Серый Жан привёл Люсьена в свою спальню и уступил своё место рядом с прекрасной Маргаритой. Так и продолжилось. Днём найдёныш почти не вставал с постели, отдыхая. Его хорошо кормили, ни к чему не принуждали, но он стал очень бояться темноты и сам приходил к своим мучителям. Сначала они бывали с ним довольно деликатны, но вскоре, распаляясь от его красоты и податливости, забывались и нередко доводили жертву до бесчувствия, впрочем не наносили ему ран, просто изнуряли.

«Неужели это происходит со мной!?» — было его обычной первой мыслю, когда, проснувшись часу в пятом, он вспоминал, где находится и для чего.

Он выдержал в таком режиме около недели, потом почувствовал, что не в состоянии встать. Испугался не столько самого паралича, сколько того, что грядущую ночь придётся провести в пустоте и холоде… Он недолго проплакал. Пришёл Серый Жан и тихо присел рядом.

— У меня отнялись ноги! — прорыдал Люсьен, — Меня тошнит! Я не могу заснуть!

Англичанин заботливо-тревожно ощупал ладони и ступни пленника:

— Жара нет? Спина не болит?

— Не больше, чем всё остальное!

— … Я же просил тебя сообщать, если что-то будет не так…

— … Я вас боюсь…

— Перестань наконец говорить мне «вы»… Ты устал. Какое-то время придётся воздержаться.

— Хорошая идея. Только я боюсь оставаться один.

— Я смогу пробыть с тобой всю эту и несколько ближайших ночей.

— А как же леди Маргарита?

— Она сегодня ничего не хочет.

— Странно. Вчера была ненасытнее стаи спрутов…

— С ней такое каждый месяц. Она вдруг запирается в своих покоях и никого не принимает.

— Долго это длится?

— Дней шесть.

— Ты никогда не интересовался, почему она так делает?

— Нет. Какая разница. У всех свои причуды. Многие любят уединение. Я знаю, что она не страдает. Прощаясь со мной перед временной разлукой, она обычно даже весела…

— … Ты правда ничего со мной не сделаешь?

— Ничего особенного. Мы поужинаем, а потом, если захочешь, я тебе почитаю или расскажу что-нибудь. Или ты — мне.

Принесли еду.

— Я буду кормить тебя с руки, — сказал Серый Жан, — хорошо?

— Куда как!..

Люсьен взял губами ломтик ананаса и слизнул сладкий сироп с пальцев англичанина, быстро ожил, развеселился:

— Совсем не дурно быть твоей зверюшкой, господин граф. Как там поживает твой мудрёный сосед?

— Он собирался в Ад, чтоб добыть для опытов летейскую воду.

— Ха! Вот, что надо было делать Манфреду, который так хотел забвения.

— Ты читал эту поэму?

— Рецензировал.

— Она тебе понравилась?

— Не знаю. Издатель велел написать, что это чушь… Ну, в самом деле! Для забвения ведь нужно не колдовство, а бутылка коньяка или ложка гашиша. Потом он даже не мог объяснить своим духам, что именно хочет забыть. Огрели бы его по башке, чтоб схлопотал эту, как её — амнезию и ходил бы дурак дураком!..

— А у тебя нет того же желания?

— Какого — того? Он вообще не знал, чего хотел!

Серый Жан не ответил; он задул свечи и заполз под одеяло огромным холодным удавом, но скоро согрелся. Они уснули…

Пробудился Люсьен в пустой кровати.

Рассвело, и что-то преобразило угрюмость высоких тёмных стен. Наверное, музыка — неспешная, простая мелодия, слетающая со второй октавы рояля. Люсьен встал и, закутавшись в простыню, пошёл искать источник звуков и нашёл в смежной комнате большое чёрное однокрылое чудо, приручённое Серым Жаном. Оно, откинув чёрную губу от ряда чёрных и белых зубов, тонко и задумчиво пело, пока хозяин к нему прикасался.

В зале было очень светло, пол блестел, блестело всё — само собой и отражая изнутренние блески окружающих предметов. Отовсюду улыбались искры…

— Это Глюк? — скаламбурил Люсьен.

