Конечно же, земные, и в особенности русские спецслужбы очень и очень постарались, разрабатывая методы и приёмы телепортации живой антиматерии. И не только антиматерии, но и антинематерии.

Но и у этих служб не всё получалось, как следует. То есть, не всё получалось как с материей неживой. Вернее, с живой материей получалось, как с мёртвой, в результате чего вся живая материя по прибытии на конечный пункт прибытия оказывалась, можно смело сказать, не совсем живой. А, если ещё смелее выразиться, то и — вовсе не живой.

Другими и теми же словами, все лягушки, мыши и попугаи, посланные из пункта «А» в пункт «Б» (и не только в пункт «Б», но и во все другие пункты всего русского могучего алфавита) эти маленькие существа самым наглым и беспардонным образом заявлялись в эти пункты безнадёжно бездыханными.

Придуркин, всего лишь выбранный для испытания телепортационной техники и назначенной посему для солидности на должность суперагента, но далеко не являющийся таковым, как мы прекрасно понимаем, на деле, ни сном, ни духом не ведал, что он в сем эксперименте — нечто вроде лабораторной крысы и не более того.

И потому должностью своей Кондратий гордился весьма и весьма.

До сей поры дённо, а иногда и нощно, беззаветно трудившийся на заводском конвейере по сборке унитазов и другой полезной в быту аппаратуры, он никогда и не думал, что однажды ему предложат столь высокий пост: вызовут в отдел внешней разведки и предложат под страхом немедленной смертной казни добровольно поработать на Отчизну. А заодно и — на благо всего прогрессивного и от того словно взбесившегося в последнее время человечества.

Не знавший в своей, более чем скромной и скоромной жизни ничего, кроме дешёвой колбасы, трендюлей от начальства, однокомнатной хрущёвки и сглаженных новостей о разгуле криминала в стране, он сразу и не уразумел, куда клонят приторно слащавые и хитро щурящиеся дядьки в дорогих костюмах.

Особенно, когда его спросили, не хочет ли он, Придуркин стать новым Штирлицом, Джеймсом Бондом, Рихардом Зорге, Сергеем Лазо и Павликом Морозовым в одном своём простом и неприхотливом пока что лице, разведчиком экстракласса, так сказать, это ж только вдуматься — супершпионом двадцать первого века!

А, когда уразумел, что к чему, перепугался не на шутку. Вследствие чего очень скоро Придуркину отчего-то захотелось домой.

Помнится, его даже бросило в жар и холод одновременно. Вспотев, как вареный рак, он затрясся одновременно от холода. И долго топтался на месте, бестолково лупая глазами и бубнил односложно: бу-бу-бу-бу!..

А, когда высокопоставленные во внешней космической разведке мужики прислушались к его невыразительной речи, то уловили:

— А чаво я? Возьмите вон Сёмку. Из механического. Всё я, да я. Как премии, так — Сёмке, а как песочить кого в конце месяца, так Придуркина. Я ж вам не виноватый, что всегда виноватый. Хвамилия у меня такая. Меня с ентой хвымилией и в школе не всегда дразнили. Потому что и дразнить неинтересно, когда фамилия такая дразнительная. Бери эту хвамилию, в обчем, и дразни сколько пожелаешь. Куда уже дразнить? Некуда… Учитель, тот сразу и сказал про меня всему классу, что с такой фамилией, как у меня, в космонавты не берут. И о пятёрках мне помышлять и не стоит. Дело бесперспективное и заранее обречённое на провал. Как бы мне на троечки всё закончить, учитель сказал… Не, ни Штирлиц, ни Борман из меня не получится. Не та лингвистика. С ентой хвымилией даже в магазине появляться опасно. Сразу обсчитывать начинают. Вот и в ЖЕКе… Там и то насобачились приписывать мне свои долги. То есть, господа, хвамилиё многое значит для человеческого счастья на Земле или его же несчастья. Нет, ищите себе другого Штирлица, а не мою кандидатуру. Того же Сёмку, из механического. Он ведь подлиза страшный! Как увидит начальство, так весь тремтит, так ему подлизаться хочется. У него прямо мания какая-то подлизываться и лебезить. Он ничего с собой поделать не может на этой почве. И на любой другой. Сам мне об этом говорил. «Я, — говорит, — Кондратий, маньяк-подлиза страшный и это моя планида такая». Вот.

