Как уже упоминалось, на тех, кто наблюдал за танцем, мукуари производил ошеломляющее впечатление. Человек словно впадал в транс, в какое-то полусонное отупение — сладкое, но в то же время и мучительное. Я пытался постичь причину этого и подметил, что мукуари — это, помимо всего прочего, еще и буйный разгул красок. Маски и наряды танцующих были изготовлены преимущественно из птичьих перьев. И, таким образом, все богатство здешней природы сплелось тут в единый клубок, чаруя человеческий взор и душу переливавшимся и сверкавшим перед нами неописуемым радужным великолепием красок.

Я обратил на это внимание своих товарищей, не преминув едко заметить, что из-за нечестивой души подлого Карапаны погибло столько прекрасных существ — лесных птиц, но, соглашаясь со мной, старейшины в ответ лишь развели с вежливым огорчением руками в знак беспомощности, а Уаки, вождь рода Аракангов, не то в шутку, не то всерьез проговорил:

— Видишь ли, так уж назначено, что человек птицам враг.

— Враг птицам? — удивился я.

— Да! — ответил он с чуть заметной улыбкой. — Птицы тяжело провинились перед людьми.

— Это что-то новое, Уаки.

— Да, правда, это странная история. Если хочешь послушать, я тебе расскажу.

Он подсел ко мне поближе, долго тер рукой свой подбородок, собираясь с мыслями, потом стал рассказывать:

— Наш род, как ты знаешь, происходит от птиц арара, ты видел арара и не раз любовался их дивным оперением: это самый большой из наших попугаев, перья у него пурпурные, как свежая кровь, а крылья голубые, как лазурь самого синего неба. Птица нашего рода самая смелая, а как она это доказала, послушай!

И Уаки рассказал мне следующее предание.

В далекие-предалекие времена все было просто, все птицы были серыми, а люди считали себя одной семьей со зверями и птицами и жили с ними в братском согласии. Зато у всех у них был один страшный враг. Это был огромный водяной змей, настоящий дракон, но с чудесной раскраской и ужасно прожорливый. Он выползал из водных глубин на землю и чинил жуткие опустошения среди животных и людей, поголовно пожирая всех, кто попадался ему на пути.

Наконец чаша терпения переполнилась, и родилась отчаянная мысль убить чудовище. Но это был, как уже говорилось, великан непомерной силы, и кто же мог бы отважиться первым напасть на непобедимого владыку. В награду смельчаку предназначалась великолепная шкура змея, но всем дорога была собственная шкура, и долгое время никто не решался. Люди поглядывали на зверей. звери — на птиц, каждый втайне рассчитывал на другого, и никто не осмеливался начать первым. Стыдно было смотреть на такое слабодушие и слушать всякие трусливые отговорки.

Наконец храбрый попугай арара не стерпел позора и вызвался добровольцем.

— О арара! — льстиво заверещали орлы и грифы. — У тебя крепкий клюв, ты справишься лучше всех, ты герой!

— Храбрый арара, — поспешили подхватить люди, — ты прославишь себя на веки вечные!

В нем разжигали честолюбие, превозносили его до небес, восхваляли и прославляли, только бы он первым выступил против змея. Но он отправился бы на бой и без того, ибо у него было мужественное сердце.

Арара выбрал момент, когда чудовище спало не слишком глубоко под водой, взял в клюв стрелу, прикрепленную к концу длинной веревки, набрал в легкие воздуха, нырнул и вонзил стрелу глубоко в тело дракона. Собравшиеся на берегу стали изо всех сил тянуть веревку, вытащили змея на берег, все, как один, бросились на врага и убили его.

Теперь змей лежал у их ног, переливаясь всеми цветами радуги, словно усеянный драгоценными камнями. Все смотрели на него жадными глазами, и самыми жадными — люди. Люди, забыв уговор, вознамерились присвоить себе роскошную кожу змея, а когда арара потребовал обещанную награду, набросились на него с криком:

— Как ты, птица, поднимешь столь тяжелую кожу громадного зверя? Оставь ее нам, сильным людям, а сам поди прочь.

