14 июня

Николас

Дорогая Мадлен!

Спасибо за перевод, который ты послала ребятам в Лондон, — он сэкономил им уйму времени. Они поговаривают о публикации, но эту проблему пусть решают с тобой!

Сейчас их в первую очередь интересует все, что связано с ковчегом, — и это естественно! Идут подготовительные мероприятия. Сам дневник находится в отделе Средневековья Британской библиотеки. Полагаю, они свяжутся с тобой в самое ближайшее время.

Вчера мне позвонил Уилл, коллега из отдела рукописей, и сказал, что создается команда, которая отправится в Йартон. Они смогут получить от церкви «зеленый свет» быстрее, чем кто-либо другой.

Мы с тобой тоже приглашены. Это хорошо, поскольку я сказал Уиллу, что им не удастся оттеснить нас в сторону. Я им объяснил, что расследование — это твоя заслуга, и предположил, что ты захочешь в этом участвовать.

Я знаю, что тебе будет не просто получить отпуск в университете, поэтому попросил собраться на следующих выходных. Если все пойдет гладко, Уилл полагает, что двух дней вполне хватит. Не думаю, что у нас уйдет много времени на то, чтобы определить, в какой именно части башни имеются полости в камне, — у ребят есть мощные металлодетекторы и другие устройства, принципы работы которых мне неизвестны. В любом случае дай мне знать, устраивает ли тебя это время. Я рассчитываю, что в тебе достаточно сильна тяга к приключениям, чтобы вновь заманить тебя в Кентербери!

Мадлен перечитала электронное послание Николаса во второй раз. Потом в третий.

Она всю неделю проверяла электронную почту дважды в день, надеясь получить от него письмо. Если бы у нее была привычка грызть ногти, она сгрызла бы их под корень. Нервы были напряжены до предела. Конечно, разумнее было просто ждать новостей о дневнике и ковчеге святого Августина, нежели пускаться в личную переписку с Николасом. Возможно, он думал точно так же.

Она не смогла написать ответ сразу, поэтому выключила компьютер.

Мадлен перешла в гостиную, села на пол в луче солнечного света и закурила. Она привыкла проводить выходные дома. На ковре лежали газеты и диски — обычные свидетельства предстоящего тихого воскресенья — и стоял остывший кофейник.

Она ощущала тревогу с того самого дня, как неделю назад вернулась домой. Университет казался ей чужим и холодным. Филипп и первокурсники начали ее раздражать. Роза все чаще отсутствовала, но так и не призналась, что до сих пор без ума от профессора изящных искусств. Никогда прежде Мадлен не видела, чтобы ее полигамная подруга интересовалась только одним человеком.

Мадлен заставила себя не думать об этом. В последнее время она слишком часто погружалась в подобные размышления. Но прошло совсем немного времени, и она поймала себя на том, что смотрит в окно, вспоминая объятия Николаса.

Снизу донеслись звуки рояля Тобиаса. Мадлен решила, что общество Тобиаса направит ее мысли в другую сторону, и спустилась к нему.

Тобиас открыл дверь. У него был взгляд безумного композитора. Одет он был в элегантный светлый льняной костюм, и Мадлен почувствовала себя неуютно в выцветших джинсах и простой белой блузке.

— Мадлен! — Тобиас широко распахнул дверь. — Сыграть тебе что-нибудь? — спросил он, метнувшись к кабинетному роялю. Казалось, он движется в такт звучащей в нем музыке.

Мадлен села на пол, прислонившись спиной к атласной парче дивана, и стала молча смотреть на маэстро.

Тобиас начал играть. Это был не Бах — Мадлен узнала музыку к песне Ника Кейва «В моих объятиях», которую они с Николасом слушали в машине, когда в первый раз ездили в Йартон. Потом он ставил ее в своей квартире. Мадлен вздрогнула. Ей показалось, что слова песни преследуют ее — они зазвучали в ее сознании, когда Тобиас заиграл:

Закончив играть, Тобиас подошел к дивану и сел, скрестив ноги и тщательно разгладив льняные брюки.

— Ну, что нового в жизни самой красивой женщины этого дома?

— Я единственная женщина в этом доме.

— Так оно и есть! — весело рассмеялся Тобиас.

