Глава 1

Я выросла в мире кино, хотя в фильмах не снималась. Говорят, на день рождения ко мне, пятилетней, приходил Рудольф Валентино. Упоминаю это как штрих: киношную жизнь я наблюдала изнутри с самого раннего детства.

Когда-то я думала взяться за мемуары и назвать их «Дочь продюсера», но в восемнадцать лет голова забита другим. Да и вышли бы они не увлекательнее, чем прошлогодней давности светская хроника Лолли Парсонс. Кино для отца было таким же занятием, как для других — торговля хлопком или сталью, я принимала это спокойно. В худшем случае относилась к Голливуду, как призрак — к старому дому, в котором ему выпало обитать. Про общее мнение я знала, но упорно не желала проникаться священным ужасом.

Сказать легко, труднее втолковать это остальным. В Беннингтонском колледже, где я училась, кое-какие преподаватели-филологи, на словах безразличные к Голливуду, в душе ненавидели его лютой ненавистью, будто он угрожал их существованию. Еще раньше, в монастырской школе, милая хрупкая монахиня как-то попросила меня добыть ей киносценарий — чтобы «рассказать на занятии об особенностях жанра», как она рассказывала об эссе или повести. Сценарий я принесла, и она, видимо, долго ломала над ним голову, однако так и не упомянула на уроке, а позже вернула мне текст с удивленно-оскорбленным видом, не обронив ни слова. Боюсь, с моим нынешним рассказом случится примерно то же.

Можно, подобно мне, принять Голливуд как есть; можно отмахнуться от него с презрением, какое мы приберегаем для всего, что неспособны вместить. Понять его тоже можно — но смутно и лишь обрывками. Людей, способных сложить в голове полную, совершенную формулу кинематографа, наберется едва ли полдюжины. И, пожалуй, для женщины единственный способ приблизиться к сути — попытаться понять одного из таких людей.

Я знала, как выглядит мир с самолета. Домой на каникулы и обратно — в школу и колледж — отец отправлял нас по воздуху. После смерти сестры я летала из колледжа уже одна, и всякий раз меня захлестывали воспоминания, я мрачнела и затихала. Порой тем же рейсом летел кто-то из голливудских знакомых, иной раз попадался приятный студент — в годы депрессии, впрочем, не так часто. Я почти не спала в перелетах: мысли об Элинор и ощущение стремительного рывка от побережья до побережья не давали покоя — по крайней мере пока не оставались позади мелкие сиротливые аэропорты Теннесси.

В тот раз мы попали в непогоду, и с самого взлета пассажиры разделились: одни немедля устроились на ночлег, другие не думали спать вовсе. Двое таких неспящих сидели через проход от меня, и по обрывкам разговора я поняла, что они из Голливуда. Один выглядел типичным киношником — немолодой еврей, который то взрывался в бурном монологе, то, сжавшись пружиной, замирал в трагической паузе; другой же — приземистый, лет тридцати, невзрачный и бледный — явно встречался мне раньше. Может, заходил к нам по случаю, не знаю. Правда, он мог видеть меня совсем ребенком, поэтому было необидно, что он меня не узнал.

Стюардесса — яркая статная брюнетка, каких здесь традиционно предпочитают, — спросила, не хочу ли я прилечь.

— Может, дать вам аспирин? — Ее, примостившуюся на подлокотнике, раскачивало от бушующего снаружи июньского циклона. — Или нембутал?

— Нет.

— Забегалась с остальными, некогда было спросить. — Она села рядом и пристегнула нас обеих ремнем. — А может, жевательную резинку?

Вспомнив про резинку, которую уже давно устала жевать, я завернула ее в клочок журнальной страницы и бросила в самозахлопывающуюся пепельницу.

— Сразу видно воспитанных людей, — одобрительно заметила стюардесса. — Всегда сперва завернут.

Мы немного посидели в качающемся полумраке салона, слегка напоминавшего дорогой ресторан между обедом и ужином. Пассажиры просто коротали время, по большей части бесцельно. Даже стюардесса, кажется, поминутно напоминала себе, что она здесь по делу.

Мы поболтали о знакомой молоденькой актрисе, с которой она летела на запад два года назад — в самый разгар депрессии. Актриса так неотрывно глядела в иллюминатор, что стюардесса боялась, не задумает ли та выпрыгнуть. Правда, актрису, как выяснилось, страшила не бедность, а только революция.

— Я знаю, что нам с мамой делать, — доверительно шепнула она стюардессе. — Надо уехать в Йеллоустонский заповедник и пожить там скромной жизнью, пока все не уляжется. А потом вернуться обратно. Актеров ведь не убивают, да?

Замысел меня восхитил. Перед глазами возникла прелестная сценка: актрису с мамой кормят медом добрые патриархальные мишки, а трепетные оленята приносят молоко от ланей и пасутся рядом в ожидании ночи, чтобы служить подушкой обеим беглянкам.

В ответ я рассказала о юристе и режиссере, которые в те мятежные дни поделились с отцом видами на будущее. Если армия безработных ветеранов займет Вашингтон, то юрист, припрятавший у Сакраменто лодку, собирался уйти на веслах вверх по течению, переждать пару месяцев и вернуться — «после революций юристы в цене: должен же кто-то утрясать правовую сторону дела».

Режиссер был настроен на худшее. Он держал наготове старый костюм, рубашку и ботинки — не знаю, собственные или реквизит — и проповедовал «исчезновение в толпе». Отец тогда сказал: «А руки? С первого взгляда любому ясно, что руками ты не работал. И еще у тебя спросят профсоюзную карточку». Помню, как вмиг насупившийся режиссер мрачно доедал десерт и какими смешными и жалкими казались мне все их потуги.

— Ваш отец актер, мисс Брейди? — спросила стюардесса. — Знакомая фамилия.

При имени Брейди оба попутчика глянули в нашу сторону — искоса, типичным голливудским взглядом, словно через плечо. Потом тот, что помоложе — приземистый и бледный — отстегнул ремень безопасности и шагнул в проход рядом с нами.

— Вы Сесилия Брейди? — спросил он обличительно, будто я от него таилась. — Так я и думал! Я Уайли Уайт.

Имя было излишним, в тот же миг чей-то голос бросил: «С дороги, Уайли!» — и мужская фигура шагнула мимо него к кабине летчиков. Уайли Уайт вздрогнул и с запоздалой бравадой крикнул вдогонку:

— Я подчиняюсь лишь командиру экипажа!

Обмен любезностями, традиционный для голливудских владык и их подручных, прозвучал знакомо.

— Тише, пожалуйста, — напомнила стюардесса. — Здесь спят.

Через проход я увидела, что второй пассажир, немолодой еврей, тоже поднялся и откровенно алчным взглядом уставился на прошедшего — вернее, уже вслед. Тот вскинул ладонь, словно на прощанье, и скрылся с глаз.

— Это младший пилот? — спросила я стюардессу.

Она отстегивала ремень, собираясь оставить меня с Уайли Уайтом.

— Нет. Это мистер Смит. У него отдельная каюта — «номер для новобрачных», только он там один. Младший пилот всегда в летной форме. — Она встала. — Пойду узнаю, будет ли посадка в Нашвилле.

— С чего вдруг? — изумился Уайли Уайт.

— В долине Миссисипи гроза.

— Нам что, сидеть тут всю ночь?..

— Если не стихнет.

Стихать не собиралось — самолет резко нырнул. Уайли Уайта швырнуло в кресло напротив, стюардессу толкнуло к кабине, еврея опрокинуло на сиденье. После досадливых ремарок — нарочито бесстрастных, какие подобают бывалым воздухоплавателям, — мы расселись, Уайли Уайт нас представил.

— Мисс Брейди — мистер Шварц. Тоже близкий друг вашего отца.

Мистер Шварц кивнул яростно, словно говоря: «Правда. Бог свидетель, истинная правда!»

Времена, когда он мог заявить так во всеуслышанье, несомненно прошли; его чем-то сломило. Так, бывает, встречаешь приятеля, изувеченного в аварии или кулачной драке: оглядываешь его и спрашиваешь, что случилось, а он только мычит сквозь выбитые зубы и распухшие губы — и не может ничего сказать.

Физически Шварца никто не калечил: крупный персидский нос и косые тени у глаз были природными — как вздернутый, по-ирландски красный нос моего отца.

— Нашвилл! — воскликнул Уайли Уайт. — Торчать в гостинице! И до Калифорнии доберемся только завтра к вечеру, если не позже. Бог ты мой! Я ведь родился в Нашвилле.

— Наверное, приятно его снова увидеть?

— Вот уж нет! Пятнадцать лет ноги моей здесь не было. Надеюсь, и не будет.

Однако его надежды не оправдались: самолет явно летел вниз — все ниже и ниже, как Алиса в кроличью нору. Прикрывшись от света ладонью, я разглядела в окне, далеко слева, смутные огни города. Зеленая надпись «Пристегнуть ремни. Не курить» горела еще с начала грозы.

— Слыхал? — бросил из-за прохода Шварц, замерший было в очередной неистовой паузе.

— Что именно? — переспросил Уайли.

— Слыхал, как он себя называет? Мистер Смит!

— А что тут такого?

— Нет-нет, ничего, — торопливо выдохнул Шварц. — Просто показалось забавно. Смит! — повторил он со смешком безрадостнее некуда. — Смит!

Ничего более сиротливого и угрюмого, чем аэропорты, свет наверняка не видывал со времен постоялых дворов для дилижансов. Старые краснокирпичные вокзалы строились прямо в поселках и городках, и сходить там, если ты не местный житель, было незачем. Аэропорты же отзывались давним прошлым — как оазисы, как стоянки на великих торговых путях. Вид пассажиров, поодиночке и парами входящих в ночное здание, неизменно собирал кучку зевак, толпящихся у поля далеко за полночь. Юнцы глазели на самолеты, осторожные взрослые недоверчиво оглядывали путников. В нас, странствующих по воздуху через весь континент, видели крезов с западного побережья, мимоходом сошедших с облаков на землю посреди Америки. Среди нас мог оказаться невероятный сюрприз — кинозвезда. Впрочем, такое бывало редко. И мне всегда отчаянно хотелось выглядеть интереснее, чем мы есть, — о том же я мечтала на премьерах, когда зрители небрежно окидывают тебя укоряющим взглядом лишь потому, что ты не знаменитость.

На земле Уайли подал мне руку, помогая выбраться из самолета, и отношения вмиг стали приятельскими. Он взял себе за тон виться вокруг меня с ухаживаниями, я не возражала. С первой минуты в аэропорту стало ясно, что коль нас сюда забросило — то забросило вместе. (Ничего похожего на тот раз, когда я осталась без парня — когда в фермерском доме неподалеку от Беннингтона он сидел за пианино с девушкой по имени Рейна и до меня наконец дошло, что я лишняя. Гай Ломбардо по радио играл «Цилиндр» и «Щекой к щеке», Рейна помогала перенять мелодию. Клавиши трепетали как осенние листья, ее руки скользили поверх его пальцев, показывая «черный» аккорд. Я училась тогда на первом курсе.)

Шварц вошел в аэропорт вместе с нами, двигаясь как сомнамбула. Пока мы выясняли в справочной сроки задержки, он не отрывал взгляда от двери на летное поле, словно боялся, что самолет улетит без него. Потом я на несколько минут отлучилась и явно что-то пропустила: когда я вернулась в зал, мои спутники стояли бок о бок, Уайт что-то втолковывал Шварцу, а тот выглядел совершенно раздавленным, будто его только что переехал тяжелый грузовик. На летное поле он уже не смотрел. Я застала конец реплики Уайли Уайта:

— …говорил же — не суйся. Поделом тебе.

— Я только сказал…

При моем приближении Шварц умолк. Я спросила, нет ли новостей (было полтретьего ночи).

— Как не быть, — сообщил Уайли Уайт. — Объявили, что нам тут торчать три часа, не меньше, и особо нежные уже собрались в гостиницу. А я хочу вытащить вас в «Эрмитаж», поместье Эндрю Джексона.

— Темно ведь, что там увидишь? — запротестовал Шварц.

— Ерунда, еще пару часов — и рассвет!

— Поезжайте вдвоем, — буркнул Шварц.

— Ладно. А ты в гостиницу, пока автобус не ушел. Там и он, собственной персоной. — В голосе Уайли мелькнула насмешка. — Может, повезет.

— Нет-нет, я с вами, — торопливо согласился Шварц.

Во тьме, непривычной после освещенных ночных городов, мы уселись в такси; Шварц повеселел и ободрительно потрепал меня по коленке.

— Конечно, я поеду. Должен же кто-то приглядеть за беззащитной девушкой. Давным-давно, когда я ворочал большими деньгами, у меня была дочка — писаная красавица.

Он сказал это так, будто дочка отошла кредиторам в качестве ценного имущества.

— Обзаведешься другой, — уверил его Уайли. — Все станет по-прежнему. Новый виток колеса Фортуны — и вознесешься туда, где папа Сесилии. Правда, Сесилия?

— Далеко этот ваш «Эрмитаж»? — помолчав, спросил Шварц. — За тридевять земель, у черта на куличках? На самолет не опоздаем?

— Не суетись, — отмахнулся Уайли. — Надо было прихватить для тебя стюардессу. Хороша, да? По мне — так даже очень.

Мы долго катили по открытой равнине под ясным ночным небом; рядом с дорогой изредка попадались то дерево, то домишко, то снова дерево, потом вдруг открылся плавный изгиб леса. Даже в темноте я поняла, что деревья здесь зеленые, а не оливково-пыльные, как в Калифорнии. По пути встретился негр, который гнал впереди себя трех коров; при виде нас он оттеснил их к обочине, они замычали — настоящие живые коровы с теплыми шелковистыми боками. Негр тоже мало-помалу проступил из сумрака вживую и приблизился к машине, не сводя с нас огромных карих глаз. Уайли дал ему двадцатипятицентовик, и негр со своим «спасибо, спасибо» остался на дороге, и коровы вновь замычали во тьме, когда мы двинулись дальше.

Я вспомнила, как впервые увидела овец — сразу сотни: мы нежданно угодили в самую их гущу, въехав на заднюю площадку студии старика Леммле. Овцам, пригнанным на съемку, явно было не по себе, зато мои попутчики не умолкали:

— Роскошно!

— Ты так и задумывал, Дик?

— Ну не шикарно ли?

А тот, кого звали Дик, с видом Кортеса или Бальбоа озирал с машины серые волны овечьего руна, колышущиеся под его взглядом. Что за фильм тогда снимали — я то ли забыла, то ли вовсе не знала.

Мы ехали уже час. Позади остался ручей, который мы пересекли по старому железному мосту с гремучими досками. Начали петь петухи; у домов, вспугнутые машиной, то и дело шевелились сине-зеленые тени.

— Говорил же я, скоро рассвет, — сказал Уайли. — Я здесь родился — потомок южной голытьбы. Фамильный замок теперь стал сараем. У нас было четверо слуг: мой отец, мать и две сестры. Я решил, что их гильдия обойдется без меня, и отправился в Мемфис делать карьеру, которая теперь летит прямиком под откос. — Он слегка меня приобнял. — Сесилия, выходите за меня замуж, пусть мне перепадет капиталец от Брейди!

Прозвучало безобидно, я не стала отнимать головы от его плеча.

— Чем вы заняты, Сесилия? Учитесь в школе?

— В Беннингтонском колледже. На предпоследнем курсе.

— Ах, прошу прощения. Не знал. Правда, в колледжах я и не обучался. Предпоследний курс, говорите. А в «Эсквайре» пишут, что старшекурсницы и так все знают!

— И почему только все уверены, будто студентки…

— Незачем оправдываться: знание — сила.

— Послушать вас — сразу ясно: мы на пути в Голливуд. Там вечно отстают от времени.

Уайли притворно ужаснулся.

— Вы намекаете, что на восточном побережье у девушек нет личной жизни?

— В том-то и дело, что есть. Вы мне мешаете, отодвиньтесь.

— Не могу, разбужу Шварца, а он и так неделями не спал. Знаете, Сесилия, у меня однажды была интрижка с продюсерской женой. Так, мелкий романчик. На прощанье она без экивоков заявила: «Не вздумай никому рассказать, иначе вылетишь из Голливуда в два счета. У мужа куда больше власти, чему тебя!»

Досада прошла, он вновь показался мне забавным. Вскоре такси свернуло на длинную аллею, благоухающую жимолостью и нарциссами, и мы остановились у серой громады особняка Эндрю Джексона. Водитель обернулся было что-то рассказать про поместье, но Уайли, кивнув на Шварца, дал знак молчать, и мы тихонько выбрались из машины.

— В особняк сейчас не пустят, — вежливо предупредил водитель.

Мы с Уайли уселись у широких колонн лестницы.

— А что со Шварцем? — спросила я. — Кто он такой?

— К черту Шварца. Он заправлял какой-то кинокомпанией — «Ферст нэшнл»? «Парамаунт»? «Юнайтед артистс»? А теперь на мели и не у дел. Ничего, вернется. В кинематограф не возвращаются только пьяницы и дураки.

— Вы не в восторге от Голливуда, — предположила я.

— Отчего же. Конечно, в восторге. Слушайте, что за тема для разговора — у порога особняка Эндрю Джексона, да еще на рассвете!

— А мне Голливуд нравится, — не отступала я.

— Немудрено. Старательский городок в земле лотофагов. Чье изречение? Мое! Место что надо, если ты цепкий и крепкий. А я-то приехал туда из Саванны, штат Джорджия, и в первый же день угодил на светскую вечеринку. Хозяин дома поздоровался и куда-то исчез. А вокруг загляденье — бассейн, мох зеленее некуда по два доллара за дюйм, неотразимые экземпляры кошачьей породы пьют и развлекаются… И хоть бы слово от кого услыхать! Как же! Заговаривал с полудюжиной — ни один не ответил! И так целый час, потом другой. Не выдержал, вскочил с места и вылетел оттуда пулей. Кто я, где я — сам уже сомневался. Оторопь схлынула только в гостинице, когда мне отдали письмо и я прочел свое имя на конверте.

Со мной, конечно, такого не приключалось, но, перебрав в уме виденные мной вечеринки, я сочла историю правдивой. В Голливуде не сильно жалуют незнакомцев, если у них на лбу не написано, что их топор войны глубоко зарыт в надежном месте и не обрушится на наши головы даже случайно, — иными словами, если они не знаменитости. И даже тогда им лучше держаться начеку.

— Надо быть выше этого, — солидно сказала я. — Когда вам грубят — целят не в вас, а в прежних собеседников.

— Такая мудрость — в такой хорошенькой головке!

Восточный край неба уже разгорался зарей, Уайли видел меня ясно — худощавая фигура, правильные черты лица, бездна шика и буйный зародыш мозга. Не знаю, как я выглядела тем утром, пять лет назад, — наверное, бледноватой и взъерошенной, но в юные годы, когда свято веришь, что любые приключения сулят лишь добро, меня хватило бы еще надолго — только дайте принять ванну и переодеться.

Под одобрительным взглядом Уайли я почувствовала себя польщенной — как вдруг идиллическую сценку нарушил Шварц, втершийся в нее с виноватой миной.

— Упал на железную скобу, — объяснил он, тронув край глаза.

— Как раз вовремя, мистер Шварц, — вскочил с места Уайли. — Экскурсия только начинается. Перед вами особняк, где жил Эндрю Джексон — десятый президент Соединенных Штатов, победитель при Новом Орлеане, противник Национального банка и автор идеи раздавать должности сторонникам партии.

Шварц взглянул на меня, как на суд присяжных.

— Вот вам писатель во всей красе. Знает все, не зная ничего.

— Как так? — возмутился Уайли.

Что он сценарист, я раньше не подозревала. Сценаристы мне нравились — если их о чем спрашиваешь, они всегда ответят, — и все же принадлежность к писательскому цеху слегка умалила его в моих глазах. Писатели — строго говоря, не люди. А если наткнешься на мало-мальски стоящего, то в нем гнездится сразу куча разных людей, отчаянно притворяющихся одним человеком. Это как с актерами: они так трогательно пытаются не смотреть в зеркала, что даже запрокидывают голову — и неминуемо встречаются взглядом с собственным отражением в люстрах.

— Все сценаристы таковы — да, Селия? — спросил Шварц. — Никаких слов на них не хватает. И ведь я прав.

— Я это уже слышал. — Уайли медленно наливался гневом. — Послушай, Мэнни, я всегда был более дельным, чем ты! Мне раз пришлось сидеть и часами выслушивать одного мистагога, вышагивающего по комнате и изливающего фантастическую муть, из-за которой, не живи он в Калифорнии, его давно упекли бы в сумасшедший дом — и после этого он сказал, что он реалист, а я мечтатель, и любезно выставил меня за дверь поразмыслить над его словами!

Лицо Шварца будто распалось на клочки, один глаз взметнулся к небу между высокими вязами. Подняв руку, он безучастно вгрызся в заусенец на среднем пальце, следя взглядом за птицей, вьющейся над крышей дома. Когда она присела на колпак дымохода, как ворон, Шварц, не отводя от нее глаз, произнес:

— Внутрь нас не пустят, а вам обоим пора на самолет.

Еще толком не рассвело. «Эрмитаж», похожий на большую белую коробку, выглядел одиноким и пустым даже через сотню лет после того, как осиротел. Мы вернулись к такси — и только когда Шварц вдруг захлопнул за нами дверь, до нас дошло, что он не едет.

— Не полечу в Калифорнию — я так решил, когда проснулся. Побуду здесь, таксист заберет меня позже.

— Неужто двинешь назад, на восток? — изумился Уайли. — Только потому…

— Я так решил, — слабо улыбнулся Шварц. — Когда-то я был на удивление строг и решителен, не поверишь. — Он покопался в кармане, пока водитель разогревал мотор. — Передашь записку мистеру Смиту?

— Вернуться через два часа? — спросил Шварца таксист.

— Да… конечно. С удовольствием тут поброжу.

До самого аэропорта он не шел у меня из головы, все никак не вписывался ни в раннее утро, ни в пейзаж с особняком. Выходец из дальнего гетто — рядом с суровым святилищем. Имена Мэнни Шварца и Эндрю Джексона едва втискивались в одну фразу. Блуждающий по поместью Шварц вряд ли знал, кто такой Эндрю Джексон; наверняка он решил, что раз дом сохранили нетронутым — то хозяин был праведник щедрой души, милосердный и чуткий. У обоих пределов жизни нас тянет к чему-то припасть — к материнской груди, к безмолвной святыне. К месту, где в последней агонии неприкаянности можно лечь и пустить себе пулю в лоб.

Мы, разумеется, ничего не знали еще двадцать часов. Предупредив в аэропорту старшего стюарда, что Шварц с нами не летит, мы больше о нем не вспомнили. Гроза ушла на восток Теннесси и рассеялась в горах, до взлета оставалось меньше часа. Из гостиницы привезли сонных пассажиров; я умудрилась слегка вздремнуть в зале ожидания на диванчике, больше напоминавшем пыточное орудие. Наше малодушное бегство от грозы понемногу забывалось, вновь манило вперед опасное путешествие; новая стюардесса — статная яркая брюнетка, в точности как предыдущая, только в светлом льняном костюме вместо карминно-синего, — прошла с чемоданчиком к выходу. Мы с Уайли, сидя в зале, ждали.

— Вы отдали записку мистеру Смиту? — полусонно спросила я.

— Угу.

— А кто он, этот Смит? Похоже, он испортил Шварцу поездку.

— Шварц сам виноват.

— Не люблю, когда изображают из себя паровой каток. Отец то и дело порывается раскатать меня в лепешку, я ему каждый раз советую поберечь силы для студии. — Я поразмыслила, не привираю ли. Ранним утром слова бессильны как никогда. — Правда, ему удалось закатать меня в Беннингтон, за что я ему с тех пор благодарна.

— Вот было бы звону, случись катку Брейди столкнуться с катком Смитом…

— Мистер Смит — конкурент отца?

— Не совсем. Скорее нет. Но будь они конкурентами, я не сомневался бы, на кого ставить.

— На отца?

— Боюсь, что нет.

В такой ранний час мне было не до семейной солидарности. Пилоту стойки разговаривал со старшим стюардом и качал головой, глядя на будущего пассажира — тот, бросив в музыкальный автомат два пятицентовика, теперь пьяно валялся на скамье, борясь со сном. Первая выбранная песня, «Разлука», отгремела на весь зал, после паузы ее сменила вторая — «Утрата», такая же претенциозно-прощальная. Пилот решительно мотнул головой и шагнул к пассажиру.

— Похоже, на этот раз мы летим без тебя, приятель.

— Ч-чего?

Пьяный приподнялся и сел; помятые черты хранили отчетливую привлекательность, и мне стало его жаль, даже несмотря на надрывный выбор песен.

— Возвращайся в гостиницу и выспись. Полетишь вечерним рейсом.

— Только на взле-е-ет…

— В другой раз, приятель.

От досады пьяный свалился со скамьи — а из репродуктора, заглушая музыку, уже неслось объявление: нас, добропорядочных пассажиров, звали на посадку. В проходе самолета я наткнулась на Монро Стара и едва устояла на ногах, готовая тут же рухнуть в его объятия. За таким, как он, немедля пошла бы любая, не дожидаясь, поманят ее или нет. Меня он манить и не думал, но относился дружески и поэтому присел теперь напротив, пока самолет готовили к взлету.

— Давайте со всеми сговоримся и потребуем деньги обратно, — предложил он. Темные глаза видели меня насквозь; я попыталась представить, как он смотрел бы, случись ему полюбить. Взгляд был мягким, отчужденным, порой слегка укоряющим — и всегда недосягаемым. Не вина этих глаз, что им открывалось так много. Их хозяин при случае легко входил в роль «обычного парня», хотя ему не так уж часто удавалось смешаться с толпой. Впрочем, он умел и молчать, и уходить в тень, и слушать. Со своего места (всегда казалось, что с высоты, хотя ростом он был невелик) он оглядывал многосложную жизнь своего мира, как горделивый юный пастырь, не различающий дня и ночи. Он родился бессонным, без способности и желания отдыхать.

Мы посидели в необременительном молчании — я знала Стара с тех пор, как он стал партнером отца лет двенадцать назад: мне тогда было семь, ему двадцать два. Через проход сидел Уайли, и я подумала, не представить ли их друг другу, однако Стар так отрешенно вертел на пальце перстень, что я почувствовала себя совсем юной и невидимой — и промолчала. Если не находилось достойной темы для разговора, я не осмеливалась взглянуть ему прямо в лицо, не осмеливалась и отвести глаза — знаю, что с ним так вели себя многие.

— Перстень будет ваш, Сесилия.

— Прошу прощения. Я не собиралась…

— У меня таких полдюжины.

Стар вручил мне перстень с золотым самородком и крупной выпуклой буквой S; я как раз дивилась, насколько массивное кольцо не идет к его пальцам — таким же изящным и тонким, как вся фигура и узкое лицо с изогнутыми бровями под шапкой черных волнистых волос. Несмотря на хрупкость облика, он был боец; давний приятель Стара, знавший его еще главарем подростковой банды в Бронксе, рассказывал мне, как этот худенький парнишка, бывало, вышагивал впереди своей шайки, мимоходом бросая скупые приказы.

Стар накрыл рукой мои пальцы, заставив меня сжать перстень, и повернулся к Уайли.

— Пошли в каюту для новобрачных. До встречи, Сесилия.

Я успела расслышать, как Уайли на ходу спросил: «Вы прочли записку Шварца?» — и Стар ответил: «Пока нет».

До меня все доходит слишком долго — я лишь в тот миг поняла, что Стар и есть мистер Смит.

Позже Уайли мне рассказал, что было в записке. Нацарапанные при свете фар буквы читались с трудом.

«Дорогой Монро,

Мэнни».

Вы лучший из всех восхищаюсь Вашим умом и если Вы против знаю что толку не будет! Я никуда не гожусь и дальше не полечу предупреждаю снова и снова берегитесь! Я знаю.

Ваш друг

Стар дважды перечел письмо и потер утреннюю щетину на подбородке.

— Неврастеник. Все равно ничего не поделать. Жаль, я круто с ним обошелся — но не терплю, когда навязываются и говорят, что это для моего же блага.

— Может, так и есть, — заметил Уайли.

— Дешевый прием.

— Я бы купился, — сказал Уайли. — Тщеславен как женщина: когда ко мне выказывают интерес, напрашиваюсь на большее. Обожаю получать советы.

Стар с отвращением покачал головой.

— Вы ведь иногда падки на лесть, — продолжал дразнить его Уайли — один из немногих, кому это сходило с рук. — Комплекс Наполеона и все такое.

— Не выношу. А когда суются с помощью — еще хуже.

— Если вам так ненавистны советы, то мне-то вы зачем платите?

— Ради выгоды, — ответил Стар. — Я делец. Покупаю содержимое твоих мозгов.

— Какой же вы делец? В бытность мою журналистом я повидал их немало — и согласен с Чарлзом Фрэнсисом Адамсом.

— В чем?

— Он был знаком со всеми — Гулдом, Вандербилтом, Карнеги, Астором — и сказал, что ни одного не хотел бы встретить на том свете. С тех пор ничего не изменилось. Вот я и говорю: вы не делец.

— Адамс, скорее всего, просто брюзга, — заметил Стар. — Хотел стать как они, но чего-то не хватило — здравого смысла или, может, воли.

— Явно не мозгов, — ядовито вставил Уайли.

— Одних мозгов мало. Вы, творческие личности, быстро выдыхаетесь и теряетесь, без посторонней помощи вам никак. — Стар пожал плечами. — Принимаете все близко к сердцу, мечетесь от поклонения к ненависти, считаете всех незаменимыми — особенно себя. Так и напрашиваетесь, чтобы о вас вытирали ноги. Я люблю людей и люблю им нравиться, но душу носить нараспашку — не мой стиль.

Он вдруг умолк.

— Что я сказал Шварцу в аэропорту? Помнишь дословно?

— Вы сказали: «Что бы вы ни задумали — мой ответ: нет!»

Стар помолчал.

— Он стал как пришибленный, — добавил Уайли, — я его еле растормошил. А потом мы взяли дочку Пата Брейди и поехали кататься.

Стар звонком вызвал стюардессу.

— Разрешит ли мне пилот посидеть с ним рядом в кабине?

— Инструкция такого не позволяет, мистер Смит.

— Попросите его заглянуть сюда, когда освободится.

Стар просидел в кабине до самого вечера. Бесконечная пустыня перешла в плоскогорья — многоцветные, словно сделанные из раскрашенного песка для детских игр. Ближе к вечеру под пропеллерами возникли зубья снежной пилы — пики Скалистых гор. До дома оставалось недолго.

То и дело пробуждаясь от дремы, я мечтала лишь об одном: стать женой Стара, добиться его любви. Жалкая самонадеянность! Чем я могла его привлечь? Тогда я, правда, все видела в ином свете: во мне жила та горделивая женская уверенность, которая черпает силы в возвышенных идеалах — например, в мысли «чем я хуже других?». Уж точно я не уродливее знаменитых красавиц, наверняка вешавшихся ему на шею, а претензии на интеллектуальность, разумеется, делают меня блистательным украшением для любого салона…

Сейчас-то я понимаю всю нелепость былых потуг. Пусть Стар окончил лишь вечерние курсы стенографистов — но с самых ранних лет зоркость и чутье вели его неторными тропами на такие просторы, куда открывается путь лишь немногим. Однако в тогдашней беспечной дерзости я считала свои серые глаза проницательнее его карих, сравнивала свой окрепший на гольфе и теннисе пульс с его затихающим сердцем, утомленным годами непомерной нагрузки; строила планы, лелеяла замыслы, вынашивала интриги — словом, вела себя как любая женщина. Все тщетно, вы сами увидите. До сих пор иногда тешу себя мыслью, что будь он беден и молод — я бы его добилась. На деле же все, что я могла предложить, у него было и без меня. Романтические идеалы я черпала из кино — «Сорок вторая улица», например, оставила ощутимый след, — и наверняка многие фильмы, на которых я выросла, были созданы лично Старом.