Но арара не собирался уступать. Он призвал на помощь много других птиц: всем вместе им удалось перенести добычу в укромное место. Их громкие угрозы и проклятия провожали взбешенных людей.

У всех птиц, как известно, до той поры было одинаковое серое оперение. Добыв кожу змея, они разрезали ее на мелкие кусочки, и каждое семейство по справедливости получило один или несколько кусочков для нарядов. Поэтому теперь у птиц цветные перья, а самые красивые — у арары, ибо храбрая птица получила, конечно, самые красивые куски кожи.

Но злые люди не забыли своей обиды и долго мстили птицам, преследуя их на каждом шагу. И даже теперь, когда чувство мести забыто, люди постоянно охотятся на птиц и, едва завидя их, сразу думают, как бы их добыть.

— Так вот, — закончил Уаки, указывая на сотни цветных перьев, украшавших маски танцоров, — перед взором твоим отзвуки давних событий, событий героических и печальных, Белый Ягуар. У птиц пестрые перья, а люди жестоко убивают птиц, и даже мы, люди из рода Арара, не в силах их остановить…

Уаки умел рассказывать, и все под навесом тольдо слушали его с интересом, хотя наверняка старое предание было им знакомо. Едва Уаки закончил, наступило всеобщее оживление.

Манаури, лукаво и как бы хитровато взглянув на меня и на Ласану, проговорил:

— А теперь я расскажу вам одну историю. Слушайте.

…Великий охотник, прародитель племени араваков Маканауро однажды с гневом обнаружил, что один наглый гриф повадился таскать добычу из расставленных им силков. Охотник решил покарать разбойника и затаился в кустах. Когда гриф, как обычно, прилетел на приманку — это был молодой королевский гриф — Маканауро выскочил из укрытия и поймал его. Наверно, от прикосновения человеческой руки птица вдруг превратилась в прекрасную веселую девушку.

Обрадованный охотник взял пленницу к себе и сделал своей женой. Они сильно друг друга полюбили и жили счастливо. Но хотя Маканауро чувствовал себя как в раю, с течением времени его все сильнее стала мучить совесть, что он живет с женой без согласия ее родителей — вот как тогда уже чтили у араваков родовые обычаи и нравы! А поскольку и ее охватила великая тоска но своим родственникам, однажды они вдвоем отправились в ее родные края.

У молодой жены охотника была только мать — грозная повелительница всех королевских грифов и звали ее Акату. Маканауро, принятому в ее владениях не очень любезно, пришлось тяжко трудиться, чтобы завоевать расположение тещи. Он приносил из леса столько добычи, что все грифы объедались, без конца пируя за его счет. Но все напрасно — Акату во что бы то ни стало хотелось избавиться от немилого ей зятя, и поэтому она повелела ему исполнить несколько непосильных для простого человека заданий. Однако Маканауро был не просто охотником, а к тому же еще и шаманом. И вот когда ему велели принести воду из реки в корзине, ему помогли лесные муравьи: они залепили отверстия в корзине глиной, и вода не вытекала. Затем ему приказали вырубить участок леса за такой срок, что и впятером не справиться. На этот раз ему помогли разные лесные твари: жуки, ежи, дятлы, грызуны — и задание он выполнил.

Наконец Акату приказала ему вырезать из дерева точную копию ее головы, а сделать это было невозможно. поскольку она лежала, не вставая, в гамаке и все время скрывала голову под циновкой. Тогда друзья охотника — муравьи стали нещадно кусать ее тело. Не выдержав, она откинула циновку, он увидел ее лицо и вырезал его из дерева.

Он выполнял все обязанности, какие Акату на него возлагала как на зятя, и делал это охотно, зная, что теща имеет право требовать от него выкупа за дочь. Но Акату, хотя и не могла не отдать ему дочь, не хотела с этим смириться и решила его убить. Грифы хитростью заманили охотника в ловушку, чтобы там его заклевать. Лишь благодаря тому, что в последнюю минуту Маканауро превратился в муху и незаметно улетел, ему удалось спастись.

— А прекрасная жена последовала за ним? — спросил я.

— Нет, — ответил Манаури, — он лишился ее. Это очень поучительная история — она ясно говорит: жених нес раньше большую ответственность, да и у нас теперь тоже несет перед родителями невесты… или перед старейшинами ее племени, — добавил он, лукаво подмигнув.

