Я почти умирала, когда прибыла в Лонс-лё-Солнье. Друзья посоветовали мне заняться служебными делами и обратиться за пенсией. Несколько месяцев спустя, 16 сентября 1800 года, мне была дана пенсия в двести франков. 29 октября я получила бессрочный отпуск. Я выбрала город Монтелимар для восстановления сил и поправления расстроенного здоровья. Весной 1801 года я перебралась в Шалон-сюр-Сон. Мэр этого города, благородный господин Буассело, настоял на том, чтобы я поселилась у него. В течение десяти месяцев я получала там необходимый уход и самое деликатное гостеприимство; могу смело сказать, что именно ему я обязана тем, что еще жива. Я покинула его 19 июня 1802 года, чтобы отправиться в Париж и там ходатайствовать, по его рекомендации и рекомендации других высокопоставленных граждан Шалона, о повышении моей пенсии.

Ремесло просителя далось мне плохо; как только силы вернулись ко мне, я сказала себе, что драгунская каска идет мне больше, чем чепчик, что двадцать восемь лет — это еще не возраст, чтобы отправляться в Дом Инвалидов, и я решила вернуться на службу. Полковником 9-го полка был молодой корсиканец, Орас С…, родственник Первого консула, которого Сенат сделал пожизненным консулом. Я отдала предпочтение его полку, где в Пьемонтской роте у меня были друзья. Тем более что 15-й полк почти полностью обновился, а мои старые друзья по Восточно-Пиренейской армии были почти все убиты или с офицерскими эполетами перешли в другие части.

В то время, когда я вернулась на военную службу, 9-й драгунский полк занимал в Париже казарму Аве-Мария. Мой полковник полностью одел меня, заплатил за проживание в городе на набережной дез Орм, из расчета двадцать пять франков в месяц, и позволил питаться вместе с его заместителями. Перед всеми драгунами и офицерским корпусом он объявил о моем возвращении в полк, честью и красой которого я была; такими точно и были его слова.

Я стала очень модной в военной среде парижского бомонда. Каждый день я получала по нескольку приглашений на ужин к жене какого-либо высокопоставленного типа с эполетами. Все красивые дамы мечтали со мной познакомиться. Господин Денон стал одним из тех, кто проявил ко мне настоящий интерес; он говорил обо мне во всех салонах, именно он рассказал обо мне мадам Бонапарт. Та же попросила его привести меня в Сен-Клу; она сказала, что хочет сделать сюрприз Первому консулу.

Господин Денон привез меня в своей карете. Мадам Бонапарт приняла меня приветливо и с нежной благожелательностью, которой удостаивались все, кто имел счастье приблизиться к ней. Она предложила мне виноград и своей рукой выбрала для меня самую лучшую гроздь. Она показала мне мою спальню и сказала, что раньше это была спальня королевы Марии-Антуанетты. Она пригласила меня прогуляться в парке и дала мне ключ от того места, где находились ее газели. В тот же день старший адъютант моего полка должен был привести в Сен-Клу, к своей крестной, маленького Тибюрса С., которому было лет пятнадцать-шестнадцать и который был братом моего полковника. Нам накрыли стол на три персоны, а потом (Первый консул задерживался в Париже) мадам Бонапарт отпустила меня. Господин Денон только представил меня, а потом сразу уехал. Я вышла из замка очень довольная тем, что меня так хорошо приняли, и одновременно удрученная тем, что мне не удалось повидать моего могущественного и славного товарища по оружию из Итальянской армии, бывшего командующего артиллерией при осаде Тулона.

На следующей неделе мне повезло больше. Господин Денон передал мне письмо от мадам де Крени, любезной вдовы, которая вскоре вышла за него замуж. Это было письмо для мадам Бонапарт, письмо, которое должно было послужить мне входным билетом. В два часа я уже была под окнами замка.

