Великий атомный блеф

25 сентября 1949 года газета «Правда» опубликовала сообщение ТАСС. Именно таким образом Кремль в те годы оповещал общественность (главным образом, международную) о том, что думает правительство страны Советов по поводу тех или иных произошедших в мире событий. На этот раз официальный тассовский документ извещал читателей об очередной ошибке политиков Запада, которые превратно истолковали сугубо мирные деяния большевиков, представив их как агрессивно-милитаристские:

«23 сентября президент США Трумэн объявил, что по данным правительства США в одну из последних недель в СССР произошёл атомный взрыв. Одновременно аналогичное заявление было сделано английским и канадским правительствами…

В связи с этим ТАСС уполномочен заявить следующее:

В Советском Союзе, как известно, ведутся строительные работы больших масштабов — строительство гидростанций, шахт, каналов, дорог, которые вызывают необходимость больших взрывных работ с применением новейших технических средств. Поскольку эти взрывные работы происходили и происходят довольно часто в разных районах страны, то возможно, что это могло привлечь к себе внимание за пределами Советского Союза.

Что же касается производства атомной энергии, то ТАСС считает необходимым напомнить, что ещё 6 ноября 1947 года министр иностранных дел В.М. Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно уже не существует». Это заявление означало, что Советский Союз уже открыл секрет атомного оружия, и он имеет в своём распоряжении это оружие. Научные круги Соединённых Штатов Америки приняли это заявление В.М. Молотова как блеф, считая, что русские смогут овладеть атомным оружием не ранее 1952 года. Однако они ошиблись, так как Советский Союз овладел секретом атомного оружия ещё в 1947 году…».

Вот с таким неожиданным заявлением выступило Телеграфное Агентство Советского Союза (ТАСС). Суть его сводилась к тому, что в СССР много строят, много взрывают, и атомная бомба у него давно уже есть.

Что же касается атомных испытаний, из-за которых весь сыр-бор и разгорелся, о них ТАСС не проронил ни слова, и мировая общественность продолжала недоумевать: был ли взрыв, о котором говорил президент Трумэн, или его не было?

Вполне исчерпывающий ответ на этот вопрос могли бы дать советские физики-ядерщики. Но они молчали. Очень долго. Десятилетия! Многие — до конца дней своих.

Почему?

Об этом — в докладной записке, написанной 4 сентября 1949 года заместителем министра внутренних дел СССР Авраамием Павловичем Завенягиным:

«Товарищу Берия Л.П.

В соответствии с Вашим распоряжением докладываю:

Подписки о неразглашении сведений об испытаниях отобраны от 2 883 человек, в том числе от 713 непосредственно участвовавших в испытаниях работников КБ-11, полигона, научно-исследовательских организаций и руководящих органов, включая всех уполномоченных Совета Министров и учёных.

У остальных работников полигона в количестве 3 013 человек отобрание подписок будет закончено в трёхдневный срок».

Таким образом, хотя сам факт испытания первой советской атомной бомбы превратился в сокровеннейшую тайну, разглашение которой приравнивалось к самому тяжкому преступлению, наличие у СССР нового вида оружия ни от кого не скрывалось. Более того, о нём объявлялось на весь мир. Чтобы все знали о советской ядерной мощи. А в первую очередь — американцы, ещё недавно считавшие себя единственными обладателями атомной бомбы.

С момента, когда это взаимное «обладание» стало достоянием всеобщей гласности, и началось Великое Атомное Противостояние двух великих держав, обладавших Великим Ядерным Секретом.

А начиналось всё тоже с загадочных лучистых тайн.

 

Загадки атомных лучей

Начало этой невероятно драматичной «атомной» истории следует искать в конце девятнадцатого века — в 1895-ом. Именно в этом году человечество неожиданно столкнулось с чередой необыкновенных явлений, которые так или иначе были связаны с лучами.

Сначала французы, братья Люмьер, сконструировали и построили аппарат, в котором луч света, пронизывавший прерывисто двигавшуюся ленту с фотографиями, создавал на белом экране живые картинки. Даже не картинки, а саму жизнь — ту, что была заранее запечатлена на целлулоидной плёнке. Это удивительное открытие восторженные зрители назовут потом кинематографом.

В том же году россиянин Александр Степанович Попов смастерил прибор, который улавливал электромагнитные лучи, волнообразно исходившие от грозовых облаков. 7 мая 1895 года он продемонстрировал своё изобретение коллегам. Когда у него спросили, как следует называть созданное им устройство, Александр Степанович ответил: «Грозоотметчик». Чуть позднее этому прибору дадут другое название — «радио» (от латинского слова «радиус» — «луч»).

В ноябре 1895 года немецкий физик Вильгельм Рентген, затемнив комнату и обернув чёрной бумагой трубку Крукса, которая испускала электроны, с удивлением обнаружил, что стоявший неподалёку экран, покрытый цианоплатинитом бария, вдруг стал светиться. Это означало только одно: рождавшиеся в трубке лучи способны беспрепятственно проходить сквозь плотную бумагу! Они проникали даже сквозь руку, если она оказывалась на их пути, и отбрасывали тень с обозначением костных тканей!

Рентген назвал открытые им лучи Х-лучами, то есть неизвестными. Но благодарное человечество стало именовать их лучами Рентгена или рентгеновскими лучами, и торжественно наградило учёного: в 1903 году Вильгельм Рентген стал лауреатом Нобелевской премии по физике.

На этом череда необыкновенных «лучистых» открытий не прекратилась. В следующем (то есть в 1896-ом) году, мир узнал о ещё более удивительном явлении. Французский физик Анри Беккерель обнаружил, что элемент уран и его соединения испускают невидимые глазу лучи. Притом без всякой видимой причины!

Учёный мир был сильно озадачен.

Но вскоре супругам Пьеру и Марии Кюри, тоже жившим и работавшим во Франции, улыбнулась удача. Они разобрались с лучистым феноменом, подмеченным Беккерелем, назвав это явление «радиоактивностью» — всё от того же латинского слова «радиус» («луч»). Заодно физики Кюри открыли и два новых элемента: 84-ый (полоний) и 88-ой (радий, что на русский язык можно перевести как «лучистый»). При этом выяснилось, что радиоактивными, то есть испускающими невидимые лучи, являются все девять последних элементов периодической системы Менделеева — от 84-го до 92-го.

Неожиданно обнаружилось, что радиоактивные вещества весьма опасны и требуют большой осторожности в обращении. Первым обратил на это внимание всё тот же Беккерель. Он носил в жилетном кармане крупицы радиевого соединения, и у него на груди образовалась рана, потребовавшая продолжительного лечения.

Итак, учёные установили, что тяжёлые элементы, находящиеся в самом конце периодической таблицы, испускают лучи. Но почему это происходит, было непонятно.

Что заставляет лучи двигаться?

Как перемещаются они в пространстве?

Классическая физика дать объяснений не могла. Многие аспекты загадочного «лучистого» явления были просто недоступны для пони мания.

 

Попытки разгадать загадку

14 декабря 1900 года в одной из аудиторий Берлинского университета перед членами немецкого физического общества выступил 40-летний физик Макс Планк. Он изложил новый взгляд на древнее, как мир, понятие — «движение». Свою гипотезу Планк весьма изящно обосновал с помощью выведенной им формулы излучения.

Со времён великих Лейбница и Ньютона в основе науки физики лежал один из основополагающих законов, который гласил: «Natura non facit saltus» — «природа не делает скачков». А Генрих Герц в своей «Механике», вышедшей в 1893 году, особо подчёркивал значение принципа непрерывности как непременной основы любого природного явления.

Планк же дерзнул ниспровергнуть всеми признанный закон, утверждая, что не всё в этом мире происходит непрерывно и плавно. Что иногда случаются скачки и взрывы. И они прекрасно согласуются с открытым им, Планком, «элементарным квантом действия» или «элементом действия» — «h» (эту величину вскоре назовут константой или постоянной Планка).

Учёный мир встретил сообщение Макса Планка с недоверием, если не сказать, с большим неодобрением. А его теорию квантов, которая не вписывалась в законы классической физики, взрывая традиционные представления о природных процессах, было предложено рассматривать как рабочую гипотезу.

Много лет спустя другой физик, француз Луи де Бройль, скажет о Планке, что он выступил «… как возмутитель спокойствия, принуждая физиков решительно пересмотреть и переосмыслить свои взгляды на природу вещей».

Научный мир, как ни сопротивлялся, был всё же вынужден многое «пересмотреть» и «переосмыслить». Потому что формула, предложенная Планком, давала возможность узнать невозможное! Например, определить вес атома. И даже вычислить, сколько атомов содержится в том или ином количестве вещества! «Уже в этом, — скажет через десятилетия немецкий физик Вернер Гейзенберг, — первый неоспоримый успех квантовой механики».

Одним из тех, кто сразу и безоговорочно поверил Планку, был Альберт Эйнштейн. Поверил и пошёл дальше, выведя на основе положений квантовой механики свою теорию света, согласно которой свет представляет собой сплошной дождь быстро движущихся квантов (или фотонов).

Это неожиданное утверждение поначалу тоже озадачило очень многих, в том числе и самого Макса Планка. Однако теория Эйнштейна с обезоруживавшей простотой объясняла множество доселе необъяснимых физических явлений, ставивших в тупик классическую физику. Кроме того, она установила связь между такими, казалось, несопоставимыми понятиями как энергия и масса: Эйнштейн предложил формулу (простую, как всё гениальное): E = mc 2 , и вскоре весь мир взял её на вооружение.

Когда Макс Планк разобрался во всём этом, он признал и горячо поддержал теорию относительности.

Что же касается загадок радиоактивности, то разгадать их взялся один из крупнейших физиков ХХ века англичанин Эрнест Резерфорд. Он (вместе с другим британским учёным — Фредериком Содди) выдвинул теорию, которая гласила:

«Радиоактивность возникает тогда, когда атом отторгает частицу самого себя, выбрасывая её с огромной скоростью, в результате чего один химический элемент превращается в другой».

Это утверждение звучало как невероятная несусветность. Стоит ли удивляться, что научный мир встретил его, что называется, в штыки. Ведь оно противоречило общепринятым представлениям, согласно которым атомы считались неделимыми и неизменными. Постулат Резерфорда и Содди был объявлен перепевом давным-давно отвергнутых взглядов средневековых алхимиков.

Однако Резерфорд твёрдо стоял на своём, и в 1911 году объявил о новом открытии. Оно состояло в том, что считавшийся неделимым и очень просто построенным атом на самом деле имеет очень сложное строение, напоминающее солнечную систему. В центре находится тяжёлое положительно заряженное ядро, а вокруг него вращаются лёгкие электроны, заряженные отрицательно.

Подобная «планетарность» означала, что атом вполне может разрушиться, расколовшись на части. Из-за этого «раскола», считал Резерфорд, один элемент и превращается в другой, и возникает загадочное «радиоактивное излучение», которое является ничем иным как летящими во все стороны с огромной скоростью осколками атома. Так, к примеру, элемент радий, расколовшись, превращается в радиоактивный радон (с тяжёлым ядром) и в гелий (с ядром более лёгким), испуская при этом невидимые глазу лучи.

Кстати, с лёгкой руки Эрнеста Резерфорда атомы гелия стали называть «альфа-частицами».

И ещё Резерфорд высказал предположение, что атомный распад должен сопровождаться выделением энергии. В количестве, возможно, довольно значительном.

Новые теории физиков-реформаторов переворачивали с ног на голову веками устоявшиеся представления о природе вещей! Всё первое десятилетие ХХ века ушло на то, чтобы как следует «переварить» непростые для понимания «лучистые» атомные открытия. Но, «переваривая», благодарное человечество не скупилось на награды первооткрывателям. В 1903 году Беккерель и супруги Кюри были удостоены Нобелевской премии. Пять лет спустя такую же награду получил и Резерфорд. А в 1921-ом Нобелевским лауреатом стал Содди.

Казалось бы, всё встало на свои места!

Но…

При всей привлекательности теории Резерфорда в ней был один существенный пробел. Ведь если атом, на самом деле, построен по образцу солнечной системы, то электрон, вращающийся вокруг ядра, должен, теряя энергию, в конце концов, упасть на ядро. Однако этого не происходит! Электроны не падают! Атомы стабильны!

Почему?

Как объяснить сей парадокс?

Расставить всё по своим местам (с помощью всё той же квантовой механики) взялся 28-летний датский физик Нильс Бор. В 1913 году он выдвинул гипотезу, согласно которой электроны не могут испускать энергию непрерывно — в этом случае никакой энергии не хватит! По мнению Бора, электроны теряют свою энергию или приобретают новую, лишь переходя с одной орбиты на другую. Иными словами, совершая некий «квантовый» скачок. Если же они находятся на своих постоянных (стабильных) орбитах, никакой энергии не выделяется.

Были в предложении датчанина и другие тонкости. Ни наглядностью, ни тем более очевидностью они не отличались. Поэтому для большинства тогдашних учёных модель «атома Бора» выглядела очень странно и даже мистически.

Зато она (как в случае с Планком и Эйнштейном) очень хорошо объясняла физические явления, которым никак не удавалось найти убедительного толкования. Например, научный мир давно уже интересовал вопрос: почему атомные спектры представляют собою набор линий? Гипотеза Бора разъясняла, что каждая линия соответствует той вспышке, тому излучению, испускаемому атомом, когда его электроны переходят с верхней орбиты на нижнюю, теряя при этом часть своей энергии.

Вроде бы, логично. Но к этому надо было ещё привыкнуть.

 

Проникновение в глубины атома

Время шло. И открытия физиков, долго не поддававшиеся пониманию, были оценены по достоинству. Первооткрывателей удостоили Нобелевских премий: Макса Планка — в 1918-ом, Альберта Эйнштейна — в 1921-ом, Нильса Бора — в 1922-ом.

Но прежде чем это произошло, люди с большим удивлением обнаружили, что энергию взрывного порядка способно выделять не только атомное ядро, но и само человеческое сообщество.

Тысячелетний опыт познания природы, мудрость, дававшая возможность заглянуть в глубины атома и в беспредельные дали космоса, — всё в одночасье было поставлено на службу политическим амбициям. Звериная сущность, лежащая в основе всего живого на Земле, внезапно встала на дыбы, и цивилизованные европейцы принялись с варварским ожесточением уничтожать себе подобных: в августе 1914 года началась мировая война.

Ужасы этой кровопролитнейшей бойни затмили сознание миллионов, и народы разных европейских стран, подстрекаемые кучкой экстремистов левого толка, предприняли отчаянную попытку перевернуть, поставить с ног на голову установившийся в мире порядок. В Европе грянули революции.

Первой заполыхала великая Россия. Низы российского общества принялись крушить всё то, что было создано трудом предшествующих поколений, и безжалостно истреблять тех, кто это созидание осуществлял. В России вспыхнула гражданская война.

Напуганные бурей российского мятежа, лидеры европейских держав заговорили о мире. И в 1918 году в Компьенском лесу кайзеровская Германия подписала акт о своей полной капитуляции.

Пока по бескрайним российским просторам катился бунт, бессмысленный и беспощадный, израненная Европа принялась залечивать раны.

Возобновились и научные исследования.

В 1919 году Эрнест Резерфорд впервые в мире расщепил атомное ядро (тогда реакцию расщепления называли дезинтеграцией). Он облучал азот радиоактивными лучами, то есть альфа-частицами (ядрами гелия), мчавшимися с сумасшедшей, как казалось тогда, скоростью — 15 тысяч километров в секунду. Резерфорд понимал, что вероятность попадания хотя бы одной частицы в ядро азота чрезвычайно мала: из миллиона альфа-частиц всего лишь одна имела шанс угодить в приготовленную для неё микроскопическую мишень.

Но учёный терпеливо ждал.

И дождался. «Пуля» попала в цель!

Поглотив альфа-частицу, ядро азота выбросило из себя протон. В результате азот и гелий превратились в кислород и водород.

Английскому физику удалось то, о чём в средние века могли только мечтать неудачливые алхимики: совершить превращение одного элемента в другой! При этом (в полном соответствии с высказанным ранее предсказанием Резерфорда) выделялась энергия — это было тотчас зафиксировано приборами. Учёный окончательно убедился в том, что внутри атомов таятся невиданные энергетические запасы. Целые кладовые энергии!

Впрочем, произведя расчёты, Резерфорд пришёл к не очень обнадёживавшему выводу. Бесстрастные математические выкладки показывали, что в обозримом будущем использовать эту «энергию атома» вряд ли удастся — слишком нелёгким (почти невыполнимым) делом представлялось само расщепление атомного ядра.

Очень мала была «мишень». И совсем уж крошечной казалась летящая к ней «пуля».

Комментируя сложившуюся ситуацию, Альберт Эйнштейн сказал, что вероятность попадания в атомное ядро точно такая же, как при попытке подстрелить в кромешной тьме птицу из летящей стаи. Особенно когда птиц в этой стае совсем немного.

Впоследствии Лев Ландау дал ещё более популярное разъяснение:

«Для ничтожно малой альфа-частицы, летящей внутри вещества, расстояния между атомами, между ядрами и окружающими их электронами так велики, что вероятность попадания её в какое-нибудь ядро крайне сомнительна. Представьте себе лес, где каждое дерево находится от другого в пяти километрах. Можно ли попасть снарядом в какое-нибудь дерево без прицела? Ясно, что при этих условиях в лучшем случае удастся вызвать одну ядерную реакцию с помощью миллиона частиц…

Положение выглядело настолько безнадёжно, что физики долгое время относились к перспективе использования внутриатомной энергии примерно так же, как к проблеме вечного двигателя».

Однако учёные были терпеливы. Они углубились в раздумья.

Если, говорили физики, бессмысленно стрелять по ядрам из «ружья», значит, на атомную «охоту» надо брать с собой скорострельный «пулемёт».

И тут немецкий учёный Фридрих Хоутерманс подлил масла в огонь, выдвинув (в 1929 году) гипотезу о ядерном или, точнее, о термоядерном происхождении звёзд. В небесных светилах, заявил он, должны вовсю бушевать взрывы немыслимой мощи.

Но если атомная энергия клокочет в звёздах, почему не попытаться получить её на Земле? В каком-нибудь укромном изолированном месте?

Так или примерно так рассуждали тогда в научном мире очень многие.

И в том же 1929 году два молодых физика — американец Эрнест Лоуренс и Лео Сцилард из Венгрии — независимо друг от друга придумали тот самый «пулемёт», который способен был заменить прежнее «ружьё» для «охоты» на атомы.

Учёные предложили «обстреливать» микроскопические атомные «мишени» не отдельно летящими ядерными «пулями», а мощными пучками альфа-частиц. Или потоком протонов. Предварительно разогнав их до невероятно больших скоростей. С помощью электромагнита, в специальном ускорителе.

В 1931 году Эрнест Лоуренс вместе с другим американцем Милтоном Ливингстоном построил такой прибор. Его назвали циклотроном.

У физиков начало складываться ощущение, что ещё чуть-чуть, и двери в кладовые внутриатомной энергии наконец-то гостеприимно распахнутся.

Но не тут-то было!

Ведь для ускорения разгоняемых частиц требовались колоссальные энергетические затраты. Гораздо большие, чем те, что намеревались получить от самой ядерной реакции.

Ситуация казалась безнадёжной.

Но…

Лев Ландау писал:

«Хитрая природа, оказывается, только дразнила физиков. Там, где всё казалось ясным, вдруг открылись новые, неожиданные явления».

Это случилось в самом начале 30-х годов. Элемент бериллий облучали альфа-частицами французские физики Ирен Кюри и Фредерик Жолио. Облучали, облучали, облучали.

И вдруг возникло очередное «лучистое» явление: бериллий начал светиться!

В чём причина этого необычно странного свечения, попытался разобраться англичанин Джеймс Чедвик. В 1932 году он выяснил, что вылетающие из бериллия «осколки» не имеют электрического заряда, то есть они абсолютно нейтральны. И назвал эти частицы нейтронами.

В том же 1932 году молодой советский учёный Дмитрий Иваненко, работавший в Ленинградском физико-техническом институте, предложил рассматривать нейтральные нейтроны и положительно заряженные протоны в качестве тех «кирпичиков», из которых и сложены атомные ядра.

Теория Иваненко логично объясняла порядок расположения элементов в периодической таблице Менделеева. Она легко отвечала на вопрос, почему, допустим, элемент гелий, атомный вес которого 4, имеет порядковый номер 2. А потому, разъяснял Иваненко, что место элемента в периодической таблице определяется зарядом. В ядре гелия два протона и два нейтрона. Значит, заряд ядра — плюс 2, отсюда — и место второе.

То же самое происходит с ураном. Его атомный вес — 238, стало быть, в ядре находится 92 протона и 146 нейтронов. Поэтому заряд ядра (и номер места в периодической таблице) — 92.

Теорию советского физика научный мир тотчас взял на вооружение.

В 1935 году за своё открытие Джеймс Чедвик получил Нобелевскую премию. В том же году, правда, за другое научное достижение стали Нобелевскими лауреатами и супруги Жолио-Кюри. Дмитрия Иваненко удостоят всего лишь Сталинской премии. За совсем другие заслуги. И много лет спустя — в 1950-ом.

Но, раз уж речь пошла о российском вкладе в дело изучения атомного ядра, приглядимся повнимательней к тому, какое участие в громких ядерных открытиях принимала страна, издавна называвшаяся Россией, а потом переименовавшая себя в Советский Союз.

 

Атом и физики-россияне

Пожалуй, самым знаменитым российским физиком начала ХХ века был Пётр Николаевич Лебедев, окончивший в 1891 году Страсбургский университет. Известно много его работ в области электромагнитного и светового излучения, магнетизма вращающихся тел и природы межмолекулярных сил. Но самым знаменитым достижением Лебедева, заставившим ахнуть учёных всего мира, было измерение давление света.

Однако учёный рано ушёл из жизни — в возрасте всего лишь 46 лет. Это случилось в 1912-ом. Достойных преемников, которые могли бы продолжить его исследования, Лебедев не оставил. Хотя способных физиков в тогдашней России было немало.

Один из них — Абрам Фёдорович Иоффе.

Он родился на Полтавщине в 1880 году. В 1902-ом, окончив Петербургский технологический институт, отправился в Германию, в Мюнхенский университет, где в течение нескольких лет работал (сначала практикантом, а затем ассистентом) в лаборатории самого Вильгельма Рентгена.

В 1906 году Иоффе вернулся на родину и стал преподавать в Петербургском политехническом институте.

В 1918-ом, когда российская столица Петроград ещё не пришла в себя от небывалых бурь двух революций, Абрам Фёдорович сумел добиться создания (при Наркомздраве РСФСР) Государственного рентгенологического и радиологического института. И тотчас организовал при нём физико-технический отдел.

В 1921-ом этот отдел выделился в самостоятельное образование — Государственный физико-технический рентгенологический институт (ГФТРИ) при Наркомпросе РСФСР. Его директором назначили Иоффе, который к тому времени стал уже академиком. Было ему тогда всего сорок лет с небольшим, а его сотрудникам — раза в два меньше. Поэтому директора петроградского «рентгеновского» стали в шутку называть «папой», а его институт — «детским садом папы Иоффе».

А теперь пришла, наконец, пора рассказать о главных героях нашего повествования. Двое из них к науке физике и к атомным ядрам никакого отношения не имели. И, тем не менее, в дальнейшем нашем рассказе им предстоит сыграть первые роли.

Первый наш герой, Иосиф Джугашвили, был в начале российской революции третьестепенным партийным функционером. Соратники по большевистскому подполью называли его Кобой или товарищем Сталиным. В первом ленинском Совнаркоме ему был доверен пост народного комиссара по делам национальностей. Но широким народным массам в 1918 году имя «чудесного грузина», как Иосифа Виссарионовича однажды назвал Ленин, не говорило ни о чём.

И уж тем более никто не знал второго нашего героя, 19-летнего кавказца, с отличием окончившего в 1917-ом Бакинское механикостроительное училище и получившего диплом техника-архитектора. Как многих молодых людей той поры его увлекла романтика революционного движения, и он принял активное участие в подпольной работе, которую вели в Закавказье революционеры самых разных мастей. Была у юноши ещё одна страстная мечта — стать инженером. И он поступил в Бакинский политехнический институт. Звали студента Лаврентий Берия.

Когда в Закавказье установилась советская власть, инициативного молодого человека привлекли к чекистской работе, и он с головой погрузился в увлекательнейшую из профессий — оперативного работника спецслужб. В 1920-ом Берия уже служил помощником начальника Бакинского ЧК. В конце 1921-го работал следователем в ЧК Грузии, а с конца 1922-го занимал пост заместителя начальника грузинского ЧК.

Труд в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем требовал величайшего напряжения сил и отнимал уйму времени. Но Лаврентий Берия был верен своей мечте и продолжал занятия в Бакинском политехническом.

Расстанемся на время с наркомом Джугашвили-Сталиным и с чекистом Берией и познакомимся с третьим нашим героем. Для этого вновь вернёмся в город на Неве, в «рентгеновский» институт, сотрудники которого углублённо занимались наукой. Много лет спустя доктор физико-математических наук Виктор Александрович Давиденко вспоминал:

«Исследовательский институт Физтех и учебный факультет Физмех, ставший потом институтом, а теперь снова факультетом Ленинградского политехнического института, были задуманы и созданы по единому плану талантливым организатором физической науки Абрамсом Фёдоровичем Иоффе».

Другой бывший физтеховец и будущий академик Иван Васильевич Обреимов добавлял:

«Не всегда всё шло гладко. Не помню почему, но Физико-механический факультет вызывал ненависть некоторых чиновников от науки. До 1930 года этот факультет закрывали девять раз!».

Но молодых людей, решивших посвятить себя науке, чиновничьи «выкрутасы» запретительного толка совершенно не интересовали. Юность брала своё. Да и время было такое, что казалось, будто все вокруг переполнены весёлой энергией и радостным энтузиазмом.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что в середине 20-х годов среди молодых ленинградских физиков возникла группа задорных весельчаков, которая называла себя «джаз-бандом» или «мушкетёрами». Возглавлял юмористов уже знакомый нам Дмитрий Иваненко, придумавший всем участникам «мушкетёрской» компании шутливые клички. Себя назвал просто Димусом. Приехавшего из Баку Льва Ландау — Дау, одессита Георгия Гамова — Джонни, а паренька из Винницы Матвея Бронштейна — Аббатик. Оказавшись под крылом «папы Иоффе», способные и озорные научные сотрудники образовали крепкий костяк Ленинградского физтеха.

А у Абрама Фёдоровича в конце 1929 года возникла увлекательная идея: «одарить» наукой физикой всю страну. И он собрал группу наиболее способных физтеховцев во главе со своим заместителем Иваном Обреимовым и стал готовить их к отправке в Харьков. Для создания там филиала ЛФТИ.

Солнечным днём в конце мая 1930 года на Московском вокзале Ленинграда гремел оркестр, раздавался смех, звучали взволнованные голоса произносивших торжественные речи: на Украину отправлялся первый физический «десант».

Молодые учёные с заданием «папы Иоффе» справились — Украинский физико-технический институт (УФТИ) был создан. Первым его директором стал 35-летний Иван Васильевич Обреимов, заместителем директора по науке — 26-летний Александр Ильич

Лейпунский, теоретический отдел возглавил 25-летний Дмитрий Дмитриевич Иваненко.

В 1931 году из ЛФТИ (так стали называть тогда «детский сад папы Иоффе») в самостоятельный Институт химической физики выделилась группа другого заместителя Абрама Фёдоровича — Николая Николаевича Семёнова.

В середине 30-х годов филиалами Ленинградского физтеха стали физико-технический институт в Томске и Уральский институт физики металлов в Свердловске.

В состав коллектива ЛФТИ, не очень многочисленного, но состоявшего из очень пытливых и энергичных физиков, входил и третий наш герой — человек, которому судьба готовила роль научного руководителя Атомного проекта страны Советов.

 

Главный атомщик страны

В тридцатые годы двадцатого столетия в Советском Союзе была очень популярна песня Исаака Дунаевского на слова Василия Лебедева-Кумача. В ней были такие слова:

Так оно и было в ту далёкую пору. Родина отдавала приказ, и человека возносили на Олимп славы, превращая никому неизвестного гражданина во всеобщего кумира, любимца вождей и масс.

Впрочем, с такой же лёгкостью любого могли в одночасье объявить заклятым «врагом народа» и под всеобщее улюлюканье упрятать в подвалы Лубянки, а то и вовсе поставить к стенке.

Так было. И подобная непредсказуемость в поведении родного Отечества мало кого удивляла. К ней привыкли. А оказавшись в лубянской камере, говорили с печальным вздохом:

— Ничего не поделаешь, время сейчас такое.

Время и в самом деле было горячее: страна, с размахом строившая светлое коммунистическое будущее, сначала была вынуждена бороться с фашизмом, затем ей стал угрожать американский империализм. Стоит ли удивляться, что в один прекрасный день первому в мире государству рабочих и крестьян в срочном порядке понадобилось оружие невиданной разрушительной силы. Для того чтобы надёжно защитить многомиллионный лагерь социализма и всё, как говорили тогда, прогрессивное человечество от тлетворного влияния безнадёжно загнившего капитализма.

И 20 августа 1945 года вождь страны Советов Иосиф Виссарионович Сталин подписал секретный документ, обязывавший небольшой контингент специально отобранных физиков как можно скорее создать атомную бомбу, в которой так остро нуждалась Родина-мать.

Заведовать научной стороной этого чрезвычайно ответственного дела партия и правительство поручили беспартийному физику. В течение четырнадцати лет он являлся одним из самых засекреченных людей Советского Союза.

Доктор физико-математических наук Виктор Борисович Адамский впоследствии рассказывал, что о советском атомщике № 1 он…

«… впервые услышал году в 1947-м или 1948-м, учась на третьем курсе физического факультета Московского университета.

Можно сказать, именно услышал.

Мне даже кажется, его имя произносили шёпотом».

Да, шёпотом. И ещё оглядывались, чтобы убедиться в том, что произнесённое имя не услышал кто-то третий. Это было в порядке вещей. По словам того же Адамского, существовавшие в ту пору «секретность» и «туман», которые окружали «столь важную работу и её руководителя», всеми воспринимались как должное.

Только в 1956-ом главного ядерщика страны Советов представили миру. Это случилось в Великобритании, куда Булганин и Хрущёв привезли самого секретного советского «бомбодела». Вот там-то англичане, а вслед за ними и все остальные граждане планеты познакомились с академиком Курчатовым.

К тому времени Игорь Васильевич Курчатов был уже трижды Героем Социалистического труда и четырежды лауреатом Сталинской премии первой степени.

В наши дни над личностью главного атомщика страны Советов продолжает веять ореол легендарности.

«Великолепным физиком» назвал Курчатова академик Евгений Велихов, президент Курчатовского института, посвятив своему великому предшественнику такие слова:

«Игорь Васильевич Курчатов — один из немногих людей XX века, которые существенно повлияли на ход истории не только России (Советского Союза), но и мира… В то же время он прекрасный учёный, и его работами вполне справедливо гордится российская физика».

Нобелевский лауреат академик Жорес Алфёров, директор Санкт-петербургского института имени А.Ф. Иоффе, высказался о Курчатове не менее восторженно:

«Я думаю, что это было большое счастье для страны, что во главе такого проекта оказался такой выдающийся человек — выдающийся физик, человек кристально чистый и честный с необычайно высокими моральными принципами и при этом блестящий организатор и блестящий учёный».

Родной брат главного советского атомщика, Борис Курчатов, в своих воспоминаниях писал:

«Выдающаяся физическая интуиция И.В. Курчатова, его понимание нейтронной физики позволяли ему часто предугадывать результаты теоретических исследований и указывать пути их усовершенствования и развития».

А вот как отзывались о своём знаменитом современнике те, кто долгие годы работал с ним бок о бок.

Академик А.П. Александров:

«Курчатов… делал далеко идущие (и всегда правильные) прогнозы. Темп и напряжённость поисков были на пределе человеческих возможностей. Это мог выдержать только Курчатов».

Доктор технических наук профессор В.С. Комельков:

«Почти всегда у него были готовы решения, когда у других их ещё не было».

Впрочем, встречались и другие, несколько иные мнения!

Академик Б.Я. Зельдович:

«Курчатов был физиком-экспериментатором, он не был физиком-теоретиком».

Академик ГН. Флёров:

«Курчатов в технике был не очень силён. Не было у него инженерной жилки».

А в высказываниях доктора физико-математических наук, профессора Я.П. Терлецкого (в 1945–1950 годах он работал заместителем начальника отдела «С» НКГБ СССР) и вовсе нет никакого пиетета. Отметив, что советские физики-теоретики «… поражались невероятной интуиции Курчатова, который, не будучи теоретиком, точно «предсказывал» им окончательный результат», Терлецкий, тем не менее, отказывался считать главу наших атомщиков гениальным учёным. Он писал:

«Это вряд ли вызовет восторг у тех, кто… создал наивный миф о сверхсениальном физике, якобы определявшем все основные направления атомной проблемы и соединившем в своём лице гений Ферми, таланты Бете, Сциларда, Вигнера, Оппенгеймера и многих других… Миф о сверхгениальности Курчатова, несомненно, выгоден тем, кто, зачисляя себя в его ученики или последователи, переносит на себя сияние его славы».

И уж совсем приземлённо и буднично характеризует Курчатова «совершенно секретный» документ, составленный 8 июля 1945 года и направленный «для ознакомления» Сталину, Молотову и Маленкову — «Справка Наркомата государственной безопасности СССР о научной и общественной деятельности действительных членов Академии наук СССР». В ней, в частности, говорится:

«Курчатов Игорь Васильевич. <…> По характеру человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат».

Кто прав?

Каким он был на самом деле? Великолепным блестящим физиком или скрытным и хитрым дипломатом?

Кому верить?

Нашим нынешним учёным, чьи высказывания основаны на воспоминаниях и легендах? Или чекистам, чьи оценки и выводы строились на агентурных сводках, составленных теми, кто денно и нощно находился возле «атомного академика», фиксируя каждый его шаг и каждый вздох?

Попробуем разобраться!

 

Начало жизненного пути

Игорь Васильевич Курчатов родился в 1903 году в небольшом посёлке Сим Уфимской губернии. В 1908 году семья Курчатовых переехала в город Симбирск, а в 1912-ом переселилась в Симферополь.

В 1920 году, окончив с золотой медалью симферопольскую гимназию, 17-летний Игорь Курчатов поступил на математическое отделение физико-математического факультета Крымского университета (он тогда назывался Таврическим). В 1923-ем, сдав досрочно экзамены и защитившись раньше срока, он получил диплом о высшем образовании.

Что заставило студента Курчатова так торопиться и столь форсированно завершать курс университетских наук, нам не известно. Мы знаем лишь, что осенью 1923-его дипломированный «физико-математик» Игорь Курчатов покинул благодатный тёплый Крым и отправился в ветреный и прохладный Петроград. В городе на Неве он, как о том позднее напишет его брат Борис:

«… осуществляет свою заветную мечту — поступает учиться в Политехнический институт на кораблестроительный факультет».

Будущего строителя кораблей зачислили сразу на третий курс. Но чтобы учиться, надо было на что-то существовать. Пришлось устраиваться на работу. Курчатова взяли младшим научным сотрудником в Магнитно-метеорологическую обсерваторию города Павловска (её ещё называли Слуцкой обсерваторией).

Совмещение учёбы в техническом вузе с какой бы то ни было службой, как известно, большого успеха не приносит. Занятиям, во всяком случае. Это нехитрое житейское правило очень скоро понял и сам студент Курчатов. Годы спустя он написал в автобиографии:

«Из Института ЛПИ был исключён за неуспеваемость, занимался мало по двум обстоятельствам: 1) к тому времени у меня сформулировался интерес к занятиям физикой, 2) скверное материальное положение, в Слуцкой обсерватории я получал лишь 27 рублей в месяц».

С «заветной мечтой» — стать кораблестроителем — пришлось распрощаться. Курчатов возвратился в Крым, где два месяца проработал на метеостанции (в Феодосии). Затем отправился в Баку.

Брат Борис впоследствии написал, что Игорь поехал в Азербайджан.

«… по приглашению своего университетского учителя профессора С.Н.Усатого. Здесь он работает ассистентом при кафедре физики Азербайджанского политехнического института и выполняет первые исследования по физике диэлектриков».

Всего на несколько лет опоздал Игорь Курчатов, а то наверняка бы встретил в коридорах Бакинского политтеха своего будущего шефа, а тогда всего лишь обычного студента Лаврентия Берию. Профессионально занявшись чекистской деятельностью, Берия очень скоро понял, что розыскная работа гораздо интереснее и намного перспективнее всех инженерных занятий вместе взятых. В 1922 году 23-летний Лаврентий бросил учёбу в Бакинском политехе и целиком сосредоточился на службе в ЧК.

Впрочем, и Курчатов тоже не долго оставался в Баку. Осенью 1925 года он возвратился в город, который уже более года называли Ленинградом. И сразу направился в физико-технический институт. Пройдёт много лет, и в его автобиографии появятся строки:

«Учёный Совет Института выбрал меня физиком Института, и дальнейшая моя научная деятельность протекала в этом институте».

Свою работу в Ленинградском физтехе Игорь Курчатов начал с должности ассистента. Вскоре стал «научным сотрудником 1-го разряда», и его подключили к исследованиям электрических свойств диэлектриков, которые проводил молодой физик Кирилл Синельников — тот самый, что был родным братом будущей супруги нашего героя.

Каким был тогда Курчатов? Как относились к нему коллеги и сам «папа Иоффе»?

Доктор физико-математических наук Виктор Александрович Давиденко, знавший Игоря Васильевича с момента его прихода в Ленинградский физтех, рассказывал:

«Был он высок ростом, красив, строен и статен. Во всём облике чувствовалась какая-то врождённая слаженность, гармония и благородство. Ходил твёрдой стремительной походкой, чуть подавшись корпусом вперёд, нисколько не сутулясь и не раскачиваясь».

А вот воспоминания, которыми на исходе ХХ века поделился академик Юлий Борисович Харитон:

«Сейчас я хочу вернуться к 1925 году. В Физтехе появились два высоких красивых парня — Курчатов и Синельников, взявшиеся за работу с азартом, вызывавшим уважение. (Мы уже считались ветеранами, так как работали в Физтехе с 1921 года) Ребята работали крайне энергично…».

В лабораторию, где трудились Курчатов с Синельниковым, попал и Леонид Михайлович Неменов, впоследствии тоже академик:

«В эту лабораторию меня определили лаборантом. Сильное впечатление произвела на меня внешность Курчатова Одет он был весьма скромно. Бархатная толстовка, небрежно повязанный галстук, тёмные брюки и стоптанные коричневые туфли. Высокого роста стройный брюнет с ладно посаженой головой — он был очень красив. Поражали его глаза, тёмные и лучистые.

Работал Курчатов очень напряжённо, не считаясь со временем. Если его не было в лаборатории, значит, он в библиотеке.

У него были отличные руки экспериментатора Он не чурался никакой работы. Делал всё быстро, но весьма тщательно. Всё записывал в журнал. При этом говорил, что в нашем деле нет мелочей, всё важно, и результаты должны быть скрупулёзно записаны».

Ангелина Константиновна Гуськова, работавшая вместе с Курчатовым с начала 50-х годов, добавила к рассказам о тех далёких годах следующий штрих:

«Первый отклик на работу шведского учёного Гартунга, подготовленный И.В. Курчатовым и К.Д. Синельниковым, был опубликован в 1926 году в журнале «Physical Review». Источником его явилась работа Игоря Васильевича ещё в Баку, выполненная совместно с З.Е. Лобановой».

«Physical Review» — престижнейший американский журнал! Напечататься в нём — предел мечтаний любого физика тех лет. А Курчатову тогда было всего лишь 23 года! Первая работа, и такое к ней внимание со стороны уважаемого журнала! Не каждому начинающему исследователю выпадает подобная удача.

Стоит ли удивляться, что молодого учёного в Физтехе тотчас заметили? И поручили другое ответственное дело.

Обратимся к воспоминаниям брата нашего героя, Бориса Курчатова:

«В то время академик А.Ф. Иоффе и его ближайшие сотрудники возлагали большие надежды на создание изоляции нового типа, так называемой тонкослойной изоляции».

Абрам Фёдорович увлёкся тогда гипотезой, утверждавшей, что чем тоньше наносимый на проводник изолирующий слой, тем надёжнее защищает он от «пробоев». В Соединённых Штатах Америки, где в середине 20-х годов Иоффе находился в научной командировке, он часто говорил о том, что работы по «тонкослойной изоляции», ведущиеся в его институте, вот-вот дадут долгожданные результаты.

«В конце 1929 года, — вспоминал Борис Курчатов, — А.Ф. Иоффе поручает И.В. Курчатову и П.П. Кобеко разобраться в явлении аномально высокой диэлектрической проницаемости сегнетовой соли. Молодые исследователи поставили ряд убедительных опытов и… пришли к выводу о новой природе явления… В итоге Игорем Васильевичем была заложена основа новой области науки — учение о сегнетоэлектричестве».

В 1930 году 27-летний Курчатов получил звание старшего инженера-физика и должность заведующего крупной институтской лабораторией. В автобиографии он напишет:

«Здесь мной был выполнен ряд исследований в области учения об электрических свойствах диэлектриков. Часть этих исследований опубликована в разных научных журналах, часть собрана мной в монографии " Сегнетоэлектрики "».

Книгу эту издали одновременно в двух странах: в СССР и Франции. Казалось бы, триумф! Курчатов вполне мог сказать, что его научная карьера состоялась! Об этом говорил даже облик молодого и статного сотрудника ЛФТИ, что был тотчас замечено Виктором Давиденко:

«Про таких в народе говорят: «Видный мужчина». В самом деле, достаточно было посмотреть на него раз, чтобы навсегда запомнить и понять, нечему все окружающие в шутку называли его «генералом»».

И вдруг с обаятельным и симпатичным «генералом» случился конфуз.

 

Неожиданный сбой в карьере

В курчатовской автобиографии об этом «проколе» не сказано ни слова. Зато о нём упомянуто в мемуарах академика А.П. Александрова. Зимой 1978 года Анатолий Петрович наговорил на магнитофонную ленту воспоминания о прожитой жизни, которые впоследствии и легли в основу будущей книги. Описан в ней и конфуз, случившийся с Игорем Курчатовым.

Но — всё по порядку! Итак, рассказывает Анатолий Александров:

«Наша первая встреча состоялась в начале 1930 года В это время я, преподаватель физики киевской 79-й школы, занимался исследовательской работой в области физики диэлектриков в группе молодёжи в рентгенофизическом отделе Киевского рентгенологического института…

Академик Иоффе узнал о нашей группе и вскоре прислал к нам своего ближайшего сотрудника — Николая Николаевича Семёнова…

Вслед за ним… — крупнейшего теоретика Якова Ильича Френкеля…

Наконец, месяца через два… прислал физика-экспериментатора, которого мы хорошо знали по опубликованным работам в области физики диэлектриков, — Игоря Васильевича Курчатова

Это был наш ровесник, красивый парень, живой и умный… Мне он очень понравился, у него был широкий кругозор, довольно строгое мышление и в то же время, вероятно, из-за недостатка математической подготовки, отвращение к расчётам, при которых теряется физическая картина явлений, его интересующих».

Любопытная деталь. 26-летний Анатолий Александров уловил в 27-летнем Курчатове «отвращение к расчётам», которое, по мнению киевлянина, происходило «из-за недостатка математической подготовки». И это говорилось о выпускнике математического (!) отделения физико-математического факультета. То есть о человеке, который должен был быть больше математиком, чем физиком.

Впрочем, о факультете, который окончил Курчатов, Александров мог тогда и не знать. Но ведь свои воспоминания он наговаривал в 1978-ом. Значит, все те годы, которые Анатолий Петрович и Игорь Васильевич прошли вместе, находясь в тесных дружеских отношениях, только укрепили вывод, сделанный в Киеве: Курчатов питал «отвращение к расчётам». И это запало в память.

Но вернёмся в год 1930-ый.

Вскоре киевские физики познакомились с самим Абрамом Фёдоровичем Иоффе, и он пригласил некоторых из них (в том числе и Александрова) на работу в Ленинградский физтех. Молодые люди приехали…

Институт ошеломил киевлян своими демократичными принципами. Анатолий Александров рассказывал:

«Формальной жизни в институте, собственно, почти не было. Не было никаких отчётов формальных, ещё чего-то такого. Планы составлялись тоже очень странные. Тогда надо было написать очень коротко, чем хочешь заниматься, и кого это может заинтересовать. При этом тех, кого это может заинтересовать, не спрашивали, интересует это их или нет».

Первым делом, которое Иоффе поручил Александрову, была проверка результатов опытов с диэлектриками — тех, что проводились в лаборатории, которую возглавлял Курчатов.

Молодой напористый киевлянин стал проводить эксперимент за экспериментом, а Курчатов…

«Игорь Васильевич в это время ещё продолжал работы по диэлектрикам: пытался получить высокопрочные конденсаторы с органической изоляцией. Он заканчивал работу по разрядникам для высоковольтных линий электропередачи и начинал работу в области сегнетоэлектриков».

А Анатолий Александров.

«Я бился буквально с утра до ночи, чтобы на новых тогда полимерных материалах воспроизвести электрическую прочность тонких слоёв, которую наблюдали Иоффе, Курчатов, Синельников и др. на стёклах и слюде. У меня ничего не выходило.

Тогда я полностью воспроизвёл и их старую методику измерений. Эффект получился, но оказалось, что он был результатом погрешности старой методики!

У меня было тяжелейшее положение — мне, мальчишке, опровергнуть результаты Иоффе и его ближайших сотрудников!».

Но опровергнуть пришлось. В результате одну из основных (ведущих!) тем института, от которой ждали реального вклада в народное хозяйство страны, пришлось закрыть. Обычная проверочная работа, проведённая молодым физиком, приехавшим с берегов Днепра, перечеркнула многолетние усилия Курчатова и его коллег. И всё потому, что труд молодого киевлянина был построен на методичной скрупулёзности и точных математических расчётах.

«Курчатов, — вспоминал Александров, — долго сидел в моей лаборатории и измерял вместе со мной. До часу ночи просидел Иоффе.

И в результате совместно с ним была опубликована моя работа, в которой исправлялась ошибка его и его школы. Эта работа очень сильно ударила по Абраму Фёдоровичу лично, потому что именно это было его направление, и в этом направлении он прилагал большие силы».

В этом конфузе нет ничего из ряда вон выходящего. Потому как практически все научные исследования состоят из побед и поражений. Сами учёные при этом говорят, что отрицательный результат — это тоже своего рода достижение.

Видимо, поэтому, как полагал Александров…

«… всю жизнь Иоффе, Курчатов… ни в чём не проявляли какой-либо обиды. А Игорь, написавший к этому времени монографию о сегнетоэлектричестве, подарил её мне с надписью: "Как материал для опровержения"».

К случившемуся сбою в своей работе Курчатов отнёсся с юмором. Он и не мог поступить иначе, поскольку был весельчаком! Любил шутить, подтрунивать над сослуживцами, давать им смешные прозвища. Славился умением рассказывать анекдоты. В 1928 году в журнале «30 дней» начали печатать «Двенадцать стульев», и этот роман стал настольной книгой Игоря Курчатова. А великий комбинатор Остап Бендер — любимым героем!

И всё же досадный исследовательский «прокол» наглядно продемонстрировал молодому экспериментатору, какую важную роль в науке играют математические расчёты. Урок, полученный в 1930 году, Курчатов усвоил на всю оставшуюся жизнь. Анатолий Александров свидетельствовал:

«…это повлияло на то, что у него появилась такая страшная требовательность к обоснованию результатов».

О том, как отнёсся к краху «тонкослойной» теории Абрам Фёдорович Иоффе, к великому сожалению, каких-либо свидетельств до нас не дошло. Известно лишь, что Курчатов вскоре оставил пост заведующего лабораторией, в которой проводились исследования свойств диэлектриков.

Почему?

Для многих это был необъяснимый поступок. Годы спустя Анатолий Александров говорил с недоумением:

«Около трёх лет Игорь Васильевич работал в этом направлении и заложил основы этого направления физики твёрдого тела. И меня удивило, что он практически ушёл от этого направления, хотя очень много вложил в него».

О том, добровольно ли «ушёл» Курчатов от диэлектрической темы или его «ушли», отстранили, можно только гадать. Но вполне вероятно, что «папа Иоффе» просто разочаровался в исследователе, который так его подвёл. Разочаровался и перестал видеть в нём перспективного учёного.

В те годы рабоче-крестьянская страна считала, что наука для того и существует, чтобы приносить пользу народному хозяйству. А также технике, которая (согласно популярному тогда лозунгу) «решала всё». Полезной отдачи ждали, по словам Анатолия Александрова, и от Ленинградского физтеха:

«Ведь недаром он назывался „Физико-технический институт“. Это было первое название, которое придумал именно Абрам Фёдорович для этого института. Это указывало на техническую направленность, которую должен был иметь институт».

Вот почему срыв широко разрекламированного направления, произошедший по вине Курчатова, не мог пройти незамеченным. Александров говорил:

«… по линии тонкослойной изоляции вышла некоторая осечка, и так как это повисло довольно тяжёлым грузом на институте, то всем нам казалось очень важным сделать какие-то работы такие, которые бы именно по техническим направлениям были, так сказать, отвечали бы наиболее серьёзным требованиям, которые можно было к институту предъявить».

Одним словом, ситуация в ЛФТИ складывалась непростая. По свидетельству Анатолия Александрова:

«Тут была довольно сложная обстановка. Надо сказать, что Абрам Фёдорович Иоффе — в нём как-то противоречивые стороны удивительно сочетались. Он был очень крупный учёный, великолепно, очень тонко понимавший наиболее сложные вещи в физике… С другой стороны, его всегда интересовали какие-то практические использования физики…

Вот тогда, часто бывало, что некоторых из нас он приглашал к себе домной. Часто у него бывали Шальников, Дорфмаи, Кобеко, я, реже — Игорь Васильевич. И всегда у него дома выдвигались идеи практического использования всех физических соображений, которые есть».

Интересное замечание! Ведь из него следует, что Иоффе настолько разочаровался в способностях Курчатова разбираться в «физических соображениях», что не очень жаждал видеть его у себя дома! Даже когда там обсуждались вопросы «практического использования» физики. Хотя, по словам всё того же Александрова, идеи, выдвигавшиеся Абрамом Фёдоровичем, не содержали в себе ничего особо сложного:

«… та физика, которая в них заключалась, она была всегда очень проста и верна».

Вскоре в ЛФТИ появилось новое главное направление, верное и, как многим казалось, очень простое. Но, главное, занявшись этим новым делом, учёные получали вполне реальный шанс существенно помочь народному хозяйству страны и восстановить пошатнувшееся к ним доверие.

 

На новом направлении

Какую же задачу поставили перед собой ленинградские физики в начале 30-х годов? Чего и как хотели они достичь?

Главным объектом научных исследований стали полупроводники. Об этом — Анатолий Александров:

«Абрам Фёдорович… быстро начал развивать физику полупроводников. Его увлекала тогда идея строить дома с крышами из фотоэлементов с таким расчётом, чтобы эта крыша снабжала дом необходимым количеством электроэнергии. В общем, много было таких идей.

Так или иначе, но это на всех нас оказало довольно существенное влияние. Например, Пал Палыч Кобеко, и я, и Игорь Васильевич Курчатов — мы как-то всегда интересовались инженерной стороной тех или других работ и обдумывали, а нельзя ли из этого дела получить какой-то сухой остаток, а не только публикацию. Получить либо какой-то новый материал, либо какой-то новый процесс».

Новое (полупроводниковое) направление увлекло бывшего завлаба Курчатова, с некоторых пор вновь переквалифицировавшегося в рядового сотрудника. Его брат, Борис Курчатов, писал:

«В 1931–1932 годах Игорь Васильевич отдаёт дань новой зародившейся тогда области физики твёрдого тела — физике полупроводников. Он проводит (совместно с К.Д. Синельниковым) подробные и изящные исследования…».

Здесь, на новом поприще, впервые проявил себя главный талант Игоря Курчатова.

Как известно, в освоении любой новой идеи важную, если не наиглавнейшую роль играют организация дела, правильная его постановка, а также наличие в коллективе тех, кто способен увлечь и повести за собой. Именно таким «увлекающим организатором» и показал себя Курчатов. На особые качества его характера (на те самые — «генеральские») обратил внимание и Анатолий Александров:

«Курчатов всегда славился среди нас своими организаторскими талантами. Мы называли его «генералом». Как только была какая-либо возможность, он начинал что-то организовывать, требовал, чтобы выполняли всё, что обещали, и т. д…».

В тот момент (в 1931 году) как раз вышло в свет продолжение «Двенадцати стульев» — роман «Золотой телёнок». Искромётный юмор Ильфа и Петрова, жизнерадостность и бурная энергия не унывавшего ни при каких обстоятельствах Остапа Бендера очень импонировали Курчатову. Друзья заметили это и, расшифровывая его инициалы (И.В.К.), с улыбкой говорили:

— Игорь — Великий Комбинатор!

— Истинно Великий! — смеясь, поправлял Курчатов и добавлял с хитрым прищуром. — Командовать парадом буду я!

Об этой своей «командирской» жилке, о прирождённых организаторских способностях Курчатов упомянул и в автобиографии:

«Помимо научной деятельности за рассматриваемый период с 1925 по 1935 год занимался организационной и педагогической деятельностью. Был председателем Оргкомитета 1-ой Всесоюзной Конференции по полупроводникам…».

Казалось бы, дело пошло на лад: педагог, председатель Оргкомитета…

И вдруг «перспективные» полупроводники тоже были отставлены в сторону.

Почему?

Ответить на этот вопрос может помочь «ХАРАКТЕРИСТИКА профессора Игоря Васильевича Курчатова», составленная 16 декабря 1940 года директором ЛФТИ академиком Иоффе А.Ф. и секретарём институтского партбюро Федоренко Н.В. В этом документе говорится, что наш герой выбрал новое направление своей деятельности:

«С 1933 года проф. Курчатов работает по физике атомного ядра.…».

В биографическом очерке о своём брате Борис Курчатов добавил, что процесс перехода от полупроводников к ядерной тематике был не очень спешным:

«Начиная с 1932 года, Игорь Васильевич постепенно переходит к исследованиям по физике атомного ядра».

