В вечерних сумерках маркиза донимала икота. Он загонял слуг, требуя то содовой воды со льдом, то кипятка, то курева, то, наконец, совета. Когда один его камердинер рылся в медицинской энциклопедии, второй заваривал мяту, а третий предлагал хозяину догадаться, кто может в этот момент о нём вспоминать и судачить, незащищённый порог пересёк гость. Он прошёл прямо в кабинет.

Едва Арман взглянул в лицо, просветлевшее в дверном проёме, он не то что икать, — он и дышать перестал; ему словно в самое сердце влетело пушечное ядро…

— Здравствуйте, сударь. Я пришла вернуть вам вашу святыню, — сказала Анастази, ставя алебастровую кошечку на стол, и тотчас вышла.

Генерал пустился догонять, но от волнения заблудился, и прежде, чем оказаться в прихожей, шарахался в потёмках, зовя на помощь четверть (как ему казалось) часа. Кто это был здесь только что!? Никто не мог ответить… Несомненно, женщина, хотя и в мужском наряде. Её лица Арман и не увидел — за клеймом на лбу. Конечно, это не она. Её он узнал бы по одному звуку шагов… Но кто тогда? Знакомый голос. Знакомое пятно лица, движение руки. Они встречались прежде — это точно. Где? Когда? Арман рассекал шагами вестибюль, кружил, теряя обломками чувство реальности с каждым ударом ступни об пол, доходя до шаманского умоисступления, в котором его и ждало озарение. Остановился резко, словно натолкнувшись на стеклянную стену, вздохнул-выдохнул и громко произнёс: «Графиня де Ресто!». Повернулся, успокоенный было — и снова как молния в темя — Анастази стояла прямо перед ним, точно на уровне его глаз темнел выжженный крест.

— Простите, если помешала, — её голос звучал мягче, глаза смотрели просяще, — Я не знаю, куда мне идти…

— Как же так, сударыня? ко мне, в незнакомый дом, вы дорогу нашли…

— Меня вела Кошка.

— … Если я верну её вам, она отведёт вас обратно?

— Не знаю, — она без приглашения пошла за ним в кабинет, взяла из его руки статуэтку, — … Нет, она хочет остаться здесь. И она на вас сердита.

— Что же я плохого ей сделал? Отдал негодяю?…

— Это неправильный вопрос.

— Вы ведь действительно графиня де Ресто?

— Я ею была. Зовите меня просто Анастази.

— Кто… поставил вам это клеймо на лоб?

— Я сама.

— Но зачем? (- она скорбно потупилась, невразумительно качнула головой — )… Вы намерены остаться здесь? То есть, пожалуйста, останьтесь, будьте гостем…

— У вас, конечно, нет женской одежды…

— Я что-нибудь придумаю. Подождите.

Арман воровски затворился в кладовой и с пожаром в голове достал из нижнего комодного ящика ту самую, длинную сорочку, которую дал Максу в день своего позора. Встал, задумался, имеет ли он право мстить так? А может, это и не будет местью? Они же расстались? Ну, нет! Ведь фигурку кошки она могла взять только у него! Она по-прежнему живёт с ним. Но — Господи! — разве такой человек заслуживает любви — любви хоть даже самой пустой и порочной женщины? И всё же — думал он, враскачку бродя до двери и обратно: что это даст мне? И эта женщина — что я о ней знаю? как подступлюсь? После герцогини де Ланже — он ведь не мог ни к одной юбке приблизиться на расстояние выстрела, хотя до… К чёрту! Сама судьба, справедливая в кои-то веки, привела сюда эту полупомешанную. Пора поквитаться и с мерзавцем де Траем, и со всеми каменносердными лгуньями…

Если бы ангел совести явился бы маркизу, то, должно быть, принял бы вид белой собаки, которая погналась бы за ним, стала хвать его зубами за полы, рукава и голенища, наскакивать, отнимать сорочку, а он бы пихнул её в живот…

