После взятия Тулона аллоброгские егеря направились к Кастру, где находился сборный пункт драгун де Ноайя. Нас включили в состав этого полка, который, став 15-м драгунским, сохранил большую часть своих старых офицеров. Некоторые из них, заподозренные в связях с роялистами, потом нашли смерть на эшафоте или покончили с собой. Наше присоединение произошло 15 жерминаля Второго года, что соответствовало 4 апреля 1794 года.

В Кастре я получила военную подготовку. Я совершенствовалась в выездке. Я лихо прошла школу повзводных и поэскадронных перестроений. Я научилась брать препятствия, перезаряжать на скаку мушкетон и пистолет, владеть саблей и шпагой. У меня был вполне средний для французской женщины рост — четыре фута и одиннадцать дюймов. Каблуки сапог добавляли мне еще примерно один дюйм. У меня были прямые и худые ноги, на которых, как мне говорили, отлично смотрелись кавалерийские панталоны с замшевыми вставками.

Я никогда не была той, кого принято называть красивой; оспа оставила небольшие следы у меня на лице, а мой нос, не будучи слишком большим, все же больше походил на греческий или римский. Глаза у меня были черными и очень живыми, кожа — белоснежной и здоровой, зубы сверкали белизной, лоб был высоким, форма головы — правильной (и это не считая моей пышной от природы шевелюры, ведь я была вся напудрена и носила косицу). Все это создавало облик, который можно было найти пикантным, в котором (говорю это без всякого тщеславия) можно было найти много беззаботной веселости, ума, оставшегося, правда, без большой культуры, и доброты. Простите, что я так сама себя расхваливаю; в моем возрасте, увы, право вот так спокойно говорить о достоинствах своей молодости дорогого стоит. Я обладала железным здоровьем, и хотя маневры следовали одни за другими в течение всей недели, я каждое воскресенье бегала на танцульки, чтобы поплясать там с хорошенькими девушками: я обожала танцы до упаду. Одно дитя шестнадцати лет от роду, дочка садовника, прекрасная брюнетка, наивность которой граничила с глупостью, но при этом исключительно очаровательная, стала моей излюбленной партнершей. Ее мать предоставила ей полную свободу, и надо было видеть, как она висела на гражданине драгуне (а это была я) и бросала на него томные и полные кокетства взгляды. Когда наступила ночь и нужно было возвращаться, я всю дорогу чувствовала, как рука этой бедной малышки дрожала в моей руке. Но я, целомудренный драгун, играла роль скромного и деликатного влюбленного, ограничивающегося нежными комплиментами и предающегося мечтаниям о блаженстве, которое может дать рука, сжатая в руке, не говоря уж о поспешном поцелуе в момент расставания.

Наша невинная любовь длилась некоторое время, и вот однажды в воскресенье, когда мне уже пора было собираться на танцы, мой бригадир отправил меня, не помню уж за какую провинность, на гауптвахту. Что же теперь будет с моим обещанием танцевать с малышкой дочкой садовника весь вечер, а потом погулять вместе до самой ночи? Я рассказала о своих затруднениях одному своему другу и попросила его выступить вместо меня. Предложение было охотно принято. Мой друг сыграл мою роль великолепно и, по правде говоря, даже лучше, чем я могла думать. Однако, будучи одним из немногих мужчин, скрытных в подобного рода делах, он не стал хвастаться этим перед другими, даже перед своим другом, которого он так удачно заменил.

Пролетело четыре месяца, в течение которых я вновь стала играть роль танцора, ограничивающегося одними вздохами, но при этом я поменяла место танцев и нашла там себе новую партнершу. Короче говоря, я поменяла малышку с одного конца улицы на такую же малышку с другого. Однажды после переклички ко мне подошел отец первой девушки и без всякого вступления заявил:

— Гражданин драгун, ты стоишь здесь гарнизоном в первый раз, это видно. Так вот, в Кастре, когда ухаживают за нашими девушками, на них принято жениться. Тебе придется стать мужем моей дочери.

Вид его и тон его голоса были неприветливыми. При первых же его словах я натянула каску на уши и сжала пальцы в кулаки, приготовившись дать хорошую оплеуху этому наглому штафирке. Но предложение стать чьим-то мужем сменило мой гнев на безудержную веселость. Я даже про себя пожалела гражданина отца, а еще больше его дочку; но, уверенная в своей полнейшей невиновности, я все же послала и его, и ее ко всем чертям.

— Тогда я пожалуюсь гражданину полковнику, — сказал он, — и мы еще посмотрим.