«Постепенно переходит»! То есть, не торопясь.

Сам Игорь Курчатов посвятил этому моменту своей жизни (в автобиографии) всего одну фразу:

«С 1932 года занимаю должность Зав. Отд. Ядерной физики в Институте».

«Занимаю должность»!..

Не «работаю» (именно этот глагол употреблён в характеристике) и даже не «занимаюсь ядерной физикой», а «занимаю должность»!..

Канцелярская фраза чистейшей воды! Не чувствуется в ней ни особой радости, ни гордости за то дело, за которое пришлось взяться. Только сухая констатация: дескать, предложили — вот и перешёл, приказали заняться новой темой — вот и занимаюсь.

Анатолий Александров по поводу переориентации Курчатова на ядерную тематику говорил:

«Он больше, чем каждый из нас, менял направление своей деятельности. Он занимался вопросами изоляции у Иоффе, там он порядочно напорол в результатах, и именно мне выпало найти ошибки и закрыть эту работу. И это его в известной степени тоже, конечно, как-то направило, что нужно более требовательно относиться к результатам своей работы».

А теперь оставим на время жизненные перипетии Игоря Курчатова и обратимся к судьбе другого нашего героя — чекиста-оперативника из Закавказья Лаврентия Берии.

Его карьера развивалась весьма стремительно. К 1931 году 32-летний Берия уже возглавлял ОГПУ Грузии и Закавказья. В 1931-ом ему доверили пост первого секретаря ЦК компартии Грузии, а на следующий год он был уже первым секретарём Закавказского крайкома ВКП(б), а заодно и Тифлисского горкома партии.

Оказаться партийным руководителем родины самого Иосифа Сталина было в те годы не только весьма почётно, но и очень престижно. Ведь этот высокий пост позволял встречаться с вождём, когда тот находился на отдыхе, что давало возможность лишний раз продемонстрировать генсеку свою верноподданность.

И Лаврентий Павлович свой шанс не упустил, наглядно показав Иосифу Виссарионовичу, как беззаветно он ему предан. Летом 1933 года, когда Сталин отдыхал в Абхазии, на него было совершено злодейское покушение. Прорвавшийся к вождю неизвестный, выкрикивая антисоветские лозунги, выхватил пистолет и… Берия тотчас прикрыл Сталина своим телом.

Покушавшегося, конечно же, тут же пристрелили. Поэтому узнать, кто замышлял убийство вождя, так и не смогли. Мотивы покушения до сих пор не раскрыты. Доподлинно известно только одно: Сталин заметил геройскую отвагу и беззаветную преданность партаппаратчика по имени Лаврентий. А подобное внимание вождя в ту пору стоило очень дорого!

В начале 30-х произошёл взлёт в карьере ещё одного молодого человека. Точно так же, как когда-то Лаврентий Берия, он тоже мечтал стать инженером. И по окончании гражданской войны приехал в столицу, где стал студентом Московского Высшего технического училища. За годы учёбы в МВТУ был замечен (и отмечен!) как активный борец за чистоту партийных рядов: без устали разоблачал любые происки сторонников Льва Троцкого. А когда в 1924 году появилась вакантная должность технического секретаря Оргбюро ЦК ВКП(б), молодой большевик тотчас распростился с мечтой о высшем техническом образовании и стал ходить на работу в Кремль.

Усердие нового кремлевского работника было замечено, и в 1930-ом сам Л.М. Каганович выдвинул его на должность заведующего орготделом Московского комитета партии. Лазарь Моисеевич лично представил 28-летнего «зава» немногочисленному коллективу партийных функционеров, сказав:

— Знакомьтесь! Это ваш новый начальник. Зовут его Георгий Маленков.

Как утверждают историки, специализирующиеся на биографиях советских вождей, из всех наук, известных человечеству, Лаврентий Берия и Георгий Маленков с максимальным усердием старались постигнуть только одну — самую коварную и непредсказуемую науку политических интриг.

Вот в это-то неспокойное время (в 1932-ом, если верить братьям Курчатовым, или в 1933-ем, если верить директору и парторгу ЛФТИ) Игорь Васильевич Курчатов и занялся разгадыванием загадок, которые в превеликом множестве таились в атомном ядре.

 

Физика начала 30-х

Начало тридцатых годов ХХ столетия ознаменовалось бурным всплеском открытий в ядерной физике.

Ещё в 1919 году, расщепив атомное ядро, Эрнест Резерфорд обратил внимание на то, что при столкновении альфа-частиц с ядром азота оно раскалывается на два осколка. Один был явно протоном — имел положительный заряд, у другого заряд отсутствовал. Это означает, предположил англичанин, что возможно существование незаряженных частиц.

Более десяти лет предположение Резерфорда оставалось простой гипотезой. Учёные по-прежнему рассматривали атом состоящим из положительных и отрицательных частиц — в полном соответствии с планетарной моделью атома, предложенной тем же Резерфордом: отрицательно заряженные электроны вращаются вокруг положительно заряженного ядра, состоящего из протонов.

В 1931 году австрийский физик Вольфганг Паули неожиданно заявил, что возможно существование элементарной частицы, не только лишённой электрического заряда, но и с массой, равной нулю, когда частица находится в покое. Серьёзные учёные подобное утверждение встретили в штыки:

— Как это так, массы нет, заряд отсутствует, а частица есть?

Однако после основательных раздумий в этот казавшийся совершенно немыслимым парадокс пришлось не только поверить, но и дать загадочной частице имя. Её стали называть «нейтрино».

Год 1932-ой был наконец-то ознаменован открытием предсказанной Резерфордом незаряженной частицы. Её окрестили «нейтроном». Немецкий физик Вернер Гейзенберг тотчас провозгласил его ядерным партнёром протона.

В том же 1932-ом американский физик Гарольд Юри (вместе с Бриккведе и Мэрфи) открыл тяжёлый водород, который был назван «дейтерием». Его ядро — в полном соответствии с теорией, выдвинутой Дмитрием Иваненко, — состояло из одного протона и одного нейтрона.

В следующем году Эрнест Лоуренс с помощью циклотрона сумел получить (выделить) этот тяжелый водородный изотоп.

Тем временем на научный небосклон взошла ещё одна яркая звезда — Энрико Ферми. Талантливый итальянский физик в 26 лет возглавил кафедру теоретической физики Римского университета. Случилось это в 1927 году. А спустя два года сам Бенито Муссолини назначил Ферми членом вновь созданной Королевской академии наук.

Энрико Ферми славился необыкновенной энергичностью и точно такой же ироничностью. Увлекался альпинизмом и теннисом. Но больше всего на свете любил физику. Это Ферми придумал слово «нейтрино» и с ликованием воспринял открытие нейтрона.

Радость экспансивного итальянца понять можно — полтора десятилетия спустя Лев Ландау напишет с неменьшей восторженностью:

«Открытие нейтрона произвело переворот в ядерной артиллерии. Ведь они не отталкиваются, и поэтому ничто не препятствует им проникнуть в ядро. Они путешествуют по материи до тех пор, пока не влетят в какое-нибудь ядро и не застрянут в нём, либо поглотившись, либо вызвав другую ядерную реакцию. Нейтроны во всех случаях безотказно вызывают ядерные превращения. Это заговоренные пули, которые всегда находят намеченную жертву.

Нейтрон открыл вход в зачарованный замок, где хранится внутриатомная энергия. Но здесь осталась ещё более прочная дверь, как бы окованная железом. Когда нейтрон производит реакцию, из ядра вместо нейтрона вылетает заряженный протон или альфа-частица. Они застревают в материи, и реакция останавливается. Надежда на успех казалось обманчивой. Но главное всё же было сделано: мысль о доступности внутриатомной энергии стала крепнуть».

Размышляя над новыми атомными парадоксами, Энрико Ферми и его коллеги-физики из лаборатории Римского университета принялись бомбардировать нейтронами элементы периодической таблицы. Все подряд — от первого до девяносто второго. По порядку. Один за другим. В надежде присоединить нейтрон к атомному ядру и получить в результате новый радиоактивный изотоп.

В это же время в парижской лаборатории не менее энергично взялись за аналогичные исследования французские физики Ирен Кюри и Фредерик Жолио.

Такие же опыты ставились в ту пору во многих странах. Свойства материи изучались с огромным энтузиазмом. При этом исследователей не покидало предчувствие, что человечество стоит на пороге величайших открытий.

И вот тут-то (точно так же, как и два десятилетия назад) вдруг выяснилось, что мир, окружавший погружённых в свои искания физиков, тоже обуревают предчувствия. Именно в середине 30-х годов человечество обнаружило, что Европа снова стоит на пороге кровавой мировой катастрофы.

Один из очагов политической напряжённости по-прежнему находился в СССР. Более полутора десятка лет страна Советов распространяла по планете красные лучи марксистско-ленинского мировоззрения в надежде, что они поднимут народы на мировую революцию.

Второй очаг возник в 1933 году в Германии, где к власти пришли фашисты. Они породили лучи другого цвета — коричневого и стали пытаться окрасить ими весь земной шар.

Человеческое сообщество неумолимо шло по направлению к войне. И это «движение» не могло не отразиться на сугубо мирных научных исследованиях.

 

Профессия — ядерный физик

Почему в самом начале 30-х годов Курчатов переключился на ядерную физику, чем так заинтересовал его атом, сказать трудно. Доподлинно известно лишь то, что в ту пору Курчатов, будучи весёлым и энергичным молодым человеком, много двигался, много читал. И много курил. Всё свободное время пропадал на кортах Дома учёных. Один из учеников Курчатова, Георгий Флёров, рассказывал:

«Он бил азартен. Любил играть в теннис, как и Ферми. Не так уж часто выигрывал, но, когда выигрывал, торжествовал, радовался самозабвенно и всерьёз».

Шахматы Курчатова не привлекали. Предпочтение отдавалось играм коллективно-застольным, таким как преферанс.

Так же азартно Курчатов относился и к работе. Узнав из журналов, что Ферми в своей лаборатории бомбардирует нейтронами все элементы подряд, Игорь Васильевич занялся тем же самым. В воспоминаниях Георгия Флёрова есть фраза, начинающаяся так:

«Чуть ли не подряд облучая нейтронами элементы, числящиеся в Менделеевской таблице, Курчатов наткнулся…»

Он мечтал получить что-то необыкновенное. Как и Энрико Ферми. Но все опыты неизменно приводили к результатам вполне тривиальным.

Тем временем началась подготовка к проведению всесоюзного совещания по атомному ядру. Игоря Курчатова как молодого энергичного «ядерщика» тотчас выдвинули в состав инициативной группы, занимавшейся организацией этого мероприятия. И даже доверили возглавить подготовительный процесс.

А в курчатовской автобиографии появилась фраза:

«Был председателем Оргкомитета 1-ой Всесоюзной Конференции по Атомному ядру».

И всё же вновь возникает вопрос: в чём причина столь непонятных метаний молодого учёного: от диэлектриков — к полупроводникам, от полупроводников — к физике атомного ядра?

Вопрос не праздный, не риторический. Даже через сорок с лишним лет после описываемых событий он будет волновать коллег Курчатова, которые станут пытаться найти хоть какое-то мало-мальски убедительное объяснение.

Георгий Флёров прямо заявил:

«Понимаете, у Курчатова была особая способность вдруг круто переворачивать свою жизнь. Весь Физтех занимался твёрдым телом. Над сегнетоэлектричеством можно было ещё работать и работатъ, как продолжали работать другие, начинавшие вместе с ним».

Физик Исай Израилевич Гуревич осторожно предположил:

«Курчатов, как человек чуткий к новому, любящий новое, понимающий новое, просто должен был оставить свою прежнюю, хотя и необычайно успешную деятельность. Он услышал глас судьбы и глас истории, звучавший со страниц научных журналов».

Флеров, однако, полагал, что этот «глас» вовсе не являлся каким-то зовом «судьбы» или «истории». Он прозвучал из уст…

«… из уст Абрама Фёдоровича Иоффе, который ездил на все Сольвеевские конгрессы и подробно о них рассказывал. И, кстати, одновременно с Курчатовым заслышав этот глас, в ядерную физику там же, в Физтехе, перешли А.И. Алиханов и Л.А. Арцимович, которые до этого так же успешно занимались рентгеновскими лучами, как он — твёрдым телом. Ведь предполагались интереснейшие вещи — изучение внутренних ядерных взаимодействий. И никакого давления на них всех никто не оказывал. Ведь Иоффе не пришёл и не распорядился: «Занимайтесь ядерной физикой!» Всё это было свободное волеизъявление, которое показывает, что «и на учёных действуют силы истории».

К этим высказываниям современников и соратников Курчатова можно было бы с пиететом прислушаться. И даже согласиться с ними, если бы не один удивительный нюанс. А, точнее, привычка, которой славился А.Ф. Иоффе. Будучи директором Физтеха, он с особым вниманием присматривался к своим ученикам и сотрудникам. Стоило в ком-то из них заметить искру способности или таланта, как Абрам Фёдорович тотчас стремился отправить подающего надежды юношу за границу. На стажировку.

Вспомним тех, кто по рекомендации директора ЛФТИ набирался ума и опыта в иностранных лабораториях?

В 1921 году «папа Иоффе» взял с собой в зарубежную поездку молодого Петра Капицу. И представил его на Британских островах Эрнесту Резерфорду. В результате Пётр Леонидович на долгие годы остался работать в Англии.

Яков Ильич Френкель с благословения директора Ленинградского физтеха провёл 1925-26 годы на стажировке в Германии, Франции и Великобритании.

Два года (1926–1928) пробыл в Кавендишской лаборатории у Резерфорда Юлий Борисович Харитон. Ему там была присвоена почётная степень доктора Кембриджского университета.

Вслед за Харитоном в Англию на два года поехал Кирилл Дмитриевич Синельников (тот самый, с которым Курчатов окончил Крымский университет, а затем работал в ЛФТИ).

Владимир Александрович Фок в 1926-ом был командирован в Гётингенский университет.

Александр Ильич Лейпунский в 1928 году стажировался в Берлинском университете.

Для аспиранта Ленинградского физико-технического института Льва Давидовича Ландау в 1929 году Иоффе устроил командировку от Наркомпроса в Англию, Данию и Швейцарию.

В том же году в Гёттингенский университет был направлен ещё один подававший надежды физик — Георгий Антонович Гамов.

Исаака Константиновича Кикоина, который не успел ещё ничем себя зарекомендовать — в 1930-ом ему было всего 22 года — тоже послали за рубеж! Сам он рассказывал об этом так:

«В 1930 году, когда я только что окончил институт и получил звание инженера-физика, по рекомендации А.Ф. Иоффе меня направили в командировку в Германию, чтобы ознакомиться с физическими лабораториями Запада. Я пробыл в Германии около трёх месяцев и смог познакомиться с работами физических лабораторий Лейпцига, Мюнхена, Гамбурга… Около месяца работал в лаборатории в Мюнхене, в бывшей лаборатории Рентгена».

Вот таким (мудрым и дальновидным) наставником молодых был «папа Иоффе». Даже вчерашнего студента поощрил зарубежной поездкой.

А Игоря Курчатова в заграничные лаборатории Иоффе не направлял.

Почему?

Попытку дать ответ на этот вопрос предпринял Феликс Щёлкин в книге «Апостолы атомного века»:

«20 сотрудников Физтеха удалось отправить за границу на сроки от полугода до двух лет. И каждый раз, когда Курчатову надо было выезжать, у него шёл интересный эксперимент, который он предпочитал поездке. Это символично: судьба, видимо, „держала“ Игоря Васильевича в „детском садике папы Иоффе“».

Объяснение более чем неубедительное.

Не было случая, чтобы хотя бы один советский физик отказался поехать в те годы за рубеж. И лишь один Курчатов демонстративно оставался дома, предпочитая всем вояжам свои «интересные эксперименты».

Поверить в подобное утверждение сложно.

А может быть, всё было гораздо проще? Иоффе просто не верил в наличие у Курчатова каких-либо способностей. Считал, что исследователь, не сумевший разобраться с тонкослойной изоляцией, никакого «пороха» не выдумает никогда. И звёзд с неба достать не сможет. Зачем же тратить народные деньги, посылая бесталанного физика за рубеж?

Могло быть такое?

Вполне!

Есть ещё одно обстоятельство, которое тоже требует объяснений.

 

Поиски самого себя

Каждый, кто начнёт изучать биографию Курчатова, сразу же натолкнётся на любопытную подробность. Дело в том, что, возглавив лабораторию атомного ядра, Игорь Васильевич стал гораздо больше времени проводить не в родном Физтехе, а в других институтах. Он читал лекции в Ленинградском политехническом, проводил эксперименты в Радиевом институте, часто наведывался к харьковским физикам.

Исай Гуревич вспоминал:

«В отличие от других коллег (от Алиханова, Арцимовича) Игорь Васильевич вначале колебался, чем именно ему заниматься в новой области. Ездил в Харьков — работал там на ускорителях, занимался реакциями с лёгкими ядрами, но это было для него, пожалуй, лишь подступом, даже школой — он же не боялся учиться и любил учиться».

В ту пору Харьковский физтех славился своими работами по атомному ядру. Украинский физико-технический институт (УФТИ) часто навещали и какое-то время работали в нём многие зарубежные физики: англичанин Поль Дирак, чех Георг Плачек, немцы Рудольф Пайерлс и Фридрих Хоутерманс. С некоторыми из них довелось проводить совместные исследования и Игорю Курчатову.

В мае 1932 года, бомбардируя литий пучком ускоренных протонов, английские физики Джон Кокрофт и Эрнест Уолтон расщепили его ядро. Научный мир встретил это событие с восторгом.

А харьковчане Кирилл Синельников, Александр Лейпунский, Антон Вальтер и Георгий Латышев тотчас решили доказать, что и они не лыком шиты. И через четыре месяца после зарубежного триумфа, повторив британский эксперимент, литиевое ядро тоже раскололи! В Харькове в это время находился приехавший из Англии Пётр Капица. Он стал свидетелем триумфа своих коллег.

В октябре 1932 года в «Правде» под заголовком «Крупнейшее достижение советских учёных» была напечатана телеграмма на имя Сталина, Молотова и Орджоникидзе. В ней сообщалось о том, что «раскалывать» атомные ядра теперь по плечу и физикам страны Советов. Телеграмма была подписана директором УФТИ и двумя секретарями — парткома и месткома.

Научная публикация на эту тему появилась намного позднее — в журнале «Советская физика». А шумиху, поднятую вокруг обычного научного эксперимента, Лев Ландау впоследствии прокомментировал так:

«Повторение опыта Кокрофта и Уолтона, которое в дальнейшем не привело к каким-либо особенным результатам, было в этой телеграмме выдано за какое-то громадное достижение науки, чуть ли не опережение работы Кавендишской лаборатории во главе с Резерфордом».

Своё отношение к подобным попыткам выдавать рутинный труд за нечто выдающееся Ландау продемонстрировал и на ближайшем вечере институтской самодеятельности. Он вышел на сцену и самым серьёзнейшим видом заявил, что и у его студентов тоже есть немалые достижения. О них необходимо поставить в известность общественность страны. А для этого нужно срочно направить товарищу Сталину телеграмму такого содержания:

«Продифференцировали синус, получили косинус, работы продолжаются».

Собравшиеся в зале сотрудники УФТИ разразились гомерическим хохотом.

Харьковчане юморили. Они были молоды, а молодость, как известно, любит шутить. Да и само расщепление атомного ядра не прошло для УФТИ просто так — Народный комиссариат тяжёлой промышленности, в чьё ведение входил институт, выделил средства на строительство нового лабораторного корпуса и сооружение экспериментального электростатического генератора. А в 1933 году нарком ГК. Орджоникидзе своим приказом назначил директором Харьковского физтеха одного из «раскалывателей» литиевого ядра — Александра Лейпунского.

Игорь Курчатов в нашумевшем эксперименте харьковских физиков участия не принимал. Он к тому времени уже покинул Харьков, вернулся в город на Неве и подключился к группе профессора Льва Владимировича Мысовского в Радиевом институте.

Обратимся к воспоминаниям доктора физико-математических наук Николая Александровича Власова:

«Ленинградский Радиевый институт можно назвать родоначальником ядерных исследований в нашей стране. Уже в двадцатые годы профессор Мысовский, заведующий физическим отделом института, разработал и усовершенствовал методы измерений радиоактивности, организовал практикум по радиоактивным измерениям и кафедру радиологии в университете. Он создал первую установку для получения радона в РИАНе, а затем и в рентгеновских институтах Москвы и Ленинграда. Эти установки сыграли очень важную роль в развитии ядерной, в особенности нейтронной физики…

Уже с 1932 года Мысовский начал проектирование и строительство циклотрона…».

А в ЛФТИ в тот момент, по свидетельству Исаака Кикоина, к атомным делам не очень тяготели:

«В это время в Ленинградском физико-техническом институте, где работал И.В. Курчатов, практически не было „культуры“ физики атомного ядра, кроме небольшой лаборатории Д.В. Скобельцына, который в основном занимался космическими лучами.

Курчатову с его группой (так же, как и Алиханову) приходилось всё начинать практически на пустом месте».

Вот почему Курчатов так редко бывал в ЛФТИ! Вот почему так стремился в институт Радиевый! Ведь там, как рассказывал Николай Власов, всегда можно было получить столь дефицитные в те годы нейтроны:

«Нейтронные источники, которыми пользовался Курчатов в Физикотехническом институте, приготавливались в лабораториях Мысовского в Радиевом институте».

Не стоит сбрасывать со счетов и другую причину, заставлявшую Курчатова «избегать» родной Физтех. Ведь в ЛФТИ существовало чёткое разделение на тех, кого считали «учёными», и тех, кого относили к категории просто «сотрудников». К первым, вне сомнения, Иоффе причислял Абрама Исааковича Алиханова, который с 1927 года работал в Ленинградском физико-техническом институте, исследуя рентгеновское излучение и космические лучи. Поэтому в 1934 году его как подававшего большие надежды 30-летнего учёного и направили на стажировку за рубеж.

Теперь судьба как бы сталкивала «сотрудника» Курчатова и «учёного» Алиханова. Оба обратились к ядерной физике.

Венедикт Петрович Джелепов вспоминал:

«Лаборатории Алиханова и Курчатова находились рядом на втором этаже института, их разделял только тонкая стенка. Руководители и сотрудники этих лабораторий часто заходили друг к другу…»

Не удивительно, что между молодыми учёными, занятыми одним и тем же делом, возникло соперничество, иногда переходившее в небольшие трения.

Анатолий Александров рассказывал:

«У Курчатова с Алихановым были вообще такие отношения… сильно усложнённые отношения. Работали они в одной области, бок о бок. И такая некая конкуренция в этом была».

Впрочем, в подобной «конкуренции» ничего необычного нет. Люди, работающие бок о бок, как правило, всегда очень ревниво относятся друг к другу. Учёным тоже свойственно чувство ревнивой зависти. Вспомним, с какой поспешностью физики публиковали результаты своих исследований — с тем, чтобы обойти, обогнать коллег, стать первым! Сколько усилий тратилось (и тратится до сих пор!) на то, чтобы — не дай Бог! — тебя не обогнали «конкуренты».

Приведём лишь один пример.

Ленинградский Радиевый институт (РИАН) возглавлял в те годы академик Хлопин. Когда в РИАН зачастил физтеховец Курчатов, возникла ситуация, которая… Вот как обрисовал её Исай Гуревич:

«Радиевый институт был единственным местом в Ленинграде, где был радий, а значит — источники нейтронов. Но Виталием Григорьевичем Хлопиным дело было поставлено так, что эти источники („радон плюс бериллий“) предоставлялись лишь при условии, если работа, на них выполненная, будет совместной с Радиевым институтом. Вот так — не без „физической корысти“ — и начал Курчатов свои работы с Мысовским, а потом взялся заведовать здесь лабораторией — параллельно с физтеховской».

Вот и выходит, что заниматься физикой атомного ядра было в ту пору совсем непросто. Во-первых, из-за огромного числа загадок, таившихся в недрах самого атома, а во-вторых, — из-за коварнейшей штуки, которую в наши дни называют «человеческим фактором», а тогда именовали элементарным соперничеством.

 

Физика, физики и политика

1933-ий навсегда вошёл в историю как год прихода к власти Адольфа Гитлера. Над Германией взметнулась паучья свастика, и зазвучали восторженные крики «хайль!».

Одним из первых, кто понял, чем всё это чревато, был Альберт Эйнштейн. В момент воцарения в стране нацистов всемирно известный учёный находился за рубежом. В фашистскую Германию он не вернулся.

Не дожидаясь разгула коричневого шабаша, страну стали покидать многие из тех, кто не мог похвастаться чисто арийским происхождением. Так поступили физики Рудольф Пайерлс и Фридрих Хоутерманс — они уехали в Великобританию. Их коллега Лео Сцилард отправился за океан, а Ганс Хальбан и Лев Коварский нашли себе приют во Франции.

Массовому исходу из Германии выдающихся учёных мировая общественность особого значения не придала. Из научных лабораторий тоже не последовало никакого протеста — все были увлечены своими «учёными» заботами.

В Англии профессор Кембриджского университета Поль Дирак, один из создателей квантовой механики, в 1933-ем получил Нобелевскую премию.

Открыватель нейтрона профессор Ливерпульского университета Джеймс Чедвик к этому времени обнаружил, что атомное ядро делится под воздействием гамма-квантов. Свой «Нобель» он получит в 1935-ом.

В 1934 году Нобелевским лауреатом стал американец Гарольд Юри, открывший тяжёлый водород (дейтерий). Его атомы, состоящие из одного протона и одного нейтрона, Эрнест Лоуренс вскоре назовёт дейтонами (их будут также именовать дейтронами или дейтеронами).

А в Парижском институте радия супруги Жолио-Кюри приступили к серии новых экспериментов. Облучая нейтронными потоками различные химические элементы, учёные установили, что алюминий, поглотив два протона и два нейтрона, превращается в фосфор, а бор становится азотом. Полученные элементы заметно отличались от своих классических «однофамильцев» и при этом были очень радиоактивными. Эту радиоактивность Ирен и Фредерик Жолио-Кюри назвали «искусственной» и получили за её открытие Нобелевскую премию (в 1935 году).

В лаборатории Римского университета тоже не дремали. Энрико Ферми и его сотрудники, завершив бомбардировку ядер лёгких элементов, стали облучать потоками нейтронов ядра элементов тяжёлых. Дошла очередь и до самого последнего элемента в периодической таблице тех лет — урана.

После нейтронного обстрела возникали изотопы. Химический анализ никаких «урановых» свойств в них не обнаруживал. И никакой схожести с элементами, соседствующими с ураном, тоже не находили.

Немного поразмышляв, исследователи выдвинули предположение, что уран, к ядру которого добавились нейтроны, превращается в новый элемент. Его атомный номер — 93. На Земле он не существует!

Это предвещало научную сенсацию.

Предстояло лишь всё хорошенько перепроверить, и тогда…

Однако директор университетской лаборатории Орсо Корбино контрольных анализов дожидаться не стал и (к великому неудовольствию Энрико Ферми) поспешил объявить об успешном синтезе 93-его элемента.

Учёные мужи разных стран принялись с увлечением обсуждать все аспекты гениального открытия итальянских физиков.

Лишь Ида Ноддак, физикохимик из Германии, не считала, что Ферми и его коллеги совершили «открытие». Она категорически заявила, что никакого нового элемента итальянцы получить не могли, написав в журнале прикладной химии («Angewandte Chemie» № 47 за 1934 год):

«Можно было бы допустить, что при обстреле тяжёлых ядер нейтронами эти ядра распадаются на несколько осколков, которые могут представлять собой изотопы известных элементов, но не быть соседями элементов, подвергшихся бомбардировке».

Иными словами, Ида Ноддак оказалась первой, кто предположил, что ядра тяжёлых элементов способны делиться, превращаясь в изотопы других «известных элементов»!

Тотчас вспыхнула жаркая дискуссия. Физики не соглашались с пророческим утверждением Ноддак. Энрико Ферми просто отверг их. А немец Отто Ган и вовсе назвал гипотезу Ноддак о возможном распаде ядер урана абсурдным.

Много лет спустя российский академик Юлий Харитон (в заметке, опубликованной в соавторстве с Юрием Смирновым) напишет:

«Страшно подумать, как развивались бы события, если бы провидческую статью, содержавшую гениальную догадку, сразу осознали физики гитлеровской Германии. Гитлер мог стать единственным обладателем атомной бомбы, и вторая мировая война развивалась бы по иному сценарию. В этом случае сейчас мы имели бы совершенно другую историю».

Но, как известно, история не терпит сослагательного наклонения. И поэтому всё произошло так, как произошло. Иду Ноддак раскритиковали в пух и прах и поспешили забыть о ней. А ядерная физика продолжала развиваться, не считаясь ни с какими предсказаниями и предвидениями.

И всё-таки в 1934 году объявился ещё один провидец. Им оказался физик венгерского происхождения Лео Сцилард. Он запатентовал в Великобритании изобретение, в основу которого были положены гипотеза Иды Ноддак (атомное ядро способно делиться) и версия Резерфорда (раскалываясь, ядро выделяет массу энергии). Основываясь на этом эффекте, Сцилард и предложил создать реактор или даже урановую бомбу.

В том же 1934 году в Москве проходили Менделеевские чтения. Для участия в них в советскую столицу приехал Фредерик Жолио-Кюри. Он выступил с докладом, предупреждавшим об опасности, которой угрожают человечеству цепные ядерные реакции:

«Можно представить себе фантастическую картину: цепная реакция началась, она захватывает один элемент за другим — все элементы нашей планеты. В результате — страшная катастрофа: взрыв планеты Земля».

Чудовищный катаклизм, угрожавший миру, не оставил слушателей равнодушными, и у парижанина тут же спросили:

— Если какой-нибудь учёный сумеет найти путь к осуществлению подобной реакции, попытается ли он начать свои опасные эксперименты?

Жолио ответил:

— Думаю, что он осуществит этот опыт.

— Почему? — последовал вопрос.

Француз улыбнулся:

— Исследователи очень пытливы и любят риск неизведанного.

Предупреждение известного всему миру учёного было услышано многими. И все, кто следил за ходом Менделеевских чтений, конечно же, крепко задумались.

Но в СССР доклад Жолио-Кюри очень быстро забыли — на советских людей обрушалась беда, не менее страшная, чем гипотетический планетарный взрыв.

 

Начало «большого террора»

В научных кругах страны Советов давно уже было очень неспокойно. Особенно тревожная ситуация складывалась в физике, разделённой на несколько «школ». Две из них существовали в Москве: одна — во главе с Аркадием Тимирязевым и Борисом Гессеном, другую возглавлял Леонид Мандельштам. Были ещё ленинградская «школа», руководимая Яковом Френкелем и харьковская, чьим лидером был Александр Лейпунский.

В московскую «школу», возглавлявшуюся известными учёными Аркадием Клементьевичем Тимирязевым и Борисом Михайловичем Гессеном, входили главным образом физики МГУ. К «мандельштамовцам» относились в основном те, кто работал в Физическом институте Академии наук (ФИАНе). Ленинградская «школа» включала в себя физтеховцев и сотрудников Радиевого института. Харьковская состояла из работников УФТИ.

«Москвичи» из университетской «школы» исповедовали классическую физику. Все новейшие учения (типа теории относительности Альберта Эйнштейна и квантовой механики Макса Планка, Нильса Бора и Луи де Бройля) они считали вредной идеалистической заумью и отвергали, что называется, с порога.

Разногласия, разбросавшие учёных по разные стороны научных «баррикад», были далеко не безобидными. Достаточно хотя бы вспомнить громкий судебный процесс по так называемому «Шахтинскому делу». Ведь за решётку тогда попала большая группа инженеров-«вредителей», якобы совершавших всяческие диверсии по указке Запада.

Вскоре отдельные представители научной интеллигенции стали обнаруживать у себя зловещие «чёрные метки», предупреждавшие, что всех несогласных с политикой партии ждёт неотвратимое наказание. Уже делались попытки поставить кое на кого страшное клеймо «врага народа».

В печати любили цитировать опубликованную ещё в 1931 году статью некоего Эрнста Кольмана. Этот человек, чех по национальности, во время мировой войны служил в австро-венгерской армии. Попав в плен к русским, остался в Советской России и даже вступил в ВКП(б), что, впрочем, не помешало ему 3 года отсидеть на Лубянке. Статья Кольмана называлась «Вредительство в науке», в ней давались приметы «научного» вредительства:

«Обилие вычислений и формул — главный признак вредительских работ».

Кольман как бы впрямую указывал, где и по каким приметам следует искать врагов большевистского режима.

Впрочем, в начале 30-х годов до страшной поры «больших репрессий» было ещё далеко, и кольманский вопль никого не испугал. Но кое-кто из учёных всё же сделал для себя окончательный вывод.

В 1933 году по рекомендации А.Ф. Иоффе в Бельгию на очередной Сольвеевский конгресс отправился талантливый советский физик, член-корреспондент Академии наук Георгий Антонович Гамов. На родину он не вернулся.

Вызывающий, хлёсткий, как пощёчина, поступок физика-невозвращенца вызвал у властей реакцию мгновенную и решительную. Когда летом 1934 года в Москву в очередной отпуск приехал Пётр Капица (уже 13 лет живший в Великобритании и работавший в Кавендишской лаборатории у Эрнеста Резерфорда), учёному объявили, что за границу его больше не отпустят. Дескать, в стране победившего Октября тоже можно неплохо жить и плодотворно работать!

Учёные с мировыми именами тотчас направили советским вождям возмущённые письма, прося отменить неразумное решение.

Тщетно!

В Кремле твёрдо стояли на своём, заявляя, что Советскому Союзу Капица очень нужен. И при этом добавляли, что талантливому физику в Москве выстроят институт, где он и будет заниматься своей любимой наукой.

Петру Леонидовичу не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Впрочем, шумиха, поднятая вокруг Капицы, вовсе не означала, что отныне путь за рубеж для представителей советской науки заказан. В том же 1934 году с благословения самого Серго Орджоникидзе на стажировку в Кавендишскую лабораторию Кембриджского университета направили харьковского физика Александра

Лейпунского. В его лояльности (и в своевременном возвращении) советская власть, видимо, не сомневалась.

О том, какая обстановка царила тогда в СССР, очень образно рассказал Вальтер Германович Кривицкий (он же Самуил Гинзбург). Он жил тогда за рубежом и поэтому имел возможность наблюдать за всем тем, что происходит в стране Советов, как бы со стороны. В 30-х годах Кривицкий был резидентом советской разведки в Западной Европе. Став вскоре невозвращенцем, он написал книгу «Я был агентом Сталина», в которой начало тридцатых годов описано так:

«Сталину удавалось удерживать власть. Однако на протяжении этих лет в стране росли недовольство и возмущение. Сбитые с толку и озлобленные кампанией «сплошной коллективизации» крестьяне оказывали сопротивление отрядам ОГПУ с оружием в руках. В этой борьбе были опустошены целые области. Миллионы крестьян выселены со своих мест. Сотни тысяч привлечены к принудительным работаем. Шум партийной пропаганды заглушал выстрелы сражающихся групп.

Обнищание и голод масс были настолько велики, что их недовольство политикой Сталина дошло до рядовых членов партии. К концу 1933 года Сталин добился проведения чистки партии. В течение двух последующих лет приблизительно миллион большевиков-оппозиционеров был выброшен из рядов партии. Но это не решило проблемы, так как эти оппозиционеры всё же сохраняли большинство и пользовались симпатией масс населения».

В самом начале 1934 года состоялся XVII съезд ВКП(б), названный потом «съездом победителей». Его делегатами была избрана вся ленинская гвардия, превратившаяся к тому времени в стойких оппонентов политике Сталина. Один за другим поднимались на трибуну недавние сталинские соратники и, чуть ли не бия себя в грудь, каялись в своих ошибках и славили мудрого и непогрешимого вождя.

Вальтер Кривицкий прокомментировал эту ситуацию следующим образом:

«Несмотря на эти покаяния, которые стали столь частыми, что в них перестали верить, вопреки своему желанию, эти старые большевики невольно поддерживали эту новую оппозицию внутри партии, если они фактически и не руководили ею».

И тут в Германии произошло событие, ставшее во многом судьбоносным для миллионов европейцев. Оно же открыло глаза Сталину, указав путь, по которому ему следовало идти.

А случилось следующее: летом 1934 года по распоряжению Гитлера за одну ночь было уничтожено всё руководство СА (штурмовые отряды НСДАП, Национал-социалистической немецкой рабочей партии) во главе с Эрнстом Ремом. Все они были объявлены «врагами государства».

Вновь обратимся к книге Вальтера Кривицкого:

«Как нельзя кстати оказалась кровавая чистка Гитлера — в ночь на 30 июня 1934 года. На Сталина произвело большое впечатление то, как Гитлер расправился со своей оппозицией. Вождь скрупулёзно изучал каждое секретное донесение от наших агентов в Германии, связанное с событиями той ночи.

1 декабря 1934 года в Ленинграде при странных обстоятельствах был убит член политбюро и первый секретарь Ленинградского обкома Сергей Киров. В тот же день Сталин обнародовал чрезвычайный указ, внесший изменения в уголовное законодательство. По всем делам, связанным с политическими убийствами, в течение 10 дней военный трибунал должен вынести приговор без защиты и оглашения, исполнение которого следовало немедленно. Указ лишал Председателя Верховного Совета права помилования…

Дело Кирова было таким же решающим для Сталина, как поджог рейхстага для Гитлера».

Город на Неве мгновенно захлестнула волна жесточайших репрессий. Прежде всего, они коснулись сотен, если не тысяч партийных чиновников. Руководителей самого разного ранга арестовывали всюду: в рабочих кабинетах, в спальнях, в больничных палатах. И тотчас водворяли на тюремные нары.

В лексикон советских людей стремительно вошёл новый термин — «враг народа». Их стали находить не только среди партработников.

Уже в феврале 1935 года был арестован физик Дмитрий Иваненко, к тому времени вернувшийся из Харькова в Ленинград и работавший в ЛФТИ. 4 марта решением Особого совещания при НКВД СССР он как «социально опасный элемент» был приговорён к 3 годам исправительных трудовых лагерей. Правда, через несколько месяцев приговор был пересмотрен, и заключение заменили ссылкой. 30 декабря 1935 года Иваненко выслали в Сибирь. Ленинградский физтех лишился талантливого учёного.

И это было только началом.

Вновь процитируем фрагмент из книги Вальтера Кривицкого «Я был агентом Сталина»:

«В начале 1935 года ОГПУ представило Политбюро доклад о преступности среди малолетних. Расстрелы, высылки и голод 1932–1933 годов породили новые массы беспризорных, бездомных сирот, бродящих по городам и сёлам…

8 апреля в «Известиях» был помещён декрет Советского государства за подписью президента Калинина и премьера Молотова, озаглавленный «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». Этим декретом на детей, достигших двенадцатилетнего возраста, в качестве меры наказания за преступления от мелкого воровства до измены распространялась смертная казнь.

Вооружившись этим страшным законом, ОГПУ начало устраивать облавы на сотни тысяч подростков и заключать их в концентрационные лагеря и трудовые колонии, а нередко присуждать к расстрелу».

Режим, который так безжалостно относился к детям, к учёным-физикам и вовсе не питал никаких симпатий.

 

«Враги народа» из Харькова

Очень скоро волна репрессий докатилась и до Харьковского физтеха. Новым директором УФТИ (вместо уехавшего в Англию Лейпунского) неожиданно для всех был назначен Семён Абрамович Давидович.

Этого человека мало кто знал, научных степеней у него не было, в физических лабораториях за какими-либо исследованиями его тоже не встречали. Руководить крупнейшим физико-техническим институтом Давидовича поставила партия. О его назначении коллектив УФТИ узнал 1 декабря 1934 года — в день убийства Кирова.

Нового директора встретили настороженно и с явным неодобрением.

В начале 1935 года Народный комиссариат тяжёлой промышленности, в ведении которого находился УФТИ, решил поручить институту разработки военного характера. Под большим секретом физикам сообщили, что Красная армия нуждается в мощных генераторах коротких волн, в кислородных приборах для высотных полётов, а также в авиадвигателях, работающих на жидком водороде.

Семёну Давидовичу приказали собрать научных работников и объявить им о необходимости «… обеспечить абсолютную секретность предстоящих работ».

Во исполнение принятого решения были спешно проведены мероприятия, направленные на обеспечение «полного неразглашения»: вокруг УФТИ возвели высокий забор, выстроили проходную со строгими вахтёрами, а всем сотрудникам выдали именные пропуска. И, конечно же, был учреждён специальный режимный отдел с дверью, оббитой жестью, и с окошечком, через которое спецработники общались с теми, кто к ним обращался.

Ко всем нововведениям учёные отнеслись с присущим им юмором. Физик Ольга Трапезникова, которая ходила на работу с собакой, свой пропуск стала прикреплять к ошейнику. Фридрих Хоутерманс, только что приехавший из Англии и приступивший к работе в УФТИ, прилаживал удостоверение к спине. А Лев Ландау прицеплял пропуск чуть пониже. Проходя через проходную, оба физика поворачивались к вахтёрам спиной.

«Интеллигентские выходки» физтеховцев были расценены, как акты вопиющего противодействия постановлениям советской власти. И 14 октября 1935 года этот «актуально наболевший» вопрос был рассмотрен на заседании Харьковского обкома КП(б) Украины:

«Слушали : Об Украинском физико-техническом институте.

Отметили : Значительную засорённость УФТИ классово-враждебными и контрреволюционными элементами.

Постановили : В связи с этим считать необходимым провести чистку института, в связи с чем поставить вопрос перед ЦК КП(б)У и Наркомтяжпромом о выделении специальных представителей для участия в проведении очистки института от классово-враждебных элементов.

Секретарь обкома Мусульбас».

И «очистка института» началась.

Коллектив УФТИ, успевший к тому времени разделиться на два лагеря: тех, кто поддерживал Давидовича, и тех, кто считал себя его непримиримым противником, направил жалобу в Москву.

29 ноября 1935 года наркомтяжпром Г.К. Орджоникидзе издал приказ: С.А. Давидовича уволить, а директором Харьковского физтеха вновь назначить А.И. Лейпунского.

Однако вмешательство наркома от репрессий сотрудников УФТИ не уберегло. 28 ноября 1935 года был арестован инженер Моисей Корец. Вслед за ним за решёткой оказались ещё несколько человек.

Лев Ландау, решительно встав на защиту арестованного коллеги, написал письмо наркому внутренних дел Украины Балицкому:

«31.12.35.

Уважаемый тов. Балицкий!..

Вместе с ним [с Корецом — Э.Ф.] мы поставили себе задачу сделать всё, что в наших сила, х, для того чтобы сделать науку в нашей стране первой в мире…

Внутри института Давидовичем была создана атмосфера грязных интриг и грубой травли… Большинство основных сотрудников института считают, что Давидович разваливает институт.

В настоящее время эти возмутительные обвинения отпали со снятием Давидовича и назначением ЦК ВКП(б) на его место Лейпунского.

Научный руководитель теоретического отдела УФТИ Л.Д. Ландау».

Вскоре Кореца освободили. Но обстановка в УФТИ продолжала оставаться напряжённой.

С особой тревогой складывающуюся ситуацию воспринимали немцы-антифашисты, нашедшие приют в Харькове. Самыми заметными фигурами среди них были физики Хоутерманс, Вайсберг и Ланге.

Фридриха Хоутерманса мы упоминали уже не раз. Родился он в 1903 году в Данциге. С 1928 года — доктор философии Гёттингенского университета. С 1933 по 1934-ый работал в Англии. В 1935-ом приглашён в УФТИ, где завоевал к себе всеобщее уважение. Его называли Фридрих Оттович.

Александр Вайсберг родился в 1901 году в Кракове. Получив образование, работал в европейских физических лабораториях. В 1931 году по приглашению Ивана Обреимова приехал в Харьков и стал работать в Физтехе. Коллеги звали его Александром Семёновичем.

Фридрих Ланге родился 16 декабря 1899 года в Берлине. Учился в университетах Фрейбурга и Киля. Завершил образование в Берлинском университете в 1924 году и остался там преподавать. Сразу после прихода к власти нацистов решил эмигрировать в Великобританию. И вдруг — встреча с советским физиком А.И. Лейпунским, направлявшимся на стажировку в Кембридж. Сохранилось письмо Александра Ильича, в котором говорится:

«По поручению т. Орджоникидзе я вёл в Берлине переговоры с доктором Ф. Ланге об его приглашении в наш институт (УФТИ)… С ним должен приехать Кон-Петерс, член германской компартии… Я получил от т. Орджоникидзе согласие. Ланге приедет в Лондон довольно скоро, около 20–25 IV…».

В 1935 году Фриц Ланге и его ассистент Г.Ф. Кон-Петерс прибыли в Харьков и были зачислены научными сотрудниками в Украинский физтех.

Когда начались аресты «подозрительных» иностранцев, Кон-Петерс сразу оказался за решёткой. Ланге удалось избежать этой участи.

Существует легенда, согласно которой однажды доктор Ланге всё-таки попал в руки чекистов. К счастью, у него с собой было удостоверение личности, которое в середине 30-х годов советские власти выдавали тем, кто бежал от фашистов. В документе содержалось обращение ко всем партийным и советским органам оказывать его обладателю всяческое содействие. Под обращением стояла подпись — И. Сталин. Вполне естественно, что товарища Фрица Фрицевича Ланге тотчас же отпустили, но глаз с подозрительного немца всё же старались не спускать.

 

Середина тридцатых годов

Как известно, после убийства Кирова во главе осиротевшей партийной организации Ленинграда Сталин поставил своего тогдашнего любимца Андрея Александровича Жданова. И новый «хозяин» города на Неве тотчас принялся собирать свою «ждановскую» команду.

В 1935 году в Ленинград приехал 32-летний экономист, окончивший Коммунистический университет имени Якова Свердлова и Экономический институт красной профессуры. В городе на Неве его вскоре заметил Жданов и назначил заместителем председателя исполкома Ленсовета. Пройдёт всего 15 лет, и удачливый экономист проклянёт тот день, когда его нога ступила на ленинградскую землю. Но это случится не скоро. К тому же у него вскоре началась поистине головокружительная карьера, и он стал соратником самого товарища Сталина.

Звали будущего советского вождя Николай Алексеевич Вознесенский.

Тогда же страна узнала ещё одного выдвиженца Сталина, вызванного вождём из Оренбурга и назначенного секретарём ЦК, куратором карательных органов страны Советов. Их возглавлял тогда Генрих Ягода. Его-то и стал контролировать секретарь ЦК Николай Иванович Ежов.

Со своим стремительно входившим в силу земляком быстро подружился другой оренбуржец, Георгий Маленков, ставший к тому времени заведующим отделом руководящих органов ЦК ВКП(б). Это был очень солидный и очень высокий пост — ведь тысячи партийных функционеров самого разного ранга находились в подчинении 33-летнего Маленкова.

А у Лаврентия Берии особых успехов в карьере пока не произошло. Он продолжал возглавлять большевиков Грузии, а с февраля 1934 года стал членом партийного ареопага страны Советов — ЦК ВКП(б). Но в 1935-ом произошло ещё более важное событие: вышла небольшая брошюра, которая называлась «К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье». В ней говорилось, что партию большевиков создали два человека: Ленин в Петербурге и Сталин в Закавказье. Этот исторический труд был написан грузинскими исследователями. По заказу первого секретаря ЦК Грузии. Однако на титульном листе стояла только одна фамилия — Лаврентий Берия.

Брошюру девять раз переиздавали, а её автору (ещё до войны!) была присуждена Ленинская премия.

Зато многие другие известные всей стране деятели чувствовали себя тогда очень неважно. Вальтер Кривицкий в своей книге рассказал о неожиданной встрече, которая произошла у него в коридорах ОГПУ:

«Осенью 1935 года я увидел на Лубянке одного из самых знаменитых её узников, ближайшего соратника Ленина, первого председателя Коминтерна, который стоял одно время во главе Ленинградского комитета партии и Совета. Когда-то это был дородный мужчина. Теперь по коридору шаркающей походкой шёл измождённый человек с потухшим взглядом. Так последний раз я видел человека, бывшего когда-то Григорием Зиновьевым».

Такой была в ту пору жизнь в Советском Союзе.

За его рубежами тоже было очень неспокойно.

В 1935 году Бенито Муссолини напал на Эфиопию. Лига Наций отреагировала мгновенно, введя против фашистской Италии экономические санкции.

Но в лаборатории Энрико Ферми на все политические акции, которые потрясали Европу, внимания не обращали. Учёные продолжали исследовать казавшийся более привлекательным микромир. Итальянских физиков и в самом деле ждали удивительные открытия. Так, например, они обнаружили, что, если нейтроны замедлять, пропуская через парафин и воду, то ядерные реакции начинают проходить гораздо эффективнее.

Это открытие очень заинтересовало научный мир.

В Ленинградском физтехе тоже встрепенулись. Особенно — Игорь Курчатов. Вот что рассказывал об этом Исай Гуревич:

«Он не мог остаться в стороне, когда на его глазах, начиная с 1931 года, происходила великая революция в ядерной физике — её второе рождение. Вот одни только даты: гипотеза нейтрино — 31-й год, открытие нейтрона Чедвиком и расщепление ядра ускоренными протонами — 32-й, открытие позитронов, первых античастиц — 33-й, и, наконец, открытие супругами Жолио-Кюри искусственной радиоактивности, вызываемой нейтронами, и начало работ Ферми и его Римской школы по взаимодействию нейтронов с ядрами — 34-й. За короткие четыре года произошло такое сгущение времени и сгущение открытий, что родилась та современная физика, которая, как правильно говорят, сделала возможной атомную бомбу, а правильно — истинное познание микромира и атомную энергетику».

Открытия физиков Римской школы во главе с Энрико Ферми рождало желание, очень распространённое тогда в Советском Союзе: догнать и перегнать! И лаборатория Курчатова с энтузиазмом углубилось в исследования атомных ядер.

Из воспоминаний Исая Гуревича:

«Тогда, начиная с 1935 года, у нас изучалось замедление нейтронов в различных сферах и взаимодействие их с ядрами различных элементов. Удивительно детские с виду эксперименты…

На лестничной площадке стоял бак с парафином, и в нём — источник нейтронов. Экспериментатор вставлял в бак «мишень» — листик индия или серебра. Потом выхватывал мишень и бежал что есть силы по коридору — за угол: там стоял счётчик. Ставили его за углом, чтобы на него не попадало излучение источника. Бежать надо было со всех ног, потому что время жизни наведённой радиоактивности очень коротко — около 20 секунд. Бегали все. Игорь Васильевич тоже охотно бегал, хоть и не очень ловко».

Другой участник тех далёких событий, Венедикт Джелепов, нарисовал похожую картину:

«Нейтронная физика благодаря знаменитым работаем школы Ферми по замедлению и захвату нейтронов проходила стадию своего первого расцвета И Курчатов со свойственной ему увлечённостью и энергией занимался со своими сотрудниками разнообразными исследованиями с нейтронами. Часто его можно было видеть мчащимися по коридору с мишенью, облучённой нейтронами, в руках».

К тому времени Курчатов написал книгу об атомах и их ядрах. Николай Власов, тогда ещё студент, вспоминал:

«По его книге «Расщепление атомного ядра», изданной в 1935 году, мы начинали изучение ядерной физики».

С выходом этой монографии связано забавное событие, о котором рассказал Исаак Кикоин:

«В начале 30-х годов мне понадобилось облучать альфа-частицами алюминиевый порошок, который служил источником позитронов (это было вскоре после открытия Жолио-Кюри искусственной радиоактивности). Для этой цели я использовал ампулу с радоном, которая была закрыта тонким слюдяным окошком, На слюде помещался облучаемый образец. Чтобы избежать опасности утечки радона, ампула помещалась в другой комнате, которая неизменно запиралась.

Одна. жды по какой-то случайности комнату не закрыли, и кто-то вошёл в неё. В результате слюдяное окошко ампулы было порвано. Сразу же защёлкали счётчики во всех лабораториях института. Поднялась паника. Немедленно были приняты меры: открыли все окна, включили всю наличную вентиляцию. Через несколько часов «авария» была ликвидирована и счётчики пришли в норму».

Однако Абрам Фёдорович Иоффе, у которого, по словам Кикоина, «была сильно развита боязнь радиоактивных излучений», создал специальную комиссию во главе с Курчатовым «для выяснения причин и определения последствий». Комиссия установила, что ничего особо страшного не произошло:

«Подсчёт показал, что даже если бы продукты распада всего радона ампулы (с периодом распада 29 лет) осели на поверхности здания института, то радиоактивность оказалась бы на порядок меньше естественного фона, Комиссия составила соответствующий акт и доложила А.Ф. Иоффе, который после этого успокоился. Однако в течение нескольких месяцев об этом событии не раз вспоминали. Это было отражено в одном из очередных капустников в институте».

А Курчатов подарил виновнику переполоха Кикоину свою только что вышедшую книгу о ядерной физике:

«На подаренной мне монографии Игорь Васильевич сделал следующую надпись: „Дорогому Исааку на добрую память. В книге много недостатков. Ты их сам заметишь; укажу только на один, который может от тебя ускользнуть: ничего не написано об ампулах для α-частиц и их коварных свойствах. 20.IV.1935 г. И.В. Курчатов“».

Наступил год 1936-ой. В Европе громыхнул очередной громовой раскат: 19 июля 1936 года в радиоэфире прозвучала фраза: «Над всей Испанией безоблачное небо». Это был условный сигнал к началу мятежа генерала Баамонде Франсиско Франко. В Испании началась гражданская война.

В Советском Союзе в это время шли повальные аресты. Людей сажали уже сотнями и повсеместно.

В августе 1936 года начался первый публичный процесс по делу врагов народа Каменева, Зиновьева и их приспешников. Накануне открытия суда был обнародован декрет, который восстанавливал право главы Советского государства на помилование.

Утром 24 августа все 16 человек подсудимых были приговорены к расстрелу. А уже вечером было объявлено, что Советское правительство «отклонило апелляцию о помиловании со стороны, осуждённых», и что «приговор приведён в исполнение».

Вскоре произошли изменения и в Наркомате внутренних дел — Генриха Ягоду сменил Николай Ежов.

Репрессивный каток прошёлся и по рядам учёных. Научная общественность страны Советов была ошеломлена арестом директора института Физики МГУ Бориса Михайловича Гессена. Учёного взяли 22 августа. Через четыре месяца (20 декабря) — «за участие в контрреволюционной террористической организации и подготовку теракта» — его расстреляли.

