Вы лучшая из женщин, мама Лео!

– Ладно! В письме про меня ничего не было, а все про нее да нее, но я не могла ответить ни на один из твоих вопросов, потому как в то время я знала о ней не больше тебя.

– А теперь?

– Теперь дело другое. Хочешь кофе?

Морис отодвинул свою тарелку и положил локти на стол.

– Да, хочу, двойной, если можно. А на десерт расскажите мне наконец о ней.

Лео кадия вздохнула и, ставя перед юношей чашку из толстого фарфора и рюмку, промолвила:

– Всему свое время, раньше смерти не умрешь, будет тебе и десерт. И что за мальчишка? Делается ну прямо каменный, когда речь заходит о моих чувствах!

А ведь я все еще нравлюсь мужчинам, слава Богу, не все считают меня старухой. Я не про первых встречных говорю, а про постоянных поклонников – все они люди солидные, при хороших должностях, один, к примеру, из пожарной команды и даже имеет там какой-то чин, другой – человек ученый, служит в Зоологическом саду смотрителем, третий, молоденький, в зеленых очках, работает на складе. Имеются и другие, так что не все пренебрегают госпожой Самайу, месье, так и знайте. И что же тут удивительного? У меня под корсетом ни одного клочка пакли, волос на голове много и все свои, да и румянец тоже свой, а не из помадной склянки.

К тому же я женщина обеспеченная, у моего заведения прочная репутация, балаган совсем новенький, большую вывеску только что перемалевали, тигр после одной маленькой операции воспрял духом и держится молодцом, а у льва с тех пор, как ты уехал, выпало только три зуба. У меня такой страус-самец, что из зоосада – и то поглядеть приходят, а уж медведь! От моего белого полярного медведя не отказалось бы само правительство.

Ты веришь в государственные бумаги? Я – нет. По мне кубышка в своем тюфяке куда надежнее. Но стоит мне захотеть – и у меня будет рента. Я.все это к тому говорю, малыш, что уж лучше зависть, чем жалость. Конечно, у меня нету золоченых палат, роскошных экипажей, бриллиантов и кашемиров, но...

Она внезапно прервалась и грохнула кулаком по столу.

– Ты же меня совсем не слушаешь, – возмутилась она, – а я-то, дура этакая перед тобой распинаюсь. Это ж надо быть таким бесчувственным. Ладно, хватит. Ты уже вылакал свой кофе, и сейчас я попотчую тебя десертом.

Она одним махом опрокинула в свой рот рюмку водки и заговорила уже более спокойным тоном:

– Ну вот, история получилась такая: через три или четыре дня после твоего первого письма сижу я одна-одинешенька в своей комнате, хотя желающих составить мне компанию полно. Слышу: тук! тук! – Входите! И кто же входит? Ты угадал: платье из черной тафты, черная бархатная шляпа, черная кружевная вуаль, так густо затканная узорами, что мордашки не видно.

– Что вам угодно?

– Это я, – отвечает нежный голосок, сразу же напомнивший мне о тебе, потому что, ясное дело, я тебя ревновала к малышке. От этого голоска я сразу размякла, ведь и правда, ее нельзя не любить, но все же спрашиваю:

– Кто это «вы»?

Вместо ответа она бросается мне на шею и ну меня целовать.

– Моя добренькая мадам Самайу!

– Флоретта!

– Где он? Что с ним? Он меня забыл?

Застывший недвижимо Морис слушал, затаив дыхание.

– Задавала точно те же вопросы, что и ты, – продолжала госпожа Самайу, попутно заметив: – Эх, если бы ты знал, какой у тебя сейчас дурацкий вид! Ей-богу!

– Продолжайте, мама Лео, – со слезами на глазах попросил Морис, – издевайтесь надо мной, сколько вам угодно, но только говорите, умоляю вас!

– Говорите, моя добренькая Леокадия, говорите, – передразнила укротительница, стараясь, чтобы мощный голос ее звучал как можно нежнее, – девчонка повторяла то же самое, оба вы дурачки, два сапога пара! И я, черт возьми, говорила, я видела, что огорчаю ее, но это мне было даже приятно, от ревности становишься злой.

Она не знала про тебя ничего, думала, что ты все еще в балагане. Как только я ей сказала, где ты, она в три ручья залилась слезами. Как она плакала! Как она рыдала! Пришлось обнять ее и утешать поцелуями, как ребенка, приговаривая: ну перестань, Алжир в конце концов не на краю света!

– А если его убьют! – не унималась она.

– Что ж, – отвечала я, не желая потакать ей во всем,– на войне без риска не обойдешься, но пока убивает он, а сам целехонек.

– Ах, какой он храбрый, Морис! Мой бедный Морис!.. И всякие глупости в таком духе, что ж! Все мы бабы одинаковы, и те, что весят всего ничего, как твоя финтифлюшка, и те, в которых весу двести тридцать семь фунтов – я взвешивалась на последней ярмарке в Сен-Клу. Может, ты хочешь покурить? Ты какие любишь?

– Но это же еще не все! – вскричал Морис. – Мама Лео, моя добренькая Лео, не скрывайте от меня ничего, прошу вас!

– Все вы, мужчины, эгоисты! – прогремела в ответ укротительница. – То, что для тебя сладенькое молочко, для меня хуже уксуса! Ладно, продолжаю, хотя об остальном догадаться нетрудно. Живет она там в холе и неге, окружена всяческой роскошью, да, видать, не в золоте счастье. Что в нем, в богатстве, если душа не на месте и сердце тоскует! Не выдержала она такой жизни, потихоньку выбралась из дворца своей то ли баронессы, то ли герцогини и в наемной таратайке прискакала сюда на разведку...

– Но она и вправду сказала, что любит меня? – с тревогой допытывался молодой лейтенант.

– До смерти! – благородно подтвердила госпожа Самайу. – Ее любовь кончится только с последним вздохом!

– Какой же вы ангел, мама Лео! – воскликнул осчастливленный Морис. – А что еще? Рассказывала она о каких-то подробностях своей новой жизни?

– Я старалась вытянуть из нее как можно больше, малыш, от нее же не было ни слуху ни духу с той поры, как сюда заявился тот старый господин, помнишь, все его называли полковником, этакая мумия египетская на пружинах. Мне-то грех обижаться: когда он забирал отсюда Флоретту – а документы на девочку были у него в полном порядке, – то отвалил мне славный куш, но это старая история. А новую ты сейчас узнаешь и будешь такой же умный, как я: теперь ее зовут Валентина...

– Валентина! – эхом отозвался Морис, и в голосе его звучала глубокая нежность.

– Нравится? Хорошо, пошли дальше. Ей повезло, и кабы она захотела, то могла бы выбрать себе жениха из кучи молодых маркизов – у всех скаковые лошади, тильбюри да дворцы и за городом, и в Париже. Герцогиня ее настоящая богачка, полковник считает деньги только миллионами, она мне говорила про какого-то принца, чуть ли не родственника полковника, который собирается сесть на место Луи-Филиппа, если обстоятельства сложатся благоприятно. Малышка много чего наболтала, и такая она стала дерганая, нервная и все время как бы думает о чем-то своем, глаза ее то как фонарики горят, то гаснут, и вид у нее делается печальный и усталый, будто она пережила большое несчастье... Что с тобой, любовь моя, почему ты так помрачнел?

– Если она стала такой богатой... – начал Морис.

– Ага, вот оно что, это и впрямь загвоздка. Помолчав немного, Морис спросил:

– Вы, кажется, упоминали о каком-то письме?

– Оно сейчас на пути в Оран, – ответила госпожа Самайу, – ведь последний раз ты писал оттуда. А чтобы ты чуть-чуть приободрился, могу сообщить, что у малышки насчет тебя никаких сомнений: она сама мне продиктовала письмо, где я просила тебя вернуться, и как можно скорее. В тот день она была совсем не в себе, никогда я ее не видела такой бледненькой. Мне показалось, что она боится.

– Чего боится? – встрепенулся Морис.

– Она мне не призналась – чего, но ведь я не глупее других, правда? Видела я в театре одну пьесу – сплошные опасности и тайны, в нашем Париже чего только не бывает! Мы с тобой сейчас не в канцелярии суда, наших слов никто не записывает, так что можно говорить откровенно: мне показалось, что она так настаивает на твоем возвращении, потому что ей необходим защитник на случай опасности.

Множество мыслей завихрилось в голове молодого лейтенанта, который, хотя и был слишком поверхностно знаком с парижской жизнью, однако же отличался трезвостью суждений.

– Какого рода опасность может угрожать девушке ее положения? – наконец спросил он.

– Попытайся узнать! – ответила Леокадия. – Мне приходилось тащить из нее слова клещами, может, с тобой она будет пооткровеннее. Лично мне кажется очень странной вся это история с богатыми родственниками, ни с того ни с сего разыскавшими ее. Помнишь ты того типа, что бродил вокруг нашего балагана года два назад, как раз в то самое время, когда малышку забрали от нас? Похож не то на студента, не то на безработного клерка, у него еще было такое странной имя: Пиклюс.

– Помню, – ответил Морис, – но очень смутно. А при чем тут он?

– Может, и ни при чем, – ответила укротительница, – но мне не дает покоя одна мысль, и я не хочу, чтобы ты попал в беду. Представляешь, этот самый Пиклюс опять заявился сегодня, я сперва ничего плохого и не подумала и даже согласилась пойти с ним в кафе – он, видишь ли, пригласил меня выпить. Что такого? Мы знакомы, человек он обходительный, и язык хорошо подвешен, умеет говорить комплименты и всякие приятные вещи. И вот только теперь, во время разговора с тобой, мне пришла в голову мысль, что он наведывался неспроста, а хотел что-то из меня вытянуть.

ОН начал вспоминать прошлое, дескать, славное было времечко, на Флоретту и на тебя приходил посмотреть цвет столицы. А что сталось с малышом? А с малышкой? И все в таком духе. Я думала, он просто так, для хорошего разговору, а сейчас жалею, что слишком многое ему выболтала. Когда я рассказывала вашу историю, а потом про твои алжирские геройства да про ее ночной побег в наемной карете, глаза у него пылали, как свечи.

– Не думаю, – ответил Морис, отнюдь не разделявший тревог вдовы Самайу. – Не думаю, чтоб этот самый Пиклюс был вхож в круг людей, среди которых живет теперь наша Флоретта; а потом – вы же не сказали ему новой ее фамилии, поскольку вы ее и сами не знаете.

– Мне и самой хотелось бы поверить, что я ошиблась, но как-то не верится: лучше бы мне отрезать язык, чем докладывать ему, что девчонка тебя обожает, что ты вернулся и будешь у меня нынешним вечером.

Из всего этого Морис уловил одну только фразу и аж привскочил от радости.

– Она меня обожает, а на остальное мне наплевать! Однако уже поздно, мама Лео, а я обитаю на краю света. Перед тем как распрощаться с вами, я хочу узнать у вас самое главное: где я мог бы ее увидеть?

– Здесь, – с рассеянным видом ответила укротительница.

– Когда?

Леокадия не отвечала. Молча налила себе водки, но тут же отодвинула рюмку, даже не пригубив ее.

– Когда она придет, черт возьми! – ответила она наконец раздраженным тоном.

– А она часто приходит? – спросил Морис с улыбкой, посчитав угрюмость укротительницы проявлением ревности.

– Да, частенько, – тем же тоном ответила Леокадия, – она приходила вчера, сказала, что собирается тебе написать сама, потому что ты не отвечаешь.

– А когда она придет снова?

– Завтра.

– Значит, – радостно воскликнул Морис, – завтра я увижу ее!

Госпожа Самайу сухо ответила:

– Нет, ты ее увидишь не завтра.

– Почему? – все еще весело поинтересовался Морис. Но улыбка исчезла с его лица, как только Леокадия угрюмо произнесла:

– Потому что ее надо предупредить. Малыш, я ничего не собираюсь скрывать, она любит тебя, я в этом уверена, но, знаешь ли, мы, женщины, еще со времен Евы...

Она запнулась, но все-таки договорила то, что хотела сказать:

– Словом, Флоретта будет у меня завтра, но она придет сюда не ради тебя.

 

IX

БУБНОВЫЙ ВАЛЕТ, ПИКОВАЯ ДЕВЯТКА

Морис так побледнел, что Леокадия испуганно кинулась к нему.

– Ну-ну, мой мальчик, только без обмороков!

– Что с тобой? Отказали нервы? Собираешься лишиться чувств? Знай я, что бравые солдаты нежнее барышень, я бы заготовила флакон с нюхательной солью. Я сказала тебе чистую правду, но расстраиваться еще рано, может, дело выеденного яйца не стоит. Она усадила Мориса на маленькую кушетку.

– Если вы решили проучить меня, мама Лео, – пролепетал он слабым голосом, – то удар был слишком жесток. Если же ваше обвинение серьезно...

– Во-первых, я никого не обвиняю, – прервала его Леокадия.

– Это свидание, про которое вы говорили...

– Про свидание я не говорила. Свои свидания она устраивает не здесь, если она вообще их устраивает, и я ничего про это не знаю. Я сказала, что она придет сюда не ради тебя, и от своих слов не отказываюсь.

– Но вы сказали это таким тоном, – вздохнул Морис, начиная успокаиваться, – как будто она придет сюда ради другого.

– Точно, – жестко отрезала вдова. – Завтра Флоретта придет сюда не ради тебя, но ты должен взять себя в руки и успокоиться.

– Почему же?

– Потому что потому. У мадемуазель Валентины есть от меня секреты, хотя она и пользуется мною в своих целях. Будет ли она скрытничать с тобой – не знаю, разбирайся сам. Ты недоволен тем, что я сказала, может быть, ты прав, но я в конце концов женщина и уж себя-то хорошо знаю. Не обижайся, если я сравню себя с твоей пассией. Так вот: женщины вроде меня еще не самый худший случай: они пойдут в огонь и в воду ради тех, кого любят. Могу доказать, что говорю правду... Ладно, малыш, – добавила она, меняя тон, – именно потому, что я знаю себя, я не верю другим женщинам.

Морис, глядя на нее испуганным взглядом, тихонько спросил:

– А вы его видели?

– Кого? '

– Другого.

– Никогда.

– Она вам говорила о нем?

– Говорила.

– Сжальтесь же надо мной, умоляю вас, скажите наконец все...

– Это я и пытаюсь сделать, но ты падаешь в обморок от каждого слова.

– Он молод?

– Довольно молод и вроде бы красив, как Аполлон.

– Нет! Вы решили меня уморить!

– Вот еще, – возмутилась укротительница, – совсем напротив. Из вас двоих тебя я люблю больше, чем Флоретту, и хочу, чтобы при разговоре с ней у тебя были все козыри. Понятно?

Вместо ответа Морис с удрученным видом подпер голову рукой.

– Повторяю: успокойся, – увещевала его укротительница. – В этом мире ничто не дается без боя, а мадемуазель Валентина, по моему мнению, стоит того, чтобы повоевать за нее.

– Повоевать? Эх, если бы дело было только в этом... – огорченно протянул Морис.

– Я не знаю, в чем дело, надо разобраться. Коли она и питает к нему какие-то чувства, то, похоже, чувства эти совсем не похожи на любовь. Я же говорила, в этом деле есть какая-то опасная тайна, и не исключено, что он в эту тайну замешан. К тому же ей нужен защитник, а ты уехал за тридевять земель.

– Но теперь я здесь, – заметил молодой лейтенант. – Продолжайте.

– Вот так-то лучше: ты, кажется, приходишь в себя, и можно говорить с тобой откровенно. От мужчин-слабаков нет никакого проку. Ну что, собрался с силами?

Тогда продолжаю. Всем известно, что бродить в потемках у Ботанического сада небезопасно: нашу набережную, начиная с больницы Отель Дье и досюда, не назовешь уютной, после девяти вечера элегантная публика сюда не заглядывает и правильно делает – в разбойничьем лесу и то спокойнее. А наша Флоретта выбрала именно эту дорогу, оставив свой фиакр по ту сторону площади – не хотела, чтобы кучер знал, куда она направляется. Можешь не хмуриться, дорогуша, девочка приходила сюда ради тебя. Так вот, на обратном пути с ней приключилась история, к счастью, не такая уж и серьезная: к ней пытались приставать пятеро или шестеро сопляков. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы на сцену выступил некий молодой герой.

Морис невольно сжал кулаки, а укротительница сквозь смех промолвила:

– Не надо боксерской стойки, малыш, соперник пока далеко. Неужели ты предпочел бы, чтобы она отбивалась от хулиганов в одиночку?

– Значит, он ее защитил?

– Разумеется, защитил. Храбро бросился на юнцов и в миг разогнал всю стаю. Это всегда производит впечатление.

– Она не знала, кто он?

– Тут-то и начинается самое интересное. Когда она денька через три снова явилась ко мне, то сказала: «Моя тайна больше не принадлежит мне». И, поведав мне о своем приключении, добавила: «Невозможно, чтобы господин Реми д'Аркс не узнал меня».

– Реми д'Аркс! – повторил Морис. – Это имя надо запомнить.

– Запомни, малыш, – одобрила Леокадия, – и при случае не забудь поблагодарить за проявленную учтивость: он даже не пытался вступить с девушкой в разговор. Проводил до кареты, раскланялся и ушел. Вот как поступают истинно благородные люди.

– И потом она его встретила снова?

– Еще бы! Это один из завсегдатаев салона ее тетушки герцогини.

– И что же, он намекал на это ночное происшествие?

– Сразу видно, что ты сюда явился от арабов. Он не проронил об этом ни слова. Флоретта еще вчера мне рассказывала: «До этого случая он был со мной очень немногословен, а теперь вообще разговаривать перестал. Избегает меня очень усердно, словно опасается вогнать в краску».

– И чем больше он ее избегает, тем больше она о нем думает, – пробормотал молодой лейтенант.

– Ясное дело. Такое уж обыкновение у прекрасного пола.

– Но тогда я не понимаю, как можно объяснить их завтрашнее свидание?

– Я вовсе не говорила, что Флоретта придет сюда на свидание с господином д'Арксом.

– Не скрывайте от меня ничего, мама Лео, прошу вас!

– Я не скрываю от тебя ничего, мой бедный малыш, хотя начинаю жалеть о своей болтливости: ты выглядишь, как после больницы. Но я не могу рассказать тебе больше того, что знаю сама, вернее, о чем мне удалось догадаться.

Один раз Флоретта обронила в моем присутствии странную фразу: «С какой стати он оказался в такой час и в таком месте?» В другой раз мне удалось узнать, что этот самый Реми д'Аркс, а он, кажется, королевский прокурор, по собственному почину и без помощи полиции затеял в нашем парижском лесу такую охоту, в которой легко потерять собственную шкуру. Ты можешь возразить, что каждый должен заниматься своим делом и что для подобных охот существует господин Видок, но Реми д'Аркс, несмотря на свой невозмутимый облик впал в настоящий раж, к тому же он бесстрашен, как зуав. Я не знаю имени человека, который должен прийти завтра и который уже приходил сюда; это малый очень неприглядного вида, и работает он за деньги: я видела, как Флоретта давала ему банковский билет. Для чего ей нужен этот человек – понятия не имею, мне удалось уловить одно только слово, кажется его имя: Куатье.

Она произнесла это слово тихо и как-то испуганно.

Молодого лейтенанта обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, его мучила ревность, с другой – невольное любопытство, разбуженное последними словами вдовы, облегчало страдание. Чем откровеннее делалась собеседница, тем внимательнее слушал Морис. Имя таинственного визитера, которому Флоретта давала деньги, наполнило юношу тревогой, хотя было ему совершенно незнакомо.

– Имя Куатье ничего мне не говорит, – промолвил он.

– Сейчас оно тебе кое-что скажет, – ответила укротительница, открывая дверь и выглядывая наружу, словно желая убедиться, что их никто не подслушивает.

– Надо остерегаться, – добавила она, возвращаясь, – если собираешься говорить громко о таких людях. Посиди спокойно еще немного, я отниму у тебя всего минут пять. Как только я тебе объясню, почему имя Куатье следует произносить тихонько, ты будешь знать про все эти ребусы точно столько же, сколько я; мне они, признаться, не по зубам. Когда я закончу, отправляйся на все четыре стороны... если хочешь, конечно.

С этими словами Леокадия уселась в кресло, застонавшее под ее тяжестью.

– Так вот, – вновь заговорила она, – ярмарка, как тебе известно, странное местечко, навроде моего зверинца: там можно встретить кого угодно, кроме разве что, пэров Франции да миллионеров. Я не говорю, будто все там жулики, – попадаются и порядочные люди, но все они любят порассуждать на криминальные темы. Хлебом их не корми, а дай послушать про знаменитое дело, особенно если кто-нибудь уверяет, что знает такие подробности, до которых не докопалась полиция. Ладно, имя Куатье тебе ничего не говорит, но уж про Черные Мантии ты наверняка слышал?

– Они в тюрьме, – ответил Морис, – я читал об этом в газетах.

– Газеты пишут то, что знают, а префектура позволяет им писать то, что ей выгодно. Так вот, в сомнительном квартале за Итальянской заставой проживает некий старьевщик, который в иные дни пьет одну лишь воду, хотя способен вылакать столько водки, что хватило бы на шестерых грузчиков. Вид у него жутковатый: волосы вечно взъерошенные, и кажется, что не лицо у него вовсе, а кабанье рыло; он никогда ни с кем не заговаривает, да люди и избегают его – даже те, у кого нечиста совесть. Его зовут Куатье.

Я видела этого страшилу только раз. В тот день какой-то мальчишка разбил бутыль с вином, за которой его послали родители: он горько плакал, прохожие в утешение обзывали его балдой, а Куатье дал ему денег и хотел было приласкать, но ребенок увернулся и убежал, зажав в кулаке двадцать су. Ты внимательно меня слушаешь?

С год назад тут неподалеку под мостом пыталась утопиться ночью одна несчастная, обманутая и брошенная каким-то мерзавцем: ей нечем было кормить своего малыша. Куатье вытащил ее из воды, отвел к себе и заботился о ней целый месяц, никому не сказав об этом, кроме доктора, визиты которого он оплачивал. Казалось бы, спасенная и ее дитя должны были привязаться к своему избавителю – ведь это так естественно, не правда ли? Ничего подобного. Девушка, выздоровев, вышла на бульвар посидеть на лавочке, ее тут же окружили добрые люди и такого наговорили про ее благодетеля, что она сбегала к нему за своими вещичками и смылась, даже не дождавшись, пока он вернется, чтобы поблагодарить за заботу. Каково?

Не утомляя тебя новыми примерами, скажу одно: люди шарахаются от него, как от прокаженного, потому что деньги свои Куатье добывает ножом – он работает на Черные Мантии.

– И об этом говорится во весь голос! – ошеломленно вскричал Морис.

– Нет, – возразила Леокадия, – об этом говорится только шепотом. Тут у нас все хорошо знают и сыщиков, и тех, кого они ищут, но полицию в нашем квартале не жалуют, а самое главное, ни для кого не секрет, что бывает с болтливыми – они исчезают бесследно. Имеющий уши да слышит! В общем, язык лучше держи за зубами, если жизнь дорога.

Госпожа Самайу поднялась и на прощание протянула Морису руку.

– Где ты остановился? – уже у порога поинтересовалась она.

– Улица Оратуар, Елисейские поля, дом номер шесть, – ответил Морис.

– Это гостиница?

– В гостинице слишком дорого. Африка не Калифорния, с деньгами у меня туговато, еле хватило на дорогу.

– Надо же быть такой дурой! – с искренним огорчением воскликнула Леокадия. – А я-то об этом даже не подумала. Когда-то благодаря тебе я заработала столько денег! Надеюсь, ты не откажешься от моей помощи?

– Спасибо. До завтра мне хватит, а завтра, может быть, придется взять подорожный лист в Марсель. Пока что придется экономить: надо накопить на штатский костюм – на офицерский мундир я больше не имею права.

– А если ты вернешься в армию, кем ты будешь?

– Солдатом. Кстати сказать, мне повезло: я встретил старого знакомого. Помните, к нам в балаган заходил эдакий весельчак, все называли его коммивояжером?

– Господин Лекок! – сразу вспомнила укротительница. – Такой забавник!

– Так вот, он нашел мне недорогую меблированную комнатку в доме хоть и неказистом, да зато спокойном.

– Значит, все устраивается как нельзя лучше. Утро вечера мудренее, главное, будь благоразумен, не наделай сгоряча глупостей.

Морис уже ступил за порог, но госпожа Самайу, не отпускавшая его руки, придержала юношу властным жестом и напоследок сказала:

– Ты отказался от денег мамы Лео, малыш, ты дуешься на нее, думаешь, она из ревности городит невесть что, но это не так, сынок, поверь! Я просто хотела, чтобы ты призадумался и отвлекся ненадолго от своих любовных мечтаний. Может, я и наговорила лишку, но уж во всяком случае не больше того, что мне достоверно известно. Вывод такой: девочка тебя любит, но в игру вступают бубновый валет и пиковая девятка. Значит: следи за картами в оба и все время будь начеку, иначе тебе и вправду придется взять подорожный лист в Марсель. А теперь поцелуй меня и скажи спасибо.

Она с силой тряхнула его руку и порывисто заключила в объятия.

– Спасибо, мама Лео, – послушно произнес Морис, пытаясь улыбнуться.

Одарив его воистину материнским поцелуем, укротительница поинтересовалась:

– Что ты собираешься делать? Вместо ответа молодой офицер спросил:

– В котором часу встречаются у вас этот незнакомец и Валентина?

– В четыре часа пополудни.

– Хорошо, я подумаю, утро и впрямь мудрее вечера, это вы справедливо заметили. Я не знаю, увижусь ли я с Флореттой и буду ли с ней разговаривать, но так или иначе, случайный защитник ей больше не понадобится: я буду здесь, чтобы оберегать ее.

 

X

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МОРИСА

Красавчик Морис вовсе не был переодетым принцем, хотя ни рождение его, ни воспитание отнюдь не предвещали той блистательной артистической карьеры, которую сделал он в балагане вдовы Саману. Отец его был нотариусом в Ангулеме; удалившись от дел, сей почтенный буржуа мог бы жить себе в полном достатке, если бы не обремененность многочисленным потомством. Морис был старшим из пяти братьев, за каждым братом следовала сестра, итого детей у нотариуса было десять.

Бог, как известно, благоволит к большим семействам, в доказательство чего он наделил папашу Паже даром ясновидения и незаурядным талантом просчитывать шансы на будущее.

Папаша Паже, не дожидаясь, пока его мальчики вырастут, завел для себя своеобразную статистическую таблицу, в которую он занес всех ангулемских должностных лиц разных профессий, особое внимание уделяя состоянию их здоровья. Казалось, он следил за их здоровьем с тем, чтобы после смерти этих людей, отмеченных его заботой, сделаться их наследником.

Последнее предположение не лишено оснований: папаша Паже, разумеется, не претендовал на богатства занесенных в таблицу лиц, но не спускал зоркого орлиного ока с их практики, поскольку в будущем она должна была стать хлебом насущным для его детей.

Особые надежды возлагал он на трех ангулемских медиков: у одного из них был подозрительный кашель, у другого – слишком жаркий румянец, а третьего мучили свищи.

Никому не желая смерти, а полагаясь только на Провидение, папаша Паже отослал старшего сына в Париж, в Медицинскую школу, с облегчением воскликнув:

– Вот и славно! Один молодец у меня пристроен, он и позаботится о приданом для сестры.

И, считая будущее своего первенца солидно обеспеченным, предусмотрительный нотариус занялся судьбой второго мальчика.

Морису было чуть больше двадцати, когда он попал в студенческий квартал Парижа. Он любил лошадей, охоту, шумные удовольствия, отличался во многих видах спорта и в коллеже награды получал исключительно за гимнастические подвиги. Славный парень, слишком, пожалуй, добрый, несколько легкомысленный для своего возраста и невинный, как барышня.

Папаша Паже в своей напутственной речи изрек:

– Я сразу угадал твою склонность к медицинским занятиям. Профессия врача – достойнейшее из призваний, когда ему следуют самоотверженно и с усердием. В дорогу, мой друг, я не собираюсь препятствовать твоей склонности. Работай много, трать мало и не забывай, что твое будущее в твоих руках.

Что касается Мориса, то он вовсе не чувствовал в себе той склонности, которую столь проницательно угадал его отец, но отъезду из дома весьма радовался – еще бы: увидеть Париж! Жить в этом замечательном городе! В своих будущих занятиях, которых он не страшился, хотя и не очень желал, он видел лишь возможность попасть в столицу, осуществить мечту, столь часто обуревающую провинциальных мальчиков.

Он заплатил вступительный взнос, стал прилежно посещать лекции, завел друзей и, разумеется, узнал массу вещей, вовсе не обязательных для наследника одного из трех ангулемских врачей.

Через шесть месяцев он письмом объявил папаше Паже о своем желании пойти в гусары. Папаша Паже прислал в ответ суровую отповедь, где по пунктам растолковал, что юношеская слепота вошла в пословицу, что только родители знают, в чем состоит счастье их детей, и что если Морис провалится на экзаменах, то он, папаша Паже, не пришлет ему больше ничего, даже проклятия.

Бывают, разумеется, натуры мятежные, однако Морис вовсе не принадлежал к их числу – он скорее склонен был к послушанию, но его отличали легкомыслие, пылкость натуры и непреодолимое отвращение к аудиториям.

До экзаменов оставалось три месяца. Морис не совершал никаких безумств и спал гораздо чаще, чем пьянствовал. Военная карьера была для него уже делом решенным, он выбрал свой полк, и в последний день экзаменационного месяца должна была состояться его встреча с полковником гусарского гарнизона, расположившегося в Версале.

Итак, 30 апреля 1835 года студент медицинского факультета Морис Паже, имевший в своем кармане последнюю, присланную из Ангулема монетку в сто су, добрался до Елисейских полей и уселся в дилижанс, направлявшийся в город, возведенный Людовиком XIV.

Именно в тот самый день – видимо, благодаря молитвам папаши Паже – перешел в иной мир один из трех ангулемских медиков – тот, кого донимали свищи. Двое других тоже дышали на ладан.

Морис направился прямо к своему полковнику, но того не оказалось на месте. В Версале как раз было праздничное гулянье, и, чтобы убить время, будущий гусар завернул на большую площадь, где раскинули свои шатры циркачи.

Мы уже говорили, что Морис был чрезвычайно ловок во всех видах гимнастических упражнений. Каждый идет туда, куда его влечет сердце. Случайно оказавшись перед балаганом госпожи Самайу, Морис тут же устремился внутрь, соблазненный многообещающей афишей. Нет, его не привлекал зверинец и вовсе не интересовала парящая в воздухе девушка-каталептичка – юноше не терпелось поглядеть на ловкача-гимнаста, в тридцати футах от земли проделывающего на трапеции захватывающие трюки.

В гимнасте сразу же пришлось разочароваться: молодец в трико телесного цвета, столь пышно разрекламированный афишкой, оказался неуклюжим и трусоватым бедолагой, робко исполняющим упражнения, доступные любому школьнику. (Этот факт отчасти повлиял на дальнейшую судьбу нашего героя.) Напротив, юная каталептичка чрезвычайно его заинтересовала, причем Мориса привлекло не чудесное парение в воздухе, а исходящее от всего ее облика очарование.

Мы не станем здесь давать ее портрета: обаятельной циркачкой была Валентина де Вилланове в возрасте пятнадцати лет.

В своей студенческой жизни Морис имел «знакомства», как принято было выражаться тогда в Латинском квартале. Многие девушки ему нравились, но ни одну из них он не любил.

При виде Валентины – в цирке она выступала под именем Флоретты – юноша был поражен в самое сердце, неведомое доселе чувство завладело всем его существом.

Много можно найти людей, отрицающих мгновенную любовь с первого взгляда, считающих ее вымыслом, пригодным разве что для романа. Пускай себе думают, как хотят. Нелишне, однако, заметить, что ничто не стоит так близко к реальной жизни, как хорошо задуманный и талантливо написанный роман.

Морис вышел из балагана, пошатываясь, точно пьяный.

В голове стоял густой туман, все мысли куда-то улетучились.

Он шагал, ничего не соображая, по одной из тех бесконечных улиц, что лучами разбегаются от дворца.

Наступила ночь, а он все еще в волнении и тревоге бродил по Парижу, не умея свести в одно две противоречивые идеи.

Почти машинально он двинулся к дому полковника и два раза прошел мимо его двери, так и не прикоснувшись к молотку.

Склонный к опрометчивым поступкам и слегка инфантильный Морис имел в себе и авантюрную жилку. Еще не решив, что он собирается делать, юноша безотчетно направился к тому месту, где впервые в жизни был захвачен столь сильным чувством.

В глубокой задумчивости он смотрел на балаган.

К его стене было приклеено какое-то объявление. Морис приблизился и прочитал слова, написанные рукой, дерзко пренебрегавшей и каллиграфией, и орфографией: Требуется сильный парень для трапеции и для шеста.

Виски его повлажнели, перед внутренним взором явилось исполненное достоинства лицо папаши Паже, но его тотчас вытеснило другое, куда более восхитительное видение: Флоретта в весеннем цвету своих пятнадцати лет. Морис постучал в дверь...

Да, рок, видимо, повелевал Морису заключить контракт именно в тот день, только местом его службы оказался не гусарский полк, а балаган фигляров.

Что было дальше, читатель знает – во всяком случае догадаться об этом не составит труда.

У юноши все-таки хватило осторожности не назвать своей фамилии, дабы избавить почтенного ангулемского нотариуса от крайнего унижения: узнай земляки Мориса о роде его занятий, они непременно стали бы приставать к отцу с язвительными расспросами об успехах парижского сынка, прославившегося по всем ярмаркам Франции и Наварры – как же! как же! не только трапеция, но еще и шест, и гири!

Двенадцать месяцев пролетели молнией.

Морис был счастливее короля: переполненный любовью, он верил, что его тоже любят.

А в конце года на празднестве в том же самом Версале, открывшем для него двери рая, Морис получил от судьбы страшный удар. Однажды утром укротительница сообщила: Флоретта уехала, объявились ее родственники и забрали девушку.

Сколько раз ему представлялось именно это! Сколько раз его посещала догадка, что Флоретта не принадлежит этому балаганному мирку, куда ее забросило по воле случая. Она была так горда и так деликатна, что казалась существом иной, высшей касты; она говорила нежным голосом, правильно и всегда учтиво, наконец в ней было врожденное достоинство, чувство самоуважения, столь удивительное для бедной девушки.

Морис обронил лишь одну фразу:

– Я так этого боялся!

И вскоре осуществил свое прежнее намерение сделаться военным. Ему желалось быть непременно убитым, поэтому он записался в африканский полк.

И вот теперь, после двух лет отсутствия, покидая балаган госпожи Самайу, Морис был так же опьянен любовью, как в тот день, когда впервые увидел Флоретту.

Из беседы с Леокадией он вынес смутные и странные ощущения. Два вывода сталкивались друг с другом и никак не желали объединяться. Во-первых, Флоретта все еще его любила, доказательством чему служили ее рискованные визиты в балаган. Во-вторых, мысли ее были заняты другим, и в балаган она приезжала не только ради Мориса.

Чему верить?

Таинственный характер сведений, полученных от Леокадии, Черные Мантии, опасности, отрывочный рассказ о кровожадном бандите и его странной склонности к милосердию – все это беспорядочно теснилось в разгоряченном мозгу Мориса. Он ничего не мог понять в этой неразберихе и сомневался, понимала ли в ней что-нибудь Леокадия.

Во всей этой истории была лишь одна ясная и отчетливая деталь: непрерывно звучавшее в ушах имя Реми д'Аркс. Он до безумия ненавидел незнакомца, носившего это имя, он отдал бы полжизни за то, чтобы оказаться с ним лицом к лицу со шпагой в руке.

Дорога от Ботанического сада до арки Звезды кажется бесконечной, ибо надо пересечь весь Париж, однако Морис, не обращавший внимания на время, даже не заметил, как проделал этот путь, и был весьма удивлен, услышав бой часов с Елисейской башни, – он как раз переходил круглую площадь между улицей Монтень и аллеей Вдов.

– Поживем – увидим, – пробормотал он наконец, подводя итог своим бессвязным размышлениям. – Надо встретиться с ней, это самое главное. Если ей угрожает опасность, я стану ее спасителем. На что мне еще надеяться? Мне нет без нее жизни. Да-да, нам надо непременно увидеться. Если она все еще любит меня, если она готова бросить ради меня всю эту роскошь... У нее наверняка есть какой-то план, раз она приезжала из-за меня в балаган.

Он остановился посреди улицы, а затем уселся на скамейку, охватив пылающую голову холодными как лед руками.

– Но этот Реми д'Аркс! – в отчаянии воскликнул он. – Богач! Возможно, жених! Ради него не надо отказываться ни от семьи, ни от света...

Какое-то время он молча сидел один среди тихой пустынной улицы, потом вскочил и продолжил свой путь ускоренным шагом.

– Я сошел с ума! Эта бедная вдова судит Флоретту по своим меркам, которые вовсе для нее не годятся. Она любит меня! Она сказала мне об этом сама, а нет никого на земле честнее и правдивее ее. Нам обязательно надо встретиться, первое же ее слово прояснит все, первый наш поцелуй развеет сомнения. А если господин Реми д'Аркс... Что ж, у арабов еще не перевелись пули, и я не стану уклоняться от них.

На углу улицы Оратуар он увидел вереницу карет, стоявших у входа в богатый особняк. Морис хотел побыстрее проскочить мимо – все, от чего веяло счастьем и роскошью, вызывало у него глухую ревность, – но внезапно остановился как вкопанный: вышедший из особняка лакей, сделав несколько шагов по тротуару, громко выкрикнул:

– Карету для господина Реми д'Аркса... да поживее!

 

XI

УБИЙСТВО

Это имя, прозвучавшее нежданным отголоском его ненависти, пригвоздило Мориса к месту, так что казалось, будто ноги его накрепко пристыли к земле. В ответ на призыв слуги элегантный экипаж, отделившись от вереницы своих собратьев, по мощеной дорожке, идущей вверх и пересекавшей тротуар, въехал во двор особняка.

Пробыв еще минуту в недвижимости, Морис подумал: «Я слишком далеко стою, отсюда мне его не увидеть».

Коляска, захватившая с крыльца своего хозяина, неспешно спускалась по склону. Оконца ее были наглухо закрыты, дабы внутрь не проникал ночной холод.

– Прочь! – крикнул кучер Морису, ставшему поперек дороги.

Морис отодвинулся, но совсем чуть-чуть, так что колесо проезжавшего экипажа коснулось его. Юноша жадно вытянул голову, но взгляд его наткнулся на непроницаемые темные стекла, замутненные вдобавок ночной влагой. Не отдавая себе отчета в своих действиях, Морис не отставал от коляски, ощущая локтем ее стенку.

– Прочь! – еще раз крикнул кучер, сворачивая на шоссе. И погнал лошадей.

Морис кинулся было вслед, но внезапно его охватил стыд, и он повернул назад. «Я сошел с ума», – думал юноша.

Экипаж катил по направлению к площади Согласия.

Морис двинулся по улице Оратуар и остановился перед домом номер шесть. На висках его выступила испарина, сердце бешено колотилось, он разговаривал сам с собой:

– Нет, я не сумасшедший, я отдам все, чтобы его увидеть, чтобы взглянуть ему в глаза – ради этого я готов отправиться хоть на край света!

Морис постучал.

Консьерж, выглянувший в зарешеченное окошечко, тотчас запричитал:

– Ну и ну! Хорошенькое начало! Офицер из Африки, занял комнату номер семнадцать на третьем этаже в заднем корпусе. Хорошенькое начало! Заявиться глубокой ночью!

Он потянул веревку, продолжая возмущаться:

– Что за жильцы! Один только господин Шопэн чего стоит! Его музыка! Его ученики! Сплошные хлопоты, а прибыли никакой! Вы и дальше собираетесь шляться по ночам, молодой человек?

Не слушавший его Морис прошел без ответа мимо, что вызвало новый всплеск возмущения:

– Это называется вежливость, нечего сказать! Нет, с такой публикой добра не жди. А сосед этого офицерика по площадке? Сущее привидение – да и только! А господин Шопэн? А его ученики? Ох, уж эти мне ученики! Нынче заявились двое новеньких: один смахивает на хорька, где же я его физиономию видел?.. Другой – неотесанный мужлан, такому только музыки не хватало!.. Что-то я не приметил, чтобы этот громила выходил из дома, а уж я-то глаз не спускаю с молодцов, что шастают к господину Шопэну. Надо будет доложить хозяину. Того гляди от этих шатунов приключится в доме какая-нибудь беда.

На пороге швейцарской он живо обернулся, так как со двора донесся чей-то голос. Голос принадлежал Морису: опустив голову и скрестив на груди руки, он шел, размышляя вслух:

– Он богат, он красив, как я его ненавижу! Ох! Как я его ненавижу!

– На кого это вы так взъелись, молодой человек? – поинтересовался консьерж, услышавший последние слова.

Но Морис уже исчез в дверях второго корпуса, и консьерж закрыл привратницкую со словами:

– Разбойники, право слово, разбойники! Нет, надо почистить дом, не то жди беды!

Морис стремительно взбежал по лестнице и подошел к своей комнате. Он вынул ключ, чтобы открыть дверь, но рука его так дрожала, что он никак не мог попасть в замочную скважину. На площадке, лишенной окон, было совсем темно, только из-под двери соседней комнаты пробивался слабенький свет. Постучавшись к соседу, Морис спросил:

– Вы, кажется, еще не спите, не могли бы вы мне посветить?

Ответа не последовало. Слышно было, как кто-то дунул на свечу, и она погасла. Наконец Морис все-таки отыскал ощупью замочную скважину и проник в свою комнату. Сраженный усталостью, он в одежде бросился на постель, даже не притронувшись к лампе.

Однако физическое утомление не шло ни в какое сравнение с утомлением духа. Он изо всех сил пытался собрать воедино свои мысли, но они разбегались – рассудок отказывался работать.

Вытянувшись на кровати, Морис погрузился в тяжелый сон, прерываемый частыми и внезапными пробуждениями.

Когда он открывал глаза, то видел на противоположной стене дрожащие в лунном свете тени листьев полуоблетевшего дерева.

Когда же он закрывал глаза, из тьмы выплывало ненавистное лицо человека, имя которого он узнал всего несколько часов назад; Морис никогда не видел его, но воображение услужливо рисовало образ красавца, удачливого и надменного.

Внезапно он приподнялся на локте и протер глаза.

В комнате негостеприимного соседа, не ответившего на его стук, снова зажегся свет, теперь он пробивался сквозь щели расположенной справа перегородки, к которой медленно приближался лунный луч.

В номере восемнадцатом снова горела свеча.

Морису, соображавшему все туже, пришла в голову детская фантазия: подглядеть в щелочку, чем занимается в столь поздний час его странный сосед. Но для этого надо было покинуть постель, а на такой подвиг явно не хватало сил. Отяжелевший затылок упал на подушку, и юноша заснул – на сей раз довольно крепко.

Ему приснился сон, нелепый и тревожный. Со всех сторон чьи-то голоса нашептывали ему в уши имя – Реми д'Аркс.

Флоретта была совсем одна в комнате с темными стенами; она обеими руками сжимала лоб и плакала.

В комнату Флоретты вел длинный коридор, по нему крадучись, осторожным шагом двигался какой-то человек.

Морис слышал потрескивание паркета, Флоретта тоже слышала – повернув голову к двери, она глядела на нее с невыразимым ужасом.

С башни прозвучали два удара. «Часы, – догадался Морис, – отбили два ночи».

Он говорил себе: значит, я не сплю, раз слышу бой башенных часов с Елисейских полей.

Паркет перестал скрипеть, в дверь постучали: три негромких коротких удара, Морис слышал их очень явственно.

Дрожащая Флоретта поднялась, направляясь к двери, но внезапно сон резко изменил свой ход.

Мужской голос, тихий и тревожный, спросил:

– Кто там?

Человек, подкравшийся к двери, произнес:

– Ювелир.

Люди, мучимые лихорадочными снами, почти всегда ими недовольны и пытаются стряхнуть с себя кошмары.

Морис со злостью повернулся на другой бок.

Но сон упрямился и продолжался дальше.

Проскрежетал ключ в замке, и дверь, поскрипывая петлями, отворилась.

Открывший дверь ни словом не обменялся с визитером, но встревоженный Морис рывком уселся на постели и напряженно слушал.

Морис уже не спал.

Из соседней комнаты раздался хриплый стон, и юноша похолодел – он слишком хорошо знал, что означает этот звук.

В Африке ему не раз случалось слышать этот короткий предсмертный крик, после которого человеку уже не подняться.

Может, это все еще страшный сон?

Морис, затаив дыхание, слушал. Свет по-прежнему пробивался сквозь щели в перегородке.

Тяжелые неспешные шаги пересекли комнату соседа – там открыли окно.

Морис соскочил с кровати и спросил:

– Сосед, что с вами?

В ответ ни звука. Только шум потревоженной листвы за окном да новый стон, почти неслышный, но у Мориса от него зашевелились волосы на голове.

Лунный луч освещал теперь дверь, расположенную в центре перегородки справа от кровати, которую только что покинул Морис. Дверь вела в соседнюю комнату.

По ту сторону двери раздался долгий вздох, потом все смолкло, кроме шуршания листвы, доносящегося из сада.

Морис приблизился к двери, ведущей в комнату соседа, и потрогал замок, из которого торчала какая-то железка: под ногами тоже валялся какой-то железный инструмент, он чуть было об него не споткнулся.

Замок, лишь только он его коснулся, не удержался в своем гнезде и упал на пол; дверь полуотворилась.

Морис осмотрел подозрительные железяки. После двух лет бродяжничества по ярмаркам у него был в этом деле кое-какой опыт. Железка, торчавшая из двери, была отмычкой, на воровском жаргоне она именовалась – «монсеньор». Он глянул на предмет, о который чуть было не споткнулся, – это были стальные клещи.

В голове молнией сверкнула мысль: «Может, все это припасено для меня, и убийца просто ошибся дверью?»

Он еще не входил в соседнюю комнату, но был уверен, что в двух шагах от него – труп.

Времени на размышления не было, он толкнул дверь и оказался в обществе Ганса Шпигеля, злосчастного еврея, накануне вечером приходившего в лавочку на улице Люпюи и предлагавшего мнимому господину Кенигу купить у него бриллианты Карлотты Бернетти, спрятанные в набалдашнике трости.

Ганс Шпигель все еще держал в руке заряженный пистолет, которым не смог воспользоваться; на его запястье виднелся синий след от чьей-то мощной хватки. Он во весь рост вытянулся на полу – руки раскинуты, в горле зияет страшная рана шириной в четыре пальца, из которой льется кровь – на полу уже образовалась изрядная лужа.

Беднягу зарезали, точно быка, недаром предсмертный хрип его походил на бычий. Мясницкий нож валялся рядом.

Убийство совершилось столь решительно и молниеносно, что в комнате не видно было никаких следов борьбы. Трость с набалдашником из слоновой кости исчезла, но Морис и не подозревал о ее существовании.

Любой офицер, заработавший свой чин не в тылу, знает толк в ранах и умеет их перевязывать.

Морис с первого взгляда определил, что удар, нанесенный неизвестным злодеем, смертелен, но в подобных случаях всегда остается надежда на невозможное, и всякий человек, не лишенный сердца, пытается оказать помощь несчастной жертве, даже понимая ее бесполезность. Медики – и те, во избежание роковой ошибки и для очистки совести, поступают именно так.

Морис опустился на колени возле раненного, вернее сказать, возле трупа и уже собирался приступить к перевязке, когда сперва на лестнице, а затем в коридоре раздались шаги множества людей.

Первым чувством Мориса было облегчение: приближавшиеся шаги означали помощь и избавление от страшной ответственности. Он поднялся и пошел было к ведущей в коридор двери, чтобы самолично впустить в комнату неизвестных, но внезапно остановился, точно пораженный громом.

Чей-то голос говорил в коридоре:

– Как это вы не слышали? Бедный еврей раз десять призывал на помощь. Так кричал, так умолял: «Пощадите меня, лейтенант, что я вам такого сделал?»

– У еврея, значит, водились денежки? – спросил другой голос.

А третий рассказывал:

– Консьерж мигом смекнул, в чем дело, он сразу заявил: «Ничего удивительного. Я так и знал, что в доме случится беда! Когда африканец вернулся этой ночью, видок у него был еще тот. Я с ним разговариваю, а он ноль внимания, прошел во двор и давай размахивать руками да выкрикивать: «Я его ненавижу, ох, как я его ненавижу! Это сильнее меня, придется с этим человеком разделаться!»

Это была ложь, но в ней имелась доля истины.

Бледное лицо Реми д'Аркса вновь проплыло перед глазами Мориса; ему смутно припоминалось, что этой ночью он много раз высказывал во весь голос свою тайную мысль: «Хотелось бы мне оказаться с ним лицом к лицу со шпагой в руке! Я его ненавижу, ох, как я его ненавижу!»

Но что значат мольбы о помощи, якобы исходившие от человека, упавшего замертво с одним-единственным стоном, а главное, эта явно кем-то придуманная фраза: «Пощадите меня, лейтенант, что я вам такого сделал?»

Морис выходил из мира своих ночных кошмаров, чтобы войти в мир еще более бредовый и страшный.

В голове у него мутилось, и тело и рассудок были словно парализованы. И все же сквозь общее оцепенение пробивала себе дорогу очень четкая и ясная мысль: некие люди сговорились лишить его свободы, а может быть, даже жизни.

Эти события, столь долгие в описании, случились молниеносно: всего две минуты прошло со времени пробуждения Мориса, последующее же вообще заняло несколько секунд.

Первый голос, объявивший о его вине, продолжал:

– Я не спал и слышал, как все происходило. Офицер из семнадцатого номера сперва взломал внутреннюю дверь, выбив из нее замок. Услышав крик несчастного я разбудил господина Шопэна. Когда мы спустились вниз к швейцару, все уже было кончено.

– Точно, – подтвердил негромкий голос, видимо, принадлежавший учителю музыки, – я уже не слышал никаких криков.

– Консьерж побежал в полицию, а трое ребят из пекарни, – они как раз работали этой ночью, – стоят на карауле снаружи, у калитки, что ведет в сад особняка Орнан. Лейтенантик никуда не денется, угодит им в руки, словно крыса в крысоловку!

Морис прижал обе ладони ко лбу.

В своей жизни он не раз выказывал чудеса храбрости.

В африканской армии, набранной из людей отчаянных, он слыл одним из самых бесстрашных, он смеялся над смертью, ибо его, как и многих французов, пьянили битвы и он знал, что такое упоение боем.

А теперь его охватил страх, унизительный страх: по вискам струился холодный пот, дрожавшие ноги подгибались.

Каждое слово, долетавшее из-за двери, било его наотмашь, сулило ему гибель. Эти люди правы – он попал в ловушку! Мысль о неминуемой гибели отнимала у него последние силы. Ему хотелось броситься в коридор с криком: «Я не убивал его, это ложь, я лишь поспешил ему на помощь!»

Но его смятение, замеченное консьержем, его неосторожные слова, полные ненависти, взломанная дверь и набор воровских инструментов!..

Его неведомые враги заранее позаботились об уликах; стальные клещи, отмычка – заговор против него очевиден!

Морис провел дрожащей рукой по вставшим от ужаса дыбом волосам – он пропал! Из этой передряги ему не выбраться!

– Комиссар! – закричали с лестницы. – Комиссар пришел!

Морис бросил вокруг себя отчаянный взор. В коридоре множество голосов наперебой спешило разъяснить обстановку:

– Господин комиссар, мы не стали заглядывать к нему до вашего прихода.

Рука Мориса, дрожащая, точно у столетнего старца, осторожно задвинула засов на двери комнаты Шпигеля.

Он вздохнул с облегчением, словно эта хрупкая преграда могла спасти его от преследователей.

В коридоре раздались решительные шаги, и в дверь громко постучали.

– Именем короля – откройте! – последовал строгий приказ.

Морис отступил на несколько шагов. На глаза его навернулись слезы. Он оглядел свой мундир – на нем была кровь: запачкался, когда пытался помочь соседу.

Тут ему вновь велели открыть дверь, одновременно ее начали атаковать снаружи, причем, судя по звукам, не только дверь номера восемнадцатого, но и дверь соседней комнаты, принадлежавшей ему, Морису. Он вспомнил, что, входя, машинально запер ее.

Отодвинувшись от двери как можно дальше, он вдруг почувствовал, что затылок его обдало холодом. Юноша обернулся и поднял глаза: расположенное над ним окно было распахнуто.

В коридоре по-прежнему звучал шум и выкрики: комиссара спешили посвятить в детали происшествия.

«Бежать! Другого выхода нет!» – подумал Морис.

– У нас такой следователь, – пояснил комиссар, – который любит вести дела шиворот-навыворот. Кажется, он специально выискивает невиновных, вместо того чтобы хватать виноватых. Но если ваш африканец в комнате, как вы утверждаете, я прихвачу его прямо на месте преступления, и уж на сей раз преступнику не отвертеться – наверняка отправится на эшафот!

Морис выпрямился. Последовал третий приказ сдаться, и дверь номера семнадцатого под тяжестью навалившихся на нее тел начала поддаваться.

Морис одним прыжком вскочил на подоконник, расположенный высоко над полом, и исчез в окне.

В этот самый момент в обе комнаты нахлынула коридорная публика: номер восемнадцать был пуст, а в номере семнадцать глазам их явился распростертый на полу труп Ганса Шпигеля.

 

XII

ПОЛКОВНИК

Небольшие празднества в особняке Орнан завершались обычно интимным ужином, на который допускались только близкие друзья и партнеры маркизы по карточному столу. Все это были люди другого века: сына несчастного короля Людовика, которого теперь звали принцем Сен-Луи, можно было назвать пожилым мужчиной, а милейший полковник Боццо похвалялся, что во времена своей юности любезничал с госпожой Помпадур, которая, по его словам, была прелюбезной дамой.

Маркиза д'Орнан, по возрасту более молодая, любила нравы и моды прошлых времен.

Эти ужины в узком кругу, разумеется, ничуть не походили на легкомысленные пирушки эпохи Регентства, но и на них о многом говорилось весьма свободно, особенно когда удалялась к себе юная Валентина.

Ложились все лишь на рассвете, чтобы подняться неизвестно когда. Даже маркиза, слывшая женщиной скромной и склонной к размеренной жизни, признавалась, что давненько не слышала, как часы отбивают полдень.

Полковник же, наоборот, всегда прислушивался к бою часов – и днем, и ночью. Этого очаровательного старичка отличала одна странность: похоже было, что он никогда не укладывался спать.

Минут через сорок после того, как скромный его экипаж отъехал от особняка Орнан, он уже восседал в халате за строгим письменным столом в своем доме на улице Терезы, считавшемся одним из главных очагов парижской благотворительности.

В этот вечер гости рано покинули особняк маркизы – вероятно, потому, что Валентина, бывшая душой этих маленьких праздников, удалилась к себе сразу же после беседы с Ремид'Арксом.

Танцы быстро прекратились. Блистательная графиня Фаншетта Корона, оживлявшаяся весьма редко, не совсем годилась в общество юных барышень: слишком занятая драмой собственной жизни, она обычно пребывала в печали и сторонилась их по-детски веселых забав.

За ужин маркиза уселась в дурном настроении; в тот вечер возле нее оказался всего один верный друг, полковник Боццо: он был приятнейшим собеседником, но сотрапезником никудышным – еды полковник вкушал столь же мало, как сна. Даже жаворонок, обреченный на такую диету, наверняка бы подох с голода.

Тем не менее полковник с веселым видом занял место за столом напротив своей старой приятельницы и объявил, что ночью он намерен учинить небольшой дебош.

– Что вам сказал господин д'Аркс? – спросила маркиза, подавая ему тоненький, как листок бумаги, кусочек цыплячьего мяса.

– Ничего, – ответил полковник, – бедный мальчик совсем лишился дара речи и выглядел так, словно только что упал с четвертого этажа.

– Но кое о чем вы все-таки догадались? – не уставала в расспросах маркиза.

– Еще бы, дорогая маркиза. Он окинул меня ошалелым взглядом и бросился наутек, словно его преследовал сам дьявол, – снисходительно улыбаясь, ответил полковник Боццо.

– И что же по-вашему это значит? – не унималась маркиза.

– Полный успех, – заверил полковник. – Я знаю людей такого склада: от счастья они дичают и даже впадают в меланхолию.

Он разразился негромким смехом и через плечо протянул свой бокал слуге со словами:

– Наливай, Жермен! Я так развеселился, что рискну выпить с пол-пальца неразбавленного вина.

– Зато мне вовсе не весело, – недовольно заметила маркиза. – Меня начинают утомлять все эти шарады. Я очень недовольна своей племянницей.

– Спасибо, Жермен, – поблагодарил полковник. Поднося бокал к губам, он добавил:

– Странная девочка!

И сделал глоток.

– Вы так произносите эту фразу, будто этим все сказано, – заметила маркиза.

– Этим сказано многое, дорогая. Вы знаете, чем она занята сейчас?

– Надеюсь, она уже спит.

– Вовсе нет. Она пишет письмо, – заявил полковник Боццо со странной улыбкой, искривившей его тонкие губы.

От удивления маркиза чуть не подавилась кусочком телятины, ибо следует признать, что эта милая дама не теряла аппетита даже в тех случаях, когда у нее сдавали нервы.

– Кому она может писать письмо? – не скрывая злости, спросила маркиза.

– Не знаю, – безмятежно ответил полковник. – Мне не удалось прочитать ни строчки сквозь замочную скважину.

– Как?! Вы подглядывали в замочную скважину? Свое изумление маркиза высказала тоном, не лишенным некоторого порицания.

Полковник, потерев руки, ответил:

– Вы представить себе не можете, как меня интересует это дитя. Признаюсь, я, как и вы, сгорал от любопытства и поднялся наверх, когда танцы еще не кончились. Дверь была заперта изнутри, я припал к замочной скважине по праву деда... нет, скорее прадеда, ведь эта девочка годится мне в правнучки. Поверьте, дорогая, взгляд прадеда не менее заботлив, чем материнский.

– Вы очень добры, потому вам и удаются все ваши затеи! – восхитилась маркиза.

– Причина в другом: у меня нет нервов, – с хитрой усмешкой ответил старик. – Вы спрашиваете: кому она может писать? Подумайте сами: разве мы в состоянии отменить ее прошлую жизнь? Шестнадцать лет из восемнадцати! Восемьсот процентов, как сказал бы наш финансист барон де ля Перьер. У милой девочки наверняка есть свои маленькие секреты...

Полковник прервался и отодвинул от себя тарелку.

– Вот это да! – воскликнул он. – Поужинал я нынче не хуже заправского охотника!.. Сейчас я произведу еще одну вылазку и, может быть, принесу кое-какие новости.

– Вы хотите оставить меня одну! – вскричала маркиза, слегка вздрогнув.

– Вы боитесь? – рассмеялся в ответ полковник. Опершись обеими руками о подлокотники кресла, он стал осторожно приподыматься.

– Бог мой! – простонала маркиза. – Давно не проводила я такого тревожного вечера. Да еще эти бандитские истории... Вы слышали, что рассказывал господин Шампион? Черные Мантии с чрезвычайной ловкостью проникают в особняки!

Поднявшийся на ноги полковник, подозвав Жермена, сказал:

– Вооружись пикой и оберегай госпожу маркизу, а я пройдусь дозором по дому, вдруг и вправду где-нибудь затаился коварный враг.

Лакей взирал на него с разинутым от изумления ртом, а маркиза д'Орнан обиженно проговорила:

– Я и не подозревала, мой друг, что вы умеете отпускать шутки столь дурного тона.

Обогнув стол, полковник поцеловал ей руку и, еще более развеселившись, промолвил:

– Надо полагать, это последствия моей невоздержанности за ужином, – я попросту выпил лишнего... Оставайся здесь, Жермен, я сейчас вернусь.

Он пересек столовую шагом медленным и тяжелым, но лишь только оказался на лестнице, взбежал наверх с ловкостью старого кота и бесшумно заскользил по паркету третьего этажа.

Дверь покоев мадемуазель де Вилланове была первой по коридору; полковник приблизился к ней, не издав ни единого скрипа, и приложил глаз к замочной скважине.

«Длинное же она пишет письмо! – подумал он. – Пиши, пиши, моя прелестница, я слежу за тобой с родительской бдительностью и имею на это свои причины».

Он отошел от двери, спустился на три ступеньки по лестнице, затем вновь поднялся по ним уже без всяких мер предосторожности и направился к комнате Валентины, звонко отпечатывая каждый шаг.

– Ты уже спишь, моя милая девочка? – через дверь спросил он.

– Нет.

– Не хочешь выйти к столу?

– Я не голодна.

– Тогда открой мне, малышка, я слишком стар для того, чтобы девочка твоего возраста заставляла меня простаивать в коридоре.

Прошло секунды две или три, прежде чем дверь отворилась.

– Мне хотелось побыть одной, – произнесла Валентина довольно неприветливым тоном, – что вы от меня хотите?

– Не очень гостеприимная встреча, – промолвил полковник, целуя ее в лоб, а про себя в который раз подумал: «Странная девочка!»

Он вошел, прикрыв за собой дверь.

Его взгляд тотчас же устремился к изящному бюро, за которым только что писала Валентина. Но крышка его была опущена, а стул, на котором она сидела, аккуратно придвинут к стене.

– И чем же ты занималась в одиночестве? – отечески ласковым тоном поинтересовался полковник.

– Думала, – тихо произнесла девушка.

– О ком? Надо полагать, о нашем неотразимом Реми д'Арксе?

– Да, – призналась Валентина.

– Только о нем – и ни о ком другом? – словно о чем-то догадываясь, протянул старик.

Девушка хранила молчание. Старец без приглашения уселся со словами:

– От столовой досюда целых двадцать две ступеньки, представляешь, как я устал?

Тонкие брови Валентины нахмурились.

– Что вы от меня хотите? – повторила она свой вопрос.

– Ты готова отгородиться стеной от того, что тебе не по нраву. И как ни странно, таких вот именно строптивиц окружающие обожают. Малышка, ты зря бунтуешь, в этом доме никто не посмеет тебя ослушаться, ты королева здесь, все мы готовы исполнить любую твою фантазию. Ты отказала бедному Реми?

– Он вам сказал об этом? – удивилась Валентина.

– Нет, об этом я догадался сам, как и о многом другом... – не сдавался полковник. – Впрочем, мне не удалось догадаться, почему ты отказала человеку, которого любишь, – неожиданно заявил он.

Девушка упорно молчала.

Полковник взял ее за руку, усадил напротив себя и продолжал тоном, в котором точно были отмерены дозы суровости и глубокой нежности:

– Успокойся, моя милая девочка, я зашел сюда ненадолго, а поскольку ты не желаешь мне отвечать, наша беседа будет совсем короткой. Сердца юных девушек переменчивы, допроси как следует свое и внимательно выслушай его ответ. Госпожа маркиза любит тебя, как родная мать, обо мне и говорить нечего. Если молодой человек, которому ты только что писала... не дрожи, девочка, я узнал об этом без всякого колдовства... если молодой человек, для которого ты хранишь свое сердечко, достоин тебя, можешь рассчитывать на мою помощь. Слышишь? Меня интересует только твое счастье.

Он стиснул руку Валентины, которая оставалась холодной, и прижал ее к своему сердцу.

– Вот чего я хотел от тебя, – продолжал он, целуя ее, – я хотел тебе только сказать, чтобы ты ничего не боялась, что твое желание – закон, и я постараюсь, чтобы маркиза нашла подходящим, замечательным и блестящим любой выбор, какой ты сделаешь. А теперь, мадемуазель де Вилланове, – заключил он, подымаясь со стула, – мне остается пожелать вам спокойной ночи и принести извинения за беспокойство.

Сердце Валентины учащенно забилось, на глазах навернулись слезы, она, словно против собственной воли, кинулась старцу на шею. Полковник, несмотря на всю свою дипломатическую осторожность, не сумел скрыть надежды, заблестевшей в его взгляде. Однако надежда эта оказалась обманутой: Валентина ничего не сказала, кроме слов благодарности, изреченных неизъяснимо холодным тоном:

– Благодарю вас, дорогой друг.

Она проводила полковника до порога и закрыла за ним дверь.

Полковник направился к лестнице, напевая сквозь зубы итальянскую ариетту.

– Ну как? – спросила маркиза, отослав своего телохранителя Жермена. – Узнали вы что-нибудь новенькое или опять скажете «странная девочка»?

– Именно это я и хотел сказать, дорогая. Черт возьми! Девочка еще страннее, чем нам казалось.

– Не пугайте меня! Что случилось?

– Сущие пустяки: я знаю, кому она писала письмо.

– Реми?

– Нет, Морису.

Маркиза аж подпрыгнула на стуле.

– Что еще за Морис? – испуганно вскричала она.

– Молоденький лейтенантик.

– Лейтенантик! – повторила маркиза, и в голосе ее звучал неподдельный ужас.

Полковник взглянул на часы – пятнадцать минут третьего.

– Как же мне, – промолвил он с усмешкой, приберегаемой для случаев особенно важных, – как же мне не говорить: «странная девочка»?

– И она любит этого лейтенантика? – от услышанного маркиза все еще не могла прийти в себя.

– Вполне возможно, дорогая, сердцу не прикажешь. Но все это не столь важно, лучше поговорим о главном: нам пора озаботиться свадебными подарками, ибо...

– То есть? – прервала его ошарашенная маркиза, совершенно сбитая с толку.

– Ибо, – продолжал старец с невозмутимым спокойствием, – благодаря этому лейтенантику свадьба нашего милого Реми и Валентины может состояться гораздо раньше, чем мы с вами предполагаем.

 

XIII

АРЕСТ

Это была комната довольно большого размера, убранная в стиле первых лет царствования Людовика XVI, более подходящем для замка, чем для парижского особняка. Резные деревянные панели оставляли достаточно места для обширных гобеленов на охотничьи сюжеты, выполненные в мифологическом вкусе и прекрасно гармонировавшие с мотивами фриза, где собаки гоняли оленей вокруг всего потолка. Стулья также были обиты ковровой тканью, украшенной медальонами, представляющими сцены современной охоты.

Комната раньше принадлежала единственному сыну маркизы д'Орнан, который по роковой случайности погиб во время охоты.

Два закрытых окна выходили в роскошный, освещенный луною сад. Зато в большом кабинете, отделенном от комнаты только портьерой, окно было открыто, и сквозь него проникал внутрь шорох колеблемой ветром листвы.

Валентина сидела за письменным столиком работы Буля, тем самым, крышку которого она поспешно захлопнула, перед тем как впустить полковника. В другом конце комнаты за раздвинутым пологом алькова видна была постель, приготовленная для сна. Девушка тоже уже приготовилась к ночи: роскошные черные волосы свободно спадали на вышитый пеньюар.

Полковник Боццо только что ушел. Валентина сидела, одной рукой подпирая лоб, а другую положив на стопку почтовой бумаги, первый листок которой был уже исписан на три четверти.

Ее освещенное лампой лицо было очень бледным, только на скулах пламенели два ярких пятна да под лихорадочно блестевшими глазами появились коричневые круги.

Художник навряд ли мог бы сыскать модель более подходящую для воспроизведения грандиозности и блеска юности, однако поэт наверняка бы заколебался, не зная, как назвать ее: очаровательной девушкой или юной прелестной женщиной.

Какое-то время она сидела за столом, погруженная в глубокое раздумье. В этот час Париж замолкает. Издалека доносился еще какой-то смутный шум, похожий на плеск морских волн, но и он делался все прерывистей и слабее. Временами внезапно налетавший на сад порыв ветра заставлял звенеть суховатые сентябрьские листья.

Обычно Валентина с удовольствием вслушивалась в таинственные шорохи ночи, заставлявшие ее плечи слегка вздрагивать под тонким муслиновым пеньюаром, но сейчас девичьи мысли были заняты совсем другим. Несколько минут она сидела молча и неподвижно, затем с губ ее, словно помимо воли, сорвались два имени:

– Реми д'Аркс! Морис!..

Она подняла голову, лицо ее исказилось Невыразимым страданием.

Она принялась перечитывать начало своего письма, но, не прочитав и первой строчки, порывисто схватила перо и окунула его в чернила.

Рука Валентины вывела:

«Я совсем одна. Мое сердце говорит мне: ты погиб.

Почему тебя здесь нет? Почему перед лицом опасности я в полном одиночестве? Я хочу, чтобы ты немедленно вернулся. Живу я теперь среди аристократов, попала, что называется, в высший свет, где меня обучили манерам и приличиям, я повиновалась без прекословии, думала, так и надо, и вот теперь мне страшно.

Если бы ты вернулся и был со мной! Если бы ты мне сказал: «Не бойся»!

Не бойся! Но кого? Где мой враг? В этом доме все меня любят и балуют, исполняют все, чего бы я ни пожелала.

Однако меня мучают воспоминания – есть вещи, о которых я не решилась сказать даже тебе, некие детские кошмары... да, я пыталась убедить себя, что это всего-навсего страшный сон.

Если кем-то интересуются, то стараются держать его или ее под присмотром, ведь правда? Так вот, за мной следят, держат под присмотром, причем человек, делающий это, – лучший друг той женщины, что заменила мне мать, он даже намерен дать за мной в приданое часть своего состояния.

Он только что приходил неожиданно – он умеет заставать врасплох, он видит сквозь стены, для него не существует тайн. Он говорил со мною ласково и даже нежно, а между тем у меня такое чувство, словно я вступила в схватку с врагом, коварным и неумолимым.

Возможно ли чтить человека чуть ли не как отца родного и одновременно бояться его, как дьявола?..

Видишь, рука моя дрожит, сможешь ли ты прочесть строки, которые я написала?.. Холод пробирает меня до костей, но я не закрываю окна, быть может, ночной ветер охладит мой разгоряченный мозг.

За окном – обнесенный оградой прекрасный сад, полный цветов; говорят, мой покойный кузен Альбер д 'Орнан, будучиеще мальчишкой, легко перескакивал через высокую стену, отправляясь навстречу ночным приключениям.

Я не знала его, но сейчас живу в его комнате в окружении его вещей. Портрет кузена висит в гостиной: красивый юноша с отважным и веселым лицом; он напоминает мне тебя.

Однажды из своего замка в Солони он написал матери письмо, в котором были приблизительно такие слова: «Уверена ли ты в людях, которые тебя окружают? Я узнал кое-что очень серьезное, но не могу доверить это бумаге. В день моего приезда пригласи на ужин Реми д'Аркса...»

Реми д'Аркс – судья, и я буду очень счастлива, Морис, если вы станете друзьями.

О чем же я хотела сказать? Ох, моя бедная голова!.. Да, вот о чем: он никогда не наступил, этот день, для молодого маркиза, моего кузена. Спустя неделю после получения госпожой д 'Орнан письма пришло известие о его смерти: он был застрелен в лесу из ружья. Врагов у него не было, а несчастные случаи на охоте не редкость...

Но что же он собирался рассказать матери и Реми д'Арксу?

Ты можешь подумать, что я свихнулась – в этом письме о тебе ни слова. Я боюсь. Вокруг сада маркизы высокая ограда, но мой кузен легко ее преодолевал, значит, могут преодолеть и другие.

Мне и самой кажется, что я не в себе – ежеминутно мне чудятся подкрадывающиеся шаги, вот! Вот! В эту самую минуту мне показалось... впрочем, может быть, это оттого, что весь вечер в гостиной говорили о злодеях – о Черных Мантиях. От одного этого имени я вздрагиваю, как ребенок, перед сном напуганный историями о привидениях и бандитах. Но знал бы ты истоки моего страха!

Ты ведь помнишь, что раньше я вовсе не была трусихой. Конечно, сада я боюсь совсем напрасно, меня, наверное, просто лихорадит. Как будто мне больше нечего бояться! Но под моими окнами таится настоящая опасность.

Морис, ты должен поспешить сюда. Морис, Морис, любимый, ты так мне нужен! Что бы ни случилось, не сомневайся в моем сердце: я люблю тебя! Я уверена, что люблю!

Сегодня я получила брачное предложение от... Послушай! Клянусь перед Богом, что я люблю только тебя. Реми д'Аркс – мой друг, мой союзник, мне нужна его помощь, а ему понадобится моя. Как объяснить тебе все в этом письме?

Если бы ты был здесь, ты бы смог по моим глазам прочитать, что делается в моей душе, а я сумела бы растолковать тебе разницу между чувством страстной нежности, какое во мне вызываешь ты, и глубоким уважением, питаемым мною к господину д'Арксу. Тебе принадлежит мое сердце, я хочу, чтобы ты стал моим мужем, потому я отказала ему без колебаний и без сожаления...»

Написав это слово, перо остановилось и зависло над бумагой. Сердце девушки забилось, под ресницами блеснула слеза.

– Бог мне свидетель, – прошептала она, – я люблю только Мориса!

Она отложила перо и прижала холодные как лед руки к пылающему лбу.

– Тем не менее, – с отчаянием продолжала она свои размышления вслух, – думы о господине д'Арксе не покидают меня... но это совсем другое, и я с чистой совестью могу сказать: если Реми д'Аркс и остальные окажутся по одну сторону, а Морис по другую, один против всех, я стану рядом с Морисом!

Часы пробили два.

В ночной тишине, прочно, казалось бы, воцарившейся в окрестностях особняка, раздался вдруг какой-то шум в восточной части сада, в районе улицы Оратуар, но Валентина, поглощенная своими переживаниями, ничего не слышала.

Перо снова побежало по бумаге.

«...Морис, любимый, я устроила себе допрос – заглянула в самую глубину души и смогу сказать: только ты.

Теперь слушай; когда ты вернешься, мы встретимся у нашей доброй Леокадии, но так будет только один раз. Я приняла решение, и ничто не сможет изменить его. Я открыто приведу тебя в особняк, открыто и гордо... должна ли я говорить, что горжусьтобой и твоей любовью?Мы возьмемся за руки и станем перед маркизой; хорошо, если там окажется и полковник Боццо: маркиза и полковник – единственные люди, которые имеют на меня какие-то права.

Если бы эти слова писала другая девушка моего возраста, пожалуй, можно было бы назвать их ребяческими мечтами, но положение мое таково, что мне не до ребячества. Поверь мне, я все обдумала и говорю серьезно.

Я сказу госпоже маркизе и полковнику Боццо (считай, что это моя приемная мать и мой опекун), я им скажу: «Вот мой Морис, он не знатен и не богат, но я люблю его и хочу стать его женой». Если они согласятся, дай-то Бог, мы возьмем их в родители; обо всех прочих можно не беспокоиться – свет всегда аплодирует богачам, а мы станем богаты. Если же они откажутся, я снова превращусь во Флоретту – ведь ты полюбил Флоретту, а не мадемуазель де Вилланове. Мы с тобой молоды, нам не обязательно быть циркачами, мы выберем другую профессию, будем трудиться, и мы добьемся счастья. Не опасайся, что я стану жалеть о роскошном особняке, где провела два года: он для меня превратится в сон, блистательный, но печальный...»

Внезапно она перестала писать и прислушалась. Ей показалось, что садовая калитка, выходящая на земли старой виллы Божон, только что отворилась и тут же захлопнулась.

Она взглянула на часы – десять минут третьего. «Пора и отдохнуть, – подумала она, – все равно письмо отправится в путь только завтра. Пока оно будет идти в Алжир, я увижусь с господином д'Арксом».

Она дописала несколько строк:

«До свидания, Морис, мой любимый. С этого мига я начинаю считать дни. Может быть, ты уже в дороге, ведь до тебя наверняка дошло письмо Леокадии, но я опасаюсь, что ты ему не поверишь, потому высылаю собственное послание, подписанное моим настоящим именем. Я жду и люблю тебя, я надеюсь, что мы будем счастливы».

Девушка подписалась и раздраженно отбросила перо.

– Неправда, – прошептала она, – не надеюсь. Я предчувствую какую-то беду, но зачем огорчать его моими страхами, пока что бездоказательными?

Сквозь открытое окно кабинета донесся крик, слабый и далекий, затем какой-то неопределенный шум, причину которого Валентина никак не могла понять. По натуре своей она была девушкой храброй, и нервозный страх, напавший на нее в ту ночь, был вовсе не в ее характере.

Она прошла в кабинет и выглянула наружу. Стояла прекрасная ночь, легкий ветерок колебал листья, сквозь которые луна бросала на землю светлые блики.

В саду было спокойно и пустынно, шум доносился не оттуда.

Какая-то странная суета происходила в доме, расположенном справа от сада, на повороте к улице Оратуар. Валентина увидела в окнах этого дома мелькающий свет: с четвертого этажа он перебежал на третий и осветил лестничное окно. Оттуда долетели невнятные голоса. «Какой-то бедняга болен», – подумала девушка, подходя к своей постели.

Она опустилась на колени для молитвы: об этом она не забывала никогда. Полковнику, явившемуся в балаган забирать Флоретту, Леокадия первым делом сказала: «Так я и знала, что девочку не под капустой нашли: никогда она не выпьет воды из немытого стакана, а уж набожная – ну точь-в-точь маленькая барышня».

Но в эту ночь Валентина молилась рассеянно. Лишь только она стала на колени, ее охватил смутный страх. Она вспомнила, что не закрыла окно. Шум, который только что казался ей вполне естественным и имеющим правдоподобное объяснение, становился каким-то опасным. Валентина тревожилась все сильнее.

Она противилась своим страхам, старалась прогнать их словами молитвы, но все равно прислушивалась, затаив дыхание.

Голоса теперь доносились не с улицы Оратуар, а от старой виллы; ей почудилось слово, от которого кровь застывала в жилах: «убийца».

Так или иначе шум делался все громче.

К стене, окружавшей дом номер шесть по улице Оратуар, было прикреплено высокое решетчатое ограждение, поддерживающее вьющиеся растения. Внезапно девушке показалось, что решетка потрескивает. Спустя минуту треск стал отчетливее и ближе. Решетка вплотную подходила к большой липе, верхушка которой вздымалась над крышей особняка д'Орнан, а ветви заглядывали в первое окошко покоев Валентины. От него начинался балкон, на который выходили все три окна комнаты – в том числе и распахнутое окно кабинета.

Валентина уже не пыталась молиться. Вся дрожа, она вскочила на ноги и хотела броситься в кабинет, чтобы закрыть окно, но какой-то неизъяснимый ужас сковал ее движения: ноги отказывались ей служить.

Сомнений больше не оставалось, поблизости случилось нечто чрезвычайное. Решетка перестала потрескивать, зато ветки липы внезапно качнулись от какого-то резкого рывка – это был явно не ветер.

Голоса раздавались теперь со всех сторон, калитка с шумом распахнулась, по всем аллеям шли и бежали люди.

– Бандит! Направился вон туда! Убийца, должно быть, вскарабкался на дерево!

– Он может по крыше добраться до самых Елисейских полей!

– Лестницу! Быстрее! Мы схватим его, если заберемся на балкон!

В этот момент в ворота особняка постучали, и вскоре в доме все задвигалось и заволновалось.

Валентина слушала, едва дыша.

Убийца пытался бежать, он был тут, на дереве, это он рывками подтягивался на ветвях.

В тот момент, когда конец лестницы преследователей звякнул о перила балкона, ветви перестали качаться и кто-то соскочил на него.

Тотчас же за окнами проскользнула чья-то тень.

Вне себя от страха Валентина кинулась в кабинет и вцепилась в створки окна, торопясь закрыть его, но опоздала: незнакомец уже стоял прямо перед ней и умоляющим голосом говорил:

– Ради Бога, не бойтесь! Сжальтесь надо мной, я вовсе не бандит!

Быть может, обезумевшая Валентина и не услышала этих слов.

Она потеряла способность различать, она видела только то, что рисовало ей потрясенное воображение – убийцу, запятнанного человеческой кровью.

Испустив душераздирающий крик – нахлынувшие в особняк люди подумали, что произошло второе убийство, – она, пятясь, стала отступать к двери и наконец прислонилась к ней спиной. Какое-то мгновение она молчала, а затем распахнула дверь с криком:

– На помощь! Скорее! Он здесь!

Коридор моментально осветился. На помощь девушке спешили все обитатели особняка во главе с полковником Боццо, державшим в руке лампу. Рядом с полковником вышагивал мужчина в трехцветном шарфе; невозмутимое выражение лица этого человека являло собой разительный контраст всеобщему возбуждению.

Это был комиссар полиции.

Он вошел в комнату первым в тот самый момент, когда люди, забравшиеся по лестнице из сада, с шумом спрыгнули на балкон.

– Где он? – спросил комиссар полиции. Валентина указала в сторону кабинета, но в этом не было нужды: там уже началась схватка, и через несколько секунд убийца, пытавшийся стряхнуть с себя нападавших, показался в спальне. Наконец он освободился от них и оглядел окружавших его со всех сторон врагов. Он уже не пытался бежать; скрестив руки на груди, он ждал, ярко освещенный множеством свечей.

– Лейтенант Морис Паже, – произнес комиссар, делая шаг к нему, – вы арестованы именем короля.

Конец этой фразу утонул в пронзительном крике: мадемуазель де Вилланове, спрятавшая было лицо на груди полковника, открыла глаза и устремила взгляд на бледного молодого человека, стоявшего посреди комнаты.

– Морис! – простонала она. – Морис!

– Флоретта!

Подбежав к юноше, она кинулась ему на шею со словами:

– Ты невиновен! Я уверена, ты не виновен!

– Да, – ответил Морис, целуя ее, – клянусь тебе: я невиновен!

Комиссар полиции выкрикнул две фамилии:

– Господин Мегень и господин Бадуа!

Двое мужчин из тех, что забрались на балкон, приблизились; притаившийся за ними Лекок, боясь оказаться на виду, стремительно отступил в кабинет.

Руки Валентины опустились, она упала на колени и умоляющим голосом убеждала:

– Послушайте! Морис невиновен! Он поклялся в этом, и я тоже клянусь!

Подручные комиссара уже подошли к Морису.

– И это я, – в отчаянии простонала Валентина, – это я предала его... предала... Отправила на смерть!

Морис отвернулся, чтобы скрыть слезы.

Валентина попыталась подняться, чтобы обнять своего возлюбленного и не дать агентам полиции увести его, но тут силы оставили ее и она потеряла сознание.

 

XIV

ПРОБУЖДЕНИЕ

Начинался рассвет. Валентину давно уже перенесли в постель, но она все еще не приходила в себя. Доктор Самюэль, весьма ученый эскулап, которого полковник ввел недавно в особняк д'Орнан, объявил, что кризис обещает быть затяжным. Вокруг постели Валентины, лицо которой казалось особенно бледным на фоне ее разметавшихся на подушке роскошных волос, собрались доктор, полковник и маркиза д'Орнан.

Доктор, стоявший у изголовья кровати, был занят своими профессиональными обязанностями, полковник и маркиза, усевшись чуть поодаль, о чем-то тихонько беседовали. Почтенная дама пребывала в крайней степени возбуждения, в то время как полковник умеренно взволнованный, рассматривал портрет русского императора на крышке своей золотой табакерки.

– Она без сознания уже четыре часа, – тревожилась маркиза, – такой долгий обморок наверняка очень опасен.

– Вы – добрейшая из женщин, моя дорогая, – ответил полковник.

– Но это не мешает мне испытывать чувство крайнего раздражения, или, лучше сказать, отчаяния. Конечно, прошлое нашей бедной малышки давало повод ждать сюрпризов дурного тона – я имею в виду молодых людей, – и я все время опасаюсь появления какого-нибудь офицерика или коммивояжера. Но в то, что случилось, просто невозможно поверить!.. – негодовала маркиза. – Признаюсь вам, друг мой: как только она придет в себя, я залягу в постель на двадцать четыре часа, а может быть, и на всю неделю... вы представить себе не можете, какой больной становлюсь я после подобных потрясений.

– Вам надо обратиться к нашему другу Самюэлю, – не теряя спокойствия, ответил полковник.

– И вы можете посоветовать мне только это, дорогой Боццо? Вы делаетесь чуточку эгоистом, – упрекнула старика маркиза.

– Я всегда был эгоистом, мадам, – согласился с ее мнением полковник, – но я всегда старался, чтобы мои друзья от этого не страдали.

Маркиза протянула ему руку, все еще почти белоснежную, и полковник галантно поднес ее к губам.

– Ну как, доктор? – спросила она. – Что вы нам скажете?

– Продолжительный обморок на нервной почве, – ответил доктор. – К сожалению, столбнячное сжатие челюстей не позволяет ввести внутрь нужное количество микстуры. Тем не менее антиспазматическое средство, которое мне все же удалось ввести, начинает оказывать благотворное действие: пульс все еще слабый, но не такой прерывистый. Ей немного лучше.

– Серьезной опасности вы не видите? – расспрашивала доктора маркиза.

– Опасности никакой, если избегать ситуаций, подобных той, что вызвала...

– Значит, – перебил его полковник, – ей нужен покой, не так ли?

– Полный покой, – подтвердил доктор. – Прежде всего – покой!

– Но как обеспечить этот самый покой бедной девочке! – вздохнула маркиза. – Его в аптеках не продают.

Полковник приложил палец к губам и тихонько предупредил:

– Дорогая, доктор не знает ничего, кроме придуманного мною объяснения. Бесполезно посвящать его в это дело, тем более что Реми д'Аркс тоже его клиент.

– Неужели у вас остались еще какие-то надежды на этот счет? – с удивлением спросила маркиза.

– Разумеется, остались. Я же просил вас позаботиться о свадебных подарках.

– После всего того, что случилось?

Полковник открыл свою золотую табакерку и, не взяв оттуда ни понюшки, захлопнул; так он поступал частенько, будучи принципиальным противником всяческих излишеств.

– Я, знаете ли, очень странный эгоист, – наконец промолвил он, – и не могу забросить все свои дела ради того, чтобы вывести друзей из затруднения.

– Мадемуазель де Вилланове, – прервал их тихую беседу доктор, возвращаясь к вопросу о желательности покоя, – не привыкла к потрясениям, выпавшим на ее долю в эту ночь: убийцы в особняк Орнан заглядывают нечасто.

– Что верно, то верно, – поддакнула маркиза. – Нечасто, слава Богу.

И, адресуясь к полковнику, добавила негромко:

– Мадемуазель де Вилланове! Дочь моей сестры и – убийца! Нет, это непостижимо, мне кажется, это просто дурной сон. Я понимаю, что она не виновата в своей судьбе, в том страшном несчастье, из-за которого юность ее началась вдали от нашего круга, от аристократической семьи, в которой ей полагалось бы жить с самого рождения. Признаюсь, я нередко размышляла о возможном вторжении ее дурного прошлого, я даже вздрагивала, представив, как однажды в особняк ввалится этакий вульгарный парень и, покручивая в руках свою шапчонку, стыдливо попросит вызвать к нему мадемуазель Флоретту...

– Великосветские дамы – мастерицы придумывать ужасные истории, – иронически заметил полковник, скрестив худые ноги и поглубже забираясь в кресло.

– Да, ужасные, – упрямо повторила маркиза. – Но, как оказалось, моя бедная фантазия сплоховала, ибо сегодняшний позор я себе вообразить не могла. По сравнению с ним все истории – пустяки...

– Бывают вещи невероятные, мадам, – прервал ее полковник, – и сейчас нам не следует искать спасения в невероятном.

Маркиза устремила на него вопрошающий взгляд.

– И это говорите вы? Но ведь вы же...

– Совершенно точно, – во второй раз прервал ее полковник, – это говорю я и, как всегда, говорю чистую правду. Да, я был свидетелем того, как ваша бедная малышка при виде этого бандита не сумела скрыть ни своего отчаяния, ни своей любви. Однако повторяю: наше спасение в невероятном. Если бы на сцену вышел мастеровой, коммивояжер или циркач, то, принимая во внимание весьма решительный нрав вашей племянницы, я вовсе не был бы уверен, что нам удастся с ней сладить. Но убийца...

– О Боже мой! – жалобно воскликнула госпожа д'Орнан, нервно вздрогнув. – Убийца!

– Спора нет, это отвратительно, – согласился полковник, подавляя легкую зевоту. – Однако данный нюанс разрубает узел. Правосудие избавит нас от лишних хлопот.

Маркиза испустила долгий вздох.

– А что скажет свет? – простонала она. – И принц?

Он был к ней так добр! Ведь он узнает об этом! И все наши друзья, весь Париж...

– Те-те-те! – прервал ее полковник, не скрывая раздражения. – Не надо преувеличивать. Невероятность подобного романа и брак с уважаемым человеком станут блестящим оправданием слухов, если их посмеют распустить наши недоброжелатели.

– С уважаемым человеком! – тихонько повторила маркиза.

– Вы что, сомневаетесь в господине д'Арксе? – удивился полковник.

– Напротив! Я питаю к нему исключительное уважение и именно потому спрашиваю себя, имеем ли мы право втягивать его в подобный союз.

При этих словах полковник резко выпрямился в кресле.

– Ах вот как, сударыня! – вскричал он с хорошо разыгранным возмущением. – Значит, вам безразлично счастье племянницы, а меня вы подозреваете в том, что я собираюсь заманить в ловушку своего лучшего друга! А ведь до сих пор я имел честь пользоваться полным вашим доверием, вы всегда полагались на мою проницательность и' не раз говорили, что в характере вашей племянницы я разбираюсь, как никто другой!

– Мое доверие к вам ничуть не уменьшилось, – поспешила опровергнуть его подозрение маркиза, – но...

– Позвольте! Есть еще одно очень простое умозаключение, которое вам полагалось бы сделать, сударыня. Считая меня человеком порядочным, вы могли бы догадаться, что если я настаиваю на браке вашей племянницы с. этим молодым человеком, честным и всеми уважаемым, которого я к тому же считаю своим сыном, своим любимым сыном, значит, у меня есть надежда, да что там надежда, уверенность, что их союз будет счастливым.

Маркиза, как обычно, быстро начала поддаваться доводам этого человека, восхищавшего ее интеллектом, однако на сей раз она изъявила желание вникнуть в дело поглубже:

– Да благословит вас Бог, дорогой друг! Я привыкла слушаться вас во всем, но мне хотелось бы самой порасспросить кое о чем бедную девочку, как только она придет в себя. Мне надо заглянуть ей в душу.

– Естественное желание, сударыня, – ответил полковник, поднимаясь и беря шляпу, – но в таком случае на меня можете не рассчитывать. Честь имею откланяться.

– Но почему? – изумилась маркиза. – Какая муха вас укусила?

– Я работаю один, дорогая, или не работаю вовсе. Я слишком стар, чтобы тащить воз ваших забот, в то время как вы намерены развлекаться, вставляя мне палки в колеса. Вам прекрасно известен знаменитый рецепт: чтобы приготовить рагу из зайца, перво-наперво надо иметь зайца. Так вот: чтобы состоялся брак, перво-наперво надо иметь новобрачную. Доктор, а он, кажется, не очень доволен нашей затянувшейся беседой, только что объявил нам, что для спасения мадемуазель де Вилланове необходимо полнейшее спокойствие. А вы? Вы собираетесь устроить бедной девочке допрос, который будет для нее пыткой. Какими бы ласковыми и деликатными ни были ваши расспросы, следствием их непременно будет смятение чувств, а то и шок, вызванный неосторожно разбуженными воспоминаниями.

Он повысил голос и метнул быстрый взгляд на доктора Самюэля.

Тот моментально понял поданный сигнал и, замахав руками, попросил с испуганным видом:

– Умоляю вас, не так громко! Близится критический момент.

– Вот видите, сударыня, – укоризненно произнес полковник, снижая голос до шепота.

И добавил, взяв маркизу за руку:

– Мы не станем ссориться из-за этого, но вот мое последнее слово: кто-то из нас двоих должен уйти. Я ни в коем случае не желаю, чтобы в тот момент, когда Валентина придет в сознание, вы были у изголовья ее кровати. Это слишком опасно.

– Ухожу, ухожу, – сдалась без сопротивления госпожа д'Орнан. – Действуйте в наших интересах, мой незаменимый, преданный друг. Нам так нужна ваша помощь.

Полковник подал ей руку и проводил до двери.

– И перестаньте же наконец беспокоиться, дорогая, вы даете мне карт-бланш, и я отвечаю за все. Вы, кажется, мечтали об отдыхе, так вот я рекомендую вам часика четыре крепкого сна, до полудня, затем обед, затем велите заложить карету и – в путь! За свадебными подарками!

– Неужели вы говорите серьезно? – недоверчиво и грустно спросила маркиза.

Полковник, целуя ей руку, повторил:

– За свадебными подарками! Отложите все дела и готовьтесь к свадьбе!

И закрыл за ней дверь.

Доктор Самюэль тотчас же покинул больную и подошел к нему.

Это был мужчина лет пятидесяти, очень бледный, лысый, с тусклым взглядом, крючковатым носом и запавшим ртом.

Усердный труд порою действует на внешний облик человека так же разрушительно, как распутство. Есть ученые, которые из чистого тщеславия упорно сохраняют изможденный вид.

Господин Самюэль получил доступ в аристократические дома благодаря полковнику, которому это стоило немалого труда, но доктор сумел довольно быстро упрочить свою репутацию, а благоволение к нему принца Сен-Луи окончательно закрепило его успех.

– Ее можно разбудить хоть сейчас, – тихонько промолвил доктор, – но если нужно, чтобы она не проснулась никогда, это тоже устроить нетрудно.

Пожав плечами, полковник поинтересовался:

– Это правда, что в таком состоянии больные сохраняют способность слышать и понимать?

– Спорный вопрос, собраны доказательства и «за» и «против», но я же говорю совсем тихо. Решайте: будить ее или пусть спит вечным сном?

– Черт возьми! Можно подумать, что мне больше нечего делать, как только отправлять людей на тот свет! Мы еще не обеспечили тебя достаточным количеством крысиного яда, старина Самюэль.

– Но ведь она унаследует состояние маркизы...

– Все вы очень славные ребятки, – прервал его полковник, – но пороха вам не выдумать, даже Лекоку, несмотря на весь его гонор. Да, гонора в нем многовато, потому в свои преемники я прочу тебя, сынок, можешь на это рассчитывать. Береги эту девушку как зеницу ока: она принесет нам прибыли в три или четыре раза больше, чем состояние маркизы.

– Ничего себе! – изумился доктор.

– А может, в десять или двадцать раз больше! – пообещал полковник и, взглянув на часы, добавил: – Сейчас восемь, а в десять в моем доме соберется совет. Не забудь прийти, ты узнаешь любопытные вещи. А теперь разбуди мне девочку и смотри, будь осторожен, ты головой отвечаешь за нее!

