В 1815 году, в это грустное время я находились в Париже без иных средств к существованию, кроме моей небольшой пенсии в двести франков, жить на которые было невозможно. Моя путеводная звезда пожелала, чтобы я связала себя живой и очень искренней дружбой с одной женщиной, пользовавшейся большой славой из-за своей храбрости. Это была мадам Гарнерен. Мне не доводилось видеть, как она одна поднимается в хрупкую гондолу, которую огромный шар готов унести за облака, но мне было очевидно, что для этого необходима была, по крайней мере, не меньшая отвага, чем для солдат, штурмующих вражескую батарею. У нее было несколько сотен франков, и она предложила мне объединиться, чтобы создать пансион с табльдотом.

— Я ничего не смыслю в управлении, — сказала она, — а ты ведь выполняла обязанности вагенмейстера полка, ты наверняка сумеешь быть хорошей хозяйкой в доме.

Мы открыли наш пансион на улице Плюме, недалеко от казармы Бабилон, и его стали часто посещать офицеры королевской гвардии, офицеры караула и др. Наше небольшое дело мы делали неплохо.

Позвольте мне теперь рассказать вам один случай, который произошел со мной в этом доме на улице Плюме. О проявлениях признательности всегда приятно вспоминать. Однажды, когда я забавлялась у наших ворот тем, что стирала с мылом кое-какую мелкую одежду (я забирала у нашей единственной служанки часть работы, которая могла выполняться без особых усилий), один прохожий, солдат королевской гвардии, увидев меня, остановился. Я, в свою очередь, посмотрела на него. Потом он снова пустился в путь, но, сделав несколько шагов, повернулся и снова стал смотреть на меня.

— Простите, — сказал он мне, — но вы удивительным образом напоминаете мне одного человека, которого я не видел уже много лет и очень хотел бы увидеть снова. Это была девушка, служившая в драгунах. При нападении на конвой между Бургосом и Вальядолидом я был ранен и точно остался бы на дороге и попал бы в руки испанских бандитов, но эта девушка подобрала меня и довезла до бургосского госпиталя, где до самого моего выздоровления она каждый день приносила мне бульон. Как бы мне хотелось снова увидеться с моей спасительницей.

Некоторое время я наслаждалась неуверенностью этого славного солдата. Чем больше он говорил со мной, тем больше он настаивал на удивительном сходстве. Кончилось все тем, что я признала, что его спасителем была именно я, маленький драгун Сан-Жен. Он бросился мне на шею с выражением невиданной радости.

— Недавно я получил небольшое наследство, — сказал он. — Это четыре тысячи франков, и я хочу, чтобы вы взяли их в знак благодарности за жизнь, которой я точно лишился бы, если бы не вы.

Как вы понимаете, я отказалась. На следующий день он принес свои четыре тысячи франков, которые, несмотря на мои возражения, он все же оставил в нашем доме. Я отправила их ему. Он снова принес их, и так продолжалось три раза. Потом я тайком отнесла их его квартирмейстеру, попросив того сделать вид, что я приняла подарок этого благодарного человека, и не раскрывать правды как можно дольше.

Вот уже очень давно мы не говорили об одном человеке, которого звали Клеман Сюттер. Мы оставили этого барабанщика швейцарцев в казарме Рюэйя, огорченного моим отъездом, когда после нашего первого причастия нам пришлось расстаться из-за того, что в возрасте одиннадцати с половиной лет я поехала в Авиньон с моим дядей Виаром. (Я не стала рассказывать о смерти моего доброго дядюшки, которого я потеряла во время Итальянской кампании.)

Маленький барабанщик не погиб 10 августа. Позже, в годы Империи, он стал драгуном, потом элитным жандармом. Я вновь увидела его, его и его сестер, во время моего посещения казармы Аве-Мария. Сколько раз мы танцевали все вместе на праздниках на набережной Старых Вязов! Потом военная жизнь снова нас разлучила. Новость о том, что в Испании я попала в руки бандитов, привела его в большую печаль.

