Том Сквир зашел в аптеку, чтобы купить зубную щетку, жестянку талька, полоскания, «Кастильского» мыла, эпсомовской соли и коробку сигар. Он был педантичен, как всякий, кто прожил в одиночестве много лет, и, дожидаясь, пока его обслужат, держал наготове список. Это была Рождественская неделя, и Миннеаполис был на два фута занесен постоянно прибывающим снегом; Том сбил тростью снежные корки с калош. Потом поднял глаза и увидел блондинку.

Она была редкостная представительница этого племени, даже в этой земле обетованной выходцев из Скандинавии, где симпатичные блондинки не редки. Ее щеки, губы и розовые небольшие руки, которые заворачивали порошки в бумагу, были окрашены в теплые тона; заплетенные в длинные косы и уложенные вокруг головы волосы излучали сияние. Она показалась Тому самым чистым существом, какое он когда–либо знал, и у него перехватило дыхание, когда он оказался прямо перед ней и заглянул в ее серые глаза.

— Жестянку талька.

— Какого сорта.

— Любого… Этот подойдет.

Она смотрела на него, как смотрела бы на любого покупателя, и по мере того, как его список подходил к концу, сердце его билось все сильнее и сильнее.

«Я не стар, — хотел он сказать. — В пятьдесят я моложе, чем большинство людей в сорок. Неужели я вам совершенно не интересен?»

А она всего только и спросила:

— Какое полоскание?

И он ответил:

— Что вы можете рекомендовать?.. Это подойдет.

Почти с болью он отвел от нее взгляд, вышел и сел в свое coupe.

«Если бы эта молодая дурочка только знала, что старый идиот, вроде меня, мог бы сделать для нее, — думал он с иронией. — Какие миры я мог бы открыть для нее!»

Возвращаясь домой в зимних сумерках, он позволил своим мыслям вольно двигаться в том направлении. Возможно, время дня этому способствовало: все эти витрины, сияющие в холодном полумраке, звякающие колокольчики почтовых санок, белые полосы, оставленные совками на тротуарах, высоко сияющие в небе звезды — все напоминало ему другие ночи тридцать лет назад. На мгновение девушки, которых он знал, подобно призракам, оставили свои нынешние оболочки дородных матрон и просквозили мимо него с хрустальным, соблазнительным смехом, от которого приятная дрожь прошла вдоль его спинного хребта.

— Юность! Юность! Юность! — восклицал он, сознавая собственную неоригинальность, и, будучи безжалостным и властным человеком, не признающим ничьей морали, подумывал о том, чтобы вернуться в аптеку и узнать адрес блондинки. Вести себя так было ему не свойственно, так что наполовину оформившееся намерение прошло; идея осталась.

— Юность, ради всего святого — юность! — повторил он вполголоса. — Я хочу, чтобы вот такая, юная, была со мной, только со мной, еще раз прежде, чем я стану слишком стар, чтобы заботиться о ней.

Он был высок, худощав и красив: румяное бронзовое лицо спортсмена и едва начинающие седеть усы. Прежде он считался одним из признанных городских щеголей — распорядитель котильонов и устроитель благотворительных лотерей; его популярность у мужчин и у женщин пережила несколько поколений. После войны он внезапно осознал, что беден, с головой ушел в бизнес и через десять лет накопил почти миллион долларов. Том Сквир не привык предаваться самосозерцанию, но он чувствовал, как колесо его жизни поворачивается снова, вынося на поверхность, казалось, прочно позабытые мечты о несбывшемся. Войдя в дом, он стал рыться в груде привычно игнорируемых приглашений, чтобы посмотреть, нет ли среди них приглашения на танцы сегодня вечером.

В десять часов он поднимался по ступенькам Студенческого клуба, где должны были состояться танцы, с тем же ощущением, что открывает новый для себя мир, какое было у него, когда он попал в тренировочный лагерь в 1917 году. Он поговорил с устроительницей, принадлежащей к его поколению, и с ее дочерью, явно к нему не принадлежащей, и уселся в углу, чтобы освоиться в незнакомой обстановке.

Он недолго пробыл один. Глупый молодой человек по имени Лиланд Жаке, живший через дорогу от Тома, любезно его приветствовал и подошел, чтобы скрасить его одиночество. Это был настолько глупый молодой человек, что на мгновение Том почувствовал раздражение, но решил, что он может быть полезным.

— Привет, мистер Сквир. Как поживаете, сэр?

— Прекрасно, благодарю, Лиланд. Замечательная вечеринка.

Как свой человек в этом мире, мистер Жаке уселся, точнее говоря, развалился на кушетке и прикурил — или это показалось Тому — три или четыре сигареты сразу.

— Вам надо было побывать здесь вчера вечером, мистер Сквир. Вот это была вечеринка так вечеринка!

— Кто эта девушка, которая меняет партнеров каждую минуту? — спросил Том. — Нет, та в белом, что стоит в дверях…

— Это Энни Лорри.

— Дочь Артура Лорри?

— Да.

— Она, кажется, пользуется успехом.

— Одна из самых популярных девушек в городе — по крайней мере, на танцах.

— А не на танцах, значит, не слишком популярная?

— Нет, не то чтобы так, просто она все время виснет на Рэнди Кэмбелле.

Какие–то новые имена появились в городе за последнее десятилетие.

