Прошло более восемнадцати месяцев, а я едва выходила из моей комнаты. Все это время я находилась в обществе нескольких жен офицеров, которых знала еще по армии. Они проявили ко мне самые дружеские чувства; но, должна признаться, такая однообразная жизнь была не по мне. Мало-помалу силы вернулись ко мне, и к лету 1809 года мое здоровье наконец было полностью поправлено.

Как только я смогла выходить, я тут же повидалась со своими старыми товарищами. Некоторые из них еще служили в 15-м драгунском, моем первом полку, который принял меня после слияния с аллоброгцами. Я ходила повидаться с ними в Версаль, где был их сборный пункт; сам же полк находился тогда на юге Испании. Каждый раз, когда письмо приходило из-за Пиреней, мои старые товарищи не упускали случая показать его мне. Так мне удалось услышать тысячи всяких чудесных вещей об этих местах, и я решила, что было бы стыдно для меня знать лишь кусочек северной части этой прекрасной страны. Меня охватило желание вновь присоединиться к 15-му драгунскому. Несмотря на то что мне уже исполнилось тридцать шесть, я вновь чувствовала себя молодой и полной задора.

Я посоветовалась с генералом Суле, моим старым добрым знакомым по Восточно-Пиренейской армии, где он был командиром батальона. Был март 1810 года. Генерал рассказал мне, что Наполеон, желая показать свое удовлетворение национальными гвардейцами северных департаментов, создал декретом от 1 января того же года полк из четырех батальонов, предназначенный для вхождения в состав Молодой гвардии; а ему, генералу Суле, было поручено формировать этот полк из добровольцев, взятых из когорт национальной гвардии, участвовавших в обороне побережья Фландрии и Ла-Манша, когда англичане высадились там в последние дни июля предыдущего года. (Это полк, названный полком национальной гвардии Императорской гвардии, в 1813 году стал называться 13-м полком гвардейских вольтижеров.)

— Их сборный пункт, — добавил он, — в настоящее время находится в Байонне, где идет его пополнение перед отправкой в Испанию. Я поставлю тебя на довольствие в этот полк. Езжай в Байонну, дождись там первой же отправки людей через границу. Позже, набравшись терпения, ты найдешь способ найти свой 15-й драгунский, который сейчас должен быть в Севилье. (Маршал Сульт занял Севилью 2 февраля.)

Генерал подкрепил свой совет сорока луидорами, которые я приняла от своего старого боевого товарища с большим удовольствием. Я отправилась в Байонну в компании офицеров, которые, как и я, добирались до своих полков.

Во время первой поверки, в которой я приняла участие в этом городе, дождь лил, как из ведра. Генерал Кенель явился инспектировать нас пешком, с зонтиком в руках. Посреди киверов полка национальной гвардии он заметил драгунскую каску и узнал мадемуазель Сан-Жен, бывшую в своей старой униформе. Он был со мной очень добр все время, пока я находилась при нем, то есть до ноября месяца. Потом, когда колонна солдат из полка национальной гвардии двинулась в Испанию, генерал присоединил меня к ней и дал мне рекомендательное письмо к полковнику этого полка. Его звали Куломье, и мне сказали, что он находится в Вальядолиде.

Вагенмейстером национальных гвардейцев был человек, который не очень хорошо знал свое дело, а скорее всего он был слишком стар, чтобы проявлять какую-либо активность. Он попросил меня помочь ему; я была самым старым солдатом среди всех унтер-офицеров; у меня был большой опыт прохождения службы. Я посчитала за счастье ответить на его просьбу таким образом, чтобы заслужить похвалы офицеров и уважение всех остальных. Наша колонна состояла примерно из пятисот-шестисот человек. Только в таком количестве мы передвигались по дорогам, где можно было получить пулю в спину из-за каждой скалы, из-за каждого куста. Дойдя до Виттории, мы потеряли всего человек восемь; можно сказать, нам здорово повезло.

В этом городе я встретила еще одного своего старого знакомого (не знаю, был ли в Европе в то время хоть один город, где я не встретила бы знакомого), это был генерал Каффарелли. Я пробыла при нем до 8 марта 1811 года. Генерал тоже дал мне рекомендательное письмо для полковника Куломье, который оказался не в Вальядолиде, а в Бургосе. Этот полковник принял меня прекрасно.

Что рассказать вам о нашем пребывании в Бургосе? Оно состояло из гарнизонной службы в самом городе и маленьких соседних городках вроде Вилла-Торо, где я оставалась пятнадцать дней, а также из периодического патрулирования наших коммуникаций между Вальядолидом и Витторией, сопровождения курьеров, конвоев с продовольствием и боеприпасами и т. д. Мы находились в своего рода блокаде и могли отходить от крепостных стен только в составе крупного подразделения. Любой француз, шедший в одиночку, рисковал быть захваченным гверильясами знаменитого кюре Мерино, который орудовал в этой местности.

