2.1.01.05.002: Все дети обязаны посещать школу до шестнадцати лет или до того момента, когда пройдут школьную программу, что может произойти раньше.

Школа располагалась в самом конце города — двумя кварталами дальше ратуши, напротив пожарной части. В отношении школьной архитектуры правила были неумолимы, и нельзя было построить, ни даже помыслить ничего более совершенного — все школы в Коллективе выглядели одинаково. Поэтому я отлично знал, куда идти; все было до жути знакомо.

Я прошел через холл, мимо бронзового бюста Мэнселла и часто цитируемого заявления о задачах школы: «Каждый ученик в Коллективе должен окончить школу со способностями выше среднего». Лишь начав изучать продвинутую арифметику, я понял, что это невозможно, ведь все по определению не могут иметь способности выше среднего.

— Это историческое понятие, уровень, зафиксированный после Того, Что Случилось, — объяснял мой учитель Грег Пунцетти, когда я осмелился затронуть эту тему. — Как еще сравнивать один класс с другим? К тому же этот уровень установлен для того периода, когда образование было куда хуже нынешнего. Это означает, что сейчас ни один ученик не провалится.

Это было правдой — да и в любом случае карьера человека не определялась его способностями или интеллектом. Обычно проходили только следующие предметы: чтение, письмо, французский, музыку географию, арифметику, кулинарию и следование правилам, когда все садились в кружок и в конце концов соглашались с тем, что правила очень важны. Между собой ученики называли это «киванием».

Я подошел к кабинету главного учителя и нервно постучал в дверь.

— Рада, что вы сможете поработать, — сказала дама, узнав, кто я и что делаю здесь.

Звали ее Энид Синешейка: худощавая, в потрепанном твидовом костюме, с кротким видом, словно ее снедало внутреннее беспокойство. Неудивительно: на полу громоздились, доходя до коленей, пыльные стопки выцветших экзаменационных работ.

— Пока что я покончила с работами, представленными шестьдесят восемь лет назад, — сообщила она с некоторой гордостью за свои достижения, — и надеюсь разобраться с сочинениями тех, кто еще жив, до конца десятилетия.

— Достойная цель, — заметил я, размышляя над тем, как можно тут применить свою теорию очередей. — Извините за вмешательство в ваши дела, но не лучше ли изменить порядок и обработать самые старые бумаги в последнюю очередь? Ученики узнают о своих результатах быстрее. И это, насколько я понимаю, не против правил: они не предписывают установленного порядка.

Учительница изумленно поглядела на меня, потом мягко улыбнулась, явно не придав этому значения.

— Отличная идея. Но поскольку все результаты выше среднего, вносить улучшения не столь обязательно.

— Зачем тогда ставить оценки? — спросил я, осмелев после ее отказа.

— Так мы будем уверены, что образовательная система работает, вот для чего, — пояснила она так, словно я был дурачком. — При напряженной работе я смогу к выходу на пенсию проверить работы пятидесятилетней давности. И мы выясним, насколько хорошо мы трудились полвека назад. Если все отдадут себя этой задаче, через двадцать лет мы будем знать, насколько хорошо мы трудимся сейчас.

— У вас, должно быть, остается мало времени на учеников.

— Совсем не остается, — беззаботно сказала она, — и вот почему те, кто выполняет полезную работу, как, например, вы, необходимы для нормального функционирования школы. Тут уже триста лет не было учителя, который учил бы чему-нибудь.

Она повела меня в класс, где я дал послеполуденный урок. Манселл постарался сделать мир познаваемым для каждого, просто сократив количество фактов, а потому учить было особенно нечему. Но я старался изо всех сил: мы попрактиковались в делении столбиком, затем поговорили о моем родном городе, после чего я задал загадку: сколько Прежних существовало в былые времена, если отталкиваться от цифры продаж овалтина в 2083 году? Затем мы поговорили о том, почему Прежние были такими высокими, благодаря каким продуктам они пережили Явление и по каким причинам отрицали (вероятно) будущее — ведь они обозначали годы без четырех нулей в начале. После этого начались ответы на вопросы: меня спрашивали, едят ли бандиты детей и почему Прежние делали столы на четырех ножках — ведь с тремя, как у нас, они гораздо устойчивей? Я отвечал как мог, потом научил их основам чтения штрихкодов, а закончилось все болтовней о кролике. Как хорошо, что мне когда-то попалась статья очевидца в «Спектре» шестилетней давности! Я выглядел почти экспертом. Время близилось к четырем. Мы пропели хвалебную песнь Манселлу. Как только я попрощался, разом загрохотали крышки парт, и класс мгновенно опустел.