— Это у нее детское увлечение. — Собственная фраза так понравилась Жаке, что он несколько раз повторил ее: — Одно из тех детских увлечений, знаете… Просто детское увлечение… — Сказав это, он прикурил еще несколько сигарет, засыпав пеплом от первой серии все колени Тома.

— Она любит выпить?

— Не особенно. По крайней мере, я никогда не видел ее под хмельком… А вот и Рэнди Кэмбелл явился — и прямо уцепился за нее.

Они были приятной парой. Ее красота ярко искрилась, оттененная его мужественностью, и они плавно плыли в танце через весь зал, словно несомые течением к своим прекрасным мечтам. Они оказались совсем близко, и Том восхитился ее свежестью, не скрываемой тонким слоем пудры, сдержанной сладостью ее улыбки, хрупкостью ее тела, рассчитанного природой с точностью до миллиметра так, чтобы обеспечить возможность продолжения рода, но при этом гарантировать красоту. Ее невинные, страстные глаза были, кажется, карими, но казались почти фиолетовыми в серебряном свете.

Хотя красота девушки очаровала Тома, он не мог представить себя среди молодых ухажеров, ждущих своей очереди, чтобы пригласить ее на танец. Лучше подождать, пока окончатся каникулы и большинство этих молодых людей вернутся в свои колледжи. Том Сквир был достаточно стар, чтобы ждать.

Он ждал две недели, в то время как город все глубже погружался в бесконечный сон середины северной зимы, когда вид затянутых серым покрывалом небес становится привычнее, чем металлический блеск безоблачной синевы, и сумерки, сквозь которые пробиваются огни, напоминающие, что где–то еще продолжается человеческая жизнь, обещают более теплый прием, чем безжизненно сверкающий полдень. Снежная шуба утратила свежесть, стала потертой и поношенной, накатанные вдоль улиц колеи заледенели; некоторые дома на Крест Авеню были закрыты, поскольку их обитатели перебрались на юг. В эти холодные дни Том пригласил Энни и ее родителей быть его гостями на последнем Бале Холостяков.

Лорри принадлежали к старым фамилиям Миннеаполиса, чье благосостояние было подорвано войной. Миссис Лорри, ровесница Тома, принимала как должное то, что он присылал ей и ее дочери орхидеи и угощал шикарным обедом у себя на квартире: свежая икра, перепела и шампанское. Энни не разглядела его толком — он выглядел недостаточно ярким, как все старики в глазах молодых людей, — но она почувствовала его интерес к ней и исполнила для него все, чего традиционный ритуал требует от молодой красоты — улыбки, вежливость, подчеркнутое внимание в широко раскрытых глазах, и изящный профиль, показанный при самом выгодном освещении. На бале он танцевал с нею дважды, и хотя над ней подшучивали по этому поводу, она была польщена, что такой серьезный человек — теперь она уже не считала его просто стариком — выделил ее из общей массы. Она приняла его приглашение на симфонический концерт на следующую неделю, подумав, что отказаться было бы неприлично.

Было еще несколько подобных приглашений. Сидя рядом с ним, она кисла в теплой пене Брамса и думала о Рэнди Кембелле и других романтичных незнакомцах, которые могли бы появиться на горизонте в будущем. Чувствуя себя неприлично зрелой, однажды в полдень она почти спровоцировала Тома поцеловать ее на пути домой, но ей хотелось смеяться, когда он брал ее за руки и твердил лихорадочно, что влюбился.

— Ну как вы можете? — возражала она. — Вы не должны так говорить, это безумие какое–то. Я не буду больше встречаться с вами, сами же еще пожалеете.

Несколькими днями позже ее мать спросила ее, покуда Том ждал в автомобиле:

— Кто это, Энни?

— Мистер Сквир.

— Закрой дверь на минутку. Ты видишься с ним слишком часто.

— А почему нет?

— Ну, милая, ему же пятьдесят лет.

— Но, мама, в нашем городе трудно кого–нибудь встретить.

— Но ты не должна забивать себе голову какими–нибудь глупыми идеями относительно него.

— Не волнуйся. На самом деле он с каждым днем надоедает мне все больше и больше. — Внезапно она приняла решение: — Я не собираюсь видеть его больше. Я только не могу не поехать с ним сегодня.

И в тот же вечер, когда она стояла у дверей в объятиях Рэнди Кембелла, Том с его единственным поцелуем перестал для нее существовать.

— О, я так люблю тебя, — шептал Рэнди. — Поцелуй меня еще раз.

Их прохладные щеки и теплые губы встречались в ночной прохладе, и, глядя на ледяной месяц над его плечом, Энни знала, что она должна принадлежать ему, и, притянув к себе его лицо, поцеловал его снова, дрожа от страсти.

— Когда ты выйдешь за меня замуж? — шептал он.

— А когда ты — когда мы сможем это себе позволить?

— Разве мы не могли бы сказать, что мы помолвлены? Если бы ты знала, как тяжело видеть, что ты встречаешься еще с кем–то — и мечтать заняться с тобой любовью!

— О, Рэнди, ты слишком многого хочешь.

— Это так ужасно — прощаться, желать тебе спокойной ночи. Можно мне зайти хотя бы на минуту?

— Да.

Сидя, тесно прижавшись, перед мерцающим, угасающим огнем камина, они не думали о том, что их общие судьбы были хладнокровно взвешены человеком пятидесяти лет, который принимал горячую ванну в нескольких кварталах отсюда.