На фоне этого трагического события нелицеприятная критика, которой подвергся Ленинградский физико-технический институт, воспринималась как небольшая житейская неприятность. Из-за которой, как говорил потом Анатолий Александров, учёным-ядерщикам стало всего лишь «очень сложно» работать:

«Очень сложно было в то время развивать в Физтехе работы по ядерной физике. В 1936 году была собрана специальная сессия Академии наук, где наш институт критиковали за то, что в нём ведутся «не имеющие практической перспективы» работы по ядерной физике».

Обвинение было серьёзное. Работать, не имея «перспективы», — это же явное вредительство. Академик Иоффе с трудом отбивался от наседавших на него физиков-ортодоксов, защищая право лабораторий ЛФТИ (в том числе и ядерных) работать по-прежнему — так, как работали раньше.

И физтеховцы продолжали трудиться.

Летом 1936 года на дипломную практику к профессору Алиханову пришёл студент Ленинградского политехнического института. Это был Венедикт Джелепов:

«Алиханов представил меня Игорю Васильевичу…

Особое впечатление тогда на меня произвели большие тёмно-каштановые, очень лучистые глаза Курчатова и очаровательная, немного лукавая улыбка. Позднее мне пришло на память образное высказывание М. Горького о глазах А. Белого, что «о них можно было зажигать спички». Свет глаз Курчатова обладал именно такой силой. Роста он был высокого, плечист, общим сложением чем-то напоминал Маяковского».

Как уже говорилось, у Алиханова и Курчатова в ЛФТИ были свои лаборатории. Каждый руководитель славился своими методами подбора сотрудников. О том, по какому принципу подбирал людей Игорь Васильевич, рассказал Анатолий Александров:

«Он всегда считал, что нужно всякое творчество втягивать в сферу своей деятельности… Способность эта была у него всегда, причём ещё в Физтехе эта черта у него проявилась очень сильно. Ведь в составе его лаборатории были люди, много было таких людей, которых никто бы из нас — ни я, ни Пал Палыч Кобеко — не взяли бы к себе в лабораторию. А они у него работали».

На эту черту характера Курчатова обращали внимание даже те, кто работал под его началом. Александров свидетельствовал:

«Они возмущались против Курчатова. Потому что, в конце концов, они соображали, что они находятся на каких-то таких ролях, так сказать, роботов в работе.

Я помню, несколько сотрудников курчатовской лаборатории прибежали в нашу лабораторию. И вдруг они начали говорить, что вот, Курчатов, он всех подчиняет… Как только они кончили этот разговор и ушли, Кобеко сказал:

С г… сливки снимает!

Это было чётко сформулировано положение в этой ситуации. И это действительно было так. Это была редкостная одарённость».

Но, несмотря на подобные трения в коллективе курчатовской лаборатории, вскоре его сотрудники образовали так называемый «нейтронный семинар». С целью более углублённого постижения вопросов ядерной физики. Как утверждал потом Исай Гуревич, это было…

«… уже не обучение, а анализ и разработка идей, и экспериментальных, и общефизических. В нём принимали участие ученики Курчатова и «околоученики», и не ученики, а просто коллеги, которых этот семинар интересовал».

В Харьковском физтехе в это время ещё надеялись, что у них не за горами великие физические открытия. Приехавшему на работу в УФТИ выпускнику Киевского университета Владимиру Шпинелю не без гордости сказали:

«До сих пор был Кембриджский период в развитии физики, а теперь наступает Харьковский!»

А год 1936-ой подходил к концу.

В декабре Гитлер начал сажать в концлагеря коммунистов. А Сталин взял страну в стальные «Ежовы рукавицы».

 

Физика в пору «ежовщины»

Наступил 1937 год. Его начало ознаменовалось вторым громким политическим процессом. На этот раз на скамью подсудимых сели «враги народа» Радек, Пятаков, Сокольников и ещё несколько деятелей так называемого «троцкистско-зиновьевского центра».

Через два месяца состоялся февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б). В книге Вальтера Кривицкого об этом мероприятии сказано так:

«70 высших партийных руководителей, объятых страхом и подозрениями, собрались в Большом зале Кремлёвского дворца… Они были готовы по приказу Сталина обрушиться с нападками друг на друга, чтобы продемонстрировать Хозяину свою лояльность.

На этом историческом заседании тремя действующими лицами были Ягода, Бухарин и Рыков. Бывший начальник ОГПУ Ягода пока был ещё на свободе. Он сменил Рыкова на посту наркома связи. Однако и сам Ягода и все остальные знали, что он обречён.

Сталин изложил политическую линию на будущее. Чистка не выполнила своей задачи. Требовалось дальнейшее искоренение раскола и предательства. Нужны новые процессы. Новые жертвы.

Ягода молча слушал. Многие глядели на него с ненавистью. Обстановку накаляли злобные взгляды прищуренных глаз, которые бросал на него Сталин. Вскоре зал обрушил на него водопад обвинений и вопросов.

Почему он пригрел троцкистских гадов?

Почему брал на службу вредителей?

Один оратор превосходил другого в бичевании политического трупа Ягоды.

Внезапно Ягода, храня ледяное спокойствие, повернул голову. Он тихо произнёс несколько слов, как бы про себя:

— Как жаль, что я не арестовал всех вас раньше, когда был у власти!

Ураган брани пронёсся по залу. Семьдесят ревущих главарей партии прекрасно сознавали, что Ягода смог бы выбить из них признания, арестуй он их полгода назад. Но Ягода не менял выражения лица».

Если так обращались с бывшими наркомами, то о каких-то учёных и говорить нечего. Особенно о тех из них, кто тратил народные деньги на совершенно бесперспективные работы с атомным ядром. К этой категории граждан энкаведешники относились с особым подозрением. Руководство Лубянки внимательно следило за тем, чем вообще эти люди занимаются. Какие ставят опыты? Что за расчёты делают? Как и что обсуждают на семинарах? И для чего создают приборы, жутко громоздкие и необыкновенно дорогостоящие?

Приборы!

С одним из них в городе на Неве и произошло событие, которое наверняка заставило чекистов насторожиться. Ещё бы, ведь циклотрон, построенный в Радиевом институте, не заработал!

Первый в Европе ускоритель!

И народные денежки — псу под хвост!

Тотчас возобновились разговоры о том, что учёные (всё из той же пресловутой ленинградской «школы») продолжают бросать на ветер народные деньги. Притом немалые. Это ли не вредительство чистейшей воды?

В Ленинградском НКВД уже потирали руки. Однако никаких оргвыводов карательные органы сделать не успели, так как нашёлся человек, который вызвался вдохнуть жизнь в закапризничавший ускоритель. Звали отважного умельца Игорь Курчатов.

Вот как сложившуюся ситуацию описал Венедикт Джелепов:

«Обстановка была такова, циклотрон в РИАНе был практически построен, но никак не удавалось довести его до рабочего состояния. Трудности были разные, и их было много. Тяжело, безнадёжно был болен зачинатель строительства ускорителя профессор Л.В. Мысовский. Лаборатория имела маленький штат. Для быстрого решения задачи требовались целеустремлённость, знания, воля и организованность».

Продолжение рассказа — у Георгия Флёрова:

«Вся машина была сделана не так, как надо: насосы слабы, вакуум недостаточный — как тут разгонять протоны до нужной энергии, выводить пучок частиц!.. И американцы испытывали такие же сложности со своей машиной, потому что и они начали работать с циклотроном, когда настоящей теории циклотрона ещё не было».

Чтобы ускоритель, сделанный «тяп-ляп», заставить работать, Курчатов внёс предложение, изумившее многих. Ведь все знали, что ко всякого рода «инженерным» тонкостям Игорь Васильевич относится с равнодушием. Исай Гуревич рассказывал:

«Игорь Васильевич нисколько не был инженером… Он был всегда, в первую голову, экспериментатором. У него никогда не было приязни к изощрённому математическому аппарату. Конечно, он разбирался в нём, но любил ограничивать себя простыми, почти арифметическими выкладками.

Однако при такой «антиматематичности» у него была совершенно великолепная логика… Когда нужно было разобрать разные гипотезы и построить схему опытов, которые дали бы возможность сделать выбор между ними, он был силён, как никто».

Георгий Флёров:

«И, как ни странно, то, что он не очень силён был в технике, ему при этом помогало. Он обращал внимание не на мелочи, каждая из которых могла оказаться вполне достойной инженерной головоломкой, а на основное».

Чтобы заставить циклотрон работать, Курчатов предложил, по образному выражению Флёрова, старый инженерный приём — «использовать трудности на, оборот»:

«Он всё перевернул: если хороший вакуум не получается, если протоны нельзя разогнать до нужной энергии из-за столкновений их с молекулами воздуха, надо „промыть камеру дейтерием“. То есть наполнить камеру дейтерием, потом создать разрежение — пусть и неполное… Установка таким образом превратится в мощный источник диффузного нейтронного излучения…

И вот вместо того чтобы без толку пытаться создавать протонный пучок, на том циклотроне стали работать в диффузном режиме».

Пока Курчатов и его немногочисленные помощники пытались «починить» циклотрон, в стране происходило что-то невероятное. Снова приведём цитату из книги Вальтера Кривицкого, который в марте 1937 года приехал в СССР:

«В железнодорожных кассах в Ленинграде я встретил старого друга и товарища.

— Ну, как дела,? — спросил я его.

Он оглянулся и ответил приглушённым голосом:

— Аресты, одни аресты. Только в одной Ленинградской области арестовано более 700 процентов всех директоров заводов, включая военные заводы. Это — официальная информация, полученная нами от партийного комитета. Никто не застрахован. Никто никому не доверяет».

Таким было первое впечатление от встречи с родиной. Месяца не прошло, как последовали выводы ещё более печальные:

«Шпионская слежка распространилась по всей стране. Первой обязанностью каждого советского гражданина стал поиск предателей…

Мания шпионажа заставляла людей доносить на своих друзей и даже близких родственников.

В Москве один за другим исчезали люди… Никто не знал, будет ли он завтра на своём рабочем месте».

18 марта 1937 года в клубе ОГПУ состоялся доклад наркома внутренних дел СССР и генерального секретаря госбезопасности Николая Ивановича Ежова. Он обвинил своего предшественника Генриха Ягоду в том, что он «… на протяжении всей жизни Советского государства работал на германскую разведку».

В разгар этой беспрецедентной кампании, когда практически всем арестованным предъявлялись обвинения в том, что они являются немецкими шпионами, эмиссары Сталина в Берлине вели переговоры с Гитлером о заключении соглашения между СССР и Германией.

В мае были арестованы восемь наиболее выдающихся командармов во главе с маршалом Михаилом Николаевичем Тухачевским. Судьба другого маршала, Ворошилова, тоже висела на волоске. 11 июня в центральных советских газетах появилось сообщение о раскрытии заговора среди военачальников. На следующий день страна узнала о том, что смертный приговор, вынесенный Тухачевскому и его подельщикам, приведён в исполнение.

Именно в этот момент ленинградские физики во главе с Игорем Курчатовым продолжали доводить до ума циклотрон Радиевого института.

Венедикт Джелепов рассказывал:

«В конце июня ускоритель заработал. Правда, в особом режиме, без нормального источника ионов, в условиях несколько повышенного давления дейтерия в камере, при котором между дуантами возникает тлеющий разряд, приводящий к ионизации газа..

Тотчас после пуска Курчатов распорядился, чтобы была организована трёхсменная работа ускорителя. Это позволило группе физиков, работавших с Курчатовым в ЛФТИ и РИАНе, развернуть интенсивные исследования с нейтронами по ядерной физике и за короткое время выполнить несколько хороших работ».

Казалось, можно было праздновать победу. Но…

Вмешался директор РИАНа В.Г. Хлопин, который слегка «подкорректировал» ситуацию. Об этом — Георгий Флёров:

«И вот циклотрон, над которым так мучались, наконец, заработал. Все неприятности остались позади. Был издан приказ: премировать группу сотрудников Радиевого института, а профессору Курчатову — объявить благодарность как бригадиру наладчиков циклотрона.

На первый взгляд, здесь, была своя логика: Курчатов — сотрудник другого института, Хлопину не полагалось представлять его к премии».

Но Курчатов на директора РИАНа не обиделся, духом не упал и продолжал оставаться всё таким же весёлым, жизнерадостным и энергичным, каким и запомнился Венедикту Джелепову:

«Вспоминается, как Игорь Васильевич, заезжая к нам в лабораторию часто и за полночь, напевал, идя по коридору: „Куда ни поеду, куда ни пойду, а к ним загляну на минутку“ — на мотив старинной песни, блестяще исполнявшейся в ту пору С.Я.Лемешевым».

Впрочем, от тех далёких дней остались воспоминания и несколько иного рода. Хотя они тоже связаны с буднями физтеховских лабораторий.

 

Семинар и ночные бдения

В конце 30-х годов молодому физику В.А. Давиденко пришлось «выяснять отношения» с Курчатовым «с повышением голоса и избыточной жестикуляцией». Вот как воспоминал об этом сам Виктор Александрович:

«Один такой „крупный“ разговор состоялся в 1937 году. В то время я делал дипломную работу у Абрама Фёдоровича Иоффе… Я начал явно выбиваться из графика, Дипломная работа была под угрозой срыва…

Приходилось всё чаще и чаще «выяснять отношения» с ядерщиками…».

Ситуация осложнялась тем, что практически все необходимые для проведения исследований приборы исследователи изготовляли сами. Мест для проведения опытов тоже не хватало. Отсюда — и неожиданные столкновения с другими экспериментаторами: ядерщиками и теми, кто занимался космическими лучами.

Но вернёмся к рассказу Виктора Давиденко:

«На моём самодельном электромагните при реверсировании магнитного поля на рубильнике (тоже самодельном) загоралась здоровенная вольтова дуга, от которой шли наводки во все чувствительные радиосхемы ядерщиков и космиков. Поэтому ядерщики часто вынуждены были работать по ночам. Мы это знали и старались им не мешать — к полуночи свои установки выключали. Но сроки подачи диплома поджимали и, несмотря на установленный порядок, приходилось продолжать работу далеко заполночь…

Однажды во втором часу ночи в мою крохотную комнатку (на втором этаже против кабинета Абрама Фёдоровича.) вбежал Игорь Васильевич и, не закрывая двери, прокричал приблизительно такие слова:

— Опять ты со своим проклятым магнитом электросеть дёргаешь! Сколько это может продолжаться? Ты что, не понимаешь, что из-за тебя мы ничего толком померить не можем? Фон в десятки раз больше нормы!

Показав лежавший на столе клочок миллиметровки, на которой был нанесён график, я обратил внимание Игоря Васильевича на то, что кривая заметно загибается вниз, обнаруживая признак электронной проводимости. Объяснил, почему это мне так важно.

— А может, у тебя не кривая, а сам образец «загибается»? Ты пробовал вернуться к меньшим напряжениям?

— Давайте попробуем! — с лёгкостью согласился я, поскольку до этого много раз проверял повторяемость показаний и убедился, что пока ничего не «загнулось».

Сильно уменьшили напряжение, измерили, посчитали на линейке, поставили точку на кривую, затем немного подняли напряжение, снова измерили и так далее.

— Слава Богу, втравился! — подумал я и с удовольствием поднял напряжение.

Последовала его обычная команда:

— Дзынь!

Я включил электрометр…

Кажется, как раз в этот момент в комнату вошёл Абрам Исаакович Алиханов. В отличие от Игоря Васильевича его реакция на учинённые помехи была много более спокойной. Он сказал, улыбаясь:

— Теперь ясно, отчего идут постоянные импульсы, опять магнит. Придётся всю статистику, набранную за последний час, похерить. Как это мы сразу не догадались?..

Абрам Исаакович уже давно знал, что делалось в моей комнатушке. Перед началом своих измерений он обычно обходил лаборатории, в которых горел свет и договаривался, чтобы не включались большие нагрузки, а я вынужден был делать это каждые пять минут…

Во время короткой дискуссии, как лучше всего убить вредоносность магнита и, по возможности, мирным путём преодолеть возникающие конфликтные ситуации, мне удалось поставить ещё пару точек на кривую.

Тогда Абрам Исаакович сказал:

— Ладно, Игорь, опыт есть опыт, его не положено прерывать. Лучше мы пойдём спать, а он пусть меряет хоть до утра.

— Спать, так спать! — сказал Игорь Васильевич. — Только завтра после двенадцати ночи, чтобы и духу твоего здесь не было! Понял?».

История эта наглядно показывает, как умело Курчатов избегал конфликтов. Ведь в ту ночь он по сути дела «завербовал» в свою команду ещё одного безотказного сотрудника, который впоследствии много и плодотворно будет работать над Атомным проектом.

И вновь вспоминаются слова Анатолия Александрова о необыкновенной «одарённости» Курчатова очаровывать и вести за собой людей:

«У него всегда была эта одарённость, и она у него проходила буквально через всю жизнь. Он умел как-то найти какие-то взаимодействия с многочисленными людьми, с которыми работал, так что эти люди действительно выкладывались, чтобы сделать то, что у него уже было намечено как необходимое дело. Причём здесь Игорь Васильевич абсолютно не стеснялся. Если он, скажем, знал, что нужно сделать какую-то вещь, причём знал точно, какую, он не стеснялся, он говорил этому человеку, что вот, вы сделаете это дело, это ваше направление, что вот тут вы можете прославиться. Поэтому все работали с охотой, потому что каждому в соответствии с его, так сказать, сущностью Игорь Васильевич давал какое-то такое подходящее дело».

Давая работать другим, Курчатов и сам трудился, не считаясь со временем. И его сотрудники старались не отставать от него.

Однако сравним атмосферу, которая была в лаборатории Курчатова, с той обстановкой, которая в самом начале 30-х годов царила в лабораториях Резерфорда. Об этом часто рассказывал Пётр Капица. По его словам, Резерфорд категорически запрещал кому бы то ни было работать не только по ночам, но даже после 6 часов вечера. И по выходным дням тоже! Как-то Капица попробовал нарушить это правило, но Резерфорд сказал ему:

— Совершенно достаточно работать до шести часов вечера. Остальное время вам надо думать! Плохи люди, которые слишком много работают, а думают слишком мало!

Разница в британском и советском подходах к организации научной работы видна, как говорится, невооружённым глазом.

Впрочем, наукой в ЛФТИ занимались не только по ночам, но и в дневное время. Самыми заметными мероприятиями были, вне всяких сомнений, «нейтронные семинары». О них любил вспоминать Исай Гуревич:

«Мы собирались в конференц-зале Физтеха каждый четверг — вернее, поскольку тогда были не недели, а шестидневки, то в „четвёртый день шестидневки“, ровно к одиннадцати. И в институте вскоре стало принято в эти часы ничего другого в зале не устраивать.

Набиралось нас человек пятнадцать. Постоянного председателя не было. Игорь Васильевич держался не как наставник — он вообще никогда не «подавал» ни себя, ни своих мнений. Всё строилось на полном равноправии… Атмосфера была предельно бесчиновная, необычайной непринуждённости и заинтересованности, да ещё и просто весёлая. Ведь сам Курчатов был человек очень весёлый, земной. Его настольной книгой в часы отдыха были «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». И вообще он любил всё воспринимать через некий гротескный фильтр. Он очень любил шутку, не обижался на других и сам умел пошутить».

Георгий Флёров:

«Мне кажется, само рождение нейтронного семинара было признаком того, что период ученичества пришёл к концу, и наша ядерная физика стала нащупывать свой собственный почерк.

Сначала повторяли эксперименты Ферми. Потом, уже руководствуясь логикой вещей, сами изобретали новые опыты, но, получив очередные журналы, читали там о точно таких же опытах, одновременно или почти одновременно с нами поставленных в Римской школе. Это значило, что логика правильна, и мы выходим вровень с отличной школой. Но только так, и не более.

Здесь-то и возникала неудовлетворённость тем, что путь несамостоятелен, а техника слаба, И чётчики, почти такие же, как у Ферми, недостаточно чувствительны..…».

В тот год всех взволновала предложенная Нильсом Бором модель составного возбуждённого ядра или «компаунд-ядра». Георгий Флёров рассказывал:

«Эта модель Бора перевернула все наши представления…

Бор на деле показал нам, как воплощается в ядерной физике закон перехода количества в качество».

В стране Советов в тот момент тоже происходил своеобразный «переход количества в качество»: количество арестованных и расстрелянных «врагов народа» выросло настолько, что некоторые (отчаянно смелые) люди стали шёпотом говорить своим (не менее отчаянным) знакомым, что режим большевиков, похоже, приобретает новое репрессивное качество.

 

Репрессии против физиков

Год 1937-ой, как мы уже говорили, начался с очередного показательного процесса. На этот раз на скамье подсудимых оказались члены так называемого «Антисоветского троцкистского центра». Среди них было много сподвижников Георгия Константиновича Орджоникидзе. Центральные газеты заполнили статьи, требовавшие расстрела врагов народа — этой, как писали возмущённые авторы, «презренной кучки вредителей и диверсантов».

Орджоникидзе встретился со Сталиным и попытался отстоять своих — тех, кого знал лично, и за кого ручался головой.

Вождь ничего не хотел слушать…

В конце второй декады января страна узнала о внезапной (а от этого загадочной вдвойне) смерти Серго Орджоникидзе.

А 30 января 1937 года один из его заместителей в наркомате тяжёлой промышленности, Юрий Пятаков, был (в числе других своих подельщиков) приговорён к расстрелу.

Массовые репрессии, направленные в первую очередь против руководящих партийных и советских работников, привели к тому, что освободилось множество ответственейших постов. А так как свято место пустым быть не может, тотчас начиналось заполнение вакансий. В результате — головокружительный взлёт ранее никому не известных людей.

Новые «кадры», которые в ту пору, согласно крылатому выражению Сталина, «решали всё», появились и в Народном комиссариате тяжёлой промышленности. В феврале 1937 года новым наркомом вождь назначил Валерия Ивановича Межлаука, занимавшего до этого пост заместителя председателя Совнаркома и возглавлявшего Госплан СССР.

Межлаук был своеобразной «белой вороной» среди большевистских вождей — имел два высших образования (ещё до революции закончил историко-филологический и юридический факультеты Харьковского университета). Теперь в его подчинении оказался Украинский физико-технический институт, а стало быть, и все его учёные-ядерщики. В августе Валерию Ивановичу нагрузку увеличат — он станет (правда, всего на два месяца) ещё и наркомом машиностроения, так что ему будет подчиняться и Ленинградский физтех.

С приходом Межлаука в Наркомтяжпром там началась перетряска штатов. Назначенцев товарища Серго решительно снимали со всех постов, многие из них тут же оказывались в лубянских застенках. Места уволенных занимали новые люди — выдвиженцы, как их называли тогда.

Так, в марте 1937-го первым заместителем Межлаука был назначен 36-летний директор Магнитогорского металлургического комбината Авраамий Завенягин. А Михаил Первухин, 33-летний главный инженер Мосэнерго, стал начальником Главэнерго, входившего в состав всё того же Наркомтяжпрома.

Укрепил своё положение во властных структурах и 35-летний заведующий отделом руководящих органов ЦК ВКП(б) Георгий Маленков. Его дружба с наркомом внутренних дел Николаем Ежовым стала ещё теснее. Благодаря этому Маленков гораздо чаще теперь ездил в регионы, где со всё большим энтузиазмом принимал участие в выявлении врагов народа среди местной партноменклатуры, присутствуя на допросах и истязаниях арестованных. Рвение энергичного партийного функционера без внимания, конечно же, не осталось.

Тем временем волна кадровых «обновлений», докатилась до Харькова. Сначала был снят с поста директора УФТИ назначенец Орджоникидзе Александр Лейпунский. Затем начались аресты.

В начале марта 1937 года были арестованы «подозрительные иностранцы»: физик Александр Вайсберг и химик Конрад Вайсельберг. Оба по приглашению руководства УФТИ приехали в Харьков из Австрии в 1931 году. Вайсельберг вскоре принял советское гражданство, что его и сгубило. 16 ноября 1937 года советский гражданин Вайсельберг («товарищ Конрад», как обращались к нему сослуживцы) предстал перед членами Особого совещания. Текст приговора до нас не дошёл, но в том, что на окончательное решение энкаведешной «тройки» повлияло бывшее подданство арестованного, вряд ли стоит сомневаться: Конрад Вайсельберг был приговорён к расстрелу.

А вот с Александром Вайсбергом произошла заминка. С ходатайством о его освобождении к Сталину обратились Альберт Эйнштейн и несколько других видных учёных, Нобелевских лауреатов. Их просьбы остались без ответа, но Вайсберга «в расход» не пустили — он продолжал оставаться за решёткой.

В августе 1937 года арестовали научных руководителей сразу нескольких отделов УФТИ: Л.В. Шубникова, Л.В. Розенкевича и В.С. Горского. Всех троих через три месяца Особое совещание приговорило к расстрелу. Приведение приговора в исполнение было приурочено к знаменательной дате — к 20-летию Октябрьской революции.

Восемь харьковских физиков было расстреляны в том страшном году, столько же надолго оказались за решёткой.

Французский историк религии XIX века Эрнест Ренан в книге «Жизнь Иисуса» писал:

«Оппозиция всегда составляет славу страны, самые великие люди чаще всего те, которых их народ предаёт смерти».

Впрочем, в Советском Союзе принадлежность к оппозиции приравнивалось к измене Родине.

Как все эти ужасы воспринимала научная общественность?

Что говорили физики, чьи ряды начали так катастрофично редеть?

Неужели молчали, делая вид, что политика их не касается?

Ответ на эти вопросы можно найти в документах Второго Всесоюзного совещания по атомному ядру. Оно проходило с 20 по 26 сентября 1937 года и оставило в памяти доктора физико-математических наук (а тогда — студента МГУ) Павла Эммануиловича Немировского такие подробности:

«Впервые я увидел Игоря Васильевича в 1937 году, когда студентом пятого курса университета присутствовал на конференции по ядерной физике в Москве. Число участников её было невелико, и допускали даже студентов. Все поместились в конференц-зале старого здания ФИАНа на Миуссах, вмещавшем от силы 150 человек.

Игорь Васильевич делал доклад. Изящный, розовощёкий, с блестящими чёрными глазами, он да. же мне, которому был тогда 21 год, казался близким по возрасту. Я с интересом слушал его, но знакомства не произошло. В то время я хотел стать «абстрактным» теоретиком и стремился, прежде всего, установить контакт с И.Е. Таммом и Л.Д. Ландау».

Таким образом, заметными фигурами того ядерного совещания были Курчатов, Ландау и Тамм. Стало быть, именно они и принимали обращение к Сталину. То самое, в котором говорилось:

«Успешное развитие советской физики происходит при общем упадке науки в капиталистических странах, где наука фальсифицируется и ставится на службу усилению эксплуатации человека человеком, грабительским войнам и так называемому «научному» обоснованию идеализма и поповщины.

Подлые агенты фашизма, троцкистско-бухаринские шпионы и диверсанты, выполняя волю своих хозяев, не останавливаются ни перед какой гнусностью, чтобы подорвать мощь нашей родины, вырвать у великой семьи народов СССР завоевания Великой Октябрьской социалистической революции. Враги народа проникли и в среду физиков, выполняя шпионские и вредительские задания в научно-исследовательских институтах, пытаясь нарушить налаживающуюся связь с практикой и протаскивая под видом теорий всякий идеалистический хлам.

Сокрушительный удар, уничтожение фашистских гнёзд явилось ответом всех трудящихся нашей страны на гнусное преступление врагов.

Да здравствует великий вождь…!».

И так далее. И тому подобное. В духе Великой сталинской эпохи.

Иными словами, все участники Всесоюзного совещания (все!) единодушно поддержали тот беспредел, который творили в стране сталинские «опричники» с Лубянки.

Так что по части идеологии у советских ядерщиков «проколов» не было.

А как обстояли дела с научными достижениями? Какими открытиями могли удивить мир физики страны Советов?

На том Всесоюзном совещании многие выступавшие ссылались на статью профессора Харитона, опубликованную незадолго до этого в «Журнале экспериментальной и теоретической физики». В том солидном труде приводились, в частности, результаты расчётов, на основании которых делался вывод, что разделять изотопы с помощью центрифуги бессмысленно. Центрифуга, авторитетно заявлял Харитон, пригодна лишь для разделения небольших количеств того или иного вещества. Поэтому никакого массового производства, скажем, чистого кислорода, в котором так нуждалась тогда советская промышленность, организовать не удастся.

Таким образом, по части открытий советским физикам предъявить тогда было нечего. Зато закрыть кое-что, поставить крест на отдельных направлениях им удалось с блеском! А поскольку в науке отрицательный результат считается своеобразным достижением, участники ядерного совещания, дружно рукоплескали мудрому профессору.

На статью Харитона потом долго ссылались. Ведь тех, кто был способен разбираться в головоломных вопросах ядерной физики, в те годы можно было пересчитать по пальцам. А авторитет «ЖТЭФ», солидного научного журнала, был непререкаем.

Всего неделя с небольшим прошла с того дня, как советские физики-ядерщики единодушно одобрили энкаведешный шабаш, а из Харькова прилетела новая печальная весть: тамошние чекисты арестовали ещё одного учёного из УФТИ — физика Валентина Фомина. Это произошло 7 октября 1937 года. Через три недели его расстреляли.

Но не у всех советских людей судьба в ту пору складывалась столь трагично. Например, у выпускника Московского химико-технологического института Сергея Кафтанова именно в 1937 служебная карьера круто пошла вверх. Он работал в скромной должности научного сотрудника Московского физико-химического института. Правда, при этом был секретарём институтского парткома. В сентябре его неожиданно вызвали на Старую площадь и назначили старшим инструктором ЦК ВКП(б). Через три месяца — новое назначение: 32-летний Кафтанов стал председателем Всесоюзного комитета по делам высшей школы при Совнаркоме СССР.

В том же году началось стремительное восхождение по карьерной лестнице 34-летнего заместителя председателя исполкома Ленсовета Николая Алексеевича Вознесенского. В ноябре 1937-го он был вызван из Ленинграда в Москву. С ним побеседовал Сталин и назначил на пост заместителя председателя Госплана СССР. Шефом Вознесенского оказался Валерий Иванович Межлаук, который к этому времени был возвращён на свои прежние посты: зампреда Совнаркома и председателя Госплана.

А в это время харьковский физик Фридрих Оттович Хоутерманс, видя, что происходит в стране Советов, какие творятся здесь страшные дела, медлить не стал. И отправился в советскую столицу — с тем, чтобы срочно покинуть СССР. Но 15 января 1938 года его арестовали на московской таможне. Хоутермансу было предъявлено обвинение в том, что он является агентом гестапо.

В Европе в этот момент тоже было очень неспокойно. А в Италии произошло событие, которое к «атомным» делам имело самое непосредственное отношение.

Всё началось ещё в 1937 году, когда Энрико Ферми обратился к властям Италии с просьбой помочь организовать Институт ядерной физики. Однако власти ответили отказом, заявив, что на организацию подобного научного центра потребуется слишком много денег, а ими страна не располагает.

Кто знает, будь Бенито Муссолини чуть помудрее и дальновиднее, он, наверное, нашёл бы необходимые средства. И Энрико Ферми со своими талантливыми сотрудниками создали бы итальянскую атомную бомбу. Чем бы всё это закончилось, об этом фантазировать не будем. Из-за того, что наука слишком тесно переплелась с политикой, в мире и так случилось немало бед.

А в СССР между тем репрессии против тех, кого не устраивала генеральная линия, проводившаяся Иосифом Сталиным, достигли своего апогея. Жестокую волю безжалостного вождя усердно претворяли в действительность его верные соратники. Молотов, Каганович и Ежов усердствовали в Москве, Жданов — в Ленинграде, Хрущёв — на Украине, Берия — в Закавказье. Ни в чём не уступал своим старшим товарищам и Маленков.

Врагов сталинского режима искали всюду и везде, часто доходя просто до абсурда. Приведём небольшой отрывок из протокола заседания Бюро Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б) от 15 декабря 1937 года:

«Слушали :

Об изготовлении маслобоен с лопастями, которые имеют вид фашистской свастики.

Постановили :

1. Принять к сведению заявление наркома Оборонной промышленности М.М. Кагановича, что в месячный срок лопасти маслобоек, имеющих вид фашистской свастики, будут изъяты и заменены новыми.

2. Дело о конструировании, изготовлении и непринятии мер к прекращению производства маслобоек, лопасти которых имели вид фашистской свастики, передать в НКВД.

Результаты голосования: «за» — Шкирятов, «за» — Ярославский».

Дело о злосчастных маслобойках было передано на Лубянку. Кто знает, с них ли всё началось, или у чекистов были свои причины расправиться с народным комиссаром оборонной промышленности, но очень скоро М.М.Каганович (родной брат другого Кагановича — Лазаря Моисеевича) был арестован, объявлен врагом народа, а затем и расстрелян.

 

Вновь о физике и политике

Наступил год 1938-ой. Неугодные Сталину вожди продолжали падать в небытие. Их тотчас сменяли новые люди. Некоторым из них судьба готовила скорую встречу с загадочной наукой — физикой атомного ядра, но они об этом ещё не догадывались. Эти люди пока осваивали свои новые кабинеты и ожидали новых назначений.

В январе 1938 года после неожиданного, но по тем временам вполне закономерного ареста своего шефа В.И. Межлаука (он был объявлен «врагом народа» и через семь месяцев расстрелян) Госплан СССР возглавил Николай Вознесенский.

А самый молодой заместитель наркома тяжёлой промышленности Авраамий Завенягин в марте того же года был снят со своего поста и определён в одну из Лубянских камер. За бывшего замнаркома взялись заплечных дел мастера, и очень скоро он «чистосердечно» признался во всём, что от него требовали. И подписал всё, что велели. Сговорчивого «врага» уничтожать не стали, а отправили в заполярный Норильск — начальником возводившегося там горнометаллургического комбината.

На освободившийся пост заместителя наркома тяжёлой промышленности назначили Михаила Первухина.

В марте 1938 года в Москве состоялся очередной 10-дневный процесс по делу Рыкова, Бухарина, Крестинского (бывшего посла СССР в Германии), Ягоды и других. 13 марта все главные обвиняемые были расстреляны.

А накануне, 12 марта, Гитлер захватил Австрию, «присоединив» её к Великой Германии. Всем стало ясно, что на этом фашизм не остановится.

Человечество в тревоге замерло, ожидая самого худшего.

Все понимали, что мир стоит на пороге войны.

В тиши физических лабораторий тоже царила атмосфера напряжённого ожидания. Учёные, дерзнувшие заглянуть в глубины атома, давно поняли, что и они стоят на пороге — на пороге величайших открытий!

Предчувствия физиков выплескивались на страницы научных журналов. Количество публикаций стремительно росло. Так, если в 1931 году американский журнал «Physical Review» напечатал 27 статей об атомном ядре, а в 1934-ом «атомные» статьи составляли четверть от общего числа, то уже в первой половине 1938 года ядерной тематике было посвящено две трети от общего числа опубликованных материалов.

Физики-ядерщики спешили поведать всему миру о том, какие удивительные тайны природы они сумели раскрыть, какие головоломные загадки атомного ядра им удалось разгадать.

Славную когорту ядерных «разгадывателей» возглавляли нобелевские лауреаты: Нильс Бор в Дании, Джордж Томсон и Джеймс Чедвик в Великобритании, Ирен и Фредерик Жолио-Кюри во Франции, Гарольд Юри в Соединённых Штатах Америки, Вернер Гейзенберг в Германии.

В СССР Нобелевских лауреатов тогда ещё не было, зато физика (как, впрочем, и все другие науки) с гордостью называлась «советской».

В Германии она была объявлена «арийской».

В Италии учёных-ядерщиков тоже стремились окрасить в цвет фашистской идеологии — коричневый.

В сентябре 1938 года режим Муссолини принял жёсткие антисемитские законы, и очень многим итальянцам пришлось всерьёз задуматься о своей дальнейшей судьбе. К их числу относился и Энрико Ферми — он был женат на Лауре Капон, происходившей из известной в Риме еврейской семьи. Талантливейшему физику не оставалось ничего иного, как бежать из страны. Но сначала ему предстояла поездка в Швецию — для получения Нобелевской премии.

Премия имени знаменитого шведского промышленника Альфреда Нобеля (того самого, что в 1867 году изобрёл динамит), была присуждена Энрико Ферми «за доказательство существования новых радиоактивных элементов, полученных при облучении нейтронами, и связанное с этим открытие ядерных реакций, вызываемых медленными нейтронами».

На церемонии награждения, состоявшейся в декабре 1938 года, Ферми вместо того, чтобы приветствовать шведского короля фашистским салютом, обменялся с ним рукопожатием. Итальянские газеты тотчас подвергли поступок учёного жесточайшей критике. Но Нобелевского лауреата это уже не волновало — он плыл за океан.

В Соединённых Штатах (в соответствии с существовавшими тогда правилами в отношении эмигрантов) Ферми пришлось пройти процедуру проверки умственных способностей. Ему предложили сложить 15 и 27, а также разделить 29 на 2. Учёный, только что получивший самую престижную научную премию, с задачками на сложение и деление, конечно же, справился.

А в Советском Союзе в это время вынашивались грандиозные планы по строительству социализма в одной отдельно взятой стране. Крохотулечные атомы, которые невозможно было ни рассмотреть, ни пощупать, в планы этого эпохального строительства, разумеется, не входили. Поэтому советским учёным-ядерщикам, если им требовалось «сложить» какое-нибудь здание для своих хитрых приборов или «разделить» финансовый поток так, чтобы какая-то его часть пошла на научные цели, всякий раз приходилось обращаться за разрешением к властям.

Вот и сотрудники Ленинградского физико-технического института, решившие завести у себя ускоритель, вынуждены были обратиться к главе советского правительства Вячеславу Молотову.

 

Послание главе Совнаркома

5 марта 1938 года ленинградские физики направили главе Совета Народных Комиссаров письмо с просьбой:

«… предложить Наркоммашу СССР, в ведение которого мы сейчас перешли, создать все условия для окончания строительства циклотрона в ЛФТИ к 1 января 1939 года».

Поскольку в циклотронах Молотов разбирался не лучше, чем в невидимых глазу атомах, просьбу ленинградцев он переадресовал главе Комиссии советского контроля Станиславу Коссиору. Сопроводив переправлявшееся письмо недоумённым вопросом: «Что ответить?».

Успел ли Станислав Викентьевич дать Вячеславу Михайловичу какие-нибудь разъяснения, о том свидетельств не сохранилось. Зато доподлинно известно, что весной 1938 года Коссиор был арестован, объявлен врагом народа, а в начале 1939-го расстрелян.

Исчезновение с политической арены «главного советского контролёра» никого не удивило. Такие были времена — в вопросах атомной физики мало кто разбирался, зато врага умели распознать в каждом!

Впрочем, однозначного отношения к загадкам, таившимся в атомных ядрах, не было тогда даже среди самих учёных-физиков. Так, выступая на сессии Академии наук, состоявшейся в марте 1938 года, заведующий физической лабораторией Радиевого института (РИАНа) профессор Лев Владимирович Мысовский сказал, что новейшие данные об атомном ядре…

«… показывают нам, насколько наивны наши прежние представления о возможности использования ядерных реакций для того, чтобы получить в наше распоряжение мощные источники энергии».

С Мысовским не согласился другой профессор, Игорь Евгеньевич Тамм, который заявил:

«Я бы сказал, что действительно наивна мысль о том, что использование ядерной энергии является вопросом пяти или десяти лет. Предстоит громадная колоссальная работа. Но я не вижу никаких оснований сомневаться сейчас в том, что рано или поздно проблема использования ядерной энергии будет решена».

Итак, заспорили два профессора: Мысовский и Тамм. Оба уважаемые. И у каждого — своя точка зрения! Один утверждал: «Внутриатомной энергией человеку в ближайшее время не овладеть!», другой, не соглашаясь, убеждённо заявлял: «Овладеем!».

Кому верить?

На подобный вопрос в Советском Союзе отвечали тогда, не задумываясь:

— Верить следует лишь вождю всех времён и народов! И в неизбежную победу марксистско-ленинского учения!

На все остальные вопросы всегда готово было дать ответ специальное ведомство, которое не сомневалось ни в чём и никогда — НКВД. Его сотрудники любого человека видели, что называется, насквозь.

А уж о том, что представляют собой советские учёные, чекисты знали как никто другой.

В частности, им было прекрасно известно, что Лев Владимирович Мысовский окончил в 1914 году Петербургский университет, где и остался работать. По его инициативе в Государственном Радиевом институте были начаты первые в стране работы по изучению космических лучей. Под его руководством сооружался первый в стране и в Европе циклотрон. Политикой профессор Мысовский не занимался. Поэтому, по мнению энкаведешников, был наш человек! Свой в доску!

А вот профессор Игорь Евгеньевич Тамм являлся личностью весьма подозрительной! До революции учился в Эдинбургском университете, то есть у англичан, у капиталистов. Причём поехал к ним не один, а с другом детства, однокашником по гимназии Борисом Гессеном. Тем самым, что в 1936 году был объявлен врагом народа и расстрелян! За рубежом Тамм пробыл недолго — всего год. Вернувшись в Россию, в 1918 году окончил Московский университет. И увлёкся политикой — был избран депутатом I съезда Советов. Но… от фракции меньшевиков! С 1919 года преподавал в Таврическом университете — в то самое время, когда Крымом правил барон Врангель.

Стоило к этим биографическим данным профессора Тамма добавить то, что его родной брат был арестован и осуждён, как сразу возникали резонные вопросы: наш ли человек — этот гражданин с такой явно не нашей фамилией Тамм? Где ему следует находиться, здесь — на свободе? Или там — в местах не столь отдалённых?

В те годы от возникновения вопроса до ответа на него — путём взятия под стражу — времени уходило совсем немного. Просто иногда чекистами приходилось ждать. Команды, которая исходила свыше.

А в научных кругах Советского Союза в это время продолжались шумные дискуссии. 17 апреля 1938 года на заседании Отделения математических и естественных наук Академии вновь выступил профессор Мысовский. Он снова заговорил о невозможности использования внутриатомной энергии в обозримом будущем:

«Конечно, для научных целей ядерная реакция даёт очень большое значение энергии в электронных миллионах вольт. Но надеяться на то, что можно будет заменить топливо или какой-нибудь источник энергии при помощи этих радиоактивных веществ, — сейчас об этом говорить ещё не приходится».

Академик С.И. Вавилов, председательствовавший на заседании, тотчас обратился к докладчику:

«Вы так категорически заявили, что все мечтания о возможности использования внутриатомной энергии являются ошибочными. Я тоже думаю, что мечтать о том, что можно в ближайшее время использовать эту энергию, значило бы мечтать совершенно необоснованно».

Мысовский с репликой Вавилова согласился, добавив:

«Я и сам раньше питал более радужные надежды на это. Сейчас они несколько меньше».

Как видим, у ведущих физиков страны Советов особо «радужных надежд» в отношении «ядерных подарков» от матушки-природы не было. Но исследования атомных ядер продолжалось.

Именно в это время Мысовский (совместно с братьями Курчатовыми и Русиновым), ставя опыты на заработавшем циклотроне, открыл явление ядерной изомерии. Учёные обнаружили, что радиоактивные изотопы элемента брома могут находиться как в стабильном, так и в метастабильном (возбуждённом) состоянии.

Переворота в ядерной физике это открытие не произвело. Но уже сам факт, что «быстрые разумом Невтоны» появились и в стране Советов, не мог не радовать советских учёных, которых всё меньше оставалось на свободе.

28 апреля 1938 года был арестован «ярый троцкист» Лев Давыдович Ландау.

 

Время тревог и надежд

Письмо, которое физтеховцы отправили Молотову, сооружению ускорителя всё же немного помогло: завершить строительство циклотрона ленинградцам разрешили. Новый исследовательский прибор должен был стать самым крупным в Европе.

Проектировать ускоритель назначили Алиханова и Курчатова.

К концу весны 1938 года проектные работы были завершены. В мае месяце наркомат машиностроения обратился в Академию наук с просьбой дать заключение о качестве предложенного проекта. В Москве образовали специальную комиссию во главе с Петром Леонидовичем Капицей. 17 июня столичные эксперты собрались на своё первое заседание.

Сохранился протокол, в котором приведено мнение профессора Капицы:

«Недостатком проекта является отсутствие оригинальности. В основе его лежит попытка расшифровки конструкции циклотрона Лоуренса без каких-либо существенных нововведений, которые явились бы результатом творческой разработки идеи циклотрона Хотелось бы, чтобы новое сооружение являлось шагом вперёд по сравнению с тем, что делается за рубежом. Иначе мы всегда будем на несколько лет отставать».

Профессор Капица, сам блестящий инженер и неистощимый выдумщик-изобретатель, сразу увидел, в чём главная слабость проектантов — в отсутствии необходимой в таких случаях инженерной хватки. Вот и пришлось Петру Леонидовичу сходу вносить предложения, использование которых «… в значительной мере удешевит конструкцию и уменьшит её вес». И ещё глава комиссии сетовал, что, хотя «… в своё время проект циклотрона, сооружавшийся в Радиевом институте, был направлен ему на ознакомление», и им, Капицей, были обнаружены конструктивные недостатки ускорителя, «этот дефектный проект был осуществлён».

Капица взывал к здравому смыслу коллег, убеждая их отказаться от слепого копирования зарубежного опыта.

Но…

В протоколе совещания сказано:

«… проектанты проф. Алиханов и Курчатов отметили в своих выступлениях, что они не ставили своей целью разработку наиболее совершенных методов получения частиц с большой энергией. Их задача, как они её для себя формулировали, сводилась к тому, чтобы получить нормально функционирующий аппарат зарекомендовавшего себя типа для развития работ по ядерным исследованиям».

В конце концов, экспертная комиссия дала положительное заключение, и физтеховцы тут же обратились в наркомат машиностроения с просьбой форсировать строительство. Однако в Наркоммаше не торопились.

Зато поспешали в НКВД, с большим энтузиазмом выполняя спущенные сверху указания. 14 июня «по подозрению в шпионаже в пользу Польши» был арестован физик-ядерщик Харьковского физтеха Александр Лейпунский. Жена арестованного находилась в тот момент в родильном доме. Её принудили выступить с публичным осуждением мужа и отречься от него.

От самого Лейпунского чекисты очень скоро добились «чистосердечного» признания. Он дал такие показания:

«Я ввёз в СССР шпиона Хоутерманса и создал ему удобные условия для шпионской работы.

Я замазывал сигналы о враждебной физиономии шпиона Вайсберга

Я замазывал сигналы о враждебных физиономиях контрреволюционеров Ландау, Шубникова, всячески старался сохранить их в институте…».

22 июля 1938 года арестовали Ивана Васильевича Обреимова, создателя УФТИ и первого его директора. Учёного, побывавшего в нескольких зарубежных командировках, обвинили в том, что он является агентом германской и английской разведок, а также состоит в подпольной правотроцкистской организации.

Практически все, кого оказывался в камерах НКВД, очень скоро сознавались во всём.

Почему?

В распоряжении энкаведешников было много способов воздействия на заключённых. Вальтер Кривицкий упомянул в своей книге о целой «машине физических и моральных пыток», противостоять которой жертвам НКВД просто не было сил. Особенно часто использовалась так называемая «третья степень»:

«Эта „третья степень“ была известна у нас как „конвейерная система“ допроса заключённых. Она предусматривала пропускание жертвы через цепочку следователей, начиная с неотёсанных новичков и до квалифицированных мастеров искусства исторжения признаний…

Следователи начинали допрос с грубого приказа заключённому после того, как ему было велено стоять под светом ламп:

— Признайся, что ты шпион!

— Мне не в чем признаваться.

— Но у нас есть доказательства. Признайся, ты, такой-сякой!

За этим следовал поток брани, злобных нападок и угроз. Когда заключённый продолжал упорствовать, следователь ложился на диван и оставлял заключённого стоять часами. Когда следователю нужно было уйти, за заключённым смотрел охранник, который следил, чтобы тот не сел, не прислонился к стене или стулу…

Этот метод применялся к Беле Куну, главе недолговечной Венгерской Советской республики, который искал политического убежища в России и стал одним из лидеров Коминтерна. Этот всемирно известный революционер был арестован по приказу Сталина в мае 1937 года как «шпион гестапо». Его заставляли непрерывно выстаивать на протяжении 24 часов».

В таких или примерно таких условиях харьковской тюрьмы НКВД Александр Лейпунский провёл около двух месяцев. 9 августа он был выпущен на свободу.

В институте его ждали большие перемены. В директорском кабинете сидел бывший аспирант УФТИ Александр Иосифович Шпетный. В кулуарах физтеха шёпотом говорили, он чем-то очень напоминает Семёна Давидовича.

С огромным сожалением Лейпунский узнал о том, что англичанин Мартин Руэман (приехавший в 1932 году в Харьков вместе с женой Барбарой) в знак протеста против ареста Вайсберга и Вайсельберга покинул СССР.

Никто тогда, конечно же, не знал, что в НКВД уже лежали «показания» В. Гея, бывшего заместителя директора УФТИ, исполнявшего некоторое время (после ареста Лейпунского) обязанности директора института. В этих «свидетельских признаниях» поимённо назывались враждебные элементы Харьковского физтеха:

«Контрреволюционная вредительская группа — это: Обреимов Иван Васильевич, научный руководитель лаборатории кристаллов Корец, Шубников Лев Васильевич, его жена Трапезникова Ольга Николаевна, Розенкевич Лев Викторович, а также группа во главе с Ландау.

Другая группа: Вайсберг Александр Семёнович, австрийский подданный; Хоутерманс Фриц Оттович, германский подданный, научный руководитель УФТИ; Варвара Руэманн, немка; Руэманн Мартин, немец; Шлезингер Шарлотта, немка, прибыла в СССР с Хоутермансом под видом его родственницы; Тиссе, венгр.

С обеими группами тесно связан Лейпунский. Группа Ландау — троцкистская, группа Вайсберга — «правая»».

В наши дни при чтении подобных строк может возникнуть ощущение, что в конце 30-х годов в стране существовал колоссальнейший заговор против советской власти и её вождя. И самое трагичное не в том, был ли такой заговор на самом деле, а в том, что в его существовании был убеждён Иосиф Сталин. Вот что об этом сказано в книге Вальтера Кривицкого:

«Сей никому не ведомый заговор стал предлогом для очередной волны арестов как в Кремле, так и по всей стране. Среди этих волн самые страшные были подняты стараниями Ежова. Ни один палач в истории не сделал столько для своего господина, сколько сделал для Сталина Ежов…

Результат совершенного Ежовым за тридцать шесть месяцев, в течение которых он возглавлял ОГПУ, был настолько ужасен, что ему пришлось заплатить за содеянное жизнью. Ужасы репрессий достигли такой степени, что Сталину, чтобы спасти самого себя, пришлось казнить своего палача».

 

Всесоюзное совещание физиков

Уже летом 1938 года у Сталина возникли многочисленные претензии к работе карающего органа советской власти — Народного комиссариата внутренних дел. Чтобы исправить положение и укрепить НКВД, нарком Ежов попросил вождя назначить ему в помощники Георгия Маленкова.

Однако Иосиф Виссарионович поступил иначе. Он вызвал из Грузии в Москву тамошнего первого секретаря ЦК Лаврентия Берию. 22 августа его назначили первым заместителем наркома внутренних дел.

Георгий Маленков тотчас завёл дружбу с весёлым и общительным кавказцем.

Через месяц Берия уже возглавлял Главное Управление государственной безопасности, а ещё через два месяца Лаврентий Павлович оказался полноправным шефом НКВД. Вальтер Кривицкий писал:

«8 декабря 1938 года в кратком коммюнике сообщалось, что Ежов освобождён от поста комиссара внутренних дел и заменён Лаврентием Берией, закавказским соплеменником Сталина. По обыкновению сообщалось, что Ежов якобы стал теперь комиссаром по делам речного флота, но фактически он исчез бесследно и навсегда».

В том же 1938 году среди советских руководителей появился ещё один сталинский выдвиженец — выпускник МВТУ, недавний директор Тульского оружейно-пулемётного завода, а затем директор Пермского артиллерийского завода 41-летний Борис Ванников. Он был назначен заместителем наркома оборонной промышленности.

Эти кадровые перемещения в высших эшелонах власти физиков страны Советов не интересовали. Совсем другие события занимали умы учёных. Например, приезд в Москву Нильса Бора.

Выступив с лекцией в МГУ, великий датчанин неожиданно для многих заговорил о том, что попадание элементарной частицы в атомное ядро должно сопровождаться значительным рассеянием энергии:

«Это обстоятельство приводит нас к несколько мрачным перспективам в отношении одной из фундаментальных проблем атомной физики — проблемы использования той огромной энергии, которая заключена в атомном ядре».

Столь авторитетное мнение (или, скорее, сомнение), высказанное мировой знаменитостью, советских физиков, конечно же, опечалило. Их надежды проникнуть в энергетические кладовые атома теперь уже окончательно становились призрачными и туманными.

Тем временем наступил сентябрь. В немецкий город Мюнхен в гости к Гитлеру съехались руководители Великобритании, Франции и Италии. Немного посовещавшись, высокие договаривающиеся стороны подписали соглашение, которое вошло в историю как мюнхенское. Этот документ развязывал фюреру руки и утолял его захватнические аппетиты. Вскоре Гитлер отдал приказ, и германские войска оккупировали Судетскую область Чехословакии.

СССР, конечно же, заклеймил агрессора. В советских газетах появились гневные статьи антифашистского толка и смешные карикатуры на захватчика-фюрера.

Впрочем, захватнические замашки Адольфа Гитлера учёных страны Советов тоже не очень волновали. В тот момент их внимание было приковано к Ленинграду, куда в начале октября стали съезжаться делегаты Третьего Всесоюзного совещания по физике атомного ядра.

Совершенно неожиданно участники форума вдруг заговорили о разобщённости институтов, занимающихся ядерной тематикой. Учёные дружно сетовали на то, что ЛФТИ подчиняется наркомату машиностроения, а УФТИ — наркомату тяжёлой промышленности, в то время как Физический институт (ФИАН) и Радиевый (РИАН) давно уже находятся в ведении Академии наук.

Физики-ядерщики обратились к властям с настоятельной просьбой:

«1. Считать необходимым сосредоточение в дальнейшем всех работ по атомному ядру в системе Академии наук СССР.

