1. Перенесение партийного центра в Москву

В конце октября я получила из Москвы приглашение приехать. Прошло полгода после того, как я покинула Петербург, и за это время я почти не имела сведений о том, как идут дела партии и что делается в центре, перенесенном в Москву. Понятно, с каким нетерпением я рвалась на это свидание с товарищами, уцелевшими от весенних арестов в Петербурге: Юрием Богдановичем, Корба, Грачевским, Ивановской и другими, которых надеялась встретить впервые после событий, разметавших нас в разные стороны.

Надо сказать, что жизнь в Одессе, не отразившая потрясений мартовских дней, не подготовила меня к тем переменам, которые ожидали меня в Москве. Приехав туда, я с горестью могла видеть губительное значение потерь, испытанных Исполнительным комитетом незадолго до 1 марта и в особенности после него.

Местопребывание Комитета было перенесено из Петербурга в Москву не по каким-нибудь высшим соображениям, а исключительно в силу необходимости: тем из членов его, которые еще не попали в руки полиции, невозможно было держаться в Петербурге после арестов в марте и апреле. Оставаться там значило идти на неминуемую гибель: было ясно, что кто-то знающий в лицо членов организации на улице указывает их полиции.

Но перемещение центра революционной партии из столицы в другой город уже само по себе не могло не нанести вреда делам партии. Если принять во внимание революционное движение только с 70-х годов, то всякий знакомый с ним скажет, что Петербург был главным очагом его. Центр государственной жизни и средоточие всех интеллектуальных сил страны, он из года в год был местом, в котором накоплялись оппозиционные элементы. Именно в нем создавались наиболее серьезные революционные организации общероссийского характера, имевшие к тому же преемственность между собой; «чайковцы», «Земля и воля», «Народная воля» были последовательно связаны между собой. И здесь же эти организации черпали главным образом своих сторонников. Не говоря о временах более далеких, начиная с «чайковцев» здесь сосредоточивалась революционная деятельность и находилось местопребывание лидеров революционных организаций. К Петербургу тянули провинции, получая оттуда импульсы; здесь давались лозунги, отсюда шла моральная поддержка и раскидывалась организационная сеть. Все важнейшие политические процессы, имевшие громадное агитационное значение, происходили здесь, и здесь же находили наибольший отклик все революционные выступления. В Петербурге сосредоточивались главные литературные силы всей России и та частица их, которая примыкала к революционным течениям. Революционные органы издавались только в Петербурге и уже отсюда распространялись по России.

Рабочее население Петербурга, более крепкое месту и более обученное, было наиболее подготовлено к восприятию идей социализма и революции. Пропаганда на фабриках и заводах велась здесь с более давнего времени, более систематично и в размерах более широких, чем в каких-либо других промышленных центрах.

Учащаяся молодежь Петербурга, более многочисленная, чем в других городах, стояла впереди всей учащейся молодежи России: при студенческих волнениях высшие учебные заведения Петербурга первые давали сигнал к движению и шли впереди него. В других городах революционная традиция могла порываться, но в Петербурге с 70-х годов этого не бывало; никогда не оставался он без организации, а вокруг него всегда существовала периферия, ей сочувствующая и ее поддерживающая. Выехать из Петербурга, перевести революционный центр в другой город значило утратить почву, на которой до этого времени возникали, росли и существовали революционные организации, утратить почву, утучненную всем революционным прошлым. Такой переезд был своего рода эмиграцией, ссылкой, отрывом, который грозил крайне тяжелыми последствиями.

Москва, куда был перенесен Исполнительный комитет, была городом, в котором отсутствовала непрерывность революционной традиции. Организации, появлявшиеся в ней, действовали короткое время и разбивались арестами, не будучи подхвачены какой-нибудь группой, продолжавшей их деятельность. Так погибли «долгушинцы» (1874 год), а до них — «нечаевцы». Кружок «чайковцев» имел в Москве отделение, но это не была самостоятельная организация, выросшая на почве самой Москвы: отдел был создан наезжими людьми из Петербурга; численно он был слаб и от себя ничего нового в движение не внес. В 1874–1875 годах в Москве действовали лица, судившиеся по «процессу 50-ти». Они не были коренными москвичами, эти цюрихские студентки и кавказцы, и, хотя завели довольно обширные связи на московских фабриках, не могли пустить глубоко корней в городе, который выбрали как свой центр.

