Совершенно белая комната, увешанная шифоновыми пологами, в центре — кровать, похожая на занесенный снегом эшафот или иной помост. Не меньше двадцати светильников мерцают с потолка в тумане драпировок.

Анри снова разделся, скользнул по одеялу и задержался в живописной тюленьей позе.

Эжен стоял над ним, как над пустым письменным столом.

— Нуиччёрсвами! — вывалилось изо рта графа через две минуты, — Мненаоео васула-мы-вать…

Тут Эжен осознал, насколько его угнетал этот человек, пока бодрствовал; он также понимал, что настало время зарыть гроб своей враждебности к де Марсе и посадить на могиле цветок нежнеющей приязни. В красоте, для сыщика означающей безликость, он принялся искать особинки. Островатые скулы на широковатом лице. Губы — самое необычное, пожалуй, — они как будто не изменились и не выросли за последние двадцать лет, так и остались безобидным, чуть капризным, но забывшим прихоти из-за какого-то испуга розовым бутончиком. И странно: они не пошли бы ни одной женщине, и, конечно, ни одному другому мужчине, а тут прижились.

Насмотревшись, Эжен пошёл обратно — через столовую к бассейну, где в покое и со вкусом окунулся, полежал звездой на воде, наслаждаясь каждым колебанием; потом изучил всю пленную флору, даже на вкус попробовал незнакомые листья; посмотрел, влажна ли под ними почва и некоторые кадки не поленился полить; снова понежился среди мокрых алых лепестков ((на его месте многие (например, Рафаэль) бросились бы тешить своё алчное воображение («Это всё моё!!!»), в противном случае их душила бы жаба («Почему всё это не моё!!!»), но Эжен не ведал мысленных различий между чужим и своим; вещи были для него просто вещами)); оделся, вернулся к столу, надолго задумался о ракушках, вспомнил почти всё, что знал о них. Вдруг мысль очнулась от праздности и завертелась над странным совпадением: как он, Эжен — с Дельфингой, так и Люсьен в своём романе с покойной Корали стал преемником де Марсе… Раззеркаленный любовный многоугольник, похожий на мотылька…

В сознание начала вползать старой, беззубой зверюгой болезнь. Эжен не стал бороться с ней, убрёл в белую спальню (там уже шёл мучной снег и летали шестикрылые стрекозы), лёг, вновь прикинул сопоставление с ночлегом в кордегардии, но ужаснуться не смог: слишком красиво пробивались сквозь простыню и расцветали большие чёрные генцианы.

Проснувшись в совершенно дневном свете обвёл взглядом комнату и увидел Анри. Тот сидел во вчерашнем халате и чёрной тафтяной повязке на глазах под затюленным окном, в кресле, обитом шкурой полярного медведя, у стола, белая скатерть которого имела метровый шлейф и вся была забрызгана багровым, как и одежда Анри, особенно рукава… Остроглазый гость быстро понял, что это не кровь, а вино — вон на каррарских плитах у берега жуткой лужи лежит расколотая бутылка, а в руке у чудака недопитый бокал, но в первый миг иллюзия сработала, и Эжен, не помня как, уже стоял в двух шагах от графа.

— Это вы, барон?

— Зачем всё это?

— Что — повязка? Тренируюсь. Привыкаю. Доктора дают моим глазам два, в лучшем случае три года… Я уже сейчас могу рассмотреть их, только уткнувшись в зеркало носом.

— Лечитесь! Не колобродьте ночами: есть же дневные забавы; пейте отвар очанки, ешьте чернику, — это может вам помочь…

— Помочь… нужно было… одной прекрасной девушке,… и она так просила… спасти её, забрать,… а я подумал, что он со мной играет, и ушёл, домой, покуривая,… завалился спать… О Господи, во что мы превратились! — над глазами Анри сквозь бархатистую ткань просочилась настоящая, слепая темнота; он откинул голову на плечи кресла, содрогнулся: выронил бокал, тот покатился по бедру, обдавая ногу влажным холодом, — Я достоин своего приговора… Pekatum ((Грех (лат.))) ____________________ Пакита…

— Зренье вернётся к вам, если вы снова полюбите.

— Кто это сказал!? — Анри вскочил, сорвал повязку, закрутился.

— Здесь никого, кроме нас, нет.

— … Х-ха… Что называется, и Саул был в пророках…

— Не поскользнитесь. Вот ваш лорнет.

— Что за охота строить из себя Калиостро? А! Я придумал вам новое прозвище. Готический гасконец — вот, как вас теперь будут называть за глаза во всех гостиных Парижа.

— Но я аквитанец. Гасконь — южней…

— Ещё южней? Какой кошмар!

Через полчаса Эжен вышел из особняка в прошлогоднем плаще блистательного денди. Прощаясь, он признал, что получил у Анри гораздо большее удовольствие, чем у Дельфины.

Гербовая карета доставила его на улицу Мучеников.

Макс, полумёртвый от отчаяния, лежал на тифозном диване в горьких облаках давно выкуренных сигар; то ли они кончились, то ли надоели, а окно он не открыл, впрочем, было и без того холодно из-за нетопленного камина.

Эжен увидел распахнутую дверь спальни и обо всём догадался.

— Знаешь ли, — сказал оторопело, — я не виноват. Она могла уйти, если бы мы спали оба…

— Ты влияешь на неё, как луна на море — сколько раз тебе втолковывать…

— Впервые слышу… Но если так и есть, она тоже должна скоро вернуться.

— Найди её сейчас же, или я тебя убью, — под рукой Макса дремал пистолет.

— Вставай. Поищем вместе… Можешь точно перечислить, что она взяла с собой?

— Мою основную одежду…

— Ага, шуба пропала. Значит, она не замёрзнет; хорошо. Что из остальных предметов?

— Не знаю.

— Осмотри внимательно комнату, — они стояли на пороге спальни, — … Ну, что же ты? Я уже вижу. Точнее, не вижу.

— Чего?

— Кошки.

— Её и…

Кошка! Египетский идол! Макс мгновенно ожил, вытолкал побратима из ботинок, сорвал с него плащ, отнял шляпу и перчатки и крикнул, выбегая из квартиры:

— Только попробуй снова уйти! — и запер за собой дверь.

В первую минуту кажущейся безысходности Эжен развёл руками ему вслед, потом отдёрнул занавеску, обиженно посмотрел, как Макс ловит извозчика, и вдруг приметил фонарь, торчащий как нельзя более удобно. Ха!

Вскочил на подоконник, открыл окно и, отпружинив левой ногой, сиганул стрижом; на излёте поймал железный столб, грациозно замедляясь, описал вокруг него полтора оборота, приземлился, сунул руки в карманы и пошагал, ухмыляясь зевакам.