В половине шестого было уже темно. Макс спешил домой, надеясь, что ужин детей оправдает продажу бесценной рукописи. Улица же мучила его — фонари напоминали подожжённые леса… Чтоб упокоиться, глубокий интеллектуал втолковывал себе, что источником света может быть почти любой газ, нефть и её производные, в теории — электричество, так что скармливать огню древесину слишком глупо. Грезя о превращении всех видов энергии в световую, он взошёл на шестой этаж, открыл дверь, шагнул в чёрную комнату и увидел в тускло-сизой раме окна силуэт человека, склонённого над книгой.
— Эй! — окликнул Макс, — Брось — ты же ничего не видишь.
— Буквы горят…
— Не выдумывай.
Эжен вздохнул, закрыл книгу ((Макс сразу понял, какую)) и повернул голову — то ли к вошедшему, то ли на улицу и тяжело молчал.
— Ты, стало быть, действительно так сжился с тьмой, что…
Голос Макса трепетал и глох.
— У тебя, — проговорил наконец Эжен, — бывало так…: читаешь, и кажется, будто это о тебе?
Макс положил на диван куль с едой, вслепую взял с каминной полки спички, чиркнул, поднёс к свечам…
— Всем случается находить свои черты в литературных героях, или черты героев — в себе…
— Я не о том. Я сказал: о тебе — о тебе самом, именно о тебе, и ни о ком больше!
— Хм, какая редкая форма паранойи… Нет, не припомню…
— А у меня постоянно.
— Ловишь себя на том, что копируешь поступки каких-то персонажей?
— Нет! Как ты не понимаешь!? Это же я сам. Я уже совершил эти поступки раньше…
— …То есть книги повествуют тебе о твоём прошлом?
— Вроде того.
— Это мешает?
— Ещё как!
— Почему?
— Потому что это были преступления! Я никогда бы ничего подобного не сделал сейчас!.. Но прошлого уже не изменить… Все, что я могу — это стараться не повторить… Но возможно ли? Кажется, оно живёт, растёт само по себе… и настигает меня, рвётся в моё настоящее, хочет целиком меня поработить, стать моим будущим… и вечным… Сегодня оно вдруг оказалось очень близко…Может, у меня просто-напросто едет крыша?… Ты не представляешь, как бы я хотел оказаться обычным психом, не знающим, кто он такой!..
Лицо Эжена было всё-таки обращено к стеклу, и он мог рассматривать себя, как в зеркале. Он видел на своей шее ожерелье из язычков пламени, а на щеках — капли нового дождя.
Макс, ничего не говоря, вынул из его рук книгу и спрятал её куда-то под стол, потом осторожно потрепал Эжена по перевёрнутой ладони:
— Проблема может быть и не в тебе, а в самих книгах. Среди них много порченых, проклятых и запретных. Первые искажают мышление читателя, поражают его душу недугами; вторые обязывают его к каким-то поступкам под угрозой смерти и страшных несчастий; третьи — … их просто ни в коем случае нельзя открывать, иначе в опасности окажется нечто большее, чем покой, здоровье и жизнь одного человека.
— Каждая книга кем-то написана. И о ком-то. И проклял её тоже кто-то. Твоё содомское чтиво писала чья-то рука. Её владелец жил, как каждый из нас, видел то же небо… Как это понять!?
— Я не хочу об этом говорить. У меня был удачный день: я пообщался с симпатичны малым — этим твоим Эмилем Блонде — и выручил больше пятисот франков, купил еды. Сейчас мы будем ужинать. Ты успел познакомиться с детьми?
— Нет. Они сидели, запершись.
— Тогда я их позову, а ты разложи тут всё. Если не трудно.
Эжен глянул недовольно, но, когда Макс вышел, быстро и красиво подготовил стол к трапезе. Еда была проста: сыр, оливки, яблоки, булка, тюбик какого-то соуса, пучок петрушки, небольшой кусок окорока, бутылка портвейна. У Эжена заныл живот; в этом ощущении не было ничего похожего на аппетит. Он взял яблоко, задумался о чём-то, отложил его, вообразил, как разламывает хлеб, и тут вернулся Макс, ведущий за собой Полину и Жоржа. У обоих малышей была очень белая кожа и светлые глаза, но девочка унаследовала от матери чёрные волосы и брови, а мальчик, как и отец, казался настоящим альбиносом. Дети поздоровались тихо, без улыбок. Жорж почти не поднимал головы и еле шевелил губами. Эжен боялся, что они напомнят ему его младших сестёр и братьев, но ничего подобного не произошло. Растиньяки были смуглы и бойки, смотрели прямо в лица. Все, кроме самого Эжена.