— Хотите знать, сударыня, что…, — он волновался, слова проваливались в горло, — вас заставило выжечь на лбу крест? — ходил, курил, сигара мокла в пальцах, — … Вы, верно, что-то вроде медиума, — чувствуете веянье страстей, полыхавших вокруг немых и безучастных будто бы предметов. Статуэтка, Кошка, что недавно грелась в ваших руках… Теперь он стоит там, где стала свидетельницей… сцены… трагической!.. Два года назад, в полночь на эту кушетку положили связанную женщину… Она была напугана, но прежнее достоинство — величие недосягаемой королевы — хранила из последних сил… Почти год я добивался её любви, а она манила меня к себе уловками кокетства, держала возле себя, как броский трофей — одни из многих; повелевала мною, как хотела, ничего не давая взамен, одни слова, о! сколько в ней было красноречия, артистизма, красоты, вкуса, ума, чего угодно, только не искренности и благодарности! Вся моя жизнь рушилась от одного взмаха её ресниц! Я готов был на любые пытки или преступления ради её взаимности, но… Всё было тщетно, и тогда я выносил план мести: заклеймить надменную кривляку, в самом буквальном смысле! Вы угадали совершенно точно — крест на лбу. В знак тех двух сил, в союзе с которыми она оборонялась от моей любви — рассудочности и религии. Я похитил её, привёз суда, объявил ей о своём намерении. Мои друзья уже раскалили на углях тавро… Но в последний момент… я решил пощадить её, или, может быть, отомстить по-другому: расстаться навек. Приказал ей уйти. И до самого её отъезда я не сказал ей ни слова, потом не принимал её, когда она унижённо, в слезах стояла у моих дверей… Но клянусь вам, мои страдания были стократ ужаснее! Они и сейчас не утихли… А вы? Вы ведь тоже страдали, любя человека холодного и лицемерного? Он вас использовал — как вам ни больно признать это. Я потому и раскрыл вам всю душу: вы можете меня понять… Теперь вы здесь… А Кошка… Её имя Баст или Бастет; она богиня любви — любви, какой она была в жаркой древности, не поражённой ещё плесенью наших принципов добропорядочности. Вы здесь. Вы, близкая мне в пережитых несчастьях. И я взываю к вам, не как к женщине, которую не уважаю, но как, возможно, к человеку солидарному — отдайтесь мне! Сейчас! Пусть это будет им расплата за нашу поруганную верность, за наши жертвы… и слёзы! Да, вы не ослышались!.. Вы смущены; взгляните же!.. Ваши глаза… ах, в них тот же холод, а меж тем — эта глумливо-обольстительная поза! Вы изогнулись, как змея, кольцом подняв бедро! Изображаете испуг — ни чуть сомневаясь, что, как дворянин, я не посмею тронуть вас, не поступлюсь рыцарским кодексом? Вы так в этом уверены!? Смотрите же — я рву все требования чести, поработившие нас, превратившие нас, мужчин, в болонок; рву их, как каторжные цепи, как эту рубашку!.. — и, превращая речь в рычанье взбешённого льва, Арман кинулся на свою жертву.

Изнасиловав пустую кушетку, он потянулся за новой сигарой, но не нашёл; отдышался, привёл себя в порядок, глотнул разбавленного бренди и побрёл в комнату, предоставленную даме для переодевания.

— Хотите знать, сударыня, что вас заставило выжечь на лбу крест? — спросил вяло.

Анастази поднялась с дивана, подошла к Арману неприлично близко, навела влажно-искристый взор прямо его в глаза и сказала:

— Я знаю, — её губы покраснели и припухли, она облизнула их и продолжала, — На глазах Бастет вы осмелились выбирать между любовью и гордыней, предпочли делу супруга дело палача; тогда богиня вам ещё благоволила и хотела вашей радости, она своею властью разбудила сердце желанной вам женщины, а вы отвергли этот дар…

— Да, было слишком поздно!..

— Значит, вас уже постигла смерть? — горячая рука нырнула в прореху на одежде Армана, вжалась в грудь, врезалась ногтями — Нет, сердце бьётся, лёгкие шумят.

— Я-х… я готов исправить, искупить… сейчас!.. — от вновь взметнувшегося вожделения он не чуял ног и языка.

