В каком тяжелом настроении я была перед приездом в Христофоровку сестры Евгении, всего лучше показывает недоконченное и не отосланное, случайно сохранившееся у меня письмо к М. Ю. Ашенбреннеру от 16 сентября 1905 г., выдержку из которого я приведу здесь.

«Мне здесь так не нравится, что я за это время много раз жалела, что допустила хлопотать о моем переводе. Если б не этот скверный, холодный ветер в Нёноксе — это он угнал меня оттуда! Моя жизнь здесь страшная чепуха, п. ч. отвычка от обыкновенной житейской обстановки и житейских отношений вскрывается здесь самым острым образом, и главное, я чувствую себя страшно одинокой; там не было так; там я могла сказать: «Придите!» — и хоть незнакомые или малознакомые друзья тотчас явились бы ко мне. Да они и шли ко мне без зова: все возвращавшиеся из ссылки искали меня и заходили, п. ч. через Нёноксу идет этап, и из Архангельска приезжали ко мне. Никогда в жизни не чувствовала я себя столь одинокой — разве, быть может, только перед арестом! А в Шлиссельбурге и говорить нечего! Разве было там одиночество, когда внизу были Новорусский и Лукашевич, сбоку Морозов, Антонов… А затем я теперь потеряла назначение в жизни. Когда мы жили, и после, когда были в тюрьме, у меня было назначение в жизни, а теперь я потеряла его. И мне кажется так ужасно, так ужасно жить без этого! В первые месяцы я так часто слышала возгласы, что мне выпало счастье выйти из тюрьмы в период общественного пробуждения, и действительно, личные впечатления вполне подтверждали это пробуждение. Но надежды с тех пор порядочно поблекли, а пульс жизни здесь совсем не чувствуется. Да если бы и сбылось все, о чем мечтают все русские люди, желающие свободы, ожили ли бы мы? Право, не знаю, чем объяснить, но я чувствую себя во всех отношениях менее бодрой и душевно здоровой, чем была в Шлиссельбурге».

Манифест 17 октября принес свободу моим старым товарищам по Шлиссельбургу: это сняло громадную тяжесть, обременявшую меня все время после освобождения из крепости. Моих друзей перевезли в Петропавловскую крепость, где на совместной прогулке они пережили неистовую радость от наступивших «свобод». Потом они рассеялись, кто куда, по родным семьям. А мне департамент сначала предложил заграничный паспорт, потом, раздумав, разрешил переехать из именья Куприяновых — Христофоровки — в Никифорово, именье брата, или, если хочу, в Нижний, в семью моей сестры Евгении Сажиной. Я выбрала последнее. Надзор двух стражников с меня был снят, и я в первый раз после Шлиссельбурга могла ехать с сестрой без «провожатых».

Перед рождеством мы выехали и по дороге заехали в Казань. Там я обратилась к специалисту по нервным болезням Даркшевичу; я не знала, сомневалась: смогу ли я выносить городскую жизнь, с ее шумом экипажей, людными улицами, обилием впечатлений? будет ли все это по силам моим расстроенным нервам? Профессор отнесся ко мне внимательно: я должна ехать в город; должна приучаться к жизни, а не бежать от нее. Но я не должна вмешиваться в жизнь, быть активной, но оставаться лишь наблюдателем, пассивно воспринимающим волнующие события. Только при таких условиях лет через пять я стану здоровым человеком.

— Также вы не должны писать, — продолжал он. — Быть может, общество и потеряет от того, что вы не напишете теперь своих воспоминаний, но вы не должны этого делать…

С этим напутствием, о котором волей-неволей я часто вспоминала и целесообразность которого на деле испытала, я отправилась из Казани в Нижний в сопровождении сестры.

Департамент полиции, снимая стражников, отдавал меня ей, на ее ответственность. И вот случилось, что по дороге в Нижний она потеряла меня и приехала в Нижний одна. Это случилось так: мы ехали по железной дороге, и этот способ передвижения с его регулярностью, расписаниями поездов и пр. был для меня тем же, чем бывает «чугунка» для захолустного провинциала, никогда не видевшего ее. На одной большой станции, не доезжая до Нижнего, я вышла одна на вокзал и прошла в дамскую комнату. Там молодая мать пеленала на столе хорошенького ребенка. Залюбовавшись им, я и не слыхала звонков, и когда вышла на платформу, поезда уже не было: он ушел, увозя испуганную моим отсутствием сестру и все оставленные мной в вагоне вещи.

Что было делать? Денег у меня в кармане было три рубля; следующий поезд шел только через сутки, до города оставалось 40 верст. Я была одета достаточно тепло для вагона, но недостаточно для путешествия на лошадях. Я все-таки решилась на это, хотя и побаивалась; начитавшись летом страшных повестей и рассказов Л. Андреева, я думала: «Не случится ли со мной что-нибудь ужасное, не убьют ли меня по дороге?»

У вокзала стояло с десяток саней со спинками, запряженных в одну лошадь. Я предложила 3 рубля, чтобы меня довезли до Нижнего.

Дюжина возчиков тотчас окружила меня, как добычу: всякий хотел получить ее. Стали бросать жребий, кому я достанусь: в шапку положили по монете. Эта своеобразная лотерея отдала меня в руки мальчугана лет 11–12. Узнав, кому я досталась, я запротестовала: я не поеду по неизвестной мне дороге с мальчишкой, который может заблудиться, не справиться с лошадью и т. п.

Стали разыгрывать меня во второй раз; тут мне повезло: жребий вынул славный крестьянин, сын сельского старосты.

Стояли морозы: дело было 4 января; ехать предстояло долго, а я даже муфту оставила в вагоне.

— Нет ли у вас теплого одеяла? — спросила я возницу.

— Как же, как же! Есть. Сейчас сбегаю.

И он исчез, а я тем временем просила начальника станции в случае запроса по телефону, со стороны уехавшей сестры дать успокоительные сведения.

Ямщик пришел; в его руках было одеяльце, в какие в деревне завертывают грудных младенцев: ситцевое — из треугольников, на вате. А я-то мечтала об овчине! Делать, однако, было нечего, я зарылась в сено, и мы поехали. Было часа три дня, солнце блестело, и блестели поля. Дорога сначала была ровная, потом пошли ухабы, чем дальше, тем хуже. Несколько раз меня выбросило из саней, пока я догадалась посадить ямщика с собой рядом и тем уплотнить содержимое саней.

Часов в одиннадцать вечера, после поисков сначала улицы, а потом дома, меня вытащили из саней, и я попала в теплые объятия сестры, страшно боявшейся, что эта поездка мне дорого обойдется. Однако, все обошлось благополучно — я не до конца замерзла…