Полина позволила усадить себя на колени Максу, Жорж достался Эжену.
Макс как-то притих при детях. Он очищал и резал на дольки яблоко, сосредоточенно глядя на свои руки.
— Я не хочу есть с тобой из одной тарелки, — сказал Жорж, — Мне нужна своя.
— Вот она перед тобой. Я обойдусь. Я не голоден.
— Ещё чего, — проворчал Макс, — Ешь. Вот, — протянул две дольки яблока.
— Мне бы лучше горло промочить…
Макс нехотя откупорил бутылку и небрежно плеснул по двум бокалам, бросил, поднимая свой:
— За мёртвых.
Эжен жадно влил вино в рот, надув щёки, и потом с трёх глотков отправил в нутро; откусил яблока, но не зажевал, а просто спрятал у языка.
Макса в тайне выворачивало от таких манер.
Жорж с трудом управлялся большой и тяжёлой для него вилкой, ковыряя ломтик мяса. Взрослый сосед по мере сноровки помогал ему ножом. Они немного развлеклись этой вознёй. Мальчик невзначай вскинул на Эжена светлые, как лёд, глаза, усталые и грустные, словно о чём-то просящие. Эжен тихо погладил его по голове и улыбнулся.
Макс видел это, и его руки наливались холодным железом, приборы скользили в них; но он не обнаружил своей ревности и продолжал ухаживать за дочерью.
— Папочка, у тебя появились деньги? — робко и любовно спросила она его.
— Да, правда немного… Но я уже придумал, как добыть их больше, кем когда-либо. Мне для этого придётся снова съездить в Англию — ненадолго, где-то на неделю…
— А потом — ты вернёшь маму?
— Да, милая.
— Нет, — глухо выговорил Жорж, — Мама умерла.
— Неправда! — закричала на него сестра.
— Я видел, как они её убили. Он и тот другой.
Дрожь маленького тельца расходилась по костям Эжена. Он машинально обнял ребёнка левой рукой, правой, напрягшейся, зашарил по столу. Макс вскочил, ссадил Полину на пустой стул и ринулся к двери.
— Папочка! — заплакала Полина, порываясь вдогонку, но он глянул через плечо и быстро сказал:
— Я сейчас вернусь, — и скрылся.
— Он вернётся, — сыграл роль эха Эжен, — Покурит и придёт. Не бойся.
— Это неправда, что мама умерла, — в сердцах и в слезах спорила Полина, — Этот мальчишка безумен и зол! Он всё врёт!
— Я видел! — яростно защищался Жорж.
— Ты помнишь, как убили маму? Как? — спросил его на ухо Эжен.
— По-разному.
— Так это случилось не один раз?
— Нет.
— Вот и ложь! — обличала Полина, — Смерть бывает в жизни только одна!
— Ясно. Это просто твои сны, малыш, — успокаивал Эжен, — По ночам с тобой ведь что-то происходит, а потом вдруг раз — и будто не было. Это сны. Они остаются там. Здесь их нет.
— Я же помню.
— Ты перепутал.
Эжен не говорил того, что думал, а думал он, что одна-то из многих смертей Анастази вполне могла быть настоящей, но это надо будет выяснить у взрослых.
— Полина, ну, а ты что знаешь о маме?
— У неё был любовник, и она его обворовала. За это её посадили в тюрьму.
— Ей там отрубили голову, — вклинил Жорж.
— Нет! Нет! Она там просто сидит! И если папа найдёт много денег, он заплатит штраф, и её отпустят!
— И никто не умирал?
— Умер дедушка. (- Эжену скрутило сердце — ) И тот человек, у которого украла мама.
— Он был нашим папой, а этот всех убил и нас убьёт! — буйствовал Жорж.
Не успел Макс войти в комнату, как дочь громко доложила ему:
— Жорж говорит, что ты нас убьёшь!
Мальчик забился и спрятался под отворот эженова платья.
Ненавидимый отец шатаясь подошёл к столу, сел, проводя ладонью по лицу и волосам, но, не выдержав сурово-пытливого взгляда Эжена, тут же снова встал, оделся для улицы и покинул квартиру.
