— Ты слышал от меня про крайзамтманна Селестина Юста, — начал фрайхерр. Да, что-то такое Фриц, кажется, слышал. — Он, конечно, главный окружной судья, но к тому же, хоть из его должности это не вытекает непреложно, — и лицо ответственное за сбор налогов. Я все устроил, ты едешь к нему в Теннштедт, поучишься делами управлять, присмотришься к канцелярской обыденщине, в которой ровно ничего не смыслишь. — Фриц поинтересовался, понадобится ли ему снимать жилье. — Нет, у Юстов у самих поселишься. У крайзамтманна племянница, Каролина, девица весьма положительная, ведет хозяйство, да он в придачу и женился в свои сорок шесть на вдове Кристиана Нюренбергера, покойного профессора анатомии и ботаники в Виттенберге. Очень может быть, ты и встречал ее прошлый год.

Университетские городки, возможно, дело другое, но в Теннштедте, Грюнинге или Лангензальце ни одной женщине и в голову не придет молодиться, там даже и приемов таких не знают. Там покорно принимают то, что посылают годы.

Каролина Юст, глядясь в зеркало, видела лицо двадцатисемилетней женщины, покрытое ровной нежной бледностью, с очень черными бровями. Вот уж четыре года она вела хозяйство своего дяди, Селестина Юста, в его теннштедтском доме. И кто бы мог подумать, что когда-нибудь дядюшка женится, но вот поди ж ты, тому полгода, взял да вдруг женился.

— Будь же рада за меня и за себя, мой друг, — сказал он племяннице. — Случись тебе когда-нибудь зажить собственным домом, ты можешь быть покойна, что не покинешь меня одного.

— Покуда не случилось, — отвечала Каролина.

То, что Каролине больше деваться некуда, кроме как вернуться в Мерсебург (где ее отец был протонотарий приходской духовной семинарии), не смущало Юста. Зато и там и там ее всегда примут с распростертыми объятьями. Себя же он мог поздравить с тем, что Рахель не только самая завидная из немецких жен — вдова-профессорша, — но вдобавок в свои тридцать девять, можно надеяться, перешагнула детородный возраст. Вот и заживут они втроем, тихо-мирно, без ненужных перемен и лишней суеты.

В Теннштедте говорили — завел двух баб под одною крышей. А ведь есть пословица… Любопытно только, кто власть возьмет и крайзамтманновы деньжата мотать будет? Что же до ожидаемого постояльца — ожидаемого, да, и слуги разболтали, и новую кровать уже купили в дом, — то известно было, что ему двадцать один год.

Профессорам в университетах — тем частенько удается сбыть дочек с рук любимым ученикам. Мастера — плотники, печатники и булочники, — те рады пристроить дочек и племянниц за кого-нибудь из подмастерий. Крайзамтманн не был мастер-ремесленник, он не был и профессор, но окружной судья, ответственный за собирание налогов — откуда же тут взяться ученикам? — однако, говорили, теперь он человек женатый, теперь есть кому вместо него мозгами пораскинуть.

Фриц явился пешком, на день позже назначенного срока, да еще в то время, когда Селестин Юст был на службе.

— Долгожданный прибыл, — Рахель сказала Каролине.

Она прекрасно его помнила по Виттенбергу, но — эти всклокоченные волосы!

— Вы видите в прогулках пользу для здоровья, Харденберг? — спросила она озабоченно, вводя Фрица в дом. Фриц на нее взглянул туманно и осиял улыбкой:

— Сам не знаю, фрау Рахель. Я об этом не думал, но я подумаю.

Войдя в гостиную, он озирался, как потрясенный откровеньем.

— Как здесь прекрасно, как прекрасно.

— И ничуть не прекрасно, — отрезала Рахель. — Вам здесь рады, очень рады, вы, я надеюсь, здесь многому научитесь, и вы вольны, конечно, составлять себе мнения, какие вам угодно, но гостиная эта не прекрасна.

Фриц все озирался.

— А это моя племянница по мужу, Каролина Юст.

Каролина была в передничке, в затрапезной шали.

— Вы прекрасны, милая фройлейн, — сказал Фриц.

— Мы ждали вас вчера, — сказала Рахель сухо. — Но мы народ терпеливый, знаете ли.

Когда Каролина вышла, а она скоро вышла, на кухню, Рахель прибавила:

— Я часто вас видела студентом, я даже, помните, вас залучала на наши шекспировские вечера и, пользуясь правом давнего знакомства, вам скажу, что не следовало так говорить с Каролиной. Вы говорили не то, что думали, да и она к такому не привыкла.

— Но я говорил то, что думал, — сказал Фриц. — Когда я вошел к вам в дом, все, винный графин, чай, сахар, кресла, темно-зеленая скатерть с пышной бахромой, все сияло.

— Все тут самое обыкновенное. Эти мебели не я покупала, но…

Фриц постарался объяснить: он увидел во всем не повседневность, но духовную сущность. Он сам не может угадать, когда на него найдет такое. Вот настает минутка, и мир вдруг становится таким, каким он станет, когда тело наконец будет покорено душе.

Рахель поняла: этот юный Харденберг отнюдь не шутит. Она себе позволила полюбопытствовать, не приходится ли ему для медицинских нужд принимать большие дозы опия? Зубная боль, конечно, хоть кого заставит опий принимать, но Рахель имела в виду другое. Однако вскоре она убедилась, что принимает он не больше тридцати капель на ночь, когда чересчур разволнуется, — всего-то половину той дозы, собственно, какую сама она принимала от обыкновенных женских болей и расстройств.