Фриц решил найти мастера помоложе. Решил найти такого мастера, чтоб душу вкладывал в работу, и — остановил свой выбор на Йозефе Хофманне из Кёльна, которого присоветовал Северин.

Хофманн явился в Грюнинген в конце лета, когда еще хороши дороги, и вечерний свет, и с собой привез ранец, чемодан, кисти, папки. За работу положено было ему шесть талеров, и Фриц намеревался их выручить от продажи кое-каких своих книг. Самого Фрица в Грюнингене не было: занят был сверх всякой меры, но намеревался выбраться при первой же возможности. Художник припозднился, затем, что припозднился дилижанс. Рокентины в полном сборе сидели за столом. Все были извещены о портретисте, но и не думали его дожидаться.

Слуги вносили уже супы, один из пива, сахара, яиц, один луковый с ягодами шиповника, один хлебный на капустном отваре, один из коровьего вымени, приправленного мускатным орехом. Было здесь и тесто, замешанное на масле буковых орешков, и селедка маринованная, и гусь под паточным соком, и крутые яйца, и яблоки, запеченные в тесте. Весьма опасно — уж в чем-чем, а в этом немецкие доктора все соглашались — не содержать желудок постоянно битком набитым.

Приятного аппетита!

Горы, Альпы, вареного картофеля в длинных струях пара стояли в самом центре стола, так, чтобы каждому удобно было в них целиться серебряною вилкой. И очень быстро, как под лавиной, горы разваливались, оседали.

— Ой, вы только не смотрите на меня сейчас, Herr Maler, — Софи кричала через стол. — Не разглядывайте вы меня так, а то у меня сейчас рот будет набитый.

— Любезнейшая фройлейн, никогда я не стану делать ничего подобного в первые минуты знакомства, — сказал спокойно Хофманн. — Я оглядываю стол, только и всего, определяя наличие или отсутствие истинной души во всех присутствующих.

— Ах, Gott, вот уж я не думаю, чтобы вас куда-то приглашали обедать дважды! — сказала Мандельсло.

— Хочу вам дать один совет, — сказал герр Рокентин, перегибаясь к центру стола, чтобы поддеть еще картофелину. — Это моя старшая приемная дочь. Не отвечайте ей, если то, что она сказала, вам обидно.

— Что тут обидного? Я только думаю, что фрау лейтенант художников совсем не понимает.

— Мы знаем Харденберга, — сказала Мандельсло. — Он поэт, а это то же самое, что и художник. Правда, мы и его еще не очень понимаем.

И хаузхерр и жена его были оба «от земли». Сельские жители. Художник Йозеф Хофманн родился и воспитывался на задворках Кёльна. Отец его, дамский сапожник, пристрастился к пьянству и утратил всё искусство, которым обладал. Хофманн поступил в Дрезденскую академию в числе беднейших студентов, да и сейчас перебивался с хлеба на воду, сбывая свои сепией рисованные дали, излучины реки и убедительно жующие рыжие стада. После таких набегов на природу его опять манили скученность и грязь родного места. Здесь, в замке Грюнинген, он себя чувствовал чужим. Поглощать в таких количествах съестное он не умел, был не приучен, и он не понимал, кто все они такие — люди за столом. Но нет и нет, он не желал сдаваться. Пришел мой час, своего случая я не упущу. Мир еще увидит, на что я способен.

Он все понял: солнечный свет будет обливать стоящую фройлейн Софи, — только что кончилось детство, она на пороге счастья, осуществления судьбы; дополнит же портрет сестра, солдатская жена, — притулившаяся в тени жертва бабьей доли. Да, и еще надо будет их попросить, чтобы позировали подле одного из мелких памятников при дороге, он таких много заприметил на пути в Грюнинген. Теперь они служат межами и скоту полезны — скот чешется об них. Надписи пусть будут видны, но неразборчивы в косых лучах. Все эти идеи так у него роились, теснились в голове, нахлынули с силой поэзии самой, что он, отложивши нож и вилку, вдруг сказал — вслух, совсем не в лад тому, что говорилось за столом:

— Да-да, там, именно там.

— Где? — спросила фрау Рокентин, наконец увидев в нем еще один предмет для своего сочувствия.

— Я хотел бы изобразить обеих дочерей ваших подле фонтана, они будут сидеть на каменных ступенях — побитых, стертых временем ступенях. Вдали пусть будет промельк моря.

— От моря-то мы далеконько, — проговорил с сомненьем Рокентин. — Оно отсюда эдак миль за сто восемьдесят. На предмет стратегии это всегда будет для нас беда.

— Мне дела нет до ваших стратегий, — объявил юный художник. — Кровопролитие меня не занимает. А кроме этого, вне этого — о чем говорит вам море?

Но никому из присутствующих ни о чем оно не говорило — соленая вода, и только. И никто — кроме разве Рокентина, который стоял когда-то в Ратцебурге с Ганноверским полком, — никогда не видел моря.

Фрау Рокентин сказала безмятежно, что, когда она еще молоденькой была, морской воздух считался страсть каким вредным для здоровья, а что уж там на этот счет постановили доктора теперь, ей неизвестно.