Согласно инструкциям на свадебный день, Иван Васильевич вместе со всеми членами своей семьи сопровождал невесту, Ольгу Ивановну, в театр «Смех № 5». Станция подземной железной дороги, где остановился их поезд, называлась: «Смех № 5». Стены, потолок и пол, крытые разноцветным кафелем всевозможных форм и размеров, были разукрашены многочисленными изображениями смеющихся лиц и смешных фигур. Как только толпа празднующих людей вышла из вагонов, стал раздаваться громкий смех и шумные выкрикивания. Смеялись всему: и смешным изображениям на стенах, и необыкновенным нарядам участников празднества, и какой-нибудь странной выходке соседа, и своему собственному, неосторожному или намеренно-эксцентричному движению. Но, главным образом, смеялись потому, что теперь следовало смеяться и не надо было ни о чем думать. Иван Васильевич, в сапожках и плотно облегавших его крепкие икры чулках, в коротких штанишках в обтяжку, был очень смешон. Он, как и многие другие, носил длинную палку в руках, ибо по выходе из станции предстоял довольно крутой подъем по гладкой мостовой. Ольга Ивановна, в коротенькой юбке, показывала свои голые, стройные и крепкие ноги на несколько вершков выше колен. Выйдя из станции, она, как и все другие невесты, пустилась бежать вверх на гору. Женихи, не отставая, погнались вслед за своими невестами. Вскоре все смешались; разносился шум и хохот со всех сторон. Были моменты, когда Ольга Ивановна хотела узнать среди толпы молодых людей своего суженого, но это было невозможно: Николай Андреевич имел серые глаза, которые ей нравились, она это хорошо помнила, но теперь в беспорядочном шуме и хохоте у всех глаза были полузакрыты. Никто из будущих супругов не узнавал друг друга, но каждый знал, что все были тут. Впрочем, было бы совершенно неправильно, если бы Ольга Ивановна, узнав своего жениха, стала бы с ним разговаривать; это было бы неправильно лишь потому, что в этом месте встреча молодых пар не предвиделась предписаниями.

Когда празднующие взобрались на вершину горки, то шум и гоготанье прекратились; только дувший сильный ветер, срывая чей-либо головной наряд, возобновлял веселье. Перед зрителями на горке открылась красивая панорама: красные, синие, желтые и зеленые фонари были развешены над множеством прямолинейных и аркообразных стен, разрезавших театральную площадь во всех возможных направлениях, создавая целый лабиринт дорожек, освещенных разноцветными фонарями, а иногда и совершенно темных, которые необходимо было пройти, прежде чем можно было выйти на открытую площадь, лежащую перед самим театром. С горы был виден театр. Это было грандиозное здание, освещенное многочисленными лампочками, размещенными вдоль стен и крыши в разных направлениях; оно имело вид огромного смеющегося лица с широко раскрытым, зубастым ртом; крыша представляла форму турецкой фески; на самой высшей точке крыши было сделано из электрических лампочек изображение «5». Вскоре вся толпа бросилась в лабиринт и разбрелась по разным дорогам. Стук сапогов и палок о мостовую и стены, беспрерывные возгласы, перекрикивание и хохот, — все это вызывало невообразимый шум и веселье. Наконец все выбрались из лабиринта и направились к многочисленным входам в театр.