Доктор приблизился к постели больной, но вместо того чтобы воспользоваться микстурой, демонстративно выставленной напоказ, вынул из кармана флакон и накапал из него несколько капель в ложечку. Свойственным его профессии фамильярным жестом он двумя пальцами сдавил щеки больной, и рот ее приоткрылся. Белые точно жемчуг зубы Валентины были стиснуты, но после легкого нажатия на ноздри они слегка раздвинулись, и доктор сумел вылить в рот содержимое ложечки.

После этого он вернул флакон на место и застыл в ожидании.

Полковник тоже ждал. Он снова уселся, на сей раз поближе к кровати, не сводя с юной больной невозмутимых глаз и по обыкновению поверчивая пальцами.

Через три или четыре минуты доктор, внимательно следивший за лицом Валентины, снова достал свой флакон и, откупорив его, поднес к ноздрям девушки.

– Готово! – сказал он, вставая.

Почти в тот же миг с губ больной сорвался легкий вздох, сердце ее забилось сильнее – видно было, как вздымается и опускается прикрытая одеялом грудь.

Доктор выжидательно взглянул на полковника. Тот спросил:

– Есть необходимость в вашем присутствии возле больной?

– Я уже говорил, – ответил Самюэль, – что новое потрясение вызовет новый приступ. Я могу подождать в соседней комнате.

Полковник указал ему на дверь и не забыл напомнить вдогонку:

– Улица Терезы, десять часов, не запаздывайте. Вы узнаете любопытные вещи, очень любопытные.

Дверь закрылась за доктором, и полковник остался наедине с мадемуазель де Вилланове, которая медленно приходила в чувство.

Пододвинув кресло к изголовью постели, полковник устроился в нем с полным комфортом.

Глаза девушки открылись, но казалось, они были лишены способности видеть.

«В театре, – подумал полковник, – девицы в подобных ситуациях обычно вскрикивают: «Где я? Что случилось?» Хорошо бы обойтись без предисловий. Проверим!»

Он кашлянул, коротко и сухо, глаза девушки обратились к нему. Она тут же вскрикнула и попыталась принять сидячее положение, но не смогла.

– Как вы себя чувствуете, милое дитя? – поинтересовался полковник нежнейшим тоном.

Валентина повела вокруг себя испуганным взглядом.

– Да-да, – тем же нежным тоном продолжал старец, – в этой комнате произошла отвратительная сцена.

– Там! – лепетала Валентина, вытянув палец. – Там!.. Она указывала на то место, где недавно стоял Морис со скрещенными на груди руками.

– Верно, там, – подтвердил полковник, – он стоял именно на том месте, когда крикнул: «Флоретта!», а вы крикнули в ответ: «Морис!» и еще кое-какие слова, что было весьма неосторожно с вашей стороны.

Валентина закрыла лицо руками.

– К сожалению, – продолжал полковник, – вы разоткровенничались при свидетелях. Но у вас есть друзья, милая девочка. Они богаты, деньгами можно загасить любую сплетню.

– Мне нечего таить! – вскричала девушка, открывая лицо, на котором появилось выражение гордое и даже вызывающее.

– Конечно, конечно, сгоряча всегда говорится именно так, но если вы поразмыслите хорошенько...

Валентина прервала речь вопросом:

– Сударь, вам поручено допросить меня? Тогда знайте: я люблю его и буду любить всегда.

– Что до меня, – ответил полковник, стараясь, чтобы голос его не утерял притворной мягкости, – то мне даже нравятся такие речи, они великодушны и благородны, а я вовсе не склонен пренебрегать этими высокими добродетелями. Но вы должны согласиться, моя милая, что и великодушие, и благородство, и даже страсть совершенно бесполезны в том положении, в каком оказался ваш бедолага Морис.

– Он невиновен! – гневно выкрикнула Валентина.

– Зачем же так сердиться, мой ангел? Мне самому хочется, чтобы он оказался невиновным. Такой красивый молодой человек! Но увы! Обстоятельства словно сговорились против него: юноша, бедный как Иов, в карманах у него сыскался всего один луидор, влюбленный в девушку, слывущую миллионершей, – и рядом труп, да не простой: убит не первый встречный, а вор и перекупщик краденого, имевший при себе бриллианты знаменитой Карлотты Бернетти невообразимой стоимости. Неплохой улов! Пойман на месте преступления, можно сказать, схвачен за руку. Почти схвачен: за убийцей следовали по пятам и взяли, что называется, тепленьким – он даже не успел смыть кровь с мундира.

Голова Валентины упала на подушку.

– Ему не отвертеться, – продолжал полковник, – дело будет громкое, к тому же...

Он умолк и, взглянув на Валентину из-под полуприкрытых век, докончил фразу:

– К тому же не лишенное романтической окраски. Я полагаю, что следствие будет поручено нашему другу господину д'Арксу.

Лицо Валентины стало белее мела. Она вновь была близка к обмороку.

– В заключение скажу, – как ни в чем не бывало разглагольствовал полковник, – что сам я противник насильственных браков, ибо подобный печальный пример имеется в моей семье: моя дочь, особа во многих отношениях весьма достойная, настояла на том, чтобы наша бедная Фаншетта вышла замуж за графа Корона, моего племянника... Впрочем, госпожа маркиза не станет насильно заталкивать вас под венец, к тому же мой беспутный племянник и в подметки не годится Реми д'Арксу, человеку достойнейшему и воистину замечательному.

Полковник прервался, чтобы взглянуть на девушку: Валентина молчала и не шевелилась.

– Я знаю, – продолжил старец, – случаи еще более поразительные. Не всегда грозы сопровождаются громом. Что ж, мне пора вернуться к госпоже маркизе, она почти так же потрясена, почти так же несчастна, как вы, дитя мое. Нет необходимости говорить, какой удар обрушился на нее. Но покидая вас, милая девочка, я бы хотел сказать несколько слов в утешение.

Он поднялся и взял руку девушки. По телу Валентины прошла дрожь.

– Вы должны быть совершенно уверены в том, – промолвил старец елейным голосом, – что вас окружают преданные и добрые сердца. В юном возрасте разум склонен бунтовать и противиться мудрым советам. Поразмыслите хорошенько, подумайте о близких людях, которые любят вас, которых ваш позор приведет в отчаяние.

Он наклонился и поцеловал Валентину в лоб. Лоб был холоднее мрамора. Девушка так и не шевельнулась и не произнесла ни единого слова.

Продвигаясь медленным шагом к двери, полковник процедил сквозь зубы:

– Странная девочка! Наверняка она уже что-то замыслила.

На пороге он обернулся, чтобы еще раз приободрить мадемуазель де Вилланове словами:

– Спокойствие прежде всего! Не сомневайтесь, что мы любим вас и обо всем позаботимся!

Выйдя в коридор, полковник увидел горничную, стремительно кинувшуюся от него прочь; по всей видимости, она подслушивала под дверью.

– Сюзон! – тихонько окликнул ее полковник. – Сидони! Эй, как там тебя? Марион!

Горничной пришлось вернуться и назвать себя:

– Меня зовут Виктуар, господин полковник.

– Пусть будет Виктуар. Скажи-ка, милочка, и чтоб у меня не лгать: ведь это ты бегаешь за фиакром в те вечера, когда мадемуазель де Вилланове выходит из дома через садовую калитку?

Горничная заломила руки и хотела вскрикнуть.

– Тихо! – прошипел полковник. – Значит, ты, я так и думал. Слушай, если нынче вечером мадемуазель де Вилланове вздумается послать тебя за каретой...

– Упаси Боже, господин полковник! В таком состоянии...

– Вот именно, в таком состоянии.

– Тогда я постараюсь не... – начала было Виктуар.

– ...отказывать ей, – закончил фразу полковник. – И правильно сделаешь: хозяев надо слушаться.

Он сунул горничной в руку пару луидоров и в ответ на ее ошеломленный взгляд пояснил:

– Увы, душенька, я слишком стар и не слишком строг к грехам ближних.

– Бывают же на свете такие добряки! – умилилась горничная. – Что прикажете, господин полковник?

– Сыскать фиакр для мадемуазель, только не берите какой попало. Я знаю одного надежного кучера, ты найдешь его фиакр тут неподалеку, чуть в стороне от стоянки. Чтобы не произошло ошибки, ты скажешь ему... Ведь ты говоришь по-итальянски, не так ли?

– Без этого мадемуазель не взяла бы меня к себе на службу.

– Ты скажешь кучеру: Джован-Баттиста. Это его имя.

– А что ответит он?

– В ответ он произнесет твое имя, столь же очаровательное, как и ты: Виттория.

Он отечески потрепал ее по подбородку и какое-то время они стояли, глядя друг на друга с понимающей улыбкой.

– А теперь, – заключил полковник, – ступай и выпусти господина доктора, он ждет вон в той комнате. Скажи ему, чтобы он не позабыл зайти с визитом к нашей больной, а главное, чтобы он не позабыл явиться в назначенное мною место. Точно в десять часов. Он узнает кое-что любопытное. Очень любопытное.

 

XV

СОВЕТ ЧЕРНЫХ МАНТИЙ

Это была просторная комната, очень высокая, с темными деревянными панелями, имевшая несколько монастырский вид. Впрочем, особняк полковника Боццо, расположенный на улице Терезы, некогда и впрямь был религиозным учреждением. Комната, о которой идет речь, располагалась в глубине второго этажа, три ее зарешеченных окошка глядели в небольшой, заросший старыми деревьями сад.

Мебель, скромная и даже строгая, придавала ей официальность: стулья, обитые черной кожей, два одинаковых дивана, стоявшие по обе стороны обширного камина; в центре возвышался продолговатый, крытый зеленым сукном стол, какие встречаются обычно в помещениях, предназначенных для административных совещаний. На столе имелось все необходимое для такого рода встреч: письменный прибор, песочница, набор печатей и штемпелей; имелся даже председательский колокольчик для наведения порядка среди присутствующих.

Однако у людей, окружавших зеленый стол, вид был отнюдь не деловой, казалось, они сошлись сюда для семейного совета. Полковник Боццо, занявший председательское место, был облачен в теплый узорчатый халат и обут в домашние туфли, отороченные мехом. Вместе с ним на совет явились восемь человек, большая часть их расположилась вокруг зеленого стола, и только двое устроились чуть поодаль.

Кое-кто из них нам уже известен, например, господин Лекок и доктор Самюэль, усевшиеся справа и слева от председателя, зато нам стоило бы немалого труда признать сына несчастного Людовика, принца Сен-Луи из особняка Орнан в разбитном малом лет тридцати пяти-сорока, облокотившемся на стол напротив полковника Боццо.

Трудно сыскать актеров, внешность которых вполне совпадала бы с их ролью, а таинственное сообщество, которым руководил полковник Боццо, располагало множеством Людовиков, орудующих в Париже, в провинции и даже в иноземных столицах. Принц Сен-Луи был настоящим мучеником судьбы: ему приходилось гримироваться перед каждым выходом на сцену.

С другими членами совета мы еще не встречались, среди них отметим очень бледного господина с резкими чертами и облысевшим лбом, окруженным поредевшими светлыми волосами (все называли его «аббатом»), а также внушительных объемов весельчака, небрежно одетого и откликавшегося на титул «доктор права».

Справа от камина на диване вольготно развалился мужчина довольно молодой и красивый, но с неизгладимой печатью порока на лице: граф Корона, племянник полковника Боццо и муж его очаровательной внучки Фаншетты.

На другом диване сидела дама, одетая роскошно и весьма изысканно; лицо ее скрывалось под вуалью. Того, кто ожидает встретить здесь графиню Корона, ждет разочарование – это не она.

Фаншетта, самим рождением приговоренная к пребыванию в мире зла, сохранила душу добрую и благородную, хотя и не сумела избежать некоторой причастности к делам темным и не очень ей понятным; ей не доверяли и имели на то веские причины. Фаншетта не знала о тайном механизме, приводящим в действие злые силы, потому драма ее юности стремительно продвигалась к своей трагической развязке.

Дама под вуалью, сидевшая на диване, наоборот, была одним из активнейших членов злодейского сообщества. Прежде ее звали Маргарита Садула, но путем законного брака она сумела стать мадам Жулу дю Бреу графиней де Клар. В другом месте мы уже рассказывали странную историю этой дамы, в свое время занимавшей одно из первых мест в верхах парижского света.

У главы собрания был веселый и даже игривый вид, морщинистое лицо его лучилось улыбкой, а пергаментные щеки чуть-чуть порозовели. Полковник довольно потирал руки, краем глаза посматривая на разложенные перед ним бумаги, среди которых имелась и довольно объемистая тетрадь.

Как только часы пробили десять, он, звякнув в колокольчик, изрек:

– Дети мои, пора бы прекратить пустую болтовню. Объявляю наш совет открытым и обещаю, что он будет не только долгим, но и занимательным. Постарайтесь слушать меня прилежно.

Он обвел присутствующих добродушным взглядом.

– Благодарю вас всех и каждого в отдельности, – снова заговорил он, – за точность, с какой явились вы на мой зов. Наша дражайшая графиня отложила в сторонку свои интимные дела, вгоняющие в пот трех светских львиц, пару нотариусов и полдюжины адвокатов; граф Корона, устроившийся на диване в не очень-то приличной для совета позе, пьян только наполовину; добряк Самюэль покинул своих клиентов; ловкач Лекок забросил свою контору, вернее, конторы – у него их множество, ибо он процветает и скоро станет птицей высокого полета; наконец, аббат и наш мудрейший знаток уголовного кодекса оторвались от своих ученых штудий... я уж не говорю о принце, которому пришлось наспех проглотить свой абсент, свои котлетки и свой бифштекс. Вы прелюбезны и даже премилы, и я вам приготовил маленький сюрприз в качестве вознаграждения за проявленное самоотречение.

Вступительная речь председателя была принята собравшимися довольно холодно. Слишком долго – более полувека – находился бравый старец у власти, а затяжное правление перестает вызывать энтузиазм.

Лукаво сощурившись, полковник продолжил свою речь:

– Ваш кисловатый вид меня не удивляет, вас разъедает зависть ко мне и даже неприязнь, вам нравится считать меня старой, напрочь сношенной калошей. Но я правлю нашим братством со времен маршала де Сакса и ни разу не дал осечки, мне везет, всегда везет – ведь всем известно, что я родился в сорочке.

Знаком подозвав к себе аббата, он шепнул ему на ухо:

– После совета нам с тобой надо потолковать. Сам знаешь, я доверяю только тебе и именно тебя прочу в свои преемники. Тебе положено знать больше других.

– А теперь, – громко объявил председатель, – слово предоставляется Приятелю-Тулонцу. Он блестяще провел последнее дело и сейчас доложит о нем.

Суховатой рукой полковник ласково потрепал Лекока за ухо, словно учитель отличившегося на экзамене ученика, и присовокупил:

– Наш дорогой мальчик ознакомит вас с историей дела, а также с технической стороной операции, после чего я дам кое-какие разъяснения, которые вас наверняка заинтригуют. Начинай, Приятель, говори ясно, сжато, но без ложной скромности.

Господин Лекок де ля Перьер, обладавший даром менять свой облик, сейчас выступал в своем натуральном виде.

Крепкий молодец, весельчак и почти красавчик, на редкость вульгарный в обхождении, он несомненно принадлежал к категории любимцев кабацкой публики и олицетворял собою тип коммивояжера, столь удачно воссозданный писателями эпохи Луи-Филиппа.

На этот совет, не требовавший маскировки, он явился в костюме, избранном по своему вкусу: на нем была голубого бархата визитка, присборенная на бедрах, шотландский жилет в радостно-крикливую клетку и лихо скроенные на гусарский манер панталоны цвета адского пламени, из-под которых выглядывали остренькие носы башмаков. Вычурный галстук, завязанный замысловатым узлом, и высокая, заостряющаяся к верху шляпа с широкими полями прекрасно вписывались в ансамбль. К этому наряду так и просилась какая-нибудь примечательная трость – тяжеловесная дубинка или легкая палочка, украшенная невообразимой резьбой, но тут оригинальность явно изменила господину Лекоку: трость, стиснутая его ногами, вполне могла бы принадлежать заурядному рантье из Марэ – солидная и довольно увесистая, она венчалась набалдашником из слоновой кости.

Лекок взял предоставленное ему слово и, следуя указаниям председателя, кратко, но с замечательной точностью поведал историю похищения бриллиантов, изложенную в первых главах этой книги.

Начал он с того, каким способом удалось залучить Ганса Шпигеля, укравшего бриллианты Карлотты Бернетти, в лавочку папаши Кенига, и кончил описанием кровавой сцены, имевшей место в номере восемнадцатом и уже известной читателю. Он не упустил ни одной важной детали, и проделанная операция обрела вид затейливого механизма, бесчисленные винтики и колесики которого Лекок знал как свои пять пальцев.

Присутствующие внимали Лекоку с умеренным интересом, с каким обычно академики слушают доклад своего коллеги, хорошо сделанный, но трактующий о вещах, давно уже им известных; перегруженные множеством знаний, академики способны возгораться лишь тогда, когда речь заходит об их собственной персоне.

Итак, доклад Лекока был встречен с прохладцей, ибо в этой комнате собрались специалисты, пресытившиеся изощренными преступлениями больше, нежели академики своими открытиями. К тому же, отнюдь не умаляя роли наших академий, заметим, что в это утро мы заглянули в лоно академии sui generis, функционирующей куда более четко, чем прочие учреждения, носящие это славное имя, хотя таинственное сообщество, чью деятельность мы тут описываем, весь свой интеллект, волю и обширные знания направило не на достижение блага, а на научную организацию преступного промысла.

Тут собрались виртуозы своего дела, лауреаты криминального мира, создавшие вселенскую бандитскую шайку, могучую и неуязвимую благодаря их умению укрывать зло от кары.

Закончив доклад, Лекок отвинтил набалдашник от трости, недавно принадлежавшей бедняге Шпигелю, и высыпал содержимое на зеленое сукно: члены совета подошли поближе, чтобы кинуть взор на знаменитые бриллианты.

– Недурно! – одобрил коллекцию знаток уголовного Права. – Однако я полагаю, что простак, которым мы расплачиваемся с законом, сам вырыл себе могилу, убежав с места преступления. Не сделай он такой глупости, нам бы...

– Дорогой профессор, – прервал его полковник, – уголовный кодекс вы знаете куда лучше, чем человеческое сердце. Человек, внезапно попавший в ловушку, непременно совершает ту или иную глупость, от страха он теряет хладнокровие и способность соображать. В этом наша сила, без этого наша дичь хотя бы изредка, но выбиралась бы из расставленных нами ловушек. Благодаря глупости из них не выбирается никто.

– Вот этот бриллиант с дефектом, – заметил аббат. Графиня де Клар, покинувшая диван, чтобы оценить добычу, обиженным тоном произнесла:

– Нет, бывают же такие ловкачки! Карлотта Бернетти немолода, к тому же есть женщины и покрасивее ее...

– К примеру, ты, моя кошечка, – ехидно заметил полковник.

– Надеюсь, вы не собираетесь сравнивать меня с этой девкой? – высокомерно осадила его красавица. – Я просто-напросто хотела сказать, что у меня, графини де Клар, таких бриллиантов нет.

– Безобразие! – возмутился полковник.

Граф Корона, бросив на сукно горсть осмотренных бриллиантов, полюбопытствовал:

– И сколько же стоит вся коллекция?

– В заявлении Бернетти, сделанном для полиции, – ответил Лекок, – названа сумма в четыреста тысяч франков.

– Четыреста тысяч франков! – повторила графиня де Клар. – У Бернетти!

– Нам-то какой прок от этой суммы? – не скрывая злости, заметил Корона, явно искавший повода излить свое раздражение. – Все равно Отец утащит ее в свою нору и добавит к накопленным миллионам.

От этого замечания присутствующие заметно возбудились.

– Что правда – то правда, – промолвила графиня де Клар. – Мы так бедны, несмотря на наше растущее богатство! К тому же неизвестно, где Отец прячет свою кубышку, и если с ним что-то случится...

Полковник яростно затряс колокольчиком, рука его дрожала от негодования.

– Со мной ничего не случится! – завопил он, и в гневе его было нечто ребяческое. – Я здоров как бык! Я – везунчик! Я переживу вас всех!

Внезапно он остановился и, поманив к себе доктора права, торопливым шепотом объявил ему:

– Знаешь, на твой счет я уже распорядился, ты – мой единственный наследник.

А через секунду тронул за колело Лекока и проговорил ему в ухо так, чтобы не слышали другие:

– Защищай собственное достояние, сын мой, все свои сокровища я завещал тебе.

Производя эти манипуляции, полковник из-под полуприкрытых век следил за остальными и успел перехватить взгляд, которым обменялись принц Сен-Луи и доктор Самюэль.

– Вы хотите моей отставки? – во весь голос загремел он. – По-вашему, я слишком зажился на этом свете? Ну, где отцеубийца, что посмеет обагрить кровью мои седые волосы? Да и, сами подумайте, чего вы этим достигнете? Неужто предатель, вознамерившийся пронзить мою грудь, полагает, что амулет я ношу на шее? Зарубите себе на носу: отправляясь на совещания с вами, я первым делом прячу амулет в надежное место. Среди вас завелись бунтовщики! Неблагодарные! Они забыли, что вожделенные сокровища собраны мною, они забыли, что мне одному вверена тайна братства. Так пусть же они знают, что мой труп не укажет им дороги к кладу!

– Молчать! – заорал он, тыча пальцем в графиню де Клар, открывшую было рот для возражения. – Тебе слова не давали! Когда ты явилась к нам, ты не думала о бриллиантах, а мечтала сунуть свои босые ноги в башмаки. Кто сделал тебя графиней де Клар? Я! Ты была ничуть не лучше Бернетти, только ходила не в шелках, а в лохмотьях. А ты, Корона? Я отдал тебе мою маленькую Фаншетту, бедного моего ангелочка! Да знаешь ли ты, что я могу с тобой сделать? Сейчас утро, и в окно вовсю светит солнце, но достаточно мне сказать: «Ночь настала!» – и ты никогда не выйдешь из этой комнаты!

Корона побледнел, графиня де Клар улыбалась.

Лекок положил на плечо старика руку, и тот сразу остановился и обвел всех удивленным взглядом, словно человек, которого внезапно разбудили. Самюэль, аббат, принц и юрист выстроились вокруг полковника и застыли, подобно истуканам.

– Отец есть Отец! – возгласил Лекок. – Короне только бы лезть на рожон, а Маргарита уже сожалеет о своем нахальстве. Простите!

Четыре выше упомянутых истукана отвесили председателю учтивый поклон. Поле боя осталось за стариком.

Корона с брюзжанием вернулся на свой диван, а графиня де Клар, откинув вуаль, протянула полковнику руку со словами:

– Вы наш Отец, мы вас почитаем и любим.

– Ваш Отец слишком стар, – неожиданно плаксивым голосом объявил полковник, – а у стариков свои слабости. Скрывая немощь свою, Отец только что похвалялся перед вами: «Я переживу вас всех!». Увы, бедные детки, дни мои уже сочтены. Наберитесь терпения, вам недолго осталось ждать. Маргарита, ты молода и прекрасна, твои притязания справедливы. Ты хочешь золота, много Золота – ты получишь его, ты хочешь стать герцогиней – ты станешь ею!

Он привлек ее к себе и, поцеловав, шепнул:

– Сумасшедшая! Неужели ты не догадалась, что я прочу тебя в свои наследницы?

И уже во весь голос растроганным тоном произнес:

– Чада мои, дорогие детки! Простите старика, который питает к вам поистине отеческую любовь. Признаю, с Короной я поговорил слишком круто, но его обращение с бедной Фаншеттой доставляет мне столько огорчений. Ах! Почему я не отдал моего нежного ангела Лекоку, или принцу, или добряку Самюэлю, или наконец, нашему достойнейшему профессору!.. Но сделанного не воротишь, к тому же Корона приходится мне племянником, так что лучше нам жить в мире.

Давайте же не будем терять времени понапрасну, – продолжал он, но тон его внезапно изменился, вновь обретя резкие ноты, – я еще не ослеп и прекрасно вижу, что всем вам охота побунтовать. Успокойтесь: даю слово – это будет мое последнее дело.

Он опустил руку на лежавшие перед ним бумаги.

– Вы припасли что-то новенькое, Отец? – послышались со всех сторон любопытные голоса.

– Именно так, – ответил старец, принимая вид патриарха, вознамерившегося осчастливить сюрпризом своих ближних. – Бриллианты Клары Бернетти – всего лишь маленький эпизод нашей истории, что-то вроде пролога к пьесе, которая только-только начинается. Неужели вы и впрямь могли подумать, что я так хлопочу из-за каких-то четырехсот тысяч франков? Я сказал: это будет мое последнее дело. Я сказал чистую правду. Мое последнее дело должно стоить моих трудов, а если вы, мои драгоценные, желаете оценить его в деньгах, то ответьте мне на вопрос: во сколько вы оцениваете головы, что носим мы на своих плечах, все мы, тут присутствующие?

Члены совета переглянулись: полковник был великий артист, но на сей раз он явно переборщил с театральными эффектами.

Тем не менее всех мало-помалу охватывала тревога. Лекок вполголоса предупредил:

– Будьте внимательны: речь и вправду идет о жизни и смерти.

Полковник поднял руку и снова тяжело опустил ее на бумаги.

– Они вот тут, ваши головы, – медленно произнес он, – и моя в том числе. Я всего лишь старик, готовый впасть в детство, но если я вдруг умру сегодня, верьте моему слову, вы пропали. Они тут, ваши головы, и все теперь зависит только от меня. Я же мечтаю об одном: удачно завершить мое последнее дело и сохранить вас целыми и невредимыми вместе с кладом, который вы мне доверили. Когда дело это будет исполнено, Отец в последний раз соберет своих детей, чтобы сказать: все в порядке, мои дорогие, я спас вас от гибели и теперь имею право на отдых.

Он нашел среди бумаг тетрадь, на которую члены совета воззрились не без испуга, и передал ее Лекоку со словами:

– Читай, Приятель, и пусть каждый осознает всю меру грозящей ему опасности. А потом мы поглядим, кто из вас измыслит лучшее лекарство от этой беды.

 

XVI

РУКОПИСЬ РЕМИ Д'АРКСА

Лекок взял тетрадь и приступил к чтению.

«Доклад Его Превосходительству господину министру юстиции Господин министр! Прошу извинить меня за то, что предлагаю Вашему вниманию труд еще не вполне завершенный, однако обстоятельства вынуждают меня обратиться к Вам за безотлагательной помощью: дело, переданное на рассмотрение суда присяжных департамента Сена и получившее уже огласку под названием „Черные Мантии“, способно завести на ложный путь общественное мнение и, что гораздо опаснее, само правосудие.

Я отказался вести следствие по этому делу, ибо считаю его всего лишь тенью, вознамерившейся отвлечь меня от раскрытия правды.

Факты, которые я предлагаю рассмотрению Вашего Превосходительства, столь значительны, что требуют особого внимания. Речь пойдет о Черных Мантиях, но не о той мелкой рыбешке, что попала в сети закона и сама себя окрестила этим громким именем, а о Черных Мантиях, которые действительно существуют: по моему мнению, это cамая опасная ассоциация злоумышленников из всех доселе известных.

Господин министр, вы вращаетесь в сферах, куда бытующие в предместьях клички не проникают, а чиновники, которым полагалось бы прояснить этот вопрос, пребывают в незыблемом убеждении, что Черные Мантии – всего лишь легенда, страшная сказка, одна из тех, что в изобилии фабрикуются в социальных низах парижской жизни. Господин префект, к которому я поначалу обратился, был со мною отменно вежлив, но никакой помощи не оказал, видимо, посчитав меня фантазером.

Причина этого недоверия весьма проста, и я спешу разъяснить ее, чтобы Ваше Превосходительство не впало в ту же ошибку: для правосудия Черные Мантии и вправду не существуют, ибо они никогда не представали перед судом. Сила этой ассоциации – в неуязвимости: злодеи изобрели механизм, безотказно спасающий их от возмездия.

Действие этого механизма, породившего неверие в реальность их существования, я постараюсь вскрыть в своем докладе.

Только однажды, насколько мне известно (а этим вопросом я усиленно занимаюсь долгие годы), тайна ассоциации подверглась риску разоблачения: трое ее членов оказались на скамье подсудимых. Я имею в виду дело Кватрополли, стоившее жизни моему отцу.

Позволю себе кратко изложить историю этого дела.

30августа 1816 года господин Матье д'Аркс был назначен главным прокурором королевского суда в Аяччо, а в октябре того же года он произнес обвинительную речь на процессе, в котором оказались замешаны некоторые высокопоставленные лица из Сартена и прилегающего к нему района.

Мэру столицы кантона вменялось в вину соучастие в убийстве, совершенном братьями Кватрополли, состоявшими в банде VesteNere, что было фактом общеизвестным...»

Прервав чтение Лекок спросил:

– Что означают пометки, сделанные красным карандашом?

– Они означают «пропустить» и касаются исторической части доклада. Нашу собственную историю мы знаем достаточно хорошо, потому я пометил параграфы, которые можно перескочить, иначе наш совет не кончится до завтрашнего дня.

Доклад Реми д'Аркса и вправду обстоятельно рассказывал о Каморре итальянского юга и о происхождении первых Черных Мантий.

Лекок, пролистав две-три страницы, продолжил:

«...Им был вынесен оправдательный приговор. После обжалования прокуратуры дело было передано суду присяжных в Аяччо, где братья Кватрополли были оправданы во второй раз, несмотря на множество отягчающих обстоятельств. Соответствующие документы я могу предоставить в распоряжение Вашего Превосходительства.

При ведении этого дела Матье д'Аркс постоянно наталкивался на неожиданные и трудно преодолимые препятствия.

Двое молодых людей из города Сартена, невиновность которых была для него совершенно очевидна, оказались втянутыми в это дело: улики, доказывающие их вину, были сфабрикованы чрезвычайно ловко и уводили следствие на ложный путь.

Суд присяжных охотно свернул на этот путь; туда же исподтишка направлялось и общественное мнение. Явственно ощущалось влияние какой-то могучей и загадочной силы, действующей наперекор правосудию.

Разумеется, Матье д'Аркс не сразу разгадал истину во всей ее странности и неправдоподобии, но он чувствовал действие враждебной силы и искал истоки – в его бумагах я обнаружил разрозненные заметки, видимо, составлявшие часть такого же доклада, какой я имею честь предложить Вашему Превосходительству.

Заметок этих немного, и они отрывочны: я сумел собрать только то, что осталось от злодейской жатвы – после гибели отца его секретарь подвергся нападению, и большая часть бумаг пропала. Что касается самого доклада, то он навряд ли попал в руки тогдашнего министра юстиции, во всяком случае в архивах я не обнаружил никаких следов.

С декабря месяца 1816 года по апрель 1820 на моего отца было совершено три покушения, а 22 июня того же года пол в его кабинете обрушился в то самое время, как он сидел за своим письменным столом.

Он добился перевода в другое место, но не для того, чтобы избежать своей судьбы – в моей семье всем хорошо известно, что отец был готов к насильственной смерти, вскоре последовавшей, – наоборот, он уехал с Корсики, чтобы продолжить борьбу более энергично, надеясь избавиться от помех, чинимых местными властями и обеспечить себе свободу действий.

По дороге из Марселя в Тулузу, где он должен был возглавить прокуратуру, на него было совершено еще одно покушение: стреляли средь бела дня, из-за ограды, пуля пробила окно почтовой кареты, где, кроме него, находилась моя мать с сестренкой грудного возраста и я, тогда еще совсем ребенок.

Меня отдали в королевский коллеж Тулузы. Прибыв в 1822 году на каникулы, я. нашел отца постаревшим лет на двадцать. Моя мать со слезами на глазах рассказала, что после официального обеда в префектуре, на котором отец внезапно чуть не умер, здоровье его сильно пошатнулось...»

Чтение доклада было прервано суховатым смешком, долетевшим из председательского кресла. Полковник, покручивая пальцами, самодовольно заметил:

– Мне тот обед хорошо запомнился. Старина Матье д'Аркс оказался слишком живучим. Лекок продолжал читать:

«...14 июля 1823 года меня взяли из коллежа. Приехавший за мной слуга не решился рассказать о катастрофе, разразившейся в нашем доме. Я застал мать сидящей в столовой; она меня не узнала – бедная женщина обезумела. Отец был задушен в своей кровати, возле которой стояла колыбель с маленькой сестрой – ей было тогда три с половиной года. Видимо, убийцы сперва не заметили ребенка, но девочка проснулась и закричала. Ее тоже убили – или похитили.

Я вошел в комнату отца первым. Письменный стол, секретер, шкафы – все было опустошено и разграблено. Забрали и деньги, хотя скромные сбережения известного своей строгостью судьи навряд ли могли быть целью подобного преступления. Нынешнее свое состояние я получил гораздо позднее, унаследовав его по материнской линии.

Последний эпизод этой мрачной истории, господин министр, изложен мною весьма кратко, поскольку он широко известен. Эта трагедия потрясла всю магистратуру, многие полагают даже, что она весьма способствовала моему продвижению по службе.

В совершении преступления заподозрили старого слугу нашей семьи. Он был обвинен, осужден и кончил жизнь на эшафоте. Однако я могу поклясться своей честью, что этот бедняга ни в чем не виноват...»

– Ну и ну! – раздраженно выкрикнул Корона. – Собрать нас для того, чтобы поведать эту допотопную историю!

– И правда, – поддержала его графиня де Клар, – все это нас нисколечко не касается.

По всей видимости, и остальные члены совета разделяли это мнение. Полковник обвел всех цепким взглядом, усмехнулся и саркастически промолвил:

– Терпение, дорогие детки. Эта история не так уж вам и знакома, никто из вас в ней не участвовал, кроме, пожалуй, Приятеля-Тулонца, который сильно подрос с той поры – тогда он был моим маленьким грумом. Все помню один только я – и до чего же ловко обвел я тогда публику вокруг пальца. Терпение! В жилах автора сего доклада течет корсиканская кровь, унаследованная от матери, – она была Адриани. Это просто-напросто маленькая вендетта. Я нахожу, что доклад вовсе недурен, история отца изложена суховато, зато оставлено место для вещей куда более актуальных. Еще немного, и вы почувствуете к докладу захватывающий интерес. Читай, Приятель, тобой я очень доволен.

Лекок послушно открыл было рот, но полковник заговорил снова.

– Позвольте вставить еще словечко, дорогие слушатели. Вы должны как следует осознать, кто такой Реми д'Аркс и в каком положении он находится. Человек молодой, горячий, талантливый, законом владеет лучше, чем воин шпагой, к тому же любимец верхов и богач. Он знает, что мы убили его отца, его мать умерла сумасшедшей, его сестра... черт возьми! Что же сталось с его сестрой? Если она жива, то обретается где-то очень далеко. Перед вами человек, у которого мы отняли всех, кого он любил, – мы уничтожили его семью; разумеется, он пойдет на все, чтобы добраться до нас. Учтите это.

Он сделал Лекоку знак, и тот возобновил чтение:

«...Господин министр, мне больше нечего добавить к рассказу об этой катастрофе. Юность моя прошла печально, единственное утешение виделось мне в работе: закончив в 1828 году юридический факультет, я решил заняться адвокатурой.

В тот год я проводил каникулы в нашем поместье, расположенном в окрестностях Аркашона. Там я в последний раз видел мою бедную матушку: разум к ней не вернулся, но в своем безумии, протекавшем довольно спокойно, она обрела одну весьма осмысленную привычку – тщательно собирать и хранить все, что осталось от бумаг и книг моего отца.

Как раз в ту пору доктора нашли у меня чахотку и пророчили близкую смерть – я ждал ее с тайной радостью. Часы одиночества я посвящал библиотеке, где моя мать хранила собранные ею сокровища. Помню, что из окон библиотеки виднелось море – за молодым ельником, посаженным для оздоровления лагуны.

Будущее было мне безразлично, ни к какой карьере душа не лежала. Я почитывал кое-какие труды по праву, в основном уголовному, причем особенно охотно те пассажи, где разбирались юридические ошибки. Именно этим вопросом по вполне понятным причинам усиленно интересовался Матьед'Аркс, и с этой точки зрения коллекция матери была весьма богатой.

Как-то вечером, проглядывая материалы, касающиеся пересмотра дела Лезюрка, я наткнулся на пресловутое заключение, подписанное Беррье, Пардесю, Дюпеном и профессором Тулье. На странице, содержавшей перечень странного нагромождения улик, собранных против мнимого убийцы лионского курьера, я увидел на полях запись, сделанную рукой отца: «Если оставить в стороне факт случайного сходства между преступником и невинно осужденным, в этом деле обращает на себя внимание удивительное стечение обстоятельств, сбивших следствие с прямого пути. Я усматриваю здесь ключ к разгадке системы, изобретенной VesteNere: то, что было случайностью в деле Лезюрка, возведено в принцип и умело использовано в деле братьев Кватрополли. Судя по всему, Черные Мантии нашли способ СОЗДАВАТЬ судебные ошибки, кому-то уже вверена эта тайна и упаси Бог...»

На этом абзаце голос Лекока потерял скорость и пресекся.

– Ну как, становится потеплее, а? – ехидно поинтересовался полковник. – Даже наша душечка Маргарита распахнула свои прекрасные глазки.

– Однако Бог этого человека не спас, – парировала графиня де Клар. – Он мертв.

– Но он оставил наследника. Читай, Тулонец, пошли дальше, сынок.

«...Медики, приговорившие меня к смерти, явно не предвидели той чрезвычайной реакции, которую вызовут в моем организме эти строки. Туман, застилавший прошлое, рассеялся, по жилам заструилась новая кровь: в моей жизни появилась цель, я хотел жить, я жил!

На следующее утро взошедшее солнце застало меня в библиотеке – лихорадочно перелистывающим любимые книги отца. Преступники уничтожили его корреспонденцию, его рукописи и заметки, но библиотеку не тронули, полагая, что она не представляет для них никакой опасности.

Три дня и три ночи я провел в усердных поисках, результатом которых было всего две странички печатного текста, которых, впрочем, оказалось достаточно: в моих руках было наследство Матье д'Аркса, и мысль, скрыто пребывавшая во мне все время, оформилась в четкое намерение. Яхотел не просто отомстить за отца, но еще и выследить и уничтожить чудовищную ассоциацию, сделавшую преступление точной наукой, придумавшую механизм для производства судебных ошибок, автоматически умножающих зло; я хотел остановить поток крови невинных жертв, бесстыдно поставляемых закону в уплату за совершенное преступление».

Полковник покачал головой и, постукивая по портрету русского императора на крышке золотой табакерки, пробурчал:

– Отменная фраза! У этого парня есть не только нюх, но и талант. Впрочем, я немного сотрудничал с ним, разумеется, так, чтобы он не заметил. Продолжай, Приятель.

«...После десяти лет непрерывной работы я все еще не могу утверждать, что знаю подлинные имена всех заправил этого сообщества, зато я со всей ответственностью заявляю, что пресловутая тайна Черных Мантий известна мне так же хорошо, как им самим.

Начав свой розыск с Корсики, я изучил следы, оставленные ими в разных странах Европы, и пришел к выводу, что лучшей защитой им служит сама невообразимость существования такой маккиавелистической системы. Люди, в, том числе разумные и облеченные властью, не способны поверить в столь чудовищную изощренность зла, и под крылом этого неверия бандиты все шире раскидывают свои искусно сплетенные сети...

...Каждое преступление у них двойное: кроме лионского курьера, ограбленного и убитого, непременно требуется Лезюрк, чтобы расплатиться с законом на эшафоте. В то время как Дюбоз наслаждается своей полной безнаказанностью, ибо его спасение обеспечено, на арене преступления фатальным образом появляется Лезюрк. Он должен явиться именно сюда и именно в это время, тайная нить направляет его движения в нужную сторону, и десять свидетелей (я имею в виду свидетелей честных) при необходимости подтвердят, что он оторвался от какого-либо дела или развлечения, дабы в роковую минуту точно прибыть в избранное для преступления место.

Ибо своей силой Черные Мантии обязаны не только себе: следуя их дьявольским планам, другие усердно ткут для них защитный покров – лучшими соучастниками злодеев становятся люди, даже не подозревающие об их существовании, те самые люди, которые с ужасом содрогнулись бы от их кровавых злодеяний.

Это соучастники временные – на день, на час, на минуту; таким соучастником может стать мой сосед, мой лучший друг, я сам и, прошу меня извинить, даже Вы, господин министр, ибо Черные Мантии орудуют всюду – и наверху, и внизу, – и никто из нас не может поручиться, что он только что не пожал руку злодею...»

На полковника накатил приступ смеха.

– Простите за неуместную веселость, – промолвил он, – но этот пассаж был прочитан мною впервые, когда я как раз вернулся со званого обеда у господина министра.

«...Итак, Лезюрк является на место преступления (Лезюрка, уже сыгравшего роль козла отпущения, я привожу в пример для большей наглядности); несчастный не знает, на какую опасную стезю он вступил, и понятия не имеет о расставленной ловушке, он просто явился в определенное место, и этого достаточно для его гибели. Его хватают, обыскивают, находят неведомо как оказавшиеся у него компрометирующие бумаги, или дымящийся пистолет, или окровавленный нож:, валяющийся у его ног. Накануне он вел себя весьма заурядно, как все обычные люди: в сердцах обругал кого-то или пригрозил кому-то, пожаловался на безденежье, выразил беспокойство по поводу приближающегося срока платежа – теперь все это оборачивается против него.

Улики множатся, выстраиваются в ряд, окружают его и душат; рождается подобие правды, крепнет и уверенно играет роль правды; он погиб, он сам это понимает, он так плотно загнан в образ преступника, что в ужасе повторяет сам себе: если бы я был судьей и если бы мне пришлось судить человека, попавшего в мое положение, я бы наверняка осудил его!

Это и есть то, что на злодейском жаргоне страшной ассоциации называется невидимое оружие. Оно бьет методично, его удар следует точно за ударом убийцы, оно никогда не дает промашки, и самое страшное, самое кощунственное состоит в том, что само правосудие добивает невинно пострадавших от него людей.

Но невидимое оружиеможет действовать и самостоятельно в том случае, когда обычное притупилось или не достигает цели.

Бывают люди, хорошо защищенные: к примеру, неуязвимый Ахилл или Митридат, приучивший себя к ядам. Их не уничтожишь обычным бандитским способом, однако невидимое оружие проходит сквозь кольчуги из самой закаленной стали, да и Митридат напрасно искал бы противоядие их дьявольскому зелью. Ибо этим оружием может стать мысль, слово, подозрение, страх, честолюбие или любовь – и мало ли что еще! Владеющие этим невидимым и грозным оружием многочисленны и богаты, а в пособниках у них – ослепленный мир...

...Они ведут свое происхождение от старой корсиканской Каморры, все еще существующей, и тайных обществ Ломбардии. Глава их – Крестный Отец – окружен тайным советом, члены которого называют себя Мэтрами, или Братьями Спасения (от Обители Спасения в Сартене на Корсике). Этому главному штабу подчинен корпус офицеров, лишь отчасти посвященных в тайну; состоит он из ловких и смышленых уголовников, в случае необходимости призываемых на совет. На такие совещания Мэтры и Отец являются в черных масках, никто из нижестоящих не знает их в лицо. В самом низу располагаются солдаты, или «простаки»; послушные, как механизмы, делающие свое черное дело за деньги и не ведающие ни о какой тайне.

Центральная ложа находится в Париже, но она может перемещаться; она, кстати, была в Лондоне во время дерзкой операции, чуть не истощившей запасы Английского банка. После совершения громкого дела в ожидании, пока успокоится общественное мнение, члены ложи отбывают на Корсику (именно с Корсики надеюсь я получить важные сведения, которые позволят наконец заставить злодеев предстать перед судом.)

Центральная ложа в настоящее время (последние справки о ней получены мною не так давно) состоит из Крестного Отца и десяти Мэтров. Мне неизвестны их имена; информаторы, у которых я добываю или покупаю свои сведения, не являются Мэтрами и членов совета видели только в масках. Разумеется, они не имеют отношения к полиции; высшие полицейские чиновники, выказывая внешнее почтение к моей тоге, упорствуют в своем скептицизме и не проявляют охоты помочь мне в этом деле.

Посему я не могу перечислить членов совета по именам идать их точные описания, но сведений о них у меня собралось довольно много, можно сказать, что я знаю о верхушке ассоциации почти все.

Крестный Отец – глубокий старик, принимаемый в придворных кругах и вхож в салоны Сен-Жерменского предместья. Члены ассоциации относятся к нему с суеверным почтением. Ловкость его граничит с колдовством, можно составить объемистый том, посвященный серии преступлений, до мелочей им продуманных и столь же тщательно реализованных. Старик не прячется, не уходит на дно жизни, а всегда пребывает на самом ее верху, сохраняя репутацию человека неподкупного и почти святого...»

– Мой портрет получился весьма удачным, – добродушно отозвался полковник, – ничего удивительного: я его слегка подретушировал. Но ваши тоже удались на славу и наверняка вам понравятся. Я рад, мои дорогие, что наконец-то вы увлеклись докладом и слушаете в оба уха. Читай дальше, Приятель.

«...Человек всеми уважаемый, старый друг моего отца, владеющий обширным поместьем на Корсике, как раз в тех местах, где находилось (и по всей вероятности, находится сейчас) логово Черных Мантий, полковник Боццо-Корона, порывшись в своей памяти, рассказал мне массу легенд о шефе ассоциации: это самый знаменитый из знаменитейших корсиканских разбойников прошлого. Состарившись, Калабрийский Дьявол или Фра Дьяволо, как его все еще зовут в этих местах, не отошел от дел, а напротив, расширил круг своих злодеяний, сменив ставший тяжелым для него мушкет на адское и невидимое оружие, о котором я говорил выше.

В главных подручных у него человек совсем другого разбора, но чрезвычайно опасный, по которому давно плачет каторга: бывший слуга, бывший коммивояжер, в настоящее время он держит в Париже агентство, и не одно...»

Лекок прервался и злобно спросил:

– Над моим портретом вы тоже поработали, патрон?

– Нет, – ответил полковник, – твой он нарисовал сам. Ваши портреты я тоже не трогал, не подсказал ни одного штриха, друзья мои, – добавил он, адресуясь к собравшимся. – Реми д'Аркс затеял с вами игру в кошки-мышки и вот-вот выиграет ее: он действительно знает про вас почти вес. Я хотел, чтобы вы сами убедились в этом.

Побледневший Лекок, насупив брови, продолжил чтение, пытаясь придать голосу более спокойное звучание:

«...Я почти уверен в том, что этот проходимец связан с полицией. Упорное нежелание полицейских чиновников посодействовать мне в этом деле показалось мне подозрительным, я стал искать причину и, судя по всему, нашел ее. Если мои предположения верны, не пройдет и недели, как я сорву маску с этого человека...»

– Отец, – пробурчал Лекок, обращаясь к полковнику, и в его голосе послышались с трудом скрываемые истерические нотки, – у меня пропала охота читать дальше. Пусть читают другие, их портреты еще впереди, а со мной все ясно. Я жду ваших объяснений.

Полковник, улыбаясь, кивнул ему в знак согласия и взял у него рукопись.

– Когда-то, – промолвил он, явно довольный произведенным эффектом, – я мог продекламировать драму в пять актов, не переводя духа, я играл в спектаклях и даже пел тенором, но теперь мой голос быстро садится! Прошлого не вернешь. Ну как, по вашему мнению, мои драгоценные, удалось автору описание Приятеля-Тулонца?

Члены совета, теперь внимавшие словам полковника напряженно и настороженно, пребывали в тревоге, даже лицо его племянника графа Корона выражало видимое беспокойство.

– Тулонец выведен на чистую воду, – отозвалась графиня де Клар, – автору остается только протянуть руку и схватить его.

– Не завидуй, душечка, – злорадно улыбаясь, ответил старец, – твое описание еще удачнее: настоящий портрет. Аббат написан во весь рост – любой жандарм узнает его без труда. Портрет графа Корона весьма выразителен, а что касается добряка Самюэля, то я посоветовал бы ему подослать вместо себя коллегу, если Реми д'Аркс вдруг вздумает обратиться к нему за медицинской помощью: наш эскулап удивительно похож на самого себя, однако настоящим шедевром точности является наш уважаемый профессор права, не покладая рук выуживающий для нас лазейки в уголовном кодексе и владеющий нелегким ремеслом соавторства с законом; вспомните-ка его слова: «Надо уметь играть на законе так, как Паганини играл на скрипке; овладев этим искусством, можно заставить закон грабить и убивать».

– А я? – дрожащим голосом поинтересовался наследник престола, сын несчастного Людовика, принц Сен-Луи, в повседневной жизни – просто Николя. – Моя дурацкая роль хуже ярлыка, пришпиленного ко лбу, меня распознать легче всех.

– Вот именно, – подтвердил полковник. – Когда Реми д'Арксу пришла в голову прекрасная идея доверить свою рукопись мне, я первым делом кинулся к твоему портрету. Тебе повезло, сынок, и мне тоже: вот уже два месяца, как наш следственный судья каждый вечер видит нас с тобою вместе в особняке Орнан. Малейшее подозрение, павшее на тебя, могло бы погубить всех. К счастью, насчет принца сведения у него не первой свежести, запоздали на полгода, против твоей августейшей особы поставлено единственное слово – мертв.

Дорогие друзья, – обратился полковник к собравшимся радостным тоном, явно контрастировавшим с общей подавленностью. – Может, будет лучше, если каждый сам прочтет написанное в его честь похвальное слово? Пусти рукопись по рукам, Приятель.

Тетрадь начала путешествовать из рук в руки. Зловещая тишина установилась за зеленым столом. Только полковник не утерял веселого настроения: макая перо в чернила, он рисовал на лежавшем перед ним листе белой бумаги пресмешных человечков – совсем маленьких, но с громадными головами.

Как только рукопись обошла весь круг, он отложил перо.

– Ну как, мои дорогие? – спросил старик членов совета, в глазах которых от его провоцирующе спокойного голоса зажглись злобные огоньки. – Я обещал вам кое-что любопытное, а вы не верили. Но я все-таки сдержал свое слово, вы не находите?

– Нас предали, – отозвался профессор права, – это яснее ясного.

– Этому человеку достаточно протянуть руку, – снова высказала свое опасение графиня, – чтобы схватить нас всех.

– Именно, – поддержал ее полковник, – к тому же рука у него очень длинная. Префектура чинит ему кое-какие помехи, поскольку она не любит людей со стороны, вторгающихся в область ее компетенций, точно так же, как наша академия отказывается признать что-либо, выдуманное не ею. Но этот доклад поставит префектуру на место.

Взяв рукопись, он открыл ее на последней странице и проговорил:

– В конце следуют выводы, весьма четкие и логичные, министру трудно будет не согласиться с ними. Послушайте:

«...Итак, я обращаюсь за помощью к Вашему Превосходительству. Разумеется, мне не обойтись без агентов, но я требую полной свободы действий и полной независимости, особенно от префектуры полиции.

Я кладу на чашу весов свое профессиональное будущее. Если я пошел по ложному пути, значит, я самонадеянный человек или безумец – в таком случае я подаю в отставку. Если же мой розыск удачен, я не прошу ничего, ибо я делал только то, что входит в обязанности судьи.

Я жду от Вашего Превосходительства помощи по трем пунктам: мне нужно право действовать, самостоятельность в выборе агентов и карт-бланшпо отношению к префектуре. Если мои требования будут выполнены, я обязуюсь через две недели передать главарей преступной ассоциации в руки правосудия...»

– У нас же есть Лейтенант! – вскричал граф Корона.– Этот безумец грозится утопить нас в стакане воды, так ударим первыми – и баста!

Полковник быстренько пролистнул тетрадь.

– Верно, – заметил он, – это первое, что приходит к голову. Наш противник – не Ахилл и не Митридат, но есть в этом докладе небольшой пассаж, видимо, упущенный вами. Вы позволите? Я, конечно, злоупотребляю вашей любезностью, но это будет последняя цитата, обещаю.

И он зачитал:

«...Черные Мантии вокруг меня, я им известен, в этом нет сомнений, я это чувствую. Игра с огнем затеяна мною добровольно. Человек, поставляющий мне о них самые надежные сведения, – убийца, работающий по заказу сверху, присяжный палач большого совета Черных Мантий...»

Присутствующие изумленно зашумели, со всех губ почти одновременно слетело имя Куатье. Полковник, лукаво прищурившись промолвил:

– Да, есть чему дивиться! Зверя страшнее, чем Куатье, я в жизни не встречал, и вот поди ж ты! Он решил исправиться, а заодно и поднабить мошну: этот чертов Реми д'Аркс сорит деньгами так, будто в кармане у него перуанские копи. Однако позвольте закончить.

«...Вполне возможно, что меня постигнет участь моего отца. Я к этому готов и принял меры предосторожности: мой труд переживет меня. Настоящий доклад существует в трех экземплярах, хранимых в трех различных, но одинаково надежных местах. Если со мной случится несчастье, хранители моего труда не дадут погибнуть начатому делу, а моя смерть заставит их с полной серьезностью отнестись к этому документу, который я завещаю, во-первых, Вам, господин министр, во-вторых, герцогу Орлеанскому, наследнику короны, и, в-третьих, королю...»

Полковник захлопнул тетрадь, положил ее на стол и, зябко кутаясь в теплый халат, сказал:

– Надеюсь, мои сокровища, вы наконец уяснили то, что было бы понятно любому: в данных обстоятельствах убить нашего милого мальчика – это все равно что взорвать бочку с порохом.

Он замолчал. Члены совета опустили головы. Лекок, уже успевший взять себя в руки и теперь выглядевший спокойнее других, промолвил:

– Дорогой Отец, невозможно, чтоб погибли люди, во главе которых стоите вы. Не заставляйте нас мучиться, будьте, как всегда, нашим Провидением: тряхните своим знаменитым мешком с хитростями, наверняка там припасен какой-то трюк!

– Увы! Мешок мой оскудел! – с напускной скромностью пожаловался старец. – Вся надежда на вас, милые детки! Все вы в цветущем возрасте, талантливы, отважны, а я... я хирею... вы сами недавно намекнули мне на это... да я и без ваших намеков знаю, что свою роль на земле я отыграл.

– Всем встать! – скомандовал Лекок, словно офицер на плацу. – Смирно! Два шага вперед! На колени! Перед нами наш бог, а боги не могут обойтись без поклонения!

– Ты что, ошалел, Тулонец? – спросил старик, метнув в него пронзительно-острый взгляд.

Лекок опустил глаза и пролепетал:

– Вовсе нет, вы же сами видите – вас окружают покорные просители.

– Отец! – смиренным голоском воскликнула графиня де Клар. – Вы были правы, мы в опасности, мы висим над пропастью, только вам по силам спасти нас. Умоляю: спасите!

Полковник Боццо выпрямился, и его гладкий, как слоновая кость, череп победно засиял над низко опущенными головами.

– Вот как! – воскликнул он неожиданно зычным голосом. – Опять вам понадобился старый везунчик? Оказывается, хорошо, что старикашка еще жив? Как только в доме начинается пожар, вы бежите ко мне, всегда ко мне, значит, я сильнее вас даже тогда, когда мое дыхание слабеет и прерывается? Хорошо, что вы опомнились, но лучше бы вам раз и навсегда уяснить себе, кто я и кто вы. Я уже не помню имен тех, кто сидел за этим столом десять лет назад – ведь совет вокруг меня обновлялся раз двадцать: другие умирают, а я – живу! Я – душа, а вы – всего только тело. Вы ничего не знаете, а я знаю все! Вы невежды, вы недоверчиво улыбались, когда слушали страницы, посвященные неуязвимым людям и невидимому оружию, и вот перед вами человек, которого нельзя взять ни огнем, ни ядом. На него можно напасть только с таким оружием, но где оно, кто из вас про него знает? Кто сумеет отточить его и направить в нужную цель?

– Только вы, Отец, – убежденным тоном ответствовала графиня.

Другие дружно поддержали ее.

Какое-то время старец наслаждался своим триумфом, затем его разгоревшиеся глаза потухли, тяжелые веки опустились.

– Дорогие мои, – заговорил он своим обычным елейным тоном, – скоро вы будете знать столько же, сколько я: дни мои уже сочтены. Это мое последнее дело. Нет семьи более дружной, чем наша: вы мои дети, любимые мои наследники, и как вы могли подумать, что меня надо просить о спасении! Я и без просьб бдительно слежу за вашей безопасностью и за вашим наследством. Нашему врагу служат защитой три экземпляра его разоблачительного доклада: один у меня, и я знаю, как добыть два остальных. Никакая броня не спасет Реми д'Аркса: невидимое оружие уже выскользнуло из ножен, оно уже коснулось его груди. Он будет жить, ибо его смерть убьет нас, но он будет жить моим пленником: я наложил на его сердце оковы!

 

XVII

РЕМИ Д'АРКС

Помещения, отведенные следственным судьям, в 1838 году были еще хуже, чем в наши дни. Тогда еще не приступили к реставрации Дворца Правосудиями кабинет Реми д'Аркса, расположенный в конце длинного коридора, имел вид довольно плачевный.

Это была комната сравнительно большая, но выложенная кафелем, точно мансарда, и не сохранившая ничего от сурового великолепия дома Людовика Святого.

Окно, узкое и высокое, выходило во двор Сент-Шапель, загроможденный в то время грудами тесаного камня.

Облупленный потолок, загрязнившиеся панели, короче говоря, весь внешний вид комнаты говорил о полной запущенности.

В центре ее на циновке стоял квадратный стол с кипами бумаг, расположившимися в артистическом беспорядке, так что, казалось, тут работает не юрист, а поэт. Другой, черного дерева, стол с письменным прибором и пюпитром был вплотную придвинут к первому и походил на перекладину в букве Т.

Стена, расположенная напротив окна, закрыта была шкафами, забитыми множеством папок с наклеенными этикетками; на каминной полке стоял бюст Луи-Филиппа, слева от двери висели старые часы, а справа – барометр с циферблатом.

У всякого дворца имеются свои службы, и тут располагались службы богини Фемиды.

Реми д'Аркс, не снимая шляпы, стоял в полном одиночестве перед окном, рассеянно барабаня пальцами по мутноватому стеклу.

Он смотрел невидящим взглядом на старый полуоблетевший вяз, который потихоньку умирал среди строительного мусора, занявшего собою едва ли не весь двор.

У вяза была своя слава: он был одним из трех деревьев, служивших во времена Реставрации – во всяком случае так утверждает господин де Жуй, – гостиницей для полчищ парижских воробьев. Два других его собрата жили дольше: самый знаменитый, разросшийся на улице Кок-Герон, здравствовал еще в прошлом году, последний погиб в 1860 под обломками набережной де ля Грев.

Часы на башне пробили шесть вечера.

Воробьиные стаи слетались к вязу со всех сторон: ни один буржуа не следит так аккуратно за временем отхода ко сну, как воробей.

В течение нескольких минут гостеприимное дерево было охвачено оживленной суматохой: слышался громкий писк, может быть, означавший пожелания доброй ночи, а может быть – ссору или даже драку за самые удобные спальные места. Но постепенно возня затихала, взбудораженное чириканье раздавалось все реже и наконец совсем смолкло, а через четверть часа двадцать тысяч постояльцев воздушной гостиницы уже спали безмятежным сном.

Реми д'Аркс долго стоял, не двигаясь; внезапно наступившая тишина словно пробудила его, он снял шляпу и провел рукой по лбу.

В сумеречные часы рассвета и заката, когда день приходит или уходит, меняются формы и особенно краски: наверное, это сумерки прорыли глубокие борозды на лбу молодого судьи и окрасили его щеки смертельной бледностью.

Он повернулся, бросил шляпу и нетвердой походкой прошелся по комнате, затем остановился, чтобы развернуть скомканный листок бумаги, зажатый в руке.

– Я же никому об этом не говорил, – пробормотал он, – а до вчерашнего дня я не говорил об этом даже самому себе. О таком большом счастье я не смел мечтать, я не надеялся, я был уверен в поражении, еще не начав битвы. Достаточно было уговоров Фаншетты, правда, весьма настойчивых, и благоприятных прорицаний полковника, чтобы все мои страхи улетучились. Однако мои самые дурные предчувствия оправдались!

Он уселся за стол и разложил скомканный листок рядом с двумя другими письмами, конверты от которых валялись на полу.

– Кто может писать такие вещи? – недоумевал он. – И ведь пишут так, будто эта свадьба – дело возможное и даже решенное! Люди, поставляющие мне эти клеветы, имеют обо мне кое-какие сведения, хотя и неполные: они знают тайну моей любви, которую я не доверил даже лучшему другу, но они полагают, что эта любовь взаимна, и пытаются отравить мою радость желчью...

Он взял в руки все три письма и снова, одно за другим, пробежал их усталым взглядом.

– Мою радость! – с горечью и тоской повторил он. – О, если бы это было так, если бы Валентина оставила мне хоть какую-то надежду! Тогда я бы сумел защитить ее! Разве мне неизвестно, что в жизни ее имеется тайна? Она сама мне сказала об этом и готова эту тайну раскрыть.

Он бросил неприязненный взгляд на первое письмо и машинально зачитал из него вслух пару строк:

«Вы обмануты, Вас ослепила страсть, эта девушка не из тех, кому порядочный человек может вручить свое имя...»

Второе письмо тоже предупреждало об опасности:

«...Берегитесь, вспомните о своей миссии, безотлагательной и священной. Не забывайте о Вашей мести, не отвлекайтесь на эту постыдную авантюру. Девушка, на которой Вы собрались жениться, станет препятствием на Вашем пути. Люди, преследующие Вас, могущественны и владеют невиданным оружием. Любовь – яд для Вас, берегитесь...»

Наконец третье письмо подавало дружеский совет:

«Госпожа Самайу, владелица циркового зверинца, пребывает в настоящий момент в своем балагане на площади Валюбер. Посетите ее – и Вы много чего узнаете о Флоретте, известной Вам под именем Валентины де Вилланове».

Молодой судья смял все три письма и яростно зашвырнул их в топку камина.

– Неведомое оружие! – размышлял он вслух. – Невидимое оружие! Неужто эти письма тоже вышли из их таинственного арсенала? Они окружили меня? Пытаются убить мою душу, ибо тело мое находится под надежной охраной?

Он охватил голову обеими руками, из груди его вырвалось рыдание.

– Какое мне до всего этого дело? – простонал он. – Валентина! Валентина! Я могу думать только о ней! Меня губит не злоба врагов, не их оружие нанесло мне смертельную рану. Одно из этих писем попало в самую точку: я еще не совсем забросил начатое дело, но у меня нет ни рвения, ни сил закончить его. Валентина! Она здесь, она всегда перед моими глазами, она манит, она зовет меня. Я представляю, как ее божественный взгляд устремляется на другого, и умираю от ревности, но стоит ей одарить меня светом своей улыбки, и я начинаю жить. Она хочет прийти ко мне, она милосердна и словно жалеет о той боли, которую мне причинила. У меня она никого не застанет, я сбежал и правильно сделал: я не хочу видеть ее. Что она собирается мне сообщить? Какую-то тайну? Да разве есть в мире тайна, способная исцелить мое сердце?

Он провел руками по запавшим щекам, стирая с них слезы.

– Я уже не борюсь, – разбитым голосом продолжал он, – все равно мне не побороть себя: я люблю ее, несмотря ни на что! Я не перестану ее любить, когда она будет с другим! В чем бы она ни была виновна, я бы все равно любил ее! Если бы мне сказали: ради нее ты должен пойти на преступление...

Он не закончил фразу: кровь прихлынула к его лицу, окрасив щеки ярким румянцем стыда. Судья опустил голову.

В этот момент к нему в кабинет постучали и служащий, приоткрыв дверь, спросил:

– Господин следователь, вы хотите допросить обвиняемого?

Реми глядел на него ошарашенным взглядом, не совсем понимая, о чем речь.

– Какого еще обвиняемого? – наконец пролепетал он.

– Убийцу с улицы Оратуар. Документы уже с полудня лежат на вашем столе, кажется, это дело спешное.

Реми бросил взгляд на папку, лежавшую перед ним; сверху были проставлены два имени: Ганс Шпигель, Морис Паже.

Убитый и убийца.

Только теперь он все вспомнил: еще утром его предупредили, что ему поручается следствие по этому делу.

– Мне осталось сделать пару заметок, – солгал он. – Через полчаса я смогу приступить к допросу.

Служащий удалился; Реми, придвинув к себе папку, раскрыл ее.

Папка заключала в себе четыре главных документа: протокол, составленный комиссаром полиции, два рапорта – инспектора Бадуа и инспектора Мегеня, а также отдельный, никем не подписанный лист бумаги с печатью второго отделения префектуры.

Реми д'Аркс разложил документы на столе и попытался вчитаться в протокол, но как только он проскочил избитые формулы, предваряющие в документах такого рода изложение фактов, строчки запрыгали перед его глазами.

Напрасно Реми пытался взять себя в руки, мысль снова увлекала его к событиям прошлого вечера; он видел самого себя в непривычной роли – изливающим душу перед графиней Корона, он слышал самого себя: свои признания, пылкие и стыдливые, повествующие о боли и радости этой невообразимой любви, которая вошла в его жизнь и стала его жизнью.

Он все переживал заново: изумление Фаншетты, ее живое и искреннее сочувствие, ее восхищение и жалость, замаскированные насмешливостью светской женщины. «Со времен потопа ничего подобного не бывало!» – сказала графиня о его чувстве.

И это была правда, во всяком случае Реми думал именно так.

Все, что он видел или читал, не шло с его чувством ни в какое сравнение, ничто не походило на сладкую и жгучую тиранию этой любви, могущество которой казалось ему неодолимым. Это была болезнь, лихорадка, бред, все его существо было захвачено этим чувством – и душа, и воображение, и рассудок.

Образ Валентины, постоянно воскрешаемый его памятью, вставал перед ним во всей своей колдовской прелести, в ее блистательной красоте было нечто магнетически притягательное – завораживающий взгляд из-под длинных ресниц, мелодичный голос, пронзавший его существо.

У мужчин, чья юность отличалась аскетизмом и суровостью, запоздалое чувство бывает подобно удару молнии и способно вызвать пожар.

Радостные весенние дни, улыбчивые молодые годы, посвящаемые обычно любовным безумствам, Реми д'Аркс провел целиком поглощенный своим мрачным трудом, ставшим в конце концов единственной целью его существования. Он жил сосредоточенной одинокой жизнью, но естественная для человека тоска по нежности молчаливо копилась в нем, и первой же искры любви было достаточно, чтобы произошел вулканический взрыв.

Именно эта беспримерная сила и наивность его страсти так изумили накануне вечером Фаншетту Корона. Он любил, как ребенок и как старик, свойственная детству пылкая безудержность чувства временами походила на отчаянно-безнадежную последнюю страсть. Ничего не осталось в нем, кроме этого пламени, печального и неугасимого, которое он не в силах был притушить мыслью о необходимости закончить начатое дело.

Все говорило ему о Валентине, но сама Валентина, пытавшаяся проникнуть в его прежнюю жизнь и даже предложившая нежданную помощь, не смогла разжечь в нем затухавшее пламя мести. Валентина, говорившая ему об убийцах его отца, о Черных Мантиях, которых он преследовал всю жизнь, Валентина, пообещавшая раскрыть ему важную тайну, касавшуюся его врагов, была ему не нужна – он хотел от нее только любви. Обещание помочь даже оскорбило его – он увидел в нем всего лишь обидную для мужского достоинства попытку компенсировать крушение его свадебных планов.

Тоскливое отчаяние, путавшее мысли Реми, мешало ему вникнуть в смысл извилистых строчек, заполнивших лежавший перед ним лист гербовой бумаги. Время шло, а думы уводили его все дальше и дальше, окончательно заглушив слабые угрызения совести, упрекавшей его в пренебрежении профессиональным долгом.

Через полчаса в коридоре раздались тяжелые шаги – стражники вели в кабинет следователя арестанта.

Реми д'Аркс вздрогнул и попытался сосредоточиться.

Наметанным взглядом он быстро пробежал лежавшие перед ним документы.

Протокол, подписанный комиссаром полиции, ни в чем не противоречил кратким и ясным рапортам инспекторов: улики, найденные на месте преступления, были столь убедительны, что у них не оставалось сомнений в виновности арестованного.

В тот момент, когда открывалась дверь, глаза молодого судьи обратились на четвертый листок, оставшийся без подписи. Исписанная мелким убористым почерком бумага завершалась словами:

«Важная деталь: денег при арестованном не обнаружено, если не считать весьма незначительной суммы. Известно, что он питал романтическую надежду на брак с молодой девушкой аристократического происхождения и притом весьма богатой – поговаривают, что в приданое она получит более миллиона».

Работа делает мужчину мужчиной. К Реми д'Арксу внезапно вернулась ясность мысли – он снова почувствовал себя юристом.

Глаза его не отрывались от никем не подписанного документа, заключавшего в себе явное злоупотребление презумпцией невиновности. В нем сразу зародилось сомнение, причем особого рода – связанное с его упорным самостоятельным розыском. Он подумал: «Точно такой же листок был в деле того несчастного, что «заплатил по закону» за смерть моего отца».

Ни следа от прежней расслабленности не осталось в Реми д'Арксе, когда он пристально взглянул на арестанта – стражники, оставшиеся в коридоре, как раз впустили того в кабинет. Внимательный взор молодого судьи выражал живейшее любопытство и даже что-то вроде симпатии.

Из соседней комнаты появился секретарь, прошмыгнул за свой маленький столик и, вынув из письменного прибора перо, стал его протирать.

Арестант остановился в трех шагах от стола следователя опущенными руками и высоко вскинутой головой; впрочем, в позе его не было ничего вызывающего.

Мориса Паже уже облачили в тюремную куртку, но брюки на нем остались прежние, военные. Он очень побледнел и осунулся, однако в мужественном взгляде его не было и намека на слабость.

У Мориса Паже были глаза честнейшего человека, и когда взгляд его скрестился со взглядом молодого судьи, Реми д'Аркс невольно нахмурил брови, а Морис потупился.

Допрос начался немедленно.

Морис назвал следователю свое имя, фамилию и профессию.

Секретарь, плюгавенький человечек в претенциозном пенсне, записывал, думая о своем. В судейском ремесле он считал себя специалистом куда более сведущим, чем Реми д'Аркс, и, пресыщенный кулуарными новостями из криминального мира, полагал эту историю с убийством, совершенным всего несколько часов назад, давно устаревшей. Он уже вынес свой приговор Морису, осудив его на эшафот или по крайней мере на каторгу, если слабаки присяжные разжалобятся и поверят в какие-нибудь смягчающие обстоятельства.

Морис, прежде чем ответить на первый вопрос следователя, долго молчал, и у секретаря было время как следует разглядеть поверх пенсне этого красавчика, которого он раскусил с ходу: дурные инстинкты так и лезли наружу сквозь маску честности и прямодушия.

Наконец Морис тихим голосом произнес:

– Дело мое все равно пропащее, к чему лишняя говорильня?

– Вы считаете себя виновным? – спросил судья, в строгом голосе которого невольно зазвучали сочувственные нотки.

– Нет! – живо возразил Морис. – Клянусь перед Богом: я невиновен! Но все равно вы мне не поверите.

Следственный судья произнес медленно и значительно:

– Я ничего не знаю и ничему не верю, моя задача – добраться до правды. В вашем прошлом много аргументов «за» и «против»: ради цирка вы бросили учебу, открывавшую вам путь к почтенной профессии, затем отправились солдатом в Алжир, но ваше поведение в армии свидетельствует о верности долгу и отваге. Смотрите мне прямо в лицо и говорите свободно. Если вы попали в ловушку, расскажите подробно. Слушаю вас.

– Господин следователь, Бог воздаст вам за доброту, я не ожидал справедливого отношения к себе, но у меня нет никакой надежды, – ответил Морис, второй раз встретившись взглядом с судьей.

Секретарь, сунув перо за ухо, негодовал про себя: «И это называется допрос! Ну уж, извините!» Морис заговорил снова:

– Я провел в тюрьме двенадцать часов, я много думал, случившееся прошло перед моими, глазами – момент за моментом; я сам себе был судьей. Со мной стряслась страшная беда, я столько выстрадал за эти сутки, однако рассудок мой в полном порядке, и я способен трезво оценить ситуацию. Вы уже кое-что знаете обо мне, господин следователь, хотя бы историю моей бедной юности, я же вас не знаю совсем, не знаю даже вашего имени, однако от ваших слов во мне зарождается надежда. Закон запрещает вам выслушать меня с глазу на глаз?

– Закон требует, чтобы допрос велся в присутствии секретаря, – ответил Реми д'Аркс, – и делается это в интересах обвиняемого. Однако закон не возбраняет следователю избирать удобный для него способ выяснения истины.

И, адресуясь к секретарю, добавил:

– Оставьте нас, господин Преольт, но далеко не уходите, я вызову вас, как только приступлю к допросу по всей форме.

Секретарь сложил бумаги, вернул на место перо и двинулся к двери, бурча под нос:

– Так я и думал! Дело явно попахивает кассацией. Дверь захлопнулась за ним с шумом, ибо господин Преольт пришел в дурное расположение духа.

– Лейтенант Паже, – промолвил судья, вставая, – нас никто не подслушивает. Вы остались с глазу на глаз с единственным человеком, способным понять вас: у меня есть основания верить в вашу невиновность.

– Возможно ли это?.. – пораженно вскричал Морис. Реми, протянув ему руку, добавил:

– Быть может, я ошибаюсь, тогда вы проясните дело. Но если моя догадка верна, я ваш друг, лейтенант Паже: у нас с вами общий противник.

 

XVIII

ДОПРОС

Теперь Реми д'Аркс и Морис сидели друг против друга. Морис говорил, Реми, склонившийся над бумагами, внимательно слушал и делал заметки. Его невозможно было узнать: он словно преобразился, прежняя страсть к работе захватила его. Морис подробно рассказал о своей жизни, начав с приезда в столицу на учебу и кончив своим возвращением из Африки.

Реми слушал, то и дело поглядывая на разложенные перед ним документы; казалось, он сравнивает рассказ лейтенанта со сведениями, полученными от полиции. Вероятно, рана, нанесенная невидимым оружием, была глубокой, опытная рука направила удар прямо в сердце, но раны душевные схожи с телесными: лекарство, не способное их излечить, может их успокоить и временно утишить боль. Реми д'Аркс, забыв о своей тоске, оживился, увлеченный допросом. Как умирающая борзая готова ринуться в погоню, если ей покажут след оленя, так и Реми д'Аркс вышел на след убийц своего отца и воспрял духом.

Черные Мантии были поблизости, он это чуял; разгоревшаяся корсиканская кровь закипала в жилах, словно в юные дни.

Его расширенные ноздри дрожали, глаза блестели.

Когда Морис поведал о том, как он, вместо того чтобы отправиться ночевать в казарму, пришел с визитом в цирковой балаган, Реми остановил его жестом и взял в руки донесение, оставшееся без подписи.

– Вот работа, выполненная весьма усердно, – произнес он, – я бы даже сказал чересчур усердно. Преступление совершено утром, а к вечеру в досье уже наличествует этюд, который мог бы быть озаглавлен: «Воспоминания обвиняемого». Я нахожу в нем все, о чем вы рассказали, лейтенант Паже, а сверх того подробности интимного свойства, касающиеся вашей хозяйки, госпожи Самайу, и молодой девушки по имени Флоретта. Надо бы допросить одного из ваших друзей, того, от которого у вас нет тайн.

– У меня есть добрые друзья в полку, – ответил Морис, – но о своих личных делах я не рассказывал никому.

– Тогда как же, – с триумфальной усмешкой вопросил судья, – объяснить сие чудо? В чем, в чем, а в ловкости автору этих строк не откажешь. За несколько часов он смог собрать все эти сведения – к тому же некоторые из них, судя по точности, можно получить только от вас – и составить это донесение, переписать его набело и принести в полицию – ведь оно было здесь еще до моего прихода. Есть быстросохнущие чернила, я знаю, но это донесение написано не сегодня, это точно, а по крайней мере вчера.

Пока он говорил, Морис взирал на него с изумленным видом.

– Господин следователь, – недоверчиво поинтересовался он, – неужто вы и вправду собираетесь доказывать мою невиновность?

– Я собираюсь поставить перед судом виновных, – ответил Реми д'Аркс, глядя на него испытующим взором. – Вы их пока не знаете, тем не менее вы можете помочь мне отыскать их. Господин Паже, это донесение было сфабриковано заранее.

– Вы думаете... – прошептал Морис, не сводя внимательного взгляда с лица следователя.

– Я в этом уверен, – твердым голосом заявил Реми д'Аркс. – Они достигли такой степени ловкости, что иногда бьют дальше цели, в таком случае чрезмерная ловкость становится чем-то вроде подписи, поставленной под работой. Мне хорошо известны шедевры, выпускаемые этой дьявольской фабрикой.

Взгляд Мориса, устремленный на судью, выражал недоумение и тревогу.

– Не волнуйтесь, – успокоил его Реми, – я в своем уме и сейчас растолкую вам, в чем дело. Повторяю: все было приготовлено заранее. Это донесение писалось в то самое время, когда другой актер, участвующий в том же спектакле, пользуясь вашим отсутствием, орудовал у вас в комнате, готовя целый набор неопровержимых улик, свидетельствующих о вашей злонамеренности.

Морис пребывал какое-то время в ошеломлении, а затем спросил:

– Я же вам еще не успел сказать, что дверь в соседнюю комнату была взломана до того, как я пришел; откуда вы знаете?

Следователь улыбнулся и вместо ответа задал следующий вопрос:

– Кто мог снабдить их сведениями о вашей прошлой жизни? Подумайте хорошенько, вы должны пустить меня по верному следу.

– Тут и думать нечего, – тотчас ответил внезапно осененный Морис, – вчера вечером я был у вдовы Самайу, моей прежней хозяйки...

– Значит, – прервал его Реми, – она тоже замешана.

Морис отрицательно потряс головой и промолвил:

– Ни в коем случае, господин следователь, душа у нее добрейшая, а вот с головой дело обстоит похуже. Она сама мне призналась, что к ней кое-кто приходил, всячески ее обхаживал и много чего выведал на мой счет.

– Когда это было? – спросил следователь.

– Вчера утром, – без колебания ответил Морис.

– Вот видите! – вскричал Реми, хлопнув в ладоши. – Назвала она вам имя того типа, что вертелся вокруг нее?

– Вокруг нее вертелись два типа, – ответил Морис. – Имена она назвала такие: Пиклюс и Лекок.

Реми д'Аркс поспешно распахнул свой редингот и, вынув из кармана блокнот, начал его листать, повторяя:

– Пиклюс... Лекок... Лекок!

Он резко дернул за шнур звонка, свисавшего над его столом.

– Лекок! – тихонько произнес он еще раз.

И добавил, обращаясь к посыльному, который явился на его зов:

– Немедленно ступайте в префектуру и передайте начальнику второго отдела, что мне срочно требуется агент Лекок. Слышите: немедленно!

Мальчишка убежал, судья молча что-то обдумывал.

Морису происходящее казалось каким-то диковинным сном, в котором события, путаясь и мешаясь, спешат обогнать друг друга.

Дворец Правосудия связан переходами с префектурой, и отправленный туда мальчишка-посыльный через, несколько минут вернулся назад со словами:

– Господин начальник второго отделения требует письменного распоряжения.

Реми, раздраженно пожав плечами, заскользил пером по бумаге.

– Живее! – приказал он, передавая конверт мальчишке. – И скажите господину начальнику второго отделения, что в случае отказа он будет иметь служебные неприятности.

Реми поднялся и в ожидании ответа принялся расхаживать по комнате. Морис, не решившийся ни о чем расспрашивать, слышал, как он бурчит себе под нос:

– Администрация... только и делает, что вредит... Вечное препятствие!

Услышав шаги своего посланца в коридоре, Реми д'Аркс подошел к двери и взял из его рук конверт, похожий на тот, который отправил он сам.

Ответ гласил:

«Ни в моем отделе, ни в отделе безопасности нет агента по фамилии Лекок».

Реми с досадой скомкал послание и бросил его, но тут же поднял, расправил и, вынув из кармана блокнот, вложил внутрь.

Снова усевшись за стол, следователь сказал Морису:

– Больше можете мне ничего не рассказывать. Рапорт этого Лекока я читал, и он весьма точен. Вы покинули Францию в минуту отчаяния, увозя с собой дорогое воспоминание. В Африке вы отчаянно рисковали жизнью, чтобы заработать эполеты, которые были вам нужны лишь для того, чтобы подать в отставку. Вы вернулись; девушка, которую вы любите, богата и знатна; мне нет нужды интересоваться вашими надеждами: вы любимы, и этого достаточно, чтобы иметь право на возвращение. Мое мнение об этом деле готово. Сейчас я позову секретаря, чтобы мои вопросы и ваши ответы были зафиксированы на бумаге, как того требует закон, но это будет простой формальностью. Вы невиновны, лейтенант Паже, я в этом абсолютно уверен, вам больше нечего опасаться.

Морис хотел было поблагодарить его, но следователь знаком призвал его к молчанию, указав на открывшуюся дверь.

Господин Преольт с недовольным видом уселся за свой маленький стол.

Допрос Мориса был повторением уже сказанного, и господин Преольт, считавший себя большим докой в юриспруденции, не скрывал своего явного недоверия к ответам обвиняемого. Когда Морис рассказывал о заранее устроенном взломе, об отмычке и клещах, оставленных в его комнате, секретарь не смог сдержать коротенького смешка.

Морис продолжал:

– Именно стечение всех этих странных обстоятельств натолкнуло меня на мысль о побеге. Я предчувствовал недоброе, я видел расставленную ловушку, слова, долетавшие из коридора, отнимали у меня всякую надежду оправдаться. Там говорили: «Убийца в комнате!», а в комнате был я, да еще запачканный кровью своего несчастного соседа, которому пытался помочь. Прибежал консьерж и повторил одну ужасную фразу, которую я действительно произнес, но только совсем по другому поводу, хотя ее и можно было истолковать превратно. Улики вокруг меня множились и походили на правду.

Я должен был остаться, я это знаю, надо было смело идти навстречу опасности, ибо этого требует мой долг солдата. Бежать значило прокричать во всеуслышание: я виновен! – но удар обрушился на меня слишком внезапно, я был к нему совершенно не готов. Признаюсь, мои мысли были заняты только одним: сознанием моей очевидной для всех виновности. Я еле стоял на ногах, перед глазами плыли круги, отовсюду мне слышался зловещий ропот – шум толпы, собравшейся вокруг эшафота.

Я испугался до потери рассудка. В тот момент, когда люди входили одновременно в две двери – номера семнадцатого, это была моя комната, и номера восемнадцатого, где лежал труп, – я совсем обезумел. Я вскочил на подоконник и хотел прыгнуть в сад, но моя нога уперлась в перекладину решетки, которая поддерживала вьющиеся растения. Привыкший к гимнастическим упражнениям, я решил воспользоваться этой воздушной дорогой и через несколько секунд достиг большого дерева, в ветвях которого было легко спрятаться.

Но в саду уже толпились зеваки. Откуда они взялись, и что они там делали? Драма, в которой я выступал актером, свершилась в мгновение ока: утверждаю, что десяти минут не прошло со времени первого тихого стона жертвы. Люди собрались там заранее, ловушка была расставлена не только в доме, но и в саду.

– Эти слова запишите в точности, господин Преольт, ничего не упустив, – заметил следователь, вынув из папки план местности и разложив его перед собой.

– Где это дерево? – спросил он Мориса.

– Вот тут, – молодой лейтенант пальцем указал нужное место на плане. – С дерева я хорошо видел людей, суетящихся в саду, они уже теснились к окнам близлежащих домов. Меня быстро разглядели в лунном свете, со всех сторон раздались крики: «Смотрите! Вон он! Теперь не уйдет!»

Морис провел рукой по лбу, на котором выступили капли холодного пота.

Реми д'Аркс, сперва проследив путь, проделанный обвиняемым, окинул взглядом весь план, представлявший прямой угол, одной стороной которого была улица Оратуар, а другой – Елисейские поля.

– Надо же! – удивленно воскликнул следователь. – Этот сад прилегает к особняку маркизы д'Орнан.

– Ну и ну! – не сдержался секретарь, про себя подумав: «Вот так они изучают документы! И за что только платят жалованье этим молодчикам?»

Следователь, в котором пробудилось острое любопытство, слушал теперь с удвоенным интересом.

– Спастись! – продолжал Морис. – Кроме отчаянной мысли как-нибудь спастись, мне ничего в голову не приходило. Я был окружен с трех сторон, и взгляд мой обратился к четвертой – я увидел рядом с собой большой дом. На темном фасаде выделялись два освещенных окна, сквозь муслиновые занавески я различил силуэт женщины, опустившейся на колени для молитвы. Два освещенных окна выходили на балкон, на тот же балкон смотрело и третье окошко, которое оказалось открытым...

«Комната Валентины!» – подумал следователь, а наблюдавший за ним секретарь про себя возмутился: «Кажется, эта история его забавляет. На месте обвиняемого я бы попросил стакан подслащенной водички – уж ему бы наверняка не отказали».

– На что я надеялся, – продолжал Морис, – трудно сказать, вероятно, на чувство сострадания, нередко свойственное женщинам. Был шанс при большом везении проскочить через этот дом и выбраться к Елисейским полям. Я осторожно заскользил по ветке, касавшейся стены, и прыгнул на балкон на виду у моих преследователей, толпившихся внизу. Я слышал, как они кричали: «Постучите в дверь большого салона! Пусть кто-нибудь сбегает за угол улицы Оратуар, надо предупредить консьержа! Несите лестницу! Сейчас мы его схватим!»

Я толкнул приоткрытое окошко – через него виден был кабинет – в тот самый момент, когда молодая женщина, перестав молиться, выбежала из спальни, напуганная шумом. Без сомнения она слышала, как на улице выкрикивали слово «убийца» – увидев меня, она ринулась назад с криком ужаса.

Разумеется, посланцы из сада еще не успели обогнуть угол улицы Оратуар, тем не менее дверь комнаты распахнулась, и на пороге показались люди, кричащие «убийца! убийца!»

Женщина, на сострадание которой я так надеялся, указывая на меня пальцем, закричала: «Вот он!» Меня тут же окружили со всех сторон: подоспели и люди из сада, взобравшиеся по лестнице.

Я посмотрел на женщину, которая меня выдала, и сердце мое перестало биться, я смог вымолвить только одно слово: Флоретта!

– Флоретта! – эхом откликнулся следователь, лицо которого сделалось мертвенно-бледным.

– Тут она меня тоже узнала, – продолжал Морис взволнованным голосом, – она выкрикнула мое имя и бросилась мне в объятия.

– В объятия! – ошеломленно повторил Реми д'Аркс. Глаза следователя были опущены, губы стиснуты, но Морис, увлеченный рассказом, не заметил перемены в его лице. Взяв себя в руки, Реми д'Аркс спросил:

– Какое положение занимает в особняке Орнан эта самая Флоретта? Горничная маркизы или мадемуазель де Вилланове?

– Нет, – ответил Морис, – Флоретта – это и есть мадемуазель де Вилланове.

Наступила жуткая тишина. Секретарь, взглянув на собеседников, испуганно вскрикнул:

– Господин следователь, вам плохо?

Реми д'Аркс действительно покачнулся на стуле, но твердым голосом произнес:

– Ничего, со мной все в порядке.

И, сделав над собой страшное усилие, добавил:

– Лейтенант Паже, вы сказали все?

– Все, – ответил Морис, поглощенный своими Чувствами.

– В таком случае, господин Преольт, – с трудом произнес Реми, – прошу вас зачитать обвиняемому протокол допроса.

Поправив пенсне, секретарь принялся собирать свои бумажки, раздумывая над странным поведением следователя. Наконец он приступил к чтению:

«В пятницу, 22 сентября 1838 года, следственным судьей господином Реми д'Арксом был произведен...»

Он не успел закончить фразу, ибо услышав имя – Реми д'Аркс, – обвиняемый вскочил на ноги. Словно повторяя его движение, молодой судья невольно оттолкнул свой стул и выпрямился во весь рост.

Они мрачно скрестили взгляды, но не произнесли ни слова.

Морис пришел в себя первым, Реми д'Аркс, последовавший его примеру, произнес:

– Секретарь, прошу вас читать дальше.

 

XIX

ВАЛЕНТИНА

В этот вечер секретарь Преольт ужинал в кабачке «Дети Аполлона», завсегдатаями коего были мелкие судейские чиновники, к которым присоединялись иногда служащие похоронного бюро. Этот мрачноватый народец умеет повеселиться: господа в черном, вышагивающие во главе погребальных шествий, сочиняют куплеты, и от них можно помереть со смеху: надо полагать, именно с кладбищ поступают в театр Пале-Рояль черные шуточки, безотказно веселящие публику.

Как только Морис после слушания протокола своего допроса был препровожден обратно в камеру, секретарь вернулся к себе в бюро и, охорашиваясь перед выходом в свет, сказал помощнику:

– Господина д'Аркса чуть удар не хватил, ей-право! Только что произошла сцена, которую не мешало бы разыграть в Амбипо-Комик. В этой истории замешана женщина, и дело добром не кончится. Будет чем подразвлечь публику в моем кабачке. Я ухожу, а ты оставайся тут и жди распоряжений господина д'Аркса.

Тотчас после отбытия шефа его помощник почистил редингот, шляпу, пришпилил пристегивающийся воротник и сказал юному клерку:

– Бернар, меня ждут у мадам Саки для разрешения одного семейного дельца, а ты оставайся тут и жди распоряжений господина д'Аркса.

Неизвестно, где ждали Бернара, но оставшись наедине с собой, он тут же нахлобучил на голову каскетку и закрыл бюро.

Нечто похожее происходило и в приемной кабинета: во Дворце Правосудия царят патриархальные нравы, там не любят засиживаться допоздна.

Давно уже не слышалось ни шума закрывавшихся дверей, ни шагов в коридоре, но Реми д'Аркс не замечал тишины, установившейся вокруг него.

Часы на башне дворца пробили девять.

Реми сидел на том месте, где мы оставили его, подпирая рукой голову; свет лампы падал на его лоб, изборожденный глубокими морщинами, большие сумрачные глаза уставились в пустоту. Он ни разу не шевельнулся с той минуты, как увели Мориса; происходившая в нем работа мысли была столь интенсивна, что мускулы лица казались окаменевшими.

Когда губы его наконец шевельнулись, с них слетели три слова:

– Она любит его!

И Реми тут же продолжил свою мысль:

– Не будь его, она бы любила меня! Следователь опустил глаза и встряхнул головой:

– Она сама мне сказала, что между нами существует какая-то связь. Что-то толкает ее ко мне, ей небезразлична та опасная схватка, в которую я ринулся очертя голову. Почему? Я оказал ей важную услугу, но и до этой услуги она интересовалась мной. Почему?

Досье Мориса лежало перед ним открытым, он отодвинул его усталым жестом и чуть ли не со слезами в голосе повторил:

– Она любит его!

Острая тоска пронзила его сердце, кровь прилила к щекам, Реми поднес руку к груди и простонал:

– Он так молод! И что он мне сделал? Он даже не, подозревал о моем существовании. Одно слово, написанное моей рукой, может вернуть ему счастье! Но зачем мне его писать, если от этого зависит собственное мое счастье? Он отнял у меня мою надежду! И при чем тут я, если он все равно осужден? Его вина для всех очевидна, любой судья на моем месте приговорил бы его к смерти.

Горько улыбнувшись, он размышлял дальше:

– Мне даже нет нужды говорить: он виновен. Достаточно передать это дело другому следователю, и тот...

Он запнулся и, вздрогнув, договорил:

– Но его убийцей буду все-таки я!

Его пальцы вцепились в досье, он рассыпал перед собой бумаги, вытянул из них листок без подписи и вполголоса прочитал последнюю фразу:

«Известно, что он питал романтическую надежду на брак с молодой девушкой аристократического происхождения и притом весьма богатой – поговаривают, что в приданое она получит более миллиона».

– Точно, они, – помолчав, пробурчал он, – узнаю их руку. Неужели я стану сообщником убийц моего отца?

Он оторвался от бумаг и, вскочив со стула, вновь застыл в неподвижности.

– Совсем еще молодой человек, – рассуждал он, рассеянно потирая лоб. – И такой честный взгляд! Я пожал ему руку, я ему обещал спасение!.. Бывают братские души, но ненависть встает между ними и превращает друзей во врагов...

Он медленным шагом подошел к окну, выходившему во двор Сент-Шапель.

Закопченный фонарь, прикрепленный над дверью соседнего здания префектуры, удлинял тени разбросанных по мостовой строительных материалов; на их беловатом фоне резко выделялось черное дерево.

По небу бежали грозовые облака, иногда открывая месяц, купающийся в темной лазури.

В окнах уже не было света, трудовой день блюстителей справедливости закончился.

Дворец спал.

Реми всего этого мог бы и не заметить, если бы не уловил среди камней какого-то движения. Женщина легкой походкой пересекала двор...

Реми протер глаза и, удалившись от окна, с горечью промолвил:

– Она чудится мне повсюду! Я говорю о нем, а думаю о ней. Как бы я ни противился, как бы я ни боролся, эта любовь сильнее меня, и я от нее погибну – умру безумцем, а то и преступником!

Только что владевшая им глубокая подавленность сменилась внезапным возбуждением. Реми забегал по комнате, с губ его продолжали срываться отрывистые фразы:

– А может, я уже сошел с ума? Ведь это безумие – видеть вещи не так, как их видят все. Скажи я: «Он невиновен!» – мне не поверит никто, ни суд, ни присяжные, ни публика. Он виновен! Это очевидно, это ясно всем, только сумасшедший станет утверждать обратное. Но Боже мой, Боже мой, – простонал он, опускаясь на стул, – он невиновен, и я это знаю, я один это знаю, и его жизнь оказалась в моих руках. Напрасно пытаюсь я обмануть самого себя, я отдал бы все на свете за каплю сомнения, но сомнения нет – он невиновен! И Валентина любит его! А я, я готов растоптать ради нее свои честь и совесть!

Последние слова вырвались из груди Реми, подобно рычанию, голова его опускалась все ниже. Он долго сидел, не двигаясь, уперев лоб в скрещенные на столе руки, похожий на человека, побежденного хмелем или смертельной усталостью. Иногда он вздрагивал всем телом, словно от болезненного толчка, иногда имя Валентины слетало с его губ...

В коридоре зазвучали шаги – но он не слышал их, прохладная рука легла на его руку – но он подумал, что это сон, и не шевельнулся.