— Они убили бедную Сан-Жен, — повторял он одной из своих сестер, не Виктории, а Мадлен, торговке солью с набережной де ля Грев, ее он просто видел чаще, — они заставили ее страшно страдать, ты не знаешь, что представляет собой этот испанский народ.

Он рвал на себе волосы. А потом он вместе с Великой армией участвовал в походе в Россию, выжил в кошмаре отступления, на следующий год сражался под Дрезденом, стоял гарнизоном на севере Германии и был одним из тех наших солдат, кто смог вернуться во Францию только после Реставрации. В тот же день, когда он снова увидел свою сестру, он заговорил с ней обо мне и спросил, не знает ли она чего о моей судьбе.

— Если ты заплатишь за еду и дорогу, — ответила ему сестра, — я отвезу тебя к тому, кто тебе скажет, где ее найти.

И она привела его ко мне, когда я только что вернулась из Англии.

Прошли месяцы, а затем и годы, а Клеман все никак не мог выбраться из нищеты, в которую попало большинство военных всех чинов после увольнения из армии. В 1817 году он мне сказал, что, благодаря могущественному покровителю, он мог бы получить назначение в жандармерию, но у него нет необходимой суммы, чтобы купить лошадь и экипировку, поэтому нет и возможности воспользоваться доброй волей этого покровителя.

— Отчаяние охватывает меня, — добавил он. — Человек, который был в чине сержанта, не может заниматься чем попало, не может быть какой-то прислугой. У меня голова пухнет от всего этого.

У его сестер не было никаких денег. Я собрала все, что имела, драгоценности, кое-какие тряпки, все это продала и собрала сумму в полторы тысячи франков. Клеман купил лошадь, униформу и стал вахмистром в корпусе жандармов.

Прошел год. Однажды Клеман попросил дать ему мои бумаги; его полковник, которому он рассказал обо мне, очень захотел на них взглянуть. Он мне признался, что эти бумаги нужны ему для того, чтобы просить у полковника разрешения жениться на мне.

— Моя дорогая Сан-Жен, — добавил он, — бог — свидетель, в Рюэйе, с самого нашего детства, моей мечтой было иметь тебя своей женой. Когда я стал мужчиной и Провидению стало угодно, чтобы мы вновь нашли друг друга, эта мысль вновь стала преследовать меня. Долгое время, пока длилась война, я не мог и думать о женитьбе; потом долгое время, пока я жил в нищете, я не хотел соединять свою судьбу с твоей. Сегодня, когда времена стали не столь суровыми, хочешь ли ты стать моей женой?

На следующий день после этого признания конный егерь, посланный с поручением, появился в нашем пансионе на улице Плюме. Он спросил мадемуазель Сан-Жен и передал мне бумагу. Это был приказ срочно явиться к генералу Депинуа, коменданту Парижа. Меня охватил страх, так как генерал Депинуа имел репутацию очень пылкого роялиста, который не ограничивался одними словами, и у меня не было никакой уверенности относительно моих слишком восторженных бонапартистских взглядов. Как раз накануне у меня была довольно живая дискуссия с одним адъютантом полка королевской гвардии, человеком, по сути, неплохим, но позволившим себе ради развлечения вывести меня из терпения, насмехаясь над отставными офицерами, получающими половинное жалованье, над либералами и буржуа национальной гвардии. Я встала на защиту всех этих людей, выступив, в свою очередь, против королевской гвардии; в результате я очень нелестно отозвалась о защитниках алтаря и трона. «Генерал Депинуа, — говорила я сама себе, — узнал об этом; он хочет устроить мне за это нагоняй. Только бы все это не отразилось на бедняге Клемане, ведь все знали, что он мой друг; только бы это не повредило ему!»

Мои ноги так дрожали, что я решила взять фиакр. Говоря свое имя дежурному адъютанту, я почувствовала, что бледнею. Адъютант принял меня с самой любезной улыбкой, галантно взял меня за руку и провел меня в салон. Это немного вернуло мне уверенность.

