Едва до нас дошли слухи о тяжелом состоянии Арипая, как четыре добровольца тут же поспешили в Сериму, чтобы оградить его от возможной мести. Им удалось перетащить его на носилках в Кумаку еще живым, хотя жизнь его и висела на волоске.

Когда я увидел его у нас в селении, он лежал в полусознательном состоянии с закрытыми глазами, худой, осунувшийся, но какой-то умиротворенный и трогательно тихий. Исполнив свой кровавый обет, он изгнал из себя злых демонов. Они оставили его наконец в покое: и в этой кроткой его умиротворенности было что-то необычайно волнующее.

В Кумаке его не оставили и тут же понесли дальше. В укромном углу полуострова несколько его родичей соорудили шалаш и оставили его там под присмотром жены, снабдив запасами продуктов. Здесь, в уединении, ему предстояло оставаться до выздоровления, чтобы в случае, если он заразился в Сериме, не занести болезнь в Кумаку.

Одним из важнейших аравакских ритуалов в те времена был танец мукуари, исполнявшийся каждый раз в случае смерти кого-нибудь из близких. Танец этот имел целью отогнать от человеческого жилья душу умершего, дабы она не вредила живым. Смерть шамана так или иначе касалась всех людей племени, и потому Кумака решила тоже исполнить мукуари.

Обычно ритуальный обряд проводился сразу после смерти, но на этот раз торжество пришлось отложить: один из наших рыбаков в это время обнаружил на Ориноко остров, где крупные речные черепахи как раз откладывали яйца. Это известие взбудоражило и подняло на ноги всю Кумаку — черепашьи яйца считались у индейцев любимейшим лакомством. Порешили поэтому сначала отправиться на Ориноко, а уж потом разделаться с душой умершего.

Почти половина жителей Кумаки целыми семьями приняла участие в походе. Речные черепахи в период кладки яиц, а это значит в наших краях в январе — феврале, собирались в стада и, отыскав уединенный остров, по ночам выходили из реки. Яйца они откладывали в прибрежный песок, искусно засыпая их так, чтобы другие звери, падкие на это лакомство, не нашли их. Иногда черепахи проплывали десятки миль до этого единственного облюбованного острова, вверяя ему и теплым лучам солнца судьбу своего потомства.

На таком вот острове наш рыбак и обнаружил в песке следы, характерные для лежбища черепах, и повел туда флотилию кумакских лодок. Когда спустя две недели охотники возвращались домой, по веселым их лицам еще издали можно было определить, что экспедиция прошла успешно. И действительно, две лодки-яботы чуть не по самые борта были заполнены желтой желеобразной массой очищенных от скорлупы яиц.

При виде этой картины я схватился за голову.

— Ведь здесь, наверно, больше двух тысяч яиц, — поразился я. — Вы истребите всех черепах, если ежегодно будете так уничтожать их потомство.

— Каждый год все индейцы по берегам рек с незапамятных времен собирают черепашьи яйца, а черепахи не переводятся, — возразил Мабукули, глава рода Черепахи.

Был еще и другой повод для всеобщей радости: болезнь в Сериме пошла на убыль. Словно между шаманом и болезнью существовал какой-то дьявольский сговор — примерно со дня смерти шамана Карапаны не появилось ни одного нового случая заболевания. Сваленные болезнью понемногу приходили в себя, и, хотя некоторые дети еще умирали, страшная эпидемия явно отступала, как река после сильного паводка. К людям с каждым днем возвращались силы, а с ними и надежда.

Болезнь унесла четверть взрослого населения, а дети до пяти лет погибли почти все; остальные понемногу поправлялись.

На окраине Кумаки находилась роща прекрасных пальм бурити, и здесь, неподалеку от берега озера, на третий день после возвращения наших людей с Ориноко начался обряд мукуари. Он должен был продолжаться целые сутки и завершиться пиршеством, для которого приготовили разные блюда из черепашьих яиц и, конечно же, принесли множество кувшинов неизменного кашири.

В этот день на рассвете меня разбудил гулкий грохот барабанов, доносившийся со всех концов Кумаки, — теперь они будут безумолчно бить в течение многих часов. В тот же момент в мою хижину проскользнуло жуткое чудище. Маска изображала страшного хищника с огромными клыками. Привидение молча выделывало передо мной грозные танцевальные движения, словно стремясь нагнать на меня страх. По легкому прихрамыванию на левую ногу я узнал пришельца.

— Арасибо, не валяй дурака!

Индеец остановился и снял с головы маску.

— Белого Ягуара нельзя обмануть! — проговорил хромой с уважением и таинственно добавил: — Но и Арасибо теперь стал важный!