Так что дело было безнадежное. Любовь не питается крохами со своего же стола.

В то время, правда, я думала иначе. Вдруг поможет отец или стюардесса? Вдруг она войдет в кабину и скажет Стару: «Что за девушка — глаза так и сияют любовью!»

Вдруг пилот заметит: «Не ослепли же вы, мистер Смит, ступайте в салон!»

Вдруг Уайли Уайт перестанет торчать в проходе и вглядываться, сплю я или нет…

— Сядьте, — сказала я. — Что слышно? Где мы?

— В воздухе.

— Кто бы мог подумать! Да садитесь же. — Я попыталась изобразить живой интерес. — О чем вы пишете? Что за сценарий?

— Бойскауты, дай бог сил. Вернее, один бойскаут.

— Стар придумал?

— Понятия не имею — он мне велел разрабатывать тему. Наверняка на ней сценаристов штук десять: у тех завязка, у этих финал — система у Стара что надо, он сам ее изобрел. Так вы в него влюблены?

— С чего вдруг? — рассердилась я. — Я с ним знакома всю жизнь.

— Безнадежно, да? Хотите, я посодействую, только в обмен обещайте замолвить за меня словечко. Хочу заделаться главным.

Я вновь прикрыла глаза и уснула. Пробудившись, увидела рядом стюардессу, которая подтыкала вокруг меня плед.

— Скоро будем на месте, — сообщила она.

За окном, освещенные закатными лучами, проплывали зеленеющие поля.

— В кабине сейчас забавно, — вдруг разговорилась стюардесса. — Этот мистер Смит — или мистер Стар — кажется, я не встречала имя…

— Его никогда не пишут в титрах, — объяснила я.

— Вот как? В общем, он так подробно расспрашивал экипаж о полетах — со знанием дела, представляете?

— Представляю.

— Один пилот сказал мне, что готов на спор за десять минут натаскать мистера Стара для самостоятельного полета — говорит, шикарные мозги. Так и сказал.

— И в чем же забавность? — нетерпеливо напомнила я.

— Ах да. В конце концов пилот спросил мистера Смита, любит ли он свое дело, и тот ответил: «Еще бы. Приятно быть белой вороной в сборище дятлов».

Стюардесса даже согнулась от смеха — мне захотелось ее растерзать.

— Представляете? Назвать партнеров дятлами! — Она вдруг резко посерьезнела и встала. — Ладно, пора данные вносить.

— Всего доброго.

Мне было ясно — Стар просто вознес пилотов до собственного трона, на время поделившись с ними властью над миром. Годы спустя мне случилось попасть в один рейс с кем-то из тех летчиков, и он рассказал еще эпизод. Глядя тогда вниз на горы, Стар заметил:

— Представьте, будто вы строите железную дорогу: надо пустить поезда сквозь горный кряж. Сводки геодезистов говорят, что пригодных путей — три-четыре, а то и десяток, ни один не лучше других. И вам надо решать. На что положиться? Заранее определить лучший путь нельзя — надо сначала построить. Остается просто брать и строить.

— То есть как? — Пилот решил, что чего-то недопонял.

— Выбираете путь без всяких причин — тут гора более яркая, там чертеж более четкий… Просто так.

Пилот мне признался, что счел идею очень ценной — правда, как он подозревал, малопригодной для его жизни.

— Мне хотелось только одного, — грустно улыбнулся он, — узнать, как он вообще стал мистером Старом.

Вряд ли Стар сумел бы что-то ответить: у эмбриона ведь нет памяти. Объяснение знала я. В юности ему случилось вознестись на мощных крыльях высоко над землей, и глазами, которых не могло ослепить даже солнце, он увидел все царства мира. Крылья били упорно и твердо, под конец яростно — и он, не оставляя усилий, удержался в небе дольше любого из нас, а потом, запечатлев в памяти все увиденное с высоты, плавно опустился вниз.

Двигатели смолкли, все наши пять чувств начали оживать перед посадкой. Слева показались огни морской базы на Лонг-Бич, справа мерцающим пятном маячила Санта-Моника. В небе над Тихим океаном плыл оранжевый диск огромной калифорнийской луны. Мои впечатления при виде здешних мест — родного дома! — не могли соперничать, я знаю, с чувствами Стара. Здесь я впервые увидела мир, как стадо овец на студии Леммле; для Стара же это был край, где он ступил на землю после головокружительных озарений былого полета, в котором ему открылись наши пути и деяния — и весь их нехитрый смысл. Вы вольны сказать, что сюда его занесло шальным ветром. Мне же кажется, что глядя на мир с тех высот, как в кадре дальнего плана, он увидел способ исчислить наши бессвязные надежды, благовидные заблуждения и нескладные беды — и, решив пребыть с нами до конца, спустился на землю. Как самолет, плавно скользнувший к Глендейлскому аэропорту, в теплую тьму.

 

Глава 2

В девять часов июльского вечера массовка еще не разошлась, многие толпились в закусочной напротив студии — я видела их за игровыми автоматами, когда парковала машину. «Старик» Джонни Суонсон, вечно одетый под ковбоя, торчал на углу, не сводя мрачных глаз с луны. Когда-то он славился не меньше, чем короли немых вестернов Том Микс и Билл Харт, теперь же разговоры с ним навевали тоску, и я поспешила перебежать через дорогу к центральным воротам.

Студия никогда не затихает — в лабораториях и звуковых цехах работает ночная смена, персонал то и дело наведывается в студийное кафе. Шум не похож на дневной: шорох шин, тихий ропот запущенного вхолостую двигателя, одинокая рулада сопрано перед ночным микрофоном. За углом я наткнулась на рабочего в резиновых сапогах, моющего автомобиль в ослепительно белом свете — волшебном фонтане лучей посреди безжизненного сумрака. При виде мистера Маркуса, которого вели от административного здания до машины, я замедлила шаг — чтоб не терять целую вечность, пока он выговорит «спокойной ночи», — и только тут различила, что сопрано выводит «Приди, приди, я люблю лишь тебя». Строка засела в памяти, потому что вновь и вновь повторялась во время землетрясения; до него оставалось минут пять.

Контора отца помещалась в старом здании с длинным балконом и железными перилами, напоминающими нескончаемый цирковой канат. Весь второй этаж, включая крыло Стара и крыло мистера Маркуса по обе стороны от отцовских окон, светился огнями. При мысли о Старе внутри похолодело, но я уже научилась с этим справляться — за месяц, что я пробыла дома, мы виделись лишь однажды.

Отцовский кабинет изобиловал странностями, все перечислять незачем. Приемную сторожили три секретарши с каменными лицами — три ведьмы, знакомые мне чуть не с пеленок: Берди Питерс, Мод-с-чем-то и Розмари Шмиль. Не знаю, благодаря ли имени или чему другому она заправляла всей троицей и распоряжалась упрятанным под стол рычагом, открывавшим посетителям дверь в отцовский тронный зал. Все три секретарши яро исповедовали капитализм, Берди даже выдумала правило: если машинисток заставали за совместным обедом чаще раза в неделю — им грозила взбучка. Киностудии в те времена боялись массовых волнений.

Я вошла внутрь. Моду на огромные начальственные кабинеты ввел отец, он же первым придумал закрывать высокие, доходящие до пола окна зеркальными стеклами. В полу, поговаривали, открывалась ловушка, сбрасывавшая неугодных посетителей в подземную яму, но я в эти россказни не верила. В кабинете на видном месте красовался большой портрет Уилла Роджерса, призванный, судя по всему, подчеркнуть духовную близость отца этому святому Франциску Голливудскому; в глаза бросалась фотография Минны Дэвис — умершей жены Стара — с дарственной надписью, по стенам висели снимки других звезд киностудии и два пастельных портрета — мой и матери. В ту ночь зеркальные окна стояли открытыми; в одном, словно пришпиленный, беспомощно застрял исполинский лунный диск — розовато-золотистый, окруженный дымкой. В дальнем краю комнаты за большим круглым столом сидели отец, Жак Ла Борвиц и Розмари Шмиль.

Как выглядел отец? Могу лишь описать, как однажды внезапно столкнулась с ним в Нью-Йорке: при виде грузного пожилого человека, будто стыдящегося самого себя, захотелось проскочить мимо, — и вдруг я поняла, что это отец. Меня потом поразило такое впечатление, ведь решительный подбородок и ирландская улыбка порой делают отца очень привлекательным.

От рассказа о Жаке Ла Борвице я вас избавлю: упомяну, что он был ассистент продюсера, то есть что-то вроде комиссара, — и хватит. Где Стар откапывал таких личностей с начисто отмершим мозгом и почему не сопротивлялся, если ему их навязывали, — а главное, как он умудрялся извлекать из них хоть какую-то пользу, — оставалось загадкой и для меня, и для тех новичков с восточного побережья, кому случалось на них наткнуться. Жак Ла Борвиц, несомненно, обладал и достоинствами — без них не обходятся ни амеба, ни бродячий пес, рыщущий в поисках кости и шавки. Жак Ла… избави боже!

По лицам я видела, что говорят о Старе: он опять что-нибудь приказал или запретил, ослушался отца, отправил на свалку очередной фильм Ла Борвица — словом, сотворил нечто ужасное, и теперь они сидели в ночном кабинете, сплоченные враждой, возмущенные и бессильные. Розмари Шмиль держала наготове блокнот, будто собиралась внести в протокол общее отчаяние всей троицы.

— Заберу тебя домой живым или мертвым, — сказала я отцу. — А то именинные подарки так и сгниют в коробках.

— День рождения? — виновато встрепенулся Жак. — Сколько стукнуло? А я и не подозревал!

— Сорок три, — раздельно произнес отец.

Ему было на четыре года больше, и Жак об этом знал — я видела, как он сделал пометку в гроссбухе, чтобы при случае использовать. Записи здесь делают открыто, даже не приходится читать по губам, и Розмари Шмиль вслед за ним тоже вынужденно поставила в блокноте закорючку. Когда она стирала ее ластиком, земля под нами содрогнулась.

Нас тряхнуло не так, как Лонг-Бич, где верхние этажи магазинов обрушивались на дорогу, а мелкие гостиницы смывало волной, — и все же на долгий миг наше нутро срослось с земным чревом, словно кто-то в кошмарном сне пытался нанизать нас на пуповину и втянуть обратно в лоно мироздания.

Портрет матери слетел со стены, оголив небольшой сейф; мы с Розмари бешено вцепились друг в друга, с визгом кружа вдоль стен в буйном невиданном вальсе. Жак рухнул в обморок или, по крайней мере, исчез с глаз. Отец, держась за стол, прокричал: «Ты цела?» За окном сопрано дошло до кульминации «я люблю лишь тебя», на миг умолкло — и, клянусь вам, затянуло фразу по новой. А может, просто певице прокручивали запись.

Комната больше не ходила ходуном, лишь слабо вибрировала. Мы все — вместе с откуда-то возникшим Жаком — двинулись к выходу и неверной походкой, как в полусне, пробрались через приемную на железный балкон. Редко где горел свет, тут и там кого-то окликали. На секунду мы замерли, ожидая второго толчка, а затем, как по общему наитию, повернули к двери, ведущей в кабинет Стара.

Кабинет, хоть и просторный, уступал размером отцовскому. Стар сидел на краю дивана и тер глаза: до толчка он дремал и теперь готов был принять землетрясение за сон. Пришлось его разуверить, и Стар решил было счесть все забавным эпизодом — пока не зазвонили телефоны. Я наблюдала за ним как можно незаметнее. Посеревший от усталости, он выслушивал отчеты по телефону и диктографу, и мало-помалу к глазам возвращался блеск.

— В двух местах прорвало водопровод, — сообщил он отцу. — Затопило площадки за студией.

— Грэй снимает во «французской деревне», — отозвался отец.

— Вокруг «станции» наводнение. В «джунглях» и на «городском углу» тоже. Нелегкая их побери, вроде все живы. — Проходя мимо, он без улыбки сжал мне руки. — Давно вас не видел, Сесилия.

— Вы на территорию, Монро? — спросил отец.

— Сначала дождусь всех новостей. Да, еще где-то повредило линию электропередач, я вызвал Робинсона.

Стар усадил меня на диван рядом с собой и вновь спросил о землетрясении.

— Вы слишком устаете, — сказала я мудро, по-матерински.

— Да, — согласился он. — Некуда ходить по вечерам, вот и работаю.

— С вечерами могу помочь.

— Бывало, я играл в покер с приятелями, — задумчиво ответил он. — Еще до женитьбы. Теперь ни единого не осталось, все спились.

Мисс Дулан, его секретарша, вошла с очередной порцией дурных новостей.

— Робби придет — разберется, — заверил Стар отца и повернулся ко мне. — У нас есть Робинсон — бывший аварийщик, чинил в Миннесоте телефонные провода во время снежных бурь. Ему все по плечу. Скоро будет. Робби вам понравится.

Прозвучало так, будто Стар всю жизнь мечтал нас познакомить и затеял ради этого целое землетрясение.

— Робби вам понравится, — повторил он. — Когда возвращаетесь в колледж?

— Я только что приехала.

— На все лето?

— Если бы. Еще немного — и сразу назад.

Я была как в тумане. В мозгу мелькнуло, не имеет ли он на меня виды — но если и так, все шло раздражающе медленно: он видел во мне лишь недурной предмет обстановки. Да и сама мысль уже не казалась мне заманчивой — примерно как выйти замуж за врача. Стар редко уходил со студии раньше одиннадцати.

— Я хотел спросить, сколько ей еще до выпуска, — повернулся он к отцу.

А я чуть не выпалила, что вовсе не обязана возвращаться в колледж, образования мне и без того хватит, — как вдруг вошел совершенно восхитительный Робинсон — кривоногий, молодой и рыжий, готовый всех спасать хоть сейчас.

— Вот и Робби, Сесилия, — сказал Стар. — Пойдем, Робби.

Так я познакомилась с Робби, даже не заподозрив, что это судьба. Потому что именно от Робби я позже узнала, как той ночью Стар встретил свою любовь.

В лунном свете огромная территория в тридцать акров выглядела сказочным царством. Нет, африканские джунгли, французские замки, шхуны у причала и ночной Бродвей не примешь за настоящие, просто площадки для съемок слишком похожи на ворох страниц из детских книг — обрывки картинок и клочья разрозненных историй, пляшущие в искрах костра. Территория студии напоминала мне чердак — которого, к слову, у нас никогда не было, — а на чердаке по ночам, в неверных отблесках света, сказкам положено оживать.

К прибытию Стара и Робби свет прожекторов уже выхватил из тьмы самые затопленные участки.

— Перекачаем все в болото на Тридцать шестой улице, — после минутной паузы сказал Робби. — Там, конечно, городская собственность, но у нас ведь форс-мажор, так? Ого, смотрите!

Поток воды, струящийся как река, нес огромную голову бога Шивы, на темени которой примостились две женские фигурки. Идола вынесло из декораций Бирмы, и теперь он, покачиваясь, следовал за изгибами течения, порой сталкиваясь на отмелях с прочим хламом. Двух беглянок, прильнувших к локону на открытом лбу статуи, можно было принять за туристок на увлекательной экскурсии по местам наводнения.

— Гляньте, Монро! — мотнул головой Робби. — У нас тут дамочки!

Увязая по колено в мелких болотцах, Робби со Старом подошли к краю потока и разглядели женщин — те, напуганные, слегка просветлели лицами в надежде на скорое спасение.

— Эх, чтоб вам плыть до сточной трубы! — галантно заметил Робби. — Жаль, Де Миллю эта башка на неделе понадобится.

Он-то, конечно, и мухи бы не обидел — и уже брел чуть не по пояс в воде, пытаясь зацепить голову идола шестом, отчего та лишь завертелась на месте. Подоспела помощь; мигом разнесся слух, что женщины — одна очень хорошенькая — наверняка важные особы. На деле они попали на студию случайно, и разозленный Робби только и мечтал задать им жару.

— А ну верните башку где взяли! — крикнул он беглянкам, когда статую притянули к берегу. — Что за манера — тащить все на сувениры!

Подхватив девушку, плавно соскользнувшую по щеке идола, Робби поставил ее на землю; другая, чуть помедлив, тоже съехала вниз.

— И что с ними делать, босс? — обернулся Робби к Стару.

Тот не ответил. С расстояния в два шага ему улыбалось лицо умершей жены — схожее до последней черточки, до легчайших теней. Сквозь два шага лунного света на него взглянули те же глаза, над знакомым лбом дрогнул локон; улыбка задержалась, ожила — привычная, прежняя; раскрылись губы — в точности те же. Его объял страх, захотелось кричать. После тоскливой тишины прощального зала, после плавного лимузина с гробом, после каскада погребающих цветов, после нездешней тьмы — вот она, рядом, сияющая и живая. Река вдруг хлынула шумным потоком, качнувшиеся прожектора дрогнули — и до Стара донесся голос. Чужой.

— Нам так неловко, — произнес голос, которого никогда не было у Минны. — Мы спрятались за грузовиком и прошли в ворота, нас не заметили.

Вокруг уже толпились электрики, грузчики, шоферы, и Робби налетел на них, как пастуший пес на стадо овец:

— …приладить большие насосы на баки в четвертом павильоне… обвязать канатом эту башку… поставить на пару досок, отбуксировать… сперва откачать воду из джунглей, чтоб вас всех… трубу вон ту, побольше, кладите сюда… тут все равно пластик…

Стар глядел вслед девушкам, пока они, сопровождаемые полицейским, не скрылись за воротами, и лишь тогда осторожно переступил с ноги на ногу — проверить, исчезла ли слабость в коленях. Грохочущий тягач, прочавкав по грязи, остановился поблизости, и мимо Стара толпой пошли рабочие — каждый второй, взглядывая на него, улыбался:

— Привет, Монро… Здравствуйте, мистер Стар… Сыровата ночка, мистер Стар… Монро… Монро… Стар… Стар… Стар…

Он отвечал кому словом, кому взмахом руки — как император, приветствующий старую гвардию. У каждого мира свои герои, а Стар был героем уникальным. Многие из тех, что проходили сейчас мимо, застали и начало студии, и упадок при наступлении звукового кино, и три года депрессии — и все это время Стар берег их от невзгод. Теперь, когда былая сплоченность терпела удар за ударом и колоссы едва держались на глиняных ногах, Стар все еще оставался для них кумиром — последним из прежних вождей, — и приглушенные голоса звучали в ночи как эхо воинского приветствия.

 

Глава 3

В промежутке между приездом и землетрясением мне было о чем поразмыслить.

Например, об отце. При всей моей любви (диаграмма которой напоминала бы хаотичную кривую с множеством резких спадов) я видела, что одно упорство еще не делает его приличным человеком. Чуть ли не всеми успехами он был обязан практичности: именно она, да еще удача, помогли ему отхватить четверть доли буйно растущего зрелищного бизнеса — вместе с молодым Старом. Это решило всю его жизнь — дальше оставалось лишь рефлекторно держаться на плаву. И хотя перед финансовыми воротилами с Уолл-стрит отец не скупился на туманные речи о мистических тонкостях кинопроизводства, на деле он даже не пытался вникать в азы озвучивания или хотя бы монтажа. Представления об Америке у него остались те же, что у мальчика на побегушках в баре заштатного ирландского Баллихегана, а способность оценить сюжет недалеко ушла от уровня коммивояжерских баек. С другой стороны, он не страдал скрытым параличом, как ***, на студию приходил раньше полудня — и при его подозрительности, натренированной как мускул, застать отца врасплох было не так просто.

Стар был его удачей — уникумом, вехой в истории кино, как Эдисон, Люмьеры, Гриффит и Чаплин. Усилиями Стара кинематограф достиг влияния, немыслимого для театра, и до введения цензуры испытал пору расцвета — настоящий золотой век.

Словно в знак признания заслуг вокруг Стара не утихала слежка — соглядатаи не столько охотились за внутренними секретами и фирменными разработками студии, сколько пытались вычислить будущие запросы публики и ближайшие тенденции, открытые лишь чутью Стара. Даже простое обезвреживание таких попыток отбирало у Стара много сил, работа становилась все более скрытной, уединенной и медленной. Рассказывать о ней не легче, чем о замыслах полководца: влияние личности — слишком неуловимая материя, любые попытки описаний неизбежно сведутся лишь к подсчету успехов и неудач. И все же я намерена показать вам Стара в работе — и потому решаюсь на дальнейший очерк, частью взятый из моего студенческого сочинения «День продюсера», частью придуманный. Почти все заурядные события вымышлены, кажущиеся странными — подлинны.

Наутро после землетрясения на внешнем балконе административного корпуса показалась мужская фигура. По словам очевидца, пришедший немного выждал, затем взобрался на железный поручень и головой вниз прыгнул на тротуар. Результат — перелом руки.

Стар узнал о происшествии от мисс Дулан, своей секретарши, явившейся по его вызову в девять утра; сам он ночевал в офисе и не слыхал шума.

— Пит Заврас! — воскликнул Стар. — Оператор?

— Его отвезли к врачу. В газетах ничего не будет.

— Пропади он пропадом. Мне говорили, что он сам не свой, неизвестно почему. Благополучно отработал у нас два года назад, зачем было возвращаться? Как он вошел?

— По старому студийному пропуску, — ответила Катрин Дулан — жена ассистента режиссера, бесстрастная как ястреб. — Может, что-то связанное с землетрясением?

— Лучший оператор Голливуда, — покачал головой Стар. Даже когда ему доложили о сотнях погибших на Лонг-Бич, он не мог забыть о происшествии и велел Катрин Дулан выяснить обстоятельства.

Теплое утро принесло первые новости; Стар выслушивал их по диктографу во время бритья и позже за утренним кофе, попутно отдавая распоряжения. Робби просил передать: «Если понадоблюсь мистеру Стару — к черту, я сплю». Заболел или сказался больным кто-то из актеров, губернатор Калифорнии намерен пожаловать с целой делегацией, продюсер избил жену из-за пленки и должен быть «понижен до сценариста» — все три дела (если актерский контракт заключен не лично со Старом) относились к сфере ответственности отца. На канадском натурном объекте, куда уже выехала съемочная группа, выпал снег — Стар пересмотрел сюжет, прикинул возможные решения. По-прежнему ничего. Он вызвал Катрин Дулан.

— Мне нужен полицейский, который вчера вечером уводил двух женщин с территории студии. Кажется, его фамилия Мэлоун.

— Хорошо, мистер Стар. На проводе Джо Уайман — по поводу брюк.

— Привет, Джо, — сказал Стар. — На предварительном просмотре вчера двое разглядели, что Морган чуть не полфильма ходит в расстегнутых брюках… разумеется, преувеличение, но даже если кусок всего десятифутовый… нет, вчерашних зрителей не отыщем, прогоните раз за разом весь фильм и найдите нужные сцены. Соберите в зале народу побольше — кто-нибудь заметит.

— Кроме того, приехал датский принц. Высокий красавец, — продолжила Катрин Дулан и зачем-то добавила: — Ну, для своего роста красавец.

— Спасибо, — откликнулся Стар. — Искренне благодарю, Катрин: теперь я здесь единственный красавец среди низкорослых. Пусть принца сопроводят к павильонам. И передайте ему: обед в час.

— Еще вас дожидается мистер Джордж Боксли — разгневанный, насколько может быть разгневан англичанин.

— Я уделю ему десять минут.

Секретарша повернулась было уходить, Стар ее остановил:

— Робби не появлялся?

— Нет.

— Спросите на коммутаторе, не звонил ли он, и если да — свяжитесь с ним и узнайте вот что. Узнайте, не помнит ли он имя вчерашней девушки. Любой из двух. Имя или примету, по которой их можно найти.

— Что-нибудь еще?

— Нет. Попросите его вспомнить, пока не ушло из памяти. Кто они? Что за люди, из каких кругов? Пусть подумает. Может…

Мисс Дулан ждала и не глядя царапала его распоряжения в блокнот.

— То есть… может, они выглядели подозрительно? Вели себя неестественно? Хотя нет, не надо. Просто спросите об узнаваемых приметах.

Полицейский по фамилии Мэлоун ничего не запомнил. Две женщины? Да, он их вывел, будьте уверены. Одна возмущалась.

Которая? Какая-то из двух. Они дошли до машины — «шевроле», — он еще хотел записать номер. Возмущалась та, что… красивее? Какая-то одна.

«Какая-то». Полицейский ничего не заметил — даже здесь, на студии, Минну успели забыть, и трех лет не прошло. Значит, на том и покончим.

Стар встретил мистера Джорджа Боксли отеческой улыбкой, испытавшей некоторое количество метаморфоз с тех пор, как он совсем юным взлетел на высокую должность. В ранние годы улыбка выражала почтение к старшим коллегам, затем — по мере того, как волю коллег сменяли решения Стара — она становилась все более умиротворяющей, пока не превратилась в доброжелательную, порой торопливую и усталую, но неизменно обращенную к любому, кому не случилось разозлить Стара за последний час. Или к любому, кого Стар не собирался открыто оскорблять.

Мистер Боксли в ответ не улыбнулся. Вступив в кабинет так, будто его волоком тащили по меньшей мере двое, он застыл у кресла — невидимым стражам пришлось подхватить его под руки и усадить силой. Мрачно затихший, даже сигарету по приглашению Стара он закуривал нехотя, словно спичку держали сторонние сущности, чересчур презренные, чтобы им сопротивляться.

Стар был сама любезность.

— Что-нибудь случилось, мистер Боксли?

В оглушительной тишине романист окинул его взглядом.

— Я прочел ваше письмо, — продолжал Стар, отбрасывая приятный тон молодого директора школы. Теперь он обращался к гостю как к равному, хотя уважительная интонация звучала слегка двусмысленно.

— Мне не дают писать, как я привык! — взорвался Боксли. — Приличия соблюдаются, а все равно пахнет заговором. Эти два поденщика, каких вы ко мне приставили, сначала меня выслушивают, а потом портят текст на свой вкус! Они и слов-то знают не больше сотни!

— А отчего сами не пишете?

— Пишу. И вам посылал.

— Посылали незатейливый диалог, просто обмен репликами, — мягко произнес Стар. — Занятный, но не более.

Теперь двум призрачным стражам пришлось удерживать Боксли в кресле: тот дернулся вскочить, изо рта его вырвался лающий звук — если и хохот, то явно неприязненный.

— Да вы написанное-то хоть читаете? Диалог идет во время дуэли! А потом фехтовальщик падает в колодец, и обратно его поднимают в ведре!

Он еще раз лающе хохотнул и замолк.

— А в собственный роман вы вставили бы такой диалог, мистер Боксли?

— Вы что? Нет, разумеется.

— Сочли бы дешевкой?

— В кино другие законы, — замялся Боксли.

— Вы фильмы смотрите?

— Почти никогда.

— Не нравятся дуэли и колодцы?

— Да. И еще вымученная мимика и фальшивые диалоги.

— Забудьте пока о диалогах, — предложил Стар. — Уверен, что у вас они выйдут изящнее, чем у поденщиков, потому-то мы вас и пригласили. Но давайте отвлечемся и от слабых диалогов, и от прыжков в колодец. Возьмем другой пример. У вас в кабинете есть печь? Такая, чтоб зажигать спичкой?

— Есть, — сухо обронил Боксли. — Я ею не пользуюсь.

— Представьте, что вы сидите в кабинете после целого дня дуэлей или писанины, слишком измученный, чтобы драться или сочинять. Просто сидите и смотрите в пустоту — обессиленно, как порой любой из нас. В кабинет входит хорошенькая стенографистка; вас, безучастного наблюдателя, она не видит, хотя вы сидите совсем рядом. Она снимает перчатки, открывает сумочку и вытряхивает ее над столом…

Стар поднялся и бросил на стол связку ключей.

— Выпадают две десятицентовые монетки и пятицентовик. И коробок спичек. Девушка оставляет на столе пятицентовик, остальные монеты сгребает обратно. Берет перчатки, подходит к печи, открывает заслонку и бросает перчатки внутрь. В коробке всего одна спичка; девушка становится на колени и собирается зажечь огонь. Вы замечаете, как сильно бьет в окно ветер, — и тут раздается телефонный звонок. Девушка берет трубку, говорит «алло», слушает — и уверенно отвечает: «У меня никогда в жизни не было черных перчаток». Она кладет трубку на рычаг, вновь наклоняется и чиркает спичкой — в этот миг вы внезапно оборачиваетесь и видите в кабинете мужчину, который пристально следит за девушкой…

Стар замолчал, взял со стола ключи и сунул их в карман.

— А потом? — улыбаясь, спросил Боксли. — Что дальше?

— Не знаю, — ответил Стар. — Я просто придумывал фильм.

Боксли почувствовал, будто его провели.

— Это всего лишь мелодрама!

— Не обязательно, — возразил Стар. — И уж точно никаких драк, фальшивых диалогов и даже мимики. Весь произносимый текст — одна немудреная фраза, писателю вашего уровня не составит труда ее исправить. Однако сцена вас заинтересовала.

— А зачем пятицентовик? — попытался сменить тему Боксли.

— Не знаю, — ответил Стар и вдруг рассмеялся. — Нет, как же, пятицентовик — за билет в кино!

Двое стражей наконец отпустили Боксли — он расслабленно откинулся на спинку кресла.

— За что вы мне платите? — со смехом спросил он. — Я ведь ни уха ни рыла не смыслю в фильмах!

— Разберетесь, — улыбнулся Стар. — Иначе не спросили бы про пятицентовик.

Выйдя в приемную, они наткнулись на большеглазого брюнета.

— Мистер Боксли, это Майк ван Дайк, — представил их Стар. — Что стряслось, Майк?

— Ничего, просто зашел проверить, не обратились ли вы в легенду.

— Опять бездельничаешь? Я на просмотрах не смеялся уже неделю!

— Опасаюсь нервного срыва.

— Не потеряй форму. Давай-ка покажи, на что способен. — Стар повернулся к Боксли. — Майк сочиняет репризы — еще с тех пор, как я под стол пешком ходил. Давай-давай, покажи мистеру Боксли два крыла, рывок, пинок и вылет.

— Прямо здесь? — уточнил Майк.

— Конечно.

— Места маловато. Я, собственно, шел спросить…

— Места хватит.

— Ну ладно. — Майк оценивающе оглядел помещение. — За вами выстрел.

Кейти, помощница мисс Дулан, приготовила бумажный пакет.

— Это такой номер, — обернулся Майк к Боксли, — еще со времен Кинстонской студии. — Он взглянул на Стара. — Слово «номер» он знает?

— Номер — это выход, выступление, — пояснил для Боксли Стар. — Джорджи Джессел, комик, упоминает «Линкольна, который отколол номер при Геттисберге».

Кейти надула бумажный пакет и зажала край зубами. Майк стоял к ней спиной.

— Внимание! — скомандовала Кейти и шлепнула ладонями по пакету.

Тут же Майк рванул себя обеими руками за ягодицы, подпрыгнул, шаркнул по полу ногой, затем другой, не сходя с места, тут же дважды взмахнул руками по-птичьи…

— Два крыла, — кивнул Стар.

…потом вылетел из сетчатой двери, которую придерживал для него мальчишка-рассыльный, и исчез за балконным окном.

— Мистер Стар, — раздался голос Катрин Дулан. — Вызывает Нью-Йорк, на проводе мистер Хэнсон.

Через десять минут Стар нажал кнопку диктографа. Вошедшая мисс Дулан доложила, что в приемной дожидается актер, гордость студии.