Музыкант довёл до конца фразу, замедлив её, приглушив и завершив игру самой высокой нотой, обернулся с улыбкой:

— Это реквием дождю.

Люсьен заметил, что перед глазами англичанина не было нотного листа. А ещё он не знал, что такое реквием, иначе бы удивился.

— Я тебя разбудил?

— Я не знаю, почему проснулся.

— Я знаю, почему проснулся я. Подойди к окну. Посмотри… Ну?

— Те же гнусные крыши и мерзкие стены.

— А снег? Он идёт уже второй час! Это первый после лета снег.

Люсьен подошёл к роялю.

— Ты что же, сам сочиняешь эту музыку? или помнишь её наизусть?

— Я нигде не слышал её прежде. Возможно, я исполнил её первый… Но она так проста и мала. Она уместилась бы на четырёх строках… Да я и не смог бы записать её: не умею.

— Как же ты её придумал?

— Этот инструмент — бездонная сокровищница. Я не могу запомнить каждого звука, и каждый раз они для меня как впервые. Они сочетаются друг с другом. Их можно набрать в какой-то последовательности, и получается мелодия. Но для меня и три, и две, и даже одна частица его многоголосия — музыка… Звуки в природе: свист ветра, птичьих крыльев, хруст сухих листьев — часто монотонны. Мне доставляет удовольствие просто нажимать по очереди клавиши…

— Сыграй ещё что-нибудь.

— Что-нибудь другое? Нет. Только когда переменится погода… Хм… Крысёнок мечтал о золоте и каретах… И у меня была мечта… Ты слышал выражение рояль в кустах? Представь: лес, заросли, и в них притаился рояль; я сажусь и играю ним…

Люсьен грустно и зябко завернулся в тонкую ткань, забираясь в белое кресло и становясь в нём различимым лишь склонённой золотой головкой и левой кистью на невидимом белом плече, вздохнул:

— Ты мог бы не только рояль — ты орган из Ремйского собора вытащил бы и поставил в лесу… Если бы я был таким сильным и богатым, как ты!..

— Тебе давно пора считать мои богатство и силу — своими.

— Я даже не знаю, как тебя зовут…

— Я назвал тебе моё имя — моё настоящее имя.

— И что? Кому, кроме нас двоих и ещё твоей куклы, оно известно? Кому что оно скажет? Какой толк от настоящего имени — в мире лжи!? Сила — это положение в обществе! Как тебя зовут там???!..Ты спрашивал, чего я хочу! Так слушай: я хочу вернуться в свет и свести счёты со всеми, кто разрушил мою жизнь! И чтоб ты мне в этом помог!

— Ну, а потом что?

— Не важно! Хоть смерть!

— Достойные слова, и всё же… Ненависть, как и любовь, меняет наше отношение ко всем людям и предметам, но посвящена она кому-то одному. Тут слишком личное. Я был бы лишним… И уверен ли ты, что именно в свете живёт сердце твоего врага?

— Само собой!

— … Мне нужно время. Я попытаюсь побольше узнать о нём… Рано. Подремли ещё.

Под одеялом Люсьену стало хорошо и даже немного стыдно за свои капризы, поэтому он не уснул, а только притворился. Он слышал, как его покровитель, выходя из комнаты, перебросился словами со слугой:

— Письма есть?

— Нет, ваша светлость. Изволите одеваться?

— Да, и поскорее.

Голоса утихли, и Крысёнок выполз из пухово-атласной норки, подумал, чем же теперь заняться. Он взял оставленную на столе книгу, раскрыл, попробовал читать — и ничего не понял: текст был английский.

Направился к роялю, хотел поиграть, но длинные чёрные губы певучего чуда срослись.

Люсьен зашторил окна; уныло бродил из зала в зал и думал, что если бы здесь был Серый Жан, ему, зверёнышу, бы непременно захотелось попрыгать на кровати, понадрать из книжки бумаги и попревращать её в журавликов, понакричать дурацких грубостей… Но этот господин сейчас поехал в свет. Какой-нибудь изысканный фуршет, где сволочь всех мастей пьёт вина и ликёры, ест виноград и шоколад, мороженое, сливы, груши… Должно быть, он там встретит Растиньяка и скажет: «Бессердечная собака! мы тебя изловим и придушим!»…