Наследников, которые продолжали бы их дело, они не оставили. Общество «Земля и воля» в Москве организованной сплоченной группы не имело.

Что касается «Народной воли», она не хотела оставить Москву вне сферы своего влияния и вскоре после своего образования направила туда двух выдающихся членов Комитета — П. А. Теллалова и М. Н. Ошанину, стараниями которых вскоре была создана местная группа, энергично работавшая среди рабочих и учащейся молодежи. Но настоящим основателем московской группы был А. Михайлов, приехавший в Москву в сентябре 1879 года для ведения подкопа под железнодорожное полотно.

Теперь, переселившись в Москву, Исполнительный комитет вклинился в эту группу и, можно сказать, обескровил ее. Как члены Комитета Теллалов и Ошанина, составлявшие душу группы, изымались из нее — они должны были всецело отдаться центральной деятельности. К тому же Теллалов в июле был переведен Комитетом в Петербург. Кроме них из группы выбыли Мартынов и Лебедев, которые были взяты в члены Комитета; Гортынский, посланный в качестве агента Комитета для организационной работы в Киев; Андреев, с той же целью отправленный в Саратов, а член группы Фриденсон, взятый Комитетом из Москвы раньше других, был арестован в Петербурге еще в январе 1881 года. Все это не могло не ослабить местной организации.

В Петербург кроме Теллалова были направлены два только что принятых члена Комитета — Романенко и Стефанович, приехавшие из-за границы. Все трое раньше в качестве членов «Народной воли» в Петербурге не работали, личных связей там не имели, а в Москве старые члены «Народной воли» в свою очередь являлись новоселами. Это тоже был неблагоприятный для деятельности момент. Но важнее всего было то, что с перемещением центра Петербург в революционном смысле низводился на степень провинции: отныне там должна была существовать только местная группа, а Москва превращалась в революционную столицу, но без тех духовных и материальных ресурсов, которыми обладал Петербург.

 

2. Состояние центра

Велика была перемена, найденная мною в численном и качественном составе Исполнительного комитета. Нечего было скрывать от себя: Комитет 1879 года был разбит. Странно, но никто из нас не говорил об этом; мы сходились, обсуждали различные вопросы и расходились, как будто не замечая отчаянного положения нашего центра. Или, быть может, все мы были людьми, которые видят несчастье, но не говорят о нем. Лишь однажды в беседе с Грачевским наедине я высказала ему свои опасения за будущее и горестные мысли о настоящем. Но он был другого мнения или не хотел сознаться, что положение дел катастрофическое. Из 28 человек, бывших основоположниками «Народной воли» и членами Исполнительного комитета, принятыми до 1 марта, на свободе оставалось только восемь: три женщины — Корба, Ошанина (совсем больная) и я — и пять мужчин. То были: 1) Грачевский, который до тех пор был техником по типографии и приготовлению динамита, человек энергичный и фанатически преданный революционному делу; старый народник начала 70-х годов, он занимался пропагандой среди московских рабочих вместе с членами московской организации Бардиной и Джабадари, судился по «процессу 193-х», был в ссылке в Архангельской губернии и бежал оттуда. Испытанный, практичный и очень работоспособный, но в «Народной воле» занятый техникой, он до 1 марта в организационных работах активного участия не принимал; 2) П. А. Теллалов, выдающийся деятель, пропагандист и агитатор, создатель московской группы, по своему пребыванию в Москве не мог принимать участия в деятельности Комитета как всероссийского центра; 3) Юрий Богданович, обаятельный товарищ, пропагандист в деревне в начале 70-х годов, прежний «чайковец», человек опытный, мужественный в деле, но очень мягкий в сношениях с людьми, при образовании «Народной воли» находился в Пермской губернии для устройства побега Бардиной и был принят в члены Комитета прямо на должность сыроторговца на Малой Садовой, а после 1 марта по поручению Комитета совершил поездку в Сибирь для организации «Красного Креста», имевшего главной целью помощь побегам политических ссыльных; 4) Савелий Златопольский, одессит, принятый в Комитет по рекомендации Фроленко и Колодкевича, знавших его в Одессе; мягкий, добрый, он не был импонирующим и влиятельным человеком; и наконец, 5) Лев Тихомиров, наш признанный идейный представитель, теоретик и лучший писатель, уже в 1881 году отличавшийся некоторыми странностями и, быть может, носивший в душе зачатки психологического переворота, который привел его к полному изменению прежней идеологии и сделал из революционера и республиканца монархиста, из атеиста религиозного ханжу, а из социалиста — единомышленника Каткова и Грингмута. Еще в мартовские дни в Петербурге он изумлял нас. Так, после 1 марта он явился к нам с траурной повязкой на рукаве, какую носили военные и чиновники по случаю смерти Александра II. В другой раз он сообщил, что ходил в церковь и принес присягу новому императору. Мы не знали, чем объяснить эту комедию, но, по словам Тихомирова, это было необходимо, чтобы легализовать его в глазах дворника, который так любознателен, что забирается в квартиру, когда хозяев нет дома. Шпиономания, по-видимому, овладела им. Так, в Москве, живя в меблированных комнатах, он вообразил, что соседи сделали отверстие в стене и подслушивают разговоры в его помещении. Тотчас он оставил эту квартиру и отправился на богомолье в Троицко-Сергиевскую лавру, чтобы, прописавшись там, засвидетельствовать этим свою благонадежность для дальнейшего проживания в Москве. На такие махинации никто из нелегальных не пускался до него ни при каких обстоятельствах.

