Забава Путятична и змей Горыныч
Пролог
То что свято, то и клято.
А у нас бока намяты
при любых наших словах —
на то царский был указ.
Во стольном граде, сто раз оболганном, в Московии далёкой, за церквями белокаменными да за крепостями красными оборонными, жил да правил, на троне восседал царь-государь Николай Хоробрый, самодур великий (в общем, со своей, так сказать, изюминкой), но дюже добрый: народу поблажку давал, а на родных детях отрывался. И была у царя супружница, молода царица свет Забава Путятична, красоты неписаной, роду княжеского, а с каких краёв – никто не помнил (а может и помнить было не велено).
Глава 1. О том, как Забава Путятична долеталась
И пошёл слух по всей земле великой
о красоте такой дикой:
то ли птица Забавушка, то ли дева?
Но видели мы, как летела
она над златыми церквями
да махала руками-крылами.
Мы царю челобитную били:
– Голубушку чуть не прибили;
приструни, Николаша, бабу;
над церквами летать не надо!
Государь отвечал на это:
Наложил на полёты б я вето,
да как же бабе прикажешь?
Осерчает, потом не ляжешь
с ней в супружеско ложе —
она же тебя и сгложет.
Вот так и текли нескладно
дела в государстве. Ладно
было только за морем,
Но и там брехали: – Мы в горе!
Впрочем, и у нас всё налаживалась.
Забава летать отваживалась
не над златыми церквями,
а близёхонькими лесами:
обернётся в лебедя белого
и кружит, и кружит… «Ух смелая! —
дивились на пашне крестьяне. —
Мы б так хотели и сами.»
Но самим летать бояре запрещали,
розгами, плетью стращали
и говорили строго:
– Побойтесь, холопы, бога!
А мы бога привычны бояться,
он не давал нам браться:
ни за топор, ни за палку.
Вот и ходи, не алкай,
да спину гни всё и ниже:
не нами, то бишь, насижен
род купеческий, барский,
княжий род и конечно, царский.
Нет, оно то оно – оно!
Но если есть в светлице окно,
то баба и сиганёт, как кошка:
полетает ведьмой немножко,
да домой непременно вернётся.
А что делать то остаётся
мужикам старым? Ждать
и в супружеском ложе вздыхать.
Но вот и забрезжил рассвет,
а её проклятой всё нет;
кряхтит Николай, одевается,
на царски дела собирается
да поругивает жену:
«Не пущу её боле одну!»
Ну, пущу, не пущу – на то царская воля.
А наша мужицкая доля:
по горкам бегать -
царевну брехать.
А она, проклятая, не даётся.
Поди, ведьмой над нами смеётся,
сидя где-нибудь под кусточком?
Оббегали мы все кочки,
но не сыскали девку.
Царь зовёт мужиков на спевку
да спрашивает каждого строго:
– Где моя недотрога?
– Никак нет, – говорим. – Не знаем.
Чёрта послали, шукает.
Пир затеяли: пьём, ждём чёрта.
Через год тот пришёл: «До чёрта
там ёлок колючих и елей!»
Мы выпили с горя, поели
и песни запели протяжные.
Посол грамоту пишет бумажную
на заставушку богатырскую:
«Так и так, мол, силу Добрынскую
нам испытать бы надо;
пропала царская отрада —
Забава Путятична легкомысленна
(отлеталась птичка, видимо);
приходи, Добрынюшка, до Москвы-реки
да деву-лебедь ты ищи, свищи;
/точка, подпись стоит Николашина,/
а хто писарь – не спрашивай!»
Свистнули голубка могучего самого,
на хвост повесили грамотку сальную
и до Киева-града спровадили.
Чёрт хмельной говорит: «Не надо бы!»
Но дело сделано, сотоварищи.
Пока голубь летал до градищи,
мы по болотам рыскали,
русалок за титьки тискали,
допрашивали их строго:
– Где царская недотрога?
Результат, однако, был отрицательный:
русалки плодились. А богоматери,
на иконках не помогали.
Малыши русалочьи подрастали
и шли дружиной на огороды:
«Хотим здесь обустроить болото!»
Мужики от вестей таких заскучали:
пили, ели, Добрынюшку ждали,
и отцовство признавать не хотели:
дескать, зачатие ни в постели.
Николай хотел было рехнуться,
но квасу выпил, в молодого обернулся
да издал такой указ:
«На русалок, мужик, не лазь;
к водяному не стоит соваться;
а с детьми родными грех драться.
Посему, дружину ту вяжем
(войско царское обяжем),
на корабелы чёрные сажаем
да по рекам могучим сплавляем
до самого синего океана,
там в пучину морскую окунаем —
и пущай живут на дне, как челядь.»
Делать нечего, оковушки надели
на дядек водяных да дев русалок,
в трюмы несчастных затолкали,
и спустили по Москве-реке и далее.
А куда? Да больше не видали мы
ни корабелы наши чёрны,
ни русалок, водяных, ни чёрта.
Корабельщиков до дому ждать устали,
а потом рукой махнули и слагали
былины да сказки об этом.
Глава 2. Добрыня Никитич едёт на поиски царицы
А 1113-ым летом
к нам Добрыня пришёл, не запылился,
пыль столбом стояла, матерился:
– Так говорите, вы тут бабу потеряли,
Забаву свет Путятичну? Слыхали.
Князь Владимир да во Киеве гневится;
племянница она ему, а вам – царица.
Ну да ладно, горе ваше я поправлю:
найду ту ведьму иль навью,
которая украла лебедь-птицу.
Нам ли с нечистью ни биться!
И после пира почёстного
(не отправлять же Добрыню голодного),
опосля застолий могучих,
пошёл богатырь, как туча,
на леса, на поля, на болота:
– Ну держись этот кто-то,
вор, разбойник, паскуда!
Я еду покуда…
А покуда былинник ехал,
ворон чёрный не брехал,
а наблюдал с вершины сосны:
в какую сторону ноги шли
богатырские. И взмахнув крылом,
полетел не к себе в дом,
а на Сорочинску` гору`,
что стоит в чужом бору.
Там в глубокой пещере
за каменной дверью
сидит змей о семи головах,
о семи жар во ртах,
два волшебных крыла и лапы —
дев красных хапать!
Как нахапается дев,
так и тянет их во чрев:
переварит и опять на охоту.
На земле было б больше народу,
если бы не этот змей.
А сколько он сжёг кораблей!
Ну это история долгая.
Царица Забава невольная
в подземелье у змея томится.
Горыныч добычей гордится,
обхаживает Путятичну:
замуж зовёт, поглаживает,
кормит яблочками наливными
да булочками заварными,
а где их ворует – не сказывает.
Забавушка животине отказывает —
замуж идти не хочет.
Тот судьбу плохую пророчит
(за отказ) на всю Русь могучую:
«Спалю славну дотла! Получше ты
подумай, девица, да крепко.
Зачем тебе надо это:
ни детей, ни изб, ни пехоты,
ни рыбалки жирной, ни охоты,
а пустое выжженное поле
От татара вам мало горя?»