Расстояния между зубами служили входами. Иван Васильевич с семьей, как жители 28 квартала, прошли через расстояние между резцами нижнего ряда зубов. В носу здания были помещены два оркестра музыки, по одному в каждой ноздре, которые поочередно играли. В кулуарах театра стены, потолок и пол были разрисованы множеством смеющихся лиц и смешных фигур; на пустых местах стен были видны надписи назидательного характера: «Смех необходим для легких и полезно действует на кровообращение», «Наши предки любили смеяться, и, если мы будем смеяться, то и наши потомки будут смеяться», «Смех оживляет нервную систему», «Смейся, живущий — мертвые не смеются», «Веселье вызывает смех, и смех вызывает веселье» и т. д. Пока толпа проходила к своим местам, шум и смех был оглушительный. Не менее других гоготал и резвился Иван Васильевич; время от времени он постукивал в такт музыке палкой о каменный пол или, принимая смешную позу, прицеливался палкой в какое-нибудь изображение на стене. Марья Павловна, Аннушка и Димитрий Иванович не отставали от других и забавлялись изо всех сил. Ольга Ивановна, одетая, как и все невесты этого дня, в розовые цвета, оголенная спереди до грудей и сзади ниже лопаток, мерным шагом и гордо выступала впереди своей семьи. В этой семейно-общественной функции она в последний раз участвовала, как девушка или дочь; она об этом думала и глазами искала среди них своего будущего спутника жизни. Когда все уселись, наступила тишина. Димитрий Иванович не мог не заметить голых спин невест, сидевших впереди него; из-за спинок стульев платья молодых женщин не были видны, и казалось, что за ними скрываются совершенно голые женщины; в нем зашевелились какие-то неясные чувства и неиспытанное волнение охватило его; странная мысль незаметно вкралась в его ум: «А ведь и я скоро буду женихом», — думал он. Эта мысль завладела его душой; усилием воли он сразу освободился от этих странных чувств и праздных мыслей; он стал думать о лекции по психиатрии, прочитанной недавно проф. Семеном Яковлевичем Гольдовским. «Какая удивительная голова, какая эрудиция, какой талант в изложении мыслей и умении заинтересовать слушателей», — восхищался Димитрий Иванович, припоминая одну за другой подробности прослушанной лекции.

Между тем, музыканты, когда закончили играть встречный марш, покинули свои места в ноздрях и перешли во внутренние отверстия носовой полости, и стали играть веселую музыку, звуки которой разносились над головами зрителей, сидевших внизу в зале, собственно, во рту огромной человеческой головы, которую представлял собой театр.

Оркестр был большой, свадебный, и музыка была веселая, шумная, даже крикливая и временами напоминала громкий и разнузданный человеческий хохот. Поднялся занавес. Перед зрителями открылась широкая сцена, пустынная и, благодаря овальной форме стен и потолка, окрашенных в темно-красные цвета, производила впечатление огромной человеческой глотки. От пространной и безлюдной сцены веяло таинственностью. Вдруг из глубины, как бы выброшенный из желудка, на сцене появился человек. Он оказался клоуном; у него был испуганный вид. Оглянувшись кругом и убедившись, что он один и что никто за ним не следит, он громко воскликнул:

— Я человек 14-го столетия! Как я рад, что я, наконец, вырвался из пепелища, — и рукой указал на то место, откуда он выскочил, именно на пищевод в глубине сцены.

В это время вдали показалась фигура нового клоуна, который, крадучись, приближался к первому клоуну.

— Я слышал, ты сказал, что ты человек 14-го столетия, — произнес второй клоун, — но это невозможно, ибо вот я сам человек ХХ-го века, а ведь живем одновременно; ты, друг, не в своем уме.

Первый клоун изобразил ужас на своем лице и подавленным крикливым голосом, жестикулируя всем телом, стал убеждать своего заблуждающегося друга, что теперь век 14-й и что, ели он желает сохранить тело и душу в целости, пусть вместе с ним поскорее бежит из этого места:

— Ведь палачи-то меня держали, а руки у меня были скручены назад; готовились меня четвертовать. Как они меня выпустили, не знаю, но теперь уж на свободе; я чувствую, что мое тело заново составлено из четырех отдельных частей.

