Не блевать на палубу, канальи, — с коварной ласковостью увещевал Михалыч. — Вы, что на эсминцах не летали? Знаю, этот тип кораблей вам не по нутру. Резко стартует. А болтает эти долбаные корыта во время полёта из-за несбалансированности двигателей так, что мне самому дурно становится. Но на то вы и пушечное мясо, канальи, чтобы с вами не церемониться. И не смейте мне, хоть что-нибудь сметь! Не перечить и не плакать, ублюдки. Слабаков ненавижу и их собственными руками буду выбрасывать в иллюминатор… Ну вот! Опять краник перекрыли. Что? Вообще не открывали?… Сидоров спрячьте фотографию девушки. Сейчас не время для сантиментов. Мы идём в бой. Не девушка? А что же это… кто же это такое?… Жучка?… Чья? Вашей девушки? Всей деревни?… Кто? Жучка?… Не путайте меня, Сидоров. Мне итак нелегко… Галактионов-Колбасинский-Парсеков! Поменяйте фамилию. Короткая более удобна для служб похоронного бюро. Электронов-Сарделькин-Дециметров, например… Полундра, ребята!! На нас напали!!! Метеорит врезался в камбуз…Господи, если ты есть, спаси и сохрани…

— Солдатскую жрачку! — рявкнул остряк из задних рядов и эсминец вздрогнул от дружного хохота остолопов, которые в силу своего интеллектуального развития и не понимали, что в данную минуту идут на смерть, а не на свидание к портурианским зелёнокожим дояркам.

Коврижкин сидел в туалете. Нет, он не страдал диареей. Просто любил иногда посидеть. Поразмышлять о судьбах галактики, а заодно и отдохнуть телом и душою в этом богоугодном заведении. Как некоторые любители покоя отдыхают душою, например, на кладбище.

Суматоха, что по обыкновению царила во взводе Коврижкина, да и, вообще, чего греха таить, во всей батарее, несколько раздражала его и нервировала. Именно по этой простой причине только в туалете и можно было спрятаться и отдохнуть от вездесущего фельдфебеля Михалыча, который вечно совал нос, куда не положено.

В руках Коврижкин держал боевой листок «Гелиосец! Не дрейфь и не поддайся врагу!», который он собственноручно сорвал со стены незаметно, когда проходил по коридору. Но не батарейную газету читал сейчас Коврижкин, газету он предназначил для другого, а — надписи на стенах.

Надписи и рисунки эти были по-своему уникальны. Каждый день их закрашивали. Но, вечные, неуничтожимые, наутро они проступали вновь. Проявлялись во всей своей красе и неувядаемости.

Да, смысл настенных каракулей в корне отличался от того, что было написано в боевом листке. И, если в газете батареи, в каждой её строчке культивировалось безмерное враньё, то на стенках туалета писалась чистая правда, одна только правда и ничего кроме правды.

По сути, туалетное творчество являлось вторым боевым листком эсминца, листком стоявшим в неприкрытой оппозиции к уже упоминавшейся здесь и вывешиваемой в коридоре корабля собственноручно фельдфебелем газете.

Никто не знал в лицо бесстрашного и неуловимого редактора туалетной стенной (в полном смысле этого слова) газеты. И, скорее всего, в туалете действовала целая редколлегия партизан-журналистов. Но только здесь можно было узнать о том, что действительно думают о фельдфебеле, командирах взводов, рот, отделений, а также о воинской службе, вообще, как таковой, солдаты, гвардейцы Космической Гвардии Гелиоса и Земли.

Воистину, туалетное творчество являлось народным творчеством. И, где, как не здесь, можно было прочесть бессмертные слова, несущие к тому же глубокий философский смысл и повергающие новичков в озноб, дикий ужас и благоговейный трепет, размышлений.

«Хвильтхвебиль — сволочь!», «Камроты — казёл!», «Михалыч — критин звезданутый» — было начертано рукой безымянных летописцев, героев космогвардейского эпоса на многострадальных стенах простым и немудрёным космическим слогом.