А пока Забава раздумывала,
ворон чёрный клюнул его,
дракона лесного за ухо:
«На тебя нашлась, то бишь, проруха —
удалой Добрынюшка едет,
буйной головушкой бредит:
– Зарублю ту ведьму или навью,
что украла племянницу княжью!»
Сощурился Горыныч, усмехнулся,
в бабу Ягу обернулся:
«Ну раз хочет Никитич бабку,
значит, с Ягушкой поладит.» —
и юркнул в тёмны леса.
А Добрыню кобыла несла
да говорила: «Чую, хозяин, я силу
нечистую, вон в том лесочке.»
– Но, пошла! – богатырь уже по кочкам
в сторонку прёт совсем другую,
не на гору Сорочинску, а в гнилую
прямо в сахалинскую долину
/где я, как писатель, сгину
и никто меня не найдёт/
вот туда-то конь Добрыню и несёт.
Глава 3. Змей Горыныч заманивает Добрыню на Сахалин
Ай леса в той долине тёмные;
ай звери по ней ходят гордые,
непокорные, на народ не похожие —
с очень гадкими рожами:
если медведь, то обязательно людоедище;
если козёл, то вреднище;
а ежели заяц с белкой,
то вред от них самый мелкий —
всю траву да орехи сожрали.
Лес голый стоит, в печали.
В эти степи богатырь и въехал.
На ветке ворон не брехал.
Народ в деревнях не баловался,
а у моря сидел и каялся:
они рыбу сетями всю вытягали,
есть стало нечего; выли теперь
и старые времена вспоминал,
о том как по морю гуляли
киты могучие, да из-за тучи
бог выглядывал робко.
– БОГатырь это! – Нет, холоп то!
– Какой такой богатырь, как наши?
– Наши то краше:
деревенски мужики
и сильны, да и умны!
– Не, тот повыше,
чуть поболее крыши!
– Врёшь, он как гора,
я видел сам богатыря!
– Да за что вы БОГАтыря ругаете?
Сами, поди, не знаете:
шеломом он достаёт до солнца могучего,
головой расшибает тучу за тучею,
ногами стоит на обоих китах,
а хвост третьего держит в руках!
Вот на третьем то киту
я с вами, братья, и плыву!
Тёрли, тёрли рыбаки
свои шапки: – Мужики,
уж больно мудрёно,
то ли врёшь нескладёно;
наш кит, получается, самый большой?
Почему ж не виден БОГатырешка твой!
– Потому БОГатырь и не виден,
народ его сильно обидел:
сидят люди на китах,
ловят рыбу всю подряд.
А тем уже кушать нечего.
Вот так с байками и предтечами
сахалинцы наши рыбачили,
но они ни ведали и ни бачили,
как история начиналась другая
про огромную рыбу-карась.
– Вот это про нас!
Но как бы мужик ни баил,
а Добрыня по небушку вдарил,
и на остров-рыбу опустился.
Народ в ужасе: – Бог воротился!
– Да не бог я, а богатырь!
– Вот мы о том и говорим:
хотим, БОГатырешка, рыбки,
а мы сами яки хилы да хлипки.
Сколько неводы наши ни бились,
они лишь тиной умылись.
Ты б пошёл, взлохматил море синее —
к брегу рыбу и прибило бы.
Вздохнул богатырь, но сделал
всё что мужланы хотели:
взбаламутил море синее,
шторм поднял, да сильно так!
Затопила волна долину:
дома затопило, овины,
медведей, белок да зайцев,
и жителей местных нанайцев.
А как волна схлынула,
так долина гнилая и вымерла,
стоит чёрная да пустая.
Никитич что делать – не знает.
Ни людей, ни рыбы, ни леса.
– Да куды ж это влез я? —
стоит, чешет «репу».
– Вляпался ты крепко! —
голос слышен с болота.
– Кому тут ещё охота?
Выходит баба Яга
(хороша иль не хороша):
– Одна я в тундре осталась;
ведь я, мужичок, не якшалась
ни людьми, ни с зверьём, ни с лесом.
А какой у тебя интерес тут?
– Я, бабулечка, тоже не сдался:
с чертями могучими дрался,
народу погубил, ой немерено!
Как жить теперя мне?
А ищу я Забаву Путятичну —
жену царскую. «Пасечник»
нашёлся на нашу «пчёлку»:
уволок её куда-то за ёлку.
Ничего ты о том не слыхала?
– А знаешь, рыцарь… да, прилетала
дева-лебедь, сидит в Озёрском,
плавает в водах холодных
моря Охотского, стонет:
то слезу, то перо уронит.
Говорит, что летать не может —
изнутри её черви гложут.
Помутнело в глазах у Добрыни:
– Ну бабка, – промолвил былинный
и бегом к Охотскому морю. —
Горе какое, горе!
Глава 4. Горыныч кидает Добрыню в море
А бабка вдруг стала змеем
полетела ещё быстрее,
села на камни прибрежные,
морду сменила на вежливую
и обернулась девушкой-птицей.
Ну как в таку не влюбиться?
Тут Никитич к брегу подходит,
глядит на деву да смотрит,
и почти зовёт её замуж:
– Ты бы это… до дому пошла бы уж,
Николаша тя ждёт, не дождётся! —
а у самого сердечечко так и бьётся.
Опустила очи дивчина:
– Ох ты, воин милый,
не люб мне боле муж любимый,
я сгораю по Добрыне!
А Добрыня, он парень честный,
но растаял при виде невесты:
губу толстую отвесил,
грех велик на чаше взвесил,
и полез с объятиями жаркими
на Забавушку. А та из жалкой
превратилась вмиг в дракона
жаром дышит, со рта вони!
– Ну, пришла, былинничек, твоя кончина! —
когтями цап и волочёт в пучину
добра молодца на свет не поглядевшего,
удалого храбреца бездетного.
И кидает змей Добрыню в море синее.
Тонет богатырь. Картина дивная
пред глазами вдруг ему открылась —
это царство подводное просилось
прямо в лёгкие богатырские,
а вокруг всё зелёное, склизкое:
чудные водоросли и рыбы,
караси-иваси, как грибы,
по дну пешеходят хвостами.
Вот они то Добрыню и подобрали
да вынесли на поверхность.
Но до брега далеко. Ай, ехал
мимо рыба-кит великан.
Взял он воеводушку, поднял,
да на спину свою забросил.
А как забросил, так загундосил:
«Гой еси, Добрынюшка победоносный,
ты избавь меня от отбросов:
на спине моей народец поселился
нехороший, дюже он расплодился,
сеет, жнёт да пашет —
кожу мою лопашит.
От боли уж жить мне тяжко.
Скинь их в море, вояшка!»
Вздохнул наш казак, огляделся;
да уж, некуда деться:
сараи, дома и пашни,
люд песни поёт да квасит
капусту в огромных бочках;
сети ставит и бродит
рыбку большую и малую —
солит, сушит и жарит её.
В общем, весело живут, не накладно.
Разозлился богатырь: – Ай да ладно,
помогу я тебе, рыба-кит,
только ты сумей благодарить:
довези меня до столицы,
мне оттуда надобно пуститься
(сызнова да по ново)
на поиски нашей пановы,
племянницы князя Владимира, —
и меч булатен вынул он.