— Оттого что нацепил это? — спросил я, указывая на его маску.

— Нет, маски на голову для танца все надевают. А я сегодня предводитель мукуари, это большая честь…

Только теперь я заметил на лице его выражение какой-то комичной горделивости. Индеец извлек из мешка, висевшего у него на поясе, две мараки — это символ шаманской власти, поднял их над головой и стал трясти

— заключенные внутри камушки резко и вызывающе загремели. Не менее вызывающе Арасибо устремил на меня свой косоватый взгляд и, пританцовывая, засеменил мелкими шажками.

— О-ей! — присвистнул я удивленно. — Высоко же ты метишь! Хочешь занять место шамана?

— Араваки лишились шамана, — ответил он напевно, не прекращая трещать надо мной мараками. — Аравакам нужен шаман.

— Ты в этом уверен, дружище? — выразил я сомнение.

— Нужен! Нужен! — забормотал он убежденно, а лицо его при этом исказилось гримасой исступления. — Скажи, кто убил злого шамана, твоего врага?

— Ты!

— Кто направил руку Арипая! Кто направил глаз ягуара!

— Ты! Но ведь череп ягуара — мой.

— Зато мои руки повесили его на шест. А кто твой самый преданный друг, Белый Ягуар?

— Ты?

— Разве не тебе я обязан тем, что ты защитил меня у горы Грифов, когда другие снова хотели меня бросить? Разве не ты лечил мою ногу, искусанную кайманом?

Отвечая вежливостью на его вежливость, я в тон ему добавил:

— А кто спас ребенка Ласаны от яда, а мою душу от бесчестия?

Арасибо хрипло рассмеялся — смеяться иначе он не умел, — спрятал мараки в мешок и, надев на голову маску, без лишних слов выскользнул из хижины: вероятно, в преддверии знаменательного для него дня он просто хотел заручиться моим расположением.

Минутой позже Ласана внесла завтрак. Как и прежде в Сериме, она и теперь жила с матерью и ребенком подле моей хижины. С ее приходом в хижине словно вспыхнул свет, а я так и онемел от удивления: Ласана была разодета как никогда. Верхняя обнаженная часть ее тела была увешана множеством ожерелий из ярких разноцветных плодов и гирляндами из ароматных красных цветов. Ласана в отличие от большинства индианок была на редкость стройной, с тонкой и гибкой талией. Тело ее, умащенное сегодня благовонными маслами, источало приятный аромат. Черные волосы, вымытые в кокосовом молоке, ореолом обрамляли лицо, нежные губы расцветали в мягкой улыбке, влажный блеск глаз чаровал и был подобен чистому бездонному омуту. Восходящее над озером солнце розовыми лучами высвечивало все очарование Ласаны, и никогда прежде она не была так прекрасна, как в это утро.

Я не вымолвил ни слова, но заметить мое восхищение было нетрудно. Разложив на широких листьях завтрак, Ласана не ушла. Она стояла посредине хижины в гордом своем великолепии и, чуть смущаясь, молча радовалась впечатлению, какое на меня произвела.

Я тоже молчал и лишь взглядом спрашивал, по какому поводу столь необычный наряд. Она не выдержала первой и, нарушив молчание, прошептала:

— Сегодня у меня великий день.

— И у тебя тоже? — весело рассмеялся я. — За сегодняшнее утро это уже второй случай!

— Сегодня мой праздник! — опять повторила она.

— Не мукуари же? Ведь женщины не принимают в нем участия…

— Нет… я переселяюсь…

— Куда, Ласана?

— В твою хижину.

Я внимательно взглянул ей в глаза. В них не было ни капли насмешки. Она проговорила это очень уверенно, спокойно, словно речь шла о каком-то пустяке.

— Хорошо, хорошо, — в тон ей деловито ответил я, — конечно, моя хижина больше вашей и удобнее.

— Не то! — прервала она меня, качнув головой. — С нынешнего вечера я буду твоей женой.

— О-ей! Вот так чудеса! Это ты сама вдруг так решила, никого не спросив о согласии?

— Я спрашивала.

— Кого, меня?

— Я говорила с Манаури. Он согласился.

— Ах, он согласился! А я? Меня вы спросили?

— Тебя… Но ведь ты… Я думала, Ян…

Бедняжка страшно смутилась, и теперь я уже стал хозяином положения. Я сделал вид, что крайне озадачен ее предложением, и это мое удивление выглядело весьма для нее обидно. Она не знала, как его истолковать, и, пожалуй, впервые за все время утратила обычную уверенность в себе. В глазах ее метнулись искры протеста.