Я был весьма доволен собой. Задвинув на место стулья и выкинув домашние задания в мусорную корзину, я отправился к госпоже Синешейке. Она спросила, как все прошло, — без особого интереса, выписала мне положительный отзыв и дала десять баллов.

— Ну что, научил их чему-нибудь полезному?

Джейн ждала меня у школы и, казалось, почти обрадовалась встрече. Меня тут же охватила подозрительность.

— Мне… хотелось бы так думать, — осторожно ответил я, ища глазами каких-нибудь свидетелей — вдруг она что-то задумала?

Она поняла, что я нервничаю, и подняла брови.

— Ты чем-то обеспокоен?

— Последний раз, когда ты мне улыбалась, я оказался под ятевео.

Джейн рассмеялась приятным смехом, что было совсем не в ее духе. Это было так же необычно, как услышать чиханье рыбы.

— И что, ты теперь будешь вспоминать об этом каждый раз, когда видишь меня? Да, я угрожала тебя убить. Это же фигня!

— Ничего себе «фигня»!

— Я покажу тебе. Скажи, что убьешь меня.

— Я не собираюсь.

— Смелей, красный, не будь ребенком.

— Хорошо. Я убью тебя.

— Надо, чтоб было убедительно.

— Я УБЬЮ ТЕБЯ!

Она дала мне в глаз.

— Больно! И это тоже не фигня, по-твоему?

— Да, у тебя там что-то болит, — задумчиво сказала она. — Да, я поступила несколько грубо. Но если посмотреть, ты, в общем-то, бесполезен, мир обойдется без тебя.

Я потер глаз.

— Ты и правда очень обаятельна.

— Полегче, — сказала она с легкой улыбкой. — Скорее, я склонна к издевке.

— Что, ради Манселла, тут происходит? Из дверей школы с большой кипой бумаг вышла госпожа Синешейка. Похоже, она не могла поверить своим глазам. — Что я слышала? Угроза убийством? Оскорбление более высокоцветного?

Надо было срочно выдумать что-то убедительное. Но оказалось, что в этом Джейн превосходит даже Томмо.

— Совсем не так, — с невинным видом ответила она. — Мы с мастером Эдвардом говорили о том, как лучше всего играть драку в «Редсайдской истории».

— Мы оба ожидаем прослушивания, — добавил я, — так, Джейн?

Она скорчила на мгновение гримасу, но кивнула.

— Это было в высшей степени правдоподобно, — восхищенно отозвалась госпожа Синешейка. — Я как раз сегодня заседаю в жюри. Может быть, вы продемонстрируете нам всем свое искусство?

— Сколько угодно, — весело ответила Джейн.

— Чудесно! — воскликнула Синешейка. — Тогда увидимся.

Как только она удалилась на почтенное расстояние, Джейн обернулась ко мне и тихо прорычала:

— Мы не идем на прослушивание.

Пришлось согласиться — мне совсем не хотелось все время получать в глаз. Лучше всего было бы лишиться одной брови — и покончить со всем этим.

— Мы будем идти, — продолжала Джейн, — пока это не станет вызывать подозрения. Если кто-то подойдет достаточно близко, чтобы слышать нас, говори о том, что приготовить на обед и как ты недоволен плохо накрахмаленным воротником.

Мы зашагали дальше молча. Через некоторое время я спросил.

— Ты ждала меня. Тебе что-то нужно?

— Нет, а вот тебе кое-чего нужно. По Серой зоне пошел слух, что одному красному, унылому тугодуму без воображения и с зудом между ног, нужна помощь, чтобы покрыть одну альфа-пышечку у себя дома.