— Кроме Луизы, конечно, — добавила Мадлен, внимательно наблюдая за выражением лица Тобиаса.

В ответ он лишь кивнул.

— Сейчас Луизы здесь нет — она приходит и уходит. Расскажи какие-нибудь сплетни. Мне наскучило стучать по клавишам.

— Но ты стучишь по ним, как настоящий мастер!

— Именно это я и хотел услышать!

— Боюсь, что не знаю никаких сплетен, — призналась Мадлен.

Ей не хотелось рассказывать про дневник, хотя теперь она имела на это полное право. Но, честно говоря, она предпочла бы забыть о нем. Однако не могла, поскольку все время помнила о том, что ей осталось перевести еще одну страницу.

— Расскажи про Англию. Я был там всего один раз, в Лондоне. Ты знаешь, я бы наверняка смог жить в Лондоне!

— Не могу себе представить ничего хуже, чем жизнь в Лондоне! Дом моей матери… теперь это мой дом, и это странно. В любом случае он находится в Кентербери. Это небольшой средневековый город.

— И тебе там нравится.

— Откуда ты знаешь?

— Это написано у тебя на лице. Почему бы тебе не пожить там немного? Это будет настоящим приключением! И тогда я смог бы навестить тебя в Англии, где все пьют чай. Обожаю чаепития!

Мадлен рассмеялась.

— Это называется чаепитием только тогда, когда происходит в три часа дня. Это важно знать, Тобиас. Я уже прошла инициацию. Но я не могу жить в Кентербери.

— Не стоит быть такой занудой. Совершенно очевидно, что тебе надоело заниматься преподаванием. Если не рискнешь, то закончишь, как леди Шалот.

— Это очень поэтично, Тобиас. Я бы даже сказала, мелодраматично.

— И ты просто сидишь в своей башне, не так ли? Смотришь на жизнь сквозь магическое зеркало! Полагаю, что в Кентербери живет Ланселот?

Мадлен закурила, стараясь не смотреть на Тобиаса.

— Я не ошибся?

Мадлен кивнула.

— Тогда, дорогая, тебе осталось решить, сможешь ли ты там жить без Ланселота. Если вдруг с Ланселотом не получится, то у тебя будут пути к отступлению!

Это был очень практичный совет. Мадлен пожалела, что не умеет мыслить такими простыми категориями.

— Если не пытаться, то как узнаешь ответ?

С этими словами Тобиас вернулся к роялю и погрузился в музыку.

Мадлен неслышно выскользнула из его квартиры и вернулась к себе.

Затем включила компьютер, чтобы написать ответ Николасу, но сперва прочла очередное письмо от Карла Мюллера.

Мадлен!

Карл

Поздравляю вас, хотя и с некоторым сожалением. Внутренний рынок полон слухов о том, что найден ковчег святого Августина.

Как вы догадываетесь, я разочарован тем способом, который вы выбрали, чтобы доложить о своих открытиях.

Должен сказать, что во время нашей первой встречи я сразу подумал, что вы «темная лошадка» — вы произвели на меня впечатление!

Увы, мы упустили шанс поработать вместе, а также весьма солидные комиссионные.

Кстати, я рассчитываю поговорить с вашими кузинами относительно шкатулки из гагата, поскольку у меня уже образовалась небольшая коллекция.

Быть может, мы когда-нибудь встретимся. Вы знаете, я часто бываю в Париже.

Вкрадчивое высокомерие Карла теперь вызывало у Мадлен лишь слабое раздражение — она заметила, что улыбается. Перехитрить Карла и таких, как Рене Девро, было значительной победой, и это порадовало Мадлен. А еще она с удовлетворением отметила, что ее совершенно не заинтересовало предложение Карла о встрече.

А вот его слова относительно «темной лошадки» вызвали неприятные ассоциации. Мадлен уже так называли.

Она решила, что не будет отвечать Карлу — ей предстояло написать куда более важное письмо.

Дорогой Николас!

Я принимаю приглашение поучаствовать в приключениях! В субботу утром есть ранний рейс в Гатвик. Сможешь меня встретить?