Да вовремя остановился —
мысль темя пронзила. Не поленился
богатырь, взошёл на гору.
И как закричит: – Который,
который год вы сидите на рыбе?
Вы не люди, а грибы!
Не мешайте жить животине.
Знаю я остров в пучине
пустой, а сверху, как рыба.
Вот на нём вам плодиться и треба!
Развернул Добрыня кита
туда, где всё смыла волна,
и поплыли они к Сахалину,
где уже прорастала полынью
земелька после цунами;
и последние нивхи не знали
какая их ждёт беда:
люд дурной напором прёт сюда,
чтоб раскинуть свои шатры.
(Айны, это были не вы?)
Но такова была сила природы:
кит с людьми уже на подходе,
близёхонько к берегу пристаёт,
народ (хошь, не хошь) а на сушу идёт
и дивится откровенно долго:
«Как же так? Есть реки, и ёлки
прорастают особенно смело,
а фонтанов нет; не умеем
жить мы в таких условиях!»
Но кит покинул уже акваторию,
уходя в Атлантический океан,
коня богатырского подобрав.
А Добрыня махал руками обеими:
– Да ладно вам, что из дерева сделано,
то и крепче намного!
Хотя, спросите об этом у бога.
Долго ли, коротко ли рыба-кит плыла,
но до моря Белого, наконец, дошла.
Простилась со спасителем и в обратный путь —
от народа глупого отдохнуть.
Глава 5. Добрыня в гостях у деда Мороза и бабы Яги
А Добрыня Никитич в Архангельске попировав
дня эдак три, не меньше, пустился вплавь
по реке могучей, по Двине Северной,
на лодочке быстрой, белой.
И доплыл он до Устюга Великого,
а там в леса потянуло дикие
его кобылу верную:
та чует зло – проверено!
Доскакали они до избушки,
заходят внутрь, там заячьи ушки
дрожат и трясутся от страха,
и золотом шита рубаха
висит, дожидаясь хозяина.
– Неужто изба боярина? —
Добрыня светёлки обходит,
в раскалённую баньку заходит.
А там мужик чудной парится
белый, как лунь, махается
вениками еловыми.
Белки в кадушки дубовые
подливают водички горячей.
«Неужели дед Забавушку прячет?» —
подумал детина наш милый.
– Тук, тук, тут птица не проходила?
Дед Мороз (а это был он) нимало был удивлён:
– Это ж ветром каким надуло
богатыря? Ай да что ли уснула
во дворе охрана моя?
Пойду, вспугну своего медведя`!
– Медведя` покорить, конечно бы, надо,
но зима на улице, и засада
в берлоге медвежьей особая —
не страшна вам дружина хоробрая!
Усмехнулся дед Мороз: – Верно чуешь,
с тобой, гляжу, не забалуешь.
Ну проходи, добрый витязь, омойся.
А в тёмну тайгу не суйся —
там баба Яга живая,
она таких, как ты, валит
целыми батальонами
со своими друзьями злобными.
– Так вот кто спёр царёву птицу! —
ни на шутку Добрыня гневится.
Но однако
разделся, помылся и в драку
ни поспешил пуститься,
а остался столоваться, мыться.
Отдыхал богатырь так неделю.
Вот брюхо уже наел он
почти такое же, как у Мороза.
Не выдержал дед: – Воевода,
не пора ль тебе в путь пуститься?
А то царь, поди, матерится.
Делать нечего, надо ехать.
Хорошо прибаутки брехать
за столом с веселящим пивом,
но не от хмеля воин красивый,
а от дел и подвигов ратных.
Взял Добрыня свой меч булатный,
надел кольчугу железну,
пришпорил кобылу верну
и в тёмны леса галопом!
Допылил бы он так до Европы,
да на избушку Яги наткнулся;
шпионом хитрым обернулся
и айда на разведку.
Но ворон уж карчет на ветке,
бабу Ягу призывая.
И появилась кривая,
будто выросла из под земли:
– Нос, касатик, подбери!
Тебе чего от бабушки надо?
– Я, бабуля, не ради награды,
а пекусь о спасении жизни:
Забаву Путятичну, видишь ли,
злая сила, кажись, прибрала.
Ты деву-птицу не видала,
чи сама её съела в обедню?
Хоть где косточки закопала, поведай!
А сам тычет в бабулечку палкой:
не Горыныч ли это? – Жалко
было бы съесть девицу,
чернавка самой сгодится! —
отвечает служивому ведьма. —
Слезай с коня и поведай,
в баньке моей помойся,
поешь, попей, успокойся.
Беспокойно стало служаке:
вспомнил с Ягусей драки —
последствия её гостеприимства.
– Не пора ли тебе жениться? —
вдруг ласковой стала Яга
и в избушку свою пошла. —
Щас покажу тебе девку,
краше нет! Та знает припевки
все, каки есть на свете,
и лик её дюже светел.
Вошла в избу, выходит девкой,
краше нет! И поёт припевки
все, каки есть на свете.
Никитич нарвал букетик
цветов, что росли возле дома,
и дарит девице (влюблённый).
А та ведёт его в опочивальню
да срывает рубашечку сальну,
в шею вгрызается грубо
и прямо артерию рубит!
Глава 6. Сивка и старичок спасают богатыря от смерти
Вышел дух из воина … ан нет, остался.
Дух, он знает что-то, он не сдался.
А Добрыня мёртвый на полатях
лежит бездыханный. Тратит
бог на небе свои силы,
в Сивку вдул виденьице, как милый
хозяин её умирает.
Фыркнула кобыла: «Чёрт те знает
что творится на белом свете!» —
с разбегу рушит дом, берёт за плечи
Добрыню и на спину кидает,
да бегом из леса! Чёрт те знает
что в нашей сказке происходит.
Старичок на дорогу выходит
и тормозит кобылу:
– Что разлёгся ты, милый? —
и поит воеводу водицей.
«Живой никак?» – конь матерится,
обещает загрызть бабу Ёжку.
– Эх, сивка матрёшка,
не тебе тягаться с Ягою,
её Муромец скоро накроет!
А ты скачи на гору Сорочинску,
там в пещере Забава томится;
змей Горыныч её сторожит.
Тут Никитич приказал долго жить:
оклемался, очухался, встал,
поклонился спасителю и поскакал
на Сорочинскую гору.
«Так ты, казак, в бабку влюблённый?» —
ехидничает кобыла.
– Да ладно тебе, забыли, —
отбрёхивается богатырь. —
Дома поговорим.
А гора Сорочинская далёко,
намял кобыле он боки,
пока до неё доскакал.
А как доскакал, так и встал:
вход в пещеру скалой привален
да замком стопудовым заварен.
Нет, не проникнуть внутрь!
Оставалось лишь лечь и уснуть,
да ворочаясь, думать в дремоте:
«К царю ехать, звать на подмогу
дружину-другую хоробрую,
иль кликнуть киевских добрых
богатырей могучих?»
Бог выглянул из-за тучи:
«Зови ка, дружок, своего спасителя,
от смерти лютой избавителя,
старичка лесовичка;
тот поможет: есть чека
на вашу гору!»
«Ам сорри!» —
хотел сказать богатырь,
да англицский снова забыл,
а посему закричал:
– Старика бы и я позвал,
да как же его призовёшь,
где лесничего найдёшь?