— Ничего не могу понять, кроме хорошо замаскированного «терпеть тебя не могу».

— Говорят, тебе нужно написать стих.

— Ты — лучший поэт в городе?

— Лучший из лучших.

Передо мной забрезжила слабая возможность — я попытался ею воспользоваться и предложил обсудить все это в «Упавшем человеке» за вазочкой печенья.

— Скорее я проткну себе язык шилом.

— Ты меня и вправду терпеть не можешь?

— Не тебя конкретно. Я, можно сказать, беспристрастна в том, что касается политики Цветократии. И ненавижу всех хроматиков одинаково.

— Есть ли смысл спрашивать тебя, что происходит в Ржавом Холме? И какое вы с Зейном имеете отношение к Охристому и продаже городских карточек?

— Нет никакого смысла.

— Я думал, ты скажешь… а в среду пусть будет баранина, — сказал я, завидев Смородини, глубоко погруженного в беседу с цветчиком насчет цветопровода, — и салат, а не овощи.

Смородини, заметив меня, просто кивнул, а что касается цветчика, он учтиво поприветствовал меня: «Эдвард».

— Мэтью, — ответил я, чем, очевидно, впечатлил префекта.

— Да, так вот, — сказала Джейн, когда они удалились, — о поэзии. Что там у тебя за киска?

Я глубоко вздохнул.

— Киску, как ты невежливо ее называешь, зовут Марена, Констанс Марена. Ее отец владеет веревочными фабриками в Нефрите. Мы встречаемся уже несколько лет, и более того…

— Думаешь, мне интересно?

— Не думаю.

— Правильно. Выслушивать в подробностях о твоих отчаянных попытках принести свою личность в жертву хроматическому улучшению для меня так же занимательно, как снимать слизняков с одежды детей. Вы любите друг друга?

— Уверен, что со временем мы станем относиться друг к другу с…

— То есть не любите.

— Верно, — вздохнул я. — Ей нужен красный, а моей семье — социальное положение.

— Чудовищно романтично! Ты ей говорил обо всем этом? Тогда между вами все пойдет на деловой лад. Можно сэкономить на цветах, шоколадках и стихах.

— Она все знает. Это лишь игра. Кроме того, у Роджера Каштана больше шансов, хотя ему не хватает красного цвета, ума, обаяния и внешней привлекательности. Вот это, — я протянул ей письмо, которое набросал, — можно использовать как черновик.

— Какой бред, — сказала Джейн, быстро просматривая мое послание. — И ты действительно собирался это отправить?

— Кусок про Караваджо вышел неплохо, — глупо ответил я, — и, пожалуй, важно упомянуть про систему очередей. Может, вычеркнуть абзац про кролика?

— Тут вообще нет никакого смысла, — отрезала она и начала писать на обороте листка бумаги, прямо на ходу, зачеркивая и начиная снова, точно художник, стремящийся поймать сходство.

Она выглядела просто прелестно, и не только из-за носа. Волосы, не завязанные в хвостик, время от времени падали ей на глаза, и она откидывала их за ухо, секунд на двадцать, — затем все повторялось. Я смотрел на Джейн, горячо надеясь, что она сочиняет медленно и мы обойдем город несколько раз. Увы, это оказалось не так.

— Вот, — сказала она через минуту, вручая мне готовый продукт.

— Это… прекрасно, — пробормотал я.

Вероятно, не каждый мог оценить этот стих с первого раза, но, казалось, все слова подобраны правильно. К тому же они звучали умно, и метафоры имели отношение к веревкам, что не могло не понравиться матери Констанс. Еще важнее было то, что я так написать не мог.

— А где это поместить — в начале или в конце письма?

— Это и есть письмо, дубина. Поставь в конце «Тим», «Питер», или как тебя там, — и все. Никаких «целую», никаких «Мое сердце истосковалось по тебе, пупсик».

— Медвежонок.

— Не поняла.

— Неважно. Сколько я тебе должен?

— Можешь натравить на меня Констанс. Мне нужна от тебя услуга.

Я искоса поглядел на нее.

— Чувствую, речь не о том, чтобы почесать тебе спину или повесить пару полок.