Она остановилась и задумалась. Добавить еще что-нибудь? Нет, чем проще, тем лучше. Как подписать письмо? С любовью? С уважением? Она испытывала оба этих чувства, но решила, что лучше держать их при себе.

Пока.

Мадлен

Мадлен не звонила Розе после того, как самым подробным образом описала ей поездку в Кентербери в первый же день своего возвращения в университет, в кафе. Она знала, что Роза вовлечет ее в обсуждение того, что они теперь называли «английским делом».

Однако Роза сама позвонила Мадлен. Наверное, она торопилась на ланч — вероятно, с профессором, а потому, слегка задыхаясь, сказала:

— Сангрия, восемь часов, сегодня вечером — договорились?

В тапас-баре оказалось много народу, и они сели во внутреннем дворике, в задней части здания, которую зимой закрывали. Кирпичные стены украшали виноградные лозы, воздух наполнял аромат жасмина, высаженного в горшки, которые были расставлены во дворике.

Мадлен не стала рассказывать о содержании письма Николаса до тех пор, пока они не управились с первым кувшинчиком сангрии.

Реакция Розы оказалась совершенно неожиданной. После того как улеглось ее возбуждение по поводу археологической экспедиции, она почти сурово посмотрела на Мадлен.

— Тебе, наверное, известно, что большая часть моих возражений против поездок в Кентербери носила эгоистический характер. Я не хочу тебя терять.

— Не будь смешной — этого никогда не произойдет! И даже если я действительно поживу там — совсем недолго! — нас будут разделять всего несколько часов на машине.

— И вода, а это для меня проблема, — сказала Роза.

Тем не менее она выглядит совершенно довольной жизнью, подумала Мадлен. Ее оливковая кожа сияла, став золотисто-коричневой. Она отрастила волосы, и теперь от сексуальных локонов трудно было оторвать взгляд, а простое летнее платье делало ее более привлекательной, чем прежние костюмы в стиле женщины-вамп.

Мадлен задумчиво потягивала сангрию.

— В любом случае мне придется съездить туда еще несколько раз. Надо встретиться с историком, который изучает дневник.

— Ты хочешь сказать, что тебе надо встретиться с Николасом, — уверенно сказала Роза. — И конечно, цель сугубо профессиональная!

Мадлен ловко сменила тему.

— А как насчет мистера Изящные Искусства?

— О, наше общение также носит исключительно профессиональный характер! — Роза откинулась на спинку стула и стала похожа на греющуюся на солнышке кошку. — Я еще не решила, стоит ли в него влюбляться.

— Естественно, ты полностью контролируешь ситуацию?

На мгновение Роза стала совершенно серьезной.

— Разумеется. — Она пожала плечами. — Мы просто получаем удовольствие, проводя время вместе. — Она перехватила взгляд Мадлен, и обе рассмеялись.

— Врушка! — сказала Мадлен.

Роза кивнула.

Во время полета из Кана в Гатвик Мадлен пыталась отвлечься от мыслей о замурованном сокровище и о Николасе, сортируя старые квитанции, списки покупок и другие листочки, скопившиеся на дне сумки.

Среди прочего она нашла вырванный из блокнота листок с тремя рунами и их значением — результат ее первого визита к Еве. Первая руна, которую она вытащила из мешочка Евы, была Эйваз, тисовое дерево. Она представляла тайну смерти. Мадлен почувствовала, как перехватило горло, а ее сосед, бизнесмен средних лет, с опаской посмотрел в ее сторону. Мадлен сложила листок и отвернулась. К счастью, он продолжил читать газету.

Теперь Мадлен развернула листок так, чтобы видеть его могла только она. Второй символ, Совило, руна исцеления, олицетворял победу жизни над смертью.

«Когда солнце вернется, все станет лучше», — сказала Ева. Третья, и последняя, руна — руна огня, Феху. Мадлен вспомнила объяснение Евы — огонь есть средство изменения, с помощью огня воины получали магическое оружие. Теперь значение этих символов перестало быть для Мадлен тайной. В каком-то смысле они отобразили ее жизнь после смерти Лидии. А теперь наступило лето, и солнце вернулось.

Николас ждал ее в зале прибытия. Как только Мадлен увидела его, ее сердце подпрыгнуло, но внешне, как она надеялась, ей удалось сохранить спокойствие. Он тепло обнял ее и поцеловал в губы, потом забрал сумку и повел к выходу из аэропорта.