«В лесу его и ищи,
в болото Чёртово скачи!»
Делать нечего, поскакал богатырь в болото,
хоть и было ему неохота.
Доскакал, а там тина и кочки,
да водяного дочки —
русалки воду колготят,
на дно спустить его хотят.
Но Добрыня Никитич не промах,
он в омут
с головой не полезет,
лесника зовёт. – Бредит! —
русалки в ответ хохочут.
Зол богатырь, нет мочи.
/Ну, злиться мы можем долго,
а река любимая Волга
всё равно не станет болотом./
Тут старичок выходит
и говорит уже строго:
– Опять нужен я на подмогу?
– Извини нас, деда, убогих,
но гора Сорочинска заперта
замком аршинным и скалою подперта.
– Ну что ж, – вздохнул лесовичок. —
На этот случай приберёг
я двух медведей великанов,
они играют на баяне
у ярмарки в Саратове,
большие такие, патлатые.
Надо нам идти в Саратов,
и забудь ты про солдатов:
гору ту медведь лишь сдвинет.
Что ж, казак, шелом надвинет
и отправится в путь:
– Токо надо б отдохнуть!
– В Саратове и погуляем:
не одну вдову там знаю…
Глава 7. Наши герои едут в Саратов за медведями
Посадил старичка на коня Добрыня
и в славен град торговый двинул.
Шли, однако, неспешно:
озёра мелкою плешью,
леса небольшими коврами,
бурны реки лишь ручейками
под копытами Сивки казались.
Вот так до Саратова и добрались,
на площадь прямёхонько припарковались,
где шумна ярмарка гудит:
народ сыт, пьян и не побит
столичными солдатами.
И бравыми ребятами
медведи пляшут на цепи.
Добрыня в ус: «Чёрт побери!»
Взбеленился богатырь,
сорвал цепи, говорит:
– Да как же вы так можете
с медведями прихожими?
Медведь, он должен жить в лесу.
Я вас, собратья, не пойму!
А косолапые замахали:
«Ой, мы цепи б вмиг сорвали,
но вот что-то от вина
разболелась голова!»
– Мужики – черти полосатые,
споили мишек! Вы, мохнатые,
идите ка в бор отсыпаться,
а мы по вдовам – разбираться…
Устыдились мужичишки саратовские,
головушки в плечики спрятали
да выкатили бочку с медком:
– Ели мало, мы ещё принесём!
И пошли мишки в бор отдыхать.
А богатырь с дедочком гулять
по вдовушкам горемычным,
к весёлым застольям привычным.
Ах, веселье – не заселье,
а надо бы и честь знать:
через год-другой устал Добрыня отдыхать;
свистнул старичка, но тот пропал куда-то.
Поплёлся богатырь один к мохнатым:
просить помощи свернуть ту гору.
«Нам работёнка эта впору!» —
закивали медведи башками
и маленькими шажками
за Добрынюшкой в путь отправились.
А Горынычу это не нравилось
(он следил за героем с небес,
у него в помощниках Бес).
Бес шепнул: «Помогу тебе, змей,
ты сперва косолапых убей!»
«Да как же я их сгублю?
Богатырь отрубит мне башку.»
«А ты дождись их привала:
толстоногие за морошкой отвалят,
в овраге ты их и спали,
лишь бы не шли дожди.»
Глава 8. Добрыня и медведи спасают Забаву Путятичну
А потапычи с Добрыней идут,
безобразно колядки ревут —
прошлую жизнь поминают.
Былинный им в отместку байки бает.
Даже Сивка бурчит: «Надоели,
лучше б народную спели!»
Ну вот и устали в дороге,
надо б сесть, поесть, поспать немного.
Лошадь щиплет мураву; былинный крячет:
уток подстрелил – наестся, значит;
медведи в лес полезли за морошкой.
Ну так вот, Никитич работает ложкой,
мишки ягодку рвут,
а Горыныча крылья несут
на косолапых прямо.
Но учуял наш конь упрямый
дух силы нечистой,
тормошит хозяина: «Быстро
хватай меч булатен и к друже,
ты им срочно нужен!»
– Что случилось? «Горыныч летит.»
– Ах ты, глист паразит! —
богатырь ругается,
на Сивку родную взбирается
и к медведям скачет,
меч булатен пляшет
в руках аршинных.
/Ну что, былинный,
последний бой впереди.
А как победишь, так гляди
где ворог, где враг притаился.
«Лишь бы воин не обленился,» —
на ветке прокаркает ворон./
Ай, на змея летит наш воин
и с размаху все головы рубит.
/A кто зло всё на свете погубит,
тот и хитру природу обманет —
сам злыднем станет.
Ай нет, пошутила./
Добрыня уселся красивый
на пень замшелый -
устал, наверно.
А мишки спасителя хвалят,
сок из морошки давят,
угощают им казака
да поют: «Оп ля-ля!»
Сивка аж слушать устала,
к поляночке сочной припала,
и фыркнула: «Ух надоели,
шли б они за ёлки, ели!»
Денька три отдохнули и в путь —
скалу надо скорее свернуть,
там Забава Путятична плачет,
обручально колечко прячет:
мужа милого вспоминает,
дитятко ждёт. (От кого? Да чёрт его знает!)
Ну вот и гора Сорочинска,
слышно как стонет дивчинка.
Мишки косолапые,
отодвинув лапами
ту скалу увесисту,
дух чуть не повесили
на ближайши ёлки, ели.
Но вернули дух – успели,
да сказали строго:
«Поживём ещё немного!» —
и пошли в Саратов плясом.
– Тьфу на этих свистоплясов! —
матюкнулся вслед Добрыня
и полез в пещеру. Вынул
он оттуда Забаву,
посадил на коня и вдарил
с ней до самого Кремля.
Оп ля-ля!
Что же было дальше?
Николай рыдал, как мальчик.
А царский трон трещал по швам —
мир наследника ждал:
– Кого родит царица?
Гадали даже птицы:
«Змея, лебедя, дитя?»
(Эту правду знаю я,
но не скажу, однако.)
А во дворце шумела драка
на пиру весёлом.
В глазах ведь каждый – ворог
у богатыря
с опохмелия!
Эпилог
Ай люли, ай люли,
зачем, медведи, вы пошли
туда, куда вас тянет?
Всё равно мужик обманет —
напоит и повяжет,
играть да петь обяжет:
«Ой люли, ой люли,
кому б мы бошку не снесли,
а за морем всё худо —
ходят там верблюды
с огроменным горбом.
Вот с таким и мы помрём!»
–
И ещё несколько маленьких былин про богатырей
–
Богатырь незнамо куда деться, я писатель и ненужность какая-то
Направо – лес, налево – дол,
рядом серый волк прошёл.
Промахнулась стрела —
угодила в зад оленя,
а рога на тебя – мигренью.
Плюнул, устал, до хаты поплёлся.
Лес стоит – не шелохнётся:
берёза шуршит и осина,
леший куда-то сгинул.
А дома ждёт домовой —
кашу варит, и как постовой,
в окно выставился и смотрит.