Чей-то голос, ласковый и серьезный, произнес над его ухом:

– Это я, господин д'Аркс, я обещала вам прийти.

Он поднял глаза и задрожал: перед ним – не во сне, а наяву! – стояла Валентина де Вилланове.

– Кажется, я вас испугала? – с печальной улыбкой спросила она.

Действительно, он глядел на нее испуганно, чуть ли не с ужасом. Первые же слова Реми выдали его опасения.

– Я говорил! Вы слышали, как я...

– Я ничего не слышала, господин д'Аркс, – мягко ответила Валентина, – и вы ничего не говорили. Но неужели вы могли сказать что-то такое, чего мне нельзя слышать?

Реми опустил глаза, лицо его приняло свирепое выражение.

– Как вы сюда прошли? – грубо спросил он.

Реми д'Аркс был человеком светским в лучшем смысле этого слова, его учтивость вошла в пословицу в том кругу, где вращалась Валентина. Тем не менее девушка не обиделась и даже не удивилась грубости его тона; казалось, именно такого приема она ожидала.

– Я прошла сюда с очень большим трудом, – негромко ответила она. – Сперва я поехала к вам, как мы и договорились. Жермен, ваш слуга, не хотел меня даже впустить, но потом, сжалившись над моим болезненным видом, позволил вас подождать.

– Вы и вправду очень бледны, мадемуазель де Вилланове, вероятно, события этой ночи заставили вас сильно страдать.

– Мне удалось выжить, – ответила она таким тоном, что у Реми на глаза навернулись слезы, и продолжила свой рассказ:

– Я прождала два часа, потом ваш слуга сказал мне: «Я думаю, он задержался на службе из-за этого убийства на улице Оратуар».

Валентина зябко передернула плечами, словно на нее пахнуло внезапным холодом. Слезы на глазах Реми тут же просохли.

– Я велела отвезти меня во дворец, – разбитым голосом продолжала девушка. – Приехав сюда, я просила пропустить меня к вам, но мне сказали, что вы заняты: допрашиваете обвиняемого.

Она покачнулась, Реми едва успел ее подхватить.

Какое-то мгновение он держал ее в объятиях, дрожа еще сильнее, чем она, затем усадил в свое кресло и упал перед нею на колени, умоляюще протянув к ней руки.

– Сядьте, прошу вас, господин д'Аркс, – сказала она, указывая на другое кресло. – Я пока что очень слаба, мне было совсем плохо этим утром.

Реми отпрянул, словно его ударили. Противоположные чувства обуревали его, чередуясь с бешеной скоростью.

– Вы должны меня терпеливо выслушать, – продолжала девушка. – Мне надо многое сказать вам, надо, чтобы сил моих хватило договорить до конца. Я ожидала окончания допроса в карете, служащий из дворца обещался прийти за мной, но не пришел, решетка закрылась, а когда я подошла к окошечку, мне сказали: «Внутрь мы уже не пускаем». Я их так упрашивала: мол, у меня срочное дело, мне непременно нужно видеть его. Вокруг стали собираться люди, они любопытствовали: мой кучер – я его совсем не знаю – сжалился надо мной точно так же, как ваш слуга: он отвел меня в фиакр и сказал: «Синьора, я знаю, как вам помочь». Он был итальянец и неведомо как угадал, что я тоже родом из Италии. Фиакр подвез меня со стороны набережной к двери, которая вела в префектуру полиции, кучер, велев кому-то посторожить лошадь, ввел меня внутрь. Мы долго шли по коридорам, потом мой провожатый вызвал какого-то человека и поговорил с ним. Тот сказал: «Я рискую местом, это стоит десять луидоров». Я отдала кошелек, меня вывели во двор Сент-Шапель, показали освещенное окошко и сказали: «Он там».

Реми уже не слушал ее; уставив глаза в пол, он произнес:

– Вы пришли просить у меня его жизнь.

– Нет, – твердо ответила Валентина. – Я пришла сказать вам: он невиновен, и вы это знаете.

– Я это знаю! – прервал ее Реми с внезапной злостью. – Вот оно на столе, его досье: полный набор неопровержимых улик!

– Вы это знаете, – упрямо повторила Валентина. Она сказала это так властно, что следователь замолчал.

Девушка тоже хранила молчание.

В смертельных дуэлях самым волнующим является момент, когда противники отдыхают, опершись на окровавленные шпаги.

Первой заговорила Валентина; она даже попыталась улыбнуться, но это была скорбная улыбка мученицы.

– Как далек от нас вчерашний вечер, господин д'Аркс! – промолвила она. – Вчера вы попросили моей руки, я вам ответила отказом, но при этом попросила вас о встрече: я хотела исповедоваться перед вами, потому что ни к кому в мире я не испытываю такого глубокого уважения и симпатии. И вот разразилась катастрофа, которая сделала нас врагами.

Господин д'Аркс, Морис обвинен в убийстве, и следствие по его делу ведете вы.

Вы допрашивали его – он отвечал вам правду: этот человек никогда не лжет. Во всяком случае вам уже известна часть того, о чем я собиралась рассказать, и романтической историей Флоретты вас уже не удивишь.

Но я вам также обещала раскрыть секрет совсем другого рода. Случайно мне попался на глаза ваш труд, доверенный вами полковнику Боццо, мне известно о битве, которую вы ведете, и именно по поводу сей битвы мною было сказано: «Я, как и вы, жертва этой чудовищной преступной организации, между нами существует таинственная связь...» Так вот, точно такая же связь существует теперь между вами и Морисом Паже. Неужели вы откажетесь защитить его от тех, кто убил вашего отца?

Реми, не решаясь поднять на нее глаза, холодным тоном ответил:

– Когда-то я верил во все эти россказни, мадемуазель, но теперь не верю.

– Вы говорите неправду! – сурово осадила его Валентина. – Вы в них верите и будете верить до своего смертного часа.

Она взяла Реми за руку, хотя он и пытался воспротивиться этому.

– Будьте же сострадательны, – промолвила она, глядя на него умоляющим взглядом. – Страшная беда обрушилась на меня и Мориса, и я чувствую себя виноватой. Ведь я дважды погубила любимого – когда выдала его полиции и когда внушила вам эту несчастную страсть, которая мутит вашу совесть.

Реми все еще держал ее руку, и она жгла его; прижав ее к своему сердцу, он воскликнул:

– Я в аду, но этот ад мил мне! Каждое ваше слово ранит меня и одновременно пьянит. Я люблю вас! Я люблю вас так, как никто никогда никого не любил! Ваш приход лишь раздувает пламя, пожирающее меня. Неужели вы не понимаете, как опасна эта встреча наедине?

Он оттолкнул ее руку, отодвинул подальше свое кресло и стонущим голосом произнес:

– Ох! И зачем только вы пришли?

– Я пришла, – ответила Валентина, глядя на него спокойным и чистым взглядом, – чтобы спасти его и отомстить за себя.

– Вы его любите, как я вас, – саркастически кривя губы заметил Реми, – вы его любите до безумия.

– Да, я его очень люблю.

– Разве же это не безумие, – продолжал молодой судья, – возлагать на меня какие-то надежды после всего, что я вам тут наговорил! Неужели вы не понимаете?! Да ведь то, что я вам сказал, не выражает и сотой доли мук, терзающих мою душу. Знали бы вы, о чем я думал перед вашим приходом! Прочь притворство! Ваш Морис невиновен, но он – помеха моей любви и потому умрет. Я готов на преступление, низкое и подлое, я готов на святотатство, ибо судья зачастую – тот же священник. Я так люблю вас, что ваш Морис умрет!

Он говорил усталым задыхающимся голосом, вцепившись обеими руками в подлокотники кресла. Валентина смотрела на него печальным взглядом, не утерявшим мягкости выражения.

– Нет, нет, – заговорила она, словно обращаясь к самой себе, – я люблю его не до безумия, такой любви он не захочет. Вы нашли точное слово – «безумие»... вы бредите, вас лихорадит, я вам не верю. Успокойтесь и выслушайте меня внимательно, господин д'Аркс: Морис вовсе не помеха вашей любви.

Реми глядел на нее неподвижным взором, ему казалось, что он ослышался.

– Что тут удивительного? – спросила Валентина. – Я хочу спасти его и отомстить за себя. Слышите? Я так хочу! Вы распоряжаетесь его жизнью, я распоряжаюсь моей рукой, так вот, я вам предлагаю свою руку в обмен на его жизнь.

В глазах Реми появилось изумление.

– Вчера, – продолжала Валентина, – вы меня не совсем верно поняли, господин д'Аркс. Я сказала, что помехой нашему браку является мое прошлое. Теперь вы его отчасти знаете: прежде чем стать мадемуазель де Вилланове, я была Флореттой из циркового балагана. Если вас это не пугает, я буду вам хорошей женой.

– Значит, все это мне снится... – промолвил Реми д'Аркс, все еще не пришедший в себя от изумления.

Валентина вынула из-под мантильи завернутую в бумагу тетрадь и, положив ее перед судьей, сказала:

– Необходимо, чтобы вы хорошенько узнали ту, что собирается носить ваше имя. Здесь вся моя жизнь, и, клянусь Богом, все здесь написанное – это чистая правда. Здесь же, как я вам обещала, раскрыта одна тайна: узнав ее, вы поймете, что враги у нас общие. Ваша ненависть уже стара, но я помогала ей еще до того, как выросла и окрепла моя собственная. Что толкнуло меня к вам? Не знаю._ Быть может, рок, Но теперь я тоже хочу мести, она является условием нашего договора: вы накажете людей, которые отняли у меня мое счастье.

– Ваше счастье?.. – повторил Реми сокрушенным голосом.

– Да! – спокойно ответила Валентина, вскинув голову. – Мы же говорим напрямую, господин д'Аркс: я вам предлагаю сделку и ставлю свои условия. А теперь я жду ответа: вы согласны?

 

XX

СВАДЕБНЫЕ ПОДАРКИ

Ни тени презрения не было в тоне девушки; Валентина выразилась совершенно точно: она предлагала сделку и делала это без ложного стыда, с чистой совестью, открыто. Другие, вероятно, прибегли бы к каким-нибудь смягчающим уловкам, но Валентина, верная своей натуре, действовала напрямик.

Это было существо исключительное, и отважная душа ее красотой не уступала лицу.

Каким бы ни было ее происхождение, а мы увидим, что и сама она сомневалась в своем праве называться мадемуазель де Вилланове, – в жилах этой девушки текла благородная и гордая кровь.

В деревенской глуши встречаются иногда такие удивительно цельные натуры; иногда они попадаются и в городах. Те, что любят льстить народу, уверяют, что ими переполнены мансарды, но те, что любят льстить богатым и знатным, не решаются утверждать, что ими переполнены будуары.

Такие люди, это факт, однако их редко встретишь как наверху, так и внизу.

Валентина явилась не из мансарды и не из будуара. Специфическая среда, в которой прошли ее детство и юность, была совсем иной. Пестрый ярмарочный народец, частью которого она являлась когда-то, тоже восхищался ее исключительностью.

Светское общество, в которое она попала внезапно, без подготовки, напрасно вглядывалось в нее пристальным и подозрительным взглядом: долгое пребывание среди простонародья не оставило в ее душе никаких следов.

Она, разумеется, ни в чем не походила на своих очаровательных салонных подружек – точно так же, как прежде не походила на бедных товарок по цирковому ремеслу, но в своей безусловной оригинальности она оставалась столь благопристойной и деликатной, что аристократы, посещавшие особняк Орнан, восхищались ею не менее, чем ярмарочные фигляры.

Она оставалась сама собой, она подчинялась только голосу совести в делах серьезных и только своему безупречному вкусу в забавах.

В том странном и тяжелом положении, в котором она оказалась, можно было бы, наверное, действовать иначе, чтобы быстрее добиться желанной цели, но Валентина знала только одну дорогу – прямую.

Реми д'Аркс тоже был отшельником, и его жизненный путь тоже пролегал вдали от проторенных путей, но все же он был человеком слишком светским, чтобы не оскорбиться откровенной резкостью сделанного предложения, хотя оно и отвечало самым пылким чаяниям его души. В голосе Валентины действительно не звучало ни капли презрения, но сама эта предложенная сделка выглядела столь цинично, что Реми д'Аркс окаменел.

Любовь, которая стала для него всей жизнью, подверглась страшному унижению. В тот самый момент, когда чудом исчезла отделявшая его от счастья пропасть, в нем угас последний луч надежды на ответное чувство.

Его оскорбленная гордость пыталась взбунтоваться против этой любви, превратившейся в смертельную муку, но сама эта мука лишь подогревала чувство, раздавившее его своей мощью.

С наивным мужеством решившаяся на жертву Валентина повторила свой вопрос. Голос ее звучал по-прежнему спокойно и мягко.

Щеки Реми вспыхнули, глаза налились кровью, от негодования он никак не мог заговорить.

Его любовь окатило волной ненависти.

Красота Валентины, казавшаяся сейчас сверхчеловеческой, лишь усилила его пытку.

В нем закипало бешенство; страстное желание отомстить заставило наконец выдавить из себя ответ:

– Я согласен.

Валентина побледнела и, улыбнувшись, сказала:

– Я очень рада, значит, вы доверяете мне, благодарю вас.

– Когда свадьба? – грубо спросил Реми, не скрывая сарказма.

– Когда хотите, господин д'Аркс, – ответила Валентина, в первый раз опуская глаза.

– Чем раньше, тем лучше, не так ли? – сквозь стиснутые зубы процедил молодой судья.

– Я чем-то обидела вас, господин д'Аркс? Вы словно смеетесь надо мной или угрожаете мне?

Реми отер со лба пот.

– Смеюсь! – горько воскликнул он. – Я смеюсь над собой, это мое последнее утешение. А угрожать? Разве я посмею? Я – раб, а вы – королева.

Глядя на нее умоляющим взглядом, он добавил:

– Чрезмерные страдания делают человека жестоким. Вы разбили мое сердце, я хотел отплатить вам болью за боль.

Опечаленная Валентина молчала.

– Вы не умете лгать, – продолжал Реми д'Аркс. – Отвечайте: что кроется за вашим предложением?

– Ничего не кроется, – тихо ответила Валентина. – Как только я спасу любимого человека и отомщу за него, все будет кончено между ним и мной. Я все взвесила и обдумала, можете не сомневаться во мне.

– А чем вы собираетесь осчастливить нелюбимого человека... если, конечно, он согласится принять вашу жертву?

– Я обещаю ему верность – в настоящем, а в будущем...

Она заколебалась.

– Да, в будущем? – повторил Реми. Валентина медлила с ответом.

Он опустился перед ней на колени и заговорил с вернувшейся нежностью:

– Валентина! Валентина! Вы не похожи на других женщин, но ведь и я – не заурядный человек. Следуя светским правилам, я должен отказаться от вашего предложения, но какое мне дело до светских правил? Да и что может понимать свет в огромной неодолимой любви? Я пытался бороться, я положил на это столько усилий, но каждое мое усилие лишь увеличивало мою любовь. Я люблю вас несказанной любовью, кроме вас ничего не существует для меня ни на этом, ни на том свете. Я готов посвятить всю мою жизнь вашему счастью. Вы говорите о будущем, Валентина, и я постараюсь сделать вас счастливейшей женщиной на свете. Если вы меня полюбите, я достану вам луну с неба. Вы меня полюбите: любовь всегда призывает любовь. Сила моего чувства смягчит и тронет ваше сердце. Я согласен, но вступая в сделку, я сам себе ставлю условие: уважать ваше прошлое и ваше горе, быть вам до поры до времени только братом... я клянусь умереть возле вас с покорностью и смирением, если моя любовь не вызовет в вас ответного чувства.

На глаза Валентины навернулись слезы, она обрела наконец дар речи:

– Благодарю вас, господин д'Аркс.

Затем, внезапно сменив тон, она с улыбкой добавила:

– Значит, мы обручились, и я имею право попросить у вас свадебный подарок.

– Говорите! – обрадовался Реми. – Вы можете попросить невозможного.

Она заставила его подняться и сказала:

– Господин д'Аркс, я хочу видеть в последний раз Мориса.

На судью словно обрушилась глыба льда.

– Конечно, – с горечью заметил он, – этого надо было ожидать. Вы принимаете мой вызов и требуете невозможного.

Она повторила ласково, но очень настойчиво:

– Мне непременно надо увидеть Мориса.

Бледное лицо Реми исказилось; сдерживая распиравшее его бешенство, он негромко промолвил:

– Вы слишком хорошо знаете, что я ни в чем не могу отказать вам. Хорошо. Потом... завтра...

– Сегодня, – прервала его Валентина, – нынче же вечером.

– Но уже поздно! – вскричал Реми. – Это прямое нарушение инструкций, и я...

Она снова его прервала словами:

– Вы следователь, господин д'Аркс, вы имеете право видеться с обвиняемым в любое время дня и ночи.

Реми опустил голову, он задыхался от гнева. Помолчав немного, он рывком схватил лампу и сказал:

– В таком случае следуйте за мной!

Он направился к двери, и Валентина двинулась за ним. Когда они подошли к порогу кабинета, с губ его непроизвольно сорвались два слова: «невидимое оружие».

Валентина, взяв его за руку, промолвила:

– У вас кружится голова, господин д'Аркс, обопритесь на меня. Да, невидимое оружие ранило нас обоих. Еще не получив церковного благословения, мы уже неким фатальным образом связаны.

В ответ на негодующий взгляд Реми девушка пояснила:

– Я просмотрела те страницы, где подводится итог труда всей вашей жизни. Вы правильно поступили, сделав три экземпляра рукописи. Неведомо, кому здесь можно довериться. Я принесла вам свою исповедь, прочитайте ее обязательно. Вы убедитесь сами, что каждый из нас двоих знает лишь половину мрачной тайны, – вот почему и вас, и меня пыталось поразить «невидимое оружие».

Реми, искавший любого предлога уклониться от своего тяжкого обещания, остановился.

– В исповеди, что лежит на вашем столе, – продолжала говорить Валентина, – вы найдете объяснение моим словам. Знайте, что опасный источник, из которого вы черпали информацию, иссяк.

Я давно боюсь за вас, господин Реми д'Аркс, а теперь, когда я стала вашей должницей, стану бояться еще больше. Зная, насколько могущественна тайная ассоциация, которую вы выслеживаете, я решила посмотреть на исполнителя их...

– Вы виделись с Куатье?! – догадавшись, вскричал судья. – Вы!

– Я виделась с ним, а вы больше не увидитесь. Кровь, пролитая этой ночью...

– Значит, это был он!

– Да, – ответила Валентина, – если бы вы не защитили себя тремя экземплярами своего доклада, против вас не понадобилось бы невидимое оружие, хватило бы одного Куатье... Вы богаты, господин д'Аркс, но Куатье угрожает виселица, и сколь бы вы ни потратили, Черные Мантии знают, чем перекрыть вашу щедрость.

– Но объясните же... – начал было Реми.

– Идемте, – ответила Валентина, – все это ничего не добавляет к вашей уверенности в невиновности Мориса. Куатье исчез после выполнения задания, но об этом вы не очень-то жалеете, ибо он вам уже все сказал. Недостающие сведения – то, чего он знать не мог, – вы найдете в моих записках.

Обернувшись, она указала на стол, где остался лежать принесенный ею бумажный сверток, а затем увлекла Реми в коридор.

Как только дверь за ними закрылась, бесшумно отворилась другая дверь, та самая, из которой появлялся секретарь Преольт.

В кабинете следователя было полутемно, он освещался лишь слабеньким светом горевшего во дворе фонаря.

Вошли, крадучись, двое мужчин.

– Странная девочка! – произнес один из них. – Вертит им как хочет, а он только извивается, точно пескарь на сковородке. Не забыть бы вознаградить Джовано-Баттисту, слышишь?

– Мы играем с огнем, Отец, – ответил другой, – тут не очень подходящее место для болтовни, тут попахивает судом присяжных.

Говоря это, человек шарил рукой по столу и наконец натолкнулся на пакет, оставленный Валентиной.

– Нашел, – объявил он, – уходим... Но черт возьми, Отец, что вы собираетесь там делать?

Его компаньон, уже устроившийся в кресле Реми д'Аркса, воскликнул с хорошо нам знакомым старческим смешком:

– Эта плутовка стоит дюжин Куатье, ты не находишь, Приятель?.. Значит, наш дорогой Реми посылал за тобой во второе отделение?

– Надо бы обзавестись полсотней имен, – пожав плечами, ответил Лекок, – вдова Саману слишком болтлива. Может, нам и удастся выпутаться из этого дела, патрон, но все мы висим на волоске, и надо покончить с этим как можно скорее.

Полковник поднялся:

– Сын мой! Времени у нас предостаточно, нынешняя наша авантюра очень радует меня. Я снова чувствую себя молодым. Черт возьми! Совсем нелишне заглянуть иногда в храм правосудия. Выйдем тем же путем, каким вошли, префектура тоже весьма приятное местечко; полезно повсюду иметь друзей.

Они вышли. Слышно было, как полковник, пересекая комнату секретаря, говорил:

– Странная девочка!.. Да, я забыл сказать тебе одну важную вещь: я напал на след двух других экземпляров пресловутого доклада.

Иногда приходится помогать невидимому оружию. Ах, Тулонец, но кому же достанутся свадебные подарки? Не перегибаю ли я палку в своем последнем деле?

...Реми д'Аркс и Валентина шагали по пустынным коридорам. Им не встретилось ни души до самой лестницы, ведущей в следственную тюрьму. Путь был недолгим, но он казался им бесконечным; Реми шел нетвердой походкой, несколько раз ему пришлось останавливаться. Оба хранили молчание.

У первой же двери с окошком им навстречу выскочил стражник, но, узнав следственного судью, тут же поднес руку к фуражке. Реми приказал открыть камеру лейтенанта Паже. Приказ был встречен с удивлением, но не вызвал никаких возражений: следователь, ведущий уголовное дело, имеет на это полное право и всю ответственность берет на себя.

Удивление сторожа вызвало присутствие Валентины, а также выражение отчаяния на лице следственного судьи.

Когда ключ повернулся в замке, Валентина была вынуждена поддержать Реми, который чуть было не лишился чувств.

– Потерпите, господин д'Аркс, – сказала она, – сейчас вы страдаете, однако за минуту страдания вы получите всю мою жизнь.

Они вошли.

Услышав шум открывавшейся двери, Морис, лежавший на койке, неохотно поднял голову и при виде Валентины вскочил и бросился к ней. Но тут же заметил Реми д'Аркса и застыл как вкопанный.

– Вместе! – воскликнул он.

Следователь остался стоять у порога, опершись спиной на закрытую дверь.

Валентина, собиравшаяся вести себя бесстрастно, не выдержала, бросилась к Морису и, рыдая, обняла его.

Они простояли так обнявшись целую минуту, показавшуюся Реми вечностью. С ним случился приступ яростной, но бессильной ревности, ему безумно хотелось схватить счастливого соперника за горло. Он упорно напрягал слух, стараясь не упустить ни единой фразы, но сумел уловить только несколько слов, оставшихся без ответа:

– Морис, господин д'Аркс уверен в твоей невиновности, он обещал спасти тебя.

Впрочем, она успела добавить совсем тихонько:

– Я люблю тебя, ты не должен меня осуждать, я буду твоей всегда!

Они обнялись еще крепче, на мгновение их губы встретились в кратком прощальном поцелуе.

Валентина высвободилась и вернулась к Реми со словами:

– Нам пора. Поверьте, я страдаю больше, чем вы. И она первая переступила порог.

Реми, вместо того чтобы последовать за ней, шагнул к узнику.

– Лейтенант Паже, – медленно, срывающимся от волнения голосом произнес он, – вы невиновны, я верю в это и обещаю спасти вас. Госпожа д'Аркс сказала вам чистую правду.

– Госпожа д'Аркс! – отпрянув от него, пораженно вскричал Морис.

На бледных губах судьи появилась саркастическая улыбка.

– Она принадлежит мне, – пояснил он, – я ее купил. Я вас спасаю от эшафота, но вы мне ничего не должны. Как только вы получите свободу, я убью вас, убью на следующий же день.

 

XXI

ИСПОВЕДЬ ВАЛЕНТИНЫ

Было около двух часов ночи. Полковник Боццо только что улегся в постель, и прелестная графиня Фаншетта Корона суетилась вокруг него, подтыкая со всех сторон одеяло, словно ребенку. Голову полковника утеплял ночной чепец, завязанный под подбородком.

Полковник слегка подрагивая от холодных простыней и в странном своем головном уборе походил на дряхлую старушку.

Спальня была обставлена просто, почти сурово. Трудно было поверить, что ее владелец, этот немощный лысый старик, стоит во главе огромной банды преступников и убийц. Неужели страсть к золоту так подчинила себе все его существо, что он даже сейчас, в конце жизненного пути, не собирался оставлять свой пост?

Но нет, дело было отнюдь не в любви к золоту. Полковника совершенно не занимали те блага, которые можно приобрести за деньги. Расходовал он очень мало, жалованье последнего из его слуг раза в три превышало сумму всех трат хозяина.

– Подбрось дров в огонь, дорогая, – велел он графине, – сколько мне приходится тратить на отопление, а на дворе всего лишь сентябрь! Ну как, много было нынче вечером народу у маркизы?

– Как обычно, – ответила Фаншетта. – Не было только Реми д'Аркса, а его как раз очень ждали, чтобы хорошенько расспросить об этом нашумевшем убийстве.

– Жуткая история! – отозвался старичок, натягивая простыню до самого носа. – И это в квартале, который всегда был таким благопристойным!

– Вас все очень жалели, дедушка, – продолжала Фаншетта. – Ведь вам пришлось присутствовать при аресте преступника.

– До сих пор дрожу, – пожаловался полковник, – сегодня я весь день провел у себя в кабинете, греясь у камина.

– Говорят, это красивый юноша?

– Да, видный молодец, хотя и нагловатый.

– Это правда, наша Валентина его узнала?

– Что толку скрывать? – вздохнул полковник. – Узнала. Пора наконец свету познакомиться с историей ее печальной юности. История эта странноватая, но все объясняющая. Этот молодой бандит – циркач, он работал вместе с нашей бедной девочкой в балагане укротительницы... как бишь ее?

– Мадам Самайу, дедушка.

– Да-да. К счастью, наша крошка уже пристроена. Маркиза объявила о свадьбе?

– Объявила. Все очень обрадовались, однако разговор все равно вертелся вокруг этого убийства. Знаешь, а ведь убитый, оказывается, был грабителем, в набалдашнике его трости были спрятаны бриллианты Карлотты Бернетти, про которую ходит столько сплетен.

– Надо же! – удивился полковник. – Нашим газетам будет о чем посудачить... А как вела себя Валентина?

– Она явилась очень поздно, – ответила Фаншетта.

– Во сколько? – допытывался дед.

– В двенадцатом часу, – поспешно ответила графиня.

– Как выглядела? – полковник хотел знать все.

– Как всегда... немножко усталой... Ее стали поздравлять с предстоящим замужеством, и она держалась просто великолепно. Как ни странно, ее манеры куда изысканнее, чем у многих барышень, которым не приходилось зарабатывать себе на хлеб в балагане у мадам Самайу.

– Ты права внучка, – ответил полковник, – можешь идти, мой ангел, меня одолевает сон.

Графиня поцеловала его и, пожелав спокойной ночи, удалилась. Лишь только она вышла, в стену у изголовья кровати тихонько постучали.

– Входи, Приятель, – пригласил полковник. Открылась маленькая замаскированная дверца, и в спальне появился господин Лекок.

– Последние новости! – проговорил он, входя. – Потрясающая сцена в камере следственной тюрьмы, которую разыгрывали три актера, в том числе и наш любимый Реми д'Аркс! А может, вы видели ее и отсюда? Валентина и впрямь особа весьма оригинальная. Сцена была краткой, но, видимо, протекала бурно, ибо, выйдя из камеры, наш следственный судья грохнулся в обморок!

– А дальше? – с любопытством спросил полковник, высунув голову из-под одеяла. – Рассказывай!

– Об этом мы узнаем позже, патрон, я повторяю только то, о чем толкуют в следственной тюрьме. Мадемуазель де Вилланове приказала перенести бесчувственного господина д'Аркса в свою карету, и наш Джован-Баттиста имел честь доставить будущих супругов к дому следственного судьи. В карете молодой человек пришел в сознание. Мадемуазель де Вилланове самолично отвела его в апартаменты, устроила в кресле и не покинула до тех пор, пока не появился врач. Было около одиннадцати, когда она приказала нашему Баттисте галопом мчаться к особняку Орнан.

– А в одиннадцать с половиной, – дополнил полковник, – она явилась в вечернем туалете в гостиную маркизы, чтобы с хладнокровием поистине блистательным принять поздравления с грядущей свадьбой. Если бы в свое время я взял эту девчонку к себе и выдрессировал бы ее хорошенько, из нее получился бы шедевр. Верно, Тулонец?

– Верно. В ней есть изюминка, я согласен. А теперь, патрон, раз мы обо всем переговорили, я ухожу: вы уже спите, мне тоже хотелось бы вздремнуть.

– Ни в коем случае! – запротестовал полковник, приподнявшись на локте, – мы еще не обо всем переговорили, ты забыл о трофее, добытом нами во время вылазки в кабинет следователя.

И он вынул из-под подушки бумажный сверток, который Валентина оставила на столе Реми д'Аркса. Лекок, скорчив гримасу, проворчал:

– Чтение займет много времени, а дело неспешное.

– Дело спешное, а чтение не более получаса, – возразил полковник. – Я полагаю, что три четверти этой исповеди нам известны, зато одна четверть, которая может оказаться самой важной, – нет.

Он вынул из пакета тетрадь и протянул ее Лекоку.

– Я буду слушать сидя, – продолжал полковник, – подними мои подушки и устрой меня поудобнее, как ты делал когда-то, когда читал мне вслух. Озорник! С тех пор ты здорово подрос, мой маленький слуга, и превратился в важную персону. А какое блистательное будущее тебя ожидает. Ведь предназначенный тебе кусок моих сокровищ будет гораздо лакомее, чем то приданое, которое Луи-Филипп дал за своей дочерью.

– Надо думать! – презрительно отозвался Лекок. – Он дал за ней какой-то жалкий миллиончик.

– К тому же, – заметил полковник, – ты будешь моим единственным наследником. Ну вот, я устроился с полным комфортом, приступай, а ненужные куски смело пропускай.

Он потер руки; его морщины, обрамленные старушечьим чепцом, смеялись.

Лекок, усевшись у изголовья кровати, начал перелистывать тетрадь.

– Исповедь получилась объемистая, – заметил он, – мадемуазель начинает издалека. Вот послушайте, может, вас это развлечет:

«Я помню себя совсем ребенком, причем очень несчастным, в какой-то деревне под Римом в труппе бродячих музыкантов. Эти воспоминания вполне отчетливы, но есть и другие, смутные, а значит, более ранние...»

– Ну-ну! – воскликнул полковник.

– Продолжать? – спросил Лекок, позевывая.

– Говорит она про эти смутные воспоминания поподробнее? – интересовался полковник.

– Нет, только повествует о своей бродячей жизни, – проинформировал Лекок.

– Тогда проскочи, – распорядился старик.

Лекок с облегчением пролистал несколько страниц, и снова начал читать.

«...Мой новый хозяин, канатный плясун, разочаровавшись в Италии, где мы едва зарабатывали на кусочек хлеба, решил перебраться во Францию...»

– Путешествие пропусти, – прервал его полковник.

«...Мне только что исполнилось тринадцать лет, и физик Сарториус научил меня изображать для публики магнетический сон и прикидываться ясновидящей, кроме того, я умела зависать в воздухе, изображая парение. Вокруг пошли разговоры, будто я становлюсь красивой, но меня по-прежнему продолжали бить...»

– Пропускай! – скомандовал старец.

«...Однажды я пережила очень странное ощущение. Наш балаган расположился на большой площади, неподалеку от здания суда. Репетиция уже закончилась, и я отдыхала у окошка нашего домика-фургона, как вдруг увидела: из соседнего особняка выходит бонна, она ведет за руку девочку лет двух или трех. Это все, но повторяю, ощущение было очень странным: мне показался знакомым этот особняк, более того: мне казалось, что маленькая девочка – это я сама, только в какое-то другое время...»

– Надо же! – изумился полковник.

– Читать дальше эту ерунду? – зевая, спросил Лекок.

– Да, если дальше говорится о бонне и маленькой девочке, – потребовал старик.

– Бонна свернула за угол, и мадемуазель Флоретта переключилась на другие материи, – кратко пересказал содержание Лекок.

– Тогда проскочи, – согласился полковник.

Лекок, перелистывая тетрадь, просматривал содержание и сообщал:

– Вот она освободилась от Сарториуса и попала в руки вдовы Самайу. Длинное похвальное слово сей знаменитой укротительнице, ангажированной при всех королевских дворах Европы...

– Это мы знаем, дальше.

– Прибытие в Версаль молодого студента Мориса, который вместо гусарского полка оказывается в цирке: идиллия, буколическая и пасторальная, невиннейший роман между первым любовником и нашей инженю, уже превратившейся в красивую девушку. Шесть страниц: самая строгая тетушка могла бы порекомендовать их для чтения своей племяннице.

– Побереги свое остроумие для другого случая, – заметил полковник, – пошли дальше, нам надо спешить.

– Вы правы. На сцену выходят полковник Боццо-Корона и маркиза д'Орнан: романтическая история наследницы благородного дома, когда-то украденной цыганами, а ныне счастливо найденной благодаря Провидению. Впрочем, малышка питает кое-какие сомнения по поводу своего чудесного узнавания – маловато документов, не предъявлено даже материнского крестика.

– Ты меня раздражаешь, Приятель, – капризным тоном заметил полковник, – не затягивай, мне уже давно пора спать...

Вид Лекока заставил его прервать свои жалобы: тот выпрямился на стуле, вглядываясь в текст, и даже протяжно присвистнул, выражая таким манером свое крайне глубокое изумление.

– Что там такое? – испуганно спросил старец.

Глаза Лекока впились в бумагу, он уже не смеялся, а с жадностью поглощал текст цепким взглядом.

– Черт бы меня побрал! – совсем тихонько выругался он. – На сей раз вас спас только случай, дорогой Отец. Если бы мы не заграбастали эти бумаги, все наше заведение взлетело бы на воздух не хуже пороховой бочки.

– И ты это называешь случаем? – бесстрастно проговорил полковник.

– Еще бы! Ведь господин д'Аркс мог бы не бросать тетрадочку на столе, а сунуть ее в карман. Вы только послушайте:

«...За мной пришла мадам Самайу и повела в свою комнату, где меня уже ждали двое: очень старый господин важного вида и дама. Про нее я сперва подумала, что это моя мать, ибо дня три уже у нас в цирке только о том и говорили, что у меня нашлась богатая родня. Мадам Самайу сказала: „Флоретта, вот твои родственники, они приехали, чтобы забрать тебя“. Дама обняла меня и поцеловала очень нежно, а старик только крутил пальцами и приговаривал: „Как она похожа на нашу бедную графиню!“ Вот и все. Меня увезли, и я даже не успела попрощаться с Морисом...»

– И что же тут особенного? – спросил полковник. – Зря ты меня пугаешь!

Не обращая на него внимания, Лекок продолжал:

«...Когда меня привезли в богатый дом и я осталась наконец одна в отведенной мне комнате, я закрыла глаза, чтобы заглянуть внутрь, в свою душу, но странное дело, мне привиделся не Морис, а тот самый особняк неподалеку от здания суда, откуда выходила бонна с маленькой девочкой. Я сказала себе: „Значит, это действительно была я!“

Во мне зашевелились какие-то воспоминания, но оченьзыбкие, переменчивые, исчезающие. Я была уверена, что даму я никогда не видела, а вот старик, наоборот, произвел на меня странное впечатление: во мне словно пробудилось эхо, отзвук крика ужаса и тоски. Я пытала свою память, но не находила там ничего, кроме этого необъяснимого ужаса...»

Полковник подпер голову в чепчике рукой, чтобы лучше слышать.

– Эй! Зачем ты делаешь это? – спросил он, видя, что Лекок пролистнул три страницы.

– Я подбираюсь к самому существенному, – пояснил Лекок, – а то, что я пропустил, можно резюмировать в нескольких словах: наша очаровательная малышка в раннем детстве встретилась с волком, который чуть было ее не съел, при воспоминании о нем она до сих пор вздрагивает от страха. Вы очень хитры, патрон, но у девчонки есть нюх, да еще какой. Маркиза д'Орнан не вызвала у нее ни малейшей тревоги, она решительно отделяет ее от вас, а вот вы наводите ее на очень неприятные мысли: вроде бы вы хороший, даже замечательный, даже очаровательный, вроде бы она согласна и даже обязана вас полюбить – ах! знали бы вы, как все это выражено! Какой стиль! У девочки положительно есть талант... но в конечном счете она терпеть вас не может, у нее от вас мурашки бегают по спине, вы слишком похожи на того волка, который показал малышке свои страшные зубы, хотя и не съел ее.

– То-то и оно, – вздохнул полковник, – у меня всегда было слишком доброе сердце.

Лекок радостно загоготал и послал патрону воздушный поцелуй.

– А теперь, – резко сказал он, – мы подходим к самому главному. Вы, как я вижу, не очень-то мне верите, думаете, я преувеличиваю. Ну что ж цитирую малышку:

«...Прошлое словно затянулось пеленой, достаточно прозрачной, чтобы терзать мою память, но и очень прочной, так что прорваться сквозь нее мне никак не удавалось. И вот совсем недавно, на прошлой неделе, туман рассеялся. Я пришла к полковнику Боццо, чтобы поздравить его с именинами. Слуга сказал, что он у себя, и я, как всегда, вошла в его кабинет без стука. Полковник, видимо, только что вышел, его большое кресло было придвинуто к открытому секретеру. Шутки ради я уселась в большое кресло и стала ждать итут мой взгляд случайно упал на рукопись, лежащую прямо передо мной...»

Полковник стукнул себя по лбу и вскричал:

– Какая досада! Я тогда как раз спустился в гостиную, чтобы намылить голову этому негодяю Короне!

– Вот видите, – ехидно заметил Лекок, – значит, не только следственные судьи имеют дурную привычку бросать важные бумаги на столе без всякого присмотра. В тот день, Отец, вам явно изменило ваше знаменитое везение.

Старик плаксивым тоном посетовал:

– Стоит мне слегка оступиться, как вы ликуете. В сущности, все вы меня ненавидите, все... Итак, она просмотрела доклад Реми?

– Полагаю, она его прочитала до самого конца. Судите сами.

«...В глаза мне бросились подчеркнутые посреди страницы слова «Черные Мантии», любопытство мое было разбужено, и я без особого стеснения, думая, что речь идет о той банде, о которой сейчас говорит весь Париж, начала читать, но вскоре сердце мое болезненно сжалось: я нашла разгадку смутных и страшных образов, с детства обитавших в моей памяти.

Реми, я видела этих людей в черных масках, я слышала их зловещий пароль: «Будет ли завтра день?» Они собрались... не знаю, где, в какой-то затемненной комнате, но я тоже была там, совсем маленькая, они думали, что я сплю, а я слушала и смотрела. Один сказал: «Она еще совсем маленькая, где ей что-то запомнить». А другие возражали: «Нет, все-таки будет спокойнее, если она умрет». Они говорили обо мне.

Маска скрывавшая лицо главаря, упала...»

– Ты лжешь! – закричал полковник голосом, дрожавшим от злости и страха. – Маска никогда не падала с моего лица!

Его худая рука вытянулась, с неожиданной силой он выхватил тетрадь из рук Лекока, гневно оттолкнув своего чтеца. Все его тело конвульсивно дергалось под одеялом, пока он подносил рукопись к глазам. Он читал молча; грозно насупленные брови мало-помалу раздвигались, и вскоре на губах полковника заиграла дьявольская улыбка.

– Вам пришла в голову хорошая идея, Отец? – спросил Лекок, с любопытством наблюдавший за переменами на старческой физиономии.

– Что ты, что ты, Приятель! – с притворным смирением ответил полковник. – Какие у меня могут быть идеи? Каждый из двух этих милых деток владеет половиной нашей тайны; как только эти половины соединятся, мы превратимся в бедных овечек, приготовленных для заклания.

– Но Реми д'Аркс этой исповеди еще не читал, – живо возразил Лекок, – достаточно помешать двум половинкам соединиться, и...

– Но они же обручены, Приятель, не забывай!

– Вздор! Сейчас не время для подобных маленьких комедий, нам надо спасать свою шкуру. Я предлагаю так: сперва сожжем эту чертову тетрадку, а потом займемся господином д'Арксом и его Валентиной.

Полковник ласково покосился на зажатую в его руке тетрадь.

– Сын мой, – мягким тоном заговорил он, – среди всех моих деток ты самый умненький и самый способный. Я же стал таким дряхлым, что мозги мои начали крошиться от ветхости. Единственное, что у меня осталось, – это мое везение. Тетрадь опасна, согласен, но не смертельно опасна. Попробуй взглянуть на ситуацию трезво: /мы не можем расправиться с Реми д'Арксом до тех пор, пока не раздобудем двух других экземпляров его доклада. Нет, не прерывай меня! Я отыщу их, будь спокоен, но на это потребуется время. Сейчас мы можем пользоваться только одним оружием – невидимым. Смочив невидимое оружие вот этим ядом,– он постучал по тетради,– можно убить полсотни быков, дорогой мой.

А мы имеем дело всего-навсего со следственным судьей и молоденькой девицей.

Полковник и Лекок переглянулись, и Лекок опустил глаза первым, пробурчав:

– Я много раз говорил: вы – дьявол.

Полковник улыбнулся комплименту, упрятал тетрадь под подушку и промолвил:

– Завтра настанет день, малыш, а теперь пора баиньки, спокойной ночи.

Да, я забыл сообщить, – добавил он, – одну интересную деталь, о которой поведал мне Преольт, секретарь суда. Лейтенант Паже и Реми д'Аркс сделались чуть ли не закадычными друзьями. Преольт даже подумал, что следователь намерен распорядиться о прекращении судебного дела. Они говорили более получаса, обвиняемый и его судья, не подозревая о своем соперничестве. Только в конце допроса Реми д'Аркс догадался, что перед ним – избранник мадемуазель де Вилланове, а лейтенант Паже узнал, с кем он имел честь беседовать, лишь когда ему зачитали протокол. Преольт говорит, что они раскалились добела и готовы были сожрать друг друга.

Полковник снова положил голову на подушку.

– Вот так-то, – пробормотал он уже сонным голосом, – бывают люди, которым на роду написано побеждать, например, Александр Македонский, Цезарь, Карл Великий, Наполеон... я!

 

XXII

ПРИДАНОЕ

Прошло две недели, и наступил наконец канун свадьбы. Любое дело идет как по маслу, если за него берется такой человек, как полковник Боццо: эти две недели он провел в неустанных хлопотах и заботах об устройстве брачного союза между любимой племянницей маркизы и Реми д'Арксом, которого он нежно называл своим приемным сыном.

Никаких отсрочек и помех больше не предполагалось, все было приготовлено и в мэрии, и в церкви; в то утро полковник явился в особняк Орнан на маленький прием, устроенный маркизой в честь предстоящего торжества и вместе с сияющей хозяйкой принимал поздравления от гостей.

Прием удался на славу, всякий мог полюбоваться подарками, разложенными и расставленными в уютном салоне, сверкавшем от изобилия драгоценностей, шелков и кружев. Все было очаровательно и богато, маркиза безумствовала, полковник не уступал ей в щедрости, принц Сен-Луи прислал дары, достойные его августейших предков.

Рассматривая эту роскошную выставку, друзья дома умирали от завистливого восхищения и обменивались колкостями и остротами, произносимыми свистящим шепотом.

Но маркиза, разумеется, слышала только комплименты; время от времени она обращалась к полковнику, никому не уступившему чести быть ее кавалером:

– Ах, мой дорогой друг, как прекрасно вы сумели все устроить!

– Урания, – торжественно отвечал полковник, для такой оказии припомнивший даже данное при крещении имя маркизы, считавшееся некогда поэтическим, – лучшей благодарностью для меня будет счастье наших дорогих деток!

– Роскошно! – восклицал сомюрский родич господин де Шампион. – Изысканно и артистично! Но и у нас в Сомюре бывают свадебные подарки, ни в чем не уступающие этим.

Мэтр Констанс Суэф, нотариус и составитель брачного контракта, хорошо поставленным голосом на весь салон декламировал цифры, скреплявшие будущий союз:

– От госпожи маркизы д'Орнан – дом на улице Ришелье, дающий тридцать пять тысяч франков в год и освобожденный от налогов, пять ферм в Пикардии – все вместе они тянут на тысячу луидоров, а также особняк на улице Варенн, где молодые супруги будут жить; от полковника Боццо-Корона – земля в Нормандии: через пару лет она войдет в цену и будет стоить не менее полумиллиона, а также передача пятипроцентной ренты с капитала в четыреста тысяч франков; от принца Сен-Луи – плантация в Иль-де-Франс, доход не менее пяти тысяч пиастров, пиастр же равен нашему пятифранковрму экю. Если к этому присовокупить состояние супруга, то годовой доход молодых превышает двести тысяч ливров!

– Совсем недурно для начала семейной жизни, – не без горечи заметила госпожа де Тресм.

– А какие перспективы! – воскликнул барон де ля Пе-рьер, только что вошедший и скорым шагом устремившийся к полковнику.

– Вот это называется любовь! – воскликнула Мари де Тресм, с восхищением созерцая ювелирный гарнитур из различных драгоценных камней. И, склонившись к уху подруги, добавила:

– Интересно, нацепит ли она его, когда в фиакре отправится на тайное свидание к своему любовнику?

Барышня в ответ захихикала и с укоризной произнесла:

– Какая ты злая! Зачем ей фиакр, если ее бандит привык лазить в окна?

Шепотки и смешки в разных углах салона перекрывались громкими возгласами восторга:

– Как она будет хороша в этом наряде!

– О да! Она изумительно умеет носить вечерние туалеты!

– Очаровательно! Отменно! Великолепно!

– Шикарно! – подытожил общие восторги юный господин Эрнест, вполне оперившийся за эти две недели.

Барон де ля Перьер, засвидетельствовав свое почтение маркизе, украдкой шепнул полковнику на ухо:

– В особняке Мерис очень кстати случился маленький пожар: загорелось в комнате лорда Френсиса Годвина. И еще: ночью, пока генерал Конрад ужинал в Английском кафе, удалось проникнуть в его кабинет и взломать секретер. Остался только один экземпляр доклада Реми д'Аркса.

– Барон, – маскируя триумфальную усмешку, громко произнес полковник, – ну, как вам наши подарки?

– Изумительно! – не замедлил восхититься барон. – Редкостное сочетание роскоши и вкуса.

Госпожа де Тресм говорила сомюрскому кузену:

– Я-то, конечно, во все эти слухи не верю.

– Сплетни! – согласился с нею господин де Шампион. – У нас в Сомюре тоже есть такие люди, которые только и делают, что несут какой-нибудь вздор. Однако не на пустом же месте возникают сплетни: ведь лейтенант Паже назвал-таки ее Флореттой, и отнюдь не по ошибке, а она ответила ему: Морис!

– Все-таки этой случай... – начала было госпожа де Тресм.

– Вы совершенно правы, к тому же вы сами знаете, какое у бедной Валентины было детство...

– Да-да... и юность тоже!

– Вот именно. По правде говоря, нельзя и ожидать от нее такого знания приличий, какого требуем мы от мадемуазель де Тресм или от мадемуазель де Шампион. А вы заметили, как изменился господин д'Аркс?

– О, да! За две недели он постарел на десять лет.

– Ах! Какое платье! – воскликнула Мари. – И куда ей столько?

Издалека настойчивым эхом доносился голос нотариуса, повторявшего неизменный припев своего романса:

– ...В итоге годовой доход молодых превышает двести тысяч ливров!

Беседа госпожи де Тресм и сомюрского кузена становилась все более конфиденциальной.

– Что касается меня, – зашептал господин де Шампион, – то я говорю только то, что слышал, ибо, заметьте, в «Судебных ведомостях» ничего об этом нет, так вот, я слышал, что история принимает скандальный оборот: ведь его же застали на месте преступления.

– Ну да, – ответила госпожа де Тресм, – за убийцей следовали по пятам от дома на улице Оратуар до особняка Орнан.

Вскоре вокруг них образовался небольшой кружок из завсегдатаев дома.

– Неужели это правда, – спросил один из постоянных партнеров маркизы по висту, – что следствие прекращено из-за отсутствия состава преступления?

– Чистая правда, – ответил господин де Шампион, – лейтенант Паже свободен и сейчас разгуливает по Парижу.

– Неслыханно! – дружно возмутился весь кружок. Госпожа де Тресм поманила пальцем юного Эрнеста, пояснив почтенной публике:

– У этого молодого человека брат служит в прокуратуре, наверняка он посвящен в подробности.

Но тут же прервалась, чтобы прикрикнуть на дочь, уже было двинувшуюся к ним со стайкой любопытствующих подружек.

– А вам тут делать нечего, милые девочки! Разглядывайте подарки, восхищайтесь, это более приличествует вашему возрасту.

Призванный для консультации Эрнест тут же напустил на себя важный вид и объявил:

– Разумеется, я посвящен в подробности. Мой брат – заместитель генерального прокурора, и это дело вверено ему. История действительно невероятная! Господин д'Аркс, конечно, человек огромного таланта...

– Огромного! – дружно подтвердил хор.

– Но ведь никто, – разглагольствовал Эрнест, – не застрахован от случайности, от болезни, от помешательства, от... В общем, я не берусь судить, что сталось с господином д'Арксом, но он явно не в себе.

Хор молчал.

– А получилось вот что, – продолжал оратор, осчастливленный всеобщим вниманием. – Дело казалось яснее ясного: рапорты полицейских агентов не оставляли ни тени сомнения, свидетельские показания дружно сливались в ансамбль отягчающих улик...

– Красиво излагает, – одобрил его сомюрский родич, – юноша явно поднаторел.

Зардевшись от похвалы, юноша продолжил:

– Наши дамы вероятно не знакомы с процессом судопроизводства, с его механизмом, и я постараюсь им растолковать: следственный судья в одиночку ведет дело и выносит... ну... как бы предварительный приговор...

– Верно! Верно! – подтвердил господин де Шампион. – Следственный судья, – продолжал оратор, – резюмирует проделанную им работу в особом документе, это нечто вроде предписания, поступающего в прокуратуру, затем королевский прокурор поручает своему заместителю проинспектировать следствие, заместитель готовит по этому делу доклад, заключения которого становятся основой обвинительной речи...

– Всем это известно, даже младенцам, – недовольно пробурчал господин де Шампион.

– Не все же дамы, – огрызнулся обиженный Эрнест, – похожи на вашу дочь, мадемуазель де Шампион, столь усердно читающую «Судебные ведомости». Меня попросили рассказать, вот я и рассказываю как можно понятней. В своем докладе мой брат пришел к заключению, что убийца должен быть предан суду присяжных, в то время как господин д'Аркс прекратил дело за отсутствием состава преступления. Мой брат доложил об этом шефу, королевский прокурор тотчас подал обжалование, но господин д'Аркс, пользуясь предоставленным ему правом, к изумлению всей прокуратуры отменил ордер на задержание, и теперь лейтенант Паже свободен, как вы и я.

– Точно, – подтвердил барон де ля Перьер, приближаясь к ним, – и это кажется весьма странным тем, кто...

Он был прерван пробежавшим по салону шумом: в комнату входил господин д'Аркс под руку с графиней Фаншеттой Корона.

Кружок, собравшийся вокруг госпожи де Тресм, тотчас рассеялся, но никто не спешил с поздравлениями к новому гостю.

На сей раз госпожа де Тресм оказалась абсолютно права: Реми д'Аркс действительно постарел лет на десять.

Он похудел, черты его лица, еще так недавно правильного и красивого, заострились, в черных волосах появились седые пряди, и весь он как-то съежился, словно придавленный невидимой тяжестью.

Он затравленным взглядом смотрел на гостей, которые начали наконец осыпать жениха любезностями, при этом оглядывая его с ног до головы с безжалостным любопытством. Выражение лица его было пугливым и диковатым.

Завсегдатаи особняка Орнан понимающе кивали и исподтишка подталкивали друг друга локтями. Все они заметили печальный взгляд, которым Реми окинул свадебные подарки.

Фаншетта, желая улучшить его настроение, воскликнула:

– Вы видите перед собой счастливого человека!

– Бывают люди, – ехидно заметила госпожа де Тресм, – на которых счастье производит гнетущее действие.

Навстречу гостю с радостно протянутыми руками спешила маркиза, а полковник Боццо уже нежно целовал своего «приемного сына».

Тот ничему не противился, только спросил:

– А где же мадемуазель де Вилланове?

Все заметили, что голос у него тоже очень изменился.

– Она занята своим туалетом, – ответила маркиза. – Ах! Нам всем так хочется быть красивыми в этот радостный день!

Реми промолчал, явно намереваясь двинуться прочь, словно беседа на.эту тему была для него утомительной, и среди гостей опять началось шушуканье.

Полковник тронул Фаншетту за руку, и она громко ответила на его немой вопрос:

– Я встретила Реми у входа в особняк, мы еще не успели переговорить, но сейчас я его отведу в оранжерею и выполню ваше поручение.

– Какое поручение? – удивился молодой судья, медленно оборачиваясь.

Полковник улыбнулся ему и ответил ласковым тоном:

– Сейчас узнаете, дорогой, идите туда, куда вас поведет моя маленькая Фаншетта.

Графиня, взяв Реми за руку, с улыбкой повела его в оранжерею.

– Очень странно, – тихонько недоумевала госпожа де Тресм.

– Да, – согласился с ней сомюрский кузен, – эта свадьба больше смахивает на похороны.

Графиня Корона, не выпуская руки Реми, прошла через всю оранжерею и остановилась в наиболее удаленном от салона углу.

Это было как раз то место, где две недели назад произошло его объяснение с Валентиной. Реми, видимо, вспомнив об этом, провел рукой по лбу.

– Вы страдаете, – сказала ему Фаншетта, усаживаясь рядом с ним. – В моей собственной жизни столько горя, что у меня слишком мало времени остается на тех, кого я люблю. Среди всех гостей, кажется, я одна не знаю, что здесь происходило в эти две недели. Я думала, вы счастливы, Реми, я так радовалась, что хоть отчасти содействовала вашему счастью. Что с вами, Реми?

Судья опустил глаза и, помолчав, ответил:

– Я предчувствую, что со мной случится какое-то страшное несчастье.

– Но с какой стати? – изумилась графиня. – Ваш рассудок слишком...

– Да, рассудок и... сердце, главное, сердце... – прошептал Реми д'Аркс.

Он опять замолчал, и графиня спросила:

– Вы больше не доверяете мне? Судья поднял на нее тоскливый взор.

– Мне надо бежать, – вымолвил он наконец, – или убить себя.

Фаншетта с упреком повторила его последнее слово, и он отчаянным голосом пояснил:

– Я слишком ее любил, и эта любовь выжгла меня дотла. Умереть от этой любви – вот то единственное, что мне остается.

– Но вы же вступаете с вашей возлюбленной в брак! Лицо Реми напряглось, когда он выдавливал из себя ответ:

– Я не совершил ничего преступного, но меня мучают угрызения совести. Я не труслив, но меня одолевает страх. Видите ли, я не знаю, можно ли мне по-прежнему называться порядочным человеком. Скажите, вы считаете меня таковым?

– Я считаю вас последним рыцарем на земле, – ответила графиня, взяв его за руки, – вы сама честность, вы добры и отважны. Зная Валентину, я уверена, что она ничего не скрыла от вас. Эта девушка достойна вас, Реми, клянусь. Этот брак спасет ее, защитит от нападок света...

– Этот брак – сделка, – сумрачно произнес Реми, и на глаза его навернулись слезы.

Фаншетта не посмела расспрашивать.

– Есть вещи, – снова заговорил Реми, – которые вам трудно понять, вы не подготовлены к этому и сочтете мои слова безумными, но я, к сожалению, не сумасшедший. Невидимое оружие нацелено мне в грудь, оно уже ранило меня, и ранило смертельно.

В прекрасных глазах Фаншетты появилась тревога; ей казалось, что Реми бредит.

Заметив это, судья воскликнул с горькой улыбкой:

– Ну вот, что я говорил? Но разве по виду моему не заметно, что я тяжело ранен? Нынче утром я взглянул в зеркало и сам себя не узнал. Эти две недели я жил как в лихорадке, вернее – умирал потихоньку, отравленный презрением к себе и ожиданием неминуемой беды.

О Валентине я почти ничего не знаю, мне известно кое-что о ее детстве, о ее любви к этому юноше... Ох! Не пытайтесь ее защищать, мадам, она ни в чем не виновата...

Однажды Валентина принесла мне бумажный сверток и сказала: «Вот моя исповедь», но, видимо, она передумала, ибо я не обнаружил свертка на своем столе, где он был оставлен. За эти две недели мы едва ли обменялись с ней парой слов. Она меня избегает, я ее тоже. Нашим браком занялись другие, и если бы не полковник Боццо, ваш дед и мой добрейший друг...

Фаншетта поспешно открыла свою бархатную сумку, расшитую по последней моде стальной нитью, и вынула оттуда большой конверт.

– Хорошо, что напомнили! – обрадовалась она. – Я чуть не забыла о поручении деда. Все; что исходит от него, – благо, и как знать, может, я вручаю вам лекарство от вашей тоски? Он улыбался, передавая мне конверт, и говорил: «Наш дорогой Реми непременно должен прочитать это нынче утром, вручи ему это и оставь его одного».

Она протянула ему конверт со словами:

– Вручаю и оставляю вас одного.

Реми ее не удерживал, лишь попросил вдогонку:

– Как только мадемуазель де Вилланове закончит свой туалет и выйдет к гостям, скажите мне об этом.

Он остался один, однако же не спешил заглянуть в конверт. Графиня плотно прикрыла за собой дверь, и шум из гостиной почти не проникал в оранжерею. Реми сидел, скрестив на коленях руки и уставив глаза в пустоту, губы его время от времени шевелились, но с них срывались всего три слова:

– Валентина... невидимое оружие...

Через несколько минут он машинально разорвал конверт, вслух подведя итог своим размышлениям:

– Она... моя любовь к ней – вот оно, невидимое оружие!

Он вынул из конверта тетрадь и задрожал всем телом.

– От нее! – воскликнул он. – Ее почерк! Та самая тетрадь, которую она принесла мне! Но как она исчезла из моего кабинета? И почему мне ее возвращает полковник Боццо?

Тут в оранжерею вошел ливрейный лакей маркизы, который нес на подносе три письма.

– Ваш камердинер только что доставил корреспонденцию, – сообщил он судье, – и сказал, что она весьма срочная.

Реми взял письма и, отпустив лакея, положил их рядом с собой, даже не взглянув на адреса. Спустя мгновение он погрузился в чтение исповеди Валентины.

 

XXIII

ДЬЯВОЛ

Реми д'Аркс читал с жадностью; ему казалось, что магнетические флюиды исходят от любимого почерка. Каждая строчка поворачивала кинжал в его ране, но избыточная доза страдания действует опьяняюще, и на дне наигорчайшей чаши может обнаружиться капля нектара.

Он любил, его любовь росла вопреки всему, и чувство только разгоралось сильнее от попыток погасить его.

Но любил он безнадежно, грядущее венчание ничего не означало, и суета вокруг казалась ему призрачной, – вот-вот все это могло рассеяться, точно туман.

Собственно говоря, и сама свадьба не смогла бы уничтожить его страхов: даже в мэрии, даже перед лицом священника, благословляющего его союз с Валентиной, он бы продолжал не верить в его прочность.

Голос совести без умолку кричал ему: «Все это – ложь, твоя свадьба – это всего лишь безжалостный удар таинственного оружия...»

Он с головой погрузился в чтение, и все перестало существовать для него, кроме этой исповеди, которая мучила его и чаровала.

Ему чудилось, что он слышит голос Валентины, и голос действовал на него, подобно хмелю. Лицо его сделалось еще бледнее, на лбу выступили капли холодного пота, но он упорно читал дальше.

Вдруг он остановился, глаза его затуманились – Валентина описывала первые дни своей любви к Морису. Имя соперника звучало для него оскорблением, он обессиленно отложил рукопись в сторону.

– Чем я занимаюсь? Зачем я подвергаю себя этой пытке? – спросил он сам себя. – Я люблю ее и ломаю ее жизнь. Никогда она меня не полюбит! Зачем же тащить ее в глубины своего несчастья?

Он кинул взгляд на письма, принесенные лакеем: первые два – от людей знакомых, на третьем конверте его адрес выведен совершенно не известной ему рукой. Его-то он и открыл первым.

Пальцы его, разрывавшие конверт, дрожали, он с ужасом думал: «Когда я, убив его, вернусь к Валентине, что она скажет? А ведь мне придется его убить!»

Он развернул письмо и взглянул на подпись – Морис Паже!

Кровь бросилась ему в лицо, с трудом сдерживая волнение, он прочел:

«Господин д 'Арке, Вам я обязан жизнью, и мне хотелось бы стать Вашим другом, но это от меня никак не зависит. Оказавшись на свободе, я вынужден выполнять поставленное Вами условие и предоставить себя в Ваше распоряжение. Во мне это вызывает отвращение, но от своего слова я не отказываюсь. Мой адрес: улица Анжу-Сент-Оноре, номер двадцать восемь. Яне буду искать Вас, господин д 'Арке, но и прятаться от Вас не намерен».

Глаза Реми вспыхнули от негодования.

– Как видно, лейтенант не испытывает ко мне ревности, – разгневался он. – Я не удостоился даже его ненависти! В письме нет и тени насмешки, но оно мне крайне оскорбительно! Что ж, значит, решено: завтра, как только Валентина станет моей женой, я постараюсь избавиться от соперника.

Он разорвал второй конверт и начал читать с рассеянным видом:

«Мой дорогой д'Аркс,

Сообщаю Вам досадную новость: бумаги, которые Вы оставили у меня, этой ночью исчезли вместе с другими ценностями, хранимыми в моем секретере. Я, разумеется, уведомил полицию, но предупреждаю Вас на тот случай, если ей не удастся схватить грабителей. Я лишился тридцати тысяч франков, но, положа руку на сердце, могу сказать, что более всего жалею о пропаже этих бумаг, судя по всему, весьма дляВас важных.

Преданный Вам

генерал Конрад»

С губ Реми невольно сорвалось восклицание:

– Невидимое оружие!

Он скомкал листок и промолвил:

– Так, второе письмо от Годвина. Могуществу моих врагов нет предела!

Второе письмо гласило:

«Дорогой друг,

В моем особняке случился небольшой пожар, и пакет, оставленный Вами на хранение, сгорел. Вы даже не сказали мне о его содержимом, а лишь просили передать в случае Вашей смерти герцогу Орлеанскому. Тем не менее обычной декларации о стоимости Вашей потери будет достаточно, чтобы явозместил убытки.

Yourstruly

Френсис Годвин»

– Так я и знал! – воскликнул Реми д'Аркс, спокойно складывая письмо.

И добавил:

– Остается только, чтобы в дом полковника ударила молния!..

Он снова взял исповедь Валентины и принялся читать ее довольно хладнокровно. Нам содержание рукописи уже знакомо – благодаря тем выдержкам, что цитировал Лекок. Как мы помним, полковник Боццо прервал чтеца на последней странице, на том месте, где Валентина, словно разбуженная внезапным ударом, находит ключ к своим детским воспоминаниям.

Итак, пелена рассеялась: она увидела себя на следующий день после некой кровавой катастрофы – одинокий, без родных и близких, окруженной зловещими людьми в черных масках, обсуждавшими ее участь. Последняя фраза, прочитанная Лекоком, была такой: «Маска, скрывавшая лицо главаря, упала...»

После этой фразы, столь взволновавшей полковника Боццо, было еще полстраницы текста, который мы приводим целиком:

«...Когда маска упала, я увидел человека очень почтенного возраста с мягким, даже ласковым взглядом, с благородным лбом, увенчанным седыми волосами.

Старик этот, главарь Черных Мантий, знаком мне и сейчас, вы тоже его знаете, Реми, более того – вы его любите.

Это один из моих опекунов – я пыталась сомневаться, но тщетно, я точно знаю: он!

Я не решила доверить бумаге его имя, но от вас у меня нет секретов, господин д 'Аркс: Вам достаточно спросить у меня это имя – и я назову его».

На этом исповедь кончалась.

Реми закрыл тетрадь и застыл, уставив глаза в пол.

Он так глубоко задумался, что не слышал скрипа открывающейся двери, не слышал шума приближавшихся к нему шагов.

Подняв глаза, он увидел полковника Боццо-Корона: старик стоял перед ним, скрестив на груди руки.

Глядя на него в упор, Реми спросил:

– Сударь, это вы изволили передать мне рукопись для прочтения?

Полковник утвердительно кивнул.

– Ее украли, – продолжал Реми, – из кабинета, с моего письменного стола. Зачем мне ее вернули?

– Вы не догадались? – удивился старик.

– Я так и знал, что на меня обрушится несчастье, – ответил Реми. – Пожалуй, мне не следует видеть Валентину: она тотчас же произнесет имя, которое не решилась написать.

Лицо полковника так и просилось на портрет: ни тени страха, одно лишь глубокое и искреннее сострадание.

– А что с докладом, который я вам доверил? – внезапно спросил Реми. – Взломали ваш секретер или же загорелась ваша спальня?

– Несчастный молодой человек! – негромким голосом изрек полковник. – Я люблю вас и жалею от всей души. Ни одно слово, исходящее из ваших уст, не может оскорбить меня. Вы судья, Реми, и когда вы захотите, я отвечу на все вопросы, которые вы уже вознамерились мне задать, хотя долгая жизнь достойно прожитая на благо многим, могла бы избавить меня от клеветы. Однако в данный момент речь идет о вас и только о вас. Я спрашиваю еще раз: вы не догадались?

– Я догадался, что главарь Черных Мантий разыгрывает блистательную партию. Но, несмотря на его дерзость, он проиграет.

Большинство великих актеров лицедействует отнюдь не в театре: старик величественно выпрямился, на его лице явилось выражение неизбывной муки.

– Я изгнанник, господин д'Аркс, – медленно заговорил он, – вы, сами того не подозревая, коснулись весьма болезненной раны: у меня был брат, так неужели же вы заставите меня обесчестить имя человека уже покойного?

– Вот как! – вскричал судья. – Значит вы намерены?..

– Мое несчастие уже совершилось, – властно прервал его старик, – а ваше – только на подходе. Вам грозит беда. Последний раз спрашиваю вас, господин д'Аркс: вы догадались? Сопоставьте даты: Валентине восемнадцать лет, ей было года три, не больше, когда она увидела злодея, будто бы похожего на меня, а случилось это на следующий день после трагедии, поразившей ее детское воображение. В рукописи этого нет, но я знаю, она мне рассказывала.

Догадываетесь?

Реми прикрыл глаза рукой.

– Я вижу, догадываетесь! – вскричал старик. – Она присутствовала при убийстве. Кого? Семейство ваше проживало в Тулузе, площадь перед зданием суда...

Крик застрял в горле Реми. Старик безжалостно закончил:

– Она присутствовала при убийстве Матье д'Аркса, вашего отца.

– Моего отца! – прохрипел Реми, поднимаясь во весь роет. – Она – моя сестра!

При этом слове он пошатнулся и отступил к стене, грубо оттолкнув полковника, пытавшегося его поддержать. Затем Реми вскрикнул и помчался к двери в гостиную. Гостиная уже опустела: никем не остановленный, он вбежал на второй этаж, где находилась комната Валентины.

В комнате никого не было, но Реми тотчас же заметил конверт, оставленный на столе. Он бросился на него, как коршун на добычу: письмо было адресовано ему, но затуманенные глаза Реми не различали букв. Сердце его болезненно сжалось, голова горела, он оперся обеими руками о столешницу, бормоча:

– Оружие... невидимое оружие... я не успею! Я смертельно ранен!

– Боже! – вскричала горничная Виктория, появившаяся из кабинета. – Да вам плохо, господин д'Аркс! Сейчас я подам вам стакан воды с сахаром.

– Сюда! – крикнул Реми, подзывая ее властным жестом.

– Я не собака, чтобы терпеть такое обхождение, – проворчала горничная, но все же подошла к нему.

Реми подал ей письмо со словами:

– Прочитай мне это немедленно!

Напуганная исказившимся лицом судьи, девица взяла письмо и промолвила:

– Сейчас прочитаю. Слава Богу, грамоте я обучена и могу разобрать любые каракули.

Она стала читать письмо вслух:

«Прошло уже две недели, как я вручила Вам свою исповедь, но Вы не ответили мне и, судя по всему, избегаете встреч со мною...»

– Избегаю встреч!.. – со стоном повторил Реми.

– Правда, правда, – подтвердила Виктория, – каждый день мадемуазель то и дело спрашивала меня: «Господин д'Аркс не приходил?»

Виктория продолжила чтение:

«...Наши благодетели, с нетерпением ожидающие развязки, усердно потрудились в эти две недели: мы с Вами накануне свадьбы. Господин д 'Арке, мы заключили сделку, и Вы исполнили взятое на себя обязательство, но я переоценила себя: долг оказался мне не по силам. Свою вину я могу искупить только смертью.

Мне нечем заплатить Вам, и я умираю.

Прощайте!»

– Добились своего! – задыхающимся голосом произнес судья, вырывая письмо из рук Виктории.

Схватив горничную за плечи, он закричал так громко, словно надеялся, что его услышит кто-то еще:

– Слушайте! Не позволяйте ей умереть! Я побежден, я знаю! Я прошу пощады! Наказывайте меня и только меня! Я сдаюсь! Вы сильнее и я прошу пощады!

«Сошел с ума!» решила про себя Виктория и в полный голос добавила:

– Господин д'Аркс, не кричите на меня, я тут совершенно ни при чем!

Сделав огромное усилие, чтобы сосредоточиться, Реми спросил:

– Давно она ушла?

– Четверть часа назад, – с обидой в голосе ответила горничная.

– Куда? – спросил Реми.

Задавая этот вопрос, он бросил на стол кошелек.

– Я знаю совершенно точно, куда, ведь это я провожала ее до фиакра. Она еле держалась на ногах и без меня навряд ли смогла бы спуститься с лестницы. Так вот, она говорила так тихо, что я вынуждена была повторить адрес кучеру: улица Анжу-Сент-Оноре, номер двадцать восемь.

– К нему! – воскликнул Реми, голос его уже не дрожал.

Он выпрямился и довольно спокойно промолвил:

– Надо спешить к нему! К Морису Паже! И быстрым шагом вышел из комнаты.

Неведомо откуда взявшийся полковник Боццо, словно кот, подстерегавший мышь, незамеченный крался следом за ним по лестнице. У ворот полковник столкнулся с Лекоком, который сказал, указывая на стоявший по другую сторону дороги экипаж:

– Господа там, они ожидают вас.

Это была бедная комната на четвертом этаже старого дома по улице Анжу. Окно выходило в большой, но уже увядший сад, печально освещенный осенним солнцем.

Они были тут, вдвоем, Морис и Валентина, они сидела рядом, взявшись за руки.

Валентина бросила накидку на стул, голова ее была непокрыта, распущенные волосы роскошными волнами струились по плечам.

Она была так прекрасна, что восхищенный Морис не мог оторвать от нее глаз.

Губы их молча соединились в поцелуе.

– Я хочу помолиться! – промолвила Валентина. – Я верю, что Бог простит нас, ведь мы так страдали!

На столе рядом с ними стоял бокал, наполненный золотисто искрящейся жидкостью; такой цвет бывает у вин с испанских островов.

Бокал стоял в одиночестве, рядом с ним не было никакого флакона.

Морис и Валентина избегали смотреть на бокал.

Валентина опустилась на колени, Морис же молиться не стал; он был очень бледен, но держался твердо. Решение было принято ими вместе и единодушно.

Закончив свою краткую молитву, Валентина сказала:

– Надо спешить, сюда могут прийти.

Она закинула руки Морису на шею, они снова поцеловались, но это был уже скорбный поцелуй прощания.

Затем влюбленные одновременно протянули руки к бокалу.

Но никто из них не успел взять его – за дверью послышался шум, кто-то пытался открыть ее. Дверь не поддавалась, она была заперта на ключ, но замок был старенький, казалось, он вот-вот выскочит из гнезда. Наконец, не выдержав очередного мощного удара, дверь рывком распахнулась.

На пороге появился похожий на призрак Реми д'Аркс.

Он никак не мог отдышаться, вид у него был совсем обессиленный, он с ужасом глядел на Валентину, прижавшуюся к Морису. Она сказала своему избраннику:

– Не защищайся, мы принадлежим ему.

Реми молча пересек комнату, хватаясь за мебель, словно пьяный, который боится упасть.

Подойдя к столу, он с минуту стоял недвижно. Затем, взглянув на Валентину, он сказал Морису:

– Я вас прощаю, постарайтесь быть счастливы. И, взяв бокал, залпом осушил его.

Реми тут же упал мертвым, но виной тому было не содержимое бокала – господин д'Аркс за один этот последний час полностью исчерпал весь запас своих жизненных сил.

Морис и Валентина едва успели перенести его на кровать, когда позади них послышался шум. Они оглянулись: в комнату ворвались полицейские, предводительствуемые Лекоком и полковником Боццо.

Доктор Самюэль, прибывший вместе с ними, первым делом бросился к бокалу и обнюхал его. Отчаянный жест и скорбное выражение лица свидетельствовали о результатах его проверки.

– Мы прибыли слишком поздно, – объявил полковник, – нам уже не спасти моего несчастного друга.

Затем, обращаясь к комиссару полиции и указывая пальцем на застывшую в оцепенении юную пару, он продолжил:

– Мне почти сто лет, но за всю свою долгую жизнь ни разу не испытывал я потрясения столь жестокого. Эту девушку я считал своей дочерью, ее приемная мать является моим лучшим другом, мое старое сердце разбито, но, собрав последние силы, я все-таки исполню свой долг. Эти молодые люди питают друг к другу нежные чувства. На завтра была назначена свадьба мадемуазель де Вилланове и Реми д'Аркса, но мадемуазель сбежала из особняка Орнан к своему любовнику – и что же мы находим в их гнездышке? Труп убитого ими господина д'Аркса!

Морис и Валентина, несмотря на свое смятение, хотели было опровергнуть слова полковника, но тут лежавший на постели труп пошевелился, и доктор Самюэль тотчас бросился к нему.

– Жизнь еще не угасла в нем, – объявил он. Полковник подавил дрожь ужаса, но доктор Самюэль добавил:

– Он отравлен беладонной и умрет безумцем.

– Валентина, – слабым голосом позвал умирающий, – сестра моя...

Девушка сделала шаг к кровати.

– Сестра моя... – повторил он, пытаясь сесть.

Он протянул к ней руки, но тут же сделал ими отталкивающее движение, вымолвив с неизъяснимым ужасом:

– Не приближайся, я все еще люблю тебя! Они убили меня, и их невидимым оружием стала ты!

Он упал.

Над ним склонился полковник; слышно было, как старик рыдает, прижимая умирающего к своему сердцу. Выпрямившись, полковник утер глаза и объявил:

– Я принял последний вздох бедного мальчика! Доктор Самюэль и Лекок были бледнее смерти.

Указывая на Мориса и Валентину, старец дрожащим голосом произнес:

– Я сделал все возможное, чтобы предотвратить катастрофу, я надеялся их спасти, но отныне они принадлежат закону. Господа, я считал ее своей дочерью, так позвольте же мне не присутствовать при исполнении ваших обязанностей.

Они были втроем в экипаже, отвозившем полковника Боццо в его особняк на улице Терезы.

И доктор Самюэль, и Лекок с полным правом могли считаться прожженными негодяями, тем не менее они с суеверным ужасом поглядывали на тщедушного старичка, зябко кутавшегося в меховое пальто.

– Целых семьдесят лет, – наконец заговорил полковник, – подобная участь постигает тех, кто пытается атаковать меня. Я опять вас спас, мои драгоценные, и вы должны сплести мне венок.

– Но они еще не осуждены, – возразил Лекок, – они могут заговорить...

– Навряд ли! С моей помощью они обретут заботливого друга, который доставит им все необходимое и избавит от позорной смерти на эшафоте.

Он издал короткий смешок, оставшийся безответным.

За смешком последовал приступ кашля.

Полковник понес к губам платок, а затем положил его рядом с собой.

Когда он вышел из экипажа, Лекок и доктор Самюэль переглянулись.

– Не правда ли, он сам дьявол? – прошептал Лекок. Доктор взял в руки платок, забытый стариком на сиденье.

– Дьяволы не умирают, – ответил он и показал красноватое пятно, оставленное на платке губами полковника.

– Что это? – с неподдельным интересом осведомился Лекок, не сводя глаз с красноватого пятна.

– Близкий конец, – ответил доктор.

Лекок, с любопытством осмотрев пятно, воскликнул:

– Надо же! А я думал, Бог о нем позабыл!

– Ты все еще веришь в Бога, Приятель? – удивился доктор Самюэль.

– Нет! Представляешь, какая будет потеха, если там наверху все-таки кто-то есть?

 

I

ОБЩЕДОСТУПНЫЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ТЕАТР

В Париже стояла зима: улицы были покрыты сероватым снегом, на котором пешеходы и повозки оставляли черные следы. Было начало ноября 1838 года. С момента катастрофы, которой закончилась наша предыдущая история, прошел месяц. Странная смерть следователя Реми д'Аркса весьма удивила парижан, но в Париже не привыкли долго удивляться, и теперь все уже забыли об этом случае.

Описываемые нами события происходили так недавно, что сомневаешься, говоря, будто то время ничем не напоминает нынешнее. И все-таки дело обстоит именно так: за последние тридцать лет Париж претерпел огромные изменения, которых иному городу хватило бы на целый век.

Уже тогда было велико влияние газет на общественное мнение; его даже находили непомерным. Однако оно не идет ни в какое сравнение с тем местом, какое газеты занимают в современной жизни.

Можно утверждать, не боясь ошибиться, что нынче, в 1869 году, ежедневно выходит в десять раз больше изданий, чем в 1838 году.

Точно так же дело обстояло со сносом и постройкой зданий.

Во времена царствования Луи-Филиппа ни один парижанин не мог спокойно пройти по улице Рамбюто: она либо его раздражала, либо приводила в восторг.

Сейчас эту улицу можно просто не заметить. А тогда одни прославляли смелый замысел городских властей, другие же предрекали ему полный провал, который будет иметь непоправимые последствия для всего города. Эти перепалки вылились в настоящую войну, которую мы можем наблюдать и поныне.

Изгибы этой несчастной улицы Рамбюто, вошедшие в судебные анналы, решено было устранить. Я не знаю, когда начались работы по усовершенствованию улицы, но они длились ужасно долго, и в течение многих зим пространство возле церкви святой Евстахии почти совсем не использовалось.

В те времена здания строились очень неспешно, так что люди, жившие три десятилетия назад в окрестностях улицы Рамбюто, отлично помнят только несколько балаганов, возведенных бродячими комедиантами: там довольно долго размещалась ярмарка, которая не закрывалась даже зимой.

Холодным сумрачным утром пятого ноября 1838 года заканчивалось сооружение самого большого из этих балаганов; фасад его был повернут к грязной дороге, ведущей к улице Сен-Дени.

Жители окрестных домов, проходящие мимо, почти не удостаивали балаган своим вниманием, и только трое или четверо мальчишек, которые не могли развлекаться привычной игрой в шарики, потому что у них мерзли руки, топтались возле крыльца, сколоченного из досок, и с интересом обсуждали надвигающиеся события. Еще бы, ведь скоро откроется Общедоступный Национальный театр, которым управляет сама госпожа Самайу, знаменитая укротительница, известная во всех европейских столицах.

Больше всего говорилось о ее льве, которого привезли накануне в огромном ящике; в стенках ящика было проделано множество дырочек. Зверя пока никто не видел, но все слышали, как он рычит.

Разумеется, двери балагана были закрыты: ведь внутри велись работы по обустройству театра. Перед входом висело большое объявление: «Публике входить воспрещено».

Однако, поскольку мы имеем честь быть друзьями прославленной укротительницы, мы позволим себе приподнять кусок просмоленной ткани, служащий портьерой, и без лишних церемоний проникнуть в балаган.

Там уже все было почти готово. Правда, в полутемном просторном зале еще не поставили скамейки, но задержка была единственно за рисовальщиками: взгромоздившись на лестницы, они спешно раскрашивали задник, изображавший голубое ясное небо.

На сцене, прямо на полу, был разложен занавес, с которым возилась еще одна группа живописцев.

В центре зала гудела чугунная печка, раскаленная докрасна; рядом с ней стоял маленький стол, на котором находилось три или четыре стакана, кружки и внушительных размеров альбом с очень грязной обложкой.

Один из стаканов был полон: два другие, наполовину опустошенные, принадлежали хозяйке, вдове Самайу, и высокому мужчине, обладателю пышных усов и редингота, застегнутого до подбородка. Его звали господин Гонрекен.

Третий – полный – стакан поджидал господина Барюка, коллегу Гонрекена, который все еще не спустился со своей стремянки.

Господа Гонрекен и Барюк были художниками – весьма известными и, можно даже сказать, знаменитыми в узком кругу владельцев балаганов. Им принадлежала прославленная мастерская Каменного Сердца, место, где появились на свет почти все шедевры, предназначенные для привлечения внимания праздношатающейся ярморочной публики.

Господин Барюк, низенький, худой, сухопарый человечек лет пятидесяти, выполнял всю основную работу. В мастерской у него было прозвище – Дикобраз.

Господин Гонрекен занимался отделкой картин, придавая им окончательный вид. Хотя он никогда не служил, его прозвали Воякой – видимо, за его военную выправку и пристрастие ко всему, что связано с армией.

Могучую грудь художника украшал некий неведомый орден, а из бокового кармана его редингота кокетливо высовывался краешек красного хлопчатого платка.

Несмотря на странную привычку играть в бывшего унтер-офицера, Гонрекен был неглупым, остроумным человеком – впрочем, любящим прихвастнуть тем, что благодаря своему прямому характеру он привлекает в мастерскую огромное количество заказов.

О себе самом он частенько говаривал:

– Да уж, я настоящий вояка! Силач и красавец, каких мало! И повеселиться люблю, чего греха таить!

Итак, Гонрекен по прозвищу Вояка только что открыл засаленный альбом и стал показывать госпоже Самайу, чье одутловатое лицо выражало тоску, образцы картин, которыми можно было бы украсить вход в театр.

Повсюду вокруг них кипела шумная работа. Все в балагане были заняты делом. К примеру, ведущим актерам труппы пришлось на время превратиться в обойщиков: они прибивали к стенам куски ткани.

Молодой негр Юпитер по прозвищу Цветок Лилии, бывший в своей далекой африканской стране сыном короля, а впоследствии ставший чистильщиком сапог у Порт-Сен-Мартен, упражнялся в игре на барабане: он оказался прирожденным барабанщиком. Мадемуазель Коломба занималась со своей младшей сестренкой, буквально разбирая ее по косточкам. Этого ребенка, определенно, ждало большое будущее.

Девчушка уже сейчас могла целых три минуты оставаться в немыслимом положении: откинувшись назад так, что голова оказывалась между ног. При этом юное дарование умудрялось еще и исполнять сложную мелодию на трубе.

Пока девочка играла на своем незамысловатом музыкальном инструменте, мадемуазель Коломба фехтовала с каким-то на редкость безобразным бедолагой. Из-под его глубоко нахлобученной на голову серой шляпы с обвислыми полями торчали прямые волосы соломенного цвета.

Этот человек довольно хорошо владел оружием. Когда Коломба вернулась к своей сестре, он направился к двум краснолицым девицам, жевавшим огромные куски хлеба, намазанные виноградным вареньем, и стал обучать их американскому танцу.

– Позже, – говорил он своим ученицам, лениво выподнявшим его указания и не скрывавшим своего дурного расположения духа, – когда успех вознаградит вас за ваши усилия, вы сможете хвалиться тем, что брали уроки у замечательного мастера, в совершенстве владевшего всеми па и антраша и уважавшего дам, честь и родину. Повсюду перед вами будет открыта дорога. Для этого надо будет только сказать: мы – ученицы Амедея Симилора!

Может быть, наш читатель еще помнит двух соискателей, явившихся к Леокадии Самайу в ее прежний балаган на площади Валюбер. Это случилось в тот самый вечер, когда из Африки вернулся Морис Паже.

Леокадию тогда переполняла радость: еще бы, она ждала, она снова должна была увидеть своего лейтенанта! Она отослала прочь обоих кандидатов на любое вакантное место в ее балагане вместе с ребенком, которого бедняга Эша-лот носил в своей сумке, похожей на ягдаш. Однако последнему, согласившемуся чуть ли не круглосуточно играть роль тюленя, чтобы прокормить своего малыша, удалось затронуть чувствительное сердце укротительницы.

Желая забыть о своих сердечных муках, Леокадия решила как можно больше времени посвящать делам. И вот, обдумывая всяческие новшества, которыми она собиралась удивит парижан в своем цирке, госпожа Самайу вспомнила о двух приятелях.

Таким образом она спасла от голодной смерти целое семейство, состоявшее из двух родителей и ребенка, ожидая взамен от Симилора, мастера на все руки, всяческих услуг.

Что же касается Эшалота, то, несмотря на всю его скромность, его таланты тоже были обнаружены и пущены вход.

Поскольку некогда он был аптекарем, хозяйка доверила ему лечение льва, страдавшего ревматизмом и подагрой.

Лев был уже стар и – по общему мнению – совершенно безобиден: его даже не держали в клетке. Между досок в полу был закреплен колышек. К нему-то и привязывали дряхлое животное – простой бечевкой.

Наверное, когда-то он был великолепен, этот властелин африканских пустынь, но теперь его можно было принять за огромную груду пакли, наваленную на соломенную подстилку.

Этот лев давно уже перестал быть грозным хищником и не жил, а прозябал.

Согласно всем правилам врачебного искусства, Эшалот два или три раза наклеивал на бока своего пациента вытяжной пластырь, действие которого он пытался усилить с помощью горчичников.

Неподалеку от больного стояло ведро с целебным отваром.

Однако все эти меры казались нашему лекарю недостаточными. Эшалот собственноручно сделал большой ночной колпак, который он по вечерам надевал льву на голову, чтобы того не продуло. Кроме того, на ночь он затыкал животному уши ватой.

Но поскольку заведение госпожи Самайу все-таки не было ветеринарной лечебницей, Эшалот, помимо лечения, занимался еще и внешним видом льва: ведь скоро ему предстояло выйти на арену и предстать перед любопытными парижанами. Тайком от хозяйки, желая сделать ей приятный сюрприз, Эшалот мастерил из мастики устрашающую челюсть: дело в том, что лев был почти беззубым.

Да и грива животного оставляла желать лучшего. Поэтому бывший аптекарь раздобыл множество коровьих хвостов, которыми надеялся замаскировать проплешины.

Да уж, ничего не скажешь, Эшалот оказался просто незаменим. И он так хотел отблагодарить укротительницу за ее благодеяния. За неделю, проведенную в ее доме, бывший помощник аптекаря починил почти всю обувь своей покровительницы и вправил клюв страусу. Еще он изобрел замечательный способ увеличивать голову малыша Саладена, своего выкормыша, до таких размеров, что ребенок приобретал совершенно чудовищный вид. По подсчетам Эшалота за созерцание младенца-урода можно было брать с каждого посетителя по десять сантимов, то есть по целых два су. (Разумеется, способ увеличивать голову, придуманный талантливым молодым человеком, не причинял Саладену ни малейшего вреда.)

– Нужно, чтобы заработало мое воображение, – говорила госпожа Самайу Вояке-Гонрекену. – Это отвлекло бы меня от моих печальных воспоминаний. Что вы думаете об этих детях, о Морисе и о Флоретте? Как вы считаете, они меня ничем не обидели? По-моему, они могли бы мне хоть спасибо сказать.

– Смирно! – ответил Гонрекен, выкатив глаза. – Хоть я и не был военным, но думаю и говорю по-военному, извините за прямоту, и я вам вот что скажу: неблагодарность заложена в человеческой природе. Когда я в последний раз был у вас по делам, то заметил, что вы вздыхаете по этому молокососу. Три тысячи чертей!

– Ах, все не так просто, – произнесла госпожа Самайу, возведя глаза к небу. – Я не говорю, что ни в чем не повинна. Да, я осмелилась было помечтать вслух, но Морис не понял меня, так что по отношению к нему я чиста, как флердоранж... И когда я думаю, что вот уже больше месяца я ничего не слышала ни о нем, ни о Флоретте, я начинаю тосковать... Они дали мне адрес, но он вылетел у меня из головы, а малышка, которая, как вы знаете, благородных кровей, строго-настрого запретила мне наводить о ней справки у ее то ли маркизы, то ли герцогини. Одним словом, все, что я могла сделать, – это написать. И я написала, но мне не ответили. Может быть, пока я была на празднике, что-то произошло? С самого моего возвращения я думаю только о них... Ах! Никогда не нужно ни к кому привязываться!

– Вперед, шагом марш! – гаркнул Гонрекен. – Ладно, чтобы отвлечь вас от черных мыслей, атакуем наши будущие картины в лоб и одновременно с обоих флангов. Значит, их здесь будет восемь: четыре в углах и еще четыре посередине, – в стенных нишах. Гм... Конечно, господин Барюк умеет привлечь внимание зрителей, однако то, что он предлагает, давным-давно устарело. С этим никто не может поспорить... Что вы хотите, чтобы мы нарисовали посередине? Может, взрыв адской машины на бульваре – помните, то нашумевшее дело Нины Лассав? Пожалуйста, взгляните в книгу образцов. Посмотрите же! За просмотр денег не берем. Левой, левой! Четче шаг!

Леокадия наклонилась над альбомом. Собеседники на минуту замолчали, и благодаря этому молчанию можно было услышать слова Барюка, который по-прежнему сидел на своей стремянке почти под потолком:

– Такие дела быстро заминают, потому что в них замешаны богачи и знать. Однако факт остается фактом: на улице Анжу-Сент-Оноре отравили судебного следователя – словно какую-нибудь крысу, а задержали на месте преступления двоих: молодого человека и девицу.

 

II

ВЫБОР ПРИМАНКИ

Госпожа Самайу не обращала ни малейшего внимания на то, что говорилось вокруг; ее доброе полное лицо, обычно выражающее радость, теперь было печальным. – Да, это должно всем понравиться, – сказала она, разглядывая первую страницу альбома с образцами, где находился набросок, изображающий взрыв адской машины на бульваре Тампль.

Это событие произошло совсем недавно, и воспоминание о деле Нины Лассав было еще свежо в памяти парижан.

– Да, наверняка понравится, даю голову на отсечение, – ответил Гонрекен-Вояка. – Эта картинка заряжена пулями, которые бьют без промаха. Потому и стоит она недешево.

Вдова тяжело вздохнула.

– Деньги – это не главное, – грустно проговорила она. – Мне много пришлось заплатить городу: во-первых, за землю, во-вторых, за право выстроить на ней балаган. Раньше, когда у меня были Морис и Флоретта, вся эта живопись мне не требовалась. Люди из хорошего общества назначали друг другу свидания в моем цирке, неважно, где: в Париже или в пригороде. И вовсе не из-за картины, которая висела у меня еще со времен покойного господина Самайу. Ее купили по случаю за сорок франков. Да, нечего и говорить: привязываться к людям – такая глупость! – Мадам Самайу тяжело вздохнула и, опустив голову, прошептала: – Я ведь не просила их дневать и ночевать в моем балагане, вовсе нет... я все толкую об этих детях... просто время от времени заходить на минутку, в память о старой дружбе...

Мамаша Лео замолчала и две крупные слезы скатились по ее пухленьким щекам.

– Кругом, шагом марш! Ать-два, ать-два! – внезапно завопил заскучавший Гонрекен. – Много народу служило в армии, но мало кто выглядит как настоящий военный. Долой тоску! – заорал он еще громче, а потом продолжил: – Если вы не боитесь расходов, то я сделаю для вас такие вещи, каких никогда не видывали в нашей столице.

– Именно этого я и хочу, – прошептала укротительница, отвернувшись, чтобы смахнуть слезу. – Дела у меня пошли хорошо, ничего не скажешь, но, как видно, лучше мне разориться. Знаете что? Я хочу делать глупости, я хочу быть сумасбродкой, понятно? Мне нужно заглушить тоску, – объяснила она свою неожиданную расточительность. – Для меня не будет ничего слишком прекрасного, я собираюсь стать лучшей из лучших!

– Тогда нам недостаточно ранее задуманного! – оживился Вояка-Гонрекен. – Это слишком невыразительно! На картине маловато народу, я добавлю сюда полицию, генералов и еще кое-что: нарисую на переднем плане такую штуку, от которой невозможно будет глаз отвести. Знаете, какая блестящая мысль пришла мне в голову? На свою беду, в том самом месте оказался мальчуган, и взрыв разорвал его пополам. И вот родители, все в слезах, собирают его по кусочкам: папаша поднимает ноги, мамаша – все остальное. Их окружает толпа...

– Черт возьми! – проговорила мадам Самайу, которую, казалось, увлек монолог художника. – Ничего не скажешь, славная идея! Жаль только, что у меня не будет адской машины, чтобы показать ее публике.

– Нельзя иметь все сразу, – ответил Гонрекен. – Левой, правой... Давайте посмотрим следующий рисунок!

С этими словами он перевернул страницу.

– Эй, подойди к занавесу, – крикнул в этот момент Барюк, – и добавь в ведро желтой краски. Там, справа, золото получается слишком красным. Слышишь, Пелюш?

– Говорят, перед смертью следователь успел сделать завещание, – сказал один из тех живописцев, что слушали рассказ Барюка.

Другой добавил:

– Лейтенант из Африки пытался покончить с собой.

– А девушка сошла с ума, – отозвался третий.

– Заткните-ка ваши глотки! – приказал Вояка-Гонрекен. – Невозможно говорить: себя самого не слышно.

– О чем это вы? – спросила Коломба, которая стояла чуть поодаль. – Неужто об этой же истории? Да ее обсуждают на всех парижских кухнях. И когда уже только люди успокоятся? – возмущалась она.

Возможно, Коломбе и ответили, но она этого не услышала, ибо тут ее маленькая сестренка вновь приняла свою излюбленную позу и приложила к губам трубу. Спустя мгновение полились ужасающе громкие звуки...