— Ты бредишь, — возразил второй клоун, — ужасы 14-го столетия давно исчезли без следа во мраке времен. Будь благоразумен и посмотри на меня: я человек ХХ-го века; мое тело — свидетель того, что я тебе говорю сущую правду; на животе у меня восемь рубцов, на спине и на конечностях тоже восемь рубцов, а, может быть, и больше; эти рубцы означают хирургические операции, которые надо мной были произведены благодетелями, чтобы облегчить мое тело от недугов. Смотри, только что я получил от благодетелей сто подкожных впрыскиваний, чтобы предохранить меня от всевозможных болезней; я чувствую, что моя кожа отклеилась от подкожной клетчатки и я еле двигаю ногами от тяжести этих впрыскиваний, но мне легче на душе, ибо я убежден, что теперь я уже вне опасности от этих убийственных болезней.

Так продолжали клоуны, разговаривая и кривляясь, еще долгое время, а зрители усердно хохотали. Музыка снова заиграла. На сцену вышли танцоры и танцовщицы; последние были одеты, как невесты, с глубокими вырезами спереди и сзади, в красных сапожках, с голыми коленями и бедрами. Танцевали парами и в одиночку; мужчины прыгали, размахивая руками; женщины вертелись, подымали ноги, тряслись всем телом, в особенности грудями и тазом, дико вскрикивали и хохотали, как безумные. Ввиду свадебного празднества, в настоящий вечер классической комедии не поставили. По расторжению брачного бюро в этот вечер все должно быть необыкновенно и весело. После танцев выступали певцы и певицы, потом опять клоуны; а в заключение акробаты и атлеты обоих полов, почти совершенно обнаженные, вышли на сцену и своими телодвижениями, ловкостью и силой приводили в восхищение всех зрителей. Наконец, в боковой стене аудитории с шумом раскрылись механические двери. Это было сигналом того, что спектакль закончен. Все присутствующие встали и через раскрывшиеся двери стали переходить в свадебный зал. Это был огромный зал, великолепно убранный и весело разукрашенный. Люди снова развеселились, стали шуметь, гикать и хохотать. Музыка заиграла вальс, и молодой народ — женихи и невесты — вышли на середину залы и стали танцевать. Кругом стояли или расхаживали родители и младшие члены семейства.

— Где Николай Андреевич? Я что-то не вижу его, — заметила своему мужу Марья Павловна.

— Он здесь… он здесь, — резко ответил Иван Васильевич и, после некоторой паузы, прибавил: — Ты ведь сама видишь, что все танцуют парами, и каждая пара состоит из жениха и невесты.

Ольга Ивановна с кем-то танцевала, но у ее партнера глаза были голубые, следовательно, это не был Николай Андреевич. Она смотрела по сторонам и глазами тщетно искала своего жениха. К танцующим вскоре присоединились танцоры и танцовщицы театра, клоуны, артисты и акробаты, разбили пары, смешались и разбрелись по всему залу. Клоуны смешили отдельные группы людей, то здесь, то там выкидывая свои фокусы и штуки. Общее веселье достигало своего апогея. Нервная и мускульная напряженность тел ощущалась, как приятная утомленность и насыщенность. Лица людей, то раскрасневшиеся, то побледневший, выражали тупое довольство и безучастное доверие в нечто абстрактное, невидимое и неосязаемое, действующее помимо них и не подлежащее их пытливости, но действительное. Но вот оркестры перестали играть. Музыканты сошли в зал, и, не задерживаясь долго с гостями, направились в соседний зал, где администрацией театра уже были приготовлены для всех чай и закуска. Свадебное торжество приближалось к концу. Еда закончилась скоро. Стали выходить из театра, по прежнему в порядке, с шумом да с хохотом. Снова резвились и стучали палками, и веселье даже вспыхнуло с новой силой, когда толпа проходила через лабиринт посредине театральной площади. Но по мере приближения к станции подземной железной дороги, возбужденное состояние в людях постепенно замирало; в разных местах слышны были последние отрывистые выкрики веселья и звуки слабеющей вспышки смеха. Гул веселья замер. Царствовало спокойствие и сосредоточенная тишина, когда люди, войдя в вагоны, расселись по местам. Отошел поезд. Люди, сосредоточенные, но ни о чем не думающие, усталые, неслись вперед в узком, темном пространстве, безвольные и отдавшиеся огромной силе мчавшейся машины, которая им представлялась, как слепая стихия, как сама природа, вечная и неизменная.