«Не хочу идти домой,
пусть нечисть сдохнет!» —
развернулся богатырь и в горы!
А под горами ссоры
птиц и зверья лесного.
«Мне б чего нибудь неземного. —
вдаль глядя, подумал
и как полоумный,
поскакал на кобыле до неба. —
Вот, там я ещё не был.»
Доскакал до Луны. Там сухо,
и большущая серая скука,
машут Печали вдали:
– Бога-бога-богатыри…
Осерчал богатырешко крепко:
«Ну посадят меня, чи репку,
в эту пыль неземную
печали эти, не забалуешь!»
Натянул поводья и к Земле.
Долетел и уселся на мне.
* * *
Теперь я сижу и пишу:
богатырь к богатырю —
очередная пьеса.
Это кому-нибудь интересно?
Нет! Брошу я род людской, кину
и далече куда-нибудь двину
на святую звезду Андромеду —
там стихами поеду,
поплыву по умам, по душам.
И там мне ответят: – Скучно,
скучно, Зубкова, молчи,
тихонечко сказки пиши
про русалок и воинов диких,
а если про власть напишешь,
не видать тебе белого свету —
посадят, как репку эту!
* * *
Пойдём, богатырь, нас нет тут,
мы стёрты, забыты. Задеты
тобой и мною их чувства
о князьях, королях и капусте.
Богатырь и будущее неведомое
Приключилась, значит, с богатырём оказия:
поехал он в лес – нечисть всякую пострелять,
да и заблудился.
Плутать то хорошо, но домой охота
к блинам, пирогам. Ну сами понимаете,
а дальше стихами пойдём:
Заблудился богатырь – не вылезти!
Плутал день, плутал два – не выползти.
Вдруг в огромную яму провалился.
А как на ножки встал, так открестился
от него мир прошлый да пропащий.
Будущее стеной встало: «Здравствуй,
проходи, посмотри на наше лихо,
только это, веди себя тихо.»
Отряхнулся богатырь и в путь пустился,
на машины, на дома глядел – дивился
как одеты странно горожане:
каждого глазами провожает.
«Почему же на меня никто не смотрит,
по другому я одет – походно?» —
удивляется детина богатырска.
И от вони уж не дышит носопырка!
И не знал богатырь, не ведал,
что он «дурак-театрал пообедал
и с кафе идёт в свою театру,» —
так прохожие думали. Обратно
захотелось в прошлое вояке —
страшно ему стало, чуть не плакал.
Машины, дома, вертолёты.
«Ни изб, ни коней, ни пехоты!»
Лишь одна бабуля рот раскрыла:
– Чи Иван? А я тебя забыла!
Плюнул богатырь и провалился,
белый свет в глазищах обострился —
засосало воеводушку куда-то.
Родные его рыскали по хатам,
не найдя, вздохнули облегчённо:
«Кончился век богатырский, почёстным
пирам даёшь начало!»
Только жалобно Настасья кричала.
Да кто ж её, Настасью, будет слушать?
Народ брагу пил, мёд кушал.
Смотрят богатыри в небо
Вдаль глядящими глазами,
внутрь сидящими сердцами,
смотрят богатыри в небо.
Что там: враг или стебель
колыхнулся от ветра?
А вокруг бед то:
беда налево, беда направо,
беда позади, из-под ног и прямо.
От потравы подохли кони
(вражина шпионит).
«Сила, сила, сила,
сила така – не всесильна.
Был бы я выше ростом,
как башня матросска,
я б над врагами склонился
и как мух прихлопнул – не поленился!
Вот тогда бы я был, как Батый!»
(слух такой о Батые ходил)
*
Хорошо что ты не Батый, сынок,
хорошо что ты богатырь и смог
за родную мать постоять!
И отец гордится: «Сына не взять!»
А на небе туча – предтеча.
Слушали вы мои речи
и на врага шли смело!
А я подвиги ваши набело
новой краскою перекрашу.
Знай, что ли, наших.
Кого наши привыкли бояться
«Вы направо, воины, не ходите,
там лес плохой:
леший и водяной.
Прямо тоже не суйтесь,
там самый шумный
монгол кочует —
ваш дух уж чует!
Езжайте ка, братцы, налево,
там жёны верны,
дворы и хаты,
коровы, козы, курята.»
Задумались бравые:
– Мож, каменюга и правая?
Налево, оно вернее.
Направо – смерть виднеет.
Видать, одна нам дорога – прямо!
«Ух Иваны упрямы!» —
пыхтит булыжник
(а кони пыжат —
летят куда-то вперёд)
Монгол вас враз приберёт!»
Но кто монгола боялся,
тот дома всегда оставался.
А наши привыкли пужаться
лишь Лешего с Водяным. Да, братцы?
Богатырь суздальский
– Ой да, богатырь суздальский,
ой да, сокол ты ясный!
«Не сокол, а медведь.»
– Да всё равно. Не напрасно
ездил ты на охоту,
вон «языка» какого славного справил!
«Сдохнет, пока до дому доставит.»
– А сдохнет, так за другим отправят
и на пир почёстный посадят!
«Вина нажрётся – никуда не поедет.»
– Ай, водою окатят
и на кобылу посадят.
«Да не кобыла это, а конь.»
– А ты что, рассматривал?
Ничего, яичко по голове покатают —
порчу снимут, отправят
в поход далёкий!
«Во лес глубокий
к Соловью разбойнику прямо.»
– Ай, с Соловьями
привыкли мы расправляться:
в прошлом году столько
их наловили силками!
Королей не хватило,
которым их продавали,
чтоб во дворцах пели трели.
«Что-то мы с тобой не туда залетели.»
– Ах да!
Ой да, богатырь ты суздальский,
да сколько ж в те силы!
«Да уж, красивый,
смотри и тебя под себя подомнёт.»
– А пущай себе подомнёт:
подправит плохонький род.
Богатырь Илья Муромец
– Илья Муромец – большой богатырь,
его боится сам хан Батый,
его пугается вся округа,
дети, родня, подруга
и даже любима жена.
Вот такой у нас есть Илья!
У него дома не в стопке дрова —
он весь в походах,
он в воеводах
над всеми богатырями!
У него папа с мамой
живут в почёте.
«А батяня
Ильюшеньку ещё и сечёте.»
– Илья Муромец – богатырь видный.
«Его за версту ни с кем не перепутаешь.»
– Завидно?
У него рука, как две в обхвате:
как ухватит
врага за горло!
«Довольно,
расскажи ка лучше,
как он бочку вина выпивает,
а потом кур по дворам стреляет.»
– Ну, на Руси не без греха.
Зато ворога Илья
побил, перелопатил!
«Хватит,
надоели мне ваши сказки,
они напрасны
покуда
жив я буду.»
– А ты кто таков?
«Критик Петров.»
– Вот те и здрасьте,
а ну с былин моих слазьте!
Автор Зубкова.
«Я больше ни слова.»
Как богатырь Аркашка за Жар-птицей в поход ходил
Спорили наши спорщики,
спорщики, разговорщики,
спорили о силе богатырской
да об удали молодецкой —
кому что по плечу:
одному по плечу баба,
другому – награда,
третьему – целое войско,
а четвёртый сидит в печали
и не хвастает своими плечами,
старой матушкой и женой молодой.