— Нет. Что ты знаешь о Мэтью Глянце?

— О его цветейшестве? Немного.

— Но он твой родственник, живет в вашем доме, ты называешь его Мэтью при всех. Значит, он тебе это позволяет.

— Мы неплохо ладим, — согласился я.

— Мне надо знать, зачем он здесь.

— Ликвидирует утечку мадженты из трубы, он сам мне говорил.

— Я это слышала. Но мы не подключены к сети. Его пригласили, чтобы провести тест Исихары, но это не занимает три дня. Я хочу знать, зачем он здесь на самом деле.

— Ты хочешь, чтобы я шпионил за сотрудником НСЦ? За цветейшим?

— Надо же, сразу дошло. Я-то думала, придется объяснять куда дольше.

— Я не могу шпионить за своим родственником в четвертом колене!

— Нет, ты можешь. И будешь.

— Как-то ты слишком уверена.

Она склонилась ко мне.

— Ты сделаешь это для меня, красный. Несмотря на Констанс, ты влюблен в меня.

Так и было. Она произнесла это. Если я хотел опровергнуть сказанное, у меня было полсекунды. Но я сделал слишком длинную паузу, и вся надежда на то, что мои слова прозвучат правдоподобно, исчезла.

— Ну конечно, — начал я неубедительным тоном, — я полуобручен с девушкой из семейства Марена — и вдруг влюбляюсь в серую, которая меня презирает и к тому же через несколько дней отправится на перезагрузку. Как по-твоему, это хоть сколько-то разумно?

— А любовь неразумна, красный. Вот в чем, по-моему, дело.

Я запустил пятерню в волосы и крепко задумался.

— Ты хочешь знать, зачем здесь цветчик?

Джейн кивнула.

— Ладно, посмотрим, что удастся сделать. Но только перестань угрожать мне убийством, давать мне в глаз и все такое.

— Я буду совсем другой, — сказала она и вновь улыбнулась мне.

Меня использовали, но какая разница? К тому же я мог и не выполнять ее просьбу — все равно в течение недели ее ждет перезагрузка.

Мы завернули за угол и оказались на главной площади. Перед ратушей собралась небольшая толпа. Похоже, здесь проходила церемония присуждения кода, и мы подошли ближе, чтобы должным образом выразить свои наилучшие пожелания.

Мне присудили код в девять лет, а до того я носил другой, ни о чем не говорящий, БСЗ — из набора временных кодов, имевшихся у префектов. Поскольку значение семьи и наследства возрастало, придумали уловку, чтобы обеспечить передачу кода от какого-нибудь родственника младшему из членов семейства. Код РГ6 7ГД, который красовался на моей груди, принадлежал моему деду. Я бы хотел передать кому-либо из своих детей код моей матери, но его отдали некоему Холланду Кларету, за что я его не любил. У Марена было множество старших родственников, так что каждый ребенок Констанс почти гарантированно получал СВЗ — код передавался из поколения в поколение.

Перед нами стояло с полсотни человек. Церемонию проводил де Мальва. Видимо, юная Пенелопа Гуммигут получала код в последний разрешенный для этого день — ей исполнялось двенадцать. Итак, праздник был двойным. Старик Маджента считал присуждение кода пустой формальностью, каковой оно и было, но де Мальва изображал торжественность. Все Гуммигуты — восемь человек, насколько я мог видеть, — лучились от счастья и порой даже пускали слезу: никогда не замечал такого за желтыми.

— Замечательно, — прошептала Джейн. — Новая жизнь старого почтового кода. Связь с прошлым и будущим.

— Иногда твой голос звучит исключительно издевательски.

— Не «иногда», а намного чаще.

— Как ты добралась до Ржавого Холма сегодня утром?

Вопрос был дерзкий, но ведь Джейн обещала не наносить мне увечий. Ответ ее звучал прозаично и загадочно в то же время:

— Шоссе повинуется моим желаниям.

— Как это?

Но она не стала рассказывать, а церемония меж тем закончилась.

— Ты не хочешь сделать пожертвование?