— Если не возражаешь, мы сразу же отправимся в Йартон, — предложил он, выехав на шоссе. — Парни из Лондона там со вчерашнего дня. Я встретился с ними и рассказал об Иоганнесе Корбете и волхвах с ларцом. На них это произвело впечатление. Думаю, им не терпится встретиться с тобой! Могу лишь сказать, что со своими электронными приспособлениями они похожи на отряд ФБР.

— Господи! Надеюсь, они найдут ковчег!

— Не беспокойся — что-то металлическое там есть.

Мадлен почувствовала, как ее охватывает возбуждение, а Николас искоса посмотрел на нее и улыбнулся.

— Они довольно быстро обнаружили полость в камне в одной из стен башни. А уже через десять минут металлодетектор завыл, как пожарная сирена.

К тому моменту, как «фольксваген» заехал во двор церкви в Йартоне, Мадлен чувствовала себя в компании Николаса непринужденно. Он оказывал на нее успокаивающее действие до тех пор, пока не касался ее тела. Тогда воздействие получалось прямо противоположным.

Внутри церкви уже работала команда — бледный геолог из Британского музея и двое хмурых экспертов из крупной лондонской археологической фирмы, специализирующейся на раскопках. Друг Николаса по имени Уилл оказался бородатым мужчиной лет пятидесяти, в очках, чем-то неуловимо похожим на Филиппа. Впрочем, очень скоро Мадлен поняла, что Уилл гораздо более яркий человек, чем Филипп.

— Отлично, — сказал Уилл, с искренним уважением пожимая руку Мадлен. Он похвалил ее за качество проведенного расследования. — Мы уже отметили нужную точку. Идемте.

Один из сотрудников археологической фирмы уже начал сверлить небольшое отверстие в стене, где была сделана отметка мелом. Если не считать воющего сверла, которое напоминало неприятное гудение в кабинете дантиста, вокруг царила тишина. Мадлен прижала руку к губам и с беспокойством посмотрела на Николаса, который широко улыбался.

Когда отверстие было готово, дрель вытащили и вставили внутрь длинный тонкий прут, на конце которого находилось нечто, напоминающее шаровую опору.

— Что это? — спросила Мадлен.

— Миниатюрная камера, нечто среднее между эндоскопом и перископом, — ответил Уилл, который сидел на корточках на полу рядом с ученым, чьи глаза уставились в монитор тонкого портативного компьютера. Мадлен и Николас встали так, чтобы видеть монитор. В это время камера начала снимать щель в стене и на мониторе появились тени.

— Поразительная технология, — пробормотал Николас.

Камера передавала черно-белое изображение, и вскоре все увидели на мониторе темный объект.

— Вот он! — сказал Уилл, и на его грубоватом лице появилась улыбка Чеширского кота. — Следующая часть будет более трудоемкой — из стены придется вынуть несколько камней. Если не хотите зря терять время, я советую вам вернуться… — он посмотрел на часы, — около семи вечера. Ну а если что-нибудь интересное произойдет раньше, я позвоню. У вас есть сотовый телефон?

Мадлен кивнула.

После сумрака лишенной окон башни солнце под открытым небом казалось ослепительным. Мадлен и Николас одновременно остановились возле тисового дерева в церковном дворе и некоторое время стояли под его древними ветвями, отдавая дань молчаливого уважения.

— Пожалуй, дерево сделало свое дело и помогло сохранить сокровище Иоганнеса, — сказала Мадлен.

— Похвальное деяние, — согласился Николас. — Давай я отвезу тебя в коттедж, а потом поедим где-нибудь.

— И будем ждать телефонного звонка, — сказала Мадлен.

— Ну да. Надо заняться чем-нибудь, чтобы отвлечься.

Николас произнес эти слова довольно сухо, но когда Мадлен рискнула посмотреть на него, то увидела, что на его губах играет улыбка.

Уилл позвонил в половине седьмого, когда они ехали обратно в Йартон. Они прервали спор у канала о том, могла ли Вирджиния Вульф быть реалистом и романтиком одновременно, чтобы на всякий случай приехать к башне пораньше.