О, эти святые наивность и простота!.. Были сотворены и другие надписи типа «Салаги, вы загнётесь драить унитазы», «Зеленопузые, вам ещё служить, как медному электрокотелку», «ДМБ неизбежен, как взрыв сверхновой», философско-ницшеанское «Свой скафандр ближе к телу» и откровенно провокационное «Не троньте фомальдегаусцев и они вас не тронут!».

В случае последней, здесь приведенной надписи, Коврижкин подозревал вообще заговор. Заговор и чистой воды предательство. Даже — измену, если хотите. Ведь, фомальдегаусцы всегда при случае тайно нападали на землян с тем, чтобы шпионить за ними. И утверждение насчёт того, что, мол, ежели чешуйчатников не трогать, то и они себя поведут корректно и конгруэнтно, должным образом, такое утверждение было совершенно лишено основания и, в некоторой степени, являлось даже опасным заблуждением. И потому, исходя из изложенного, надпись эту, как предполагал Коврижкин, оставил фомальдегауский шпион, завербованный среди гвардейцев Гелиоса ещё в летнем лагере на Земле, где мужественных рейнджеров тренировали дённо и нощно, делая их ещё мужественнее и готовя их к суровым реалиям непростой воинской службы, грядущим походам и, не менее, грядущим, сражениям.

Одним словом, шпионы, как пережиток прошлых эпох, всё ещё водились в Звёздной Гвардии. И один из них успел таки навредить гелиосцам, нацарапав провокационную надпись, если можно так выразиться, в общественном месте эсминца.

Было от чего прийти в ужас. Но Коврижкин от рождения был человеком не очень впечатлительным и потому не особо переживал относительно любых шпионов и даже некоторым образом сочувствовал им. Ведь, работа у шпионов вредная и опасная. И опасная она, в первую очередь, для жизни самих шпионов.

Хладнокровно, но не без удовольствия употребив газету «Гелиосец! Не дрейфь и не поддайся врагу!» по назначению, Коврижкин остался доволен, полученным результатом. И потому, напевая себе под нос «Марш отважных Космогвардейцев», он уже подтягивал форменные фирменные и потерявшие после первой же стирки первоначальную форму бриджи, когда дверь туалета с треском распахнулась, являя очам несколько опешившего новобранца грозного, могучего и непостижимого для простого солдатского ума Михалыча.

Лицо Михалыча было всё сплошь в красных пятнах, следствии, как по опыту знал Коврижкин, с трудом сдерживаемых эмоций.

— А вас, боец, что не касается общее построение? — поинтересовался седовласый крепыш негромко, но так, что Коврижкин чуть не взвизгнул от страха, а потом задрожал и, путаясь в так и не одетых до конца штанах, ринулся вон из туалета, попутно огибая отважного командира.

И, конечно же, следствием такого необдуманного Коврижкиным поступка, как круговое движение со спущенными штанами, явилась полная потеря Коврижкиным равновесия и падение им же на цементный пол заведения.

Да, чёрт возьми, он грохнулся на пол, как какой-нибудь сражённый неумолимым гелиосцем задрипанный чешуйчатник, выставив к тому же на всеобщее обозрение своё очень и очень неприличное, а можно сказать даже, срамное место.

В результате этой непродуманной Коврижкиным, спонтанной акции всеобщее обозрение в виде совсем уж рехнувшегося от гнева Михалыча, обозрело Коврижкина и его в край оборзевшее неприличное место и высказалось в том смысле…

Ох, не хочется повторять высказанное. И, тем более, не хочется вникать в смысл этого высказанного!.. Тем более, что неподалёку от громоздящегося на полу срамной грудой Коврижкина, валялись следы его недавнего и ещё большего, чем описанное здесь нами, преступления: клочки изорванной им и, как он неколебимо до сих пор считал, к месту (наверное — мягкому) применённой газеты с героически несгибаемым и многообещающим названием.