Генерал встретил меня с распростертыми объятиями:

— Это ты, моя бедная Сан-Жен, как же я рад тебя видеть! Ты теперь носишь юбки, и как ты смогла к этому привыкнуть?

Мой страх полностью улетучился.

Генерал рассказал мне, что в это утро он завтракал с одним жандармским полковником. Этот полковник сказал, что один из его жандармов обратился к нему с занятной просьбой. Он хочет получить разрешение жениться на старом драгуне.

Потребовались объяснения, и всплыло мое имя, и генерал не стал терять времени, отправив за мной. Я спросила генерала, помнит ли он Восточно-Пиренейскую армию, и мы немного поговорили о тех временах. Он напомнил мне случай, когда я имела честь обедать с ним за одним столом, я тогда ради шутки напихала персиков в карманы его униформы. Встав из-за стола, он вскочил на коня; персики подавились и превратились в мармелад; можно себе представить, что стало с его одеждой, панталонами и седлом.

— Черт возьми, генерал, — заявила я, — позвольте мне вам напомнить, что тогда вы повели себя не очень великодушно. Вы ни с кем не поделились персиками. Тогда я сказала себе, что вам не удастся полакомиться ими, пусть уж их лучше поглотят ваши карманы.

Генерал одобрил мое замужество.

— Это хорошая женщина, — сказал он моему жениху, — нужно сделать ее счастливой. Но, мой дорогой, держись, этой бабой трудно будет управлять.

Правила запрещали жандарму жениться на женщине, которая не могла представить за собой ренты в шестьсот ливров. Ради меня было принято решение отступить от этого правила.

Я испытывала к Клеману искреннюю привязанность; но такова уж была моя любовь к свободе, что утром дня, когда была намечена свадьба, я еще размышляла. Нас должны были поженить в полдень в мэрии 10-го округа, а я и в одиннадцать часов еще не начала одеваться, и стала заниматься этим только после того, как девушки с Центрального рынка принесли мне букет флердоранжа. В мэрии случилась кое-какая заминка. Имя моего отца было непонятно написано в копии свидетельства о рождении, а это требовало подтверждения и отсылки бумаг в Талмэ, в Бургундию, что повлекло бы отсрочку.

— Раз так, — сказала я, — я предпочитаю не выходить замуж. Я не выйду замуж.

Клеман и его свидетели уладили дело.

После того как все необходимые подписи были поставлены, я распрощалась со всеми своими мыслями о независимости и стала думать только о том, чтобы сделать моего мужа счастливым. Как настоящий военный, я решила больше к этому не возвращаться, а раз так, то мне не оставалось ничего иного, кроме как следовать данному мне приказу начальника. Приказ этот, впрочем, не был таким уж неприятным. Моим мужем стал человек храбрый, верный, умеренный во всем, порядочный и спокойный. Это был человек, перед которым я преклонялась, и при этом, что его совсем не портило, он был очень красивым, самым красивым мужчиной во всей жандармерии: ростом он был в пять футов одиннадцать дюймов, широкоплечий, с огромной грудью, на которой блестели крест Почетного Легиона и швейцарская медаль, полученная за 10 августа, а его бедра были такими мощными, что, казалось, мой пояс мог бы опоясать каждое из них лишь один раз (этим сравнением я хотела еще и лишний раз напомнить вам, что сохранила стройность, несмотря на свои сорок четыре года). Добавьте к этому эполеты вахмистра и обещание генерала Депинуа использовать все свое влияние, чтобы поменять их на эполеты офицера.

Увы! Для чего строить планы, и что считать счастьем? Эполеты офицера так и не найдут нас. Я потеряю моего дорогого мужа. И другие печали навалятся на его несчастную вдову. Остаток дней ей придется бороться с нищетой. Сегодня мне шестьдесят девять лет, а у меня нет ничего. Вокруг меня нет ни детей, ни семьи; мне лишь остается с покорностью ждать смерти в приюте для престарелых.