А ничего. Фриц привык благодарно принимать то, что пошлют Судьба и Случай, а потому он воспользовался случаем и ничего не сказал. Отчуждение Эразма печалило его куда больше, нежели разлад с отцом.

В Нойдитендорфе научился он, хотя сам думал, что ничему учиться там не хочет, по примеру моравских братьев чтить случай. Случай — есть то же проявленье Божьей воли. Останься он среди братьев, жену, и ту ему, глядишь, выбирали бы по жребию. Случаю было угодно, чтобы письмо Предигера поспело в Артерн раньше, чем ожидалось, и, благодаренье случаю, можно было отодвинуть разговор о женитьбе на Софи ближе к тому времени, когда он сам сможет зарабатывать на жизнь. Но случай, Фриц хорошо знал это, всякую минуту мог вернуть отца ко всегдашней вздорной нетерпимости. Он ведь сам сказал, что весел, — сегодня, и надолго ль его станет.

На Сильвестерабенд, шесть дней спустя после Рождества, Фриц получил от Софи письмо.

Дорогой Харденберг,

во-первых благодарствую за письмо во-вторых за ваши волосы в третьих за хорошенький Игольничек который очень мне понравился. Вы спрашиваете можно ли вам будет ко мне писать? Будьте покойны мне всегда приятно читать ваше письмо. Сами знаете дорогой Харденберг мне больше невозможно вам писать.

Софи фон Кюн.

— Она — моя мудрость, — сказал на это Фриц.

Явившись на день в Грюнинген — поздравить с новым 1795 годом, — Фриц спросил у хаузхерра Рокентина:

— Отчего ей невозможно больше ко мне писать? Разве я так опасен?

— Милый Харденберг, ей невозможно больше писать оттого, что она еле-еле писать умеет. Пошлите за ее учителем, его порасспросите! Конечно, ей бы следовало побольше заниматься, ха-ха-ха! Небось бы научилась письмецо любовное грамотно настрочить.

— Грамотность мне не нужна, мне нужно, чтоб они были куда длинней.

Следующее письмо от Софи гласило:

Вы мне подарили ваши Волоса и я их красиво завернула в Кусочек бумаги и положила в ящичек стола. На днях я их хотела вынуть но ни Волос ни Кусочка бумаги не нашла. Теперь пожалуйста снова состригите ваши Волоса и особенно Волоса с вашей головы.

Когда он опять был в Грюнингене, крепкая белокурая женщина вошла в комнату с ведром в руке.

— Господи, совсем из ума вон, и зачем оно мне понадобилось, — и она плюхнула ведро на крашеные доски.

— А это моя старшая сестра Фридерике, — заторопилась Софи. — Она теперь фрау лейтенант.

Совсем не в мать, думал Фриц, и на сестру нисколько не похожа.

— Фрике, а он вот хочет, чтобы я ему еще письмо написала.

— Нет, фрау лейтенант, — сказал Фриц, — я хочу, чтобы она мне написала много сотен писем.

— Что ж, попытка не грех, — сказала Мандельсло, — но для этого чернила понадобятся.

— А в доме нет их? — отозвался Фриц. — Вот и у нас такая же история, то мыло все вышло, то еще что-нибудь такое.

— У нас всего в избытке, — сказала Мандельсло. — Чернила есть у отчима в кабинете, да и в других комнатах. И везде мы можем брать все, что нам заблагорассудится. Но Софи чернилами пользуется редко.

Софи вышла. Оставшись наедине с крупной, белокурой особой, Фриц уступил порыву и тотчас к ней обратился за советом.

— Фрау лейтенант, полагаете ли вы уместным мне спросить у вашего отчима о согласии его на мою помолвку с…

— Ну, тут я совсем вам не советчица, — сказала она спокойно, — сами глядите, достанет ли у вас смелости. Хитрость вся не в том, о чем просить, но в том, чтоб выбрать время. Полагаю, и мнение вашего батюшки тоже следует принять в расчет.

— Разумеется, — сказал Фриц.

— Ну и пусть они уютно усядутся вдвоем, выкурят по трубочке. — Фриц пытался и не мог вообразить подобную картину. — Таким манером все может быть улажено без слез. Мой-то супруг был сирота. Ему, когда явился к отчиму меня сватать, не нужно было принимать в расчет никого, кроме сестры-вековухи, но с ней все просто, он ее содержит.

— Благодарю вас за совет, — сказал Фриц. — А знаете, женщины, мне кажется, лучше понимают дело жизни, чем мы, мужчины. Мы их лучше нравственно, зато они могут достигнуть совершенства, мы — не можем. И это несмотря на то, что они вдаются в подробности, мы же — обобщаем.

— Уж я такое слышала. И чем подробности вам не угодили? Тоже ведь и подробностями кто-то должен заниматься.

Фриц мерил шагами комнату. Разговор на него так же действовал, как музыка.

— Более того, — он говорил, — в каждой женщине, я верю, есть то, в чем Шлегель столь многим мужчинам отказывает, — прекрасная душа.

— Очень возможно, — согласилась Мандельсло. — А что думаете вы о моей?

Сказала, и сразу осеклась, и будто не она сказала. Фриц меж тем подошел почти вплоть к ней, к ведру, уставил в нее свой блестящий, диковатый взгляд.

— Не смотрите на меня так! — вскрикнула она. — Я совсем тупая. И муж тупой. Мы с ним двое тупых людей. Да что с нас возьмешь! О нас только подумать, и вы расплачетесь от скуки.

— Но я не нахожу…

Она прикрыла себе уши руками.

— Нет уж, молчите! Мы, тупые, согласны, чтобы умники правили миром, и мы готовы работать по шесть дней в неделю, лишь бы у них дело спорилось, лишь бы сами понимали, что творят.

— Не обо мне речь! — вскрикнул Фриц. — Речь о вашей душе, фрау лейтенант.

Но тут воротилась Софи, без пера, без бумаги и чернил. Заигралась с какими-то новыми котятами у горничной в кладовке.

— A-а, так вот они где, — обрадовалась Мандельсло. И сразу вспомнила, зачем несла это ведро: котят топить. В подобных случаях слуги малодушно увиливают от исполненья собственного долга.

Фридерике Мандельсло жила в гарнизонном городке Лангензальца, с супругом, лейтенантом принца Клеменса полка. Она вернулась домой в Грюнинген, за десять миль, когда мужа услали во Францию с Райнфелдским экспедиционным войском. Нигде надолго не засидишься, она сетовала, даже ковра толком не разложишь (а у ней большой, турецкий). Что поделать, солдатская жена. Хоть она, конечно, герру Рокентину не кровная родня, но из молодого поколения — его любимица. Несмотря на резкие полувоенные ухватки, какие она усвоила с тех пор, как шестнадцати лет вышла замуж, ярко-синие глаза были у ней, как у матери, и свидетельствовали о той же уверенности, о той же безмятежности.

— Ты лучшая из них из всех, — он сам говорил Фридерике. — Только из дому тебе не следовало уезжать. Так подвести меня!

Каждый мужчина, считал Рокентин, заслужил такую женщину под боком. Такая Мандельсло и винам в погребе учет ведет, и котят утопит, и счета поверит, и за Софхен приглядит, в случае чего. И все эти обязанности Фридерике исполняла не из жалости, не из-за болезненной тревоги (как в Вайсенфельсе Сидония), а из-за одного только уменья фрау Рокентин их на нее взвалить. Труды самой фрау Рокентин, с той поры, как родился Гюнтер и Фриц влюбился в Софхен, свелись к тому, чтоб залучить домой Фридерике. Больше ничего, собственно, теперь уж и не требовалось.