В любое другое время Коврижкина за подобные вольности и свободомыслие расстреляли бы на месте без суда и следствия. Но в данное время Михалыч, видимо, был чем-то уж слишком озабочен, чтобы придавать значение такому пустяку, как изорванная и вымаранная Коврижкиным героическая газета целого эсминца.

Скорее всего, Михалычу сейчас было, вообще, плевать на все войсковые СМИ и именно поэтому он заорал, как буйнопомешанный:

— Бееееееееееееееееее… гом! В строй… Арш!

Естественно, Коврижкин, не привыкший перечить начальству, мигом подхватился на ноги и, подпрыгивая на одной из них, выскочил из туалета, как известный крейсер «Белая Звезда», однажды выскочивший из одной нехорошей и очень Чёрной дыры.

Вскоре Коврижкин стоял в строю. Михалыч тоже был тут как тут. Важно прохаживаясь вдоль первой шеренги и поглядывая на гвардейцев, как акула на планктон, он прокашлялся.

— Для чего рождён солдат? — всё в той же, нагоняющей страх, манере говорить громким хриплым шёпотом, спросил Михалыч.

— Солдат рождён, чтобы умереть! — гаркнули, как в одну глотку, 499 человек.

— А перед тем как умереть, что должен сделать солдат?

— Убить врага! — прокатилось по рядам.

— Убить насмерть, придурки! — крикнул Михалыч и бросил взгляд на запястье, где красовались наручные песочные часы — последний писк моды. — После того как вы пообедали и повергли врага наземь, вы должны убедиться, что враг мёртв. Понятно, сволочи? — Песок в миниколбах фельдфебеля был распределён равномерно, что указывало на полдень. — Сейчас вы мне покажете, как умеете воевать, лежебоки. Мы опускаемся на Драгомею.

По рядам пронёсся вздох разочарования. А кто-то даже хихикнул.

— С кем же там воевать? — поинтересовались из строя. — На Драгомее одни жабы, да комары. Пусть они и размером со слона.

Михалыч нахмурился

.

— Три часа назад на планету высадился десант фомальдегаусцев, — сказал он. — А в окрестности Драгомеи стягивается флот альверян. Эти две империи, чёрт бы их побрал, заключили союз. И теперь они желают только одного: стереть гелиосцев, то есть нас, в порошок.

— А зачем фомальдегаусцам порошок? — выкрикнул из строя молодцеватый новобранец с оттопыренными ушами и только что начавшими пробиваться усиками. — Что обычно делают чешуйчатники с таким порошком? Ответьте мне, пожалуйста, если можете. Уж очень хочется знать. Прямо невмоготу. Заранее благодарен.

Не в меру разговорчивого и любопытного быстро осадили, саданув ему в бок локтём. А потом ещё наподдали в промежность ногой, обутой в тяжёлый армейский башмак.

— Стереть в порошок гвардейцев — дело нехитрое, — сказал негромко, но так, что слышали все, один старослужащий, долговязый малый с глубоко посаженными крысиными глазками, очень подошедшими бы, на взгляд Коврижкина, любому фомальдегаускому шпиону. — У нас всего-то два эсминца… А у них?

Старослужащий был в новеньком скафандре, отобранном, скорее всего, у «молодого» и старых, стоптанных шлёпанцах на босу ногу.

— Сто десять, — невозмутимо ответил фельдфебель. — И что с того?

— А то… Может, сдадимся? — предложил какой-то новенький. — Я слышал, чешуйчатники и альверяне пленных хорошо кормят. Перед казнью.

Слишком умничающего салапета навернули. Но теперь — с другой стороны.

— Кормят не пленных. А кормятся пленными, — пояснил великодушно старослужащий Крысиные Глазки. — Альверяне питаются такими глупышками, как ты. И очень даже от этого толстеют.

В задних рядах послышался разноголосый, приглушённый стон, завершившийся звуком падения сразу нескольких тел.