— Куда ты!? — надрывно закричала ему Полина, но он даже не обернулся на неё. Она стала у перегородки в тёмную прихожую, стиснув у груди руки; простояв так минуты три, медленно вскарабкалась на диван и уткнулась в него. Жорж в своём укрытии заснул, измученный страхами. Стало очень тихо и спокойно.
Эжен унёс подопечного в спальню, уложил и вернулся к девочке.
— Полина, твой братишка не нарочно врёт. Он принимает свои сны за явь, тут нет его вины — тебе не надо на него злиться. Ты же сама знаешь правду. Ты могла бы ему помочь, а не ругаться.
— Папа любит его больше, чем меня, — прохныкала она.
— Зато ты любишь папу больше, чем Жорж. Макс — умный человек, он всё это понимает и в душе очень тебе благодарен, но то, как ведёт себя этот паренёк…
— Он скоро вернётся?
— Не знаю, но не тревожься: он не пропадёт. А ужин вот пропадает. Неужели же Макс зря старался добыть денег?
— Я поем ещё.
«Лучше его разбудить, — рассудил Эжен о Жорже, — а то опять ему начудится чёрти чего».
Маленький виконт, казалось, ничего не помнил из нынешних неприятностей. Он только вымолвил, глядя на стол:
— Это уже было. И тебя я помню, — обратился он к Эжену, поднимающему его на стул.
— Подожми по себя ноги, дружок, и до всего дотянешься. У вас тут больше не на что присесть?… Ладно, — вытащил из-под стола связку книг, накрыл её подушкой, — Между прочим, еду можно брать руками, а то вы с этими штуками, как гладиаторы вчерашнего набора. Кстати, не желаете по глоточку? Оно не очень крепкое, — и налил детям вина.
Жорж обеими пятернями обнял бокал и пригубил.
— Жжется.
— Пустяки. Полина, выпей. Смотри, как я!
Махом проглотил чуть ли не четверть бутылки.
— Ух, здорово! Согревает! Вы кушайте, а то ворона влетит в окно и всё растащит.
Малыши смотрели на него, как на чудо. Они никогда не встречали сколь-нибудь весёлого человека. Они даже не могли этого эпитета применить. Жорж называл про себя Эжена смелым, Полина — легкомысленным.
После ужина они ещё долго развлекали друг друга рассказами о снах, о любимых легендах. Часов в девять дети отправились в спальню, а Эжен улёгся на прежний диван.
Среди ночи его, качающегося на ветке в кроне сосны под гул ветра и кардиосинхронный долбёж невидимого дятла, отозвали в явь какие-то шорохи. Он приоткрыл глаза и увидел Макса, сидящего у стола и смотрящего в окно на луну.
Макс тяжело дышал; из его рук под его подбородок тянулся ствол пистолета. «Господи…» — прошептал он, взводя курок и прижимая дуло так, чтоб пуля прошла через язык и нёбо в мозг.
Рука Эжена помимо всякой уловимой мысли нащупала ухо подушки и метнула эту штуку. В мгновенном полёте она издала семикратное «уфу» и угодила самоубийце в запястье, точно живая и умная, отогнула его смертоносную руку, так что выстрел разбил оконное стекло.
Проснувшись вполне, Эжен узрел такую картину: его ошарашенный побратим в прозрачном облачке порохового дыма изображает идола с острова Пасхи, а в стремительно холодеющем воздухе кружат, как крупные снежники, бело-голубые перья из подушки, порванной стеклянным клыком в раззявленной пасти окна; они летят и в комнату, и на улицу, яркие в лунном свете.
— Макс! Ты чего это!?
Эжен уже стоял возле него. Он выронил пистолет, взялся за край стола — не чтоб подняться, а чтоб не упасть. Товарищ помог ему перебраться на диван.
— Знаешь, что он сказал мне перед расставанием? «Прощенья нет. Спасенье невозможно». Да, вся моя жизнь в этих словах. Она — их доказательство…
— Тебе ли это говорить! Ты только вспомни: чтоб тебя спасти Анастази отдала всё, что у неё было, Отец (я слышал сам) советовал ей, как тебе помочь, даже я наскрёб деньжат, сколько мог — все о тебе пеклись!.. А сейчас!? Я мог бы не проснуться, не сообразить…
— И было бы прекрасно.
— Что?