В наступившей потом тишине оглушительно прозвучал ласковый голос терпеливого Эшалота:

– Саладен, обормот, не будь таким злюкой, это ведь для твоего же блага. Невозможно воспитать ребенка, не причиняя ему некоторых неудобств.

Саладен же, любимый наследник блестящего Симилора и скромного Эшалота, верещал, как поросенок. И его можно было понять, потому что даже со стороны процесс «воспитания» выглядел устрашающе. Эшалот как раз превращал младенца в чудовище. Делал он это следующим образом. Сначала он как-то хитро приклеил к его вискам пленку из бычьих кишок, выкрасил ее в телесный цвет и приклеил к ней волоски, а затем с помощью полого пера надул эту пленку, так что голова мальчугана приобрела кошмарные размеры.

– Ах ты, неженка, – приговаривал отец-кормилец, которого, казалось, вовсе не раздражало поведение ребенка, – а что бы ты сказал, если бы тебе, к примеру, рвали зубы? Чтобы привлечь публику, нужны, во-первых, хорошие мозги, а во-вторых, какой-нибудь вундеркинд твоего возраста, могущий, кстати сказать, зарабатывать три франка в день, что совсем неплохо... Подожди, мне надо помочь господину Даниелю повернуться на другой бок.

Господином Даниелем был больной лев. В другом конце балагана Симилор прекратил на время свой урок, чтобы войти в роль неотразимого обольстителя.

– Если бы я захотел, я мог бы каждый день одерживать победы, – говорил он своим краснолицым ученицам. – Но я считаю недостойным привязывать к моей колеснице все новые и новые жертвы. Их число и так огромно. Вы только начинаете жить, поэтому я советовал бы вам не пренебрегать обществом молодого человека, который известен своей ловкостью и повсюду вхож.

– На втором образце, – продолжал тем временем Гонрекен, пытаясь привлечь внимание мадам Самайу к шедеврам, представленным в засаленном альбоме, – изображены животные, выходящие из ковчега после потопа. Этот сюжет как раз подходит для вашего театра. Я изображу вас посередине, в нарядном костюме укротительницы, а рядом нарисую несколько сеньоров, приближенных к португальскому двору... Вам не нравится? Странно. Переходим к третьей картине. Она разделена на две части: справа – «Переправа через Березину, или Зима в русской империи».

Это в честь французской армии. Слева – «Дети Эдуарда», убитые узурпатором Кромвелем, который также отрубил голову своей жене, Анне де Булен, и неудачливой Марии Стюарт. Эта картина принесла успех многим театрам.

В этот момент Барюк спустился с лестницы и подошел к столу, чтобы выпить свою порцию вина.

Осушив стакан, художник поставил его обратно и продекламировал густым басом:

– «Вот кинжал, что пролил кровь невинную...»

Неведомо откуда появившийся Пелюш внезапно закричал:

– Правда, правда, золото слишком красное, сейчас мы его разбавим желтеньким!

Юпитер исполнил дробь на своем барабане.

Коломба устремилась к центру зала, потрясая своей сестренкой, которая то и дело подносила к губам трубу, заглушая таким образом любые разговоры; ученицы Си-милора, встав на руки, куда-то направились, а Вояка-Гонрекен, всегда готовый повеселиться, громко запел «Марсельезу».

Началась невообразимая суматоха.

Труппа госпожи Самайу, которая до этого спокойно работала, стремительно смешалась с мазилами из мастерской Каменного Сердца, и все принялись неистово отплясывать джигу, поднимая столбы пыли.

– Три минуты гимнастики, чтобы согреться! – крикнул Барюк и тоже пустился в пляс, умудряясь при этом сохранить свой важный вид.

Гонрекен отбивал ритм, изо всех сил хлопая рукой по большому ящику, и рассуждал:

– Художник и солдат похожи друг на друга, когда они развлекаются. Давай, давай, Дикобраз! Веселее!

Выяснилось, что художники из мастерской Каменного Сердца обладают талантом подражать голосам различных животных. Они начали рычать, блеять и хрюкать, и все эти звуки слились в невообразимую какофонию. Симилор вопил в рупор, Барюк звенел в колокольчик, обезумевший от ужаса Саладен орал как резаный, а господин Даниель (то есть старый лев) задыхался от пыли и громко кашлял.

Среди всего этого сумасшедшего веселья хладнокровие сохранили только два человека: госпожа Самайу, которую ничто не могло вывести из ее меланхолического состояния, и Эшалот, которому никак не удавалось успокоить приемного сына и больное животное.

– Стой! – скомандовал Гонрекен, как только истекли положенные три минуты. – Мы не выбираем своего призвания, иначе на плечах у меня были бы погоны, а на груди – крест за боевые заслуги. За работу! Мы хорошо отдохнули и теперь должны работать как звери!

Тотчас же воцарилась тишина: все эти большие дети были очень послушны, только нужно было уметь ими управлять.

Барюк по прозвищу Дикобраз снова полез на свою стремянку, и все остальные тоже заняли свои рабочие места.

– Ах! – прошептала госпожа Самайу. Поморщившись, она допила свое вино. – С недавних пор мне кажется горьким даже этот нектар. Когда другие развлекаются, моя израненная душа болит еще сильнее. Иногда я думаю, что мне надо уехать в Америку. Там гастролируют французские артисты, и их выступления имеют колоссальный успех. Да, я прославлюсь и там, я удовлетворю свое тщеславие... – И тут сомнения опять одолели ее. – Однако зачем мне все это? Ладно, давайте смотреть ваши картины, – подавленно произнесла она.

– Ну, что же, я вот, например, вынужден ходить в штатском, хотя с детства мечтаю о военной форме, – ответил Гонрекен. – Ну и что? Да ничего! Смирно! Я знаю, как бороться с тоской; Последуйте моему примеру. Вот, взгляните, очень интересная страница. Здесь изображены чудеса силы и ловкости, которые демонстрирует Ориоль. Смотрите, вот он висит в воздухе, здесь он с шаром, с ножом, вот трапеция и шест...

Закрыв лицо руками, укротительница зарыдала.

– Морис! Флоретта! – всхлипывала бедная женщина. Быстро перелистнув страницу, Гонрекен пробормотал:

– Кажется, я сел в лужу. Ведь паренек-то как раз работал с трапецией, а девчонка умела зависать в воздухе... Кругом, шагом марш! Три тысячи чертей! Здесь изображена Варфоломеевская ночь, вот Карл Девятый, у которого после совершенного им преступления по всему телу выступила кровь, вот смерть Колиньи, которого прославил Вольтер, вот ученая козочка Виктора Гюго, описанная им в «Соборе Парижской Богоматери», рядом с ней – Квазимодо, а на заднем плане – башни собора, вот Эсмеральда, оставшаяся чистой, несмотря на свое ремесло; здесь изображена охота на крокодила в низовьях Амазонки, тут же – огромный удав. В пасти у него – целый баран, причем он не жует его, а сразу глотает. А это – похищение маленьких негритят орангутангом в Бразилии; вот изображение Везувия при свете луны, здесь же – гибель семьи бандита, погребенной под лавой, а рядом неаполитанский рыбак спокойно вытаскивает свои сети и поет баркаролу; вот «Современный Янус», то есть человек с двумя лицами, одно спереди, другое сзади. К тому же этот человек с самого рождения лишен пупка. В перспективе вы можете видеть альбиноса, пьющего кровь дикой кошки, живой скелет, птицу с головой быка...

Но госпожа Самайу уже давно его не слушала. Положив руку на альбом, она сказала:

– Достаточно! Я полагаюсь на ваш вкус. Выберите картину сами.

Затем укротительница глухо добавила:

– Может быть, я ошибаюсь, но мне послышалось, что кто-то говорил о следователе Реми д'Арксе. И еще мне послышалось слово «убийство».

Гонрекен с недовольным видом закрыл альбом и ответил:

– Черт возьми! Так ведь это давняя история! Барюк и другие говорят о ней, не переставая, уже два битых часа!

 

III

ДЕЛО РЕМИ Д'АРКСА

Госпожа Самайу побледнела настолько, насколько позволял ей ее загар. В глазах у нее появился ужас. – Я его много раз предупреждала, – пробормотала она сквозь зубы. Она взяла стакан, но затем передумала и поставила его обратно.

Убедившись, что хозяйка балагана больше ничего не собирается говорить, Вояка-Гонрекен снова открыл свой альбом, намереваясь продолжить разбор образцов. Этот человек был не только настоящим художником, но и настоящим дельцом. Содержимое своей грязной тетради он считал наивысшим достижением живописи девятнадцатого века.

– Мамаша Лео, – начал он, посмеиваясь, – мне кажется, что следователь не был вашим близким родственником, правда?.. Так где же мы остановились? «Современный Янус»... Нет, это уже было. Вот, смотрите, замечательная приманка! Катастрофа в Анжере! Тамошний мост вздумал рухнуть как раз в тот момент, когда по нему проходило два батальона шестьдесят седьмого полка – разумеется, с оружием и с обозом. Впереди маршировал оркестр. Все по высовывались из окон. Рядом проплывает пароход, на происходящее смотрят потрясенные пассажиры...

Укротительница наградила художника таким взглядом, что тот чуть не проглотил язык.

– Об этом говорят уже битых два часа? – произнесла она. – Значит, следователь Реми д'Аркс и впрямь убит?

– Да, убит. Прошел месяц, как его похоронили.

– Кто?

– Черт возьми... Полагаю, что какая-нибудь погребальная контора.

Госпожа Самайу изменилась в лице. Казалось, сейчас она испепелит своего собеседника взглядом.

– Кто его убил, я спрашиваю? – голос ее дрожал от гнева. – Ты что, вздумал издеваться надо мной, стекольщик несчастный?

Вояка побагровел. Он, как и укротительница, был сангвиником, а люди этого темперамента быстро заражаются гневом.

– Стекольщик! – повторил Гонрекен, сжав кулаки. – Ну, женщина, знаешь ли...

Однако он не договорил. Мало того – Вояка еще и отсалютовал по-военному. Несмотря на то, что его распирало от обиды, его остановила одна простая мысль: он рискует потерять хорошую клиентку.

– Никто не обвинит меня в недостатке уважения к прекрасному полу! – воскликнул Гонрекен. – Выслушать оскорбление из уст дамы – это вовсе не то же самое, что терпеть поношение от какого-нибудь мужлана. Выйти из строя! Вы нынче не в духе, мамаша Лео... Я никогда не носил военную форму, однако я воспитанный человек. Несмотря ни на что – за ваше здоровье!

С этими словами он осушил свой стакан. Госпожа Самайу подперла голову рукой.

– Убит! – тихо произнесла она.

– Да вам-то что до этого? – Гонрекен снова обрел прежнюю невозмутимость. – Одно время я подумывал написать по этому поводу картину, но потом решил, что, пожалуй, не стоит: смерть судебного следователя не получила достаточно широкого резонанса. Хотя мне это кажется довольно странным, ибо история его гибели заслуживала большего внимания. По вечерам, попивая кофе, я читал газеты, и как-то раз мне пришло на ум, что это довольно занятное дело, потому что некоторые факты указывали на то, что здесь замешаны господа Мак Лабюсьер, Майлиан и иже с ними: короче говоря, те, которых называют Черными Мантиями. Впрочем, об этих Черных Мантиях в последнее время что-то не слыхать – видать, разбежались в разные стороны. Одним словом, мне не хватило фантазии, чтобы сделать из этой истории хорошую приманку, и я вернулся к своим делам. Заказ остается в силе, не правда ли, мамаша?

Укротительница машинально кивнула, а затем, словно размышляя вслух, спросила:

– Как узнать правду?

– Нет лучшей кумушки, чем Барюк, – ответил Гонрекен, наклонясь поближе к своей собеседнице. – Дворцовые ласточки иногда залетают на ярмарку, и следователь, о котором идет речь, тоже любил иной раз заглянуть туда. Да взять хоть то место, где он встретил свой смертный час... Если вы случаем имеете какое-либо отношение к этому делу, порасспросите Барюка. Это будет то же самое, что прочесть все документы в судебной канцелярии.

– Господин Барюк! – позвала Леокадия слабым голосом.

– Эй! Дикобраз! – гаркнул Вояка. – Надо уважать даму! Иди сюда!

– «Вот кинжал, что пролил кровь невинную...» – отозвался Барюк. Он уже спустился со своей стремянки и приближался к столу. В одной руке у него была кисть, в другой – чашечка для разведения красок.

Стоило ему покинуть свой наблюдательный пункт, как активность его подчиненных снизилась, словно по волшебству.

– Вот и я! – сказал Барюк. – Что вам от меня угодно? Видите ли, работа не ждет...

Но тут он прервался и проговорил: . – Мамаша Лео, у вас очень расстроенный вид!

– Расскажите мне все, что вы знаете, – по всей видимости, эти слова стоили укротительнице больших усилий. – Пожалуйста, ничего от меня не скрывайте.

Вояка-Гонрекен расставил все точки над «i», объяснив, что хозяйка желает знать все о деле Реми д'Аркса.

Барюк оглянулся. Посмотрев на неоконченную работу, он ответил:

– Это долгая история. А мы здесь не для того, чтобы развлекаться.

– Но ведь плачу я, – почти грубо возразила Леокадия.

– Вперед, шагом марш! – скомандовал Вояка.

– Черт возьми, да мне все равно! – отозвался Барюк.– Ну что ж, мне и впрямь известны кое-какие подробности. Значит, так. Вначале Реми д'Аркс был очень порядочным молодым человеком. Его даже упрекали иногда в излишней скромности и в шутку называли пансионеркой. Однако когда у тебя плохие друзья, ты быстро меняешься... Я могу сказать вам, почему не пошли дела у следствия: улики были собраны просто смешные. А вообще-то, странно, что покойный следователь, который обедал у министров и вращался в высшем свете, поддерживал отношения с мерзавцем из мерзавцев, с неким Куатье по прозвищу Лейтенант, безжалостным наемным убийцей, которого, кстати, с тех пор во Франции не видели. Еще бы: ищи ветра в поле!

Возмущенный Барюк прервал свой монолог.

– Ну, что я вам говорил? – неожиданно разозлившись, обратился он к укротительнице. – Я только-только начал, а эти бездельники уже бросили работать и собрались в кружок!

Действительно, художники, которым положено было находиться на сцене, и актеры обоих полов, которым положено было находиться в глубине зала, незаметно приблизились.

На прежнем месте оставались только несчастный лев и юный Саладен, который, устав плакать, уснул между лапами животного.

– Не обращайте на них внимания, продолжайте! – велела мадам Самайу.

– Левой, левой, шире шаг! – высказался Гонрекен.

– Есть люди, – продолжил свой рассказ Барюк, – которые уверяют, будто видят дальше собственного носа; так вот, они говорят, что Черные Мантии заседают в суде присяжных, – вопреки тому, что они – самые настоящие бандиты. Да-да, именно так. Мак Лабюсьер и Майлиан, и граф де Кастр – настоящие преступники; они из тех, кто получает ответ на вопрос: «Будет ли завтра день?» и реализует сроки. Они – винтики в прекрасно отлаженном механизме, они – исполнители. Но что о них попусту болтать? Эта братия подобна морскому змею: все о нем говорят, но никто его никогда не видел. Правда, есть у меня одна мысль, и мысль эта – о двух головах (знаете, иногда бывают такие телята). Так вот что я думаю: либо следователь Реми д'Аркс – член Черных Мантий...

– Ого! – воскликнул кто-то в глубине зала. Госпожа Самайу стукнула кулаком по столу, призывая к молчанию.

– Вот вам и «ого»! – снова заговорил Барюк. – Раз этих ребят никак не удается найти, значит, их кто-то защищает... Однако у моего теленка есть и вторая голова. Покойный, о котором шла слава как об ищейке с тонким нюхом, напал на след банды. Люди, знакомые с этим делом, говорят, что собака никогда не возвращается с охоты на такого зверя.

Париж болтлив, – развивал свою мысль Барюк, – и по нему постоянно ходят всякие слухи. Я был еще совсем мальчишкой, когда впервые услышал в мастерской Каменного Сердца разговор об этом людоеде, которого зовут Отец Благодетель. И о нем говорят до сих пор, хотя у меня уже седая борода.

– Я любопытен, – заявил Дикобраз, – и меня интересовало, когда же этот кровопийца предстанет перед судом. И когда я впервые услышал о банде Черных Мантий, а это было в прошлом месяце, – я сказал себе: семь раз в неделю ты будешь покупать вечернюю газету. Я пошел на огромные расходы, но что это дало? Да ровным счетом ничего. Нет, это чтение не было скучным – бездельники, пишущие статьи, умеют писать забавно, – но там не было ни намека на Отца Благодетеля и на странный вопрос: «Будет ли завтра день?». Судя по газетам, Черные Мантии – самые обыкновенные мелкие жулики, и на месте истинных Черных Мантий я бы привлек самозванцев к суду.

В этом месте Барюк по прозвищу Дикобраз остановился, решив, что его последние слова достойны похвалы со стороны слушателей.

– Дальше! – сухо потребовала госпожа Самайу. – Вы никак не доберетесь до сути.

– Что же вы хотите знать, мамаша Лео? – спросил несколько уязвленный Барюк. – Говорю вам, что следствие увязло в этом деле, и где разгадка – никто пока не знает.

Укротительница медлила с ответом; она опустила глаза, а ее побелевшие губы подрагивали.

Когда же она наконец заговорила, все заметили, как изменился ее голос:

– Там были замешаны девушка и один молодой человек...

– Ну и дела! – воскликнул Дикобраз. – Вы что, с луны свалились? Вы даже этого не знаете?

Вместо ответа укротительница медленно произнесла:

– Я хочу услышать имена молодого человека и девушки, которых обвиняют в убийстве следователя Реми д'Аркса.

 

IV

ПОЧЕМУ МАМАША ЛЕО РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛА

Такое невежество мамаши Лео вызвало у всех глубокое сочувствие. Действительно, существуют некоторые вещи, незнание которых непозволительно, причем на разных ступенях социальной лестницы они разные. В высшем свете это по большей части водевиль, героями которого являются, с одной стороны, герцог или граф, а с другой – графиня или герцогиня. Этот водевиль всегда один и тот же, однако, по всей видимости, он очень забавный, потому что всегда имеет большой успех.

В низших слоях общества обыкновенно предпочитают драму. Она менее однообразна, чем изящный водевиль, и в ней непременно присутствует кровь.

Итак, вверху смакуют пикантные подробности блестящего адюльтера, а внизу подробно обсуждают (также находя в этом для себя немалое удовольствие) все подробности преступления.

Конечно же, несмотря на это, у нас очень уважают добродетель, хотя никогда о ней не говорят.

Незнание определенных событий, можно сказать, исключает человека из общества. В свете от вас требуют знания даты последнего любовного свидания принцессы, а если вы не знатны и не богаты – то всех деталей убийства, происшедшего на одной из парижских улиц: вы должны назвать точное количество нанесенных ударов, вид оружия, расположение ран на теле и величину кровоподтеков, а также описать положение, в котором нашли уже окоченевшую жертву с искаженным лицом и слипшимися от крови волосами, разметавшимися по мостовой.

Таковы нравы девятнадцатого века.

И в Париже, и в провинции издателей больше не интересует писательский талант. Они просто-напросто приказывают литераторам потворствовать этому извращенному, этому чудовищному вкусу.

Итак, искренне удивившись, Барюк воскликнул:

– Ну и дела! Вы что, с луны свалились? Вы даже этого не знаете?

И хотя присутствующие понимали, что нехорошо иронизировать над хозяйкой балагана, тем не менее почти все чуть заметно улыбнулись.

Симилор, человек с соломенными волосами, носящий серую шляпу, был не только Дон Жуаном: из него вышел бы замечательный придворный.

– Мадам Самайу постоянно работает в своем кабинете, где она занимается всякими важными делами, – обратился он к своим краснолицым ученицам. Симилор говорил вполголоса, но так, чтобы все его слышали. – А когда в голове вертятся всякие умные мысли, то, само собой, не обращаешь внимания на разные рядовые происшествия, которые обсуждает в часы досуга простой народ.

Эшалот восхищенно посмотрел на оратора и прошептал:

– Как он говорит! Ах, если бы и у меня был такой же талант! Однако ничего тут не поделаешь: одним Бог дал побольше, а другим – поменьше.

– Разговорчики в строю! – рявкнул Вояка-Гонрекен. Но госпожа Самайу и сама почувствовала, что ей следует объясниться перед этими людьми.

– Мальчик верно сказал, – произнесла она, одобрительно взглянув на ловкого Симилора. – Мне приходится слишком много думать, и в этом мое несчастье. Вы тоже правы, господин Барюк: мне и впрямь кажется, будто я с луны свалилась. В моем родном городе я чувствую себя чужестранкой: ведь я не знаю того, что знают все. Нуда, мне известно об этой истории очень-очень мало – слышала что-то краем уха и то совершенно случайно. Но заверяю вас, друзья мои: доведись мне проведать о смерти следователя чуть пораньше, я непременно разузнала бы все подробности, потому что мне это крайне важно.

Кружок из актеров и художников невольно сомкнулся, и люди стали оживленно переговариваться. Можно было услышать, например, такую реплику:

– Неужели хозяйка замешана в этом деле?

– Ладно, начинай с самого начала, – произнесла укротительница, обращаясь к Барюку, – и главное – имена!

Вояка-Гонрекен, бывший в сущности добрым человеком, взял ее руку и тихонько пожал.

– Наберитесь терпения, дорогая. Смирно! И не выходите из себя, мамаша Лео; признаться, я все знаю, однако, черт побери, мне недостает мужества... Пусть лучше говорит Дикобраз.

– Что касается имен, то целиком их в газетах не напечатали ни разу, – начал Барюк, спокойно посасывая свою трубку. – Еще бы: те, кто занимается этим делом, надели перчатки, потому что оно касается высокопоставленных особ. Девушку зовут Валентина де В... Вы знаете ее?

– И да, и нет, – ответила Леокадия. – Я никогда не знала ее имени, но саму девушку...

Ее голос дрожал. Все крепче сжимая руку благодетельницы, Гонрекен повторял:

– Смирно! Крепитесь!

– Теперь насчет молодого человека, – продолжал Барюк, присев на стол. – В газетах его назвали Морисом П...

– Хорошо! – сказала госпожа Самайу, изо всех сил стараясь не выказать слабость. – Спасибо, господин Барюк!

– Да, вот это женщина! – пробормотал Гонрекен.

– И нам совсем нетрудно дописать это имя, потому что газеты печатали его в связи с первым убийством.

Госпожа Самайу вздрогнула.

– Первое убийство!.. – пролепетала она.

В зале послышался неясный гул. Очевидно, многие сочли изумление укротительницы наигранным.

– Первое убийство! – проговорила она сквозь слезы.– Дети мои, иногда я бывала с вами строга, чего уж греха таить, но ведь этого требует наше ремесло, вы же знаете. Так не мстите же мне, я так несчастна!..

Не договорив, госпожа Самайу горестно зарыдала. Гонрекен часто моргал, едва удерживаясь от того, чтобы не зареветь самому. Из глаз бедняги Эшалота потекли слезы, и он закрыл лицо руками.

Что касается прочих зрителей, то они разделились на две группы: одни были готовы прослезиться, других разбирало острое любопытство.

А госпожа Самайу перестала замечать присутствующих. Теперь она говорила сама с собой. Возможно, она даже не сознавала, что ее слушают посторонние.

– Это кажется смешным, но что поделаешь, если это правда? – шептала хозяйка, устремив свой взгляд куда-то вдаль. – С тех пор, как газеты перестали рассказывать мне о нем, я их больше не читала. Ах! Когда он был в Алжире, газета каждый раз приносила о нем хорошие известия. Если бы не эта любовь, он стал бы там героем. А потом газеты словно онемели – ведь мне важно только то, что связано с ним, больше меня ничего не интересует. Поэтому я перестала покупать газету... Принесите мне немного воды.

Однако как раз воды-то в балагане и не оказалось. Тогда одна девушка выбежала на улицу и скоро вернулась со стаканом воды: она набрала ее у фонтана на улице Сен-Дени.

– Вы имеете право сказать мне: чтобы знать новости, необязательно читать газеты, можно просто с кем-нибудь поговорить. Но я ни с кем не разговариваю, потому что от болтовни мне становится плохо. Да что там болтовня – я начинаю злиться от одного вида веселых людей. Хотите, я вам кое-что расскажу? Недавно он приходил ко мне, и я приготовила ему ужин. В тот вечер я и плакала, и смеялась.

– Черт подери! – пробормотал Симилор, ноздри которого хищно раздувались.

– Саладен тогда очень хотел пить, и она напоила его,– добавил Эшалот.

– У меня был целый вечер, вечер добра и радости, – с горечью сказала хозяйка. – Думаю, что такого вечера у меня больше не будет. Мы долго болтали с ним. О, если бы вы знали, как он ее любит! Я предчувствовала что-то плохое, я говорила ему: берегись, малыш! Но он будто сошел с ума от радости – ведь скоро он должен был увидеть ее, и имя Реми д'Аркса...

Внезапно она замолчала, словно ее что-то напугало.

– Когда он ушел, мне показалось, что дом опустел, – наконец с трудом проговорила укротительница. – Они должны были оба прийти ко мне на следующий день... и тот, другой, тоже, но никто не пришел, и я была почти рада этому. Через день мне надо было уезжать на праздник. Вместо того чтобы отложить отъезд, я, наоборот, его ускорила. Мне нужно было бежать отсюда. Я думала, что вдали от них мне будет спокойнее. О, как мне было страшно! Да-да, это правда, я и впрямь боялась услышать о них какие-нибудь новости... но в то же время я пыталась вспомнить молитвы, которым научили меня в детстве, когда я еще жила в Сен-Бриеке, чтобы попросить Господа сделать их счастливыми.

Госпожа Самайу взяла дрожащей рукой стакан воды и отпила глоток.

– Вот почему, дети мои, я ровным счетом ничего не знаю, – грустно произнесла она. – Вот почему мне надо, чтобы мне все рассказали. Поймите, я готова поверить во что угодно, но только не в виновность Мориса.

В зале стало шумно. По всей видимости, последние слова укротительницы вызвали у слушателей недоверие.

Помолчав немного, хозяйка обвела присутствующих печальным взглядом. Все опустили глаза.

– Вы считаете его убийцей. – В голосе госпожи Самайу не было ни капли гнева. – Возможно, судьи тоже так решат. Кто я такая, чтобы идти против всех? И все же я пойду против всех, пойду, клянусь вам! Прошу вас, господин Барюк, рассказывайте дальше, и если вы и вправду питаете ко мне добрые чувства, то не бойтесь причинить мне боль: отныне никакое известие не может убить меня, потому что я услышала сказанное вами несколько минут назад – и не умерла.

 

V

ТРИУМФ БАРЮКА

О работе больше никто и не вспомнил. Мастерская Каменного Сердца славилась не только своими картинами, но и изумительной ленью работавших там художников. Это были настоящие дети, которые, судя по всему, даже не собирались взрослеть. В этом отношении с ними могли сравниться только артисты, выступающие на ярмарке. Итак, надеемся, понятно, почему в этой аудитории никто больше и не заикался о работе.

Им предложили отдохнуть, и они не стали спорить и устроились так, как им казалось удобнее. Гимнасты положили на пол лестницу, превратив ее тем самым в длинную скамейку, на которой уместилось много народу. Те же, кому не повезло, ничуть не огорчились и просто-напросто присели на корточки.

Все это порядком напоминало цыганский табор, где каждый старается в меру своих возможностей насладиться свободой. Картина была очень живописной; казалось, что здесь уже играется спектакль. Симилор чистил яблоки и жаловался своим не слишком-то прилежным ученицам:

– Обидно, когда счастливый случай выпадает тому, кто им не может толком воспользоваться. Если бы она обратилась не к этому мазиле, не к этому оборванцу-маляру, а ко мне, она бы увидела, какое впечатление я могу произвести на слушателей своим красноречием!

Эшалот в это время смотрел на него и шептал:

– На какие же пустяки он разменивает свой талант! Наверное, самой судьбой ему суждено порхать, как бабочка. Жаль только, что у него так неразвиты отцовские чувства!

Что касается господина Барюка по прозвищу Дикобраз, то ему, судя по всему, было безразлично, обращают на него внимание или нет. Он по-прежнему сохранял свой бесстрастный вид, так украшающий невысоких седеющих мужчин, к тому же от природы наделенных глубоким басом.

Симилор был к нему несправедлив; завистники вообще редко бывают справедливы. Барюк был вполне достоин той блестящей роли, которую ему предстояло играть. Не упустив ни одной детали, он рассказал историю первого убийства: убийства, совершенного в доме номер шесть на улице Оратуар, что находится неподалеку от Елисейских полей.

Конечно, его рассказ не удовлетворил бы наших читателей, которым хорошо известна эта история, однако Барюк точно изложил то, что было написано в газетах.

Черные Мантии не довольствовались тем, чтобы просто сыграть драму; они также отчитывались о ней перед публикой.

В этом искусно выстроенном изложении событий мог бы разобраться один лишь Реми д'Аркс: только он один определил бы, где правда, а где ложь. У всех же остальных газетные статьи не вызывали никаких сомнений.

Когда Барюк, упомянув о постановлении относительно прекращения дела, которое подписал покойный следователь, и об освобождении Мориса Паже, закончил свой рассказ, слушатели начали перешептываться.

– Как это глупо! – произнесла Коломба, все это время делавшая своей маленькой сестре довольно чувствительный массаж.

– А кому отдадут бриллианты, которые были в набалдашнике трости? – спросила девочка.

Казалось, госпожа Самайу потеряла связь с окружающим миром. Бедняжка все время повторяла одну и ту же фразу:

– Он мог бы спастись, окажись я рядом с ним!

– Бриллианты, – произнесла Коломба нравоучительным тоном, отвечая на вопрос ребенка, – как всегда, будут конфискованы правительством и достанутся дочкам генералов и женам королевских прокуроров.

Барюк выпил стакан вина, чтобы смочить горло. Все остались довольны его повествованием – разумеется, за исключением Симилора, который презрительно бурчал в своем углу:

– Зачем это хозяйке вздумалось сделать вид, что,она ничего не знает? А уж рассказчик-то! Да даже мой маленький Саладен описал бы все детали лучше этого пачкуна!

– Продолжайте, господин Барюк, – в голосе госпожи Самайу звучало наигранное спокойствие, которое, впрочем, никого не могло обмануть.

– Ну что, мамаша Лео, вам всё понятно с первым убийством? – спросил рассказчик.

– Да... все понятно, – тихо ответила хозяйка балагана, стараясь сохранить спокойствие.

– Значит, вы понимаете, почему все догадались, что Морис П..., как было напечатано в газетах, которые сообщали о втором убийстве, означает Морис Паже?

– Да, понимаю, – уже громче и увереннее проговорила госпожа Самайу.

– Хорошо! Прекрасно! – воскликнул господин Барюк, вновь приступая к своему повествованию: – Что же касается девушки, то тут совсем другое дело. Валентина де В..! Попробуй-ка угадай! Единственное, что можно сейчас сказать об этом, – так это то, что имя выяснится позже.

Ну вот, значит, Реми д'Аркс спас жизнь или по крайней мере свободу вашему Морису Паже...

– Смирно! – прервал его Вояка-Гонрекен. – Следите за тем, как вы выражаетесь, Дикобраз! Если бы даже речь шла не о нашей достопочтенной клиентке, которая платит наличными, я все равно сказал бы вам: «Уважайте слабый пол!»

– Не думаю, что меня нужно обучать хорошим манерам, – гордо ответил Барюк. – В чувствах госпожи Самайу, которые я тут затронул, нет ничего предосудительного. Я клоню вот к чему: когда между двумя мужчинами возникает любовное соперничество, все остальное – все то, что прежде связывало их, – перестает для них существовать, как вы увидите из моего дальнейшего рассказа.

– Ах, эти мужчины! – вздохнула Коломба, не прекращая массажа. – Тот, кто оставил мне сестру, был, между прочим, довольно-таки богат!

– Может, когда-нибудь Морис Паже и обладал теми душевными достоинствами, которые вызывали у нашей милейшей хозяйки расположение к нему, однако безумная страсть полностью меняет человека. Стоило ему выйти из Консьержери, как он возобновил свои встречи с Валентиной де В..., которая – таково мое мнение – ничего особенного из себя не представляет, хотя и принадлежит к высшему обществу, – заявил Барюк и задумался.

– Тут я должен сказать об одной вещи... – медленно проговорил он и посмотрел прямо в лицо мадам Самайу: – Упоминаю я о ней специально ради вас, мамаша Лео, потому что для остальных нет в моей истории ровным счетом ничего нового. Суть в том, что брак этой девицы со следователем был уже делом решенным. О нем уже объявили и в мэрии, и в церкви.

Господин Барюк опять замолчал, видимо, что-то обдумывая, но вскоре снова заговорил:

– По этому поводу я хочу сделать маленькое замечание. Нужно уметь читать между строк. Что касается меня, то я думаю, что тут имело место соглашение. Брак был платой за снисхождение следователя, проявленное к Морису Паже, которого поймали на месте преступления.

Наверное, девица сказала что-нибудь вроде: «Спасите того, кто мне дорог, и я стану вашей женой».

Это, разумеется, некрасиво и к тому же глупо. Они такие забавные, эти аристократы! Однако они умеют обходиться без излишней жестокости – если, конечно, виновный достаточно богат или же имеет могущественных покровителей.

Те, которым знакома изнанка великосветской жизни, говорят, будто это сосредоточие всяческих подлостей, от которых содрогнулся бы даже закоренелый злодей.

Кстати, по поводу глупости: хотя этот следователь и считался ученым человеком, он с начала и до конца вел себя совершенно по-дурацки.

Приготовления к свадьбе велись в роскошном особняке на Елисейских полях. Этот особняк принадлежит госпоже д'О... – газеты до сих пор так и не напечатали ее полного имени. Конечно, если бы речь шла обо мне или, скажем, о Гонрекене, то нас бы везде пропечатали целиком, это уж как пить дать.

Странная вещь: особняк находится как раз напротив дома номер шесть, где произошло первое убийство. Что это? Совпадение? Попробуй узнай! Нужно здорово голову поломать, чтобы разгадать этот ребус.

И вот еще что интересно. После постановления о прекращении дела Морис Паже снял небольшую меблированную квартирку в скромном доме на улице Анжу-Сент-Оноре – короче говоря, выбрал такое место, где можно делать все, что хочешь, и никто тебе не помешает.

Именно туда Валентина де В... и приходила с ним... гм... поболтать.

Накануне своей свадьбы Реми д'Аркс получил письмо от Мориса Паже, в котором тот дал ему свой адрес. Это весьма напоминало вызов.

И вот представьте себе: друзья и родственники собрались в особняке на Елисейских полях, чтобы хорошенько рассмотреть и пощупать приданое невесты и свадебные подарки жениха, – эта знать ведет себя более напыщенно, чем стая индюков, – а вот сама Валентина де В... не пришла!

В поисках своей невесты Реми д'Аркс заглянул в ее комнату, и служанка сказала ему, что хозяйка уехала, причем была очень бледна и даже не причесалась.

Естественно, следователь спросил, куда она отправилась.

Немного помявшись, служанка рассказала о доме, расположенном на улице Анжу.

Была ли это ловушка – никто не знает. Так или иначе, но сейчас эта служанка в тюрьме.

А в квартире на улице Анжу, между тем, произошла ужасная сцена... Правда, я-то сам ее не видел, но вот правосудие было предупреждено, – заявил художник Барюк по прозвищу Дикобраз.

– Кем? – внезапно поинтересовалась госпожа Самайу, чьи глаза вдруг ярко вспыхнули.

– Да, в самом деле, кем? – неожиданно для самого себя повторил Эшалот, который обычно не осмеливался вмешиваться в чужой разговор.

– Какая разница, кем? – медленно проговорил Барюк.

Вспыхнувшее было в глазах укротительницы пламя потухло. Она не стала настаивать.

– Продолжайте, – потребовала хозяйка балагана.

– Собственно говоря, – промолвил Барюк, – я уже почти закончил. Полиция нашла там отравленного следователя.

– Это все? – спросила вдова.

– Все, – решительно произнес Барюк и добавил: – И, по-моему, этого вполне достаточно. Теперь уже молодому человеку было никак не отвертеться, потому что он и его девица оказались наедине с трупом.

– Чего еще надо хозяйке? – перешептывались слушатели. – Вот ведь какая неугомонная!

– Когда женщина средних лет цепляется за молоденького красавчика – это просто ужасно! – послышался голос Симилора.

Эшалот встал со своего места, подошел к Симилору и положил ему руку на плечо.

– Замолчи, Амедей! – сказал он.

– Что?! – изумленно переспросил тот.

– Замолчи! – повторил Эшалот. Сейчас он не был похож на самого себя: лицо его исказилось, а в глазах появилось какое-то новое, незнакомое выражение.

Симилор высокомерно пожал плечами, однако все же замолчал.

Скорее обращаясь к самой себе, чем возражая кому-то, госпожа Самайу задумчиво проговорила:

– Убить человека шпагой – это понятно, но вот отравить... нет, невозможно поверить!

– Но, может, ему дали выпить?! – спросил Вояка-Гонрекен. – Три тысячи чертей! Смирно! Равнение направо! Мне это ни разу не приходило в голову, но ведь это же очевидно: чтобы отравить кого-нибудь, нужно, чтобы этот самый «кто-нибудь» выпил!

– А ведь следователь пришел туда вовсе не за тем, чтобы утолить жажду! – добавил Эшалот.

Госпожа Самайу повернулась к нему и признательно кивнула.

Эшалот, конечно же, сразу смутился.

Присутствующие начали оживленно переговариваться. Можно было услышать, например, такие рассуждения:

– Да уж, трудно поверить, что судья и любовники сидели и мирно беседовали, а потом девица предложила: «Не желаете ли чего-нибудь выпить?» Тут дело нечисто.

– Очень странно, – говорил Барюк. – Представьте себе: мужчина встречает свою невесту в доме соперника, а потом выпивает с гостеприимным хозяином! Как-то неблагородно, я бы сказал.

– Это все верно, но каков же вывод? – спросил Гонрекен.

– Вывод? – удивился Барюк странной непонятливости своего коллеги по кисти, который уже много лет слыл хитрецом и человеком весьма остроумным. Поэтому он принялся объяснять: – Да вот он – этот вывод:,даже когда один человек противостоит двоим, им все равно очень трудно заставить его открыть рот и влить туда какую-нибудь гадость... Впрочем, преступники часто прибегают к разным уловкам – таких дел было полным-полно. В этом-то и заключается прелесть подобных процессов. Если бы все было сразу ясно, зачем тогда был бы нужен суд?

– Верно, черт возьми! – крикнул кто-то из зала. Самому Гонрекену этот довод тоже показался неопровержимым.

– Итак, меня спросили, и я ответил, – подытожил Барюк. – Лично мне почти все понятно: чтобы быть отравленным, нужно выпить, следовательно, он выпил, потому что его нашли отравленным. Может, вернемся к работе?

Укротительница растерянно посмотрела на художника. Ничего ему не ответив, она облокотилась о стол и закрыла лицо руками.

 

VI

РЫЦАРСТВО ЭШАЛОТА

Мы вовсе не намеревались состязаться со знаменитейшими поэтами, описывавшими романтических красавиц, когда начинали рассказ о госпоже Самайу, первой укротительнице Франции, известной при всех королевских дворах Европы. Поэтому мы и в дальнейшем обойдемся без поэзии, хотя эта женщина, поверьте, заслуживает возвышенного слога и изысканных метафор.

Итак, любое общество всегда нуждается в шутах, клоунах и гаерах.

В веселье сумасшедшего принца на театральных подмостках есть нечто отталкивающе ужасное. Это раб, который смеется сквозь слезы, и слезы его кровавы.

Безумцы из простонародья более свободны, они даже свободнее меня или вас. На нас с вами давит множество условностей, а они живут, словно звери в диком лесу. Мы не можем обойти правил благопристойности, нас окружают тысячи необходимых мелочей, которые мы вынуждены соблюдать, а они парят, словно птицы в небе.

Поэтому ничто не мешает им радоваться, поэтому они всегда смеются от всего сердца и очень громко. У них нет этикета – но его заменяет своеобразный кодекс чести. Их гордость наивна, она довольствуется словом, видимостью. Они – истинные творцы, потому что считают себя таковыми, и этого достаточно, чтобы превратить их вечный пост в вечный яркий карнавал.

Они живут и умирают как дети, поэтому Бог, любящий детей, делает радостной даже их нищету.

А еще они умеют чувствовать и сочувствовать.

...Укротительница тяжело оперлась о сосновый стол. Пожалуй, ее позу нельзя было назвать изящной. Она обхватила голову руками и шумно вдыхала и выдыхала воздух – так делают, когда хотят удержаться от слез.

Вокруг нее молча стояли актеры и художники, и их молчание было весьма красноречиво: оно выражало уважение к горю хозяйки.

Тем не менее через некоторое время Барюк сделал своим подчиненным знак приниматься за работу. Коломба немедленно повела сестру в уголок и принялась там немыслимым образом выворачивать ей ноги, а Симилор обратился к ученицам:

– Душеньки, давайте приступим к изучению салонного танца – на тот случай, если судьба забросит вас в салоны Сен-Жерменского предместья.

Эшалот направился туда, где лежали лев и Саладен, и сунул ребенку в рот соску. У него был весьма задумчивый вид.

– Это должно послужить тебе уроком, малыш, – обратился он к младенцу, словно бы тот мог его понять. – Видишь ли, в жизни все не так-то просто. Иногда приходится страдать, сорванец ты этакий. А неприятности бывают у всех – даже у таких богатых людей, как госпожа Самайу, не говоря уже о нас, бедолагах.

Во время произнесения сего краткого монолога Эшалот не сводил с укротительницы нежного взора. Несчастная вдова не шевелилась, а ее дыхание становилось все более шумным.

Люди, страдающие излишней полнотой, иногда засыпают прямо средь бела дня, вот все и решили, что госпожа Самайу спит и во сне громко храпит.

Естественно, толпа закоренелых проказников захихикала.

Правда, живописцы все еще работали, но только для вида.

– Как же распереживалась наша хозяйка! – заметил Вояка-Гонрекен, внимательно разглядывая занавес. – До чего же она все-таки привязана к этому своему «крестнику»! Левой, левой! Шире шаг! А что если нам нарисовать в этом месте солнце? Эй, господин Барюк!

– Что поделаешь, случаются события, которые трудно пережить, – ответил Барюк. – Конечно, госпожа Самайу – славная женщина, но ведь она могла бы быть матерью Мориса! Странно, что ее страсть не считается с этим обстоятельством.

Он зевнул и продекламировал:

– «Вот кинжал, что пролил кровь невинную...» Так что вы хотите там нарисовать? Солнце? Ну что ж, нарисуйте, Вояка, – снисходительно улыбаясь, одобрил проект Дикобраз. – Если хотите, можете еще пририсовать и луну со звездами. Честно говоря, сегодня я не в состоянии придумать что-нибудь получше, а эта женщина в таком отчаянии, что от нее нет никакого проку.

В этот момент дверь тихонько отворилась, и из балагана молча выскользнули индийский жонглер и силач с Севера.

– На улице Бобур, – обратился к своим ученицам Симилор, – есть одно местечко, где чашечка кофе стоит всего три су. Если у вас найдется пятьдесят сантимов на двоих, то мы сможем провести приятный вечерок.

Дверь снова отворилась, и помещение быстро покинули Юпитер по прозвищу Цветок Лилии и какой-то художник.

Барюк надел поверх своей рабочей блузы старое серое пальто, купленное им по случаю, поднял воротник и небрежно сказал:

– Я сейчас вернусь. Если понадоблюсь хозяйке, объясните ей, что я пошел купить табаку.

Вояка-Гонрекен тотчас же взял свой альбом.

– Мне тоже надо кое-что купить, – заявил он. – А вы давайте работайте, только тихо! Смотрите, не разбудите госпожу Самайу.

Через пять минут из балагана удалился последний из художников; он вел под руку Коломбу, сопровождаемую ее сестренкой.

Эшалот, сидевший рядом со спящим львом и юным Саладеном, остался наедине с укротительницей и на время отказался от экспериментов с головой ребенка, чтобы не потревожить сон хозяйки.

Однако Эшалот не бездельничал. Из-под соломы, на которой лежал лев, он вытащил какой-то странный предмет, определить назначение которого нам представляется довольно-таки затруднительным.

Сей предмет был сделан из резины и немного напоминал те вещицы, что лежат на витринах у изготовителей бандажей.

Итак, это хитроумное приспособление состояло из двух кусков резины, вместе образовывавших что-то вроде гибкой трубки длиной дюймов пятнадцать. Оба куска были снабжены очень тонкими кожаными ленточками и выкрашены в цвет человеческой плоти.

Эшалот принялся с удовольствием разглядывать этот таинственный предмет, а затем, вдосталь им налюбовавшись, посмотрел на хозяйку. Убедившись, что та по-прежнему погружена в сон, бывший помощник аптекаря стал проворно снимать с себя куртку, жилет и ту невыразимого вида тряпицу, что служила ему рубашкой.

Во время этой процедуры он нежно разговаривал с Саладеном, который с опаской наблюдал за своим воспитателем.

– Видишь ли, лягушонок, со временем ты станешь взрослым мужчиной, таким же, как я. То, что ты так внимательно рассматриваешь, называется торсом. Мой торс рисовали многие великие художники. Что же касается твоего законного отца, Симилора, то художники всегда предпочитали изображать его ноги. Если взять его нижнюю часть тела, а мою верхнюю, то из нас двоих можно было бы слепить Аполлона Бельведерского. Хотя нет, понадобился бы третий – для лица: в этом отношении ни я, ни Симилор никуда не годимся.

Юный Саладен хотел было открыть рот, чтобы испустить один из тех жалобных воплей, с помощью которых он обычно выражал свое мнение, но Эшалот, угадав его намерения, схватил ребенка и сунул его головой в солому.

Нельзя сказать, что у Саладена было слишком уж счастливое детство, но подобное воспитание зачастую закаляет человека, заранее приучая его ко всевозможным трудностям. Итак, будучи зарытым в солому, Саладен не подавал никаких признаков жизни.

Теперь мы надеемся, что не оскорбим ничьей стыдливости, если войдем в кое-какие технические детали одного изобретения. Конечно, по масштабу его нельзя сравнить с изобретением, скажем, парового двигателя, но все же оно по-своему значительно. Честь быть автором этого открытия принадлежит нашему скромному другу Эшалоту, бывшему подручному аптекаря.

Он только что приложил к своему пупку один из кусков резины и закрепил его там с помощью ленточек, у которых были удобные крючочки, застегивающиеся на спине.

Да, надо отдать Эшалоту должное: аппарат был изготовлен просто превосходно. Ленточки было невозможно разглядеть, потому что они сливались с кожей, а сама резина выглядела совершенно так же, как обыкновенная опухоль.

Взяв кусочек разбитого зеркала, Эшалот стал внимательно изучать свое творение, чтобы убедиться, что все сделано, как нужно.

– Ну и ловок же я! – бормотал он. – Надеюсь, что, несмотря на свой вспыльчивый нрав, мальчишка не станет вопить при виде меня. Лет через пять я сделаю ему такую же штуку, только другого размера, и публика валом повалит глядеть на это диковинное чудище! Так, цвет не совсем такой, какой надо, а здесь необходимо приклеить немного волосков – и тогда это будет совершенно неотличимо от творения самого Создателя. Думаю, госпожа Самайу будет неправа, если ей не понравится моя затея.

Последние слова Эшалот произнес чуть слышно и в очередной раз нежно посмотрел на укротительницу, которая все еще громко храпела.

– Как загадочно человеческое сердце! – философски заметил Эшалот. – Когда Саладен наплачется, он засыпает. То же самое происходит и с дамами. Видно, возраст и пол тут ни при чем, просто детям Адама положено страдать из-за самих себя. Какой бы счастливой была хозяйка, если бы ее не мучила эта странная любовь!

Он на цыпочках приблизился к столу.

В одной руке Эшалот держал свое изобретение, а в другой – старую кисть, выброшенную кем-то из художников по той простой причине, что в ней уже почти не осталось волосков.

Однако эти предметы не портили впечатления, которое производил Эшалот, восхищенно созерцавший спину госпожи Самайу.

Одну руку женщина уронила на стол, и можно было видеть ее профиль – куда более романтический, чем фас. Из-под большого яркого платка (откровенно говоря, не слишком-то чистого) выглядывали густые, уже начавшие седеть волосы.

Многие, вероятно, скажут, что молодой человек возраста Эшалота не может относиться к женщине, перешагнувшей сорокалетний рубеж, словно юный влюбленный паж.

Другие добавят, что Леокадия Самайу не очень-то напоминает знатную даму и владелицу родового замка.

И все-таки те трепетные, но пылкие чувства, которые питал бедняга Эшалот к этой внушительных размеров особе, я могу сравнить лишь с поклонением рыцаря Прекрасной Даме.

Несмотря на мое правило все говорить начистоту, я все же сомневался, стоит ли мне высказывать свое мнение по этому поводу. Однако и на этот раз я не промолчу.

Я думаю, что в наш рассудительный век мы очень нуждаемся в той возвышенной наивности, коя именуется рыцарством.

Этот Аптекарь Круглого Стола обладал всеми достоинствами рыцаря: стойкостью, преданностью даме, преклонением перед ней и даже малой толикой чувственности, бывшей так к лицу великим мужам эпохи Карла Великого.

Некоторое время Эшалот стоял, поглощенный видом безмятежно спавшей укротительницы.

Глаза его сверкали, выражая, если можно так сказать, суровое сладострастие.

Хотя его руки (как, наверное, помнит читатель) были заняты, он невольно пытался сложить их в молитвенном экстазе.

– Леокадия! – прошептал наконец влюбленный, испустив долгий вздох.

И тут его словно прорвало. Накипевшая потребность излить душу заставила Эшалота заговорить:

– Ах, почему между нами лежит пропасть? Почему она – знаменитая артистка, а я – простой бедняк? О, если бы мы были равны! Тогда бы ей, и только ей, подарил бы я свою невинность! Вот Симилор – тот всегда удовлетворяет все свои капризы, но я не таков. Я слишком высоко ценю дружбу, и поэтому мне знакомы лишь несчастья. Никогда, никогда не позволял я себе никаких вольностей.

Эшалот не мог оторвать взгляда от узкой полоски кожи, белевшей между воротником и платком укротительницы. Он сделал шаг вперед.

– Она здоровая, полная женщина, – шептал Эшалот,– она ни в чем себе не отказывает и любит глотнуть вина и за завтраком, и за обедом, и за ужином, но это ей вовсе не вредит. Она – враг любых излишеств, а это так важно для дамы. У нее есть только одна слабость: чрезмерная чувствительность, которая заставляет ее пренебрегать всем, кроме предмета ее увлечения. Конечно, я был бы счастлив наслаждаться жизнью вместе с той, о ком я мечтаю, но я мог бы и страдать вместе с ней, мог бы броситься в водопад или в огонь – лишь бы спасти ее! Все покинули ее – человеческому роду присущ эгоизм, – но я верен ей, я клянусь не оставлять ее ни днем, ни ночью, и если ей понадобится моя помощь, я буду биться за нее с кем угодно до последней капли крови!

– Вот, значит, какие дела, – не оборачиваясь, спокойно произнесла госпожа Самайу. – До чего же странно устроен мир: тот, кого любишь, даже не смотрит на тебя, а тот, на кого не обращаешь внимания, молится на тебя, как на святыню!

У Эшалота задрожали ноги.

– Хозяйка, – пробормотал он, – я думал, что вы спите, и поэтому осмелился говорить глупости. Я не хотел вас оскорбить: я знаю, кто я и кто вы.

Укротительница резко встала и тряхнула своими пышными волосами, с которых упал платок.

– Я знаю, кто я! – повторила она и изо всех сил стукнула кулаком по столу. – Значит, есть еще такой человек, который ниже меня: ведь ты, бедняга, смотришь на меня снизу вверх. Знаешь, если им скажут, что есть кто-то, кто меня уважает, они лопнут со смеху!

– Кто же позволит себе это? – быстро спросил Эшалот.

– Все, начиная с последнего из последних. Садись сюда! – велела хозяйка и показала на стул, на котором недавно сидел Гонрекен.

Эшалот шагнул вперед. Не желая выказать неповиновение, он тем не менее сомневался, что достоин такой чести.

– Садись, говорю, – повелительным тоном повторила госпожа Самайу. – Я не спала, не спала ни единой минуты и теперь долго не засну. Налей вина!

Чтобы взять бутылку, Эшалоту пришлось положить на стол предметы, которые он по-прежнему держал в руках.

– Что это такое? – спросила укротительница.

Хотя ее глаза были еще полны слез, она, увидев любопытную вещь, тут же оживилась, словно ребенок. Покрасневший Эшалот ответил:

– Мое изобретение наверняка нуждается в усовершенствовании. Я не хотел бы показывать вам незаконченную работу. Это сюрприз. Мне пришла в голову мысль сделать такую штуку, чтобы мы с Симилором выглядели как сиамские близнецы, сросшиеся благодаря игре природы.

Леокадия взяла прибор и внимательно оглядела его с видом человека, разбирающегося в подобных вещах.

– Что ж, неплохо, – сказала она. – Для самых тупых на ярмарке сгодится. Так это ты сам придумал?

Глаза Эшалота увлажнились – настолько он был счастлив и горд.

– Я не так умен, как Амедей, – пробормотал бывший подручный аптекаря, – но когда я делаю то, что может вам понравиться, у меня кое-что получается... мне кажется.

Леокадия положила прибор на стол, глотнула вина и отодвинула стакан.

– Я больна, – прошептала она, – наверное, у меня разлилась желчь!

Затем укротительница спросила:

– Ты хорошо знаешь этого Симилора?

– Амедея? – воскликнул Эшалот. – Да мы с ним словно братья!

– Ну и как, ловкий он? – расспрашивала Леокадия.

– Я не знаю человека более изворотливого, чем Амедей, – искренне заверил ее Эшалот.

– Ты можешь поручиться за него? – неожиданно спросила хозяйка балагана.

Эшалот хотел было ответить утвердительно, но слова будто застряли у него в горле. Он опустил голову.

– Кто мне нужен, так это по-настоящему преданные люди! – произнесла госпожа Самайу.

– В сущности он человек хороший, – сказал ^шалот, – но слишком уж ветреный. Вечно он порхает от блондинки к брюнетке, которых – благодаря своей элегантности – находит повсюду. Что касается меня, то я – другое дело. Я умею сдерживать свои страсти: ведь я воспитываю Саладена и должен вырастить из него достойного гражданина. Мое чувство к вам родилось тогда, когда вы помогли Саладену. С тех пор оно все время росло, и теперь я готов отдать за вас все: свое счастье, свою жизнь...

Укротительница протянула ему свою руку, которую он почти набожно поднес к губам.

– Спасибо, – сказала она. – Конечно, тебя нельзя назвать писаным красавцем, но ты мне все-таки нравишься. Я не верю честолюбивым фанфаронам, которые любят пускать пыль в глаза. А самые честные люди всегда принадлежат к низшему сословию, хотя, конечно, повсюду рискуешь встретить мерзавца.

Помолчав минуту, женщина задумчиво добавила:

– Нет-нет, я не спала; я видела, как они уходили один за другим. Как жалок род людской! Но это неважно. Сейчас я способна думать только об одном: что делать, как им помочь? Голову даю на отсечение, что эти дети невиновны!

– Раз вы так считаете, то и я придерживаюсь того же мнения, – решительно сказал Эшалот. – Я частенько захаживал в зал суда, чтобы погреться, и я знаю, как там ведутся дела. Очень многое зависит от адвоката. Если он будет достаточно ловким, то прокурору вряд ли удастся доказать, что влюбленные заставили следователя что-то выпить против его воли.

– Да-да! – живо воскликнула госпожа Самайу. – Когда застигают свою невесту в объятиях соперника, то не пьют вместе с ним, как добрые приятели. Ах, если бы я была среди присяжных... Ведь ясно же, что здесь что-то не так, что это чей-то ловкий трюк... Но чей? Я не знаю... А что еще подумает обо всем этом адвокат? Вообще-то, наш суд – это чистое недоразумение! Если бы меня арестовали, обвинив в убийстве Луи-Филиппа, который и не думал умирать, или Наполеона, который скончался на острове Святой Елены, то мне и тогда вряд ли бы удалось доказать свою невиновность.

Серьезно кивнув в знак согласия, Эшалот сказал:

– Да, вы правы, людское правосудие слепо, но ведь есть еще Провидение, которое выше человеческой слабости.

Встретив внимательный взгляд укротительницы, он скромно опустил глаза.

– У тебя добрая душа, – с чувством произнесла вдова, которую растрогало искреннее сочувствие этого бедняги, – но, понимаешь ли, все дело в том, что Провидению нужно помочь. А что мы вдвоем можем сделать? Я и так прикидывала, и этак, но ничего не надумала. Господи, а ведь они сейчас в тюрьме, в одиночных камерах, а мне нельзя даже поплакать вместе с ними...

Женщина вытерла набежавшую слезу; Эшалот сделал то же самое краем своего фартука.

– В такие минуты, – грустно произнесла укротительница, – я жалею, что не получила хорошего образования и что у меня нет связей в высшем обществе. Как бы они мне нынче пригодились! Если бы я была хотя бы богата...

– Ну, думается, у вас есть кое-что за душой, – попытался польстить даме своего сердца Эшалот.

Вдова пожала плечами.

– Да все, что я накопила, мне ни капли не дорого! – внезапно вскричала она. – Я готова швырять деньги направо и налево! И ты думаешь, мне будет жалко потратить мои экю, если это послужит доброму делу?

– Что вы, хозяйка, нет, конечно! – восхищенно глядя на нее, воскликнул Эшалот.

– Я готова отдать все, что у меня есть, и даже больше! Но как за это взяться? С чего начать? – размышляла вслух Леокадия.

Помолчав немного, укротительница с горечью добавила:

– Я не знаю этого! Не знаю! Пускай все идет прахом, наплевать мне на мой театр! Меня больше не волнует моя репутация! Я начала большое дело, которое должно было принести мне прибыль; я заплатила кучу денег городу, чтобы получить эту землю... У меня был бы такой театр, какого никогда не видывали на ярмарке ! Но теперь мне это все равно. Я отпущу моих артистов, заплачу им неустойку – столько, сколько они потребуют. Я отпущу всех: художников, столяров – всю эту шатию-братию! Я продам моих животных, а потом... потом, наверное, брошусь с моста!

Эшалот был потрясен. Он попытался было пробормотать что-нибудь утешительное, однако у него ничего не вышло.

Госпожа Самайу встала и принялась ходить по балагану взад-вперед. В этот момент она была похожа на львицу, запертую в клетке.

– Если бы надо было всего лишь расправиться с кем-нибудь! – воскликнула женщина. – Если бы речь шла только о том, чтобы схватить за шиворот полдюжины молодцов и скрутить их, согнуть в бараний рог! О, как бы я хотела сейчас отколотить кого-нибудь! Мне бы сразу стало легче. Но им-то это на пользу бы не пошло. Разве станут они от этого менее несчастными в своей тюрьме? Боже мой! Бедные дети! Бедные дети!

Вдруг она остановилась и повернулась к Эшалоту.

– Ну же, подскажи мне что-нибудь! – воскликнула укротительница, схватив беднягу за плечи и грубо встряхнув его.

– Хозяйка, – прошептал бывший помощник аптекаря, чьи глаза наполнились горькими слезами бессилия. – А что если нам попробовать проникнуть в тюрьму? – неожиданно предложил он. – Мы подменили бы их, а они бы в это время скрылись.

Несмотря на свое горе, госпожа Самайу улыбнулась.

– Неужели ты думаешь, что меня могут принять за нее? А он! Он такой красивый!..

– А я такой безобразный, не правда ли? – закончил за нее Эшалот. – Ничего, хозяйка, я не обижаюсь, я даже рад, что мне удалось вас немного развеселить.

– Да, – ответила Леокадия, настроение которой менялось быстро, как у ребенка, и чей гнев внезапно уступил место мечтательной грусти, – ты рассмешил меня, а это было нелегко сделать, потому что у меня очень тяжело на сердце. Ты слышал, как недавно Вояка-Гонрекен назвал меня госпожой Пютифар?

– Хотите, я подерусь с ним? – воскликнул Эшалот.

– Зачем? Малыш, я не ханжа, и я считаю, что вдова, которая не боится толков на свой счет, может позволить себе определенную свободу, – пояснила Леокадия. – Однако с того вечера, когда я видела его в последний раз, я стала другой; я поняла моего дорогого Мориса и изменила свое чувство к нему, ибо хочу иметь право уважать себя. Сейчас я отношусь к нему, словно мать, и не надо смеяться надо мной за это. О ревности теперь не может быть и речи. Нынче я даже не могу представить, что прежде надеялась на чудо – Морис колеблется, прикидывает и делает выбор в пользу толстой старухи, забыв о Флоретте, этом розовом бутоне...

– Есть люди, коим пышная, распустившаяся роза нравится больше любого бутона, – вздохнул Эшалот.

– Замолчи! Не говори глупостей! – прервала его Леокадия. – Я знаю, что исцелилась от этого безумия. Хочешь доказательств? Пожалуйста. Я больше никогда не думаю о Морисе и Флоретте по отдельности и не собираюсь вызволять из тюрьмы только его одного. Они оба – мои дети, которых люблю я и которые любят друг друга, и мне нужно, чтобы они были вместе и были счастливы. Для себя же я хочу вот чего: скромный домик или даже просто уголок, где я могла бы спокойно стареть и любоваться их счастьем.

– Как вы добры! – умильно прошептал Эшалот.

– Может, я и добра, – грустно ответила госпожа Самайу, – но это нисколько не продвигает дела вперед. Я никак не могу найти способа прийти им на помощь.

– Давайте искать вместе, хозяйка, – серьезно предложил Эшалот.

– Я уже столько искала! – вздохнула укротительница, усаживаясь на свое прежнее место. – Когда ты недавно подошел ко мне и заговорил, я в очередной раз замечталась: мне приходили в голову всякие глупости. Знаешь, так бывает, когда думаешь, что все возможности уже исчерпаны. Я размышляла о всяких случайностях, о спасительных обстоятельствах, которые возникают в волшебных сказках именно тогда, когда нужно. Я думала: неужели в мире перевелись те добрые гении, которые исполняют желания несчастных?

– Конечно, перевелись! – ответил Эшалот, решившие, что вопрос был адресован ему.

– Они влетают в дом через печную трубу, – продолжала укротительница, даже не заметив, что ее перебили, – или через окно, или через замочную скважину, и самое главное – влетают в тот самый момент, когда всякая надежда уже потеряна. – Хозяйка балагана горько улыбнулась. – Но в жизни так не бывает, – добавила она.

– Как знать, может, и есть еще такие? – снова встрял Эшалот.

– Мне кажется, что чья-то маленькая ручка тихонько стучит в дверь моего бедного опустевшего балагана: тук-тук... – мечтала укротительница.

– Послушайте! – воскликнул внезапно побледневший Эшалот. – Кто-то в самом деле стучит!

Укротительница встала.

Действительно, кто-то тихо стучал в дверь.

– Ах, если бы это был добрый гений! – пробормотал Эшалот.

Хозяйка попробовала улыбнуться, но не смогла. Дрожащим голосом она произнесла:

– Войдите!

 

VII

ГОСПОДИН КОНСТАНС

Госпожа Самайу призывала добрую фею. Неужели ее призыв был услышан? Эшалот вполне допускал такую возможность, поэтому он во все глаза уставился на дверь. Дело в том, что нет другого такого места, где люди более охотно верят в чудеса, чем ярмарка.

Дверь заскрипела и отворилась, но на пороге появилась вовсе не фея, а широкоплечий мужчина в рединготе, застегнутом на все пуговицы.

Этот редингот оставлял на виду лишь широкий шелковый галстук и ярко-красный нос, похожий на огромный рубин.

На руках у незнакомца были меховые перчатки, а на носу – прекрасные золотые очки. Кроме того, он носил галоши.

– Достиг ли я цели своего пути? – спросил он, перешагнув порог. – Здесь ли живет вдова Самайу, называемая также мамашей Лео, лучшая в мире укротительница диких животных?

Все это было произнесено с необыкновенным пафосом, за которым, однако, угадывалась насмешка. Тон вошедшего весьма напоминал тон зубного врача, болтающего о всякой ерунде и одновременно подбирающегося щипцами к вашему зубу.

Госпожа Самайу провела тыльной стороной ладони по глазам, опухшим от слез.

– Да, лучшая укротительница – это я, – резко произнесла она. – Что вам угодно?

Эшалот, покинувший свое место и перебравшийся поближе ко льву, исподтишка рассматривал незваного гостя.

– Я наверняка не знаю этого типа, – еле слышно бормотал он, – но вот ведь какая странная штука: есть такие физиономии, про которые думаешь, что где-то ты их уже видел.

Незнакомец закрыл за собой дверь и сделал несколько шагов вперед.

– Могу ли я просить вас оказать мне одно одолжение: побеседовать с вами наедине? – спросил он.

– В данный момент я не расположена к шуткам... – начала укротительница.

– Я тоже, – перебил ее посетитель. – Да я и не решился бы шутить с вами, ибо слышал, что вы играючи расправились со своим мужем, ныне покойным Жан-Полем Самайу. Такие шутки мне не по душе, и пришел я за тем, чтобы сообщить вам важные вещи, которые касаются только Вас.

Вдова смерила его мрачным взглядом.

– Послушайте, вы, насмехаться надо мной в такой день, как сегодня,– это все равно, что дразнить тигра, – сказала она, с трудом сдерживая гнев. – Кто вы такой?

Незнакомец подвинул один из стульев поближе к печке, сел и вытянул ноги к огню.

Эшалот делал вид, что собирается кормить младенца, а сам краем глаза продолжал следить за таинственным посетителем.

«Как странно! – думал он. – Это напоминает тот вечер, когда Амедей повел меня на улицу Фоссе-дю-Тампль, за Галиот, в кабачок «Срезанный колос», чтобы расписать там пульку. Господи, что за странные мысли лезут мне в голову?»

Между тем незнакомец, сидевший у огня, молча наслаждался теплом. Наконец, поправив свои золотые очки, он сказал:

– Зима обещает быть суровой. Еще только начало ноября, а уже шесть градусов мороза! Мне порядком пришлось поездить, прежде чем я отыскал вас. Кажется, я обморозил пальцы на ногах.

Внезапно понизив голос, посетитель добавил:

– Но это желание бедной мадемуазель Валентины, а госпожа маркиза вовсе не была намерена помогать мне.

– Отнеси-ка своего карапуза вон в тот угол, – обратилась к Эшалоту укротительница, показывая в дальний конец балагана.

– Если я здесь лишний, я могу совсем уйти, – пробормотал несостоявшийся аптекарь, готовый по обыкновению подчиниться любому приказу хозяйки.

– Не рассуждай, а делай, что тебе говорят! – разозлилась Леокадия.

Эшалот взял Саладена и понес его в указанное место, тихо разговаривая с ребенком, как с равным.

– Все запутывается, – шептал он. – Впрочем, ты-то будешь доволен, могу поспорить, ведь я не буду больше надувать тебе башку. И все-таки хозяйке не повезло: то, что она задумала, принесло бы ей кучу денег! А уж сколько бы она заработала на сиамских близнецах, и представить невозможно!

Несмотря на то, что Эшалот изо всех сил старался угодить укротительнице и вести себя как можно скромнее, он не мог оторвать глаз от незнакомца.

«Просто удивительно! – размышлял Эшалот. – Я могу поклясться, что никогда его не видел, и в то же время мне кажется, что я вот-вот вспомню его имя!»

Госпожа Самайу встала и подошла к печке.

– Я спросила вас, кто вы, – сказала она, понизив голос, – но если вы не хотите отвечать, то я не настаиваю. Мне очень тоскливо, и те несколько слов, что вы произнесли, подают мне надежду. Ведь вы говорили о Флоретге, не так ли?

– Я говорил о Валентине де Вилланове, – ответил незнакомец.

Укротительница вспомнила рассказ Барюка и прошептала:

– Валентина де В...! Конечно, это она.

– Или же Валентина д'Аркс, – добавил незнакомец,– потому что с тех пор как несчастная девушка помешалась, она вбила себе в голову, что это – ее настоящее имя.

– Помешалась! – повторила вдова, у которой на секунду перехватило дыхание. – Значит, она считает себя женой погибшего?

– Нет, она считает себя его сестрой, – ответил незнакомец. – Ну, раз вы ничего не знаете, сейчас я вам все расскажу по порядку...

– Но если она сошла с ума, – перебила своего собеседника укротительница, – значит, она не в тюрьме?

– Черт возьми! Да она никогда и не была в тюрьме! – удивился незнакомец.

– А Морис? – с надеждой в голосе спросила Леокадия.

– А это уже совсем другая история... – медленно проговорил мужчина в золотых очках. – Присядьте же! Честное слово, вы едва держитесь на ногах! Что касается меня, то теперь, когда мои ноги согрелись, я был бы не прочь выпить стакан винца.

Он быстро встал и подхватил вдову под локоть. В самом деле, ноги у нее подкашивались.

– Я знаю, что вы тоже принимаете живое участие в судьбе этих двух детей, – продолжал незнакомец, ведя хозяйку к столу, – так что мы с вами непременно станем добрыми друзьями. Поначалу-то мне казалось забавным предстать перед вами в роли этакого скандалиста, потому что я думал, будто встречу противную толстуху с визгливым голосом, – без всякого стеснения высказывал он свои предположения. – Но вы оказались замечательной женщиной, и вы плачете, так что впредь я обещаю вести себя галантно, как и подобает представителю моего пола.

Он помог укротительнице сесть.

– Итак, вы хотите знать, кто я такой. Что ж, я вам отвечу: я не принц и не нищий, я – нечто среднее: меня зовут Констанс, я врач, не имеющий докторской степени, главный помощник доктора Самюэля, более ученый, чем куча бездельников с дипломами. Доктор Самюэль доверяет мне даже такие дела, которые не имеют никакого отношения к моей специальности, – например, охоту за укротительницей, – он снисходительно улыбнулся и склонил голову перед Леокадией. – Вот уже трое суток, как я, словно ищейка, иду по вашему следу... Разумеется, подобные занятия не приносят богатства, однако я люблю то, что блестит, и с удовольствием ношу золотые очки, которые я получил в обмен на очки из поддельного золота. Очень честно, не правда ли? Я довольно-таки честолюбив и надеюсь, что история, приключившаяся с мадемуазель Валентиной, поможет мне пробиться в свет. Благодаря ей я уже завязал отношения с такими людьми, к которым раньше даже не мог подойти: например, с маркизой д'Орнан, с графиней Корона – черт возьми, какая женщина, – с полковником Боццо, обладателем десяти миллионов, с господином де Сен-Луи, который, возможно, наследует Луи-Филиппу, и с многими другими.

– Пожалуйста, расскажите мне о Флоретте, – тихонько попросила вдова.

– И о Морисе, не так ли? – расхохотался Констанс. – Вы уже не так молоды, но все еще неплохо выглядите, что же касается лейтенанта, то он, наверное, писаный красавец. Я не знаю его. Я говорю только, что если он обладает хотя бы половиной красоты Валентины, то он просто Адонис! Не нервничайте, я уже перехожу к цели моего визита.

И, покрутив пальцем у виска, Констанс сказал:

– По словам доктора Самюэля, постоянный уход, забота, внимание могут ее исцелить, однако сейчас она совсем... того...

– Бедная Флоретта! – пробормотала вдова.

– Увы! Действительно, бедняжку очень жалко, – с притворной жалостью произнес Констанс. – Будем справедливы, в такую девушку немудрено было влюбиться. Да не переживайте вы так! Ее лечат спокойно и старательно, а доктор Самюэль к тому же – единственный в Париже специалист по подобным болезням. Она не буйная, и все ее просто обожают. Каждый день ее навещают графини, баронессы и маркизы. Она хорошо ест, пьет, спит...

– Она сумасшедшая! – глухо произнесла госпожа Самайу. Только сейчас до нее дошло, что слова Констанса нужно понимать в буквальном смысле. – Она сумасшедшая!

Констанс серьезно кивнул. Наступило молчание. Эша-лот почти не дышал в своем углу, с того самого момента, как посетитель упомянул полковника Боццо.

Он внимательно слушал, стараясь не пропустить ни единого слова.

 

VIII

ЭШАЛОТ ПОДСЛУШИВАЕТ

Ни укротительница, ни Констанс не обращали на Эшалота ни малейшего внимания. В ноябре рано темнеет, и к тому часу в балагане уже царил полумрак. Хозяйка и гость сидели друг напротив друга. Констанс по всей видимости уже вполне освоился и чувствовал себя как дома. Он взял бутылку и наполнил вином два стакана.

– Хотя меня и не собираются делать академиком, я ничуть не глупее прочих, – произнес он. – По крайней мере, здравым смыслом я наделен. Уверен, вы оцените это, и мы с вами будем добрыми друзьями. За ваше здоровье, мамаша Лео; ведь так вас называет та девица, не правда ли?

Укротительница удивленно посмотрела на него.

– Вы не похожи на злого человека, – проговорила она. – Раз уж вы пришли ко мне, то, наверное, не для того, чтобы причинить мне боль. Но мне не нравится одна вещь: вы постоянно на что-то намекаете, вы говорите со мной так, как будто я что-то знаю, а я между тем не знаю ровным счетом ничего.

– Не может быть! – воскликнул Констанс. – Ярмарка в Лож, откуда вы недавно вернулись, это не край света. Там тоже можно было купить газету и узнать то, что знают все.

– Только сегодня мне рассказали о том, что пишут в газетах, – ответила Леокадия. – Мне пришлось бы слишком долго объяснять вам, почему я так ничего и не знала. У меня было много работы... Возможно, я не смотрела по сторонам, потому что боялась увидеть нечто страшное.

Меня что-то тревожило, у меня постоянно было тяжело на душе. Говорят, у людей иногда бывают предчувствия, вот, наверное, и я предчувствовала какую-то беду. Короче говоря, сегодня мне рассказали об убийстве на улице Анжу. Больше я ничего не знаю, и если вы и впрямь пришли сюда для того, чтобы сделать что-нибудь хорошее, доскажите мне остальное.

– Хорошо! – кивнул помощник доктора Самюэля. – В общем-то, тут и говорить особенно не о чем. Все очень просто... Нет, вы только подумайте, мамаша Лео, я успел уже вас полюбить от всего сердца! Когда я вошел сюда, я думал, что мне предстоит разговаривать с этакой грубой великаншей в юбке, а вы оказались кроткой, как ягненок. Впрочем, я отвлекся. Итак, начнем с самого начала. И пожалуйста, успокойтесь, напрасно вы так переживаете. Эта история куда лучше, чем вам представляется. Во-первых, убийства на улице Анжу не было...

– Ах! – воскликнула вдова. – Я была в этом уверена!

– Ну конечно! Ведь это же очевидно! Зачем двум влюбленным голубкам понадобилось бы убивать Реми д'Аркса? Они и не думали о нем вовсе, а думали только о своей несчастной любви. Новый следователь, Перрен-Шампен – ужасный хитрец и проныра. Кажется, у него повсюду глаза: и сзади, и по бокам, и на лбу. Короче говоря, настоящая ищейка. Так вот, когда к нему пришла маркиза, чтобы просить за девицу, он сказал ей: «Успокойтесь, я уверен, что в приключении вашей племянницы нет ничего, кроме белых роз и лилий». Так уж он красиво выразился. И еще следователь добавил, что дело это сугубо семейное и в компетенцию суда не входит.

– Но тогда и Мориса не должны ни в чем обвинять, правда? – спросила укротительница, и в голосе ее зазвучала надежда.

– Если говорить только о происшествии на улице Анжу, то да. Но ведь есть еще скверная история, которая случилась в доме номер шесть на улице Оратуар, в комнате восемнадцать. Видите, как хорошо я помню все цифры! Послушайте, вы знаете, что в суде называют «отдельным запросом»?

– Нет, – ответила вдова, – я очень многого не знаю. Рассказывайте, господин Констанс. Выпейте еще стаканчик, если мое вино не кажется вам чересчур плохим.

– Да что вы, винцо славное! Глотните и вы со мной!

Значит, отдельный запрос – это особое разбирательство в случае, когда судьям непонятна какая-то деталь. И вот пришел к нам как-то Перрен-Шампен и говорит, что ему надо допросить малышку... Разумеется, когда я сказал «малышка», я не имел в виду ее рост: он у нее замечательный. Просто она впуталась в такую историю, что у меня ощущение, будто она снова стала ребенком. Знаете, иногда думаешь о каком-нибудь человеке, и он представляется тебе иным, чем на самом деле. Например, судейские мне кажутся людьми, у которых головы ястребов и коршунов. Взять хоть того же Шампена. Его круглые глаза – как два буравчика, которыми он в вас впивается. Рот у него большой и напоминает рану, а нос – словно клинок сабли... В общем, ему никак не удавалось ничего вытянуть из мадемуазель Валентины, и это его слегка бесило, однако он старался сделать вид, что ему все равно, и каждую минуту повторял: «Следствие в этом не нуждается!» А сам не отставал от девушки: «На этаже две смежные комнаты. В одной проживал Ганс Шпигель, в другой – лейтенант Морис Паже. Ганс Шпигель украл бриллианты Бернетти на сумму в полмиллиона. У Мориса Паже совершенно нет денег, и он влюблен в молодую и очень богатую девушку. На этой злосчастной двери, соединяющей комнаты семнадцать и восемнадцать, обнаружены многочисленные следы, указывающие на то, что дверь была взломана. Инструменты, с помощью которых был произведен взлом, отыскались в комнате номер восемнадцать, где проживал лейтенант Паже».

– Вот ужас-то, – пробормотала вдова, чьи виски были мокрыми от пота.

А Эшалот, внимательно слушавший монолог человека в золотых очках, пробормотал:

– Что ему нужно, этому Констансу? К чему он клонит? И кого он мне все-таки напоминает? Имя мне ничего не говорит, но вот лицо...

– Подождите, – произнес Констанс, – я еще не закончил. Короче говоря, Перрен-Шампен постоянно повторял имя лейтенанта Паже, причем у него был вид хищника, который собирается сожрать свою жертву. Ах, наверное, лейтенант считает, что этот Реми д'Аркс получил по заслугам: не заключай, мол сделки за спиной правосудия!.. Однако я отвлекся; сейчас вы увидите, что я к господину Паже отношусь со все душой. Итак, Гансу Шпигелю перерезали горло, словно барану. Своими криками он разбудил весь дом. Кто вышел, кто перевесился через подоконник – одним словом, многие видели, как лейтенант вылез из комнаты убитого через окно, забрался на забор, с него, как белка, прыгнул на дерево – в скобках заметим, что он знает толк в гимнастике, не так ли, мамаша Лео? – а потом через балкон залез в особняк маркизы д'Орнан, где его в конце концов и арестовали... Как вы думаете, хорошенькое дельце досталось Шампену? А ведь оно у него чуть ли не первое!

Вдова опустила голову. Она казалась совсем обессиленной.

– И если ему позволить, он запросто упрячет молодого человека за решетку, – добавил Констанс, тон которого внезапно изменился.

Госпожа Самайу подняла на него глаза. Ей показалось, что она ослышалась.

– Если ему позволить? – повторила укротительница.

– Ну же, не надо притворяться! – жизнерадостно произнес помощник доктора Самюэля. – Вы же прекрасно поняли, зачем я пришел. К чему ломать комедию: ведь если бы вам предложили поручиться за лейтенанта Паже, вы бы этого не сделали.

– Вы ошибаетесь, – резко ответила укротительница. Она выпрямилась, и глаза ее гневно засверкали. – Я поклялась бы чем угодно: рукой, головой, сердцем!

– Странно, но, на секунду мне показалось, что передо мной стоит мадемуазель Валентина, – заметил Констанс.

– Значит, она тоже так говорит! – радостно воскликнула вдова. – О, моя дорогая! Как я тебя люблю! Скажите, уж не из-за этих ли слов вы считаете ее сумасшедшей?

– Не только из-за них, мамаша Лео. Успокойтесь, выпейте глоточек вина. Я обманул бы вас, если сказал бы, что тоже считаю лейтенанта невиновным, но дело не в этом; речь идет о мадемуазель Валентине. Она нас всех просто околдовала. Возьмем, к примеру, меня. У меня много работы в клинике, но, несмотря на это, я три дня ношусь как угорелый, чтобы исполнить ее желание, а именно – найти вас.

– Значит, она говорила обо мне! – воскликнула Леокадия.

– Тысячу раз! По поводу и без повода. Только и слышишь: мамаша Лео, мамаша Лео! – подтвердил гость.

– Тогда выходит, что она вовсе не сумасшедшая! – уверенно произнесла вдова.

– Вы находите? Что касается меня – я помощник доктора Самюэля, и не сердитесь на меня за то, что в вопросах, связанных с душевными болезнями, я больше доверяю ему, чем вам. Поймите, моя дорогая, у нас одна из самых солидных лечебниц в Париже, и уж мы-то знаем, кто сумасшедший, а кто нет. Только подумайте: ведь этому несчастному ребенку внезапно опротивел полковник, ее лучший друг, почти отец, человек, которого уважают все! Представьте себе, что в своем бреду она называет полковника злодеем! Она боится его! Его, добрейшей души человека! Что с вами? – удивленно уставился он на хозяйку балагана.

Вдова внезапно резко дернулась.

Дело в том, что ее взгляд случайно остановился на Эшалоте, тихонько сидевшем в своем углу. В балагане было уже совсем темно, однако укротительница увидела глаза кормильца Саладена, и их выражение показалось ей очень странным.

Еще больше ее удивило, что Эшалот поднес к губам палец, знаком умоляя ее молчать.

– Ничего, – ответила Леокадия своему собеседнику.

– Я понимаю, то, что я вам сейчас говорю, вас не касается, – продолжал Констанс. – Но если бы вы только знали полковника...

– Я знаю его, – сказала укротительница. – Он приходил в балаган вместе с этой маркизой...

– Точно! С той самой маркизой, которая дала вам деньги для ее племянницы.

– Она хотела увести ее, – прошептала госпожа Самайу.

– Конечно, чего и следовало ожидать. Вы же понимаете, что ваш балаган – не самое подходящее место для благородной девушки и богатой наследницы.

Однако давайте вернемся к нашему рассказу. Теперь бедная девица относится к маркизе д'Орнан точно так же, как к полковнику. Она не хочет больше быть ее племянницей и считает себя сестрой человека, за которого собиралась выйти замуж...

– Это очень странно! – задумчиво произнесла укротительница.

– Причем убедить ее в том, что она не права, совершенно невозможно, – продолжал странный посетитель. – Каждому, кто согласен ее слушать, она говорит: «Я – Валентина д'Аркс!» Она воюет с призраками, обвиняя их в убийстве не только ее так называемого брата, но и в смерти ее мнимого отца, старика Матье д'Аркса, который много лет тому назад непонятно от чего умер в Тулузе.

– А, значит, неизвестно, от чего он умер? – повторила вдова.

– Что я слышу? – развеселился Констанс. – Кажется, вас заразили фантазии больной?

– Я слушаю вас и пытаюсь составить свое собственное мнение, – ответила Леокадия.

– Тогда вам стоит послушать вовсе не меня, – сказал гость. – Несчастная девушка очень хочет вас увидеть, и, я думаю, мы исполним ее желание.

– Как?! – воскликнула укротительница. – Неужто вы пустите меня к ней?

– Почему бы и нет? Или вы думаете, что мы держим ее взаперти? Вы увидите ее, мамаша Лео, причем гораздо скорее, чем предполагаете, ибо я пришел сюда, чтобы отвести вас к ней.

Эшалот, воспользовавшись тем, что в балагане совсем стемнело, незаметно подошел поближе. Он внимательно слушал, всем свои видом выражая крайнюю озабоченность.

«Лицо можно поменять, словно рубашку, это-то я твердо знаю, – думал Эшалот. – Но вдруг я все-таки ошибаюсь? Ну да ладно, в любом случае я не могу допустить, чтобы хозяйка бросилась прямо в пасть зверю. Если с ней случится несчастье, я никогда себе этого не прощу».

 

IX

ЛЕЧЕБНИЦА

При последних словах Констанса госпожа Самайу встала. – Не будем терять времени! – произнесла она.– Я хочу побыстрее оказаться рядом со своей дорогой дочерью!

– Минуточку! Минуточку! – добродушно протянул помощник доктора Самюэля. – Я еще не все вам сказал. Обождите, дорогая моя мамаша Лео! Просто удивительно, как все ее любят! Я был уверен, что после моих слов вы не сможете усидеть на месте. Все-таки эта девушка колдунья, есть в ней что-то завораживающее... Зажгите-ка пока свечу, а я между тем пошурую кочергой в печи. До чего же холодно, черт возьми! Вы что, до сих пор не заделали щели в окнах?

– Эшалот, зажги свечу! – приказала госпожа Самайу.

– Надо же, а я совсем забыл про этого молодца, – удивился Констанс, в руке которого уже была кочерга.

Понизив голос, он добавил:

– Если кто-нибудь услышит то, что я собираюсь вам рассказать, может произойти большое несчастье.

В этот момент к столу подошел Эшалот, державший горящую свечу.

Он поставил ее возле бутылки и, преодолев свою обычную застенчивость, посмотрел Констансу прямо в глаза.

Их взгляды встретились. Внезапно Эшалот потупился и покраснел как рак.

Гость дотронулся до его плеча, Эшалот попятился назад.

– Дорогой мой, – проникновенно произнес Констанс, – я вижу, у тебя длинные уши, и ты не прочь услышать остальное.

– Он простой, хороший парень, – заступилась за него укротительница.

– Ах, мамаша, – укоризненно покачал головой Констанс, – сейчас речь идет о делах, которые касаются не только нас с вами, но и других людей. Есть вещи, которые не стоит доверять даже невинным душам. Знаешь, любезный, выйди-ка ты на улицу, да посмотри – не наступила ли там часом весна? И помни: молчать всегда лучше, чем говорить. У меня твои приметы уже здесь.

С этими словами он постучал себя по лбу.

Ничего не ответив, Эшалот тотчас же направился к двери.

Как только несостоявшийся аптекарь очутился на свежем воздухе, он перевел дыхание и снял фуражку, чтобы остудить разгоряченную голову.

– Если это и вправду он, то дела мои плохи, – пробормотал Эшалот. – Однако не могу же я доверить Амедею воспитание Саладена.

Едва он вспомнил о ребенке, как его тут же охватила нежность к малышу. Эшалот хотел было даже вернуться в балаган, но не осмелился.

– Я могу подраться с кем угодно, – пытался он оправдаться перед самим собой. – Если надо будет, то за Саладена и хозяйку я пойду и в огонь, и в воду... и все-таки, что ни говори, а я боюсь таких людей. Я чувствую себя совершенно обессиленным. Ладно, пока хозяйка там, за ребенка можно не опасаться. Я пока покараулю здесь и дождусь его ухода...

Эшалот решил прогуляться к улице Сен-Дени. Ноги почти не слушались его, словно он был пьян...

Эшалот сделал всего лишь несколько шагов, когда справа от улицы Рамбюто он увидел двухместную карету, в которую был впряжен вороной конь. Казалось, неподвижный кучер, одетый в меховую безрукавку, уснул.

Однако это было не так: время от времени его голову окутывало облачко дыма.

Когда Эшалот продолжил свой путь, его ноги больше не дрожали. Стараясь не производить лишнего шума, он приблизился к повозке и принялся внимательно разглядывать лошадь.

Затем кормилец Саладена вернулся на дорогу и пошел, заложив руки за спину, будто обычный прохожий. Через несколько секунд он тихо позвал:

– Эй! Джован-Баттиста!

Кучер вздрогнул, обернулся и молча посмотрел, на Эшалота.

– Что, у Приятеля-Тулонца есть дамочка в этом квартале? – спросил молодой человек.

На этот раз кучер ответил. В его речи был заметен сильный неаполитанский акцент.

– Ты, видать, ошибся, дружок. Иди своей дорогой.

– Прошу прощения, извините, пожалуйста! – проговорил на ходу Эшалот. – Я обознался.

Но вместо того чтобы продолжать свой путь по улице Сен-Дени, он свернул куда-то за балаган.

Внутри же в это время происходило следующее. Констанс, сидевший напротив хозяйки, говорил:

– В таких делах, сударыня, я не доверился бы ни брату, ни отцу. Сейчас вы поймете, почему все может пойти прахом из-за малейшей неосторожности. Доктор Самюэль – это такой человек, которого не выведет из равновесия и сам папа римский, и это понятно: его лечебница пользуется большой популярностью, клиентура у него из высших слоев общества. Казалось бы, что для него очередная пациентка! Но когда у нас появилась мадемуазель Валентина, он предоставил в распоряжение ее родственников свою собственную квартиру, и они приходят туда, как к себе домой. Он влюбился в эту девочку, как, впрочем, и все остальные; это судьба!

Сегодня среда, а в воскресенье вся семья собралась в спальне у доктора, чтобы выслушать его мнение. Я тоже был там. Я хорошо знаю господина Самюэля и не стал бы утверждать, что у него очень нежная душа, однако в тот вечер его голос дрожал. Он сказал им вот что: «Это бедное сердце ранено так глубоко, что ни лекарствами, ни заботой его не исцелить. Она любит, вся жизнь для нее в любви. Если она потеряет своего любимого, она умрет».

– Ах! – воскликнула жадно слушавшая собеседника госпожа Самайу. – Вы так хорошо рассказываете, что я словно вижу этого доктора своими собственными глазами! Мне встречались такие люди. Они могут быть резкими, могут быть суровыми, но на самом деле они очень добры!..

– Вполне возможно, – со смехом согласился Констанс. – Я давно его знаю, но такое от него услышал впервые. Еще бы: при виде прекрасной девушки, лежащей в твоей кровати, смягчится даже булыжник. Разумеется, родственники мадемуазель были потрясены и горько расплакались. Маркиза уподобилась фонтану, а платок господина де Сен-Луи стал совершенно мокрым. Даже полковник – и тот расчувствовался. Скоро вы их всех увидите. Хоть они и важные люди, но не очень гордые.

Есть среди них и еще один доктор: доктор права. Он и адвокат, и юрисконсульт; короче говоря, это такой пройдоха, каких свет не видывал. Родня мадемуазель Валентины попросила его изучить это дело. Маркиза даже взяла его за руки и сказал: «Теперь мы надеемся только на вас».

Ответ юриста был таков: «Я никогда никого не обманывал и не собираюсь начинать с вас: мы с вами из одного круга и к тому же дружны. Помочь этому лейтенантику оправдаться перед судом – это все равно что пытаться оживить мертвеца. Убедить судей в его невиновности совершенно невозможно».

– Но ведь тогда Валентина умрет! – воскликнула маркиза.

– Тому, кто помог бы нам расхлебать эту кашу, я охотно дал бы две или даже три тысячи луидоров, – добавил полковник.

– Черт возьми! Деньги могут творить чудеса! – оживился юрисконсульт.

– Значит, судей или присяжных можно подкупить? – спросила маркиза. – Кончено, женщины в этом ничего не понимают, я согласна, но если хорошо заплатить...

– Я думаю не об этом. Мне больше нравится мысль о побеге, – ответил доктор права.

Если бы вы только видели, как они все обрадовались! Как только речь заходит о счастье этой девушки, они словно ума лишаются... впрочем, скоро вы убедитесь в этом лично.

– Значит, они могут согласиться на свадьбу? – спросила укротительница.

– Я думаю, они устроят настоящий крестный ход ради того, чтобы просить руки бывшего лейтенанта, – ответил Констанс.

– Ах, как я люблю этих людей! – воскликнула вдова.

– Постойте, я вам уже сказал, что все это происходило в комнате, которая находилась по соседству с комнатой мадемуазель Валентины? Ведь это самое главное.

– Нет. Она все слышала?

– Разумеется. Поэтому развязка, как вы можете догадаться, была весьма неожиданной.

До этого девушка три или четыре дня лежала в постели и ни с кем не разговаривала. Время от времени несчастная произносила ваше имя, сударыня, и имя Мориса – вот и все. Причем и эти слова она шептала чуть слышно, едва шевеля губами: точь-в-точь как во сне.

Даже если бы в окно той комнаты, в которой собрались родственники, внезапно влетела бомба, это не произвело бы на них большего впечатления, чем звук голоса Валентины де Вилланове.

– Я не хочу! – раздался ее крик.

– Она оставалась на кровати? – спросила госпожа Самайу дрожащим голосом.

– Нет! Она встала без посторонней помощи и совершенно самостоятельно пересекла свою комнату. Потом девушка открыла дверь, которая соединяла обе комнаты, и предстала перед глазами остолбеневших собравшихся: до прозрачности бледная, напоминавшая прекрасную мраморную статую.

Несмотря на то, что мадемуазель Валентина была больна, она держалась прямо и ни на что не опиралась. В эту секунду девушка казалась такой сильной, что никому и в голову не пришло подойти к ней и предложить свою помощь.

– Мне кажется, я вижу ее! – прошептала вдова. – О, бедный Морис!

– Вы правильно делаете, что жалеете его, так как жизнь и свобода этого человека находятся под угрозой, – согласился Констанс.

– Я не хочу! – повторила мадемуазель Валентина. – Он невиновен, я готова поклясться перед самим Господом Богом! Однажды ему уже пришлось бежать: ведь те, кто ни в чем не виноват, не умеют защищаться, если по какой-то нелепой случайности их в чем-то обвиняют. Я не хочу, чтобы он обесчестил свое имя вторым побегом. Это преступникам надо убегать!

– Все это очень хорошо... – начала было укротительница.

– Подождите, – прервал ее Констанс. – Вы человек опытный, здравомыслящий, вы знаете, что к чему. А она такая молоденькая... да еще с большими странностями.

– Неужели они не могут сделать по-своему, но не говорить об этом бедняжке? – сочувственно предложила хозяйка балагана.

– Не спешите. Видите ли, есть еще одно обстоятельство, которое удивит вас больше всего: они переписываются, – заявил гость.

– Кто? – не поняла Леокадия.

– Как кто? Два влюбленных голубка, – ответил Констанс.

– Морис и Валентина? Но он же в тюрьме, а она несчастная умалишенная в лечебнице! – воскликнула вдова.

– Забавно, не правда ли? – усмехнулся Констанс. – Как они умудряются делать это, я, как вы понимаете, не знаю. Однако так оно и есть, я уверен, ибо об этом рассказала сама мадемуазель Валентина.

– Получается, что в лечебнице доктора Самюэля есть служители, которые...