Я уж и без последнего намека понял скрытый смысл легенды: с меня причитается старейшинам дар за Ласану. Но какой? Что было у меня ценного? Взгляд мой упал на серебряный, украшенный драгоценными камнями пистолет, заткнутый за пояс. Я вынул его и, протягивая Манаури, сказал:

— Прошу тебя, возьми! Более ценной и любимой вещи у меня нет. Я с радостью даю его тебе!

Вожди даже языками прищелкнули от удивления: пистолет был подлинным шедевром оружейного искусства и представлял собой большую ценность.

Манаури и сам опешил, игривая его улыбка исчезла, на лице отразилась озабоченность. Он отшатнулся от пистолета чуть ли не со страхом во взгляде.

— Пусть отсохнет у меня рука, — воскликнул он, — если я возьму это!

— А как же принятый у араваков долг жениха? — возразил я упрямо.

Манаури выпрямился. Лицо его выражало гордость, укор и волнение.

— Ты давно его выполнил, — произнес он строго, — и притом с избытком. Ты дал аравакам в сто раз больше, чем стоит этот дорогой пистолет.

— Ты так считаешь? — рассмеялся я.

— Ты подарил нам дружбу!

— И мудрый совет, и сильную руку вождя! — поспешил не без лести добавить Канауро.

— Не ты наш должник, а мы твои! — поддержал их Мабукули.

— Вы еще скажете, — пошутил я, — что одной девушки для меня мало.

— Если хочешь знать, мало! — живо согласился Манаури.

— Но, но! — запротестовала Ласана. — Ты верховный вождь, а болтаешь глупости…

Мы все рассмеялись, нам было хорошо вместе и весело; пистолет я сунул обратно за пояс.

Уаки, глава рода Арара, жестом попросил слова, а когда все обернулись к нему, смерил Манаури ехидным взглядом и произнес:

— Все хорошо говорил Манаури, но история женитьбы Маканауро закончилась не совсем так, как рассказал нам вождь…

— Значит, охотник не превратился в муху и не спасся?

— Нет, превратился и спасся. Но ты скрыл от нас важную вещь!

— Ну скажи, Уаки, что я скрыл от вас?

— Предание гласит, что прекрасная жена охотника вероломно предала его, подчинилась матери и вместе с другими грифами хотела его убить. Разве было не так?

— Правда, так, так, — признался Манаури.

— Вот подлая змея, если прежде она и впрямь его любила! — полушутя выразил я возмущение. — Вот, значит, какие у вас женщины!

— Бывают и такие! — расхохотались вожди, и под нашим навесом вновь воцарилось веселое оживление.

Ласана поначалу не промолвила ни слова — казалось, ее оскорбили злые шутки, и лишь потом, когда шум немного утих, схватила меня ласково за руку и проговорила достаточно громко, чтобы ее слышали вожди:

— Ты, Ян, их не слушай, это болтливые жабы, у них пустой и глупый язык. Они рассказывали тебе предания, выдуманные такими же, как они, бездельниками, в них нет правды! Я могу тебе рассказать не одно предание о верных до гроба женах и о такой любви, какая холодным жабам и не снилась.

Вожди встретили ее брань с добродушной снисходительностью и стали сами уговаривать Ласану рассказать что-нибудь интересное.

— Хочешь послушать предание о дочери шамана, полюбившей охотника? — обратилась она ко мне.

— Конечно.

И она начала своим звучным, глубоким голосом:

— У Ваваи, совсем юной дочери шамана, почти еще девочки, было горячее сердце. И вот она полюбила молодого храброго охотника. Но была она столь стыдлива, что не могла ему открыться в своей любви, а он ни о чем не догадывался. У девочек быстро вспыхивает чувство и быстро угасает, но не такой была Вавая. Чем больше проходило времени, тем сильнее становилось ее чувство. Терзавшая ее тоска по милому становилась порой столь невыносимой, что в голову девушке стали приходить безумные мысли. В конце концов, не в силах выдержать разлуку и стремясь постоянно видеть любимого и прислуживать ему, Вавая решилась на отчаянный шаг: она попросила отца-шамана превратить ее в собаку, чтобы постоянно сопровождать охотника. Отец отругал ее и отказался выполнить просьбу, но спустя какое-то время, заметив, как она чахнет от тоски, он уступил и превратил ее в собаку.