2. Организационные мероприятия должны производиться так, чтобы не произошло перерыва в работе, могущего замедлить темпы развития ядерной физики. В частности, считать необходимым немедленное строительство циклотрона Ленинградского физико-технического института».

К просьбам учёных Академия наук отнеслась со вниманием, и во властные структуры были направлены соответствующие письма.

Вскоре в Президиум Академии пришла служебная записка. Она была составлена 15 ноября 1938 года в Московском Физическом институте Академии наук (ФИАНе), директором которой являлся академик Сергей Иванович Вавилов. Документ имел деловое название («Об организации работ по исследованию атомного ядра») и начинался с совершенно справедливого утверждения:

«Среди проблем, стоящих перед советской физикой, по своей принципиальной важности центральное место занимает проблема атомного ядра».

Затем перечислялись те, кто имел отношение к ядерным исследованиям: Скобельцын, Алиханов, Грошев, Франк, Степанова, Алиханьян, Арцимович, Хромов, Черенков, Курчатов, Мысовский, Русаков, Лейпунский, Вернов, Векслер, Мандельштам, Леонтович, Тамм и Никольский.

Всего 19 фамилий. Курчатов среди них занимал скромное десятое место.

Далее в записке отмечалось:

«Несмотря на исключительно благоприятные условия для своего развития, советская физика до сих пор ещё не догнала физику некоторых западноевропейских стран и американскую физику».

В качестве основных причин отставания назывались слабая техническая оснащённость советских лабораторий, а также «раздробленность и недостаточность планирования».

Этот ли документ повлиял на позицию руководителей советской науки или свою роль сыграли какие-то иные причины, но 25 ноября 1938 года Президиум АН СССР принял решение создать постоянно действующую Комиссию по атомному ядру. Был утверждён и её состав:

«Акад. С.И. Вавилов — председатель,

акад. А.Ф. Иоффе,

проф. И.М. Франк (ФИАН),

проф. А.И. Алиханов (ЛФТИ),

проф. И.В. Курчатов (ЛФТИ),

A. И. Шпетный (УФТИ),

B. И. Векслер (ФИАН)».

Сергей Иванович Вавилов, возглавивший эту Комиссию, ядерными вопросами никогда до этого не занимался. Ходили слухи, что он вообще посмеивался над теми, кто с опаской относился к радию и его препаратам, считая эти вещества абсолютно безвредными и безопасными. И во всеуслышанье заявлял, что бояться их просто глупо.

Из семи членов Комиссии, которую стали называть «Ядерной», специалистами в вопросах атома являлись лишь Алиханов и Курчатов.

И всё же само учреждение группы «ядерных комиссаров» было событием актуальным и чрезвычайно полезным. Ведь им дали право решать все вопросы, связанные с планированием и организацией научных исследований по физике атомного ядра, поручили устранять параллелизм в работе, а также созывать научные совещания.

Однако был в том «учреждающем» документе пункт (на его принятии особо настаивал Сергей Вавилов), суливший ленинградским физтеховцам те самые неприятности, о которых с такой тревогой говорилось на Третьем Всесоюзном совещании по физике атомного ядра. Этот пункт хотя и требовал вывести ядерную лабораторию ЛФТИ из системы наркомата машиностроения, но предлагал внедрить её…

«… в Физический институт Академии наук СССР с оборудованием и средствами, ассигнованными наркоматом на строительство циклотрона».

Иными словами, всех ленинградских ядерщиков предлагалось перевести в институт, который возглавлял Сергей Вавилов.

Узнав о таком решении, Наркоммаш тотчас прекратил «ассигновывать средства» на строительство объекта, который забирали из-под его контроля. Сооружение циклотрона мгновенно застопорилось.

И тут произошло событие, которое очень скоро назвали эпохальным, так как оно давало человечеству возможность вступить в новую эру — АТОМНУЮ.

 

Открытие реакции деления

19 декабря 1938 года после многочисленных опытов, длившихся несколько дней кряду, немецкие учёные Отто Ган и Фриц Штрассманн вдруг установили, что при бомбардировке урана нейтронами происходит нечто, показавшееся просто невероятным. Ядро урана, поглотив нейтрон, не выбрасывало из себя (как это происходило с другими элементами) протон или альфа-частицу, а делилось.

Да, да, ДЕЛИЛОСЬ!

Надвое!

Элемент уран при этом превращался в барий.

Отто Ган, который всего четыре года до этого убеждал Иду Ноддак в том, что ничего подобного произойти просто не может, теперь убедился в своём заблуждении. Атомное ядро, в самом деле, делилось!

Это удивительное явление вскоре было названо «реакцией деления».

Ещё оказалось, что, делясь, ядро урана выбрасывает нейтрон. Иными словами, элементарная частица, попав в ядро, не поглощается бесследно, а как бы возрождается. С тем, чтобы, проникнув затем в одно из соседних ядер, расщепить и его!

Мало этого, во время реакции деления происходил колоссальный энергетический выброс — приборы зашкаливали!

Эти невероятные новости хотелось как можно скорее сообщить всем странам и всем континентам!

Гану и Штрассманну повезло — у них был добрый приятель Пауль Розбауд, директор издательства «Шпрингер». С его помощью учёным удалось довольно быстро напечатать статью о своём необычайно удивительном открытии. Уже 22 декабря в журнале «Натурвиссеншафт» («Naturwissenschaft») появилась публикация, объявлявшая всем о способности атомного ядра делиться!

У человечества возникла редкая возможность ахнуть от восторга и гордости за своих учёных, сумевших открыть сокровеннейшую тайну природы.

Однако…

Многомиллионное население планеты на феноменальное открытие физиков не отреагировало никак. Абсолютно никого не заинтересовало, в каком направлении летят невидимые частицы материи, во что они попадают, и отчего зашкаливают измерительные приборы. Мир жил своей жизнью — люди отмечали Рождество и готовились к встрече Нового года.

Лишь сравнительно небольшая группа учёных поняла, что к чему.

Лев Ландау впоследствии написал:

«Казалось бы, что ничего особо важного не произошло. Однако именно деление явилось тем волшебным ключом, который открыл последнюю дверь, за которой скрывалась внутриядерная энергия. Тяжёлый тёмно-серый металл уран, известный уже около ста лет, оказался тем философским камнем, который так долго и бесплодно искали алхимики».

Физико-химик Лизе Мейтнер, много лет проработавшая в лаборатории с Отто Ганом, а в 1938 году из-за своего неарийского происхождения вынужденная бежать из Германии, о расщеплении атомного ядра узнала из письма, посланного ей Ганом. Мейтнер и её коллега Отто Фриш тут же засели за расчёты. Математические выкладки показали, что при реакции деления энергии должно выделяться в 50 миллионов раз больше, чем при сгорании водорода в кислороде.

Свои выводы Мейтнер и Фриш изложили в статье под названием «Деление урана с помощью нейтронов — новый тип ядерной реакции» и отослали её в английский журнал.

Вскоре за океаном в одной из аудиторий университета Джорджа Вашингтона собрались ведущие физики страны. Два нобелевских лауреата Нильс Бор и Энрико Ферми выступили с сообщением первостепенной важности. Обычно не очень красноречивый Бор на этот раз просто ошеломил собравшихся своим рассказом о сенсационном открытии Гана и Штрассманна.

Не менее взволнованный Ферми заявил, что, проводя свои опыты, он, к великому сожалению, не заметил того, что увидели немецкие учёные. Не обратил внимания на то, что бомбардируемый нейтронами уран сам испускает нейтроны. Ведь если это действительно так, то возникает возможность получения цепной атомной реакции! Впрочем, завершил свою речь Ферми, об этом по-прежнему можно только мечтать, поскольку цепная реакция может произойти, а может и не произойти.

Заинтригованные физики стремглав бросились в свои лаборатории, чтобы повторить опыт немецких коллег. И…

Были вынуждены признать, что Ган и Штрассманн абсолютно правы!

На следующий день все американские газеты с увлечением рассказывали о том, как небольшая заметка, пришедшая из Европы, взбудоражила обычно спокойный и чопорный мир учёных.

В это время во Франции в парижском Институте радия тоже проводили опыты с ураном, повторяя германский эксперимент. Вскоре в одном из английских журналов было опубликовано сообщение из Парижа, подписанное Фредериком Жолио-Кюри: «Высвобождение нейтронов в ядерном взрыве урана».

Лео Сцилард сделал аналогичное сообщение, но уже в прессе Соединённых Штатов. Цепная ядерная реакция, о возможности которой так предположительно высказывался Энрико Ферми, становилась вполне достижимой.

Открытие немецких учёных кружило головы!

Немало физиков готово было кусать локти от зависти. Ведь и у них во время опытов с ураном зашкаливали приборы, а на осциллографах появлялись кривые, запечатлевавшие невероятные всплески. Но на это не обращали внимания, считая, что всему виной — досадные посторонние помехи, и ворча, что «этот проклятый аппарат искрит как всегда!».

И никого в тот момент почему-то не удивила та поистине молниеносная оперативность, с которой Гану и Штрассманну удалось опубликовать свою работу.

 

Необычная скорость публикации

В одной из статей Юлия Харитона и Юрия Смирнова, напечатанной в конце минувшего века, есть любопытный абзац, который проливает свет на обстоятельства, которые сопутствовали опубликованию статьи о делении урана:

«На Западе рассекречивание в связи с истечением срока давности документов преподносит свои сюрпризы. К примеру, ставший хрестоматийным рассказ о сверхбыстрой публикации в „Натурвиссеншафте“ статьи О. Гана и Ф. Штрассманна об открытии деления урана благодаря якобы бескорыстному дружескому участию директора издательства „Шпрингер“ Пауля Розбауда в действительности имел совсем другую подоплёку.

Оказывается, Пауль Розбауд был одним из самых выдающихся, глубоко законспирированных разведчиков Великобритании, который работал под кодовым именем «Гриффин».

Непримиримый враг нацизма, Розбауд первым сообщил Уинстону Черчиллю о гитлеровском плане блицкрига против Англии с помощью подлодок, о создании немцами ракет для разрушения Лондона и об их попытках создать атомную бомбу.

Сверхсрочная публикация статьи Гана и Штрассманна была сознательной акцией Розбауда, который сумел увидеть в их открытии огромные и опасные перспективы. Таким образом, он постарался без промедления ознакомить научную общественность с результатами исключительного значения, опасаясь, быть может, что их засекретят фашистские службы».

Иными словами, не будь разведчика Гриффина, статья Гана и Штрассманна пролежала бы в редакционной папке месяц-другой, а потом на неё и вовсе наложили бы запрет. И кто знает, стали бы американцы тратить силы и средства на создание оружия из урана? И бомбардировать Хиросиму и Нагасаки тогда, глядишь, не имело бы смысла!

Как бы там ни было, но скорость опубликования атомной статьи кажется просто необыкновенной. Уже 6 января 1939 года журнал с сообщением Гана и Штрассманна получили подписчики Москвы и Ленинграда. Советские физики тоже узнали о том, что цепная ядерная реакция возможна .

«Впрочем, — вспоминал Исай Гуревич, — в те дни слово «цепная» у нас ещё не было в ходу. Мы говорили «незатухающая»».

Георгий Флёров добавлял:

«Конечно, Игорь Васильевич тотчас решил, что мы просто обязаны воспроизвести опыты Гана и Штрассманна. Поручил он эту задачу Косте Петржаку, то есть Константину Антоновичу Петржаку, и мне. К этому времени, хоть мы с ним и работали в разных институтах (Петржак — в Радиевом, а я — в Физтехе), мы уже хорошо сработались, вместе делали приборы, и у нас была ионизационная ка. мера, был усилитель.

Мы нанесли на пластину камеры окись урана, поставили счётчик рядом с источником нейтронов, и сразу на осциллографе — всплески! Все приходили смотреть, впечатление — потрясающее: экран, на нём — мелкий частокол от альфа-частиц, и среди них возникает мощный импульс, взрыв! Один, другой, третий — мы даже почти ощущали эти взрывы, этот распад».

К этому времени уже вовсю шли работы на циклотроне, отлаженном группой энтузиастов под руководством Игоря Курчатова.

Первое исследование на заработавшем ускорителе было выполнено сотрудниками Радиевого института А.П. Ждановым и Л.В. Мысовским. Затем группа работников РИАНа во главе с его директором академиком В.Г Хлопиным впервые в СССР исследовала химический состав радиоактивных осколков, возникавших при облучении нейтронами ядер урана.

Впрочем, особое впечатление производили тогда даже не сами работы, а тот факт, что циклотрон Радиевого института наконец-то заработал! И 8 мая 1939 года Президиум Академии наук постановил:

«За освоение циклотрона и успешное проведение на нём работ премировать группу сотрудников РИАНа СССР: профессора И.В. Курчатова — 2500 руб...…».

Деньги по тем временам немалые! Таким образом, справедливость восторжествовала, и «укротитель ускорителя», как стали называть Курчатова коллеги, всё-таки получил заслуженную награду.

Итак, циклотрон РИАНа был «освоен». А ускоритель ЛФТИ всё ещё продолжали сооружать. Работы по-прежнему шли не слишком торопливо. В конце сентября 1939 года приступили к возведению здания, где предстояло установить ускоритель. Дом этот будут строить долго — около полутора лет.

И всё же настроение у советских атомщиков было приподнятое. Что с того, что цепную ядерную реакцию открыли за рубежом? Физика в ту пору была наукой интернациональной, ведущие учёные из разных стран мира хорошо знали друг друга. Конечно, в глубине душе физтеховцы завидовали успеху немецких первооткрывателей, но при этом…

Георгий Флёров однажды высказался так:

«Не мы сделали это открытие, а радовались так, будто сделали его сами. Потому что оно было венцом всей предыдущей эры нейтронной физики. Мы этого ждали. И наш курчатовский семинар, пожалуй, три четверти своих дел, мыслей, дискуссий переключил на физику деления — на обсуждение будущих работ: что делать, как делать, с чего начать».

С Флёровым соглашался и Гуревич:

«На всех нас в этом открытии самое сильное впечатление произвели данные о том огромном количестве энергии, которая высвобождается при каждом акте деления ядра урана… Все мы, начиная с самого Курчатова, принялись тогда мечтать и считать, какие запасы этой энергии рассеяны в земной коре, сколько сотен и тысяч Днепрогэсов эта энергия заменит, какие она богатства принесёт государству».

Но одно дело — мечтать, а совсем другое — воплощать свои мечтания в действительность. Флёров говорил:

«Мы… изучали деление урана. А уран-то — вернее, азотнокислый уранил — мы покупали в магазинах фотопринадлежностей. Ведь практически было всего две сферы его применения: в медицине что-то лечили „урановым вином,“, и ещё азотнокислый уранил входил тогда в состав вираж-фиксажа, которым усиливали и подкрашивали изображения на фотокарточках.

О тоннах урана, нужных для опыта, мы и думать тогда не могли… И принялись за «добычу» урана — накупили в фотомагазине вираж-фиксаж, стали его прокаливать в печке, получалась окись. Её надо было толочь в ступке и смешивать с шеллаком, чтобы вышла клейкая суспензия. Шеллак растворялся спиртом. Мы к тому же боялись надышаться радиоактивной пыли и поэтому ещё до прибавления шеллака всё время, пока толкли уран, подливали спирт в ступку, чтобы уран не пылил. Делали мы всё это в маленькой фотокомнате. Вентиляции никакой там не было. Жарко. Душно…».

В таких вот (далеко не самых комфортных) условиях изучали тогда уран ленинградские физики. Никакого «плана исследований» у них не было. Читали в научных журналах о том, что делается в этом направлении за рубежом, обсуждали прочитанное на семинарах и ломали головы над тем, как (по словам Флёрова) «исследовать цепные реакции деления дальше». И ещё анализировали «все возможные способы и тупики, в которые заходили».

И вдруг все урановые проблемы неожиданно отодвинулись в сторону, и все вокруг заговорили о событии, которое сильно взволновало значительную часть научной общественности страны Советов.

 

Выбор главных приоритетов

В начале 1939-ого удивительная новость пришла из Германии. В книге Вальтера Кривицкого «Я был агентом Сталина» о ней сказано так:

«12 января 1939 года на глазах всего дипломатического корпуса состоялся демонстративный дружеский разговор между Гитлером и новым советским послом. Неделей позже в лондонской „Ньюс кроникл“ появилась заметка о готовящемся сближении между нацистской Германией и Советской Россией. Эта заметка была немедленно помещена на видном месте в „Правде“…

В первых числах февраля выяснилось, что Москва договорилась о продаже нефти только Италии, Германии и странам, дружественным оси Рим — Берлин. Впервые за всю свою историю Россия прекратила продажу нефти частным иностранным компаниям. Эта новая политика означала поставку жизненно необходимых материалов Италии и Германии в случае войны с Великобританией и Францией».

Беседы германского рейхсканцлера с дипломатами научную общественность страны Советов не очень интересовали. А вот сообщение о том, что на начало 1939 года назначены выборы новых членов Академии наук, вызвало среди учёных большое оживление.

На финише 1938-го началось выдвижение кандидатов в академики и члены-корреспонденты. В числе претендентов были и два профессора из ЛФТИ — Алиханов и Курчатов.

В результате тайного голосования в Академию прошёл Абрам Алиханов — он стал членом-корреспондентом. Кандидатуру Игоря Курчатова забаллотировали — седовласые академики не нашли в нём тех необходимых качеств, которые дают право быть допущенным в узкий круг избранных.

Как отнёсся отвергнутый кандидат к такому повороту событий?

Конечно же, ему было обидно. Ведь его не просто «не избрали»! Предпочтение было отдано его коллеге — человеку, который занимался теми же атомными делами, то есть его постоянному сопернику!

Однако жизнь продолжалась. Очень скоро многочисленные сбои, то и дело возникшие при сооружении циклотрона, заставили забыть прошлые обиды. 24 января 1939 года Алиханов и Курчатов написали письмо главе советского правительства Молотову.

Письмо содержало жалобы. На «Президиум Академии наук». На «наркомат машиностроения (НКМ)», в ведении которого всё ещё находился Ленинградский физтех. И даже на «Госплан СССР». Все перечисленные учреждения дружно препятствовали скорейшему завершению строительства циклотрона ЛФТИ, о чём авторы послания и сообщали председателю Совнаркома:

«Совершенно неожиданно Президиум… постановил перевести ядерную группу ЛФТИ в Москву, прекратить строительство циклотрона в Ленинграде и осуществить его в Москве нашими же силами и по нашему же проекту… Постановление было вынесено в момент, когда работы по стройке циклотрона в Ленинграде начали разворачиваться, когда уже были заключены договора с некоторыми заводами и строительными организациями. Очевидно, что оно дезорганизовало НКМ и всех работников циклотрона. В результате НКМ и Госплан сняли с 1939 г. строительство циклотрона с финансирования и, таким образом, дело повисло в воздухе…».

Иными словами, как сооружение самого ускорителя, так и здания для него угрожающе затягивалось. И уже никто не решался сказать, когда же, наконец, циклотрон заработает.

А изучение тайн атомного ядра тем временем продолжалось. Исай Гуревич вспоминал:

«… весь 1939 год… был годом великолепных физических публикаций. Идей в воздухе носилось множество.»

Идеи рождались одна за другой, и каждое новое своё озарение физики спешили как можно скорее «застолбить» за собой. Так, во всяком случае, утверждал Георгий Флёров:

«Тогда, до войны, в нас очень были сильны приоритетные страсти. Все дрались за первенство, страшно переживали, если кто-то кого-то опережал».

И вот однажды (это случилось в самом начале 1939-го) физики Русинов и Флёров, повторяя эксперимент Гана и Штрассманна, установили, что при делении урана…

О том, что именно удалось установить молодым исследователям, — в рассказе Исая Гуревича:

«При делении урана счётчик зарегистрировал возрастание числа нейтронов. И это доказывало, что нейтроны деления существуют в действительности, что при каждом делении возникает от двух до четырёх новых нейтронов (такова была точность опытов) против одного, вызвавшего деление, а значит, цепная реакция принципиально возможна».

Экспериментаторы возликовали! Ещё бы, такое открытие! Надо срочно писать статью и посылать её в журнал. Чтоб весь мир узнал об открытии Русинова и Флёрова! Узнал о том, что в результате цепной ядерной реакции нейтронов возникает гораздо больше, чем их пошло на инициирование этой реакции! А это означает, что.

И вдруг…

Курчатов мгновенно охладил восторг исследователей, предложив им повторить свой эксперимент. И тщательно сопоставить полученные результаты с прежними. Затем вновь повторить. И вновь сопоставить. И так поступить несколько раз.

Флёров впоследствии с сожалением сетовал на то, что…

«… о самом главном в этой работе — доказательстве существования вторичных нейтронов — мы не успели сообщить первыми. Курчатов заставил нас, как всегда, всё проверить и перепроверить, считать и пересчитывать. И когда мы со Львом Ильичом Русиновым собрались, наконец, докладывать свои результаты на семинаре, вышла в свет статья Жолио-Кюри и его сотрудников. И датирована она была одиннадцатью днями раньше нашего доклада..

Мы с Русиновым расстроились. А Курчатов нас утешал, что ничего в этом страшного нет. Это слишком важный результат, чтобы страдать из-за приоритета».

Курчатов хорошо запомнил «прокол» десятилетней давности с тонкослойной изоляцией и теперь заставлял всех своих сотрудников не только «считать и пересчитывать», но и «проверять и перепроверять». И лишь тогда, когда ни у кого не оставалось уже никаких сомнений, статью, перепроверенную, что называется, до дыр, он разрешал отправлять в печать.

Между тем в статье Жолио-Кюри, опубликованной в английском журнале, сообщалось о необыкновенном явлении: французы установили, что при делении урана выделяется не один, а два или три нейтрона! Это означало, что реакция будет не только самоподдерживающейся, но и нарастающей, как лавина!

Годы спустя Лев Ландау напишет об этом открытии:

«Дело даже не в том, что деление даёт энергии в десять раз больше, чем обычная ядерная реакция. Оказалось, что в процессе деления из ядра выбрасываются от двух до трёх новых нейтронов. Нейтроны, таким образом, не погибают, а возрождаются в удвоенном числе, опять проникают в соседние ядра, делят их, и так самопроизвольно, быстро нарастая, процесс может развиваться дальше. Это произвело на физиков ошеломляющее впечатление. Открылась клетка, в которой сидел зверь, страшную силу которого мы очень хорошо себе представляем».

Но подобное понимание ядерных процессов придёт к советским физикам не скоро. Тогда, в 1939-ом, в адрес учеников Курчатова посылалось множество довольно едких замечаний. Георгий Флёров рассказывал:

«Я вспоминаю, как после открытия деления урана к нам приехал Сергей Иванович Вавилов с одной из комиссий, которая знакомилась с работой института. Посмотрев, что мы делаем, посмотрев на нас, он по-отечески начал нам объяснять:

— То, над чем вы работаете, если это так важно, этим могут заниматься лучшие физики и химики за границей, располагающие специальными установками, большим количеством урана. А вы от них отстанете. А если так, то зачем вам заниматься всем этим?

На нас его слова подействовали очень тяжело. Однако Игорь Васильевич решил нас подбодрить. И не просто так, на словах. Он устроил несколько необычный семинар.

В то время как раз вышла книга под редакцией Резерфорда, содержащая сборник статей его сотрудников».

 

Школа Резерфорда и Курчатова

Книга Резерфорда дала Курчатову возможность воспользоваться золотым правилом «папы Иоффе», который, как мы помним, направлял способную молодёжь в зарубежные лаборатории — набираться там ума-разума. У Курчатова на это не было ни прав, ни возможностей, и он стал устраивать «зарубеж» в Ленинграде — на своих семинарах. Слово — Георгию Флёрову:

«Сейчас мы понимаем, что самое главное, сделанное в то время Курчатовым, было в том, что для нашего обучения, а может быть, и для себя, он всех нас, по существу, провёл через главные школы тогдашней ядерной физики, — например, через школу Резерфорда…

В книге Резерфорда были все их экспериментальные работы — по методике, естественно, уже несколько устаревшие. У них всё и считалось то с помощью глаз. Экран из сульфида цинка (многие читатели это знают) при соударении с ним альфа-частиц давал вспышки.

И все эти резерфордовские работы были Курчатовым превращены для нас как бы в шахматные игры. Каждому давалась глава из книги или отдельная статья, и мы должны были разобраться во всём. Объяснить, почему для такого-то эксперимента взята установка такого-то размера — был ли в этом умысел или она просто осталась от предыдущего опыта. Почему использован такой-то источник излучения, а не другой».

Так и хочется воскликнуть, смотрите: мудрый Курчатов уже тогда, в 1939-ом, начал готовить команду для будущего Атомного проекта!

На самом же деле у него и в мыслях, конечно же, не было ничего подобного.

Какой «Атомный проект»? Какая «команда»?

Он просто стремился поярче расцветить свой нейтронный семинар, наполнив его увлекательным делом. Хотел сделать так, чтобы молодые исследователи учились критически воспринимать приходящую со стороны информацию. Учились плодотворно работать в условиях нехватки, если не всего, то многого. Чтобы были готовы делать невозможное, совершать невероятное.

Пример лаборатории Резерфорда, через которую (каждый в своё время) прошли многие советские физики, был чрезвычайно поучительным. Ведь у англичан не было ни сложной техники, ни сверхточных приборов, а результаты получались выдающиеся.

Об этом, как утверждал Исай Гуревич, в ЛФТИ никогда не забывали:

«Резерфорд с учениками строил ядерную физику на голом месте. И Курчатов начал со своими учениками строить на голом месте новый у нас её раздел — физику нейтронную. И сталкивался с трудностями, характерными для всех «голых мест», и с необходимостью преодолевать их по принципу «голь на выдумки хитра».

Но Курчатов был по-другому хитрым на выдумки, чем физики школы Резерфорда. Ведь он пришёл в ядерную физику со своим стилем, уже сложившимся, хоть и в работе над другим предметом».

Георгий Флёров:

«Курчатов заставлял нас влезать внутрь каждой из тех давно уже выполненных работ. Становиться на место её автора… Решать, можно ли построить тот иной опыт иначе, используя прежнюю технику, но как-то «сфокусничав» и что-то сообразив. И можно ли поставить его иначе с техникой современной — 37-го или 38-го года — более точно. Мы также прошли, конечно, и через Римскую школу и через другие, и это помогло выработать у нас чутьё опыта».

В 1939-ом на курчатовский нейтронный семинар стали заглядывать сотрудники Института химической физики Яков Зельдович и Юлий Харитон. Последний впоследствии рассказывал:

«Я помню, что получал большое удовольствие от посещения этого семинара. Но, к сожалению, ничего конкретного в памяти не осталось, кроме того, что семинары проходили очень активно».

О том, чем занимался на тех семинарах сам Юлий Харитон, в памяти Анатолия Александрова сохранилось намного больше подробностей:

«Он сидел немножко подальше, чем мы. Немножко в отрыве. По-видимому, чтобы мы особенно не мешали ему слушать. Хотя мы и сами слушали, естественно. Он сидел всегда с закрытыми глазами. И постоянно было такое впечатление, что Харитон спит.

Изредка он, значит, открывал глаза и вдруг задавал вопрос. Причем, когда он задавал вопрос, это было совершенно поразительно, потому что этот вопрос показывал, что он необыкновенно глубоко и ясно понимает всё, что говорилось, пока он сидел с закрытыми глазами, а мы думали, что он спал. Вероятно, он старался таким образом как-то отвлечься от всяких отвлекающих вещей».

Эти семинары их, видимо, и сдружили. Отрешённого от всего, что мешало думать, Юлия Харитона и руководившего дискуссиями весёлого и озорного Игоря Курчатова. Казалось бы, что могло быть у них общего? Однако много лет спустя физик Константин Константинович Крупников тоже указывал на нечто такое, что их объединяло:

«Они были неуловимо похожи: человек-громада Курчатов и щуплый невысокий Харитон».

На одном из семинаров возникла мысль провести расчёты, связанные с возможностью возникновения цепной реакции в уране.

Может она возникнуть или нет?

Этот вопрос волновал тогда всех физиков земного шара.

Расчёты поручили сделать Якову Зельдовичу и Юлию Харитону. Свои выводы молодые теоретики опубликовали в «Журнале экспериментальной и теоретической физики».

Мы уже говорили о том, что эта работа Зельдовича и Харитона с большим интересом обсуждалась на Всесоюзном семинаре по физике атомного ядра. Жаль только, что никому не пришла тогда в голову мысль пожалеть расчётчиков за то, что они не являются сотрудниками Курчатова. Ведь будь они в курчатовской команде, Игорь Васильевич заставил бы их самым тщательнейшим образом «пересчитать» и «перепроверить» свои расчёты, прежде чем опубликовывать статью. Дабы избежать ошибок.

Ведь расчётчики ошиблись!

Их выводы во многом оказались неверными.

К примеру, Зельдович и Харитон пришли к выводу, что обычная вода в качестве замедлителя нейтронов (в реакциях с природным ураном) не годится. И поэтому промышленное разделение изотопов с помощью центрифуг невозможно…

Зельдович и Харитон заявляли, что, для получения какого-то количества внутриатомной энергии, требуется затратить энергии несравненно больше. Стало быть, заключали они, браться за подобное дело бессмысленно.

Всех промахов, допущенных физиками-теоретиками, перечислять не имеет смысла. Важнее другое — к их выводам прислушивались. Их непроверенные утверждения воспринимали как бесспорную истину. «Овчинка выделки не стоит!» — эта фраза (с подачи профессоров-расчётчиков) часто звучала на ядерных семинарах и симпозиумах тех лет.

Юлий Борисович Харитон, вспоминая ту далёкую пору, пытался как-то оправдаться и объяснить свои давние промахи:

«Отмечу, что это не мы „проврались“ в расчётах. Очень ещё мало было известно о входящих в расчёт константах. Вспоминались и собственные слова из статьи в „Журнале Экспериментальной Теоретической Физики“ 1937 года о том, что центрифугальное деление изотопов не пригодно для массового производства…».

Впрочем, тогда, в 1939-ом, ни о каких ошибках в расчётах ядерных теоретиков речи ещё не шло. А вот призыв мудрых профессоров не обольщаться возможностью скорого проникновения в кладовые природы на многих действовал весьма отрезвляюще. «Проблема урана», ещё недавно сулившая столько самых радужных надежд, становилась всё запутанней, а грядущее растворялось в густом тумане. Анатолий Александров вспоминал:

«… тогда, конечно, перспектива всего этого дела была очень зыбкая, потому что оценки были такие, что то ли выйдет, то ли нет. Средств нужно было вкладывать много, потому что было ясно, что нужно начинать с добычи урана, его выделения, его обогащения или необогащения. Что необходимо получение тяжёлой воды очень хорошей. И ясно было видно, что это всё очень сложная задача».

Так обстояли дела в физических лабораториях страны Советов. А за рубежом, где к разгадыванию урановых загадок подключились лучшие умы человечества, кое-какие результаты уже появились. И были они весьма обнадёживающими.

 

Физики ищут ответы

Наиболее деловой подход к урановой проблеме продемонстрировали немцы. Не успели Ган и Штрассманн опубликовать свою знаменитую статью, как в Управление вооружений вермахта поступило предложение начать работы по созданию нового вида оружия — урановой бомбы. Авторами заявки были директор Гамбургского института физической химии Пауль Хартман и его ассистент Вильгельм Грот. Мгновенно оценив главную привлекательность цепной реакции, учёные писали:

«Та страна, которая сумеет практически овладеть достижениями ядерной физики, приобретёт абсолютное превосходство над другими».

Для стремившихся к мировому господству нацистов эти слова прозвучали как нельзя кстати, и исследовательский отдел Управления вооружений, которым руководил заведующий кафедрой физики Берлинского университета профессор Эрих Шуман, не дожидаясь приказа сверху, распорядился заняться ураном.

Работы возглавил доктор Курт Дибнер, выпускник Галльского университета, специалист по взрывам и взрывчатым веществам. На полигоне Куммерсдорф под Берлином он организовывал специальное Исследовательское бюро, в которое вошли молодые физики и электрики, члены нацистской партии.

Как только об урановой активности немцев узнали в Соединённых Штатах, физик Лео Сцилард, успевший на себе самом испытать все «прелести» национал-социализма, стал призывать своих коллег немедленно прекратить публиковать материалы по атомной тематике. Чтобы ими не смогли воспользоваться фашисты.

Энрико Ферми возмутился:

— Как это — прекратить публикации? А свободный обмен мнениями? А научная солидарность? А приоритет в открытиях, наконец?

И темпераментный итальянец категорически отказался засекречивать результаты своих размышлений и экспериментов. Другие физики, выросшие в Соединённых Штатах и с детства привыкшие к свободе словоизъявления, на антифашистский призыв Сциларда просто не откликнулись.

Тогда Сцилард принялся рассылать письма зарубежным учёным. В них он говорил, что «мир ждёт беда», и поэтому необходимо срочно вмешаться. А в одном из писем даже употребил фразу, ставшую со временем довольно популярной в научных кругах:

«Для успеха не надо быть намного умнее других, надо просто быть на день быстрее большинства».

1 апреля 1939 года очередное послание Сциларда прилетело в Париж — к Фредерику Жолио-Кюри. В телеграмме было всё то же предложение: воздержаться от публикаций. Жолио поначалу воспринял эту весть из-за океана как первоапрельскую шутку. Но когда понял что к чему, ответил самым решительным отказом. Парижские физики в тот момент очень нуждались в финансировании, а получать деньги, не публикуя отчётов о работе, было невозможно.

К тому же в лаборатории Жолио уже работали физики Ганс Хальбан и Лев Коварский, бежавшие из гитлеровской Германии. Они призывали своих французских коллег форсировать работы по разработке урановой бомбы.

То же самое происходило и в Великобритании, где нашли приют многие немцы-антифашисты. Один из них, физик Рудольф Пайерлс, настойчиво убеждал англичан начать разработку оружия на основе урана. К его призывам британские власти отнеслись с пониманием. И уже в апреле 1939 года в Лондоне был создан специальный правительственный комитет, в задачу которого входила координация работ по оружейной атомной тематике.

А в Советском Союзе к малопонятной «урановой проблеме» продолжали относиться без всякого почтения. И не только во властных структурах, но и в академических кругах.

В ту пору в стране распевали песню, которая завершалась так:

Боевые кони наркома Клима Ворошилова считались тогда главным залогом боевого успеха. Поэтому ни о каких урановых бомбах ни маршалы, ни комиссары даже думать не хотели.

Впрочем, нельзя сказать, что власти страны Советов ни атомами, ни их ядрами не интересовались вообще. Было в СССР могущественное ведомство, в котором о тайнах атомных ядер не забывали. И в этом не было ничего удивительного, так как учреждение это являлось разведывательном, а его сотрудники занимались поиском и похищением чужих тайн. Называлось это ведомство Управлением государственной безопасности (УГБ). В 1939 году его научно-технический отдел возглавил Леонид Романович Квасников, недавний выпускник Химико-технологического института имени Менделеева и аспирант Московского института химического машиностроения.

После многочисленных чисток чекистских рядов в УГБ наркомата внутренних дел остро ощущалась нехватка кадров. И Квасникова направили на укрепление энкаведешных рядов — он стал начальником научно-технической разведки. В его воспоминаниях впоследствии появились такие строки:

«Никаких ориентировок в смысле выбора приоритетов научных направлений, по которым должна была осуществляться разведка, мне никто не давал. Первое задание, направленное мною в наши резидентуры, состояло в том, чтобы первостепенное внимание они обратили на разработки в области использования атомной энергии как для создания нового вида оружия, так и для нового вида энергетики».

На самом ли деле «атомный вопрос» уже в 1939 году стал главным приоритетом в деятельности советской разведки, или

во время написания мемуаров Квасникову захотелось предстать перед читателями в образе мудрого провидца, сегодня сказать трудно. Слишком мало опубликовано документов, способных дать однозначный ответ. Однако сам факт того, что в конце тридцатых годов разведорганы страны Советов проявляли интерес к зарубежным урановым секретам, вряд ли стоит подвергать сомнению.

Тем временем в мировой политике стали выявляться кое-какие неожиданные симпатии. Вальтер Кривицкий в своей книге отметил:

«10 марта 1939 года состоялось первое выступление Сталина после аннексии Германией Австрии и Судет, где он высказался о Гитлере настолько доброжелательно, что это стало шоком для всего мирового общественного мнения. Он упрекнул демократические правительства за то, что они плетут заговор с целью „отравить атмосферу и спровоцировать конфликт“ между Германией и Советской Россией, для которого, как он выразился, „нет никаких видимых причин“.

Через три дня после сталинской речи Гитлер подверг расчленению Чехословакию. Ещё через два дня он полностью покорил её. Конечно, это произошло в результате чемберленовской политики умиротворения Гитлера. До мирового общественного мнения тогда ещё не дошло, что это был ещё и результат сталинской политики задабривания».

Полная оккупация Чехословакии давала Германии доступ к чешским урановым рудникам.

Когда об этом стало известно за океаном, Энрико Ферми словно прозрел:

— О какой свободе в обмене мнениями, о каком приоритете в открытиях можно говорить, когда эти немцы вытворяют такие вещи?!

16 марта Ферми покинул Нью-Йорк и срочно отправился в Вашингтон. С письмом к начальнику американского военно-морского флота. В этом послании предлагалось начать работы по созданию сверхбомбы из урана.

Военные встретили учёного с большим радушием, внимательно выслушали и вежливо попросили заходить ещё. Но как только Ферми ушёл, сказали:

— Этот итальяшка — сумасшедший!

В Советском Союзе физиков-ядерщиков «сумасшедшими» никто не называл. Более того, советское правительство приняло решение (это случилось 15 мая 1939 года) не препятствовать объединению физиков-ядерщиков. Академикам тут же сообщили:

«Совнарком разрешил Академии наук сосредоточить работу по исследованию атомного ядра в Академии наук СССР и выделить необходимые лимиты капиталовложений за счёт плана капитальных работ Академии на 1939 г…».

Это правительственное решение было очень странным, слегка лукавым и, главное, чреватым самыми непредсказуемыми последствиями. Ведь с одной стороны, решать заковыристый «урановый вопрос» власть предоставляла самим учёным — прекрасно! Но, с другой, никаких денег не выделяла! Дескать, если физикам так уж хочется изучать атомные ядра, пусть себе изучают! Пусть!.. Но… «за счёт капитальных академических работ».

Впрочем, учёных вполне удовлетворило и такое решение — какая-никакая, а всё же поддержка. Да и страсти в научных кругах были в этот момент накалены до предела — заинтересованные стороны спешили «поделить» недостроенный ускоритель.

21 мая 1939 года в Академию наук (на имя её вице-президента Отто Юльевича Шмидта) учёный-секретарь Ядерной комиссии Владимир Иосифович Векслер отправил взволнованное письмо:

«Глубокоуважаемый Отто Юльевич!

Сегодня мне стало известно, что существует проект Госплана, согласно которому в 1939 г. Академия наук отпускает Физико-техническому институту 370 тыс. рублей на строительство второго циклотрона в Ленинграде. По-видимому, завтра на заседании Совнаркома этот проект в числе прочих будет утверждён…

Я хотел бы до решения вопроса о циклотроне информировать Вас о тех мотивах, по которым мы (коммунисты-физики) считаем недопустимым строительство второго циклотрона в Ленинграде».

Физики-партийцы ни секунды не сомневались в том, что строительство ленинградского ускорителя следует немедленно заморозить, а циклотрон как можно скорее начать сооружать в Москве. Для достижения этой цели в ход пускалось всё, включая большевистскую идеологию.

Впрочем, идеологические мотивы были тогда определяющими не только в стране Советов. В гитлеровской Германии физики-нацисты считали своим национальным долгом создать для родного Третьего Рейха урановую бомбу. Во Франции, Великобритании и США физики-антифашисты (исходя из тех же патриотических соображений) требовали от правительств не дать «этим немцам» возможности опередить другие страны.

Так что советские «коммунисты-физики», полагавшие, что они лучше других знают, где именно следует строить циклотроны, и строчившие на коллег доносы, были не одиноки.

 

Медь для циклотрона ЛФТИ

26 мая 1939 года в Москве состоялось расширенное заседание Бюро Отделения физико-математических наук, на котором председательствовал академик Сергей Вавилов. Первым вопросом в повестке дня стоял доклад члена-корреспондента Академии наук Абрама Алиханова, который возглавлял специальную комиссию по обследованию Харьковского физтеха (УФТИ) и входившей в её состав Лаборатории ударных напряжений (ЛУНа).

Своё выступление докладчик начал так:

«Я буду краток. Дело в том, что нам не совсем ясно было в точности, что мы должны были сделать во время поездки туда, не было совершенно чёткой программы. Поэтому мы ознакомились с институтом, с его тематическим планом, с его работами, оборудованием, составом. Считали, что сделали всё, что могли…».

Сегодня вряд ли возможно доподлинно установить, лукавил ли Алиханов, когда заявлял, что члены комиссии не знали, зачем их направили в Харьков? Но бесспорно одно: тогда, в 1939-ом ни для кого не было секретом, для чего создавалась специальная комиссия, и что именно она должна была проверить в УФТИ.

Ведь в Украинском физико-техническом чекисты раскрыли заговор!

Настоящий!

Контрреволюционный!

Сколько враждебных элементов побывало уже за решёткой! Бывший директор УФТИ Александр Лейпунский. Главный теоретик Харьковского физтеха Лев Ландау (он просидел в тюрьме ровно год, и лишь благодаря хлопотам Нильса Бора и Петра Капицы был выпущен на свободу). Основатель УФТИ Иван Обреимов находился под следствием (19 ноября 1940 года за «антисоветские высказывания» его приговорят к 8 годам исправительно-трудовых лагерей).

А сколько человек было расстреляно!

Вот что происходило в Украинском физико-техническом институте.

Академия наук направляла в Харьков представительную комиссию, чтобы она отыскала там факты, которые подтвердили бы своевременность и правильность энкаведешных репрессий.

А член-корреспондент Алиханов стал вместо этого перечислять достоинства проверявшегося института, который, дескать, располагает «… очень солидной базой для исследовательских работ по ядерной физике», и что в нём «… налицо все данные для развёртывания этих работ по атомному ядру в весьма крупном масштабе».

Кто знает, может быть, именно эта интеллигентская «недогадливость» и непростительная «нерешительность» в деле выявлении врагов народа, прокравшихся в ряды советских физиков, и сыграли решающую роль, когда через несколько лет встал вопрос, кому доверить научное руководство «атомной программой» страны Советов? Вечно во всём сомневавшемуся Алиханову или тоже подверженному сомнениям, но умевшему вовремя перестроиться Курчатову?

Впрочем, не будем забегать вперёд.

Вернёмся в конец мая 1939 года — на расширенное заседание Бюро Отделения физико-математических наук Академии наук, где разгорелся очередной спор между физиками-ортодоксами из московской «школы» и их непримиримыми оппонентами.

Страсти закипели из-за того, что учёные никак не могли решить, где же всё-таки и как именно следует проводить работы по атомному ядру. Сконцентрировать их в столице? Или оставить всё как есть, то есть продолжить самостоятельные исследования в Ленинграде, Харькове и Москве?

Академик Сергей Вавилов отстаивал уже знакомые нам позиции «коммунистов-физиков», считая, что, раз Академия наук переведена в Москву, значит, в ней должны находиться все научные силы. Включая ядерщиков, которых, по мнению академика, «следует сосредоточить» в Физическом институте Академии наук. Учёным, которые жили в других городах и занимались там атомным ядром, тоже следовало срочно перебираться в Москву. Со всеми своими приборами и оборудованием. В том числе и с циклотроном, строившемся в Ленинграде. Так считал академик Вавилов.

Московским учёным это предложение понравилось. А ленинградцы энергично запротестовали. Директор ЛФТИ, взяв слово, обратился к Вавилову с взволнованной речью:

«ИОФФЕ. Вот вы сводите всё к задаче сосредоточения. Я считаю, что это — вреднейшая вещь! Разве можно в Советском Союзе иметь один центр ядерной физики? Мне кажется, что это было бы бессмысленно! Во Франции, как мы знаем, вся наука сосредоточена в одном городе — в Париже, и от этого случилось, что наука в течение ста лет деградировала….

Для меня никаких сомнений нет, что сосредоточение ядерной физики в одном месте нанесёт величайший вред науке. Для Советского Союза были бы естественны три центра, в Москве, Ленинграде и Харькове».

С особым воодушевлением Абрам Фёдорович защищал циклотрон, детище своего института:

«ИОФФЕ. Я считаю возмутительным допущение, что на весь Советский Союз должен быть один циклотрон! Это означает поставить советскую физику на уровень… самых отсталых стран. Ведь уже в Японии два циклотрона, а в Америке их двадцать один!.. Как же можно исходить из того, что в Советском Союзе будет только один циклотрон, и что поэтому он должен быть в Москве? Я считаю, что это неправильно и недопустимо!».

Убедительные доводы академика Иоффе были выслушаны со вниманием. Никто не возражал, потому что речь шла о физике вообще. Но стоило Абраму Фёдоровичу заговорить о вполне конкретных «восьми тоннах меди», которые так необходимы для достройки циклотрона, и которые физтеховцам никак не удаётся достать, председательствовавший отреагировал мгновенно:

«ВАВИЛОВ. Вы претендуете на то, чтобы наше расширенное заседание Бюро решало вопрос о меди. Вы же знаете, как это делается! Мы решили этот вопрос положительно, дальше это пойдёт в Академию наук, которая непосредственно тоже не в состоянии сама решить этот вопрос, и оттуда будут названивать во всевозможные организации для получения меди».

После таких казённых (и, главное, не очень искренних) слов в зале раздался печальный голос:

«АЛИХАНОВ. Вот как раз этого-то и не будет! Судя по тому, что было раньше, я уверен, что решение будет принято, а названивать никто не будет».

Этой репликой, абсолютно справедливой по существу, Алиханов наверняка нажил себе новых недругов, добавив к уже отмечавшимся чертам своего характера («недогадливость» и «нерешительность») ещё и «скептицизм» в отношении к властным структурам.

Как видим, страсти на том майском заседании Отделения физико-математических наук разгорелись нешуточные. Но председатель собрания быстро охладил разволновавшихся учёных:

«ВАВИЛОВ. Постановлением Совнаркома работы по физике атомного ядра фактически сосредотачиваются в Академии наук, и ей предоставлено полное право решать эти вопросы так, как она найдёт это нужным. Могу прямо сослаться на разговор… по этому поводу ни больше, ни меньше, как с товарищем Калининым, причём было сказано:

— Совнарком постановил, а ваше дело — Академии наук — решать так, как вы найдёте целесообразным».

Упоминание фамилии «всесоюзного старосты» всех сразу успокоило. Раз власть устами Михаила Ивановича Калинина сказала своё слово, значит, споры абсолютно бессмысленны.

Курчатов на том заседании не присутствовал. Своё мнение он изложил в письме (его зачитал Вавилов), в котором излагалось настойчивое требование скорейшего завершения строительства циклотрона ЛФТИ. Не одобрялся также перевод ядерных лабораторий в Москву. И была просьба перераспределить препараты радия, находившиеся в распоряжении Академии, таким образом, чтоб какая-то часть (пусть даже очень небольшая) попала в распоряжение лаборатории Ленинградского физтеха.

Вопрос о дефицитнейшем радии в тот же день был передан на рассмотрение Комиссии по атомному ядру, которую, как мы помним, тоже возглавлял Вавилов. Комиссия постановила:

«Принять к сведению сообщение директора ФИАН ак[адемика] С.И. Вавилова о возможности предоставления (Физическим институтом эманации радия для ЛФТИ. Вопрос о перераспределении имеющихся препаратов радия считать несвоевременным».

Иными словами, какое-то количество эманации ленинградцам пообещали. Но перераспределять источники нейтронов не стали. Зачем? А вдруг понадобится самим! А то, что курчатовская лаборатория так и осталась на голодном урановом пайке, мало кого волновало…

О каком серьёзном изучении «ядерной проблемы» могла идти речь?

Зато во Франции в это время ни в радии, ни в уране физики недостатка не испытывали. И с тяжёлой водой всё обстояло вполне благополучно — ею французских учёных снабжала Норвегия. В Париже строили мощный циклотрон, и ядерные исследования шли полным ходом.

В Германии над созданием арийского сверхоружия уже работал весь цвет немецкой науки: и первооткрыватель цепной ядерной реакции Отто Ган, и Нобелевский лауреат Вернер Гейзенберг, и выдающийся 27-летний физик Карл Фридрих фон Вайцзеккер.

Возраставшая день ото дня урановая активность немцев подтолкнула учёных за океаном к более решительным действиям. Лео Сцилард и его земляк (тоже физик-эмигрант) Евгений Вигнер поняли, что медлить больше нельзя. И написали ещё одно письмо. На этот раз оно было адресовано самому президенту Соединённых Штатов Америки.

2 августа 1939 года, прихватив с собой своего коллегу Эдварда Теллера, Сцилард и Вигнер приехали к Эйнштейну и уговорили великого учёного подписать обращение к первому лицу страны. В письме содержалась настоятельная рекомендация:

«… установить постоянный контакт между правительством Соединённых Штатов и группой физиков, исследующих в Америке проблемы цепной реакции».

Подписанный Эйнштейном меморандум был вручён финансисту Александру Саксу, лично знавшему Франклина Рузвельта. Он пообещал передать этот документ президенту.

А в это время в Советском Союзе.

 

События глобального масштаба

Ещё в январе 1939 года с письменного разрешения Сталина в НКВД начали официально применять пытки и избиения арестованных. Результаты ждать себя не заставили: количество «чистосердечных» признаний мгновенно подскочило на небывалую высоту.

Резкое увеличение «признаваемости» не могло не сказаться на карьере Лаврентия Берии: 22 марта 1939 года он стал кандидатом в члены политбюро.

В тот же день получил повышение и новый друг Лаврентия Павловича, Георгий Маленков. Продолжая возглавлять Управление кадров Центрального Комитета, он был избран секретарём ЦК и членом Оргбюро.

В том же 1939-ом получил пост наркома и Михаил Первухин. Ему доверили командовать советскими электростанциями и электропромышленностью страны.

Эти должностные перемещения с высоты дня сегодняшнего выглядят настолько несущественными и незначительными, что о них практически никого не вспоминает. В историю вошли совсем иные события.

В апреле британцы вновь ввели у себя обязательную воинскую повинность.

Италия напала на Албанию.

В мае Гитлер и Муссолини заключили военный союз, образовавший зловещую «ось» Рим-Берлин.

Международная обстановка становилась всё более взрывоопасной. И летом в Москве начались переговоры между Великобританией и Францией, с одной стороны, и Советским Союзом, с другой. Планировалось заключить антигитлеровский пакт. Но Сталин не доверял ни англичанам, ни французам. Поэтому переговоры шли вяло, а вскоре и вовсе зашли в тупик.

И вдруг 23 августа 1939 года в Москву прилетел Иоахим фон Риббентроп, министр иностранных дел Германии, личный посланец Гитлера. В тот же день в Кремле был подписан пакт Молотова-Риббентропа. Этот документ (особенно в своих секретных разделах) утолял аппетиты как большевиков, так и нацистов, и устранял все преграды на пути к мировой бойне.

Через неделю — 1 сентября — Германия напала на Польшу.

3 сентября Великобритания и Франция объявили агрессору войну.

Вскоре Главное командование германского вермахта возложило весь контроль над созданием немецкой урановой бомбы на

Управление армейским вооружением. К осуществлению научного надзора над атомными делами был привлечён Физический институт Общества кайзера Вильгельма в Берлине.

Уже 16 сентября на всей территории Третьего Рейха были строжайше запрещены любые публикации по урановой тематике.

На следующий день (в полном соответствии с пактом Молотова-Риббентропа) Красная армия получила приказ: присоединить к советской территории Западную Украину и Западную Белоруссию. Танки Гитлера подходили к Варшаве, когда 17 сентября 1939 года Красная армия перешла советско-польскую границу.

Остальному миру этот большевистский «аншлюс» был преподнесён как долгожданное «воссоединение» братских народов. И хотя проводилось это «воссоединение» с помощью вооружённой до зубов армии (пехотных дивизий, бронетанковых частей и авиации), глава советского правительства Вячеслав Молотов, делая доклад на внеочередной пятой сессии Верховного Совета СССР, заявил:

«Красная армия вступила в эти районы при всеобщем сочувствии украинского и белорусского населения, встречавшего наши войска как своих освободителей от панского гнёта, от гнёта польских помещиков и капиталистов».

Заместитель Молотова Андрей Януарьевич Вышинский чуть позже высказался ещё более определённо:

«Смысл великих событий, открывших днём 17 сентября 1939 года новую страницу в истории человечества, в истории борьбы за коммунизм, заключается в том, что перед всем миром встала во весь рост сила социалистического государства, сила идей большевизма, вооружившего великую страну Советов непобедимым оружием коммунизма».

Таким образом, на весь мир объявлялось, что вступление Красной армии на польскую территорию — это всего лишь демонстрация силы коммунистических идей. Что же касается вермахта, то его вероломное вторжение, видимо, следовало рассматривать как демонстрацию силы национал-социалистической идеологии.

Однако остальное человечество отнеслось к расчленению суверенной Польши иначе — как к самому обычному захватническому акту. Оттого и началась новая мировая война.

 

Голос большой политики

Пока Красная армия «воссоединяла» братские народы, советская наука тоже стремилась внести свой посильный вклад в этот «оборонительный» акт. И 26 сентября вице-президент Академии наук Отто Юльевич Шмидт собрал академиков-секретарей на секретное совещание. Перед учёными была поставлена задача:

«… с наибольшей полнотой использовать возможности Академии наук в развитии научно-исследовательских работ, направленных непосредственно на нужды обороны страны».

Директор ФИАНа академик С.И. Вавилов тотчас попросил слова и заявил о полной готовности его института «… пересмотреть свою традиционную тематику в интересах усиления оборонных работ».

Ни о какой войне ещё не было и речи! Газеты сообщали лишь о локальных кампаниях, проводившихся с мирными целями: «выравнивались» границы, «воссоединялись» народы, устраивались «буферные зоны» для обеспечения безопасности того или иного государства. Но страна Советов всё же решительно переводила свою мирную жизнь на военные рельсы.