– Естественно, сударыня, их весточки передают не птички. Короче говоря, девушка заявила: «У нас с Морисом одно сердце на двоих. Если я чего-то не хочу, то и он этого не захочет».

Тыльной стороной ладони госпожа Самайу вытерла слезу, катившуюся у нее по щеке.

– Законник пробовал было ее переубедить, – продолжал Констанс. – Он все разложил по полочкам и объяснил, что, во-первых, Мориса в лучшем случае приговорят к пожизненному заключению, а во-вторых, если это произойдет, то уже ничего нельзя будет исправить: таковы уж французские законы о пересмотре уголовных процессов. Кого он только ей не цитировал, но все было напрасно: девушка по-прежнему стояла на своем.

Ее, разумеется, снова уложили в постель, а семейному совету пришлось перебраться на другой этаж. Надо ли говорить, что все проклинали свою неосмотрительность, а маркиза в отчаянии заламывала руки. Никто не знал, как поправить дело. Наконец полковнику пришла в голову блестящая идея: разыскать вас и попросить убедить глупышку.

– Ах вот как! – произнесла укротительница. Последние слова собеседника почему-то вызвали у нее недоверие.

– А что тут такого? – удивился Констанс. – Все много раз слышали, как девушка повторяла ваше имя, да к тому же известно, что Морис Паже вам небезразличен. Так что, теперь вы для них – словно манна небесная. Короче говоря, меня тотчас же отправили на поиски. А найти вас было не так-то легко, поверьте. Но, к счастью, все позади; и я сижу рядом с вами. Итак, я все вам рассказал и спрашиваю: хотите вы помочь благородной семье, которую постигло несчастье? Хотите спасти невинного ребенка?

Госпожа Самайу молчала. Она размышляла.

– Смогу ли я поговорить с Валентиной без свидетелей? – спросила в конце концов вдова.

– Ах, сударыня! – с чувством воскликнул Констанс. – Если бы вы знали этих людей, вы бы не задавали подобных вопросов. Приходите – и вы все сами поймете. Если что-нибудь вам не нравится, потребуйте объяснений, и вам тут же их дадут. Потребуйте свидания наедине, и они сразу послушают вас, послушаются как дети. Но для этого вам нужно заглянуть в лечебницу: вы же понимаете, что я всего лишь посыльный, и только родственники могут вам сказать, что вы должны будете сделать, когда вы встретитесь с лейтенантом.

– Я увижу Мориса! – пролепетала укротительница, схватившись за сердце.

– Само собой, потому что вы выступаете посредником, Вы сами попросите пропуск, так уж заведено, но, поверьте, будет сделано все, чтобы отказа не последовало.

Госпожа Самайу встала и с сомнением принялась разглядывать свою одежду, которая и впрямь казалась несколько вызывающей.

– Пусть вас это не волнует! – сказал Констанс. Укротительница посмотрела ему в глаза.

– Вы правы, черт возьми! – произнесла она. – Не пристало мне стыдиться самой себя. Тем, которые никому не причиняют зла, никогда не должно быть стыдно. Идемте!

Вдова вышла через заднюю дверь, чтобы позвать Эшалота. Бедный малый ходил взад-вперед по улице и дышал на руки: он уже порядком замерз.

– Возвращайтесь, – приказала хозяйка. – Вы будете охранять балаган.

Как, возможно, помнит читатель, Эшалот надеялся, что после ухода Констанса он сразу же поговорит с укротительницей. Поэтому кормилец Саладена был весьма обескуражен, когда увидел, что незваный гость по-прежнему греется у огня.

– Неужели вы собираетесь выйти из дома в такой поздний час, хозяйка? – спросил он, подойдя поближе. – Тем более с незнакомым человеком?

Вдова расхохоталась.

– Боишься, как бы меня не обидели? – произнесла она.

– Черт побери! – воскликнул гость. – Не знаю такого смельчака, который рискнул бы вас обидеть!

Как бы невзначай он преградил Эшалоту дорогу, не давая тому приблизиться к укротительнице.

– Я вернусь нескоро, – снова обратилась к Эшалоту госпожа Самайу. – Объяви всем, чтобы они ложились спать и не вздумали жечь свечи.

Она взяла за руку Констанса, и оба они двинулись через балаган, чтобы выйти в другую дверь на улицу Сен-Дени.

Эшалот поплелся за ними.

– Куда же вы, хозяйка? – пробормотал он в тот момент, когда помощник доктора Самюэля уже открыл дверь.

– Если тебя спросят об этом, ответь, что я забыла отчитаться перед тобой, – весело ответила вдова.

– Дело в том, что я хотел бы сказать вам пару слов... – начал было Эшалот.

Однако его никто не слушал: парочка быстро удалялась.

– Мы поедем на омнибусе с остановки у храма святой Евстахии? – спросила укротительница.

– Нет, нас ожидает карета маркизы, – гордо произнес Констанс, останавливаясь.

– Эй, сударь! – крикнул он и дернул кучера за полу. – Живо просыпайся и вези нас!

Через несколько мгновений карета тронулась с места.

Что касается Эшалота, то он стрелой помчался к куче соломы, на которой спали Саладен и лев, быстро схватил ребенка и ловко засунул его в сумку, которую повесил себе на шею.

– Я пойду за ними, даже если это погубит меня! – шептал Эшалот. – Я поклялся посвятить мою жизнь Леокадии, хоть я никогда ей и не понравлюсь, и раз уж я не смог предупредить ее об опасности, мне придется выручать ее из беды.

Когда он вышел на улицу, карета уже исчезла, и Эшалот нехотя вернулся в балаган.

– Ты прав, конечно, чего уж там! – говорил он отчаянно вопившему Саладену. – Не особенно вежливо я тебя разбудил, что правда, то правда. Но не мог же я оставить тебя рядом со львом? Конечно, господин Даниель довольно-таки старый и дряхлый, однако он тоже иногда хочет есть. А что если ему вздумалось скушать кусочек младенчика? Тьфу, ну и дурак же я! Зачем это я дитя пугаю?

С этими словами Эшалот стукнул себя по лбу.

– И все-таки я уверен, что узнал этого малого из кабачка «Срезанный колос»! – воскликнул он. – Вот если бы на моем месте оказался Симилор, он бы наверняка все сказал: он такой решительный... хотя мог бы и промолчать – если бы ему за это заплатили. Ах! Конечно, я честнее, но он, к сожалению, умнее. Что же делать? Если с Леокадией случится несчастье, я никогда себе этого не прощу!

Эшалот вздохнул и обреченно сел на солому. Он даже не пытался больше успокоить Саладена, который по-прежнему орал в сумке во все горло.

Тем временем кучер, вздрогнувший при имени Джован-Баттиста, вез по заснеженной мостовой карету, в которой находились Констанс и укротительница.

Карета пересекала множество мелких улочек, выехала на улицу Сент-Оноре, и вскоре путники оказались на площади Согласия.

Было еще только пять часов вечера, но в Париже, казалось, давно наступила ночь. Плохая погода разогнала всех прохожих по домам.

Свернув на Елисейские поля, карета быстро достигла улицы Шайо. Там она свернула налево. Очевидно, конечной целью путешествия был квартал, граничивший с горой Трокадеро.

Хотя лечебница доктора Самюэля находилась в черте города, воздух здесь был чист и свеж, как в деревне: неподалеку располагались две небольшие рощицы, которые в то время разделяли Шайо и Йенский мост. Из лечебницы открывался прекрасный вид: с одной стороны на Марсово поле, с другой – на крутые обрывы Трокадеро. Кроме этого, можно было видеть окаймленные деревьями изгибы и форты в Кламане и Медоне.

Несмотря на то, что заведение доктора Самюэля было основано совсем недавно, оно пользовалось у парижан большой популярностью.

Одни приписывали молниеносный успех клиники таланту хозяина; другие же, не отрицая достоинств доктора, полагали, что здесь не обошлось без вмешательства многочисленных влиятельных знакомых владельца заведения.

А некоторые шепотом добавляли, что успеху доктора Самюэля во многом способствовали его своеобразные представления о врачебной этике: будто бы он частенько преступал те границы, за которые не должен выходить честный врач. Однако никаких доказательств этому не приводилось.

Короче говоря, не вызывало сомнений одно: у доктора Самюэля были могущественные покровители.

Хоть Париж и презирает провинцию, на самом деле парижанам присущи все те мелкие пороки, которые приписывают провинциалам. Например, столичные жители всегда завидуют тем, кому удалось быстро разбогатеть.

Конечно, теперь посредственности не удается сжечь талантливого человека на костре, как в средневековье, назвав его колдуном. Также свободомыслящих сограждан больше не побивают камнями под тем предлогом, что они, мол, заключили союз с Сатаной.

Однако камни и хворост – не единственное оружие в руках обывателя. В наше время оно устарело, и его успешно заменила клевета. Уверяю вас: со времен Бомарше эта гидра не стала менее ядовитой.

При ее приближении честные люди затыкают уши и разбегаются. Но достаточно ли этого, и не должно ли в подобном случае презрение уступить место негодованию? Ведь происходит очень печальная вещь: чем упорнее молчат порядочные люди, тем громче становятся голоса всяческих мерзавцев.

Дом доктора Самюэля состоял из трех частей и отдельного нового флигеля, весьма напоминавшего крепость, в которой жил сам хозяин.

В одной части дома содержались помешанные, во второй – обычные больные, а в третьей размещался приют для бедных.

Приют этот был бесплатным. Полковник Боццо-Корона, известный филантроп, и его знаменитый друг, господин де Сен-Луи, наследник престола, сын несчастного короля Людовика Шестнадцатого, оплачивали содержание восьмерых бедолаг из собственного кармана.

Главный вход в лечебницу был временно закрыт: там шел ремонт. По этой причине карета, в которой находились Констанс и его спутница, остановилась у входа в приют. Неподалеку проходила дорога в Батай, по обочинам которой росли деревья.

В пути помощник доктора Самюэля был любезен и весел, и вдова решила, что этот человек ей нравится. Одним словом, когда Констанс и укротительница добрались до своей цели, они уже были на короткой ноге.

Конечно, грусть госпожи Самайу еще не прошла, и она по-прежнему относилась к этому приключению с некоторой опаской и недоверием. Да и как же иначе? Ведь в ее кругу привыкли видеть все новое и неизведанное в черном свете. К тому же в памяти укротительницы время от времени всплывали когда-то услышанные рассказы о кровавых злодеяниях и о несчастных, павших жертвой собственной неосмотрительности...

Однако, с другой стороны, ничто не утешает и не ободряет лучше, чем бурная деятельность.

Не будем забывать и о том, что Леокадия, несмотря на косую сажень в плечах и пудовые кулаки, была женщиной, причем женщиной чрезвычайно тщеславной.

Слушая многословные объяснения своего спутника, не умолкавшего ни на минуту, Леокадия размышляла: «Ну и история приключилась со мной сегодня! Сколько нового я узнала! А если я захочу узнать больше, мне надо будет всего лишь спросить – и мне тут же ответят. И ведь это еще не все! Подумать только: совсем недавно я сидела одна в своей дыре, и у меня не было никаких влиятельных знакомых, а теперь я буду представлена людям, к мнению которых прислушиваются все без исключения.

Конечно, довольно странно, что им понадобилась именно я, – мысленно разговаривала сама с собой укротительница, словно отвечая на чьи-то возражения, – но ведь все произошло по воле моей дорогой Флоретты, которая вспомнила о том времени, когда она еще не была мадемуазель Валентиной. Она доверяет мамаше Лео! Она знает, что, если речь зайдет о Морисе, я не отступлю ни перед какой опасностью. Да и чего мне бояться, в конце концов! Если что-нибудь покажется мне подозрительным, я сумею постоять за себя...»

На пороге их встретил привратник.

– Сюда уже много раз приходили, спрашивали, не вернулись ли вы, – сказал он Констансу.

– Возможно, я действительно приехал позже, чем рассчитывал, однако вовсе не потому, что развлекался в пути, – ответил помощник доктора Самюэля. – Девушке не стало хуже?

– Нет, все по-прежнему, – ответил слуга. Констанс и укротительница вошли внутрь. Хотя здание было совсем новым, выглядело оно довольно мрачно.

Проходя мимо швейцарской, вдова увидела, что там находились три-четыре человека – санитары или слуги, – которые грелись возле чугунной печки.

Еще один мужчина сидел за столом, стоявшим посреди комнаты, прямо под лампой.

Из-под его фуражки, надвинутой на глаза, торчали взъерошенные волосы. Лица почти не было видно. Этот человек был необычайно широк в плечах и, по-видимому, очень силен.

Заметив незнакомца, вдова вздрогнула, и Констанс почувствовал это. Он быстро обернулся и сказал на ходу:

– Здравствуй, Робло!

Очевидно, так звали этого атлета. Тот ничего не ответил.

– Вы поздоровались с этим человеком в фуражке? – спросила укротительница.

– Да, – ответил Констанс. – Вы его знаете? Мне всегда казалось, что в свое время он был ярмарочным силачом. Настоящий бык, не правда ли?

– Я никогда не слышала этого имени, – задумчиво произнесла Леокадия, – но мне почему-то думается, что раньше его звали по-другому.

Тем временем они вышли во двор, окруженный новыми постройками.

– Ремонт – это так противно, – заметил Констанс. – Если бы можно было войти через главный вход, вы бы увидели, что там не хуже, чем в Тюильри, а тут нам придется шагать по снегу.

– Не волнуйтесь, я не неженка, – успокоила его вдова. – Этот Робло служит здесь?

– Нет, это один из обитателей приюта. Он уже выздоравливает. Когда беднякам, которые сюда попадают, становится лучше, за ними меньше присматривают. Они пользуются этим и вечно торчат в швейцарской. В приюте у нас не герцоги и не графы, сами понимаете. Вот в платном отделении – другое дело. Когда стоит хорошая погода и наши больные выходят на прогулку, можно принять это место за уголок Булонского леса.

Новая дверь, новый коридор. Наконец глазам Леокадии предстал большой сад с заснеженными деревьями.

– Вот и сама лечебница, – сказал Констанс, указывая на два здания, расположенные справа и слева от них. – Здесь содержатся обычные больные, а там – душевнобольные. Но нам не надо ни туда, ни сюда, потому что девушка живет во флигеле.

Укротительница и ее спутник пошли по аккуратно утоптанной дорожке, которая привела их к красивому дому.

Констанс позвонил. Дверь открыла Виктория, горничная Валентины.

– Слава Богу! – воскликнула она. – Вас уже все заждались!

С любопытством взглянув на Леокадию, Виктория спросила:

– Значит, это она и есть?

– Да, – ответил помощник доктора Самюэля, – это та самая женщина, и она, кстати, имеет право на то, чтобы вы были вежливы с ней. Идите, доложите о нашем приходе.

Сделав насмешливый реверанс, горничная удалилась. Госпожа Самайу была так смущена, что даже удивилась.

– Что же будет, когда я окажусь в обществе знатных господ? – прошептала она. – Ведь меня может напугать даже горничная!

– Никого нет наглее, чем слуги, – сказал Констанс, делая вид, что ужасно возмущен. – Эта девица дождется наконец, что я выкину ее за дверь. С хозяевами эта история не повторится, будьте спокойны. Вот увидите, как замечательно они вас примут!

– Госпожа Самайу может войти, – произнесла вернувшаяся в этот момент Виктория.

Мамаша Лео почувствовала, что ее бьет озноб. Она вспомнила о своем туалете.

То, что для ярмарки было элегантным и даже роскошным, показалось ей сейчас чем-то чудовищным. Одежда прямо-таки жгла ей тело, словно плащ кентавра Несса. Сделав над собой нечеловеческое усилие, вдова шагнула вперед. За ней последовал Констанс, который обменялся с горничной понимающим взглядом, в котором сквозила улыбка.

 

X

БЕЗУМИЕ ВАЛЕНТИНЫ

Спальня доктора Самюэля была просторной и нарядной, хотя обставлена она была довольно строго: что ж, не зря здесь жил ученый-медик. В камине пылал яркий огонь. На верхней полке камина стояли две лампы с абажурами: в комнате больного человека не должно быть слишком светло.

На постели доктора, за наполовину приспущенным пологом, лежала Валентина.

В тот момент, когда Виктория объявила о приходе госпожи Самайу, все уже были в сборе. Все – это маркиза, принц (которого называли господином де Сен-Луи) и даже полковник Боццо, пренебрегший своим серьезным недугом, который мучил его несколько последних недель.

Прекрасная графиня Фаншетта Корона, постоянно сопровождавшая дедушку, словно Антигона – Эдипа, сидела рядом с ним на козетке, которая находилась поблизости от камина.

Принц и маркиза тоже сидели у огня.

Маркиза тихо разговаривала с доктором Самюэлем; по левую руку от последнего можно было видеть еще одного человека. Совсем недавно он стал другом семьи благодаря своей репутации отличного юрисконсульта. За него поручились полковник Боццо, господин де Сен-Луи и доктор Самюэль.

Не нужно забывать, что друзья Валентины нуждались в совете ловкого юриста не меньше, чем в помощи опытного врача. Над девушкой нависло сразу две опасности, и вряд ли болезнь была главной.

В самом деле, даже доктор Самюэль, которому все безоговорочно доверяли, однажды сказал: «Если она потеряет своего любимого, она умрет».

И это ни у кого не вызывало никаких сомнений.

Человек, о котором мы только что упомянули, уже немного знаком читателю: в свое время он появлялся в особняке полковника Боццо-Корона на улице Терезы, и обращались к нему там – «доктор права».

На самом деле его звали Порталь-Жирар. Именно он, основательно изучив дело Мориса Паже, заявил, что молодой лейтенант не может быть оправдан.

Он же предложил попытаться устроить побег. Конечно, такой совет не часто услышишь от юриста, хотя, если подумать, в этом нет ничего странного: например, чем опытнее врач, тем более скептически относится он к возможностям медицины. Точно так же правовед порою презирает людское правосудие.

Это подтверждает старую истину: познание – враг веры.

Надо сказать, что вопросами морали господин Порталь-Жирар совершенно не интересовался. Ему было абсолютно все равно, виновен лейтенант Паже или нет.

Перед ним стояла задача: освободить Мориса. Рассуждал юрисконсульт следующим образом: «Совершил этот парень убийство или не совершил – неважно. Как бы то ни было, обстоятельства говорят против него. Судьи объявят его виновным, потому что они не могут не сделать этого. Любой, оказавшись на их месте, поступил бы точно так же. Однако, вопреки стечению обстоятельств, спасти его все-таки надо. Следовательно, нужно действовать в обход суда».

В общем, этот доктор права рассуждал вполне логично.

А теперь давайте вернемся к укротительнице. Хотя на ее афишах и было написано, что ей назначали аудиенцию правители многих европейских стран, в эту минуту вдова чувствовала себя весьма неуютно. Впрочем, будучи дамой не робкого десятка, госпожа Самайу быстро сумела собраться с духом. Как ни странно, в этом ей помогла наглость Виктории.

Пока Леокадия шла по прихожей, к ней окончательно вернулось душевное равновесие. Она уже представляла себе толпу важных, хорошо одетых людей, окруживших постель Валентины, и саму девушку: неподвижную, бледную, похожую на восковую куклу.

«Я не буду опускать глаза, я посмотрю прямо на них, – думала укротительница. – Ведь я им ничего не должна. Чего же мне смущаться? К тому же по крайней мере двоих из них я видела в моем балагане. Я пойду прямо к Флоретте, обниму ее и скажу: «Милая, теперь с тобой мамаша Лео, и тем, кто захочет огорчить тебя, отныне придется для начала иметь дело со мной!»

Наконец, она достигла заветной двери. Открыв ее, Констанс произнес:

– Госпожа Самайу!

После этого он шагнул внутрь, оставив вдову на пороге. Она ожидала увидеть множество людей, небрежные позы и надменные взгляды, но вместо этого увидела грустную женщину со светлыми волосами, которая поспешно шла к ней навстречу.

Взглянув в глубь комнаты, укротительница обнаружила остальных членов семьи. При ее появлении все, как один, встали.

Встал даже полковник Боццо – осунувшийся, с пожелтевшей кожей, опирающийся на плечо графини Корона. Встал даже принц. Хотя Леокадия не знала, как он выглядит, она сразу поняла, что это именно он: в этом человеке было нечто, отличающее его от остальных.

Разумеется, вдова ничего этого не ожидала. Она готовилась дать бой, но ее боевой пыл не понадобился: простота и торжественность приема сразу покорили укротительницу.

– Мы благодарим вас за то, что вы пришли, сударыня, – сказала маркиза. – Когда мы с вами встречались раньше, всем нам было очень весело, и мне хотелось, чтобы в моем доме было столько же счастья, сколько в вашем. Моя мечта на два года стала явью: дитя, обязанное вам столь многим, радовало нас и утешало. Но теперь в нашу дверь постучалась беда. Ужасная беда... наверное, вы уже слышали о ней. И нынче мы надеемся только на вас.

– Все, что в моих силах... – пролепетала вдова, делая неуклюжий реверанс.

Присутствующие тотчас же поклонились в ответ. От этого укротительнице стало еще хуже.

– Констанс, – сказал полковник, – подвиньте госпоже Самайу кресло. К сожалению, я не могу сделать этого сам: у меня очень болят ноги.

Констанс, который, казалось, был здесь на положении слуги, повиновался, в то время как графиня Корона помогла старику сесть.

– Мы ждали вас с большим нетерпением, – продолжала маркиза. – Бедная девочка так часто упоминала ваше имя... И другое тоже...

Она замолчала, и глаза ее увлажнились.

Вдова почувствовала, что тоже вот-вот заплачет: так она была растрогана. Теперь укротительница понимала, как несправедливы были ее подозрения.

– Можно подумать, – всхлипнула маркиза, часто моргая покрасневшими от слез глазами, – что про всех остальных она забыла. Но мы ведь тоже ее очень любим! Садитесь же, госпожа Самайу!

Однако Леокадия продолжала стоять.

– Она здесь? – спросила мамаша Лео, указывая на кровать, закрытую пологом.

На этот раз ей ответила не маркиза. Из-за полога послышалось:

– Лео! Моя дорогая мамаша Лео!

В мгновение ока укротительница очутилась у кровати, и в следующую секунду она уже крепко обнимала Валентину.

Вздохнув, маркиза уселась на место.

С полковником Боццо случился приступ кашля, и графиня Корона тихонько стучала ему по спине. Полковник сейчас весьма напоминал ребенка, страдающего коклюшем.

За пологом раздавался голос госпожи Самайу. Обычно она говорила громко и решительно, но теперь укротительница нежно шептала:

– Флоретта, моя маленькая, моя дорогая, мы спасем его, клянусь тебе!

Открыв свою бонбоньерку, чтобы достать таблетку, полковник обратился к доктору:

– Этот насморк никак не проходит, и я очень устал от него. Думаю вам нужно еще раз обследовать меня. Боюсь, как бы у меня не было чахотки.

– Не волнуйтесь, – ответил Самюэль, – я ручаюсь за ваши легкие. Они в прекрасном состоянии.

Констанс, стоявший у двери по той простой причине, что никто не предложил ему сесть, улыбнулся.

– Знает ли госпожа Самайу, чего мы ждем от нее? – спросила у него маркиза.

– В общих чертах, – ответил помощник доктора Самюэля. – Я постарался объяснить ей главное.

Наклонившись к господину Сен-Луи, маркиза тихо произнесла:

– Поскольку речь идет о важных вещах, я предпочла бы барона де ля Перьера, однако его почему-то нет.

– В самом деле, куда он делся, наш дорогой барон? – спросил принц.

Констанс и полковник переглянулись. Оба они улыбались.

– Дорогая маркиза, в настоящее время господин де ля Перьер занимается тем, что помогает вам, – сказал полковник. – Возможно, вы убедитесь в этом сегодня вечером, может быть, это произойдет завтра. В любом случае, вы пожалеете, что могли подумать о нем плохо. Он не оставляет друзей в беде.

После этих слов полковник Боццо выразительно посмотрел на Констанса. Тот, по всей видимости, понял значение этого взгляда и тут же исчез.

В комнате воцарилась тишина.

Возможно, причина этого заключалась в том, что никто не хотел говорить. Но есть и другое объяснение: каждый надеялся услышать разговор, который происходил за пологом кровати.

Однако ничего не было слышно.

А в алькове тем временем происходило следующее.

– Этот Констанс все еще здесь? – прошептала Валентина на ухо укротительнице.

Взглянув в просвет между занавесками, вдова ответила, что нет.

– Тогда нам надо молчать! – еще тише произнесла девушка.

– Наверное, он подслушивает нас там, – добавила она, указывая в глубину алькова.

– Как? – удивилась Леокадия. – Разве там не стена?

– Тетушка, войдите! – громко сказала Валентина. Маркиза д'Орнан тотчас же вскочила со своего места и проворно, словно молоденькая девушка, пересекла комнату.

– Как давно ты не звала меня к себе, дорогая! – произнесла она взволнованным голосом, дрожавшим от удовольствия.

Затем маркиза повернулась к вдове и с чувством пожала ее руку.

– И все это благодаря вам. Огромное вам спасибо!

– Как хорошо, когда тебя так любят! – прошептала графиня Корона.

Полковник нежно обнял ее и поцеловал в лоб.

Эта ласка на мгновение лишила ее возможности видеть, что происходит вокруг. В это время четверо мужчин быстро переглянулись.

Выглядело это довольно странно. Глаза принца, доктора права и Самюэля выражали беспокойство, глаза полковника – холодное презрение.

Валентина привлекла тетку к своему изголовью. Укротительница немного отодвинулась в сторону. Ее глаза уже привыкли к полумраку алькова, и теперь она с любовью смотрела на девушку.

На щеках Валентины выступил румянец – возможно, это было действие лихорадки. Ее глаза блестели нездоровым блеском. В эту минуту она была так прекрасна, что Леокадия подумала: «Они с Морисом созданы друг для друга, поэтому Господь никогда не разлучит их!»

– Тетушка, я хотела бы попросить вас об одной вещи, – обратилась к маркизе Валентина.

– Значит, у тебя есть какие-то секреты, нехорошая девочка? – ласково спросила маркиза д'Орнан.

– Скажите им, чтобы они ушли, – внезапно попросила девушка, – они мне мешают. Я не люблю их! Я люблю только вас и мамашу Лео!

Последняя, услышав эти слова, остолбенела. Они показались ей очень странными для человека, лишенного рассудка.

Ничего не ответив, маркиза нежно обняла Валентину. После этого она встала и раздвинула занавески. Проходя мимо укротительницы, маркиза шепнула ей:

– Сегодня ей гораздо лучше, чем вчера. Если бы вы слышали только, что она говорила раньше! Рассудок возвращается к ней прямо на глазах!

– Идемте, господа, – сказала она вслух, возвращаясь в комнату, – мы здесь лишние, поэтому давайте не будем заставлять просить нас, а лучше уйдем сразу. Подайте мне руку, принц. Чаю выпьем в зале.

Разумеется, никаких возражений не последовало. Все дружно улыбнулись и встали. Полковник, покидавший комнату последним в сопровождении своей внучки Фаншетты Корона, обратился к ним со словами:

– Знаете, а у моей Фаншетты есть основания для ревности! Все-таки мы слишком любим эту девочку.

– Как же ее не любить! – ответила графиня Корона.

– Идемте же, – сказал маркиза. – Когда они наговорятся, мы снова побеседуем с госпожой Самайу. Я уверена, что она сделает все, что мы захотим.

– Вот мы и одни, – произнесла вдова, когда дверь закрылась.

Она уже открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но Валентина поднесла палец к губам.

Вдруг девушка с силой отбросила одеяло, спрыгнула с кровати и безудержно расхохоталась.

Ошеломленная укротительница попыталась было схватить ее, но Валентина отбежала к камину.

– Мне холодно, а мой брат умер, – сказала она. – Я должна пойти на его похороны.

Девушка уселась на корточки возле огня.

Госпожа Самайу была потрясена. Она и думать забыла, что имеет дело с сумасшедшей: ведь в первые минуты Валентина казалась такой спокойной! Но теперь вдова вспомнила все, что говорил ей Констанс.

Девушка встряхнула головой, и по ее плечам рассыпались прекрасные волосы. Она повернулась к Леокадии, по-детски улыбнулась и сказала:

– Иди сюда, давай греться вместе. Заодно поговорим о моей свадьбе.

 

XI

МНИМЫЙ СОН

Госпожа Самайу закутала Валентину в покрывало и усадила ее на козетку, туда, где только что сидел полковник. Девушка вытянула ноги к огню. – Ты – такая же, как другие, – тихо произнесла она. – Ты не хочешь поверить, что у меня был брат, но я-то хорошо помню об этой ужасной ночи. Когда я думаю о ней, мне кажется, что всего этого на самом деле не было, что это просто болезненный бред.

Внезапно понизив голос, Валентина добавила:

– Будь осторожна, их нелегко обмануть!

Глаза укротительницы округлились от изумления. Она ничего не понимала.

– Что Морис сказал тебе обо мне? – громко спросила девушка.

– Я не видела Мориса, – ответила вдова.

– Как? В самом деле? Ты же раньше его так сильно любила!

– Я узнала обо всем только сегодня, – сказала Леокадия. – Я до сих пор не могу понять, почему это случилось так поздно. Мне рассказали обо всем только сегодня утром…

– Мой брат был богат, – важно произнесла Валентина, – и я тоже разбогатею.

Их взгляды встретились. «Кто же из нас двоих сумасшедший?» – спрашивала себя вдова. От напряжения она даже взмокла.

– Обними меня, мамаша Лео, – снова заговорила девушка. – Мы навестим его вместе. Как ты думаешь, в тюрьме можно жениться?

Вдруг укротительница почувствовала, что в ее руке оказался листок бумаги. В это же мгновение она услышала шепот Валентины:

– Если бы я осталась в кровати, нас бы услышали, даже если бы мы говорили совсем тихо. Они там, за той занавеской.

– Кто? – пролепетала Леокадия.

– Те, кто убил Реми д'Аркса: Черные Мантии! Вдова вздрогнула. Девушка обняла ее и снова расхохоталась.

Мамаша Лео никак не могла прийти в себя. Видя это, Валентина наклонилась к ней, словно для того, чтобы поцеловать, и шепнула ей на ухо:

– Вы забываете о своей роли. Говорите со мной о побеге, а то нас подслушивают.

Если бы даже укротительнице упала сейчас на голову гиря, оборвавшая жизнь ее супруга, Жан-Полья Самайу, она бы не была более ошарашена. Однако Леокадия все же попыталась овладеть собой. Внезапно ей вспомнились слова Констанса, которые она тотчас же повторила:

– Нет такой замочной скважины, к которой нельзя было бы подобрать ключ. Конечно, для этого нужны деньги, но у твоих родственников есть средства, и они готовы раскошелиться. Мне сказали, что только ты не хочешь побега Мориса.

Валентина притворилась, будто глубоко задумалась.

– Неужели ты думаешь, что могут осудить невиновного? – прошептала она. – Ты ведь не сомневаешься в нем? Ты ведь знаешь, что он никого не убивал?

– Ах, моя дорогая! – вздохнула вдова. – Даже если бы его обвиняли все судьи мира, я твердила бы, что он невиновен. Но пойми, дочка, ведь наша уверенность в Морисе не может предотвратить несчастье! Все ведь решают судьи. А сколько было случаев, когда те, кто ни в чем не виноват, шли на эшафот! Послушай, когда Морис окажется на свободе, вы уедете в Англию или Испанию, а может, еще куда-нибудь. Вы поженитесь!

– А ты поедешь с нами? – спросила девушка.

– Конечно, если вы захотите, – заверила ее мамаша Лео.

Валентина стремительно встала и сделала несколько шагов.

– Как я слаба! – грустно сказала она. Остановившись перед зеркалом, висевшим над камином, девушка добавила:

– Я такая бледная! Внезапно она вздрогнула.

– Может быть, Морис сейчас еще бледнее, чем я! – с горечью произнесла Валентина.

Затем она снова села. Прежде девушка сидела, откинувшись на спинку, но теперь она положила голову на плечо Леокадии. Таким образом, тот, кто следил за ними из алькова, не мог видеть ее лица.

– Можно, я так посплю? – спросила она.

– Конечно, моя дорогая, – ответила укротительница, к которой понемногу возвращалось ее обычное хладнокровие. – Но почему бы тебе не лечь в постель?

– Хорошо, ты уже входишь в роль, – прошептала Валентина.

– Потому что так мне лучше, – добавила она вслух. – Мне кажется, ты меня охраняешь.

– Значит, ты чего-то боишься?

– Да, иногда... Я вижу моего брата... О, как я его любила! А мой отец... Оба бледные, мертвые... Я хочу спать. Спокойной ночи.

В том положении, которое приняла девушка, ее рот оказался как раз рядом с ухом вдовы.

– А теперь не надо мне отвечать, – произнесла она так тихо, что Леокадия едва смогла разобрать ее слова. – Вы должны сидеть и не двигаться, словно не хотите разбудить спящую, тогда этот человек не догадается, что я шепчу вам на ухо. Смотрите, не потеряйте бумажку, которую я вам дала. Вы ее прочтете потом, когда останетесь одна. Вы, конечно, уже догадались, что я нахожусь в здравом рассудке. Я видела Мориса в тюрьме и знаю, что бояться ему следует вовсе не судей.

При этих словах укротительница так вздрогнула, что девушке пришлось сделать вид, будто она внезапно проснулась.

– Что с тобой? – громко спросила она. – Мне уже успел присниться такой хороший сон... Он всегда мне снится.

– Я тоже задремала, – нашлась с ответом вдова, – только мне приснился дурной сон.

– Хоть бы мой сон вернулся! – мечтательно произнесла Валентина, поудобнее устраиваясь на плече Леокадии.

– Вы не послушались меня, – прошептала она с упреком через несколько мгновений. – Что бы я ни сказала, сохраняйте спокойствие! Нужно, чтобы вы все знали. Морис написал мне, чтобы я принесла ему яду, ибо он не хочет умереть позорной смертью, и я сделала это.

Для шпиона же, скрывавшегося за занавеской, девушка громко добавила:

– Ты меня так напугала, что я не могу уснуть.

– Видите, я полностью сохраняю присутствие духа, – произнесла она шепотом, адресуясь к Леокадии. – Сейчас это нам просто необходимо: нас кругом подстерегают опасности. Несколько дней назад Мориса перевели в тюрьму Форс, и я побывала там – думаю, не без ведома моих тюремщиков. Мы вступили в смертельную схватку. Их много, они хитры как демоны, а я одна, и я ничего не понимаю в жизни. Но разве может Господь Бог допустить, чтобы зло одержало верх над добром? Я продолжаю надеяться, потому что верю в милость Божию.

Валентина почувствовала, что укротительница прижала ее к своей груди.

– Да, я понимаю вас, моя добрая Лео, – прошептала она. – Когда я сказала, что я совсем одна, я была неправа: ведь вы сейчас рядом со мной. Слава Господу, который направил вас ко мне! Но до сегодняшнего дня я действительно была одна. Не спрашивайте меня, я знаю, что вы хотите спросить. Люди, которые меня окружают, делятся на две группы. Конечно, маркиза д'Орнан, которая два года была для меня матерью, предана мне до глубины души. Она не состоит в заговоре, наоборот, она – жертва, потому что ее единственный сын, который должен был продолжить ее род, лежит в могиле. Есть еще один человек, не замешанный в этом грязном деле: это бедная Фаншетта Корона. Не знаю, сколько дней им еще осталось, но поверьте мне, обе они уже приговорены: как я, как Морис, как вы сами.

На этот раз вдова не вздрогнула. Когда опасность угрожала лично ей, она всегда оставалась спокойной.

Леокадия почувствовала, что девушка обнимает ее, и молча улыбнулась.

– Какая вы храбрая, мамаша Лео! – с чувством произнесла Валентина. – Если только против этих страшных людей можно бороться, то нас спасете именно вы! Теперь я расскажу вам, как я получила письмо Мориса и как мне удалось не только выйти из своей тюрьмы, но и проникнуть в его темницу.

 

XII

ШПИОН

Валентина не ошибалась: за занавесками алькова находилась открытая дверь, ведущая в темную комнату. Там стоял человек, прильнувший лицом к матерчатой перегородке, которая отделяла его от алькова; в ткани были проделаны маленькие дырочки. Выглядел этот человек довольно странно. Он напоминал комедианта, которого застали в момент переодевания.

На шпионе была одежда, которую носил Констанс, но лицо и волосы принадлежали вовсе не лекарю, а тому молодчику, которого мы с вами уже встречали как-то вечером, когда он садился в карету, управляемую Джованом-Баттистой. Вначале на нем был плащ с широкими рукавами и меховые сапоги, а потом он превратился в элегантного кавалера в черном фраке, белых перчатках и лакированных туфлях и был представлен гостям особняка маркизы д'Орнан как барон де ля Перьер.

Приятель-Тулонец прекрасно видел укротительницу и Валентину, сидевшую у камина, однако он не слышал ни единого слова, и это его весьма беспокоило.

«Старик сильно сдал, – думал шпион, – он становится жалким. Кажется, его склонность повсюду расставлять сети превратилась в болезнь. Однажды утром мы проснемся и увидим, что запутались в нашей же паутине. Зачем ему это надо? Ведь лейтенант уже сам попросил яду! Что же касается его подруги... Когда во дворе найдут тело сумасшедшей, которая воспользовалась сном охраны, чтобы выброситься из окна, это ни у кого не вызовет подозрений. Сегодня я опять выполнил его приказ: я нашел эту женщину, представляющую для всех нас большую опасность. Если бы я не сделал этого, меня могли бы убить. Однако с этим пора кончать. Время старика прошло, надо ему уступить место молодым! И не я один так думаю...»

Как раз в тот момент вдова вздрогнула в первый раз, узнав, что Валентина видела Мориса. Девушка попыталась исправить оплошность укротительницы, притворившись, что ее разбудил внезапный толчок, но обмануть Лекока было непросто.

– Уверен, малышка водит нас за нос! – прошептал он. – А мы создаем ей для этого великолепные условия! Она такая же сумасшедшая, как я – папа римский. Просто девочка – первоклассная актриса. Наверное, сейчас она сказала циркачке что-то важное, и вполне вероятно, что это может повредить нам.

Шпион стал еще более внимательно наблюдать за Леокадией. Однако теперь вдова сидела неподвижно.

...Прошло довольно много времени, но госпожа Самайу и Валентина молчали и не шевелились.

Это вызвало у Лекока сомнения в правильности его предположения.

«Не слишком ли я высокого мнения о девчонке? – размышлял он. – Неужели она в состоянии так ловко обманывать нас? К тому же циркачка – такая простушка... Вряд ли она смогла бы ей подыграть. В любом случае, единственное, что мне остается, – продолжать наблюдение. Поживем – увидим, хотя к полковнику, думаю, это не относится: уж слишком он одряхлел».

Тем временем Валентина продолжала рассказывать укротительнице на ухо свою историю.

– Проснувшись однажды утром, – шептала она, – я обнаружила у себя на груди какую-то бумажку. Это оказалось письмо от Мориса. Тогда я была одна и сразу смогла его прочесть.

В тот же день за занавесями моего алькова, в глубине, мне впервые послышалось чье-то дыхание. Я несколько раз проводила рукой по ткани и в конце концов поняла, что за ней нет стены.

Но кто же принес письмо? Сначала я подумала о Фан-шетте. Она так привязана ко мне и к тому же очень любила Реми, моего брата...

Я не могу рассказывать вам все сразу, – внезапно перебила себя девушка. – Историю Реми вы узнаете немного позже.

Однако потом я решила, что Фаншетта не могла этого сделать: ведь она тоже считает, что я сошла с ума, – продолжила свое повествование Валентина. – Поэтому я не решилась ей довериться. Что же касается моей горничной, Виктории... Боюсь, что ее подкупили. Но кто же тогда? Может быть, маркиза? Нет, это невозможно. Эта женщина так наивна! Она ничего не видит вокруг себя. Думаю, что она жива до сих пор только благодаря этому.

Итак, с первого взгляда я узнала почерк Мориса. «Во всем мире меня любят лишь два человека: ты и мамаша Лео, – писал он. – Возможно, мои отец и мать даже не знают, где я... дай Бог, чтобы это было так!Хотя родители забыли обо мне, я постоянно думаю о них. Я не хочу, чтобы наша фамилия была опозорена, чтобы моим братьям и сестрам было стыдно за меня. Найди мамашу Лео, попроси ее, чтобы она принесла мне яду... Ведь со мной можно увидеться...»

С ним можно увидеться! С тех пор я думала только об этом. Но кому же мне довериться здесь? Очевидно, что письмо не упало на меня с неба. Его мог передать кто угодно... Значит, каждый, кроме маркизы, мог помочь мне выполнить просьбу Мориса.

Нужно было принимать решение, и я объявила, что желаю вас видеть. Одновременно я попыталась также предпринять что-нибудь сама.

Разумеется, они были заинтересованы в том, чтобы вас разыскать, ибо думали, что вы убедите меня в необходимости побега Мориса. Они рассчитывают и на меня... Они надеются, что я помогу им погубить Мориса.

Не знаю, как это сочетается с тем, что они считают меня сумасшедшей. Впрочем, я вовсе не уверена, что мне удалось обмануть их. В любом случае, у них есть некий четкий план, которому они хладнокровно следуют.

Совершенно ясно одно: Морису не суждено предстать перед судом. Они так решили и не остановятся ни перед чем, чтобы выполнить свое решение. Если для этого им придется заколоть Мориса на пороге зала заседаний суда, они наверняка сделают это.

Что же до меня, то я для них еще опаснее, чем Морис. В самом деле: им ведь неизвестно, что рассказал Морису во время допроса Реми д'Аркс и что рассказала я. Они абсолютно уверены, что я знаю все. Так что я тоже не буду ни обвиняемой, ни свидетельницей. В моем случае кляпа недостаточно: здесь нужен саван.

Пока Морис находится в тюрьме, его надежно охраняет закон, и если бы они не нуждались во мне, чтобы убить Мориса, вы увидели бы в этом доме на сумасшедшую, а мертвую Флоретту.

Однако, мне кажется, есть еще одно обстоятельство, которое защищает меня от них. Конечно, я не могу быть полностью уверена в этом, но я это чувствую. У меня такое ощущение, что они колеблются; возможно, между ними возникли какие-то разногласия. К тому же полковник стар и серьезно болен.

Если вы думаете, что меня постоянно окружает толпа народу, то вы ошибаетесь. Сегодня они собрались здесь все вместе в ожидании вас... И потом, это было сделано для маркизы. Когда она приходит ко мне, к ней присоединяются остальные, и тогда кажется, что я – любимица многочисленной семьи. Но как только маркиза уходит, я остаюсь одна, причем надолго. Вечером меня навещает Фаншетга Корона, а днем ко мне никто не заходит.

Мамаша Лео, вспомните тот день, когда я... когда я выдала Мориса и его арестовали на моих глазах. В тот самый день я встретилась с одним человеком, которого прозвали Лейтенантом. Вы предупреждали меня, вы рассказали мне все, что знали о Куатье.

Но тогда я не думала, что мне может угрожать опасность, и мне казалось, что зло существует лишь в страшных сказках.

Куатье несколько раз встречался с Реми д'Арксом, к которому я чувствовала все большую нежность, что меня весьма удивляло. Я восхищалась этим человеком и в то же время готовилась отомстить.

Я решила повидаться с Куатье, чтобы поссорить его с Реми. Мне казалось, что я в этом случае ничем не рискую, а Реми д'Аркс рискует жизнью.

Однако смерть пришла к нему другим путем. И все-таки он погиб из-за меня! Мой брат! Мой бедный благородный брат!

Валентина замолчала. Несмотря на то, что девушку душили рыдания, глаза ее оставались сухими. Зато укротительница обливалась слезами за двоих.

– Через день после катастрофы я оказалась здесь, – наконец снова заговорила бедняжка. – Я была очень больна, и тогда мой рассудок действительно помутился, потому что перед моими глазами все время стоял образ Реми: брат был такой бледный... Когда я выходила из кареты, я упала в обморок, и Куатье понес меня на руках.

Этот дом служил ему убежищем. Пока мне готовили постель, он сидел возле меня в салоне. Я уже пришла в себя, но он думал, что я сплю. Сквозь полузакрытые ресницы я увидела его грубое лицо, наклонившееся надо мной.

 

XIII

КУАТЬЕ ПО ПРОЗВИЩУ ЛЕЙТЕНАНТ

Никогда в жизни я не видала более ужасного лица,– продолжала Валентина. – Все в нем говорило о преступлении... И все-таки мне показалось, что он смотрит на меня с состраданием.

Будучи уверенным, что я не слышу его, Куатье бормотал:

– Он хороший парень. Такой молодой, отслужил только два года, а уже лейтенант! Эти дети, наверное, очень любят друг друга, раз они решили умереть вместе... Он пригладил свои взъерошенные волосы.

– Я тоже солдат, – глухо произнес великан, – я хороший солдат. Обо мне тоже писали газеты. Может быть, в Африке до сих пор помнят мое имя. Но теперь я убийца, и виновата в этом женщина. Я ненавижу женщин!

В его глазах вспыхнуло зловещее пламя. Однако скоро Куатье успокоился. Он снова взглянул на меня и проговорил, словно в забытьи:

– Она так прекрасна, а я сделал ей столько зла!

И Лейтенант опустился на колени, чтобы укутать мне ноги: меня бил озноб.

– Одно ее слово, и я вернул бы ей того, кого она любит! – неожиданно сказал он.

Затем Куатье пожал плечами и мрачно рассмеялся.

Я все поняла. Вы тоже поняли, не правда ли, мамаша Лео?

Когда любишь, приобретаешь способность угадывать. Я знала, что представлял из себя Куатье, и я поняла, что именно он совершил преступление, в котором обвиняют Мориса. Я говорю о первом преступлении, об убийстве Ганса Шпигеля...

Укротительница тяжело вздохнула. Она едва владела собой.

– Мамаша Лео, не надо шевелиться, – прошептала Валентина, которая ни на секунду не забывала, что ей полагается притворяться спящей. – Я могла бы остановиться, но вам необходимо все это знать.

Убийца все смотрел на меня, и тогда я открыла глаза. Лейтенант нахмурился и спросил: «Вы слышали?» – «Да»,– ответила я и добавила: «Более того, я догадалась, о чем вы говорите».

Наши взгляды встретились. Ни он, ни я не опустили глаз.

– Ну и что? – наконец произнес Куатье. – Догадались, и что дальше?

– Не знаю, – прошептала я. – Но я догадалась также, что вам жалко меня.

Он яростно мотнул головой. Я подумала, что сейчас Куатье уйдет.

Однако он остался.

Наступило молчание. Через некоторое время он пробормотал:

– Все это случилось из-за женщины. Она хотела новое платье, новую шаль, цветы, дорогие побрякушки. В то утро она сказала мне: «Если ты не принесешь пятьдесят луидоров, я прогоню тебя!»

Я вздрогнула. Он посмотрел на меня и улыбнулся. От его улыбки мне стало еще страшнее.

– Я принес ей тысячу франков, – тихо произнес Куатье. – А потом я задушил ее! Она была моей женой и я ее любил!

Куатье молчал и больше не смотрел мне в глаза.

– Теперь моя жизнь недорого стоит! – внезапно воскликнул он. – Я хорошо знаю, что умру из-за женщины. Может, из-за вас, может, еще из-за кого! Мне послышалось, что вы сказали: «Спасибо, Лейтенант!» Забавно, не правда ли? Ладно, спрашивайте. Я отвечу вам.

Я спросила, и он ответил.

Когда за мной пришли, чтобы отнести меня в кровать... крепитесь, мамаша Лео!.., я уже знала, что этот дом принадлежит Черным Мантиям.

– Дочка, я боюсь не за себя, – почти не разжимая губ, прошептала укротительница.

– Я знаю, – ответила Валентина. – Как бы я хотела прижать вас к сердцу! Вы боитесь за меня и за него, вы хотели бы во весь голос крикнуть нам: «Берегитесь!» Увы! Моя добрая мамаша Лео, теперь не время осторожничать: необходимо все поставить на карту. И я это сделала. Пока Куатье держит свое слово: он ничего от меня не скрывает и исполняет все, что я скажу.

Это благодаря ему мне удалось увидеть Мориса: он вывел меня отсюда средь бела дня через тот подъезд, где делают ремонт. С помощью Лейтенанта я проникла в тюрьму Форс; он же помог мне раздобыть яду.

Возможно, мое отсутствие заметили, но никто не подал виду, что знает об этом. Меня не было целых два часа... Неужели они так беспечны? А может, Куатье предупредил своих хозяев, и они решили мне не препятствовать?

Кого же предал Куатье? Меня или Черные Мантии? Впрочем, какая разница? Яд уже у Мориса, который поклялся мне нашей любовью, что не употребит его без меня.

Когда я вошла в его камеру, мне показалось, что сейчас у меня разорвется сердце. Наши взгляды встретились, и я испытала одновременно и безграничную боль, и безграничную радость. Я бросилась к нему на шею. Я хотела сказать: «Морис, мой дорогой Морис, я спасу тебя!» Однако его поцелуй не дал мне этого сделать. Через некоторое время Морис прошептал: «Надежда лишь причиняет боль. Флоретта, не надо надеяться. Лучше покорись, как я». Вдова с трудом удерживала рыдания.

– Потом он спросил, – продолжала Валентина, – почему не пришла мамаша Лео.

– О! Неужели он сомневается во мне? – не шевеля губами, выдохнула укротительница.

– Нет, конечно. Мы подумали и решили, что вам что-то помешало... – успокоила ее Валентина.

– Я не знала, – пролепетала укротительница. – Как же все-таки случилось, что я ничего не знала? Я ведь так люблю вас! Может быть, я закрывала глаза, потому что боялась увидеть вас слишком счастливыми...

– Слишком счастливыми! – грустно повторила девушка. – Время идет, и у меня остается все меньше сил. Это не я возражаю против побега, а он. Он сказал мне: «Однажды мне уже довелось убегать, и я не хочу делать этого во второй раз. Пусть случится то, что должно случиться». Раз этого хочет Морис, этого хочу и я.

Валентина снова умолкла.

– Он сильно изменился? – спросила вдова.

– Нет, он стал очень бледным, только и всего. Он очень спокоен. Один раз я даже увидела его прекрасную улыбку. Это было, когда он сказал: «Если ты будешь моей женой, ты умрешь счастливой». И я ответила: «Что бы ни случилось, я буду твоей женой».

Укротительница удивленно взглянула на девушку.

– Они не будут возражать, я уверена, – продолжала Валентина. – Им надо одно: чтобы мы поскорее умерли. Если мы будем жить, железная рука, сжимающая нас за горло, в конце концов ослабит хватку. Сегодня нас никто не хочет слушать, но наши слова могут быть услышаны завтра, поэтому мы должны исчезнуть... Не думаю, что они будут менее милосердны, чем палач, исполняющий последнее желание приговоренного...

Укротительница почувствовала, что девушка совсем замерзла.

– Тебе пора в постель! – сказала она.

– Да, – отозвалась Валентина. – Теперь вы знаете достаточно. Остальное сообщит записка, которую я вам дала. Нет, еще пару слов: когда вы покинете меня, они снова будут говорить с вами о побеге Мориса. Обещайте все, что они попросят, скажите, будто вы меня уже наполовину убедили и будто вы уверены, что вам удастся убедить и Мориса. Добавьте, что готовы в любое время отправиться в Форс. Итак, вы поняли, что дело мы затеваем нешуточное? Они заинтересованы в том, чтобы побег состоялся. Не буду еще раз напоминать вам, чем все это должно, по их мысли, закончиться. Ничего не бойтесь. Если вы будете нуждаться в совете, вы его получите. Отныне вы будете видеть меня чаще, чем предполагаете.

Здесь Валентина неожиданно улыбнулась.

– Теперь, Лео, нам остается только обмануть шпиона, который за нами наблюдает, – добавила она. – Я знаю, как мы это сделаем. Если бы даже нам не надо было притворяться, я вряд ли бы дошла до кровати без вашей помощи – я ведь так устала!

Глядя на девушку, укротительница сама не смогла удержаться от улыбки.

Эта сцена была так искусно сыграна, что Лекок, стоявший за занавеской, почти поверил в нее.

Мамаша Лео наклонилась над Валентиной, словно для того, чтобы убедиться, что она спит, затем встала и отнесла ее на кровать.

Посидев несколько минут у изголовья больной, укротительница сделала вид, что вытирает набежавшую слезу, и прошептала:

– Ах, если бы она осталась в моем балагане! Все могло бы быть по-другому!

– Ай-ай-ай, я зря потерял целых полчаса, – бормотал Лекок, покидая свой тайник. – Коли они все это время ломали комедию, то делали они это просто превосходно.

Он удалялся очень тихо, но все же не бесшумно, и вдова услышала его шаги. В тот же миг отворилась дверь и в комнату вошла Фаншетта.

– Ну что? – с порога спросила графиня Корона. – Все секреты обсудили?

– Тише! – прошептала укротительница, обернувшись. – Она уснула.

Графиня на цыпочках подошла к кровати, поцеловала ледяную руку Валентины и грустно взглянула на госпожу Саману.

– Они очень любят друг друга, – тихо произнесла она. – Тот, который умер, тоже обожал ее. Ее безумие заключается в том, что она думает, будто Реми д'Аркс – ее брат. Она говорила с вами об этом?

– Да, – ответила вдова.

– Вы знаете ее очень давно. Как вы считаете, может она действительно быть его сестрой? – допытывалась графиня Корона.

– Когда я познакомилась с этой девушкой, ее звали Флореттой, – стала вспоминать укротительница. – Я не думала, что у нее есть брат, но я не подозревала и о том, что она – родня маркизе и полковнику.

– Да, вы правы, – прошептала Фаншетта Корона. – Тогда вам заплатили, не правда ли? – внезапно добавила она.

Укротительница вспыхнула. Схватив графиню за руки, она быстро заговорила:

– Послушайте, я бедная женщина, я ничтожество, может быть, я сделала плохо: да, мне заплатили... Ко мне пришли, чтобы забрать ее, и возможно, я была неправа, что слишком быстро поверила... – Мадам Самайу виновато посмотрела в глаза графине Корона. – Но ведь она и вправду походила на ребенка из знатной семьи! Как я могла подумать, что такие люди решили меня обмануть?

Если вы знаете что-нибудь, что поможет помочь мне исправить мою ошибку, умоляю, скажите!

Графиня опустила глаза и холодно ответила:

– Сударыня, я ничего не знаю. Когда два года назад Валентина появилась в доме маркизы д'Орнан, мне сказали, что это моя кузина. Я полюбила ее, как сестру. Реми д'Аркс был моим другом, почти братом... В этом трауре, который мы носим, кроется какая-то тайна. И вот еще одна загадка: почему все наши друзья так интересуются молодым человеком, который сейчас в тюрьме?

– Он невиновен, клянусь вам! – воскликнула вдова.

– То же самое сказала Валентина, – задумчиво произнесла графиня Корона. – Это было в тот день, когда Мориса Паже арестовали. Он был весь в крови... Сударыня, я не судья, и с самого детства меня окружают загадки еще удивительнее этой...

– Расскажите, – попросила жадно слушавшая укротительница.

Фаншетта Корона медленно покачала головой.

– Не спрашивайте меня, это бесполезно, – ответила она. – Я ничего не понимаю... Я знаю только, что я очень несчастна. Но это мое личное горе и касается только меня, и я не обязана никому о нем рассказывать. Если этот молодой человек невиновен, пусть ему поможет Бог! Они любят друг друга, поэтому они должны быть счастливы. Идемте, сударыня, вас ждут в салоне, и каждый надеется на вашу помощь. Я провожу вас, а потом вернусь к Валентине. Сейчас, когда она страдает, я еще больше люблю ее.

Графиня направилась к двери.

Вдова хотела было опять заговорить с ней, но вдруг почувствовала холодное прикосновение руки Валентины.

Она обернулась и увидела, что девушка поднесла палец к губам.

 

XIV

САЛОН

Госпожа Самайу повиновалась немому приказу Валентины: она молча последовала за графиней, которая проводила ее в салон, находившийся этажом ниже. Мамаша Лео предпочла бы более длинную дорогу, потому что ей надо было собраться с мыслями.

В самом деле, нашу героиню легко понять: она только что испытала сильнейшее потрясение.

Возможно, другой человек на месте укротительницы почувствовал бы недоверие, однако мы уже не раз говорили, что ярмарочная богема, одним из достойнейших представителей которой являлась госпожа Самайу, с большим уважением относится к рассказам о страшных преступлениях – примерно так же, как язычники относятся к своим мифам.

Впрочем, это касается не только тех, кто устраивает представления на ярмарке, но и зрителей. Те же самые истории оживленно обсуждаются в трущобах, где живет бедный люд.

В Ирландии есть барды, в Италии – импровизаторы, в средневековой Европе были трубадуры. В Париже тоже есть свои рассказчики, ведущие холодными зимними вечерами захватывающие повествования.

Однако они разительно отличаются от своих собратьев, воспевающих меч или шпагу, ибо парижские труверы воспевают нож.

Если вы окажетесь в Нижней Бретани, вы можете с кем угодно заговорить о корриганах, и вас поймут с полуслова. В Ирландии так же обстоит дело с переселением душ, в скандинавских странах – с эльфами и гоблинами. Если же вы живете в Париже времен царствования Луи-Филиппа, то вам не нужно объяснять, кто такие Черные Мантии.

Не было такого парижанина, который не знал бы, что означает это словосочетание, хотя разные люди рассказывали об этих бандитах по-разному: как и в любой мифологии, здесь существовали варианты.

Однако было и нечто общее, что объединяло все рассказы: считалось, что эта организация напоминает масонскую ложу, в которой, как и в обществе, существует иерархия – своя аристократия, своя буржуазия, свои простолюдины.

Все знали, что эта невидимая армия имеет множество солдат и офицеров и что ее генералы занимают самые высокие посты в государстве, являясь поэтому практически неуязвимыми для закона.

Вот почему Валентина, упомянувшая о Черных Мантиях, не стала объяснять укротительнице, кто они такие;

Вот почему ее слова так поразили мамашу Лео,– которая, казалось, уже должна была бы привыкнуть к тому, что в последнее время вокруг нее творится нечто невероятное. Черные Мантии! Люди, власть которых безгранична и которые ни разу не привлекались к ответу и ни разу не понесли наказания за свои злодеяния! Черные Мантии, эти призраки-убийцы, рассказы о которых способны вселить ужас в любого!

Ее Флоретта видела Черные Мантии! Она находится в доме, принадлежащем Черным Мантиям!

Странная вещь – вера. Известно, что доверчивый человек часто испытывает потрясение, иногда даже похожее на помрачение рассудка, когда внезапно реально встречается с объектом этой веры.

Поэтому, спускаясь по лестнице, ведущей из комнаты, которую занимала Валентина, в салон доктора Самюэля, мамаша Лео размышляла: «То, что к ним принадлежит Констанс, меня не удивляет: его лицо очень напоминает маску. Но остальные господа выглядят такими почтенными! Полковник Боццо! Принц Сен-Луи! Что же мне после этого думать о маркизе д'Орнан? Хотя Флоретта и сказала, что та здесь ни при чем, я в этом сомневаюсь: с волками жить – по-волчьи выть. Теперь я никому не могу здесь доверять!»

Укротительница пыталась решить, как ей следует себя вести, но в ее голове все путалось.

И вот что интересно: не зная, что предпринять, вдова хотела было обратиться к правосудию, однако быстро поняла, что это было бы безумием и что это проявление слабости погубило бы и ее, и тех, кого она любит.

К сожалению, народ не верит в правосудие. Он четко видит мрачные исключения, возводит их в правило, и это заставляет его бояться судей.

Хотя, с другой стороны, кто может с уверенностью сказать, где тут правила, а где исключения?

Когда народ смотрит вверх, добро ускользает от него, и он видит только зло, которое кажется ему вездесущим.

Возможно, благополучное меньшинство должно быть благодарно большинству за то, что оно относительно редко расправляется с теми, к кому судьба была более благосклонна.

Открыв дверь салона, графиня Корона сказала:

– А вот и госпожа Самайу. Наша дорогая Валентина уснула.

Мамаша Лео переступила порог и закрыла за собой дверь. Ей казалось, что она пьяна. Все вокруг нее кружилось в стремительном танце.

Однако укротительница умела управлять собой. Кроме того, она явно ощущала надвигающуюся опасность, и это заставляло ее поскорее взять себя в руки и обуздать собственные чувства. Несколько секунд – и вдова снова была хладнокровна, собранна, готова к любому повороту событий.

Она осмотрелась и убедилась, что в салоне находились те же люди, которых она видела в комнате наверху у ложа Валентины.

Вдруг Леокадия заметила человека, которого она прежде не встречала. Он и полковник тихо разговаривали. В этот самый момент маркиза д'Орнан упрекнула нового посетителя в опоздании и назвала его бароном де ля Перьером.

Мамаша Лео окончательно преодолела свой страх; сейчас она напоминала храброго солдата, которого присутствие врага только ободряет.

К тому же в ней внезапно проснулось острое любопытство, так свойственное людям из простонародья. Как только госпожа Самайу перестала бояться, ей захотелось узнать, что же тут происходит.

Она медленно обвела взглядом всех присутствующих. Теперь эти люди производили на нее совсем другое впечатление.

Ничто в лице Леокадии не выдавало обуревавших ее чувств – лишь легкий румянец говорил о смятении.

Маркиза д'Орнан подошла к вдове и взяла ее за руку. Тут же их окружили и все остальные – только полковник Боццо и барон де ля Перьер продолжали свою негромкую беседу.

Однако полковник заметил укротительницу и поднял руку в знак приветствия. На его лице появилась дружелюбная, немного покровительственная улыбка.

– Сударыня, вы можете говорить здесь совершенно свободно, – сказала маркиза. – Все присутствующие знают о несчастье, которое обрушилось на мой дом.; Все в этом салоне преданы мне, все любят мою несчастную племянницу.

– Хотя малышке сейчас очень тяжело, ей все же повезло, что у нее такие могущественные покровители, – ответила вдова.

– Она очень хорошо изъясняется, – пробормотал господин де Сен-Луи, – вы только посмотрите, каков уровень развития французского народа! – восхищался претендент на французский престол.

– Ах! – произнесла маркиза. – Если бы этот народ, о котором вы говорите с такой любовью, мог слышать ваши слова!

Самюэль и доктор права поклонились и отошли в сторону, присоединившись к полковнику и барону.

«Этих я помню! Но куда же делся Констанс?» – глядя им вслед, подумала мамаша Лео.

Усадив гостью, маркиза сказала:

– А теперь расскажите нам о ваших успехах. Инстинкт подсказывал Леокадии, что в рассказе нужно сохранить как можно больше правды. Ведь за ними наблюдал шпион, которым вполне мог быть этот самый барон.

– Началось все просто ужасно, – проговорила вдова. – Только вы ушли, как она вскочила с кровати. Я хотела позвать вас, но не смогла: она зажала мне рот. Мне пришлось укутать ее и отнести к камину. Она все время повторяла: «Мне холодно, мне холодно!»

Укротительница посмотрела на барона де ля Перьера. Их взгляды встретились.

«Я уже видела эти глаза! – подумала она. – Но где же?»

Ведь это не театр... Почему же ей кажется, что этот человек загримирован?

– Господин Лекок, она говорит правду? – чуть слышно спросил полковник, обращаясь к барону.

– Чистая правда, полковник, – ответил тот. – Если девчонка ничего ей не сказала, уверяю вас, все будет в полном порядке. Когда я был у нее в балагане, я не терял времени даром. Вы же знаете – я кому угодно могу вбить в голову все, что захочу.

– Ты молодчина, Приятель, – прошептал старик. – Я не беспокоюсь о будущем нашего сообщества, потому что знаю, что у него есть ты.

Полковник мучительно закашлялся. Тут же к нему подошел доктор, постучал ему по спине и проговорил уверенным тоном:

– Звук стал лучше. Через неделю кашель совсем пройдет.

Пока полковник вытирал вспотевший лоб, Лекок и два доктора – медицины и права – быстро переглянулись. Все трое улыбались, и их улыбки придавали словам доктора Самюэля новое, зловещее значение.

 

XV

НОВОЕ ПОРУЧЕНИЕ МАМАШИ ЛЕО

Она все время обнимала меня. С ее губ не сходило имя Мориса. Это было очень мучительно – видеть ее в таком горе! – продолжала мамаша Лео, обращаясь к маркизе и принцу. – Она говорила с вами о Реми д'Арксе? – перебила ее маркиза д'Орнан.

– Ну конечно! – воскликнула укротительница. – Она называла его своим братом. Ах, бедняжка, она совсем помешалась!

– Нет, не совсем, – уточнил господин де Сен-Луи. – Доктор Самюэль просветил нас относительно различных степеней умопомешательства. Уж ему-то можно доверять в этом вопросе. У нашего ребенка помутнение рассудка, вызванное конкретной причиной, которую можно устранить.

– И как только она исчезнет, – подхватила маркиза,– ее рассудок прояснится.

– Дай-то Бог, чтобы это было так! – произнесла вдова. – Когда я думаю, что есть люди, которые ее так любят, меня это утешает. Итак, сударыня, теперь с утра до вечера я в вашем распоряжении.

Госпожа д'Орнан снова взяла ее за руку.

– Вы будете вознаграждены... – начала было она.

– О, пожалуйста, не надо о деньгах! – воскликнула Леокадия. – Я не хочу о них слышать!

– Прекрасная женщина! – прошептала маркиза.

– Ах, какой у нас народ! – вздохнул господин де Сен-Луи.

– Итак, – продолжала мамаша Лео, – мы сидели у камина, и я не знала, с чего начать мою проповедь. Она была так прелестна! Любуясь ею, я думала, как бы они были счастливы, если бы этого захотел Бог! И эта мысль напомнила мне о моей обязанности. Ведь нужно сделать так, чтобы Бог этого захотел, не правда ли? Одним словом, я стала ее убеждать. Начала я издалека. Я говорила, что свобода совершенно необходима любому человеку и что ни в коем случае не надо полагаться на судей. Им нет никакого дела до нашего Мориса: их интересуют только бумажки, в которых сам черт ногу сломит.

Рассказывая, мамаша Лео очень разволновалась, она негодовала и даже разозлилась. Она выглядела и говорила очень убедительно:

– Я приводила все примеры, какие только смогла вспомнить. Слушая меня, она все время повторяла: «Он невиновен, он невиновен!»

«Черт возьми! – воскликнула я. – тоже был невиновен, но это не помешало палачам распять его».

– Какая добрая душа! – произнесла растроганная госпожа д'Орнан.

– Как красноречив наш народ! – добавил принц.

– Однако, несмотря на все мои усилия, мне никак не удавалось достичь цели,– сказала укротительница. – Бедняжка столько выстрадала, пролила столько слез, что, казалось, стала глуха к голосу разума. И тогда мне в голову пришла одна мысль. Я спросила ее:

– Если он умрет, ты тоже умрешь, не так ли?

– Другого выхода для меня быть не может, – ответила она.

– Понятно! А кто тогда отомстит за твоего брата? – спросила я, может быть, слишком жестоко.

Ее глаза вспыхнули, и она прошептала: «Реми, мой бедный Реми!»

Маркиза жадно слушала, стараясь не пропустить ни единого слова. Господин де Сен-Луи время от времени кивал в знак одобрения. Вдова заметила, что он слегка побледнел.

Компания, беседовавшая з стороне, внезапно умолкла.

– Я сразу поняла, что нашла главный довод, – продолжала Леокадия. – Больше ее не надо было убеждать. Когда я вернулась к разговору о Морисе, она залилась горючими слезами. Да и я ревела, как девчонка.

– Пусть меня повесят, если я слышал хоть что-нибудь из этого, – тихо сказал Лекок своим соседям.

– Она была очень слаба. Наша беседа утомила ее. Наплакавшись, бедняжка заснула. Она спала, положив голову мне на плечо, – сообщила укротительница.

– Вот это я видел, – снова произнес Лекок.

– Однако, прежде чем заснуть, она сказала мне: «Я доверяю тебе, ты была для меня матерью, и его ты тоже любишь, как сына. Если я скажу ему: «Я хочу, чтобы ты жил», он останется жить. Да, он должен жить – ради нашей любви и ради нашей мести». Вот что она мне сказала, – закончила вдова.

– Странная девочка! – послышался тихий голос полковника.

Маркиза бросила на него гневный взгляд, на который он ответил улыбкой.

– Сударыня, – ласково обратился полковник к госпоже д'Орнан, – я не в первый раз называю Валентину странной девочкой, и вы не в первый раз за это на меня сердитесь.

Устроившись поудобнее в своем кресле, полковник Боццо достал из кармана маленькую золотую табакерку, на крышке которой был выгравирован портрет российского императора.

– Это не просто слова, – продолжал он, – за ними стоят серьезные вещи. Это дитя опровергло наши расчеты, казавшиеся нам безупречными. Когда речь идет о Валентине, надо постоянно помнить старую истину: ни в коем случае не следует доверяться внешности.

Помолчав немного, полковник повернулся к своим соседям, которые, казалось, чувствовали себя не в своей тарелке, и с усмешкой сказал:

– Знаете что, а ведь мы с ней похожи. Я тоже странный человек.

Он открыл табакерку, залез в нее указательным пальцем, извлек несколько крошек табаку и с удовольствием их понюхал.

Хотя укротительница не была особо искусна в дипломатии, для нее не прошла незамеченной эта сценка.

– Господин полковник прав, – сказала она. – Ведь он не хотел сказать о ней ничего плохого, я в этом уверена. У нее действительно странный характер, и она часто говорит такие вещи, которые для меня совершенно непонятны.

Однако вернемся к моей встрече с бедняжкой. – Мамаша Лео опять повернулась к маркизе. – Итак, она уснула, и на губах ее показалась ангельская улыбка. Мне почудилось, что она что-то шептала во сне. Я прислушалась и смогла разобрать слова: «Мы будем счастливы, мы поженимся... скоро... скоро...»

Мамаша Лео замолчала и взглянула на маркизу.

– Сударыня, я сделала все, что могла, – произнесла она.

– Вы просто восхитительны, – ответила госпожа д'Орнан. – Вы подарили нам надежду. Мы все благодарим вас.

– Скажите, ее сон может стать явью? – спросила Леокадия, понизив голос. – Может ли сбыться их мечта? Иными словами, дадите ли вы согласие на брак?

Несколько секунд маркиза молчала, а затем серьезно произнесла:

– У меня нет других детей, кроме нее – моей единственной племянницы. Она – мое самое дорогое сокровище. Мне кажется, я могу позволить ей все, что угодно... Думаю, если она потребует этого, я не буду ей возражать.

– Черт побери! – воскликнула мамаша Лео, всплеснув от радости руками. – Среди нас знать не в большом почете, но у вас, госпожа маркиза, – золотое сердце!

С этими словами она бросилась маркизе на шею, запечатлела на ее щеках два звучных поцелуя и тут же в смущении попятилась назад.

– Простите меня, пожалуйста, – пробормотала она. – Я не могла сдержаться.

Госпожа д'Орнан, смеясь, поправила прическу. Вконец расчувствовавшийся принц Сен-Луи шептал:

– О, народ! О, французский народ!

К нему подошли Самюэль, доктор права и барон де ля Перьер.

Только полковник Боццо не двинулся с места.

– Сударыня, теперь я ваша навеки, – с чувством произнесла укротительница. – За вас я пойду и в огонь, и в воду!

Она огляделась по сторонам. Черные Мантии не сводили с нее внимательных глаз. На секунду вдове стало не по себе, однако на ее лице ничего не отразилось. Сделав неуклюжий реверанс, она добавила:

– Разумеется, я готова послужить не только вам, но и всем остальным. Что нужно делать?

В этот момент послышалось покашливание полковника, которого не было видно за спинами его сообщников. Они тотчас же почтительно расступились.

– Спасибо, друзья, – проскрипел полковник Боццо,– я люблю видеть того, с кем разговариваю. К тому же голос у меня уже не тот, что у двадцатилетнего, и вы бы мне помешали. Это мне первому пришла в голову мысль пригласить нашу замечательную госпожу Самайу, и, с вашего позволения, именно я скажу, что ей следует делать.

Все молча поклонились.

– Я как раз собиралась просить вас об этом, потому что знаю: нет лучшего советчика, чем вы, – промолвила маркиза.

– На этой неделе начнет свою работу суд, – проговорил полковник, – так что надо действовать быстро. Скажите, сударыня, какие у вас планы на завтра?

– В любой день я в полном вашем распоряжении, – ответила вдова.

– Превосходно. Мы отыщем способ отблагодарить вас так, чтобы ваши дела не пострадали. Итак, завтра, как можно раньше, вы пойдете в кабинет следователя и попросите у Перрен-Шампена разрешение на посещение лейтенанта Мориса Паже, которого содержат в тюрьме Форс.

– А если следователь откажет? – спросила Леокадия, и в ее голосе прозвучала неуверенность.

– На этот счет не беспокойтесь, будет сделано все необходимое, чтобы отказа не последовало, – заверил ее полковник. – Следователь слывет человеком чрезвычайно ловким... Странно, что вас до сих пор не допросили.

– В другое время я уехала бы на край света, чтобы избежать этой встречи, – сказала укротительница. – Я не виновата в том, что не люблю судейских. Но на этот раз я сама пойду к нему. Если он станет меня допрашивать, я буду ему отвечать, а когда я добуду разрешение, я, конечно же, пойду к Морису и скажу ему... – Мамаша Лео растерялась. – Так что же я ему скажу?

– Примерно то же, что вы сказали Валентине, – подбодрил ее полковник. – Вы станете говорить с ним от ее имени, вы... Но зачем, спрашивается, я вас учу? Мы уже имели возможность оценить вас. Кроме того, мы знаем, что вы питаете глубокую привязанность к этому несчастному молодому человеку. Разумеется, вы не поверите, если мы скажем, будто тоже любим его. Господин Паже нам незнаком и сам по себе безразличен. Более того: если бы он не был нам нужен, чтобы спасти мадемуазель де Вилланове, мы предпочли бы и вовсе не вмешиваться в это дело. Однако мы любим Валентину, как вы любите Мориса; Валентина – последняя надежда нашей дорогой маркизы, и этого для нас вполне достаточно.

– Обожаю я разговаривать с откровенными людьми, – в голосе Леокадии звучала признательность. – Бедный парень должен поставить Богу свечку за то, что он дал ему таких покровителей.

– Вы будете красноречивы, – продолжал полковник, – мы не сомневаемся, что у вас это получится. Не забывайте об аргументе, который привел доктор Самюэль: «Жизнь Валентины в руках Мориса; он может воскресить ее, а может убить».

– Да, я это сказал и еще раз повторяю, потому что глубоко в этом убежден, – торжественно произнес Самюэль.

– Не беспокойтесь, – сказала вдова, – я не забуду ваших слов. Однако от себя я добавлю еще кое-что и госпожа д'Орнан могла бы подтвердить Морису, что я не кривлю душой. Я скажу, что он может надеяться на брак с Валентиной...

Внезапно она умолкла и взглянула на маркизу, которая прошептала:

– Будь что будет, я не откажусь от своих слов. У меня нет никого, кроме нее, и я хочу, чтобы она была счастлива.

– Значит, мы обо всем договорились! – воскликнула мамаша Лео. – Вы знаете, где меня найти, чтобы выслушать отчет о том, что я сделала. До завтра!

Маркиза встала и протянула ей руку.

– А где господин Констанс? – спросила укротительница.

– Он занят, – ответил доктор Самюэль.

– В таком случае давайте я провожу госпожу Самайу,– сказал барон де ля Перьер, выступая вперед.

– Что вы, что вы! – застеснялась укротительница. – Констанс – еще куда ни шло, но барон! Неужели вы боитесь, что я потеряюсь? Нет, так не годится. Если вы хотите, чтобы мы были друзьями, оставайтесь дома. Только выведите меня наружу, а то мне будет трудновато выбраться отсюда. Вскоре я окажусь на дороге Батай и там уже не заблужусь. А если мне встретятся какие-нибудь бродяги, то не они меня напугают, а я их.

Барон галантно предложил Леокадии руку, но она отказалась от его помощи и вышла первая.

– Сударыня, мне кажется, сегодня мы сделали очень важное дело, – обратился к госпоже д'Орнан полковник. – Хотите, я подвезу вас до вашего особняка? Я валюсь с ног от усталости.

Госпожа д'Орнан улыбнулась, и в улыбке ее читалась признательность.

– Вы – один из самых мудрых людей, которых я когда-либо встречала, – задумчиво произнесла она. – Если бы вы не глядели сейчас на меня и если бы я не знала, в каких удивительных авантюрах вам приходилось участвовать, я подумала бы, что я сплю.

– Мне кажется, что я тоже не простачок, – обиженно пробормотал господин де Сен-Луи.

– Да, конечно... Простите меня, дорогой принц... Вы поедете с нами? – предложила маркиза.

– Нет, – ответил тот, избегая смотреть на полковника, – мне нужно поговорить с господином де ля Перьером.

– А ко мне теперь относятся как к врачу, который, не зная, как вылечить больного, предложил ему приложиться к святым мощам или окунуться в чудотворный источник, – вступил в разговор доктор права. – С тех пор как я предложил устроить побег, госпожа маркиза даже не глядит в мою сторону.

– Вовсе нет. Раз уж это единственное средство... – начала было маркиза.

– Врач, признающий свое бессилие, честный человек, господин Порталь-Жирар, – перебил ее полковник. – Шарлатан никогда этого не скажет. Вы дали нам оценку сложившегося положения, и госпожа маркиза благодарит вас за это.

Он хотел предложить руку госпоже д'Орнан, однако внезапно пошатнулся, и все получилось наоборот: сама маркиза помогла полковнику дойти до двери.

– Не забывайте о нашей дорогой девочке, – произнесла госпожа д'Орнан, останавливаясь у порога.

– Берегитесь, принц, – шаловливо добавил полковник Боццо. – Господин де ля Перьер потом расскажет мне, о чем вы тут секретничали.

Они вышли.

Принц, Порталь-Жирар и доктор Самюэль переглянулись. Все трое были очень бледны.

– Лекок приглашен? – спросил господин де Сен-Луи.

– Да, – ответил Порталь-Жирар. – Сегодня вечером, через час, бульвар Тампль.

– Это рискованно! – предостерег Самюэль.

– Это игра – и как в любой игре, здесь может случиться всякое, – спокойно сказал доктор права. – Скоро мы узнаем, что с нами будет: или мы умрем нищими, или же станем богаче королей!

 

XVI

ЗАПИСКА ВАЛЕНТИНЫ

А в это время мамаша Лео и барон де ля Перьер направлялись к выходу из лечебницы. Если бы Леокадия не знала, с кем имеет дело, она решила бы, что в мире нет человека более приятного, чем барон. Он был так общителен, как Констанс, но его манеры общаться очень отличались от манеры лекаря. Всю дорогу господин де ля Перьер без умолку рассказывал укротительнице, как ей все признательны, а под конец заявил даже, что ее можно уподобить ангелу, сошедшему с небес, чтобы помочь несчастным родственникам и друзьям Валентины.

Мы должны, однако, отметить, что барон попусту терял время: вдову его речи совершенно не трогали.

Леокадию неотступно преследовала одна мысль: эти люди на вид ничем не отличаются от остальных. Как же так? Почему негодяй, убийца так похож на обычного человека?

Несколько минут назад ей пожимала руку женщина, которой, возможно, суждено стать следующей жертвой Черных Мантий: так мамаша Лео представляла себе нынешнее положение маркизы д'Орнан. В их власти находилась и ее Флоретта, возлюбленная Мориса!

Укротительница понимала, что жизнь молодого человека висит на волоске.

Барон мог болтать без умолку: вдова только делала вид, что слушает его. Она была погружена в раздумья.

Миновав заснеженный двор, они подошли к швейцарской. Леокадия заглянула туда. Она хотела увидеть Робло, возбудившего ее первое подозрение.

Однако швейцарская была пуста.

Барон уже собирался откланяться, но вдруг воскликнул:

– Надо же, на ловца и зверь бежит! Робло, старина, проводи эту даму до омнибуса.

Только теперь укротительница заметила огромную фигуру вечно лохматого Лейтенанта, который прогуливался неподалеку с трубкой в зубах.

Она хотела было отказаться от провожатого, но барон с усмешкой сказал:

– Что вы, это ведь лучшая охрана! Я не преувеличу, если скажу, что этот человек – настоящий цепной пес. Прощайте, сударыня! До завтра!

Дверь, выходившая на дорогу Батай, громко захлопнулась.

Вдова осталась наедине с Куатье, который стоял, исподлобья глядя на женщину.

Между лечебницей и заводом, расположенным у набережной, находился большой пустырь, освещенный единственным тусклым фонарем. По этому-то пустырю и предстояло идти Леокадии.

Было уже примерно десять часов вечера.

Вокруг пусто – ни души. Лишь по набережной изредка проходили пешеходы или проезжали кареты, направлявшиеся в Пасси. К сожалению, путь мамаши Лео лежал в противоположном от набережной направлении.

Наконец Куатье двинулся вперед и стал подниматься по крутой тропинке, которая вела к дороге Батай и улице Шайо.

Мы уже неоднократно говорили, что мужества Леокадии было не занимать, однако мы все же должны признать, что в этот момент она подумала о том, чтобы со всех ног пуститься наутек.

На сей раз укротительница действительно испугалась. Ее бил сильный озноб.

Чтобы испугать мамашу Лео, нужен был именно такой человек, как Куатье. Конечно, укротительница была женщиной с железными нервами, но дело в том, что великан был слеплен из того же теста, что и она.

Какими бы страшными ни казались ей Черные Мантии, они все же не слишком-то взволновали ее: эти люди никогда сами не убивали и всегда оказывались в стороне, не пачкались в крови.

Грязную работы выполняли за них другие – Куатье, например, послушный инструмент в их руках.

Черные Мантии напоминали судей, которые прочитали приговор и разошлись по домам; Куатье же был палачом.

Может быть, впервые в своей жизни Леокадия почувствовала, что у нее дрожат колени.

Не в силах сдвинуться с места, она поглядела вслед удалявшемуся Лейтенанту. Спустя несколько мгновений тот обернулся и угрюмо спросил:

– Вы что, собираетесь здесь заночевать?

Мамаше Лео не оставалось ничего другого, как пойти к нему.

По всей видимости, Лейтенант угадал состояние своей спутницы, потому что он громко расхохотался и добавил:

– Не бойтесь, я вас не съем! Затем Куатье продолжил свой путь.

Леокадия следовала за ним, стараясь не приближаться к своему провожатому. Обогнув лечебницу, она увидела карету, которую сразу узнала. Экипаж стоял у стены, а его кучер дремал на козлах.

Теперь укротительнице стало стыдно за свою слабость.

«Это животное ничуть не сильнее медведя, но ведь я не испугалась бы медведя! – мысленно упрекала она себя. – Пожалуй, мой Жан-Поль в плечах был пошире, чем этот молодец. К тому же зачем им вдруг понадобилось бы меня убивать, раз они дали мне поручение на завтра? И если этот зверь питает симпатию к малышке, он должен знать, что причинит ей боль, сделав мне что-нибудь плохое».

– Эй! – окликнула вдова Лейтенанта. – Я хочу сказать вам пару слов.

В это время они находились как раз напротив ремонтируемого фасада лечебницы.

Вместо ответа Куатье ускорил шаг.

– Дикарь! – пробормотала Леокадия. – Не зря о тебе ходят всякие слухи: ты человек с норовом. Что ж, я привыкла общаться с тиграми и львами, так что не думаю, что этот орешек мне не по зубам.

Через некоторое время Лейтенант внезапно остановился. Он уже достиг пустыря, который отделял лечебницу от первых домов улицы Шайо.

Отсюда были видны мерцающие вдали желтые фонари, указывающие место остановки омнибусов, едущих до предместья Сен-Мартен.

Лейтенант невозмутимо поджидал мамашу Лео, набивая свою трубку табаком.

– Дальше я не пойду, – буркнул он. – Там слишком много людей и света от этих фонарей.

– Почему вы не захотели со мной поговорить? – насмешливо спросила укротительница, к которой вернулось ее обычное веселое и невозмутимое настроение.

– Кажется, вы перестали трусить, – произнес в ответ Куатье. – Тем лучше для вас. Я не хотел говорить, потому что рядом были стены. Везде, где есть стены, есть и уши.

Леокадия приблизилась к нему вплотную и прошептала:

– Здесь нас никто не услышит. Может, мы все-таки поговорим?

– Поговорим! – пожал плечами Лейтенант, высек огонь и стал раскуривать трубку. – Из-за того, что я слишком много и часто говорил с женщинами, мне теперь приходится бояться людей и света. Предпочитаю держаться в тени. Женщины причинили мне в жизни много зла. Не сомневаюсь, что когда-нибудь они погубят меня. Однажды я спас одну женщину... Теперь я смеюсь, когда думаю об этом. Каждый сходит с ума по-своему, не так ли? Можно рассуждать сколько угодно, но от судьбы не уйдешь... Я стал совсем ненормальный! Иногда я способен на такие глупости, что сам себе удивляюсь. Сколько раз мне из-за этого доставалось! Однако я ничего не могу с собой поделать. Вот и сейчас, когда я остаюсь один, думаю об этой девушке... Я вспоминаю ее маленькие нежные ручонки... Она так много плачет, и все – из-за меня. Я – причина многих бед и несчастий.

– Значит, это правда! – воскликнула вдова. – Это вы совершили убийство! Вы и есть преступник!

– Успокойтесь! Вы что, взбесились? – рявкнул Лейтенант, который уже занес было кулак, словно собирался ударить свою собеседницу, но вдруг опомнился, опустил руку и замолчал.

Куатье отвел глаза и больше не смотрел на мамашу Лео.

– Вы слишком болтливы! – внезапно заговорил он, резко изменив тон. – Скажите, если бы вы знали того, кто вас убьет... Наверное, вы бы не очень его любили? – спросил он. – Так вот, я знаю, что меня убьют женщины, и я их ненавижу. Девушка попала в скверную историю и ее дружок тоже. Я сделаю то, что им нужно. Понимаете? Я уже начал это делать. Если понадобится разрушить преступное сообщество, члены которого отвечают на странный вопрос: «Будет ли завтра день?» и назначают сроки – это произойдет; я его взорву и взлечу на воздух вместе с ним. Я так решил. А вы всегда смотрите в оба! Берегитесь! Они хитры, дьявольски хитры. Все время будьте начеку! Прощайте.

Наконец Куатье раскурил свою трубку. Он кивнул головой и мгновение спустя растворился в ночи.

Некоторое время мамаша Лео стояла, не в силах сдвинуться с места, и пыталась осмыслить слова Лейтенанта. Затем она пошла на остановку.

Только в омнибусе Леокадия вспомнила о записке, которую ей сунула Валентина. Подвинувшись в окну, через которое проникал свет уличных фонарей, она вытащила этот клочок бумаги из кармана и развернула его.

Записка оказалась очень короткой. Вот что в ней говорилось:

«Попросите у следователя разрешения посетить Мориса вместе с вашим сыном. Он разрешит».

Сначала укротительница подумала, что она что-то не так прочла. Перечитав записку, вдова убедилась, что глаза ее не обманывают. Может, она сходит с ума?

– Мой сын, – повторила мамаша Лео. – Какой еще сын? Со мной все в порядке? Кажется, да. Значит, те люди все-таки правы: бедняжка действительно тронулась умом. У меня нет другого сына, кроме Мориса. Не могу же я навестить Мориса, взяв с собой его самого?

Она сошла на остановке у церкви святого Лаврентия и пешком отправилась в предместье Сен-Мартен. Прогулявшись на свежем воздухе, Леокадия почувствовала себя значительно лучше, но смысла в записке по-прежнему не находила. По дороге укротительница все время повторяла:

– Мой сын! Мой сын! Откуда она взяла, что у меня есть сын? Вообще-то она казалась мне в здравом уме... Ничего не понимаю... Хотя я слышала, что сумасшедшие часто рассуждают, словно какие-то философы. Пожалуй, у Флоретты два бзика: первый – что Реми д'Аркс был ее братом, а второй – что у меня есть сын. Короче говоря, ее брат и мой сын – плод больного воображения несчастной девочки.

Проходя мимо освещенных лавок, Леокадия несколько раз подходила к окнам, чтобы еще раз прочитать записку.

Она крутила ее и так и сяк, пытаясь найти ключ к этой тайне.

Вдова была почти уверена, что ее сын – действительно плод расстроенного воображения Валентины, однако это «почти» все же беспокоило ее.

«А вдруг за этим что-то кроется?» – спрашивала себя мамаша Лео.

Она уже дошла до улицы Рамбюто, когда вдруг внезапная мысль осенила ее. Она остановилась и пристально еще раз рассмотрела записку.

– Мой сын! – воскликнула укротительница уже, наверное, раз в двадцатый, однако теперь ее тон был совершенно иным.

– Мой сын! – повторила она, хлопнув в ладоши. – Черт побери, ну и дура же я! Как же я сразу не догадалась!

Несмотря на то, что весила мамаша Лео немало, она подпрыгнула, как козочка, и со всех ног бросилась к своему балагану, который был уже совсем близко.

– Почему же я не догадалась, кого Флоретта назвала моим сыном? Уверена, нас с ним хорошо примут!

У двери балагана укротительница обнаружила верного Эшалота, который спал, прислонившись к косяку. На его коленях покоился юный Саладен.

– Эй! Дурак, что ты здесь делаешь? Ребенка простудишь! – возмутилась мамаша Лео.

Эшалот тут же проснулся. На его лице засияла радостная улыбка.

– Ах, хозяйка, наконец-то вы вернулись! – воскликнул он. – Слава Богу! Я уж и не надеялся увидеть вас на этом свете.

– Почему это? – удивилась укротительница.

– Потому что человека, который назвал себя Констансом, на самом деле зовут Приятель-Тулонец!

– Надо же! – произнесла Леокадия. – А я думала, что это барон де ля Перьер!

– Я никогда не слышал этого имени, – сообщил Эшалот.

– Почему же ты тогда сразу меня не предупредил? – спросила Леокадия.

– Потому что если бы он понял, что я узнал его и сообщил об этом вам, опасность стала бы еще больше, – резонно ответил Эшалот.

Укротительница дружески похлопала его по плечу.

– А ты умнее, чем я думала, – усмехнулась она. – Похоже, ты видишь дальше кончика своего носа...

– Хозяйка, когда речь идет о вас... – с чувством произнес Эшалот. – Понимаете, когда я увидел, что вы уходите с этим бандитом...

– Прослушай, дружище, в своей жизни я видела много бандитов! – перебила его мамаша Лео, которой завладело лихорадочное оживление. – Ах, гром и молния, как говорят в моем родном Сен-Бреке! Я видела мерзавцев всех мастей. А когда я состарюсь – если, конечно, доживу до старости, – я буду рассказывать, что однажды оказалась прямо в логове Черных Мантий, как Даниил в яме со львами!

От изумления Эшалот разинул рот.

– Принцы, полковники, бароны, – продолжала Леокадия, – короче, сливки общества! Адвокаты, врачи...

– И вы вырвались из их когтей, – пролепетал Эшалот. Подбоченившись, укротительница гордо заявила:

– Мы стали приятелями. Я их ловко обманула, хотя они хитры, как черти. Закрой дверь и иди спать. Завтра будет день, как говорится в их пароле!

 

XVII

ВЕЧЕР В КАБАЧКЕ «СРЕЗАННЫЙ КОЛОС»

Тем же вечером, часов в одиннадцать, по бульвару Тампль ехали две кареты. На бульваре было очень многолюдно. Особенно много народу было возле театров. Кареты остановились на углу Фоссе-дю-Тампль, у самого Галиота. В то время там жались друг к другу лачуги и жалкие трущобы, а теперь на этом месте возвышается «Цирк Наполеона».

Из каждой кареты вышло по два человека. Они пошли по улице Бас, а затем свернули в переулок От-Мулен, называемый местными жителями Дорогой Влюбленных. Дорога Влюбленных вела к кабачку «Срезанный колос».

Однако эти четверо, по всей видимости, не собирались туда заходить: они прошли мимо стеклянной двери кабачка и свернули в тупик, ведущий налево.

В конце этого тупика располагалась дверь. В нее-то и вошла таинственная четверка.

Тем временем в «Срезанном колосе» царило шумное веселье.

За стойкой дремала краснолицая королева Лампион. Рядом с ней стоял большой стакан с водкой, из которого она поминутно отхлебывала.

Бильярд окружала целая толпа игроков. Они явно пребывали в хорошем настроении.

Здесь был Кокотт, один из завсегдатаев этого кабачка, – вечно выигрывающий, вечно торжествующий. По своей популярности среди дам он мог сравниться с самым знаменитым тенором. Здесь был и Пиклюс, его лучший друг. Он был старше, решительнее, рассудительнее и серьезнее. Кроме этого, Пиклюс был образованнее Кокотта. Сейчас он играл в кости. Рядом с ним пили и курили несколько местных дам, прямо-таки – красавиц.

Эти женщины были похожи на своих кавалеров, одетых как в дорогое пальто, так и в рабочие блузы; дамы выглядели довольно экстравагантно. Шелковые платья соседствовали здесь с грязными чепчиками.

Некоторые из женщин были молоды и хороши собой, но их взгляды неприятно поражали своей наглостью. Очевидно, они еще не успели досыта нахлебаться «прелестей» жизни. Однако большинство из этих женщин выглядели преждевременно состарившимися. Переходя из рук в руки, они опускались все ниже и ниже, пока не очутились на дне, где господствует пьянство и разврат.

В группе, возглавляемой Пиклюсом, находился мужчина, который отличался редким безобразием. Из-под серой шляпы торчали соломенные волосы. Он напоминал случайного прохожего, непонятным образом очутившегося в роскошном салоне Сен-Жерменского предместья.

Одним словом, это был Амедей Симилор, променявший заботы отца семейства на нескромные удовольствия. Однако он вел себя все-таки довольно сдержанно. Прежде чем сказать что-либо, Амедей тщательно подбирал слова, чтобы получилось поизысканней.

Краснолицых девиц из балагана госпожи Саману нигде не было видно: либо они сами покинули злачное место, либо Симилор избавился от них. Наш ловелас затевал новую любовную интригу со здоровенной однорукой бабой, один глаз которой был к тому же заклеен пластырем.

– С самой ранней юности мне сопутствовал успех, – разглагольствовал Симилор. – Мой друг, господин Пиклюс, говорил мне, что такой талантливый человек, как я, не должен прозябать в безвестности. Я просто обязан стать великим артистом! Поэтому для того, чтобы составить счастье той, кто смогла привлечь мое внимание, я запросто могу сделаться звездой первой величины.