— Скажите, что я ушел через балкон, — предложил Стар.

— Хорошо. Он здесь уже четвертый раз за неделю. Явно волнуется.

— Не намекнул, чего хочет? Может, ему к Брейди?

— Он не сказал. У вас назначено совещание, мисс Мелони и мистер Уайт уже здесь, мистер Брока ждет рядом, в кабинете мистера Рейнмунда.

— Скажите Родригесу, пусть войдет, — решил Стар. — Предупредите, что у меня только минута времени.

Красавца актера Стар встретил стоя.

— Что за срочность? — спросил он с приятной улыбкой.

Актер терпеливо дождался, пока за мисс Дулан закроется дверь.

— Монро, со мной все кончено, — выпалил он. — Я шел к тебе поговорить.

— Кончено? Ты читал «Вэрайети»? Твой фильм держится в «Рокси» дольше срока. И в Чикаго за неделю собрал тридцать семь тысяч.

— Тем хуже. В том-то и несчастье. Желания сбываются, только все ни к чему.

— Что случилось?

— Нас с Эстер ничего не связывает. Теперь навсегда.

— Поссорились?

— Нет, хуже! Даже говорить невыносимо. Голова ватная, брожу как шальной. На съемках каждая реплика — словно во сне.

— Я не заметил. Смотрел вчерашний материал — ты в прекрасной форме.

— Да? Вот видишь, никто даже не догадывается.

— Ты хочешь сказать, вы с Эстер расходитесь?

— Наверняка к тому идет. Неминуемо.

— Что случилось-то? — нетерпеливо спросил Стар. — Она вошла без стука?

— Да нет, у меня никого нет. Дело просто… во мне. Со мной все кончено.

Стар внезапно понял.

— С чего ты взял?

— Уже полтора месяца.

— Ты просто мнителен. У врача был?

Родригес кивнул.

— Что только не делал. Даже… ну, совершенно в отчаянии пошел к… Клэрис. Бесполезно. Все пропало.

Стара так и подзуживало отправить актера к Брейди — в конце концов, тот отвечает за связи с общественностью, пусть бы занялся и интимными связями… Он даже отвернулся на миг, чтобы Родригес не видел его лица.

— Я был у Пата Брейди, — продолжал актер, словно угадав мысль Стара. — Выслушал кучу дурацких советов, все испробовал — без толку. За ужином на Эстер даже глаз поднять не могу. Она-то держится молодцом, а мне хоть со стыда сгорай. И так все время. «Дождливый день» собрал в Де-Мойне двадцать пять тысяч, в Канзас-Сити двадцать семь, побил рекорды в Сент-Луисе, письма от поклонниц сыплются лавиной, а я каждый вечер дрожу от страха — как же, надо возвращаться домой и ложиться в постель…

Стара мало-помалу охватывала досада. Мелькнувшая мысль пригласить звезду на вечерний коктейль казалась теперь неуместной: что там делать Родригесу в таком состоянии? Затравленно блуждать между гостями с бокалом в руке, обсуждая многотысячные сборы?

— Вот я и пришел к тебе, Монро. Ты из всего найдешь выход. Я решил: попрошу у тебя совета, даже если ты скажешь пойти утопиться.

Зажужжал вызов, Стар включил диктограф.

— Пять минут, мистер Стар, — раздался голос мисс Дулан.

— Прошу прощения, — ответил Стар, — я еще не закончил.

— Полтысячи школьниц устроили парад, осадили дом, — мрачно продолжал актер. — А я прятался за шторами, боялся выйти.

— Присядь-ка, — велел Стар. — Обсудим и что-нибудь решим.

В приемной уже десять минут дожидались совещания Уайли Уайт и пятидесятилетняя иссохшая блондинка Джейн Мелони, голливудская репутация которой складывалась из полусотни ярлыков — «сентиментальная дура», «лучший голливудский сценарист», «ветеран», «рабочая кляча», «умнейшая женщина студии», «самый ловкий плагиатор цеха» — с исчерпывающим набором дополнений: нимфоманка, девственница, шлюха, лесбиянка и верная жена. Не будучи старой девой, она несла на себе отпечаток того стародевического облика, который свойствен большинству самостоятельно пробившихся женщин. К пятидесяти годам Джейн заработала язву желудка и годовое жалованье в сотню тысяч (рассуждения о том, считать ли его справедливым, недостойным или непомерно щедрым, могли бы стать предметом отдельного замысловатого трактата). Ценили ее за простые понятные качества — за то, что она женщина и при этом уживчива, сообразительна, надежна, знает правила игры и не норовит перетянуть одеяло на себя. Когда-то она была наперсницей Минны, и с годами Стару удалось подавить неприязнь, доходившую порой до стойкого физического отвращения.

Джейн Мелони и Уайли молча ждали, время от времени обмениваясь репликами с мисс Дулан. Рейнмунд, продюсер фильма, то и дело звонил из своего кабинета, где вместе с ним дожидался совещания режиссер по фамилии Брока. Через десять минут раздался звонок от Стара, мисс Дулан вызвала Рейнмунда и Брока. В тот же миг из кабинета вышел Стар, держа под руку актера — взбудораженного настолько, что на простое «как дела?», брошенное Уайли Уайтом, он тут же объявил:

— Ужасно, просто ужасно!

— Ничего подобного, — оборвал его Стар. — Ступай и играй роль, как я сказал.

— Спасибо, Монро!

Джейн Мелони, молча проводив актера взглядом, спросила:

— Кто-то пытался его переиграть? — подразумевая, что на съемках партнер вздумал оттеснить Родригеса в тень.

— Извините за задержку, — ответил Стар. — Входите.

Совещание началось в полдень, Стар обычно отводил участникам ровно час. Не меньше, поскольку прервать беседу мог лишь режиссер с его жестким графиком съемок, — и редко когда больше: каждую неделю компания обязана выпустить фильм, сложностью и стоимостью не уступающий «Мираклю» Рейнхардта.

Временами — хотя в последние лет пять не так часто, как раньше, — Стар мог работать над одним фильмом ночь напролет; однако такой приступ деятельности выводил его из строя на несколько дней. Перемена же темы придавала сил — и как те люди, что способны по желанию просыпаться в нужное время, он поставил внутренние часы ровно на час.

Помимо сценаристов, на совещание пришли Рейнмунд, один из самых ценимых продюсеров, и Джон Брока — режиссер картины.

Брока с виду походил на техника или механика — крупный, бесстрастный, спокойно-решительный и располагающий к себе. Образованностью он не отличался, Стар часто ловил его на тиражировании однотипных сцен — во всех его фильмах некая богатая девушка неизменно исполняла все тот же ритуал: сначала играла с вбежавшими в комнату большими собаками, а потом, войдя в конюшню, похлопывала по крупу жеребца. Причина вряд ли имела отношение к Фрейду — скорее всего, режиссеру в унылой юности случилось разглядеть за чужим забором красивую девушку с собаками и лошадьми, и сцена навечно отпечаталась в его памяти как символ богатой жизни.

Молодой образованный красавец Рейнмунд когда-то обладал некоторой силой характера, но продиктованная профессией ежедневная необходимость изворачиваться — что в действиях, что в мыслях — превратила его в откровенного приспособленца. К тридцати годам у Рейнмунда не осталось ни единой черты из тех, которые американские евреи и неевреи привыкли считать достоинствами. Однако он выпускал картины в срок, а демонстрацией чуть ли не педерастического восхищения Старом умудрился притупить обычную для Стара проницательность: тот к нему благоволил и считал во всех отношениях хорошим парнем.

Уайли Уайта, разумеется, в любой стране мира опознали бы как интеллектуала второго разбора. Воспитанность в нем уживалась с болтливостью, простота — с остроумием, мечтательность — с пессимизмом. Зависть к Стару прорывалась лишь временами и сопровождалась всегдашним восхищением и даже привязанностью.

— По графику сценарий идет в производство через две недели, считая от субботы, — начал Стар. — Я бы сказал, что выглядит он прилично, изменения пошли на пользу.

Рейнмунд и оба сценариста обменялись победным взглядом.

— С одной оговоркой, — продолжил Стар. — Я не вижу смысла делать по нему фильм, поэтому решил отказаться от проекта.

На миг повисла внезапная тишина, затем понеслись невнятные возражения и потрясенные вопросы.

— Вы не виноваты, — заверил собравшихся Стар. — Я просто считал сюжет более интересным, чем он получился в сценарии. Вот и все. — Помолчав, Стар с сожалением взглянул на Рейнмунда. — Текст слишком плох. А ведь пьеса великолепна, мы отдали за нее пятьдесят тысяч.

— А что не так со сценарием, Монро? — напрямик спросил Брока.

— Вряд ли стоит вдаваться в подробности.

Рейнмунд и Уайли Уайт лихорадочно обдумывали, как это отразится на их карьере. В нынешнем году за Рейнмундом два фильма уже числились, а Уайли Уайту для возвращения в кино нужно было появиться в титрах хотя бы раз. Маленькие, глубоко посаженные — словно вдавленные в череп — глазки Джейн Мелони пристально наблюдали за Старом.

— Может, все-таки объясните? — вмешался Рейнмунд. — Оплеуха-то немалая, Монро.

— Я просто не стал бы приглашать в картину Маргарет Саллаван, — ответил Стар. — Или Колмана. Отговорил бы их сниматься.

— Монро! — взмолился Уайли Уайт. — Скажите — что не так? Сцены? Диалоги? Юмор? Композиция?

Стар взял со стола папку с текстом и разжал пальцы — словно сценарий самым буквальным образом был неподъемной ношей.

— Мне не нравятся персонажи. Меня к ним не тянет, я предпочел бы обходить их стороной.

Рейнмунд, все еще обеспокоенный, улыбнулся.

— Да уж, обвинение не из слабых. Мне казалось, что персонажи-то и неплохи.

— И я так думал, — подтвердил Брока. — Эмма, например, хороша.

— Правда? — бросил Стар. — А я даже не верю, что она живая. Дочитал до конца — только и хотелось спросить: «Ну и что?»

— Можно ведь что-то сделать, — предположил Рейнмунд. — Конечно, для нас тут мало приятного. Порядок сцен ровно тот, о каком мы договаривались…

— Зато история совершенно другая, — бросил Стар. — Я не устаю повторять: для меня главное — настрой фильма, его-то я определяю в первую очередь. Можно менять что угодно, но как только решение принято — каждая реплика и каждый жест должны работать на выбранную цель. У нынешнего сценария поменялся настрой. Пьеса была светлой и сияющей, радостной. В сценарии — одни сомнения и метания. Героиня порывает с героем из-за пустяков, и также беспричинно их роман возобновляется. После первого эпизода уже не интересно, увидятся ли они вновь.

— Тут я виноват, — встрял Уайли. — Понимаете, Монро, сейчас не двадцать девятый год, стенографистки не склонны так слепо обожать своих боссов. Они уже знают, что такое быть уволенной, они видели боссов в панике. Мир изменился — вот в чем дело.

Стар, бросив на него нетерпеливый взгляд, коротко мотнул головой.

— Это не обсуждается. Исходная точка сюжета — именно слепое обожание, если уж использовать твой термин. И ни в какой панике герой не замечен. Заставь девушку в нем усомниться — и получишь совершенно другой сюжет, а то и вовсе никакого. Оба героя — экстраверты, заруби себе на носу, и должны ими оставаться с первого до последнего кадра. Когда мне понадобится психологическая драма с душевными метаниями, я куплю пьесу Юджина О’Нила.

Джейн Мелони, не спускавшая глаз со Стара, уже поняла, что все обойдется. Задумай он и впрямь отказаться от картины, он не стал бы ничего объяснять. Уж она-то знала здешние приемы — дольше нее на студии проработал лишь Брока, с которым у нее была трехдневная интрижка двадцать лет назад.

Стар повернулся к Рейнмунду.

— Суть фильма, Рейни, ясна даже из актерского состава, тебе следовало это понять. Я взялся было вымарывать реплики, непригодные для Корлисс или Маккелуэя, но скоро бросил. Запомни на будущее: если я заказываю лимузин — мне нужен лимузин, а не гоночная малолитражка, пусть и самая быстрая в мире. Итак, — он оглядел собравшихся, — есть ли смысл продолжать? Теперь, когда вы знаете, что даже идея картины меня не устраивает? У нас всего две недели, по истечении которых я либо утверждаю Корлисс и Маккелуэя на роли, либо перевожу их на другой фильм. Стоит ли пытаться?

— Конечно, — откликнулся Рейнмунд. — Думаю, стоит. Я сам виноват, надо было предупредить Уайли. Мне казалось, у него есть неплохие мысли.

— Монро прав, — без обиняков заявил Брока. — Мне сценарий никогда не нравился, я только не мог понять, в чем именно дело.

Уайли и Джейн презрительно на него покосились и обменялись взглядом.

— Сценаристы, найдется у вас нужный пыл? — доброжелательно спросил Стар. — Или пригласить кого-нибудь новенького?

— Отчего б не попытаться еще раз, — заявил Уайли. — Я готов.

— А ты, Джейн?

Джейн Мелони лишь коротко кивнула.

— Что думаешь о девушке? — спросил Стар.

— Конечно же, я пристрастна — она мне нравится.

— Лучше смени взгляд, — предостерег ее Стар. — Десять миллионов американцев заклеймят ее презрением. Фильм идет час и двадцать пять минут: если треть этого срока героиня изменяет герою — зритель сочтет, что она на треть шлюха.

— Неужели это так много? — лукаво осведомилась Джейн, и все рассмеялись.

— Для меня — много, — задумчиво произнес Стар, — даже если не брать в расчет цензурный кодекс. Хотите делать героиню патентованной шлюхой — пусть, но это будет другой фильм. А в нашем фильме девушка — будущая жена и мать. И все же… все же… — Он наставил карандаш на Уайли Уайта. — Страсти здесь ровно столько же, сколько в Оскаре на моем столе.

— Какого черта! — возмутился Уайли. — Она вся так и горит! С чего бы ей тогда идти к..

— Она легкомысленна, только и всего. В пьесе есть сцена более выигрышная, чем все твои нагромождения, а ты умудрился ее выкинуть. Когда героиня пытается сократить ожидание и переводит стрелки часов.

— В сценарий не влезало, — извиняющимся тоном произнес Уайли.

— Ну что ж. Соображений у меня с полсотни, я зову мисс Дулан. — Стар нажал кнопку. — И если чего-то не понимаете, спрашивайте.

Мисс Дулан незаметно скользнула в кабинет, и Стар принялся говорить, стремительно расхаживая из угла в угол. Начал он с того, какой ему виделась героиня: идеальная девушка с простительными изъянами, как в пьесе, — причем идеальная не ради потакания вкусам публики, а ради удовлетворения его, Стара, желания видеть в этом фильме именно такую героиню. Всем понятно? Роль не хара́ктерная, девушка будет воплощением жизненной силы, здоровья, решительности и любви. Главное в пьесе — ситуация, в которой она оказалась: в ее руки попал секрет, влияющий на жизни многих людей. У нее есть выбор между верным решением и неверным, и поначалу непонятно, где какое, но под конец все выясняется, она идет и делает что надо. Вот и весь сюжет — незатейливый, чистый и светлый. Никаких метаний и сомнений.

— Она никогда не слыхала слов «массовые волнения рабочих», — сказал Стар. — Она могла бы жить и в двадцать девятом. Понятно, что за героиня мне нужна?

— Вполне, Монро.

— Теперь о ее поступках, — продолжил Стар. — В любой миг, когда мы видим ее на экране, она хочет переспать с Кеном Уиллардом. Это ясно, Уайли?

— Еще как!

— Что бы она ни делала — она думает о постели Кена Уилларда. Идет по улице — значит, идет переспать с Кеном Уиллардом. Завтракает — набирается сил, чтобы переспать с Кеном Уиллардом. При этом зритель должен быть уверен, что ей и в голову не придет желать другой связи с Кеном Уиллардом, кроме законного брака. Мне неловко напоминать вам такие простые истины, но они как-то умудрились выветриться из сюжета.

Стар открыл сценарий и принялся комментировать страницу за страницей. Записи мисс Дулан будут распечатаны в пяти экземплярах, однако Джейн Мелони делала и свои пометки. Брока сидел, заслонив рукой полуприкрытые глаза — он еще помнил времена, «когда режиссер что-то значил», когда сценаристы были или сочинителями реприз, или вдохновенными и конфузливыми юнцами-репортерами, любителями виски, — вот тогда режиссер был фигурой. Никаких продюсеров, никакого Стара…

Услышав свое имя, он встрепенулся.

— Джон, хорошо бы вставить сцену с мальчишкой, который лезет по островерхой крыше: держать его в кадре, только без ощущения угрозы или напряженности. И без всяких метафор — просто ясное утро и мальчишка на крыше. Должно получиться симпатично.

Брока стряхнул задумчивость.

— Понятно: легкий налет опасности.

— Не совсем. С крыши он не сорвется, кадр надо плавно перевести в следующую сцену.

— Окно, — предложила Джейн Мелони. — Пусть он залезет через окно в спальню сестры.

— Хороший ход, — одобрил Стар. — Как раз для эпизода с дневником.

Брока окончательно проснулся.

— Снимать надо снизу, пусть он идет вперед, от камеры. Общий план — камера со спины, неподвижная. Потом вставить крупный план и вернуться к общему, мальчик уходит дальше. Не выхватывать его отдельно, пусть будет на фоне крыши и неба. — Брока уже увлекся идеей: в кои веки ему сулили режиссерский кадр, сущую редкость в теперешних фильмах. Можно снимать с крана — так выйдет дешевле, чем строить бутафорскую крышу на земле и приставлять небо комбинированной съемкой. Вот уж чего у Стара не отнять: пределом он признавал только небо — природное небо в буквальном смысле; Брока достаточно навидался евреев, чтобы верить в легенды об их прижимистости.

— В третьей сцене пусть ударит священника, — распорядился Стар.

— Зачем? — изумился Уайли. — Чтобы католики вцепились нам в глотку?

— Я советовался с цензорами. Джо Брин сказал, что священников били — и ничего.

Стар продолжал говорить; спокойный голос смолк лишь после того, как мисс Дулан взглянула на часы.

— Ну что, не слишком много работы? К понедельнику управитесь? — обратился Стар к Уайли.

Сценарист посмотрел на Джейн — она только метнула ответный взгляд, даже не кивнув. Выходные шли насмарку, но Уайли был уже не тот, что час назад. Когда тебе платят полторы тысячи в неделю, не очень-то станешь увиливать от экстренной работы — особенно если твой фильм под угрозой. Прежде, на вольных хлебах, Уайли Уайта часто подводила небрежность, однако здесь, на студии, обо всех заботился Стар, и эффект его присутствия ощущался далеко за пределами кабинета. Уайли преисполнился творческого пыла; изображенная Старом смесь здравого смысла, тщательно отмеренной сентиментальности, зрелищной новизны и полунаивных представлений об общественном благе вдохновляла его на дальнейшие подвиги и звала немедля вдвинуть свой камень в общее строение — даже если усилиям суждено сгинуть втуне и результат окажется уныл и банален, как древняя пирамида.

Джейн Мелони видела в окно, как персонал ручейком потянулся к студийному кафе. Сама-то она пообедает в кабинете; пока принесут еду, можно закончить один-другой ряд вязания. А в четверть второго заглянет продавец французских духов — их сейчас возят контрабандой из Мексики, как спиртное при сухом законе, никто не видит в этом греха.

Брока не сводил глаз с Рейнмунда, подлизывающегося к начальству, и отчетливо понимал, что продюсер идет в гору. Сейчас он получает свои семьсот пятьдесят в неделю за частичную власть над режиссерами, сценаристами и кинозвездами, чьи гонорары ему и не снились, и носит дешевые английские туфли, купленные рядом с «Беверли Уилшир» (Брока искренне надеялся, что туфли ему немилосердно жмут), — однако уже скоро станет заказывать обувь у Пила и вышвырнет наконец свою зеленую тирольскую шляпу с пером. Брока, опережающий его на годы, заработал на войне приличный послужной список, однако так и не сумел до конца оправиться от пощечины Айка Франклина.

Пелена табачного дыма и огромный стол отгораживали Стара от остальных — он еще дослушивал уважительно и Рейнмунда, и мисс Дулан, однако отдалялся все больше. Совещание подходило к концу.

— Из Нью-Йорка звонит мистер Маркус, — объявила мисс Дулан.

— Как так? — требовательно переспросил Стар. — Я видел его здесь вчера вечером.

— Ну, он на проводе — звонят из Нью-Йорка, в трубке голос мисс Джейкобс. Значит, это его контора.

Стар засмеялся.

— Мы встречаемся сегодня за обедом. Самолеты с такой скоростью еще не летают.

Мисс Дулан вернулась к телефону. Стар решил подождать, чем кончится.

— Все разъяснилось, — доложила мисс Дулан через минуту. — Это недоразумение. Мистер Маркус сегодня звонил на восточное побережье — рассказать о землетрясении и потопе на студии — и, видимо, переадресовал их к вам. Новенькая секретарша, должно быть, просто перепутала.

— Это точно, — хмуро заметил Стар.

Принц Агге не понял происходящего, но, изначально настроенный на сильные ощущения, воспринял эпизод как блистательную иллюстрацию к американскому образу жизни: мистер Маркус, сидя в кабинете напротив, звонком велит нью-йоркскому бюро осведомиться у Стара о ночном потопе. Вообразив эту замысловатую связь, принц так и не осознал, что она существовала лишь в уме мистера Маркуса — когда-то остром и изощренном, но в последнее время дающем сбои.

— Подозреваю, что секретарша была совсем уж новенькая, — повторил Стар, разворачиваясь в сторону кафе. — Это все?

— Звонил мистер Робинсон, — сказала мисс Дулан. — Одна из женщин назвала ему имя, но он забыл. Говорит, что-то простое, вроде Смит, Браун или Джонс.

— Неоценимая помощь.

— Она вроде бы переехала в Лос-Анджелес совсем недавно.

— На ней был серебристый пояс, — вспомнил Стар. — С прорезанными звездами.

— Еще я пытаюсь выяснить про Пита Завраса. Звонила его жене.

— И что?

— У них там все ужасно — пришлось продать дом, она тяжело болела…

— А с глазами у него безнадежно?

— Про глаза она ничего не знала. Даже не подозревала, что он начал слепнуть.

— Интересно.

Стар поразмыслил над этим по дороге к кафе, но дело представлялось таким же смутным, как утренний разговор с Родригесом. В вопросах чужого здоровья он разбирался слабо — ведь его не заботило даже свое собственное. В проулке рядом с кафе он посторонился, пропуская открытый электрокар, забитый девушками в костюмах эпохи регентства — со съемочной площадки привезли массовку. Яркие платья трепетали на ветру, юные загримированные личики оборачивались на него с любопытством, и он улыбнулся в ответ.

Одиннадцать боссов и их гость, принц Агге, собрались за обеденным столом в приватном зале студийного кафе. Денежные воротилы и владыки студии, в отсутствие гостей они всегда обедали в тишине, лишь изредка нарушаемой вопросами о женах и детях или замечаниями о текущем деле. Восемь из десяти были евреями, пятеро из десяти (среди них грек и англичанин) родились вне Америки. Всех их связывало давнее знакомство, сложилась своя иерархия — от старика Маркуса до старика Лиенбаума, который некогда купил самую выигрышную долю акций во всей отрасли и которому запрещали тратить на кинопроизводство больше миллиона в год.

Старик Маркус до сих пор славился опасной изворотливостью в делах: безотказное чутье предупреждало его о засадах и вражеских происках, и чем плотнее его норовили окружить, тем грознее он становился. Его бледное лицо обрело такую неподвижность, что даже те, кто раньше замечал рефлекторное подергивание внутреннего уголка глаза, теперь — по милости природы, прикрывшей веко порослью седых волосков — оказывались бессильны проникнуть за неуязвимую броню.

Он оставался старейшим из одиннадцати, Стар был младше всех — и уже не так разительно отличался от них возрастом, как в свои двадцать два, когда впервые сел за этот стол. Тогда — в большей мере, чем сейчас — он был финансистом среди финансистов, мог подсчитать в уме расходы с быстротой и точностью, повергавшей коллег в изумление. Несмотря на легенды о евреях-дельцах, ни один из десятки не обладал талантом или хотя бы выраженными способностями в этой сфере, достигнув успеха за счет разнообразных и временами противоречивых качеств. Однако в любой группе традиция удерживает на плаву и самых несведущих, и удовлетворенно полагаясь на оценки и вычисления Стара — юного гения, как его называли, — они гордились его достижениями как своими, словно болельщики на футбольной игре.

Той способностью Стар пользовался и теперь, хотя, как мы вскоре увидим, она сделалась далеко не главной.

Принц Агге сидел между Старом и главным юристом компании Мортом Флайшекером, напротив него расположился Джо Пополос, владелец кинотеатров. К евреям принц испытывал смутное предубеждение, которое пытался в себе изжить. Нравом он обладал неугомонным и, состоя в иностранном легионе, считал, что евреи слишком уж трясутся за свою шкуру. Однако готов был поверить, что американская жизнь делает их другими, и Стара он уж точно признавал за достойного человека. Остальных же дельцов он числил по большей части крепколобыми занудами — в конечном суждении полагаясь, как всегда, на текущую в его жилах царственную кровь Бернадотов.

Мой отец (вслед за принцем Агге, рассказавшим мне о той встрече, я буду называть его мистером Брейди) беспокоился об очередной картине, и после раннего ухода Лиенбаума сел напротив Стара.

— Как там фильм про латиноамериканцев, Монро?

Принц Агге заметил мимолетную вспышку внимания — десять пар глаз дрогнули ресницами, словно прошелестев крыльями, и вновь замерли в тишине.

— Продвигается, — ответил Стар.

— С тем же бюджетом?

Стар кивнул.

— Расходы несоразмерны, — заметил Брейди. — Время трудное, чудес не будет. Это не «Ангелы ада» и не «Бен Гур», когда тратишь бессчетно, но и получаешь с лихвой.

Вероятно, о нападении условились заранее, поскольку грек Пополос тут же вмешался и понес нечто неразборчивое:

— Неуспешно, Монро, нам хотим успешно жить это времена, которая меняется. Действие раньше на прогрессе выгоды теперь не акцептуальное.

— А вы что скажете, мистер Маркус? — спросил Стар.

Все взгляды устремились к дальнему концу стола, однако мистер Маркус, словно заранее предупрежденный, уже сделал знак личному официанту, который теперь помогал ему встать, держа под обе руки, как корзину. Маркус оглядел коллег таким беспомощным взором, будто и не выходил вечерами на танцы со своей юной канадской пассией.

— Монро — гений в нашем деле, — заявил он. — Доверяю и всецело на него полагаюсь. Наводнения я даже не видел.

— Двух миллионов сейчас в прокате не собрать, — сказал Брейди, когда за Маркусом в полной тишине закрылась дверь.

— Не забрать, — подтвердил Пополос. — Даже если когда возьми их по голове и толкай, не забрать.

— Вероятно, вы правы, — согласился Стар и замолчал на миг, словно проверяя, все ли его слышат. — Думаю, премьерные показы дадут миллион с четвертью. Вместе с остальным наберется миллиона полтора. И четверть миллиона от проката за рубежом.

Вновь воцарилась тишина — на этот раз удивленно-озадаченная. Стар через плечо велел официанту соединить его с конторой.

— А как же бюджет? — спросил Флайшекер. — Насколько я знаю, бюджет картины миллион семьсот пятьдесят тысяч. И вы ожидаете от проката ровно столько же, без всякой прибыли?

— Я столько и не ожидаю, — ответил Стар. — Хорошо, если наберем миллиона полтора.

Зал притих — принц Агге даже услышал, как обвалился пепел с замершей в воздухе сигары. Флайшекер, на лице которого застыло изумление, раскрыл было рот, но в этот миг Стару через плечо подали телефон.

— Ваша приемная, мистер Стар.

— Да-да. Алло, мисс Дулан, я понял про историю с Заврасом. Это все слухи, даю голову на отсечение… А, вы уже… Хорошо. Да, хорошо. Теперь сделайте вот что: отправьте его сегодня же к моему окулисту, доктору Джону Кеннеди. Пусть Заврас возьмет заключение и сделает копию, вы меня поняли?

Стар положил трубку и оживленно обернулся к присутствующим.

— Слыхали, будто Пит Заврас теряет зрение?

Кто-то кивнул; остальные, не в силах перевести дух, пытались понять, не обмолвился ли Стар минуту назад, оглашая суммы.

— Оказалось, полная чушь. Заврас говорит, что сроду не был у окулиста и не знает, почему студии от него отвернулись, — объявил Стар. — То ли враг, то ли болтун постарался — и оператор год ходит без работы.

По залу прошелестел официально-сочувственный шепот. Стар подписал чек и собрался было встать из-за стола.

— Прошу прощения, Монро, — с нажимом сказал Флайшекер. Брейди и Пополос молча ждали. — Я здесь не так давно и, вероятно, не способен в полной мере постичь смысл высказываемого и подразумеваемого. — Он говорил быстро, однако даже вены на его лбу вздулись от гордости за безукоризненные фразы, отточенные за время учебы в нью-йоркском университете. — Верно ли я понимаю, что бюджетные затраты, по вашим оценкам, превосходят сумму ожидаемых сборов на четверть миллиона?

— Это фильм принципиально другого уровня, — невинно заметил Стар.

До остальных начало доходить, однако они все еще подозревали подвох. Стар наверняка надеялся на выгоду. Ведь никто в здравом уме…

— Мы осторожничали два года, — продолжал Стар. — Самое время затеять картину, которая не окупится. Спишите это как расходы на поддержание репутации: фильм принесет нам новых зрителей.

Часть собравшихся еще полагали, что он считает картину выигрышной авантюрой, однако Стар развеял последние сомнения.

— Да, мы останемся в убытке, — сказал он, вставая. Подбородок слегка выдвинулся вперед, глаза сияли улыбкой. — Окупить фильм — значило бы совершить чудо большее, чем «Ангелы ада». Однако, как говорит Пат Брейди на званых ужинах в киноакадемии, у нас есть определенные обязательства перед публикой. Невыгодная картина внесет полезное разнообразие в график съемок.

Он кивнул принцу Агге; тот, наскоро откланиваясь, последним взглядом еще надеялся уловить впечатление, произведенное Старом. Тщетно. Глаза присутствующих — не то чтобы опущенные, скорее уставленные в неопределенную точку над столом — смаргивали чаще обычного, однако в комнате не раздавалось даже шепота.

Из обеденного зала на улицу Стар с принцем Агге выходили через студийное кафе, и принц жадно впился глазами в пестрое сборище цыганок, горожан, солдат времен первой империи с баками и в расшитых галунами мундирах. Издали они и вправду казались настоящими, столетней давности героями, и Агге попытался представить себе, как массовка изобразит его с современниками в каком-нибудь костюмном фильме из будущего.

Однако при виде Авраама Линкольна его настрой сменился. Юность Агге пришлась на самое начало скандинавского социализма, когда все зачитывались биографией Линкольна, написанной Николеем; принца упорно воспитывали в духе почитания Линкольна как великой личности, достойной обожания, отчего Агге его просто возненавидел. А теперь живой Линкольн сидел перед ним за столиком, закинув ногу на ногу и закутавшись в шаль, чтобы не продуло, — и с привычно добрым лицом поглощал обед за сорок центов. Принц Агге, впервые в жизни попавший наконец в Америку, воззрился на него, как турист на мумию Ленина в Кремле. Вот она, легенда… Стар, опередив его, теперь остановился — а принц все не мог оторвать глаз от зрелища.

Вот кто мы на самом деле, — пронеслось у него в мыслях.