Иван Васильевич, очнувшись, вытащил из своего кармана инструкции Брачного Бюро и снова прочитал название станции, где он должен был остановиться с семьей. Ему необходимо было доставить свою дочь, Ольгу, на ее новое жилище и передать ее на руки ее молодому супругу в присутствии его родителей. Марья Павловна чувствовала грусть и нежно держала в объятиях свою младшую дочь Анну. Когда поезд остановился, у Ольги Ивановны забилось сердце. Она вдруг с яркой силой вспомнила обо всем виденном и слышанном ею в это утро в Доме Особых Указаний для Новобрачных. Войдя на станцию, они все увидели Николая Андреевича, который со своим отцом, матерью и младшим братом уже успели выйти из одного из вагонов, и быстрым шагом направились к выходу из станции. Согласно инструкциям, жених должен был, хоть на одну минуту, прийти в свой дом раньше невесты и открыть ей двери, когда она будет доставлена ее родителями и передана ему в руки. Заставлять невесту ждать у дверей дома есть нарушение Правильности. В коридоре перед дверью Иван Васильевич с семьей остановились. На звонок дверь немедленно распахнулась и в ней показался Николай Андреевич с приветливой улыбкой на лице; позади него, в торжественных позах, стояли его отец, мать и младший брат. Иван Васильевич выступил вперед, ведя за руку свою дочь, и волнующимся, но серьезным голосом, произнес:

— Николай Андреевич Добродеев! На основании выраженного моей дочерью, Ольгой, свободного желания стать вашей женой и последовавшего от вас согласия быть для нее мужем, и на основании решения Брачного Бюро и последовавших за сим встреч и общественных церемоний, вы, Николай Андреевич, и моя дочь, Ольга, с сего момента становитесь друг для друга мужем и женой. Вы обязуетесь, согласно вашему воспитанию и принятым в нашей стране обычаям и порядкам, жить в этом доме вместе и в строгом соответствии с принципами Правильности. Засим, желаю вам, мои дети, крепости и здоровья и в вашей жизни полного согласия. И вот вам мое родительское благословение. — Сказав это, Иван Васильевич подвел свою дочь к ее супругу и соединил их руки.

Ольга Ивановна была отдана ее мужу и оставлена с ним в их новом жилище. Они должны воспроизводить новое поколение для продолжения человеческого рода. Старики с остатками их семей разошлись по своим домам. Грустной была дорога, когда Иван Васильевич с семьей, но без старшей дочери, по пустынным и слабо освещенным улицам возвращались домой. Все сохраняли глубокое молчание. Палку Ивана Васильевича несла Аннушка. Среди могильной тишины, назойливо и неотвязчиво, раздавался беспорядочный стук сапогов четырех одиноких путников, уныло шедших по ровной и гладкой мостовой тесной улицы. Когда они очутились, наконец, в своей квартире и залегли свет, Марья Павловна, усталая, села на диван, вздохнула и, потом грустным тоном, более грустным тоном, чем это, казалось, надо было, сказала своему мужу:

— Иван Васильевич, что-то наша Аннушка последние дни похварывает.

Иван Васильевич нахмурился и заметил своей жене:

— Вам, несомненно, известно, что в таких случаях следует обратиться за советом к квартальному врачу, а не ко мне.

Марья Павловна это сама знала, но ей было грустно на душе, ей хотелось жаловаться кому-нибудь, она бы даже поплакала теперь, если бы могла. Она крепилась сама собой, но, в конце концов, солгала перед мужем: Аннушка была совершенно здорова.