Я не собирался, но сказал, что сделаю, не желая показаться скрягой. Я опустил самую мелкую монетку, которая нашлась, в кувшин с надписью ПЕНЕЛОПА НАРЦИССА ГУММИГУТ, ТО3 4РФ. Кувшин уже наполовину был полон монет невысокого достоинства, лежало там и несколько пуговиц.

— Ну что, счастлива? — спросил я.

Но оказалось, я разговариваю сам с собой: Джейн исчезла в толпе, сделав свое дело. Я снова поглядел на стихотворение — лучшее из всех, что я видел. Как я хотел бы, чтобы оно было написано для меня, а не за меня!

Я отправился на телеграф, чтобы отправить Констанс послание со стихами Джейн. Госпожа Алокрово сильно впечатлилась и похвалила меня за прекрасный стиль.

— Вы умнее, чем кажетесь, молодой человек. Не буду заходить слишком далеко и утверждать, что ваша Констанс — счастливая женщина, но ей могло бы повезти куда меньше.

— Очень тронут, — ответил я. — Надо было только поймать вдохновение.

И, несмотря на совет Джейн, все же приписал после стихотворения: «В это воскресенье я прохожу тест Исихары. Всего наилучшего, Эдвард».

— Вот, сказал я, протягивая заполненный бланк и отыскивая монеты. — Роджер Каштан устранен, раз и навсегда.

В соседнем доме располагалась бакалейная лавка. Я зашел туда за рисовым пудингом и увидел, как Томмо за стойкой отвешивает чечевицу Карлосу Фанданго.

— Привет, Эдвард, — поздоровался смотритель, ставя на стойку жестянку для крема-концентрата, чтобы Томмо ее наполнил. — Как тебе досье на Имогену?

— Очень впечатляюще, особенно что касается унициклов.

— Так ты свяжешься со своим другом?

— Это первое дело в моем списке.

— Отлично!

Он повернулся к Томмо.

— Запиши на мой счет, ладно, ложечник?

Томмо обещал записать, и, как только Карлос ушел, Томмо открыл свою книгу с записями и достал из-за уха карандаш.

— Одна банка крема-концентрата… сто двадцать фунтов сала… нога ягненка… две лакричные палочки… — Он захлопнул книгу, протянул мне одну лакричную палочку, а другую взял себе. — Надо будет разобраться с ним. Сколько он тебе предложил комиссии? Один процент?

— Два.

— Ты, должно быть, ему понравился. Если бы Северус был по-прежнему сиреневым и имел шесть кусков, все могло бы закончиться хорошо. Но он — серый с тридцатью баллами, и все закончится плохо. У тебя есть конкретный пурпурный на примете для Имогены?

— Только Берти Маджента у нас в Нефрите.

— Парень, который изображал слона?

— Именно. Но я не собираюсь помогать Фанданго. Он намекнул, что потенциальный покупатель сможет поиметь Имогену на складе шерсти — или что-то в этом духе.

— На что только не идут люди, чтобы продать товар, — восхищенно сказал Томмо. — Когда я слышу такое, то радуюсь, что занят в торговле.

— А я думаю, это просто гнусно. Ты бы хотел этого для своей дочери?

— Строго говоря, она не его дочь. Если бы я двадцать лет воспитывал дочь постороннего человека, то, пожалуй, захотел бы получить что-то в обмен на свои вложения.

Я понял, что спорить с Томмо по этому вопросу бессмысленно.

— Все равно это неправильно.

— Что правильно, а что неправильно, выясняется только из Книги правил. Хочешь банан?

— Нет.

— Не спеши с ответом, сейчас увидишь.

Он порылся за стойкой и вытащил банан обычного вида — но прелестного темно-желтого оттенка, восхитительно нестандартного. То был один из тех хроматически независимых бананов, рекламу которых я видел в гранатском магазине красок.

— О-о. Где взял?

— Получил от региональной плодоовощной ассоциации за одну услугу. Я сначала хотел оставить его себе, но потом решил продать какому-нибудь чурбану, который разинет рот при виде него.

— Вроде меня?

— Вроде тебя.

