— Фриц!

Эразм нагнал брата, взбегая по правому пролету главного крыльца, оттесняя Луку, его метлу.

— Фриц, я ее видел, да, видел, я был в Грюнингене! Я говорил с твоей Софи, и с ее подружкой говорил, и со всем семейством!

Фриц стоял, как заледенев, а Эразм кричал:

— Лучший из братьев, она никуда не годится! — И, сам коротенький, облапил длинного брата. — Совсем, совсем не годится, Фриц, милый Фриц! Добродушная, да, но по уму она никак тебе не ровня. Великий Фриц, ты же философ, ты поэт.

Лука исчез, вместе со своей метлой поспешая к кухонной двери, чтоб повторить все, что услышал.

— Кто тебе позволил заявляться в Грюнинген? — проговорил Фриц, все еще почти спокойно.

— Фриц, она глупа, твоя Софи!

— Ты спятил, Эразм!

— Я ничего не спятил, лучший из всех Фрицев!

— Кто тебе позволил, я спрашиваю…

— У нее пустая голова…

— Лучше молчи!..

— Пустая, как новенький горшок. Фриц…

— Молчи!

Эразм не унимался. И вот, у главного крыльца, на Клостергассе, оба уже барахтались в снегу, и народ Вайсенфельса, бредя неспешно мимо, возмущался так же, как, бывало, выходками Бернарда у реки. Старшие сыновья Харденберги, гордость фрайхерра, — и чуть ли не на кулачках дерутся.

Эразм из них двоих был куда больше удручен. Пар, как из кипящего чайника, валил из него на морозе. Фриц без усилья его вдавил в железные перила.

— Я знаю, Junge, ты хочешь мне добра, я в этом уверен. Твои чувства — братские. Ты думаешь, я обманулся красивым личиком.

— Не думаю я этого, — сказал Эразм. — Ты обманулся, да, но вовсе не красивым личиком. Она не хороша, Фриц, она и не хорошенькая даже. Я снова повторю, что она пустоголова, твоя Софи, но — мало этого, в двенадцать лет у ней двойной подбородок…

— Сточтимая фройин, ваши братья на парадном крыльце зубы друг другу вышибают! — возвестил Лука. — Мир, дружество забыли, растянулись оба на Клостергассе.

— Я сейчас же к ним иду, — вскрикнула Сидония.

— Прикажете фрайфрау доложить?

— Какие глупости, Лука.

Явясь в Грюнинген совсем незвано, Эразм был встречен со всею теплотой. Его привечали ради брата, и фрау Рокентин вдобавок питала особенную нежность к юношам низкорослым и невзрачным, уверенная, что откорми их хорошенько, и они преобразятся в статных силачей. Но Софи, Софи — к своему ужасу, он ничего в ней не увидел, как только очень шумную и совсем маленькую девочку, ничуть не похожую на собственных его сестер. За скудных два часа его визита они с подружкой, Йеттой Голдбахер, успели потащить его гулять по-над Эльбой, потому что их без взрослых не пускали, и полюбоваться на гусар, как они пьяны в стельку, как бухаются на лед, а уж полковой сержант! — уф! бах-бах! Правда, это Йетта обратила внимание на то, как разоблачается сержант, но ведь Софи ее не порицала. Вместо morgen она говорила morchen, вместо spät — späd, вместо Харденберг — Харденберьх. Ах, да на это плевать было Эразму, он к ней учителем не нанимался, произношенье исправлять. Но никогда еще не видывал он девицы из хорошего семейства столь развязной.

Фриц совсем ума решился.

— Ты опьянен. Это Rausch, так и считай, что ты im Rausch. Проспишься, выдохнется, уж так заведено в природе.

Из-за Рождества, из-за того, что вот-вот должен вернуться фрайхерр, больше они ничего друг другу не сказали, — и ссора рождена была не враждой, любовью, хоть оттого не легче было ее унять. Заключили перемирие.

«Я знаю, на меня нашла благодать. Опьянение-то тут причем?» — писал Фриц.