Из сделанного перечня видно, что оставалось от прежнего Комитета. Главных столпов нашей организации, инициаторов и создателей «Народной воли», укрепивших новое направление и совершивших деяния, на которых «останавливался зрачок мира», в нашей среде уже не было — они сошли с революционной арены, были осуждены или ждали сурового осуждения. Уж не было Квятковского, пламенного революционера и хорошего организатора, имевшего особенную способность привлекать людей к делу. Он был арестован еще в 1879 году и казнен; не было Зунделевича, мастера по части доставки всевозможных технических средств; ни Морозова, который был одним из первых горячих глашатаев народовольческого направления, — он уехал за границу уже через полгода после основания «Народной воли» и не видел всего расцвета ее. Не было ни Александра Михайлова, этого «недреманного ока» организации, истинного «хозяина» ее; ни олицетворявшего террор, мрачного, молчаливого красавца-силача Баранникова; ни нашего хранителя от полицейских набегов Клеточникова. Не было Желябова, Перовской, Колодкевича и Фроленко, этих несравненных деятелей слова и практики. Выбыли из строя техники: Исаев, Якимова, Ширяев, Софья Ивановна; не было энтузиаста Суханова; членов Комитета Тригони, Лебедевой, Ланганса и только что принятого Жебунева. Погибли агенты: Кибальчич, Саблин, Геся Гельфман, Терентьева и многие другие товарищи из интеллигенции и рабочих, необходимые для общего дела и разнообразием своих талантов и способностей поддерживавшие гармоничность различных отраслей деятельности нашей организации. Теперь была пустыня недоставало ни умов, ни рук, ни главенствующих инициаторов, ни искусных выполнителей. В 1879 году Исполнительный комитет соединил в себе все революционные силы, накопленные предшествующим десятилетием и уцелевшие от разгрома этого периода. Он бросил их в политическую борьбу и, совершив громадную работу, в два года истратил весь капитал. Теперь, к концу 1881 года, оставалась небольшая группа, а за нею те, кого на моем процессе 1884 года присутствующие защитники характеризовали словом «ученики».

Так Исполнительный комитет по существу кончил свое бытие, и в данный момент центр партии «Народная воля» уже не был в состоянии играть прежней роли. На арене борьбы с самодержавием почти не оставалось имен, известных всей свободомыслящей России. Вместе с утратой людей боевая способность Исполнительного комитета исчезла. Оставалась пропагаторская и организаторская работа; надо было думать о собирании сил во что бы то ни стало. Но условия деятельности сильно усложнились: шпионаж и сыск усовершенствовались, появились виртуозы этого дела, люди честолюбивые, способные и с широким размахом, как Судейкин, а революционные требования к личности сравнительно с 70-ми годами повысились. В интеллигенции и в рабочей среде надо было искать элементы более зрелые. Но именно их-то и было мало. Рядовые работники находились довольно легко среди молодежи: для работы в провинции, в местных группах они были вполне пригодны, но к кандидатам в центр мы предъявляли иные требования, меряя той меркой, которая была при основании «Народной воли», и под эту мерку подходили лишь немногие.