Я была, как в первый день, в моей униформе, в моей блестящей униформе, в сверкающей каске с пышным черно-белым плюмажем; но теперь я еще была на лошади, и какой лошади, на офицерской, на великолепной белой лошади, полной пыла и жара. Она начала бить копытом, потом бросилась в сторону и встала на дыбы; это был какой-то адский шабаш, взбудораживший весь замок. Женщины устремились к окнам, мадам Бонапарт — вместе со всеми. Все узнали маленького драгуна, начали показывать на него. Большая часть этих женщин была испугана дикими скачками лошади, страх этот спровоцировал их крики, другие же испугались за всадника. Кто-то аплодировал мне и моей безупречной посадке. Я имела сумасшедший успех.

Когда я в достаточной степени потешила свое мелкое тщеславие, я утихомирила страшное животное и соскочила на землю. Я взбежала по лестнице с письмом в руке, показывая его каждой из женщин, которая попадалась мне на пути. Хотя я уже знала мадам Первую консульшу, я всех женщин принимала за нее, так я потеряла голову. Мадам Бонапарт, или Жозефина, это имя уже стало популярным и мне очень нравилось, продемонстрировала ко мне такую же доброжелательность, как в первый раз. Она захотела, чтобы мы прогулялись вместе в саду, где она выращивала свои любимые цветы.

— Как я завидую вашей храбрости, — сказала мне она, — вы не боитесь ни лошади, ни пушки! Я же боюсь всего. Я боюсь в этом признаться, но это сильнее меня. Здесь, в этом парке, Первый консул захотел, чтобы я села рядом с ним на подушки открытого двухместного экипажа, которым он управлял. Когда мы поехали, я вся задрожала, я стала умолять его. Ему доставляло удовольствие нестись вдоль деревьев, и я пригибала голову под ветками, крича от ужаса. Он пустил колесо по самому краю водоема, я закрыла глаза, думая, что сейчас умру. Я едва не потеряла сознание. Мое дорогое дитя, как бы я хотела иметь вашу храбрость! Мой муж тогда перестал бы считать меня трусихой, он позволил бы мне сопровождать его повсюду, и я ездила бы с ним во всех его кампаниях.

Потом добрая Жозефина улыбнулась и попросила меня пересказать ей свою историю, особо подчеркнув те обстоятельства, при которых ко мне пришла храбрость.

В пять часов мне накрыли стол в комнате мадам Бонапарт. Я начала есть, разглядывая картины на стенах, но тут объявили, что из Парижа прибыл Первый консул.

Он еще не появился, но раздались крики на лестнице. Лакеи забегали вокруг меня, а один из них испуганно прошептал: «Ну вот, начался ураган». Прошло еще четверть часа, и все это время сердце мое учащенно колотилось в груди, можете мне поверить. Наконец пришел человек в черном и пригласил меня в салон, где меня принимали утром.

Жозефина сидела на диване рядом со своей дочерью Гортензией де Богарнэ. Жозефина была в розовом платье, ее довольно короткие волосы были взбиты расческой. Я не очень люблю дамские туалеты; но этот показался мне исключением, до чего его элегантность была естественна и полна безупречного вкуса. Мадемуазель де Богарнэ была одета во все белое. Первый консул был в синей униформе с белыми отворотами, с синим воротником и красной выпушкой. Это была униформа конных гренадеров Консульской гвардии. Он сидел в кресле перед столиком, на который он опирался двумя локтями. Он посмотрел на меня своим чертовым взглядом, продиравшим до самой глубины души. Я никогда ни перед кем не смущалась, но, бог мой, перед ним я чувствовала себя менее уверенно, чем даже перед моим бригадиром. Не оставляли меня и угрызения совести, связанные с воспоминаниями о прошлом.

— Хорошо, господин Сан-Жен, — сказал мне он (он назвал меня как мужчину), — вы находите меня все таким же страшным, как во время осады Тулона?