Когда Линкольн подцепил треугольный кусок пирога и затолкал в рот, принц Агге поспешил присоединиться к Стару.

— Надеюсь, вам здесь интересно, — сказал тот, словно извиняясь за то, что оставил гостя одного. — Через полчаса у нас просмотр рабочего материала, а потом можете знакомиться с павильонами, пока не надоест.

— Мне хотелось бы остаться с вами.

— Тогда я прежде посмотрю, какие дела меня ждут.

Ждал японский консул по поводу выпуска шпионского фильма, способного оскорбить национальные чувства японцев. Ждали звонки и телеграммы. Ждало известие от Робби.

— Он вспомнил фамилию женщины: точно Смит, он уверен, — доложила мисс Дулан. — Робби предлагал ей тогда зайти на студию и переобуться в сухое, она отказалась — значит, в суд не подаст.

— Ну и задачка — звонить всем Смитам. Не такое уж облегчение. — Стар на минуту задумался. — Попросите у телефонной компании список Смитов, ставших абонентами в последний месяц. И всех обзвоните.

— Хорошо.

 

Глава 4

— Здравствуйте, Монро, — кивнул режиссер. — Рад вас видеть.

Стар прошел мимо, направляясь к построенной для завтрашних съемок декорации — роскошной комнате в конце павильона. Режиссер Ред Райдингвуд поспешил за ним, однако как он ни пытался идти быстрее, Стар оставался на шаг-другой впереди, и Райдингвуд расценил это как признак недовольства. Он и сам часто прибегал к таким маневрам: когда-то он руководил собственной студией и каких только приемов не использовал, так что пусть Монро хоть из кожи лезет — все равно ничем не удивит. Работа режиссера — ставить сцены, и никакому дельцу, пусть и самому успешному, его тут не переплюнуть. Голдвина, который однажды вмешался, Райдингвуд в тот раз вынудил поактерствовать на виду у полусотни зрителей — и получил ожидаемое: на режиссерскую власть больше никто не посягал.

На пороге роскошной комнаты Стар остановился.

— Декорация негодная, — заявил Райдингвуд. — Никакой выдумки. Делайте что хотите с освещением…

— Зачем вы меня вызвали? — Стар повернулся к режиссеру. — Нельзя было согласовать с художниками?

— Я не просил вас приходить, Монро.

— Вы хотели работать сами по себе.

— Прошу прощения, Монро, — терпеливо повторил Райдингвуд, — я не просил вас приходить.

Стар развернулся и шагнул дальше, к кинокамере. Глаза и раскрытые рты посетителей на миг отвлеклись от героини фильма, обратились к Стару и, не сочтя его достойным внимания, вернулись к актрисе. Посетителям — членам католического братства «Рыцари Колумба» — был не в новинку хлеб, пресуществленный в плоть, но мечту во плоти они видели впервые.

Стар остановился за стулом актрисы. Низко декольтированное платье открывало яркую экзему на груди и спине; перед каждым дублем обезображенную кожу покрывали кремом и удаляли его сразу после съемки. Волосы актрисы цветом и липкостью напоминали полузасохшую кровь, зато в глазах мерцал звездный свет.

Стар не успел заговорить, сзади донесся услужливый голос:

— Ослепительна, просто ослепительна! Голос принадлежал ассистенту режиссера, рассчитывавшему тонко польстить сразу всем: актрисе, которой не придется поворачивать голову (а значит, напрягать больную кожу), чтобы услышать комплимент; Стару, сумевшему добиться с ней контракта, и даже косвенно Райдингвуду.

— Как дела? Все хорошо? — улыбнулся Стар актрисе.

— О, все замечательно, только вот эти …ые журналисты!

Стар слегка подмигнул.

— Мы их близко не подпустим.

Имя актрисы успело стать равнозначным слову «стерва». Ей, видимо, нравилось подражать героиням из комиксов про Тарзана — повелительницам туземных племен, только туземцами она считала весь мир. На студии к ней относились как к неизбежному злу, которое стоит потерпеть ради одного-единственного фильма.

Райдингвуд вслед за Старом подошел к выходу из павильона.

— Все будет как надо, — заявил он. — Лучшего от нее не добьешься.

Актриса их уже не слышала; Стар, резко остановившись, сверкнул глазами на Реда.

— Вы снимаете несусветную дрянь. Я смотрю материал ежедневно, она похожа на красотку из продуктовой рекламы.

— Я стараюсь выжимать что могу…

— Пойдемте со мной, — бросил Стар.

— С вами? Объявить тут перерыв?

— Оставьте все как есть. — Стар толкнул уплотненную для шумоизоляции входную дверь.

Машина с водителем уже стояла наготове: минуты у Стара обычно были наперечет.

— Садитесь, — кивнул он.

До Реда наконец дошло, что с ним не шутят. Он даже внезапно понял, в чем дело. Актриса взяла его в оборот с первого же дня, от ее хлесткого языка не было спасения — и режиссер, оберегая свой душевный покой, позволил ей отыгрывать роль как попало, лишь бы не связываться.

Стар только подтвердил его мысли.

— Вам с ней не совладать. Я объяснял: мне нужна героиня мерзко-подлая. А у вас она нудно-ленивая. Боюсь, придется отказаться.

— От картины?

— Нет. Я передаю фильм Харлею.

— Хорошо, Монро.

— Не обессудьте, Ред. Когда-нибудь еще попробуем.

Машина подкатила к конторе Стара.

— Доснять начатый дубль? — спросил Ред.

— Им есть кому заняться, — бросил Стар. — Харлей уже на площадке.

— Какого черта…

— Он вошел, когда мы выходили. Сценарий я ему отдал вчера вечером.

— Послушайте, Монро…

— Ред, я сегодня занят, — отрезал Стар. — Вкус к фильму у вас пропал три дня назад.

Вот уж пилюля так пилюля, пронеслось в голове Райдингвуда. Теперь его положение пошатнется — незначительно, но третью женитьбу придется отложить. И ведь даже скандал не затеешь: несогласие со Старом обычно не афишируют. Стар — один из столпов киношного мира, и правда на его стороне. Всегда или почти всегда.

— А пиджак? — вдруг спохватился Ред. — У меня пиджак остался в павильоне. На стуле.

— Знаю. Вот, возьмите.

Стар так старался быть терпимым к просчету Райдингвуда, что успел забыть о пиджаке, который держал в руках.

«Проекционный зал мистера Стара» походил на миниатюрный кинотеатр с четырьмя рядами мягких кресел. Вдоль переднего ряда тянулись столы с затененными лампами, кнопками и телефонами; у стены стояло пианино, забытое там с первых дней звукового кино. Хотя в зале сделали ремонт и сменили обивку всего год назад, помещение уже успело обветшать от постоянного использования.

Стар приходил сюда в полтретьего и затем в полседьмого — просматривать кадры, отснятые за день. Обстановка часто бывала напряженной: здесь Стар оценивал свершившийся факт — сухой остаток того, что достигалось месяцами закупок, планирования, сочинения и переписывания, актерских проб, строительных и осветительных ухищрений, утомительных репетиций и съемок; здесь материализовывался результат гениальных предчувствий и отчаянных замыслов, творческого бессилия, заговоров и рабочего пота. Сюда стекались донесения с линии огня — и сложный рабочий процесс замирал в ожидании.

Кроме Стара, на просмотрах бывали продюсеры обсуждаемых картин, координаторы съемок и главы всех технических отделов. Режиссеры не приходили: официально их работа считалась законченной, а деликатничать с оценками в проекционном зале, где с серебристых бобин потоком разматывались живые деньги, никто не собирался — и режиссеры по негласной традиции старались держаться подальше.

Стара уже ждали; при его появлении шепот стих, и как только он сел в кресло, подтянув к подбородку острое колено, свет погас. В заднем ряду чиркнула спичка — и все замерло.

На экране отряд франкоканадцев выгребал на узких каноэ против бурного течения. Сцену снимали в студийном бассейне; в конце каждого дубля, после режиссерской команды «Стоп!», вмиг расслабившиеся актеры со смехом утирали лбы, поток воды останавливался — и иллюзия исчезала. Стар по большей части молчал — лишь отметил, что к технической стороне претензий нет, и назвал номер выбранного дубля.

В следующей сцене, все на той же реке, девушка-канадка (Клодетт Колбер) разговаривала со следопытом (Рональдом Колманом), глядя на него сверху вниз из каноэ. После первых кадров Стар вдруг спросил:

— Бассейн уже размонтировали?

— Да, сэр.

— Монро, он нужен для…

— Смонтировать заново, — отрезал Стар. — Немедленно. Второй эпизод надо переснять.

Мгновенно включился свет; руководитель съемок, соскочив с кресла, вытянулся перед Старом.

— Сцена сыграна прекрасно — и все насмарку! — с холодным гневом произнес Стар. — Кадр не отцентрирован. Камеру поставили высоко: идет диалог, а видна одна макушка Клодетт. Этого мы и добиваемся? Ради этого зритель и приходит в кино — посмотреть на макушку красивой актрисы? Скажите Тиму, с тем же успехом можно было снять дублершу.

Свет вновь погас. Руководитель съемок примостился рядом с креслом Стара, чтобы не мешать. Ленту пустили заново.

— Теперь видите? — спросил Стар. — И еще волосок попал в кадр, вот там справа. Выясните, он в проекторе или на пленке.

В самом конце сцены Клодетт Колбер медленно подняла голову, явив миру огромные влажные глаза.

— Вот что зритель должен видеть с самого начала, — указал Стар. — И ведь сыграно великолепно. Сверьте расписание и доснимите сцену сегодня вечером или завтра.

Уж Пит Заврас не допустил бы такого промаха. Поди найди в Голливуде хоть полдюжины операторов, на которых можно положиться…

Дали свет, координатор с продюсером фильма вышли из зала.

— Монро, есть фрагмент сцены, поступил вчера поздно ночью.

Зал погрузился в темноту, на экране возникла голова Шивы среди толпы богопоклонников — гигантская и невозмутимая, словно ей и не кружиться в потоке наводнения всего через пару часов.

— Когда будете переснимать, — вдруг сказал Стар, — посадите на идола пару ребятишек. Выясните, не обвинят ли нас в неблагопристойности, хотя, думаю, никто не возразит. Детям все можно.

— Хорошо, Монро.

Серебристый пояс с прорезанными звездами… Смит, Джонс или Браун… В рубрику «Объявления»: женщине в серебристом поясе, присутствовавшей…

Со следующим фильмом — гангстерской историей — место действия перенеслось в Нью-Йорк, Стар сделался нетерпелив.

— Сцена откровенно испорчена, — раздался в темноте его голос. — Написана дурно, актеры подобраны отвратительно, смысла никакого. Типажи не те, вместо решительности — сплошной сироп. В чем дело, Ли?

— Сцену писали сегодня утром прямо на площадке, — ответил Ли Кэппер. — Бертон хотел все доснять в шестом павильоне.

— Никуда не годится. Как и следующая сцена. На такую халтуру даже пленку жаль тратить. Героиня не верит тому, что говорит, Кэри тоже. «Я тебя люблю» крупным планом — да вас освистают в первый же сеанс! И на девице слишком много наверчено.

В темноте прозвучал сигнал, проектор замолк, включился свет. Стар сидел с каменным лицом.

— Кто писал сцену? — спросил он чуть погодя.

— Уайли Уайт.

— Трезвый?

— Конечно.

Стар помолчал.

— Сегодня же засадите за эту сцену четверых. Посмотрите, кто свободен. Сидни Ховард не появился?

— Приехал сегодня утром.

— Поговорите с ним. Объясните, чего я хочу. Героиня в смертельном ужасе, она тянет время — только и всего. У людей не бывает по три эмоции сразу. И еще, Кэппер…

Художник-постановщик подался вперед из второго ряда.

— Да.

— С декорацией что-то не то.

В зале переглянулись.

— Что именно, Монро?

— Это я у тебя спрашиваю. Слишком громоздко, глаз мечется. И выглядит все дешевкой.

— Денег-то как раз не жалели…

— Я знаю. Дело в какой-то мелочи. Вернись туда сегодня и посмотри. Может, мебели слишком много или она неподходящая. А может, окна не хватает. Или надо усилить перспективу.

— Проверю. — Кэппер взглянул на часы и стал пробираться к выходу. — Займусь прямо сейчас. За ночь что-нибудь придумаю, утром сделаем.

— Хорошо. Ли, обойдешься пока другими декорациями?

— Думаю, да.

— Ответственность на мне. Эпизод с дракой готов?

— На подходе.

Стар кивнул. Кэппер поспешил прочь, в зале вновь погас свет. На экране четверо персонажей мутузили друг друга в винном погребе. Стар засмеялся:

— Взгляните на Трейси — как налетел на того парня! Уж точно драться ему не в новинку!

Актеры сходились вновь и вновь, драка повторялась. В конце они неизменно взглядывали друг на друга с улыбкой, порой дружески похлопывали противника по плечу. Опасность грозила лишь одному — постановщику боев, профессиональному боксеру: ему ничего не стоило уложить разом всех троих, однако актеры, им же и обученные, под горячую руку могут сбиться с отработанного порядка и начать крушить все подряд. Самый молодой из троих боялся, что ему попортят лицо, и режиссер прикрывал его увертки продуманными ракурсами.

А позже двое все встречались и встречались в дверях, узнавали друг друга и расходились. Встречались, замирали, расходились.

Потом девочка читала под деревом, на котором устроился мальчик с книгой; девочка изнывала от скуки и хотела поговорить, мальчик не обращал внимания и ронял ей на голову яблочный огрызок.

— Длинновато — да, Монро? — раздался голос из темноты.

— Нисколько, — ответил Стар. — Чудный эпизод, хорошо смотрится.

— Мне казалось, что затянуто.

— Порой и десяти футов много, а когда-то и две сотни — слишком коротко. Пришлите ко мне монтажера: я с ним поговорю, пока он не взялся за эту сцену. Зрители ее запомнят.

Пророчество изречено. Споры и вопросы бесполезны. Стар должен быть всегда прав — не «часто», а «всегда», — иначе вся постройка расползется, как сливочное масло в тепле.

Прошел еще час. Обрывки грез повисали в дальнем конце зала, их рассматривали, оценивали и отправляли дальше — либо служить мечтой для толп зрителей, либо сгинуть в небытии. В конце, как обычно, настал черед проб: хара́ктерный актер и девушка. После рабочего материала, идущего с жестким ритмом, пробы казались гладкими и отточенными; зрители в зале расслабились, Стар спустил ногу на пол. Мнения приветствовались. Кто-то из техотдела заметил, что не прочь сойтись с девушкой поближе, другие не выказали интереса.

— Она уже мелькала в пробах два года назад. Должно быть, крутится рядом с киношниками, да без толку. А старик недурен. Может, сыграет старого русского князя в «Степях»?

— Он по рождению и есть старый русский князь, — заметил шеф по отбору актеров. — Только он из красных, поэтому титула стыдится. Говорит, что князя играть точно не станет.

— На другое он не способен, — ответил Стар.

Включили свет. Стар, закатав жевательную резинку в обертку, сунул ее в пепельницу и вопросительно взглянул на секретаршу.

— Комбинированные съемки во втором павильоне, — напомнила она.

Комбинированные съемки — когда объект снимают на фоне движущегося изображения, проецируемого на задник хитроумным устройством, — задержали Стара не надолго. После этого он заглянул в кабинет Маркуса, где обсуждали идею снять «Манон» со счастливым финалом, и Стар лишь повторил ранее сказанное — что «Манон» и без счастливого финала благополучно делает сборы уже полтора века. Он упорно стоял на своем (в это время суток он бывал особенно убедителен), и противники перевели разговор на другое: не отрядить ли дюжину знаменитостей на благотворительный концерт для тех жителей Лонг-Бич, кто после землетрясения остался без крова. Следуя порыву, пятеро из них тут же собрали пожертвований на двадцать пять тысяч — однако щедрый жест, лишенный того сострадания, какое испытывает бедняк к бедняку, мало походил на милосердную помощь.

Позже, в кабинете, Стара ждало сообщение от окулиста, к которому он отправил Пита Завраса: зрение у оператора оказалось 19/20 — почти идеальное; письменное заключение оформлено, Пит пошел делать копию. Стар торжествующе прошелся по кабинету, сопровождаемый восхищенным взглядом мисс Дулан. Заглянул принц Агге — поблагодарить за прогулку по съемочным площадкам; во время беседы позвонил продюсер очередного фильма и в завуалированной форме сообщил, что сценаристы, супруги Тарлтон, «обо всем прознали» и собираются уходить.

— Хорошие сценаристы, — объяснил Стар принцу Агге. — Здесь такие редкость.

— Как, вы ведь можете нанять любого! — удивился тот.

— Мы и нанимаем, однако стоит им сюда попасть — они резко портятся, так что работаем с кем можно.

— Например?

— С теми, кто примет нашу систему и не сопьется. Здесь кого только нет — отчаявшиеся поэты, драматурги-однодневки, студентки колледжей. Мы даем им сюжет на двоих, а если дело замедляется — ставим еще двоих, отдельно. У меня бывало по три независимых пары сценаристов на одном сюжете.

— И им это нравится?

— Если узнают — нет. Никто из них не гений, другими путями толку не добиться. Эти Тарлтоны — муж и жена с восточного побережья, неплохие драматурги-соавторы. Обнаружили, что работают над сценарием не одни, и пришли в ужас — наверняка скажут, что система нарушает их чувство единства.

— А чем создается единство?

Стар помолчал, не меняя серьезного выражения лица, лишь чуть блеснули глаза.

— Единство — это я, — ответил он. — Приезжайте еще.

Он встретился с Тарлтонами. Говоря о том, что доволен их работой, Стар обращался к миссис Тарлтон, словно за машинописными буквами сумел различить ее почерк. Доброжелательным тоном он сообщил, что снимает их с фильма и переводит на другой — где больше свободы и меньше спешки. Как он частично и предвидел, сценаристы запросились остаться на том же проекте: здесь был шанс скорее попасть в титры, пусть и вместе с другими. Стар отозвался о системе как о прискорбно грубой, нацеленной на выгоду; он не упомянул лишь о том, что сам ее и изобрел.

После отбытия сценаристов на пороге возникла торжествующая мисс Дулан.

— Мистер Стар, та женщина, с серебристым поясом, ждет на проводе.

Стар в одиночестве прошел в кабинет и, сев за стол, с замиранием сердца поднял трубку. Он не знал, чего хочет, не обдумывал никаких планов — не то что с делом Пита Завраса. Изначально он собирался лишь узнать, не принадлежат ли незнакомки к актерскому цеху: девушка ведь могла профессионально загримироваться под Минну Дэвис, как он сам когда-то велел загримировать молоденькую актрису под Клодетт Колбер и снять в тех же ракурсах.

— Здравствуйте, — произнес он.

— Здравствуйте.

Пытаясь в коротком удивленном слове расслышать отзвук вчерашнего трепета, он почувствовал накатывающий ужас, который пришлось стряхнуть усилием воли.

— Вас не так-то легко найти. «Смит» — и недавний переезд, большего мы не знали. И серебристый пояс.

— Да, — ответил голос — озадаченный, слегка нервный. — На мне вчера был серебристый пояс.

И теперь — что?..

— Кто вы? — В голосе послышалась нотка задетой обывательской гордости.

— Меня зовут Монро Стар.

Пауза. Его имя никогда не указывали в титрах — ей могло потребоваться время, чтобы соотнести.

— А, конечно. Вы были мужем Минны Дэвис.

— Да.

Что за игры?.. Вновь нахлынуло ночное видёние — четкое, вплоть до оттенка светящейся, словно фосфоресцирующей кожи, — неужели все кем-то спланировано?.. Не Минна и все же Минна…

Порыв ветра взметнул занавеси, зашелестели на столе бумаги, и сердце слабо сжалось от ощутимой яркости царящего за окном дня. Что будет, если выйти сейчас, увидеть ее вновь — лицо, словно скрытое звездной вуалью, и твердые губы, созданные для дерзкого и беспомощного человеческого смеха…

— Я хотел бы с вами встретиться. Приглашаю вас на студию — придете?

Опять молчание — и отказ.

— Думаю, мне не стоит этого делать. Извините.

Извинение было явно формальным — отставка, пощечина напоследок. На помощь Стару пришло банальное тщеславие, придавшее ему настойчивости.

— Мне нужно вас видеть. Есть причина.

— Ну… боюсь, что…

— Может, я приеду к вам?

Вновь пауза — уже не от сомнений, просто чтобы подобрать слова.

— Вам не все известно, — наконец произнесла она.

— Да, вероятно, вы замужем. — Он сделался нетерпелив. — Не имеет значения. Я приглашаю вас открыто — берите с собой мужа, если есть.

— Это… совершенно невозможно.

— Почему?

— Я и на разговор-то зря согласилась, но ваша секретарша настаивала… Я подумала — может, я вчера что-то обронила в реку и вы нашли…

— Мне очень нужно вас увидеть, на пять минут.

— Предложить сняться в кино?

— Нет, об этом я не думал.

Повисла длинная пауза — он даже решил, что девушка обиделась.

— Где с вами встретиться? — вдруг спросила она.

— Здесь? Или приехать к вам?

— Нет, где-нибудь на улице.

Стар вдруг растерялся. Дома, в ресторане… Где люди встречаются? Дом свиданий? Коктейль-бар?

— Я приду в девять, — добавила она.

— Я не могу, к сожалению.

— Значит, забудьте.

— Тогда хорошо, в девять, но можно ближе к студии? На бульваре Уилшир есть закусочная…

Было без четверти шесть. В приемной ждали двое посетителей, встречу с которыми Стар откладывал день за днем: к этому часу накапливалось утомление, а дело было не таким важным, чтобы себя пересиливать, но и не таким мелким, чтобы вовсе отказаться от разговора. В очередной раз передвинув встречу, Стар посидел недвижно за столом, думая о России — не столько о самой стране, сколько о фильме на русском материале, который сейчас поглотит безысходные полчаса его времени. Он знал, что Россия богата сюжетами — даже если не считать главного из них, — и по его указанию целая бригада сценаристов и историков разрабатывала тему уже год, однако ни один сюжет не давал желаемого тона. Стар видел явную параллель с историей первых тринадцати штатов Америки — а в сюжете то и дело всплывали ненужные мотивы, грозящие лишними осложнениями. Он не собирался очернять Россию и честно хотел остаться к ней справедливым, но фильм при этом неотвратимо превращался в головную боль.

— Мистер Стар, к вам мистер Драммон, мистер Кирстофф и миссис Корнхилл по поводу русской картины.

— Хорошо, пусть войдут.

По окончании встречи, с полседьмого до полвосьмого, он просматривал рабочий материал, отснятый после обеда. Если бы не свидание с девушкой, он провел бы остаток времени в проекционном зале или звуковой лаборатории, но из-за землетрясения ночь выдалась тяжелой, и Стар решил пойти поужинать. В приемной он наткнулся на Пита Завраса с забинтованной рукой на перевязи.

— Вы — Эсхил и Еврипид кинематографа, — просто сказал оператор. — И еще Аристофан и Менандр.

Он поклонился.

— Кто это? — улыбнулся Стар.

— Мои соотечественники.

— Я не знал, что в Греции снимают кино.

— Смеетесь, Монро. Я хотел сказать, вам никто в подметки не годится. Вы меня спасли, стопроцентно.

— Как самочувствие?

— Рука — пустяки: ощущение, как от поцелуйчиков по коже. Ради такого исхода стоило и прыгнуть.

— А почему именно здесь?

— Здесь дельфийский оракул. Эдип, разгадавший загадку. Добраться бы до того подлеца, который пустил сплетню…

— Рядом с вами пожалеешь о собственной необразованности.

— Что проку, — отмахнулся Пит. — Получить диплом бакалавра в Салониках, чтобы оказаться не у дел…

— Ну, пока еще нет.

— Задумаете перерезать кому-нибудь глотку — мой телефон у вас есть.

Стар зажмурился и вновь открыл глаза: силуэт Завраса расплывался в солнечном свете. Опершись сзади о стол, он произнес как можно непринужденнее:

— Удачи, Пит.

Комната резко потемнела; Стар заставил себя в несколько привычных шагов добраться до кабинета и, лишь когда захлопнулась дверь, нащупал таблетки. Стукнул о стол графин, звякнул стакан. Опустившись в кресло, Стар выждал, пока подействует бензедрин, и только тогда пошел ужинать.

На обратном пути он заметил чей-то приветственный жест — и, различив в открытом авто молодого актера с девушкой, проводил их взглядом до ворот, уже сливающихся с летними сумерками. Приятные мелочи радовали его со временем все меньше, ему даже стало казаться, что острота ощущений ушла вместе с Минной: способность к сильным эмоциям притупилась настолько, что сама скорбь по умершей жене грозила вскоре угаснуть. Минна для него по-детски связывалась с небом над головой, и, вернувшись в кабинет, Стар впервые за год велел подать автомобиль с откидным верхом — слишком гнетущим выглядел огромный лимузин, тащивший на себе тяжкую память о бесчисленных совещаниях и усталой дреме.

Выходя со студии, Стар еще чувствовал напряжение, но в открытой машине летний вечер обступил его плотнее, и мало-помалу Стар начал замечать окружающее. Над дальним концом бульвара висела низкая луна — одна из кажущихся многих, словно в знак надежды сменяющих друг друга каждый вечер из года в год. Со смертью Минны голливудские огни горели по-иному: с открытых лотков, полных лимонов, грейпфрутов и зеленых яблок, косыми лучами струилось на улицу туманное сияние; на дороге мигнул лиловый стоп-сигнал передней машины — и на следующем перекрестке мигнул снова. Лучи прожекторов бороздили небо, на безлюдном углу двое загадочных незнакомцев вращали светящийся цилиндр, выписывающий по небесам причудливые дуги.

В закусочной у конфетной витрины стояла женщина — высокая, ростом почти как Стар, и растерянная. Ей явно было не по себе, и не окажись Стар таким серьезным и вежливым, она бы не выдержала. Поздоровавшись и едва обменявшись взглядом, они молча вышли на улицу, и еще чуть ли не в дверях Стар понял: обычная американка. Хорошенькая, но не более. Не красавица. Не Минна.

— Куда мы едем? — осведомилась она. — Я думала, машина с шофером. Впрочем, не обращайте внимания, я умею боксировать.

— Боксировать?

— Невежливое начало, да? — натянуто улыбнулась девушка. — А ведь про вашего брата болтают сущие ужасы.

Мысль о том, что его принимают за злодея, Стара развеселила — но лишь на миг.

— Зачем я вам понадобилась? — спросила она, садясь в машину.

Стар не пошевелился и чуть было не велел ей выйти — однако незнакомка уже расслабилась на сиденье, и он понял, что сам виноват. Стиснув зубы, он обошел машину и сел на водительское место. Уличный фонарь теперь освещал ее лицо, и Стару даже не верилось, что вчерашней ночью он видел ту же девушку. Никакого сходства с Минной.

— Я отвезу вас домой. Где вы живете?

— Домой? — удивилась она. — Я не спешу. Простите, если обидела.

— Вовсе нет. Спасибо, что пришли. Просто я осел. Вчера мне померещилось сходство между вами и одной женщиной из прошлого. Ночь, глаза слепило прожектором…

Девушка почувствовала себя задетой: ей попеняли, что она не похожа на другую.

— И всего-то? — бросила она. — Надо же!

С минуту они ехали молча.

— Вы ведь были женаты на Минне Дэвис, да? — осенило ее. — Извините, что спрашиваю.

Он гнал машину как мог, стараясь лишь, чтобы это не бросалось в глаза.

— Мы внешне разные, если вы о ней, — продолжила девушка. — Вы, наверное, имели в виду мою подругу, она больше похожа на Минну Дэвис.

Ему было уже безразлично, хотелось лишь поскорее отделаться и забыть.

— Может, она вам и нужна? — не отступала его спутница. — Мы живем по соседству.

— Вряд ли. Я запомнил ваш серебристый пояс.

— Значит, то была я.

Они уже свернули к северо-западу от бульвара Сансет и теперь взбирались вверх по каньону среди холмов. Бунгало по краям петляющей дороги светились огнями, электричество просачивалось в вечерний воздух, как радиосигналы.

— Видите огонек на вершине, самый последний? Дом Кэтлин. А я живу на той стороне. — Девушка помолчала минуту и добавила: — Остановите здесь.

— Вы же сказали — на той стороне.

— Хочу зайти к Кэтлин.

— Боюсь, я…

— Мне нужно сюда, — сказала она нетерпеливо.

Стар вышел из машины и безотчетно шагнул за ней к небольшому новому домику, почти скрытому под ветвями одинокой ивы. Позвонив в дверь, девушка обернулась попрощаться.

— Простите, что разочаровала.

Ему сделалось ее жаль — и себя вместе с ней.

— Я сам виноват. Доброй ночи.

В открывшемся дверном проеме возник треугольник света, женский голос произнес: «Кто здесь?» — и Стар поднял глаза.

В дверях стояла она: лицо, фигура, улыбка на фоне льющихся из двери лучей. Лицо Минны — та самая кожа, светящаяся, словно фосфоресцирующая, и горячий изгиб дерзких губ, и разлитая поверх всего та ликующая радость, что пленяла целое поколение зрителей.

Сердце рванулось из груди, как прошлой ночью, только в этот раз не спешило возвращаться, омытое благословенным умиротворением.

— А, Эдна, ко мне сейчас нельзя, — прозвучал тот же голос. — Я делала уборку, весь дом пропах нашатырем.

Эдна громко расхохоталась.

— Кэтлин, он тут явно по твою душу.

Глаза Стара и Кэтлин встретились и схлестнулись, на секунду замерев в любовном слиянии — неповторимом, возможном лишь в первый миг встречи. Взгляд длился, медлительный как объятие и требовательный как зов.

— Он мне позвонил, — объявила Эдна. — Похоже, решил…

Стар прервал ее, шагнув в полосу света.

— Я опасался, что вчера на студии мы обошлись с вами невежливо.

Подлинно сказанное не вмещалось ни в какие слова. Она слушала без стыда, жизнь пылала в обоих ярким пламенем — Эдна казалась частью сумрака где-то вдалеке.

— Вовсе нет, — ответила Кэтлин. Прохладный ветер играл каштановыми локонами над ее лбом. — Мы ведь зашли без спроса.

— Приглашаю вас обеих на студию — пройтись, посмотреть.

— Кто вы? Важная персона?

— Он муж Минны Дэвис, продюсер, — колко вставила Эдна, словно пересказывая редкостную шутку. — Он много чего мне наговорил. Уж точно положил на тебя глаз.

— Замолчи, Эдна, — резко оборвала ее Кэтлин.

Словно устыдившись собственной грубости, Эдна пробормотала: «Позвони мне, ладно?» — и шагнула к дороге, унося с собой тайну — замеченную ею искру, мелькнувшую между двоими во тьме.

— Я вас помню, — сказала Кэтлин Стару. — Вы нас спасали из наводнения.

Что дальше? Эдны теперь не хватало — слишком ничтожна была вещественная опора, слишком многое между ними произошло. Оба парили в небытии: его мир остался где-то вдалеке, ее мир и вовсе вмещал лишь голову идола и полураскрытую дверь.

— Вы ирландка? — попытался он выстроить мир для нее.

Она кивнула.

— Я долго жила в Лондоне. Не знала, что это заметно.

На дороге показался зеленоглазый автобус; они подождали, пока он проедет.

— Вашей подруге я, кажется, не понравился. Наверное, из-за слова «продюсер».

— Эдна здесь тоже недавно. Глупышка, но беззлобная. Уж я-то не стала бы вас бояться.

Она вгляделась в его лицо и, как все, заметила усталость, но тут же о ней забыла — из-за исходящего от Стара ощущения тепла, каким веет от яркой жаровни в прохладную ночь.