С распадом прежней организации, исчезновением большого числа товарищей ослабел общественный контроль над личностью. Я заметила это еще в апреле, когда проезжала через Москву на юг. Несколько губительных арестов произошли оттого, что отдельные лица рисковали собой, пренебрегая мерами осторожности. Якимова, изумительная по своей смелости, находчивая в опасности и беззаветно преданная революционному делу, Якимова, которую надо было беречь как зеницу ока, отправилась в Киев, хотя он считался по своим полицейским условиям столь же опасным, как и Петербург. Там в скором времени она была арестована с Лангансом и Морейнис. То же самое произошло и с Лебедевой. Матери Фроленко, женщине простой и никогда не бывавшей в Петербурге, Лебедева хотела помочь получить свидание с сыном и постоянно виделась с ней, несмотря на очевидный риск быть прослеженной. Так оно и случилось: Лебедева была арестована; как участница в покушении на цареубийство, она была осуждена на каторгу, как и Якимова, и умерла на Карийских рудниках в Сибири. При Александре Михайлове и Желябове, когда налицо был весь коллектив, такого риска и проявления личной воли общественное мнение не допустило бы. Да и арест самой Перовской, а потом Суханова — разве он произошел бы, если бы, как это было в лучший период деятельности Комитета, строгий контроль организации сдерживал и, когда нужно, подчинял личность революционной дисциплине, допуская риск собой только по решению коллектива для общественно необходимого дела.

 

3. Ожидания общества

Исполнительный комитет — говорю о Комитете 1879 года — в сущности кончил свое бытие, а между тем Россия, взволнованная цареубийством, была еще полна отголосками 1 марта. Общественное мнение широкой публики, остававшейся впотьмах относительно реальных сил партии, ослепленное деятельностью Комитета, сильно преувеличивавшее их, ожидало еще великих потрясений впереди: ведь Комитет в своих изданиях неоднократно заявлял, что цареубийство будет производиться систематически и оружие не будет сложено до тех пор, пока самодержавие не сдастся и свободные учреждения не заменят царского режима.

Здесь не лишнее рассказать об одном эпизоде, относящемся к тому времени.

3 марта Кибальчич, сильно взволнованный, неожиданно явился к нам на квартиру у Вознесенского моста, куда он не должен был приходить без особого оповещения. Он сообщил, что квартира Саблина и Геси Гельфман на Тележной взята полицией. Саблин застрелился, а Тимофей Михайлов арестован на лестнице по дороге к ним. Это событие ставило на очередь судьбу магазина сыров на М. Садовой. Он еще не был ликвидирован нами, и его хозяева, Богданович и Якимова, оставались на своих местах в нем. Каждую минуту он мог быть открыт полицией. Часа в два, когда на квартире кроме меня и Исаева присутствовали Тихомиров, Перовская, Ланганс, Якимова и еще человек шесть из Комитета, вопрос о ликвидации магазина был поставлен на обсуждение, и было постановлено, что это должно быть сделано немедленно, причем хозяева покинут Петербург в тот же вечер. Одна я была другого мнения: я предлагала сохранить магазин еще на 2–3 дня на случай, не поедет ли новый император, живший с императрицей в Аничковом дворце, в Михайловский манеж по той же Малой Садовой, по которой ездил его отец, и если это произойдет, взорвать мину, предназначавшуюся для Александра II. Я указывала, что рисковать в этом случае лицами, которые останутся в магазине, стоит, и Исполнительный комитет имеет право на такой риск… Однако присутствовавшие все были против. У меня вырвался возглас: «Это трусость!» Тогда Тихомиров и Ланганс, стоявшие рядом со мной, с гневным жестом подняли крик: «Вы не имеете права говорить так!..» Остальные молчали, и дело было снято с очереди.

Было решено, что Якимова, придя в магазин, скажет Богдановичу о постановлении Комитета, и он уедет из Петербурга с первым поездом, а Якимова в обычный час запрет магазин и уйдет, чтобы с другого вокзала оставить город. Так Кобозевы и сделали: сначала ушел Богданович, а вечером в обычное время Якимова закрыла магазин, зажгла перед образом Георгия Победоносца лампадку и вышла с маленьким узелком через ворота мимо дремавшего дворника.