Все это произносилось с таким чувством, словно Симилор декламировал стихи.

– Не знаю, в чем тут дело, – послышался голос Пиклюса, которого спросили, почему он не надел под пальто рубашку. – Если день настанет сегодня ночью или завтра, вам об этом скажут. Ясно одно: на этот раз никого не зарежут, потому что Куатье отсутствует.

Все невольно посмотрели в тот угол, где обычно сидел в одиночестве хмурый Лейтенант. За его столиком места пустовали.

– Ставлю на этот удар четыре франка! – крикнул Кокотт. – Что, никто не желает поспорить? Напрасно!

Наклонившись над бильярдным столом, он изящно послал от борта шар в лузу.

Все, кто видел этот удар, зааплодировали. Кокотт принял позу рыцаря, который опирается на свой меч. Мечом ему служил, естественно, бильярдный кий.

– Неужели вы не знаете, что после той истории с бриллиантами в набалдашнике трости, Лейтенант сбежал? Он всегда знает, что делает. Тот дурак, который проживал по соседству, гниет в тюрьме, а Лейтенант сейчас греется на солнышке.

– Не все так просто, – возразил Пиклюс. – Эта история еще не закончена. Мне стало кое-что известно.

Показав пальцем на Симилора, он добавил:

– Я нанял его, чтобы получать информацию о том, что происходит в балагане вдовы Самайу. Так вот, он сказал мне, что она готова продать свой балаган и потратить все деньги, чтобы выручить этого несчастного лейтенанта Паже.

Симилор, заметив жест Пиклюса, поправил странный кусок ткани, служивший ему галстуком, и послюнявил палец, чтобы пригладить волосы.

– Я не привык вращаться в обществе людей вроде вдовы Самайу, – громко произнес он. – Однако обстоятельства вынудили меня к этому. Конечно, работать в балагане – ниже моего достоинства: ведь мои дипломы я получал в таких крупных театрах, как Порт-Сен-Мартен и Опера. Короче говоря, к этой Самайу я особых чувств не питаю и с удовольствием поведаю вам о ее тайнах.

Если бы Эшалот услышал эти слова, несмотря на то, что он был очень миролюбивым существом, бедняга Саладен тотчас же осиротел бы.

Однако Симилору никто не успел ответить, потому что внезапно прозвенел звонок. Проснувшись, королева Лампион часто заморгала своими красными осоловелыми глазками.

Игроки, столпившиеся вокруг бильярдного стола, замерли. В кабачке воцарилась тишина.

Один из официантов стал быстро подниматься на антресоль, в уединенную комнату, известную всем под названием «исповедальни». Его остановил Кокотт, который крикнул, обращаясь к тучной особе, сидевшей за стойкой:

– Сударыня, это касается вас! Живее, живее!

С трудом оторвавшись от сиденья, королева Лампион заковыляла к лестнице.

Надо сказать, что, покидая свое место за стойкой, эта женщина теряла все свое величие. В эти минуты ее трудно было назвать королевой. Дело в том, что госпожа Лампион напоминала большой безобразный мешок... Пожалуй, в паре со старым львом Леокадии Самайу она смотрелась бы неплохо.

Королева Лампион поднялась по лестнице, открыла дверь и вошла внутрь «исповедальни».

– Странно, что Приятель-Тулонец сразу поднялся наверх, а не зашел сюда, как обычно, – сказал Кокотт.

– Это означает, что вместе с ним пришли люди, которые не хотят, чтобы на них глазели, – ответил Пиклюс, понизив голос. – Ладно, подождем. Думаю, что скоро мы что-нибудь узнаем.

На Симилора этот обмен репликами произвел глубокое впечатление.

– Когда находишься под одной крышей с великими мира сего, многое начинаешь воспринимать по-другому,– пробормотал он.

Наверху открылась дверь и на лестнице показалась королева Лампион. Ее пунцовые щеки приобрели синеватый оттенок.

– Эй, Полит, принеси пуншу! И наверх, и вниз! – приказала она немного дрожащим голосом.

Политом звали официанта, выполнявшего особые, наиболее важные поручения.

– Браво! – воскликнул восхищенный Симилор. – Да здравствует пунш!

Его никто не поддержал.

Кокотт пошел по лестнице навстречу толстухе.

– Что, дело пахнет жареным? – спросил он.

– Да. Смотри, не испорть себе желудок! – надменно ответила королева Лампион.

К ней подошел Пиклюс, который, в свою очередь, спросил:

– Сколько их?

– Четверо, – ответила толстуха.

– Ты их знаешь? – расспрашивал Пиклюс.

– У всех на лицах черные маски. Четыре стакана пунша в «исповедальню», Полит! – громко приказала королева.

Настроение в кабачке резко изменилось. Казалось, все были чем-то встревожены. То здесь, то там слышались восклицания:

– Четыре маски сразу! Сегодня ночью что-то должно произойти!

Один Симилор был по-прежнему невозмутим и так же хвастался, как и прежде:

– Пунш – это мой любимый напиток, – говорил он своей однорукой соседке. – Конечно, если его не очень сильно разбавить и если он достаточно горячий. Если представится подходящий случай сыграть какую-нибудь шутку с обывателями или солдатиками, вы увидите, каков на самом деле характер человека, который надеется вызвать в вас ответные чувства. Тогда вы узнаете, что моя отвага и моя любовь непоколебимы!

Королева Лампион не стала возвращаться за стойку. Вместо этого она уселась на нижнюю ступеньку лестницы в ожидании Полита. Наконец тот принес ей поднос, на котором стоял кувшин с пуншем и четыре бокала.

Королева Лампион взяла поднос и снова поднялась наверх. Когда она вернулась, то увидела на столиках мерцающие синие огоньки горящего пунша и услышала звон бокалов.

Королева жестом позвала Полита и тот сообщил:

– Все свои. Чужой только вон тот тип в серой шляпе. Его привел Пиклюс.

Симилора охватил восторг. Он то и дело поднимал свой бокал и восклицал:

– За здоровье моих покровителей! Чтобы сделать им приятное, я готов пойти на смерть!

– Конечно, дураком быть можно, но не до такой же степени, – отвечала его соседка. – Конечно, если вас подослало правительство, это другое дело...

В это время королева Лампион снова уселась на свой трон за стойкой. Она протянула Политу бокал, и тот наполнил его пуншем до краев.

– Закрой дверь и погаси свет, – приказала королева. – Пусть каждый остается на своем месте. День наступает!

– Да здравствует хозяйка! – снова крикнул Симилор. – Потемки благоприятствуют любви! Сейчас я проверю эту истину!

Он собирался сказать что-то еще, но в это время на голову ему опустился кулак Кокотта, нахлобучив Симилору шляпу до подбородка.

Когда же тому удалось избавиться от своего головного убора, который превратился одновременно в повязку на глаза и кляп, он увидел, что обстановка в кабачке резко изменилась: Полит только что запер дверь и погасил лампы. Лишь синее пламя пунша освещало мрачные, встревоженные физиономии присутствующих.

 

XVIII

ЗАГОВОРЩИКИ

А в это время этажом выше происходило вот что. За столом, на котором стоял большой кувшин с пуншем, сидели четыре человека. Квадратики черного шелка, ранее закрывавшие их лица, теперь лежали на столе. В бокалах был пунш, однако никто даже не пригубил напиток.

Читателю уже давно знакомы все четверо. Это были господин де Сен-Луи, претендент на французский престол, доктор Самюэль, доктор права Порталь-Жирар и Лекок, известный здесь под кличкой Приятель-Тулонец.

Однажды мы уже побывали в этой комнате, называемой «исповедальней»: это было в тот вечер, когда на улице Оратуар произошло убийство Ганса Шпигеля, после чего в особняке маркизы д'Орнан арестовали Мориса Паже. С тех пор «исповедальня» совершенно не изменилась.

Четверо членов совета Черных Мантий оживленно спорили. По всей видимости, в роли председателя этого собрания выступал принц Сен-Луи. В центре внимания находился также Порталь-Жирар, блиставший своими ораторскими способностями. Лекоку вопреки обыкновению, вел себя подчеркнуто скромно. Доктор Самюэль ограничивался отдельными репликами. Он казался спокойнее всех.

– Может быть, в этом есть что-то сверхъестественное, – говорил Лекок, пожимая плечами, – потому что вот уже двадцать лет, как этот человек одной ногой стоит в могиле. Но иногда мне кажется, что он проживет еще столько же. Наверное, Парки сплели ему бесконечную нить.

– Да, эта нить очень длинна, – сухо проговорил Порталь-Жирар, – поэтому ее надо укоротить.

– Но для этого нужны особые ножницы... – задумчиво произнес Лекок.

– Скажите, Самюэль, сколько он еще протянет? – спросил принц Сен-Луи.

– Теперь я не знаю, – ответил врач. – Этот человек опровергает все мои расчеты. В нем почти не осталось крови, а его кожа превратилась в пергамент. В таком состоянии он может прожить месяц, а может и год...

Доктор права со всей силы стукнул кулаком по столу.

– Если он протянет хотя бы две недели, нам крышка! – воскликнул он. – Эта история с лейтенантом Паже нас потопит!

– Ну-ну! Это еще не самое страшное, – криво улыбнулся Лекок. – Гораздо опаснее для нас история с Реми д'Арксом. Хотя будем справедливы: полковник Боццо прекрасно распутал этот клубок. Так что мы еще в долгу перед ним.

– Черт побери! – вспыхнул Порталь-Жирар. – Как же вас все-таки очаровал этот старый мерзавец! Ему постоянно удается втереть вам очки. Действительно, ему удалось покончить с Реми д'Арксом, однако сколько дров он наломал! Разумеется, наш друг Самюэль – опытный врач, и все мы ему полностью доверяем. И все же в тот раз он ошибся. Он заявил, что судебный следователь Реми д'Аркс мертв, а тот прожил еще двое суток.

– Ну, вы не совсем правы, – возразил Самюэль. – В самом деле его агония длилась два дня, однако за это время он ни разу не пошевелился и не произнес ни единого слова.

– Откуда вы знаете? Вы что, все это время сидели у его постели? Мы можем утверждать только одно: правосудию ничего не удалось от него добиться. Однако рядом с ним постоянно пребывал его старый слуга... – в голосе Порталь-Жирара слышалось сомнение и упрек. – Так вот...

– Черт возьми! – перебил его Лекок. – Если этот человек вам мешает...

Приятель-Тулонец не закончил фразу. Вместо этого он сделал выразительный жест, не оставлявший сомнений относительно его намерений.

Доктор права спокойно взглянул на него. В его глазах сверкнул насмешливый огонек.

– Весьма оригинально вы собираетесь распутать этот клубок, – произнес Порталь-Жирар с явным презрением. – Вместо одного клубка возникнет сразу несколько, – вот единственное, чего вы добьетесь. Это очень легко доказать. Я приведу свои аргументы, хотя, на мой взгляд, они излишни: все и так очевидно.

Итак, клубок по имени Реми д'Аркс распутан. На его месте появились другие: во-первых, Валентина де Вилланове, вернее, Валентина д'Аркс. Вы-то лучше других знаете, что она действительно сестра судебного следователя. Во-вторых, Морис Паже. Готов поспорить на что угодно, что эти двое знают наш секрет.

В-третьих, это вдова Самайу. Если она не узнала нашей тайны сегодня, то это произойдет завтра.

Наконец, есть еще старик Жермен, о котором вы только что упомянули.

К тому же вы обещали устранить еще кое-кого, если этот кое-кто будет мешать.

Однако вы не совсем точно выразились. Вы сказали: «Если этот человек вам мешает...» Дорогой друг, он мешает не только мне лично, но и вам, и всему сообществу. Когда-то этот человек обладал незаурядным умом, но теперь он так стар, что начинает впадать в детство. Он относится к преступлению как ребенок. Он играет с ним, оно для него не больше, чем занятная головоломка. Ему претит прямая дорога. Он постоянно сворачивает то туда, то сюда под тем предлогом, что хочет скрыть свои следы. Но старик не понимает, что, уничтожая один след, он создает другой.

Я хочу рассказать вам одну притчу. У меня был' дядя. Жил он в Керси, а тамошние люди отличаются своей скаредностью. И была у моего дяди карета. Дороги в тех местах так себе: сплошные выбоины и колдобины. Однако, несмотря на это, дядя никак не хотел менять ось у кареты. Однажды слуга сказал ему: «Ось совсем износилась, ее надо заменить». Дядя очень рассердился. Как, заменить ось, которая так хорошо себя зарекомендовала! Полагаю, он был так недоволен, что прогнал слугу.

Однако в один прекрасный день ось сломалась, и дядя свернул себе шею.

Иными словами, вы тоже можете меня прогнать, как поступил мой дядя со своим слугой, и все же я скажу вам одну вещь: ваш полковник, как бы он силен ни был, уже отслужил свое. Настало время заменить его.

– Кем? – спросил Лекок.

Он обвел глазами своих сообщников. Все избегали его взгляда.

– Если мной, я согласен, – сказал Лекок с обезоруживающей прямотой. – Если кем-нибудь из вас, мне нужно время, чтобы подумать.

Первым поднял глаза Порталь-Жирар.

– Послушай, Приятель, сначала подумай о том, что ты один, а нас трое.

– Ага! Вот, значит, в чем дело! – воскликнул Лекок. – Вы пригласили меня, чтобы услышать мое мнение. Так? А почему вы все решили заранее?

– Я могу говорить только от своего имени, – ответил доктор права. – Если ты хочешь знать, что думают остальные, спроси их об этом сам.

– Монсеньор, я был бы счастлив услышать мнение Вашего Величества, – не без иронии произнес Лекок, обращаясь к принцу Сен-Луи.

– Мне понравилось то, что сказал Порталь-Жирар, – ответил господин де Сен-Луи. – Думаю, что в своей притче он попал в самую точку: полковник действительно уже не тот. Однако не слова доктора повлияли на мое решение.

– А, значит, вы уже приняли решение? – спросил Лекок.

– В общем, да. Несмотря на то, что Отец очень стар, он умнее нас всех, вместе взятых. Однако мы тоже не дураки. Он шпионит за нами с утра до вечера. Следовательно, мы тоже можем себе позволить кое-что подсмотреть через замочную скважину. Короче говоря, я сделал это. Или это сделали по моему распоряжению – это не имеет ни малейшего отношения к делу. Я узнал любопытную вещь: полковник в очередной раз пошутил в своем стиле. Каждому из нас он пообещал, что сделает его своим наследником.

– Неплохо! – вырвалось у Лекока. Он улыбался. – Принц, вы превзошли все мои ожидания!

– О чем после этого можно говорить? – вступил в разговор Самюэль. – Разве эта жалкая комедия не является доказательством его слабоумия?

– Доктор, вы уверены, что вы правы? – задумчиво спросил Лекок.

– Мы все в этом уверены! – воскликнул Порталь-Жирар. – Довольно! Пора убрать этого старика! Если бы это был просто старый мерзавец, это еще куда ни шло. Но ведь это старый идиот! Нам нужна другая ось!

– Черт возьми! – пробормотал Лекок. – Кажется, дело начинает идти на лад. Однако принц не рассказал нам, что ему удалось увидеть.

– Не знаю, может, наш высокочтимый Крестный Отец собирается жить вечно, но он хочет стать единственным владельцем сокровищ Черных Мантий, которые я оцениваю в двадцать миллионов, – ответил господин Сен-Луи. – Он рассчитывает, что правосудие возьмет нас голенькими.

– Думаю, что наши сокровища стоят больше двадцати миллионов, – проговорил Самюэль.

– Скажите еще, что миллиард, – проворчал Лекок. Доктор права собирался было сказать ему что-то резкое, но его остановил принц.

– Послушай, Тулонец, – произнес он, – ты стоял у истоков организации, и мы хотим, чтобы ты был с нами. Видишь, мы не пригласили ни графа Корона, ни аббата, ни графиню де Клар. Исключение было сделано только для тебя одного. Но это еще не дает тебе права считать себя человеком, без которого невозможно обойтись. На самом деле ты нам не нужен. Вот уже три недели, как мы работаем самостоятельно. Мы установили связь со второй ступенью ложи, и теперь основные нити в наших руках.

– Это невозможно, – пробормотал Лекок. – Значит...

– Да, ты угадал. День настал. Сегодня ночью. Там, внизу, сидят наши люди. И все это произошло без твоего участия. Ведь не ты же обратился с призывом к нам?

– Нет... А вы уверены, что его не услышал Отец?

Лекоку никто не ответил. Наступило тягостное молчание. Казалось, члены совета, которые еще минуту назад были такими решительными, засомневались в успехе своего предприятия.

В эту минуту с Лекока можно было писать портрет. Он выглядел как изобретатель, который пришел к министру, чтобы запатентовать свое открытие, и вдруг обнаружил, что его опередили конкуренты.

– Когда мне впервые пришла в голову эта мысль, – наконец вполголоса произнес Лекок, – о вас еще не было ни слуху ни духу. Однако я не был первым: до меня об этом размышляли другие. Обычно люди смеются, когда слышат, что полковник носит в кармане веревку, снятую с шеи повешенного. Смеются, когда слышат, что полковник не кто иной, как Фра Дьяволо. Я тоже смеялся. Однако я никому не выдал своей тайны. Остальные же, кому приходила в голову эта мысль, теперь мертвы.

– Еще бы! – перебил его Порталь-Жирар. – Их противник был полон сил, а наш – при смерти.

– Тогда почему бы не подождать его кончины? – осведомился Приятель-Тулонец.

– Потому что человек умрет, как жил. Его последней шуткой будет уничтожение нашего сообщества, – ответил доктор права.

Лекок нахмурился.

– Если это взбредет ему в голову – а это вполне может произойти, – он добьется своего, – серьезно сказал он. – Действительно полковник уже не тот, что раньше, однако мы ни в коем случае не должны его недооценивать.

Вы улыбаетесь? Те тоже улыбались... Я имею в виду тех, кто сейчас мертв.

Если я выступлю на вашей стороне, это будет любопытная битва, потому что мне известны его уязвимые места. Если я буду против вас или даже просто сохраню нейтралитет, я не поставлю на вас ни гроша.

Верно, что у нас общие интересы. Давайте не будем ссориться, если это только возможно. Давайте спорить, как спорят друзья.

Верно, что дело касается кучи денег. Разумеется, они не в кассе, а в каком-то тайнике. Не знаю, сколько их: десять миллионов, двадцать, тридцать. Сейчас это не главное.

Наконец, верно и то, что Отец вполне мог решить похоронить вместе с собой сокровища, а заодно и все сообщество. Он принадлежит к тем, кто говорит: «После меня хоть потоп!»

– Вы сознаете все это и все-таки колеблетесь! – воскликнул Порталь-Жирар.

– Я колеблюсь, потому что не знаю...

– Мы, мы знаем!

– Тогда перестаньте угрожать. Говорите, я вас слушаю. Доктор права и принц взглянули на Самюэля, и тот нехотя начал:

– В том положении, в котором мы находимся, не имеет смысла заключать пактов. Даже если мы подпишем их кровью, они все равно ничего не будут значить. Я не представляю, как мне убедить Приятеля-Тулонца присоединиться к нам. Если он откажется вести честную игру, мы пропали!

Рассмеявшись, Лекок через стол протянул ему руку.

– Послушай, доктор, – проговорит он, – кажется, ты начинаешь понимать, что бывают ситуации, в которых бессилен и ты сам, и твои пилюли. Точно так же нашим друзьям приходится убедиться, что в некоторых случаях не поможет даже нож. Разумеется, это бывает довольно редко. Я спорю с вами, значит, я играю честно. Разве я не мог сразу заявить: «По рукам! Я с вами!» Но я – порядочный человек. И поэтому я говорю: не надо слишком рассчитывать на тех, кто в эту минуту находится этажом ниже и попивает пунш. Ведь мы не знаем, для кого наступает день.

С этими словами Лекок топнул ногой. И вдруг Черные Мантии услышали гул, доносившийся снизу. Там что-то происходило.

 

XIX

МЕДАЛЬОН, ТАЙНА, СОКРОВИЩА

Бокалы троих заговорщиков по-прежнему были полны. Исключение составлял лишь бокал Лекока. Он уже трижды осушал и вновь наполнял свою чашу. Сообщники полагали, что приведут Лекока в замешательство. Однако события стали разворачиваться так неожиданно, что все получилось наоборот: троицу охватила тревога, а Лекок чувствовал себя преспокойно.

– Каждый из нас работает только на себя, – говорил он, в четвертый раз наполняя свои бокал. – Все мы – люди здравомыслящие. Несмотря на то, что доктор Самюэль хорошо разбирается в химии, думаю, ему бы не удалось найти в нас ни грана предрассудков. Нас называют негодяями, но я хорошо знаю Париж: девяносто девять процентов тех, кого называют честными людьми, ничем не лучше нас.

Не буду скрывать, что я боялся: ведь мне было известно, что человек – это чрезвычайно тщеславное животное. Я думал так: каждому из нас этот старый шут шепнул, что сделает своим наследником именно его. Я понимал: если мы поверим Отцу, значит, он добился своего. Тогда ему останется лишь спокойно наблюдать, как мы будем пожирать друг друга, словно пауки в банке.

И вот мы встречаемся в этой комнате. Я думал, что сейчас начнется кровавый пир. Ничего подобного! Вместо людоедов, мечтающих о том, чтобы проглотить своего соседа, я увидел перед собой разумных людей.

Я спросил прямо: «Кто будет Хозяином?» Ответ был таким же откровенным, как вопрос: «Хозяина больше не будет».

Тогда я задал второй вопрос: «Что станет с нашей организацией?» Мне ответили: «Нам наплевать на организацию! Она была создана для того, чтобы зарабатывать деньги. Теперь денег достаточно. Мы разделим их на четверых, а затем пожелаем друг другу удачи». Верно я говорю?

– Верно, – в один голос откликнулись остальные.

– Друзья – а я действительно считаю вас друзьями – этих денег хватит, чтобы удовлетворить аппетиты каждого из нас. Мир же достаточно велик, чтобы в нем можно было найти местечко, где нас не найдут наши бывшие коллеги, – продолжал Лекок. – Давайте же поговорим серьезно. Вам кажется, что вы узнали кое-что новое. Но я предлагаю отвлечься сейчас от ваших открытий. Дело в том, что полковник ничего не упускает из вида: если вам удалось что-то разнюхать, стало быть, это произошло с его ведома. Я знаю его уже двадцать лет. Говорят, что великий человек всегда будет для собственного слуги простым смертным в халате и домашних туфлях. Неправда! Я был слугой полковника Боццо-Корона, потом его секретарем, и я заявляю: это – великий человек, это величайший человек, более великий, чем те, кто открыл Америку или изобрел книгопечатание. Полковник разработал систему, которая дает возможность грабить и убивать совершенно безнаказанно!

– Мы давно все это знаем, – нетерпеливо произнес Порталь-Жирар.

– А знаете ли вы тайну Черных Мантий? – спросил Лекок, и на его губах заиграла ироническая улыбка.

Наступило молчание. Все с жадным любопытством уставились на говорившего.

– Нет, вы ее не знаете, – продолжал Лекок. – Или я ошибаюсь? Полковник Боццо вынужден защищать свое дело не только от слепых и потерявших чутье ищеек правосудия, но и от своих собственных коллег.

Все вы, конечно, слышали об организации, которая существует на юге Италии и называется Каморра. Хотя нашему полковнику не так уж много лет, чтобы по праву называться бессмертным, все же, если произвести кое-какие подсчеты, можно убедиться, что в конце прошлого века он был вполне взрослым человеком. В то время Крестный Отец возглавлял несколько калабрийских банд. Его знала вся Европа. И как вы думаете, под каким именем? Под именем Фра Дьяволо!

– Фра Дьяволо! – недоверчиво повторили слушатели. – Ну, это сказки!

– Нет, это не сказки, – холодно возразил Лекок. – Самому мне Фра Дьяволо известен только по театральным постановкам, а официальные источники утверждают, что знаменитый глава Каморры был казнен в 1799 году в Неаполе. Но я провел свою юность на Корсике. Там я видел старых бандитов, которые стремились коснуться своими четками рукава полковника, чтобы обзавестись талисманом, благословленным Сатаной. Между собой они называли полковника Микеле Поццо. Такое имя и носил на самом деле Фра Дьяволо.

Приятель-Тулонец замолчал, обвел взглядом присутствующих, поднял бокал и поудобнее устроился на стуле.

– И этот человек явился во Францию не с пустыми руками, – продолжал Лекок. – Он принес с собой тайну. Не знаю, кому она принадлежала прежде: жрецам Изиды, иерофантам, друидам...

Ясно одно: ею всегда владели лишь избранные. А теперь одним из хранителей этой тайны стал полковник Боццо.

Но мне удалось ухватиться за кончик путеводной нити, которая может привести к разгадке этого секрета. На медальоне Хозяина Обители Спасения выгравировано заветное слово... Чтобы прочесть его, нужно раскрыть медальон.

Однажды он оказался в моих руках. Я любопытен, потому не стал долго раздумывать. Раскрыв его, я проник в тайну – и готов теперь поделиться ею с вами.

Она заключается всего-навсего в одном слове, выгравированном на разных языках, большинство из которых мне неизвестно. Первым делом мне бросилась в глаза надпись на иврите. По-моему, это сочетание букв означает «Бог».

Потом шла арабская вязь. Однако она не имела ничего общего с написанием имени Аллаха. Затем следовало греческое слово, но я не знаю этого языка. Наконец я увидел гравировку, выполненную на латыни. На этот раз я понял. Это было слово «nihil», означающее «ничто». А дальше были представлены многие европейские языки, которыми я владею. Я прочел немецкое «nicht», английское «nothing», итальянское «niente», испанское «nada». Была там надпись и на французском.

– И это – тайна Черных Мантий! – воскликнул принц.

– «Ничто» – это небытие, а небытие – это противоположность «Богу», – произнес Самюэль. – Что ж, идея понятна, но не думаю, что мы сможем извлечь из нее какую-нибудь пользу.

– Вот и я так решил, – ответил Лекок, – поэтому положил медальон на место. Но после того, как я нащупал ключ к разгадке тайны, мне захотелось найти сокровища. Думаю, эта часть моего рассказа заинтересует вас больше, чем предыдущая. Наверное, вы считаете, что сокровища Черных Мантий представляют собой груду драгоценностей или золотых монет. Раньше я тоже придерживался этого мнения. Я полагал, что, скорее всего, полковник хранит наши богатства в подвалах монастыря в Сартене, куда старик наведывается каждый год. Однако все оказалось иначе. Сокровища находятся в маленькой шкатулке.

– Значит, это бриллианты! – сказал Самюэль, глаза которого загорелись от жадности.

– Нет, – ответил Лекок.

– Это ценные бумаги? – спросил Порталь-Жирар.

– Нет, – снова произнес Лекок.

– Если эта шкатулка действительно невелика, то в ней не может быть слишком толстой пачки бумажных денег, – заметил господин де Сен-Луи.

– Напомню вам, что Английский банк выпустил купюры достоинством от пяти ливров до миллиона фунтов стерлингов, – улыбнулся Лекок. – Рассказывают, что у покойного принца де Галя была такая бумажка, поэтому, когда у него возникла необходимость увезти с собой двадцать пять миллионов франков, он сделал это без особого труда. Принц спрятал купюру в перо, служившее ему зубочисткой.

– Все-таки, англичане – великие люди! – восхищенно проговорил Порталь-Жирар.

– Но я не думаю, что в нашей шкатулке – ибо она действительно наша – находятся банковские билеты достоинством в двадцать пять миллионов франков каждый, – продолжал Лекок. – И все же можно предположить, что там хранятся огромные деньги. Конечно, Отец вполне мог разделить сокровища на части: это в характере нашего старика; Однако несмотря на это, я думаю, что содержимое шкатулки поистине бесценно... Знаете, что мне сейчас пришло в голову? Кажется, я понял, в чем полковник превосходит других людей. В каждом человеке, кроме Отца, есть то, что может дрогнуть... Эта штука называется сердцем.

– Да, у полковника нет сердца, – согласился Самюэль.

Принц и доктор права молча кивнули.

– И никогда не было! – добавил врач.

– Ошибаетесь, ничто в мире не совершенно, – усмехнулся Лекок. – Наш глубокоуважаемый патрон прожил почти сто лет. За это время он предал всех своих друзей и отправил на тот свет большинство сообщников. И все-таки в нем осталось нечто человеческое. Однажды я видел, как он плачет. Полковник думал, что он один. Он сидел у изголовья ребенка, которого врачи приговорили к смерти, и без малейшего притворства обливался слезами.

– Черт побери, опять эта Фаншетта! – пожал плечами доктор права. – Он любит свою Фаншетту точно так же, как некоторые обожают собак и кошек!

– Он отдал ее самому трусливому мерзавцу во всей банде! – заметил Самюэль.

– Она сама этого захотела, – возразил Лекок. – В то время граф Корона, был прекрасен. Помню, он исполнял роль Альмавивы в «Севильском цирюльнике». Как он пел! Божественный голос! Однако не будем вдаваться в детали. Если даже Отец любит Фаншетту как домашнее животное, это не имеет никакого значения. Главное, что он действительно боготворит ее и обеспечил ей блестящее будущее. Одно дело – любить человека, другое – нуждаться в нем. Например, меня он терпеть не может, но я ему постоянно необходим. Не исключено, что лишь поэтому я еще жив. Мне кажется, я стал для него кем-то вроде домового. А может, я переоцениваю себя и значу для полковника не больше, чем привычный стол или удобное кресло. Кстати, в особняке полковника у меня есть тайные союзники. Горничная моего прекрасного врага, графини Корона, ежедневно докладывает мне, что новенького разнюхала.

Позавчера Фаншетта сообщила мне любопытную вещь.

Накануне полковнику стало очень плохо. Срочно послали за его врачом...

– Каким еще врачом? – удивленно спросил Самюэль.

– Слушай, ты что, и правда думаешь, что Отец глотал твои пилюли? – усмехнулся Лекок.

– Я лечил его совершенно честно, – серьезно произнес врач.

– Однако ты постоянно лелеял надежду, что в нужный момент тебе будет достаточно лишь угостить полковника особой микстурой, чтобы отправить его на тот свет. И остальные тоже надеялись на это, не так ли? Забудьте о своих наивных планах, – отрезал Лекок.

Он обвел своих собеседников презрительным взглядом.

– Ладно, я продолжаю, – вздохнул он. – Доктору пришлось немало потрудиться, чтобы не дать полковнику умереть. Полагаю, что эскулап посоветовал больному привести в порядок все дела.

Когда врач ушел, полковник велел, чтобы их с Фаншеттой оставили наедине.

Как вам известно, с недавних пор она занимает комнату, которая находится рядом со спальней полковника.

Думаю, вам все равно, как мне удалось узнать то, о чем я вам сейчас расскажу. Главное, что это чистая правда.

 

XX

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ ПОЛКОВНИКА

Осушив пятый бокал пунша, Лекок продолжал: – Вы решили, что сделали грандиозное открытие: патрон захотел надуть вас, пообещав каждому, что объявит его своим преемником. Дорогие коллеги, я разгадал замысел полковника гораздо раньше вас. Но я отнюдь не обвиняю вас в плагиате. Это всего лишь совпадение, которое доказывает, что мы на правильном пути.

Вы решили, что старик впадает в детство. Уверяю вас, это не так. Просто гениальные люди часто бывают чем-то похожи на детей.

Когда он продумывал планы своих хитроумных операций, он мыслил свежо и непосредственно, как ребенок. Полагаю, что именно благодаря этому полковник всегда добивался успеха.

Это закон. Излишняя рассудочность вредна. Если книга тщательно продумана от начала до конца, ее скучно читать.

С недавних пор Отец целиком сосредоточился на том, что он называет своей лебединой песней или последним делом. При этом старик преследует две цели: он хочет, во-первых, обеспечить Фаншетте достойное будущее, а во-вторых, в очередной раз оставить нас в дураках.

Возможно, он размышлял над этим целые месяцы или даже годы...

Итак, три дня назад полковник усадил графиню Корона возле своей кровати и коротко обрисовал ей, что ее ждет.

В Новом Орлеане есть одна богатая и влиятельная семья. По происхождению эти люди – французы. Год назад старший сын путешествовал по Европе. Той зимой полковник Боццо и его внучка Фаншетта Корона жили в Риме. У полковника были причины не афишировать в Италии своего имени – отчасти из-за собственного прошлого, отчасти из-за репутации своего зятя, графа Корона. Поэтому старик представлялся как маркиз де Сен-Пьер. А Фаншетту звали мадемуазель де Сен-Пьер.

Как только американец увидел нашу красавицу, он, тут же без памяти влюбился в нее. Фаншетта – особа чувствительная, ее сердечко дрогнуло... Однако у полковника были свои планы. Внезапно он увез Фаншетту во Францию.

Перед отъездом старик имел с американцем серьезный разговор. Молодой человек заявил, что любит мадемуазель де Сен-Пьер и просит ее руки.

С тех пор юноша переписывается с полковником. Что же касается свадьбы, то это уже дело практически решенное.

– Как, при жизни Корона? – изумился Самюэль.

– Корона – полностью в руках у старика, – усмехнулся Лекок. – И если граф вздумает капризничать, то ему несдобровать.

Посерьезнев, Лекок продолжал:

– Я изложил вам предысторию и теперь перехожу к самому делу.

Полковник заявил Фаншетте, что ее супруг вскоре скончается или от воспаления мозга, или от воспаления легких.

Как видите, старик даже не позаботился толком выбрать болезнь, которая сведет в могилу его сообщника.

Последуем же примеру полковника: представим, что Фаншетта – вдова, поскольку она будет ею, когда патрон этого захочет.

Для вдовы Корона уже подыскали компаньонку, знатную англичанку, настоящую леди с безупречной репутацией; эта особа должна сопровождать Фаншетту до Нового Орлеана и вручить жениху документы мадемуазель де Сен-Пьер. Среди бумаг невесты будет и свидетельство о смерти ее престарелого родственника.

Остальное – проще простого: состоится свадьба – и концы в воду. Фаншетта будет принадлежать к одной из самых богатых и уважаемых семей мира.

Может быть, вы находите в плане полковника какие-нибудь изъяны? – насмешливо спросил Лекок, а затем продолжил:

– Окончив свой рассказ, Отец вручил графине шкатулку, о которой мы с вами сегодня уже говорили, и велел красавице запереть ларец в своей комнате.

– Но ведь Фаншетта – ангел... Неужели она согласилась? – воскликнул принц.

– На что? На роль девицы? Не знаю, – ответил Лекок. – Но шкатулку она взяла, и это для нас – самое важное. Теперь вы знаете, где находятся сокровища нашей вотчины – Обители Спасения. Давайте на некоторое время отвлечемся от всего остального и поразмыслим над тем, как нам завладеть этим богатством.

– Давненько у нас не было такого приятного дельца,– проговорил доктор права, потирая руки. – Тулонец оказал нам большую услугу. Думаю, что, кроме той доли, которая ему причитается, он заслужил и надбавку.

– Конечно! – воскликнули в один голос принц и Самюэль.

Лекок поклонился.

– Надбавка – это, конечно, хорошо, – произнес он,– но сначала нужно добыть сокровища. Не стоит делить шкуру неубитого медведя. Хотя дело и кажется простым, не будем опережать событий. Надо все хорошенько обмозговать, не упустив ни одной мелочи.

– Полковник слишком хитер, – проговорил господин де Сен-Луи. – И когда-нибудь он перехитрит самого себя. В отличие от него, мы должны действовать решительно.

Лейтенант умрет в тюрьме, Валентина – в своей постели, эта мамаша Лео, как они ее называют, – на улице.

– Остаются четверо наших сообщников, – напомнил Самюэль.

– Нас тоже четверо, – ответил доктор права. – Каждый возьмет на себя одного. Я выбираю графа Корона.

– А Фаншетта? – осведомился Лекок.

– Ее я беру в придачу, – сквозь зубы процедил Порталь-Жирар. – Друзья, еще немного, и мы будем богаты, сильны... и оставим наше ремесло!

– А полковник? – снова спросил Лекок, невольно понизив голос.

Ему никто не ответил.

В комнате воцарилось молчание, в котором было что-то зловещее. Снизу тоже не доносилось ни звука. И вдруг послышался тихий, но отчетливый стук в дверь: тук-тук-тук...

Заговорщики переглянулись. Лица их побледнели, на лбах выступил холодный пот.

Первым нарушил молчание Порталь-Жирар.

– Это полковник! – прошептал он.

В дверь снова постучали. На этот раз стук был громче. Принц, Самюэль и доктор права вскочили на ноги. Сидеть остался один Лекок.

– Да, это полковник! – уверенно произнес он.

– Давайте не будем открывать! – предложил Самюэль. Лекок поднялся ,и шагнул к двери.

– Все, кто находится внизу, в первую очередь служат Отцу, а потом уже нам. Поймите, мы попали в ловушку. Если у старика возникнет хоть малейшее подозрение, живыми нам отсюда не уйти.

Стук раздался в третий раз. Казалось, тот, кто ждет за дверью, начинает терять терпение.

Трое членов славной организации снова рухнули в свои кресла.

– Вы испугались? – ехидно спросил Лекок. – Пожалуй, вы правы. Дело в том, что я тоже струхнул. Послушайте, мы же только что собирались решить, кто займется полковником. Нас четверо, а он один. Мы полны сил, а он немощен и стар. Вот она, прекрасная возможность свести с ним счеты! Давайте, друзья, улыбайтесь, если получится. Я иду открывать.

 

XXI

ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВПЕРВЫЕ ГОВОРИТСЯ О СВАДЬБЕ

Троих негодяев охватило смятение, которого они даже не пытались скрыть. Каждый ждал от своих сообщников решительных действий. Однако никто не знал, что же предпринять. – Наверное, Тулонец на стороне полковника, – прошептал Самюэль.

– Нет, это невозможно: он ведь только что выдал секрет старика, – возразил Порталь-Жирар.

– А что, если Тулонец солгал? – спросил принц. Доктор права заложил руку за борт своего сюртука.

– Следите за Приятелем, – хрипло произнес он. – Смотрите, глаз с него не спускайте! Посмотрим, кто кого!

– Эй, вы что там, уснули? – послышался знакомый старческий голос. – Я же простужусь из-за вас! Открывайте немедленно!

– Полковник, это вы?! – вскричал Лекок, прикидываясь удивленным. – Какая неожиданность! Вы ведь всегда ложитесь рано, а сейчас уже перевалило за полночь.

И Лекок распахнул дверь.

– Я надеялся застать тебя дома, – заявил старик; его голос звучал теперь гораздо отчетливее. – Но, как ты сам понимаешь, мне этого не удалось. Пришлось ехать сюда, поскольку я хочу обсудить с тобой кой-какие дела.

Лекок посторонился, пропуская полковника в кабинет. Тем, кто сидел за столом, показалось, что в комнату вплыл призрак. В самом деле, старик был таким дряхлым, что его вполне можно было принять за выходца с того света.

Вид маленького человечка вызывал и жалость, и смех, поскольку этот ходячий покойник изо всех сил старался выглядеть бодрым и жизнерадостным.

И в то же время это зрелище внушало ужас. Порталь-Жирар, украдкой сжимавший рукоятку своего ножа, невольно содрогнулся.

На изможденном, землистом лице полковника резко выделялись глаза, которые, словно два маленьких буравчика, сверлили все вокруг. Время от времени под полуприкрытыми веками вспыхивали зеленые огоньки, и тогда полковник напоминал большого старого кота.

Этот призрак сразу заметил и верно истолковал жест доктора права. Такие вещи утаить от полковника было невозможно. Еще с порога старик спросил:

– Что, эта гнусная толстуха до сих пор не пришла?

Он выглядел, как обиженный ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Полковник был прекрасным актером, и, кроме того, удивительно хорошо соображал. Эти качества сейчас в очередной раз спасли ему жизнь.

Ведь Порталь-Жирар уже собирался броситься на старика и заколоть его. Но слова полковника изменили намерения убийцы.

– Привет, Отец! – буркнул он. – Значит, вы предупредили Лампион о своем приходе?

– Здравствуйте, Отец! – пролепетали принц и Самюэль.

Растянув рот в доброжелательной улыбке Щелкунчика, старик вошел в комнату. Он опирался о плечо Лекока.

Полковник выглядел абсолютно спокойным. Этот человек всегда умел скрывать свои чувства.

– Добрый вечер, мои хорошие, – произнес он. – Вы не представляете, как меня сегодня лихорадит! Сердце бьется, как сумасшедшее. Другой бы на моем месте остался дома. Скажи, Самюэль, прав я или нет?! Однако если я все время буду сидеть на одном месте, то отдам концы от скуки, а это очень противная смерть. Значит, подхожу я к кабачку, а дверь заперта. Тогда я постучал в окно кухни. Лампион хотела было мне открыть, но я сказал ей: «Голубушка, кажется, у тебя много народу. Пойду-ка я лучше наверх, а ты принеси мне анисового лимонаду: страшно хочется пить...» – Полковник посмотрел на Лекока и попросил: – Слушай, Приятель, позвони, а то я умру от жажды.

Лекок нажал на кнопку звонка.

«Старик снова нас надул, – подумал Тулонец. – Он не видел Лампион».

– Ах, мои милые ребятки, – вздохнул полковник усаживаясь в кресло, – не советую вам доживать до глубокой старости! Медленное угасание – такая противная штука... – Он задумался, опустил голову и умолк. Казалось, полковник на минутку вздремнул, но вдруг он снова заговорил: – Я очень рад видеть тебя, Порталь. Знаешь, эта маркиза так действует мне на нервы! Она по-прежнему стоит на своем. Ей очень хочется, чтобы Валентина вышла замуж за этого лейтенанта. Нравственность, религия... Короче говоря, пришлось ей уступить. Пусть женятся!

Кстати, приглашаю вас на свадьбу. Я слышу шаги. Наверное, это Лампион. Продолжим наш разговор чуть позже.

Действительно, в дверях показалось нечто красное. Это было лицо королевы Лампион.

– Звали? – спросила она.

– Ты принесла мне анисового лимонаду? – в свою очередь осведомился полковник, чуть улыбнувшись.

– Анисового лимонаду? – недоуменно повторила толстуха.

– Разрази тебя гром! – заорал старик, притворяясь, что ужасно разгневан. – Ты у меня дождешься! Послушай, ты слишком много пьешь. Ты и так не отличалась особым умом, а от водки совсем отупела. Убирайся! Ничего мне от тебя не надо. Я так зол, что мне даже пить расхотелось. Пусть те, кто собрался внизу, ждут моих указаний.

Королева Лампион испарилась. Теперь не только Лекок, но и остальные поняли, что их провели. Благодаря своей хитрости старик, как всегда, оставался неуязвимым.

Наверное, полковник торжествовал в душе, однако внешне это никак не проявлялось. Он спокойно сидел, потирая озябшие руки, и улыбался Лекоку. Тот тоже попытался выдавить из себя улыбку.

Однако по сравнению с остальными Лекок выглядел почти безмятежным. Что же касается его сообщников, то они совершенно растерялись.

– Ну, что ж, золотые мои, – наконец, проговорил полковник, – вы угадали: кое-что поначалу вызвало у меня подозрения. В самом деле, эта комната прямо создана для того, чтобы прикончить тут беззащитного старика.

Кому придет в голову искать здесь полковника Боццо-Корона? Одним словом, я немножко испугался. Но я был неправ! Ведь я вас хорошо знаю. Вы – славные ребята, вы любите своего Отца. И все же я не раскаиваюсь в том, что сыграл с вами маленькую шутку. Я считаю, что лучше лишний раз перестраховаться.

– Я надеялся застать Тулонца в одиночестве и обсудить с ним положение дел, – уже другим тоном продолжал полковник. – Видите ли, ситуация усложняется. Скажите, дети мои, помните ли вы легенду о царе Кадме? Этот человек прикончил дракона, но из зубов мерзкой твари выросли новые чудовища. У нас примерно та же история. Каждый раз, когда мы убиваем одного врага, на его месте появляется несколько новых. Естественно, меня это беспокоит. Я ломаю голову над этой проблемой, что самым пагубным образом отражается на моем здоровье. Старик тяжело вздохнул.

– А мои жильцы, будь они прокляты! – внезапно воскликнул он. – Слушай, Порталь, помоги мне разобраться с этой историей! Ты, конечно, скажешь, что это мелочи. А я тебе отвечу: «Нет, не мелочи!» Если ты хочешь содержать свой дом в порядке, для тебя не может быть мелочей. Ох, чувствую, что потеряю на этом деле еще три-четыре сотни франков!

По всей видимости, полковник был чем-то очень раздражен. На сей раз он не ломал комедию, и было ясно, что его действительно волнует затронутая тема.

– Что у нас за законы? Для кого они существуют? – гневно вопрошал старик; казалось, он разошелся не на шутку. – Кого они защищают? Тех, кто, трудясь от зари до зари, сумел сделать себе состояние? Или всяких голодранцев и лентяев? А дело вот в чем. Я купил дом, который находится по соседству с моим особняком. Кстати, я заплатил за него слишком много: мой нотариус – совершеннейший мошенник. Ничего, рано или поздно я до него доберусь: он этого заслуживает! Так вот, на шестом этаже этого дома живет семья мелкого чиновника. Отвратительные люди: всегда задерживают квартплату, но постоянно требуют ремонта. Сегодня вечером, когда я уже собирался ложиться спать, мне принесли письмо от жены этого чиновника. Эта женщина тратит на свои наряды по меньшей мере шесть тысяч франков в месяц, тогда как муж ее получает всего сто луидоров. Ужасный век! С какими же мерзостями придется столкнуться нашим потомкам! Но я опять отвлекся. Короче говоря, жильцы спалили кухонную плиту – они постоянно что-то жарят – и хотят, чтобы я поставил им новую. Скажи, Порталь, обязан я это делать?

– Это зависит от обстоятельств, – ответил доктор права.

– Разрази тебя гром! – завопил полковник. – Ну что ты за человек! Никогда не ответишь сразу «да» или «нет»! Вечно у тебя какие-нибудь «если» и какие-нибудь «но». Как же так: люди живут в квартире, за которую платят шестьсот франков, а требуют плиту за тысячу экю? Эти суммы должны соответствовать друг другу. Ладно, хватит об этом, я только понапрасну порчу себе кровь. Я буду судиться и с удовольствием разорю этих наглецов. Пусть-ка оплатят судебные издержки! Что я ненавижу, так это несправедливость.

Кажется, старик понемногу успокаивался. Его «ребятки» по-прежнему молчали.

– Простите меня, мои сокровища, – произнес полковник с усмешкой. – Понимаете, старики – как дети: они воображают, что их заботы могут интересовать еще кого-то, кроме них самих. Давайте теперь обсудим ваши дела. Мы говорим о них в последний раз. Во всяком случае, для меня это так. После того, как я вытащу вас из этого осиного гнезда, я подам в отставку. И не пытайтесь отговаривать меня: это бесполезно. Мои дни сочтены. Я даже не спрашиваю совета у вас, Самюэль: мне и так все ясно.

Полковник замолчал, обвел взглядом присутствующих в «исповедальне» членов совета и, вздохнув, откинулся на спинку своего стула.

– Ну! Что вы пригорюнились? – воскликнул старик.– Не надо расстраиваться, птенчики: сейчас я скажу вам одну вещь, которая вас утешит.

Невидимое оружие – неплохая штука, не так ли? – внезапно спросил полковник. – Правда, в случае с Реми д'Арксом у нас не было выбора. Нам не удалось бы расправиться с этим человеком по-другому. Впрочем, у невидимого оружия есть свои недостатки, но куда же без них?.. К сожалению, оно не разит мгновенно и наповал, как кинжал. Реми д'Аркс протянул целых два дня, а это слишком много. Надеюсь, я знаю, что происходило в течение этих двух дней, но твердой уверенности у меня нет, и это меня удручает.

Скажите, золотые мои: вы будете хорошими мальчиками? – вопросил полковник. – Вы послушаетесь меня снова? Вы должны поверить мне еще разок: поверить слепо, без всяких сомнений.

– Мы всегда повиновались вам, не рассуждая, – ответил Лекок.

Остальные согласно закивали.

В стеклянных глазах старика появился какой-то особый блеск.

– Прекрасно. Именно этого я и ждал от вас, – удовлетворенно проговорил он. – Только учтите: достаточно одного неверного шага, малейшей неловкости – и все пойдет прахом. И поэтому я прошу вас: делайте только то, что я вам скажу. И ничего больше, понятно?

Говорят, что лампы, прежде чем погаснуть, светят особенно ярко, – заметил полковник. – Думаю это относится и к людям. Мне кажется, что сегодня я просто в ударе.

Эта идея пришла мне в голову еще тогда, когда я обсуждал с маркизой вопрос о браке наших молодых людей, – пояснил старик.

Они знают слишком много, все вы это понимаете. Поэтому сначала я полагал, что они должны исчезнуть, когда попытаются сбежать.

Все было бы очень просто, если бы речь шла только об этих детях, – вздохнул полковник. – Но ведь есть еще вдова Самайу, которая, скорее всего, тоже что-то разнюхала. Хотя нашему другу Лекоку ничего не удалось услышать, вряд ли мадемуазель де Вилланове ничего не рассказала своей мамаше Лео. Эта девочка – прекрасная актриса. С ней надо держать ухо востро.

– Но это еще не все, – продолжал старик. – Есть еще наш любимый Куатье, который решительно отказался ехать в Сартен.

Наконец, есть некий Жермен, старый слуга Реми д'Аркса, который сидел у изголовья хозяина во время его агонии. Порядочно, выходит, народу, не правда ли? – озабочено спросил полковник.

Милые мои, скоро состоится свадьба, – воскликнул он. – Праздновать будем у меня. Разумеется, мы ограничимся лишь религиозным обрядом: вряд ли я смогу уговорить мэра благословить новобрачных... Надеюсь, что вы понемногу начинаете меня понимать.

Полковник выпрямился. Его глаза сверкали. Внезапно он закашлялся. Доктор Самюэль вскочил, но старик жестом остановил его.

– Моя жизнь подходит к концу, – прохрипел полковник, судорожно вцепившись обеими руками в подлокотники кресла. – У меня нет никаких иллюзий на этот счет. Я знаю, сколько мне осталось. Сегодня я не умру. Я предупрежу вас, когда почувствую, что пробил мой час. Но на свадьбе я буду обязательно.

Маркиза д'Орнан тоже там будет: она захочет поблагодарить меня за то, что я выполнил свое обещание, – добавил он. На губах его заиграла дьявольская улыбка. – Пригласим мы и остальных: вдову Самайу, Лейтенанта и даже старика Жермена... Приходите, друзья, и вы увидите, как ваш Отец выиграет свою последнюю битву!

 

XXII

В БОЙ ВСТУПАЕТ МАМАША ЛЕО

Было уже примерно два часа ночи, когда полковник Боццо-Корона, этот гениальный комедиант, покинул заговорщиков, переиграв своих врагов по всем статьям. Конечно, мы не можем сказать, что полковнику удалось обмануть их, но ведь он и не ставил перед собой такой задачи. Зачем ему было их обманывать? Полковник лишь избрал роль, которая, по его мнению, лучше всего отвечала моменту, и сыграл ее – вот и все.

Такое бывает не только у Черных Мантий. Эта ситуация очень распространена во всех сферах. Люди, занимающие определенное положение, должны ему соответствовать, и для этого им приходится притворяться. Это касается и политиков, которые пришли к власти, и писателей, которые добились популярности.

Все эти люди обладают особым умением или даром: крепко держаться за свое место. Одни остаются на вершине с помощью денег или хитрости, другие – благодаря любви или, скажем, кухне, третьим же – просто везет.

Эти люди не лгут ни вам, ни мне: они просто играют свою роль, которая приносит им успех.

Точно так же поступал полковник Боццо-Корона со своими «ребятками», которые ненавидели его (он всегда отдавал себе в этом отчет) и все же подчинялись ему, как преданные рабы.

Он крепко держал их в своих руках. Для этого старику нужно было обладать дипломатическими способностями; что ж, он обладал ими ровно в той мере, в какой требовалось.

И все же этим вечером полковник позволил себе один раз говорить совершенно искренне. Это было в тот момент, когда он рассказывал, как его жильцы сожгли кухонную плиту.

Старик так расстроился, что изменил своей привычке: обычно он приглашал в свою карету Лекока, а на этот раз уехал с Порталь-Жираром.

Всю дорогу полковник оживленно толковал со своим спутником о плитах, о жильцах, о законах, о несправедливости, царящей в этом мире, а ехали они долго: от бульвара Филь-дю-Кальвер до улицы Терезы.

– Если бы я был помоложе, я бы им показал! – восклицал старик. – Конечно, я понимаю, что мне не под силу изменить эти возмутительные порядки, но меня так раздражает несправедливость! Ох уж мне эти законодатели! До чего они любят пролетариат!

Только когда карета проезжала мимо Пале-Рояль, к старику вернулось его обычное расположение духа.

– Ты знаешь, – обратился он к доктору права, хлопнув его по колену, – когда я поднялся на антресоль, то увидел, как твоя рука нырнула под сюртук... В эту минуту в голову мне пришла забавная мысль. Она и заставила меня позвать Лампион... Ох, старость – не радость! Мозги уже не те!

– Неужели вы могли заподозрить меня в чем-то дурном? – проникновенно спросил Порталь-Жирар.

– Глупо, правда? – произнес полковник. – Зачем нужен нож, чтобы расправиться с таким, как я? Достаточно одного щелчка.

В этот момент карета остановилась, и кучер открыл дверцу.

– До свидания, ангел мой, – сказал полковник доктору права. – Свадьба, о которой я вам сегодня говорил, состоится раньше, чем ты думаешь: у меня нет возможности откладывать дела. Знаешь, это будет моим шедевром. Разумеется, вы получите приглашения.

Слуга подхватил старика под мышки и бережно, как ребенка, понес его вверх по лестнице.

– Еще пару слов, – крикнул полковник от самых дверей. – Если ты придумаешь какую-нибудь уловку насчет плиты, заходи в гости. Понимаешь, это вопрос принципа: я не пожалею сотни луидоров, чтобы отсудить у мерзавца эти несчастные триста франков.

В следующий миг двери особняка захлопнулись. Понурившись, доктор права зашагал по направлению к своему дому.

В то же самое время по извилистой улочке под названием Дорога Влюбленных, ведущей от кабачка «Срезанный колос» до Галиота и дальше через улицу Фоссе-дю-Тампль в предместье Тампль, шагали три человека. Их головы тоже были опущены. Эти люди напоминали заядлых картежников, проигравшихся в пух и прах.

Долгое время трое членов совета Черных Мантий шли молча. Наконец Лекок сказал:

– Я отправляюсь спать. Хотите совет? Замрите! Ведите себя тише воды ниже травы.

– Слушай, Тулонец, ты, наверное, знал, что он придет. Ведь знал? – жалобно спросил господин де Сен-Луи, до сих пор не терявший надежды на королевское наследство.

– Ты с ним заодно? – вскричал Самюэль.

– Ничего я не знал, но когда имеешь дело с полковником, нужно быть готовым ко всему. Я никогда не забываю об этом, – ответил Лекок.

– Как ты думаешь, он догадался? – снова задал вопрос принц.

Лекок громко расхохотался.

– Сегодня ему не надо было ни о чем догадываться, – произнес он, – потому что он знал все заранее. Только это и спасло вас. Раз Отец не уничтожил вас вчера, зачем ему делать это сегодня?

– Может, в него вселился дьявол? – злобно воскликнул Самюэль. – Это же живой труп. В чем только душа держится?

– Впервые я увидел полковника на Корсике, в Обители Спасения, – тихо проговорил Лекок. – Послушайте эту историю, она довольно забавна. В то время вспыхнул мятеж – у нас постоянно происходят мятежи. Отец уже тогда был очень стар. Он лежал, связанный по рукам и ногам, а семеро его бывших сообщников играли в карты, чтобы определить, кому его прирезать. Жребий пал на врача. Это был хороший доктор – вроде тебя, Самюэль. И врач сказал:

– Зачем убивать этого человека? Он и так умирает. Оставьте его, пусть лежит тут на соломе. Можете не сомневаться: завтра он уже будет гореть в аду.

Врачу поверили, однако на следующее утро оказалось, что умирающий разорвал веревки и исчез.

И пока семеро членов братства все еще удивлялись этому странному обстоятельству, в дверях появился полковник.

Через некоторое время члены братства перестали удивляться: в аду это не принято...

– Он убил их! – пролепетал принц.

– Семерых! – в ужасе выдохнул Самюэль.

– Это было тридцать пять лет назад, – уточнил Лекок. – Умирающий жив и поныне. Кто знает, что будет еще через столько же лет? Поживем – увидим. Желаю вам спокойной ночи, – он попрощался, внезапно оборвав свой рассказ.

Теперь вернемся к мамаше Лео. До рассвета было еще далеко, но она уже встала и зажгла свечу. Укротительница провела тревожную ночь: она все время ворочалась с боку на бок и поминутно просыпалась. Леокадию мучили кошмары.

Как только вдова закрывала глаза, перед ее внутренним взором возникала одна и та же картина: ее несчастный Морис стоит, окруженный Черными Мантиями, которые собираются пронзить его своими кинжалами.

– Ладно, сны – это ерунда, – убеждала себя укротительница, умываясь и причесываясь, что, кстати, никогда не отнимало у нее слишком много времени. – Если тебе страшно во сне, в этом нет ничего плохого. Но теперь я проснулась, и мне больше нельзя бояться. Я должна быть готовой к борьбе!

Мадам Самайу понимала, что сегодня ей предстоят важные дела. Поэтому она постаралась выбрать самый приличный и неброский из всех своих нарядов.

Сделать это было трудновато. К сожалению, мы должны признать, что вдова Самайу обладала ужасным вкусом. Из музыкальных инструментов ей больше всего нравились барабан и труба. Что касается живописи, то Леокадия обожала экстравагантные сочетания цветов: например, пурпурного с зеленым.

Однако ей все же удалось найти в своем гардеробе несколько более-менее однотонных вещей, облачившись в которые, укротительница могла надеяться, что ее не будет сопровождать эскорт мальчишек.

Посмотревшись в разбитое зеркало, вдова со вздохом произнесла:

– Конечно, эти унылые тряпки не к лицу молодой женщине. В таком виде я напоминаю билетершу!

Одевшись, укротительница полезла под кровать и вытащила оттуда сосновый сундук, окованный железом. Леокадия открыла его ключом, висевшим у нее на шее.

В этом сундуке хранились архивы и сокровища мадам Самайу, первой укротительницы Европы. На досуге вдова частенько вываливала его содержимое на кровать и с удовольствием перебирала разные вещицы и бумаги: люди, достигшие вершин славы, любят перелистывать страницы своего прошлого.

Разумеется, мамаша Лео искренне считала себя знаменитостью. Пожалуй, в чем-то она была даже права. Например, в Лож, на праздниках в Сен-Клу, на ярмарочных гуляниях действительно не было личности более популярной, чем Леокадия.

Возможно, читатель помнит, что однажды мы сравнили мадам Самайу с Северной Семирамидой. Говорят, что Екатерина Великая коллекционировала портреты своих фаворитов. Этих портретов было так много, что их негде было держать. Конечно, мамаша Лео не могла похвастаться тем, что по ней сохли принцы и фельдмаршалы, однако у нее тоже была коллекция, состоявшая из дюжины миниатюр – по пятнадцать франков каждая. А портретной галереей служил сосновый сундук.

Укротительница была доброй женщиной: в этой галерее присутствовало и изображение ее покойного супруга, причем – в самой красивой рамке.

В сундуке лежал также портрет самой вдовы. Леокадия была запечатлена на яркой афише. Когда укротительница разворачивала этот большой лист, она всегда испытывала чувство гордости, смешанной с грустью.

– Нельзя вернуться в прошлое: надо жить настоящим, – думала вслух Леокадия, разглядывая афишу, на которой она была изображена в облегающем ярко-оранжевом трико. Ее окружали дикие звери, которые, казалось, восхищались изящной позой своей повелительницы.

Под афишей лежал диплом, который вдова получила в Страсбурге. Под ним находилась целая куча листков, исписанных неровным почерком укротительницы. Эти листки представляли собой полное собрание сочинений мадам Самайу. Дело в том, что она была еще и поэтессой.

Первым делом Леокадия разыскала стихотворение, которое она пропела под гитару Мориса во время их первой встречи. Глаза женщины увлажнились, пока она читала это четверостишие, так удачно выразившее тоску ее измученной души:

Ах, если бы меня мое зверье сожрало!

Все лучше, чем терпеть такую муку.

Меня проглотят – и любви как не бывало!

Палач мой будет осужден на вечную разлуку.

– Теперь с этими глупостями покончено, – прошептала вдова, вытирая слезы. – Сейчас я люблю Мориса материнской любовью!

Наконец, под стихами, на дне сундука, покоился пакет, в котором лежали деньги и ценные бумаги.

Взяв пакет, мамаша Лео свалила все остальное обратно в сундук, заперла его и поставила на место.

– Я надеялась, что скопила деньжат на старость, – произнесла вдова грустно, но решительно. – Да видно, не судьба... Все мое богатство пойдет прахом. Чтобы устроить побег, нужны немалые деньги: каждому тюремщику надо дать на лапу. Наверное, в моем возрасте уже поздновато снова сколачивать состояние... Но это все неважно! Если мне не удастся снова разбогатеть, я умру в нищете, только и всего! Зато я спасу моего дорогого мальчика!

С пакетом под мышкой укротительница вышла из своего вагончика и направилась в балаган.

Очевидно, Эшалот спал не больше хозяйки, поскольку, стоило ей постучать в дверь, он тотчас же открыл.

Тем временем уже рассвело. Сказав, что она последит за Саладеном, мамаша Лео отправила Эшалота за кофе с молоком в одну из тех забегаловок, которые не закрываются ни днем, ни ночью.

Вскоре они позавтракали. И Эшалот, и вдова волновались, словно солдаты перед сражением, однако это отнюдь не лишило их аппетита.

Ели они молча. Наконец вдова сказала:

– Все, закрываем лавочку.

– Но ведь сегодня должны прийти господин Гонрекен и господин Барюк... – заметил Эшалот.

– Пошли они к черту! – вскричала мамаша Лео. – Мне наплевать, понял? Ты знаешь, о чем я сейчас думаю. Эта мысль вытеснила у меня из головы все остальные. Послушай, парень, я, конечно, встречала людей поумнее тебя, но ты предан мне, а это – главное.

– Если бы я только мог пожертвовать собой... – начал было Эшалот.

– Успокойся! – махнула рукой укротительница. – Пока не надо... Нам нужно обделать довольно деликатное дельце, понимаешь? Засовывай своего карапуза в сумку. Ты пойдешь со мной.

– О, как я рад! – воскликнул Эшалот. – Но как же лев?..

– Черт с ним! – решительно заявила Леокадия. – Пусть подыхает, если хочет! А балаган пусть сгорит ко всем чертям! Собирайся! Мы начинаем войну!

 

XXIII

КАБАЧОК «СВИДАНИЕ В ФОРС»

Мне кажется, что у современного Парижа много достоинств: улицы стали широкими, город наполнился воздухом и светом. Конечно, на это потребовалось много денег, но, как известно, чистота – превыше всего. Одним словом, Париж стал гораздо опрятнее.

Однако когда создавалось одно, разрушалось другое. То очарование, которое было присуще старому городу, исчезло.

Появились новые роскошные бульвары, вдоль которых стоят только богатые дома. Они по-своему красивы, и все же я вспоминаю иной Париж, не такой современный и прилизанный, Париж, в котором дворцы не стеснялись соседства лачуг.

Тот Париж принадлежит истории. О каждом его доме можно было рассказывать легенды. Сейчас от него осталось лишь несколько островков, побродить по которым полезнее, чем прочитать несколько толстых ученых книг.

Я вспоминаю мансарду, в которой была написана моя первая книга. Это произошло в 1840 году. Как быстро летит время! Мое окно выходило на улицу Паве, и из него был виден особняк Карнавале, в котором жила мадам де Севинье. Боюсь, что это чудное здание постигнет печальная участь многих других домов: его начнут реставрировать. Раньше на этом месте стоял особняк Карла Лотарингского – родовое гнездо Гизов.

Из моего окна был виден также особняк Ламуаньон, построенный Карлом Девятым для герцога Ангулемского, сына Мари Туше, о котором велеречивый Таллеман де Рео говорил: «Он стал бы величайшим человеком своей эпохи, если бы не был таким мошенником».

Когда слуги требовали свое жалованье, герцог Ангулем ский отвечал им: «Негодяи, разве вы не видите эти четыре улицы у моего особняка? Здесь же так удобно просить милостыню у прохожих!»

Тем не менее, существование этого высокородного жулика может оправдать тот факт, что в его спальне появился на свет суровый адвокат Людовика Шестнадцатого месье де Мальзерб.

Наконец, из моего окна можно было увидеть живописные крыши особняков Комон и Бриен. В самом деле, выглядели они весьма симпатично, и это доказывает, что форма порой серьезно расходится с содержанием. Дело в том, что в этих особняках была тюрьма.

Таким образом, я жил по соседству с Форс, в которой сидел когда-то наш друг лейтенант Морис Паже.

Из моего окна можно было разглядеть много интересного. Например, я видел, как танцевал в своем салоне герцог де Лозен, я видел маленькое окошко в особняке Бриен, за которым томилась несчастная принцесса де Ламбаль... Да разве все перечислишь!

Прямо под моим окном находилась стена, назначение которой долгое время оставалось для меня загадкой.

Потом я узнал, что ее построили в связи с многочисленными побегами заключенных. Они скрывались через сады, раскинувшиеся как раз возле того дома, где я жил.

Дошло до того, что весь квартал охватила паника, и жилье на нижних этажах моего дома сдавалось за смехотворно низкую плату.

Однако стена перекрывала лишь один путь, и узники продолжали преспокойно убегать другой дорогой.

Положить конец этому безобразию можно было только одним способом: надо было разрушить Форс.

Итак, вернемся к нашему повествованию, а точнее – к событиям того утра, которое последовало за днем посещения другой тюрьмы – заведения доктора Самюэля. Было девять часов.

В Париже по-прежнему стояли холода, мостовые покрывал грязный снег.

Улица Сисиль, по которой в то время можно было быстрее всего попасть на площадь у Пале-Рояль, была почти безлюдна.

Главный вход в тюрьму находился в здании под номером двадцать два по улице Паве. Неподалеку стояла будка, в которой мерз часовой. Он охранял служебный вход с улицы Сисиль.

На углу улицы Сент-Антуан располагалась забегаловка, которая позаимствовала название у своей мрачной соседки. На вывеске кабачка было написано: «Свидание в Форс. Лере. Продажа лимонада, вина, водки и ликеров».

Все окна забегаловки были занавешены – кроме одного, ближайшего к углу дома. Отсюда можно было одновременно наблюдать и за служебным входом на улице Сисиль, и за главным – на улице Паве.

У этого окна сидел молодой человек, бледный и грустный. Он внимательно следил за тем, что происходит снаружи.

На молодом человеке был типичный костюм парижского рабочего. Однако нежное лицо юноши, в белизне которого было что-то болезненное, абсолютно не соответствовало рабочей блузе и фуражке.

Надо признать, что юноша был очень красив. Не ускользнуло это и от проницательных глаз Жозефа Лере, хозяина «Свидания в Форс». Принеся стакан подогретого вина, заказанного подростком, Лере заявил:

– Послушайте, молодой человек, вы не похожи на простого рабочего: очень уж у вас гладкая кожа. Если бы в Форс еще оставались политические заключенные, я знал бы, что вас сюда привело. В прежние времена к нам часто наведывались красавчики вроде вас.

– Я только что из больницы, – спокойно ответил подросток.

Его голос был таким же нежным, как и кожа. Однако в нем слышались решительные нотки. Поймав любопытный взгляд кабатчика, юноша добавил:

– И мне совсем не хочется туда возвращаться.

– В больницу? – уточнил Лере. – Что касается меня, то я там никогда не был. Я человек здоровый. Такие, как я, попадают в больницу только перед самой смертью. Я бы каждому пожелал быть таким крепким. Пейте вино, пока оно не остыло. До полудня вы можете спокойно сидеть здесь и смотреть в окно, а потом тут начнут собираться постоянные клиенты.

Лукаво улыбнувшись, Лере отправился по своим делам.

Последовав его совету, молодой человек поднес бокал к губам, но, как только сделал глоток, лицо его исказилось от отвращения и он поспешил поставить бокал на стол.

Юноша не сводил глаз с башенных часов. В его взгляде читались одновременно решимость и страдание.

Часы показывали пятнадцать минут десятого.

Устав следить за стрелками, юноша перевел взгляд на дорогу.

Через четверть часа появился Лере.

– Ну, как дела? – осведомился он.

– Когда начинаются свидания с заключенными? – спросил в свою очередь подросток.

– Это смотря какой заключенный, – ответил кабатчик. – Например, к банкротам всегда можно. Вы хотите увидеть какого-то банкрота?

– Нет, – покачал головой юноша. – Я жду свою мать. Она должна получить разрешение у следователя.

– А, значит, вас интересует подследственный? – вскинул брови Лере. – Здесь все не так-то просто. Полагаю, молодой человек, ваша мать – не графиня?

– Она – хозяйка зверинца.

– Что ж, неплохо! – ухмыльнулся кабатчик. – А вы, должно быть, ухаживаете за маленькими белыми мышками? Ну и шутник же вы! Впрочем, вряд ли ваши руки делали когда-нибудь более тяжелую работу. Остается узнать, что представляет собой сам подследственный.

Молодой человек уже открыл рот, чтобы ответить, но вдруг покраснел, как рак, и вскочил на ноги.

– Черт побери! – воскликнул Лере. – Оказывается, мы не такие уж вялые!

Больше он не успел ничего добавить: подросток бросил на стол пятифранковую монету и кинулся к двери.

Дело в том, что на улице Паве, напротив главного входа в Форс, остановилась какая-то карета.

 

XXIV

ФОРС

Усевшись на стул, с которого только что вскочил молодой человек, папаша Лере уставился в окно. – Из этой ложи прекрасно видно всю сцену, – бормотал он. – Похоже, этот молокосос не очень-то трясется над деньгами. Можно подумать, что он из богатенькой семьи. Но это вряд ли. Вон какая у него мамаша!

В самом деле, из кареты вылезла грузная женщина. Фиакр угрожающе накренился.

«Ого! Такая гора мяса породила этого ничтожного мышонка!» – подумал папаша Лере.

Вслед за женщиной из кареты вышел широкоплечий мужчина. Несмотря на могучее телосложение, вид у него был совершенно безобидный. Мужчина был одет в новый костюм и, казалось, чувствовал себя в нем весьма неловко. На плече у этого человека висела большая сумка.

И тут кабатчик увидел своего нового знакомого, который шел навстречу толстухе. Но женщина, которую юноша назвал своей матерью, повела себя довольно странно: она отступила на шаг и с изумлением уставилась на сына.

Через несколько мгновений подросток взял ее под руку. Женщина что-то сказала человеку с сумкой, и тот быстро зашагал по направлению к улице Фран-Буржуа. После этого мать с сыном подошли к двери тюрьмы.

Хозяин «Свидания в Форс» с любопытством наблюдал за этой сценой. Наконец он отошел от окна и направился в соседнюю комнату, чтобы погреться у печки.

– На первый взгляд, там не происходит ничего особенного, – бормотал Лере. – Но если человек кое-что соображает, то некоторые вещи покажутся ему очень даже странными. Во-первых, монета в сто су. Может, мальчишка еще вернется за ней? Да нет, не должен. Во-вторых, это она. Сомнений быть не может, я узнал ее. В-третьих, удивление этой дамы. Не знаю, кто она, хозяйка зверинца или нет. Хотя, вообще-то, похожа. В-четвертых, человек с огромной сумкой. Возможно, во всем этом кроется какая-то тайна, которую я не могу разгадать. Когда в полдень ко мне зайдут господа чиновники, чтобы выпить по чашечке кофе, мне кое-что удастся выяснить. Может, вся эта суета – из-за лейтенанта кавалерии? Одного человека из-за этого придурка уже уволили. У малыша в фуражке подозрительный вид. Надо предупредить моих друзей.

А в это время женщина беседовала с охранником.

Она заявила, что хочет видеть лейтенанта Мориса Паже.

– Сюда нельзя заходить, – ответил охранник. Он казался не таким угрюмым, как это обычно описывается в романах и комедиях, но был все же достаточно отвратительным.

– У меня есть разрешение господина Перрен-Шампена, – проговорила женщина, в которой читатель, конечно же, давно признал мамашу Лео.

Охранник взял бумагу, внимательно прочел ее и вернул укротительнице.

– Еще рано, – буркнул он.

Весь мир с изумлением взирает на французскую администрацию, которая представляет собой громадный механизм, созданный для того, чтобы чинить людям всевозможные препоны.

Мы не можем здесь подробно развивать эту тему. Заметим только, что, если даже начисто забыть о политике, одного существования этого монстра достаточно, чтобы вспыхнула революция.

Если бы мы жили не во Франции, а в Турции, и если бы я был султаном, девяносто девять процентов чиновников я посадил бы на кол. А оставшийся процент я не просто посадил бы на кол, а велел бы еще прокоптить на медленном огне.

Напомню, это было лирическое отступление.

Услышав слова охранника, мадам Самайу, которая прекрасно умела владеть собой, ответила:

– Если рано, мы подождем. Будьте любезны, проводите нас в приемную.

– Здесь нет приемной, – процедил охранник. – Приходите к одиннадцати.

И снова укротительница не рассердилась. Правда, ее глаза налились кровью, а лицо слегка перекосилось.

– Дорогой мой, – произнесла вдова, – я питаю огромное уважение к власти, но поймите, что на улице холодно. Учтите, что я знакома с несколькими министрами. К тому же, когда я вышла из кабинета следователя, я встретила своего друга, барона де ля Перьера, который сказал мне: «Мадам Самайу, если вам будут чинить препоны, назовите мое имя».

– Барон де ля Перьер? – повторил охранник. – Не знаю такого.

Молодой человек, до сих пор не проронивший ни слова, расстегнул свою рабочую блузу и, вытащив из внутреннего кармана визитную карточку, протянул ее охраннику.

– Нас совершенно не интересует, знаете вы наших покровителей или нет, – проговорил он. – Передайте эту карточку начальнику тюрьмы.

– Начальнику?! – в ужасе воскликнул цербер. – Ни за что!

Взглянув на карточку, он пробормотал:

– Полковник Боццо-Корона! Это другое дело. Он порой обедает с нашим патроном. Когда я служил охранником в министерстве, я видел, что он заходил к министру, как к себе домой. Правду говорят: по одежке встречают – по уму провожают. Пожалуйте, мадам, садитесь вот здесь, возле печки. И вы, молодой человек, тоже. Сейчас я кого-нибудь отправлю к начальству. Через минуту вы получите ответ.

Охранник покинул свою будку. Мамаша Лео и ее так называемый сын остались одни.

– Ах, моя дорогая! – воскликнула Леокадия. – Я высматривала тебя всю дорогу. Сначала я долго не могла догадаться, что же это за сын такой. Но потом меня осенило. Как обрадуется Морис! Хотя, наверное, и рассердится тоже: ведь ты остригла свои прекрасные волосы, которые он так любил!

– Волосы отрастут, – с улыбкой ответила Валентина.

– Да, конечно, это все ерунда, – рассмеялась мамаша Лео. – Главное, что вы любите друг друга. Тебе помог Лейтенант? – поинтересовалась она.

– Да... – кивнула Валентина. – И визитную карточку полковника дал мне тоже он.

– Знаешь, этот человек внушает мне ужас... – пробормотала укротительница. – Хотя он, наверное, не такой уж и плохой? – робко добавила женщина.

– Ах, моя дорогая Лео, – вздохнула Валентина, – я боюсь его еще больше, чем вы, потому что не знаю, чем объясняется его преданность. Кроме того, я не понимаю, что он делает в доме доктора Самюэля. Я уже говорила вам однажды – и теперь повторю снова: у меня такое ощущение, что Куатье помогает мне не просто так: он словно выполняет чей-то приказ. Я не знаю, кому служит этот человек: нам или тому, кто стоит за ним. А вдруг мы сами – всего лишь пешки в чьей-то игре? Мы думаем, что сами управляем своими поступками, но что, если кто-то ловко подталкивает нас к краю пропасти?

– Если ты так считаешь... – начала укротительница.

– Да нет, я не знаю! – воскликнула Валентина. – Просто я всего боюсь! Но, несмотря на это, я действую! Если мы будем сидеть сложа руки, это погубит Мориса!

– Но ты веришь в успех? – спросила мамаша Лео.

– Я надеюсь, – прошептала Валентина. – Я так много плакала и молилась, что, может быть, Господь сжалится надо мной.

– Конечно, Господь милосерден, но, как говорится, на Бога надейся, да сам не плошай! – проговорила укротительница.

– Что вам сказал следователь? – неожиданно поинтересовалась Валентина; очевидно, она решила сменить тему.

– Забавный человек! – усмехнулась мамаша Лео. – Такой живчик! Все время говорит, даже слова не дает вставить. Все знает, все видел, во всем уверен. А когда он склонился над бумагой, то стал выглядеть еще смешнее. Такой курносый, и очки поблескивают! А пером скрипит, будто дрова пилит! Кстати, знаешь, когда он закончил писать, он поднял на меня глаза, и я заметила, что он немного косит. Вот, думаю, сейчас я с ним и потолкую. Куда там! Он и рта мне не дал раскрыть.

«Вы ведь вдова Самайу, – говорит, – я слышал, что вы случайно прикончили своего мужа, но меня это не касается. Ваши дела идут хорошо, и вы производите впечатление приличной женщины. Я мог бы допросить вас, но в этом нет нужды. Я не сомневаюсь, что вам хорошо известна эта история, но я знаю ее еще лучше, лучше всех. Скорее всего, ваши слова только подействуют мне на нервы. Не то чтобы я уже докопался до истины, просто недостаток образования мешает вам понять то, что понимаю я. Я мог бы поделиться с вами своими соображениями, но слишком много говорить вредно. Вы хотите получить разрешение на свидание с лейтенантом Паже, у вас хорошие покровители. Сейчас я дам вам эту бумагу!»

Представляешь, и все это на одном дыхании! Просто фонтан!

Пока он искал бланк, чтобы его заполнить, я собралась с духом и выпалила:

– Лейтенант Паже невиновен. Дело в том, что в Париже действует жуткая банда. Если господин следователь захочет меня выслушать, я могла бы рассказать ему много интересного о Черных Мантиях.

– Как, вы так прямо и сказали?! – воскликнула побледневшая Валентина.

– Не бойся, я знала, с кем говорю, – ответила укротительница. – Он презрительно расхохотался и заявил мне: «Низшим классам необходима вера в нечистую силу. Я отлично знаю эту байку о Черных Мантиях. Послушайте, мадам, порой интерес к призракам приводит к скверным последствиям. Взять хотя бы моего предшественника. Умный был человек, а кончил тем, что спятил. Ладно, не будем больше об этом. Скажите, лейтенант Паже – действительно ловкий акробат? Я люблю такие вещи. Если вам вдруг взбредет в голову выступить в качестве свидетельницы защиты, договоритесь с адвокатом. Вот ваше разрешение. Если понадобятся другие, не стесняйтесь, заходите. Передайте полковнику Боццо, что я всегда рад быть ему полезным».

– Опять этот человек! – прошептала Валентина. – Без него у нас ничего бы не вышло!

– Да, и вряд ли он помогает нам от чистого сердца! – добавила Леокадия.

Охранник говорил, что вернется через минуту, однако отсутствовал целых полчаса. Наконец он явился, приведя с собой какого-то служащего. Этот служащий совсем не напоминал чиновника. Обычно чиновники имеют очень важный вид, вследствие чего смотрят на вас так, словно собираются проглотить. Этот же человек выглядел почти добродушным.

– Извините, что мы заставили вас так долго ждать, – произнес он. – Здесь такие длинные и запутанные коридоры! Сейчас господин Патра вас проводит. Мое имя – Рагон, и я всегда рад помочь вам.

– Господин Патра, – добавил Рагон, обращаясь к тюремщику, – проводите этих людей во двор Мом. Лестница «Б», коридор Сен-Мадлен, камера номер пять. Не забудьте оставить дверь приоткрытой. Из-за этого подследственного одного вашего коллегу уже уволили. Однако не переусердствуйте. Не мешайте дружеской беседе.

Выслушав указания, тюремщик пошел вперед. Мамаша Лео и Валентина последовали за ним.

Сначала они пересекли двор Пуль. Заключенным запрещалось заходить сюда, поскольку этот двор примыкал к воротам. Дальше шел главный корпус. Бывшие салоны Комона превратились теперь в тюремные камеры. Потом охранник провел своих спутниц мимо монастыря святой Марии Египетской, и вскоре они очутились во дворе Мом. Здесь гуляли заключенные, содержавшиеся в одиночных камерах. В этом же дворе после еды резвились дети.

Тюремщик нырнул в бывший особняк Бриен и стал подниматься по узкой винтовой лестнице, которая вела в коридор Сен-Мадлен.

Наконец он отпер дверь под номером пять и впустил укротительницу и Валентину в камеру.

Помня, что ему приказали не беспокоить посетителей, охранник решил не торчать у приоткрытой двери. Вместо этого он принялся прохаживаться взад-вперед по коридору.

Когда мы опишем камеру Мориса Паже, читатель увидит, что, допуская такую поблажку, тюремщик ничем не рисковал.

 

XXV

УЗНИК

Вот уже полмесяца, как Мориса Паже перевели из Консьержери в Форс. Первые три дня его держали отдельно от остальных заключенных. Затем Перрен-Шампен разрешил ему общаться с товарищами по несчастью. Морис страшно заинтересовал их. Непонятно было, почему его три дня продержали в полной изоляции.

Заключенные часто толковали между собой о своем таинственном собрате. Большинство склонялось к тому, что лейтенант попал в ловушку, в которую его заманили настоящие преступники.

Если бы прокуроры могли слышать, о чем беседуют узники во время своих коротких прогулок, возможно, совершалось бы гораздо меньше судебных ошибок.

Дело в том, что у человека, который сидит в тюрьме, очень много свободного времени. Это позволяет заключенному размышлять над вещами, которые кажутся ему странными и подозрительными. Но это еще не все. При встречах узники делятся своими соображениями, благодаря чему часто находят ответы на самые сложные вопросы.

Иногда полиции удается кое-что узнать с помощью подсадных уток. Порой среди заключенных встречаются люди, которые добровольно соглашаются сообщать полиции интересующие ее сведения.

Пожалуй, такие отчеты были бы ценнейшим материалом для следствия, если бы только этим несчастным «стукачам», которые пали уже дважды: в первый раз – совершив преступление, а во второй – предав своих товарищей, – можно было бы доверять.

В тюрьме Форс много толковали о несчастном Реми д'Арксе. Правосудие могло бы узнать из этих разговоров немало интересного. Возможно, какой-нибудь заключенный без труда перечислил бы всех, кто скрывался под масками Черных Мантий.

Мы уже говорили, как любит парижская чернь легенды о преступном мире. Особенно это проявляется в тюрьме. Наиболее известные воры и убийцы почитаются здесь, как полубоги.

В связи с делом лейтенанта Паже в тюрьме Форс не раз звучали слова «Черные Мантии».

Однако не нужно думать, что преступники сочувствовали Морису. То, что вместе с ними находился невиновный, наоборот, чрезвычайно их радовало. Все с нетерпением ждали, когда же начнется процесс лейтенанта.

Дело в том, что бандиты обожают судебные ошибки. Каждое поражение юстиции оборачивается их победой.

Камера Мориса находилась на четвертом этаже бывшего особняка Бриен. Когда-то здесь было гораздо уютнее – до тех пор, пока при Людовике Шестнадцатом это здание не приспособили под тюрьму. Раньше помещение, в котором теперь оказался Морис, было довольно просторным, но потом стены сделали в два раза толще, и комната от этого сильно уменьшилась в размерах.

Источником света служило узкое зарешеченное оконце. Оно выходило во внутренний двор, на месте которого некогда зеленели сады Комона. Теперь во дворе росло лишь несколько деревьев, которые выглядели так печально, точно и сами были арестантами.

Их кроны были видны с улицы Культюр-Сен-Катрин, и люди, не знавшие, в каком месте росли эти деревья, с завистью думали, как повезло обитателям большого дома, имеющим собственный садик.

Прямо напротив окна, весьма напоминавшего бойницу, возвышалась недавно возведенная стена. Ее построили, чтобы положить конец постоянным побегам заключенных, о чем мы уже говорили.

Правда, с четвертого этажа, на котором находилось двенадцать камер, предназначенных для особо опасных преступников, убежать было трудновато. Напомним, что в одной из этих камер и сидел Морис.

Так что тюремщики могли спокойно разгуливать по коридору в полной уверенности, что их подопечные никуда не денутся. Даже если бы вместо рук, скованных кандалами, у Мориса выросли крылья, он не смог бы вырваться из своей ужасной клетки.

Он сидел на соломенном стуле. Больше никакой мебели в камере не было.

На Морисе болталась обычная арестантская роба, при виде которой сжималось сердце.

Бритая голова лейтенанта упала на грудь. Он был очень бледен.

В этом печальном узнике трудно было узнать жизнерадостного молодого человека, весельчака-военного, с поразительным аппетитом уплетавшего скромный ужин, который приготовила для него мамаша Лео.

Тогда душа Мориса была полна радужных надежд. А теперь...

В тот вечер Морис узнал, что все это время Флоретта любила его. В тот вечер он впервые услышал имя Реми д'Аркса. И тогда же впервые почувствовал, что его преследует какой-то рок.

И теперь, находясь в тюрьме, Морис постоянно думал о том вечере.

Лейтенанту казалось, что эти несколько часов определили всю его дальнейшую жизнь.

Эти несколько часов закончились трагедией. Погиб человек, которого Морис не знал, но гибель которого роковым образом повлияла на судьбу молодого лейтенанта. Морис чувствовал, что попал во власть какой-то силы, которой невозможно противостоять.

В своих мыслях Морис все время возвращался к странному, нелепому балагану, который представлялся ему чудесным местом, романтическим и поэтичным.

Все самое дорогое для лейтенанта было связано с этим балаганом. Разве не там он впервые увидел чарующую улыбку Флоретты?

В долгие, томительные часы одиночества Морис занимался тем, что по крупицам восстанавливал в мыслях все, связанное с этим местом.

Именно там после долгого отсутствия ему снова удалось обрести надежду и счастье.

В этом мире Мориса любили только два человека: Валентина и Леокадия. Иногда они казались ему двумя сестрами. Разумеется, это не вполне соответствовало действительности, однако в ту пору, когда лейтенант познакомился с ними, мамаша Лео была покровительницей юной особы, которую теперь называют мадемуазель де Вилланове. Кроме того, Леокадию и Валентину объединяла любовь к Морису.

Кроме этих двух женщин, лейтенанту Паже не на кого было надеяться. Ни к кому больше он не испытывал такой привязанности. Это не означает, что Морис был неблагодарным сыном. Его родители были добрыми людьми и хорошо воспитали своего мальчика. Однако два года назад связь между Морисом и его семьей оборвалась: он стал чужим для своих собственных родителей.

Молодой человек не держал на них зла. Он понимал, что его отец, имея мало денег и много детей, должен в первую очередь заботиться о тех, кто остался на его попечении.

Когда лейтенант Паже совершал в Африке свои подвиги, родные почти простили его, но после того, как Морис попал в беду, он получил из дома лишь одно короткое письмо.

Из него не следовало, что родители прокляли своего сына, и все же это послание не могло вызвать особой радости. Заканчивалось оно так: «Тот, кто презирает советы людей, умудренных жизненным опытом, и не считается с мнением отца и матери, всегда плохо кончает».

Мы можем посмеяться над этой сентенцией, проникнутой провинциальным духом, однако давайте не будем этого делать, поскольку, как ни крути, а слова эти верны.

И все же Лафонтен давно продемонстрировал нам, чего стоят неуместные мудрствования.

А ведь родители Мориса могли повести себя и по-другому. Пусть все обвиняют их сына, пусть все, включая здравый смысл, свидетельствуют против него – для любящих отца и матери это не должно было бы иметь никакого значения. Мне больше нравятся те люди, которые на их месте сказали бы: «Нет! Наш сын невиновен!»

Вот это была бы настоящая семья. Члены подлинной семьи никогда не сомневаются друг в друге, и в этом их сила.

Со времени своего второго ареста Морис каждый день с нетерпением ждал прихода мамаши Лео. Эта женщина не докучала ему своими нравоучениями, но молодой человек знал, что она всей душой предана ему. Однако время шло, а Леокадии все не было. Это очень удивляло Мориса. Он не допускал и мысли о том, что укротительница могла забыть о своем юном друге.

Это был единственный визит, на который надеялся Морис, поскольку тюремщик, открывший дверь Валентине, вылетел со службы.

Когда женщины вошли в камеру лейтенанта, он сначала увидел только укротительницу – и первыми словами узника были:

– Бедная мамаша! Вы, наверное, болели?

Вдова кинулась к нему с распростертыми объятиями, но Морис не мог ответить ей тем же: он был в кандалах.

Прижав бедного узника к груди, мамаша Лео, которая уже обливалась слезами, громко запричитала:

– Морис! Мой дорогой Морис! Как ты изменился! Бедненький мой! Сколько ты пережил!

Она совсем забыла про Валентину. Что же касается Мориса, то возлюбленную заслоняла от него мощная фигура укротительницы.

– Ничего, мне уже недолго страдать, – промолвил узник. – Обнимите меня еще раз, мамаша Лео. А потом расскажите мне о ней, ладно? Я очень хочу говорить о ней.

– Но она здесь, – удивленно произнесла Леокадия. – Мы пришли вместе.

Морис оттолкнул вдову с такой силой, что несмотря на свой солидный вес, мадам Самайу едва не грохнулась на спину.

– Черт побери! – радостно воскликнула она. – Ты еще не совсем ослаб, малыш!

Узник вскочил на ноги. Он не отрывал глаз от Валентины, неподвижно стоявшей посреди камеры. Видимо, в первый момент Морис не узнал ее в мужском костюме.

Наконец молодой человек понял, кто стоит перед ним. Две крупные слезы скатились по щекам узника. Он рухнул на стул.

– Вы остригли ваши волосы! – пролепетал Морис. – Ваши прекрасные волосы, которые я так любил!

Удивительно, но он слово в слово повторил то, что часом раньше сказала укротительница.

Как раз в это время мимо двери проходил тюремщик.

– Здравствуйте, кузен, – громко проговорила Валентина. – Правда, что здесь не разрешается курить? К этому, наверное, очень трудно привыкнуть.

Она подбежала к узнику и поцеловала его в лоб.

– Дорогая! Моя дорогая Валентина! – прошептал Морис. – Как я счастлив! Я и не знал, что на свете бывает такая радость!

Проходивший мимо тюремщик заглянул в камеру. Он увидел, что на убогом ложе заключенного, вытянув ноги, сидит мамаша Лео, сам узник на месте, а рядом с ним стоит юноша.

– Нам нельзя терять ни минуты, – заявила укротительница. – Мы пришли сюда не лясы точить!

– Мамаша, позволь мне поговорить с Морисом, – перебила ее Валентина. – Я хочу сама объяснить ему все.

– Хорошо, дочка, – кивнула Леокадия. – Тогда садись рядом со мной: тебя же прямо шатает.

В самом деле, Валентина едва держалась на ногах.

– Нет, – ответила она, – я останусь здесь. Я сяду на колени к мужу.

И Валентина тут же исполнила свое обещание. Казалось, Морис потерял дар речи.

«Все-таки она слегка чокнутая, это точно», – подумала укротительница.

– Нам действительно нельзя терять ни секунды, – спокойно повторила мадемуазель де Вилланове. – В нашем распоряжении всего несколько минут, и за это время надо успеть все объяснить. Поскольку мы теперь не увидимся до великого дня.

Леокадия и Морис переглянулись.

– До какого дня? – переспросил узник. Валентина улыбнулась.

– Если вы будете обсуждать, сумасшедшая я или нет, это отнимет у нас драгоценное время, – произнесла она.– Я многое должна вам сообщить, и кое-что из этого, возможно, покажется вам странным. И все же уверяю вас, что я в своем уме. Одним словом, я буду говорить то, что считаю нужным.

Валентина положила руку на плечо Мориса. Теперь молодая женщина держалась спокойно и уверенно.

– Морис, вы мой муж, а я ваша жена, ибо такова наша воля, – продолжала она. – Не знаю, что нас ждет, умрем мы или будем жить, но наш союз должен благословить священник. Это нужно хотя бы для того, чтобы на могильной плите, под которой мы будем покоиться вместе, была написана одна фамилия.

– Послушай, что ты... – начала было укротительница.

– Позвольте, я продолжу! – остановила ее Валентина.

– Да, да! Пусть она говорит! – воскликнул Морис, с восторгом взирая на свою возлюбленную.

Валентина склонилась к нему и прошептала:

– У нас должна быть одна воля на двоих. Морис, я не буду просить вас, чтобы вы отдали мне обратно яд, который я вам принесла, но я изменила свое решение. Я не хочу им пользоваться.

В глазах молодого человека мелькнуло беспокойство. Снова улыбнувшись, Валентина добавила:

– Вы обещали мне, что без меня не примете его.

– Однако... – пробормотал Морис.

В это время послышались шаги тюремщика, приближавшегося к двери.

Валентина знаком приказала своему жениху молчать. Тот повиновался, но вдруг неожиданно заговорила мамаша Лео.

– Черт возьми! – воскликнула она. – Я-то думала, что мы собираемся устроить побег! Я надеялась, что малышка принесла с собой хотя бы несколько напильников: с этой двойной решеткой справиться непросто. Неужели вы думаете, что из этой тюрьмы легко выбраться? Может, вы решили любезно сказать охране: «Извините, пожалуйста, я хотел бы немного прогуляться!»? Я ведь уже продала свою ренту. Я уже договорилась с хорошим парнем – он не шибко сообразителен, но предан мне, как собака – чтобы он нанял для нас в городе людей. Затем он попытался бы завязать знакомство с кем-нибудь из здешних служащих... Но у вас в голове совсем другое!

Валентина и Морис переглянулись.

– Дорогая Лео, возможно, нам понадобятся ваши люди, – сказала Валентина, – возможно также, нам понадобятся и ваши деньги, хотя по-моему, я достаточно богата. Через час обстановка прояснится. Только не задавайте мне никаких вопросов. Я должна все рассказать Морису. Вернее, не все, а лишь то, что я могу рассказать, поскольку и сама кое-чего не понимаю.