Я стал рассматривать фрукт под разными углами, подумал, а не послать ли его Констанс в знак любви, но тут же отмел эту идею: посылка банана юной леди могла означать только одно и обычно каралась пощечиной. В случае Констанс — шестью.

— Сколько?

— Для тебя — тридцать.

— Ты что? Бесцветный стоит пять.

— Это исключительно из моего к тебе расположения. Для остальных — сорок.

— Пятнадцать.

— Идет.

Звякнул дверной колокольчик, и в лавку вошла Виолетта де Мальва. Мы оба невольно согнулись в почтительном поклоне, она же чуть заметно наклонила голову.

— А! — сказала она. — Новые бананы! Я как раз за ними и пришла.

И Виолетта открыла кошелек.

— Сколько? И, Томмо, если ты сдерешь с меня лишнего, я ткну тебя в глаз, очень больно!

— Извините, госпожа Виолетта, — сказал Томмо, наслаждаясь возможностью досадить ей, — но я только что продал его мастеру Эдварду.

— Ну, тогда, — она повернулась ко мне, — я куплю его у тебя. Я готова проявить щедрость и накинуть два цент-балла сверх того, что запросил Томмо.

— Он не продается, — сказал я.

Томмо отошел в сторону, изображая, что он занят.

— Как смешно! — воскликнула Виолетта, часто моргая. — Мне послышалось было, что ты сказал: «Он не продается». Так сколько?

— Простите, госпожа Виолетта, но я оставлю его себе.

Лицо ее приняло недоверчивое выражение, потом она улыбнулась — через одну-две секунды.

— Это опять твои шуточки? Как за ланчем? — Она прижала ладонь к моей щеке. — Ты такой сладкий… но я страшно тороплюсь, и если я не вернусь сейчас же, папа — главный префект — может рассердиться. Хочешь, чтобы главный префект рассердился?

— Вообще-то нет.

— Правильный ответ. Так сколько?

— Он не…

— Томмо! — сказала она, подзывая его рукой — так подзывают продавца в чайном магазине, желая сообщить ему, что в заварочном чайнике найдена мертвая мышь. — С Бурым что-то не так? Кажется, он не понимает.

Томмо не двинулся с места, замерев у стенда с открытками.

— Такие уж они, Бурые, госпожа Виолетта, — донесся его голос, — упрямцы.

— Полбалла, — сказал я.

— Что?

— То, что слышали.

Она снова уставилась на меня, достала из кошелька полубалльную монетку, сунула мне в руку и с разгневанным видом покинула лавку. Я стоял в прежней позе, пока она не вернулась, не схватила банан и не вышла снова.

— Надо же, — произнес Томмо, показываясь из-за стенда. — Ты мне нравишься. Позже она тебе отплатит, но всякий, кто пытается насолить де Мальва, — мой друг. Чем могу служить?

— Полфунта рисового пудинга, — сказал я, — персиков, крем для обуви, одну айву, один большой турнепс, банку сардин и пакет обсыпки.

Томмо взял блокнот и стал записывать.

— Что-то не так?

— Все в порядке, — ответил он, — но если ты берешь такой набор, я никогда не сяду обедать с тобой вместе.

Я направился домой через площадь, намереваясь приготовить пудинг, принять ванну и привести себя в порядок к заседанию Дискуссионного клуба. Заглянув в ванную, я отметил, что занавеска снова отдернута, — от таинственного жильца не осталось и следа. Хотя нет: на моей кровати лежал доявленческий «снежный шар» — из тех, что можно выменять на сотни баллов. Я потряс его: белые крупинки закружились над высокими зданиями и женщиной, держащей в руке факел. Шар был не мой, и я раньше не видел его. Но я был уверен, что его сюда не ветром занесло.

— Вы украли мой снежный шар! — послышался голос из коридора.

Я обернулся и увидел, что на меня смотрит апокрифик.

— Ничего подобного! — возмущенно заявил я. — Я нашел его на своей кровати.

Апокрифик несколько мгновений молча взирал на меня. Когда он заговорил снова, голос его был проникнут печалью:

— Вы ведь понимаете, что это значит? — Я отрицательно покачал головой. — Это значит, что я — не невидимка!