Я покраснела до кончиков ушей, мне хотелось бы иметь возможность исчезнуть под столом. Однако я нашла в себе силы пролепетать:

— Мой генерал…

Но он, не слушая меня, обратился к Жозефине:

— Знаешь ли ты, что она назвала меня цыганенком! Она сказала, что я еще грязнее, чем мой плюмаж. Она была в ярости, она хотела драться со мной на саблях.

Он воспользовался ситуацией, чтобы с лихвой вернуть мне то глумление, которое ему удалось так благородно выдержать от меня за столом у главнокомандующего генерала Дюгоммье. Жозефина и ее дочь смеялись до слез. Наконец соболезновавшая мне Жозефина решилась пожертвовать собой, чтобы остановить поток насмешек, и сказала:

— Все равно я люблю ее и хотела бы иметь достаточно храбрости, чтобы находиться там, как она.

А ее дочь добавила:

— Речи ее были грубы, но все же она была хорошим солдатом.

И тут я, видя перед собой двух защитниц, и каких прекрасных защитниц, тоже позволила себе взять слово:

— У генерала хорошая память, и он, возможно, не забыл, как во время осады Тулона я доставляла патроны?

Первый консул, приняв серьезное выражение лица, удостоил меня короткой похвалы. Когда в тишине и лишившись почти всех моих боевых товарищей, я вспоминаю эту сцену, это лицо, ставшее вдруг таким величественным и добрым, этот дрожащий и отрывистый голос, мне кажется, что я вновь и вновь слышу эти три слова: «Мадемуазель Фигёр — храбрец». Кровь моя закипает, и мне начинает казаться, что я вырастаю на глазах. А потом я спрашиваю себя, бедную старушку, живущую в приюте для престарелых, неужели все это произошло со мной, не приснилось ли мне все это. Кончается все тем, что я начинаю думать только об императоре, о его падении и ужасной смерти. Сердце мое сжимается, я заливаюсь слезами и плачу в своем соломенном кресле, стоящем у окна в узкой и темной мансарде рядом с клеткой, в которой резвятся мои птички.

Лакей принес блюдо, на котором стояли два бокала и графин. Первый консул разлил напиток и оказал мне честь, предложив выпить вместе с ним. В тот день, равно как и сорок лет спустя, я не могу сказать, что это был за ликер. Жозефина говорила о моем будущем. Первый консул решил, что я должна остаться в Сен-Клу, что мне нет необходимости возвращаться в Париж.

— Сан-Жен будет твоей камеристкой, — весело сказал он Жозефине.

Я ответила, что согласна, но при условии, что продолжу носить мужскую одежду. Жозефина решила, что мне легко будет найти занятие либо при ней, либо в замке. Первый консул отдал приказ, чтобы мне приготовили комнату. В то время все зубы еще были у меня на месте и в прекрасном состоянии, как у молодой собаки. Жозефина спросила меня, что я делаю, чтобы ухаживать за ними, и какой порошок я использую, чтобы они были такими белыми.

— Боже мой, мадам, — ответила я, — все это потому, что я много лет ем армейский хлеб. Не желаете ли попробовать?

Тут Первому консулу доложили, что не могут найти жилища для женщины, что все подходящие комнаты поблизости уже заняты.

— С чего вы взяли, что это женщина? — спросил он. — Разве по униформе не видно, что это драгун? Поселите драгуна Сан-Жен рядом с Кафарелли и Дюпа, уверяю, что он не пропустит построения.

Человек, одетый в черное, проводил меня в мою комнату, неся мешочек с деньгами, который он положил потом на комод. Это был подарок мадам Бонапарт; там было девятьсот франков. Дом, в который я вошла, был хорошим, а дебют — многообещающим. В тот же вечер я имела случай говорить с генералом Виктором.

— За обедом много говорили о Сан-Жен, — сказал мне он. — Первый консул желает ей добра, все тут благоволят Сан-Жен, удача находится в руках Сан-Жен.