— Вы не спасали — вы лишь продлевали мою пытку… Сегодня… моя память сделала ещё один шаг назад… Та рукопись, с которой началась моя жизнь… Одни люди захватили других и забавы ради истязали самыми изысканными способами — не для забавы даже — ради наслаждения. Безобиднейшее из того, что они творили со своими пленниками, самый храбрый и жизнелюбивый человек предпочёл бы смерти. Вряд ли ты сможешь это вообразить… То, что я видел тогда за окном, совпадало с тем, что я читал. Всё было в точности так: людей выволакивали из домов и угоняли, как скот. Из моего — тоже, и я знал, какова будет участь их всех. Я не хотел её с ними делить! Я поклялся сделать все, что угодно, чтоб избежать её. Альтернативой была лишь роль всеторжествующего, безнаказанного мучителя, и я стал готовить себя к ней и… Но Бог послал мне эту счастливую, гениальную мысль! — Умереть от собственной руки, мгновенно! Вот это… и есть моё спасение… Я не просил Нази закладывать бриллианты! Я мечтал, что она — единственный близкий мне человек, всё поймёт и не оставит меня одного в этот час… Карты… то был повод… Жизнь… невыносима, если год за годом ждать палачей в красных шапках… а радость находить лишь…
— Но ты же понимаешь, что всё это — иллюзии? Никакие красные шапки тебе сейчас не грозят…
— Подожди, было что-то ещё… Мне казалось, что раскрыв ту рукопись, я запустил весь сатанинский механизм…
— Не ты её автор!
— Автор создал книгу; я — сделал его вымысел реальностью тем, что стал читать… Поэтому прощенья нет и быть не может.
— Чего ты повторяешь детские фантазии? Ты сам уж вон — отец семейства!
— Это и жутко! Жорж… — он словно я сам в те дни и… Его ненависть! Его обвинения! Его жестокость!.. На прошлой неделе он чуть не прокусил мне руку…
— И что ты ним за это сделал?
— Ничего. Я даже не позволил Полине его ударить… Поверь, мне было очень трудно, но я не причинил ему никакого зла. Только это ничего не меняет. Зло у него в крови. Он как зеркало моей исковерканной души.
— Да он обычный пацан! Дети всегда дерутся, грубят, ломают что-то. Подрастёт — научится с собой справляться. Как и ты.
— … Какая стужа! Можно как-нибудь заткнуть пробоину?
— Молоток и гвозди есть?
Эжен взял новую и последнюю подушку, прибил её по краям к опустевшей раме, подбросил в камин щепок и вернулся к Максу, уже накрывшемуся одеялом.
— Как вы провели вечер?
— Неплохо. Даже весело.
— Не говорили обо мне?
— Нет. Но думали.
Макс слабо улыбнулся.
— Хочешь спать? — спросил Эжен.
— Да, но и поесть не отказался бы.
Через минуту Макс откусывал в темноте от булки, смазанной соусом. Заморив, он повернулся на бок лицом к стене и глухо попросил:
— Скажи мне что-нибудь ещё.
Что ему сказать? Что Анастази любила его больше всего на свете? Это прозвучит упрёком и намёком на необратимость прошлого. Педантично внушать, что спасение нужно лишь ввиду действительной опасности?… Но способен ли он сейчас внимать логике?
— …Я очень люблю, когда падает снег.
— Я тоже… Ещё.
— … Твои малыши и впрямь очень похожи на вас с Анастази. Даже слишком…
— Это естественно для второго поколения. Нази ведь тоже первая в своём роду.
— Она знала своих родителей.
— В ней не было ничего от них… Она словно сошла с небес. Словно по прошествии этих миллиардов лет со дней творения Бог проснулся, увидел, как выродился мир, и — создал её,… прекрасную, как надежда,… дал ей это святое имя…
— Но она не смогла исцелить тебя…
— Между нами всегда кто-то стоял… Граф де Ресто — вот кто уж точно был железным прагматиком.
— Он женился из-за приданого?
— Хуже. Их брак был селекционным экспериментом. Как-то граф с воодушевлением объяснял мне свою теорию смешения благородной и плебейской крови ради удачного потомства. В его глазах божественная красота Нази была лишь многообещающей породой, ради которой он изображал доброго, почтительного супруга, хотя считал свою избранницу умственно и нравственно неполноценной. Однажды целый вечер с хохотом рассказывал мне, что застал её читающей книгу… Интересно, чем его сейчас забавляют черти.
— А как она к нему относилась?
— Её чувство к нему большинство женщин называют любовью, а большинство мужчин — страхом.
— По-моему, все женские чувства — это просто разновидности страха.
— Затем и нужно их любить, и совершенствовать свою любовь, чтоб, по словам евангелиста, она уничтожила страх.