— Заткнитесь, пожалуйста! — почти вежливо перебили словоохотливого слесаря-сборщика. — Вам, что Родина-мать прикажет, то и будете делать, а не выдвигать свои кандидатуры. А наше предложение — так, для проформы.

И Кондратий, не откладывая дела в долгий ящик, хотел поинтересоваться у строгих, но добрых дядек, что такое «проформа», но не решился, уж больно серьёзными и занятыми они казались.

А штатский с военной выправкой продолжал между тем:

— За Вас, верьте моему слову, господин… хмм… гмм… э-э… Придуркин, уже всё давно решено. Родина-мать, так сказать за Вас решила. И она же Вам, эта самая Родина, ядреный корень, уже приказала. С завтрашнего дня, а, вернее, утра Вас последовательно и целенаправленно примутся переделывать в спецагента лучшие наши специалисты. Для дальнейшего, так сказать, целевого использования… Гмм… Хмм… Умм… В открытом и закрытом для общественного использования, так сказать, космосе, но открытом для всех наших агентов.

— Позвольте спросить? — поднял руку Придуркин. И, получив милостивое разрешение, прокашлялся: — А отчего только с завтрашнего? Нельзя ли процесс ускорить?

Придуркин, конечно, слышал о стремительных методах работы спецслужб. Но, поняв, что ему не отвертеться от почётной миссии, решил в самом начале своей работы выслужиться, ускорив работу по своей вербовке ещё на порядок-другой.

Штатский сурово сдвинул брови в ответ на инициативу Придуркина.

— Оттого, что сегодня Вы будете подписывать обходной на своём заводе, а так же прощаться со знакомыми и близкими Вам людьми, — сказал он.

Придуркин похолодел.

— Всё настолько серьёзно? — одеревеневшими губами спросил он.

— Серьёзнее некуда, — подтвердил штатский.

Придуркин махнул рукой.

— С Сёмкой прощаться тоже?

— Ну почему сразу с Сёмкой? — поморщился штатский. — Хотя надо и с Сёмкой. У Вас есть какие-нибудь родственники? К примеру.

— К примеру, есть. Сёмка, например. Из механического. Он мой двоюродный. Есть ещё мать, отец. В воронежской области. Туда билет дорого стоит, — опечалился Придуркин. — Туда, да обратно, сами понимаете, процесс — денег стоит. Да, к завтра и не получится.

— Понимаем, — согласился штатский. И впервые с сомнением взглянул на кандидата в агенты. В глазах штатского ясно читалось любопытство, странным образом уживавшееся с недоверием. — А у Вас и аттестат об окончании школы имеется? — поинтересовался он как-то вяло.

— Имеется, конечно, — поспешил заверить Придуркин. И, видя, что недоверие в глазах штатского не погасло, добавил: — Сам директор школы выдал. Сказал, — Придуркин наморщил лоб, пытаясь вспомнить дословно речь директора. — Сказал, что для него день окончания школы Придуркиным — великий праздник и радостный день. И, если он, директор сумел продержаться все десять лет учёбы Придуркина и не свихнуться при этом, значит жить ему, директору ещё и жить. Не меньше ста лет. А может даже и больше. Потому что закалился он, директор небывало. И теперь ему всё нипочём. И ещё директор сказал, — сообщил Придуркин, — что таких идиотов, как я, он в жизни своей не встречал и возможно уже не встретит. Иначе ему, директору крышка. Потому, что какая бы закалка ни выработалась, второй такой встречи ему не перенести. Потому что его директоровская нервная система рассчитана только на одного идиота и, уж, во всяком случае, не на их парочку. Два таких идиотов, как я, для него, директора это через чур, даже учитывая его директоровские заслуги перед образованием страны и звание почётного учителя.