Валентина замолчала. Когда возлюбленная Мориса заговорила снова, она была уже совершенно спокойна.

– Если бы кто-нибудь взглянул со стороны на ту ситуацию, в которой мы оказались, он заявил бы, что нам конец, – промолвила молодая женщина. – Страдания укрепили мою веру в загробную жизнь. В вечности наказанием для тех, кто горячо любил друг друга на земле и покинул ее, совершив преступление, должна стать разлука. Прошу вас, не спорьте со мной! Дайте мне сказать! Я решилась, потому что верю в справедливость Господа. Я и после смерти хочу быть вместе с Морисом. Я желаю, чтобы клятва, которую мы дали здесь, соединяла нас и на небесах. Поэтому я не прошу моего жениха умереть позорной смертью, бестрепетно взойдя на эшафот, но говорю любимому: «Друг мой, мы обречены на гибель. Я принесла вам надежду; не исключено, что это – лишь химера. Я умоляю вас, во имя вашей любви ко мне не пытайтесь оценивать мою идею с позиции здравого рассудка. Возможно, она экстравагантна, возможно, она безумна, какая разница? Ведь еще вчера мы собирались добровольно выпить яд!»

– Ну и дела! – пробормотала вдова. – Я не сплю, поскольку только что ущипнула себя до крови. Может, она говорит по-немецки или по-гречески? Пусть меня повесят, если я поняла хоть одно слово из вашей странной речи, милочка!

– А что скажешь ты? – нежно спросила Валентина, склоняясь к узнику.

– Я хочу того же, что и ты, – ответил Морис, – но я тоже ничего не понял.

– Не думайте, что я собираюсь обмануть самое себя, – тщательно подбирая слова, продолжала Валентина. – У меня почти нет надежды, потому что я вынуждена опираться на нечто ужасное... Но если нам все равно суждено умереть, Морис, не лучше ли умереть, сражаясь? Ведь ты такой храбрый! Что ты предпочитаешь, самоубийство или мученичество?

– Ты знаешь! – горячо ответил узник, в глазах которого вспыхнул огонь воодушевления.

Хлопнув в ладоши, мамаша Лео воскликнула:

– Ага, значит, дело здесь не обошлось без Куатье? Кажется, я начинаю понимать! Черт возьми! Что касается меня, то я не считаю, будто мученичество лучше самоубийства. Если от меня что-то зависит, я не позволю вам броситься в волчью пасть. Это говорю вам я, мамаша Лео!

 

XXVI

ДОМ РЕМИ Д'АРКСА

В этот момент у двери остановился надзиратель. – Ваше время истекло, – сообщил он. – Пора прощаться. – Как, уже! – воскликнули в один голос Валентина и Морис.

– Послушайте, любезный, ваши часы спешат, – ответила укротительница. – Подождите, пожалуйста, секундочку. Мы тут пытаемся добиться, чтобы молодой человек осознал наконец свои ошибки.

Тюремщик согласился продлить свидание еще на пару минут.

– Девочка моя, по-моему, ты играешь с огнем, – тихо произнесла Леокадия. – Эти люди – сущие дьяволы!

– Морис не боится их, – прошептала Валентина.

– Еще бы! Он никого не боится! – воскликнула мамаша Лео. – Если бы он столкнулся с ними в Алжире, на поле боя, им пришлось бы туго! Я не хочу переубеждать вас, я просто предупреждаю. Конечно, милая, сейчас мы в таком положении, когда надо рисковать. И все же, имея дело с Куатье, нужно все время быть начеку.

– Но если он заметит, что мы ему не доверяем, исчезнет последний шанс на спасение, – проговорила Валентина.

Укротительница хотела было ответить, но молодая женщина жестом остановила ее. Валентина поднялась на ноги.

– Да, это наш последний шанс, – произнесла она. – От этого зависит все: мое будущее, мое счастье. И днем, и ночью я думаю только об одном. Я много молюсь, и иногда мне кажется, что я добьюсь успеха и что я, молодая, неопытная, обману этих демонов... Вы решились, Морис?

– А что мне терять? – спросил узник, улыбнувшись.

– Тогда будьте готовы, – решительно промолвила Валентина. – Вам не придется ни разбивать кандалов, ни перепиливать прутьев. Нужно будет лишь последовать за тем или за той, кто появится здесь и скажет: «День настал!»

– Ведь это ответ на их пароль! – пробормотала побледневшая вдова.

– Когда это случится, – продолжала Валентина, – я буду здесь, поблизости, и если возникнет какая-то опасность, я разделю ее с тобой.

– Если ты надеешься его этим утешить... – попыталась вставить Леокадия.

– Еще пару слов, – перебила ее Валентина. – Чтобы выйти замуж, нужно иметь имя, а у меня его нет. То, которое я сейчас ношу, – не мое, я в этом уверена.

– Черт возьми! – завопила укротительница. – Вот что меня тревожит больше всего! На свадьбу мы потратим массу времени, а нам надо поскорее сматываться! Знаешь, куда бы я послала эту свадьбу? А теперь еще и имя! Какая разница, есть оно у тебя или нет! Когда речь идет о жизни...

Губы Валентины коснулись лба Мориса.

– Меня зовут мадемуазель д'Аркс, – чуть слышно произнесла она. – Я должна отомстить за своего отца и брата. Многие считают меня сумасшедшей. Возможно, они правы, потому что я взвалила на себя ношу, которая не по силам даже зрелому мужчине. Я не собираюсь бежать. Я буду сражаться. Мой муж обязан жизнью моему брату, Реми д'Арксу. Значит, Морис тоже обязан отплатить убийцам несчастного, и потому мы рискнем жизнью вместе. Я буду носить свое имя, и это произойдет раньше, чем вы думаете. Не пройдет и получаса, как я, во-первых, буду знать его наверняка и, во-вторых, смогу доказать, что имею законное право мстить!

Валентина выпрямилась. В эту минуту она была так прекрасна, что мамаша Лео и Морис испытывали сейчас только одно чувство: восхищение. Им обоим казалось, что лишь теперь они узнали эту удивительную девушку.

Однако внезапно выражение ее лица изменилось: в дверях снова показался тюремщик.

Пожав узнику руку, Валентина проговорила:

– До свидания, кузен! Тут матушка принесла вам всяких вкусных вещей. Надеюсь, это немного поддержит вас в трудную минуту. Идемте, матушка!

С этими словами Валентина вытолкнула ошеломленную мамашу Лео за дверь.

На пороге Валентина остановилась и прижала руку сначала к груди, а потом – к губам, словно посылая Морису в прощальном поцелуе свое сердце.

У ворот тюрьмы ждал фиакр. Валентина быстро осмотрелась по сторонам. Не увидев ничего подозрительного, она юркнула в карету.

Укротительница пожала плечами и сказала кучеру;

– Ну и молодежь пошла! Забираясь в фиакр, она добавила:

– Ну ты даешь! Лезешь вперед дамы! Надрать бы тебе уши!

«Причем – как следует!» – подумал кучер, который уже успел почти полюбить мамашу Лео.

– Вы правы, – прошептала Валентина, протягивая своей спутнице руку. – Я на миг забылась... К счастью, наш спектакль подходит к концу.

Открыв окно, она крикнула кучеру:

– Улица дю Май, дом номер три. Чем быстрее вы нас довезете, тем больше получите на чай.

– Значит, теперь командовать парадом будешь ты? – спросила вдова.

– Да, – ответила мадемуазель де Вилланове.

На этом их разговор закончился. Пару раз укротительница пыталась задавать Валентине какой-то вопрос, но молодая женщина упорно молчала. Казалось, она погрузилась в глубокие раздумья.

Вскоре фиакр подкатил к дому номер три по улице дю Май.

– Ты кого-то здесь знаешь? – спросила мамаша Лео. Госпожа Самайу удивленно посмотрела на Валентину.

– Что с тобой? – внезапно воскликнула она. – На тебе лица нет!

– Я была в этом доме лишь однажды, – ответила Валентина. – Я знала здесь одного человека... он был очень дорог мне.

Молодая женщина встала, чтобы выйти из коляски.

– Мне подождать тебя здесь или пойти с тобой? – снова спросила Леокадия. – Я нужна тебе?

– Не оставляйте меня, – тихо произнесла Валентина. – Мне дурно...

Вдова первой спрыгнула на мостовую и помогла выйти своей спутнице.

Консьерж был занят тем, что колол дрова для своей печки.

– Спросите у него, есть ли кто-нибудь в апартаментах Реми д'Аркса, – чуть слышно сказала Валентина.

Наконец-то укротительнице стало все ясно.

– Ага! – воскликнула она. – Теперь я не удивляюсь, почему ты так дрожишь. Признаться, ты меня здорово напугала!

– Скажите, пожалуйста, есть ли кто-нибудь у господина Реми д'Аркса? – обратилась вдова к консьержу.

Разогнувшись, тот хмуро посмотрел на нее и ответил:

– Там, где сейчас находится судебный следователь господин д'Аркс, едва хватает места ему самому.

– А его слуга Жермен? – прошептала Валентина.

– Господин Жермен – это другое дело, – произнес консьерж. – Его слуга только что зашел в дом... Я имею в виду слугу господина Жермена. Думаю, что он уже проснулся. Господин Жермен, я хочу сказать. После той истории ему часто наносят визиты, однако он ничуть не загордился. Поднимитесь на второй этаж. Только не звоните слишком долго: он не любит шума.

Валентина и мамаша Лео взбежали по лестнице. На их звонок в дверях появился лакей. Он носил траур.

Им даже ничего не пришлось объяснять. Как только слуга их увидел, он воскликнул:

– Входите, входите, мадам, и вы тоже, молодой человек. Вы опаздываете, месье ждет вас уже больше часа.

– Простите, мы у господина Жермена? – спросила Валентина, решив, что они не туда попали.

– Вы – в апартаментах господина Реми д'Аркса, – важно произнес лакей, – но вас действительно ждет господин Жермен.

Валентина и мамаша Лео вошли. Надо сказать, что дом номер три на улице дю Май не уступал самым изысканным зданиям в кварталах Сен-Жерменского предместья.

Наши героини, следуя за слугой, пересекли столовую и зал. Обе комнаты были обставлены строгой мебелью. Все здесь навевало грусть. Наконец укротительница и ее юная спутница очутились в рабочем кабинете Реми д'Аркса.

– Господин Жермен, к вам пришла дама с сыном, – объявил лакей.

Кабинет был таким же просторным, как и зал. Его окна выходили во двор, засаженный деревьями. Письменный стол, стулья и книжный шкаф – все было из черного дерева, полированная поверхность которого мерцала на фоне сумрачного бархата темных драпировок.

Возле письменного стола стояло кресло, в котором сидел старик в траурной ливрее. Лицо его было очень печальным.

Услышав слова слуги, он отложил бумаги, которые просматривал, и взглянул на посетительниц.

Мы говорим «посетительниц», поскольку этот человек, видно, сразу понял, что перед ним переодетая девушка. Он встал и взволнованно произнес:

– Мадемуазель д'Аркс, господин Реми, ваш брат и мой хозяин, приказал мне присматривать тут за всем до вашего прихода, а потом предоставить дом в ваше распоряжение.

Глаза Леокадии округлились. События приобретали совершенно фантастический оборот. Вдова подумала, что теперь ее уже ничто и никогда не удивит.

У укротительницы было такое чувство, что ее и Валентину подстерегает здесь какая-то таинственная опасность. Леокадии казалось, что даже воздух в доме отравлен дыханием Черных Мантий.

И все же вдова по-прежнему готова была вступить в бой с кем угодно.

Она стояла за спиной Валентины и, испытывая что-то вроде суеверного ужаса, разглядывала комнату, где умер защитник закона, которого сам закон не сумел защитить.

В отличие от своей спутницы, Валентина была абсолютна спокойна; во всяком случае, она казалась таковой.

Кивнув Жермену, Валентина направилась прямо к портрету, который стоял на мольберте.

Она развернула мольберт так, чтобы на картину падал свет.

На холсте было изображено прекрасное печальное лицо Реми д'Аркса.

Молодая женщина долго всматривалась в портрет. Мамаша Лео и Жермен молчали. Руки Валентины задрожали. Она часто заморгала, с трудом сдерживая слезы.

И все же ей удалось не заплакать.

– Почему вы сказали «мадемуазель д'Аркс»? – спросила она, возвращаясь к письменному столу.

На губах старика мелькнуло подобие улыбки.

– Потому что я ждал вас, – ответил он. – Я жду вас уже давно. Я сразу узнал вас: мне почудилось, что я вижу пятнадцатилетнего господина Реми. Он был очень похож на свою – и вашу – мать, мадемуазель. Уверен, если бы вы были в платье, вас нельзя было бы отличить от покойной мадам.

Пододвинув Валентине кресло Реми д'Аркса, Жермен жестом пригласил ее сесть. Молодая женщина опустилась на подушки.

– Последуйте моему примеру, мамаша Лео, – сказала она вдове. – Мы останемся здесь надолго.

Старик мгновенно превратился из хозяина дома в слугу, сделав это с большим достоинством. Вероятно, он был бы оскорблен, если бы Валентина начала противиться этой метаморфозе.

– В прошлом месяце исполнилось сорок три года, как я вошел в дом господина Матье д'Аркса, – проговорил Жермен. – Тогда господин Матье был совсем молодым человеком. Он заканчивал свое обучение и порой советовался со мной. Женившись, он оставил меня у себя. Его супруга, прекрасная, словно ангел, полюбила меня также, как и он. Я служил им верой и правдой. О, я бы сделал для них все, что угодно! Скоро у них родился ребенок – сын Реми. Третьим человеком, который поцеловал его – после матери и отца – был я. Теперь они все умерли: и мать, и отец, и сын. Только вы, мадемуазель д'Аркс, остались в живых. Вы ничем мне не обязаны, и все же я надеюсь, что вы возьмете меня к себе на службу: во имя любви к тем, кого сегодня нет с нами.

Валентина протянула ему руку, и старик поцеловал ее.

– Спасибо, – произнес он. – В своем завещании господин Реми просит вас не прогонять меня, но я так рад, что не пришлось прибегать к бумагам...

– Мой брат оставил завещание? – прошептала Валентина.

– Он не мог писать долго, – ответил Жермен. – Там – всего несколько строчек. Я отдам вам этот документ. Он принадлежит вам, как, впрочем, и все остальное. Но есть еще одной завещание; оно не было написано и состоит из тех слов, которые, умирая, произнес господин Реми. Все эти слова, от первого до последнего, посвящены вам.

– Черт возьми! – всхлипнула укротительница, доставая свой носовой платок. – Ты умница, девочка моя, ты не плачешь, а я опять реву, как корова. Но ты не сердись, я сейчас успокоюсь.

Старик удивленно взглянул на вдову. Его поразила такая фамильярность.

– Однажды в Жимназе я видела Буффе в роли верного слуги, – шумно высморкавшись продолжала Леокадия. – Это был очень славный человек, но вам он и в подметки не годится, мой дорогой Жермен.

Схватив старика за руку, Леокадия с чувством пожала ее.

– Все, я больше не плачу, – добавила вдова, вытирая слезы. – Пожалуйста, продолжайте ваш рассказ.

– Господин Реми был очень слаб, и ему трудно было говорить, – тихо произнес слуга. – Однако он сумел сказать мне, что мадемуазель д'Аркс знакома с очень хорошей женщиной, которая вроде бы выступает с животными на сцене.

– Это я, я выступаю с животными, – перебила его укротительница. – Ой, я опять вам мешаю. Рассказывайте, рассказывайте, не обращайте на меня внимания.

– Некоторых вещей я не понял, – продолжал Жермен. – Например, господин Реми запретил мне разыскивать вас раньше, чем через месяц. Потом мой бедный господин добавил: «И все-таки я уверен, что она придет сама».

Я ждал, – добавил старик. – И вот сегодня утром мне доложили, что какой-то человек спрашивает мадемуазель д'Аркс. Я пригласил его к себе, и он сказал мне, что сегодня вы должны прийти. Кроме того, он описал ваш костюм, однако не объяснил, зачем вам понадобилось переодеваться мальчиком.

Мамаша Лео и Валентина обменялись быстрыми взглядами.

– Этому человеку нужно было срочно поговорить с вами, – добавил старик. – Уходя, он сказал: «Попросите мадемуазель д'Аркс подождать меня».

– Как он выглядел? – спросила Валентина. Жермен начал было подробно описывать незнакомца, но в этом не было нужды. Ошибиться было невозможно. В один голос Леокадия и Валентина произнесли имя Куатье.

– Это очень подозрительно! – пробормотала вдова, нахмурившись.

– Что касается меня, то я уже ничего не боюсь, – проговорила Валентина с грустной улыбкой. – Мамаша Лео, когда вы входите в клетку с дикими зверями, вы же не пугаетесь? Вы ведь знаете: они не должны почувствовать, что вам страшно. В противном случае вам конец.

– Да, ты права, – ответила укротительница. – И все же это – чертовски опасное дело.

– Я хочу знать все, что касается моего брата, – произнесла Валентина. – Рассказывайте, Жермен, и, если можно, – покороче: у меня очень мало времени.

 

XXVII

ВИЗИТ ЧЕРНЫХ МАНТИЙ

Мадемуазель д'Аркс желает, чтобы я поведал о прошлом? – уточнил старик. – Вы имеете право знать все. Перед самой смертью хозяин прошептал: «Расскажи моей сестре обо всем...» – Мне и так все известно, – перебила слугу Валентина.

– Тогда пусть Господь укрепит ваш дух! – воскликнул Жермен. – Это страшная история. Вы получаете горькое наследство. Несмотря на то, что работа отнимала у господина Реми почти все время, он никогда не переставал разыскивать вас. Я хочу сказать, что он искал свою сестру, которая исчезла после ужасной катастрофы в Тулузе. И когда он уже потерял всякую надежду, он вдруг столкнулся с вами. Эта случайная встреча обрекла хозяина на жестокие муки, от которых он и умер... ибо господин Реми скончался не от яда.

– Это я убила его, – прошептала Валентина. – Это я тоже знаю.

Она была бледнее обычного, однако держалась прямо.

Мамашу Лео прошиб пот.

Опустив голову, старик глухо произнес:

– Бывают проклятые семьи. Он замолчал.

– Господин Реми ничего не рассказывал мне, – продолжал он, – словно боялся совета, который я, возможно, дал бы ему. Я слышал, что у него есть невеста, но видел ее только однажды, да и то лицо ее было скрыто вуалью. Так что не та встреча помогла мне сразу узнать вас. Мне не было известно, что мой хозяин вступил в неравный бой. Я знал, точнее, видел только одно: что господин Реми становится мрачным, беспокойным, что он болен и душой, и телом. Он очень плохо спал и разговаривал во сне. Я понимал, что над ним нависла какая-то угроза. Но что мне было делать? Его отец тоже был судьей и погиб, выполняя свой долг. В день подписания брачного контракта хозяина принесли сюда. Было четыре часа. Господин Реми был жив, но недвижим. Его глаза были открыты, но, похоже, ничего не видели.

В таком состоянии хозяин пребывал весь вечер. Я пригласил врачей., Осмотрев больного, они долго совещались.

Наконец один из них сказал мне:

– Если это не противоречит убеждениям господина д'Аркса, то нужно позвать священника.

Мои надежды рухнули. До последней минуты я верил, что молодость и сила месье Реми помогут ему выкарабкаться.

– У него есть родственники? – спросил врач. – Надо их предупредить. Если их нет, то оповестите хотя бы его друзей.

Я пригласил священника из Нотр-Дам-де-Виктуар, аббата Дежене. Это старый солдат, привыкший не только к сутане, но и к шинели. Он хорошо знал нас. Иногда аббат приходил к господину Реми по утрам, и тогда хозяина будили. «Нужно помогать бедным», – говорил священник, и господин Реми давал ему денег.

Поспешив на мой зов, аббат попытался поговорить с хозяином, но тот молчал.

Тогда аббат встал на колени и начал молиться. А покидая этот дом, он сказал мне:

– Послушай, если господин д'Аркс придет в себя, зови меня в любое время дня и ночи. Но если этого не случится, бояться не надо. Он много помогал нуждающимся, а такие души возносятся прямо к Господу.

Родственников у господина Реми не было. Друзей – тоже, потому что дружба требует времени, а у хозяина было очень много работы.

Однако внезапно я вспомнил об одном пожилом человеке, которого господин Реми высоко ценил и который часто давал ему мудрые советы. Я пригласил этого человека. Его зовут полковник Боццо-Корона.

Валентина и мамаша Лео вздрогнули.

– Вы знаете его? – спросил слуга. – Мне было известно только одно: этот человек имел исключительно почтенный вид и хозяин никого больше не принимал с таким радушием.

Полковник не замедлил явиться. Он был не один: его сопровождали доктор Самюэль и господин де Сен-Луи. Обоих я уже встречал раньше. Еще с ними была женщина необычайной красоты, которая сразу бросилась к кровати, где лежал господин Реми, схватила его за руки и зарыдала.

Полковник и его спутники тоже выглядели очень взволнованными. От них я узнал некоторые подробности того, что произошло на улице Анжу-Сент-Оноре.

Доктор Самюэль стал осматривать хозяина. Женщина, которую называли графиней Корона, вскричала:

– Неужели нет никакой возможности спасти его?

– Он при смерти, – ответил доктор.

Через несколько минут господин Самюэль произнес:

– Он умирает. Все, он мертв!

– Врач сказал правду? – перебила слугу белая как мел Валентина, хотя глаза ее по-прежнему оставались сухими.

– Нет, – покачал головой Жермен. – Доктор поторопился. Однако я ему поверил, потому что в глазах господина Реми не было жизни, а рука, к которой я прикоснулся, была холодна как лед.

Подойдя ко мне, полковник заявил:

– Жермен, вы знаете, что нас с вашим хозяином связывала не только взаимная симпатия. Мы вместе работали над делом, которому он посвятил всего себя.

– Да, это было так, – вздохнул старик. – Во всяком случае, господин Реми однажды дал мне понять, что больше всего доверяет полковнику Боццо-Корона. Хозяин сказал мне, что в случае несчастья я в первую очередь должен обратиться именно к полковнику.

Кроме того, я знал, что секретер хозяина был набит бумагами, имеющими отношение к тому таинственному делу, которым они занимались вместе с полковником, – продолжал Жермен.

Я чувствовал чудовищную ответственность. Возможно, я даже толком не понимал, что делаю, потому что рассудок мой помутился от горя. И вдруг в тот самый миг, когда я хотел передать ключ от секретера полковнику, графиня Корона закричала:

– Нет, нет, нет! Реми д'Аркс жив!

Полковник Боццо уже протянул руку, чтобы взять ключ.

Не знаю почему, но внезапно я решил не отдавать ключи этому человеку. Надеюсь, полковник этого не понял, поскольку я тут же в волнении бросился к постели хозяина.

Все остальные сразу же последовали моему примеру. Казалось, все были очень рады.

В самом деле, в глазах господина Реми мелькнул проблеск мысли. Я низко склонился над ним и почувствовал, что он дышит. Но его дыхание было таким слабым!

– Возможно, у больного появился шанс, – проговорил полковник. – Доктор, помогите свершиться чуду.

– Мы будем вам чрезвычайно признательны, – подхватил господин де Сен-Луи.

Что касается меня, то я тоже умолял доктора помочь несчастному. Помнится, я даже хотел встать перед ним на колени.

Самюэль взял кисть больного, пытаясь нащупать пульс.

– Это действительно было бы чудом, – произнес врач. Затем он подошел к столу и выписал рецепт.

В суматохе никто не вспомнил о ключе от секретера. Прежде чем уйти, полковник отвел меня в сторону и сказал:

– Если нам удастся его спасти, то мы продолжим совместную работу: у нас общие интересы. Если же нет... В любом случае я загляну завтра рано утром.

Они ушли. Графиня Корона хотела остаться, но полковник ей не позволил. Принесли микстуру, которую прописал доктор Самюэль. Почему-то я испытывал к нему недоверие. Наверное, потому, что он так поспешно заявил, что мой хозяин мертв.

Однако я все же решил дать больному эту микстуру. «Может, в ней – его спасение?» – думал я. И вдруг господин Реми шевельнул рукой, как бы давая понять, что отказывается от лекарства. Я не ошибся: он действительно не хотел принимать микстуру. Впрочем, об этом позже.

Я и не думал настаивать. Я пододвинул кресло к изголовью постели больного, намереваясь провести подле него всю ночь.

Разумеется, я не спал. Я различал звуки, которые доносились с улицы, я слышал, как били часы. Но, по-видимому, я все-таки задремал, потому что мне все время мерещились лица троих мужчин, недавно покинувших спальню месье Реми. Теперь мне казалось, что эти люди – наши враги.

Пробило двенадцать. И вдруг я вскочил как ужаленный. Дело в том, что я услышал слабый, но отчетливый голос больного.

– Принеси мне попить, – произнес господин Реми. – Не микстуру. Чистой воды.

Я подумал, что брежу.

– Реми, мой дорогой хозяин, – воскликнул я, – я часто называл своего господина по имени, потому что знал его еще маленьким ребенком, – неужели я заснул, и вам пришлось долго будить меня?!

– Ты не спал, – ответил хозяин. – Просто минуту назад я почувствовал, что снова могу говорить. Возьми из буфета другой стакан, а воду набери в фонтане. Эти люди сидели за столом.

– Вы думаете... – начал я.

– Иди, я очень хочу пить! – прервал меня господин Реми.

Я быстро сбегал к фонтану. Больной залпом осушил стакан.

– Эти люди убили меня, – произнес он, возвращая мне пустой стакан.

Я пролепетал что-то насчет правосудия. Хозяин грустно улыбнулся.

– Чтобы разобраться с этим делом, не хватит и десяти лет, – прошептал он. – А мне осталось жить всего несколько часов. Зачем же в таком случае мечтать о невозможном? Нужно использовать это время по-другому...

– Но ведь вы знаете, что они убийцы! – вскричал я.

– Да. Я все видел и все слышал, – ответил господин Реми. – Несмотря на мою молодость и силу, мне не удалось нанести этим людям ни одного удара. А теперь об этом нечего и думать. Зажги огонь.

Я решил, что ослышался, потому что меня лихорадило, а в таком состоянии может померещиться всякое... Однако хозяин повторил:

– Зажги огонь!

Я повиновался. Скоро в камине запылали дрова.

– Ты правильно сделал, что не отдал ключ, Жермен, – проговорил господин Реми. Его голос стал еще слабее. – Открой секретер.

Я исполнил приказ хозяина.

– Возьми бумаги, которые лежат на средней полке, все до единой, и сожги их, – распорядился господин Реми.

Я никогда не читал этих бумаг, но они мне были хорошо известны. Все они относились к тому делу, которому мой хозяин посвятил целый годы.

– Придет моя сестра, – произнес господин Реми (в первый раз я услышал, как он говорит о своей сестре). – Когда-нибудь это случится. Я не хочу, чтобы она обнаружила эти бумаги; тогда она захотела бы продолжить роковое дело, которого я не смог завершить. И погибла бы так же, как умираю сейчас я!

– Я полагаю, что вы не уничтожили этих бумаг? – спросила Валентина и глаза ее засверкали.

– Такова была воля хозяина, – ответил старый слуга. – Я сжег документы, потому что он велел мне это сделать: я бросил в камин все до последнего листка.

– Значит, он ничего мне не оставил, – произнесла девушка, опустив голову. – Значит, мне не с чем будет идти в бой!

– Этого и желал мой хозяин, – откликнулся Жермен. – Он хотел, чтобы борьба стала невозможной. Он очень любил вас, мадемуазель. В последние минуты своей жизни он думал только о вас. Но зачем я это говорю? Сейчас вы сами увидите, как он обожал вас.

 

XXVIII

СМЕРТЬ РЕМИ

Мамаша Лео уже давно сидела молча. Она думала о смерти, о вечности, о Боге.

Что же касается Валентины, то ее занимали сейчас совсем другие вещи.

Эта молодая женщина была корсиканкой, и в ее жилах текла горячая кровь.

Внезапно перед Валентиной возникла стена, воздвигнутая для того, чтобы помешать мадемуазель д'Аркс покарать негодяев. Но препятствия лишь еще сильнее разжигали в сердце Валентины жажду мести.

В этот миг даже образ Мориса чуть померк в душе молодой женщины.

Перед ее глазами, как живой, стоял ее брат, Реми д'Аркс.

– Пока бумаги горели, хозяин разговаривал сам с собой, – продолжал Жермен. – Я ничего не понял, но каждое его слово навеки врезалось мне в память.

«Невидимое оружие! – говорил он. – Оружие, от которого нет никакой защиты! Они знали, что эта страсть не приведет ни к чему хорошему. Они все сделали очень умно. Эта страсть зародилась благодаря им. Они же ее искусно подогрели, превратили в навязчивую идею... Что есть у меня теперь, кроме этой идеи? О, что я натворил! Этот человек явился и спокойно подвел меня к краю бездны... Он сказал, что мое несчастье является преступлением!»

Валентина закрыла лицо руками.

– Я слишком поздно понял, – вздохнул старик, – что имел в виду хозяин, говоря о смертоносном оружии. На земле есть люди, более злые и жестокие, чем сам дьявол.

– Что касается меня, то я догадываюсь, что речь идет о какой-то страшной гнусности, – произнесла Леокадия. – И все-таки, может вы объясните поподробнее?

Мадемуазель д'Аркс отняла руки от лица. Из бледных ее щеки стали пунцовыми.

– Ни слова больше! – вскричала она почти грубо. – Я уважаю волю моего покойного брата, однако эти люди убили еще и моих родителей. Поэтому я вправе отомстить, и судить за это меня может лишь Господь Бог!

Вдова и Жермен опустили глаза – так ослепительно прекрасна в своем горе и гневе была эта молодая женщина.

– Может, я все же закончу свой рассказ? – робко предложил слуга.

– Да, мы слушаем вас, – кивнула Валентина.

– В камине полыхало пламя, – вновь заговорил старик. – Господин Реми привстал, опершись на локоть: он хотел видеть, как горят плоды его многолетних трудов, той работы, которой он посвящал себя днями и ночами. Ему показалось, что пламя недостаточно сильное.

– Жги! Жги все это! – повторял хозяин. – Из пепла родятся ее жизнь, ее покой, ее счастье!

Я слушал его, и понемногу ко мне возвращалась надежда: его голос становился все громче, а глаза сверкали.

Увы! Лихорадка так обманчива...

Наконец все было кончено. Господин Реми уронил голову на подушку и прошептал:

– Как же теперь она будет бороться с ними? Ведь у нее нет никакого оружия!

Валентина криво улыбнулась.

– Черт возьми! – воскликнула мамаша Лео. – Послушай, девочка моя, мне не нравится твой вид. Ты меня пугаешь. Я надеюсь, ты не собираешься дразнить этих тигров нарочно, чтобы они тебя проглотили?

– Пожалуйста, не мешайте Жермену рассказывать, – спокойно ответила Валентина.

– Некоторое время хозяин молчал: силы его были на исходе, – продолжал старик. – Затем господин Реми приказал мне вытащить правый ящик секретера. За ним был тайник, в котором лежал большой конверт. На нем было написано: «Марии-Амелии д'Аркс».

Вдова, которую снова охватило безудержное любопытство, пододвинула свое кресло поближе к рассказчику. Взволнованная Валентина прошептала:

– Так вот значит как меня зовут по-настоящему!

– Это имя вы получили при крещении в Тулузском соборе 30 октября 1819 года, – ответил Жермен. – Я был там. Моей покойной жене, вашей кормилице, вначале церемонии внезапно стало плохо, и я взял вас на руки.

Ах, мадемуазель д'Аркс! – воскликнул старик. – Когда я видел вас в последний раз, вы были совсем крошкой. Однако я узнал вас. Клянусь, я ни с кем не смог бы вас спутать! Вы – живой портрет вашей матери!

Итак, когда хозяин взял этот конверт, он поцеловал ваше имя и произнес:

– Она – последняя из нас. И останется совсем одна. Потом господин Реми посмотрел мне в глаза и промолвил:

– Жермен, это имя моей сестры. Ты будешь любить ее, служить ей и защищать ее.

Он вскрыл конверт.

– Здесь свидетельство о рождении мадемуазель д'Аркс. Ты, конечно же, не хуже меня помнишь ту катастрофу, которая разлучила нас с малышкой. Теперь мою сестру зовут мадемуазель де Вилланове.

– И только тогда я понял все, – добавил старик. Его голос дрогнул. Но верный слуга продолжил свой рассказ.

Я встал перед хозяином на колени и вскричал:

– Реми, мое дорогое дитя, не умирайте. Господь исцелит ваши душевные раны.

Он медленно покачал головой.

– Господь милосерден, – ответил хозяин. – Он взирает на меня с доброй улыбкой. Умирая, я без страха могу заглянуть в свое сердце.

Взор хозяина был кроток и светел. Рука господина Реми покоилась в моей. На его бледных губах появилась улыбка. Это была улыбка отречения от всего земного. Хозяин выглядел совершенно измученным. Его глаза уже начинали закрываться.

Но он снова велел мне подойти к секретеру. Следуя указаниям месье Реми, я нашел свидетельства о смерти господина Матье д'Аркса и его супруги, ваших отца и матери.

За несколько месяцев до этого господин Реми распродал всю недвижимость, принадлежавшую его семье. Это очень удивило и даже встревожило меня: видимо, уже тогда он думал, что с ним может случиться несчастье. На вырученные деньги хозяин приобрел австрийские боны и английские ценные бумаги, что тоже меня весьма насторожило. Все это лежало в секретере. Господин Реми сказал мне:

«Жермен, я продал имущество моего отца дешевле, чем оно стоит на самом деле: но я очень торопился. Недавно произошло событие, которое убедило меня, что нельзя терять ни минуты. Слева от секретера находится касса. Вот, возьми ключ от нее. Там лежат ценные бумаги на предъявителя. Они приносят восемьдесят тысяч франков ренты. Весь капитал равен примерно полутора миллионам франков. Это богатство ни в коем случае не должно оставаться здесь. Как только я умру, ты спрячешь все в каком-нибудь надежном месте. Эти полтора миллиона принадлежат моей сестре, Марии-Амелии д'Аркс. Доверяю тебе сохранить их».

Голос хозяина звучал все тише и тише, однако месье Реми захотел сесть. Я помог ему. Теперь я уже ни на что не надеялся: достаточно было бросить лишь один взгляд на господина Реми, чтобы понять, что он скоро умрет.

Он попросил у меня перо, чернила и бумагу.

Я заколебался. Хозяин выглядел таким слабым! Но он так умоляюще посмотрел на меня, что я не осмелился ему возразить. Казалось, его взгляд говорил: «Поторопись, Жермен, а то я ничего не успею!»

Я принес господину Реми все, что нужно для письма. В одной руке я держал канделябр с горящими свечами, в другой – чернильницу, в которую хозяин с большим трудом обмакнул перо: пальцы господина Реми дрожали.

Он начал писать, но рука почти не слушалась его. Я подумал, что у господина Реми ничего не выйдет, но в этот момент услышал его шепот:

«Я должен сделать это, несмотря ни на что. Это мои последние мысли. Мне нужно поговорить с ней, как беседует брат с сестрой... И как отец – с дочерью: ведь я старший в семье».

И его пальцы сжали перо.

Тем временем уже рассвело.

Хозяин еще не закончил, как вдруг в дверь позвонили.

– Это они, – произнес господин Реми. – Я не хочу их видеть.

В самом деле, пришла та же троица, что и накануне: полковник Боццо, господин де Сен-Луи и доктор Самюэль. Однако с ними был еще и четвертый, которого звали барон де ля Перьер.

Я не пригласил их войти. Сами они тоже не настаивали на этом. Доктор спросил у меня, как подействовала его микстура.

– Все в порядке? – мне показалось, что он удивился. – Тогда у нас есть надежда. То, что от белладонны ему в первый момент не стало хуже, – хороший симптом.

Барон де ля Перьер заявил, что его направила к нам мадам маркиза д'Орнан, которую очень беспокоит состояние здоровья господина д'Аркса.

Вернувшись к хозяину, я обнаружил, что он очень взволнован. Господин Реми спросил меня, говорилось ли что-нибудь о мадемуазель де Вилланове. Когда я ответил, что нет, он велел мне немедленно отправляться к аптекарю и потребовать, чтобы тот определил состав микстуры доктора Самюэля.

Однако у двери хозяин остановил меня.

– Это безумие, – простонал он. – Я просто рехнулся. Если во флаконе найдут то, что я предполагаю, значит, это оружие. А там, где есть оружие, часто возникает желание применить его. Следовательно, это может быть опасным для нее. Вылей микстуру и разбей флакон. Я не хочу искушать свою сестру.

Его голос был таким властным, что я не посмел ослушаться.

Господин Реми снова взялся за перо, но тут опять позвонили в дверь.

На этот раз явился некий господин Перрен-Шампен. Кстати, сейчас он занимает место моего хозяина. Этого человека сопровождал секретарь. Господин Реми велел провести их в спальню, но сам опустил голову на подушки и отвернулся к стене.

Этот Перрен-Шампен устроил форменное дознание. Он задал больному кучу вопросов, но ни на один из них не получил ответа. Больше всего посетителя интересовала, как я понял, связь между происшествиями на улицах Анжу и Оратуар; занимали его и поступки господина д'Аркса.

Секретарь хихикал себе в галстук. Действительно, судья, задававший вопросы в пустоту, выглядел довольно нелепо.

– Дорогой коллега, – наконец произнес Перрен-Шампен, поднимаясь на ноги, – я весьма обеспокоен состоянием вашего здоровья. Хотя я сомневаюсь, что вы совсем не можете говорить. Очевидно, вам не слишком этого хочется. Тем не менее я надеюсь, что ваше молчание, каким бы странным оно ни казалось, не свидетельствует о том, что вы совершили поступок, недостойный следователя.

На лестнице он обратился ко мне:

– Что, ваш хозяин за всю ночь не проронил ни слова? Хотя зачем я спрашиваю? Вы ведь тоже ничего мне не скажете. Хорошо, сударь, до свидания! Все это чрезвычайно странно, однако мне доводилось разгадывать и не такие шарады. К тому же я знаю, что вопросы, как правило, не приносят никаких результатов. Этот молодой человек очень образован, имеет неплохие способности, но, самое главное, у него отличные покровители! Теперь ваш господин вынужден уступить свое место другим... Жаль, эта должность была ему по плечу!

Только я закрыл дверь, как услышал, что меня зовет господин Реми.

– Жермен, нам надо торопиться, – произнес он, с трудом приподнимаясь. – Я еще не закончил и молю Бога лишь об одном: только бы мне хватило времени.

Я снова помог хозяину сесть, и он продолжил свою работу; теперь он писал с еще большим трудом, чем раньше.

Лицо господина Реми менялось прямо на глазах. Он был весь в поту.

В тот момент, когда хозяин уже заканчивал, позвонили в третий раз. Тогда он сложил лист бумаги пополам и проговорил:

– Ты передашь это ей – из рук в руки. Понимаешь? Расскажи ей, чего мне стоило написать это письмо. А сейчас открой. Это пришел священник.

Господин Реми не ошибся. Это действительно был аббат Дежене. Он соборовал умирающего. Священник что-то говорил по-латыни, и хозяин отвечал ему. Потом несчастный в изнеможении упал на кровать. Священник поцеловал его и произнес: «Готовься, христианская душа!» Господин Реми прошептал ваше имя...

Я кинулся к нему. Он был мертв. Я закрыл ему глаза...

По щекам старика скатились две крупные слезы.

Он вынул из кармана конверт и вручил его Валентине.

– Я выполняю приказ моего господина, – произнес Жермен. – Вот его завещание.

 

XXIX

ЗАВЕЩАНИЕ

Глаза мамаши Лео опухли от слез. Лишь одна Валентина не плакала, хотя это стоило ей невероятных усилий. Ее прекрасное лицо выражало безмерное горе, но скорбь Валентины смешивалась с еще одним чувством – жаждой отмщения.

Взяв из рук Жермена конверт, молодая женщина сказала:

– Друзья, прошу вас, оставьте меня, мне нужно побыть одной, чтобы узнать последнюю волю моего брата.

Жермен и вдова тут же вскочили на ноги. Когда слуга и Леокадия были уже у двери, Валентина добавила:

– Когда тот человек вернется, проводите его ко мне.

– Нам войти вместе с ним? – спросила укротительница.

– Нет, – покачала головой Валентина. – Вы появитесь тут только тогда, когда я вас позову. Ступайте.

Мамаша Лео и слуга удалились.

Жермен отвел свою спутницу в столовую. Там она рухнула на стул и прошептала:

– Черт возьми! Я чувствую себя совершенно разбитой. Мне кажется, девочка собирается что-то натворить! Разумеется, покойный следователь был изумительным человеком, но ведь он уже мертв! Может быть, малышке стоило бы лучше заняться Морисом, который так нуждается в помощи?

Заложив руки за спину, слуга медленно прогуливался по комнате. Вдруг он остановился напротив мамаши Лео.

– Вы знаете ее, – проговорил Жермен. – Как вы думаете, послушается она своего брата?

– Не надо забывать, что в их жилах течет одна кровь,– ответила вдова. – Насколько я поняла, люди из их семьи отличаются непредсказуемостью.

Старик выпрямился. Глаза его сверкали.

– Как она прекрасна! – с чувством произнес он. – А каков взгляд! Это взгляд принцессы! О, да! Это дочь Матье д'Аркса, который никого и ничего не боялся! Это сестра Реми д'Аркса, который был кротким, как ягненок, и отважным, как лев!

Жермен сел и обхватил голову руками.

Через несколько минут укротительница снова заговорила. Казалось, она пребывала в некотором замешательстве. Леокадия даже слегка изменилась в лице.

– Извините меня, мне стыдно говорить об этом, – начала она, – я понимаю, в такой момент... Но видите ли, сегодняшние волнения отняли у меня столько сил... Одним словом, не могли бы вы дать мне что-нибудь поесть?

Старик удивленно взглянул на укротительницу. Заметив, что та покраснела как рак, Жермен не смог сдержать улыбки.

– Охотно, мадам! – произнес он. – Я прошу прощения за то, что забыл предложить вам завтрак. Идемте, сейчас я накрою на стол. Вам обязательно нужно подкрепиться, чтобы набраться сил для борьбы с этими негодяями.

А в это время Валентина (по-прежнему будем называть нашу героиню Валентиной: ведь мы узнали и полюбили ее, когда она носила это имя) смотрела на картину.

Молодая женщина пододвинула свое кресло к мольберту, чтобы быть поближе к портрету своего горячо любимого брата. Теперь, когда Валентина осталась одна, она почувствовала, что обруч, сдавивший ей сердце, начинает ослабевать.

Перед ней был всего лишь портрет – недвижимый и немой, однако его написал художник, обладающий даром воскрешать мертвых.

Своей картиной Зевксид сумел обмануть птиц. Апеллес, более искусный художник, смог обмануть самого Зевксида. Энгру удалось добиться большего: однажды он обманул материнское горе.

Сам я при этом не присутствовал; однако на одной выставке я видел нечто подобное. На этой выставке в числе прочих картин экспонировался портрет Бертена. И вдруг один из друзей Бертена, расталкивая посетителей, бросился к этому портрету. Тот человек принял изображение на холсте за живого человека! Вот что может сделать талант художника.

Год назад Энгр написал портрет Реми д'Аркса. Сходство с оригиналом было настолько поразительным, что Валентине чудилось, будто перед ней находится не полотно, а призрак ее брата.

Молодой человек, изображенный на холсте, был добр, умен, скромен, но в то же время отважен. В его глазах застыла печаль. Любому, кто смотрел на портрет, казалось, что этот человек вот-вот заговорит. Его лицо было строгим, но в изгибе губ угадывалась улыбка.

Эта улыбка поразила Валентину. Общаясь с сестрой, Реми д'Аркс всегда был серьезен. К тому же он инстинктивно старался избегать встреч с нею, как пытаются уйти от несчастья или от собственной судьбы.

Впрочем, Валентине несколько раз удалось увидеть и радостного; оживленного Реми. Но в эти минуты он беседовал не с ней, а, например, с графиней Корона.

– Я думаю, что он меня ненавидел, – прошептала Валентина. Это были ее первые слова, произнесенные в пустой комнате. – Он боялся меня. Он сам мне это говорил. Он предчувствовал, что именно я стану причиной его гибели.

Она опустила глаза, не выдержав спокойного ясного взгляда Реми.

– Он был молод, – пробормотала Валентина, – его считали счастливым. Его соперники смотрели на него снизу вверх. Их зависть доходила до ненависти. Теперь они ликуют! Он умер оттого, что слишком страдал. Нашлись негодяи, которые выбрали его, чтобы испробовать на нем самую страшную из всех возможных пыток. А ведь люди не видели от него ничего, кроме добра! И этого прекрасного человека мерзавцы словно поджаривали на медленном огне, стараясь продлить его мучения до бесконечности. Но им мало было терзать его тело. Они захотели надругаться и над его душой...

Некоторое время Валентина молчала.

– О, Реми... брат мой! – внезапно воскликнула она. Потом Валентина вскрыла конверт и развернула сложенный вдвое листок бумаги.

Молодая женщина взглянула на неровный, корявый почерк и тут в первый раз заплакала.

«Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – начала читать Валентина. – Завещание. Чувствуя, что конец мой близок и готовясь предстать пред Господом, я обращаюсь к сестре моей, Марии-Амелии д'Аркс, которая в настоящее время носит имя Валентины де Вилланове, получив оное в результате ошибки или обмана.

Документы, удостоверяющие личность мадемуазель д 'Арке, находятся в руках моего верного друга Жермена Ломбера, прослужившего нашей семье более сорока лет.

Моей единственной законной наследницей является Мария-Амелия д 'Аркс. Какое бы имя она ни носила – имя Валентины де Вилланове или Флоретты, к которой привыкла с детства, – я завещаю ей все свое имущество, движимое и недвижимое.

Умирая, я нахожусь в здравом рассудке и подписываю это завещание собственноручно, как того требует закон».

Действительно, под документом стояла подпись несчастного, начертанная достаточно твердой рукой.

Но это было еще не все. Потом шли слова, обращенные к Валентине, хотя почерк становился все более неразборчивым. Чем дольше следователь писал, тем быстрее покидали его силы.

Вглядываясь в жалкие каракули больного и поминутно отирая слезы, застилавшие ей глаза, молодая женщина продолжала читать:

«Сестра моя Валентина, позвольте, я буду называть Вас этим именем, которое так полюбил.

Теперь наша мать может заглянуть в мое сердце. Оно исцелилось от своей раны.

Я люблю Вас так, как позволено мне любить Вас Богом, который призывает меня к себе. Я люблю Вас, как ребенка, которым я когда-то восторгался и чей сон боялся нарушить.

Мы очень несчастны, сестра. Надеюсь, моя смерть положит конец нашим страданиям.

Валентина, это произойдет, если Вы последуете моему совету, вернее, если выполните мою просьбу. Я хочу, чтобы моя гибель послужила Вам предостережением: не пытайтесь бороться с этими людьми. Они обладают сверхъестественным могуществом.

Как на стороне солдата – сила оружия, так на моей стороне бьыа сила закона. Я думал, что моя должность делает меня неуязвимым. У меня были влиятельные покровители. Однако, несмотря на это, я ничего не смог сделать. Так что было бы чистым безумием, если бы Вы решили повторить мою попытку.

Этот безрассудный шаг был бы не просто бессмысленным. Он был бы еще и греховным, ибо такой поступок равносилен самоубийству. Вы всего лишь ребенок, и Вы совершенно одиноки. Те, кто окружает Вас, кто делает вид, что Вас защищает, – все они принадлежат к грозному тайному обществу. Я хотел победить его и погиб.

Я не сообщу Вам ничего нового, если скажу, что Вы находитесь среди Черных Мантий. Глава этой организации использовал Вас, словно дьявольское оружие, чтобы убить единственного человека, способного противостоять преступному сообществу.

Вас окружают негодяи, и у меня такое ощущение, что их защищает какая-то неведомая сила.

Исключение составляют лишь маркиза д'Орнан, несчастная жертва, потерявшая своего единственного сына, и графиня Корона (впрочем, за последнюю я не поручусь).

Валентина, перед смертью все начинаешь видеть в ином свете. Теперь я понимаю, что отмщать дано не человеку, но лишь Богу. Если бы я был простым следователем, возможно, я бы еще жил.

Однако мною двигало не только служебное рвение. Я жаждал покарать своих врагов.

Валентина, моя дорогая сестра, подумайте о себе, а главное – вспомните о том, кого Вы любите, о Морисе. Теперь я не сумею помочь ему, не смогу доказать его невиновность и продемонстрировать несостоятельность псевдоулик, сетью которых его опутали истинные убийцы.

Я только что видел человека, который займет мое место. Это образованный, рассудительный, осторожный господин. Он – из тех, кого называют трезвомыслящими людьми: все, что выходит за пределы здравого смысла, он отбрасывает как вздор, которым не пристало заниматься умному человеку.

Интересно, что его взгляды сформировались под моим влиянием, только он все делает наоборот. Меня он считает мечтателем, а себя – истинно мудрым человеком. Там, где я говорю «нет», он скажет «да».

Если Морис предстанет перед судом присяжных, его несомненно признают виновным. Ни красноречие адвоката, ни проницательность судьи не спасут несчастного. Обстоятельства против Мориса, и с этим ничего не поделаешь.

Не мстите за нас, Валентина, не тревожьте покоя своих родителей и своего брата. Мертвые не знают гнева и обид. Перестаньте ненавидеть, думайте о любви, о Морисе!

Есть только один выход: побег. Вам нужно скрыться и никогда больше не возвращаться в Париж; вы должны поселиться в дальних краях, где вас никто не знает.

Есть ключ, который отпирает все замки: это деньги. Вы богаты, Вы можете тратить сколько угодно. Счастье дороже любых сокровищ.

Прощайте, Валентина, перо выпадает из моей руки. Это моя последняя строка. Если Вы меня любите, не мстите за меня и будьте счаст...»

Валентина оцепенела, не в силах оторвать взгляда от последнего слова, которое умирающий не сумел дописать.

Затем она поднесла листок к губам и поцеловала его в том месте, где остановилась рука ее брата.

Упав на колени, Валентина посмотрела на портрет Реми: молодой человек казался ей живым. Валентине чудилось, что брат повторяет: «Сестра, не мсти за меня!»

Прошло несколько минут. Наконец Валентина, прошептала:

– Прости меня! Прости! Я не могу исполнить твою просьбу!

– А жаль! – внезапно раздался за спиной молодой женщины чей-то грубый голос. – Покойный дал вам хороший совет.

Валентина резко обернулась. На пороге стоял человек, которого так хорошо описал Жермен.

 

XXX

СНОВА КУАТЬЕ

Куатье, ибо это был именно он, не стал заходить в комнату, а прислонился к двери. Он снял фуражку, обнажив свою давно не стриженную голову.

Лейтенант был в новом костюме, который шел ему. Однако, несмотря на это, вид у Куатье по-прежнему был жутко свирепый. Во взгляде Лейтенанта читались одновременно наглость и застенчивость.

– Ну что, – пробурчал он, – неужели нам пришло в голову ослушаться несчастного месье д'Аркса?

Взгляды Валентины и Куатье скрестились. Несколько секунд мужчина и женщина молча смотрели друг на друга. Наконец Лейтенант не выдержал и отвел глаза.

– Войдите, – вместо ответа сказала Валентина. Куатье шагнул в комнату.

– Нам надо поговорить, – добавила Валентина. – Садитесь сюда.

Она показала на кресло, в котором обычно сидел сам следователь. Лейтенант заколебался.

– Почему бы и нет? – наконец пробормотал он. – Я могу сесть на его место: ведь я не сделал месье д'Арксу ничего дурного.

– Вы сказали: «хороший совет», – произнесла молодая женщина. – Значит, вам известно, что брат написал мне?

– Нет, – ответил Куатье, – но я догадываюсь. Он решил вступить в борьбу. И хотя у меня нет особых причин любить судейских, я предупредил его, что это для него добром не кончится. И все же надо признать, что я видел мало таких храбрецов, как он. Он понимал, что я сказал ему правду; однако он все же продолжал свое дело, которое и свело его в могилу. Обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду. Я уверен, что месье д'Аркс запретил вам играть с огнем.

– Вы угадали, – тихо проговорила Валентина.

– Он заплатил мне, и я сообщил ему все, что он хотел знать, – продолжал Лейтенант. – Я не считаю себя предателем: я ничего не обещал этим людям и ничем им не обязан. Просто они набросили мне на шею удавку, и, когда хотят добиться от меня повиновения, затягивают петлю потуже. Я помню все, что говорил Реми д'Арксу, – с первого до последнего слова... В то время я жил в лачуге на границе с Италией. Он пришел ко мне. Судейский явился в гости к Куатье! Это было довольно рискованно. И это мне понравилось: я люблю смелых людей. Я сказал ему: «Господин судья, если бы даже я думал, будто над Черными Мантиями можно взять верх, я предупредил бы вас, что это чрезвычайно сложное дело. К тому же я связан по рукам и ногам: они заставили меня совершить убийство. Но вы тешите себя напрасными надеждами. Черные Мантии не победит никто и никогда».

Он внимательно выслушал меня, – продолжал Лейтенант. – И это меня тоже удивило. Я прекрасно знаю, что я – обыкновенный палач. Но месье д'Аркс отнесся ко мне как к человеку. Он немного помолчал, а потом ответил: «Я не пожалею жизни, чтобы покарать их».

Так мог сказать только корсиканец. Когда они хотят отомстить, то забывают обо всем на свете. А в ваших жилах течет та же кровь, что и у Реми д'Аркса...

Валентина пододвинула свое кресло к Лейтенанту и села, почти касаясь коленями колен Куатье.

– Вы – тот человек, который мне нужен, – произнесла она.

Лейтенант отпрянул. На его лице появилось странное выражение: казалось, Куатье было грустно и в то же время стыдно.

– Послушайте, не надо этого! – пробормотал он. – Когда вы разговариваете со мной – забудьте, что вы женщина. Я ненавижу женщин. Я их боюсь.

– Я не женщина, я львица, – воскликнула Валентина. В ее голосе было нечто такое, от чего Лейтенант вздрогнул. – Я достаточно богата и могу озолотить вас.

– Отправляться на тот свет из-за дамочки? Нет, это уж слишком! – проворчал Лейтенант. – Пожалуй, вы правы. Вы действительно львица. Не потому, что не страшитесь смерти, – ее не боится любая девчонка на вашей родине. Но вы ведете дружескую беседу с проклятым человеком, который внушает, отвращение даже отпетым негодяям. Более того, он противен самому себе. Знаете, с тех пор как Куатье по прозвищу Лейтенант появился среди Черных Мантий, они потеряли покой. Они могут весело болтать между собой, шутить и смеяться, но стоит мне войти, как все разговоры смолкают, а веселье угасает. Среди них нет ни одного, кто осмелился бы коснуться этих рук: ведь руки эти – по локоть в крови.

Он протянул свою огромную лапищу. Вены на ней так набухли, что, казалось, вот-вот лопнут.

И вдруг Валентина крепко сжала его кисть. Пальцы молодой женщины были холодны, как лед, однако не дрожали.

Бандит удивленно посмотрел на Валентину.

– Вы сделали это, чтобы спасти того, кого вы любите... – проговорил он. – Вы – святая.

Куатье был растроган.

– Мы с ним – одно целое, – взволнованно произнесла Валентина. – Все, что есть во мне, принадлежит ему. Моя месть – это и его месть.

Лейтенант расхохотался.

– Этот парень был в Африке хорошим солдатом, – заявил он. – Я хорошо знаю этих ребят: они не станут много и красиво говорить, как это делаете вы. Они предпочитают действовать.

Я пришел сюда, чтобы обсудить с вами план его побега, – добавил Куатье уже совсем другим тоном. – Скажите, вы, случайно, не передумали?

– Да, я передумала, – ответила Валентина, посмотрев бандиту прямо в глаза.

– Что я слышу! – воскликнул тот, отводя взгляд, чтобы не видеть сверкающих очей Валентины. – Значит, вы не хотите его спасти?

– Нет, – отрезала молодая женщина.

– Так, так! – процедил Лейтенант сквозь зубы. – Очевидно, вы вернулись к первоначальной идее полковника: стакан яда на двоих.

– Зачем его спасать! – воскликнула Валентина. – Пока эти люди будут живы, он не сможет чувствовать себя в безопасности! Верно я говорю или нет?

– Да, вы абсолютно правы, – неохотно кивнул Куатье.

– Понимаете, я не знаю, какое чувство управляет моими поступками; любовь или ненависть, – продолжала Валентина. Она говорила все быстрее и быстрее, все больше волнуясь. – Иногда душу мою переполняет нежность, и тогда мне кажется, что там не осталось места для ненависти. А иногда мне чудится, что рядом со мною стоят три окровавленных призрака. Они говорят мне: «Дочь Матье д'Аркса, сестра Реми д'Аркса не имеет права думать о счастье!» Ах! Те люди считают меня сумасшедшей или, по крайней мере, хотят убедить меня в том, что я лишилась рассудка. Что верно, первое или второе? Не знаю. И никто не знает, кроме них самих. Однако я не понимаю не только этого. Может быть, я и вправду обезумела? Ведь в моем положении действительно можно сойти с ума: у меня нет теперь ни отца, ни матери, ни брата.

У меня осталась последняя надежда – Морис, мой возлюбленный, мой жених, мой муж. И его жизнь висит на волоске, над ним нависла смертельная опасность. В самом деле, я корсиканка, и во мне закипает кровь, когда я думаю о палачах моей семьи. Но, с другой стороны, я женщина, которая любит, которая обожает!

Внезапно Валентина остановилась. Она посмотрела на Куатье, словно впервые увидели его, и прошептала:

– Но разве вы способны меня понять?

– Возможно, я понял не все, – задумчиво произнес бандит, – но мне и не нужно всего понимать. Я ведь тоже человек, и порой вспоминаю об этом. Постарайтесь немного успокоиться, если можете. Скажите прямо: чего вы хотите от меня?

Взгляды Куатье и Валентины встретились.

В прекрасных очах молодой женщины вспыхнула надежда. Выражение глаз Лейтенанта было иным: казалось, в его душе шла какая-то внутренняя борьба.

Первым нарушил молчание Куатье.

– Нужно, чтобы вы знали все, – проговорил он. – Я явился сюда по приказу полковника. Ему известно все, что произошло между нами.

– Я догадывалась об этом, – ответила Валентина. – И все же что-то подсказывает мне, что вы не выдадите меня.

– Это что-то не врет, – подтвердил Лейтенант. – Вы правы, хотя и не до конца. В том аду, где царствуют Черные Мантии, нет ничего абсолютно надежного. Здесь все не так, как в остальном мире. Позвольте, я скажу еще пару слов, а потом вы ответите на мой последний вопрос: время летит быстро, и меня уже ждет полковник. Сразу после убийства Ганса Шпигеля, из-за которого ваш Морис попал в тюрьму, я должен был уехать на Корсику. Старику стало известно о моей встрече с Реми д'Арксом, поэтому я был уверен, что от меня постараются отделаться в Обители Спасения. Однако, уже собравшись в дорогу, я получил вместо этого совсем другой приказ. Это было как раз в тот день, когда вы очутились в лечебнице доктора Самюэля. Меня облачили в больничную одежду и велели оставаться в доме Самюэля. Я был нужен им, чтобы устранить вас и Мориса, потому что вам известен секрет Черных Мантий. В то время людей, проникших в эту тайну, было только двое. Но теперь их стало пятеро: добавилась мамаша Лео, старик Жермен и я. А теперь скажите, что вы думаете по этому поводу.

 

XXXI

СЕРДЦЕ ВАЛЕНТИНЫ

Валентина наморщила свой прелестный лобик. Она что-то сосредоточенно обдумывала. – Вы находитесь в том же положении, что и мы, – проговорила наконец молодая женщина. – Вы обречены.

– Ну, насчет этого... Я всю жизнь обречен, и, однако, мне всегда удавалось выкручиваться – ответил Куатье. – Полковник разбирается в людях. Он может запросто заменить своего Людовика Семнадцатого кем-нибудь еще. Да и не только его, но вообще любого члена совета. Однако старик знает, что другого Лейтенанта он не найдет.

– Вы боитесь его? – прошептала Валентина.

– Конечно, а кто его не боится? – удивился бандит. – Разве что сумасшедший.

– Неужели вы не согласитесь сразиться с ним? – горячо воскликнула Валентина... – Разве вам не хочется поступить так, как подобает мужчине, настоящему мужчине, как солдату, который возвращается на поле битвы, чтобы умереть в бою?

– Если бы мы были в Алжире, тогда другое дело... – пробормотал Лейтенант.

– Вспомните, каким вы были в Алжире, – тихо произнесла Валентина.

– Вы отважная девушка, вы дотронулись до моей руки, – пробормотал бандит, все еще раздумывая.

– Будьте моим солдатом, – внезапно попросила его собеседница.

– Зачем я вам нужен? – буркнул Куатье.

– Объясняю, – живо откликнулась Валентина. – Они рассчитывают на вас. Без вас все их планы рухнут.

– Учтите, я дорого стою, – угрюмо произнес Лейтенант. – Они мне хорошо платят.

– Назначьте цену, – ответила молодая женщина.

– Сто тысяч франков были бы неплохим авансом, – подумал вслух Куатье.

– У меня больше миллиона, – тряхнула головой Валентина.

– Да, отважная вы девушка, – пожав плечами, повторил бандит. – Сначала пожали мне руку, а теперь собираетесь заплатить бешеные деньги. Послушайте, если я вдруг поглупею настолько, что приму ваше предложение... Есть ли у вас план, мадемуазель д'Аркс?

– Есть ли у меня план! – воскликнула Валентина. – Разумеется, есть!

– Если план чего-нибудь стоит, его можно изложить в двух-трех словах, – заметил Лейтенант.

– Мой план именно таков, – ответила Валентина. Ее зрачки то сужались, то расширялись.

– Тогда скажите эти два-три слова, – попросил Куатье, который, как кролик на удава, смотрел на красавицу.

– Пусть они умрут! – выдохнула Валентина.

– Ну, вы настоящая корсиканка! – воскликнул бандит. – В решительности вам не откажешь!

– Причем все и сразу, – спокойно добавила молодая женщина. – Кровь за кровь! Я приговорила их к смерти, я, дочь и сестра тех, кого они убили!

Куатье восхищенно посмотрел на нее.

– Хорошо! – произнес он. – Глядеть на вас – одно удовольствие! Хоть вы еще и очень молоды, вы умеете ненавидеть. Только жаль, что вы сейчас ни слова не сказали о лейтенанте, который сидит за решеткой.

Выражение глаз Валентины тут же изменилось. Теперь в них не было ничего, кроме безграничной нежности.

– Морис! – прошептала она так жалобно, что у бандита сжалось сердце. – Как я люблю тебя! Теперь вам известно, как я умею ненавидеть, но о том, как я умею любить, знаю только я.

Затем Валентина продолжила уже более спокойно:

– Неужели вы решили, что я забыла о Морисе? Я думаю только о нем, я стараюсь только ради него. Сам Бог укрепляет нашу связь. Разве не был мой брат, который так желал отомстить, благодетелем Мориса? Если бы Морис был свободен, с какой радостью он пожертвовал бы жизнью, чтобы вернуть долг Реми! Вы говорите, что мой план не имеет отношения к Морису. А между тем только так и можно спасти моего несчастного жениха. Если эти люди будут уничтожены, Морис окажется в безопасности, поскольку правосудие не станет искать его за три тысячи лье отсюда!

Лейтенант растянул губы, словно пытаясь улыбнуться.

– Почему вы смеетесь? – сердито осведомилась Валентина.

– Забавно наблюдать, насколько одинаково рассуждают умные люди, – объяснил бандит. – Эти мысли не вам первой пришли в голову... Не надо меня ни о чем спрашивать, а то это заведет нас слишком далеко. А мне уже пора – и я исчезаю...

– Так ничего мне и не ответив? – вскричала Валентина. – Значит, я ошиблась? Неужели вы не хотите вновь обрести утраченную свободу?

– Свободу! – повторил Лейтенант. – Может быть... Бандит произнес эти слова с чрезвычайно загадочным видом.

– Неужели вы не хотите снова стать человеком, – продолжала Валентина, не сводя с Куатье своих горящих глаз. – Неужели вы не хотите смыть кровь со своих рук?

– Ах! – вздохнул Лейтенант. – Вы осмелились дотронуться до этих рук, вы такая отважная! Но скажите мне, где я должен их отмывать? В крови? Опять в крови?

– В той крови, которая очищает! – отчетливо проговорила побледневшая Валентина. – Каждый имеет право убить ядовитую гадину.

– В таком случае, каждый имеет право убить меня, – усмехнулся бандит. – Ладно, хватит. Мы оба прекрасно знаем, что бороться с Черными Мантиями невозможно и попросту глупо. Однако лишь совершая невозможное, люди добиваются успеха. Вы хотите достать луну с неба? Хорошо, я подержу вам лестницу.

– Вы серьезно? – прошептала изумленная Валентина. – Значит, вы согласны?

– А почему бы и нет? – пожал плечами Куатье. – Какая разница, где свернуть себе шею?.. Лотерея – тоже ведь глупость, не правда ли? И все же некоторые выигрывают. Я вот сейчас наблюдал за вами и думал, что вы, должно быть, удачливая... Только я поставлю вам свои условия. Если мы будем действовать сообща, вы не будете поступать, как вам захочется. Дело в том, что мы включаемся в игру, у которой есть свои правила.

Куатье говорил быстро и решительно.

– Я не понимаю вас, – пробормотала Валентина.

– Сейчас я вам все объясняю, – произнес бандит. – На завтра полковник запланировал побег Мориса.

– Завтра?! – вскричала молодая женщина. – Не может быть! Я только что видела Мориса, и он ничего не сказал мне об этом.

– Он пока ничего не знает, – ответил Лейтенант. – Зачем его предупреждать заранее? Все равно от него ничего не зависит. Завтра должно состояться еще одно событие. Ваша свадьба.

На этот раз Валентина ничего не сказала: на некоторое время она лишилась дара речи.

– Когда вы были в Форс, я сидел у полковника, – продолжал Куатье. – Он неважно себя чувствует, и я думаю, ему недолго осталось жить. Если бы Тулонец, принц и все прочие знали, что он мне сказал... Это было довольно забавно: старик погладил меня по щеке и произнес: «Лейтенант, дружище, я доверяю только тебе. К тому же ты умнее их всех. Я написал завещание, и в нем говорится, что моим наследником будешь ты...» Вот так. Впрочем, я вполне мог бы управлять организацией. Они все смотрят на меня с презрением, но, если бы я стал Хозяином, они бы ползали передо мной на коленях.

Куатье замолчал. Этой паузой воспользовалась Валентина, которая наконец пришла в себя.

– И все же ваше объяснение кажется мне недостаточным, – заявила она.

– Подождите, я еще не кончил, – ответил бандит. – Полковник добавил: «Это мое последнее дело, и я хотел бы завершить его, прежде чем навсегда закрою глаза. Завтра вечером в этой истории нужно поставить точку».

– Но подготовка побега... – начала было Валентина.

– Тулонец занимается ею уже целую неделю, – ухмыльнулся Лейтенант. – Старик не ограничил его в расходах.

– Но ведь для свадьбы нужен священник? – пролепетала молодая женщина.

– У Людовика Семнадцатого всегда под рукой викарий в Сен-Филипп-дю-Руль, некий месье Юро, – пояснил Куатье. – Вы знаете, что маркиза буквально помешана на этой свадьбе. Ей ужасно хочется, чтобы вас обвенчали. Разумеется, господин де Сен-Луи ни в чем не может отказать маркизе, поэтому он связался с аббатом Юро. Естественно, если архиепископу станет известно, что Юро освятил тайный брак, у аббата будут крупные неприятности. И все же господин Юро согласился: как-никак, его просит августейшая особа, которая, в случае чего, сумеет за него заступиться перед самим папой. Так что все приличия будут соблюдены.

Лейтенант мрачно ухмыльнулся.

– А что будет после свадьбы? – снова спросила Валентина. Ее голос дрогнул.

– Черт возьми, медовый месяц, конечно! – воскликнул бандит. – Вы с Морисом уедете...

– Для нашего путешествия тоже все готово? – осведомилась Валентина.

– Еще бы! Все до последней мелочи, – кивнул Куатье.

– И надолго ли мы уезжаем? – поинтересовалась молодая женщина.

– Не будьте ребенком! – прохрипел Куатье. – Вы это знаете не хуже меня.

– Двойное убийство! – в ужасе прошептала Валентина.

– Я пока не получил подробных инструкций, – вздохнул Лейтенант. – Как я вам уже не раз говорил, полковник ждет меня, чтобы сообщить мне что-то еще. Однако мне кажется, что двумя убийствами дело не обойдется. Есть еще несколько человек...

– Старик Жермен, мамаша Лео... – пробормотала красавица.

– И я, – добавил бандит. – Впрочем, мы повторяемся.

– Для того, чтобы вы перешли на нашу сторону, нужно?.. – вопросительно взглянула на собеседника Валентина.

– Сейчас не время, – перебил ее Лейтенант. Теперь он был очень серьезен. – Итак, я буду руководить вашими действиями, а вы будете меня слушаться. Я имею в виду не только вас, но и лейтенанта тоже. Что же касается цены, то договоримся после. Ну что, согласны?

Поскольку красавица молчала, Куатье посмотрел на часы и поднялся на ноги.

– Наверное, старик уже начинает терять терпение, – заявил он. – Не спешите, обдумайте все хорошенько. Вы дадите мне ответ завтра утром. Есть еще одна вещь, о которой я должен вас предупредить. Я ничего вам не обещаю. Один черт знает, выиграем мы партию или проиграем.

– Я не буду ждать до утра! – внезапно вскричала Валентина. – О чем туг думать? Все и так ясно! Другого выхода нет. Я согласна! Я принимаю ваши условия.

Лейтенант, который уже шагнул к двери, остановился.

– Вы правильно сделали, что согласились, – одобрительно кивнул он. – Теперь вам нужно быстро вернуться в лечебницу. Самюэлю приказано не замечать вашего отсутствия. У двери, возле которой работают каменщики, вас встретит человек. Он незаметно отведет вас в вашу комнату. Если полковнику станет лучше, он придет к вам, чтобы поведать о своих очередных благодеяниях. Разумеется, вы будете удивлены, восхищены, растроганы. Словом, вы разыграете небольшую комедию: не мне вас этому учить. Сделайте вид, что к вам возвращается рассудок. Поверит вам полковник или нет – неважно. Все равно в этой партии каждый понимает, что противник жульничает. Что касается меня, то я не знаю, увижусь ли с вами до свадьбы. Если я все-таки появлюсь, то не один. В таком случае внимательно наблюдайте за мной. Все-таки у меня есть какая-то надежда... Я могу обещать вам одно: я сделаю все, что смогу. Все, потому что вы пожали мне руку.

– Спасибо! Спасибо! – пролепетала Валентина; она была так взволнована, что все остальные слова вылетели у нее из головы.

Лейтенант быстро вышел из комнаты, но тут же вернулся обратно.

– Да, чуть не забыл, – сказал он. – Нам не хватает одного человека. Дело в том, что такого, как нам надо, непросто найти в кабачке «Срезанный колос». Он нужен нам для побега. У этого человека не должно быть судиморти. Это необходимо для того, чтобы он мог остаться в камере вместо заключенного без излишнего риска. Думаю, мамаша Лео найдет такого человека. До свидания, красавица! По крайней мере, еще разок мы с вами увидимся. А после – как Бог даст. Хотя, возможно, никакого Бога и нет...

 

XXXII

АГОНИЯ КОРОЛЯ

День подходил к концу. Кабачки, которыми изобиловали окрестности рынков, были переполнены клиентами. Рабочий Париж ужинал. Иногда, проходя по улице, я заглядывал в грязные окна этих заведений. По вечерам в трактирах собирался простой народ. Казалось бы, устав после трудового дня, эти люди должны были бы выглядеть мрачно и угрюмо. Ничуть не бывало! Их лица были веселыми и довольными.

Перед каждым рабочим на столе стояла миска, доверху наполненная дымящимся варевом. Никто здесь не жаловался на отсутствие аппетита, несмотря на то, что атмосфера в таких харчевнях была весьма специфической.

Дело в том, что все здешние завсегдатаи являлись горячими поклонниками лука, чеснока и пережаренного масла.

В кабачках всегда было очень жарко, но и это всем нравилось, особенно когда на улице свирепствовала непогода.

Поглощая убогую пищу и запивая ее скверным вином, бедные трудяги чувствовали себя богами, вкушающими нектар и амброзию.

Но недавно городские власти решили бороться за чистоту и порядок, и теперь кабачков, куда можно зайти, возвращаясь с рынка, стало гораздо меньше. А ведь кормят в них довольно прилично и, что немаловажно, очень дешево.

Однако их постепенно заменяют рестораны, в которых рабочему приходится платить не только за еду и питье, но и за освещение, за мебель, за зеркала, которые зачем-то там поставили – как будто трудяге надо прихорашиваться! Короче говоря, все это очень дорого и к тому же совершенно чуждо простому человеку.

Разумеется, это не значит, что в Париже нельзя хорошо поесть. Нас радует мясная лавка Дюваля, который разбогател благодаря тому, что сумел доказать своим покупателям: его товар прежде мычал или хрюкал, но никак не лаял и не мяукал. Однако этот умный торговец не продает мясо рабочим, вернее, они его не покупают. Если я увижу в нашем городе возрожденную харчевню добрых старых времен – только пусть она все-таки станет почище – я буду просто счастлив.

Боюсь, что это произойдет не скоро. Дело в том, что сильные мира сего предпочитают играть на пороках рабочего, а не думать о его реальных нуждах.

Вместо того чтобы усовершенствовать трактиры, наши предприниматели открывают роскошные кафе, бистро, рестораны: что же, давно известно, что легче всего обокрасть бедняка.

Простой народ приходит туда, чтобы выпить разбавленного вина и полюбоваться кричащей роскошью, которая, по сути, есть не что иное, как издевательство над нуждой масс.

Обманывать рабочих – дело довольно выгодное. Ломбардцы – именно они владеют большей частью подобных заведений – уверены, что деньги не пахнут: они не замечают, что их выручка пропитана потом и слезами тех, кого они обокрали.

На какое-то время рабочему удается отвлечься от печальных мыслей. Но что он видит, когда возвращается в свою убогую лачугу? Измотанную жену и орущих голодных детей.

Одним словом, многие наши предприниматели недалеко ушли от Куатье, страшное ремесло которого внушает ужас всем нормальным людям.

Казалось бы, нравы мрачного средневековья давно канули в прошлое, однако и сейчас есть такие алхимики, которые вполне законно получают золото из людского горя.

Парижане быстро ко всему привыкают. Мало-помалу привыкли они и к холоду. Несмотря на густой туман, можно было видеть множество гуляющих, фланирующих по улице Сен-Дени.

Казалось, все было спокойно. И вдруг около семи часов вечера тишину прорезал странный и страшный звук, какого никто никогда не слышал прежде. Это был ужасный вопль.

Прохожие замерли. Полицейские насторожились: уж не революция ли началась? Люди, живущие поблизости, открыли окна. В кабачках воцарилась тишина: не было слышно ни звяканья стаканов, ни жизнерадостной болтовни.

Что же это был за звук? Чей вопль заставил Париж замолчать?

Жюль Жерар, последний паладин, посвятил книгу своим поверженным противникам. В этой книге он рассказал об убитых им львах.

Там есть эпизод, описывающий агонию одной из его жертв. Эти страницы невозможно читать равнодушно.

Умирающий лев ревет так, что ужас охватывает всех: людей, лошадей, диких зверей, обитающих в песках.

В Париже умирал лев. Умирал король Сиди, некогда бывший властелином пустыни. Именно его рык заставил Париж содрогнуться.

Теперь Сиди уже не был таким грозным и могущественным, как в былые годы. Его победили, его сделали рабом. Однако Сиди зарычал так, словно еще был королем.

Сколько лет его унижали! На него надели глупый парик, его облепили пластырями, его размалевали, как престарелую проститутку. Что осталось от здоровья и силы Сиди? Ведь его лечил невежда Эшалот! И все же в свой смертный час лев обрел прежнее величие.

Париж не знал этого. В этом городе не часто встретишь льва. В Париже говорят на многих языках, но ни один человек здесь не смог понять последних слов измученного зверя.

Ибо это был Даниель, больной, несчастный узник мамаши Самайу, издыхавший в опустевшем балагане.

Он умирал вдали от Атласских гор, вершины которых поддерживают небесный свод, вдали от бескрайних песков, вдали от палящего солнца, невыносимого для человека и радующего душу льва. Он умирал в Париже, в городе болонок, он, король пустыни! У льва даже не было больше имени, как, впрочем, и у всех королей, живущих на чужбине.

Так проходит земная слава!

В тот момент возле балагана не было ни души, и потому никто не мог сказать, откуда исходят эти звуки, повторяющиеся почти что через равные промежутки времени. Некоторые подумали, что так трубил когда-то рог Роланда.

Падал снег. По улице Сен-Дени шел мужчина. Он направлялся к балагану. Надо сказать, что одет этот человек был совсем не по погоде. Он явно отчаянно мерз.

Когда дрожавший от холода мужчина проходил под фонарем, можно было увидеть, что на голове этого человека была серая шляпа, из-под которой торчали соломенные волосы.

В жизни Дон Жуана бывают взлеты и падения. Этим вечером Амедею Симилору не повезло. Его желудок был пуст, а в карманах гулял ветер. Присутствие на собрании Черных Мантий в кабачке «Срезанный колос» не порадовало Симилора ничем, кроме большого стакана пунша.

Где Симилор провел эту ночь, автору неизвестно. Сейчас же Амедей возвращался ни с чем. Читатель сам может догадаться, в каком настроении пребывал этот человек.

– Ох уж мне эти женщины! – думал Симилор, поднимаясь по дощатой лестнице, которая вела к главному входу в балаган. – Когда ты при деньгах, они так и вертятся вокруг! Но если фортуна отвернулась от тебя – их и след простыл!

Амедей потянул на себя дверь. Но она не поддавалась. Услышав шум, лев глухо зарычал.

– Черт возьми! – пробурчал Симилор. – Все ушли. Интересно, где шляется наша вдова? Может, и Эшалот с ней?

Спустившись по лестнице, Амедей обошел балаган, чтобы попасть внутрь через черный ход. Эта дверь открывалась с помощью одной хитрости, прекрасно известной всем обитателям балагана.

На этот раз Симилору удалось войти. Едва переступив порог, он почувствовал жуткий смрад. Это был запах умирающего животного.

– Ну и вонь! – сердито пробормотал Симилор. – Эй, Эшалот! Старина, ты здесь? Я так давно не видел тебя и Саладена! Как там поживает мой маленький Саладен?

Симилор неспроста стал таким заботливым. Дело в том, что он знал доброе сердце своего Пилада и надеялся поужинать.

Однако Амедею никто не ответил.

Симилор снова позвал Эшалота. И тогда услышал ответ, от которого волосы у Амедея встали дыбом.

Раздалось зловещее рычание.

Симилор похолодел. Войдя в балаган, он закрыл за собой дверь, и потому в помещении царил непроглядный мрак. Теперь же, обернувшись на звук, Симилор увидел два красноватых огонька, горевших, как угли.

Зверь приближался.

Парижане редко оказываются трусами. И хотя Симилор был в полной мере наделен всеми пороками и недостатками ярмарочной богемы, он, по крайней мере, попытался не ударить в грязь лицом перед старым больным львом.

– Послушай, дружище, – пробормотал Симилор, – по-моему, ты зарвался... Если тебя поджарить, я бы, пожалуй, съел кусочек твоего филе, потому что жутко голоден. Но чтобы ты сожрал меня? Нет уж, дудки!

Произнося этот монолог, Симилор шарил вокруг себя руками, надеясь найти какую-нибудь деревяшку, которая могла бы послужить ему оружием.

Поиски вскоре увенчались успехом. Симилор нащупал тяжелую палку.

Тем временем лев приближался – что вполне естественно: когда животные страдают, они ищут помощи.

– Ну-ка иди отсюда! – завопил Симилор. – Стой! А то я сейчас тебе врежу!

Однако лев не остановился. Тогда испуганный Амедей взмахнул своей дубиной и с силой опустил ее на голову несчастного зверя.

С жалобным воем лев рухнул на пол.

– Черт побери! – пробормотал Симилор. – Вряд ли это понравится хозяйке. Хотя, впрочем, я не собираюсь рассказывать ей эту историю во всех подробностях.

Как только наш герой понял, что опасность миновала, он тут же ощутил прилив гордости.

– Однако это нешуточное дело, – произнес Симилор. – Это подвиг, достойный Геракла! Подумать только, с помощью простой деревяшки я одолел разъяренного льва! Я уложил его одним ударом!

С этими словами Симилор направился к плите: его не покидала надежда отыскать что-нибудь съестное. Однако плита была холодной. Полка, на которой Эшалот обычно оставлял продукты, была пуста.

«Куда подевался этот мерзавец Эшалот? – подумал Симилор. – Куда он мог уйти вместе с пацаном? Ладно, уж ночевать-то он сюда вернется... А я тем временем немного подремлю. Говорят, хороший сон заменяет ужин».

Симилор пересек балаган и рухнул на солому, на которой еще совсем недавно лежал лев.

– Надо же, она еще теплая, – удивился Симилор. – Запашок здесь, конечно... Ну, ничего, все это мелочи.

Он смежил веки и в тот же миг услышал, как кто-то открывает дверь.

Симилор приподнял голову.

– Кажется, мне повезло, – подумал он. – Недолго мне пришлось ждать ужина.

 

XXXIII

ИСКУШЕНИЕ СИМИЛОРА

То, что неизвестный хорошо знал балаган, Амедей понял сразу, поскольку пришелец, как и сам Симилор, воспользовался дверью с черного хода. Симилор затаился. В принципе, Париж немногим отличается от диких просторов Америки: как и ирокез, парижанин выжидает, прежде чем что-нибудь сказать или сделать.

Неизвестный двинулся вперед, но через несколько шагов споткнулся о тело льва.

– Этого я и боялся, – грустно произнес пришелец. – Я не смог позаботиться о бедном животном... Несчастный господин Даниель!

«Ага, значит, это Эшалот! – подумал Симилор. – Сейчас мы узнаем, что здесь произошло за время моего отсутствия».

Действительно, это был Эшалот. Он принадлежал к той породе людей, у которых нет друзей, и поэтому часто разговаривал сам с собой.

– Пусть земля тебе будет пухом! – скорбно прошептал Эшалот, склоняясь над мертвым львом. – Все мы там будем, кто раньше, кто позже... Конечно, для хозяйки это большая потеря, но сейчас мамаша Лео в таком состоянии, что ничего не соображает...

«О каком это состоянии он говорит? – спросил себя Симилор. – Может, Леокадия решила постричься в монахини, чтобы всю жизнь оплакивать своего лейтенанта?»

Эшалот направился к печке и принялся разводить огонь. Симилор уже открыл было рот, чтобы привлечь к себе внимание друга, но внезапно услышал то, что заставило его придержать язык.

– Не нравится мне, что у меня столько денег, – пробормотал Эшалот. – Никогда не знаешь, что с тобой может случиться. Мне все время кажется, что у меня в кармане дырка, через которую выпадают банкноты.

Симилор навострил уши.

– Банкноты! – повторил он и устроился поудобнее.

– Все-таки приятно, что мадам Леокадия так доверяет мне, – продолжал Эшалот, разжигая дрова. – Я даже не подозревал, что за ее бумажки мне отвалят такую кучу денег.

Чтобы удостовериться, что он не спит, Симилор укусил себя за палец.

«Значит, он продал ценные бумаги хозяйки, – подумал Амедей. – И как это ему поверили? Ведь у него такой вид, что любой нормальный человек примет Эшалота за вора».

Надо признать, что у Симилора были для подобного замечания все основания. Однако в этот миг Эшалот зажег свечу, и глазам изумленного Амедея предстало удивительное зрелище. Если бы даже Эшалот был облачен в горностаевую мантию, Симилор не был бы так потрясен.

Дело в том, что с Эшалотом произошла чудесная метаморфоза. Все на нем было новое: лакированные туфли, черные брюки, белоснежная рубашка, шелковый галстук. Более того, Эшалот даже причесался, что случалось с ним крайне редко.

Мы не хотим сказать, что в этом наряде Эшалот выглядел безупречно. Но все же наш приятель был не так безобразен, как обычно. Он стал буквально другим человеком, так что Симилор даже засомневался, Эшалот ли перед ним. К тому же у Эшалота не было вещи, которая, казалось, давно приросла к нему. Мы имеем в виду сумку, в которой болтался Саладен.

– Черт возьми! – прошептал Симилор. Его обуревали столь сильные эмоции, что ничего другого он произнести не мог.

Эшалот подошел к столу, за которым накануне сидели мадам Самайу, Гонрекен и Барюк, и поставил туда свечу. Опустившись на личный стул вдовы, Эшалот вытащил из кармана пачку бумажек, в которых опытный глаз Симилора тотчас же распознал банкноты.

Мы знаем, что укротительница поручила своему верному оруженосцу продать ее ценные бумаги. Сама она не могла обратить их в деньги, так как была занята другими делами.

Мамаша Лео была не из тех, кто торгуется, когда торговаться не надо. Поскольку речь шла о спасении Мориса Паже, она готова была пойти на любые расходы.

Правда, пока у Леокадии не возникало нужды в деньгах, но она прекрасно знала, что золото – главное оружие в той борьбе, в которую она собиралась вступить. Поэтому вдова решила, что ей необходимы наличные.

Обычно люди, которым их богатство досталось нелегко, очень бережно относятся к деньгам и не склонны доверять их кому бы то ни было. Однако мамаша Лео вручила все свое достояние Эшалоту без малейших сомнений.

Оправдываясь перед собой за такую смелость, она говорила себе: «У меня глаз – алмаз. Я знаю, кому можно доверять. Этот парень не подведет. Что же касается моего капитала, то большую его часть заработали для меня Морис и Флоретта. Так что я всего-навсего возвращаю им долг».

Простые люди хорошо знают, что бедняка на каждом шагу подстерегают трудности и препятствия. Поэтому мамаша Лео позаботилась о том, чтобы Эшалот приобрел более приличный вид, соответствующий порученной парню миссии.

Леокадия рассудила точно так же, как потом – Сими-лор.

«Если этот голодранец явится продавать ценные бумаги, его примут за вора и тут же арестуют», – подумала она.

Поэтому вдова дала Эшалоту денег, чтобы тот обновил свой гардероб. Именно этот ее приказ Эшалот и отправился выполнять, покинув вдову перед главным входом в тюрьму Форс на улице Паве.

Пачка купюр, которую Эшалот теперь носил с сббой, была тщательно перевязана веревочкой. Однако это не успокаивало Эшалота. Он ощущал, что его вот-вот раздавит бремя огромной ответственности, которую он чувствовал перед мадам Самайу. Поэтому Эшалот решил снова пересчитать банкноты: а вдруг по дороге у него что-нибудь украли?

– Интересно, а если бы все эти бумажки обменять на монеты в два су, – бормотал Эшалот, развязывая узелок,– большая бы куча получилась? Может, она даже не уместилась бы в балагане? Леокадия производит впечатление веселой и беззаботной женщины, но все это – лишь видимость. Иначе как бы ей удалось скопить столько денег?

Послюнявив палец, Эшалот начал пересчитывать купюры.

Как их нежный шелест волновал Симилора! Он затаил дыхание, забыв обо всем на свете: для Амедея не существовало сейчас ничего, кроме этих бумажек. Чтобы передать чувства, обуревавшие нашего героя, нужно быть гениальным поэтом. О, жажда наживы! Как ты преображаешь людей!

Можно описать любовь, ненависть, все страсти, присущие людскому роду, но тот трепет, который охватил Симилора при виде пачки купюр, словами выразить нельзя. В этом чувстве было что-то нечеловеческое.

Амедей часто останавливался возле менял и подолгу ласкал взглядом эти соблазнительные листочки бумаги! Еще подростком Симилор мечтал о том, как бы ему раздобыть побольше таких листочков, и эти грезы доводили его порой до исступления.

В сущности, Амедей не был жаден. Напротив, он был чрезвычайно расточителен, как, впрочем, все молодые люди, которые прибывают в Париж проматывать капиталец покойного отца.

Можно сказать, что Симилор относился к деньгам как истинный француз.

Когда от родительского богатства ничего не остается, молодой мот становится либо мошенником, либо нищим. Выбор зависит от его темперамента.

Что касается Амедея, то он был достаточно яркой личностью. У него были задатки для того, чтобы выбрать любой из этих двух путей.

Однако это еще не полная характеристика нашего героя. Дело в том, что в глубине души Амедей был поэтом. Он хотел сделать из своей жизни произведение искусства. Симилор мечтал в полной мере насладиться всеми радостями, испробовать все утехи, не упустить ничего, что доставляет наслаждение душе и телу. Но для этого Симилору были нужны деньги.

Итак, он тихонько повернулся на своем ложе. Солома была сырой и потому не шуршала. Встав на четвереньки, Амедей вытянул шею, не спуская глаз с Эшалота. В эту минуту Симилор напоминал дикого зверя, который собирается подползти к своей жертве, чтобы потом наброситься на нее.

Что же касается Эшалота, то он ничего не подозревал. Он был уверен, что находится здесь один, и спокойно продолжал свое дело.

– Восемнадцать, девятнадцать, двадцать, – бубнил он. – И все это потратят на лейтенанта! Двадцать один, двадцать два... Нет, уже двадцать три: две бумажки слиплись. Какие они приятные на ощупь! Хозяйка сказала – двадцать пять, – что ей ничего не стоит все начать с нуля. Вот это я понимаю! Вот это настоящая преданность близкому человеку. Тридцать, тридцать один... G другой стороны, то, что она лишится всех денег, может быть мне на руку, тридцать семь, тридцать восемь. Сейчас нас разделяет ее богатство, сорок один, а если оно исчезнет?

Вдруг какое-то странное шуршание заставило Эшалота насторожиться. Однако он тут же забыл о нем: дело в том, что одна из купюр оказалась надорванной.

– Что теперь делать? А вдруг ее не примут? – спрашивал себя встревоженный Эшалот.

Симилор замер. Он чуть было не выдал себя: одна его нога запуталась в соломе, и потому Симилор не мог пошевелиться, не рискуя привлечь внимания Эшалота.

Несмотря на это, Симилор твердо решил, что попытается завладеть деньгами. Это было нелегкой задачей. Симилор прекрасно знал своего старого приятеля и не сомневался, что тот будет защищать вверенное ему сокровище до последней капли крови.

Конечно, деньги – великое дело, но ведь Амедею предстоит напасть на своего лучшего друга! Симилор заколебался. «Да, скверная ситуация», – думал он. От напряжения бедняга покрылся холодным потом.

В тот миг, когда Эшалот добрался до пятидесятой купюры, он услышал, что в углу кто-то шевелится. Эшалот быстро обернулся и увидел, что в темноте сверкают два глаза.

Эшалот вздрогнул. Кто же это мог быть? Несмотря на то, что на столеторела свеча, он не видел лица незнакомца. Эшалот схватил деньги, засунул их в карман и застегнул свой редингот на все пуговицы.

Симилор понял, что его обнаружили. Делать было нечего. Пришлось встать на ноги.

– Это ты, Амедей? – воскликнул Эшалот, облегченно вздохнув. – Как ты меня напугал!

Симилор скрестил руки на груди и сделал несколько шагов вперед.

– О, жалок тот, в ком совесть нечиста! – произнес он первое, что пришло ему в голову, чрезвычайно выразительно продекламировав эти слова. – Такого человека легко напугать. Что ты сделал с ребенком, которого доверили тебе?

– Сейчас я тебе все объясню. Понимаешь, тут случилось такое... – начал было Эшалот.

– Впрочем, я не вправе тебе ничего говорить, – внезапно спохватился он. – Это не моя тайна. Я могу тебе сказать только одно: наш ребенок находится в надежном месте. Его хорошо кормят, о нем заботятся, так что ему сейчас гораздо лучше, чем тут, в балагане. Им занимается женщина, имеющая большой опыт воспитания детей.

Симилор слушал приятеля, не перебивая. Амедей лихорадочно пытался сообразить, что бы ему наплести Эшалоту, на какую бы хитрость пойти. Что лучше: поторговаться или сразу начать драку?

Мы уже говорили, что Симилор был достаточно храбрым человеком. К тому же он был весьма высокого мнения о своих боксерских способностях.

Однако, с другой стороны, Амедей понимал, что хоть Эшалот и тихоня, справиться с ним будет довольно трудно.

– Кто мы, братья или не братья? – неожиданно спросил Симилор. – Я еще помню времена, когда мы делили на двоих жалкую корку хлеба. Но ты, видно, давно забыл об этом. Не сомневаюсь, ты сегодня отлично поужинал, а у меня живот подвело от голода!

– Если ты хочешь есть, я сейчас дам тебе денег! – воскликнул Эшалот.

– Ты разбогател, – с горечью продолжал Симилор, – ты разоделся в пух и прах. А что на мне? Какие-то мерзкие лохмотья!

– Я не имею права рассказать тебе, в чем тут дело... Извини, – потупившись ответил Эшалот.

– Понимаю! – завопил Симилор. – Ты – жулик, ты – преступник! Я видел, как ты считал деньги! У тебя в руках – миллионы! Ты – плохой брат, ибо ты предал меня. Ты наверняка собираешься сбежать за границу и бросить нас с Саладеном прозябать в нищете.

– Клянусь тебе... – начал было потрясенный Эшалот.

– Молчи! Не надо лживых клятв! Я их презираю, – Симилор полностью вошел в роль. Можно было подумать, что его негодование абсолютно искренне. – Если бы речь шла только обо мне, я бы промолчал. По отношению ко мне ты еще можешь вести себя, как последний подлец. Но я отец! Меня беспокоит будущее Саладена. Послушай, предлагаю тебе разделить эти деньги между нами. Тольк: поровну! А если ты не захочешь пойти мне навстречу, мне придется отобрать у тебя все!

 

XXXIV

БИТВА

Эшалот был добрым малым. Хотя слова Симилора обескуражили его, верный рыцарь Леокадии все же решил вступить со своим противников в переговоры. Однако Амедей был явно не в состоянии внять голосу рассудка. Сейчас это был совсем не тот Симилор, которого мы знали. Один его вид внушал ужас. Он напоминал разъяренного быка, узревшего красную тряпку тореадора. Симилора била дрожь. Казалось, он полностью лишился рассудка.