— Вам, должно быть, отбоя нет от девушек, что рвутся в актрисы.

— Все давно отчаялись и махнули рукой.

Это было неправдой — он знал, что претендентки по-прежнему осаждают его порог, но их суетливые голоса давно слились для него в невнятный гомон, неотличимый от городского шума. В их глазах он был могущественнее любых королей: монарх способен сделать королевой лишь одну, Стар — как они надеялись — многих.

— С такой жизнью недолго стать циником, — заметила Кэтлин. — Вы не собирались снимать меня в кино?

— Нет.

— Вот и хорошо. Я ведь не актриса. В Лондоне ко мне как-то подошли в отеле «Карлтон» и пригласили на пробную съемку, но я поразмыслила и отказалась.

Все это время они стояли почти недвижно, словно ему через миг уходить, а ей — возвращаться в дом.

— Чувствую себя как сборщик налогов, — рассмеялся вдруг Стар. — Застрял на пороге и не даю закрыть дверь.

Кэтлин тоже улыбнулась.

— К сожалению, в дом вам нельзя. Может, я возьму жакет и посидим здесь?

— Не стоит. — Он и сам не понимал, что за чувство подсказывало ему уйти. Увидит он ее, нет ли — так будет лучше. — Придете на студию? Не обещаю быть вашим гидом, но если захотите у нас побывать — непременно звоните.

Тонкая, как волосок, складка пролегла между ее бровей.

— Не знаю. Но все равно спасибо за приглашение.

Он понял, что ее что-то держит и она не придет. Внезапно она от него ускользнула; оба почувствовали, что миг исчерпан. Ему пора уходить — в никуда, с пустыми руками. Обыденно говоря, он не знал ее телефона или даже фамилии, и сейчас казалось немыслимым о них спрашивать.

Она проводила его до машины; ее лучистую красоту, неизведанную и новую, Стар ощущал чуть ли не кожей — хотя когда они вышли из тени, их разделяло полшага пространства, залитого лунным светом.

— Неужели все? — вырвалось у него.

На ее лице отразилось сожаление, однако губы чуть дрогнули, изогнувшись в тайной улыбке — словно колыхнулся занавес у запретного порога.

— Надеюсь, мы еще увидимся. — Ответ прозвучал почти как дань вежливости.

— Будет печально, если нет.

На миг повеяло отчуждением, но когда Стар развернул машину в ближайшем проулке и тронулся в путь, Кэтлин еще стояла у дома — и он помахал ей рукой, вдруг ощутив прилив сил и порадовавшись тому, что в мире еще есть красота, не рассортированная по студийным картотекам.

Дома, пока дворецкий заваривал чай в русском самоваре, на Стара навалилось одиночество — тяжкой отрадой вернулась старая боль. Два сценария, оставленные на вечер, ждали своего часа; когда-нибудь он воплотит их на экране, реплику за репликой, а пока, раскрывая первый из них, он чуть помедлил, вспомнив Минну, и потянулся к ней мыслью — все пустяк, с тобой никто не сравнится, прости…

Вот таким, в общих чертах, был один день из жизни Стара. Болезнь он держал в тайне, и я не знаю, давно ли она началась — отец лишь упомянул, что Стар раза два терял сознание в тот месяц. Про обед мне рассказал принц Агге, впечатленный намерением Стара сделать неокупаемую картину — намерением необычайным, если учесть личности партнеров и тот факт, что Стар владел большой долей акций и по контракту его доход напрямую зависел от прибыли фирмы.

Многое рассказал Уайли Уайт — и я ему верю: настрой Стара он чувствовал остро, испытывая к боссу нечто среднее между завистью и восхищением. Что до меня — я тогда была влюблена в Стара по уши, так что о моей объективности судите сами.

 

Глава 5

Неделю спустя, свежа и юна как ясное утро, я отправилась к нему на студию. Уайли за мной заехал, я вышла в костюме для верховой езды: Стар должен подумать, что я скакала по росным лугам чуть не с рассвета.

— Нынче утром брошусь Стару под машину, — объявила я.

— Может, проще под эту? — мотнул головой Уайли. — Лучший подержанный драндулет из всех, в каких ездил Морт Флайшекер.

— Ни за что, — отрезала я. — У вас жена на восточном побережье.

— Все в прошлом, в прошлом. Самомнение — ваш козырь, Сесилия: не будь вы дочерью Пата Брейди, на вас бы никто и не взглянул.

Колкости мы в отличие от материнского поколения принимаем спокойно: замечания от ровесников не имеют ровно никакой цены. Нас убеждают быть современнее, женятся на деньгах, порой и мы убеждаем в том же. Все стало проще. Или, по нашей тогдашней присказке, верно обратное?..

Впрочем, когда при подъеме по каньону Лорел я включила радио и оттуда понеслось «Слышишь, как сердце стучит», я решила не верить Уайли. Лицо у меня хоть и округлое, но с правильными чертами, кожа мягкая (иным только дай случай прикоснуться), красивые ноги и совершенно никакой нужды в бюстгальтерах. Нрав, правда, далек от ангельского, но тут уж не Уайту меня судить.

— Здорово я придумала — зайти утром, да?

— Еще бы. К самому-то занятому человеку в Калифорнии. Он точно оценит. Лучше б и вовсе поднять его в четыре утра.

— В том-то и фокус. К вечеру он устает, да еще весь день перед глазами одни актрисы, и не все из них уродины. А я появлюсь с утра пораньше и задам нужный настрой.

— Слишком уж цинично.

— А что вы предлагаете? Только без грубостей.

— Я вас люблю, — начал он неубедительно. — Люблю вас больше ваших денег, что само по себе немало. Может, ваш папенька повысит меня до продюсера?

— Я могла бы выйти замуж за йельского выпускника и роскошно жить в Саутгемптоне.

Я покрутила настройку и поймала по радио то ли «Потерю», то ли «Разлуку» — в этом году песни пошли хорошие. Раньше, во время депрессии, музыка была убогой, лучшие мелодии тянулись еще с двадцатых годов: Бенни Гудман с «Синим небом», Пол Уайтман с «Когда окончен день» — одни оркестры и можно было слушать. А теперь мне нравилось почти все — ну, за исключением «Малышка, ты устала за день» в исполнении отца, когда он пускался сентиментальничать и изображать любящего родителя.

«Разлука» с «Потерей» наводили не на те мысли, и я снова покрутила радио; поймалось «Славная, милая», самый подходящий для меня текст. На гребне холма я оглянулась: воздух прозрачен настолько, что за две мили можно разглядеть листья деревьев на горе Сансет. Временами поражаешься простым вещам — обыкновенному воздуху, чистому и незамутненному.

— «Славная, милая, сердцу отрада-а-а», — подпела я.

— Вы и для Стара собираетесь петь? — уточнил Уайли. — Тогда вставьте строчку про то, что из меня выйдет хороший продюсер.

— О нет, там будем только я и Стар! Он взглянет на меня и подумает: «Как я мог ее не замечать?»

— Устарело, в этом году такие реплики не пишут.

— …А потом назовет меня «малышкой Сесилией», как в ночь наводнения. И подивится, как я повзрослела.

— Вам даже делать ничего не придется.

— Я буду стоять и расцветать. И он поцелует меня, как ребенка…

— Прямо по моему сценарию, — посетовал Уайли. — А ведь мне его завтра нести к Стару.

— …потом сядет, закроет лицо ладонями и скажет, что никогда не думал обо мне в этом смысле.

— То есть с поцелуем вы накинетесь не по-детски?

— Говорят вам — я стою и расцветаю. Сколько раз повторять: расцветаю!

— Начинает отдавать пошлостью. Может, на сегодня довольно? Мне ведь еще работать.

— А потом он скажет, что это судьба и все предрешено.

— Кинематограф в чистом виде. Продюсерская кровь. — Уайли притворно содрогнулся. — Не дай бог получить такую при переливании.

— И еще он скажет…

— Все его реплики я знаю наизусть. Интереснее послушать, что вы ответите.

— Тут кто-нибудь войдет…

— И вы вскочите с дивана, оправляя юбки.

— Добиваетесь, чтоб я вылезла из машины и вернулась домой?

Мы уже катили по Беверли-Хиллз, все более хорошеющему от высоких гавайских сосен. Районы в Голливуде четко разделены по уровню достатка: всегда знаешь, где жилье режиссеров и начальства, где техперсонал в своих бунгало, где массовка. Сейчас мы въехали в самый шикарный район, похожий на затейливую витрину с тортами, — далеко не такой романтичный, как последняя захудалая деревушка в Виргинии или Нью-Гэмпшире, но для нынешнего утра вполне привлекательный.

«Вдруг тот, кто был так мил, — пело радио, — нынче изменил?»

Сердце пылало, дым застилал глаза и все такое, но я оценивала шансы примерно пятьдесят на пятьдесят. Шагнуть к Стару так, словно собираюсь то ли пройти насквозь, то ли поцеловать в губы, — и остановиться лицом к лицу, ограничившись лишь словом «привет», которое неминуемо обезоружит Стара соблазнительной недосказанностью.

Так я и сделала. Хотя, конечно же, все вышло иначе: Стар смотрел на меня красивыми темными глазами и — могу поклясться — видел меня насквозь, не выказывая ни малейшей растерянности. Я так и стояла перед ним чуть не вечность, а он лишь дернул уголком губ и сунул руки в карманы.

— Пойдете со мной на сегодняшний бал? — наконец спросила я.

— Что за бал?

— Бал сценаристов в «Амбассадоре».

— А-а, — протянул он. — Нет, с вами не могу, приду позже. В Глендейле будет предварительный показ нового фильма.

Вот так и разбиваются все планы. Мы сели, я положила голову на стол среди телефонов, словно конторскую принадлежность, и посмотрела на Стара. Его темные глаза взглянули на меня по-доброму и совершенно незаинтересованно — мужчины часто не видят, когда девушка сама идет в руки. Все мои труды увенчались лишь одним:

— Отчего вам не выйти замуж, Сесилия?

Не хватало еще, чтобы он снова приплел своего Робби и взялся нас сватать.

— Как мне привлечь внимание интересного мужчины?

— Признаться в любви.

— И не отступать?

— Да, — улыбнулся Стар.

— Ну, не знаю. Если не любит, то и не полюбит.

— Я бы на вас женился, Сесилия, — вдруг сказал он. — Мне чертовски одиноко, но я слишком стар и утомлен, чтобы на что-то решаться.

Я обошла стол и встала рядом.

— Решитесь на меня.

Стар взглянул удивленно, впервые поняв, что я и не думаю шутить.

— Нет-нет. — На миг он показался совсем несчастным. — У меня в невестах лишь кинематограф. И времени не так много… — Он тут же поправился: — Вернее, его совсем нет.

— Вы меня не любите.

— Не в этом дело, — покачал он головой и вдруг произнес ровно те же слова, о каких я мечтала, только совсем по-иному: — Я никогда не думал о вас в этом смысле, Селия. Я знаю вас слишком давно. Мне сказали, вы выходите замуж за Уайли Уайта.

— И вам… безразлично?

— Нет. Я хотел вас предостеречь. Пусть сначала Уайли бросит пить хотя бы на пару лет.

— Я и не собиралась за него замуж, Монро.

Мы уже хорошо сбились со сценария, и тут, как в недавних моих мечтах, кто-то вошел — не иначе как Стар нажал потайную кнопку.

В тот миг, когда мисс Дулан возникла за моей спиной с блокнотом в руках, и закончилось мое детство — закончилось время, когда ты сидишь и увлеченно вырезаешь фотографии из журналов. В Старе я видела не столько живого человека, сколько такой журнальный портрет, постоянно все тот же: глаза, которые смотрят мудро и проницательно и тут же уходят от твоего взгляда, словно прячась в тени высокого лба — вместилища тысяч сюжетов и замыслов; и лицо, не тронутое морщинами невзгод и волнений, но стареющее как бы изнутри — лицо аскета, иссушенное то ли скрытой внутренней борьбой, то ли длительным недугом. Усталые эти черты мне были дороже любых загорелых лиц от Коронадо до Дель-Монте, и Стар оставался для меня кумиром — журнальной фотографией вроде тех, которые приклеиваешь изнутри к дверце своего шкафчика в школьной раздевалке. Так я и сказала тогда Уайли Уайту. А когда о главном герое своего романа рассказываешь второстепенному — значит, ты влюблена не на шутку.

Незнакомку я заметила еще прежде, чем Стар появился в бальном зале. Не хорошенькая — в Лос-Анджелесе их не бывает: хорошенькой можно быть в одиночку, но когда их дюжина — они всего лишь массовка. И не красавица из профессиональных актрис: те настолько стараются привлечь к себе каждый взгляд и вздох, что даже мужчины выходят прочь, чтобы подышать полной грудью. Нет, просто девушка с цветом лица, как у Рафаэлевых ангелов, и стильная настолько, что дважды оглянешься: то ли одета необычно, то ли держится особенно.

Я забыла о незнакомке почти сразу; она сидела в глубине зала, позади колонн. Украшением их стола была увядшая полузнаменитость: в надежде, что ее заметят и дадут сняться в эпизоде, она то и дело выходила вальсировать с какими-то пугалообразными личностями. Я со стыдом вспомнила свою первую вечеринку, где мать раз за разом заставляла меня танцевать все с тем же мальчиком, чтобы я была в центре внимания. Полузвезда пыталась заговорить с кем-то за нашим столом, но мы старательно изображали недоступное высшее общество — она так и ушла ни с чем.

С нашего ракурса казалось, что все от нас чего-то хотят.

— От вас ждут широких жестов, как в старые времена, — объяснил Уайли. — А когда выясняется, что вы склонны держать свое при себе, то просителей это отрезвляет. Отсюда их траурные позы, мужественная мрачность и все такое: строить из себя хемингуэевских героев — для них единственный способ хранить самоуважение. Но в глубине души они вас глухо ненавидят, и вам это известно.

Он был прав: еще с тридцать третьего года я знала, что богатые счастливы только вместе и только вдали от остальных.

Я заметила вошедшего Стара — он остановился в полутьме на верхней площадке лестницы и теперь осматривался, засунув руки в карманы. Из-за позднего часа свет казался тусклым, хотя люстры горели по-прежнему. Представление уже закончилось, остался танцевать лишь затейник с афишей, зазывающей в полночь на фигурное катание: в «Голливудской чаше» сервируют Соню Хени со льдом; однако с каждым танцем прицепленная на спину афиша веселила все меньше.

Несколько лет назад уже многие бы перепились — а сейчас увядшая актриса тщетно искала взглядом пьяных, с надеждой глядя поверх плеча партнера. Я видела, как после танца она подошла к своему столику…

…у которого, к моему изумлению, Стар разговаривал с замеченной мной девушкой. Оба улыбались так, словно мир вокруг только рождался.

Минуту назад, стоя на верхней площадке лестницы, Стар не ожидал ничего подобного. «Предварительный показ» его разочаровал, на выходе из кинотеатра пришлось сцепиться с Жаком Ла Борвицем, о чем Стар теперь только жалел. Он двинулся было к компании Брейди, как вдруг заметил Кэтлин, в одиночестве сидящую в центре длинного белого стола.

Все разом изменилось. Он шагнул к ней. Вдоль его пути люди сливались со стенами, обращаясь в безмолвные фрески, белый стол удлинился и стал алтарем, над которым возвышалась одинокая жрица. К Стару вернулись силы; остановившись у стола, он смотрел на нее и улыбался.

Соседи Кэтлин потихоньку оживали и возвращались на места — Стар танцевал с Кэтлин.

Все ее прежние образы внезапно утратили для него резкость, словно окутались дымкой — на миг она сделалась призраком, эфемерным созданием. Черты лица, видимые вплотную, обычно разрушают волшебство, однако сейчас очарование не исчезло; Стар с Кэтлин кружили в танце, скользя через весь зал, и вдруг ступили в зазеркалье — в иное пространство, где длился другой танец и мелькали другие, едва знакомые лица. Здесь он наконец заговорил, торопливо и настойчиво:

— Как вас зовут?

— Кэтлин Мур.

— Кэтлин Мур…

— Телефона у меня нет, не спрашивайте.

— Когда вы придете на студию?

— Это невозможно. Правда.

— Отчего? Вы замужем?

— Нет.

— Вы не замужем?

— Нет, и никогда не была. Хотя, возможно, все изменится.

— Кто он? Кто-то за тем столом?

— Нет, — засмеялась Кэтлин. — Что за любопытство!

Несмотря на сказанное, она будто сливалась с ним, ее глаза лучились любовным призывом невероятной силы — и, словно осознав это, она испугалась:

— Мне пора. Я обещала этот танец.

— Не хочу вас терять. Может, пообедаем или поужинаем вместе?

— Это невозможно. — Однако лицо ее выдало — слова прозвучали как «Все возможно. Дверь еще приоткрыта, успеете. Но спешите — время на исходе». — Мне пора, — повторила она вслух. А потом вдруг, остановившись, уронила руки и взглянула на него с лукавой улыбкой. — Когда я с вами, дыхание перехватывает.

Кэтлин резко повернулась, подобрала длинное платье и сквозь зеркало ступила обратно в зал. Стар шел за ней; она остановилась чуть не доходя стола.

— Спасибо за танец, — сказала она. — А теперь без шуток — всего доброго. — И пустилась к столу почти бегом.

Стар подошел к своей компании, где его ждали, и сел вместе с «недоступным высшим обществом», собравшимся сюда с Уолл-стрит и Гранд-стрит, из вирджинского Лондона и русской Одессы. Общество с жаром обсуждало очередного фаворита на скачках, тон задавал мистер Маркус. Стар догадывался, что пристрастие евреев к лошадям — символическое: пешие евреи годами трепетали перед верховыми казаками, и теперь обладание лошадьми стало для них знаком небывалого могущества и власти. Стар сидел со всеми, делая вид, что слушает, и даже кивал, когда к нему обращались, — и при этом не сводил глаз с дальнего стола за колоннами. Не случись все именно так — вплоть до путаницы с серебристым поясом, который он приписал не той девушке, — он принял бы все за тонко продуманный план. Однако стремление Кэтлин ускользнуть пресекало все подозрения. Она и впрямь намеревалась сбежать: прощальная пантомима у ее стола не оставляла сомнений. Она уходила — ускользала вновь.

— Сцена прощания Золушки, — язвительно ввернул Уайли. — Туфельку просят предъявить в компанию «Королевская обувь» по адресу Южный Бродвей, 812.

Стар перехватил Кэтлин в длинном верхнем холле, где среди выгороженного тяжелым шнуром пространства восседали пожилые смотрительницы, наблюдающие за входом в бальный зал.

— Это вы из-за меня? — спросил Стар.

— Мне все равно нужно идти. — Она вдруг добавила чуть ли не досадливо: — Со мной обращались так, будто я танцевала по меньшей мере с принцем Уэльским. Не сводили глаз. Один решил написать мой портрет, другой возжелал завтра со мной встретиться.

— Таково и мое желание, — негромко произнес Стар. — И оно намного сильнее, чем у того, кто вас пригласил.

— Вы так настойчивы, — проговорила она устало. — Я уехала из Англии, где мужчины только и знают, что навязывать свою волю. Думала, здесь будет иначе. Я не хочу с вами встречаться — неужели вам мало?

— Обычно этого достаточно, — согласился Стар. — Прошу, поверьте: я и без того выбит из колеи. Чувствую себя идиотом. Но я должен вас видеть, говорить с вами.

Она помолчала.

— Незачем чувствовать себя идиотом, вы для этого слишком хороши. Однако вы не можете не понимать.

— Понимать что?

— Вы же потеряли голову, выстроили вокруг меня замок из грез.

— Я готов был от вас отказаться. Пока не пришел сюда.

— Отказаться в мыслях — может быть. Но в первый же миг встречи я поняла: вы из тех, кого ко мне влечет помимо воли.

Она резко умолкла. Рядом прощались мужчина и женщина: «Передай ей привет, она такая прелесть, — щебетала дама, — и ты тоже лапочка, и вся семья чудо, и дети…» Стар не владел этим модным наречием. И не находил нужных слов.

— Вы совершенно правы, — только и сказал он, пока они шли к лифту.

— Неужели сознаетесь?

— Нет, конечно. Мне просто нравится ваша цельность, вы гармонично созданы — слова, походка, ваш облик в эту самую минуту… — Она чуть смягчилась, и в нем вновь зародилась надежда. — Завтра воскресенье. Обычно я в выходные работаю, но если вам интересен Голливуд, хотите здесь с кем-то встретиться или поговорить — я с удовольствием все устрою.

Они подошли клифту; двери открылись, но Кэтлин осталась на месте.

— А вы скромны, — заметила она. — Только и говорите что о студии и предлагаете прогуляться по Голливуду. Вы когда-нибудь бываете один?

— Завтра мне будет очень одиноко.

— Ах, бедняжка, жаль до слез. Перед ним готовы плясать чуть не все кинозвезды, а он выбирает меня.

Стар не сдержал улыбки — сам ведь подставился под удар.

Вновь открылись двери, Кэтлин сделала знак лифтеру подождать.

— Я слабая женщина. Если мы встретимся завтра, разве вы оставите меня в покое? Нет, разумеется. Сделаете только хуже, ничего хорошего не выйдет. Поэтому — вот мое решение: нет. И спасибо.

Она вошла в лифт, Стар шагнул за ней — оба улыбнулись. Лифт скользнул на два этажа вниз, в большой холл, пересеченный крест-накрест киосками и магазинчиками. В конце, сдерживаемая полицией, бурлила толпа, чьи-то головы и плечи норовили сунуться в проход. Кэтлин вздрогнула.

— Когда я пришла, на меня так странно смотрели. Будто злились, что я не знаменитость.

— Я знаю другой путь, — сказал Стар.

Они пробрались через закусочную, прошли по аллее — и очутились у автомобильной стоянки. Их окружала ясная и прохладная калифорнийская ночь, танец остался позади, и оба это почувствовали.

— Здесь жили знаменитости, — указал Стар. — Вон в тех бунгало — Джон Бэрримор и Пола Негри. А там, в высокой башне за дорогой, — Конни Талмадж.

— А сейчас тут кто-нибудь живет?

— Вместе со студиями все перебрались в пригороды… то есть в бывшие пригороды. Но и здесь я когда-то бывал счастлив.

Он не сказал, что там же, за дорогой, жила когда-то Минна с матерью.

— Сколько вам лет? — вдруг спросила Кэтлин.

— Едва помню. Скоро тридцать пять, видимо.

— Там, за столом, вас назвали юным гением.

— Меня так будут звать и в шестьдесят, — мрачно усмехнулся Стар. — Мы завтра увидимся? Вы придете?

— Увидимся. Где?

Вдруг оказалось, что встречаться негде. Кэтлин не хотела ни на частную вечеринку, ни за город, ни на пляж — хотя и посомневалась, — ни в модный ресторан. Стар понимал, что это не каприз, и со временем надеялся узнать причину. Если вдруг она дочь или сестра кого-то из знаменитостей, то ее могли попросить держаться дальше от публики.

Он предложил за ней заехать и уж тогда решить.

— Нет, не нужно, — ответила она. — Давайте здесь же, на этом месте.

Стар кивнул, указывая на арку, под которой они стояли.

Он помог Кэтлин сесть в автомобиль — за который щедрый перекупщик дал бы долларов восемьдесят — и поглядел вслед, когда машина, поскрипывая, отъехала. Толпа у входа разразилась криками при виде очередной знаменитости, и Стар постоял, раздумывая, стоит ли идти наверх прощаться.

Я, Сесилия, вновь рассказываю от своего имени. Стар в конце концов вернулся — чуть ли не в полчетвертого — и пригласил меня танцевать.

— Как дела? — спросил он, словно мы и не виделись утром. — Я тут выходил поговорить со знакомым, задержался.

Он хотел сохранить тайну — значит, встреча значила для него много.

— Прокатил его по окрестностям, — невинно продолжал он. — Даже не думал, что Голливуд так изменился.

— Неужели?

— Еще бы! Невозможно узнать. Сразу и не скажешь, в чем отличие, но изменился совершенно. Будто новый город на старом месте. — Он помолчал и добавил: — Я даже не представлял, насколько изменился.

— А что за знакомый? — отважилась поинтересоваться я.

— Старый приятель, — неопределенно ответил Стар. — Напоминание о былом.

Уайли по моей просьбе уже пытался незаметно расспросить о незнакомке. Увядшая звезда, завидев поблизости Уайли, оживилась и усадила его рядом. Нет, с девушкой она не знакома — приятельница каких-то друзей, даже пришедший с ней кавалер толком ничего не знал…

А теперь мы со Старом танцевали под чудесное «Я на качелях» Гленна Миллера. Толпа частично рассеялась, танцевать стало свободнее, однако зал выглядел безжизненным — более тусклым и одиноким, чем до ухода Кэтлин. Мне, как и Стару, казалось, что она унесла с собой все — включая пронзительную боль, не отпускавшую меня раньше, — оставив бальный зал опустелым и сонным. Все кончилось, и я просто танцевала с усталым человеком, который рассказывал мне, как изменился Лос-Анджелес.

На следующий день, после полудня, они встретились — два незнакомца в чужой стране. Ночь минула, исчезла и та женщина, которую он вел в танце: с террасы к Стару спустилась дымчатая розово-голубая шляпка с легкой вуалью. Стар тоже был не тот — в коричневом костюме с черным галстуком он выглядел более осязаемым, чем вчера в официальном смокинге или тогда, в ночь землетрясения, когда во тьме возникли лишь его лицо и голос.

Он первым узнал в ней ту, прежнюю: сливочная кожа на висках и волны переливчатых, неярко-каштановых волос все также напоминали Минну. И объятие, случись ему протянуть руку, было бы привычным — она уже была ему знакома: и мягкий пушок на затылке, и линия спины, и дыхание, и уголки глаз, и ткань платья.

— Вы ждали здесь всю ночь? — прошелестел тихий голос.

— Не сходил с места. Даже не пошевелился.

Впрочем, затруднение оставалось все то же — им некуда было идти.

— Не выпить ли чаю? — предложила Кэтлин. — Где-нибудь, где вас не знают.

— Можно подумать, что у кого-то из нас дурная репутация.

— И вправду, — засмеялась она.

— Поедем на берег. Я как-то был в ресторане, где за мной погнался дрессированный морской лев.

— Неужели он и чай готовит?

— Ну, он ведь дрессированный. И к тому же не говорящий — дрессировка так далеко не зашла. Что же вы все-таки пытаетесь скрыть?

— Наверное, будущее, — не сразу ответила она. Беспечно брошенные слова могли значить что угодно — или не значить ничего.

Пока Стар выруливал со стоянки, Кэтлин указала на свою машину:

— Ей здесь ничего не грозит?

— Как сказать. Тут постоянно рыщут подозрительные чернобородые иностранцы, сам видел.

— Правда? — тревожно взглянула на него Кэтлин и тут же увидела, что он улыбается. — Верю каждому вашему слову. У вас такое мягкое обхождение — не понимаю, почему вас боятся.

Она окинула его одобрительным взглядом, с тревогой отметив его бледность, еще более заметную под ярким солнцем.

— Вы много работаете? И по выходным — неужели всегда?

— Не всегда, — ответил Стар: вопрос ее, хоть и нейтральный, прозвучал искренне. — Когда-то у нас… у нас был дом с бассейном и прочими разностями, по воскресеньям приходили гости. Я играл в теннис и плавал. Но потом бросил.

— Почему? Вам полезно. Мне казалось, американцы не могут без плаванья.

— Ноги ослабли несколько лет назад, меня это стесняло. Я много чем занимался: играл в ручной мяч еще мальчишкой и позже, уже здесь. У меня был корт, его потом смыло штормом.

— Вы хорошо сложены. — Простая любезность; Кэтлин лишь подразумевала, что он сложен с тонким изяществом.

Стар мотнул головой, словно отметая комплимент.

— Больше всего я люблю работать. Для этого я и создан.

— Вы всегда хотели делать кино?

— Нет. В детстве я мечтал быть старшим конторщиком — который точно знает, где что лежит.

— Забавно, — улыбнулась Кэтлин. — Вы давно переросли ту мечту.

— Нет, я по-прежнему старший конторщик. Если я и талантлив, то именно в этом. Просто когда я им стал, вдруг выяснилось, что никто не знает точного места для каждой вещи. И пришлось разбираться, почему она там лежит и нужно ли ее трогать. На меня навешивали все больше, обязанности становились сложнее. Вскоре у меня скопились уже все ключи, и вздумай я их вернуть остальным — никто бы не вспомнил, какие замки ими открываются.

Они остановились у светофора, мальчишка-газетчик проблеял: «Убийство Микки-Мауса! Рэндольф Херст объявляет войну Китаю!»

— Придется купить, — сказала Кэтлин.

Когда они тронулись, Кэтлин поправила шляпу и пригладила волосы. Увидев, что Стар за ней наблюдает, она улыбнулась.

Она была сосредоточенной и спокойной — редкие качества по тем временам: усталость и скука сделались обычным явлением, в Калифорнию стекались отчаявшиеся искатели легкой доли. Молодежь обоих полов, мыслями оставаясь в родных восточных штатах, из последних сил вела безнадежную войну против калифорнийского климата. Сохранять постоянный, ровный ритм работы здесь удавалось с трудом — даже Стар едва смел себе в этом признаться. Зато в приезжих ему часто приходилось замечать короткий прилив новой энергии.

Стар и Кэтлин теперь общались приятельски. Любое ее движение и жест оставались в согласии с ее красотой — все мелочи сливались в цельный облик. Глядя на нее, он словно оценивал съемочный кадр, и уже знал, что кадр удался. Она была естественна, непринужденна и — в том смысле, который он вкладывал в это слово, подразумевая ладность, утонченность и соразмерность — она была «хороша».

Они доехали до Санта-Моники, где виднелись роскошные особняки дюжины кинозвезд, тесно вдавленные в бойкое многолюдье Кони-Айленда. Стар свернул к подножию холма, к бескрайнему синему небу и морю, и повел машину вдоль пляжа; берег, выскользнув из-под купальщиков, потянулся перед ними изменчивой — то широкой, то узкой — желтой полосой.

— Я строю здесь дом, — сообщил Стар. — Дальше по дороге. Не знаю зачем.

— Может, для меня?

— Может быть.

— Какая щедрость — выстроить для меня особняк, никогда меня не видя.

— Для особняка он невелик. И крыши еще нет. Я ведь не знал, какую вам захочется.

— Разве нам нужна крыша? Мне говорили, здесь не бывает дождей. Здесь…

Кэтлин резко умолкла — из-за воспоминаний, понял Стар.

— Не обращайте внимания, — обронила она. — Прошлое.

— Тоже дом без крыши?

— Да. Тоже дом без крыши.

— Вы были счастливы?

— Мы жили вместе долго — слишком долго. Мучительная ошибка, обычная для многих. Я хотела уйти, он не мог смириться, все слишком затянулось. Он бы и хотел меня отпустить, да не находил сил. И я просто сбежала.

Стар слушал — взвешивая, но не осуждая. Под розово-голубой шляпкой ничего не переменилось. Кэтлин лет двадцать пять — немыслимо представить, чтобы она никогда не любила и не была любимой.

— Мы были слишком близки, — продолжала она. — Наверное, отвлечь нас друг от друга сумели бы дети, но в доме без крыши не бывает детей.

Наконец-то он хоть что-то о ней знал, и вчерашний внутренний голос не будет твердить, как на сценарном совещании: «С героиней полная неизвестность — не нужно детальной анкеты, но дайте хоть штрих». Теперь за ней реяло туманное прошлое, чуть более ощутимое, чем голова Шивы в лунных лучах.