Слишком просторная одежда спала с плеч тщедушной ясновидицы, и вдруг её ладони, всё ещё льнущие к чужому телу, остыли, словно окунувшись в дикую воду, а спина под обнявшими руками стала твёрдой, как у черепахи. «Нет!» — воскликнула, но Арман лишь яростней тёр её бока и бёдра, целовал её подбородок и шею. «НЕТ!» — загудело откуда-то из утробы, и толчком прозрачных рук-тростинок крупный, кряжистый, до озверенья возбуждённый человек был отброшен, как мешок шерсти. Он сильно ударился копчиком, от боли в глазах потемнело, а, прозрев и опомнившись через пару мгновений, бывалый солдат увидел, как его гостья, корчась на коленях, плача, подгребает к животу комканую, топтаную тряпку. «Волчица!» — просипел маркиз и выбежал, зажмурившись, помчался не разбирая направления, но, настигнутый новым ужасным криком, вернулся; в дверях остолбенел: обнаженная женщина, лицом свергающая, телом попирающая представления о красоте, вся истощённая, лежала на спине, меж ног зажимая бесформицу рубашки, во многих местах потемневшей от влаги. Воздев руки, она чертила по воздуху круги тающего света, и из глаз её — открытых ли, закрытых ли? — сквозило бело-голубое сияние. Она громко, со стенанием дышала. Прошла минута, другая… Арман вновь совладал с собой, подкрался, уцепил кончик проклятой максовой одежды, вытянул, отбросил…

Анастази сразу уронила руки вдоль тела, опали её колени; померкли, сомкнулись глаза.

Оставить её так? Вновь прикоснуться к этой стихии в женском облике? Арман пощупал ладонью пол. Только заверил себя, что на таком не простудишься, как гостья жалобно закашляла. Пришлось переложить её на диван, прикрыть — чем? Хоть скатертью. И наконец-то прочь!

Как разыгрались нервы! — вдалбливал себе Арман, — Ведь надо же такому привидеться! Всё эти чёртовы биомагитные поля, дразнящие нашу тоску миражами: кому мерещится нимб над уткнувшейся в молитвенник соплюшкой, кому — крылья за спиной у дамочки за фортепиано, кому — !.. Бросился на кушетку, крикнул слуг: «Сахар!.. Ира!.. Санглотье!.. Сигары кончились!..». Плюнул на свечку, промахнулся, повернулся на другой бок…

Проснувшись, не узнал своего кабинета. Или своего зрения, вдруг ставшего собачьим. Кругом серо, угловато, неуютно как в тюремной камере, а всего-то пропали портьеры…

— Сигар, гаспадын, — доложил, поглаживая заветный ящик, Сахар, офранцуженный эфиоп.

— А где?…

— Занъвэскь? Их взяла сэбэ на пылатье гаспажа Анастъзи.

— Вы уже познакомились!.. Где она?

— Гуляйт па дому.

«Волчица! Как она его любит! — думал Арман, пока денщик Ира, худосочный бритый баск с тремя центральными резцами, вместо двух, лил ему на спину и голову холодную воду, — От тряпки, бывшей на нём почти месяц назад, не больше трёх часов, — вся изошла похотью!.. За что? И каково это — быть так любимым?…».

Оделся, как на летнюю прогулку: песочная тройка, белый галстук; завтракать один не сел, пошёл искать Анастази. Она была в бибиотеке и в третьей ипостаси, в какой невозможно было вообразить герцогиню де Ланже, — из тяжёлых длинных портьер она соорудила себе иконописный наряд: зелёное покрывало поверх пышной багряницы, подпоясанной толстым шнуром от сонетки; лоб милосердно завешан золотистой бахромой. Она сидела на стремянке, и листала дорогой сборник цветных гравюр, посвящённых Египту.

— Доброе утро, сударыня, — церемонно поздоровался Арман, ища на её лице признаки стыда за вчерашнее.

— Здравствуйте, — спустилась на пол, отложила увесистый альбом.

— Вы любите книги? («А она?…?»)

— У вас мало хороших книг.

— Следовательно, много плохих, потому что вообще-то их всё-таки много… Чего вы не нашли в моём собрании? какой хорошей книги, например? — обиделся.

