Живя в Лондоне в течение 6–7 месяцев, я обогатилась впечатлениями не только общественно-политическими, но и бытовыми; достаточно насмотрелась и на своеобразную английскую природу. Кое о чем я уже рассказала, а теперь взять хоть английские парки — таких решительно нигде нет. Гайд-парк так велик, что в нем, среди города с шестимиллионным населением, нет ни малейшего постороннего шума. Деревья, высокие и могучие, расположены на большом расстоянии друг от друга, так что каждая крона развивается во всю свою мощь, чему особенно способствует влажный островной климат страны. Обширные лужайки с прекрасным газоном отданы в полное распоряжение посетителей: на них постоянно видишь группы женщин, детей и мужчин; одни рукодельничают, другие играют, лежат, отдыхая, или спят; закусывают, бросая бумагу из-под припасов, и сторожа потом ходят, вооруженные палками с железным наконечником, и протыкают лоскутки бумаги, чтобы сбросить в корзины. Когда трава помята и вытоптана, участок заграждается проволокой, и зелень возрождается. Никаких полицейских предписаний и запретов не существует, и рабочий здесь — хозяин.

Как-то раз я попала в Гайд-парк в воскресенье. В разных местах на лужайках виднелись небольшие трибуны — лесенка, а наверху площадка для оратора; при каждой прибито объявление о той или другой теме: «Протекционизм»; «Армия спасения»; «Свобода торговли»; разные политические и религиозные объявления; выступления против социализма и за него и т. д.

На одну из свободных трибун взошла пришедшая со мной финляндская активистка Мальмберг, чтобы сделать доклад о руссификаторской политике нашего правительства в Финляндии. В то время она закончила объезд ряда городов с докладом на эту тему и на тему женское движение в Финляндии. К слову сказать, меня поразила сжатость докладов, о которых она мне рассказывала. Она говорила, что ее доклад о женском движении в Финляндии занимает всего полчаса; а затем ей ставят вопросы — и она отвечает.

— Что же можно сказать в полчаса? — недоверчиво спрашивала я.

— Все, что надо, — отвечала она и дала мне рукописный текст доклада.

Действительно, он не мог занять более получаса и при всей сжатости был насыщен содержанием. Это была полная противоположность той расплывчатости, какой отличаются речи русских.

На этот раз в Гайд-парке ее аудитория состояла из 4–5 человек, и, сказать правду, слушатели были так мало подготовлены, что один задал вопрос: где находится Финляндия?

Я не имела возможности произвести наблюдение, были ли более многочисленны слушатели у других ораторов. В тот час около них было пустовато.

Кроме Гайд-парка, я любовалась, проездом, другим прекрасным парком из буковых деревьев. С кем-то из знакомых и племянницей я ездила в один из подгородных королевских дворцов. Он ни в каком отношении не был для меня интересен, если не считать очень просторного, но совершенно обыкновенного луга вблизи его. Ни архитектура дворца, ни картины и внутреннее убранство его не производили впечатления. Возвращались мы уже вечером на верхней площадке империала. В одном месте он шел вдоль буковой рощи. Деревья стояли высокие, сильные, темной мрачной стеной, и это море зелени в вечернем сумраке давало необыкновенное удовольствие глазу.

С одним знакомым мы ездили еще в Ричмонд, по жел. дор. часах в полутора-двух от Лондона. Там было очаровательно, как нигде: холмистая местность, прекрасная, свежая растительность и река, по которой мы сделали прогулку, взяв лодку. Наш спутник, молодой эмигрант бело-розового типа, имел с собой целую корзину всевозможных припасов, и в уютном уголке на берегу реки мы устроили настоящий пикник. День был чудный, но, несмотря на безоблачное небо и яркое июльское солнце, благодаря множеству зелени и близости реки совсем не было жарко: дышалось легко, свободно и, что так редко бывает, — радостно. В этот день, который был воскресным, десятки тысяч лондонцев отправлялись в Ричмонд: громадные поезда отходили каждые 5 минут, и каждый раз всем было место, ни один пассажир не стоял в коридоре, ни один лишний человек не просил потесниться тех, кто уже занимал место. По приходе поезда в Ричмонд — моментально, без всякой сутолоки и толкотни, все содержимое вагонов как-то легко опоражнивалось, рассыпаясь во все стороны. Кругом был такой простор, как в парке, так и на берегах реки, что можно было гулять, не встречаясь, ни с кем, или сидеть на берегу без всякого назойливого соседства.

Однажды я возвращалась из Гайд-парка вместе с племянницей и неожиданно натолкнулась на необычную для нас, русских, интересную сцену.

Вместо того, чтобы описывать ее теперь, в 1928 году, я приведу лучше свое письмо к родным, относящееся к этому времени, — в нем бытовая картинка описывается под свежим впечатлением.

«Дорогая Наташа, Лиденька и тетя!

Пишу всем вам соборное послание. Я получила ваше письмо и прошу извинения, что редко пишу. Все мои приключения было бы долго описывать и невозможно в одном письме рассказать, но я довольна пребыванием здесь, хотя розы на щеках увяли и часто уже начинаю сердиться на разные пустяки, игнорируемые в спокойном состоянии. Теперь ко мне в гости приехала Верочка. Гонорар за мои вещи в сборнике «Под сводами» позволил эту роскошь, и она вчера уже делала экскурсии по осмотру Лондона. Насмешила ужасно. «Ну, что вы с Маевским успели осмотреть сегодня?» — «Шесть музеев!!!» — Я говорю: «Ну, это, как Кисляков в тургеневской «Нови», — в один месяц 200 городов объехал!»

Интересные здесь люди и интересная здешняя свобода. Даже на улицах постоянно наталкиваешься на митинги: третьего дня вечером, гуляя, наткнулась на митинг против социализма. Какой-то артист, порядочно наклюкавшийся в соседнем кабачке, неистово убеждал толпу, что не труд, а капитал создает доход. В другой вечер слышится пение — думаем: Армия спасения. Но нет: среди толпы стоит орган, и на нем один играет, а человек сто с книжками поют гимны. Услужливый господин подал мне свою и указал следующий №. Выступила хорошенькая девушка и прелестным голосом запела; после каждого куплета пел хор две строчки. И я пела с ними. Слова показались мне знаменательными, сильными. Голос пел: «Сейте днем и сейте в полунощи! Семя взойдет! Сейте сильные, сейте и слабые. Все даст свои всходы. Сейте в горести, сейте и в радости! Жатва придет! Сейте на почву благодатную, но сейте и на камень — все даст свой плод!»

Я была усталая и еле тащилась; недовольство было в душе моей… Но эти чудные слова были, как живая вода, и я воспрянула духом. Да! сейте в печали и сейте в радости! Сейте могучие, сейте бессильные — семя взойдет! Посмотрела книжку: вселенская церковь; евангелисты (секта). И захотелось приобрести книжку и перевести гимн.

А фонарь у органа горел, и его свечи лили свет, смешивавшийся с наступавшими сумерками.

Целую вас. Ваша Верочка».