Николас едва не превысил скорость перед тем, как подъехать к церкви.

Солнце уже клонилось к горизонту, в церковном дворе лежали длинные тени, и Мадлен надеялась, что к тому моменту, когда солнце зайдет окончательно, они уедут отсюда.

Когда Николас и Мадлен вошли, то увидели стоявшие на полу башни несколько массивных древних камней. Один из археологов всматривался в брешь в стене. В башне зажгли прожектора, как будто собирались снимать кино. Все согласились с тем, что не стоит откладывать на утро следующий шаг расследования.

Уилл встретил их, потирая руки.

— Вы быстро приехали! Не хотелось начинать без вас.

Каменная пыль покрывала сверток, извлеченный из стены. Он был довольно тяжелым, и его несли сразу двое. Сверток положили в центре — под свет прожекторов. Вокруг собрались все участники поиска.

Уилл наклонился, аккуратно стряхнул каменную пыль, и все увидели толстый кожаный покров, перевязанный ремнями толщиной со шнурок.

Их аккуратно развязали, покров осторожно сняли, и глазам собравшихся предстал удивительно красивый ларец.

Вдоль куполообразной крышки ковчега переливались самоцветы. Под мощными лучами прожекторов мерцали янтарь, рубины, топазы и жемчуг. По обеим сторонам крышки имелись золотые распятия, инкрустированные жемчугом, а вдоль стенок шла изящная золотая мозаика, напоминающая миниатюрные готические арки.

— А вот и руны, — сказал Николас, присев на корточки, чтобы получше рассмотреть надпись, идущую вдоль основания ковчега.

Он вслух прочитал стихотворение святого Августина, и его голос эхом отразился от каменных стен.

— «Пусть всякий, кто коснется этого ларца, говорит правду», — закончил он.

В наступившем благоговейном молчании Николас посмотрел на Мадлен и долго не отводил от нее взгляда.

Потом все занялись делом, ковчег тщательно завернули в прежние покровы, а Уилл обратился к Мадлен.

— Мы бы хотели, чтобы вы продолжали участвовать в нашей работе. Ник рассказал мне, что у вас здесь дом, так что жить есть где. Я бы с удовольствием позвонил на будущей неделе, чтобы обсудить с вами эту возможность.

Мадлен кивнула.

— Правда, на будущей неделе я буду во Франции.

— Нет проблем.

Уилл присоединился к остальным, чтобы помочь собрать оборудование.

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты хотя бы ненадолго осталась с нами, Мадлен… но лучше надолго, — сказал Николас, когда они ехали обратно в Кентербери.

Мадлен взглянула в окно на темнеющие поля, озаренные последними лучами заходящего солнца. Скоро наступит день летнего солнцестояния. Она откинулась на спинку сиденья, и ее ладонь легла ему на бедро.

На следующее утро Мадлен долго лежала в постели. Дело было вовсе не в том, что ей не хотелось вставать, — она боялась потревожить воздух, который был словно наэлектризован.

Наконец она решилась, спустила ноги на пол и немного посидела, ожидая как минимум удара молнии. Но воздух оставался спокойным. Мадлен встала, подошла к окну и раздвинула шторы, чтобы впустить в комнату веселое утреннее солнце. Небо было пронзительно голубым. Мадлен глубокий вздохнула. Теперь она знала, что означало это странное спокойствие — надежду.

Сейчас она могла прочитать последнюю страницу дневника, чтобы попрощаться с параллельным миром, куда она так охотно сбегала еще несколько дней назад.

Между ней и Николасом существовало безмолвное соглашение — она должна принять решение в самое ближайшее время. Накануне вечером Николас довез ее до коттеджа, но не зашел. Они поцеловались, условившись поговорить на следующий день.

Именно в долгие минуты между сном и бодрствованием Мадлен приняла решение. Вместе с уверенностью в том, что коттедж станет ее новым домом, пришло понимание того, что следует написать на надгробном камне Лидии.

Мадлен приняла душ, оделась и вышла в летнее утро.

Теплый воздух был напоен ароматами роз. Она приостановилась и взглянула на сад. Возле стены росли плющ и розы — розовые, желтые и красные. В сумке лежал блокнот с последней частью дневника и книжка Лидии «Русская мудрость».