Но провидение распорядилось по-другому. Оно дало мне авантюрный дух и потребность в активных действиях, что плохо вязалось с чудесной, но монотонной жизнью бездельника во дворце Сен-Клу. Когда я обошла весь парк и разведала все его аллеи, когда я поиграла со всеми газелями и выучила почти наизусть все книги, которые мне дал господин Денон, я начала испытывать несказанную скуку. Аппетит куда-то пропал, хотя обеды, подаваемые лакеями, и были великолепными, но есть-то мне приходилось в одиночестве. Господин Денон посоветовал мне закрыться ото всех. Совет этот, конечно, был хорош; такой образованный человек, как господин Денон, знавший все и обо всем, должен был знать, как нужно себя вести при дворе, будь то важная фигура или кто-то из слуг; но я находила ужасно тоскливым положение, при котором я должна была ото всех прятаться. Все эти придворные дамы, которых я встречала на каждом шагу, в каждой комнате и за каждым поворотом коридора и которые рассматривали меня, как какое-то диковинное животное, были мне отвратительны. На одиннадцатый день утром я проснулась с головной болью и сказала себе, что такая жизнь невыносима.

Я оделась и пошла подышать воздухом в парк. Мусташ, первый курьер Первого консула, проходил по той же аллее, что и я. Он догнал меня, и я, позабыв про все данные мне советы, открылась этому человеку с военной, как мне показалось, выправкой. Из всего моего окружения, в котором я вынуждена была находиться в течение этих нескончаемых дней, он один мог меня понять. Я рассказала ему обо всем, что мучило меня. Он предложил мне прийти позавтракать к нему домой, в маленький домик, который у него был в деревне Сен-Клу. Во время завтрака я не прекращала жаловаться, а он слушал меня, как старый и самый настоящий друг. За десертом я сказала:

— Все решено, мой дорогой Мусташ. Если вы испытываете дружеские чувства к храброму драгуну, который изнемог уже в своем несчастье, вы предоставите тому доказательство. Помогите мне найти карету, чтобы вернуться в Париж, и добудьте без скандала из моей комнаты мою дорожную сумку, где лежат девятьсот франков, которые мне дала мадам Бонапарт. Я хочу исчезнуть, ни с кем не попрощавшись; так как я очень боюсь, что меня вынудят остаться.

Первый курьер, который был военным человеком, но сумел найти в себе силы приспособиться к жизни при дворе, ответил, что все сделает, если я немного подожду. Он мог бы мне заявить, что уезжать так резко — это противоречит всем правилам вежливости, что у него было больше времени, чтобы привыкнуть к своему нынешнему блестящему положению, что я рискую показаться неблагодарной по отношению к столь благосклонным и знаменитым хозяевам. Но он даже не стал пытаться это сделать, он просто пожалел меня и посочувствовал мне. Без сомнения, его наивная душа, как и моя, полностью отдалась во власть ситуации и была неспособна думать и предусматривать последствия.

Когда драгоценная сумка была забрана из моей комнаты, я украдкой улизнула, почти бежала из прекрасного замка Сен-Клу, куда я совсем недавно попала столь шумно, на белом коне и с видом триумфатора. Вот так хорошие советы господина Денона, попавшие в неправильную голову, не дали никакого положительного результата. Вот так, несмотря на волю величайшего гения всех времен, человека, который даровал троны, пророчество генерала Виктора не сбылось, и мадемуазель Сан-Жен упустила свою удачу.

Девятьсот франков послужили мне, если выражаться по-солдатски, на то, чтобы набить животы драгун в казарме Аве-Мария. Мой полковник был рад моему возвращению и тому, что я пожертвовала удачей, отдав предпочтение воинской службе, он живо пожал мне руку. Он мне поклялся, что пока он будет командовать полком, его маленький драгун Сан-Жен всегда будет иметь кусок хлеба.