Утром 4 марта дворник, встревоженный тем, что время проходит, а магазин не открывается и хозяева не обнаруживают признаков жизни, дал знать в полицию, которая явилась делать свое дело.

На прилавке она нашла кучку медяков и записку: хозяйка просила в ней передать прилагаемые деньги мяснику за печенку, которую она забирала для кота Васьки.

За невозможностью немедленного второго цареубийства наступило затишье. С нашей стороны оно было вынужденным, но общественное мнение толковало его как затишье перед грозой. Само правительство разделяло такой взгляд и ожидало новых трагических событий. Напряженное ожидание было, можно сказать, характерным признаком общественного настроения того времени. Действия Комитета за весь истекший период были окружены тайной: никто не знал, когда именно, в какой момент и в какой форме загремит удар. Никто не знал и того, какими средствами в смысле персонала и техники располагает «Народная воля». Эту полную неизвестность и вместе с тем признание Исполнительного комитета в данное время вершителем судеб России в смысле поворота к свободе или еще большего усиления реакции в шутливой форме, метафорически выразил Глеб Иванович Успенский: в беседе со мной как-то после 1 марта и в связи с этим событием он сказал: «Что-то с нами теперь сделает Вера Николаевна?» — подразумевая под Верой Николаевной Исполнительный комитет.

После краткого периода неопределенности и колебаний, которые отражались в чиновничьей части публики предвещаниями, что на 25 лет воцарится злейшая реакция, стало ясно, что от нового царя ждать перемен нечего. Реакционное направление внутренней политики стало пред всеми совершенно определенно: манифест 29 апреля объявил принцип самодержавия незыблемым; отставка Лорис-Меликова, Милютина и Абазы показывала, что либеральные потуги дать хоть какое-нибудь удовлетворение общей потребности в свободе кончились и все останется по-старому.

Но революционная партия, Исполнительный комитет — замолчит ли он после всех заявлений, после письма Александра III, в котором были формулированы требования, не получившие удовлетворения? Все недовольные старым порядком верили, хотели верить, что нет. Поведение правительства поддерживало эту веру: новый император не короновался, об этом и помина не было, и единственным объяснением служит страх перед террористами. Сказочные слухи ходили в публике насчет их намерений и планов. Говорили, что в Москве в ожидании будущей коронации наняты помещения, из которых ведутся подкопы, чтобы взорвать коронационное шествие, и заняты чердаки, чтоб с них бросать бомбы. Из уст в уста шла молва, что сам сыроторговец Кобозев (Богданович) с теми же террористическими замыслами берет подряд по устройству праздничной иллюминации. Говорили, что он продолжает торговать сырами, закупает их в провинции и эти сыры, начиненные динамитом, ввозятся в Москву и т. п. На деле Исполнительный комитет не помышлял ни о чем подобном. В первые дни после 1 марта Перовская в крайне возбужденном состоянии от всех переживаний, словно обуреваемая манией, забыв о благоразумии только и думала о подготовке к новому покушению на цареубийство. Она наводила разные справки, отыскивала прачек и модисток, обслуживающих население дворцов, собирала повсюду указания на лиц, имеющих возможность при тех или иных условиях встречаться с царствующими особами (например, на празднике георгиевских кавалеров). Она лично делала наблюдения над выездами царя из Аничкова дворца, пока не была наконец арестована вблизи него. С ее задержанием и переездом членов Исполнительного комитета в Москву эти конвульсивные попытки прекратились. Мы знали, что царь спрятался в Гатчине и живет там, как узник, доступ к которому невозможен. Никаких изысканий, собирания сведений и тем более наблюдений Комитет не предпринимал, и никаких проектов воспользоваться коронационными торжествами в Комитете не возникало. Даже самый вопрос о цареубийстве не поднимался. Ни разу в течение моего пребывания в Москве на совещаниях об этом не говорили, до такой степени была очевидна полная невозможность ставить такое дело при наших тогдашних силах.

 

4. Новые члены

Я говорила о тех, кто у нас выбыл к этому времени. Вместо них я застала новых членов: Мартынова, Лебедева и Романенко. Четвертым называли Стефановича, но он находился в Петербурге, так же как и старые члены Теллалов и Савелий Златопольский.