«Ты чего, Аркаша, смурной?»
– Да думаю думу я, сотоварищи,
как бы не заливать вином глазищи,
а в поход отправиться далеко —
за Жар-птицей – золотое перо!
«За Жар-птицей,
так за Жар-птицей,
нам ли не материться?»
Собрались и пошли —
до дальней калитки дошли
и присели: пили, ели…
Снова хвастались силой,
боевыми конями красивыми,
старыми матерями,
жёнами, батями, псами…
– А как же Жар-птица?
«Нам ли не материться,
сиди, Аркашка,
полна чеплашка!»
И опять: десять мамаев срублено,
Соловьёв-разбойников сгублено
ой немерено
(всё проверено)!
Устали смеяться девушки у околицы,
да сочинять пословицы:
Коль богатырь пьяница —
на кол и не поганиться!
Как старый богатырь от жены по лесу шастал
Она:
– Ой да не сокол ты ясный,
не добрый ты пехотинец,
ой да не молодец щекастый
и не удалец самозваный.
Дед ты старый, престарый,
по дремучему лесу плутающий —
нечисть всякую собирающий.
Повывели до тебя всех разбойничков,
что надо тебе от покойничков?
Какую воду живую полез искати,
каких клещей собирати?
Воротися домой, возвернися,
без тебя рассохлось коромысло,
без тебя козёл уж не телится,
без тебя и курица – не птица,
за плугом стоять некому,
и дом на бок – уж век ему!
Он:
– Не заводись ка, старая, до вечера,
тебе делать, что ли, стало нечего?
Я коня немного поразмяти —
на него клещей пособирати.
Я вот думу думаю тяжёлу:
где найти мне воду да медову,
чтоб ты выпила да позаткнулась,
на меня красивого не дулась,
не серчала на меня, на молодого,
старая ты, старая корова!
* * *
Скачет конник ратный,
плачет конь крылатый:
«Я хочу к кобыле,
воротись ка, милый!»
А на небе то ли месяц, толь луна.
Чувствую я, люди, что схожу с ума.
Рыбаки, богатырь и три кита
Плыли, плыли мужики
(так, обычны рыбаки)
да вдруг разговорились, расшумелись
и даже разнервничались,
руками размахались – переругались!
А повод то был пустячный – спор великий
о великане безликом.
– Какой такой богатырь, как наши?
– Наши то краше:
деревенски мужики
и сильны, да и умны!
– Да не, он повыше,
чуть поболее крыши!
– Врёшь, он как гора,
я видел сам богатыря!
– Да за что вы БОГАтыря ругаете?
Сами, поди, не знаете:
шеломом он достаёт до солнца могучего,
головой расшибает тучу за тучею,
ногами стоит на обоих китах,
а хвост третьего держит в руках!
Вот на третьем киту
я с вами, братья, и плыву!
Тёрли, тёрли рыбаки
свои шапки: – Мужики,
уж больно мудрёно,
то ли врёшь нескладёно:
наш кит, получается, самый большой?
Почему же не виден БОГатырешка твой!
– Потому БОГатырь и не виден —
народ его сильно обидел:
сидят люди на китах,
ловят рыбу всю подряд.
А китам уже кушать нечего.
Вот так с байками и предтечами
мужики рыбачили
и не бачили,
как история начиналась другая
про огромную рыбу-карась.
– Вот это про нас!
О чём молилась поляница удалая
Помолилась я солнышку ясному,
помолилась закату красному,
помолилась иве плакучей,
помолилась сосне колючей.
Зарубила я чудище злое —
завалила Змея дурного
о семи головах,
о семи языках,
о семи жар со рта,
два великих крыла:
отлеталась гадина —
пахнет уже падалью.
Ты прости меня, мать,
что пошла я воевать;
ты прости меня, отец,
что растёт не пострелец,
а сила, силушка
у дочери Былинушки!
*
Старый, старый ты козёл,
сам Былиной дочь нарёк.
Как обозвал, так повелось:
она дерётся – ты ревёшь.
*
Сейчас помолится,
за меч и в конницу:
доскачет аж до Урала,
тунгуса там повстречает.
Вернётся брюхатая.
Огреет соха твоя
по её пузу —
не дождёшься тунгуса
и ни какого другого внука.
Наплачетесь вы со старухой!
А дочь родная Былина
лет под сорок доспехи снимет
и ваши грехи уже не замолит.
Кто же с этим поспорит?
За что богатырь Оротая зарубил
– Оротай, Оротай, Оротаюшка,
пошто пашешь от края до краюшка
нашу Русь такую раздольную?
Ты мужицкую душу привольную
не паши, Оротай, не распахивай,
ты сохою своей не размахивай,
дай пожить нам пока что на воле,
погулять на конях в чистом поле!
Вздохнул Оротаюшка тяжко,
пот холодный утёр бедняжка
и кивает башкою аршинной:
– Ах, богатырь былинный,
пока ты на коне катаешься,
шляешься да прохлаждаешься,
плачет земля, загибается,
без мужика задыхается! —
и дальше пошёл пахать
от края до края Русь-мать.
Богатырь былинный задумался:
«Землю нужно пахать, но не думал я,
что от края до края надо её испохабить.»
– Ах ты, пахарь похабник! —
и пошёл мечом на Оротая.
Осталась лишь горка крутая
от нашего Оротаюшки.
Так пахать или не пахать: как вы считаете?
Как народ вилами заколол Илью Муромца и Соловья разбойника
Соловей, Соловей,
ты не пой, ты не пей
больше положенного,
ты не делай нашу жизнь, без того сложную,
ещё хуже, ещё сложнее,
не свисти над головой, бери левее.
Вот поедет на тебя Илья Муромец
да зарубит он тебя, яко курицу,
привезёт до нас он твою голову
и отдаст на съедение злому борову!
Слушал, слушал Соловей да ухмылялся,
как народец глупый бахвалялся!
Посидел, подумал да как дунет,
свистнет, крикнет, ноздрища раздует
и сметёт полсвета – пол деревни!
Сдует мужиков, те скажут: «Верно,
верим, Соловей, тебе разбойник,
(и когда ты будешь уж покойник?)
ты у нас на свете самый мощный!
А мы чё, мы хилы, яки тощи.»
Но на этом сказка не кончалась.
Туча над деревней собиралась,
туча грозная, похожа на Ильюшу —
Муромец нагрянул грома пуще:
«Где разбойник Соловей?»
А народ ему: «Не пей
больше положенного,
жизнь у нас тут без тебя довольно сложная.
Ты, Ильюшенька, на свете самый мощный!
А мы чё, мы хилы, яки тощи.
Нас сживает со свету Соловушка.
Защити, буйна твоя головушка!»
И поехал с Мурома Илья
Прям на свистуна Соловья.
Как доехал, так кричит
(тот на дубище храпит):
«Эй разбойничек, проказник да Соловушка,
мне нужна твоя буйна головушка!»
Выходил из леса Соловей,
говорил: «Хошь бей, а хошь не бей!» —
сам ноздрищи как раздует,
крикнет, свистнет, ветром дунет!
И полетели дворы по задворкам,
покатились мужики за дальню горку.