В своре охотника она была самой понятливой из всех псов и мгновенно угадывала все мысли и желания хозяина, который очень полюбил смышленое животное и охотно его ласкал. Когда охотник, возвратившись с охоты, отдыхал в своей хижине, собака клала голову на его колени и часами смотрела ему в глаза. Страдала она лишь одним недостатком: была своенравной, обрела странные привычки и почти всегда перед концом охоты на несколько часов убегала от охотника, бесследно исчезая в чаще.

В лесу, где на каждом шагу всякие духи, случаются разные чудеса, и такие же чудеса стали происходить в хижине охотника. Когда он возвращался из леса, хижина его оказывалась чисто подметенной, очаг горящим, а лепешки из маниоки свежеиспеченными и даже еще горячими. Тут же вскоре появлялась собака, и, хотя охотник вытянул ее пару раз хлыстом за непослушание, она лишь радостно взвизгивала и ласкалась.

Поначалу охотник приписывал порядок в хижине добрым духам, но потом все это стало казаться ему странным, и он решил докопаться до истины. И вот однажды он вернулся с охоты намного раньше, чем обычно, и, осторожно подкравшись, услышал в хижине какую-то возню. Заглянув через щель внутрь, он увидел там юную девушку, разжигающую очаг, а на стене шкуру любимой собаки. Охотник сразу все понял, мгновенно вбежал в хижину, сорвал со стены шкуру и бросил ее в огонь. Девушка не могла больше вернуться в прежнее состояние и оказалась в руках охотника. Он обнял ее и взял в жены. Жили они, — закончила Ласана рассказ, обводя вождей многозначительным взглядом, — жили они долго и до конца дней своих были неразлучны и счастливы.

— О-ей, о-ей! — снисходительно соглашались вожди. — Наверно, есть и такие девушки.

— Наверняка есть такие девушки! — отрезала Ласана.

Тем временем день, все еще шумный от людского гомона и грохота барабанов, близился к исходу. Все алело в лучах заходящего солнца, тени вытягивались, в лесной чаще уже сгущался сумрак. Но оживление и в самом поселке, и в роще, под пальмами бурити, не спадало, повсюду раздавались крики, бегали и резвились дети.

Бежал и молодой индеец, быстроногий охотник. Бежал к нашему тольдо. Еще звучал в ушах голос Ласаны, еще стоял перед глазами образ счастливого охотника и его возлюбленной, и оттого на миг — о игра воображения! — бегущий юноша представился нам героем из предания. Но лишь на миг.

В следующую минуту индеец был рядом. От быстрого бега глаза у него округлились, в них застыл испуг. Задыхаясь, он едва смог вымолвить:

— Там акавои! — и показал рукой на противоположную сторону озера.

— Ты что болтаешь? — чуть слышно выдохнул из себя Манаури.

— Акавои… пришли!

Если бы земля вдруг разверзлась у нас под ногами, это не произвело бы большего впечатления. Мы словно окаменели и продолжали сидеть как вкопанные.

— Где, ты говоришь, они? — первым опомнился я.

— Там, на берегу озера… Сейчас уже, наверно, переплывают сюда.

— Сколько их?

— Восемь!

— А откуда ты знаешь, что это акавои?

— Я был у озера, когда они вышли из леса. Они говорили со мной.

— Ты от них убежал?

— Хотел убежать, но они меня поймали. Ничего мне не сделали… Сказали, что хотят прийти в Кумаку…

— Сколько их было, говоришь?

— Восемь.

— Не больше?

— Не знаю. Больше я не видел…

Внезапно вырванный из благостного состояния духа, я вдруг испытал, казалось бы, совсем идиотское чувстве: чувство облегчения, что наконец после стольких месяцев напряженного ожидания гром грянул, гроза пришла. Акавои явились.

Все вожди обратили свои взоры на меня, в напряженных их взглядах читались страх и надежда.