На этот «перевод» откликнулась и Комиссия по атомному ядру. 3 октября 1939 года в президиум Академии наук поступила секретная записка. В ней председатель Комиссии Сергей Вавилов, имея в виду возможные бомбардировки советских городов, предлагал:

«… обратиться с ходатайством в Правительство СССР:

1) о взятии на учёт всех мест хранения радия;

2) о создании авторитетной комиссии для разработки мероприятий по охране радия».

Тем временем за океаном (это случилось 11 октября 1939 года) банкир Александр Сакс передал Франклину Рузвельту письмо, подписанное Эйнштейном.

Президент послание прочёл. Но отнёсся к нему без всякого энтузиазма. Тогда Сакс напомнил Рузвельту историю о том, что Наполеон тоже не нашёл ничего интересного в предложении Фултона заменить парусные корабли пароходами. Идея изобретателя была отвергнута, пароходы построила Англия, и в итоге Франция проиграла противостояние с Европой.

Рузвельт задумался…

Затем вызвал своего помощника, генерала Уотсона, у которого было прозвище — «Па». Президент передал ему письмо Эйнштейна и сказал:

— Па, это требует действий!

В СССР в это время тоже решили действовать. И как можно активнее. Опьянённый успехами в деле «воссоединения» братских народов, Сталин решил «воссоединить» с Советским Союзом и крохотную Финляндию. Готовя мировое общественное мнение к этой акции, Молотов в одном из своих выступлений заявил:

«Мы должны быть достаточно реалистичными, чтобы понимать, что время малых народов прошло».

На советско-финской границе начались провокации, устраиваемые Красной армией. Однако всю ответственность за них советская сторона всякий раз возлагала на Финляндию.

29 ноября финский посол Ирие Косканен был вызван к заместителю народного комиссара иностранных дел В.П. Потёмкину, который вручил ему ноту. В ней говорилось, что «… советское правительство считает себя свободным от обязательств, взятых на себя в силу «Пакта о Ненападении», заключённого СССР и Финляндией и систематически нарушаемого финским правительством».

В тот же день Молотов выступил с обращением по радио:

«Граждане и гражданки СССР!

Враждебная в отношении нашей страны политика Финляндии вынуждает нас принять меры по обеспечению внешней государственной безопасности».

И 30 ноября войска Ленинградского Военного округа перешли советско-финскую границу.

Армией Финляндии тогда командовал Карл Густав Маннергейм. Позднее он написал в мемуарах:

«День 30 ноября 1939 года был ясным и солнечным. Люди, уехавшие из столицы, по большей части вернулись из мест своего временного пребывания, и утром улицы были заполнены детьми, направлявшимися в школу, и взрослыми, которые спешили на работу. Внезапно на центр города посыпались бомбы, неся смерть и разрушения. Под прикрытием поднимающихся туманных облаков эскадрилье русских самолётов удалось незаметно подойти к Хельсинки из Эстонии, вынырнуть из облаков и с малой высоты обрушить свой груз, целясь, прежде всего, в порт Хиеталахти и Центральный вокзал…

Повсюду поднимались столбы дыма, свидетельствующие о многочисленных пожарах.

Рано утром мне сообщили, что русские после артподготовки перешли границу на Карельском перешейке на всех главных направлениях».

В тот же день, 30 ноября, была создана Ставка Военного Совета, в которую вошли: Иосиф Сталин, нарком обороны Клим Ворошилов, начальник генерального штаба Красной армии Борис Шапошников, нарком Военно-морского флота Николай Кузнецов, а также (неофициально) глава советского правительства Вячеслав Молотов. Таким образом, ведением боевых действий руководил Сталин.

К своей военной мощи Кремль решил добавить и хитрый пропагандистский трюк.

Маннергейм вспоминал:

«1 декабря, на второй день войны, Информбюро сообщило, что в „городе“ Терийоки, в освобождённом нами дачном посёлке, расположенном близ границы, сформировано „Народное правительство демократической республики Финляндия“. Председателем правительства был избран финский коммунист, член секретариата Коминтерна О.В. Куусинен, находившийся в эмиграции двадцать лет и бывший в 1918 году одним из руководителей мятежа. Одновременно по радио передали обращение, адресованное финскому народу, которое обнажило не только лицо противника, но и его цели».

А цели у Советского Союза были захватнические. И хотя, как известно, история не терпит сослагательного наклонения, всё же возникает весьма непростой вопрос: если бы у Сталина в тот момент была атомная бомба, бросил бы он её на столицу Финляндии?

За вооружённое нападение на маленькую страну (Финляндию населяло тогда чуть более трёх миллионов человек) Советский Союз как агрессор 14 декабря 1940 года был исключён из Лиги наций. По той же причине СССР изгнали и из Международного Красного Креста, из-за чего, кстати, во время войны советские военнопленные содержались в гораздо худших условиях, чем пленные других государств.

А как «финская война» отразилась на ленинградских физиках?

Их она тоже коснулась. Так, демобилизовавшийся в марте 1939 года (после прохождения службы в армии) сотрудник Радиевого института Венедикт Джелепов в сентябре вновь был призван в вооружённые силы. Ему пришлось штурмовать «Линию Маннергейма».

Те физики, которых армейские дела не коснулись, продолжали заниматься ядерными делами.

 

Эффект спонтанного деления

В 1939 году датчанин Нильс Бор и американец Джон Уиллер выдвинули гипотезу, согласно которой ядра тяжёлых элементов могли делиться сами по себе, то есть самопроизвольно. Именно так, делясь спонтанно, исчез с земли радий. Точно такая же участь ожидала и земной уран, которому суждено — в результате всё того же самопроизвольного деления — превратиться в барий или сурьму.

Этот процесс Бор и Уиллер считали вполне естественным. Однако подтвердить их гипотезу на практике никак не удавалось. Все попытки, предпринятые за океаном, потерпели фиаско — приборы оказались слишком малочувствительными.

И тогда за дело решили взяться участники курчатовского «нейтронного семинара». Самопроизвольное деление ядер урана они стали называть на иностранный лад — спонтанным. А проверить справедливость зарубежной гипотезы Игорь Васильевич поручил молодым физикам Константину Петржаку и Георгию Флёрову.

Исследователи принялись за дело с энтузиазмом. Прежде всего, стали создавать измерительную аппаратуру. Ведь приборов, необходимых для предстоящего эксперимента, в их лаборатории просто не существовало. И то, что требовалось, приходилось придумывать самим. А, придумав, самим же и изготавливать.

Константин Петржак в юные годы работал на фарфоровом заводе, где расписывал чашки, блюдца и блюда. Приобретённый навык пригодился, когда потребовалось нанести на пластины создаваемого детектора идеально ровный слой суспензии урана с шеллаком.

После просушки пластины покрыли сверху сусальным золотом. В результате получился весьма чувствительный (по тому времени) измерительный прибор.

Стали его проверять…

И вот тут-то!..

Обратимся к воспоминаниям Флёрова:

«Когда прибор был готов, мы привезли его из Физтеха в Радиевый институт: нейтронные источники были в этом институте.

Ленинградская зима. Жуткие морозы — сорок градусов. День коротенький. Мгла. В городе затемнение — шла война с белофиннами…

Собрались начать эксперимент. Всё приготовили, а никакого эксперимента в привычном смысле этого слова так, собственно, и не провели.

Мы начали, как нас учили, как требовал Игорь Васильевич: прежде чем приступить к эксперименту, посмотри — и внимательно посмотри! — как себя ведёт прибор. Включили. Смотрим. Слушаем — у нас была ещё акустическая система. Видим всякие импульсы: это — от сети, это — от того-то. И вдруг — щелчок: как от деления ядра при облучении нейтронами!».

Откуда этот щелчок?..

Ведь ампулы с источником нейтронов возле прибора не было.

Нейтронному облучению возникнуть было просто не из чего.

Откуда же тогда он взялся — этот выразительный щелчок?

Физики задумались…

«Непонятно. Стали смотреть дальше. Снова щелчок, а на экране — всплеск. Получилось шесть импульсов за час. Ещё час — четыре, затем семь импульсов. И форма этих всплесков на осциллографе всякий раз соответствует именно делению ядер и ничему другому. Решили ещё наблюдать. Посчитали. А в третьем часу ночи позвонили Курчатову.

Он снял трубку, мы спрашиваем:

— Не разбудили?

— Нет, сижу, читаю.

А он один из немногих выписывал тогда журнал «Physical Review», и там была статья Либби из Калифорнийского университета о попытке наблюдать спонтанное деление тяжёлых ядер.

Курчатов спросил, в чём дело. Объяснили. Спросил, что мы думаем. Ответили: спонтанное деление. Он помолчал. Потом говорит:

— Это, скорее всего, какая-то грязь».

И молодые экспериментаторы получили совет: перенести прибор из Радиевого института, где «всё запачкано радиоактивными материалами», в более чистый в радиоактивном отношении Физтех.

Перенесли. Но и там прибор продолжал выразительно щёлкать.

Так выглядит эта история в изложении Георгия Флёрова.

Но есть и другие воспоминания. Например, физика Юрия Лукича Соколова. Из его рассказа следует, что ни о каком «спонтанном делении» речи поначалу не шло. На еле слышимый щёлкающий фон Петржак с Флёровым просто рукой махнули:

«Молодые экспериментаторы сочли, что на столь слабый фон не следует обращать внимания, поскольку он не портил статистику измерений. Но Курчатов решительно воспротивился такой точке зрения. Действительно, импульсы, пусть очень редкие, определённо свидетельствовали о делении ядер урана. Значит, нужно найти, под действием какого агента это деление происходит».

И Курчатов предложил изготовить новый прибор, ещё более чувствительный. Вернёмся к воспоминаниям Георгия Флёрова:

«Он сказал:

— Если действительно так, если у вас наблюдается новое явление, то это… Это бывает раз в жизни, и то не у всех. И нужно бросить всё и заниматься явлением — год, два, десять, сколько понадобится, чтоб доказать…

И принялся рисовать, что именно надо нам доказывать».

Исай Гуревич:

«У него была привычка такая, разбирая опыт, писать на маленьких листочках бумаги схемки: сделано то-то, установлено то-то. Что это может быть: помеха от городской электросети, посторонние нейтронные источники, совпадение одновременно большого числа альфа-частиц и, наконец, космические лучи? Это надо устранить таким-то образом, здесь надо проконсультироваться с космиками, а вот здесь думайте сами, как опровергнуть и отвергнуть возможность влияния столь серьезного источника фона».

Георгий Флёров:

«Он стал для нас настоящим «адвокатом дьявола». Посоветовал сделать новую камеру, ещё более чувствительную».

Курчатов как всегда осторожничал.

Дальше эта история — уже по Юрию Соколову — развивалась так:

«Под контролем Курчатова начались интенсивные поиски агента, вызывающего деление. Было отвергнуто несколько догадок и, в конце концов, осталось единственное предположение, состоявшее в том, что деление происходит под воздействием космических лучей».

Обратились за советом к специалисту по космическому излучению. Этими делами в ЛФТИ занимался Алиханов. Свои исследования он проводил глубоко под землёй — на станции «Кировская» Московского метрополитена. Он и посоветовал направить молодых исследователей в столицу.

Петржак и Флёров поехали в Москву, где по ночам на станции метро «Динамо» продолжили свои наблюдения. Флёров рассказывал:

«Месяц наблюдали — каждый раз всё тот же эффект. Его мы, постепенно смелея, всё чаще стали называть прямо: спонтанное деление.

Но время идёт, а Курчатов заставляет и заставляет нас придумывать и проводить всё новые контрольные опыты. И не торопиться — будто никто в мире кроме нас не может этого же сделать. И всё рисует: «что мы знаем», «чего мы не знаем», «чем это может быть» и «чем это быть не может!».

Курчатов понимал, что любая погрешность в нашей работе сразу обернётся и против нас, и против него и ещё — что гораздо хуже — против Абрама Фёдоровича и Физтеха».

Наконец, московский эксперимент завершился, Петржак и Флёров покинули Москву. О том, как развивались события дальше, — в рассказе Юрия Соколова:

«Буквально через несколько дней после возвращения экспериментаторов в ЛФТИ я стал случайным свидетелем короткого, но очень важного разговора между Флёровым и Курчатовым…

В тот день я устроился за свободным столиком в комнате, где работал Саша Юзефович. Я сосредоточенно занимался своим делом, когда вошёл Курчатов, подсел к Юзефовичу и о чём-то с ним заговорил. Дверь снова отворилась, и в комнату быстро вошёл Флёров. Ни с кем не поздоровавшись, не замечая ни Юзефовича, ни меня, он остановился перед Игорем Васильевичем и, путаясь в словах, заговорил.

— Вот, всё окончательно… это самое… обработали все данные, что были, всё проверили окончательно…

Курчатов помедлил.

— Значит, всё обработали?

— Всё…

— И что получилось в результате?

Флёров развёл руками и как-то виновато улыбнулся:

— Получается так, что он сам собою делится…

Курчатов молчал, пристально на него глядя. Потом тихо, словно размышляя с самим собой, сказал:

— А почему бы и нет…

Флёров пробормотал что-то и выскочил из комнаты. Следом за ним вышел Курчатов.

Годы спустя я напомнил этот эпизод Георгию Николаевичу. Он прекрасно всё помнил и сказал, что это был ключевой момент — именно в тот день стало совершенно ясно, что наблюдается спонтанное деление урана».

 

В самом начале 1940-го

Год 1939-ый завершился знаменательным юбилеем — страна Советов отмечала 60-летие своего вождя Иосифа Виссарионовича Сталина. Среди великого множества поздравлений и приветствий обратим внимание на то, что пришло из Германии:

«Ко дню Вашего шестидесятилетия прошу Вас принять мои самые искренние поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания, желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза.

Адольф Гитлер».

Торжества отшумели, и жизнь потихоньку вернулась в прежнюю колею.

В январском номере «Известий Академии наук СССР» за 1940 год была напечатана статья академика В.Г. Хлопина. В ней с гордостью сообщалось о том, что Советский Союз сумел-таки опередить хвалёную Европу и утереть ей нос — ведь ускоритель РИАНа всё-таки заработал:

«Истекший год явился первым годом, когда, наконец, в Радиевом институте началась эксплуатация, и то пока ещё не на полную мощность, единственного у нас в стране и 1-го в Европе циклотрона».

Впрочем, успехами науки физики восторгались тогда далеко не все. Так, 5 февраля 1940 года состоялась встреча сотрудников журнала «Детская литература» с академиком П.Л. Капицей. Его сразу стали спрашивать об атомном ядре и о той энергии, что таилась в нём.

Пётр Леонидович, стараясь излагать суть вопроса как можно более популярно, в своих суждениях был весьма осторожен.

«КАПИЦА. Видите ли, вопрос об овладении атомной энергией — вопрос старый. Эта область физики, конечно, наименее научно исчерпана из всех областей…

Атомной энергией, как энергией двигательной, мы не воспользуемся с большой лёгкостью. А по всей вероятности не воспользуемся и совсем… В жизни человека… она… не будет играть энергетической роли. Было бы странно, если было бы иначе.

Конечно, наверняка сказать нельзя, но есть все объективные данные для утверждения, что в земных условиях ядерная энергия не будет использована. Так полагал Резерфорд.

ПИСАТЕЛЬ АДАМОВ. Так что исследования в этой области носят чисто теоретический интерес?

КАПИЦА. Мы умеем освобождать в известных условиях внутриядерную энергию, но чтобы вызвать такую реакцию, надо затратить ещё большую энергию.

АДАМОВ. А разве нельзя себе представить, что эти реакции будут реализованы путём меньших энергетических затрат?

КАПИЦА. Если бы такая реакция случилась, она не могла бы остановиться, и Земли не существовало бы».

Высказывания академика Капицы, прежде всего, говорят о том, что за развитием физики атомного ядра он следил не очень внимательно. Его суждения были основаны на очень устаревших представлениях.

Да, на Менделеевских чтениях 1934 года Жолио-Кюри предупреждал о тех бедах, которыми грозит нам любая цепная реакция. Дескать, однажды начавшись, она приведёт к взрыву планеты Земля.

Но с тех пор прошло уже шесть лет. Были проведены скрупулёзнейшие расчёты, которые показали, что расщепление атомного ядра к глобальной катастрофе не приведёт.

Однако эти работы на глаза Капице, видимо, не попали. Зато с выводами Зельдовича и Харитона он был хорошо знаком, на них в своих высказываниях и опирался.

Впрочем, подобной (полной скепсиса) точки зрения на возможность овладения энергией, которая таилась в глубинах атома, придерживались тогда многие. Тот день, когда природа приоткроет перед человеком дверь в свои энергетические кладовые, большинство видело где-то в очень отдалённом будущем.

Даже Игорь Курчатов, который 26 февраля 1940 года на очередной сессии Отделения физико-математических наук (ОФТМ) выступил с докладом «О проблеме урана», и тот был вынужден признать, что работы по атомной тематике…

«… разворачиваются ещё очень медленно, причём вся проблема захватывается лишь небольшими участками. Серьёзная постановка этой проблемы требует соответствующей обстановки и выделения больших средств».

«Большие средства» и «соответствующая обстановка» в первую очередь требовались для того, чтобы научиться разделять изотопы урана.

Лев Ландау чуть позднее изложил суть вопроса так:

«Природный уран содержит в основном изотоп с атомным весом 238 и ничтожную примесь изотопа 235. Оказалось, что уран-235 делится любыми нейтронами безотказно, а уран-238 — только очень быстрыми нейтронами. Нейтроны, движущиеся с меньшей скоростью, не только не делят ядер урана-238, но просто поглощаются им и выходят из игры. Значит, обычный, встречающийся в природе уран, не пригоден для деления.

Чтобы решить задачу, остаётся выделить из обычного урана чистый уран-235. Задача эта очень нелёгкая, так как различие свойств этих двух изотопов совершенно ничтожно».

Некоторые аспекты этого «выделения» были затронуты во время обсуждения курчатовского доклада.

«ВАВИЛОВ. Игорь Васильевич, каковы практические перспективы разделения изотопов урана.?

КУРЧАТОВ. Думаю, что задача чрезвычайно сложна, но, тем не менее, её интересно было бы решить, хотя бы только для окончательного доказательства всей приведённой схемы.

ВАВИЛОВ. А можно выделить уран-235 в больших количествах?

КУРЧАТОВ. Думаю, что это будет необычайно трудно. У нас никто этим не занимается.

ВАВИЛОВ. А за границей?

КУРЧАТОВ. У нас таких сведений нет».

Докладчик не лукавил. О том, как «атомная проблема» решается на Западе, ему и в самом деле было ничего неизвестно. Ведь все связи с зарубежными научными кругами из-за начавшейся войны оборвались. Публиковать статьи по ядерным вопросам иностранные журналы прекратили. Отсюда — и такая осторожность в высказываниях, касавшихся перспектив ядерной проблемы.

«КУРЧАТОВ. По этому поводу сейчас, к сожалению, ничего определённого сказать нельзя».

У ведущих физиков Советского Союза не было даже уверенности в самой возможности осуществления цепной реакции.

«ИОФФЕ. Нам не хватает просто данных, знаний для того, чтобы сказать, возможна ли такая цепная реакция с ураном или невозможна… Отделение должно принять решение о том, что эти работы должны быть развёрнуты и вестись быстрыми темпа. ми, для того чтобы получить данные, позволяющие твёрдо сказать: возможна или не возможна такая цепная реакция».

Напомним ещё раз дату, когда произносились эти слова: 26 февраля 1940 года. В Германии, Франции, Великобритании уже полным ходом шли работы по созданию урановой бомбы. В США тоже занялись серьёзными исследованиями. А советские учёные всё ещё с величайшим сомнением вопрошали: возможна ли вообще цепная ядерная реакция?

Завершая обсуждение доклада Курчатова, председательствующий сказал:

«ВАВИЛОВ. Работа над ураном, мне кажется, имеет полную возможность осуществиться… Овчинка стоит выделки! Если мы даже повторим чужие результаты, то, думаю, никто в обиде не будет, потому что задача чрезвычайно важна. То же самое и в случае отрицательных результатов. Поэтому, мне кажется, выход здесь очень простой. В системе Академии наук имеется ряд институтов. Планы их мы обсудили… Что же касается средств, то на работу с ураном они запроектированы».

Обратим внимание, какая неуверенность в словах академика. Сколько раз он произнёс: «мне кажется», «я думаю»? Вавилова обуревали сомнения. А ведь он возглавлял Комиссию по атомному ядру!

И всё же курчатовский доклад (как и его обсуждение) не стал бесполезной тратой времени. Та февральская сессия ОФТМ превратилась по сути дела в своеобразные смотрины кандидата в лидеры этой необычайно заманчивой, но всё ещё очень туманной атомной затеи.

Состоявшийся «экзамен» Курчатов выдержал достойно. Показав, что в «ядерных проблемах» разбирается. Что трудности, которые могут встретиться на пути, ему не только очевидны, но они и не страшат его. И что «командовать парадом» он готов.

 

Физики и мировая война

1940 год Европа встречала с величайшей тревогой. Гитлер и Сталин оккупировали Польшу. Советский Союз напал на Финляндию, надеясь поработить её. Великобритания и Франция, хоть и не вели активных боевых действий, находились с Германией в состоянии войны.

В каком направлении будут развиваться события, не знал никто. И миллионы людей чувствовали себя очень неуютно.

Но именно в этот момент в лаборатории французских физиков заглянула фортуна: правительство, найдя необходимые средства на ядерные исследования, предложило Парижскому институту радия в срочном порядке запатентовать свои урановые открытия. Одним из пяти полученных свидетельств был патент на оригинальную конструкцию бомбы из урана.

Углублённые исследовательские работы велись параллельно с обсуждением вопроса, где производить взрывы будущих атомных устройств. Вариантов было несколько. Выбрали одну из пустынь Сахары.

В Германии физикам тоже сопутствовала удача. В январе 1940 года им удалось вычислить, какой величины должна быть масса уранового заряда для успешного ядерного взрыва (в США подобные расчёты проведут лишь в ноябре 1941 года).

Учёные-атомщики Третьего Рейха уже успели к тому времени разделиться на две конкурирующие группы. Одну возглавил Вернер Гейзенберг, другую — Курт Дибнер.

Все ждали выводов физика Вальтера Боте, которому было поручено определить тип замедлителя цепных ядерных реакций. Вскоре учёный объявил, что его расчёты показывают: графит замедлителем быть не может. Только тяжёлая вода! Дешёвый и доступный графит немцы тут же отвергли и всё своё внимание сосредоточили на дорогой и дефицитной тяжёлой воде.

Таким образом, работы по созданию арийского сверхоружия шли весьма интенсивно.

Это обстоятельство очень обеспокоило Лео Сциларда, и он подготовил ещё одно письмо президенту Соединённых Штатов. Вскоре послание было подписано Альбертом Эйнштейном.

В апреле 1940 года банкир Александр Сакс вручил письмо Рузвельту. Американское правительство тут же выделило на атомные исследования 6 тысяч долларов. Колумбийский университет направил эти деньги на постройку опытного ядерного реактора. Его сооружение было поручено Энрико Ферми.

В Великобритании к работам с ураном привлекли всех без исключения английских физиков, имевших мировую известность: Джорджа Томсона, Поля Дирака, Джеймса Чедвика, Ральфа Фаулера, Джона Кокрофта и многих других. К ним присоединились германские подданные Рудольф Пайерлс и Отто Фриш.

В это время руководители дружественных европейских держав — Германии и Советского Союза — были озабочены вопросами исключительно политического толка. Научные проблемы ни фюрера, ни вождя не интересовали.

5 февраля 1940 года фон Риббентроп обратился к Сталину с письмом, в котором содержалась личная просьба Гитлера помочь Германии «… в нашей войне с Англией и Францией путём возможно быстрых объемлющих поставок сырья». Кремль отреагировал мгновенно, и уже 11 февраля 1940 года в Москве было подписано «Хозяйственное соглашение», согласно которому СССР начал поставлять Третьему Рейху всё то, что было необходимо нацистам для ведения войны.

А вот для помощи собственной науке (к примеру, для достройки циклотрона ЛФТИ), средств у страны Советов по-прежнему не находилось.

27 февраля 1940 года, выступая на очередной сессии Отделения физико-математических наук, академик Иоффе сказал несколько слов о невезучем ускорителе, который сооружался исключительно на энтузиазме физиков. Обратим внимание, что здесь, пожалуй, впервые курчатовская фамилия названа раньше алихановской.

«ИОФФЕ. Что касается области атомного ядра, то в 1939 году довольно значительная часть внимания, сил и энергии сотрудников здесь была сосредоточена вокруг одной центральной задачи — осуществления циклотрона. В особенности исключительная энергия и устойчивость была проявлена Курчатовым и Алихановым, которые являются авторами проекта и руководителями циклотрона. Причём нужно сказать, что, несмотря на отсутствие фондов и даже — в начале — средств, это строительство, тем не менее, продвинуто чрезвычайно сильно».

Вскоре и харьковские физтеховцы захотели иметь собственный ускоритель. Во властные структуры полетели письма с просьбой выделить на это благое дело соответствующие средства (порядка 1,5 миллионов рублей).

Власти (в лице Госплана Украины) обратились за консультацией к академику Капице. 28 февраля 1940 года в своём ответе Пётр Леонидович напомнил о том, что в СССР уже пытались построить нечто подобное:

«Первая попытка воспроизведения американского циклотрона была предпринята в Ленинградском радиевом институте. Циклотрон этот ныне работает, но он очень несовершенен и много уступает американским циклотронам.

С учётом опыта Радиевого института Ленинградский физико-технический институт (профессора Алиханов и Курчатов) разработали новый тип циклотрона, который рассматривался комиссией под моим председательством. Проект вносит значительные улучшения в конструкцию, но ввиду почти полного отсутствия в Союзе опыта работы с циклотронами, трудно судить, пока он не будет осуществлён, насколько удалось улучшить прежний тип циклотрона и приблизиться к американским образцам».

Капица напомнил также и о том, что в УФТИ «… есть другие возможности получения быстрых частиц», но харьковский институт «… за последние годы строил ряд установок, не доканчивал их и, не использовав, хватался за новые и новые. Такое направление развития работ Украинского физико-технического института ни в коем случае нельзя признать здоровым».

Критикуя харьковчан, академик Капица вряд ли знал о том, что они «хватались» то за одно, то за другое вовсе не по своей вине. Слишком часто менялось в институте руководство, и чересчур энергично коллектив физиков «прореживался» энкаведешниками.

Впрочем, почему не знал? Ведь именно по ходатайству Капицы, написавшего личное послание Сталину, и был выпущен из чекистских застенков Лев Ландау.

Наступила весна 1940 года. Красная армия окончательно завязла в лесах Карельского перешейка, и «Линию Маннергейма» преодолеть не смогла. Финны, отстаивавшие свою независимость, сражались героически. Война, на молниеносность которой так надеялись в Кремле, неожиданно позорно затянулась. Более того, за Финляндию активно вступилось мировое сообщество. Маршал Карл Густав Маннергейм впоследствии писал:

«9 марта посол Финляндии в Лондоне Грипенберг сообщил, что «правительство Англии вместе с французским правительством решили оказать Финляндии помощь всеми имеющимися в их распоряжении средствами, если Финляндия попросит о такой помощи»…

11 марта французское и английское правительства выступили с отдельными заявлениями, в которых сообщили о своём намерении оказать помощь Финляндии…

Прекрасно понимая последствия, к которым могло бы привести продолжение войны, делегация Финляндии поздно вечером 12 марта подписала договор о мире».

13 марта 1940 года война, длившаяся 105 дней, была объявлена законченной. Весь мир стал свидетелем того, как «непобедимая и легендарная» Красная армия так и не смогла завоевать маленькую северную страну.

Всю вину за это явное поражение Сталин свалил на Клима Ворошилова, который был снят с поста наркома обороны.

Но государственная граница «для обеспечения безопасности Ленинграда» (так об этом объявили официально) была отодвинута на десятки километров от города на Неве. За счёт территории Финляндии, разумеется.

Германия против этих географических «подвижек» не возражала. А 9 апреля 1940 года немецкий посол в СССР Шуленбург посетил Молотова и уведомил его о том, что для обеспечения своей безопасности Германия решила ввести воинский контингент на территории Дании и Норвегии. Молотов в ответ заявил, что советское правительство к действиям Германии относится с пониманием.

В тот же день части вермахта вошли в Данию. Страна была оккупирована в течение одного дня. Потери немецких войск составили всего 12 человек: двое убитых и десять раненых.

На следующий день все европейские газеты сообщали о том, как генерал вермахта Химер явился к датскому королю и тут же получил от него заверения в преданности Дании Третьему Рейху.

Так же молниеносно была оккупирована и Норвегия. Великая Германия как бы ненароком, но очень наглядно показала своему советскому другу, как следует поступать с малыми странами и народами.

Наступил май.

Гитлер принял решение разобраться с Францией. Её войска, а также английский экспедиционный корпус уже несколько месяцев безвылазно пребывали в окопах.

На рассвете 10 мая 1940 года около 2 тысяч немецких самолётов совершили внезапный массированный налёт на 70 французских, бельгийских и голландских аэродромов. В районы Гааги и Роттердама был сброшен четырёхтысячный парашютный десант.

14 мая капитулировала Голландия.

28 мая та же участь постигла Бельгию.

Немецкие танки стремительно рвались к Парижу.

4 июня англичанам с величайшим трудом удалось переправить на Британские острова 338 тысяч солдат и офицеров своего экспедиционного корпуса. Огромное количество военной техники и боеприпасов было брошено во французском Дюнкерке.

10 июня, когда немцы были у ворот Парижа, в войну против Великобритании и Франции вступила фашистская Италия.

24 июня 1940 года новое французское правительство во главе с маршалом Петэном подписала Компьенское перемирие, означавшее полную капитуляцию Франции. Сам акт подписания проходил в том же вагоне, где 11 ноября 1918 года французский маршал Фош принимал капитуляцию кайзеровской Германии.

На следующий день Молотов пригласил немецкого посла Шуленбурга и попросил его передать Гитлеру поздравления советского правительства «с победами германской армии». Фюрер поздравления принял и, в свою очередь, распорядился сообщить Сталину секрет немецких успехов, сказав, что главная ударная сила германского вермахта — это главнокомандующие противника.

Незадолго до того, как Париж был оккупирован немцами, Нобелевские лауреаты Ирен и Фредерик Жолио-Кюри приняли непростое решение: родину не покидать. Их сотрудники Лев Коварский и Ганс Хальбан, которым встреча с нацистами не предвещала ничего хорошего, вместе с английским экспедиционным корпусом покинули Францию. На том же корабле они вывезли в Великобританию весь запас тяжёлой воды, которым располагал Парижский институт радия.

 

Манёвр академика Вернадского

В это время к дискуссиям об уране, которые продолжали вести советские физики, неожиданно подключился учёный с мировым именем — академик Вернадский.

Владимир Иванович Вернадский родился в 1863 году в Санкт-Петербурге. Там же в 1885 году окончил университет. В 1890–1911 годах преподавал в Московском университете, в 1912-ом был избран членом Санкт-петербургской Академии наук.

Февральская революция вовлекла Вернадского в водоворот политической деятельности — он стал министром Временного правительства. После большевистского переворота Владимир Иванович покинул Петроград и перебрался в Крым, где в 1918–1921 годах занимал пост ректора Таврического университета. Когда под натиском Красной армии белогвардейцы покинули родину, Вернадский за ними не последовал. Какое-то время он трудился в Симферополе, по-прежнему возглавляя университет, а затем стал первым президентом Академии наук Советской Украины.

Кстати, именно при ректоре Вернадском на физико-математический факультет Таврического университета поступил учиться Игорь Курчатов.

В 1922 году Вернадский возвратился в Петроград и создал там Радиевый институт, директором которого являлся вплоть до 1939 года. А в 1928-ом ещё и возглавил Биогеохимическую лабораторию Академии наук СССР.

Такая была у этого человека биография.

Любого другого человека с подобным послужным списком (одно участие во Временном правительстве чего стоит!) большевистский режим давно бы стёр в порошок. Но академик Вернадский не только мирно сосуществовал с советской властью, но и был в неплохих отношениях с самим И.В. Сталиным. Хотя, вполне возможно, что именно эти особые отношения с вождём и помогали академику ладить с большевиками.

В самом начале лета 1940 года Вернадский отправился на отдых в привилегированный санаторий в местечке Узкое. Там он получил письмо из США. От сына-эмигранта.

Сын Вернадского Георгий пошёл по стопам отца — в 1910 году окончил Московский университет, а в 1914-ом стал приват-доцентом Петроградского университета. После октябрьской революции вслед за отцом Георгий Вернадский покинул мятежную столицу. Начал преподавать. Сначала в Пермском, затем в Таврическом университетах. В 1920 году возглавил отдел печати в правительстве генерала П.Н. Врангеля и вместе с частями белой гвардии оказался в эмиграции. Жил в Чехословакии, а с 1927 года — в США.

И вот теперь Георгий Владимирович прислал отцу письмо. В нём была статья из американской газеты с рассказом о том, что «наукой открыт огромный источник атомной энергии».

Ознакомившись с полученной информацией, Владимир Иванович написал сыну:

«Спасибо за присылку из Вашингтона вырезки из «New York Times» об уране. Это было первое известие об этом открытии, которое дошло до меня и до Москвы вообще».

Слова маститого академика о том, что американская статья явилась для него «первым известием» об открытии атомной энергии, воспринимаются с большим недоумением.

Как же так?

Столько лет кипели в научных кругах страны Советов «урановые» страсти. Одних только Всесоюзных совещаний по атомному ядру (с участием ведущих зарубежных учёных) было проведено целых пять! Да и сами советские физики, потрясённые открытием деления урановых ядер, уже больше года вели активные исследовательские работы, публиковали статьи в отечественной и иностранной прессе, постоянно участвовали в шумных дискуссиях.

Неужели Вернадский ничего об этом не знал?

Как бы там ни было, популярная статья в американской газете академика взволновала. И Вернадский решил действовать. Он написал сыну:

«Я немедленно двинул дело. 25.VI. образована в Академии «тройка,» под моим председательством (Ферсман, Хлопин) с правом кооптации. Ферсман в Мурманске, но я начал работу немедленно, надо использовать лето и осень… Я думаю теперь, что открывающиеся возможности для будущего здесь больше, чем применение в XVIII веке пара и в XIX — электричества. Множество научных следствий…».

Итак, ознакомив с содержанием статьи в «Нью-Йорк таймс» видных советских учёных (геолога А.Е. Ферсмана и радиохимика В.Г. Хлопина, своего преемника в Радиевом институте), Вернадский увлёк их грандиозностью стоявших перед человечеством перспектив.

Пока Ферсман находился в экспедиции на Кольском полуострове, Вернадский с Хлопиным написали записку и отправили её в Отделение геолого-географических наук Академии. В этом документе говорилось, что научные открытия, связанные с делением ядра урана, «…впервые вплотную поставили вопрос о возможности использования внутриатомной энергии для нужд человечества». Однако, как утверждали академики, это важные сведения «… до сих пор, к сожалению, ещё не дошли до Президиума Академии наук СССР».

И Вернадский с Хлопиным выступили с рекомендациями:

«Нам кажется, что уже сейчас, пока ещё технический вопрос о выделении изотопа урана-235 и использования ядерного деления наталкивается на ряд трудностей, <…> в СССР должны быть приняты срочные меры к форсированию работ по разведке и добыче урановых руд и получению из них урана, Это необходимо для того, чтобы к моменту, когда вопрос о техническом использовании внутриатомной энергии будет решён, мы располагали необходимыми запасами этого драгоценного источника энергии».

Что и говорить, удар в набат прозвучал весьма своевременно. Ведь Германия, оккупировав Чехословакию, уже вела там интенсивную разработку урановых месторождений. Англичане добывали уран в Канаде, резко увеличив производительность рудников. Американцы вывозили урановую руду из Бельгийского Конго.

А в Советском Союзе, как о том напоминали коллегам-академикам Вернадский и Хлопин…

«… в этом отношении положение в СССР в настоящее время крайне неблагоприятно. Запасами урана мы совершенно не располагаем. Этот металл в настоящее время крайне дефицитный. Производство его не налажено. Разведанные мощные месторождения этого металла на территории Союза пока не известны».

Отсутствие интереса к поискам месторождений урана на территории СССР было вполне естественным. Ведь одного из главных урановых специалистов, профессора Ивана Яковлевича Башилова, ещё в 1938 году арестовали и отправили отбывать срок в энкаведешной шарашке города Ухты. Желающих заниматься ураном (и тем более искать его) в стране Советов больше не было.

И всё же настойчивый напор известных учёных слегка подхлестнул тяжёлый бюрократический маховик советской Академии. 25 июня 1940 года на очередном заседании Отделения геолого-географических наук были заслушаны доклады Вернадского и Хлопи-на. Академики заявили, что надо.

«… в самое ближайшее время приступить к поисковым и геолого-разведывательным работам по урановым месторождениям в СССР».

 

Урановый манёвр академика

Урановый «шум», время от времени возникавший на разных академических заседаниях, судя по всему, до кремлёвских властителей не дошёл. Советских вождей в тот момент интересовали иные проблемы. Мечтая взять реванш за провал финской кампании, они обратили свой взор на страны Прибалтики.

14 июня 1940 года Красная армия приступила к оккупации Литвы. Через пять дней та же участь постигла Латвию и Эстонию. 18 июля началось «воссоединение» с Бесарабией и северной частью Буковины.

Завершились эти военно-политические акции тем, что в составе Советского Союза появились четыре новые союзные республики.

Германия и на этот раз отнеслась к действиям Кремля с полным понима нием.

В самый разгар «воссоединительных» акций (27 июня 1940 года) Отделение физико-математических наук Академии наук СССР собралось на своё очередное заседание. В докладе, с которым выступил член-корреспондент Алиханов, среди прочих других рассматривался вопрос и о ближайшем «ядерном будущем». Оно было обрисовано весьма пессимистично.

«АЛИХАНОВ. Здесь трудно предсказывать, чем будут заниматься люди, потому что в этом направлении надо очень большие усилия направить на то, чтобы узнать, возможна ли цепная реакция или нет… Пока с полной уверенностью этого сказать нельзя».

В словах Алиханова звучало откровенное сомнение в успехе урановой затеи.

«АЛИХАНОВ. Пока остаётся только один вариант — это обогащение урана-235 в той массе урана, которая будет разлагаться. Это весьма и весьма трудно… Этимиработами в Советском Союзе абсолютно никто не занимается».

Открывая обсуждение доклада, председательствовавший на заседании обратился к докладчику с недоумённым вопросом.

«ВАВИЛОВ. К моему удивлению, я третьего дня прочёл в газете, что академик Хлопин сделал доклад на Геолого-географическом отделении о перспективности этого дела… И из этого делается вывод, что необходимо сейчас же заняться поисками урановых руд. Мне кажется, не преждевременно ли делать такие ультрапрактические выводы?

АЛИХАНОВ. Я не знаю, на чём они базируются.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Может быть, он надеялся на обогащение?

АЛИХАНОВ. Надеяться не приходится, потому что таких работ нет.

ВАВИЛОВ. В Америке сделано разделение изотопов урана… Получается совершенно ничтожное количество изотопов. Но если вы… соберёте относительно большое количество этого изотопа урана, то возможно ли получить цепную реакцию?

АЛИХАНОВ. Возможно.

ВАВИЛОВ. Значит, весь вопрос сводится к методам обогащения?

АЛИХАНОВ. Да.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Это только у нас совершенно не освоено или за границей тоже?

АЛИХАНОВ. Способов обогащения урана нам не давали. Это целая серьёзная проблема.

СКОБЕЛЬЦЫН. Никто этим не занимается. При Физическом институте есть специальная комиссия по изотопам. Очень важно этим заниматься!

ВАВИЛОВ. Если вопрос стоит так, то тогда я академика Хлопина понимаю. Нам нужно побольше накопить урана, а затем заняться обогащением, потому что овчинка стоит выделки. Вот так я понимаю…

Вот только трудно сказать, с чего надо начать, с Адама или с несколько более поздних поколений. У нас ничего нет, ни аппаратуры, ничего. Но этим надо заниматься… Будет это стоить дорого или не дорого — всё равно этот вопрос нужно ставить…».

Дискуссия была продолжена, но ни к каким конкретным решениям физики так и не пришли.

Зато академики Вернадский, Ферсман и Хлопин продолжали действовать. Причём весьма энергично. 12 июля 1940 года они написали сразу две записки: одну — в Президиум Академии наук, другую — лично заместителю председателя Совнаркома СССР и председателю Совета химической и металлургической промышленности Н.А. Булганину. Речь в обоих посланиях шла всё о том же: о необходимости использовании внутриатомной энергии.

А 30 июля на заседании Президиума Академии наук «тройка» Вернадского добилась создания Комиссии по проблемам урана (или Урановой комиссии) во главе с академиком Хлопиным. В её состав вошли академики Вернадский, Иоффе, Ферсман, Вавилов, Кржижановский, Капица и профессора Курчатов и Харитон.

Казалось бы, физики должны были торжествовать — ведь их ядерное дело продвигалось вперёд. Но, как оказалось, создание Урановой комиссии обрадовало далеко не всех. Так, к примеру, академик Иоффе направил 20 августа вице-президенту Академии наук Отто Юльевичу Шмидту взволнованное письмо, в котором с недоумением писал о вопиющей, по его мнению, некомпетентности лиц, стоявших во главе «уранового напора».

Иоффе с горечью указывал, что в протоколе заседания президиума приведены слова из доклада академика Хлопина, который заявил:

«… открытие самопроизвольного деления урана ставит вопрос о практическом использовании внутриатомной энергии».

— Это неверно! — с возмущением восклицал Абрам Фёдорович и пояснял, что открытое Петржаком и Флёровым спонтанное деление ядер урана — это явление естественное, и длится оно в течение миллионов лет. Иоффе добавлял не без ехидства, что распад, совершающийся на протяжении 10 в 18-ой степени лет, не может служить источником энергии:

«Очевидно, здесь либо неточная формулировка слов докладчика, либо, что я считаю более вероятным, ошибка самого докладчика».

Далее с ещё большим удивлением в письме указывалось на то, что…

«… в протоколе от 30 июля… выдвигается задача разделения изотопов урана. По смыслу обоих документов надо понимать, что это путь к практическому использованию. Так дело обстояло полгода назад, когда о нём докладывал И.В. Курчатов. Сейчас выяснилось, что затрата энергии на разделение любым из известных способов больше, чем то, что мы хотим получить».

Иоффе был просто вне себя оттого, что в атомный «монастырь» пытаются влезть со своим «уставом» неспециалисты:

«По-видимому, академик Хлопин и академик Вернадский не знают точно положения дела. Их нельзя в этом винить, так как они не физики. Но им следовало бы предварительно обсудить вопрос…».

Абрам Фёдорович критиковал не только некомпетентность Вернадского и Хлопина. В его словах можно почувствовать и некоторое недовольство позицией Курчатова. Ведь Игорь Васильевич «докладывал полгода назад» одно, а теперь «выяснилось» совсем другое!

И ещё один нюанс. Иоффе явно имел в виду расчёты Зельдовича и Харитона, когда в заключение своего письма заявлял:

«… обогащённый уран вряд ли может быть источником энергии с водой, углеводородами или другими примесями, за исключением тяжёлого водорода. А для последнего не нужно разделять уран. Таким образом, сейчас задача сводится к получению и использованию тяжёлого водорода в размерах порядка одной тонны».

Иными словами, Абрам Фёдорович стал убеждённым сторонником тех, кто утверждал, что только контакт урана с тяжёлой водой может привести к успешной цепной реакции. Как мы уже говорили, точно такой же точки зрения (как вскоре оказалось, ошибочной) придерживались и немецкие физики, которые основывались на выводах Вальтера Боте.

Разумеется, Иоффе и его единомышленники знать об этом не могли. И продолжали вести дискуссии, убеждая своих оппонентов в необходимости срочно задуматься о том, как получить тяжёлый водород в необходимых количествах.

 

Атомные идеи харьковчан

Летом 1940 года советские физики с интересом обсуждали очередную статью Зельдовича и Харитона, напечатанную в «Журнале экспериментальной и теоретической физики». В ней профессора-теоретики утверждали что…

«… время сближения двух урановых масс… вряд ли удастся сделать хотя бы сравнимым со временем разгона реакции».

Непосвящённым эта малопонятная фраза не говорила ни о чём. Но специалисты-ядерщики поняли, что авторы статьи в «ЖЭТФ» сомневались в самой возможности осуществить атомный взрыв. Дескать, практически невозможно сблизить с необходимой скоростью две докритичные массы урана. Нейтроны движутся гораздо быстрее, говорили Зельдович и Харитон и делали вывод, что урановый взрыв — вещь весьма и весьма проблематичная.

На горячие головы сверхоптимистов, всё ещё надеявшихся поставить цепную ядерную реакцию на службу человечеству, статья в «ЖЭТФ» выливала ещё один ушат холодной воды.

Однако весьма неутешительные выводы советских теоретиков на зарубежных учёных никакого впечатления почему-то не произвели. И работы по созданию урановой бомбы на Западе продолжались. С той же настойчивостью и с таким же азартом.

А раз так, то очень скоро начали приносить первые плоды те «семена», что были посеяны начальником научно-технического отдела Управления госбезопасности НКВД Леонидом Квасниковым. Позднее он вспоминал:

«… в 1940 г. из Лондона от резидента Горского пришли первые материалы на мой запрос. Считаю большим успехом нашей разведки, что мотивированное письмо английских учёных Пайерлса, Хальбана и Коварского о необходимости начала развёрнутых работ в государственном масштабе по созданию ядерного оружия практически одновременно легло на стол Черчилля и на мой стол в Москве».

В шифровках лондонского резидента речь шла о физиках-антифашистах, настойчиво призывавших правительства приютивших их стран форсировать процесс создания уранового оружия.

А почему советское правительство никто не «призывал»?

Или немцев в СССР было слишком мало?

Или физики среди них отсутствовали?

Физиков, выходцев из Германии, в Советском Союзе было предостаточно. Об их драматичной судьбе мы уже говорили: кто-то был арестован, а затем расстрелян, кто-то находился в застенках НКВД.

После подписания пакта «Молотова-Риббентропа» этих людей стали депортировать в «дружественную» Германию. Так, 5 января 1940 года был передан в руки гестапо Александр Вайсберг. Через три месяца (25 апреля) та же участь постигла и Фридриха Хоутерманса.

На свободе остались единицы.

Поступали ли от них призывы к советскому правительству?

Поступали!

И сохранились свидетельства о существовании таких призывов, причём довольно требовательных. Взять, к примеру, предложения доктора Ланге.

Фридрих Фридрихович Ланге (коллеги его называли просто Фриц Фрицевич) был хорошо знаком со многими ведущими физиками Германии, внимательно следил за тем, что делается по урановой тематике в гитлеровском Третьем Рейхе. Являясь научным руководителем Лаборатории ударных напряжений УФТИ (ЛУНа), Ланге постоянно побуждал своих коллег активнее включаться в работы по атомному ядру.

И 22 августа 1940 года один из сотрудников ЛУНа кандидат физико-математических наук Виктор Андреевич Маслов отправил в Академию наук СССР заявку. Она начиналась с весьма категоричного утверждения, переходящего в не менее категоричное требование:

«Главным вопросом урановой проблемы, решению которой должно быть уделено максимальное внимание, является в настоящее время разделение изотопов урана. Для решения этой проблемы необходимо немедленно сделать следующее…».

Далее перечислялось девять настоятельных «требований».

Своим жёстким императивным тоном заявка Маслова очень напоминает подписанное Сталиным Распоряжение ГКО № 2352сс «Об организации работ по урану» от 28 сентября 1942 года (речь о нём — впереди). Единственное отличие состоит, пожалуй, в том, что в сталинском документе — восемь пунктов, а в масловском — девять.

Что же предлагал требовательный харьковчанин?

Пункт 1-ый: «Поручить одному или нескольким институтам (в зависимости от того, насколько… эта задача покажется трудной) заняться получением жидких и газообразных соединений урана,…».

Пункт 2-ой: «Предложить одному из институтов заняться разработкой центрифугального метода… разделения изотопов урана».

Поскольку кроме «центрифугального метода» в ЛУНе разработали ещё и «циклотронный», в заявке (в пункте 4-ом) говорилось:

«Предложить УФТИ создать (немедленно) условия тт. Ланге и Маслову для проверки и разработки циклотронного метода разделения изотопов. Отпустить УФТИ для этой цели 50 тыс. рублей. Наряду с этим выяснить возможность для Ланге проверить его метод на циклотроне Радиевого института АН в Ленинграде. Для этого на этом циклотроне понадобится только на время изменить частоту поля».

Не был забыт в заявке и Игорь Курчатов. Он упомянут в пункте 6-ом:

«Поручить лаборатории И.В. Курчатова вести работы по окончательному выяснению возможности возбуждения цепной реакции в природной смеси изотопов урана».

Но, пожалуй, больше всего изумляет (своими актуальностью и своевременностью) 7-ой пункт масловских «требований»:

«По примеру заграницы засекретить работы, связанные с разделением изотопов урана».

Вот так! Чётко, убедительно и категорично!

В том, что негласным соавтором этой записки был Фриц Ланге, вряд ли стоит сомневаться. Просто деликатный немец решил не связывать своё зарубежное происхождение с секретными предложениями оборонного характера.

Так что выходит, что в середине 40-х годов советские физики тоже выдвигали проекты, касавшиеся ядер урана. Смелые и перспективные!

Как же отнеслись к ним те, кто командовал тогда советской наукой?

 

Авторитетное мнение учёных

Заявка Маслова попала в секретариат Президиума Академии наук. Его начальник, Петр Андреевич Светлов, был по профессии инженером-электриком (окончил в 1936 году Московский энергетический институт) и в ядерных делах, конечно же, не разбирался. Поэтому он обратился к компетентным специалистам, каковыми, по его мнению, были академик А.Ф. Иоффе и профессор А.П. Виноградов. Их Светлов и попросил дать свои авторитетные заключения «о положении проблемы использования внутриатомной энергии урана».

Александр Павлович Виноградов, хотя и был геохимиком, о «ядерной проблеме» знал не понаслышке, так как неоднократно участвовал в поисках урановых месторождений. Его записка начиналась с заявления весьма осторожного:

«Проблема использования внутриатомной энергии до сих пор являлась в значительной степени отвлечённой».

Далее профессор сообщал, что «…техническое использование этой энергии предполагает решение вопроса о методе получения U-235 в любых количествах. Этот вопрос в нужной мере не решён».

Затем Виноградов напоминал и о своём вкладе в решение этого заковыристого «вопроса»:

«…мною было предложено в своё время разделение урана на изотопы термодиффузионным методом».

Заканчивалась записка выводом:

«… будущее использование U-235 возможно лишь при наличии достаточных запасов урана в стране. Запасы его не выявлены».

Иными словами, в отзыве профессора оптимизма было мало. Виноградов рекомендовал отложить любой (даже самый заманчивый) проект до тех пор, пока «ядерная проблема» не будет окончательно проработана в теоретическом плане.

Документ, составленный академиком Иоффе, тоже не давал больших надежд на скорое решение «уранового вопроса». Зато был исключительно деловым, поскольку в нём подробно рассматривалась суть вопроса:

«В ответ на Ваш запрос о положении проблемы использования внутриатомной энергии урана сообщаю:

1. Основными специалистами, к которым прежде всего следует обратиться, являются И.В. Курчатов (ЛФТИ) и его сотрудники Флёров и Петржак, Зельдович и Харитон (ЛИХФ)».

Далее Абрам Фёдорович излагал (в пяти пунктах) причины, которые, по его мнению, препятствуют продвижению уранового дела вперёд. В частности, он писал (исходя из выводов всё тех же Зельдовича и Харитона), что единственным материалом, способным осуществить цепную реакцию в уране…

«… следует считать тяжёлый водород (дейтерий). Потребуется большое количество его (порядка тонны), для изготовления которых необходимо затратить около 1 миллиона рублей и электроэнергию, даваемую Днепрогэсом в течение суток».

Ссылка на Днепрогэс, вне всяких сомнений, делалась для того, чтобы у тех, кто будет читать эту записку, не осталось никаких иллюзий относительно затрат, которые потребуются на осуществление атомного проекта.

Затем следовал вывод, звучавший не так уверенно:

«Таким образом, возможность технического использования энергии урана нельзя считать исключённой при настоящем состоянии наших знаний».

И перечислялись мероприятия (также в пяти пунктах), необходимые «для форсирования этой проблемы».

Завершалась записка рекомендацией:

«Общее руководство всей проблемой в целом следовало бы поручить И.В. Курчатову как лучшему знатоку вопроса, показавшему на строительстве циклотрона выдающиеся организационные способности».

В наши дни на эти слова академика Иоффе ссылаются очень часто. Дескать, смотрите, задолго до практического развёртывания работ по созданию советской атомной бомбы Абрам Фёдорович предлагал именно Курчатова в качестве руководителя такого архисложного дела.

Да, Иоффе действительно предлагал.

Но обратим внимание на то, как он это делал.

В его записке вслед за словами: «возможность технического использования энергии урана нельзя считать исключённой», шли слова: «общее руководство всей проблемой в целом следовало бы поручить…».

Что они означают?

Только одно: Абрам Фёдорович имел в виду не научное, а всего лишь «общее» руководство «техническими» вопросами. Он по-прежнему не видел в Курчатове учёного, способного на гениальные озарения. Считая его всего лишь «лучшим знатоком вопроса» и «выдающимся организатором», не более того.

Когда оба заключения (Виноградова и Иоффе) поступили в Академию наук, Светлов приложил к ним заявку Маслова, подшил к делу и сдал в архив. При этом, видимо, полагал, что поступил абсолютно правильно. Ведь если даже сам академик Иоффе сомневается, что можно говорить о каком-то Маслове, кандидате наук 27 лет от роду! Мало ли что могло взбрести ему в голову? К тому же кандидатов в стране — пруд пруди, а Академия — одна.

Однако в Харькове думали иначе. И в Москву полетело новое письмо. На этот раз уже от научного руководителя ЛУНа Фрица Ланге. В его письме не было ни слова о важности (для обороны страны) «урановой проблемы», а лишь сообщалось, что разделять изотопы урана, по мнению харьковчан, лучше всего с помощью центрифуги.