— Данте Алигьери…

Арман почти не глядя выхватил из частокола фолиантов «Божественную комедию».

— Это не то.

— Вот и «Пир», и «О монархии»…

— А самая ранняя его книга — «Новая жизнь»?… Максим подарил её мне на первую годовщину нашего союза. Он сам её перевёл и написал от руки, убрал в красивый переплёт…

— Сам — перевёл? Что, и сонеты тоже?

— Да. Я видела другие, магазинные издания. Они не совпадают… Каждый год он преподносил мне новую книгу, переводил даже с персидского и с индийского.

— Где же теперь эти раритеты?

— Я все их уничтожила, сожгла, — на губы и подбородок Анастази набежала горестная кривь и рябь, — когда… он ушёл от меня.

— Но, кажется, вы снова вместе?

— Смеётесь надо мной! Неужто вы не видите, что я совсем одна!?

— У вас не родственников?

— Нет. Детей у меня отняли, сестра меня презирает… Есть брат, но он тяжело болен. Был отец,… но я замучила его до смерти!.. Всё ради этого изверга!..

— Вы… должно быть, голодны. Позавтракайте со мной.

Утром генерал привык есть мясо: говяжий язык, испанскую ветчину, немного салата, крепкого кофе без сахара. Гостья взяла только хлеб и напиток.

— У вас необычное имя, — развлекал её беседой маркиз.

— Греческое.

— Знаете, как оно переводится?

— … Воскрешение.

— Позвольте я расскажу вам древнеегипетскую сказку. В начале времён боги жили и царствовали на земле, среди людей и сами были как люди. Верховным был Ра, а главным хранилищем его силы и власти считалось его тайное имя. Богиня Исида захотела завладеть могуществом Ра. Она тайком собрала его слюну, смешав её с землёй, слепила змею, которую положила на пути владыки. Ужаленный Ра закричал от палящей боли; ужаснулся, чувствуя близкую смерть, а Изида сказала: «Божественный отец, назови мне своё имя, чтоб я могла сочинить для тебя спасительное заклинание». Ра перечисли все свои имена, какие знал, но они не помогли. Умирая, он позволил Исиде искать то, что ей нужно, в его теле. Затем закрылись его глаза — солнце и луна; наступила великая тьма, среди которой Исида рассекла грудь мертвеца, извлекла сердце Ра. Прикоснувшись к нему, она постигла наконец суть жизни и силы бога и сочинила заклинание, которым воскресила его.

— Я похожа на эту злую богиню? Да, я ведь тоже вырвала сердце у моего отца…

— Исида вовсе не зла, а вы мне её напомнили только идеей воскрешения, ведь она поборола смерть не одного только Ра. Когда её брат и супруг был убит, она обошла всю пустыню, собирая части его расчленённого тела, чтоб сложить их вместе и вернуть к жизни… Эти истории жестоки, но что ж поделать — воскрешение невозможно без смерти.

— В мифе сказано, каким именно зовом Исида пробудила раскромсанный труп?

— … Может, она просто шепнула: люблю тебя.

— Почему вы хотите, чтоб я простила Максима?

— Должен же кто-то найти выход… из великой тьмы (- «Если у них получится, я тоже разыщу и вызволю Антуанетту!» — дал про себя обет Арман — ) и подать пример другим… Вы помните вчерашний вечер?

— Да. Я вела себя странно. Впрочем, не странней, чем вы в ночь единственного посещения этого дома герцогиней де Ланже… У ваших стен… угарная аура.

— Вчера на вас была рубашка, ношеная вашим Максимом, и стены тут, скорее всего, не при чём.

Анастази резко встала, отошла к окну, подышала, собралась с мыслями:

— Да уж, вас не перечудишь, — она всё же не смогла придать своему голосу холодно-светской иронии, которая заморозила бы угрызения маркиза.

— Вы правы. Я себе позволил слишком многое… Но мне хотелось… истины!

— Позвольте мне побыть одной. Не провожайте, — он не успел приподняться, как она, глухо шумя одеждой, вышла.