Устоял один Ильюша Муромец,
лишь одёжу унесло, но он не курица —
меч в руках, идёт на разбойника
(ветер дуй на срамота). А мы покойника
ждём, сидим под горкой, поджидаем
и удары богатырские считаем:
раз удар, два удар, три удар —
у Ильи, несомненно, есть дар!
Ох устали мы сидеть под этой горкой.
Вдруг выходят мужики вслед за Егоркой.
Что же видят? Сами не поймут:
на полянке Соловей и Илья пьют.
Пьют не воду, не живую
и жуют не ананас,
а пьют горькую, родную,
поминают плохо нас:
«Мужики, мужики, мужичочки,
тощие, худые дурачочки,
ни ума, ни мяса на костях!»
Ну мы взяли вилы и на «ах»:
ни Ильи, ни Соловья на семена не оставили.
Так обоих по реке Оби и сплавили.
Вот как было то на самом деле.
И не слушайте, что вам другие пели.
Гой еси, гой еси,
ходят слухи по Руси.
Сердце на метелицу
На метелицу сердце не стелется:
на тёмные леса,
на белые волоса
да на грусть, печаль.
«Ты меня не встречай!
Кому борозда бороздится,
кому пшеница родится,
а я на пределе терпения —
нет силе моей применения:
нет супротивничка рьяного,
поединщика нет буяного
удалому молодцу,
не ходившему к венцу!»
Век на век, день на день.
«Бередень, бередень, бередень…» —
каркает с ветки ворона.
«Она долдонит —
надо мной надсмехается.
Или чёрт чумной изгаляется?»
* * *
Ай ты, старый мужик Будимирович,
дурак же ты, гриб корзинович!
Ты б не шлялся по лесу без совести,
глянь, колтуном уже волосы.
Когда на Руси тишь да гладь,
надо дома сидеть и ворон считать:
раз ворона, два ворона, три ворона…
А до коня вороного
как дотронешься,
так умом, богатырь, ты и тронешься.
Послание Добрыни Никитича людям
Не пугалась бы ты, Русь, добра молодца,
добра молодца Добрыни Никитича:
хоть и грозен взгляд, хоть и ус в вине,
хоть и посеку то, что не по мне,
но за плутов князей я не прятался
и на бабской доле не сватался,
да словами не грешил,
а на ворога спешил!
Эх, мать-перемать,
два раза не умирать,
а один раз помру так помру —
слава вечная мне к лицу!
Слава вечная,
человечная,
не во каменных плитах отлита,
а в сердцах смутным чувством разлита:
Не ври, не воруй,
враг пришёл – так воюй!
Подвиги Соловья Будимировича
– Что смотрите, други-недруги,
чего душу мою мозолите,
рты раззявили непотребные,
пошто коней своих холите?
Одевайтися, собирайтися —
поехали силушкою мериться,
боевым духом обмениваться,
челами биться, помирать ни про что!
«Да за что, Соловей Будимирович,
над нами ты так изгаляешься —
от силушки своей маешься.
Зачем умирать нам зря,
али сила тёмна пришла?»
– Да нет, не пришла. Просто негоже
воинам по пирам сидеть —
силу молодецкую пропивати.
Надо в поле чистое лететь —
удаль молодецкую тренировати!
Приужахнулись мужики, притихли,
что было в прошлый раз вспоминают:
Соловей Будимирович
зарубил пятьдесят ребят —
вот, чорт окаянный!
– Ой не мозоль мне душу, земля-мать!
Я хочу да требу воевать!
Токо где найти ту «рать на рать»?
Если все пьют горькую сидят.
«Будимирович да наш ты Соловей,
ты присядь, поешь, попей —
пир почёстный идёт!»
*
Эх дурной, дурной мужичий род:
Соловей присядет да поест, попьёт,
захмелеет, а захмелев, осмелеет
и без боя да поножовщины
передавит, перемнёт
весь великий Новгород!
А мы хвалу ему споем,
так как в Житомире живём.
Наш воевода
– Наш воевода самый красивый!
«А народ говорит: спесивый.»
– Нашему воеводе ничего не страшно:
татара потоптал – тьма!
«Ага, и бабы ваши
от него без ума.»
– У Ильюшеньки воеводушки
руки аршинные.
«И как колодушки,
ножки не длинные.»
– Коренаст, не спорим,
зато плечист.
«И языком доволен —
уж больно речист!»
* * *
В общем, гуси-лебеди полетели,
пока хвалу воеводе мы пели.
Гуси-лебеди крылами махали,
нашу песню с собою забрали.
И разнесли по белому свету:
«Лучше Ильюшеньки нету
имени для мальчугана!»
– Беги, Ильюшенька, к маме,
вырастай большой да могучий,
и будешь ты Муромца круче!
Богатырь Алёша
А Алёша – богатырь самый молоденький!
Он по реченьке нейдёт,
идёт по броденьку.
Он и спит, что не спит,
глаз открытый свербит.
Он и матерью с отцом обласканный,
говорят они ему очень ласково:
«Береги себя, сын,
ты у нас пока один,
тебе всего лишь двадцать лет,
да и стынет твой обед!»
А как жить молодым,
когда ты несокрушим,
когда тебе лишь двадцать лет,
а в душе, как старый дед?
А «старому деду»
на то ответа нету.
Надо в поле воевать,
силу, удаль прожигать!
Надо в бой идтить,
чтоб года свои ложить
на меч да на копьё.
Сколь осталось нам ещё?
А как домой воротимся,
так не наглядимся
на башку свою седую —
молоду-молоду-молодую.
И мысли, как у ребёнка:
«Не сгорит ли родная сторонка?»
Богатырь и Сила Сильная
– Ты покуда, рыцарь, скачешь?
«Покуда умом не тронулся.»
– А куда путь держишь, не скажешь?
«На Кудыкину гору.»
– Понятно.
«Понятно, так и проваливай!»
– А ты меня идти с собой не отговаривай.
«Вот чорт чумной привязался!»
– Ты, рыцарь, сам в любви мне признался.
«Я?! Когда ж это было?»
– Сам сказал:
«Хочу, чтоб сила меня любила.»
Вот я и есть твоя Сила Могучая!
«Что за зараза скрипучая
за мной увязалась?
Хочу, чтоб ты отвязалась!»
* * *
Как сказал, так и стало:
Сила Сильная от него отстала.
Стало плохо герою сразу,
стал искать на себе заразу:
лопнул блоху, две…
«Всё не то! Что за тяжесть во мне?»
Развернулся, домой поскакал.
Забыл покуда скакал.
А дома жена с пирогами,
тесть с ремнём, да тёща с блинами.
Хорошо! Да так хорошо, что больно.
Не думал рыцарь о воле вольной
больше никогда в жизни.
Кудыкину гору не поминал -
он и так всё на свете знал.
А силищи лишней
нам отродясь не надо,
нам со своей нет сладу!
Иди, Добромир, махайся
Добромиру дома сидеть было плохо.
О «Вавиле и Скоморохах»
читать уже надоело.
Не наше бы это дело —
махать дубиной без толку.
Но если только
на рать, пока не умолкнет!