Забегая вперёд, скажем, что «центрифугальный метод» спустя годы будет признан самым эффективным из всех существовавших на тот момент, и атомная отрасль СССР возьмёт его на вооружение. Но в 1940-м аргументы доктора Ланге ни на кого не произвели впечатления. Предлагавшийся им «метод» был воспринят как очередной заумный «прожект» с весьма неясными перспективами. И письмо научного руководителя ЛУНа с лёгким сердцем положили туда, где уже покоилась масловская заявка, то есть под сукно.

Поступали ли в тот момент какие-то другие предложения от советских физиков по тому же «урановому вопросу»?

Поступали.

К примеру, 29 августа 1940 года группа ленинградских учёных во главе с Курчатовым направила в Президиум Академии наук письмо с изложением насущных «атомных» потребностей. Физики (в который уже раз!) напоминали о том, что их работа периодически застопоривается из-за катастрофической нехватки урана. И весьма категорично заявляли, что научные исследования могут быть продолжены лишь «… при условии предоставления… чистого металлического урана (99–98 % чистоты) в количестве до 1 кг». Мало этого, у исследователей могла «… возникнуть необходимость постановки опытов со см, есью металлического урана в количестве до 300 кг с водой». Но такой «уймы» урана у них, конечно же, не было. Поэтому послание ленинградцев завершалось словами:

«Мы считаем необходимым:

1) созвать в конце сентября 1940 г. специальное совещание при Президиуме Академии наук, посвящённое проблеме урана;

2) создать при АН СССР фонд урана в количестве нескольких тонн для опытов по цепной реакции.

Проф. доктор И. Курчатов, проф. Ю. Харитон, ст. научн. сотрудник Л. Русинов, научный сотрудник Г. Флёров».

Какова судьба этого письма? Его так же благополучно подшили к делу.

 

«Ядерщики» против «уранщиков»

Летом 1940 года американские физики Филипп Абельсон и Эдвин Макмиллан открыли первый трансурановый элемент нептуний-239. Ими же был описан лантан-фторидный метод получения плутония. Для разделения изотопов урана Абельсон предложил использовать термодиффузию. Об этом сообщил журнал «Physical Review».

В Советском Союзе в это время на своё первое заседание собиралась созданная Вернадским Комиссия Президиума Академии наук СССР по проблеме урана (она же — Урановая комиссия). Мероприятие назначили на 16 сентября 1940 года.

Входивший в состав Комиссии директор ФИАНа Сергей Вавилов шёл на заседание без всякого энтузиазма — ведь там собирались явные конкуренты (Вавилов-то возглавлял другую Комиссию — ядерную), и никто из них не был специалистом по урану.

Вот почему Сергей Иванович сразу попросил слова и принялся знакомить членов Комиссии с неутешительными результатами зарубежных исследований.

«ВАВИЛОВ. Американские сведения о получении значительного количества изотопа-235 не подтверждаются, серьёзная пресса относится к вопросу без особого интереса».

И академик горько пошутил:

«ВАВИЛОВ. Интереса проблема, конечно, большого, но особо благоприятных перспектив пока не видно».

Вывод напрашивался сам собой: уж если могучий Запад относится к урану без особого энтузиазма, зачем же нам браться за это бесперспективное дело, тратить на него силы, время и деньги?

Выступивший затем профессор Харитон поддержал скептически настроенного Вавилова, повторив (в который уже раз), что по расчётам его и Зельдовича обогащение урана изотопом-235 потребует столько же энергии, сколько «можно ожидать в результате реакции». Поэтому надеяться на получение от расщепления атомного ядра какого-то «особого энергетического выигрыша» не имеет никакого смысла.

Сообщение председателя Урановой комиссии академика В.Г Хлопина тоже было весьма унылым: «… с добычей урана дела обстоят очень плохо». Однако исследовательские работы с металлом, заметных месторождений которого в стране пока не обнаружили, академик всё же советовал продолжить. И порекомендовал ввести в состав Комиссии профессора-химика Несмеянова, а также харьковчан Ланге и Лейпунского.

Через полторы недели, 26 сентября 1940 года, состоялось очередное заседание другой Комиссии — по атомному ядру. Открывая прения, председатель «ядерщиков», академик Вавилов, сразу же высказал свои сомнения относительно правомерности существования конкурентной Комиссии, состоявшей из «уранщиков».

«ВАВИЛОВ. И без неё в Академии есть Ядерная комиссия, в которой мы сейчас заседаем, есть Комиссия по изотопам. Эти две комиссии вместе с избытком обеспечивают этот вопрос».

Иными словами, академик недоумевал, зачем надо было создавать ещё одну комиссию, третью?

Вавилова поддержали.

«ИОФФЕ. Я вообще считаю, что постановление об этой комиссии есть дилетантское произведение людей, не знающих этого дела.

ВАВИЛОВ. Я также считаю, что наша Комиссия имеет право и даже обязанность высказать своё мнение о целесообразности работы этой Урановой комиссии. Я лично уже два раза высказывался против создания этой комиссии…

ЛЕЙПУНСКИЙ. Поскольку такая Урановая комиссия уже существует, вряд ли следует думать, что она может быть распущена. Мне кажется, что это сомнительно».

Разволновавшихся ядерщиков поспешил успокоить их более рассудительный коллега.

«АЛИХАНОВ. Проблема урана, несомненно, очень интересна, но не слишком ли много мы об этом говорим,? По крайней мере, на нашем Отделении по поводу этой проблемы рассказывалось четыре раза: два раза об этом рассказывал Игорь Васильевич, затем я об этом говорил. И сейчас — в четвёртый раз!»

И учёные успокоились. В самом деле, на этом уране свет что ли клином сошёлся? Стоит ли эта тема того, чтобы тратить на неё столько времени и сил?

Члены Ядерной комиссии не сомневались в том, что время, которое тратилось на подобные дискуссии, уходило впустую. Но с этим ничего нельзя было поделать — в ту пору главным событием, а порою и самым главным делом в работе любого учреждения (включая научное) считалось собрание коллектива. Партийное или профсоюзное — не важно, главное, чтоб люди собрались вместе! Действенность подобных мероприятий определялась по активности их участников. По речам и репликам, в которых непременно должна была присутствовать критика и самокритика.

На том сентябрьском собрании «ядерщиков» больше всего критических замечаний звучало в выступлении представителя УФТИ Александра Лейпунского. В его докладе, основанном на всё тех же расчётах Зельдовича и Харитона, часто встречались обороты типа: «возможности туманны», «путь необоснован», «результат получен отрицательный», «это ещё не подсчитано», «экспериментальных данных нет» и так далее.

Что же касается обогащения урана, то это дело и вовсе было поставлено под сомнение.

«ЛЕЙПУНСКИЙ. Были сделаны какие-то расчёты относительно стоимости обогащения. И эти очень ориентировочные расчёты дают фантастические цифры. Во всяком случае, полученная энергия будет стоить весьма дорого. Да и само исследование будет стоить очень дорого… Это необычайно тяжёлый путь, и говорить об этом пути следует только во вторую очередь».

С подобной постановкой вопроса категорически не согласился академик Иоффе, который тут же заявил Лейпунскому.

«ИОФФЕ. Вот вы, Александр Ильич, говорите о необычайной дороговизне. Но если речь идёт о том, чтобы сбросить тонну или полтонны урана и взорвать половину Англии, тут о дороговизне можно не говорить».

Как тут по примеру древних римлян не воскликнуть: «O tempora, o mores!» — «О времена, о нравы!»? Академик Иоффе, интеллигентнейший человек, умнейшая голова, спокойный, доброжелательный учёный — и такие страшные слова: «взорвать половину Англии»!

Но самое печальное в этой истории состоит, пожалуй, в том, что никто (никто!) из тех, кто услышал этот чудовищный призыв («взорвать половину Англии»), не нашёл в нём ничего из ряда вон выходящего. Учёные спокойно продолжали обсуждать свои урановые проблемы.

«АЛИХАНОВ. Всё, что делается по урану, упирается в отсутствие урана!..

РУСИНОВ. Необходимо также проверить теоретические расчёты Харитона!..

ВАЛЬТЕР. Необходимо централизовать производство продуктов урна! Эти работы не следует дробить по отдельным институтам!..

ВАВИЛОВ. Ядерной комиссии необходимо обратить внимание Урановой комиссии на то, что все физики, занимающиеся этим вопросом, чрезвычайно приветствуют то обстоятельство, что вопрос о разведке урановых месторождений поднимается серьёзно…

ИОФФЕ. Мы всемерно приветствуем поиски урановых руд!».

Один из выступавших, физтеховец Лев Русинов, напомнил и о гелии. Сославшись при этом на высказывание Иоффе. Но вовсе не в связи с Англией:

«РУСИНОВ. Абрам Фёдорович говорит о тяжёлой воде… Гелий — более тяжёлый, чем тяжёлая вода. Поэтому осуществить опыт с гелием было бы значительно легче. Отсюда интересно выяснить вопрос: можно было бы получить тонну гелия?».

Старший научный сотрудник ФИАНа Михаил Иванович Филиппов, как бы завершая «атаку» на Урановую комиссию, предложил засекретить работу «ядерщиков» и собираться на свои сепаратные совещания втайне от «уранщиков»:

«ФИЛИППОВ. Мне кажется, необходимо, может быть, не заявляя об этом в Урановой комиссии, в ближайшее время созвать такое совещание.

ВАВИЛОВ. Мне кажется, что рациональнее всего устроить такое совещание в Ленинграде.

ФИЛИППОВ. И второе — в Харькове.

ВАВИЛОВ. Такое совещание мы поручим созвать в Ленинграде уже в начале ноября».

Здесь следует заметить, что на подобные «конструктивные» совещания физики-ядерщики собирались в 1940 году неоднократно.

В тот же день состоялось ещё одно аналогичное мероприятие — заседание Бюро Отделения физико-математических наук. На нём среди множества прочих рассматривался вопрос о выдвижении кандидатов на Сталинскую премию. Было предложены кандидатуры трёх академиков: Петра Леонидовича Капицы, Леонида Исааковича Мандельштама и Николая Дмитриевича Папалекси.

Иоффе предложил включить в список соискателей фамилии молодых физиков, открывших спонтанное деление урана.

 

Продолжение «спонтанной» истории

В науке, как известно, мало сделать открытие. Нужно, чтобы о нём своевременно узнали другие учёные и признали приоритет «первооткрывателя».

Это многократно проверенное правило на всю жизнь запомнили физики Петржак и Флёров, которым выпала удача открыть явление спонтанного деления урана. Молодые люди жаждали признания, а вместо этого они, по словам Георгия Флёрова:

«… год ходили со своим спонтанным делением. Доложили на семинаре, о нём узнали в других местах. Пошли разговоры:

— Вот на Западе ничего подобного нет, значит, ученики Иоффе и Курчатова сделали ошибочную работу. У них там, в Физтехе всегда торопятся, сам Иоффе торопится и ошибки делает…».

Иными словами, к молодым исследователям стали относиться как к выскочкам, претендующим на лавры серьёзных учёных-исследователей.

Но потом произошёл перелом. Исай Гуревич рассказывал:

«Но когда всё было доказано, Игорь Васильевич больше и минуты не хотел ждать. И потому заставил Флёрова и Петржака срочно написать сообщение, а Иоффе — послать его в «Physical Review». Это было сложное дело — осень 1940 года, в Европе уже идёт война, сообщение в Америку можно передать только из Англии по подводному кабелю. И вот каблограммой — роскошное слово, не правда ли? — сообщение было передано и вскоре увидело свет».

Между тем в Европе, вовлечённой в сражения мировой войны, все публикации по атомной тематике были строжайше запрещены. Лишь советские физики продолжали рассылать по редакциям иностранных журналов материалы, содержание которых во многих странах относилось к разряду государственной (и даже военной) тайны.

Что же касается признания приоритета «первооткрывателей» спонтанного деления, то ещё 26 мая 1940 года на сессии Отделения физико-математических наук с сообщением об открытии, сделанном его учениками, выступил Игорь Курчатов. И сессия постановила:

«Ввиду большого принципиального значения работы поставить вопрос о премировании Флёрова и Петржака перед Президиумом Академии наук».

В этой фразе, кроме некоторой витиеватости, вроде бы нет ничего особо примечательного. Разве что фамилии физиков стоят не в той последовательности, как их ставили прежде, — не в алфавитном порядке!

Но именно это обстоятельство и вызвало бурю возмущения. Инициатором протестов стал директор Радиевого института академик В.Г.Хлопин, который, по словам Флёрова, «… был очень ревнив к успеху своего института, своей научной школы, своих учеников».

Для восстановления справедливости 29 мая (то есть через три дня после выступления Курчатова) на общем собрании Академии наук Хлопин выступил с сообщением, в котором речь шла о том же открытии, но «первооткрыватели» представлялись в ином порядке (в том, в каком, по мнению Хлопина, их и следовало их представлять):

«… сотрудник Радиевого института Петржак и Флёров из ЛФТИ».

Таким образом, попытка физтеховцев поставить своего физика на первое место решительно пресекалась.

Однако в ЛФТИ сдаваться не собирались. И обвинили Хлопина в попытке приписать приоритет открытия Радиевому институту. В Президиум Академии наук тотчас полетело возмущённое письмо, содержавшее требование немедленно исправить допущенный директором РИАНа «неверный порядок перечисления фамилий».

С этого момента всякий раз, когда речь заходила о спонтанном делении урана, представители ЛФТИ говорили, что явление открыто Флёровым и Петржаком. Сотрудники же РИАНа неизменно утверждали, что «первооткрывателями» следует считать Петржака и Флёрова.

26 сентября 1940 года в Комиссии по атомному ядру началось выдвижение кандидатов на соискание Сталинских премий. Первым выступил директор ЛФТИ:

«ИОФФЕ. Было предложение нашего института о том, чтобы выдвинуть работу Флёрова и Петржака по самопроизвольному распаду урана. Впрочем, я считаю, что к ним нужно присоединить и Курчатова.

ВАВИЛОВ. Мы об этом говорили. Работа эта, несомненно, очень интересная. Но тут возникает одно сомнение. Не лучше ли представить эту работу в следующем году, когда она будет окончательно закончена.?

АЛИХАНОВ. Мне кажется, Сергей Иванович, что всякая работа, выдвигающаяся на премию или не выдвигающаяся, всегда продолжается. Что же касается данной работы, то она почти целиком закончена, причём 99,9 % шансов за то, что результаты не изменятся.

ИОФФЕ. Я считаю, что эту работу можно представить на премию. Это большой, очень тонкий и серьёзный труд…

КОЛМОГОРОВ. Как вы считаете, Абрам Исаакович, целесообразно ли принять предложение Абрама Фёдоровича о выдвижении троих лиц?».

Этот вопрос Алиханову был задан не случайно. Все члены физико-математического Отделения знали о том, что Алиханов и Курчатов заняты одним «ядерным делом», что их лаборатории соперничают друг с другом. Что в минувшем году одного из физиков приняли в члены-корреспонденты, а его коллегу забаллотировали. Теперь же у Курчатова появлялся шанс «догнать» соперника, став сталинским лауреатом. Всем было интересно, как на это отреагирует Алиханов. Поэтому его и спросили, не возражает ли он.

Щекотливая ситуация разрешилась вполне достойно.

«АЛИХАНОВ. Это как раз была моя точка зрения. Сам Игорь Васильевич считает, что он как экспериментатор не должен здесь участвовать, но остальные два автора настаивают на соавторстве Игоря Васильевича

ИОФФЕ. Видите ли, в такой работе решающим является точный анализ возможных ошибок наблюдений, а этим авторы обязаны в значительной степени Курчатову.

КОЛМОГОРОВ. Может быть, нам следовало бы заслушать дополнительный доклад об этой работе?

АЛИХАНОВ. Работа, по существу, вполне достойна премии. Это блестящее открытие, очень интересное, и будет жалко, если мы отложим это на год, ибо через год работа потеряет остроту».

Физиков на соискание Сталинской премии выдвинули. Но в кулуарах тут же пошли разговоры:

— Заграница-то молчит!..

— Ни одного отклика статью в «Physical Review»!..

— Стало быть, нет в этом открытии ничего выдающегося!..

 

«Уранщики» рвутся вперёд

Пока члены Ядерной комиссии разбиралась, кто из них достоин, а кто не достоин быть сталинским лауреатом, Урановая комиссия собралась на очередное заседание. Немного посовещавшись, «уранщики» приняли постановление из семи пунктов, в котором подробно описывалось, что и кому именно предстоит делать.

Первым пунктом предписывалось «составить окончательный план работ по проблеме урана». Но тут же оговаривалось, что план этот нужен всего лишь «для предоставления на утверждение Президиума».

Второй пункт содержал настоятельную просьбу о выделении «дополнительных средств на работы по проблеме урана».

Пункт третий напоминал о том, что ЛФТИ требуется «1 килограмм металлического урана». Причина, по которой физтеховцам понадобился дефицитный металл, тоже была указана: «для обеспечения работ». Впрочем, затем внесли исправление, вычеркнув слово «обеспечения» и вписав от руки: «для начала». Тем самым Урановая комиссия как бы давала понять, что именно она своим постановлением даёт старт работам по изучению атомных ядер.

Ещё в третий пункт постановления было внесено уточнение, касавшееся Главного управления промышленности новых редких металлов Народного комиссариата цветной металлургии СССР (Главредмеда) и Государственного института прикладной химии Наркомата химической промышленности СССР (ГИПХа). Оба главка не располагали тем количеством урана, которое требовалось учёным-физтеховцам:

«В связи с тем, что в настоящее время Главредмед не может предоставить указанного количества, поручить акад. А.Ф. Иоффе договориться с акад. Чижевским и научными работниками ГИПХа об изготовлении ими металлического урана».

Однако члены Комиссии прекрасно понимали, что «изготовление» урана — дело малоизученное, а потому весьма хлопотное и трудоёмкое. «На коленке» этот металл не изготовишь — для его получения нужно иметь не только соответствующее оборудование, но и производственные площади. И в постановление был внесён пункт 4-ый:

«Обратиться в Президиум АН с просьбой предоставить помещение акад. Н.П. Чижевскому для работ по получению металлического урана».

Но так как членам Комиссии было хорошо известно, что «лишних» помещений в Академии наук нет, четвёртый пункт усилили дополнением:

«В случае невозможности предоставить помещение, обратиться через Президиум АН в Институт им. Сталина с просьбой о предоставлении помещения акад. Н.П. Чижевскому для продолжения его работ».

Следующие пункты постановления предписывали отдельным членам Урановой комиссии «… выяснить возможность получения готовых соединений урана» в отечественных институтах. «В случае невозможности… — выписать из Германии».

Завершался «урановый» документ благим, но очень уж неожиданным намерением — добыть элемент, в природе не существующий:

«… просить Платиновый институт заняться извлечением платины из осколков метеоритов для поисков в ней элемента № 94».

Не успела под принятым постановлением высохнуть подпись академика Хлопина, как в Урановую комиссию поступило «Техническое предложение» из города Харькова. Его авторами были сотрудники всё той же Лаборатории ударных напряжений Ф.Ф. Ланге, В.А. Маслов и В.С. Шпинель. Харьковчане выступили с очередной идеей: разделять изотопы урана «путём использования кориолисова ускорения». В своей заявке с помощью формул и наглядной схемы они толково объясняли суть предлагаемого способа.

В Урановой комиссии с присланным предложением ознакомились, присвоили ему шифр («секретно»), номер («первый») и подшили в папку, которую специально завели для хранения входящих бумаг. «Уранщики» руководствуясь при этом всё тем же старым бюрократическим правилом: прожектёров много, а Академия наук — одна!

В начале октября 1940 года Урановая комиссия вновь собралась на заседание. В повестке дня стоял всего один вопрос: «О сырьевой базе», но совещались «уранщики» двое суток. Первый день — в открытом режиме, второй — в закрытом (то есть секретном).

Заседание началось с заявления академика В.Г. Хлопина о том, что проблеме урана…

«… уделяется очень большое внимание в Америке, Германии и в других странах, где ставятся соответствующие исследования в соответствующих научно-исследовательских учреждениях. Совершенно естественно, что в этом отношении нам отставать не приходится, и в этом направлении работать безусловно необходимо».

А закончилось двухдневное совещание пессимистичной констатацией: разведанных месторождений урана в Советском Союзе очень мало, процент содержания урана в них чрезвычайно мал, да и геологоразведка поисками совсем не занимается. Иными словами, «… на сегодня ничего реального ещё нет».

И всё же кое-что (причём вполне реальное!) уже стучалось в двери.

 

Бомба, предложенная харьковчанами

17 октября 1940 года в Бюро изобретений народного комиссариата обороны поступила заявка на изобретение. Её прислали сотрудники харьковского ЛУНа уже знакомые нам В.А. Маслов и В.С. Шпинель. То, что предлагали два кандидата физико-математических наук, имело довольно скромное название: «Об использовании урана в качестве взрывчатого и отравляющего вещества». Речь шла о конструкции уранового взрывного устройства. Изобретатели писали:

«… трудно сказать, какая из особенностей (колоссальная разрушительная сила или же отравляющие свойства) урановых взрывов наиболее привлекательна в военном отношении».

В том, что создать подобное устройство вполне реально, Маслов и Шпинель почти не сомневались, сразу же заявив:

«… построение урановой бомбы, достаточной для разрушения таких городов как Лондон или Берлин, очевидно, не явится проблемой».

Слова о возможном разрушении столиц Великобритании и Германии были включены в заявку с явным расчётом на то, чтобы привлечь внимание работников наркомата обороны. Но всё равно та необыкновенная лёгкость, с которой молодые учёные предлагали стереть с лица земли города с многомиллионным мирным населением, не может не покоробить!

Предложение уничтожить буржуазный Лондон ещё как-то можно объяснить пролетарскими воззрениями харьковчан. Да и Британия находилась тогда в состоянии войны с дружественной нам Германией. Так что столицу туманного Альбиона Маслов и Шпинель вполне могли рассматривать как город «враждебный», а потому достойный уничтожения. Но как объяснить их кровожадность в отношении Берлина, столицы национал-социалистического государства, вместе с которым Советский Союз совсем недавно разгромил «панскую» Польшу, вотчину «помещиков» и «капиталистов»?

На эти вопросы вряд ли можно дать однозначный убедительный ответ. Можно только сказать: такие были времена, такая обстановка сложилась в стране Советов!

Но вернёмся к заявке на изобретение «взрывчатого и отравляющего вещества» из урана. Она явно писалась если не под диктовку, то по инициативе доктора Ланге, научного руководителя ЛУНа. Вряд ли молодые кандидаты наук сами додумались до такой нестандартной идеи.

А Фриц Ланге давно уже всё понял! И, не очень веря в долговечность «дружбы» СССР и Германии, имея достоверные сведения о том, что Берлин втайне от Москвы давно уже приступил к созданию невиданного по мощи оружия, Ланге решил, что пора действовать. Но подписывать заявку, грозившую разрушить его родной город Берлин, его рука не поднялась. И доктор Ланге, немец по национальности и советский гражданин по паспорту, предоставил своим молодым сотрудникам право выступить в качестве «изобретателей» урановой бомбы.

Факт «тайного» соавторства Ланге косвенным образом подтверждается и тем, что вскоре в Бюро изобретений наркомата обороны поступила ещё одна заявка. Под ней стояли три подписи: доктора физико-математических наук Ланге и двух кандидатов наук — Маслова и Шпинеля. На этот раз харьковчане предлагали «способ приготовления урановой смеси, обогащённой ураном с массовым числом 235» при помощи «многокамерной центрифуги».

В тот момент весь мир ломал головы над тем, как разделить протоны урана. «Центрифугальный» способ, который предлагали луновцы, выглядел очень привлекательно.

Обе заявки харьковчан были тотчас отправлены на экспертизу.

Тем временем (в начале ноября 1940 года) состоялся визит Вячеслава Молотова в Берлин. Прошли его переговоры с Гитлером. Советский нарком заявил, что правительство СССР считает своим долгом «окончательно решить и организовать проблему Финляндии». Как писал впоследствии Карл Маннергейм:

«Многое указывало на то, что наша страна снова станет объектом торга между двумя великими державами. Мы понимали, что война будет затяжной, и чем дольше она будет продолжаться, тем больше Германия будет зависеть от своего могучего союзника и от поставок товаров из России».

Однако к единству союзники не пришли. Советский Союз попросили…

«… подождать месяцев шесть или год перед тем, как он получит свободу действий в отношении Финляндии».

Через два года, по словам того же Маннергейма, Гитлер скажет о том, что «… начиная с осени 1940 года, руководящие круги Германии стали подумывать о разрыве отношений с Советским Союзом. После переговоров с Молотовым в ноябре 1940 года стало ясно, что войны не избежать, ведь требования русских оказались совершенно неслыханными! В течение двадцати лет на вооружение будет брошено всё. Нельзя было допустить, чтобы буря, угрожавшая смертью, через пятнадцать-двадцать лет снова начала действовать!».

А в Советском Союзе в это время всё ещё жили по законам мирного времени: в стране снимались кинокомедии, публика ломилась в Большой театр на спектакли с участием Улановой, Лемешева и Козловского, с невероятным восторгом была встречена программа «Ждём вас во Львове», которую привёз из «воссоединённой» Западной Украины джаз-оркестр Эдди Рознера…

Но всё чаще вызывались на военные сборы резервисты, писатели и поэты получали армейские звания комиссаров разных рангов, а из репродукторов в любое время дня можно было услышать слова популярной песни:

 

Последнее ядерное совещание

В конце ноября 1940 года в Москве прошло Пятое Всесоюзное совещание по физике атомного ядра, последнее предвоенное. А ровно через месяц (26 декабря) на сессии Отделения физико-математических наук с докладом об итогах этого мероприятия, о котором много и заинтересованно говорили в научных кругах, выступил профессор Дмитрий Владимирович Скобельцын.

По мнению докладчика, наиболее существенными на совещании были: «… вопрос о возможности использования внутриядерной энергии, вопрос о цепных реакциях, связанных с делением ядер урана». По этим двум главным темам «… было доложено много работ» и «… приведено очень много любопытных данных», которыми с коллегами поделились Курчатов, Зельдович и Харитон.

Однако «полной уверенности» в том, что выводы физиков-теоретиков достоверны, у Скобельцына не было. Он прямо заявил, что «… приведённые расчёты, возможно, неточны, и, во всяком случае, не совсем ясно, насколько обоснованы те данные, на которых авторы базировались».

В заключение Скобельцын отметил, что «… итоговый результат по урановому вопросу», о котором докладывал профессор Курчатов, «… чрезвычайно неутешительный» и пока «… не видно, каким образом здесь можно найти выход».

Впрочем, отсутствие реальных достижений в работе советских атомщиков никак не отражалось на их научной и общественной репутации. Об этом свидетельствует хотя бы «ХАРАКТЕРИСТИКА профессора Игоря Васильевича Курчатова», составленная 16 декабря 1940 года директором ЛФТИ А.Ф. Иоффе и секретарём партбюро института Н.В. Федоренко. В ней говорилось, что профессор Курчатов «является одним из крупнейших физиков Советского Союза». Перечислялись его работы. Отмечалась «характерная черта работы» учёного, а именно:

«… большая научная и творческая инициатива, исключительная работоспособность и большая настойчивость в деле достижения поставленных научно-технических задач».

Кроме того, подчёркивалось, что Курчатов.

«ведёт большую работу по воспитанию кадров молодёжи»,

«принимает активное участие в общественно-политической жизни»,

«избран депутатом ленинградского городского Совета депутатов трудящихся»,

«добросовестно выполняет различные поручения партийной организации института».

Вот что было тогда для советского учёного самым важным! Вот какого рода деятельность ставилась во главу угла! Главное — активно участвовать в общественно-политической жизни и выполнять поручения парторганизации! На это должны были тратить своё рвение и свой пыл физики страны Советов!

А неугомонные харьковчане вместо этого продолжали что-то выдумывать. И в самом начале 1941 года в Бюро изобретений Наркомата обороны они прислали новую заявку. Под ней стояла подпись Фрица Ланге и Виктора Маслова. На этот раз изобретатели предлагали «… способ разделения изотопов урана, ещё более эффективный и более простой, чем метод многокамерной центрифуги».

В конце января на предложения харьковчан поступили, наконец, компетентные отзывы. Солидные эксперты (начальник отдела «А» Научно-исследовательского химического института Красной армии военинженер 2 ранга Соминский и профессор А.А. Жухо-вицкий) авторитетно заявляли:

«Первое из предложений — многоканальная центрифуга представляется по идее правильной и в принципе осуществимой. Впрочем, вряд ли центрифугирование… будет лучше всюду принятого метода разделения путём термодиффузии (см., например, Physical Review, 56.С.266.1939.). Это предложение оригинально, но специального военного интереса не представляет».

Иного заключения вряд ли можно было ожидать. Ведь если всемирно известный и всеми уважаемый заграничный журнал утверждал одно (смотри «Physical Review»), зачем прислушиваться к чему-то другому (к тому, что предлагают какие-то провинциалы из Харькова)?

Второе предложение харьковчан (урановое взрывчатое вещество) показалось экспертам «значительно менее серьёзным», поскольку противоречило «статье Харитона и Зельдовича». На основании этого делался вывод, что урановая бомба, предлагаемая изобретателями из ЛУНа, попросту «не взорвётся».

Не менее любопытный отзыв был сделан в отношении «применения урана в качестве ОВ», то есть о радиационном поражении, которым должен был сопровождаться взрыв урановой бомбы. По этому поводу рецензенты категорически заявили: «… предложение авторов непонятно и никак не обоснованно». И это писалось всего за пять (!) лет до Хиросимы и Нагасаки!

Очередная попытка харьковских физиков убедить властные структуры в необходимости начать работы по созданию атомного оружия закончилась ничем.

Но дискуссии по «урановой проблеме» продолжались.

В ноябре 1940 года на сессии Академии наук с докладом об атомной проблеме выступил Курчатов. Он вновь говорил о нехватке урана и недостаточном финансировании ядерных работ.

Рассуждения ленинградского профессора были выслушаны со вниманием. Но затем слово взял другой ленинградец, директор Радиевого института Хлопин, который сказал, что сейчас, когда в Европе идёт война, не время испрашивать средства на урановые исследования. К тому же для того, чтобы получить уран в количестве, необходимом для проведения цепной реакции, немцам потребуются десятилетия. Гитлер вряд ли успеет сделать бомбу! Зачем же тогда торопиться нам?

Академики с мнением своего коллеги согласились. Вопрос был закрыт. Но страсти по загадочному элементу продолжали бушевать.

 

Уран для военных целей

В конце января 1941 года председатель Урановой комиссии академик Хлопин направил в Президиум Академии наук очередную записку. Начиналась она фразой, которая вполне могла бы стать завязкой захватывающей детективной истории:

«Работы по проблеме урана, ведущиеся, сколько можно судить по проскальзывающим в литературе заметкам, во многих странах, развиваются в настоящее время с чрезвычайной быстротой. И приносят нередко новости, заставляющие существенно менять намечаемое направление работ, выдвигая на очередь новые задачи, требующие для решения срочных денежных затрат и получения, хотя и в небольших относительно количествах, дефицитных фондируемых материалов и предметов оборудования».

Иными словами, некий металл, не желавший вписываться в устоявшиеся правила и законы, требовал от учёных постоянно быть настороже, заставлял их разгадывать всевозможные «урановые загадки» и мгновенно реагировать на всякие неожиданности. Какое новое «коленце» этот металл «выкинет» завтра, было неведомо никому.

Советские физики, писал академик Хлопин, «ещё два месяца тому назад» шли (опираясь на расчёты Зельдовича и Харитона) «в наиболее многообещающем» направлении. Однако, узнав о том, что делается за рубежом, они «значительно изменили перспективность… направлений исследований».

Казалось бы, что в этом такого? Шли в одном направлении, теперь пойдут в ином.

Да, пойдут, соглашался академик. Но эти переориентации «направлений исследований» требуют денег! И немалых! Поэтому глава Урановой комиссии и выступил с предложением: создать специальный фонд (при президиумах АН СССР и АН УССР, а также при Наркомфине СССР) для финансирования работ по проблеме урана. Размер предлагаемой «заначки» (по предварительным подсчётам) должен был составлять 1 миллион 200 тысяч рублей.

Пока в Президиуме Академии наук изучали записку Хлопина, ломая голову над тем, где же изыскать средства для финансирования атомных исследований, в Главное Управление государственной безопасности НКВД СССР поступило оперативное письмо:

«В шанхайской газете «Норс Чайна Дейли Ньюс» от 26.6.40 г. была помещена статья о работе, проводимой физическим отделением Колумбийского университета (Нью-Йорк), по получению нового вещества, обладающего громадной энергией, превышающей энергию угля в несколько миллионов раз, это вещество названо «U-235».

В конце февраля прошлого года… это вещество в минимальных количествах было якобы получено в чистом виде и испытано при помощи колумбийского 150-тонного циклотрона (установка для дробления атома в Колумбийском университете)… Испытания дали положительный результат».

Вывод из письма можно сделать только такой: пока советские физики, тратя время и силы на бесконечные дискуссии, сражались с бюрократами, учёные за рубежом не только, засучив рукава, напряжённо работали, но и сумели получить «положительный результат».

Впрочем, дошедшие до наших дней документы свидетельствуют о том, что ядерщики страны Советов, сложа руки, не сидели. В их работах тоже был кое-какой «положительный результат».

Взять хотя бы тех же харьковчан. Один из них, уже знакомый нам кандидат физико-математических наук В.А. Маслов, в начале февраля 1941 года отправил в Москву письмо. Неудовлетворённый ответом экспертов из Бюро изобретений, он теперь через головы чиновников обращался прямо к «наркому обороны СССР Герою и маршалу Советского Союза т. Тимошенко»!

Сначала Маслов изложил суть вопроса, подробно рассказав главе Красной армии о том, что «… изотоп элемента урана с массовым числом 235» способен на «… так называемую цепную реакцию», в результате которой «… за короткий промежуток времени может выделиться громадное количество энергии», примерно такое, какое «… Днепрогэс им. Ленина в состоянии выработать лишь за 25 лет непрерывной работы на полной мощности».

После такого многообещающего вступления харьковчанин выдвигал предложение использовать этот источник энергии на самолётах, что «… сделало бы радиус их действия практически бесконечным», а также установить «урановый двигатель» на танках и морских кораблях. Кроме того, добавлял Маслов…

«… вышеуказанная разновидность урана сможет быть применена и в качестве взрывчатого вещества неслыханной до сих пор силы, продукты которого к тому же будут являться сильнейшими и специфически действующими отравляющими веществами».

Письмо завершалось настоятельным советом:

«… перейти к форсированному проведению работ в направлении практического использования энергии урана».

Семён Константинович Тимошенко, сменивший на посту наркома обороны уволенного за «финский конфуз» Клима Ворошилова, хоть и был Героем Советского Союза, а также являлся маршалом, в тонкостях ядерной физики, конечно же, не разбирался. И письмо Маслова вместе со всеми прежними заявками харьковчан велел отправить в Академию наук.

Пакет документов, пришедших из наркомата обороны, Академия отправила в Урановую комиссию. На её рассмотрение.

Так предложение Маслова попало к академику Хлопину, который, как мы знаем, большим специалистом в области физики атомного ядра не являлся, но за ситуацией в урановых делах следил весьма внимательно. Выводы Зельдовича и Харитона были ему хорошо знакомы. Поэтому председатель Урановой комиссии, отвечая на запрос главы Красной армии, авторитетно заявил:

«… практическое использование внутриатомной энергии… является более или менее отдалённой целью, к которой мы должны стремиться, а не вопросом сегодняшнего дня».

Предложение по разделению изотопов урана с помощью центрифуг Хлопин назвал «заслуживающими внимания». Но при этом заметил:

«… по мнению Урановой комиссии, ни одна из этих двух центрифуг не могла бы ещё явиться практической установкой, которая… необходима для постановки работ по их практическому использованию».

Фразу эту следовало понимать так, что ничего путного из «центрифугальной» затеи не получится.

По поводу предложения приступить к созданию урановой бомбы, действие которой основано на цепной ядерной реакции, Хлопин авторитетно написал, что подобное предложение «… в настоящее время не имеет под собой реального основания». И обосновал свою позицию тем, что «… до настоящего времени нигде в мире ещё экспериментально осуществить такого рода цепную реакцию распада урана не удалось».

Правда, академик всё же признал, что «… по проникающим, к нам сведениям, над этим вопросом усиленно работают в США и Германии. У нас такого рода работы тоже ведутся и их крайне желательно всячески форсировать». Но к заявке харьковчан, в которой тоже предлагалось «форсировать» работы по урану, отнёсся со снисходительной усмешкой:

«… по существу в ней очень много фантастического. Чувствуется, что авторы никогда не имели дело с большими количествами радиоактивных веществ».

Таким образом, все призывы физиков из харьковского ЛУНа приступить к созданию атомного оружия натыкались на противодействие чиновников от науки. Харьковчане поняли, что плетью обуха не перешибёшь, и надолго замолчали.

Тем временем в руководстве страной произошли очередные кадровые изменения. 3 февраля 1941 года Лаврентий Берия был назначен заместителем председателя Совнаркома. Но из-под его начала вывели наркомат госбезопасности. Главой вновь созданного НКГБ стал Всеволод Меркулов, который до этого долгое время работал в Закавказье в окружении Берии и был чуть ли не его однокашником.

По приказу Сталина новый нарком госбезопасности начал собирать компромат на соратников вождя. И очень скоро чекисты приступили к показательным репрессиям, арестовав (с дозволения Иосифа Виссарионовича) нескольких военачальников и руководителей наркоматов. Начались допросы с пристрастием, на которые у лубянских следователей рука была хорошо набита. Появились тома «чистосердечных» признаний.

Среди узников Лубянки оказался и нарком оборонной промышленности Борис Ванников. Он очень быстро сознался во всём, что ему инкриминировалось, и подписал всё, что от него требовали.

Потянулись долгие дни ожидания приговора. В том, что он будет расстрельным, сомнений не было.

 

Накануне больших сражений

В марте 1941 года американский физик Гленн Сиборг получил первые миллиграммы плутония. Это было феноменальное достижение!

В это время в оккупированном немцами норвежском городе Вермоне снова заработал завод «Норск Хайдо», выпускавший тяжёлую воду. Английская авиация приступила к бомбардировкам предприятия, но оно продолжало исправно выдавать свою стратегическую продукцию. Тогда силы норвежского сопротивления начали устраивать диверсии. Удалось уничтожить значительные запасы тяжёлой воды.

Немцы предприняли попытку перевести её производство в Германию, но не успели. 28 февраля английская диверсионная группа проникла в Вермон и взорвала завод. Оборудование, которое успели погрузить на судно, так до Гамбурга и не дошло — корабль был потоплен норвежскими патриотами.

А на берегах Невы советские физики праздновали победу — завершилось сооружение здания для циклотрона ЛФТИ. О вкладе в это дело Игоря Курчатова много лет спустя Венедикт Джелепов напишет:

«К работам по созданию ускорителя он в короткий срок привлёк целую группу крупных заводов и строительно-монтажных организаций. Благодаря его усилиям и кипучей энергии здание ускорителя, заложенное в конце сентября 1939 года, в марте 1941 года уже было построено (строительные работы выполнял трест «Ленмашстрой»), и в нём производился монтаж различного оборудования…

Курчатов торопил всех. Чтобы по возможности сократить срок, мы работали, не считаясь со временем, и добились того, что уже в конце мая в камере был получен вакуум. А в это время Игорь Васильевич уже готовил общий штурм. Он наметил пустить циклотрон к началу 1942 года. В основном всё шло успешно…».

Впрочем, фортуна, как известно, улыбается далеко не каждому. Одним из тех, кто чувствовал себя в тот момент непонятым, ущемлённым, и потому не скрывал обиды, был академик Вернадский. Об этом — в его дневниковой записи, относящейся к 1941 году:

«16 мая. Пятница.

Был у О.Ю. Шмидта. С ним разговор по вопросу об уране и о прекращении работ в Табошарском. Он сказал, чтобы В.Г. Хлопин прислал [данные о месторождении? — Э.Ф.], прежде чем обращаться лично — например, мне — к Сталину.

Между прочим, я ему указал, что сейчас обструкция у физиков (Иоффе, Вавилов — я не называл лиц): они направляют все усилия на изучение атомного ядра и его теории, и здесь (например, Капица, Ландау) делается много важного — но жизнь требует рудно-химического направления. Я ему напомнил, что наши физики остались в исторически важный момент при создании учения о радиоактивности в стороне от мирового движения и теперь повторяется. Тогда, может быть, ранняя смерть П.Н. Лебедева, а вступившие [после него? — Э.Ф.] не имели нужного авторитета. Ведь ненормально, что я, не физик, организовал Радиевый институт».

Через два дня в дневнике Вернадского появилась новая запись:

«История с Табошарским месторождением урана — типична для бессмысленной траты денег и бессознательного вредительства. Надеюсь, что мы пробьём рутину и невежество советских бюрократов.

Посмотрим…».

Увы, дождаться победы над чиновничьей рутиной и бюрократическим невежеством Вернадскому было не суждено. И не только ему. Потому как все люди смертны. Вечен только чиновный бюрократизм.

Тем временем заканчивалась весна 1941 года. И как-то незаметно один за другим уходили последние мирные дни.

В час дня 17 мая 1941 года в помещении Ленинградского Радиевого института состоялось очередное заседание Урановой комиссии. Игорь Курчатов доложил о работах ЛФТИ, Александр Лейпунский — о достижениях УФТИ. Яков Зельдович, Юлий Харитон и Исай Гуревич ознакомили собравшихся с результатами своих новых расчётов, касавшихся цепных реакций.

Все уже знали, что открытие спонтанного деления урана Сталинской премии не удостоилось. Три года спустя, в 1943 году, как бы подводя итог работе своих учеников, Курчатов напишет:

«Явление самопроизвольного деления урана было в 1940 г. открыто у нас в Союзе в моей лаборатории тт. Флёровым и Петржаком. Работа была напечатана, но, к нашему удивлению, не получила никакого отклика за границей. Так как произведённое исследование было связано с использованием весьма сложной техники, у нас оставалась некоторая неуверенность в реальности открытого явления».

Как видим, даже сами «первооткрыватели» не очень верили в то, что они действительно что-то открыли…

И всё же, как только наступило лето (6 июня 1941 года), Бюро Отделения химических наук АН СССР приняло решение о премировании «аспиранта-докторанта Радиевого института К.А. Петржака и научного сотрудника Ленинградского физико-технического института Г.Н. Флёрова в размере 5 000 рублей каждого». Удостоились премий (в размере двухмесячных окладов) за работы «по цепному разложению урана» и профессора Зельдович и Харитон. Причём Зельдович получил дополнительно ещё один оклад «за работы по теории горения».

12 июня Отделение физико-математических наук оповестило своих членов о том, что в ноябре 1941 года в Ленинграде будет созвано совещание по атомному ядру. Совместное для физиков и химиков. Однако провести это мероприятие было не суждено — помешала начавшаяся война.

 

Первые дни войны

Уже на третий день после начала Великой Отечественной войны академик В.Г Хлопин написал записку О.Ю. Шмидту. Начиналась она весьма беспокойно:

«В связи с создавшимся угрожающим для Ленинграда положением и отсутствием надлежащим образом оборудованного хранилища для радиевого фонда в Радиевом институте…».

Хлопин просил Шмидта войти в правительство с просьбой «о выводе основного фонда ра, дия… в Москву», приводя такие аргументы:

«Основанием к настоящему ходатайству служит незащищённость хранилища от воздушных бомбардировок и опасность в связи с этим не только потери большого ценного фонда, но и возможного заражения распылённым радием порядочной площади».

Так встречал начавшуюся войну Ленинградский Радиевый институт.

А что происходило в этот момент в Ленинградском физтехе?

Венедикт Петрович Джелепов вспоминал:

«Все специалисты по физике атомного ядра, в том числе и участники постройки циклотрона, срочно были направлены на различные работы оборонного характера».

Физик Леонид Михайлович Немёнов:

«В начале войны мы шли с Курчатовым по улице. Навстречу нам следовала воинская часть.

— Знаешь, если я не найду себе настоящей работы, нужной в данное время стране, уйду в ополчение, — сказал Курчатов».

В воспоминаниях об июне 1941-го другого сотрудника ЛФТИ Бориса Григорьевича Дубовского тоже упомянут Курчатов:

«Когда началась война, он потребовал отправки на фронт, а когда ему было в этом отказано, вместе с Анатолием Петровичем Александровым занялся актуальной работой…».

Эта «актуальная работа» проводилась в лаборатории, которую возглавлял кандидат физико-математических наук Анатолий Александров. За пять лет до начала войны ему и его сотрудникам было поручено найти надёжный способ защиты кораблей от магнитных мин и торпед. Физики справились с этим заданием!

В апреле 1941-го, вспоминал Анатолий Петрович, Военный совет флота принял решение «… о немедленном оборудовании всех кораблей системами ЛФТИ». Этот приказ был отдан очень своевременно:

«К началу войны подготовка к массовому оборудованию кораблей ВМФ бела практически завершена, и несколько кораблей прошли обработку. С началом войны работы по размагничиванию многократно ускорились».

В конце июня 1941-го Александров и его группа занимались размагничиванием тральщиков. Темп работ всё возрастал, когда неожиданно (это произошло 26 числа) Анатолия Петровича вызвали к телефону. Звонил А.Ф. Иоффе, который…

«… потребовал, чтобы я приехал 27 июня в Ленинград защищать докторскую диссертацию. Я пытался отказаться, но Александр Фёдорович с необычной для него твёрдостью потребовал и через помощника командующего передал приказ обязательно выехать в Ленинград.

27 июня я защитил диссертацию».

Это была последняя учёная степень, присуждённая сотруднику ЛФТИ в 1941-ом. Война уже присваивала свои награды и звания. Появились и первые её жертвы. Среди них — ядерная тематика.

Сохранилось письмо, написанное Хлопиным 15 января 1943 года и адресованное Иоффе. В нём упоминается и о том, что большая часть работ, стоявших в плане на 1941 год (в том числе и работы по физике атомного ядра).

«… была снята… с объявлением войны как не имеющая актуального значения (по Вашему указанию как председателя тематической комиссии Президиума)».

О том, как отреагировал на это «снятие» Игорь Курчатов, впоследствии рассказал Георгий Флёров:

«Начало войны на него произвело страшное впечатление. Масштабы опасности он ощущал очень остро. Ему, да и всем нам, казалось, что в этой схватке двух огромных сил исход „кто кого“ будет решён быстро, и потому он не считал возможным ни часу больше тратить на ядерную физику, которая в тот момент показалась ему абстракцией, чем-то далёким от жизни, от войны».

Анатолий Александров:

«Он тогда считал, что о его работе по ядру невозможно говорить во время войны, потому что это, действительно, уже тогда чувствовалось, что чересчур большие нужны усилия для этого… Игорь сказал мне, что ядерные работы придётся приостановить, эвакуировать оборудование невозможно».

«Выбрасыванием» из годового плана ядерной «абстракции» дело не ограничилось. Остро встал вопрос: что делать дальше? И где? В том, что Ленинград вскоре станет прифронтовым городом, мало кто сомневался.

Через восемь дней после начала войны в Москве был образован Государственный комитет обороны (сокращённо ГКО или ГОКО), фактически сосредоточивший в своих руках всю власть в стране. В него вошли Сталин (председатель), Молотов, Ворошилов и Маленков. Чуть позднее к ним добавились Вознесенский, Каганович и Микоян. Первого секретаря Ленинградского обкома Жданова в состав ГКО Сталин не ввёл.

Наступил июль.

В тюремную камеру на Лубянке бывшему наркому Борису Ванникову, всё ещё ожидавшему приговора, был передан приказ Сталина изложить на бумаге соображения о том, как нужно разворачивать производство вооружений в условиях начавшейся войны. Ванникову дали перо, чернила и бумагу, и он при нялся излагать.

Написанное отправили в Кремль. А через несколько дней Ванникова неожиданно вывели из камеры, помыли, побрили, одели в приличную одежду и прямо из тюрьмы доставили в кабинет Сталина.

Вождь встретил бывшего наркома так, словно тот приехал из подмосковной дачи, а не из камеры НКГБ. Улыбнулся, пожал руку и сказал:

— Ваша записка — прекрасный документ для работы наркомата вооружений. Мы передадим её наркому.

И после непродолжительной беседы 44-летний Борис Ванников был назначен заместителем 33-летнего Дмитрия Устинова, возглавлявшего тогда наркомат вооружений. Вчерашнему подследственному поручили ответственейшее дело: развёрнуть на Урале и в Сибири производство танков, самолётов, артиллерии и боеприпасов, в которых так нуждалась тогда отступавшая Красная армия.

 

Физики размагничивают корабли

6 июля 1941 года вице-президент Академии наук О.Ю. Шмидт под грифом «совершенно секретно» направил письмо заместителю председателя Совнаркома СССР А.Н. Косыгину:

«… прошу отдельно и возможно срочно решить вопрос о следующих двух институтах Академии наук, находящихся в Ленинграде:

Физико-технический институт (директор — акад. Иоффе),

Институт химической физики (директор — акад. Семёнов).

Эти институты работают целиком на оборону, выполняя очень ответственные научно-технические задания».

Шмидт просил срочно эвакуировать оба института в глубь страны.

Анатолий Александров вспоминал:

«Работы в институте в значительной мере были свёрнуты, наши семьи готовились к эвакуации в Казань».

Решение об эвакуации было принято 16 июля. Коллективы институтов начали покидать Ленинград. В городе на Неве остались только те, кто должен был идти на фронт или что-то делать для фронта здесь, в тылу. Среди них — Александров и Курчатов. 2 августа они проводили свои семьи в Казань.

Снова слово — Анатолию Александрову:

«После того как мы их проводили, мы с Курчатовым пришли ко мне домой. И он сказал, что вот, так как сложилась такая обстановка, что вся его работа сейчас закрывается, ясное дело, тут делать ничего нельзя, значит, забирайте мою лабораторию всю и меня тоже, давайте заниматься вашей работой по противоминной защите».

Тот же эпизод Георгию Флёрову запомнился так:

«Он пошёл к Анатолию Петровичу Александрову, который комплектовал группы по размагничиванию военных судов, защите их от мин, и сказал:

— Возьмите меня хоть лаборантом!

Группа должна была поехать в Севастополь, и они во дворе Физтеха, на суше, отрабатывали приёмы размагничивания кораблей. А мы смотрели на них из окон, близко нас не подпускали — это уже была военная тайна».

О той же поре — Венедикт Джелепов:

«Разобрав установки и упрятав ка. меру ускорителя в подвал здания циклотрона, с последним эшелоном в конце августа 1941 года я в числе значительной группы сотрудников Физтеха уехал из Ленинграда в Казань, куда несколько ранее эвакуировался наш институт. В Казани меня направили в лабораторию профессора Ю.Б. Кобзарева, возглавлявшего работы по радиолокации. Работы было много. Сроки сжаты. Трудились мы напряжённо».

Не менее напряжённо трудилась и та команда, что обучалась в Ленинграде таинствам размагничивания кораблей. Вскоре к ней подключился ещё один ядерщик Физтеха — Алиханов.

После нескольких дней усиленных тренировок учёные, ставшие «специалистами по размагничиванию», выехали в Крым.

В Москве пришлось сделать кратковременную остановку — на день-полтора. И Алиханов отправился навестить академика Капицу.

Пётр Леонидович был только что назначен председателем физической комиссии при Уполномоченном по науке Государственного Комитета обороны. Этой комиссии было поручено ответственное дело: привлечь учёных к работе по оборонной тематике. Естественно, Капица тут же предложил Алиханову присоединиться к их пока ещё не очень многочисленной группе, и член-корреспондент Алиханов остался в Москве.

А команда «специалистов по размагничиванию» продолжила свой путь в Крым. Их ждали море и Севастополь…

В начале сентября 1941 года Ольга Алексеевна Стецкая, заместитель Капицы (по Институту физических проблем), посетив Казань и встретив там академика А.Ф. Иоффе, написала своему шефу:

«Разговаривала с Абрамом Фёдоровичем относительно Алиханова, почему-то у Абр. Фёд. тон обиды… Во всяком случае, Абрам Фёд., видимо, недоволен поведением Алиханова».

Ещё большее недовольство высказывали физтеховцы, прибывшие в Севастополь и приступившие к размагничиванию кораблей. Пройдёт много-много лет, а Анатолий Петрович Александров будет по-прежнему очень резко отзываться о том, как вёл себя Алиханов летом 1941 года:

«… мы его… командировали на юг, он должен был поехать на Чёрное море, но доехал только до Москвы и быстро осел в Капицинском институте. То есть он стал заниматься нашими делами, видимо, только для того, чтобы его, так сказать, не забрали в ополчение, и как-то в приличном виде выехать из Ленинграда и из института».

Когда о возгласах всеобщего недовольства поведением Алиханова узнал Капица, он тотчас встал на защиту своего нового сотрудника. 4 сентября 1941 года отправил О.Ю. Шмидту письмо, в котором написал:

«Прошу также, чтобы Вы переговорили с А.Ф. Иоффе, чтобы он не возражал против пребывания Алиханова в Москве, так как сейчас здесь осталась очень маленькая группа физиков, и он нам очень нужен. В данный момент он выполняет одну работу, являющуюся ответственным заданием председателя Комитета обороны».

Председателем Государственного Комитета Обороны был, как известно, И.В. Сталин.

А в Севастополе в это время вновь проявилась уже знакомая нам черта характера Игоря Курчатова: умение работать с любым человеком. Анатолий Александров рассказывал:

«Когда Игорь Васильевич работал со мной по размагничиванию на Чёрном море, в это время к нам назначили одного морячка, который должен был обеспечивать нам, так сказать, тыл. Это был необыкновенно неприятный человек. То есть, собственно, никаких симпатий к нему абсолютно ни по каким признакам невозможно было питать. И я с ним был на ножах с первого момента. Но Игорь Васильевич, он с ним, можно сказать, сразу нашёл какие-то там взаимодействия, и сразу тот стал работать полезно. И это существенно помогло, например, тому, что мы так быстро развернули эти работы».

 

Первые военные награды

Пока физики занимались размагничиванием кораблей, разведка страны Советов продолжала вести наблюдение за тем, как обстоят дела с ураном на Западе.

8 августа 1941 года один из сотрудников Главного разведывательного управления Красной армии (ГРУ КА) встретился в Лондоне с Клаусом Фуксом, немецким физиком, эмигрировавшим в Великобританию. В Москву полетело донесение, сообщавшее, что Фукс…

«… работает в составе специальной группы в физической лаборатории университета в Бирмингемке над теоретической частью создания урановой бомбы».