Площадку вокруг ресторана, к которому они подъехали, загромождали автомобили многочисленных воскресных посетителей; дрессированный морской лев зарычал на Стара, вспомнив давнее знакомство. Хозяин морского льва сказал, что тот не терпит ездить на заднем сиденье и всегда перелезает вперед через спинку кресла — было ясно, что хозяин, сам того не понимая, позволяет льву собой помыкать.

— Я бы взглянула на дом, который вы строите, — заметила Кэтлин. — Мне не хочется чаю. Чай — прошлое.

Она выпила кока-колы, и они тронулись дальше. Через десять миль солнце ослепило глаза, Стар достал две пары очков. Еще через пять миль машина свернула к небольшому мысу и подъехала к коробке дома.

Ветер, веющий со стороны солнца, швырял брызги на прибрежные камни, сыпал водяной пылью над машиной. Бетономешалка, желтые доски и груда строительных камней, приготовленные к рабочей неделе, на фоне морского пейзажа выглядели рваной раной. Стар и Кэтлин обогнули фасад дома, где на месте будущей террасы громоздились огромные булыжники.

Кэтлин взглянула на плоские холмы за спиной, слегка поморщилась от яркого сияния — и Стар увидел…

— Незачем искать то, чего нет, — легко сказал он. — В детстве я всегда мечтал иметь глобус — представьте, будто вы стоите на его поверхности.

— Понимаю, — ответила она чуть погодя. — Тогда чувствуешь, как земля вращается, да?

— Да, — кивнул он. — А иначе это всего лишь mañana, пустое ожидание зари или лунного восхода.

Они вошли под строительные леса. Одна комната — будущая главная гостиная — была совсем готова, вплоть до встроенных книжных полок, гардинных карнизов и люка в полу для кинопроектора. К удивлению Кэтлин, дальше открывалась веранда: кресла с подушками, стол для пинг-понга. Второй такой же стоял посреди свежепостланного дерна за домом.

— Неделю назад я давал здесь что-то вроде репетиции обеда, — объяснил Стар. — И взял реквизит — траву, мебель. Хотелось представить, как дом будет смотреться в готовом виде.

Кэтлин засмеялась.

— Значит, трава бутафорская?

— Нет, почему же. Обычная.

Позади полоски земли — будущего газона — открывался раскоп под бассейн, облюбованный пока чайками, которые при виде людей всей стаей снялись с места.

— Вы намерены жить здесь в одиночку? — спросила Кэтлин. — Даже танцовщицу не заведете?

— Скорее всего. Время, когда я строил планы, уже прошло. Я надеялся, что здесь удобно будет читать сценарии. А домом мне служит студия.

— Да, об американских бизнесменах мне так и рассказывали.

Он уловил неодобрительную нотку в ее голосе.

— Заниматься нужно тем, для чего ты рожден, — негромко произнес он. — Едва ли не каждый месяц кто-то берется меня перевоспитывать — рассказывает, как скучна будет старость, когда я отойду от дел. Однако все не так просто.

Поднимался ветер, пора было уезжать; Стар, вынув из кармана ключи от машины, рассеянно вертел их в руке. Вдруг откуда-то из залитого солнцем пространства донесся серебристый оклик телефона.

Звонило не в доме, и Стар с Кэтлин заметались по саду, как дети, играющие в «холодно-горячо», пока не добрались до будки с инвентарем, поставленной у теннисного корта. Заждавшийся телефон недоверчиво взлаивал на них со стены. Стар помедлил.

— Может, не отвечать?

— Я бы не смогла. Если не знаю, кто на проводе, — всегда отвечаю.

— То ли перепутали номер, то ли звонят наудачу.

Стар снял трубку.

— Алло… Междугородный откуда? Да, меня зовут Стар.

Его манера резко изменилась — Кэтлин увидела то, что за последний десяток лет открывалось лишь немногим: Стар был впечатлен. Он по-прежнему выглядел непринужденно — изображать сильные впечатления ему случалось нередко, — но на миг словно помолодел.

— Это президент, — сказал он Кэтлин нарочито бесстрастно.

— Вашей компании?

— Нет, президент Соединенных Штатов.

Он старался казаться равнодушным, однако голос звучал взволнованно.

— Хорошо, я подожду, — сказал он в трубку и обернулся к Кэтлин: — Я с ним уже говорил.

Кэтлин наблюдала. Стар улыбнулся и подмигнул — дескать, я пока занят, но вас не забываю.

— Алло, — сказал он чуть погодя, прислушался и вновь повторил: — Алло… Нельзя ли громче? — Сдвинув брови, он вдруг переспросил: — Кто?.. Что вам надо?

Кэтлин увидела, как его лицо исказилось отвращением.

— Я не желаю с ним говорить, — бросил он. — Нет!

Стар повернулся к Кэтлин.

— Верьте или нет, это орангутанг. — Он выждал, пока на том конце провода ему что-то пространно объясняли, и повторил: — Я не собираюсь с ним говорить, Лью. У меня нет общих тем для бесед с орангутангами.

Стар подозвал Кэтлин и повернул к ней трубку — там что-то пыхтело и бормотало, а затем послышался голос:

— Монро, это не розыгрыш, он вправду говорящий! И как две капли воды похож на президента Маккинли! Рядом со мной стоит мистер Хорас Уикершем с портретом Маккинли…

— У нас уже был шимпанзе, — ответил Стар, внимательно выслушав до конца. — В прошлом году он отхватил солидный кусок от Джона Гилберта… Ну хорошо, дай ему трубку.

Стар попытался говорить церемонно, как с ребенком:

— Привет, орангутанг.

Он удивленно повернулся к Кэтлин.

— Он сказал «привет»…

— Спросите, как его зовут, — предложила Кэтлин.

— Привет, орангутанг… Боже, подумать только… Как твое имя?.. Нет, видимо, не знает… Послушай, Лью, мы не снимаем ничего в духе «Кинг-Конга», а в «Косматой обезьяне» нет обезьян… Уверен, конечно. Извини, Лью. До свиданья.

Он злился на Лью: поверив, что звонит президент, Стар переменил манеру, будто и впрямь настроился говорить с президентом. Теперь он чувствовал себя неловко, однако Кэтлин поняла и прониклась к нему даже большей симпатией из-за того, что в трубку говорил всего лишь орангутанг.

Они ехали обратно вдоль берега, солнце светило в спину. Оставленный дом казался радушнее, будто согретый их приездом: они уже не были пленниками этого сияющего лунного ландшафта, блеск воспринимался теперь легче. С изогнутой кромки берега открылось розовеющее небо над замершими в нерешительности стенами, и мыс выглядел отсюда приветливым островом, который не прочь когда-нибудь вновь приютить их на время.

После пестрых хижин и рыбацких баркасов Малибу они вновь угодили в людскую гущу: дорога была забита машинами, а пляжи напоминали бесформенные муравейники, рядом с которыми густо роились в море темные мокрые головы.

Теперь на глаза попадался городской реквизит: покрывала, циновки, зонтики, примусы, сумки с одеждой — оковы, сложенные на песок пленниками. Море принадлежало Стару — оставалось лишь вступить во владение или определить, что с ним делать, — остальным лишь из милости дозволялось омочить ладони и ступни в прохладе природного резервуара, расположенного в мире людей.

Свернув с прибрежной дороги и поднявшись по склону каньона, Стар выехал на верх холма, уже слившегося с городом. Людская толпа теперь копошилась позади. У бензоколонки он притормозил заправиться.

— Поужинаем вместе? — чуть ли не с волнением проговорил он, стоя рядом с машиной.

— У вас есть работа на сегодня.

— Нет, я ничего не планировал. Поужинаем?

Он знал, что вечер у нее тоже свободен — ни встреч, ни назначенных дел.

— Может, поесть в закусочной напротив? — нашла она компромисс.

Стар оценивающе поглядел через дорогу.

— Вы и вправду туда хотите?

— Я люблю американские закусочные — в них так непривычно и забавно.

Сидя на высоких табуретах, они ели суп из помидоров и горячие бутерброды. Почему-то их это сблизило больше, чем все предыдущее; оба чувствовали опасное одиночество и угадывали его друг в друге, странно объединенные и запахами кухни — горькими, кисловатыми, сладкими, — и зрелищем загадочной официантки — брюнетки с высветленными лишь частично прядями, — и финальным натюрмортом на опустевших тарелках: картофельный ломтик, кружок маринованного огурца, косточка оливки.

Сгущались сумерки, теперь ничего не стоило улыбнуться ему в машине.

— Я вам очень благодарна, хороший получился день.

Они приближались к дому Кэтлин: дорога пошла от подножия холма вверх, и усилившийся гул двигателя на второй передаче звучал предвестием конца. Бунгало вдоль склона оделись огнями, Стар включил фары. Тоскливо сосало под ложечкой.

— Мы еще увидимся…

— Нет, — мгновенно откликнулась она, будто ожидала. — Я вам напишу. Извините, что напустила таинственности: это только к лучшему, вы мне слишком нравитесь. Постарайтесь работать поменьше. И обязательно женитесь.

— Ну зачем же так, — запротестовал Стар. — Целый день мы были вдвоем — лишь вы и я. Может, для вас это ничто, а для меня очень важно. И я еще не успел вам об этом сказать.

Однако продолжать беседу — значило войти в дом: они уже подъехали к крыльцу.

— Мне пора, — покачала головой Кэтлин. — У меня назначена встреча, я просто не говорила.

— Неправда. Но ничего не поделаешь.

Он дошел с ней до двери и остановился на крыльце, еще помнящем отпечатки его вчерашних следов. Кэтлин рылась в сумочке, ища ключ.

— Нашли?

— Нашла.

Оставалось лишь войти — но она, желая взглянуть на Стара еще раз, склонила голову влево, потом вправо, пытаясь рассмотреть его лицо в последних отсветах сумерек. Она медлила слишком долго, и его ладонь сама собой скользнула к ее плечу — он обнял Кэтлин, прижал лицом к своей шее, отгородив от света. Стиснув ключ в руке, она закрыла глаза; до него донеслось то ли восклицание, то ли вздох — и еще вздох, когда он притянул ее ближе и коснулся подбородком щеки, мягко разворачивая лицо к себе. Оба чуть улыбнулись, она слегка нахмурилась — и последний дюйм между ними растаял в темноте.

Когда они оторвались друг от друга, Кэтлин покачала головой — скорее в знак удивления, чем отрицания. В ее голове пронеслось: лишь себя и винить, все сложилось давно, только когда? Мысль о том, что нужно разорвать объятие, с каждым мигом становилась ей все тягостнее и невыносимее. Стар торжествовал — это добавляло ей мук, но она не могла ни осуждать его, ни участвовать в торжестве, которое ощущала как поражение. Однако ей пришло в голову, что если не признать поражения, разорвать объятие и уйти в дом — поражение не обернется победой. Значит, разницы нет.

— Я не хотела, — проговорила Кэтлин. — Вовсе не хотела.

— Можно мне войти?

— Нет! Нет…

— Тогда скорее в машину, бежим отсюда.

Она с облегчением зацепилась за нужное слово: бегство воспринималось спасительным выходом, словно ей надо скрыться с места преступления. Они очутились в машине; дорога шла вниз по склону холма, встречный ветер обдавал прохладой, и Кэтлин постепенно пришла в себя. Теперь все виделось ясно, как в черно-белом кино.

— Вернемся на берег, в ваш дом, — сказала она.

— На берег?

— Да, к вам. И не надо слов. Пусть будет только дорога.

Когда они выехали на берег, небо резко посерело, у Санта-Моники их настиг внезапный ливень. Стар остановился на обочине и, накинув плащ, поднял брезентовый верх.

— Теперь у нас есть крыша, — улыбнулся он.

«Дворник» на лобовом стекле уютно тикал, как старые напольные часы, навстречу то и дело попадались угрюмые машины, сворачивающие к городу от мокрых пляжей. Позже берег затянуло туманом, и края дороги сделались неразличимы; встречные фары словно зависали неподвижно в воздухе, лишь в последний миг вспыхивая совсем рядом.

Стару и Кэтлин, бросившим часть себя в прошлом, теперь стало легко и вольно. В щели сочился туман; Кэтлин спокойным, медленным жестом, приковавшим все внимание Стара, сняла розово-голубую шляпу и положила ее под ремень на заднем сиденье. Встряхнув волосами, она перехватила взгляд Стара и улыбнулась.

Ресторан с дрессированным морским львом маячил на берегу ярким сгустком света. Стар, опустив боковое стекло, вглядывался в дорогу; через несколько миль туман рассеялся, дорога свернула к дому на мысе. Здесь из-за облаков светила луна, над морем реял неверный сумеречный свет.

Дом за это время словно распался на отдельные части: мокрые брусья дверной коробки, нагромождение непонятных предметов высотой по пояс, на которые Стар и Кэтлин натыкались по пути в единственную отделанную комнату. Здесь пахло опилками и влажным деревом, и когда Стар обнял Кэтлин, в полутьме они различали лишь глаза друг друга. Через минуту плащ упал на пол.

— Подожди. — Она не хотела спешить. Пусть ее переполняли счастье и желание, однако вся эта история ничего не сулила — и Кэтлин пришлось остановиться на миг: вспомнить начало, вернуться на час назад и понять, как же все произошло. Замерев, она слегка повела головой из стороны в сторону — как прежде, только медленнее, не отрывая взгляда от его лица. И почувствовала, как его охватывает дрожь.

Он понял это и ослабил объятие; Кэтлин тут же заговорила — резко, призывно — и притянула его лицо к своему. Обнимая Стара одной рукой, она движением колен сбросила что-то и откинула прочь. Стар, уже не дрожа, вновь обнял ее — и вместе они опустились на пол, покрытый плащом.

Потом они молча лежали; Стар, переполненный любовью и нежностью, сжимал ее в объятиях так, что треснул стежок на платье — легкий звук вернул их к реальности.

— Вставай, я помогу, — шепнул он, беря Кэтлин за руки.

— Подожди, не сбивай с мысли.

Лежа в темноте, она бесцельно думала о том, каким талантливым и неутомимым будет ребенок, — и через некоторое время протянула руки, чтобы Стар ее поднял.

Когда она вернулась, комнату освещала электрическая лампочка.

— Одноламповая система, — объяснил Стар. — Выключить?

— Нет, так хорошо. Хочу тебя видеть. Они уселись на дубовом подоконнике, соприкасаясь подошвами.

— Ты кажешься таким далеким… — шепнула Кэтлин.

— Ты тоже.

— Удивительно, правда?

— Что именно?

— Что нас опять двое. С тобой тоже так? Думаешь и даже надеешься, что получится быть одним нераздельным, а потом оказывается, что вас все-таки двое.

— Ты мне очень близка.

— Ты мне тоже.

— Спасибо.

— И тебе спасибо.

Оба засмеялись.

— Ты этого и хотел? Вчера вечером?

— Неосознанно.

— Интересно, когда все решилось, — задумчиво проговорила она. — Вроде бы ходишь и знаешь, что ничего не будет. А потом вдруг раз — и оказывается, что это судьба. И иначе никак, хоть весь мир перевернись.

В ее словах звучала опытность; Стар, к своему удивлению, обнаружил, что такая Кэтлин ему нравится даже больше. Настроенный заново прожить — а не повторить — прошлое, он признал, что так и должно быть.

— Во мне много от шлюхи, — ответила она его мыслям. — Видимо, потому я и не распознала Эдну.

— Какую Эдну?

— Ту, кого ты принял за меня. Ты ей звонил. Она жила напротив, только теперь переехала в Санта-Барбару.

— Она и вправду шлюха?

— Да. У вас это называется «девушка по вызову».

— Забавно.

— Будь она англичанкой, я бы сразу ее раскусила. А здесь она не отличалась от прочих. Призналась мне только перед отъездом.

Заметив, что Кэтлин зябко повела плечами, Стар встал и укутал ее плащом. Затем открыл шкаф, на пол вывалились подушки и пляжный матрац. Нашлась и упаковка свечей; Стар зажег их по всей комнате, а на место лампочки присоединил обогреватель.

— Почему Эдна меня боялась? — вдруг спросил он.

— Потому что ты продюсер. С ней приключилась когда-то неприятность — с ней или с подружкой. А еще она непроходимо глупа.

— А как вы познакомились?

— Она зашла в гости, по-соседски. Может, увидела во мне такую же падшую сестру, не знаю. Вполне милая, все повторяла: «Зови меня Эдной, ну пожалуйста, называй просто по имени», — в конце концов мы стали общаться.

Кэтлин поднялась с подоконника — Стар устилал его подушками.

— Помочь? — спросил она, когда он подкладывал подушку ей под спину. — Сижу и бездельничаю.

— Неправда. — Он привлек ее к себе. — Не вставай, сейчас согреешься.

Они помолчали.

— Я знаю, почему ты меня заметил, — сказала она чуть погодя. — Эдна доложила.

— Что доложила?

— Что я похожа… на Минну Дэвис. Мне и раньше говорили.

Он чуть отстранился и кивнул.

— Вот здесь. — Она тронула скулы и чуть сжала пальцами щеки. — Здесь и здесь.

— Да. Так странно… Ты похожа на нее настоящую, на экране она была другой.

Кэтлин встала — словно боялась продолжать тему.

— Я уже согрелась.

Она подошла к шкафу и заглянула внутрь, затем вернулась в коротком переднике с прозрачными снежинками и критически оглядела комнату.

— Все ясно, мы только что вселились. Потому-то в комнате гулко.

Она открыла дверь на веранду и внесла внутрь два плетеных кресла, смахнув с них дождевые капли. Стар следил за ней неотрывно, все еще опасаясь, как бы случайный неверный жест не разрушил очарования. Просматривая актерские пробы, он не раз наблюдал, как прекрасное женское тело, похожее на безупречную статую, вдруг обретает шарнирную грацию картонной куклы — и красота меркнет на глазах. Однако Кэтлин двигалась пластично и уверенно, хрупкость была — как и положено — лишь кажущейся.

— Дождь перестал, — сообщила Кэтлин. — В день моего приезда тоже был ливень. Ревело так, будто ржал табун коней.

— Привыкнешь, — засмеялся Стар. — Особенно если ты здесь надолго. Ты собираешься остаться? Теперь-то можешь сказать? В чем таинственность?

Кэтлин покачала головой:

— Не сейчас — оно того не стоит.

— Тогда иди ко мне.

Она подошла, и он прижался щекой к прохладной ткани передника.

— Ты устал. — Она запустила пальцы в его волосы.

— Не в этом смысле.

— Конечно, — торопливо согласилась Кэтлин. — Я о том, что если будешь столько работать — здоровье не выдержит.

— Не веди себя по-матерински.

«Будь шлюхой», — добавил он мысленно. Его тянуло сломать инерцию жизни: если смерть так близка, как утверждали двое его врачей, то надо на время перестать быть Старом, надо добиваться любви, как другие — бесталанные, безымянные юнцы, вглядывающиеся в женщин на вечерних улицах.

— Снимаешь с меня передник? — мягко сказала она.

— Да.

— Вдруг по берегу кто-то пойдет? Может, погасить свечи?

— Не надо, пусть горят.

…Позднее, лежа на белой подушке, она улыбнулась.

— Чувствую себя Венерой на створке раковины.

— Почему?

— Только взгляни — чем не Боттичелли?

— Не знаю, — улыбнулся он. — Раз ты говоришь — верю.

Она зевнула.

— Такой чудесный день. И ты такой замечательный.

— Ты много знаешь, да?

— Ты о чем?

— Чувствуется по твоим словам. Или скорее по манере.

Кэтлин помолчала.

— Знаний у меня не так уж много, — наконец ответила она. — Университетов я не заканчивала. Но тот, с кем я жила, знал все на свете и порывался обучить меня наукам. Планировал занятия, записывал меня на лекции в Сорбонне, водил по музеям. Так я и набралась разного.

— Кто он был?

— Что-то вроде художника. И еще скандалист, горячий нравом. Всего не перечислишь. Хотел, чтобы я прочла Шпенглера, добивался как одержимый. История, философия, гармония — все ради того, чтобы перейти к Шпенглеру. Впрочем, до него мы не добрались, я сбежала раньше. Не удивлюсь, если из-за Шпенглера он и не хотел меня отпускать.

— Кто такой Шпенглер?

— Говорю же — до него мы не добрались, — засмеялась Кэтлин. — А теперь я усиленно стараюсь все забыть: вряд ли мне еще встретится такой же любитель наук.

— Зачем же забывать, — потрясенно выговорил Стар, чье глубокое почтение к учености было унаследовано от поколений предков, взращенных в синагогах. — Не вздумай!

— Вся эта наука была просто заменой детям.

— Научишь ей детей.

— Думаешь, смогу?

— Конечно. Дашь им знания с самого детства. Мне, например, все приходится выяснять у вечно пьяных сценаристов. Так что от знаний не отказывайся.

— Хорошо. — Она поднялась. — Научу детей. Правда, конца этому нет: чем больше знаешь, тем больше открывается неизведанного. Тот любитель Шпенглера мог бы стать кем угодно, не будь он глупцом и трусом.

— Однако ты его любила.

— Да, очень. — Кэтлин выглянула в окно, прикрыв глаза ладонью. — Откуда-то свет на берегу. Пойдем посмотрим?

Стар даже подпрыгнул.

— Это же атерина-грунион!

— Что?

— Сегодня срок! В газетах писали! — Он выскочил за дверь, хлопнула дверца машины, Стар тут же вернулся с газетой. — В десять шестнадцать. Через пять минут.

— Затмение или что-то в этом роде?

— Нет, невероятно пунктуальная рыба. Оставь чулки и туфли, пойдем.

Ясное вечернее небо сделалось темно-синим, наступало время прилива, и мелкие серебристые рыбки качались на береговой волне, дожидаясь шестнадцати минут одиннадцатого. Через две-три секунды после назначенного срока волны уже кишели рвущимися на берег рыбешками, и Стар с Кэтлин переступали босыми ногами через изгибающиеся на песке тела. Подошедший откуда-то негр собирал рыбу в два ведра, как хворост. Рыбы выбрасывались на берег и по две-три, и взводами, и ротами, упорные и ликующие, полные презрения к босоногим чужакам, стоящим на берегу, — точно так же они выбрасывались веками до того, как сэр Фрэнсис Дрейк прибил здесь медную табличку к береговой скале.

— Мне бы еще ведро, — пожаловался негр, остановившись перевести дух.

— Неблизко вам сюда добираться, — заметил Стар.

— Я, бывало, ездил в Малибу, да тамошние киношники нас не жалуют.

Нахлынувшая волна качнула всех назад и тут же отступила, вновь оставив на берегу живой покров из выгибающихся рыб.

— Доход от этого есть?

— Я не за выгодой. Прихожу сюда читать Эмерсона. Знаете такого?

— Я знаю, — ответила Кэтлин. — Читала кое-что.

— За пазухой вот держу. У меня и розенкрейцерские писания при себе, да наскучили уже.

Ветер сменился, волны усилились, все трое теперь шли вдоль пенной кромки прибоя.

— А у вас что за работа? — спросил негр Стара.

— Я делаю фильмы.

— А, вот оно как. — Негр помолчал. — Никогда не хожу в кино.

— Почему? — резко откликнулся Стар.

— Без толку. И детей не пускаю.

Кэтлин, готовая вступиться за Стара, не спускала с него глаз, пока он разглядывал негра.

— Фильмы бывают и хорошими, — заметила она, но слова заглушило шумом прибоя, и негр не услышал. Желая настоять на своем, она повторила, на этот раз удостоившись лишь равнодушного взгляда.

— Розенкрейцеры не одобряют кино? — спросил Стар.

— Они сами не знают, чего хотят. Нынче говорят одно, через неделю другое.

Одни лишь рыбешки знали свое предназначение — все прибывали и прибывали, хотя прошло уже полчаса. Негр с полными до краев ведрами побрел наконец к дороге — не подозревая, что ему удалось пошатнуть целую индустрию.

Стар с Кэтлин двинулись обратно к дому.

— Бедняга Самбо, — сказала Кэтлин, пытаясь развеять охватившую Стара задумчивость.

— Что?

— Разве вы не зовете негров «бедняга Самбо»?

— Мы их никак не зовем. — Стар помолчал. — У них свое кино.

В доме Кэтлин устроилась у обогревателя и принялась натягивать чулки и туфли.

— Теперь мне Калифорния нравится больше, — неторопливо произнесла она. — Я, кажется, успела изголодаться по сексу.

— Разве у нас был только секс?

— Сам знаешь, что нет.

— Мне с тобой хорошо.

Она поднялась с легким вздохом — настолько легким, что Стар его не заметил.

— Я не хочу тебя терять, — признался он. — Не знаю, что ты обо мне думаешь и думаешь ли вовсе. Наверняка догадываешься, что сердце мое умерло… — Он помедлил, раздумывая, не солгал ли. — Красивее тебя я никого не встречал уже не помню сколько лет. Не знаю цвета твоих глаз, но мне жаль весь мир…

— Прекрати, прекрати! — засмеялась Кэтлин. — Иначе я неделями не оторвусь от зеркала. У моих глаз нет цвета — мне они нужны, чтобы видеть. И я совершенно обыкновенная. Зубы неплохи для англичанки…

— Они превосходны.

— …но я и в подметки не гожусь здешним красавицам…

— А вот теперь сама прекрати! — перебил ее Стар. — Я говорю правду — и обычно не бросаю слов на ветер.

Кэтлин замерла на миг, словно вслушиваясь в себя. Взглянула на Стара, затем снова внутрь себя — и отбросила мысль прочь.

— Пора ехать, — только и сказала она.

Трогаясь в обратный путь, Стар и Кэтлин уже не походили на себя прежних. Береговой дорогой они проезжали сегодня в четвертый раз, и каждый раз были новой парой. Любопытство, грусть, влечение остались позади, нынешний путь был истинным возвращением — к себе, к собственному прошлому и будущему, к неминуемо близящемуся завтрашнему дню. В машине Кэтлин по просьбе Стара села к нему теснее, но между ними уже не чувствовалось прежней близости — ведь чтобы не исчезнуть, близость должна расти, ничто не остается неизменным. Стар хотел было пригласить Кэтлин переночевать в доме, который для себя снимал, но побоялся выглядеть в ее глазах слишком уж одиноким. На склоне холма, почти у дома Кэтлин, она пошарила рукой за подушкой сиденья.

— Что-то потеряла?

— Наверное, он выпал. — В темноте она ощупью перебирала содержимое сумочки.

— Выпал?

— Конверт.

— Что-то важное?

— Нет, так просто.

Однако у дома, когда Стар включил свет на приборном щитке, Кэтлин помогла ему вытащить подушки и вновь оглядела машину.

— Ничего особенного, — уверила она его по пути к крыльцу. — По какому адресу ты живешь?

— Называется просто «Бель-Эр», дом без номера.

— А где этот Бель-Эр?

— В новом районе рядом с Санта-Моникой. Но проще застать меня на студии.

— Что ж… спокойной ночи, мистер Стар.

— «Мистер»? — удивился он.

— Хорошо, тогда спокойной ночи, Стар, — мягко поправилась она. — Так лучше?

Его будто слегка оттолкнули.

— Как хочешь. — Он пытался не поддаться отчужденности и, по-прежнему глядя на Кэтлин, повел головой из стороны в сторону ее собственным движением, словно говоря: «Ты ведь знаешь, что со мной происходит». Кэтлин вздохнула, подчинилась его объятию — и вновь стала принадлежать ему одному. Прежде чем миг ушел, Стар шепнул «спокойной ночи» и, отпустив ее, направился к машине.

Спускаясь с холма, он прислушивался к чему-то в себе — словно в нем готовилась зазвучать мощная, властная и прежде незнакомая мелодия, сочиненная неведомым автором. Авторы менялись, каждый раз все бывало по-новому, и лейтмотив, который вот-вот оформится, он в первый миг даже не сумеет распознать. Музыка может возникнуть из рева автомобильных клаксонов на ярких, как в цветном кино, бульварах, или легко коснуться слуха еле слышным постукиванием пальцев по тонкой мембране лунного диска. Он силился распознать нужный звук, зная лишь, что музыка уже рождается — новая, желанная и загадочная, странно нарастающая откуда-то из глубины души: такую не выключишь посреди трансляции и не допоешь по памяти.

С той же неотступностью, словно переплетаясь с музыкой, его преследовала мысль о встреченном на берегу негре; и дома, и завтра на студии тот будет ждать Стара все с теми же ведрами, полными серебристых рыб. Слова о том, что негр не позволит своим детям внимать сказкам Стара, отдавали предубежденностью и неправотой; его следовало переубедить — фильмами, множеством фильмов, распланированных на десятилетие вперед. После разговора с негром Стар уже мысленно отказался от четырех картин, одна из которых запускалась в ближайшие дни: все четыре картины теперь выглядели ненужным хламом. Зато он вернул в план сложную ленту, некогда брошенную на растерзание своре Маркуса, Брейди и прочих: в то время другой выигрыш казался главнее. А теперь картину предстоит спасти — ради негра с серебристой рыбой.

Стар подъехал к дому; на крыльце зажегся свет, слуга-филиппинец спустился вниз, чтобы поставить машину в гараж. В библиотеке обнаружился список звонков:

Ла Борвиц

Маркус

Харлоу

Рейнмунд

Фэрбенкс

Брейди

Колман

Скурас

Флайшекер и так далее.

Вдруг вошел филиппинец с письмом.

— Выпало из машины, — сообщил он.

— Благодарю. Я его искал.

— Будете ли сегодня смотреть фильмы, мистер Стар?

— Нет, спасибо. Можете ложиться.

К его удивлению, письмо было адресовано Монро Стару, эсквайру. Он потянулся было его распечатать — но ему пришло в голову, что Кэтлин хотела взять письмо обратно и, может быть, вовсе уничтожить. Будь у нее телефон, Стар позвонил бы спросить разрешения.

Со странным чувством он повертел письмо в руках. Написанное прежде сегодняшней встречи, оно явно утеряло всякую силу — стало пустым напоминанием о настрое, канувшем в прошлое.

И все же ему не хотелось читать письмо без позволения. Положив конверт на стол, Стар взял из стопки сценариев верхний и уселся с ним в кресло. То, что он не поддался порыву вскрыть письмо, его порадовало — это означало, что он пока не теряет голову. Он не терял ее и с Минной: их брак был величественным и в высшей степени достойным. Минна любила его всегда, и перед самой ее кончиной, чуть ли не против воли охваченный внезапным приливом нежности, он почувствовал такую же любовь — к самой Минне и к тому миру смерти, в котором она казалась настолько покинутой и одинокой, что он готов был не оставлять ее и там.

Его никогда не тянуло влюбляться — в отличие от брата, то и дело терзавшегося по поводу очередной красотки или, вернее, очередной преемницы очередной красотки. Стар же в юные годы сходился с женщинами лишь по разу и не более: так некоторые пьют виски лишь по бокалу за вечер. Подобно многим гениям, он обладал трезвым холодным умом, ценившим развлечения более захватывающие, чем череда эмоциональных всплесков. Его первый опыт, лет в двенадцать, сопровождался обычной для таких людей брезгливостью, настроем «запомни, это отвратительно и гадко, лживо и фальшиво» — и, подобно другим мужчинам своего склада, Стар отнесся к нему с пренебрежением. Правда, в отличие от большинства прочих, он не сделался стервецом и мерзавцем: окинув взглядом опустошенное пространство вокруг, он понял, что дальше так нельзя — и выучился терпимости, доброте, такту и даже нежности, как школьник выучивается арифметике.

Слуга-филиппинец, поставив на стол графин воды и вазы с орехами и фруктами, пожелал хозяину спокойной ночи и удалился. Стар раскрыл первый сценарий и начал читать.