— Если ты отказываешь мне в своей хижине, я могу…

— Совсем напротив, я сам приглашаю тебя к себе. Во всяком случае, — придал я тону своего голоса как можно больше лукавства, — во всяком случае, для меня будет намного удобнее, если ты станешь готовить пищу в моей хижине, а не приносить ее со стороны…

Резкая морщина меж сдвинутых бровей женщины с полной очевидностью свидетельствовала о приближающейся буре. Однако выражение гнева и обиды на смуглом лице отнюдь не лишало его прелести.

— Я всегда буду готовить тебе вкусную пищу, со мной тебе не придется голодать, — проговорила она обиженно и тут же твердо добавила, сверкнув глазами: — Но я хочу, Белый Ягуар, подарить тебе сыновей, которые станут храбрыми воинами!

Она проговорила это с такой наивной простотой и жертвенной решимостью, что я тут же понял: «Хватит, натягивать струну больше не следует».

Сбросив с лица маску показного недовольства, я проворно вскочил, привлек Ласану к себе и, прижав ее голову к своей груди, проговорил:

— О-ей! Да будет так, как хочешь ты!

Видя, с каким неописуемым облегчением она приняла мои слова, я не преминул шутливо заметить:

— Но наперед обещай: все важные вопросы мы будем обсуждать вместе, вдвоем…

В роще, под пальмами бурити соорудили тольдо для старейшин. Из-под тенистого навеса было удобно обозревать весь ход мукуари. Около полудня я отправился на торжество вместе с Ласаной. По обычаю женщинам возбранялось находиться поблизости, но Ласана пользовалась особым уважением и имела особые права. Все в Кумаке знали уже, что сегодня «ее» день, и поглядывали на нее с уважением.

К нашему приходу мукуари был в полном разгаре и длился уже несколько часов. Этот обряд имел мало общего с обычными ритуальными танцами, и, хотя участники исполняли танцевальные движения в такт гудящим барабанам, суть танца заключалась не в этом, а в избиении друг друга колючими прутьями. Все танцующие были в различных масках. Цель обряда была достаточна ясна: с одной стороны, умилостивить душу умершего, показав, какие страдания смерть его доставила живым, а с другой — и это было главным, душеспасительным, — раздавая удары направо и налево, отогнать душу умершего от людей на случай, если она замышляла против них злые козни. Принять участие в танце, продолжавшемся без перерыва целые сутки, должны были все взрослые мужчины племени.

Когда человек наблюдал эти беснующиеся страшные маски и непрестанное их самобичевание, а в ушах его, не стихая, стоял ритмичный гул барабанов, невозможно было не поддаться впечатлению, производимому этим странным зрелищем. Оно невольно захватывало всех присутствующих, словно какой-то вихрь, лишало человека воли, приводило в странное состояние духа, и отделаться от этого не удавалось никакими силами. Человек словно подпадал под какие-то чары.

Понаблюдав за пляской довольно долго, я спросил у сидевшего рядом Манаури:

— В мукуари должны участвовать все? Без исключения?

— Да, все ставшие мужчинами. Я танцевал утром, в самом начале.

— А я?

— Ты, Ян? — Он задумался.

Под тольдо сидело еще несколько старейшин: Мабукули — вождь рода Черепахи, Уаки — глава рода Арара, Конауро — из рода Кайманов. Они тут же приняли горячее участие в решении вопроса, должен я или не должен участвовать в обряде, и не пришли ни к какому решению. Душа погибшего шамана, что и говорить, была могущественной, и он упорно старался меня уничтожить, но мои чары оказались сильнее его вероломства и его одолели. Может ли мне теперь чем-либо угрожать его душа?

«Нет!» — считали вожди, уверовавшие в мое могущество, другие же лишь качали головами.

Ласана, сидевшая чуть сзади меня, с напряженным вниманием прислушивалась к разговору, не произнося, однако, ни слова. Я повернулся к ней:

— А ты как думаешь?

— Ты должен танцевать! — ответила она не колеблясь.

— Ты думаешь, его душа может причинить мне вред? — удивился я.

— Нет, не может. Его жалкая душа не может сделать ничего плохого Белому Ягуару! — заявила она.

— Тогда зачем же мне танцевать?

— Чтобы… — она запнулась, подыскивая подходящие слова, — чтобы все видели: ты с нами душой и телом.

Среди вождей пронесся шепот одобрения

— Хорошо! — согласился я и велел Ласане принести мне шкуру ягуара.

Когда она вернулась, я накинул на себя шкуру и подпоясался лианой, чтобы во время танца она не спадала. Голова моя целиком вошла в голову ягуара, и только спереди оставалось небольшое отверстие для глаз и рта. Мне подали прочную розгу, но я потребовал еще одну в левую руку.