Алексей Павлович Панфилов, исполнявший тогда обязанности начальника ГРУ, после ознакомления с донесением, написал на его полях:

«Получить консультацию у наших физиков по этому вопросу».

Из тех, кто в тот момент мог «проконсультировать» разведчиков, в Москве находились лишь физик П.Л. Капица и физикохимик С.В. Кафтанов. Мог оказаться в столице и А.Ф. Иоффе, часто приезжавший сюда в командировки из Казани.

В «консультациях» этих учёных вряд ли звучали оптимистичные ноты, уж слишком скептически относились все трое к самой возможности осуществить цепную ядерную реакцию.

Впрочем, точными сведениями о том, обращались ли советские разведчики к учёным за какими-то разъяснениями, мы не располагаем. Зато доподлинно известно, что контакты агентов ГРУ с зарубежными физиками не прекратились. Тайные встречи с Клаусом Фуксом, получившим кличку «Фука», были продолжены, и секретнейшая «урановая» информация стала регулярно поступать из Великобритании в Советский Союз.

Активно действовали и агенты-энкаведешники. Начальник отдела научно-технической разведки НКВД Леонид Квасников позднее вспоминал, что он получил от лондонского резидента (Анатолия Вениаминовича Горского) текст секретного меморандума, составленного физиками Пайерлсом, Хальбаном и Коварским:

«К сентябрю 1941 года я имел полный текст доклада этих учёных правительству Англии (около 70 страниц) и целую подшивку телеграмм от Горского о развитии работ по созданию атомной бомбы в Англии. Тогда же я составил реферат этого доклада. Именно с ним были ознакомлены наши ведущие физики Иоффе и Капица, вынесшие единодушное резюме о том, что в ближайшие годы атомная проблема не может быть решена нигде. Причём ближайшие годы оценивались десятками лет».

Видимо, это «единодушное резюме» и стало причиной того, что «реферат» Квасникова так и не был передан Сталину.

Но вернёмся к «уклонению» от размагничивания кораблей (кое-кто называл этот поступок даже «дезертирством») профессора и члена-корреспондента Академии наук Алиханова. История эта имела довольно неожиданное продолжение.

К концу 1941 года размагничивание кораблей Черноморского флота было практически завершено. Результаты получились блестящие. «Ни один размагниченный корабль не погиб…», — с гордостью говорил впоследствии Анатолий Александров.

За выдающийся вклад в дело укрепления обороноспособности страны создателей «противоминной защиты кора. блей» представили к Сталинской премии.

Весной 1942 года Александров, командированный в блокадный Ленинград для передачи опыта по размагничиванию Балтийскому флоту, шёл по Невскому проспекту. На уличном газетном стенде увидел указ правительства, который начинался словами:

«Постановлением Совета Народных Комиссаров от 10 апреля 1942 г. присуждена Сталинская премия первой степени…».

Далее перечислялись фамилии Александрова, Курчатова и ещё шести участников размагничивания. Указывалось, что премия присуждена «… за изобретение метода защиты кора. блей». Указ был подписан Сталиным.

В 1980 году в Севастополе установили памятный знак с надписью, выбитой на гранитной плите:

«Здесь в 1941 году в сражающемся Севастополе группой учёных под руководством А.П. Александрова и И.В. Курчатова были проведены первые в стране успешные опыты размагничивания кораблей Черноморского флота».

Надпись странная.

И не очень понятная.

Объясним, почему.

«Опыты» по размагничиванию кораблей были, в самом деле, весьма «успешными». И проводились они, действительно, на Чёрном море «группой учёных под руководством А.П. Александрова». Но было это не в 1941 году, а в конце 30-х, когда метод, разработанный физтеховцами, проверяли сначала на Балтике, а затем и на Чёрном море.

Игорь Курчатов к тем противоминным экспериментам никакого отношения не имел, так как занимался исключительно ядерными делами. А в 1941 году никакие «опыты» на Черноморском флоте уже не проводились. Шла спешная работа по оснащению неразмагниченных кораблей специальными противоминными устройствами. И Курчатов вместе с другими физиками из ЛФТИ занимался самым обычным (хочется даже сказать, рутинным) делом, правда, весьма необходимым и чрезвычайно важным для Черноморского флота. Поэтому не совсем понятно, как вообще он оказался среди лауреатов Сталинской премии. Ведь в «изобретении метода защиты кораблей» он участия не принимал, а лишь внедрял то, что изобрели другие.

За что же тогда столь высокая награда?

Видимо, кто-то был очень заинтересован в том, чтобы именно Курчатов получил премию имени Сталина.

Но кто?

И зачем?

Из всех, кто имел отношение к той наградной истории, самым заинтересованным лицом был, пожалуй, А.Ф. Иоффе. Как вице-президент Академии наук он входил в узкий круг людей, занимавшихся выдвижением кандидатов на Сталинские премии. И ещё, как мы помним, он очень резко осуждал переход Алиханова под «крыло» Капицы.

Кто знает, может быть, желая «наказать» строптивого члена-корреспондента за его «измену» делу ЛФТИ, Абрам Фёдорович и решил продемонстрировать Алиханову, какой престижнейшей награды он лишился? И выдвинул на соискание Сталинской премии (да ещё первой степени!) кандидатуру человека, который к «изобретению метода размагничивания кораблей» не имел никакого отношения.

Есть ещё одно обстоятельство, как-то проясняющее причину выдвижения Курчатова на получение Сталинской премии. Оно — в воспоминаниях академика Михаила Александровича Садовского. О первых месяцах войны, проведённых в Казани, там сказано следующее:

«Абрам Фёдорович в тот период сунул меня в отдел специальных работ Президиума Академии наук, назначение которого состояло в обеспечении связи армии с наукой. Не видя особенного энтузиазма с моей стороны, Абрам Фёдорович утешал меня тем, что я всегда могу отвести душу в поздних и ночных разговорах с ним о физике.

Во время одного из таких разговоров Абрам Фёдорович и сказал мне, что принял чрезвычайно важное решение о своём преемнике на посту директора Физико-технического института, любимого своего детища. Он говорил, что для него это было одним из важнейших решений в жизни. И лишь сейчас он спокоен за будущее.

Признаться, когда я услышал, что его выбор пал на Игоря Васильевича, я несколько удивился. Заметив это, Абрам Фёдорович задумался, а потом сказал, что в Игоре Васильевиче собран весь комплекс качеств, необходимых руководителю такого нового научного учреждения, как Физико-технический: он широко понимает задачи науки, отлично разбирается в технических проблемах и, как никто, умеет вовлечь, заинтересовать участников своего дела. Кроме того, он понимает возможности каждого и умеет правильно выбрать для них наиболее подходящую роль».

Иоффе, видимо, был абсолютно уверен в том, что академиком Курчатов никогда не станет. Поэтому статус сталинского лауреата в тот момент, когда встанет вопрос о назначении нового директора ЛФТИ, мог оказаться решающим. И Абрам Фёдорович вписал фамилию Курчатова в список кандидатов на самую престижную советскую премию.

 

Требуются специалисты по расщеплению

Итак, война, полыхавшая на западе страны и стремительно приближавшаяся к её столице, резко отодвинула в сторону всё, что имело отношение к атомному ядру.

«Но это направление не за, были, — вспоминал А.П. Александров. — Оно даже фигурировало в планах работ Физико-технического института на военный период. Я читал, своими глазами читал какой-то план, где было надписано: «Работы по атомной бомбе». Прямо так и было написано. Но этот план не был никак утверждён».

Причины подобного «неутверждения» понять не сложно. Учёные, эвакуированные в Казань, занимались только тем, что имело отношение к обороне. «Всё для фронта, всё для победы!» — этот лозунг был в ту пору определяющим.

Лишь одно ведомство страны Советов продолжало проявлять к «проблемеурана» неослабевающий интерес — военная разведка.

20 сентября 1941 года в Москву от резидента из Лондона поступило очередное агентурное донесение:

«… о состоявшемся 16.IX.41 г. совещании Комитета по урану…

На совещании было сообщено следующее.

Урановая бомба вполне может быть разработана в течение двух лет.

Комитетом начальников штабов на своём совещании, состоявшемся 20.IX.41 г., было вынесено решение о немедленном начале строительства в Англии завода для изготовления урановых бомб».

А 4 октября из Лондона в Москву был отправлен секретный доклад британского Уранового комитета, составленный для кабинета министров.

19 октября 1941 года начальник 4-го спецотдела НКВД СССР Валентин Александрович Кравченко передал народному комиссару внутренних дел Лаврентию Павловичу Берии записку, в которой говорилось, что полученные советской стороной разведданные…

«… представляют безусловный интерес как свидетельство большой работы, проводимой в Англии в области использования атомной энергии урана для военных целей».

Чекист Кравченко (кстати, имевший высшее техническое образование — окончил Одесский институт инженеров связи) предлагал наркому:

«Имея в виду исключительное значение успешного решения проблемы практического использования атомной энергии (проблемы, над которой работают в течение десятков лет крупнейшие учёные мира), считал бы необходимым:

1) поручить заграничной агентуре 1-го Управления НКВД СССР собрать конкретные проверенные материалы относительно постройки аппаратуры и опытного завода по производству урановых бомб;

2) создать при ГКО СССР специальную комиссию из числа крупных учёных СССР, работающих в области расщепления атомного ядра, которой поручить представить соображения о возможности проведения в СССР работ по использованию атомной энергии для военных целей.

Вопросами расщепления атомного ядра в СССР занимались: академик Капица — Академия наук СССР, академик Скобельцын — Ленинградский физический институт и профессор Слуцкий — Харьковский физический институт».

Последний абзац приводимого документа свидетельствует о том, что в вопросах «расщепления атомного ядра» начальник 4-го спецотдела НКВД большим специалистом не был. Потому и причислил к главным атомным «расщепителям» страны Советов учёных, впрямую ядерными делами (к тому моменту, во всяком случае) не занимавшихся.

Пётр Леонидович Капица, как мы знаем, к работам по атомной тематике отношения не имел. Дмитрий Владимирович Скобельцын был тогда ещё членом-корреспондентом, а не академиком, и его научные интересы находились тоже вдали от урановых проблем. Профессор Абрам Александрович Слуцкин (а не Слуцкий!) заведовал сектором электромагнитных колебаний в УФТИ и расщеплением атомных ядер не занимался.

Институты, в которых работали Скобельцын и Слуцкин, тоже названы не совсем правильно.

Берия с присланной ему запиской ознакомился. И распорядился составить проект письма Сталину.

Письмо подготовили. Оно начиналось с фразы, призванной сразу же заинтересовать вождя:

«В 1939 году во Франции, Англии, США и Германии развернулась интенсивная научно-исследовательская работа по разработке метода применения урана для новых взрывчатых веществ. Эти работы ведутся в условиях большой секретности».

К письму были приложены «совершенно секретные материалы, полученные НКВД СССР из Англии агентурным путём». Из них следовало, что…

«… английский Военный кабинет, учитывая возможность успешного разрешения этой задачи Германией, уделяет большое внимание проблеме использования энергии урана для военных целей».

Письмо завершалось двумя пунктами, взятыми из записки Кравченко. Их слегка подредактировали, и теперь они выглядели так:

«… было бы целесообразно:

1. Проработать вопрос о создании научно-технического органа при Государственном комитете обороны СССР из авторитетных лиц для планирования, изучения и направления работ всех учёных, научно-исследовательских организаций СССР, занимающихся вопросами атомной энергии урана.

2. Обеспечить секретное ознакомление с материалами НКВД СССР по урану видных специалистов с целью дачи оценки и соответствующего использования этих материалов».

Далее перечислялись всё те же «специалисты»: академик Капица, академик Скобельцын и профессор Слуцкий.

Итак, проект письма был готов. Однако время, для того чтобы ознакомиться с ним, было самым неподходящим — немцы приближались к Москве, правительственные учреждения, заводы и фабрики спешно эвакуировались в тыл. В середине октября из самой советской столицы началось паническое бегство.

Поэтому ознакомление Сталина с секретной «атомной» информацией было решено отложить до лучших времён.

Но какие-то консультации с учёными были, видимо, всё же проведены. Например, с тем же Капицей, одним из трёх «видных специалистов» по атомному ядру. Ему вполне могли показать агентурные сводки и попросить прокомментировать их.

Косвенным подтверждением того, что Пётр Леонидович с разведданными был ознакомлен, может являться его выступление на «Антифашистском митинге учёных», состоявшемся в Москве 12 октября. Отчёт об этом мероприятии на следующий день напечатала «Правда».

Немцы стояли на пороге столицы, вся страна думала только о том, как отразить нашествие врага, а академик Капица вдруг заговорил о бомбе, которой ещё и в помине не было.

С чего вдруг?

Всё встанет на свои места, если предположить, что Пётр Леонидович только что ознакомился с материалами, полученными из Лондона, и на митинге как бы продолжал их комментировать:

«Теоретические подсчёты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба даже небольшого размера, если она осуществима, с лёгкостью могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения…

Моё личное мнение, что технические трудности, стоящие на пути использования внутриатомной энергии, ещё очень велики. Пока это дело ещё сомнительное, но очень вероятно, что здесь имеются большие возможности».

 

Вступление в войну Америки

В августе-сентябре 1941 года в Германии продолжались интенсивные урановые исследования. Вернер Гейзенберг приступил к созданию урановой машины (реактора). Директор института физической химии в Гамбургском университете Пауль Хартек вёл поиск наиболее перспективных способов разделения изотопов.

Урана в распоряжении немецких учёных было несколько тонн, тяжёлой воды — всего около 100 килограммов.

В октябре 1941 года Гейзенберг отправился в оккупированный немцами Копенгаген. К своему учителю Нильсу Бору. С целью привлечь великого датчанина к германскому урановому проекту. Или хотя бы узнать, не придумал ли Бор чего-нибудь, что позволило бы ускорить создание арийского сверхоружия.

Однако Бор от сотрудничества с нацистами категорически отказался, и Гейзенберг вернулся в Берлин ни с чем.

Зато Карл Фридрих фон Вайцзеккер совершил открытие. Он понял, что в атомном реакторе ядро атома урана-238, захватив нейтрон, может превратиться в уран-239, который, распадаясь за 23 минуты, превращается в «элемент-94». И учёный тотчас подал заявку в военное ведомство. В ней говорилось, что «элемент-94» вполне пригоден для создания супервзрывчатки.

Таким образом, в 1941 году и в Германии тоже узнали о том, что атомная бомба может нести плутониевый заряд.

Однако к этому времени военные успехи на восточном фронте привели к неожиданному результату: армейское командование, уверовав в скорую победу, резко урезало финансирование урановых работ. Все деньги были брошены на производство ракет и самолётов.

Стремительное «расширение» Третьего Рейха за счёт присоединения территорий завоёванных стран не давало покоя милитаристским кругам страны Восходящего солнца, подталкивая их к захватнической политике. 7 декабря 1941 года Япония без предварительного объявления войны внезапно совершила массированное нападение с воздуха на флот Соединённых Штатов, стоявший в порту Пёрл-Харбор на Гавайских островах. Аналогичным образом японцы вели себя и в 1904-ом, так же внезапно напав на российские корабли в Порт-Артуре.

Американский флот, дислоцировавшийся в Перламутровой гавани, потерял огромное количество кораблей, погибли тысячи людей.

Через несколько дней США объявили войну Японии и Германии.

Вскоре из Великобритании в Соединённые Штаты прибыл директор физического отделения Бирмингемского университета доктор Маркус Олифант. Он сообщил, что после серии экспериментов английские учёные окончательно убедились в том, что создать урановую бомбу вполне возможно. И в Вашингтоне было принято окончательное решение всерьёз приступить к разработкам атомного оружия.

А под Москвой началось контрнаступление советских войск. Немецкие армии, подошедшие к советской столице, были разгромлены и отброшены далеко на запад.

Дышать сразу стало легче. Жить, безусловно, тоже.

И сотрудник Комиссии академика Капицы А.И. Алиханов стал всё чаще возвращаться мыслями к ядерным вопросам, которые из-за войны были преданы забвению. В начале января 1942 года он обратился в Бюро Отделения физико-математических наук с ходатайством «о выпуске в 1942 году книги… «Атомное ядро».

Бюро постановило: «Поддержать ходатайство А.И. Алиханова и рекомендовать книгу: А.И. Алиханов, А.И. Алиханьян, Л.А. Арцимович, И.В. Курчатов и И.И. Гуревич «Атомноеядро» (30–35 лист.) к печати…».

Дело предстояло, можно сказать, почти святое — издать в разгар кровопролитнейших сражений книгу, к военным делам никакого отношения вроде бы не имевшую.

Но только ли «святые» цели преследовал Алиханов?

Приглядимся к авторам книги. Они указаны в алфавитном порядке. Все, кроме Гуревича. Но он был человеком со стороны — работал в Радиевом институте. Все же остальные — сотрудники ЛФТИ, и Курчатов среди них — замыкающий! Инициатор издания книги, вероятно, надеялся, что, если она выйдет (вышла ли книга на самом деле, нам неизвестно), все будут называть её «алихановской», говоря: «Книга «Атомное ядро» Алиханова». Маленький, но всё же укол курчатовскому самолюбию.

Примерно в это же время в далёкой Йошкар-Оле некий воентехник второго ранга ждал назначения в школу авиационных механиков.

 

Влюблённый в физику воентехник

Бывший научный сотрудник ЛФТИ, ученик Курчатова Георгий Николаевич Флёров о своих коллегах, вступавших в Отечественную войну, впоследствии вспоминал так:

«Курчатов и Александров собрались на флот. Петржак ушёл в зенитчики, Мещеряков и Панасюк — в пехоту, я и Войтецкий, мой воспитанник, записались в ополчение».

Однако вместо ополчения Флёрова направили на курсы инженеров по спецоборудованию самолётов. В августе 41-го он оказался в Йошкар-Оле. Там в ту пору находился Оптический институт, куда забредал курсант Флёров, вспоминая потом:

«… сидел в институтской читалке, дрожал от холода, делая расчёты цепной реакции. Написал в Физтех, в Казань, что мне нужно сделать сообщение. В ноябре 41-го оттуда был прислан вызов, командование курсов выдало мне продаттестат на неделю и командировочное предписание, из которого следовало, что курсант Флёров командируется в Академию наук для обсуждения предложения курсанта Флёрова».

Приехав в Казань, Флёров сразу же написал письмо в Севастополь, Курчатову:

«Академию я уже закончил, получив звание воентехника II ранга, в ближайшие дни придёт назначение из Куйбышева, по-видимому, меня направят в школу авиационных механиков преподавать физику и электротехнику.

Перспектива малоприятная, и я был здесь, пытаясь убедить Абра. ма Фёдоровича в том, чтобы меня попытались вытянуть обратно в Институт, причём проявили бы при этом действительное желание это сделать, а не ограничивались бы формальными бумажками, которые, тем более, обладают неприятным свойством попадать не туда, куда надо».

Вот, оказывается, в чём состояла истинная причина приезда курсанта Флёрова в Казань! Он не хотел служить в армии! И не скрывал этого. О своём желании вернуться в институт, чтобы вновь заняться ураном, Флёров писал Курчатову с нескрываемой прямотой:

«Пишу откровенно о цели своего приезда сюда, потому что считаю, что всё-таки могу и должен заниматься физикой, причём физикой не вообще в её оборонных применениях, а мне и нам всем необходимо продолжать работу над ураном, так как, по моему мнению, в этом вопросе проявлена непонятная недальновидность».

Интересная складывалась ситуация! Все советские физики, имевшие то или иное отношение к работам по атомному ядру, с началом войны, бросив всё, либо пошли на фронт, либо в тылу помогали стране одолеть грозного агрессора, а научный сотрудник Флёров тяготился армейской службой.

Почему?

Что так отвращало его от армии?

Необузданная ретивость начинающего учёного, успевшего вкусить сладкий пирог славы?

Но ведь славы-то по существу ещё не было. Появилась всего лишь некоторая известность в узких кругах научных работников. Разумеется, было приятно выслушивать на общих собраниях Академии наук славословия в свой адрес, рассматривать статью со своей фамилией в престижнейшем зарубежном журнале и получать солидное материальное поощрение. А также узнавать о том, что тебя выдвигают на Сталинскую премию. И всё это в 27 лет!.. Было, конечно же, отчего закружиться голове.

Но вернёмся к событиям осени 1941 года.

Специально к приезду в Казань своего бывшего сотрудника А.Ф. Иоффе, как в добрые старые времена, собрал семинар, о котором Флёров тут же сообщил Курчатову:

«Вчера делал доклад на ядерном семинаре, рассказывал о своих новых измышлениях по этому вопросу, в основном же пытался привлечь внимание слушающих к тому, что имеется интересная перспективная отрасль работы, которой нужно заняться».

В том семинаре принял участие и научный сотрудник Радиевого института Исай Гуревич. Специально ли мудрый «папа Иоффе» пригласил его на это мероприятие или представитель дружественного коллектива заглянул на семинар случайно, об этом свидетельств не сохранилось. Но в выступлении Гуревича (оно открывало семинар) речь шла о новых расчётах, которые только что провели Зельдович, Харитон и сам выступавший. Эти расчёты вновь показали, что для того чтобы овладеть внутриатомной энергией, потребуются колоссальнейшие затраты.

Подобное «предисловие» и предопределило, по мнению Флёрова, неудачу его собственного выступления. Он написал Курчатову:

«Доклад не удался; делался он после сообщения И.И. Гуревича, который опять занимал публику изложением результатов своих и Зельдовича с Харитоном подсчётов.

Оказывается, что для проведения цепной реакции на смеси уран-гелий необходимо ни много, ни мало, а 150 000 тонн гелия, далее необходимо в 10 раз обогатить 200 кг урана и прочие существенные выводы.

Подобные результаты и доклады с самого начала предопределяют отношение аудитории ко всему урановому вопросу, и я только могу удивляться и гадать, сознательно или по недомыслию занимаются наши расчётчики только подобными расчётами, которые с необходимостью вызывают весьма предубеждённое отношение ко всей проблеме урана».

Да, Флёров давно обратил внимание на то, что выводы, которые делали из своих расчётов Зельдович и Харитон, дезориентировали советских физиков-ядерщиков и тормозили работы по урановой проблеме. Годы спустя он напишет:

«К сожалению, расчёты, которые у нас в Союзе проводились, делались людьми, которых в основном привлекала математическая сторона вопроса и которые, разработав математический аппарат и убедившись в самом начале, что на смеси уран-вода реакция не пойдёт, не смогли остановиться на этом, а продолжали дальнейшую работу, выдвигая тяжёлый водород, гелий и так далее. Результаты, ими полученные, — необходимость тонны дейтерия, 150 000 тонн гелия и так далее — и определили крайне скептическое отношение к этой проблеме даже таких увлекающихся людей, как, скажем, А.Ф. Иоффе».

Впрочем, вполне возможно, что курсант Флёров подвергал столь нелицеприятной критике физиков-расчётчиков вовсе не из-за своей необыкновенной прозорливости. Просто ему было хорошо известно, что Курчатов не любит математических расчётов. Вот и вышучивал Зельдовича с Харитоном, перетягивая своего учителя в союзники.

Но вернёмся к высказываниям Флёрова о казанском семинаре:

«Выслушали меня. Согласились, что дело серьёзное, но сочли невозможным этим заниматься — многого не знаем, константы неточны, условий никаких, а для войны надо делать что-нибудь более реальное и подешевле. Например, прыгающие мины, которые, взрываясь на определённой высоте над землёй, будут поражать осколками наибольшую площадь».

Иными словами, курсанту из Йошкар-Олы предложили забыть про мифическое урановое оружие, для которого даже точных констант ещё не найдено, и порекомендовали заняться изобретением того, в чём остро нуждалась сражавшаяся Красная армия.

Флёров, конечно же, опечалился. Нарисовав в письме Курчатову схему урановой бомбы (какой она ему представлялась) и, сопроводив её некоторыми расчётами, он принялся делиться своими «мыслями и соображениями»:

«… у меня есть глубокая убеждённость, что рано или поздно, а ураном нам придётся заниматься. Для этого, вероятно, потребуется появление целого комплекса новых факторов: облегчение военного и экономического положения страны, ряд разочарований физиков, убедившихся, что, занимаясь изобретательством, они занимаются не своим делом. Может быть, помогут те агентурные сведения, которые мы получим из-за границы, может быть, наконец, мы получим эту ядерную бомбу в том или ином виде из-за границы, что было бы крайне нежелательно».

С позиций дня сегодняшнего слова Флёрова воспринимаются как поразительное по своей прозорливости пророчество. Ведь пройдёт всего несколько лет, и всё случится именно так, как описывал в своём письме воентехник второго ранга: и советским физикам «придётся заниматься ураном», и «агентурные сведения» им очень в этом помогут, и очень много чертежей с расчётами поступят к ним «из-за границы».

Однако вслед за этими «провидческими» фразами последовало предложение, которое поставило под сомнение пророческие способности воентехника Флёрова. Он предложил:

«Если всё-таки думать о какой-то подготовке к проведению работы, то очень хорошо было бы запросить англичан и американцев о полученных ими за последнее время результатах. Очень существенны были бы агентурные сведения, как именно ведётся работа над этой проблемой в Англии и Германии».

Флёров наивно полагал, что англичане с американцами станут делиться с нами своими атомными секретами, и что у немцев можно что-то увести из-под носа. Воентехник второго ранга думал, что как только подобные «делёж» и «увод» состоятся, можно будет считать, что урановая бомба у нас в кармане!

Впрочем, нет, для того чтобы «делать бомбу», был необходим ещё один человек. И Флёров просит Курчатова:

«Кроме всего здесь изложенного, у меня к Вам, Игорь Васильевич, личная просьба — попытаться вытащить К.А. Петржака из действующей армии. Поступили с ним по-свински…

Настроение у меня паршивое… в дальнейшем предстоит ещё более скучная, малополезная работа».

На этом письмо, описывавшее атомный семинар в Казани, заканчивалось. К его содержанию стоит добавить то, о чём Флёров не знал. После окончания семинара учёные собрали «малый президиум» Академии наук и на нём единогласно решили, что в условиях войны возобновлять изыскания в области атома невозможно.

 

Письма воентехника в Кремль

Отправив письмо в Севастополь, Флёров отважился на совсем уж отчаянный шаг — написал Сталину! Воентехник второго ранга ставил в известность Верховного главнокомандующего…

«… о недостатках работы физиков сейчас, в военное время».

Он также.

«… предлагал ряд мероприятий, которые… могли бы сдвинуть работу с мёртвой точки, в которой она сейчас находится. Приведение всех этих мероприятий должно было привести и к решению вопроса о работе над так называемой «проблемой урана»».

Сталин Флёрову, конечно же, не ответил. До физики ли было вождю в тот момент, когда Красная армия громила немцев под Москвой?

Не дождавшись никаких вестей из Кремля, в декабре 1941 года Флёров написал новое письмо. На этот раз — С.В. Кафтанову, уполномоченному ГКО и председателю Комитета по высшей школе при Совнаркоме СССР. Письмо начиналось решительно и даже немного дерзко:

«Уважаемый товарищ Кафтанов!

Пишу Вам это письмо, не зная, не постигнет ли его судьба моего первого письма, направленного на имя тов. Сталина.

… пишу это письмо независимо от первого, считая, что как бы ни строилась работа по физике в настоящее время, какие бы задачи ни решались, работу над проблемой урана нам нужно продолжать».

Вкратце изложив суть «проблемы», Флёров тут же предупреждал, что затея, о которой идёт речь, вещь довольно рискованная и весьма трудоёмкая:

«… вероятность решения задачи… выражается 2–5 процентами. Решение же задачи в ближайшее время, с тем чтобы ядерные бомбы могли бы быть использованы против немцев в этой, как нам казалось, молниеносной войне, — эта вероятность… крайне ничтожна.

Зато результат, в случае удачи, будет прямо-таки фантастическим: … ядерная бомба (небольшая по весу), взорвавшись, например, в Берлине, сметёт с лица земли весь город».

Мгновенная смерть миллионов мирных жителей германской столицы воентехника второго ранга не смущала. Его заботило другое — поскорее изменить свою собственную судьбу, бросить осточертевшую армию и, занявшись любимой физикой, начать создавать урановую бомбу.

И Флёров принялся убеждать Кафтанова в том, что следует как можно скорее установить «контакт» с заграницей:

«Необходимо телеграфировать в Англию и Америку, прося союзников выслать хотя бы краткую сводку полученных ими результатов за последнее время.

Мне трудно судить о том, как должна быть составлена телеграмма для получения ответа, но один из возможных вариантов — это телеграмма за моей подписью с чисто научной просьбой о присылке результатов работ. Попутно можно прозондировать почву относительно возможности поездки в Англию для ознакомления с работой 1–2 человек».

Что можно сказать про это флёровское предложение?

Странное оно. До наивности.

В самом деле, под Москвой была в разгаре кровопролитнейшая битва. Эвакуированные на восток промышленные предприятия только-только вставали на ноги. Огромная территория страны была оккупирована вражескими войсками. Балтика, Чёрное и Баренцево моря кишмя кишели немецкими подводными лодками… А какой-то воентехник из Йошкар-Олы требовал организации «поездки в Англию»! И зачем? Всего лишь «для ознакомления с работой» тамошних физиков!

Но продолжим чтение письма.

Сделав ещё несколько предложений по организации зарубежных контактов, Флёров стал вдруг предупреждать Кафтанова (наркома и уполномоченного ГКО!) о том, что в материалах, полученных из-за границы…

«… будет, безусловно, присутствовать элемент засекречивания, поэтому копию всего присланного прошу переслать мне, для того чтобы можно было определить, что же, наконец, там сделано за это время».

По сути дела воентехник второго ранга предлагал, чтобы Государственный комитет обороны отправлял за рубеж телеграммы по урановой проблеме, а копии ответов на них пересылал бы в Йошкар-Олу, Флёрову.

Фантастика, да и только!

Но мало этого.

«Параллельно с этими телеграммами необходимо разработать план мероприятий…»

Стоп! Обратим внимание на явный промах, допущенный Флёровым. Промах, который не раз аукнется ему в будущем. Вот что он написал:

«Подготовку мероприятий можно поручить, как мне кажется, акад. П.Л. Капице, привлекая к этому А.И. Алиханова и А.И. Алиханьяна. В бригаду работающих необходимо будет привлечь проф. Л.А. Арцимовича, проф. И.В. Курчатова и часть работников Радиевого института».

Так не угадать будущий расклад сил! Поставить во главе предлагаемых «мероприятий» академика Капицу! А в его заместители предложить тех, кто возглавлял лабораторию, которая соперничала с курчатовской! Самого же Игоря Васильевича назвать пятым (!) по счёту! И не среди первых лиц, а в компании с теми, кого «необходимо привлечь». Это выражение можно истолковать и в том смысле, что эти «привлекаемые» вроде «необходимы», но, в принципе, можно обойтись и без них.

Через несколько лет, когда работы над «проблемой урана» разворачивались уже полным ходом, Флёров передаст Курчатову черновики всех своих писем, отправленных в 1941 году на самый верх. И попросит передать их копии в секретариат атомного Спецкомитета. Для ознакомления. Чтобы узкий круг высокопоставленных чиновников узнал бы, наконец, с кого всё это началось, кто всё это придумал.

Эффект получился совсем не тот, на который Флёров рассчитывал. Игорь Васильевич крепко обиделся! Ещё бы, узнать, что твой ученик так низко ценит тебя, своего учителя, было неприятно и очень горько.

Нет, нет, никаких «оргвыводов» сделано тогда не было. Флёров продолжал работать в курчатовской лаборатории. Но на ответственные посты его не ставили. Ни-ког-да!

А когда первая советская атомная бомба была успешно испытана, и её создателей стали награждать, Флёров был упомянут в 62-ом пункте секретного постановления правительства. Предпоследним в перечне из пяти фамилий!

Но вернёмся к письму, адресованному С.В.Кафтанову. Завершив излагать свои «мысли и соображения», Флёров написал:

«… нужно всё время помнить, что государство, первое осуществившее ядерную бомбу, сможет диктовать всему миру свои условия».

Как видим, 24 года советской власти даром для Флёрова не прошли: заветные чаяния большевиков о мировом господстве стали и его девизом и козырем.

Разумеется, и от Кафтанова Флёров не получил никакого ответа. И в январе 1942 года в Москву полетело новое послание. На этот раз в нём называлось имя того, кто препятствовал осуществлению «уранового проекта».

 

Враг урановой бомбы

Своё очередное письмо на самый верх Георгий Флёров адресовал секретарю Сталина. Начиналось оно по-деловому:

«Уважаемый товарищ!

Очень прошу Вас довести основное из изложенного в письме до сведения самого Иосифа Виссарионовича».

Абзацем ниже сообщалось, что «основное» — это те трудности, которые возникли с «проблемой урана», и преодоление которых может помочь решить некую научную «задачу»:

«… решение этой задачи приведёт к появлению ядерной бомбы, эквивалентной 20–30 тысячам тонн взрывчатого вещества».

Для того чтобы разрушительную силу предлагавшегося сверхоружия было легче себе представить, автор письма добавлял, что его мощи «… достаточно для полного уничтожения или Берлина или Москвы, в зависимости от того, в чьих руках эта бомба будет находиться».

По мнению Флёрова, угроза уничтожения пролетарской столицы вполне реальна. Потому как создание советской «ядерной бомбы» преступно задерживается, а в это время…

«… этот вопрос либо замалчивается, либо от него просто отмахиваются. Уран — фантастика, кончится война — будем заниматься этим вопросом».

И Флёров назвал имя коварного врага, чьё тайное противодействие и делало вполне возможным атомную бомбардировку Москвы. Им оказался. академик Иоффе:

«Я достаточно хорошо знаю Абрама Фёдоровича Иоффе, для того чтобы думать, что то, что он делает, делается им сознательно. Но, однако, объективно подходя к вопросу, его поведение близко к самому настоящему преступлению».

В чём же состояла вина «преступного» академика?

В том, что Иоффе, не вняв аргументам Флёрова, не поверил в реальную возможность создания урановой бомбы и не развернул широким фронтом работы по её созданию. И во флёровском письме появились и вовсе зловещие фразы:

«Удастся решить задачу в Герм, а, нии, Англии или США — результаты будут настолько огромны, что будет не до того, чтобы определять, какова доля вины Абрама Фёдоровича в том, что у нас в Советском Союзе забросили эту работу.

Вдобавок делается это всё настолько искусно, что формальных оснований против А.Ф. у нас не будет. Никогда нигде А.Ф. прямо не говорил, что ядерные бомбы неосуществимы, и однако какими-то путями создано упорное мнение, что эта задача из области фантастики».

Письма подобного рода принято называть доносами. Это и был самый настоящий донос! На преступные деяния академика Иоффе, который не только играл на руку зарубежным капиталистам (саботируя работы по урану), но ещё и ухитрился создать некое «подполье», исповедовавшее некое «упорное мнение» явно антисоветского толка.

Когда спустя несколько лет с этим флёровским письмом ознакомились его коллеги по Атомному проекту, они ахнули. Кое-кто даже отстранился от Флёрова. А в конце 70-х, наговаривая на магнитофон воспоминания, Анатолий Петрович Александров сказал:

«… в этом письме, хотя сейчас он считает себя таким, ну, что ли, зачинателем всего этого направления, но, к сожалению, он писал, что Иоффе занимается чуть ли не вредительством, что ориентирует, что эти работы нельзя выполнить. В общем, письмо было такое, что при более жёстком подходе вполне спокойно могли бы Иоффе на всю жизнь посадить после такого письма».

Академик Александров знал, что говорил. Поскольку время, в котором ему довелось жить, изучил преотлично.

Но вернёмся к письму Флёрова. В нём прямо-таки в императивном тоне диктовалось, что и как следует предпринять:

«… просьба, на выполнении которой я настаиваю, — <…> получить у наших осведомляющих органов полные данные о том, какие работы по урану в настоящее время проводятся в Германии, Англии, США, и приложить их к моему письму для ознакомления с ними товарища Сталина…».

Заканчивалось письмо напоминанием:

«Ещё раз повторяю свою просьбу — решить вопрос может только лично тов. Сталин, так постарайтесь, чтобы моё письмо попало к нему. О получении письма и всех дальнейших мероприятиях известите меня незамедлительно по адресу…

До представления моего письма тов. Сталину попрошу, исправив орфографические ошибки и стилистику, перепечатать его на машинке».

В ту пору доносы приходили в Москву пачками. И в «осведомляющих органах» хранился ворох компромата чуть ли не каждого мало-мальски известного человека. Так что воентехник второго ранга Флёров действовал в полном соответствии с духом своего времени.

Секретарь Сталина А.Н. Поскрёбышев поступил с полученным письмом так, как поступали тогда со всеми доносами: переслал его в «осведомляющие органы» (тем более что автор письма сам настаивал на этом).

Флёров, конечно же, понимал, что поступил по отношению к А.Ф. Иоффе не очень порядочно. Поэтому, сообщая Курчатову о том, что отправил письмо на самый верх, как бы невзначай замечал:

«В письм, е есть одно место, которое может быть неправильно понято А.Ф… Если в этом есть необходимость, постарайтесь сгладить этот острый камень».

Вовсе не затем, чтобы хоть как-то дезавуировать незаслуженный поклёп на академика, Флёров писал письмо в сражавшийся Севастополь. Он преследовал совсем иную цель, откровенно сообщая Курчатову о своих переживаниях по поводу того, что их совместная с Петржаком работа по спонтанному делению урана обойдена Сталинской премией:

«В бытность мою в Казани узнал, что наша работа в этом году да. же и не котируется на бирже соискателей. Был сильно обижен, ещё и сейчас не отошёл».

И Флёров обращался к Курчатову с просьбой. Нужно, дескать, срочно напомнить научной общественности о том, что исследовательские работы по спонтанному делению продолжаются, и потому, мол, само открытие вполне достойно для повторного выдвижения на премию. Необходимо лишь напечатать в каком-нибудь научном журнале…

«… небольшую заметку с кратким изложением результатов, полученных нами во второй части работы — опыты в метро… Печатанье этой заметки мне кажется необходимым не столько из научных (приоритетных) соображений, сколько из-за чисто формального момента датировки работ — не 1940–1941 гг., а 1942 годом окончания».

То, что для достижения столь желанной цели предлагался не очень достойный трюк, смахивавший на самое обыкновенное «очковтирательство», Флёрова не смущало. Он прямо писал:

«Будущая заметка в ДАНе [журнале «Дневник Академии наук» — Э.Ф.] будет основанием для соискательства и получения премии в 1942 году. К этому времени придут, наконец, столь необходимые подтверждения из заграницы, <…> и этого будет достаточно для получения премии за 1942 год».

Потрясающая логика! Флёров убеждал Курчатова в необходимости срочного опубликования работы по урану, хотя отлично знал, что во всём мире «ядерная тематика» давно уже засекречена. Ведь ещё в письме Кафтанову он писал:

«Ну, и основное — это то, что во всех иностранных журналах — полное отсутствие каких-либо работ по этому вопросу. Это молчание не есть результат отсутствия работы: не печатаются даже статьи, которые являются логическим развитием ранее напечатанных, нет обещанных статей, словом, на этот вопрос наложена печать молчания, и это-то является наилучшим показателем того, какая кипучая работа идёт сейчас за границей».

Вот так!..

Позицию академика Иоффе, приостановившего на время войны все работы по урану, Флёров назвал «преступной». А сам, посылая Курчатову письма «с расчётами по атомной бомбе», торопил с опубликованием научной заметки. Пусть, стало быть, ядерные секреты попадают к кому угодно (даже к врагу!), лишь бы Сталинскую премию присудили! Именно такой вывод и следует из флёровских рассуждений.

В марте 1942 года Флёров прислал Курчатову очередные свои «соображения», озаглавленные «К вопросу об использовании атомной энергии». В них были новые расчёты атомной бомбы, принципиальная её схема, а в финале — приписка:

«В конце статьи думал написать о реальности ядерных бомб… Игорь Васильевич, очень прошу, если не совершенная галиматья всё написанное — слепите статью».

Вот такой вырисовывается облик человека, считавшего себя «застрельщиком» советского Атомного проекта и ставшего через какое-то время атомным академиком! Это — с одной стороны. А с другой, Флёров всё-таки был единственным физиком страны Советов, кто так активно призывал коллег и руководство страны заняться ураном. Все остальные молчали.

 

Атом и руководство страны

6 февраля 1942 года в Президиум Академии наук СССР из Куйбышева, где в то время находились многие советские наркоматы, поступило секретное письмо, подписанное заместителем народного комиссара по иностранным делам А.Я. Вышинским. В документе сообщалось:

«Английское посольство обратилось в НКИД с просьбой передать научным учреждениям СССР предложения Британского совета о расширении культурной связи и обмена научной информацией между советскими и английскими научными учреждениями и учёными».

Поскольку у Наркоминдела никаких возражений «к продолжению и расширению обмена научной информацией» не было, Вышинский и обратился в Академию наук с просьбой дать ответ «по существу предложений и запросов Британского совета».

К письму был приложен «Список просьб по обмену научной информацией», из которого следовало, что научные контакты желают установить пятеро англичан. Четверо из них — профессора Кембриджского университета: Уильям Брэгг, Эдвард Эпплтон, Джон Кокрофт и Ральф Фаулер. Пятый — крупный английский инженер, возглавлявший компанию «Метрополитен-Виккерс», Артур Флеминг.

Получив послание дипломатов, Академия наук, конечно же, тотчас обратилась за советом в соответствующие органы, то есть в НКВД.

Внимательно ознакомившись с британским меморандумом, чекисты не могли не насторожиться. Ведь по сведениям советской разведки, все пятеро англичан имели самое непосредственное отношение к английскому урановому проекту. И советские учёные, связей с которыми они домогались, тоже (в той или иной степени) имели отношение к физике атомного ядра.

В НКВД крепко задумались.

Из Куйбышева в Казань пришло ещё несколько писем с нетерпеливыми вопросами: почему, дескать, не отвечаете?

Наконец, энкаведешники пришли к заключению, что, пожалуй, стоит рискнуть и попробовать пообщаться с учёными туманного Альбиона. Но при этом постараться выведать у «беспечных» англичан их урановые секреты.

20 апреля 1942 года, получив соответствующие рекомендации, академики написали Вышинскому ответ, в котором, в частности, го ворилось:

«Академия наук СССР охотно принимает на себя посредничество между советскими и британскими учёными…

Президиум Академии наук СССР приносит извинения за значительную задержку с ответом на письмо Наркоминдела».

Заниматься «научными связями с заграницей» поручили А.Ф. Иоффе. 5 мая 1942 года Абрам Фёдорович вступил в переписку с дипломатами.

Сравнение его послания с теми агентурными донесениями, которые присылались в Москву нашими разведчиками из-за рубежа, приводит к неумолимому предположению, что письмо академика тоже писалось под диктовку чекистов. А то и вовсе от первого слова до последнего создавалось в НКВД.

В самом деле, разве строки о планировавшихся встречах наших физиков с английскими не напоминают инструкцию агенту-оперативнику? Читаем:

«Наиболее эффективная форма — это личные контакты между советскими и иностранными учёными, благодаря которым создаётся возможность получить в дружеской беседе гораздо более точную информацию».

А разве не похожа фраза об организации приезда англичан в СССР на «упакованный» в вежливую форму приказ центра местному резиденту?

«Просим сообщить Ваше мнение о возможности в настоящее время пригласить английских или американских учёных приехать в СССР для прочтения научных докладов…».

От знакомства с перепиской Академии наук и НКИДа невольно возникают вопросы. Страсти, кипевшие вокруг «проблемы урана», обуревали только чиновников обоих ведомств? Знало ли вообще руководство страны Советов о том, что на Западе пытаются создать бомбу небывалой разрушительной силы?

Разумеется, знало. Должно было знать!

Ведь о чём-то Сталину наверняка докладывали. Но при этом, видимо, не забывали ссылаться на авторитетные мнения советских академиков. Тех, кто в своих суждениях основывался на расчётах Зельдовича, Харитона и Гуревича. И считал, что урановая бомба — дело отдалённого будущего.

Вполне возможно, что вождь изредка спрашивал:

— А как обстоят дела за рубежом… с этой самой… урановой бомбой?

И наши высокопоставленные чекисты старались держать руку на атомном «пульсе», постоянно отправляя зарубежным резидентам зашифрованные наставления. Типа того, что было послано в Великобританию 15 марта 1942 года:

«… перед нами стоит большая необходимость в получении как информации, так и конкретных материалов по проводимым в Вашей стране работам… по проблемам урана-235…».

27 марта 1942 года в США полетел другой секретный приказ: «Над проблемой получения урана-235 и использования его как взрывчатого вещества для изготовления бомб огромной разрушительной силы в настоящее время очень усиленно работают в Англии, Германии и США и, по-видимому, проблема довольно близка к её практическому разрешению. Этой проблемой нам необходимо заняться со всей серьёзностью. Для этого у нас имеются следующие возможности…».

А 5 апреля 1942 года…

 

Весенняя атака на уран

5 апреля 1942 года вновь напомнил о себе Георгий Флёров, ставший к тому времени техником-лейтенантом. Он снова написал письмо Сталину:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Вот уже 10 месяцев прошло с начала войны, и всё это время я чувствую себя, и действительно очутился, в положении человека, пытающегося головою прошибить каменную стену».

Ничего не скажешь, начало лихое!

Через несколько абзацев тон письма становился и вовсе доверительно-запанибратским:

«Знаете ли Вы, Иосиф Виссарионович, какой главный довод выставляется против урана, „Слишком здорово было бы, если бы задачу удалось решить. Природа редко балует человека“».

Затем называлось имя главного атомного антагониста. Того, кто считал, что.

«… проблемные задачи, подобно урановой, должны быть отложены на «после» войны. Так считает академик А.Ф. Иоффе, и в этом он глубоко заблуждается, <…> мы совершаем большую ошибку, добровольно сдавая позиции. За год, за два мы отстанем настолько, что у того же академика Иоффе опустятся перед трудностями руки, когда придёт время вернуться от военного изобретательства к проблемным задачам.

Самые большие глупости делаются с самыми лучшими намерениями».

Далее Флёров как бы вскользь информировал вождя о том, что это он (вместе с Петржаком) открыл спонтанное деление урана, и что в настоящий момент «… оба сражаемся, работаем и стараемся делать это как можно лучше».

Затем автор письма энергично опровергал все упрёки тех, кто мог заподозрить его в самых обычных «шкурных» интересах:

«Ну что там волнуется Флёров? Занимался наукой, попал в армию, хочет выкарабкаться оттуда, ну и, используя уран, засыпает письмами всех и вся, неодобрительно отзывается об академиках, делая всё это из самых эгоистических личных соображений».

Подобные подозрения техник-лейтенант Флёров отвергал самым решительным образом, заявляя, что действует исключительно в интересах «уранового вопроса», который требует скорейшего решения! А раз так, то:

«… считаю необходимым для решения вопроса созыв совещания в составе академиков Иоффе, Вавилова, Хлопина, Капицы, акад. УССР Лейпунского, профессора Ландау, Алиханова, Курчатова, Арцимовича, Френкеля, Харитона, Зельдовича. Желателен также вызов К.А. Петржака.

Прошу для доклада 1 ч.30 м. Очень желательно, Иосиф Виссарионович, Ваше присутствие, явное или неявное».

И вновь во флёровском перечне «атомных экспертов» Курчатов упомянут среди прочих — восьмым по счёту! После Лейпунского и Ландау. И после Алиханова. Можно себе представить, с какими горечью и обидой годы спустя читал это письмо Игорь Курчатов!

Завершалось послание Сталину надеждой на то, что Верховный главнокомандующий к его мнению прислушается. И, бросив все свои дела, созовёт совещание, которое поможет технику-лейтенанту из Йошкар-Олы полностью посвятить себя любимому «атомному» делу:

«Вообще говоря, сейчас не время устраивать подобные научные турниры, но я лично вижу в этом единственный способ доказать свою правоту — право заниматься ураном, так как иные способы — личные переговоры с А.Ф. Иоффе, письмо к т. Кафтанову — всё это не приводит к цели, а просто замалчивается.

На письмо и 5 телеграмм т. Кафтанову ответа я не получил… Это и есть та стена молчания, которую, я надеюсь, Вы мне поможете пробить, так как это письмо последнее, после которого я складываю оружие и жду, когда за границей решат эту задачу».

К Сталину это письмо, конечно же, не попало. Его направили в НКВД. И лишь через какое-то время, как о том писал в своих воспоминаниях Квасников, тогдашний начальник отдела научнотехнической разведки НКВД:

«… в середине 1942 г. Берия, наконец, ознакомил Сталина с запиской, составленной мною в сентябре 1941 г. К этой записке было присовокуплено небезызвестное письмо Г.Н. Флёрова, датированное мартом 1942 г…».

Итак, согласно утверждению Квасникова, Сталин был ознакомлен с «урановым досье» летом 1942-го. Когда это случилось на самом деле, сказать трудно — не на что сослаться, соответствующих документов нет.

Зато известно, что весной 1942-го в научных кругах страны Советов об уране вновь заговорили. Так, 27 апреля 1942 года, выступая на заседании Бюро Отделения физико-математических наук, академик Капица, совершенно не задумываясь над тем, насколько пророчески звучат его слова, сказал:

«Участие науки в войне в Америке скажется года через два в японо-американской войне, где будет решающим качество вооружения».

Всего на год и четыре месяца ошибся Пётр Леонидович в своей оценке исторических событий глобального масштаба! Поистине поразительная точность!

А Анатолий Александров в это время завершал дела, связанные с размагничиванием кораблей. Он вспоминал:

«Я кончил свою работу и в конце апреля улетел в Казань. Игорь Васильевич работал дальше по размагничиванию, но и моя лаборатория и его искали новые точки приложения сил».

 

Атом, озадачивший разведку

Весной 1942 года работники Главного разведывательного управления Генштаба Красной армии решили, наконец, разобраться раз и навсегда с этой загадочной «урановой проблемой». И 7 мая написали письмо, требовавшее самых что ни на есть исчерпывающих разъяснений.

Письмо, разумеется, было секретным — № 137955сс. И адресовалось оно в Академию наук, Михаилу Прокопьевичу Евдокимову, начальнику тамошнего «спецотдела» (или «оборонного отдела», как его ещё называли).

Этот отдел был организован задолго до начала войны (15 апреля 1939 года) и занимался он, как объясняют современные справочники, тем, что…

«… контролировал и, в определённой мере, организовывал заключение договоров институтов Академии наук с военными заказчиками, выяснял тематику необходимых исследований, готовил сводные планы и отчёты о работе по закрытой тематике».

В этот-то «спецотдел» и пришло «секретное» послание, подписанное одним из начальников армейской разведки:

«В связи с сообщениями о работе за рубежом над проблемой использования для военных целей энергии ядерного деления урана прошу сообщить, насколько правдоподобными являются такие сообщения, и имеет ли в настоящее время эта проблема реальную основу для практической разработки вопросов использования внутриядерной энергии, выделяющейся при цепной реакции урана,

Одновременно прошу сообщить имеющиеся у Вас сведения о лаборатории Нильса Бора в Копенгагене».

Дать немедленный ответ на полученное письмо «начальник спецотдела» Евдокимов не мог, так как физиком не был — окончил Московский институт цветных металлов и, стало быть, имел специальность инженера-металлурга. Поэтому письмо разведчиков было направлено специалистам, каковые, по мнению Евдокимова, работали в Радиевом институте. На полях секретного документа появилась резолюция:

«В.Г. Хлопину Дать ответ в ГРУ КА. Евдокимов».

Секретное письмо переслали в РИАН, а там на его полях был проставлен автограф директора:

«Ознакомлен 15.5.42. Ак[адемик] В.Г. Хлопин».

Две недели академик раздумывал над ответом и 10 июня 1942 года, наконец, написал письмо:

«Академия наук не располагает никакими данными о ходе работ в заграничных лабораториях по проблеме использования внутриатомной энергии, освобождающейся при делении урана… Мало того, за последний год в научной литературе, поскольку она нам доступна, почти совершенно не публикуются работы, связанные с решением этой проблемы. Это обстоятельство единственно, как мне кажется, даёт основание думать, что соответствующим работаем придаётся значение, и они проводятся в секретном порядке.

Что касается институтов АН СССР, то проводившиеся в них работы по этому вопросу временно свёрнуты как по условиям эвакуации этих институтов из Ленинграда, где остались основные установки (циклотрон РИАНа), так и потому, что, по нашему мнению, возможность использования внутриатомной энергии для военных целей в ближайшее время (в течение настоящей войны) весьма мало вероятна».

Ответ Хлопина любопытен тем, что содержит одно важное свидетельство. Оказывается, в Академии наук не только были в курсе (!) того, что на Западе ведутся интенсивные работы с ураном, но и прекрасно знали, что они идут «в секретном порядке». Мало этого, академики понимали, что означает эта секретность. Но восстанавливать свои «временно свёрнутые» исследования по атомному ядру не собирались. Потому как считали, что в обозримом будущем от урана ничего путного получить не удастся. Слишком крепко в умах учёных засели выводы Зельдовича и Харитона о невозможности преодоления препятствий, стоявших на пути физиков-ядерщиков.

Получив подобное авторитетнейшее суждение (ведь Хлопин был не только директором Радиевого института, но и главой Урановой комиссии Академии наук), советские разведчики имели все основания для того, чтобы с лёгким сердцем махнуть рукой на уран. Однако они продолжали следить за тем, что происходило в «атомной» сфере за рубежом.

Как показало время, в ГРУ Генштаба РККА и в НКГБ не ошиблись. Разведчики не утратили интереса к урану. И зарубежным резидентам продолжали лететь приказы о важности оперативных наблюдений за учёными-атомщиками.

Вот лишь несколько документов.

10 мая 1942 года (то есть ещё до получения ответа от Академии наук) ГРУ Генштаба РККА направило в Женеву очередную шифровку. Она предназначалась Шандору Радо, резиденту советской разведки в Центральной Европе. Обратим внимание, как профессионально сформулировано само задание:

«По нашим сведениям, профессор Хейзенберг в Лейпциге работает над вопросом использования для военных целей внутриатомной энергии, выделяющейся при цепной реакции урана.

Установите:

а) Каким методом осуществляется цепная реакция урана.

б) Методы разделения изотопов урана и получения больших количеств протактиния.