Он работал три часа, временами останавливаясь, чтобы мысленно выправить текст без всяких карандашных пометок. Порой он отрывался от страниц, охваченный смутным ощущением счастья, никак не связанного со сценарием, и каждый раз, на миг запнувшись в поисках причины, вспоминал о Кэтлин и бросал взгляд на письмо. Приятная штука — письмо…

В три часа начала вздуваться вена на руке — пора было отдыхать. Посреди тающей ночи все образы Кэтлин словно отодвинулись, стали воспоминанием о трепетной незнакомке, появившейся в его жизни на несколько скудных часов. Теперь вскрыть конверт казалось уместным.

«Дорогой мистер Стар!

Кэтлин Мур».

Через полчаса мы встретимся, как условлено. При прощании я вручу вам это письмо — оно сообщит вам, что я скоро выхожу замуж и не смогу с вами видеться после нынешней встречи.

Мне следовало все сказать вчера вечером, но вас, кажется, это не занимало. А признаться сегодня — значит весь день наблюдать, как постепенно тает ваш интерес. Пусть же он исчезнет сразу — сейчас. Наверняка вы уже убедились, что я звезд с неба не хватаю (только что услыхала это выражение от моей вчерашней соседки по столу, она заходила в гости и просидела не меньше часа. По ее мнению, никому, кроме вас, до звездного неба даже не дотянуться. Думаю, она рассчитывала, что я вам это передам, поэтому возьмите ее в какой-нибудь фильм, если можно).

Мне очень лестно, что человек, вокруг которого толпится столько красавиц… не могу закончить фразу, впрочем, вам и так понятно. Пора запечатывать письмо, иначе опоздаю на нашу встречу.

С наилучшими пожеланиями,

Первое ощущение Стара было сродни испугу; затем пришла мысль, что письмо недействительно: ведь Кэтлин пыталась найти и забрать конверт. Однако затем он припомнил и слова «мистер Стар», и попытку выспросить его адрес. Наверняка у нее уже наготове следующее письмо — тоже прощальное. Забыв о порядке событий, он поразился тому, что Кэтлин ни словом не упомянула о случившемся позже, и вновь перечел письмо: она явно не предполагала того, что между ними произойдет. И все же, возвращаясь домой, Кэтлин решила оставить письмо в силе, несмотря на их близость. Несмотря на то, что весь день никто, кроме Стара, не занимал ее мысли. Впрочем, в последнее уже не верилось, и по мере того, как Стар вспоминал сегодняшнюю поездку, все представало в ином свете. Машина, холм, шляпка, музыка, само письмо — все распадалось в клочья, как листы толя, обрываемые ветром с каменной кладки его дома. Кэтлин на глазах обращалась в ничто, унося с собой багаж из памятных жестов, покачиваний головы, жадного сильного тела, босых ног на кипящем от прибоя песке. Мутнело бледное небо, тоскливый дождь сгонял серебристых рыб обратно в море. Очередной ничем не примечательный день уходил в прошлое, оставляя после себя лишь стопку непрочитанных сценариев.

Стар поднялся наверх, в спальню. По пути на него навалилось воспоминание о смерти Минны, и с каждой ступенькой он вновь забывал ее, медленно и мучительно. Наверху его встретил пустой этаж — ни единой живой души за закрытыми дверями. В своей спальне Стар снял галстук, сбросил туфли и сел на краю кровати. Все кончилось, маячила лишь смутная мысль, которую никак не удавалось ухватить. Наконец он вспомнил: машина Кэтлин по-прежнему стоит на стоянке у гостиницы. Он завел будильник, отводя себе шесть часов сна.

Вновь я, Сесилия, перехватываю нить рассказа. Наверное, на этом этапе лучше переключиться на мои собственные похождения, поскольку за этот период жизни мне особенно стыдно. А из того, чего стыдятся, обычно выходит хороший сюжет.

Когда я подослала Уайли к столу Марты Додд, он так и не сумел ничего разузнать про незнакомку, однако для меня это стало чуть ли не главным жизненным интересом. Я подозревала (как оказалось, правильно), что для Марты Додд тоже. Сидеть за одним столом с предметом восхищения царственной особы — то есть с представительницей высшей аристократии, по меркам нашей феодальной системы, — и даже не знать ее имени!

С Мартой я была знакома лишь шапочно, и идти к ней напрямую значило бы выказывать слишком явную заинтересованность. Поэтому в понедельник я отправилась на студию и заглянула к Джейн Мелони.

Отношения у нас были приятельские; несмотря на ее статус сценариста, мне она с детства казалась чем-то вроде семейной приживалки. Я выросла с убеждением, что сценаристы — то же, что секретарши, только от них пахнет коктейлями и они чаще приходят к нам обедать. О секретаршах и сценаристах за глаза отзывались одинаково, исключение делалось только для породы драматургов с восточного побережья: если они здесь не задерживались, их уважали; если оседали в Калифорнии — неминуемо опускались до класса обычных конторских служащих.

Кабинет Джейн располагался в «старом сценаристском корпусе» — строении времен немого кино, похожем на средневековые темницы, из которых до сих пор неслись стоны замурованных трудяг и халтурщиков. Рассказывали, как случайно забредший туда новенький продюсер прибежал в главное здание, взволнованно спрашивая:

— Кто все эти люди?

— Сценаристы.

— Я тоже так думал! Но я там проторчал десять минут — и двое из них не написали ни строчки!

Джейн сидела за пишущей машинкой, до обеда оставалось недолго. Я без обиняков заявила ей, что у меня есть соперница.

— Темная лошадка, — добавила я. — Даже имени не знаю.

— Вот как. Ну, может, мне что-то и известно. Слыхала кое от кого.

Этот «кое-кто», разумеется, был ее племянник Нед Соллинджер, рассыльный Стара. Когда-то Джейн возлагала на него горделивые надежды; он, поступив с ее помощью в нью-йоркский университет, записался там в футбольную команду, а на первом же курсе медицинского факультета, отвергнутый возлюбленной, вырезал в анатомичке самую недемонстрируемую часть женского трупа и послал избраннице. Не спрашивайте меня, почему. В раздоре с миром и судьбой, он вновь очутился на самом дне.

— Что ты знаешь? — спросила я.

— В ночь землетрясения она упала в озеро за студией, Стар нырнул и спас ей жизнь. А еще говорили, она прыгнула с его балкона и сломала руку.

— А кто она?

— Тоже забавно…

Грянул телефон; все время разговора я изнывала от нетерпения. Звонил Джо Рейнмунд и, судя по репликам, пытался выяснить, насколько опытна Джейн и написала ли она в жизни хоть один сценарий. Это Джейн-то, на глазах у которой Гриффит изобрел съемку крупным планом!.. Пока Рейнмунд разглагольствовал, Джейн беззвучно стонала, заламывала руки, строила гримасы телефону, утыкала трубку в колени, чтобы не слышать звука, — и время от времени бросала мне реплики вполголоса.

— Он что, пытается убить время между совещаниями?.. Уже десять раз спрашивал… Все ему в анкете написала…

И в трубку:

— Если дойдет до Монро, я ни при чем. Буду стоять насмерть.

Она вновь мученически прикрыла глаза.

— А теперь он набирает актеров… на вторые роли… думает приглашать Бадди Эбсена… господи, да он просто бездельем мается… теперь про Уолтера Давенпорта… про Дональда Криспа… у него там целый каталог актеров: слышу, как страницы шуршат… важничает, прямо второй Стар, а мне до перерыва еще две сцены закончить…

Рейнмунд в конце концов отстал — или, может, его отвлекли. Вошел официант с обедом для Джейн и кока-колой для меня (в то лето я не обедала). Прежде чем приняться за еду, Джейн дописала еще фразу в сценарий. Мне всегда было интересно, как она сочиняет. Однажды я видела, как они вдвоем с молодым сценаристом перекраивали сюжет, позаимствованный из «Сатердей ивнинг пост» — меняли характеры персонажей и прочее. А потом взялись писать: каждая реплика перекликалась с предыдущей, и все выглядело как в жизни, когда кто-то старается выказать себя другим — смешным, добрым или храбрым. Я так и не собралась посмотреть тот фильм, хотя очень хотела.

Джейн была милой, как незатейливая игрушка из детства. Зарабатывая три тысячи в неделю, она умудрялась заводить мужей, которые все как один были пьяницами и избивали ее чуть не до смерти.

— Такты не знаешь ее имени? — вернулась я к разговору, намеренная добиться своего.

— Ах да, — спохватилась Джейн. — Стар ей позже названивал. А потом сказал Катрин Дулан, что зовут ее по-другому.

— Он ее все-таки нашел. Ты знаешь Марту Додд?

— Бедняжка, ей так не повезло! — воскликнула Джейн с хорошо отрепетированным сочувствием.

— Может, пригласишь ее завтра на обед?

— Вряд ли она голодает. Один мексиканец…

Я объяснила, что затеваю все не ради благотворительности. Джейн согласилась помочь и позвонила Марте Додд.

На следующий день, встретившись в Беверли-Хиллз, мы сидели в «Коричневой шляпе» — томном ленивом ресторане, где посетители выглядят так, будто вот-вот прилягут отдохнуть. За обедом, правда, публика слегка оживляется, в первые пять минут после еды дамы устраивают чуть ли не дивертисмент, — но наша троица оставалась тихой. Я напрасно медлила, надо было сразу налететь на Марту Додд с расспросами. Марта, девушка из глубинки, так и не поняла, что же произошло с ее карьерой, и не могла похвастаться ничем, кроме безнадежно погасшего взгляда. Она по-прежнему считала, что былой успех вернется, надо лишь выждать срок.

— В двадцать восьмом году, — говорила она, — у меня была такая вилла — залюбуешься. Тридцать акров, мини-поле для гольфа, бассейн и шикарный вид. Весной в ромашках хоть купайся.

В итоге я пригласила ее встретиться с отцом — тем самым наказав себя разом и за попытку «двойной игры», и за то, что ее стыдилась. В Голливуде лучше играть открыто, остальное сбивает с толку. Всем и так все ясно, к тому же сам климат не располагает к усилиям, двойные игры здесь — слишком явная трата времени.

Джейн попрощалась с нами у ворот студии, недовольная моей трусостью. Воспоминаниями о карьере Марта успела внутренне себя взвинтить если не до решимости — все-таки сказывались семь лет забвения, — то уж точно до состояния нервной уступчивости, и я собралась всерьез поговорить с отцом. Студия не заботилась об актерах вроде Марты, когда-то приносивших невероятные прибыли: им позволяли жить в нищете и пробавляться эпизодическими ролями. Милосерднее было бы просто отправить их с глаз долой. А отец в то лето страшно мной гордился, я устала его одергивать — он то и дело начинал живописать кому-нибудь подробности того, как из меня гранили такой редкостный бриллиант. Ах, Беннингтон, заведение для избранных! Подумать только!.. Я устала его убеждать, что туда собирали прирожденных кухарок и служанок, умело маскируя их некоторым количеством неудачливых претенденток на место в дорогих борделях, — тщетно: отец гордился колледжем так, будто сам его закончил. «Ты получила все что можно», — счастливо приговаривал он. Это «все» включало в себя два года во Флоренсе, где я единственная во всей школе умудрилась сохранить девственность, и протокольный дебют в бостонском светском обществе. Я была ни дать ни взять цветущим побегом на рафинированном древе товарно-денежной аристократии.

Поэтому я точно знала, что отец пойдет навстречу Марте Додд, и на пороге его приемной уже мечтала, как сумею помочь и «ковбою» Джонни Суонсону, и Эвелине Брент, и прочим былым знаменитостям. Он всегда обаятельный и милый — если не вспоминать тот раз, когда я наткнулась на него в Нью-Йорке, — и такой трогательный в роли отца. А коль он мне отец — значит, сделает для меня что угодно.

В приемной мы застали одну Розмари Шмиль. Она говорила по телефону второй секретарши, Берди Питерс, и сделала мне знак присесть, однако я, полная решимости, велела Марте не нервничать, нажала рычаг под столом Розмари и направилась в отцовский кабинет.

— Ваш отец на совещании, — крикнула мне вслед Розмари. — То есть не на совещании, но мне нельзя…

Я уже прошла в дверь, миновала короткий холл и вторую дверь и застала отца без пиджака — весь в поту, он пытался открыть окно. День выдался жарким, но не настолько. Не заболел ли?..

— Нет, все хорошо, — уверил меня отец. — Что у тебя?

И я рассказала. Вышагивая по кабинету, я излагала теорию о людях вроде Марты Додд: как их можно использовать и гарантировать постоянную работу. Отец, по-видимому, принимал мою речь близко к сердцу — кивал, соглашался. Такая близость между нами бывала нечасто — я подошла и поцеловала его в щеку. Он дрожал, рубашка промокла насквозь.

— Ты болен? Или нервничаешь?

— Нет, все в порядке.

— Что случилось?

— Да опять Монро. Голливудский мессия, будь он неладен! День и ночь никакого покоя!

— Что на этот раз? — спросила я намного прохладнее.

— Сидит, прах его побери, чистый пастор или раввин: это он делает, того он не делает!.. Позже расскажу, сейчас не могу. Тебе не пора уходить?

— Я не брошу тебя в таком состоянии.

— Ступай, говорю!

Я принюхалась, но отец никогда не пил.

— Иди причешись, — велела я. — Хочу, чтобы ты поговорил с Мартой Додд.

— Прямо здесь? Да от нее тогда не отделаться!

— Значит, выйдешь в приемную. Поди умойся. И переодень рубашку.

С театральным жестом отчаяния он скрылся в смежной ванной. В комнате стояла духота, будто здесь часами не проветривали — может, потому отцу и сделалось дурно. Я открыла еще два окна.

— Ступай, — велел отец из-за закрытой двери ванной. — Я сейчас приду.

— Будь с ней поласковее, — крикнула я в ответ. — И никаких благотворительных жестов.

Словно ответ самой Марты, до меня донесся глухой стон. Я вздрогнула — и тут же застыла от ужаса: стон повторился. Стонали не в ванной и не на улице: звук шел из стенного шкафа напротив. Не знаю, как я набралась смелости — подскочив к шкафу, я дернула дверцу, и отцовская секретарша, Берди Питерс, вывалилась оттуда в чем мать родила, как труп в детективных фильмах. Из шкафа повеяло тяжелым спертым воздухом; Берди, вся в поту и еще сжимая в руке одежду, упала на пол — как раз когда отец вышел из ванной. Он стоял у меня за спиной, и я не оборачиваясь знала, какой у него вид: мне уже случалось заставать его врасплох.

— Прикрой ее! — велела я и сама потянулась набросить на Берди диванный плед. — Прикрой!

Я вышла в приемную. Увидев мое лицо, Розмари Шмиль пришла в ужас. Ни ее, ни Берди Питерс я с тех пор не видела.

— Что случилось, милая? — спросила Марта, когда мы выходили. Не дождавшись ответа, она добавила: — Ты сделала что могла. Наверное, мы просто не вовремя. Знаешь что? Давай сходим к одной прелестной англичанке. Ты видела за нашим столом ту девушку, с которой танцевал на балу Стар?

Вот так, ценой легкого купания в семейной канализации, я добилась чего хотела.

Я не очень хорошо помню наш визит к незнакомке. Прежде всего — ее не оказалось дома. Дверь была не заперта, и Марта переступила порог, весело по-дружески выкликая «Кэтлин!». Комната, где мы очутились, была пуста и безжизненна, как гостиничный номер; тут и там стояли цветы — явно не подарочные букеты. На столе Марта нашла записку: «Оставь платье. Ушла искать работу. Загляну завтра».

Марта перечитала ее дважды; записка была явно не для Стара. Мы подождали минут пять. Жилище в отсутствие хозяев всегда выглядит безжизненным — не то чтобы я думала, будто без присмотра дом пустится в пляс, но здесь стояла особая, почти чопорная тишина и неподвижность, лишь кружила в воздухе безучастная муха да колыхался от ветра уголок занавески.

— Интересно, что за работа, — заметила Марта Додд. — В воскресенье они со Старом куда-то ездили.

Однако меня уже ничто не занимало. Продюсерская кровь, — испуганно подумала я и в панике вытащила Марту на солнце. Тщетно: от черноты и жути меня это не избавило. Я всегда гордилась собственным телом и относилась к нему как к геометрической сущности: что ею ни делай — все будет казаться гармоничным. И уж точно в мире нет таких мест (включая церкви, кабинеты и святилища), где людям не случалось обниматься. Но меня никогда не запихивали голышом в стенной шкаф посреди рабочего дня.

— Представьте, что вы пришли к фармацевту, — начал Стар.

— В аптеку? — с британской педантичностью уточнил Боксли.

— В аптеку, — согласился Стар. — Допустим, кто-то из родственников слег…

— Заболел?

— Да, и вы покупаете ему лекарство. Все, что вы заметите в окне, что привлечет ваше внимание, — это и может стать основой сюжета.

— Вы хотите сказать — если за окном кого-то убивают?

— Опять вы за свое, — улыбнулся Стар. — Может, просто паук ткет паутину на оконной раме.

— Да-да, понимаю.

— Боюсь, что нет, мистер Боксли. Вы применяете это к себе, а не к нам. Бережете пауков для себя, а нам оставляете убийства.

— Хоть бросай все и уезжай, — заметил Боксли. — Вам от меня никакого толку, три недели псу под хвост! Сколько сюжетов предлагал — ни один не записали.

— Останьтесь, вы здесь нужны. Какая-то часть вашей натуры не любит кино, не любит препарировать сюжет по законам жанра…

— Да сколько можно! — взорвался Боксли. — Никакого простора…

Он запнулся, взял себя в руки. Он знал, что Стар — кормчий — выкраивает для него время посреди давно бушующего шторма, и беседы идут под скрип корабельной оснастки, пока судно лавирует опасными галсами в открытом море. А порой ему представлялось, что они со Старом бродят в огромном карьере, где даже по свежему пласту мрамора вьется резьба старинных фронтонов с полустертыми письменами.

— Начать бы все сначала, — выговорил Боксли. — Вся эта массовая продукция…

— Таковы ограничения, будь они неладны, — ответил Стар. — Без них не обойтись. Мы делаем фильм о Рубенсе: представьте, что я вам заказал портреты богатых остолопов вроде Пата Брейди, меня, Гэри Купера и Маркуса, а вам хочется писать Христа. Чем не ограничение? Вот и мы ограничены: работаем с любимыми сказками публики — берем их, перелицовываем и вручаем обратно под видом новых. Остальное — глазурь. Ее-то мы от вас и ждем, мистер Боксли.

Боксли с удовольствием посидел бы вечером в джазовом «Трокадеро» на пару с Уайли Уайтом, перемывая косточки Стару. Однако ему случалось читать биографические труды лорда Чарнвуда, и он понимал, что Стар, подобно Линкольну, ведет длительную войну на много фронтов. За десять лет, чуть не в одиночку пробивая дорогу кинематографу, он достиг того, что ассортимент добротных высокобюджетных фильмов сделался шире и богаче театрального репертуара. Стар был продюсером — как Линкольн полководцем — лишь вынужденно, в силу обстоятельств.

— Пойдемте со мной к Ла Борвицу, — предложил Стар. — Вот уж где без глазури не обойтись.

В кабинете Ла Борвица сидели два сценариста, стенографистка и притихший продюсер; судя по пустым лицам, напряженности и табачному дыму, им так и не удалось выбраться из того тупика, в котором Стар их оставил три часа назад.

— Слишком много персонажей, Монро, — доложил Ла Борвиц чуть ли не с благоговением перед грандиозностью провала.

Стар понимающе хмыкнул.

— В том-то и главная идея фильма.

Вытащив из кармана горсть мелочи, он взглянул на люстру и подкинул полудолларовую монету — та упала в плафон. Стар взглянул на остальную мелочь и выбрал двадцатипятицентовик.

Ла Борвиц наблюдал за ним с несчастным видом — он знал любимую забаву Стара и уже понял, что траты времени не миновать. На него никто не смотрел; улучив момент, Ла Борвиц вытащил руки из-под столешницы и резко вскинул их в воздух — словно сбросив кисти с запястий, а потом поймав их в падении. Маневр сработал, ему полегчало.

Кто-то из сценаристов вытащил мелочь, тут же уговорились о правилах:

— Кидать монету, чтоб не задела цепочки. Все, что свалится в плафон, идет победителю.

Игра затянулась на полчаса, не участвовали двое: Боксли, усевшись в сторонке, вчитывался в сценарий, стенографистка вела счет. Время всех четверых игроков оценивалось ею в тысячу шестьсот долларов; в итоге Ла Борвиц выиграл пять долларов пятьдесят центов — и вахтер принес стремянку, чтобы выгрести монеты из плафона.

— У вас тут сплошная начинка для пирога и ничего больше, — вдруг заявил Боксли.

— Что?

— Это не сценарий.

Все воззрились на него удивленно, Стар сдержал улыбку.

— Вот и дока объявился, — не смолчал Ла Борвиц.

— Нагромождение красивых речей и ни одной коллизии, — бестрепетно продолжал Боксли. — Вы же не роман пишете. И вообще слишком многословно. Не могу толком объяснить, но подход явно неверный. Не увлекает.

Боксли теперь возвращал то, что в него вкладывали в течение трех недель. Стар отвернулся, исподволь наблюдая за остальными.

— С чего вы взяли, что героев много? — продолжал Боксли. — Наоборот, их нужно больше. Как я понимаю, для сценария это главное.

— Так и есть, — подтвердили сценаристы.

— Верно, — кивнул Ла Борвиц.

— Пусть каждый персонаж видит себя на месте другого, — продолжал Боксли, воодушевленный общим вниманием. — Полицейский собирается арестовать вора — и видит у преступника свое собственное лицо. То есть надо так показать. Представим, что фильм называется «Побудь на моем месте».

Вдруг снова закипела работа — сценаристы подхватывали и развивали тему по очереди, как джазовые солисты; может, завтра ее тоже отвергнут за ненадобностью, но пока что жизнь возродилась. Не меньше, чем вмешательство Боксли, помогла игра с монетами, создавшая нужную атмосферу: Стар, не снисходя до роли поводыря, держался — и порой выглядел — как мальчишка, разыгрывающий спектакль.

Уже повернувшись к выходу, он подчеркнуто одобрительным жестом тронул Боксли за плечо — чтобы остальные не накидывались на него слишком уж откровенно.

В кабинете ждал доктор Бэр с помощником-мулатом, держащим наготове переносной кардиограф — Стар называл его детектором лжи.

Стар разделся до пояса: начинался еженедельный осмотр.

— Как самочувствие в последнее время?

— Как обычно.

— Работаете много? Спать удается?

— Нет. Не больше пяти часов. Если ложусь рано — не засыпаю.

— А снотворное?

— От желтой таблетки наутро мутит.

— Принимайте две красных.

— Тогда снятся кошмары.

— Значит, по одной, желтую первую.

— Хорошо, попробую. А вы сами как поживаете?

— Я-то о себе забочусь, Монро, не трачу себя понапрасну.

— Черта с два, вы порой ночь напролет не спите.

— Зато потом сплю целый день.

Через десять минут Бэр заметил:

— Вроде бы все неплохо. Давление на пять единиц выше.

— Хорошо. Ведь это хорошо, да?

— Да. Вечером проявлю кардиограммы. Когда поедем отдыхать?

— Когда-нибудь, — беззаботно ответил Стар. — Месяца через полтора станет полегче.

Бэр взглянул на него с искренней симпатией, укрепившейся с годами.

— В тридцать три вам полегчало после отдыха. Пусть всего лишь трехнедельного.

— Когда-нибудь соберусь.

Никогда, подумал Бэр. Несколько лет назад он с помощью Минны раз-другой уговорил Стара на короткий отпуск. А в последнее время усиленно пытался вызнать, кого Стар считает ближайшими друзьями — кому под силу отвлечь его от работы и не подпускать к студии. Впрочем, вряд ли затея удастся. Стару оставалось жить недолго — не больше полугода. Что толку проявлять кардиограммы? Таких людей невозможно оторвать от дела, насильно уложить в постель и заставить полгода разглядывать небо — Стар предпочтет умереть. Несмотря на отговорки, им руководила ощутимая тяга к полному самоизнурению, знакомому по прошлым временам; усталость была не только ядом, но и наркотиком, дававшим ему редкое, почти физическое наслаждение от работы в утомленном полубреду, на износ. Такое перерождение жизненной силы Бэр уже видел — и с некоторых пор предпочитал не вмешиваться: вылечив одного-двух, он понял всю бесплодность исцеления, убивающего личность и триумфально сохраняющего лишь оболочку.

— Пока все по-прежнему, — заметил доктор.

Они обменялись взглядом. Знает ли Стар? Скорее всего да. Неизвестны лишь сроки — Стар не подозревает, насколько близок исход.

— Если все по-прежнему, — ответил Стар, — я не смею мечтать о большем.

Мулат закончил упаковывать аппарат.

— На следующей неделе в то же время?

— Хорошо, Билл. Всего доброго.

Дверь закрылась, Стар включил диктограф. Тут же донесся голос мисс Дулан:

— Вы знакомы с мисс Кэтлин Мур?

— Что? — ошеломленно переспросил Стар.

— На проводе некая мисс Кэтлин Мур. Говорит, вы просили ее позвонить.

— Боже правый! — Его обуял гневный восторг: прошло пять дней — куда это годится!

— Она на связи?

— Да.

— Ладно, соедините.

Через миг он услышал ее совсем рядом.

— Свадьба состоялась? — Его голос прозвучал негромко и мрачно.

— Пока нет.

В памяти всплыло ее лицо и фигура — он сел, и Кэтлин будто бы склонилась к столу, чтобы остаться вровень с его взглядом.

— К чему этот звонок? — спросил Стар тем же мрачным тоном, тяжело ему давшимся.

— Значит, письмо к тебе все-таки попало?

— Да. В тот же вечер.

— О нем-то я и хотела поговорить.

В конце концов он нашел нужный тон — оскорбленный.

— О чем тут говорить?..

— Я хотела написать вслед другое письмо, но не вышло.

— Это я тоже знаю.

Пауза.

— Ну же, не злись, — вдруг сказала она. — Ты на себя не похож. Это ведь Стар? Тот милый мистер Стар, которого я знаю?

— Я чувствую себя оскорбленным, — произнес он почти высокопарно. — Не вижу смысла продолжать. По крайней мере у меня оставались приятные воспоминания.

— Я не верю, что это ты. Сейчас ты, чего доброго, пожелаешь мне счастья на прощанье. — Она внезапно рассмеялась. — Ты ведь так и хотел? Знаю, как ужасно бывает, когда задумываешь сказать…

— Я не ожидал никаких звонков, — произнес он с достоинством.

Впустую. Кэтлин вновь засмеялась — коротким смешком, как смеются женщины и дети: то ли выдох, то ли радостное восклицание.

— Знаешь, как я себя чувствую, пока с тобой говорю? Как в Лондоне во время нашествия гусениц: мне тогда свалилось в рот что-то верткое и мохнатое.

— Мне очень жаль.

— Да очнись же, пожалуйста! — взмолилась Кэтлин. — Я хочу тебя видеть. По телефону не объяснишь. Мне ведь тоже несладко, пойми!

— Я занят. У меня сегодня предварительный просмотр в Глендейле.

— Это приглашение?

— Со мной идет английский писатель Джордж Боксли. — И неожиданно для себя Стар добавил: — Хочешь присоединиться?

— А как мы поговорим? — Кэтлин задумалась. — Приезжай за мной после фильма, покатаемся по городу.

Мисс Дулан, сидя у внушительного корпуса диктографа, пыталась пробиться к Стару и соединить его с режиссером — звонок режиссера считался единственным дозволенным поводом прервать разговор. Стар, щелкнув тумблером, бросил нетерпеливое «Позже!».

— Часов в одиннадцать? — заговорщически спросила Кэтлин.

Идея «покататься по городу» казалась Стару настолько безрассудной, что начни он подбирать слова для отказа — он бы неминуемо их произнес, однако ему не хотелось походить на гусеницу. Внезапно схлынули все мысли, осталась лишь одна: по меньшей мере день прожит. Впереди вечер — начало, середина, конец.

Он постучал в дверь, услышал из дома отклик Кэтлин и в ожидании задержался у края участка. Снизу по склону доносилось гудение газонокосилки: сосед Кэтлин посреди ночи косил траву на своей лужайке. Луна светила ярко, Стар четко различал соседа даже в сотне футов: тот, опершись на ручку, остановился передохнуть перед следующим заходом. Повсюду царила летняя суматоха — наступил август, пора любовных безрассудств и преступных порывов. Ничего другого лето уже не сулило, оставалось жадно жить настоящим или, если его нет, придумывать себе замену.

Наконец Кэтлин вышла — изменившаяся, радостная. Идя к машине, она то и дело поправляла пояс костюма бестрепетным, задорным, подбадривающим жестом, словно говоря: «Пристегнем ремни — и вперед». Стар на этот раз взял лимузин с водителем; закрытый салон отгородил их от целого мира, и новый поворот ночной дороги прогнал всякую отчужденность. Редко когда Стар бывал так счастлив, как в ту короткую поездку; его не покидала странная уверенность, что если ему суждено умереть, то уж точно не сегодня.

Кэтлин рассказывала о своей жизни. Безмятежная и сияющая, она воодушевлялась все больше, говоря о дальних странах и встреченных ею людях. Рассказ поначалу был сбивчив; «прежним» она называла того, кого любила и с кем жила, «американцем» — того, кто спас ее из трясины.

— Кто он, этот американец?

О, что пользы в именах? Он не такая важная персона, как Стар, и не богач. Раньше жил в Лондоне, теперь они обоснуются здесь. Она будет ему хорошей женой, все по-настоящему. Он сейчас разводится — не только из-за нее, — и оттого все отложилось.

— А прежний, первый? — спросил Стар. — Как ты угодила в такую нелепую историю?

Да нет, сначала казалось, что повезло. С шестнадцати лет до двадцати одного была одна забота — не умереть с голоду. В день, когда мачеха представила ее ко двору, они потратили на еду шиллинг — чтобы не стало дурно от слабости. Еду разделили поровну, и все равно мачеха следила за каждым проглоченным куском. Через несколько месяцев мачеха умерла, и Кэтлин впору было продаваться за тот же шиллинг, но не оставалось сил выйти на улицу. Лондон бывает жесток — немилосердно жесток.

И никто не помогал?

Друзья из Ирландии присылали сливочное масло. Перепадал бесплатный суп для бедных. Однажды накормил родной дядя, который тут же принялся с ней заигрывать — она отказала и вдобавок выудила из него пятьдесят фунтов за обещание не говорить жене.

— А работать было нельзя? — спросил Стар.

— Я работала. Продавала машины. Однажды продала.

— А получить постоянное место?

— Это сложно, там все по-другому. Считалось, что люди вроде меня отбирают хлеб утех, кто уже работает. Одна женщина меня даже ударила, когда я пыталась устроиться в отель горничной.

— И все-таки ты была представлена ко двору?

— Да, мачеха надеялась, что поможет. Сама-то я никто. Отца убили в двадцать втором как участника ирландского восстания, я была совсем маленькой. Он когда-то написал книгу — «Последнее благословение». Не приходилось читать?

— Я не читаю книг.

— Может, стоит сделать по ней кино. Хорошая книжка. Я даже получаю отчисления с тиражей — десять шиллингов в год.

Потом она встретила «того, прежнего», они объехали весь мир. Кэтлин побывала во всех странах, о которых Стар снимал фильмы, и жила в городах, названий которых он даже не слышал. Со временем «прежний» обрюзг, начал пить, не брезговал горничными, пытался сбыть Кэтлин друзьям. Друзья как один хотели, чтобы Кэтлин с ним осталась: мол, она его однажды спасла и теперь не должна бросать — никогда, до самого конца. Эти рассуждения о долге едва ее не сломили, но она встретила «американца» — ив конце концов сбежала.