Я жила у одного кюре, который привязался ко мне, несмотря на ненависть, которую испанцы испытывали к французам. Его сестра и он сам видели во мне, женщине, нечто вроде охранной грамоты для себя лично. Что касается их маленького бедного домика, то он был разграблен и опустошен до основания. В компании этих благопристойных людей, которые посвятили всю свою жизнь добру, но которым, увы, Провидение не оставило ничего, кроме их доброй воли, я и сама чувствовала, как во мне крепнут чувства, которые природа вложила в сердца всех женщин. Я умоляла своих начальников выделять им побольше хлеба, мяса и т. д. Так я помогала жить брату и сестре, попавшим в самую глубокую нищету. Нищие (один бог знает, сколько нищих было тогда в Бургосе!) сохранили привычку появляться перед домом кюре. Я садилась у окна на первом этаже с ножом в руках и начинала резать хлеб и раздавать его всем нуждающимся. В этой ужасной войне победители страдали не меньше побежденных: нам хватало продовольствия, наши штыки позволяли нам набирать его понемногу повсюду; но вот ностальгия, дизентерия и тиф жестоко косили наши ряды. Бывали моменты, когда госпиталь был переполнен нашими больными. Боже, какой это был госпиталь! Огромные комнаты, двери в которых были сняты, в окнах ни одного стекла, нет кроватей, нет матрасов, только солома, кое-где куски старых тряпок и грязных одеял. Господь помог мне сохранить здоровье, чтобы выполнять свой долг француженки и христианки, чтобы ухаживать за моими соотечественниками, за всеми страдающими существами.

Вы будете смеяться, но посреди всех этих бедствий, поразивших несчастных людей, я нашла время для проявления интереса к животным. Я жалела собак. По санитарным соображениям, алькад отдал приказ убить всех бездомных собак, бегавших по улицам. Я решила открыть для них приют в заброшенной конюшне, находившейся прямо перед моим домом. У меня постоянно находилось по пять-шесть подобных пансионеров. Я отдавала их нашим солдатам, проходившим через Бургос. Не было ни одного конвоя, который не хотел бы иметь собак. Днем и ночью, во время маршей по этим дорогам, полным засад и ловушек, собака становилась охранником, охотником по следу или, в крайнем случае, просто добрым сопровождающим для всего конвоя. Я польщена тем, что, сама того не подозревая, родила хорошую идею, разумную идею, уступив своему порыву сострадания. «Любые проявления сострадания хороши», — так я отвечала на шутки, которые сыпались на меня со всех сторон.

Один городской чиновник, которому, впрочем, неплохо платили за то, чтобы его сердце было не столь чувствительно, сильно переживал из-за того, что меня всегда сопровождала большая красивая левретка, моя фаворитка, которую я обожала. Он выждал благоприятный момент и исподтишка нанес ей удар палкой. На визг несчастного животного, рухнувшего на мостовую, я обернулась. Я не была вооружена, у меня был в руке лишь бидон, полный горячего бульона, который я приготовила с сестрой кюре и который я несла больным в госпиталь. Ярость затмила мне рассудок, и я плеснула бульон в этого человека, который бежал прочь ошпаренным и скулящим сильнее, чем моя левретка. Когда я пришла в себя и увидела пустой бидон, я стала корить себя за содеянное. Вынуждена признать, что если любые проявления сострадания хороши, то есть и плохое в слепой вспыльчивости, которая заставила меня пожертвовать полезной вещью ради мести за собаку. Между тем бидон был еще со мной, левретка продолжала скулить, и в этот момент, без колебаний, я вылила остатки бульона. Объясните мне такие вот порывы человеческого сердца! Счастлив тот мужчина или женщина, кто умеет владеть собой!

Моя левретка, пережившая этот несчастный случай, не была единственной, кто воспользовался всей моей безумной нежностью. Она ее разделяла с прелестной маленькой галисийской лошадью, купленной мною еще в Байонне, и с барашком, с которым я познакомилась при его рождении, которого я растила, можно сказать, заботливо выхаживала. С тех пор, как я спасла его от ножа мясника, он стал великолепным мериносом, покрытым густым и длинным руном, белым как снег, и я регулярно мыла его. Мой Робин ел хлеб и сахар из рук своей хозяйки; а еще он любил суп и овощи, сваренные в солдатском котелке. Он даже пил кофе и ром с господами офицерами. Он резвился и прыгал, как сын богатых родителей, которому все вокруг потакают. Однажды, когда он сильно захмелел в кафе, выпив из блюдца добрую порцию «глории», он так боднул какую-то девушку на мостовой, на глазах у всего народа, что та даже упала. Он причинял мне множество хлопот, но все равно я страстно любила этого распутника.