— И чем закончилась ваша беседа в тот день. Ну, день выдачи аттестата?

Придуркин разморщил лоб, отчего тот, собранный вначале в гармошку, разобрался в гладкий бубен.

— После того как я намекнул диру на возможность продолжения мной учебы в его прекрасном учебном заведении, этом чудесном Храме Знаний, он попросил меня ни под каким предлогом не делать этого. Просто из чувства человеколюбия и гуманных соображений. А потом ему стало плохо, когда он включил своё воображение и представил, что я хотя бы на день, на урок остался учиться в этой школе и директора унесли. Лучше бы он не включал воображение, потому что учиться в этой проклятой школе я не собирался. Боже сохрани! С тех пор видели впоследствии только завуча. И это завуч, как-то, чуть позже всех этих событий, сказал мне, что директор «сковырнулся с ума». А так же попросил меня поклясться самой страшной клятвой, какую я только знал на тот день, что я не только никогда больше не переступлю порог их школы, но и на пушечный выстрел не приближусь к её стенам. Иначе он, завуч меня убьёт собственноручно, не моргнув глазом. Сей контракт я свято блюду и выполняю и по сей день, так как видел глаза завуча в момент заключения нашего с ним этого договора. Его глаза не врали. Я не забуду их по гроб своей жизни! По экзальтированному до невозможности взгляду завуча я определил, что этот, в общем-то, безвредный, муху не обидевший в своей жизни, человек, так и сделает, подвернись ему под руку случай. То есть, он убьёт, не задумываясь, если только я попадусь ему на глаза в пределах досягаемости… К тому же, — ухмыльнулся Придуркин, — у меня предубеждение против всякого рода наук с самых пелёнок. В том числе и — школьных.

— Что ж, — задумчиво вытащил из пачки сигарету человек в штатском и Придуркин ясно отметил, как дрожат от волнения руки мужественного сотрудника спецслужб, — я, думаю, Вы нам подойдёте. Именно о таком работнике, как Вы, мы и мечтали, — добавил он менее уверенно.

А в глазах штатского, как показалось Придуркину, медленно проступала тоска.

И потому, чтобы приободрить хоть как-то этого славного и в чём-то даже понравившегося ему человека, Придуркин немного даже спел какие-то рулады на манер альпийских горцев. А затем и чечётку станцевал, споткнувшись при этом в самом конце начала разудалого песни-танца и слегка разбив себе при этом нос о столешницу.

После этих его выкрутасов скисли все члены приёмной в агенты комиссии.

А тот штатский, что был постарше, выразился в том смысле, что поработать над «материалом», то есть над Кондратием придётся здорово и это его вдохновляет. И, если они что-то и слепят из этого набора бессмысленной биоплазмы, то сие окажется с их стороны немалым достижением, даже — подвигом.

А Кондратий, в свою очередь, приободрил членов приёмной комиссии, сообщив, что сделает всё возможное, чтобы заработать хотя бы одну на них всех медаль.

Так началась блестящая карьера Придуркина, ставшего впоследствии тем, кем он, собственно, и стал — суперагентом космической внешней разведки? 13–13, если верить документам. И — шутом-эксцентриком номер один звёздных баталий, если исходить из фактических данных.

С родственниками он таки попрощался. Денег на дорогу в кэгээре дали. Но вот поверить в то, что он, Придуркин, всю свою жизнь подтверждавший полное соответствие их фамилии, работает в разведке, да ещё космической, никто из родственников не собирался.

Наверное, у них попросту не хватало смелости фантазии и куража воображения.

Но Придуркин, в конце концов, пообещал всем — матери, отцу, дядькам, тёткам, братьям и сёстрам и даже Шарику во дворе, что, как только у него появится мощная рация и его зашлют в дальний космос, он передаст всем привет. А так же — некоторые самые секретные коды, которыми непременно его обучат пользоваться в кэгээре.

Может быть, эти коды в хозяйстве и пригодятся, полагал Придуркин. Кто ж его знает?