Мартынов и Лебедев были по профессии врачами и входили в местную московскую группу, созданную Теллаловым и Ошаниной. Если о Лебедеве я не слыхала ни хорошего, ни дурного, то о Мартынове Ошанина много рассказывала мне при свидании в Петербурге и говорила о нем как об умном, оригинальном, интересном человеке и искусном рассказчике-импровизаторе. По ее отзывам, из москвичей он был самым даровитым и выдающимся. Определенного впечатления при деловых встречах с ним и с Лебедевым в Москве на общественной квартире Богдановича и Ошаниной я, однако, не вынесла. Их значение в Комитете было невелико уже по самой кратковременности их деятельности как членов: Мартынов, посланный на работу в Петербург, был арестован там уже в январе 1882 года, вскоре после ареста Теллалова (в половине декабря 1881 года). Указаний на близость Мартынова к центру департамент полиции не имел, и он пошел лишь в административную ссылку. Такова же была участь и Лебедева (арестованного в феврале 1882 года). Если личность В. С. Лебедева не была яркой и лично на меня при встречах в Москве он не произвел определенного впечатления, то в органе партии как литератор он во второй половине 1881 года занимал видное место и был довольно плодовит. Так, в «Народной воле» за этот период ему принадлежат передовые в «Листке «Народной воли»» № 1, в № 7, 8–9 «Народной воли» и другие статьи и заметки.

Впоследствии, вернувшись из ссылки, Лебедев уже не принимал участия в революционном движении и ограничивался деятельностью врача. Как таковой, в деревне и в городе он внушал уважение всем, кто входил с ним в соприкосновение.

Герасима Романенко я знала еще в Одессе. Юрист по образованию, умный и образованный, он был наделен изящной фигурой и прелестным тонким лицом, на котором лежал отпечаток болезни легких. В высшей степени интеллигентный и обаятельный в обращении, он чрезвычайно нравился мне и Колодкевичу, жившему некоторое время в Одессе. Мы часто встречались и обсуждали все дела вместе. Удивительно было то, что такой даровитый и симпатичный человек не создал в университете около себя никакой группы. Те студенты, его товарищи, которых он рекомендовал нам (всего 2!), были людьми малозначительными; в революционной работе неактивные, они решительно ничем не были нам полезны. После ареста Гольденберга с динамитом в Елизаветграде Романенко, видевшийся с ним в Одессе, начал хлопоты о паспорте и уехал за границу. В Швейцарии он встретился и сошелся с Морозовым; вместе с ним написал и выпустил под псевдонимом Тарновского брошюру «Террористическая борьба». В ней проводилась мысль, что если народ молчит и не готов к революции, то делать ее должна и без народа революционная интеллигенция посредством систематического политического террора, на который следует отдать все силы.

Когда брошюра дошла до России, в Комитете была мысль напечатать в партийном органе («Народная воля») возражение. «Народная воля» никогда не смотрела на свои задачи так узко, как вопрос ставился в брошюре, подписанной и Морозовым, одним из известных инициаторов народовольческого направления. Она верила в народ и хотела опираться на него. Ее деятельность не была жестом отчаяния, вызванным разочарованием в народных массах. Если можно говорить о разочаровании, то оно состояло только в том, что лица, жившие в народе для революционной деятельности среди него, убедились на горьком опыте, что при существующем полицейском строе никакой не только революционной, но и просто культурной работы в народе вести нельзя. Тактика «Народной воли» — политический террор — являлась в глазах партии средством широкой агитации, которая выведет народ и общество из неподвижного состояния и побудит их к выявлению назревших нужд и потребностей. И в этом отношении веры в живые силы народа того времени было больше, чем могла оправдать действительность, что и показывало 1 марта, не сопровождавшееся никаким массовым движением. Что же касается пропаганды и агитации среди рабочих, то она велась как в Петербурге и Москве, так и всюду, где только существовали народовольческие группы, и эта пропаганда совсем не была средством извлечения сил для террора, как полагали позднейшие историки. Так узко никогда не смотрели народовольцы. Между тем в брошюре Морозова и Романенко интеллигенция ставилась во главу угла и являлась единственной носительницей революционной идеи, способной и без народа осуществить дело свободы.