«Ну и дела! – подумал Эшалот. – Какой же он все-таки болтун! Если бы у него завелись деньги, он сразу спустил бы их на женщин и вино, а о Саладене даже и не вспомнил бы!»

Эшалот вздохнул, медленно засучил рукава и удостоверился, что его редингот застегнут на все пуговицы.

Закончив эти нехитрые приготовления, Эшалот шагнул к своему противнику.

– Конечно, мне не хотелось бы драться с другом детства, однако этого требует моя честь, – произнес доблестный рыцарь мамаши Лео.

До чего же простонародье любит говорить о чести! В низших слоях общества это слово употребляется гораздо чаще, чем в высших.

Симилор немедленно принял элегантную боксерскую стойку. Его натренированные ноги напоминали две пружины: возможно, читатель помнит, что эти ноги рисовали многие художники. Сжатые кулаки Симилора находились на уровне его лица. Он мотнул головой, и его шляпа отлетела в сторону.

Амедей был прекрасен. Любой, кто разбирается во французском боксе, нашел бы его стойку безупречной.

По старому обычаю Эшалот нагнулся и пошлепал ладонями по пыльному полу. Эшалот не был так искушен в теории драки, как его противник, поэтому выглядел менее картинно. Он расставил ноги и вытянул вперед руки.

– Ну, давай, Амедей, – спокойно сказал он. – Ты хочешь убить меня. Что ж, это вполне в твоем духе. Что касается меня, то я постараюсь лишь сломать тебе руку или ногу. Учти, это не со зла. Просто я защищаю чужие деньги.

Не успел Эшалот договорить, как Симилор лягнул его. Напомним, что во французском боксе весьма популярны удары ногами. Наверное, поэтому Амедею и нравился сей вид спорта.

Эшалот прекрасно знал повадки своего Пилада, поэтому ловко парировал удар.

Симилор ждал ответного выпада, но его не последовало. Тогда Амедей желчно рассмеялся и заработал кулаками. Грудь бедняги Эшалота загудела под ударами, как барабан.

– Неплохо! – добродушно произнес он. – Ты талантливый, Амедей. Если бы так начали дубасить тебя самого, тебе бы пришлось худо. Но не забывай, что мой торс восхищал многих художников. Он у меня крепкий. И все же сейчас я тебя стукну.

Вместо ответа Симилор изо всех сил пнул приятеля в бок. Тогда Эшалот шагнул вперед и обрушил на голову своего противника здоровенный кулак.

Симилор зашатался и упал на колени.

Расчетливый человек не преминул бы увеличить свое преимущество. Эшалот же всего лишь спросил:

– Тебе плохо, Амедей?

Он произнес это так, словно успокаивал плачущего Саладена.

Очевидно, Амедею и впрямь было плохо, потому что он не мог подняться и простонал вместо ответа что-то нечленораздельное. Голова Симилора свешивалась на грудь.

Казалось, Эшалот был удивлен.

– Знаешь, Амедей, сластолюбцы губят свое здоровье, и ты тому – живой пример, – укоризненно заметил он. – Ведь я мог ударить гораздо сильнее... Да не бойся, я больше тебя не трону. Я не собираюсь пользоваться твоей слабостью.

Эшалот подошел к столу, чтобы в мерцании свечи рассмотреть как следует отпечаток ноги Симилора на своем рединготе.

– Какая жалость! – пробормотал огорченный Эшалот. – Не успел надеть – и вещь уже испачкана. Все-таки пинаться – неблагородное дело. Сниму-ка я редингот, а то вдруг Амедей снова возьмется за свое.

Эшалот принялся расстегивать пуговицы. Симилор по-прежнему не шевелился.

«Он такой хитрюга, каких свет не видывал, – размышлял Эшалот. – А может, он притворяется, чтобы потом напасть на меня сзади. Если я сниму редингот, то его запросто можно будет утащить вместе с деньгами. Хотя, с другой стороны, ужасно жалко костюм! Когда еще у меня появится такая хорошая вещь?!

Эшалот любовно погладил ткань редингота, который, по правде говоря, не заслуживал подобного восхищения.

В конце концов желание сохранить обнову победило. Расстегнув последнюю пуговицу, Эшалот спросил:

– Эй, старина, может, я все-таки слегка перегнул палку?

– Убийца! – глухо произнес Симилор и свалился на бок.

– Кажется, ему здорово досталось, – пробормотал Эшалот, с сочувствием взирая на свою жертву. – Что ж, он это заслужил: сколько раз он злил меня своими выходками!

Эшалот стал снимать редингот.

– Когда-то мы дали слово дружить до гроба, – прошептал отважный рыцарь. – Я честно старался не нарушать этой клятвы. Когда родился Саладен, я подумал, что это еще более укрепит нашу дружбу. И вот теперь я дерусь с Амедеем... Это так глупо! Ведь нас объединяет любовь к малышу. Это его сын, но в то же время – и мой. А если с нами что-нибудь случится? Тогда Саладен останется сиротой!

Эшалот положил редингот на стол и снова, не удержавшись, погладил его.

– Видишь, Чем кончилась твоя безобразная выходка, Амедей, – продолжал Эшалот. – Я не собираюсь тебя сильно бранить, тебе и так досталось, но ведь ты сам заварил эту кашу! А я всего лишь защищал то, что для меня священно... Молчишь? Неужели тебе так плохо, что ты не можешь говорить? Подожди, сейчас я помогу тебе. Не зря же я когда-то был подручным у аптекаря... Только положу свой редингот в какое-нибудь подходящее место и сразу вернусь. С тех пор, как я связался с тобой, ты причинил мне столько неприятностей! И все же ты дорог мне, и потому я тебя прощаю.

Эшалот тщательно свернул свою обнову и еще раз потер пятно, оставленное на ткани башмаком Симилора. На мгновение Эшалот заколебался: что лучше – переложить деньги или оставить их в кармане редингота? Однако здравый смысл победил, и Эшалот засунул банкноты между рубашкой и жилетом, застегнутым на все пуговицы.

Затем Эшалот направился в угол, где обычно кипятил молоко для Саладена, и положил драгоценный редингот на свою полочку.

– Теперь я готов оказать тебе помощь, – сказал Эшалот, возвращаясь на прежнее место. – Не бойся, Амедей, все будет в порядке. Если надо, я напою тебя отваром из лекарственной ромашки.

Вдруг он издал вопль удивления.

На полу, где несколько секунд назад лежал Симилор, теперь никого не было.

– Эй, Амедей, где ты? – вскричал Эшалот, заглядывая под стол.

Разумеется, Симилора не было и там. Эшалот понял, что коварный противник перехитрил его.

– Да, ну и дела, – серьезно произнес наш отважный рыцарь. – Надо было сразу сломать ему ногу, как я и собирался...

Слабый огонек свечи, стоявшей на столе, озарял лишь небольшое пространство. Большая часть балагана была погружена в полумрак. Нечего было и думать найти здесь Симилора.

Эшалот растерянно озирался по сторонам, но никого не видел. Время шло, и беспокойство Эшалота становилось все сильнее: он не сомневался, что верный друг собирается броситься на него из какого-нибудь угла.

Эшалот хотел было снова окликнуть Симилора, не особо, правда, надеясь получить ответ, как вдруг услышал лязг железа.

– Сабли! – пробормотал Эшалот. – Теперь мне конец! И в этот миг раздался голос Симилора:

– Я больше не хочу делиться. Мне нужно все добро мамаши Лео. Давай сюда деньги, а не то разрублю тебя пополам!

 

XXXV

ПОСЛЕДНИЙ РЫК

Ппроизошло вот что. Эшалот действительно нокаутировал Симилора. Однако пока Эшалот произносил свой монолог, Симилор успел прийти в себя: ему было не впервой получать такие удары.

Мы уже говорили, что между парижанами и индейцами есть немало общего. В самом деле, наш герой вполне мог бы оказаться персонажем романа Фенимора Купера: Симилор ловок, хитер, жесток – настоящий дикий обитатель бескрайней прерии.

Мы не рискнем сравнить Эшалота с Ахиллом, а вот у Симилора, безусловно, были качества, роднящие его с хитроумным Одиссеем.

Только, в отличие от легендарного грека, Симилор не смог бы устоять перед чарами сирен.

Итак, Симилору было безразлично, каким путем завладеть вожделенными банкнотами. Он считал, что цель оправдывает средства.

Не подумайте, что Симилор боялся своего противника: Амедей был очень высокого мнения о себе и не сомневался, что он сильнее Эшалота. Однако Симилор понимал, что во всякой битве есть элемент риска, а он хотел действовать наверняка.

Пока Симилор валялся в пыли, издавая притворные стоны, его мозг усиленно работал. Как только Эшалот повернулся к Амедею спиной и пошел класть редингот на полку, Симилор тут же вскочил на ноги и на цыпочках отбежал к стене.

Убедившись, что он находится в спасительной темноте, Симилор, словно ящерица, пополз туда, где обучал двух краснолицых девиц танцам.

Это место было почти рядом со шкафом, к которому направился Эшалот. Симилору пришлось преодолеть на животе добрую половину балагана.

Стоило Эшалоту шагнуть обратно к столу, как Симилор, которому теперь никто не мешал, устремился прямо к цели – к куче театрального реквизита; среди прочего хлама там валялись две настоящие рапиры, две сабли, две тросточки и пара меховых перчаток.

Конечно, это было не Бог весть что, но в борьбе с безоружным человеком могла сгодиться и эта рухлядь.

Когда Эшалот услышал, как звякнуло железо, он сразу догадался, что Симилор вытаскивает из кучи саблю.

«Если бы я был на его месте, я взял бы обе сабли и одну из них предложил ему», – подумал наш отважный рыцарь.

– Но я дурак, а Амедей – человек талантливый! – с горечью прошептал он.

Теперь Симилор чувствовал себя хозяином положения: поэтому к Амедею вернулась его обычная наглость. Он скинул свое старое рваное пальто, взял редингот Эшалота и надел обнову. Затем Амедей вышел из темноты и с улыбкой заявил:

– Если ты не выполнишь мой приказ, то к этой вещице я присовокуплю жилет, а заодно и кальсоны!

Эшалот остался на месте.

– Ты можешь убить меня, – ответил он, скрестив руки на груди. – Я допустил ошибку. Меня подвела любовь к моему новому рединготу. Но я никогда не отдам тебе этих денег. Ну, давай! Пронзи сердце своего брата и матери твоего ребенка!

Говорят, что великое и смешное не могут ужиться вместе. Это не всегда справедливо: в спокойствии бедняги было что-то возвышенное.

Был миг, когда Симилор почувствовал, что рука его дрогнула. Разозлившись на самого себя, Амедей двинулся вперед: алчность заглушила в его душе симпатию к старому другу. Как только Амедей вспоминал о пачке банкнот, он забывал обо всем на свете.

– Раз! – произнес Симилор. – Я не хочу тебя убивать. В сущности, ты ведь неплохой парень. Два! Но когда я скажу «три», тебе все же придет конец.

В эту минуту Эшалот думал о Леокадии, и чувства, которые он питал к этой женщине, делали его лицо почти прекрасным.

– Три! – воскликнул Симилор и замахнулся. В воздухе зловеще блеснул клинок.

И вдруг раздался страшный, дикий рев, сотрясший стены балагана. Испуганный Симилор попятился назад.

Дело в том, что старый лев еще не умер. Собрав все свои силы, он поднялся, чтобы зарычать в последний раз и после этого испустить дух. В следующий миг зверь рухнул на пол.

Все это произошло с молниеносной быстротой, но за несколько секунд ситуация кардинально изменилась.

Умирая, лев вырвал победу из когтей шакала.

Услышав чудовищный рык, Эшалот тоже отступил назад и споткнулся о тяжелую палку, которая совсем недавно служила оружием его врагу.

Доблестный рыцарь тут же наклонился и схватил ее. Теперь Симилор оказался в явно проигрышном положении. Он быстро оценил обстановку и побледнел, поскольку его сабелька ничего не стоила в сравнении с дубиной, которой завладел Эшалот.

– Амедей, если хочешь – можешь уйти, – спокойно промолвил тот. – Я по-прежнему буду заботиться о малыше, и если услышу, что ты голоден, то поделюсь с тобой последней коркой хлеба.

Опустив голову, Симилор шагнул к двери.

Однако это был лишь очередной маневр: Амедей резко обернулся и, решив, что Эшалот ослабил свое внимание, бросился на него, словно тигр.

Однако Эшалот был начеку. Он ударил дубиной по сабле Симилора, и та переломилась надвое.

– Убийца! – во второй раз воскликнул Симилор. Язык у него заплетался, как у пьяного.

Да, дорогой читатель, вы не ошиблись: здесь действительно написано «убийца». Так Симилор назвал человека, которого сам только что собирался прикончить.

– Трус! Ну же, ударь меня! – завопил Амедей.,– Ведь я беззащитен!

Симилор вел себя точно так же, как порою ведут себя женщины, уличенные мужьями в неблаговидных поступках. Восклицая, он потрясал обломком своей сабли.

Эшалот, который уже было занес над его головой свою палицу, замер. В очередной раз в душе отважного рыцаря взяли верх доброта и врожденная порядочность.

– Выбрось эту штуку, – предложил он. – Давай закончим наш спор без оружия.

Симилор отшвырнул свой обломок, Эшалот кинул в сторону палку. Не говоря ни слова, они ринулись друг на друга.

Все же Симилор добился того, что его противник вышел из себя.

Враги дрались не на жизнь, а на смерть. Это было жуткое зрелище. Они сцепились и покатились по полу. Казалось, в этом поединке никто уже не соблюдал никаких правил; можно было подумать, что сражаются не люди, а дикие звери.

Оба противника проявляли невероятную ловкость, и это естественно: если человек неожиданно падает в воду, он инстинктивно пытается плыть.

Даже не подозревая об этом, наши герои применяли приемы классической борьбы, рукопашного боя, а, возможно, и еще какого-нибудь боевого искусства, неизвестного автору.

И все же, приглядевшись к ним более внимательно, можно было заметить, что и в гневе Эшалот пытался сохранить человеческое достоинство, в то время как Симилор то и дело старался обмануть своего соперника.

И тот, и другой дрались молча. Слышалось только шумное пыхтенье. Звуки ударов раздавались нечасто, поскольку противники крепко вцепились друг в друга.

Эшалот был сильнее. Навалившись на Симилора, он прижал его к полу, но вдруг издал ужасный вопль:

– Амедей, не кусайся, или я сверну тебе шею!

– Убийца! – прохрипел Симилор, пытаясь высвободить голову.

Он брызгал слюной, как бешеная собака. На плече Эшалота расплылось кровавое пятно.

Эшалот обеими руками обхватил голову Симилора, а тот незаметно сунул правую руку в карман панталон.

– Сдавайся, – прохрипел Эшалот. – Если ты сейчас не попросишь пощады, я за себя не отвечаю.

– Убийца! – пискнул Симилор.

Вытащив из кармана складной нож, он стал потихоньку открывать его.

– Сдавайся, Амедей! – повторил Эшалот.

Тем временем Симилор занес руку, намереваясь всадить своему противнику нож в спину, под левую лопатку – в самое сердце.

Люди типа Симилора не хуже любого хирурга знают, где у человека находится сердце.

Амедей снова произнес слово «убийца» и...

Ни Эшалот, ни Симилор не слышали, как открылась дверь. Но уже несколько минут в балагане присутствовал свидетель...

Ив тот самый миг, когда Симилор собирался зарезать своего старого друга, рука Амедея словно попала в железные тески.

– Послушай, парень, это не по правилам! – раздался до боли знакомый голос.

И тут же Эшалот почувствовал сильный толчок, от которого отлетел в сторону.

– Мамаша Лео! – воскликнул доблестный рыцарь, поднимаясь на ноги.

Он увидел, что Симилор по-прежнему лежит на полу, а горло поверженного Амедея попирает могучая стопа укротительницы.

– Я так поняла, что ты продал мои бумаги, – сказала Леокадия, обращаясь к Эшалоту.

– Да, хозяйка. Все деньги здесь, – ответил тот, похлопывая себя по груди.

– Не надо быть ясновидящей, чтобы сообразить, что тут произошло, – продолжала вдова. – Этот негодяй решил славно кутнуть за мой счет.

– Пожалейте его, хозяйка, – взмолился Эшалот, – ведь это отец моего Саладена.

Симилор по-прежнему молчал.

Укротительница вывернула ему запястье, и нож со стуком упал на пол.

До сих пор Эшалот не подозревал, что Симилор вооружен. И сейчас глаза нашего рыцаря округлились от изумления.

– И он еще называл меня убийцей! – прошептал потрясенный Эшалот.

– Он готовил тебе милый сюрпризец, – усмехнулась вдова. – Не беспокойся, я ему ничего не сделаю. У меня нет времени, чтобы возиться с этим подонком. Посмотрим, он у тебя ничего не украл?

Эшалот расстегнул жилет: пачка денег была на месте.

Отпустив кисть Симилора, мамаша Лео схватила его за шкирку и потащила к выходу. Амедей и не думал сопротивляться. Когда Леокадия открыла дверь, Эшалот хотел было что-то сказать, но она, жестом велев ему молчать, выволокла Симилора на крыльцо и вышвырнула на улицу.

Затем укротительница вернулась и спокойно закрыла за собой дверь.

– Надо же, от всей это истории у меня разболелась голова, словно у какой-нибудь маркизы, – произнесла Леокадия, подходя к столу. – Тебе небось хочется посмотреть, не ушиб ли бедняжка лобик? Не вздумай бежать на улицу! Мне нравится, когда у человека есть сердце, но дураки меня раздражают.

– Хозяйка... – начал Эшалот.

– Помолчи! – отрезала вдова. – Если там еще осталась водка, неси сюда, а заодно прихвати и пару стаканов. Ты понял? Если бы я сейчас не пришла, этот мерзавец прикончил бы тебя, а мои денежки испарились бы вместе с ним.

Опустив голову, Эшалот поплелся за бутылкой.

– Мадам Саману права, – бормотал он. – Раз мне доверили такое богатство, я должен был действовать более решительно. Ладно, впредь мне наука!..

Когда Эшалот вернулся с бутылкой и стаканами, он обнаружил, что укротительница сидит, обхватив голову руками и глядя куда-то вдаль. Видимо, вдова глубоко задумалась.

– Что случилось, хозяйка? – робко спросил верный рыцарь.

– Наливай, – ответила вдова, даже не пошевелившись.

Эшалот наполнил один стакан.

– И во второй тоже, – произнесла мамаша Лео. – Ты – один из самых замечательных людей, каких я только знаю. Я хочу выпить с тобой.

– О! Хозяйка... – воскликнул Эшалот, ошеломленный честью, которой он был удостоен.

– Молчи! – прикрикнула на него мамаша Лео. – Я нервничаю.

Леокадия выпила глоток водки и поставила стакан на стол.

– Ну, украли бы у меня деньги, и что? – задумчиво спросила она. – Зачем они мне нужны? Ты что-нибудь понимаешь? Ничего ты не понимаешь. И я тоже ничего не понимаю. Я не люблю загадок, не люблю неясностей, потому что в таких случаях теряюсь и не знаю, что мне делать! Малышке известно не больше моего, маркизе – не больше, чем малышке... А они знают. Они знают слишком много, и это меня пугает.

Эшалот выслушал этот монолог с разинутым ртом.

– Выпей, – сказала мамаша Лео, – а то ты совсем бледный.

– Это потому, что мне жаль Амедея, – вздохнул Эшалот. – Конечно, его обуревают дикие страсти, с которыми он не в силах совладать, но в сущности у него доброе сердце... За ваше здоровье, хозяйка!

– Я боюсь, – пробормотала Леокадия. И в глазах ее действительно отражался страх. – Мне никак не удается успокоиться. Меня лихорадит.

– Скажите мне... – начал Эшалот.

– Помолчи! – вновь прикрикнула на него укротительница. – У полковника вид – краше в гроб кладут. Кожа да кости... По-моему в старике и крови-то не осталось. Думаю, что завтра он испустит дух... Ты скажешь: вот и хорошо, одним негодяем меньше. Но уверен ли ты, что он негодяй? Иногда у меня складывается впечатление, что полковник – порядочный человек... В конце концов, именно благодаря ему мы будем завтра гулять на свадьбе.

– На какой свадьбе? – изумился Эшалот, охваченный беспокойством.

Признаться, у отважного рыцаря были основания для волнения: глаза мамаши Лео неестественно блестели.

– Помолчи, – в который уже раз сказала она. – Говорю тебе, полковник пригласил нас на свадьбу. Уверена, что там не обойдется без мокрого дела. Черт побери! Мы все будем вооружены. Я стреляю не хуже любого мужчины, а Морис с парой пистолетов заткнет за пояс кого угодно.

Укротительница то и дело нервно накручивала на палец прядь своих волос.

– Впрочем, я абсолютно ничего не знаю! – добавила вдова. – Уж как я только ни пыталась разнюхать Хоть что-нибудь! Видно, простовата я для таких дел. Пришел переодетый Лейтенант и разговаривал с малышкой больше часа. А мы с Жерменом сидели в другой комнате и хлопали ушами... Это очень холодный дом. В нем все пропитано печалью.

Перед уходом Лейтенант кивнул мне, как старой знакомой. Честно говоря, меня от этого передернуло.

Флоретта была еще бледнее, чем обычно. Казалось, от нее остались одни глаза. Когда мы с ней возвращались в больницу, за всю дорогу девочка не проронила ни единого слова. И выглядела, как настоящая безумица!

Время от времени я пыталась задать ей вопрос, но все было бесполезно. У меня было такое ощущение, что я обращаюсь к каменному изваянию. А когда карета остановилась возле лечебницы, у той двери, где работают каменщики, мне послышалось, что малышка произнесла: «Это – рулетка; красное или черное...»

Лицо мамаши Лео было озабоченным и серьезным.

Она подняла глаза на Эшалота, который взмок от напряжения, пытаясь понять, о чем говорит его хозяйка.

– И что ты скажешь об этом? – внезапно спросила она.

Эшалот нервно стиснул кулаки. Он предпринимал нечеловеческие усилия, чтобы выжать из своих мозгов хоть какой-нибудь ответ.

– Я скажу, что хотел бы быть таким же талантливым, как Амедей, – произнес наконец наш бедный рыцарь. – Не пойму я, вроде бы вы со мной по-французски говорили... Почему же я тогда ничего не разобрал?

– Нам предстоит поучаствовать в одной простой игре,– прошептала вдова. – Ты ее прекрасно знаешь. Бросаешь монету и смотришь, орел или решка. Только в нашей игре орел – это жизнь, а решка – смерть. И еще одна маленькая разница. Когда кидаешь монету, знаешь, что шансы на победу и поражение одинаковы. А здесь – чуть-чуть по-другому: жизнь выпадает в одном случае из ста, а может, и из тысячи!

 

XXXVI

НАГРАДА ЭШАЛОТА

Оказалось, мамаша Лео говорила сама с собой, а не со своим верным рыцарем. И хотя бедняга Эшалот изо всех сил старался понять ее, у него ничего не получалось.

Леокадия совсем забыла, что Эшалоту известно еще меньше, чем ей самой. Вдова была убеждена, что он думает о том же, о чем и она.

В связи с этим нам придется самим сообщить читателю то, о чем не сочла нужным рассказывать укротительница.

Она приехала из лечебницы, куда проводила Валентину.

Там вдова снова увидела эту пародию на дружное семейство. Именно так выглядели Черные Мантии, собравшиеся у постели мнимой сумасшедшей.

Хотя Валентина вернулась в больницу уже под вечер, ее никто не хватился: ни один человек не заметил, что ее не было целый день. Об этом, похоже, знала лишь ее горничная Виктория.

В этом было даже что-то неправдоподобное: обычно такое случается только в волшебных сказках.

Мамаша Лео охотно верила во всякие чудеса, однако это обстоятельство даже ей показалось весьма странным.

Позже, в салоне, отчитываясь перед Черными Мантиями, вдова намекнула, что ее кое-что удивляет. Оглядевшись вокруг, она заметила, что собравшиеся одобрительно улыбаются и кивают головами. Наконец полковник произнес:

– Мадам Самайу не из тех, кого можно обмануть.

– Если Господь увенчает меня короной моих предков, я окружу себя представителями простого народа – не забывая, разумеется, и о знати, – добавил господин де Сен-Луи.

Полковник зашелся в мучительном кашле. За последнее время старик очень сдал. Он говорил так тихо, что его едва можно было расслышать. Лишь глаза полковника по-прежнему оставались молодыми.

– Не беспокойтесь, мадам, – обратился он к вдове. – Мы не собираемся играть с вами в прятки. Я уже стар и подобные забавы не для меня. Ведь мне уже почти сто лет! И век свой я прожил тихо и мирно. Всегда трудился, не покладая рук. И кое-какими своими делами я даже могу гордиться. Я – человек опытный, и мои друзья мне доверяют... Подойдите поближе, мадам, мне трудно говорить громко.

Мамаша Лео исполнила его просьбу. – Мы все хотим спасти Мориса Паже, – продолжал полковник, – поскольку от этого зависит счастье нашей дорогой Валентины. И потому нам надо было склонить лейтенанта к побегу. Я хорошо знаю женщин! Если бы мы стали умолять малышку помочь нам, у нас бы ничего не вышло. На первый взгляд, задача неразрешима, но это совсем не так. Нужно просто закрыть глаза и позволить девочке действовать самой, причем тайно, как бы в пику нам. В итоге получается, что Валентина поработала на нас. И на себя, естественно, тоже.

Укротительница облегченно вздохнула. Ей показалось, что у нее гора свалилась с плеч. Наконец-то она узнала, что происходит на самом деле! Все сомнения вдовы исчезли. Она взглянула на маркизу.

– Какой у нас хороший друг! – смахнув слезу, прошептала та.

А вдруг здесь все же что-то не так? Все-таки мамаша Лео была обманута не до конца, а где-то на три четверти.

Давайте не будем осуждать Леокадию за чрезмерную наивность. На удочку полковника мог попасться любой, даже самый проницательный человек, ибо старик был гениальным актером. Напротив, следовало бы похвалить мамашу Лео за то, что в ее душе, несмотря ни на что, еще шевелились некоторые сомнения. Многие на месте мадам Самайу поверили бы полковнику окончательно и бесповоротно.

Но вот общество покинуло салон и перебралось в комнату Валентины. Как всегда, кружок маркизы устроился возле камина. Полковник сел у самой кровати и стал о чем-то тихо разговаривать с больной.

Тем временем маркиза объявила мамаше Лео, что торжество назначено на завтра.

– Мадам, вы лучше других знаете, что здоровье нашей Валентины в порядке, – промолвила маркиза. – Доказательством тому служит ее сегодняшняя экспедиция, которая всех нас очень обрадовала. Я сама все узнала только час назад и счастлива, как вы. Наш дорогой друг, полковник Боццо, уже все приготовил. Конечно, эти хлопоты потребовали больших расходов... Господь ведал, что творит, наделяя этого человека богатством. Как правило, побег – дело рискованное, но в нашем случае все пройдет гладко. Золото, рассыпанное щедрой рукой, устранит все препятствия. Однако нам требуется ваша помощь. Сейчас господин барон де ля Перьер объяснит, чего мы ждем от вас.

Слово взял барон. Как всегда, он изъяснялся чрезвычайно изысканно. Господин де ля Перьер дал понять укротительнице, что все, кто здесь присутствует, за исключением самой мадам Самайу, занимают достаточно высокое положение в обществе и потому не имеют знакомых в определенных кругах. А для того, чтобы устроить побег Мориса, нужен человек, который подменит лейтенанта в тюремной камере, и найти такого человека может лишь мадам Самайу.

Как только барон закончил, принц воскликнул:

– Все время повторяется одна и та же история! Как только речь заходит о решительных действиях, возникает необходимость обратиться к народу.

Мамаша Лео собиралась с мыслями, чтобы ответить. В это время полковник встал и сказал:

– Ну что, моя дорогая, значит, мы договорились. Отныне мы будем действовать сообща. Для хорошей игры это необходимо. В противном случае я не отвечаю за последствия. Дай мне руку, Фаншетта. Мне пора уступать место мадам Самайу. Пусть теперь она посекретничает с нашей девочкой. Все зависит от них двоих. Это не красивые слова, а сущая правда. Жизнь лейтенанта Мориса Паже находится в их руках.

Графиня Корона подала старику руку, и они удалились. За ними последовал барон.

– Если этот человек еще не при смерти, я порву свой диплом, – прошептал Самюэль принцу на ухо. – Все, в этой лампе нет больше масла. То, что он еще жив, чудо, которое творит дьявол.

Мамаша Лео опустилась в кресло, в котором только что сидел полковник.

– Что нужно сделать? – спросила она у Валентины.

– Нужно найти человека, – ответила та.

– Скажи, ты веришь во все это? – осведомилась вдова. Валентина вздрогнула.

– Я не знаю, – прошептала она. – Я никогда не думала, что можно столько страдать – и не умереть.

Леокадии стало страшно.

– Нужно найти человека, – повторила Валентина. – Ты должна сделать правильный выбор. Ты была нам матерью... Если мы погибнем, ты умрешь вместе с нами, это ясно.

Мамаша Лео взяла руку Валентины и поднесла ее к губам.

– Да, это верно, – вздохнула вдова. – Я была тебе матерью. И ему тоже... Я молила Бога, и Он исполнил мою просьбу... Теперь я питаю к Морису те же чувства, что и к тебе. Заклинаю тебя, поговори со мной. Объясни мне все это...

Валентина грустно улыбнулась.

– Завтра я буду ждать в карете, которая подъедет к воротам тюрьмы, – произнесла она. – Мы встретимся там с Морисом и больше никогда не расстанемся. Вот и все, что мне известно. Остальное – как Бог рассудит. Уходи, найди человека. До завтра!

Из лечебницы мамаша Лео вернулась в балаган. Вдова не стала долго раздумывать, где подыскать подходящего человека. Она сразу же вспомнила об Эшалоте. То, что он может не согласиться, даже не приходило мамаше Лео в голову. Укротительница решила: «Эшалот!» – и тут же забыла о нем. Ее волновало лишь одно: как ей разобраться в этой запутанной истории.

– Да, он будет вооружен, – повторила мамаша Лео, не обращая внимания на то, что Эшалот уже слегка посинел от умственного перенапряжения. – И если будет драка, я покажу им, на что способна женщина!

– Хозяйка, а если будет драка, я тоже приму в ней участие, да? – с интересом спросил Эшалот.

– Нет, тебя там не будет, – ответила вдова. – Тебе поручат другое дело. Подожди, не перебивай, дай я закончу. Она поблагодарила меня и сказала, что ей не нужны мои деньги. Так что эти бумажки нам не пригодятся. Меня это не очень удивило: я ведь знаю, что сейчас она богаче меня. Но ее деньги тоже не понадобились. Наверное, чтобы подкупить столько народу, нужны были немалые средства! Барон сообщил мне, что куплены все, начиная с привратника и кончая надзирателем, все, кого можно случайно повстречать в коридоре. Да, ничего не скажешь, они умеют вести дела! А теперь – о том, что касается тебя. Нужен человек, который прежде никогда не попадал в тюрьму, поскольку иначе он бы слишком рисковал. Понимаешь, такого человека трудно найти в кабачке «Срезанный колос». Помнишь, однажды ты заявил мне: «Я пойду в камеру лейтенанта Паже и подменю его»?

– Да, помню, – кивнул Эшалот.

– Тогда мы посмеялись над этим, – продолжала Леокадия. – На самом деле в тот момент мне хотелось плакать. И все же мы расхохотались, ведь ты ни капли не похож на него. Но получается, что зря мы с тобой тогда веселились.

– Ах, мадам Леокадия! – воскликнул Эшалот. – Как я буду рад пройти через самые опасные испытания во имя моей любви к вам!

– Никаких опасных испытаний не будет, – отмахнулась вдова, – поскольку ты никогда раньше не попадал под суд.

На лице Эшалота отразилось разочарование.

– Не говорите мне об этом, хозяйка! – произнес он. – Меня так привлекает опасность! Но главное для меня – угодить вам. За вас я готов пойти на смерть.

Любовь венценосных особ отличается от любви простых смертных. Конечно, мы далеки от того, чтобы сравнивать Эшалота с принцем Альбертом, супругом нашей соседки и союзницы королевы Виктории, но все же в скобках заметим, что нашему герою были присущи некоторые качества, необходимые мужу государыни.

Мамаша Лео наградила своего верного рыцаря благосклонным взглядом.

– Конечно, слова твои дерзки, но, знаешь, твоя любовь меня ничуть не оскорбляет, – изрекла вдова. – Да не дрожи ты так. Отвлечемся на время от нашего дела. Ну-ка выпей, а то я боюсь, как бы ты не грохнулся в обморок.

Укротительница наполнила второй стакан и протянула его Эшалоту. Бедняга и правда выглядел довольно странно: он побледнел, глаза его наполнились слезами, ноги дрожали. Эшалот был похож на ребенка, которому сообщили что-то очень приятное и который боится поверить своему счастью.

Выпив, мамаша Лео продолжила:

– Я знаю, что ты скромный парень, но все хорошо в меру. Все-таки скромность более естественна в женщинах, чем в мужчинах. Ты нравишься мне. У тебя есть талант: ты здорово придумал трюк с сиамскими близнецами и парик покойному Даниелю ты сделал просто отличный. У тебя добрая душа, ты бескорыстно заботишься о Саладене. Все это говорит в твою пользу. После того, как я невзначай прикончила своего мужа, я решила, что отныне мне суждена вдовья доля. Сейчас я думаю, что это не самый лучший вариант. Ведь мне уже не двадцать лет. Исполнение цирковых номеров в моем возрасте – вещь небезопасная. Пора мне удалиться на покой и поселиться в провинции или за границей. Причем не одной, а с покладистым мужем, который будет хорошо воспитывать детей. Так что если завтра все сойдет благополучно, то я знаю, как и с кем мне устроить свою жизнь.

– Вы же сказали, что никакой опасности нет? – удивился Эшалот.

– В тюрьме – да, – ответила вдова. – Но в другом месте...

– В таком случае, я не хочу идти в тюрьму! – воскликнул доблестный рыцарь.

– Надо же! – вскинула брови вдова. – Он не хочет! Леокадия снова выпила и с улыбкой посмотрела на Эшалота. Глядя на этого молодца, трудно было удержаться от смеха: с таким восторгом взирал Эшалот на предмет своей страсти.

– Конечно, ты не Аполлон, – заметила укротительница, – но мне на это наплевать.

Эшалот судорожно сглотнул слюну.

– Одним словом, можешь предложить мне руку и сердце, – закончила мамаша Лео и со стуком поставила пустой стакан на стол.

Эшалот уже открыл было рот, чтобы разразиться такой тирадой, какой он не произносил никогда в жизни, но Леокадия остановила своего рыцаря.

– Подожди, – проговорила она. – Ты скажешь мне это в другой раз. Пока забудем о чувствах и вернемся к делам. Ты согласен на время пожертвовать своей свободой, чтобы помочь бежать Морису?

– Да, хозяйка, – вскричал Эшалот. – Меня огорчает только одно: что я ничем не рискую, – со вздохом добавил он.

– Успокойся, – произнесла вдова. – Главное, чтобы ты хорошо выполнил свою задачу. В этом деле я много чего не понимаю, но эпизод с побегом более-менее ясен. Черные Мантии знают, что делают. Им известна добросовестность государственных служащих. Короче говоря, определенное число наших сограждан решило рискнуть своими местами, получив за это солидное вознаграждение. Но эти люди вовсе не хотят угодить за решетку. Поэтому надо все устроить так, чтобы они оказались в таком же положении, в каком была я после происшествия с покойным Жан-Полем. Понимаешь?

– Кажется, я наконец начинаю что-то соображать! – воскликнул Эшалот. – Нужно, чтобы эти люди могли повторить ваши слова: «Да, произошло несчастье, но я здесь ни при чем».

– Точно! – удовлетворенно кивнула укротительница. – Посмотри, как все забавно: не надо вылезать в окно, не надо долбить стену, не надо убивать охранника. Просто приходишь в тюрьму с разрешением господина Перрен-Шампена. Это большой хитрец, но на этот раз он останется с носом. Никто нам не поможет, что верно, то верно, но, с другой стороны, никто нам и не помешает. Надзирателю заплатили тысячу экю, чтобы он не смотрел в глазок, пока вы с лейтенантом будете меняться одеждой.

– За такую ерунду – столько денег! – прошептал изумленный Эшалот.

– Это еще что! – усмехнулась вдова. – Другие получат столько же просто за то, что не будут задавать лишних вопросов, встретив в коридоре подозрительную личность.

Эшалот улыбнулся.

– Один разбогатеет потому, что не снимет с меня шляпу, другой – потому, что не попросит меня опустить воротник... – задумчиво произнес он. – Теперь я больше не ревную вас к лейтенанту. Если бы вы знали, как я рад, что помогу ему бежать!

Рассмеявшись, Леокадия сказала:

– Видишь, что делают деньги! Благодаря им можно прийти в спальню премьер-министра, засунуть его в корзинку и продать на рынке.

Они снова выпили.

– Я понял, что от меня требуется, – проговорил Эшалот. – А когда будут новости от вас?

Вдова помрачнела. Некоторое время она хранила молчание. Взволнованный Эшалот ждал ответа.

– Послушай, – произнесла наконец мамаша Лео. – Возможно, я сейчас смеялась в последний раз. Пойми, нам предстоит тяжелый бой, из которого можно и не вернуться.

– А я буду в безопасности! – воскликнул возмущенный Эшалот.

– Да успокойся же ты! Дурак! – процедила сквозь зубы вдова. Она выпрямилась. – Я думаю, что все будет хорошо. А ты пока на всякий случай возьми эти деньги.

И Леокадия протянула Эшалоту пачку купюр, которую тот совсем недавно защищал от Симилора.

– Завтра ты отнесешь их той женщине, которая сейчас присматривает за Саладеном, – добавила вдова. – Если ты ей не доверяешь, спрячь деньги в какой-нибудь тайник.

– Но... Зачем это, хозяйка? – пробормотал Эшалот.

– Значит, так надо! – отрезала мамаша Лео. – Ты вернешь их мне, когда я тебя об этом попрошу. Но если я не сделаю этого в течение недели, считай, что деньги твои. Я объявляю тебя своим наследником.

Эшалот хотел было возразить, однако укротительница знаком приказала ему молчать.

– Ты выслушал мое завещание, – проговорила она. – Надеюсь, ты отнесешься к нему с должным уважением. А теперь я иду спать. Спокойной ночи, старина! Да завтра!

 

XXXVII

ПЕРЕД БИТВОЙ

На следующий день все были заняты. Куатье не появлялся, мамаша Лео не подавала никаких признаков жизни. Валентина почти весь день провела в одиночестве. В одиннадцать часов к ней заглянул Констанс.

– Мадемуазель, вы быстро идете на поправку, – сказал он. – Это хорошая новость. Но есть еще и плохая: полковнику стало хуже. Он не встает с постели. Всеми делами сейчас занимается доктор.

Девушка ничего не ответила.

– Кажется, вчерашнее путешествие не очень вас утомило, – усмехнувшись, добавил Констанс. – Странное дело: несмотря на то, что многие вещи держатся в секрете, всем о них прекрасно известно. Вы только не волнуйтесь. Да, вас предали, но в этом нет ничего особенного. Никто не станет вас после этого меньше любить. Честно говоря, я очень рад, что именно мне довелось привезти к вам эту достойную женщину, мамашу Самайу. Ее присутствие просто воскресило вас.

– Я очень вам признательна, – тихо произнесла Валентина.

– Я в этом не уверен, – ответил помощник доктора Самюэля. – Конечно, я не осмелюсь вслед за полковником назвать вас странной малышкой, однако мне кажется, что он недалек от истины. Впрочем, это неважно. Все любят вас такой, какая вы есть. Даже Робло, этот цепной пес, готов лизать вам руки, словно болонка. Вот вам мой рецепт: никаких лекарств, просыпайтесь во сколько хотите, ешьте что пожелаете, а когда снова станете вольной пташкой, вспомните как-нибудь о бедном враче, который изо всех сил старался сделать вам приятное.

Валентина уже готова была поверить, что Констанс говорит совершенно искренне. Однако чувство опасности, которое не покидало ее на протяжении многих дней, сделало молодую женщину предельно восприимчивой к фальши.

Говорят, у тех, кто охотится в пустыне, невероятно обостряются зрение и слух. Точно так же у Валентины обострилась интуиция. Ее окружали талантливые актеры, которым очень хотелось обмануть молодую женщину, но она безошибочно чувствовала, какой из тысячи ответов является единственно верным.

К трем часам к ней зашла госпожа д'Орнан. Маркиза была очень взволнована. Она сказала, что пора собираться.

Когда госпожа д'Орнан покинула комнату, Валентина уже была одета, однако облачилась она скорее в дорожный костюм, чем в свадебный наряд.

Валентина заметила, что глаза у маркизы покраснели. Казалось, женщину что-то мучило. Когда Валентина спросила, что ее беспокоит, госпожа д'Орнан ответила:

– Вот уже полтора месяца, как мне ни разу не удалось спокойно заснуть. Но теперь неважно. Слава Богу, тебе сейчас лучше, но наши горести, к сожалению, не кончились.

Валентина опустила глаза и скорбно улыбнулась.

– Теперь, когда к тебе вернулся рассудок, я могу поделиться с тобой своими мыслями, – продолжала маркиза.– Я взяла на себя большую ответственность, когда дала согласие на ваш брак. Однако я слишком люблю тебя, дорогая, чтобы помешать твоему счастью. Если бы мы отказа лись от спасения этого несчастного молодого человека, это погубило бы тебя, поэтому не могло быть и речи о том, чтобы бросить его в беде. Я думала о вас сутки напролет. Я говорила себе: «Когда Морис вырвется на свободу, он покинет Францию. Она захочет последовать за ним. Я не могу противиться ее желанию. Значит, я должна сделать все, что от меня зависит, чтобы освятить их союз...» Я понимаю, что общество все равно не признает вашего брака. С точки зрения закона это вообще не брак. Однако у меня есть совесть и я верю в Бога. Вот чем я руководствовалась, принимая решение... О чем ты задумалась, девочка моя? Ты ни разу не ответила мне.

Валентина протянула ей руку и тихо проговорила:

– Я слушаю вас, тетушка. Я очень вам благодарна.

– Господин Юро – хороший священник, – проговорила маркиза, словно пытаясь оправдаться в собственных глазах. – Мы все его прекрасно знаем. Господину де Сен-Луи пришлось немало потрудиться, чтобы убедить его обвенчать вас: ведь, в конце концов, это незаконно...

Госпожа д'Орнан смахнула набежавшую слезу.

– Я опять говорю не о том, – произнесла она. – Кроме тебя, у меня нет больше никого в целом свете. И все же я сейчас плачу, потому что мне очень жалко одного человека... Ты – добрая девочка, ты поймешь мои чувства. С тех пор как скончался мой сын, я еще никогда не испытывала такой боли. Умирает мой старый друг, который любил тебя, как родную дочь! Ах, дитя мое! Скоро на небесах появится новый святой, который будет молиться за нас. Скоро нас покинет полковник Боццо. Он уже лежит на смертном одре.

Девушка по-прежнему молчала, сжимая своими ледяными пальцами руку госпожи д'Орнан.

– Я понимаю тебя, – сказала маркиза, – сейчас ты думаешь только об одном. В твоей душе нет места для сострадания... Но если бы ты только знала, как он обожал тебя! Если бы ты знала... Ведь именно благодаря ему ты станешь женой Мориса! И алтарь будет размещен рядом с его ложем...

– Как! – внезапно воскликнула Валентина. – Венчание состоится у полковника?!

Молодую женщину бросило в дрожь.

– Мы поедем к нему домой! – прошептала Валентина.

– Он думает только о тебе, – продолжала маркиза. – Ваш брак – это его последнее доброе дело. Наш друг викарий сказал мне, что полковник – святой и что на земле его удерживает лишь любовь к людям.

– Святой! – мрачно повторила Валентина. Маркиза удивленно посмотрела на нее.

– Как ты это сказала! – прошептала она. – Правду говорят: и счастье, и несчастье в равной мере делают нас эгоистами. Ты думаешь только о себе!

Маркиза ошибалась.

Валентина думала о том блестящем молодом человеке, комнату которого занимала в особняке д'Орнан.

Она думала о единственном сыне этой женщины, которая назвала главаря Черных Мантий святым.

Валентина думала о маркизе Альберте д'Орнане. Он был жизнерадостным, богатым и счастливым. Однажды маркиз отправился в свой замок в Солони и больше никогда не вернулся обратно.

Девушка едва сдерживалась, чтобы не поделиться с маркизой своими мыслями. Однако Валентина понимала, что достаточно одного неосторожного слова – и рухнет ее последняя надежда.

Да и зачем что-то говорить? Может быть, этой несчастной женщине и не нужно ничего знать? Как она может противостоять убийцам своего сына?

– Мне хорошо известно, девочка моя, что у тебя добрая душа, – продолжала мадам д'Орнан. – Просто ты беспокоишься, и поэтому равнодушна ко всему, что происходит вокруг тебя. Но ты не волнуйся, полковник обо всем позаботился. Он все предусмотрел! Для этого человека нет ничего невозможного. Поэтому – считай, что твой Морис уже на свободе. Сегодня утром я заходила к полковнику. Хотя он был очень слаб, он все же сказал мне: «Будьте спокойны, мадам, я сделал все, что нужно. Денег потрачено столько, будто готовится побег принца. Это мое последнее дело, и я хочу, чтобы оно прошло удачно».

– Произнося последние слова, полковник улыбнулся, – добавила маркиза. – Скажи, ты когда-нибудь видела улыбку умирающего праведника?

Валентина тяжело вздохнула.

– Праведника! – повторила она. – Нет, не видела.

– Ты пугаешь меня! – воскликнула госпожа д'Орнан. Она была явно шокирована поведением своей собеседницы. – Боюсь, что ты откажешься выполнить мою просьбу... Понимаешь, я хотела умолять тебя об одной вещи. Полковник скоро умрет, а вы уедете... Я останусь совсем одна. Я надеялась, что вы с Морисом возьмете меня с собой...

Валентина выпрямилась. Ее глаза засверкали.

– Поезжайте раньше нас, тетушка! – воскликнула она. – Это замечательная идея! Пожалуйста, поезжайте, а мы присоединимся к вам позже.

Маркиза была поражена. Ее почти оскорбило это предложение, смысла которого она не могла понять.

Валентине не хотелось подвергать эту женщину опасности. Сегодня она почти весь день провела наедине со своими мыслями, и на душе у нее было еще тревожнее, чем обычно.

Однако Валентина все же надеялась на благополучный исход: ведь она любила, а любви без надежды, как известно, не бывает.

Любовь порождает надежду, а затем и веру, и в этом великая сила истинного чувства. Любовь подобна солнечному лучу, который несет и свет, и тепло.

Валентина надеялась только на милость Господа: молодая женщина находилась в таком положении, когда бессмысленно рассчитывать на собственные силы. В подобных ситуациях одни доверяют свою судьбу всевидящему Богу, а другие – слепому случаю.

И все же Валентина была готова к самому худшему. Ею овладела холодная решимость. Девушка подумала, что сделает все от нее зависящее, а там – будь что будет. Сейчас Валентину уже больше волновало не суетное, а вечное.

Вспомним, как она вела себя во время свидания с Морисом. Тогда она сказала своему жениху: «Я больше не хочу кончать жизнь самоубийством, я не желаю, чтобы этот грех разлучил нас на том свете».

Если уж ей было суждено умереть, она хотела умереть женой Мориса. Она решила погибнуть в борьбе.

Затем Валентине на миг показалось, что она способна победить своих врагов и отомстить за погубленных родных. А сейчас она испытывала только одно чувство – бесконечное сострадание. Валентина пыталась спасти маркизу. Красавица не хотела, чтобы женщина, которая заботилась о ней, как родная мать, отправилась вместе с ней в этот ужасный дом.

Желание уберечь маркизу от опасности охватило Валентину столь неожиданно, что едва не выдало ее. Внезапно Валентина вспомнила, что Куатье велел ей ничего не предпринимать без его ведома.

Разумеется, маркиза не знала, о чем думает Валентина. Удивленно посмотрев на девушку, мадам д'Орнан повторила:

– Уехать раньше вас? Но почему? Разве я уже стала лишней? Вам не кажется, что я, по крайней мере, имею право присутствовать на вашем бракосочетании?

– Дорогая тетушка, вы имеете право быть с нами повсюду, – ответила Валентина. – Но зачем вам понапрасну рисковать собой? Побег – дело опасное. Возможно, Мориса будут преследовать. Конечно, я буду сопровождать его, но ведь это мой долг...

– Дитя мое, – с достоинством произнесла маркиза, – поскольку ты еще недавно была очень больна, мы не сообщали тебе о наших грандиозных планах. Я умею хранить тайну, поэтому ты никогда ни о чем не догадывалась. Мне не раз угрожала опасность. Целью нашего общества является передача престола несчастному сыну Людовика Шестнадцатого. Поверь мне, я занимаю среди сторонников принца не последнее место. Я не упрекаю тебя в том, что ты совершенно не знаешь моего характера. Просто имей в виду, что я выполняла довольно трудные поручения и часто обманывала даже очень проницательных людей. Разве я не могу совершить ради моей любимой племянницы то, что не раз делала для Его Высочества? Давай больше не будем возвращаться к этому вопросу. Я уезжаю вместе с вами, это решено. Как знать, вдруг в дороге нам пригодится мое умение водить полицию за нос. Она поцеловала Валентину в лоб.

– А пока вернемся к вашей свадьбе, – продолжила маркиза. – Я полагаю, что ты поедешь к полковнику в платье, которое сейчас на тебе. Черный цвет тебе очень к лицу. Однажды в юности я присутствовала на тайном бракосочетании. Это было во время вандейских войн. Жених был в форме корнета армии короля, а невеста – в черном муаровом платье. Это было очень красиво. Мы, конечно же, тоже обойдемся без флердоранжа. Ты ведь понимаешь, что ваша свадьба – это вопрос чести. Это как малое крещение в храме, которое совершают тогда, когда нельзя креститься по-настоящему. Как только ситуация станет более благоприятной, вы всегда сможете обвенчаться во второй раз, с соблюдением всех церковных обрядов. А сейчас вы просто обручитесь... Ты готова?

– Да, – решительно ответила Валентина. Лицо ее залила смертельная бледность.

– Мне нужно отправляться за священником, – сказала госпожа д'Орнан. – Все наши друзья будут ждать нас у полковника. Дай-то Бог, чтобы мы застали его живым! Хотя я, конечно, надеюсь, что все будет хорошо. Ты поедешь в моей карете. Я сяду в экипаж полковника. Правда, кучера я взяла своего: так мне будет спокойнее. Ты подождешь госпожу Самайу у входа в Форс на улице Паве.

Валентина набросила на плечи шаль и завязала ленты своей шляпки.

– Кажется, я все-таки успокоилась, – произнесла маркиза с наигранной бодростью. – Не тревожься, тебе вредно волноваться. Все будет в порядке: полковник об этом позаботился.

Через несколько минут на улице Батай показались две кареты. Экипаж полковника, где находилась маркиза, свернул на улицу Шайо, которая заканчивалась Енисейскими полями. Другая карета, на которой красовался герб д'Орнан, поехала по направлению к набережной.

Скоро эта карета оказалась на улице Паве. Перед главным входом в тюрьму стоял фиакр.

Валентина велела кучеру остановиться. Потом она опустила занавески и замерла в мучительном ожидании.

 

XXXVIII

ОТЪЕЗД НА БАЛ

Старинные часы в спальне полковника только пробили шесть раз. В комнате царил полумрак. Единственным источником света были затухающие угли в камине. В окно, плотные шторы были задернуты не до конца, виднелись заснеженные верхушки деревьев; эта картина усиливала и без того тягостное впечатление, которое производила спальня старика.

В соседней комнате было, наоборот, очень светло. Последние несколько дней там жила графиня Фаншетта Корона, которая хотела находиться как можно ближе к своему больному родственнику.

Дверь, соединявшая обе комнаты, была приоткрыта. В спальне графини суетилась щегольски одетая горничная, озабоченная последними приготовлениями своей хозяйки к балу.

В этой комнате царил очаровательный беспорядок, который возникает всегда, когда женщина, заботящаяся о своей внешности, начинает наряжаться.

Все стулья и кресла были завалены различными безделушками, которые делают красавицу еще более привлекательной. Повсюду были разбросаны платья, перчатки, шляпки. В воздухе разливался сильный аромат, поскольку каждый из этих предметов, начиная с веера и заканчивая маленькими, достойными Золушки, туфельками, источал свое особое благоухание. Стол был весь заставлен шкатулками, полными драгоценностей.

Комната графини являла собой разительный контраст со спальней больного старика, напоминавшей жилище отшельника.

На кровати, скрестив руки на груди, неподвижно лежал полковник. Дыхание его было хриплым и прерывистым.

Рядом с постелью стояла молодая женщина, на обнаженные плечи которой лился свет из соседней комнаты.

– Прошу тебя, позволь мне сегодня вечером остаться с тобой, – говорила эта женщина. – Ты же знаешь, что я не люблю бывать в обществе. Мне там грустно, я чувствую себя неловко... Думаю, мадам де Тресм простит меня. Ей известно, что ты болен и что я – твоя сиделка.

– Упрямица! – прошептал больной.

– Упрямица, упрямица! – повторил он. Фаншетта хотела было возразить, но старик удержал ее.

– Мадемуазель Фаншетта, не забывайте, что я не люблю, когда меня пытаются переубедить, – проговорил он. – Ай-ай-ай, как не стыдно! Разве ты не знаешь, что твоему больному дедушке вредно волноваться?

То ли к старику вернулись силы, то ли он забыл о своей роли, но голос его внезапно окреп и зазвучал громче, чем это бывало в последнее время.

– Ты просто обязана поехать к мадам де Тресм, – продолжал полковник. – А вдруг без тебя за столом окажется тринадцать человек? Не забывай и о том, что и сама хозяйка, и ее прелестная дочь Мари обожают посплетничать. Они не преминут позлословить по поводу твоего отсутствия.

– Не говори так много, а то устанешь! – попросила графиня.

– Ну, это как всегда! – усмехнулся больной. – Когда мои собеседники не знают, что мне возразить, они просят меня помолчать, ссылаясь на мое слабое здоровье. Зажги светильник. Когда ты оденешься, зайди ко мне, я хочу полюбоваться тобой, моя красавица. Кто знает, сколько мне еще осталось? Сколько раз я еще смогу взглянуть на тебя? Однако я надеюсь, что увижу тебя на небесах. Я верю в бессмертие души. Мне кажется, те, кто любил друг друга на земле, никогда не расстанутся и в жизни вечной.

Графиня зажгла светильник. Теперь стало видно лицо больного. Оно внушало ужас.

Наверное, в глазах Фаншетты отразился испуг, поскольку полковник спросил, криво усмехнувшись:

– Кажется, я не очень хорошо выгляжу?

Графиня вздрогнула. Ее поразило, как этот человек может еще иронизировать над собой.

– Вы бледнее обычного, – ответила она.

– Бледнее обычного? – произнес старик, как-то гнусно хихикнув. – Ну, ну, не переживай, моя хорошая, все не так уж плохо. Ах, мой ангел! Ты не знаешь моей тайны... Возможно, иногда ты даже подозревала меня в том, что... Понимаешь, есть люди, чьи поступки, как бы хороши они ни были, смахивают на подлость. Помнишь, ты читала мне на ночь одну американскую книжку? Там рассказывалось о человеке, которого всю жизнь называли шпионом за то, что он помогал Вашингтону в борьбе за независимость.

– О, дедушка! – воскликнула графиня. – Я всегда подозревала, что вы втайне занимаетесь политикой!

– Ах, моя маленькая Фаншетта, – вздохнул старик. – Ты узнаешь обо мне гораздо больше, когда меня уже не будет на свете. Пока я скажу тебе только одно: недавно я начал трудную и опасную игру. Открою тебе секрет: я прошу тебя уехать не потому, что боюсь вызвать недовольство госпожи де Тресм, а потому, что здесь сегодня произойдут такие вещи, о которых ты и слышать не должна.

На глазах Фаншетты выступили слезы.

– Как я вам благодарна! Скажите еще пару слов! Скажите, что эта бледность...

– Конечно, я не могу утверждать, что свеж, как роза,– улыбнулся старик. – Однако, в конце концов, каждый защищается как может, не так ли? Думаю, что и на этот раз сумею справиться со своими противниками. Ну все, мое сокровище, давай одевайся. На все сборы у тебя – лишь двадцать минут. Не забудь зайти поцеловать меня. А как только ты уедешь, я займусь своими делами.

Счастливая Фаншетта поцеловала полковника в лоб и выскользнула из комнаты.

Как только женщина скрылась, скрипнула еще одна дверь, ведущая в спальню больного, и в дверном проеме появилась взлохмаченная голова Лейтенанта.

– Еще рано! – негромко сказал старик. Дверь тут же снова захлопнулась.

Воцарилась тишина, которую нарушал время от времени кашель полковника.

«Я и в самом деле простыл, – подумал он. – Надо бы подлечиться. Хотя, в общем-то, я чувствую себя неплохо...»

Не прошло и пяти минут, как в дверях показалась Фаншетта. Она уже была готова.

Полковник приподнял голову, чтобы полюбоваться своей внучкой.

– Какая ты молодая! – произнес он чуть слышно. – Прежде чем я умру, я совершу еще одно чудо: я сотворю для тебя другую жизнь.

Графиня подбежала к старику и нежно поцеловала его. Казалось, она хотела задать полковнику какой-то вопрос.

– Подозреваю, что тебя интересует, где кончается игра и начинается правда? – произнес старик. – Мы поговорим об этом завтра. А теперь иди. Главное – ничего не бойся. Веселись, развлекайся. Не возвращайся раньше двух часов. Ты поняла меня? Это приказ.

Фаншетта вышла. Через несколько минут послышался цокот копыт: карета увозила графиню на бал.

Полковник хлопнул в ладоши.

Дверь, за которой прятался Лейтенант, снова открылась.

– Заходи! – скомандовал старик.

Когда Куатье приблизился к постели, полковник добавил:

– Кажется, сегодня ты не пьян?

– Нет, – откликнулся Лейтенант.

– Хочешь выпить? – осведомился старик.

– Нет, – ответил Куатье.

– Вот и славно! – улыбнулся полковник. – Садись поближе. Нам надо поговорить.

Куатье устроился у изголовья больного. Старик обхватил голову Лейтенанта руками и притянул к себе на подушку. В течение трех-четырех минут полковник что-то шептал ему на ухо. Лейтенант только слушал, ни разу ничего не сказав.

– Ты понял? – спросил наконец полковник.

– Да, – кивнул Куатье.

– Это тебе по силам? – внимательно взглянул на него старик.

– Да, – повторил Лейтенант.

– Посмотри на меня, – велел полковник.

Бандит повиновался. Глаза мужчин встретились. Через секунду Куатье отвел взгляд.

– Я ведь уже сказал: да! – пробурчал Лейтенант.

– Хорошо, – произнес полковник. – Я проверял, чиста ли у тебя совесть. Ты выдержал этот экзамен. Напоследок – еще пару слов: если даже ты станешь богат, у тебя на шее всегда будет болтаться железная цепь. Ты понимаешь это?

– Понимаю, – кивнул Куатье.

– А теперь слушай: если ты сделаешь все, что я тебе сказал, я сниму с тебя этот ошейник. Ты будешь не только богатым, но и свободным, – заявил старик.

Бандит тяжело вздохнул.

– Иди туда и погаси свет, – указав на комнату Фаншетты, распорядился полковник.

Хоть Лейтенант и не был пьян, но когда он шел в эту комнату, его шатало. Через несколько секунд Куатье захлопнул за собой дверь.

 

XXXIX

СРЕДСТВО ПРОТИВ СУДОРОГ

Полковник закрыл глаза. Он немного устал и к тому же ощутил тяжесть в груди. – Все это немного утомительно, – прошептал полковник. – Мне уже не двадцать лет. Надо стараться не перенапрягаться. Хотя как не перенапрягаться! Ведь это мое последнее дело. Потом у меня будет время отдохнуть.

Высунув из-под одеяла свою худую руку, полковник потянулся к звонку.

– Во всяком случае, мое тело меня пока еще слушается, – удовлетворенно пробормотал старик. – Как знать, может, мне удастся прожить еще довольно долго?

Если бы в эту минуту полковника увидел человек незнакомый с ним, то, наверное, не смог бы сдержать улыбки. Скорее всего, этот человек подумал бы, что старик впал в детство.

На звонок явился слуга.

– Делайте, что вам было приказано, – проскрипел полковник. – Поторопитесь. Постарайтесь не шуметь.

Дальнейшее напоминало театральную сцену во время антракта, когда опустился занавес и рабочие меняют декорации.

К первому слуге присоединились еще двое или трое лакеев. Квадратный стол, стоявший посреди комнаты, был накрыт белоснежной скатертью, на которую водрузили свечи, распятие и молитвенник.

Между этим импровизированным алтарем и дверью, за которой притаился Лейтенант, разместили стулья. Их поставили в ряд напротив кровати полковника.

Разумеется, это были приготовления к свадьбе. Но, с другой стороны, это больше походило на подготовку к похоронам. К тому же ни жениха, ни невесты еще не было, но зато был умирающий.

Приподнявшись на своем ложе, полковник удовлетворенно созерцал декорации.

– Неплохо, – произнес он. – Это сгодится и для следующего раза. Надо будет только переместить свечи: они будут стоять вдоль моей кровати.

– Ну что вы, господин полковник! – робко возразил один из слуг.

– Не утешайте меня, Бернар, – ответил старик. – Я не нуждаюсь в сочувствии: я прожил долгую, очень долгую жизнь, и поэтому не боюсь смерти.

Слуги склонились в почтительном ожидании.

– Ступайте, ребята, – распорядился полковник. – Вам известны имена тех, кого вы сюда впустите. Если кто-нибудь уже ждет внизу, скажите, чтобы поднимался ко мне.

Слуги вышли. Старик улыбнулся.

– Лейтенант! – шепотом позвал он.

Открылась дверь, и из соседней комнаты выглянул Куатье.

– Как тебе все это нравится? – поинтересовался полковник.

Бандит не ответил.

Его лицо исказилось от ужаса. Лейтенант опустил глаза, чтобы не видеть распятия, которое находилось как раз напротив него.

– Наши дорогие друзья опаздывают, – заметил старик.

– Они внизу, у ворот, – ответил Куатье. – Ваши гости разговаривают там между собой. Хозяин, вы, наверное, хотели сказать мне что-то еще? – спросил бандит.

– Ничего, мой друг... – покачал головой старик. – Хотя нет, хотел! – вдруг встрепенулся он. – Знаешь, неплохо бы мне спрятаться в какой-нибудь уголок и послушать, что они обо мне говорят. Тулонец с ними?

– Нет, – ответил Лейтенант.

– Хорошо. Ну все, иди, – скомандовал полковник.

Лейтенант вернулся в комнату графини, где по приказу полковника все свечи были потушены.

А на улице Терезы, неподалеку от ворот действительно стояло несколько человек: это были доктор Самюэль, Порталь-Жирар и господин де Сен-Луи.

Они топтались там уже довольно давно и, наверное, видели, как покидала особняк графиня Корона.

Все трое нервничали, как нервничают все заговорщики, когда наступает решающий момент.

– Лейтенант здесь? – спросил Порталь-Жирар.

– Да, – ответил Самюэль. – Он пришел час назад.

– А другие? – снова поинтересовался Порталь-Жирар.

– Больше никого, – откликнулся врач.

Принц никак не мог согреться, хотя был одет довольно тепло.

– До чего же сегодня холодно! – вырвалось у него.

– А когда подумаешь о том положении, в котором мы очутились, становится еще холоднее, – прошептал Самюэль. – Кто-нибудь видел Лекока?

Ему никто не ответил.

В это время на улице Терезы показался один из слуг полковника; лакей нес под мышкой пакет со свечами. Но вот слуга скрылся за воротами, а заговорщики по-прежнему молчали.

– Он – очень странный человек! – произнес Самюэль.

Сейчас врач говорил уже не о Лекоке.

– Умирая, он жаждет крови! – отозвался Порталь-Жирар.

– Перед смертью он еще хочет покощунствовать, – добавил господин де Сен-Луи. – Ведь это же просто святотатство! Я все понимаю, мы с вами тоже не святые, но нельзя же быть таким негодяем!

– Если Бог существует, то оскорблять его по меньшей мере неосторожно, – проронил Самюэль. – Если же Бога нет, то и кощунствовать бесполезно.

– Короче, то, что мы собираемся сделать, – дело хорошее во всех отношениях, – подытожил Порталь-Жирар. – Ну что, пошли?

Но никто из поборников морали не двинулся с места. Каждый хотел хоть немного оттянуть роковой момент.

– Мы еще далеко не все обсудили, – заметил принц.– Это загадочный человек. По-моему, он превосходит в коварстве и жестокости даже самого дьявола. И все-таки у старика есть одна слабость: как только запахнет жареным, он всегда отсылает прочь графиню. Именно так он и поступил сегодня вечером.

– Судя по туалету графини, она отправилась на бал, – проговорил Самюэль. – Не понимаю, как она решилась оставить больного, который вот-вот испустит дух?

– У графини свои дела, у нас – свои, – сухо ответил Порталь-Жирар. – Давайте-ка ими и займемся. Сегодня все должно быть кончено. Этой ночью старику суждено умереть. Мы знаем, что он и так дышит на ладан. Возникает вопрос: можем ли мы твердо рассчитывать, что он отправится на тот свет без посторонней помощи?

Очевидно, этот вопрос был адресован Самюэлю. После непродолжительного молчания тот ответил:

– Сегодня вечером я видел полковника. Если бы на его месте был обычный человек, я бы сказал: ему осталось жить еще несколько часов. У него уже начинается предсмертное удушье. У него спазмы в бронхах. На это тяжело смотреть... Когда агония затягивается, некоторые врачи прописывают препараты, которые ускоряют конец. В сущности, это просто акт милосердия.

– Акт милосердия! – повторил господин де Сен-Луи.

– Но полковник не захочет принимать ваше лекарство, – возразил Порталь-Жирар.

– Эти снадобья называются весьма туманно: средства против спазмов и судорог, – пояснил врач. – Аналогичную роль может рыграть все, что помешает умирающему дышать. Было бы достаточно, например, положить на губы больного лоскуток муслина.

Доктор Самюэль замолчал.

– Договаривайте до конца, – потребовал принц, пытаясь придать своему голосу твердость.

– Собственно, я уже почти все сказал, – пожат плечами врач. – Это абсолютно безопасно – и совсем просто. Мы хорошо знаем сценарий последней трагедии полковника. Нам известно, что развязка должна произойти ночью. Что ж, так оно и будет! Один из нас накинет старику на голову одеяло и несколько секунд подержит его. Уверяю вас, этого вполне достаточно.

– Но кто возьмет это на себя? – спросил господин де Сен-Луи.

– Я, – решительно произнес доктор права Порталь-Жирар.

– Браво! Я восхищаюсь вами! – вскричал Самюэль.

– Мы вместе проникнем в комнату Фаншетты, – продолжал доктор права, поясняя свой план, – чтобы захватить шкатулку, про которую нам говорил Лекок. Остальное – ясно. В общем, все должно пройти нормально.

В это время с улицы Вантадур к особняку свернул прохожий, закутанный в плащ. Мужчина быстро приближался к заговорщикам.

– Ни слова больше! – предостерег Порталь-Жирар. – Это Приятель-Тулонец.

– Ну что, господа, все готовы? – спросил Лекок. – Я задержался, потому что наблюдал за тем, как идут дела в тюрьме Форс. Все прошло просто великолепно, и наши голубки уже в дороге. Что касается маркизы, то она везет сюда викария, почтенного господина Юро.

В этот время к воротам подошел старик, облаченный в траур.

– Простите, господа, это особняк полковника Боццо-Корона? – спросил он.

– Да, дорогой Жермен, – ответил Лекок. – Все, кто здесь присутствует, так же, как и вы, приглашены на свадьбу вашей юной хозяйки.

Он провел рассыпавшегося в благодарностях Жермена в дом и тут же вернулся обратно к своим собеседникам.

– У малого входа со стороны улицы Муано нас ждет почтовая карета, – чуть слышно произнес Тулонец. – Лошадей я выбирал сам. После того, как все будет кончено, мы бежим через сад, делим сокровища в карете, а потом останавливаемся там, где вы захотите, и после этого каждый идет своей дорогой. Я все правильно говорю?

– Да, – хором ответили заговорщики. Через минуту они вошли в особняк.

 

XL

КАРЕТА НОВОБРАЧНЫХ

Лекок не солгал. В Форс все прошло как по маслу. Несмотря на то, что лейтенант Паже и Эшалот ничуть не были похожи друг на друга, казалось, никто ничего не заподозрил. По всей видимости, администрацию тюрьмы поразила эпидемия внезапной слепоты. Только привратник скорчил презрительную гримасу, глядя в спину удаляющемуся Морису, одетому в черный редингот, в котором совсем недавно щеголял бывший аптекарский ученик.

– Хозяйка, – с чувством произнес Эшалот, прощаясь с предметом своей страсти, – если со мной что-нибудь случится, позаботьтесь о Саладене! Поведите этого младенца по стезе добродетели! Что касается меня, то я безмерно счастлив пострадать за вас, и мысль эта послужит мне утешением, когда я останусь один в этой мрачной тюремной камере. До свидания! Удачи вам!

– Пока, старина! – ответила Леокадия, крепко пожимая ему руку. – Я хочу еще раз повторить тебе: из всей толпы поклонников, домогавшихся моей любви, я выбрала тебя. Так что я возьму тебя к себе в дом в качестве мужа, когда все это кончится. Это будет тебе наградой за все страдания.

На улице Паве стояла карета маркизы. На козлах сидел молчаливый кучер, отзывавшийся на имя Джован-Баттиста. Человек, который находился на запятках, был в напудренном парике, однако в этом «лакее» без труда можно было признать завсегдатая кабачка «Срезанный колос» господина Пиклюса.

Морис и Валентина сели рядом. Устроившись на переднем диванчике, мамаша Лео небрежным тоном назвала кучеру адрес особняка полковника Боццо-Корона.

Карета свернула на улицу Сен-Антуан. Некоторое время вдова молча смотрела на державшихся за руки молодых людей. Влюбленные были погружены в глубокую задумчивость.

– Что я вижу! – внезапно вскричала укротительница, украдкой смахнув слезу. – Кажется, кроме меня, здесь нет смелых людей! Вы похожи на двух приговоренных к смерти. Черт побери! Чего вы боитесь? Мы же с вами не в лесу! Была бы моя воля, оба этих бандита давно валялись бы на земле, а нас бы и след простыл!

– Поймите, мамаша Лео, достаточно им сказать одно слово, и каждый прохожий превратится в нашего врага,– тихо произнесла Валентина. – Любой нормальный человек погонится за нами, когда узнает, что по улицам разгуливает сбежавший из тюрьмы убийца.

Она поцеловала руку Мориса.

– Да, это верно! – пробормотала мамаша Лео, опустив голову. – Об этом-то я как раз и не подумала. Все против нас! Бандиты, правосудие, весь мир!

Из-под полы своего казакина она вынула пару пистолетов и протянула их Морису.

– Возьми это, лейтенант, – сказала Леокадия. – У меня есть еще несколько таких игрушек. Не бойся, я умею с ними обращаться.

Морис с радостью схватил оружие.

– Возможно, в гостях они нам очень пригодятся, – добавила укротительница.

– Нет, не пригодятся, – покачав головой, прошептала Валентина. – Нам остается лишь уповать на Бога. А из людей нам способен помочь только Куатье. От него зависит очень многое.

– По-моему, все зависит от полковника, – пробурчала вдова. – Не сердись, дорогая, я не буду настаивать на своем мнении. В конце концов, я только ваша помощница.

Разумеется, читателю известно, кто был прав в этом споре: Валентина или мамаша Лео.

Карета ехала быстро. Сейчас она находилась в самом центре Парижа. Действительно, о побеге не могло быть и речи: на улицах толпилось множество людей и лейтенанта Паже сразу схватили бы.

Морис, Валентина и мамаша Лео походили на людей, скованных одной цепью. Их удерживало в плену невидимое оружие...

Наконец карета остановилась на улице Терезы перед особняком полковника Боццо-Корона. Морис поцеловал свою невесту в лоб.

Ворота распахнулись, и экипаж въехал во двор.

Наши герои вышли из кареты. У крыльца их ждал слуга, тут же проводивший в дом молодых людей и мамашу Лео.

Все молчали.

Когда они поднимались по лестнице, Морис прижал руку Валентины к своей груди.

– Как мы были бы счастливы! – прошептал он.

– Душа не умирает, – ответила девушка, подняв глаза к небу.

Открылась дверь, и они очутились в спальне полковника, совсем недавно описанной нами. Здесь уже собрались гости.

 

XLI

ДОБРО И ЗЛО

В тот момент, когда в комнату вошли Валентина и Морис, за которыми следовала мамаша Лео, все столпились у постели больного. Исключение составлял лишь Жермен, скромно державшийся в стороне. Не надо было обладать медицинскими познаниями, чтобы понять, что старик агонизирует. Казалось, на кровати лежит иссохшая мумия. Лицо полковника было озарено огоньками свечей и от этого оно выглядело еще более зловещим.

Часто бывает так, что человек умирает в страшных мучениях. Говорят, что кончина праведника всегда тиха и спокойна. Непохоже было, что полковник страдает. Порой он открывал глаза, и тогда все присутствующие видели, что этот человек по-прежнему в здравом уме.

– Наш глубокоуважаемый друг – не из тех, от кого нужно скрывать правду, – печально произнес принц Сен-Луи. – Его смерть прекрасна, как и его жизнь. Он уходит от нас, делая счастливыми двоих влюбленных.

Остальные друзья полковника – барон де ля Перьер, Порталь-Жирар и доктор Самюэль – казалось, с трудом сдерживали слезы.

Аббат Юро подошел к заплаканной маркизе д'Орнан, взял ее за руку и сказал:

– Совсем недавно мне еще раз посчастливилось услышать его голос. Когда я поднес к губам нашего дорогого друга распятие, он сказал мне: «После свадьбы вы займетесь мной». Сударыня, не надо плакать, этому человеку можно только позавидовать: скоро он будет на небесах.

Тем временем трое членов совета Черных Мантий вопросительно взглянули на доктора Самюэля. Каждого из них доктор успокоил взглядом, говорившим: «Все в порядке, старик кончается».

Подойдя к Порталь-Жирару, врач тихо произнес:

– И все-таки лучше перестраховаться!

– Значит, как ни крути, придется накинуть ему на голову одеяло? – спросил доктор права, вся решимость которого куда-то испарилась.

– Да, – ответил Самюэль. – Накинуть на голову и некоторое время подержать...

Маркиза, лицо которой опухло от слез, сделала несколько шагов навстречу Валентине и Морису. Она обняла девушку и протянула руку лейтенанту Паже.

– Входите, входите, сударыня, – обратилась маркиза к Леокадии, которая остановилась на пороге, с изумлением взирая на импровизированный алтарь.

– Подойдите к полковнику, дети, – добавила госпожа д'Орнан, поворачиваясь к жениху и невесте. – Этот человек сделал для вас все. Он хочет вас видеть. В свои последние минуты он думает о Боге – и о вас.

На бледном лице Валентины не дрогнул ни один мускул. Ничто не выдавало ее чувств. Что касается Мориса, то торжественный тон маркизы, казалось, произвел на него некоторое впечатление.

Молодые люди приблизились к постели полковника. В комнате воцарилось молчание.

– А вот и наши дети, – произнесла маркиза д'Орнан неестественно громко: именно так обычно разговаривают с умирающими.

Старик шевельнул рукой. Очевидно, это означало, что он просил молодых подойти поближе.

Маркиза тут же склонилась над ним, надеясь услышать слабый шепот больного.

Через некоторое время она выпрямилась и произнесла, едва сдерживая рыдания:

– Встаньте на колени. Он хочет благословить вас. Валентина заколебалась. В ее глазах отразились растерянность и страх.

Морис опустился на колени. Девушке пришлось последовать его примеру. «Отец мой! Брат мой!» – в отчаянии думала она.

Рука больного снова шевельнулась.

– Нам надо торопиться, – пробормотала маркиза сквозь слезы. – Он боится, что не доживет до конца церемонии.

Заговорщиков била дрожь. Каждый из них спрашивал себя: действительно ли старик умирает? А может, этот великий комедиант играет очередную роль, самую дерзкую из всех своих ролей?

«Никто не может подделать печати смерти», – убеждали себя члены совета Черных Мантий, с нетерпением ожидавшие кончины Крестного Отца.

И все-таки они боялись.

Вслед за женихом и невестой к постели полковника подошел Лекок. Старик никак не отреагировал на его появление.

– Я уже отправил в Ватикан письмо, – говорил тем временем принц аббату. – В нем я сообщил Его Святейшеству, что вы не могли ослушаться вашего короля. Что же касается архиепископа, то я сам завтра нанесу ему визит.

Молодая пара опустилась на колени. За женихом и невестой расположились все остальные. Слева от Валентины села маркиза д'Орнан, справа от Мориса – господин Сен-Луи, который заметил, что является сейчас представителем своего глубокоуважаемого друга полковника Боццо-Корона.

Церемонией распоряжался барон де ля Перьер. Он устроился рядом с мамашей Лео.

Леокадия была так взволнована, что не могла усидеть на месте. Она поминутно вскакивала, снова плюхалась на стул, шумно вздыхала и постоянно вытирала лицо вышитым платком, насквозь промокшим от пота.

– Я хотела поговорить с вами о том человеке, который занял в камере место лейтенанта Паже, – обратилась вдова к барону. – Скоро мы с Эшалотом станем очень близкими людьми, и мне бы не хотелось, чтобы он проторчал в тюрьме Форс слишком долго.

Барон тут же обещал, что Эшалот вот-вот окажется на свободе. Но, признаться, Лекок не очень внимательно слушал свою собеседницу. Он не сводил глаз с постели полковника. Все это время старик лежал неподвижно, не подавая никаких признаков жизни.

Порталь-Жирар и Самюэль, сидевшие в заднем ряду, тоже внимательно следили за своей жертвой. Время от времени они тихо переговаривались.

Валентина и Морис казались спокойными и сосредоточенными.

Когда священник обратился к ним с традиционным вопросом, молодые люди по очереди ответили «да». После этого новобрачные взялись за руки, и Валентина прошептала:

– Муж мой! В ее голосе слышалась невыразимая печаль.

– Приободрись! – ответил Морис. – Ждать осталось совсем недолго.

Девушка и сама прекрасно это знала. Чем ближе был роковой миг, тем быстрее таяли ее надежды.

Она чувствовала, что над ней и Морисом навис невидимый меч, удара которого невозможно избежать.

Как ни странно, Валентина совсем не испытывала страха, однако перед ее глазами время от времени возникал образ окровавленного, умирающего мужа, и это причиняло Валентине невыносимую боль. Секунды казались красавице часами...

Священник благословил молодоженов. Как только он повернулся к алтарю, со стороны кровати послышался слабый шум. Затем раздался тихий стон полковника.

Все тут же взглянули на больного и увидели, что старик приподнялся и теперь корчится в судорогах. Все случилось так быстро, что никто не успел прийти полковнику на помощь. Тяжело вздохнув, умирающий рухнул обратно на кровать.

В тот же миг погасли все свечи, и комната погрузилась в темноту. Через секунду чей-то насмешливый голос произнес:

– «День настал!»

Поднялся переполох. Несколько минут люди молча метались по спальне. Затем послышался крик маркизы:

– На помощь!

Порталь-Жирар и остальные заговорщики не колебались ни мгновения. Они бросились к кровати. Порталь-Жирар вцепился в одеяло и набросил его на подушку. Затем доктор права выхватил кинжал и нанес удар в то место, где, по его расчетам, находилось сердце полковника.

– Если это была комедия, то вот развязка! – пробормотал Порталь-Жирар.

Раздался чей-то слабый вздох, после которого воцарилась гнетущая тишина.

Обнимая Мориса, Валентина шептала:

– Может быть, мы уже умерли? Тогда мы больше не расстанемся!

Наш рассказ занял довольно много времени, на самом же деле все происходило мгновенно.

Внезапно грохнул выстрел, за ним – другой. Стреляла мамаша Лео.

– Черт возьми! Я продырявлю башку любому, кто хоть пальцем тронет Мориса и Флоретту! – вскричала вдова.

Вдруг кто-то шепнул ей на ухо:

– Покоритесь!

Это был голос Валентины.

В тот же миг Леокадия почувствовала, что ее взяли за руку и куда-то повели. Она услышала шелест шелкового платья и догадалась, что рядом с ней находится маркиза.

– Куда вы меня тащите? – послышался голос Жермена.

Мамашу Лео втолкнули в какую-то комнату. Очевидно, остальных постигла такая же участь.

А в это время заговорщики начали ощупью пробираться в комнату графини Корона: ведь теперь им нужно было лишь забрать сокровища.

Первым в спальню Фаншетты вошел Самюэль. И тут в нескольких шагах от врача раздались два хриплых крика. Они прозвучали в соседней комнате.

– Все, старик завершил свое последнее дело, – холодно произнес Порталь-Жирар. – Идемте.

Вторым в спальню графини Корона проскользнул господин Сен-Луи, третьим – доктор права. Он закрыл за собой дверь.

– На мой взгляд, Тулонцу здесь делать нечего,– усмехнулся Порталь-Жирар. – Ну, ребята, за работу!

Через несколько секунд к двери подошел Лекок. Он был очень удивлен. Почему в комнате полковника темно? Почему в ней никого нет? Все куда-то вдруг разбежались.

Лекок толкнул дверь в спальню Фаншетты. Дверь не поддавалась.

– Откройте, – крикнул Тулонец. – Это я.

В ответ раздался чей-то крик. Затем второй и третий...

– Надо же! – пробормотал Лекок. – А я думал, что все уже кончено.

Ему было ясно, чем вызваны эти жуткие вопли: так кричат люди, которым перерезают горло. Лекок снова постучал в дверь и повторил:

– Откройте же!

«Может, они хотят меня надуть?» – пронеслось в голове Лекока.

За дверью все стихло.

Лекок почувствовал, что его начинает бить озноб и мурашки побежали у него по спине.

– Первых два крика – это жених с невестой, – начал считать Тулонец. – Надо полагать, что начали именно с них. Потом кричали еще трижды: значит, это маркиза, потом – мамаша Лео и, наконец, старый слуга следователя Жермен. Вроде все сходится.

– Эй, вы, открывайте! – крикнул Лекок. – Вы что, оглохли?

Ответа не было.

– Я догадывался, что у нас возникнут проблемы, – процедил сквозь зубы Тулонец. Ему уже было ясно, что произошло нечто непредвиденное. – Хотя я давно знаю старого мерзавца, он по-прежнему продолжает меня удивлять.

Вдруг Лекок услышал за своей спиной странное хихиканье, от которого у Тулонца кровь застыла в жилах. Сначала Лекок решил, что злорадные смешки ему просто померещились. Однако в следующее мгновение знакомый голос произнес:

– Вот как ты отзываешься обо мне, грубиян!

Лекок хотел было что-то сказать, но язык ему не повиновался. Тулонец застыл, ожидая дальнейшего развития событий.

– Твои слова не очень-то почтительны по форме, мой милый Приятель, но их суть мне нравится, поэтому ты не умрешь.

Чиркнула спичка. Лекок принудил себя обернуться.

Перед ним стоял полковник Боццо, который, улыбаясь, глядел на своего помощника и бывшего слугу. В руке старик держал свечу. Вдруг он нахмурился и погрозил Ле-коку пальцем.

Тулонец весь сжался, задрожал и рухнул на колени.

– Наступает ночь! – медленно произнес Крестный Отец.

– Пощадите! – простонал Лекок.

Мерцающее пламя свечи освещало пустую комнату, где еще так недавно на огромной кровати умирал столетний старик, а рядом с его смертным одром бракосочетались Валентина и Морис. Священник тоже исчез – видимо, покинул комнату через третью дверь, эта дверь была приотворена.

Лекок взглянул украдкой на постель умирающего старика. Одеяло по-прежнему прикрывало подушку, на которую его набросил Порталь-Жирар. Более того, в груди человека, вытянувшегося на кровати, торчал нож.

Насладившись изумлением и испугом своего первого помощника, старик сказал:

– Подлец Порталь-Жирар испортил мое пальто. Это оно лежит под одеялом. Никогда не надо орудовать кинжалом в темноте, если ты не так ловок, как Куатье... Сколько раз мне это повторять... Этот парень знает свое дело! А вас бесполезно учить! Ну что, Приятель, ты наконец убедился, что старый полковник еще жив?

Лекок умоляюще сложил руки.

– Ладно, вставай, – усмехнулся полковник, ласково потрепав его по щеке. – Ты должен мне помочь.

Лекок поднялся на ноги. Он шатался, словно пьяный. Старик открыл дверь, ведущую в покои Фаншетты Корона.

– Заходи, – скомандовал он.

Едва переступив порог, Лекок замер. Волосы на его голове, казалось, зашевелились. Комната была почти такой же, какой ее оставила графиня Корона. На стульях висели платья, от которых она отказалась в последнюю минуту, стол был заставлен различными безделушками. Однако в спальне молодой графини появилось и кое-что новое: на полу в луже крови лежали три трупа.

Чтобы не упасть, Лекок привалился к дверному косяку.

– Теперь ты, надеюсь, понял, почему моя дорогая Фаншетта не могла здесь оставаться, – спокойно произнес полковник. – Пришлось отправить ее потанцевать! Жаль, что мой племянник граф Корона не участвовал в заговоре! Сейчас он бы тоже лежал здесь. Для Фаншетты это было бы весьма кстати.

– Сегодня вечером у нас не было выбора, – добавил он уже другим тоном. – Наведи-ка здесь порядок. Конечно, тебе придется изрядно потрудиться, но я полагаю, что сегодня ты будешь работать за четверых, чтобы доставить удовольствие своему учителю и покровителю. Не так ли, Тулонец?

Старик подтолкнул Лекока вперед.

– Мне жаль их, – вздохнул полковник, подходя поближе к трупам. – Каждый из них был по-своему талантлив... Я с удовольствием произнесу речь на их могилах... Да-да, я обязательно пойду на похороны... Посмотри на доктора Самюэля! Кажется, что он еще жив, правда? Но это впечатление обманчиво: Куатье никогда не ошибается.

Полковник пнул тело доктора носком своей мягкой домашней туфли. В перерезанном горле Самюэля что-то противно хлюпнуло.

– Эй, Тулонец, ты что, язык проглотил? – спросил старик.

– Признаться... – пролепетал Лекок.

– Ты неправильно начинаешь! Надо сразу все отрицать, – строго проговорил полковник.

– Ваша болезнь, которую все называли смертельной... – забормотал Тулонец.

– Ах, эта простуда! – грустно вздохнул старик. – Она и впрямь доставляет мне массу неприятностей. Надо бы съездить на воды... Будешь сопровождать меня?

– Конечно, – ответил Лекок, который понемногу начинал приходить в себя. – Но все-таки я не понимаю... где же остальные?

– Какие остальные? – вскинул брови полковник.

– Те, кто был в вашей спальне, – пояснил Лекок.

– Сейчас не самое подходящее время для прогулок по саду, – задумчиво проговорил старик, – однако мне кажется, что там мы увидим немало интересного. Фаншетте еще рано возвращаться, так что у нас с тобой есть минут пять... Бери свечу. Дай-ка мне руку...

Полковник уцепился за локоть Лекока, и мужчины вышли из комнаты графини.

– Эти проказники обязаны мне всем, – произнес полковник, оглянувшись. – А знаешь, что обычно губит людей? Неблагодарность... Ты же умный парень, Тулонец! Ты должен понимать, что весь этот заговор – сплошная глупость. В комнате Фаншетты нет никаких сокровищ! Золотце мое, мы очень богаты, так богаты, что в это трудно поверить, и наши сокровища надежно спрятаны.

Старик остановился и в упор посмотрел на Лекока.

– То же самое касается и нашей тайны, – заявил полковник, понизив голос, – тайны Обители Спасения. Эта тайна существует, и она глубока, как море. Находятся любопытные людишки вроде тебя, которым хотелось бы проникнуть в эту тайну, но у них ничего не получается. Они думают, что разгадали ее, но на самом деле старый полковник посмеялся над ними. Он знает много языков, и на всех этих языках он говорит слишком любопытным лишь одно слово: «ничто»... Он не хочет делиться ни своими «сокровищами», ни своим секретом...

Полковник удовлетворенно посмотрел на свою постель, потом перевел взгляд на алтарь.

– Скажи, Тулонец, – внезапно спросил старик, – ты читал трагедии господина Дюси? Наверное, нет: ты не очень-то жалуешь литературу. Так вот, в своих пьесах этот драматург давал три-четыре развязки сразу. Знаешь, мне кажется, этот человек чем-то похож на меня...

Сначала я придумал первую развязку: устроить свадьбу, пригласить на нее тех, кто слишком много знает, и с помощью Куатье прикончить их всех. Да, всех до одного, без исключения. Однако из-за ваших интриг мне пришлось использовать вторую развязку... – вздохнул полковник. – Открой-ка окно, только тихо, чтобы нас не услышали, – распорядился он.

В это время старик и Лекок уже очутились в той комнате, где прятался Куатье.

Окно этой комнаты выходило в сад. Лекок распахнул створки и выглянул наружу.

– Они там! – воскликнул он и отпрянул от окна.

– Тише! – шикнул старик. – Не надо шуметь. Ты прав, они там. И все живы, не правда ли? Эта странная малышка... Любовь куда зорче, чем королевский прокурор. Валентина ни на секунду не поверила в виновность своего лейтенанта... Хорошая девушка, а, Тулонец?

Полковник задул свечу и выглянул в окно. Прямо под ним расположилась группа знакомых нам людей, окруживших маркизу, которая лишилась чувств.

Голова госпожи д'Орнан покоилась на коленях Жерме-на, сидевшего прямо на снегу. Рядом на корточках замерла мамаша Лео. В обеих руках она сжимала по пистолету.

– Где Куатье? – шепотом спросил Лекок.

– Готовит карету, – ответил старик.

– Значит, все должно произойти в дороге? – уточнил Тулонец.

Полковник вздохнул.

– Трое наших друзей, которых мы сегодня оплакиваем, спасли всех этих людишек, – проговорил он. – Признаться, мне немножко жаль, что пришлось отказаться от первой развязки.

– Но ведь мадемуазель д'Аркс знает, что ее брат... – попытался было возразить Лекок.

– Смотри! – перебил его старик. – Госпожа маркиза пришла в себя. Ты ведь знаешь, что, в сущности, я терпеть не могу насилия. Не во всех случаях надо обращаться к Куатье. Нашей первой задачей было избежать встречи с правосудием, а второй – обеспечить себе спокойную жизнь. Морис Паже удрал из тюрьмы, и теперь во всем этом не будет разбираться суд присяжных, в составе которого могли оказаться более проницательные люди, чем господин Перрен-Шампен... Теперь лейтенанту Паже быстренько вынесут заочный приговор, и это навсегда отобьет у господина Мориса Паже охоту возвращаться во Францию.

– Значит, вы их отпускаете? – не мог скрыть своего удивления Лекок.

– Более того, я их выгоняю, – уточнил полковник. – Я отправляю наших голубков в Южную Америку.

– Это рискованно! – воскликнул его собеседник. – Ведь мадемуазель д'Аркс поклялась отомстить за отца и брата!

– Месть уже свершилась, – ответил старик. – Именно это и определило мое решение.

Лекок остолбенел. Он изумленно уставился на полковника, спрашивая себя, не спятил ли тот.

– Странная малышка! – в очередной раз повторил полковник, усмехнувшись. – Я знаю ее лучше, чем ты. Она обожает своего Мориса, но рисковала его жизнью, чтобы отомстить людям, погубившим ее родных. Настоящая корсиканка! Она очаровала даже Куатье! Он работал и на меня, и на нее. Я сумел добиться от него лишь одного: он согласился обмануть ее, несколько завысив количество трупов. Теперь для этой девушки Черных Мантий не существует. Она, как и ты, сосчитала предсмертные хрипы и уверена, что все мы погибли. Выгляни в окно!

В саду же происходило вот что.

Помогая маркизе подняться, мамаша Лео говорила:

– Тут и обсуждать нечего! Я им только помешаю. Это вы их настоящая мать, поэтому именно вы и должны сопровождать их.

В этот момент откуда-то появился Куатье. Он указал на дверь, через которую собирались бежать заговорщики, и произнес:

– Карета подана. Пора отправляться.

Валентина бросилась Морису на шею, и он нежно прижал жену к своей груди.

– Только теперь, когда мои отец и брат отомщены, я смогу принадлежать тебе безраздельно! – прошептала девушка. – Мы никогда больше не увидим Францию, для властей которой ты навеки останешься преступником. Но наши дети будут французами, и когда они вырастут, ты укажешь им путь на родину!

– Ты понял, Тулонец? – спросил полковник с лукавой улыбкой на бледном лице. – До тех пор, пока сюда не вернутся их дети мы можем спать спокойно.

Вскоре послышался шум удаляющейся кареты.

Сад опустел.

Полковник по-прежнему стоял у окна. Падавший на господина Боццо лунный свет придавал его лицу странное выражение.

Лекок смотрел на старика и в глазах Тулонца отражался суеверный ужас.

Наконец все стихло. Тогда Хозяин Черных Мантий, казалось, очнулся от своих размышлений.

– Моя маленькая Фаншетта должна сегодня спать в своей постели, – произнес он. – За дело, Тулонец! Трое наших собратьев ждут тебя.

Лекок вытер холодный пот, выступивший у него на лбу. Потрепав помощника по щеке, полковник осведомился:

– Ты не знаешь кого-нибудь, кем можно было бы заменить нашего Людовика Семнадцатого? Я тут задумал одно дело. Оно будет последним, если только...

Старик тихонько рассмеялся.

– Знаешь, вчера мне приснился очень странный сон,– произнес он с улыбкой на тонких губах. – Я разговаривал с человеком, у. которого была седая борода, хотя его отец еще не родился. И я сказал ему: «Бессмертны только две вещи: Бог, который является Добром, и я, который олицетворяет собой Зло».