— Надо было сбежать раньше.

— Все не так просто. — Она помолчала и наконец решилась: — Понимаешь, я сбежала от короля.

Мировосприятие Стара враз пошатнулось: она умудрилась его превзойти. Из возникшего в голове сумбура всплыло лишь давнее смутное убеждение, что короли бывают только больные.

— Нет, он не король Англии, — продолжала Кэтлин. — Безработный монарх, он сам так говорил. В Лондоне королей предостаточно. — Она засмеялась и добавила чуть ли не с вызовом: — Он был очень красив, пока не начал пить и скандалить.

— Король какой страны?

Кэтлин сказала — и Стар припомнил лицо из старых кадров кинохроники.

— Он много знал, — добавила Кэтлин. — Мог научить всему на свете. И не так уж походил на короля. В тебе королевского гораздо больше. Больше, чем во всех остальных.

На этот раз Стар засмеялся.

— Ты сам понимаешь, о чем я. Их время ушло. Большинство из кожи вон лезли, чтобы приспособиться, как им советовали. Один, например, был синдикалистом. А другой вечно таскал с собой газетные заметки про теннисный турнир, где он вышел в полуфинал. Показывал мне раз десять.

Они проехали насквозь Гриффит-парк, миновали неосвещенные студии Бербанка и аэропорты и теперь направлялись к Пасадене, оставив позади неоновые вывески придорожных кабаре. Его к ней влекло, но время было позднее, да и простая автомобильная прогулка казалась редким счастьем. Они держались за руки; в какой-то миг она прильнула к Стару, он ее обнял.

— Ты замечательный. С тобой так хорошо!

Но Кэтлин витала мыслями где-то еще — сегодняшний вечер, в отличие от воскресного дня, не принадлежал полностью Стару. Она была погружена в себя, взвинчена после рассказа о былом; Стар не мог отделаться от мысли, что ему преподносят историю, которую приберегали для «американца».

— А с «американцем» ты знакома давно?

— Несколько месяцев. Мы часто встречались, понимаем друг друга. Он то и дело повторяет «похоже, это теперь навсегда».

— Тогда зачем ты мне звонила?

Кэтлин помедлила.

— Хотелось увидеть тебя снова. И еще — он должен был сегодня приехать, но вчера дал телеграмму, что на неделю задержится. И меня тянуло поговорить с кем-то близким — ты ведь мне близок…

Он желал ее все сильнее, однако разум неотступно твердил: Кэтлин нужно знать, влюблен ли я, женюсь ли — тогда она решит, отказать ли «американцу». Сначала она ждет, чтобы я открылся.

— «Американца» ты любишь?

— Да, уже все решено. Он спас и меня, и мой рассудок. Ради меня переезжает на другой конец света. Я настояла.

— Ты не сказала, любишь ли.

— Конечно, люблю. Конечно.

Это «конечно» говорило, что никакой любви нет: она ждет признания Стара — и все решит позже. Он обнял ее, поцеловал в губы и долго не отпускал.

— Не сегодня, — шепнула она.

— Хорошо.

Они ехали по «мосту самоубийц», недавно забранному высоким ограждением.

— Я знаю, что это такое, — сказала Кэтлин. — Все равно глупо. В Англии не так — если не можешь получить желаемого, никому не придет в голову прыгать с моста.

Лимузин, развернувшись у отеля, двинулся обратно. Порыв страсти схлынул, оба замолчали. После рассказов Кэтлин о королях перед глазами Стара почему-то замелькали воспоминания юности: пятнадцатилетним мальчишкой, незадолго до переезда в Нью-Йорк, он жил в пенсильванском городе Эри. Там, в перламутровом освещении главной улицы, был ресторан с выставленными в витрине омарами, с зелеными водорослями и яркими бликами на ракушечной стене грота; позади, за алым занавесом, творилось неспешное завораживающее таинство — двигались люди, пели скрипки. Кэтлин напомнила ему о тех омарах и свежих рыбах во льду: она была «красавица куколка» — и тем отличалась от Минны.

Они посмотрели друг на друга. Ее глаза спросили: выходить мне замуж за «американца»?

Стар не ответил.

— Давай поедем куда-нибудь на выходные, — предложил он чуть погодя.

— То есть завтра? — подумав, уточнила Кэтлин.

— Да.

— Тогда я скажу завтра.

— Ответь сегодня. А то вдруг…

— …вдруг обнаружится письмо в машине? — засмеялась она. — Нет, обойдемся без писем. Ты знаешь почти все.

— Почти?

— Да, почти. Остались мелочи.

Оставшееся он тоже выяснит, она расскажет завтра. Он не верил — не хотел верить — в многочисленность романов: все-таки связь с «прежним», с королем, была долгой и прочной. Три года жить в немыслимо противоречивом статусе — одной ногой во дворце, другой на задворках. «Приходилось смеяться, — сказала она тогда. — Я научилась смеяться чаще».

— Что ему мешало — женился бы на тебе, как Эдуард Восьмой на миссис Симпсон, — возразил Стар.

— У него была жена. И он не был таким романтиком… — Кэтлин осеклась.

— Как я?

— Да, — неохотно подтвердила она, словно открывая козырь. — Отчасти ты романтик. В тебе уживаются три или четыре личности, и каждая видна как на ладони. Как обычно у американцев.

— Не доверяй американцам так безраздельно, — улыбнулся Стар. — Они открыты, но переменчивы.

Кэтлин нахмурилась.

— Правда?

— Меняются быстро и внезапно, — подтвердил Стар. — И к прежнему уже не возвращаются.

— Ты меня пугаешь. С американцами было так надежно…

Кэтлин вдруг показалась одинокой, и Стар взял ее за руку.

— Куда поедем завтра? Можно в горы. У меня полно дел, но они подождут. Если выехать в четыре, засветло успеем.

— Не знаю. Ты меня озадачил. Я, кажется, уже не та Кэтлин, которая приехала в Калифорнию искать новой жизни.

В этот миг ему сказать бы «ты ее нашла» — он знал, что так оно и есть, что нельзя отпускать Кэтлин, — однако иное чувство склоняло его не поддаваться мальчишеским порывам, решить взвешенно. И ничего не говорить до завтра. Кэтлин смотрела на него по-прежнему, скользя взглядом от лба к подбородку и обратно, знакомо поводя головой из стороны в сторону.

…Это твой шанс, Стар, остерегайся его упустить. Эта женщина создана для тебя, она может тебя спасти, вернуть к жизни — о ней нужно будет заботиться, ты обретешь для этого силы. Удержи ее. Скажи что хотел, не дай ей уйти. Вам обоим невдомек, что где-то вдали, за границей ночи, «американец» изменил планы. Его поезд мчится через Альбукерке, расписание выверено, машинист пунктуален. К утру «американец» будет здесь.

…Водитель свернул вверх по холму, к дому Кэтлин. Место казалось Стару уютным даже во тьме: присутствие Кэтлин словно придавало особое очарование всему — лимузину, прибрежному дому на мысе, даже городским дорогам, видевшим их вместе. Холм, на который они сейчас поднимались, тихо светился, приглушенные звуки наполняли душу радостью.

Прощаясь, он вновь ощутил, что не в силах ее отпустить, даже на короткие часы. При разнице всего в десять лет его чувство скорее казалось ему похожим на беспокойную, нетерпеливую любовь стареющего человека к юной девушке. Отчаянно не хватало времени, сердце-хронометр отсчитывало секунды, подталкивая Стара нарушить логику всей прежней жизни — войти в дом вместе с Кэтлин и сказать: «Теперь это навсегда».

Кэтлин тоже медлила в нерешительности — розово-серебристый иней готов был растаять под весенним солнцем. По-европейски почтительная к властям предержащим, она все же обладала безграничным самоуважением, которое не позволяло ей ступить далее. Она не питала иллюзий насчет мотивов, правящих королями.

— Завтра съездим в горы, — сказал Стар.

От его решений порой зависели многие тысячи жизней — и вдруг так внезапно теряется чутье, которым ты жил двадцать лет…

Назавтра, субботним утром, Стар занимался делами. В два часа, вернувшись после обеда, он застал в кабинете ворох телеграмм: съемочное судно пропало в Арктике, кинозвезда замешана в скандале, сценарист требует через суд миллион долларов. Гибнут евреи в Германии. Последняя телеграмма бросилась в глаза:

Я вышла замуж сегодня в полдень. Прощай.

И рекламная наклейка: Лучший ответ — телеграмма «Вестерн Юнион».

 

Глава 6

Ничего этого я не знала. Я уехала на озеро Луиз, а когда вернулась — к студии не подходила. Наверняка так и отправилась бы на восток в середине августа, не позвони мне Стар.

— Хочу попросить о помощи, Сесилия: не устроите ли мне встречу с коммунистом?

— С каким? — ошеломленно переспросила я.

— С любым.

— Вам их что, на студии не хватает?

— Мне нужен кто-то из главных — из Нью-Йорка.

Прошлым летом я с головой ушла в политику и могла бы устроить встречу хоть с Гарри Бриджесом. Но потом я вернулась в колледж, мой парень погиб в автокатастрофе, и я напрочь выпала из той среды. Сейчас и до меня доносились лишь слухи, что поблизости обретается кто-то из марксистского журнала «Нью мэссес».

— Неприкосновенность гарантируете? — шутливо спросила я.

— Разумеется, — всерьез ответил Стар. — Не трону даже пальцем. Только чтоб не косноязычный. И пусть захватит литературу.

Он будто собрался встречаться с адептами культа «Я есть».

— Вам блондинку или брюнетку?

— Нет-нет, мужчину, — поспешно вставил Стар.

Звук его голоса меня оживил: с тех пор, как я застала отца с секретаршей, все на свете казалось мне лишь барахтаньем в чьих-то плевках. Со звонком Стара все изменилось — и мое отношение к происшедшему, и даже сама атмосфера.

— Вашему отцу, наверное, лучше не знать, — продолжал Стар. — Может, выдадим коммуниста за какого-нибудь болгарского музыканта?

— Не волнуйтесь, они давно уже одеваются как все, — заверила я его.

С организацией встречи пришлось потрудиться. Переговоры Стара с гильдией сценаристов, тянувшиеся больше года, к этому времени зашли в тупик; наверное, от Стара ждали попыток подкупа — у меня спрашивали, что он «предлагает». Позже Стар рассказывал мне, что перед встречей просмотрел ленты о русской революции, хранившиеся в его домашней фильмотеке, и еще «Андалузского пса» Сальвадора Дали и «Доктора Калигари» — видимо, считал их относящимися к теме. Русские фильмы поразили его еще в двадцатые годы, и тогда же по совету Уайли Уайта он запросил у сценарного отдела двухстраничное изложение «Манифеста коммунистической партии».

И все же его ум отказывался осознавать ход событий. Рационалист, привыкший строить умозаключения без помощи книг, Стар только что выбрался из тысячелетней еврейской традиции — и оказался где-то в конце восемнадцатого века. Слишком приверженный, как все выскочки, к воображаемому прошлому, он не мог смириться с разрушением устоев.

Встречу я устроила в зале, который называла «тонко-кожаным», — он, как еще пять комнат в доме, когда-то был декорирован по эскизам художника из фирмы Слоуна, и термин «кожа тонкой выделки» запал мне в память. Зал был в высшей степени художественным: на ковер из ангорской шерсти цвета рассветных сумерек (более нежного дымчато-серого я никогда не видела) боязно было ступить, а при виде серебристых стен, кожаных столиков, палевых панно и хрупких безделушек хотелось затаить дыхание, чтобы ненароком их не запятнать. Зато с порога зал смотрелся великолепно, особенно при открытых окнах, когда меланхолично подрагивают под ветром занавеси. Прямой наследник старых американских гостиных, отпиравшихся только по воскресеньям, зал прекрасно подходил для выбранной цели, и я надеялась, что предстоящая встреча добавит ему характера и сделает его полноправной частью жилого дома.

Стар приехал первым — бледный, нервный и встревоженный, лишь голос звучал, как всегда, ровно. Меня восхищала его манера при встрече подойти вплотную, отодвинув случившуюся на пути помеху, и взглянуть так, будто смотрит в самую душу и не может ничего с собой поделать. Я, почему-то не удержавшись, поцеловала его и проводила в зал.

— Когда возвращаетесь в колледж? — спросил Стар.

Эту захватывающую тему мы уже обсуждали.

— Может, я на ваш вкус слишком рослая? Низкие каблуки и гладкая прическа не помогут?

— Давайте сегодня поужинаем вместе, — предложил Стар. — Меня примут за вашего отца, но я не возражаю.

— Ужасно люблю стариков, — заверила я его. — Если мужчина без костыля — любые отношения покажутся школьным романом.

— И много их у вас было?

— Достаточно.

— Все только и делают, что влюбляются и охладевают, да?

— Каждые три года или около того. Так говорит Фанни Брайс, я читала в газете.

— Интересно, как им это удается. Судя по окружающим — так и есть, и ведь каждый настолько уверен в своих чувствах! И вдруг раз — все схлынуло. А потом уверенность возвращается — и опять все сначала.

— Вам надо снимать меньше фильмов.

— Насколько же они уверены в любви во второй раз, и в третий, и в четвертый?.. — не отступал он.

— Чем дальше, тем больше. В последний раз — сильнее всего.

— Видимо, да. — Он задумался. — В последний раз сильнее всего…

Мне не понравился его тон; Стар, несмотря на привычный облик, показался несчастным.

— До чего все некстати, — посетовал он. — Поскорее бы отделаться.

— Как так? — воскликнула я. — Неужели кинематограф в ненадежных руках?

Доложили о прибытии Бриммера — коммуниста, которого мы ждали. Шагнув к порогу его встретить, я поскользнулась на шелковистом коврике и проехалась до двери, чуть не упав в его объятия.

Бриммер был привлекательным — слегка в духе Спенсера Трейси, только с более волевым и подвижным лицом. Пока они со Старом улыбались, обменивались рукопожатием и принимали боевую стойку, я не могла отделаться от мысли, что такой собранности и сосредоточенности, как у этих двоих, я никогда не встречала. Они вмиг настроились друг на друга, хотя оба, разумеется, демонстрировали подчеркнутую вежливость и при обращении ко мне явственно смягчали интонацию.

— Чего ваши люди добиваются? — требовательно спросил Стар. — Запугали здесь всю молодежь.

— Зато мы держим их в тонусе, не так ли?

— Сначала мы пустили на студию полдюжины русских — они, видите ли, пожелали изучить ее как образцовый пример. А теперь вы пытаетесь разбить то единство, которое и делает студию образцовой.

— Единство? — переспросил Бриммер. — Вы о том, что называют коллективным духом?

— Нет, разумеется, — нетерпеливо отмахнулся Стар. — Подозреваю, что вы целите в меня. На прошлой неделе ко мне в контору явился сценарист — пьяница, по которому сумасшедший дом годами плачет — и начал учить меня жизни.

— Уж вас-то не очень поучишь жизни, мистер Стар, — улыбнулся Бриммер.

Оба не отказались от чая. Когда я вернулась, Стар со смехом рассказывал о братьях Уорнерах.

— Еще был случай. Русский танцовщик Баланчин путал их с братьями Ритц, комедиантами. Забывал, кто из них его ученики, а кто работодатели, и жаловался направо и налево: «Попробуй научи танцевать этих братьев Уорнеров!»

Беседа вроде бы текла мирно. Бриммер спросил Стара, почему продюсеры не поддерживают Анти-нацистскую лигу.

— Из-за вас, — ответил Стар. — Вы подбираетесь к сценаристам. Но будущее покажет, что зря стараетесь: сценаристы как дети — даже в спокойные времена не могут сосредоточиться на деле.

— В вашей отрасли они все равно что фермеры, — доброжелательно отозвался Бриммер. — Выращивают зерно, которое достается другим. И злятся на продюсеров, как фермер злится на горожан.

Я то и дело вспоминала девушку Стара — интересно, не закончился ли их роман. Позже, когда Кэтлин рассказала мне всю историю, стоя под дождем на грязной дороге под названием Голдвин-авеню, — я поняла, что Стар встречался с Бриммером примерно через неделю после той телеграммы. Телеграмма была единственным выходом. «Американец» приехал неожиданно и тут же повез Кэтлин в бюро бракосочетаний, ни секунды не сомневаясь, что она только этого и ждет. Было восемь утра; Кэтлин настолько растерялась, что думала лишь о том, как известить Стара. Конечно, теоретически можно встать и заявить «прости, забыла сказать, я встретила другого» — но колея была проторена так надежно и тщательно, с такими жертвами и с таким чувством освобождения, что когда все внезапно сбылось, Кэтлин почувствовала себя в западне — словно вагон загнали на тупиковый путь. Пока она писала телеграмму, «американец» смотрел на нее через стол, и Кэтлин оставалось надеяться, что он не разберет перевернутые буквы.

Когда я вернулась мыслями к происходящему в зале, с бедными сценаристами уже разделались: Бриммер даже признал их «нестойкими».

— Они не способны кого-то за собой вести, — говорил Стар. — Волю ничем не заменишь: если ее нет, приходится имитировать.

— По себе знаю.

— Надо просто решить: «будет так — и никак иначе», даже если не уверен. Десяток раз в неделю я сталкиваюсь с ситуациями, где нет оснований предпочесть одно другому. И тогда делаешь вид, будто для выбора есть причины.

— Вождям такое знакомо, — заметил Бриммер. — И профсоюзным, и тем более военным.

— Вот мне и пришлось выбрать позицию в этой истории с гильдией. Там налицо попытка взять власть, а я намерен давать сценаристам только деньги.

— Некоторым вы даете слишком мало. Тридцать долларов в неделю.

— Это кому же? — удивился Стар.

— Тем, кого вы считаете легко заменяемым товаром.

— У меня таких нет.

— Есть, и именно у вас, — настаивал Бриммер. — В отделе короткометражек двое получают по тридцать долларов в неделю.

— Кто?

— Некто Рэнсом и некто О’Брайан.

Мы со Старом улыбнулись.

— Это не сценаристы, — ответил он. — Это родня отца Сесилии.

— На других студиях тоже таких немало, — настаивал Бриммер.

Стар налил себе в чайную ложку какого-то лекарства из склянки.

— Что такое «шпик»?

— «Шпик»? Штрейкбрехер или тайный агент компании.

— Так я и думал, — кивнул Стар. — Здесь есть писатель с жалованьем в полторы тысячи, который в студийном кафе бормочет «шпик!» за стулом каждого из сценаристов. Жаль, они пугаются до смерти, а то было бы забавно.

— Посмотреть бы, — улыбнулся Бриммер.

— Хотите — приходите, проведете со мной день на студии, — предложил Стар.

Бриммер искренне рассмеялся.

— Нет, мистер Стар. Впрочем, не сомневаюсь, что получил бы массу впечатлений: говорят, во всех западных штатах не сыскать другого, кто работал бы так неутомимо и плодотворно, как вы. Жаль отказываться от такой чести, однако ничего не поделаешь.

Стар взглянул на меня.

— Мне нравится ваш друг. Он безумен, но мне нравится. — Он пристальнее вгляделся в Бриммера. — Вы коренной американец?

— Да, не в первом поколении.

— И все похожи на вас?

— Отец был священник-баптист.

— Нет, я об убеждениях — много ли среди вас красных. Хотел бы я посмотреть на того еврея, который думал сгубить завод Форда. Как его…

— Франкенстин?

— Он самый. Наверняка в эти идеалы кое-кто верит.

— И даже многие, — сухо отозвался Бриммер.

— Но не вы?

По лицу Бриммера скользнула тень раздражения.

— И я тоже.

— Ну уж нет. Может, вы в них и верили, но давно.

— Не исключено, что как раз наоборот, — пожал плечами Бриммер. — В глубине души вы знаете, что я прав.

— Нет, — возразил Стар. — Все это бред и вздор.

— …вы говорите себе «он прав», однако считаете, что система вас переживет.

— Неужто вы собираетесь свергнуть правительство?

— Нет, мистер Стар. Мы думаем, это сделаете вы.

Они задирали друг друга, обмениваясь мелкими колкостями, как порой свойственно мужчинам. У женщин такое выливается в беспощадную битву, но и за мужчинами наблюдать тревожно: никогда не знаешь, чем кончится. Приятных ассоциаций декорированному залу это не обещало, поэтому я вывела спорщиков в наш золотисто-желтый калифорнийский сад.

Несмотря на август, омытая дождевателями лужайка сияла весенней свежестью — Бриммер воззрился на нее чуть ли не со стоном. За пределами комнаты он оказался широкоплечим и высоким — на несколько дюймов выше, чем я думала, — и напомнил мне Супермена, когда тот снимает очки. Привлекателен он был настолько, насколько это под силу мужчине, не заботящемуся об успехе у женщин.

Мы по очереди сыграли в пинг-понг — ракеткой Бриммер владел прилично. Я услышала, как в дом вошел отец с ненавистным «Малышка, ты устала за день» на устах и тут же замолк, вспомнив, что мы не разговариваем. Было полшестого, моя машина стояла у крыльца, и я предложила поужинать в «Трокадеро».

Глядя на Бриммера, я живо вспомнила священника, отца О’Ни — как в Нью-Йорке он перевернул воротничок задом наперед и отправился со мной и отцом смотреть русский балет. Коммунист явно чувствовал себя не в своей тарелке, и когда Берни — фотограф, по обыкновению, выжидающий дичь покрупнее, — подошел к нам, Бриммер взглянул совсем затравленно. Жаль, что Стар отправил Берни восвояси: от снимка я бы не отказалась.

К моему удивлению, Стар выпил три коктейля подряд.

— Теперь ясно, что в любви вам не повезло, — заметила я.

— С чего вы взяли, Сесилия?

— Коктейли.

— Я же не пью. Желудок слабый, я в жизни не напивался.

— …два, три, — пересчитала я.

— Не заметил. Даже вкуса не почувствовал. Так и знал, что-то не то.

Его взгляд остекленел, сделался чуть ли не безумным — но лишь на миг.

— А у меня первый глоток за неделю, — поддержал беседу Бриммер. — Отпьянствовал свое на флоте.

Стар вновь поглядел остекленело, по-дурацки мне подмигнул и заявил:

— Промывал мозги морякам, сукин сын.

Бриммер, сбитый с толку, по-видимому, решил принять выпад за часть вечерней программы и слабо улыбнулся. Стар тоже ответил улыбкой — и я, с облегчением рассудив, что все идет в согласии с великой американской традицией, попыталась взять беседу в свои руки, однако Стар вдруг пришел в себя.

— Вот вам типичный пример, — отчетливо сказал он Бриммеру. — Лучший голливудский режиссер, в работу которого я не вмешиваюсь, то и дело норовит вставить в картину то педераста, то еще что-нибудь оскорбительное для публики. Впечатывает как водяной знак в купюру — не вырежешь. И каждый раз католический «Легион благопристойности» подступает на шаг ближе, приходится жертвовать частью хорошего фильма.

— Типичная организационная проблема, — согласился Бриммер.

— Именно. Бесконечная борьба. А теперь этот режиссер мне заявляет: дескать, у них есть режиссерская гильдия и мне не позволят угнетать бедных. Вот чем вы вредите.

— Мы здесь напрямую не замешаны, — улыбнулся Бриммер. — На режиссеров не очень-то повлияешь.

— Режиссеры всегда были мои друзья, — гордо сообщил Стар. Так, наверное, Эдуард Седьмой хвастался тем, что вращается в лучшем европейском обществе. — Хотя кое-кто меня и возненавидел. С появлением звука я стал брать режиссеров из театров — всем пришлось из кожи вон лезть и заново учиться, мне этого так и не простили. Тогда же мы привезли сюда целую орду сценаристов; я их считал славными парнями, пока они не сделались поголовно красными.

Вошел Гэри Купер и сел в углу со свитой, члены которой ловили каждый его вздох и, судя по всему, преспокойно жили на его средства. Женщина у дальней стены обернулась — я узнала Кэрол Ломбард. Что ж, по крайней мере Бриммер насмотрится на знаменитостей.

Стар заказал порцию виски с содовой, тут же вторую, а съел только несколько ложек супа. Зато нес ужасающий вздор о том, что вокруг одни бездельники, на которых ему, мол, плевать, потому что он при деньгах, — обычная тема для отца с приятелями. Стар, видимо, понял, что при посторонних такое звучит дико — может, раньше он таких бесед и не слышал, — во всяком случае, он замолк и выпил крепкого кофе. Я любила Стара несмотря ни на какие речи, но страшно было подумать, что в памяти Бриммера он останется именно таким. Мне хотелось, чтобы Бриммер увидел его виртуозом своего дела, а вместо этого Стар изображал из себя злобного надзирателя, причем до такой степени бездарно, что сам же первый закричал бы «халтура!», случись ему увидеть всю сцену на экране.

— Я создаю фильмы, — добавил он, словно желая смягчить прежнее впечатление. — И прекрасно отношусь к сценаристам — по-моему, я их понимаю. И не собираюсь выгонять работников, если они заняты делом.

— И не надо, — доброжелательно отозвался Бриммер. — Вы нам выгоднее как преуспевающее предприятие.

Стар мрачно кивнул.

— Посидеть бы вам среди моих компаньонов. Вот уж у кого десятки причин гнать вас подальше.

— Спасибо за заступничество, — чуть иронично откликнулся Бриммер. — Говоря по правде, вы нам сильно мешаете — ваше отеческое отношение к делу создало вам колоссальный авторитет.

Стар его не слушал.

— Никогда не считал себя умнее сценариста, просто его мозги принадлежат мне — ведь я знаю, к чему их приспособить. Это как с римлянами: говорят, они ничего не изобрели, зато умели применять чужое. Понимаете? Не поручусь, что это идеальный подход, но я ему следую с самого детства.

— Вы хорошо себя знаете, мистер Стар, — оживился Бриммер впервые за вечер.

Он, видимо, уже хотел откланяться. Его целью было узнать Стара поближе — и теперь он решил, что ему это удалось. Все еще надеясь, что беседа пойдет на лад, я опрометчиво уговорила Бриммера поехать с нами, однако увидев, что Стар по пути застрял у барной стойки, тут же об этом пожалела.

Снаружи нас обступил мягкий, безобидный субботний вечер, на дороге было полно машин. Рука Стара лежала поверх спинки сиденья, касаясь моих волос. Мне вдруг захотелось сбросить лет десять, чтобы стать девятилетней; Бриммер тогда в свои восемнадцать учился бы в каком-нибудь колледже на Среднем Западе, а двадцатипятилетний Стар, только что унаследовавший весь мир, сиял бы уверенностью и счастьем — и мы смотрели бы на него с обожанием. А сейчас вместо этого над нами нависал серьезный взрослый разлад, осложненный усталостью и выпивкой, — без малейшего намека на мирную развязку.

Мы свернули в аллею и подъехали к саду.

— Мне пора, — сказал Бриммер. — Нужно кое с кем встретиться.

— Нет, останьтесь, — предложил Стар. — Я не досказал всего. Поиграем в пинг-понг, выпьем — и вгрыземся друг другу в горло.

Бриммер явно колебался. Стар включил наружное освещение и взял ракетку, а я, не посмев ослушаться, ушла в дом за бутылкой виски.

Вернувшись, я застала их у стола для пинг-понга: Стар, распечатав коробку новых шариков, один за другим слал их через стол Бриммеру, тот отбивал. При моем появлении Стар отложил ракетку и уселся с бутылкой на границе освещенного пространства, глядя из полумрака величественно и грозно. Бледность его граничила с полупрозрачностью, когда чуть ли не наяву видишь, как алкоголь смешивается с другим ядом — утомлением.

— Субботний вечер — самое время отдохнуть, — пробормотал Стар.

— Ничего себе отдых, — заметила я.

Он тщетно пытался бороться с раздирающим его надвое безумием.

— Сейчас побью Бриммера, — заявил он через миг. — Дело чести.

— Может, кого-нибудь наймете? — осведомился коммунист.

Я сделала ему знак молчать.

— С грязной работой я управляюсь сам, — бросил Стар. — Вышибу дух и отправлю к чертям собачьим.

Он встал и шагнул вперед, я обхватила его руками.

— Перестаньте! Что за глупое упрямство!

— Этот тип вас испортил, — мрачно изрек Стар. — Всех вас, молодых. Сами не знаете, что творите.

— Пожалуйста, возвращайтесь домой! — попросила я Бриммера.

Стар вдруг вырвался из моих объятий — шелковистая ткань скользнула под руками так, что не удержать, — и шагнул к Бриммеру. Тот отступил за дальний край стола, странно искаженное лицо словно говорило: «И все? Эта ходячая немощь и есть главный противник?»

Стар, вскинув кулаки, подступил ближе, Бриммер удержал его левой рукой — и я отвернулась, чтобы не видеть дальнейшего.

Когда я взглянула в ту сторону, Стар лежал где-то позади стола, а Бриммер смотрел на него сверху вниз.

— Уходите, — попросила я.

— Хорошо. — Пока я огибала стол, Бриммер не сводил глаз со Стара. — Всегда мечтал послать в нокаут десять миллионов долларов, только не знал, что все так выйдет.

Стар лежал без движения.

— Уйдите, пожалуйста.

— Не расстраивайтесь. Может, помочь…

— Нет. Уходите отсюда. Я все понимаю.

Бриммер вновь глянул на недвижное тело — словно удивляясь масштабу эффекта, произведенного им за какой-то миг, — затем зашагал через газон к выходу, а я, склонившись над Старом, потрясла его за плечи. Его тут же передернуло судорогой, Стар очнулся, вскочил на ноги и крикнул:

— Где он?

— Кто? — невинно спросила я.

— Американец! Какого черта ты выскочила за него замуж, дурочка бестолковая?

— Монро… Здесь никого нет, я не замужем. — Я усадила его в кресло и солгала: — Он уже полчаса как уехал.

Шарики для пинг-понга раскинулись в траве, как созвездие. Я включила дождеватель и намочила платок, но на лице Стара не было ни отметины — видимо, удар пришелся в ухо. Стар отошел за деревья, его стошнило; было слышно, как он ногой сгребает землю, чтобы присыпать. Он явно ожил, но в дом идти отказался, попросил чего-нибудь прополоскать рот. Я унесла бутылку виски и принесла полоскание. Его жалкая попытка напиться этим и закончилась; более беспомощных кутежей, начисто лишенных вакхического духа, я не наблюдала даже среди зеленых первокурсников. Ему явно не везло — ни в чем.

Мы вошли в дом; повар сказал, что отец с мистером Маркусом и Флайшекером сидят на веранде, поэтому мы остались в «тонко-кожаном зале». Переменив пару-тройку мест, где мы неминуемо соскальзывали с гладкой обивки, мы наконец уселись: я на меховом коврике, а Стар рядом на скамеечке для ног.

— Я его ударил? — спросил он.

— Да. Еще как!

— Не верю. — Он помолчал. — Я не собирался драться. Просто хотел его выгнать. Видно, он напугался и полез с кулаками.

Его такое объяснение устраивало — меня тоже.

— Вы его вините?

— Нет. Я был пьян. — Стар огляделся. — Первый раз вижу этот зал — кто его делал? Декораторы со студии?

К нему вернулся былой доброжелательный тон.

— Надо вас отсюда вытащить, Сесилия. Хотите, поедем с ночевкой к Дугу Фэрбенксу на ранчо? Я знаю, он вам обрадуется.

Так начались две недели наших появлений на публике. Луэлле Парсонс с ее колонкой светских сплетен хватило и половины этого срока, чтобы нас поженить.

(На этом рукопись обрывается.)