Вскоре полковник вызвал меня. Я нашла его в салоне, сидящим рядом со своей женой, оба были серьезны, как судьи, заседающие в трибунале. Их позы, выражения лиц и бровей — все было очень сурово; одни лишь кончики губ не могли скрыть насмешливой гримасы. Прямо перед ними стоял отец, одновременно разъяренный и смущенный, нервно комкая свой колпак в руках. В нескольких шагах стояла мать, прямая и непреклонная, обе ее руки находились в карманах ее передника, лицо было холодным, озабоченным и бледным. Прямо за ней, словно приклеенная к материнской юбке, стояла несчастная девочка, щеки которой были красны и покрыты слезами, а голова была низко опущена на грудь. Одной рукой она прикрывала глаза, чтобы ничего не видеть или, скорее, думая, что так ее никто не будет видеть; другая рука безжизненно висела вдоль фартука, который был ей немного короток.

— Сан-Жен, — сказал мне полковник, — тебя обвиняют в чем-то ужасном. Защищайся, я здесь для того, чтобы воздать каждому по заслугам.

Мое присутствие усилило гнев отца, и он начал обвинения, глотая слова и брызжа слюной. Он кончил тем, что позвал в свидетели сначала свою жену, удовлетворившуюся неловким реверансом и покачиванием головой; затем свою дочь, которую он резко дернул за руку, которой та прикрывала глаза. Несчастное дитя, брошенное ко мне, она еще ниже опустила голову и разразилась рыданиями. Моя роль не была сложной. Я поклялась в уважении, которое я всю жизнь испытывала ко всем молодым девушкам в целом и к данной девушке в частности. Тогда мать слащавым голосом стала взывать к сердцу жены полковника. Она рассказала, как она сама никогда не давала повода посудачить на свой счет и теперь может с высоко поднятой головой ходить по улицам Кастра, как она всю жизнь внушала такие же принципы и своей дочери, которая до настоящего момента считалась самой городской добродетелью. Она заявила, что нужно было быть самим сатаной, чтобы разрушить этот шедевр воспитания, всегда бывший предметом восхищения и гордости всего Кастра. Закончила она тем, что стала взывать к жене полковника, чтобы она убедила гражданина полковника заставить развратника жениться на их дочери, в противном же случае пусть это исчадие ада отправят на гильотину. В те времена это было серьезной угрозой. Но она была встречена мною со смехом. Наконец жена полковника пригласила мать и дочь пройти вместе с ней в соседнюю комнату.

— Сан-Жен тоже пойдет с нами, — добавила она, — я не сомневаюсь, что Сан-Жен сможет дать нам объяснение и изменить мнение о своей нравственности.

Когда мы вчетвером оказались одни, я расстегнула две-три застежки своей униформы. Мать впала в оцепенение и стала бормотать проклятия. Она оказалась жертвой коварной комбинации, родившейся в ее собственном мозгу. Увидев, как за ее дочерью ухаживает молоденький щуплый драгун, молокосос, не умевший даже курить и по-настоящему ругаться, она стала льстить себя надеждой заполучить этого начинающего обольстителя. Она дала делу ход, закрыв уши и глаза, решив открыть рот и поднять шум, когда оно дойдет до возможности потребовать свадьбы в качестве компенсации.

Из Кастра нас направили в Перпиньян на усиление Восточно-Пиренейской армии. Эта армия, находившаяся под командованием Дюгоммье, должна была сдерживать испанскую армию, которая под руководством генерала Ла Уньона захватила часть нашей территории, включая Коллиур, Пор-Вандр и всю линию реки Тет. Пока в своем генеральном штабе, расположенном в двух-трех лье впереди города, Дюгоммье предпринимал меры для изгнания противника, а на аванпостах шла перестрелка, мы относительно неплохо жили в Перпиньяне. Три представителя Конвента — Субрани, Прожан и Мильо — давали обеды, на которые я несколько раз имела честь быть приглашенной.

На одном из этих обедов я с самого начала была поражена зажатым видом всех приглашенных. Если разговор и начинался, то он был каким-то односложным. Утолив голод, я начала скучать, а потом обратилась к моему соседу справа, которым оказался Субрани:

— У нас у всех такой вид, — сказала я громко, — будто мы присутствуем на похоронах.