В кафе Мадлен заказала эспрессо и пирожное и устроилась за столиком на улице. Мимо проходили люди с утренними газетами в руках, держали за руку детей, вели на поводке собак. Кто-то улыбнулся Мадлен, и она улыбнулась в ответ.

Покончив с пирожным и допивая кофе, Мадлен вытащила из сумки книгу.

Она посмотрела на тонкий томик с изображением святого Георгия, убивающего змия, и открыла страницу, где находилась эпитафия для надгробного камня Лидии.

«Любовь сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь».

Иван Тургенев

Мадлен подняла лицо к солнцу и прикрыла глаза, ощутив закипающие слезы печали и умиротворения.

Когда она снова открыла глаза, по небу плыли легкие облачка. Она подумала — если присмотреться, то можно увидеть в них сонмы ангелов.

Она вытащила из сумки блокнот и открыла его на странице, куда был скопирован последний отрывок из дневника. Мадлен представила себе тонкий почерк Леофгит и вспомнила — ей показалось, будто в конце он слегка изменился.

Больше Мадлен не могла тянуть с переводом — только с его помощью она могла совладать с переполняющими ее чувствами и окружающим миром.

16 октября 1086 года

Я Мэри, дочь Леофгит, и сегодня — двадцать лет с того дня, как погиб мой отец, Джон Лучник. Я пишу это не только в память о нем, но и в честь моей матери, которая умерла год назад, тоже в октябре.

Когда Леофгит перестала писать, то сказала, что ее задача выполнена, а горе украло радость от общения с чернилами, пером и пергаментом. Но за прошедшие годы, по мере того как я повзрослела, стала женщиной и вышла замуж за Эда-каменщика, я видела, как радость возвращается к ней — ведь она не из тех, кто теряет надежду. Но все же она больше никогда не бралась за перо.

В день летнего солнцестояния она всегда исчезала на некоторое время, но я знала, что она уходит в лес, чтобы вспомнить Джона Лучника. Возвращаясь, чтобы выпить с нами эля, она всегда была весела, но лишь одна я знала, какая боль переполняет ее сердце.

Моя мать умерла так же спокойно, как и жила, продолжая находить радость в работе с иглой, пока после долгих лет напряженного труда ее не начали подводить глаза и она больше не могла различать тонкие шелковые нити. До самого последнего вздоха она умоляла хранить написанное ею и просила меня продолжать. Однако я не обладаю материнской выносливостью, а нашей семье приходится очень много работать, чтобы содержать мастерскую вышивальщиц в Винчестере, закупать краски и ткани, торговать с купцами с Востока, получать шелка и драгоценные бусины.

Мастерскую открыла Леофгит, но теперь ее содержание и забота о земле лежат на моих плечах — король подарил Леофгит землю за ее службу королеве Матильде. Мы получаем доход, торгуя вышивками, одеваем множество дворян и священников, и многие продолжают приходить к нам.

Моя мать не испытывала печали, покидая Вестминстер, она о многом хотела забыть. Когда она постарела и к ней пришла усталость, ее сердце стремилось в Кентербери, к настоящему дому.

Монах Одерикус покинул этот мир довольно давно, вскоре после смерти королевы Эдиты. Моя мать никогда не отворачивалась от него — ведь у нее было доброе сердце, но их дружба уже не была такой же крепкой, как прежде.

Теперь я должна исполнить желание Леофгит, которая хотела сохранить дневник, поэтому я отнесу его в женский монастырь в Винчестере, поскольку боюсь, что эти страницы попадут на глаза тем, кому их не следует читать.

Моим детям будет известно про их бабушку — женщину, умевшую писать. Возможно, эту память сохранят и внуки, но со временем память тускнеет. Когда те, о ком она писала, станут лишь именами, а деяния, которым она стала свидетельницей, не смогут принести бед окружающим, слова, написанные моей матерью, можно будет прочесть, и о ней снова вспомнят.

Еще она хотела, чтобы земля, которую мы получили благодаря ее службе, оставалась у нашей семьи дольше, чем будет храниться дневник.

Нити судьбы ткутся, пока жива память, и лишь когда ткань готова, нить можно отрезать.