Стефанович, известный деятель на юге, вошедший при разделении общества «Земля и воля» в «Черный передел», оставил Россию еще в конце 1879 года, и никто не сомневался, что вместе с А. Булановым и некоторыми другими чернопередельцами он искренне перешел при возвращении на родину в ряды бывших противников — народовольцев. Однако подобно Мартынову и Лебедеву ни Романенко, ни Стефанович не успели развернуть своей деятельности как члены «Народной воли»: Стефанович, живший в Петербурге, был арестован 6 февраля 1882 года в Москве в квартире Буланова, а Романенко попал в руки жандармов еще раньше в той же Москве, когда я находилась там. Его арестовали у Ольги Любатович, приехавшей из-за границы несколько времени спустя после того, как Морозов был взят на границе при возвращении в Россию (в феврале 1881 года). Ольга Любатович была принята в члены Комитета в 1879 году вскоре после основания «Народной воли». На Воронежском съезде землевольцев она не присутствовала, хотя была членом этого общества: она оставалась тогда еще за границей, куда по настоянию друзей уехала после убийства Мезенцова (4 августа 1878 года). По натуре очень живая, энергичная и способная, она была моей товаркой по Цюрихскому университету и Берну, куда мы перешли после известного циркуляра русского правительства, грозившего недопущением к экзаменам в случае продолжения курса в Цюрихе. В студенческом кружке Бардиной среди «фричей», как называли нас, она отличалась горячностью и резкой нетерпимостью. Но, когда я встретила ее в 1880 году, ее нельзя было узнать — такая вялая и бездеятельная она была. Я думала, что пребывание в ссылке (она была осуждена на поселение по «делу 50-ти») так повлияло на нее, отчуждив от жизни и революционной среды, пошедшей по другой дороге, чем та, по какой шла она и ее товарищи по так называемой московской организации, но, вероятно, это зависело и от ее болезненного состояния.

Арест Морозова и смерть ребенка, родившегося за границей, совершенно ее перевернули. Она приехала в Россию, пылая местью к правительству, и была настоящей тигрицей, когда я посетила ее в Москве. От «Народной воли» она отмежевалась и обнаруживала большую неприязнь к нашей организации. Народовольцы в свою очередь выражали неудовольствие, так как, предполагая завести свою особую террористическую фракцию, Любатович пользовалась прежними связями, стараясь использовать их в своих видах. Сильный душевный подъем сказывался в ней в ярких формах, в энергии, не думающей ни о препятствиях, ни об опасностях. Не знаю, надолго ли хватило бы этого подъема; быть может, это была некоторая истеричность, но в то время она была очень интересна — эта тигрица, разъяренная и красивая новой красотой, развернувшейся от материнства. Она ничем уже не напоминала апатичную и бесцветную Ольгу 1879 года, составлявшую разительный контраст с остальными народовольцами, полными всей энергией новаторов и завоевателей нового пути, на котором предстояли громадные преодоления. Ольга и не подозревала, что все ее планы будут залиты холодной водой в тюрьме, и эта тюрьма ее уже подстерегала.

Как-то вечером я отправилась в гостиницу, в которой она остановилась. У дверей швейцар отсутствовал; на лестнице и в коридоре я не встретила ни души. Дойдя до номера, который занимала Ольга, я постучала в дверь. Ответа не последовало, а когда я отворила ее, то в комнате было темно и пусто. Я поняла, что Любатович арестована. Надо было скорее уходить. Опять в коридоре и на лестнице я не встретила никого.

Так снова, как в Одессе, случайность оставила меня на свободе. А Романенко, посещавший Ольгу, с которой дружил, попал в руки жандармов, хотя Ольга, наверное, успела снять условный знак безопасности; или, быть может, он зашел к ней вечером, когда видеть сигнал было невозможно.

Как относительно Мартынова и Лебедева, так и Романенко департамент, по-видимому, сведений не имел: его сослали без суда, но не в Сибирь, а в Ташкент. Ольга Любатович, арестованная 6 ноября, к суду тоже не была привлечена: ее сослали административно в Сибирь, где она вышла замуж за своего сопроцессника по «делу 50-ти» Джабадари.

Что касается Теллалова и Стефановича, то их судили по «процессу 17-ти» в 1883 году; оба были приговорены к каторжным работам: Стефанович отправлен на Кару, а Теллалов заключен в Трубецкой бастион, где он умер от истощения.