Он стрельнул в меня таким взглядом, что я предпочла не продолжать. Потом, когда он счел, что наступил подходящий момент и на наш разговор никто не обратит внимания, он почти шепотом ответил мне:

— Гражданка Сан-Жен, видишь вон ту женщину, сидящую между Прожаном и Мильо, это Лионская красавица, ее настоящего имени я не знаю. Она прибыла из Лиона с отрядом драгун, с храбрыми волонтерами и настоящими патриотами, но не думай, что все так уж безобидно. Она напрямую связана с Парижем. Обо всем, что кажется ей подозрительным, она тут же доносит; в Лионе и Ниме из-за нее лишилось головы больше сотни человек. Теперь ты понимаешь, почему перед ней все взвешивают каждое свое слово. Все ее боятся, и это не преувеличение. Даже мы, народные представители, хозяева в своих департаментах, не чувствуем себя уверенно; и ты тоже будь осторожна.

Я увидела молодую женщину огромного роста, одетую в платье из черного шелка, поверх которого был наброшен трехцветный шарф. На ней был красный колпак, а ее темные волосы волнами падали на великолепной красоты плечи: это было самое привлекательное в ней. Черты ее лица были правильными, и ее можно было бы назвать очень красивой, если бы подбородок был не таким тяжелым, а лоб — не таким прямым и чуть-чуть пониже. Ее почти круглые глаза были совершенно лишены огня, а мутный взгляд не отражал ни малейшего проблеска ума. Скажу вам, это был грустный спектакль — вид всех этих мужчин, многие из которых занимали высокие посты, а теперь дрожали перед этим созданием только потому, что она была сильна своей подлой и сумасшедшей жестокостью. Это унижение мужчин доставило мне некоторое удовольствие как женщине, но при этом я чувствовала себя неловко и мне было немного стыдно за мой драгунский мундир.

Я испытывала по отношению к ней неприязнь и страх, какой охватывает человека при виде ядовитого животного. С осторожным любопытством я следила за каждым ее движением, и моя неприязнь к ней от этого лишь увеличивалась. Когда подали десерт, она сняла свой фригийский колпак, достала большой самшитовый гребень и принялась спокойно расчесывать свои волосы. Я не смогла сдержаться:

— Гражданка, — закричала я, — доставь мне удовольствие, скажи, кто обучал тебя правилам поведения?

Субрани быстро схватил меня за руку.

— Я никого здесь не боюсь, — продолжала я. — Республика лишний раз подумает, прежде чем отправить на гильотину солдата, который любит ее и защищает. К тому же у меня есть сабля, и я обещаю неприятности тому, кто подумает донести на меня.

Прожан, председательствовавший на обеде, дал сигнал к его окончанию. Лионская дылда слушала меня с разинутым ртом, рука с гребнем застыла в воздухе, а сама она тупо уставилась на меня. Наконец из ее рта вылетели два слова: «Аристократка, давай!» После этого она оторвала свою тяжелую тушу от стула. Субрани и другие оттащили меня подальше от нее, призывая успокоиться и быть благоразумной.

Добряк Субрани! Когда я вновь вернулась на аванпост, я смогла лишний раз убедиться в его гуманности и справедливости. Однажды утром, на самом рассвете, я была в передовом отряде в районе Тюира. Наши лошади вдруг начали ржать, совсем близко раздалось ответное ржание. Нас было достаточно много, и мы помчались в том направлении. Так мы напали на испанский аванпост, который стоял за кустами и не успел отступить. Они беспорядочно побежали в сторону леса, оставив нам в качестве трофея несколько своих лошадей. Я тут же положила глаз на одну из них и взяла ее себе. Один наш офицер попросил меня продать лошадь ему, но я отказалась. Тогда он обратился к другому драгуну, которому повезло, как и мне. Но тот тоже отказался. Офицер разозлился и набросился на драгуна с кулаками; тот ответил ему оплеухой. Трибунал за это приговорил драгуна к расстрелу. Я нашла Субрани и живо объяснила ему суть дела, подтвердив, что первым начал офицер. Несмотря на все строгости военной дисциплины, мне посчастливилось добиться того, что народный представитель вмешался в это дело, и драгун был помилован. Если я не называю имени этого человека, это потому, что через какое-то время он показал себя неблагодарным и повел себя в отношении меня так плохо, что я была вынуждена схватиться за саблю, а он потом дезертировал и сдался противнику. Примерно в это время (я не могу назвать точной даты) Комитет общественного спасения издал указ, запрещающий женщинам служить в составе армейских полков. Высшие офицеры и генералы всей нашей Восточно-Пиренейской армии выступили в мою защиту. Так гражданка Тереза Фигёр, она же Сан-Жен, стала почетным исключением из этого правила.