— Хорошо, возьми две, — согласился Манаури, добавив: — И помни, чем больнее ты кого-нибудь ударишь, тем для него лучше и почетнее…

Очевидно, танцоры хотели сделать мне как можно «лучше и почетнее», ибо едва я оказался в их кругу и меня узнали по шкуре ягуара и росту, как несколько человек сразу набросились на меня. Я отбивался как мог и кое-кому изрядно всыпал, но досталось и мне. Мое одеяние доходило только до икр, а ниже ноги остались голыми. Мои партнеры быстро обнаружили это слабое место и тут же на него обрушились. Пытаясь хоть как-то уклониться от ударов, я как сумасшедший прыгал во все стороны, не выпадая, однако, из ритма, навязанного нам барабанами, и тем не менее мне изрядно перепадало.

Танец при всем кажущемся хаосе совершался в определенном порядке, танцоры двигались вперед по кругу диаметром около тридцати шагов. Для свершения обряда считалось достаточным обойти один полный круг. Поэтому, оказавшись наконец снова возле тольдо и раздав с веселым остервенением последние удары по сторонам, я исполнил тем самым свой долг и в несколько прыжков вырвался из круга.

Барабаны, словно в благодарность мне, перешли вдруг на оглушающий грохот и бешеный темп, а потом сразу опять вернулись к прежнему размеренному ритму. Я же поспешил поскорее занять свое место под тольдо. Все были довольны, но довольнее других казалась Ласана.

Ноги мои были сплошь исхлестаны, на щеке кровоточили две глубокие царапины. Рубцы на ногах тут же подсохли, а вот кровь на щеке Ласана несколько раз слизнула языком, и тогда царапины тоже стали подживать. Сидя на земле и ощущая нежное дыхание склонившейся сзади Ласаны, я невольно вспомнил, как несколько недель назад она спасала мне жизнь, высасывая змеиный яд из моей раны, и меня вдруг охватила такая нежность к этой преданной женщине, что я едва сдержался, чтобы не заключить ее в объятия.

Вскоре к нашему тольдо приблизилась группа индейцев и обратилась к старейшинам с вопросом, кто в племени будет шаманом вместо Карапаны.

— Сразу после окончания мукуари, — ответил Манаури, — мы соберем на совет всех жителей Кумаки и решим, кого хотим избрать шаманом.

— Мы знаем, кого хотим избрать, — твердо заявили воины. — Арасибо.

— Следует спросить мнение и жителей Серимы, — возразил верховный вождь.

— В Сериме нет никого, кто был бы лучше Арасибо, — не уступали воины.

— Мы хотим Арасибо. Разве ты против него, Манаури?

Индейцы, разгоряченные танцем, проявляли настойчивость. Манаури вопросительно взглянул на меня.

— Разве нам обязательно нужен новый шаман? — спросил я с притворной наивностью.

— Обязательно, обязательно! — отвечали они, не представляя, как может быть племя без шамана.

— Нет, нам, людям из рода Белого Ягуара, мне кажется, шаман не нужен,

— заметил я.

— О-ей, нашему роду не нужен! — Манаури чуть выпятил губы.

Сидевшие вокруг нас вожди других родов встретили его слова хмуро, усмотрев в них стремление как-то выделиться, а Мабукули, глава рода Черепахи, хотя и близкий друг Манаури, не выдержав, вспыхнул:

— Ты, значит, считаешь, что другие роды хуже вашего?

— Не хуже, Мабукули, но у нашего больше опыта. Ты ведь знаешь, сколько пришлось нам пережить испытаний в рабстве…

— Это я знаю, — ворчливо согласился Мабукули.

Манаури вновь взглянул на меня и спросил:

— Что скажешь ты, Белый Ягуар?

— Если шаман обязательно должен быть, как все вы считаете, то, конечно, лучше всего Арасибо, — заявил я, ко всеобщему удовольствию воинов.

— Я тоже так думаю! — согласился Манаури.

Индейцы, довольные, что желание их исполнилось, разбежались, и скоро вся Кумака знала, что Арасибо станет шаманом.

Под тольдо воцарилось молчание. На лице Манаури не читалось радости, он был хмур и сосредоточен. Устремив взор на танцующих мукуари, мыслями он был где-то далеко от пальмовой рощи. Уже теперь вождь предчувствовал трудности, с какими ему предстоит столкнуться на тернистом пути власти. Склонясь ко мне, шепнул с нотой горечи в голосе:

— Начинается. Арасибо стал уже обрабатывать людей и склонять их на свою сторону.

— Арасибо останется преданным тебе, — заверил я его.

— Надолго ли? — ответил он с горькой усмешкой в уголках губ.