Выйдем, дубиной помашем,
домой поедем с поклажей:
копий наберём браных,
одёж снимем тканных
с убиенной дружины.
*
Ну что же вы в горе, мужчины?
Не плачьте по сотоварищам мёртвым,
они рядком стоят плотным
на небушке синем, синем,
и их доспехи горят красивым
ярким солнечным светом!
Оттуда Добрыня с приветом,
Вавила и Скоморохи.
И тебе, Добромир, неплохо
там в общем строю стоится.
*
Дома тебе не сидится?
Не сидится – бери дубину!
И про тебя напишут былину.
Как Добрыня Никитич в Ростов за пловом ходил
Дело было почему-то в Ростове.
Пошёл Добрыня туда за пловом,
там восточное блюдо научились готовить
(грех не попробовать, а попробовать стоит).
Попёрся во двор к ростовскому княже:
– Кто меня пловом обяжет?
Ну, пловом не обязали,
а повязать, повязали.
А как повязали, плачет:
– Я пожрать пришёл, а вы так, значит?
«Ах, пожрать он шёл! А мы то глядели:
гора прёт! На всякий случай оковы надели.
Развязывай его, ребята!
Плов готовь, Добрыня невиноватый.
Лиха беда – лишь начало.
Мы, ростовские, хлебами встречаем
(ну если не сразу, то позже)
и угощаем пиром почёстным!»
А у князя глаза соловелые,
щёки от вин раскраснелые,
брюхо откормлено.
И дочка княжна помолвлена
за купца непростого,
а за Тугарина-змея плохого.
Князю ой как эта женитьба не нравится!
Ведь Тугарин-змей всё время буянится:
то деревню какую спалит,
то Ростов по бокам подпалит.
Даже войско его боится,
он на зверя похож и бриться
сроду не собирается.
Дочка княжья слезой умывается.
Пока пир почёстный гудел,
да плов Добрынюшка ел,
припёрся Тугарин на праздник,
сел за стол, умял плова тазик.
Что-то Добрыню сие разозлило:
– Некрасиво так есть, некрасиво!
Отрыгнул на него Тугарин
и промеж ноженек богатырешке вдарил.
Никитич согнулся разочек,
разогнулся, разобиделся очень,
схватил змея и вертеть!
Повертел, покрутил и позволил лететь
до самого Киева-града,
до богатырской заставы, там рады
будут новой забаве бабы —
поляницы удалые (они у нас незамужние,
вам случайно не нужные?)
Как Добрынюшка змея закинул,
так проклятый век сразу сгинул.
Разгулялся ростовский люд:
«Где тут плов за так раздают?»
Князь на Добрыню Никитича не нарадуется,
сватает ему дочку свою. Тот отказывается:
– Мне б до заставы родной добраться,
богатырям помочь драться! —
говорит Добрынюшка князю,
а сам задом, задом
и бегом до Киева-града!
«Не женился чего? Такая награда!» —
друзья к Добрыне пристали.
– Э, вы невесту ту не видали:
она масенькая, с мой мизинчик.
Не влезть мне в её «магазинчик»!
* * *
Да, богатыри – это не люди!
Но о срамном мы писать не будем.
Не бывать богатырям бобылям
Не бывать богатырю без воли.
Да что ты смотришь в это поле?
Али рожь не красна,
аль весна не мила,
иль не семеро по лавкам,
то ли не при родах Клавка?
Ай и рожь золотится,
ай весна серебрится,
да и семеро по лавкам сидят.
Нарожает Клавка семерых ещё ребят!
А как ребята подрастут,
пойдут в богатыри —
час ищи их, два ищи и три ищи:
на какой заставе сидят,
во какое чисто поле глядят?
То ли рожь им больше не красна,
ой ли милая весна им не мила?
Может, семеро по лавкам да люли?
Уж лучше так,
чем страшны, сильны бобыли.
Никто не откликается
«Гой еси!» – никто не откликается.
И кажись, уже смеркается.
«Гой еси!» – домой поворачивается.
Враг, зараза, где ж он прячется?
Ты, кобыла, не думай, что тихо.
Всё одно – кругом сплошное лихо.
И что мир вокруг, ты не решай сумбурно.
Сама знаешь, люд в округе буйный!
Глянь, окрест и до крест —
крест, крест, крест…
И крестов понатыкана тьма!
Нет, не схожу я с ума,
я на татара обижен —
друже лежит недвижен,
другой друже, третий…
А по полю гуляют эти!
Вот ты, Сивка, дура дурой
с раздобревшей от сена фигурой!
А вдруг, скакать и скакать?
Магола тебе не догнать!
«Ты и сам разжирел, детина!» —
вздохнула кобыла. И в спину
подул богатырский ветер.
«Гой еси! Есть кто на свете?» —
все овраги перепрыгали.
Вражий род не курлыкает.
«Гой еси!» – поскакали.
Мужики нас догнали
и спросили строго:
– Как рубежи?
«Да как у бога
за пазухой – вроде тихо,
только слышно, как бродит лихо
по бескрайним равнинам.»
– У, богатырь, ты точно былинный —
беспокойный, как сама природа.
«И то верно, она ж наплодила уродов!»
* * *
Вот и бегай теперь —
ищи бел свет, добрую зиму.
«Гой еси!» – я камень в мир ваш кину.
Скачи, витязь
Скачи, витязь, от мытарств!
Скачи от бед на обед.
Скачи, пока конь не дрогнул.
И чего же ты там припомнил:
о царевне-королевне задумался,
о жене, о дожде? Не думал ты,
что дорога к дому так коротка!
Скачи, потому что устала рука
меч булатный держать,
устала губа клич бросать.
Для губы твоей каша наварена
не царевной – простою Варварою:
вар, вар, вар, Варвара кашу варила,
витязя любила,
любила красивого,
самого милого!
А как звать его, величать – забыла.
*
Щас вернётся к тебе милый,
память то и подправит.
А после полмира
от зла, напасти избавит!
Буян и бой
На буяна и боя не надо:
ему по полю шастать – награда!
Ивану б сеять да пахать,
к ночи до смерти устать,
омыться и спать ложиться.
Но буяну не до сна,
голова свела с ума —
надо поле объезжать,
злого ворога искать:
– Где сидит, в какой канаве,
притаился где, каналья?
Тёмна, тёмна, тёмна рать,
я иду тебя искать!
«Эй, Иван, скачи домой,
щи поспели, дети в вой!
Хватит шастать по полям,
в хоровод вернися к нам.»
– Я вам дам, село, бузить.
Воеводе тут и быть,
на посту, на боевом!
(Не пойти ли мне домой,
что полям этим будет?
Ночь простоят – не убудет.)
И отправился буянище спать —
выпить мёду и кур пострелять!
До меня доехать всё-таки надо
Ты не привык отступать,
ты не привык сдаваться,
тебе и с бабой подраться
не скучно,
но лучше
всё же на князя ехать —
руками махать и брехать:
«Один я на свете воин!»
Я и не спорю:
поезжай хоть на князя —
всё меньше в округе заразы!
Но до меня доехать всё-таки надо,
я буду рада
копью твоему и булату,
а также малым ребятам
и может быть, твоей маме.
Дай бог, жить она будет не с нами.