 

5. Московская группа

Хотя бы в немногих словах, я не могу не воздать здесь должное прекрасной личности Теллалова, о котором так мало осталось следов в революционной литературе. Человек вполне выработанный, с хорошим образованием, он отличался характером высоконравственным и обладал выдающимся талантом оратора. Благодаря этим качествам он имел неотразимое влияние на молодежь и создал целую плеяду последователей «Народной воли», видевших в нем своего учителя. В прошлом он действовал в Харькове одно время наряду с Перовской, а в Москве постоянно выступал на университетских сходках, увлекая за собой студенчество. Будучи очень популярным среди учащейся молодежи и находясь в постоянном общении с ней, он имел возможность непосредственно привлекать и выбирать людей. И его выбор, судя по составу московской группы и как я знаю по личным встречам в провинции, был удачен. После каждой студенческой истории часть студентов исключалась из университета, другие переходили в иные учебные заведения и, рассыпаясь по городам, разносили семена, брошенные Теллаловым. Таковы в провинции были Комарницкий, Анненков, Омиров, которых я знала лично. Состав московской группы также определялся главным образом тем выбором, который Теллалов делал среди университетской молодежи, а Мария Николаевна Ошанина своим влиянием закрепляла за революционной партией тех, кого первоначально намечал он.

В одних воспоминаниях приведены слова Желябова, сказанные в Петербурге при отъезде М. Н. Ошаниной после нашего совещания в январе 1881 года. «Помни, — сказал он, — вся надежда на Москву». Желябов, действительно, мог сказать это, потому что московская группа за весь период «Народной воли», несомненно, была лучшей из всех местных групп: она была и многочисленнее, и деятельнее других. Это объясняется как тем, что Москва была богаче высшими учебными заведениями, чем другие университетские города провинции, так и талантливостью ее организаторов и систематичностью их работы: они не кочевали из одного места в другое, не отвлекались от организационной деятельности практическими делами по осуществлению террористических замыслов Исполнительного комитета; ни Теллалов, ни Ошанина никогда не принимали в них непосредственного участия.

Московская организация кроме городской группы численностью человек в 11, давшей центру несколько членов и агентов и занимавшейся пропагандой в разных слоях интеллигенции, имела для агитации на фабриках и заводах так называемую рабочую группу интеллигентов с несколькими подгруппами и с членами группы во главе. Первоначально в ней работали А. Борейшо и рабочий Феофан Крылов (он же Воскресенский); позднее целый ряд лиц, сменявших друг друга: ст[удент] Коган-Бернштейн (известный по делу с министром Сабуровым); товарищ Поливанова — Майнов; Кирхнер (из Саратова); московская учительница А. Орлова; а позже нелегальные Лисовская, Чекоидзе (из «процесса 50-ти») и бежавшие из ссылки Смирницкая, Ив. Калюжный и В. Панкратьев. Когда в июле 1881 года Теллалов уехал в Петербург, руководителем рабочей группы сделался Халтурин. Однако Халтурин тяготел тогда больше к террористическим актам; в то время как Теллалов считал необходимым направить все силы партии на пропаганду, организатор «Северорусского рабочего союза», а потом автор взрыва в Зимнем дворце находил, что при существующих порядках самодержавия никакая обширная организация в России невозможна и, чтобы сломить их, все усилия надо приложить к продолжению террористической борьбы. В этом настроении он и отправился потом в Одессу на террористический акт против Стрельникова (18 марта 1882 года) и на этом акте погиб.

Пропаганда на различных фабриках и заводах Москвы велась довольно широко, но среди военных московская группа связей не имела.

Выше было сказано, что москвичи, на которых надеялся Желябов, дали при убыли старых деятелей несколько агентов (Андреев, Фриденсон, Гортынский) и новых членов Комитета (Лебедев, Мартынов). Все они были привлечены энергичной работой Теллалова и М. Н. Ошаниной. К сожалению, коллектив, созданный ими, все же не вышел по своей влиятельности за пределы уровня местной группы: он не имел за собой того продолжительного революционного стажа, какой имели участники Воронежского и Липецкого съездов, и не мог явиться сменой для Исполнительного комитета, быстро убывавшего в своей численности.