в) Где сейчас работает Хейзенберг и имена физиков и химиков, работающих в лаборатории Бора в Копенгагене.

Директор».

К лету 1942 года сигналы о том, что к урановой проблеме следует отнестись с самым пристальным вниманием, видимо, заставили руководящие круги страны Советов отнестись к физикам, оказавшимся в армии, более внимательно. Специальной Комиссии при Совнаркоме СССР по освобождению и отсрочкам от призыва были даны соответствующие указания. 5 июня она приняла решение о демобилизации техника-лейтенанта Г.Н. Флёрова. Впрочем, всего на полгода — 1 января 1943 года он обязан был вновь вернуться в строй.

Такой поворот дела, конечно же, не устраивал демобилизованного. Он пожаловался Иоффе, и тот написал 9 июня письмо С.В. Кафтанову:

«Направляю Вам выдержки из расчётов быв. сотрудника ЛФТИ техника-лейтенанта Г.Н. Флёрова, составленные по письмам 1942 г. и выполненные им в Действующей Красной армии.

Г.Н. Флёров является одним из наиболее осведомлённых, инициативных и талантливых работников по проблеме урана в СССР. Я считаю поэтому необходимой демобилизацию его и привлечение к разработке специальных научных вопросов и, в частности, проблемы урана в СССР».

Письмо академика Иоффе возымело действие, и Флёрова демобилизовали вчистую. 20 августа 1942 года он был вновь зачислен в штат ЛФТИ.

А в это время по другую линию фронта…

 

Атом в Европе и Америке

В конце мая 1942 года в Берлине состоялось заседание германского Уранового союза. Для обсуждения ситуации с созданием арийской супербомбы министр вооружений и военной промышленности Альберт Шпеер вызвал к себе фельдмаршала Мильха, генерала Фромма, генерал-адмирала Ватцеля и физиков Гана и Гейзенберга.

Гейзенберг доложил, что изготовить бомбу, в принципе, возможно. Но для этого понадобится уран-235, плутоний или протактиний. Кроме того, производство нового вида оружия потребует весьма специфичной технической базы. А создана она буден не ранее, чем через два года. Столь длительный срок, объяснил Гейзенберг, связан с отсутствием необходимой поддержки урановому проекту. Кроме того, не хватает физиков-специалистов (многих учёных мобилизовали в армию). Нет также необходимого оборудования для исследований (в распоряжении немецких физиков имелся лишь один маломощный циклотрон).

Пообещав всяческую и всестороннюю поддержку со стороны властей, Шпеер спросил:

— Сколько необходимо денег для ускорения работ?

— Сорок тысяч рейхсмарок, — последовал ответ.

Названная сумма выглядела просто смехотворной. И у Шпеера возникли серьёзные сомнения относительно того, тот ли человек Гейзенберг, которому следует стоять во главе уранового проекта.

Встретившись с Гитлером, рейхсминистр вооружений подробно рассказал о тех препятствиях, что возникли на пути создания урановой бомбы, поделился своими сомнениями. Фюрер выслушал доклад спокойно. И даже успокоил Шпеера, сказав:

— Это фундаментальные исследования. На исход войны они влияния не окажут.

Через несколько дней Гитлер принял ещё одного рейхсминистра — главу почтового ведомства Вильгельма Онезорге. Министр пользовался большим уважением в нацистской партии, и фюрер благоволил своему «партайгеноссе». Онезорге сообщил Гитлеру, что и его министерство работает над созданием атомного сверхоружия. Фюрер выслушал рассказ со вниманием. Но когда Оне-зорге ушёл, с улыбкой воскликнул:

— Любопытное дело! Не кто иной, как наш главный почтмейстер обещает нам чудо-бомбу!

За океаном летом 1942 года «урановую проблему» тоже изучали с большим вниманием. 17 июня президенту Рузвельту был представлен доклад, в котором говорилось:

«… несколько килограммов урана-235 или плутония-239 представляют собой взрывчатку, эквивалентную по своей мощи нескольким тысячам тонн обычных взрывчатых веществ».

Уже на следующий день полковник американской армии Джеймс Маршалл получил приказ организовать производственную базу, на которой и предстояло приступить к созданию сверхсекретной оружейной продукции.

А в Москву (от советского резидента Шандора Радо) летели радиодонесения, в которых ядерные процессы всё ещё описывались в самых общих словах:

«Начальнику Главного разведуправления Генштаба Красной армии

Женева, 25 июня 1942 года

По вопросу расщепления ядра атома урана на Ваш запрос.

Бомбардировка урана-изотопа № 235 нейтронами даёт взрыв ядра этого атома…».

Далее следовало разъяснение, что представляет собой цепная ядерная реакция, и объяснялось, почему передаваемая информация является столь скудной:

«Ввиду большой военной важности этих опытов с самого начала в тех странах, где над ними работают, запрещено публиковать какие бы то ни было научные труды…

№ 269. «Дора»».

Советский резидент Шандор Радо (конспиративные клички «Альберт» и «Дора») не был физиком по специальности. В молодости учился в Берлинском, а затем в Лейпцигском университетах. Увлекался географией, картографией и экономическими науками. Поэтому его донесения содержали информацию самого общего порядка.

Вот, к примеру, его шифровка от 4 июля 1942 года:

«Начальнику Главного разведуправления Генштаба Красной армии

От швейцарских физиков:

а) Все иностранные сотрудники лаборатории Бора в Копенгагене должны были оставить Данию после объявления войны, и с тех пор неизвестно, что творится в лаборатории.

б) Лейпцигский физик Гейзенберг больше не ведёт опытов с бомбардировкой атома, так как нацисты ему не верят…

в) Практически ещё упорно работают над расщеплением атома урана Джолио и его жена в Париже и Гельбау в Цюрихе. По мнению последнего, маловероятно, что этот опыт в ближайшее время будет удачен…».

Слова «нацисты не верят Гейзенбергу», свидетельствовали о том, что до Шандора Радо дошли какие-то слухи о недовольстве рейхсминистра Шпеера состоянием «урановых дел». А «от швейцарских физиков» стало, видимо, известно, что в середине 1942 года Гейзенберг был назначен директором Физического института Общества кайзера Вильгельма в Берлине.

Упомянутые в шифровке «Джолио и его жена» — это супруги Фредерик и Ирен Жолио-Кюри, оставшиеся в оккупированном немцами Париже. В июле 1940 года их лабораторию посетили физики Курт Дибнер и Эрих Шуман, и в ней начались исследовательские работы в рамках германского уранового проекта.

В Парижском институте радия находился новейший циклотрон, ещё не введённый в эксплуатацию. Демонтировать его и перевозить в Германию немцы не стали. Ускоритель модернизировали, и в 1941 году он был запущен в работу. Группа немецких физиков, приехавшая в Париж из Берлина, стала вести на нём исследования.

Работать на циклотроне разрешили и Жолио-Кюри — под особым наблюдением, разумеется.

Однако ускоритель почему-то всё время капризничал, работал из рук вон плохо. Причём именно тогда, когда на нём проводились исследования с ураном. Как выяснилось позднее, французам симпатизировал немец Гентер, которого поставили руководить циклотроном. Он-то и устраивал циклотронные «капризы». После войны французы расценят действия Гетера как участие в сопротивлении фашизму и наградят его орденом Почётного легиона.

Этих подробностей в донесениях Шандора Доры, конечно же, не было и быть не могло. Многие факты стали известны лишь после войны. Но даже та весьма скудная атомная информация, что поступала в ГРУ Генштаба РККА из Швейцарии, давала разведчикам какое-то представление о том, что же происходит с «урановыми делами» в Германии.

Разведчики-чекисты тоже не дремали. Их «ядерное досье» пополнялось новыми страницами. В частности, стало известно, что секретное дело, которым в США руководил Джеймс Маршалл, к августу месяцу было уже основательно раскручено. Его стали называть «Manhattan Engineer District» («Манхэттенский инженерный объект») или короче — «Manhattan Project» («Манхэттенский проект»).

13 августа 1942 года в штате Нью-Мексико был создан специальный округ инженерных войск. Вскоре у «Манхэттенского проекта» появился полновластный начальник, командир. Им стал полковник Лесли Ричард Гровс.

Некоторые из физиков, привлечённых американцами к созданию атомной бомбы, яро ненавидели Гитлера и фашизм. И симпатизировали Сталину и его Красной армии, отражавшей нашествие полчищ вермахта. Кроме этого, кое-кто из учёных считал, что оружие невиданной доселе мощи опасно вкладывать в руки одной отдельно взятой державы.

Подобные умонастроения и послужили причиной того, что началась утечка секретной «атомной» информации. В результате советская разведка оказалась в курсе многого из того, что происходило в святая святых «Манхэттенского проекта».

Следила разведка НКГБ и за английскими атомными приготовлениями. 26 августа 1942 года отдел научно-технической разведки отправил своему резиденту в Лондоне Горскому очередное оперативное письмо:

«… необходимо провести разработку соприкасающихся с этой проблемой лиц в целях получения технологических расчётных данных по самому процессу, аппаратуре и механизмам, схем и чертежей и экономических обоснований проводимых работ. О значении этой проблемы нами неоднократно Вам подчёркивалось…».

Через два дня, 28 сентября, в Лондон полетела шифровка и от ГРУ Генштаба Красной армии. В ней было новое задание Клаусу Фуксу (ему поменяли кличку, и теперь он именовался «Фоксом»):

«Материалы «Фокса» о работе над урановой бомбой представляют интерес и нами используются…

Вызовите «Фокса» и поставьте задание осветить следующие вопросы:

а) состояние работ… в Бирмингеме, Биллинхеме и Уипингтоне…

б) какие работы производятся… в Манчестере? Какие результаты достигнуты?

в) результаты работы профессора Дираха в Кембридже.

г) результаты работ профессора Жолио (Франция).

д) сведения о работах над ураном в Германии.

е) сведения о работах в США, в частности, у Лоуренса (Калифорния).

При постановке задания "Фоксу " нацельте его на выяснение практических результатов работ, так как большинство полученных нами материалов, в основном, являются теоретическими разработками».

Вновь обращает на себя внимание высокий уровень подготовки оперативников, работавших в отделах научно-технической разведки. Они не только прекрасно разбирались в том, что необходимо выяснить, но знали, у кого следует добывать необходимые сведения!

Советский Союз продолжал самым внимательнейшим образом следить за тем, как на Западе продвигалось дело создания атомного оружия. Ведь самой стране Советов удалось к этому времени только-только устранить огромнейший дефицит обычных вооружений для Красной армии. На Урале и в Сибири в небывало кратчайшие сроки было налажено производство снарядов, мин, бомб, гранат и патронов в необходимом количестве. Во главе этого дела стоял Борис Ванников. В 1942-ом Сталин назначил его наркомом боеприпасов.

Однако обилие тревожной информации, приходившей из порабощённой Гитлером Европы, и содержание многочисленных разведданных, поступавших из стран-союзниц, всё чаще ставили перед руководством Советского Союза вопрос особого рода — урановый.

 

Инициаторы и «застрельщики» работ

Сегодня вряд ли возможно установить имена тех, кто был подлинным инициатором возобновления советских ядерных исследований. Слишком много объявилось претендентов на роль «застрельщика» этого дела.

Обратимся к воспоминаниям людей, которые оказались современниками тех давних событий.

Начнём со Степана Афанасьевича Балезина. Он окончил институт имени Герцена в Ленинграде, затем, проучившись два года в Институте красной профессуры, стал аспирантом, ассистентом и преподавателем Физико-химического института. Война застала 38-летнего Балезина в должности начальника отдела Комитета по делам высшей школы при Совнаркоме СССР. Впоследствии он рассказывал:

«В первые дни Великой Отечественной войны группа учёных-химиков обратилась с письмом к председателю Государственного комитета обороны (ГКО) тов. И.В. Сталину с письмом, в котором они предложили организовать работу учёных для нужд обороны страны…

На другой день авторов письма принял заместитель председателя Совнаркома СССР В.М. Молотов. На это совещание был приглашён и председатель Комитета по делам высшей школы при СНК СССР С.В. Кафтанов…

Для проведения этой работы было решено создать при ГКО Научно-технический совет, во главе которого поставить члена правительства в качестве уполномоченного Государственного комитета обороны. Уполномоченным был назначен С.В. Кафтанов».

Вернёмся к воспоминаниям Балезина:

«22 июля 1941 года С.В. Кафтанов вызвал меня, показал своё назначение за личной подписью тов. И.В. Сталина и в свою очередь назначил меня старшим помощником уполномоченного Государственного Комитета обороны. Он предложил мне привлечь к этой работе 5–7 человек квалифицированных специалистов в области химии и физики, а также подготовить проект состава Научно-технического совета при уполномоченном ГКО».

Промчались десять месяцев войны.

Небольшая группа специалистов при уполномоченном ГКО упорно трудилась, выполняя различные оборонные заказы. И тут произошло событие, показавшееся сначала самым обычным, рядовым. Вот как описал его Степан Балезин:

«Непосредственно с нами работал полковник И.Г.Стариков, заместитель начальника Украинского штамба партизанского движения. В апреле 1942 года он доставил нам записную книжку немецкого офицера, из которой мы узнали, что немцы ведут интенсивные работы по использованию в военных целях атомной энергии».

Кстати, много лет спустя выяснилось, что немцы, оккупировав Харьков, очень быстро поставили во главе УФТИ своего директора. Им стал приехавший из Германии Фридрих Хоутерманс. Ему было поручено наладить работу института. Хоутерманс, встречавший в коридорах физтеха бывших своих сослуживцев, многим по старой памяти помог в их бытовых делах. Но ничего существенного для арийского Атомного проекта сделать не удалось — в войне очень скоро произошёл перелом, и Красная армия освободила город.

Но вернёмся к записям немецкого офицера.

Переведённые на русский язык, они были направлены Балезиным «известному специалисту по атомному ядру академику Лейпунскому и специалисту по взрывам генералу Покровскому». Оба рецензента дали «резко отрицательный отзыв о возможности организации этих работ». Особенно убедительным был ответ Александра Лейпунского:

«Учёный-физик писал, что возможности использования атомной энергии вряд ли могут быть реализованы в течение ближайших 15–20 лет. Поэтому, когда страна испытывает величайшие трудности в борьбе с оккупантами, вряд ли целесообразно затрачивать средства, а их потребуется очень много, для целей, которые могут дать результаты не раньше, чем через 15–20 лет. Вследствие чего вести работы по использованию атомной энергии в настоящее время нецелесообразно».

Несмотря на столь однозначно отрицательные отзывы, Балезин всё же написал специальную записку «о необходимости немедленно начать эти работы» и передал её своему шефу.

Кафтанов поспешил показать подготовленный документ вождю.

«Сталин спросил его:

— Во сколько это обойдётся, если мы начнём эти работы?

— Мы прикидывали, — ответил Кафтанов, — возможно, миллионов 20.

— Этим можно рискнуть, — ответил Сталин».

Такой предстаёт та давняя история в воспоминаниях Степана Балезина. Получается, что Атомный проект страны Советов начался с его, балезинской, записки, которую Кафтанов показал председателю ГКО:

«… буквально в течение двух дней мы получили ответ из ГКО о том, чтобы уполномоченный ГКО немедленно организовал работы по использованию атомной энергии».

Стало быть, выходит, что человек, с которого всё началось и есть Степан Балезин.

Но так ли это?

Ведь Сталин, как известно, никогда не принимал окончательного решения по важным государственным делам на основании одного случайного разговора или прочтения одной единственной записки.

У председателя ГКО было множество других источников информации, в том числе и по урановой теме.

Сталин наверняка обсуждал этот вопрос с Лаврентием Павловичем Берией.

Интересовался мнением главы армейской разведки Алексея Павловича Панфилова.

Расспрашивал и Ивана Ивановича Ильичёва, который в августе 1942 года сменил Панфилова на посту начальника ГРУ Генштаба Красной армии.

Но ни Берия, ни Панфилов, ни Ильичёв мемуаров не оставили. А свято место, как известно, пусто не бывает. Вот и появились многочисленные «инициаторы» и «застрельщики» советского Атомного проекта. Среди них — уже известный нам Г.Н. Флёров, засыпавший своими письмами руководство страны, и Л.Р. Квасников, стоявший во главе научно-технической разведки наркомата государственной безопасности… Были и другие претенденты в «самые первые».

 

Секретное «Распоряжение» правительства

Итак, осенью 1942 года Сталин принял, наконец, решение по «урановой проблеме». И дал соответствующее распоряжение.

Кому?

Одному из своих ближайших соратников.

В то время вторым человеком в стране Советов был Вячеслав Михайлович Молотов, бывший глава правительства, ставший перед самой войной народным комиссаром иностранных дел. Ему вождь и поручил разобраться с урановыми делами.

Молотов, как мы знаем, в физике не был силён. Поэтому он стал искать, кому бы передать сталинское поручение. Единственным из членов ГКО, кто изучал химию, а стало быть, мог отличить один атом от другого, был Кафтанов, стоявший к тому же во главе Научно-технического совета при ГКО. Молотов вызвал его и дал указание подготовить проект соответствующего распоряжения.

Кафтанов, в свою очередь, привлёк к этому делу вице-президента Академии наук А.Ф. Иоффе и вместе с ним и с группой своих помощников принялся сочинять текст секретного документа.

Вскоре документ был готов. Он получил номер — 2352сс (буквы «сс» означали «совершенно секретно») и 28 сентября 1942 года был представлен Сталину.

Сегодня этот день считается днём рождения российской атомной отрасли, хотя ни о какой «отрасли» речь в Распоряжении ГКО не шла. Оно всего лишь предписывало:

«Обязать Академию наук СССР (акад. Иоффе) возобновить работы по исследованию осуществимости использования атомной энергии путём расщепления ядра урана и представить Государственному комитету обороны к 1 апрелю 1943 года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива».

И всё!

Ничего более от Академии наук не требовалось.

Поэтому далее в восьми пунктах Распоряжения перечислялись мероприятия, которые, по мнению руководства страны, должны были обеспечить выполнение важного правительственного задания. Документ скреплялся подписью:

«Председатель Государственного комитета обороны И. Сталин».

Таким образом, учёных просили всего лишь дать ответ. Прямой и неукоснительный. «Да» или «нет»? «Возможно» или «невозможно»?

На все раздумья и опыты-эксперименты (если таковые потребуются) отводилось шесть месяцев.

Но вернёмся к Распоряжению ГКО № 2352сс.

Есть в дате его подписания одна небольшая нестыковка. Документ подписан за неделю до того, как к вождю поступила самая главная «урановая» бумага — «совершенно секретный» документ за № 1720/б. Он был подписан народным комиссаром внутренних дел Союза ССР Берией 6 октября 1942 года. На документе — пометка: «Разослано т. Сталину, т. Молотову». Содержит это «главная бумага» не только подробный анализ того, как обстоят дела с ураном за рубежом, но и не менее подробные рекомендации:

«Исходя из важности и актуальности проблемы практического применения атомной энергии урана-235 для военных целей Советского Союза, было бы целесообразно:

1. Проработать вопрос о создании научно-совещательного органа при Государственном комитете обороны СССР из авторитетных лиц для координирования, изучения и направления работ всех учёных, научно-исследовательских организаций СССР, занимающихся вопросом атомной энергии урана.

2. Обеспечить секретное ознакомление с материалами НКВД СССР по урану видных специалистов с целью дачи оценки и соответствующего использования этих материалов».

В качестве главных атомных специалистов назывались всё тех же Капица, Скобельцын и Слуцкий.

Как известно, с чекистами спорить бессмысленно. И всё же попробуем поставить под сомнение дату, стоящую на этом секретном документе: 6 октября. Ведь прошло уже больше недели, как Сталин подписал Распоряжение № 2352сс — восемь дней! А Берия приносит вождю бумагу с анализом ситуации и рекомендациями.

Так опоздать!

И кому?! Лаврентию Павловичу?

В подобный промах главного чекиста страны невозможно поверить!

Скорее всего, мы имеем дело с самой элементарной опечаткой.

В самом деле, рассуждая логично, следует признать, что Сталина должны были ознакомить с этим письмом задолго до подписания Распоряжения. То есть где-то в начале сентября! Так оно, наверное, и было на самом деле. И одним письмом дело вряд ли ограничилось. По заведённым тогда правилам Берия обязан был представить вождю свой, чекистский вариант Постановления правительства. И наверняка представил его.

Но Сталин подписал другой проект. Тот, что был составлен комитетом Кафтанова. В подписанном документе ни о каком «научно-совещательном органе», на создании которого настаивали энкаведешники, речи не шло. И фамилии рекомендуемых физиков (Капица, Скобельцын, Слуцкий) не упоминались. Кафтанов предложил другие кандидатуры: академиков Иоффе и Богомольца, а также профессора Ланге.

Доктор Фриц Фрицевич Ланге в подписанном вождём Распоряжении упоминался дважды. Сначала — в пункте втором:

«2. Академии наук УССР (акад. Богомолец) организовать под руководством проф. Ланге разработку проекта лабораторной установки для выделения урана-235 методом центрифугирования…».

Затем — в пункте третьем:

«3. Народному комиссариату тяжёлого машиностроения (т. Казаков) изготовить на казанском заводе подъёмно-транспортного машиностроения „Серп и молот“ для Академии наук СССР к 1 января 1943 года лабораторную установку центрифуги по проекту проф. Ланге, разрабатываемому в Академии наук УССР».

В дальнейшем события развивались так, что все трое: Иоффе, Богомолец и Ланге — были оттеснёны на задворки Атомного проекта. Сегодня мало кто помнит, что именно им осенью 1942 года Сталин поручил разгадать ядерную загадку.

Впрочем, за консультациями по урановым вопросам обращались тогда ко всем, кто был хоть сколько-нибудь компетентен в атомных делах. Интересовались и мнением академика Вернадского, который находился в эвакуации в казахском местечке Боровое. Сохранилось письмо, которое Владимир Иванович написал 9 ноября 1942 года:

«Необходимо серьёзно и широко поставить разработку атомной энергии актин-урана Для этого Урановая комиссия должна быть реорганизована и превращена в гибкую организацию…

Мы должны быстро решить вопрос, стоим ли мы, как я и некоторые другие геохимики и физики думают, что мы стоим перед новой эрой человечества — использования новой формы атомной энергии или нет».

Ничего конкретного в своём письме Вернадский не предлагал. Более того, он сам задавался теми же вопросами, что стояли перед руководством страны: «да» или «нет», «возможно» или «невозможно»? Но при этом упорно настаивал на том, чтобы все ядерные дела в СССР возглавляла созданная им Урановая комиссия.

Получив такое письмо от 69-летнего Вернадского, его решили больше не беспокоить. «Урановыми» вопросами поручили заниматься другому академику (Иоффе).

 

Советский атомный проект

Всякий раз, когда «урановый вопрос» вставал перед правительствами Великобритании, Германии, Франции или США, его решали очень просто: физикам предлагали создать урановую бомбу.

В Советском Союзе точно в такой же ситуации поступили иначе: от учёных потребовали подготовить урановый доклад. То есть всего лишь прояснить вопрос и дать кое-какие рекомендации. Отсюда и колоссальное отличие в подходах к решению поставленной задачи — ведь бомба весьма существенно отличается от доклада.

На Западе к созданию атомного оружия привлекли светлейшие умы человечества, выдающихся учёных, Нобелевских лауреатов. Скомплектовали целую армию из опытнейших инженеров и техников.

В СССР для составления доклада нужны были исполнители совсем другого рода — хорошо владевшие пером, обладавшие организаторскими способностями, умевшие чётко и внятно излагать суть дела.

Между тем — вспомним об этом в очередной раз — большинство маститых учёных страны Советов в успех «укрощения» урановых ядер не верили категорически! Даже ссылки на секретные исследования, которые якобы велись за рубежом, никого не убеждали. Заграничные опыты скорее вызывали опасения: а не дезинформация ли это? Не специально ли подброшенная нам «липа», чтобы, клюнув на неё, наивные большевики с присущим им энтузиазмом развернули широкомасштабные работы. В самый разгар войны! И надорвались бы от непосильной ноши.

Так или примерно так думали тогда многие. В том числе и академик Иоффе, которого сталинское Распоряжение поставило во главе всей этой грандиозной и фантастичной затеи.

Но думы — думами, а дело надо было делать. И Абрам Фёдорович отправился в Казань — туда, где находились физические институты, эвакуированные из Москвы и Ленинграда, и принялся подбирать команду, чтобы поручить ей выполнение правительственного задания.

Возглавить коллектив ядерщиков, по мнению Иоффе, вполне могли бы… член-корреспондент Академии наук Алиханов… или профессор Курчатов.

Но Абрам Исаакович Алиханов в тот момент находился в Армении. Там на горе Алагез он занимался изучением космических лучей. Через четыре года Сталин спросит у Берии, какое отношение к созданию атомной бомбы могут иметь лучи, идущие из космоса. Лаврентий Павлович передаст этот вопрос Алиханову, и тот напишет вождю пространную записку, в которой, в частности, скажет:

«Огромный интерес, проявляемый физиками к проблеме космических лучей, связан с тем, что в потоке космических лучей мы встречаемся с частицами огромных энергий, измеряемых миллиардами и сотнями миллиардов вольт.

Столкновения космических частиц (мезотронов, протонов, электронов и т. д.) с ядрами атомов вещества позволяют изучить свойства элементарных частиц материи и, в частности, протонов и нейтронов, из которых построены ядра…

Благодаря большим энергиям космические частицы не только легко расщепляют ядра, но, проходя через вещество, вызывают такие явления, которые не наблюдаются в обычных ядерных реакциях».

Сталин внимательно прочтёт присланное ему объяснение и наложит на него краткую резолюцию:

«Согласен. И. Сталин».

Но это случится лишь в начале 1946 года. Осенью же 1942-го Алиханов находился далеко от Москвы.

Зато профессор Курчатов к тому времени уже вернулся из Севастополя в Казань, успел переболеть воспалением лёгких и даже отрастить бороду.

Анатолий Александров рассказывал:

«В конце 1942 года Игорь Васильевич приехал в Казань. Мы стали называть его Бородой. Я думаю, что борода, сильно старившая его прекрасное молодое лицо, облегчала ему контакты с людьми старшего возраста. Бороде было всего 39 лет, он был очень моложав, пока не отрастил бороду. С бородой мальчишкой его никто не назвал бы. Он смеялся, что дал обет не бриться, пока не решит задачу».

Физик Вениамин Аронович Цукерман:

«Мария Николаевна Харитон рассказывала, как в 1942 году после севастопольской эпопеи, увидев Курчатова с бородой, она спросила его:

— Игорь Васильевич, ну к чему такие украшения из допетровских времён?

Он шутя продекламировал две строчки из популярной военной песенки:

— Вот ужо прогоним фрицев, будет время, будем бриться…

Вскоре его стали называть Бородой, а иногда — князем Игорем. Чем-то неуловимым его облик напоминал былинного богатыря, русского красавца-князя».

Вот этому весёлому бородачу, успевшему стать неплохим специалистом по размагничиванию кораблей, осенью 1942 года Иоффе и поручил разобраться с «урановой проблемой», назначив его начальником «специальной лаборатории атомного ядра». Она была организована при Академии наук и состояла всего из одиннадцати человек.

Георгий Флёров, который тоже стал её сотрудником, вспоминал:

«Начиная работу, мы были нищие и, пользуясь данным нам правом, собирали из остатков по воинским частям и в институтах Академии наук необходимые нам вольтметры и инструмент».

Это было действительно так. Хотя кто-то вправе воскликнуть:

— Не может быть! Оснащение атомной лаборатории приборами и инструментами было особо оговорено в Распоряжении ГКО! А его подписал сам Сталин!

Да, Распоряжение ГКО предписывало выделить учёным «… сталей разных марок 6 тонн, цветных металлов 0,5 тонны, а также… два токарных станка». Кроме этого Наркомату внешней торговли поручалось «… закупить за границей по заявкам Академии наук СССР для лаборатории атомного ядра аппаратуры и химикатов на 30 тысяч рублей». Главному управлению гражданского воздушного флота надлежало «… обеспечить к 5 октября 1942 года доставку самолётом в г. Казань из г. Ленинграда принадлежащих Физико-техническому институту АН СССР 20 кг урана и 200 кг аппаратуры для физических исследований».

Составители Распоряжения, подписанного Сталиным, видимо, полагали, что физики, которые станут готовить доклад вождю, будут обеспечены по максимуму.

Однако Курчатов, узнав, что все исследования ему предстоит вести с помощью двух токарных станков и шести тонн стали, наверняка приуныл основательно. Но что он мог поделать? Время было горячее — немцы стояли под Сталинградом! Приказ ГКО следовало выполнять, то есть готовить к указанному сроку «урановый» доклад. Поэтому пришлось засучивать рукава и приниматься за работу.

Анатолий Александров сразу заметил тогда, как сильно изменился Курчатов:

«Хотя его стиль поведения, общения с людьми был такой же, как и раньше, но чувствовалась происходящая в нём глубокая душевная перестройка При его крайне развитом чувстве ответственности за дело новая задача легла на него огромным грузом».

В это время за океаном тоже делали выбор. Искали достойную кандидатуру на пост научного руководителя атомного проекта. Лесли Гровс, командовавший этим делом, сначала хотел поставить во главе физиков-ядерщиков Нобелевского лауреата Эрнеста Лоуренса, но тот по целому ряду причин отказался. Тогда выбор пал на 38-летнего физика из Калифорнийского университета Роберта Оппенгеймера. В октябре 1942 года Гровс предложил ему стать научным руководителем «Манхэттенского проекта». Оппенгеймер ответил согласием.

В ту пору советский атомный проект возглавлял человек, статус которого был намного значительнее, чем у американца Лесли Гровса — Вячеслав Молотов. Но он лишь считался руководителем, потому как забот у него было (важных, ответственейших — государственных) невпроворот.

Следующим по значимости шёл Абрам Иоффе, у которого дел тоже было предостаточно.

Всеми «ядерными делами» (а их свалилось на малочисленный коллектив специальной лаборатории атомного ядра превеликое множество) пришлось заниматься Игорю Курчатову. Проблем оказалось столько, что начальника лаборатории было очень трудно застать на месте.

22 октября 1942 года Курчатов приехал в Москву и принялся разыскивать тех, кого можно было привлечь к работе по атомной тематике. Одним из первых был найден Юлий Харитон, который впоследствии написал:

«С марта 1942 года я был прикомандирован к так называемой „Шестёрке“ — официально это НИИ-6 Наркомата боеприпасов… Занимались суррогатированием взрывчатых веществ, так как тротила было мало, кумулятивными зарядами…

Ко мне приехал Игорь Васильевич. Он начал говорить о том, что надо возвращаться к прерванной работе над урановой проблемой. Его слова показались мне совершенным бредом. Тогда немцы занимали ещё значительную часть нашей территории. Мне казалось, что надо всем чем возможно помогать армии. А тут урановая проблема Война, вероятно, окончится раньше, чем мы сделаем атомное оружие. Вот кончится война, тогда, как мне казалось, можно будет со спокойной совестью заниматься ядерной энергетикой и ядерным оружием.

Игорь Васильевич не торопил, предложил ходить на семинары…Я начал ходить на них сначала изредка, потом чаще, так постепенно мысли стали возвращаться в сторону урановой проблемы».

Юлий Борисович Харитон не указал точного числа, когда состоялась его встреча с Курчатовым. Но упоминание о том, что Игорь Васильевич был не слишком настойчив, говорит о том, что их первый разговор о «возобновлении работ» состоялся, скорее всего, в середине ноября.

Затем Курчатов отправился к Кикоину.

Исаака Константиновича Кикоина ещё в середине 30-х годов отправили на Урал организовывать филиал Физтеха. Там он жил и работал. В конце 1942– го к нему вдруг приехал Курчатов.

Много лет спустя Кикоин вспоминал:

«… в Свердловске неожиданно появился Курчатов, которого я не сразу узнал, так как не видел его с начала войны, и который отрастил роскошную бороду, пообещав расстаться с ней после победы над фашизмом…

Он почему-то заинтересовался тематикой моей лаборатории, спросил, чем я занимаюсь. Занят я в то время был оборонной тематикой, о содержании которой я ему и рассказал. Внешне его посещение тогда ни на чём не сказалось, но позже стало ясно, что он имел поручение прозондировать возможность привлечь меня к новой тематике».

На роль «крупного учёного» Кикоин не очень годился. Сам он потом с откровением рассказывал:

«Мы все, включая меня, не были специалистами в рассматриваемой нами проблеме, но мы были молоды, и нахальства у нас хватало, нам было и «море по колено».

Видимо, этой своей отчаянной бесшабашностью 34-летний свердловчанин и приглянулся Курчатову. И очень скоро Кикоина затребовали в столицу.

А Курчатов в это время продолжал находиться как бы на распутье — многое было неясно, возникала тьма вопросов. Но в третьей декаде ноября 1942-го его неожиданно познакомили с данными, добытыми в зарубежных лабораториях.

 

Материалы из секретной тетради

Секретные материалы, которые поступали от зарубежных резидентов в Москву, для удобства сброшюровали в особую тетрадь. Назвали её буднично и неброско: «Использование урана как источника энергии и взрывчатого вещества». Эту тетрадь уже давали на просмотр Иоффе и Капице. Теперь настала очередь Курчатова.

Вот что рассказывал об этом сам Вячеслав Молотов:

«Мне было поручено… найти такого человека, который бы мог осуществить создание атомной бомбы».

Что-то «поручить» Молотову в ту пору мог только один человек — Сталин. Исполнить же поручение вождя было способно единственное в стране ведомство. К его представителям Вячеслав Михайлович и обратился:

«Чекисты дали мне список надёжных физиков, на которых можно положиться, и я выбрал.

Вызвал Капицу к себе, академика. Он сказал, что мы к этому не готовы, и атомная бомба — оружие не этой войны, дело будущего. Спрашивал Иоффе — он тоже как-то неясно к этому отнёсся. Короче, был у меня самый молодой и никому ещё неизвестный Курчатов, ему не давали ходу. Я его вызвал, поговорили, он произвёл на меня хорошее впечатление. Но он сказал, что у него ещё много неясностей.

Тогда я решил ему дать материалы нашей разведки — разведчики сделали очень важное дело. Курчатов несколько дней сидел в Кремле, у м. еня, над этими материалами».

Оперативных донесений накопилось тогда в НКВД уже около двух тысяч листов. Чекисты разобрались в них с трудом — не хватало знаний понять смысл многочисленных формул, расчётов, графиков и схем.

Сначала Курчатову дали одну тетрадь. С данными, полученными из Великобритании. Игорь Васильевич прочёл её…

И ахнул!

Его состояние, пожалуй, можно сравнить с той внезапной эмоциональной приподнятостью, которую испытал Архимед, когда однажды решил принять ванну. Увидев, как поднимается вода, вытесняемая погружаемым в неё телом, он, размышлявший над природой земных тел, вдруг понял, что все они обладают удельным весом. И учёный воскликнул:

— Эврика!

Точно такие же чувства много веков спустя должен был испытывать и Исаак Ньютон, увидевший, как на землю подают яблоки. Миллионы людей наблюдали до него этот ничем не примечательный процесс. А Ньютон, ломавший в тот момент голову над вопросом происхождения гравитационных сил, вдруг понял, что в этом падении проявляется один из основных законов природы!

Капицу и Иоффе, физиками-ядерщиками не являвшихся, знакомство с секретной тетрадью вполне могло заинтересовать, даже в чём-то захватить. Однако уверенности в осуществимости цепной реакции увиденные расчёты не прибавили. Отсюда и скептицизм в тех оценках, которые уважаемые учёные дали прочитанному.

Иное дело Курчатов, знавший вопрос до тонкостей. Секретная тетрадь, вне всяких сомнений, должна была его просто ошеломить!

Масштабами работ по урану, развернувшихся в Англии.

Именами привлечённых к ним учёных.

А также результатами, полученными в ходе интенсивнейших исследований.

Информация, которую содержала секретная тетрадь, в корне меняла те представления, что были тогда в советской ядерной физике определяющими. Зарубежные расчёты и формулы опровергали всё то, к чему пришли наши теоретики, наглядно демонстрируя, как далеко вперёд ушла наука Великобритании.

Впрочем, кое-какие сомнения у Курчатова всё-таки возникли. И, составляя докладную записку-отчёт на имя Молотова, он написал, что прочитанные им материалы, во-первых…

«… чрезвычайно интересные (но, на мой взгляд, не вполне ещё достоверные)».

Во-вторых, Английский правительственный комитет, основываясь на выводах учёных, почему-то.

«… считает (не совсем ещё, на мой взгляд, обоснованно), что создание урановой бомбы является задачей, допускающей не только принципиальное, но и реально осуществимое решение. Английские учёные, работающие над этой проблемой, 10 против одного, считают, что она может быть доведена до полного практического решения (выпуск 3 бомб в месяц) в 1943 году, и что вся проблема поэтому имеет практическое значение и будет играть решающую роль в войне».

Именно в этом Курчатов и сомневался. В том, что атомные бомбы можно изготовить уже в следующем году. И производить их по три штуки в месяц. Это казалось невероятным!

Зато КАКИЕ вдруг открылись перед ним заманчивые перспективы! Он тотчас осознал, КАКОЙ поистине бесценный материал попал ему в руки!

 

Впечатление от прочитанных материалов

Что ощущает тот, кто ненароком проникает в чужую тайну? Хорошо воспитанный человек бывает несколько смущён и старается выбросить из головы не принадлежащую ему информацию. Если же избавиться от неё не удаётся, он делает всё, чтобы спрятать эту тайну подальше от посторонних.

А если тайна эта — зарубежная? Да ещё содержащая в себе государственную тайну, обладание которой даёт возможность достичь невероятного, взлететь до немыслимых высот? Что делает человек, ставший обладателем такого секрета? Наверное, он начинает думать о том, КАК оградить этот волшебный источник от чьих бы то ни было посягательств. Думает, ЧТО нужно сделать, чтобы об этой тайне не узнал никто? НИКТО!

Курчатов, вероятно, тоже задумался, А затем написал Молотову и даже подчеркнул написанное:

« Полное содержание этой тетради, по моему мнению, не должно быть известно более чем двум-трём учёным нашей страны ».

«Двум-трём учёным»… С секретными разведданными уже ознакомили Иоффе и Капицу. Он — третий, и этого вполне достаточно!

Даже физики-теоретики Зельдович и Харитон, которых Курчатов уже рекомендовал подключить к урановому проекту как специалистов по разделению изотопов, и те, по его словам, могли успешно справиться с порученной работой и «без знакомства с особо секретной тетрадью ». Но чтобы ввести их в курс дела (совсем немного) Игорь Васильевич предложил:

«… перепечатать из этой тетради текст, начиная с § 10 стр. 20…, и показать этот материал проф. Харитону и проф. Зельдовичу».

Указанные параграфы — это те самые места, из которых со всей очевидностью следовало, что советские теоретики в своих расчётах ошиблись, тем самым дезориентировав научную общественность. Курчатов как бы хотел напомнить горе-расчётчикам, что тот, кто не умеет как следует считать, должен постоянно об этом помнить!

Однако чем больше размышлял Курчатов над содержанием секретного разведывательного досье, тем больше возникало у него вопросов. Поэтому целая треть докладной записки Молотову посвящена неясностям в «урановом вопросе». Все они выделены в особый параграф:

«§ 3. Вопросы, подлежащие уточнению через разведывательные органы».

Уже по тону фраз, с которых начиналось изложение «неясностей», чувствуется, какое сожаление (и даже лёгкое негодование) испытывал в тот момент писавший:

«Рассмотренный материал совершенно не содержит технических подробностей о физических исследованиях по самому процессу деления и, кроме того, в нём нет даже самых общих данных о содержании работ за весь 1942 год. Получение сведений по проводимому ниже перечню представляет, на мой взгляд, задачу первостепенной важности».

Перечень вопросов, на которые (с помощью разведорганов) Курчатов жаждал получить ответы, с годами будет стремительно разрастаться. Но для начала он ограничился всего пятью пунктами:

«1. Необходимо получить по возможности все технические отчёты по работам проф. Фриша в Ливерпуле и проф. Коварского в Кембридже…

2. Крайне желательно выяснить, какие данные послужили основанием для… утверждения, что число нейтронов, сопровождающих деление урана, равно трём».

3. Ещё в 1941 году фирме «Метрополитен-Виккерс» было поручено сконструировать 20-фазную модель аппарата для разделения изотопов методом диффузии. Необходимо выяснить, выполнена ли эта модель, и какие она дала результаты. Крайне желательно иметь также чертежи и техническое описание модели».

Читая эту часть курчатовского отчёта, Вячеслав Михайлович Молотов наверняка должен был вспомнить о том, что в самом начале 1942 года английские учёные предлагали восстановить научные контакты с коллегами из СССР. Для того, чтобы выведать наши рабоче-крестьянские секреты. А теперь советский физик-ядерщик жаждал проникнуть в тайны британского атомного проекта.

«4. Между июнем и сентябрём сего года… должна была быть проведена детальная разработка машин для завода, подготовлен проект для производства на полной мощности… Необходимо выяснить, ведутся ли и велись ли эти проектные работы. Могло случиться, что дополнительные физические исследования… показали практическую невозможность производства урановых бомб, что немедленно повлекло бы за собой прекращение всех проектных работ по заводу».

И, наконец, в последнем пункте курчатовского «перечня вопросов» звучит уже не просьба, а чуть ли не приказ:

«5. Имеются сведения, что в Америке разработан чрезвычайно простой способ получения гексафторурана на базе нитрата урана. Необходимо получить сведения об этом способе».

Видимо, для того чтобы как-то смягчить свой требовательный напор, Курчатов написал:

«В исследованиях проблемы урана советская наука значительно отстала от науки Англии и Америки..…».

Что же касается самого главного вопроса — относительно возможности создания атомного оружия, то на него Курчатов ответил с крайней осторожностью:

«Имеющиеся в распоряжении материалы недостаточны, для того чтобы можно было считать практически осуществимой или неосуществимой задачу производства урановых бомб, хотя почти и не остаётся сомнений, что совершенно определённый вывод в этом направлении сделан за рубежом».

И всё же, подводя черту под своим отчётом, Курчатов высказывался весьма решительно. Ведь он знал, что от него ждут однозначного вывода:

«Ввиду того, однако, что получение определённых сведений об этом выводе связано с громадными, а, может быть, и непреодолимыми затруднениями; и ввиду того, что возможность введения в войну такого страшного оружия, как урановая бомба, не исключено, представляется необходимым широко развернуть в СССР работы по проблеме урана и привлечь к её разработке наиболее квалифицированные научные и научно-технические силы Советского Союза».

Интересны кандидатуры физиков, которых Курчатов рекомендовал привлечь к «решению проблемы»:

«Помимо тех учёных, которые сейчас уже занимаются ураном, представлялось бы желательным участие в работе: проф. Алиханова А.И. и его группы, проф. Харитона Ю.Б. и Зельдовича, проф. Кикоина И.К., проф. Александрова А.П. и его группы, проф. Шальникова А.И…».

И совсем уже в финале записки затрагивался вопрос о том, кому, по мнению Курчатова, следовало бы возглавить Атомный проект страны Советов: «Для руководства этой сложной и громадной трудности задачей представляется необходимым учредить при ГКО Союза ССР под Вашим председательством специальный комитет, представителями науки в котором могли бы быть акад. Иоффе А.Ф., акад. Капица П.Л. и акад. Семёнов Н.Н…».

Доклад Курчатова Молотову, видимо, понравился. Хотя бы тем, что наконец-то появился учёный, который не отодвигал на далёкое будущее решение атомного вопроса. Да, при этом в чём-то он сомневался, что-то предлагал уточнить, проверить. Но коварным капиталистам не доверял! И, вполне допуская, что они способны ввести в войну «такое страшное оружие, как урановая бомба», рекомендовал «развернуть в СССР работы» по её созданию.

И Молотов наложил на курчатовский отчёт резолюцию: «Тов. Сталину. Прошу ознакомиться с запиской Курчатова… В. Молотов. 28.XI.»

Между тем со дня подписания вождём Распоряжения ГКО № 2352сс прошло уже два месяца, то есть ровно треть времени, отпущенного учёным для подготовки «уранового» доклада.

2 декабря Курчатов покинул Москву и вернулся в Казань.

В этот же день — 2 декабря 1942 года — в далёком Чикаго заработал первый в мире ядерный реактор, Энрико Ферми осуществил цепную реакцию! В Вашингтон по телефону тотчас полетела условная шифрованная фраза: «Итальянский мореплаватель только что прибыл в Новый Свет».

С этого момента на планете Земля начался новый — Атомный век! В это время в Германии Вернер Гейзенберг и Роберт Дёппель тоже пустили атомный реактор (немцы называли его урановой машиной). Результаты превзошли все ожидания! Учёные, как писал позднее Дёппель, убедились в том, что «… да. же простое увеличение размеров урановой машины приведёт к получению энергии из атомов».

А из Москвы в Казань 15 декабря пришла телеграмма от Иоффе, в которой Курчатову поручалось временно возглавить работы по подготовке доклада по урану.

Игорь Васильевич сразу же направился к академику Хлопину, чтобы выяснить, как выполняется всё то, что было поручено РИАНу.

 

Временный руководитель работ

Война тем временем приближалась к своему апогею. До конца сражений было ещё далеко, но всем уже стало ясно, что никакого блицкрига у Гитлера не получилось. Советский Союз оправился от внезапного нападения и бросил все свои силы на то, чтобы дать сокрушительный отпор захватчикам.

На победу работала вся страна. На одном только Урале танков было построено больше, чем смогли создать Германия и все её союзники. В этот трудовой подвиг немалый вклад внёс нарком боеприпасов Борис Ванников, который в 1942 году был удостоен звания Героя Социалистического труда.

В декабре 1942-го армия, рвавшаяся овладеть Сталинградом (ею командовал генерал Фридрих Паулюс), была полностью окружена.

А в Казани жизнь протекала неспешно и размеренно. 20 декабря Курчатов направил Иоффе письмо, в котором обстоятельно доложил «… о состоянии работ по проблеме и мероприятиях, необходимых для их развития».

Послание начиналось с не очень оптимистичного заявления:

«Работа в РИАНе ещё не получила развития».

Затем перечислялись причины задержек: «… трудности снабжения хлором», «отсутствие шестифтористого соединения», «отсутствие помещения».

Городу Казани, и без того перегруженному эвакуированными предприятиями и учреждениями, было непросто выполнить восьмой пункт сталинского Распоряжения ГКО № 2352сс, который гласил:

«… предоставить <…> в г. Казани помещение площадью 500 кв. м для размещения лаборатории атомного ядра…».

Однако деваться было некуда, и власти Казани решили отобрать помещение у самых безответных граждан города — у детей. Иоффе предложили несколько разных мест «для размещеиия лаборатории».

Курчатов осмотрел выбранное Абрамом Фёдоровичем «полуподвальное помещение, занимаемое детским садом» и оказался лицом к лицу с очередной гримасой судьбы: чтобы приступить к созданию оружия для защиты страны от страшного врага, приходилось лишать крыши над головой беззащитных малышей.

Какая фантазия — пусть даже самая изощрённая! — способна придумать такой сюжетный поворот?!

Впрочем, судя по тону курчатовского письма, сам факт отнятия помещения у детишек, Игоря Васильевича не очень смущал. Собственных детей у него не было, что такое — лишить малышню детского сада, он понятия не имел. Поэтому особо долго на этом щекотливом аспекте задерживаться не стал, а принялся деловито описывать Иоффе достоинства и недостатки предлагавшегося помещения:

«Нашли его светлым, чистым и пригодным для лабораторных работ с не громоздкой аппаратурой. Для громоздкой аппаратуры оно не подходит, так как высота несколько ниже нормальной, двери и проходы — узкие».

Поскольку будущую атомную лабораторию предстояло оснастить измерительными приборами и прочим радиотехническим оборудованием, Курчатов сообщал:

«Решение поставленных радиотехнических задач… потребует, по крайней мере, полугодовой работы и новых принципов конструирования».

Кроме того, выяснилось, что…

«… в ФИАНе имеются электромагнит и циклотронная камера… Директор ФИАНа академик С.И. Вавилов выразил согласие передать всю аппаратуру циклотрона ЛФТИ».

Вроде бы, всё складывалось неплохо (специальная атомная лаборатория получала циклотронную аппаратуру), но огорчали препятствия, преодолеть которые было не так-то просто:

«В помещении есть водопроводная сеть, но раковина только в одной (из пяти) комнате, щитов и силовой проводки нет».

Возникли и более существенные проблемы, о которых Иоффе тоже ставился в известность:

«В беседе с проф. Никитиным — зам. дир. РИАНа — выяснилось, что получение протактиния организовать в СССР крайне затруднительно и что, может быть, его можно заказать фирме «Badium Chemical Co. New York»».

В таких вот условиях возобновляли атомные исследования советские физики. Практически всё (включая установку раковин и штепсельных розеток) приходилось пробивать с боем. Страна жила по законам военного времени, и нужды странной «научной лаборатории», занимавшейся какими-то непонятными делами, никого не интересовали.

Но у Курчатова энтузиазма не уменьшилось, и он с бодростью рапорто вал Иоффе:

«В течение недели получу техпроект и заявку на необходимые материалы, которых, вероятно, в Академии не окажется, и направлю весь материал Вам, приму меры к освоению помещения».

Иными словами, сложившуюся ситуацию «временный руководитель» оценивал трезво, не паниковал, а спокойно и деловито «принимал меры». А заодно перечислял «необходимые мероприятия», которые предстояло осуществить, добавив к ним ещё и «желательные».

В заключение письма Курчатов (уже не в первый, видимо, раз) предлагал привлечь к работе профессоров Харитона, Зельдовича и Кикоина. Не забыв при этом деликатно напомнить о материалах, выполненных…

«…..не в Академии наук СССР. В моей докладной записке на имя зам. предсовнаркома СССР т. В.М. Молотова отмечены материалы и указаны даже страницы текста, с которыми бы нужно было познакомить т. Харитона».

Вскоре в Казань приехал А.И.Алиханов. Он сразу же подключился к работам по урану. 26 декабря 1942 года им была составлена записка на имя Кафтанова и Иоффе, в которой изложено его, алихановское, видение «первоочередных мероприятий» — тех, что «необходимы на первых порах».

Алихановский документ заметно отличался от аналогичного курчатовского масштабами планируемой деятельности и своеобразием подходов.

Так, если Курчатов всего лишь «осваивал помещения», которые Казань выделяла физикам, то Алиханов категорически заявлял: «Необходимо оборудованное помещение в Москве». И не одно, а несколько — для «размещения лабораторий». Тут же называл адреса «полностью или частично консервированных» институтов, которые казались ему «наиболее подходящими»: «Институт неорганической химии» или «Сейсмологический институт».

Если Курчатов, соблюдая режим секретности, вместо слова «уран» ставил в своих письмах пять тире, а разведданные называл материалами, «выполненными не в Академии наук СССР», то Алиханов предлагал свой собственный план, направленный на предотвращение утечек информации:

«Что касается до соблюдения секретности, то представляется наиболее целесообразным вести параллельно очень схожие как по тематике, так и по методике одну-две открытые работы, рассматриваемые как продолжение работ, которые велись лабораторией Алиханова до войны и во время войны в экспедиции».

Если Курчатов был готов, засучив рукава, заниматься не только научной, но и организационно-хозяйственной работой, то Алиханов категорически требовал:

«Необходимо выделить специальное лицо, ответственное за хозяйственное обслуживание лаборатории».

В том, что два этих документа так разительно отличались один от другого, нет ничего удивительно. Слишком разными они были людьми — Алиханов и Курчатов. Как в научном, так и в общечеловеческом смысле.

 

Вожди и таинства атома

Наступил год 1943-ий.

23 января С.В. Кафтанов и А.Ф. Иоффе направили куратору атомного проекта В.М.Молотову докладную записку с отчётом о работах, проделанных «… во исполнение Распоряжения ГОКО от 28.IX.42 г. за № ГОКО-2352сс». Поскольку особых достижений ещё не было, весь отчёт уместился в шести пунктах:

«1. … получены первые порции шестифтористого урана и организовано исследование его физико-химических свойств.

2. Выполнены расчёты…

3. Начата подготовительная работа по добыче урана…

4. выполнен технический проект опытной установки для разделения изотопов.

5. … т. Флёров Г.Н. был командирован в г. Ленинград, где отобрал необходимые приборы и материалы.

6. Заявка на необходимое импортное оборудование составлена и передана Наркомвнешторгу…».

Гораздо больше слов авторы отчёта употребили на оправдания, которые начинались словами:

«Работа производилась совершенно недостаточными темпами из-за следующих обстоятельств».

Далее в четырёх пунктах перечислялись причины невыполнения Распоряжения ГКО. По своей сути они так же неубедительны и малосущественны, как и те «достижения», о которых вряд ли вообще стоило сообщать такому высокому лицу, каким являлся Молотов.

Первым «обстоятельством», снизившим «темп работ», явилось то, что Казань не предоставила так необходимой учёным «рабочей и жилой площади».

Вторая причина состояла в том, что «… моторный завод № 26 в г. Уфе» не выполнил работ по изготовлению «опытной установки разделения изотопов по методу Ланге», так как не получил «ожидавшихся указаний» от «Правительства».

Третья причина: «Несмотря на Ваше распоряжение срочно вызвать члена-корреспондента Академии наук СССР т. Алиханова из Еревана в Москву, его приезд осуществился лишь через полтора месяца из-за непредо-ставления места в самолёте в г. Ереване и в г. Тбилиси».

Причина четвёртая: «Задержка в развёртывании физических

исследований произошла также из-за непредоставления места в самолёте для вылета из Ленинграда т. Г.Н. Флёрову с отобранным им оборудованием».

Затем следовал вывод:

«Из изложенного видно, что повышение темпов работы и завершение её в предложенные сроки невозможно без Вашего вмешательства.

Необходимо создать для этой работы условия, которые бы обеспечили исключительно напряжённые темпы и соблюдение секретности на случай получения положительных результатов».

Впрочем, свой доклад Кафтанов и Иоффе завершали сообщением, что советские учёные придумали нечто, позволяющее «обеспечить лучшие условия опыта, чем в Англии». Но поскольку на освоение новых задач необходимо дополнительное время, высокого куратора на всякий случай ставили в известность:

«Эти дополнительные задачи потребуют несколько больших сроков. Однако они значительно усилят уверенность в успехе дела…

В целях усиления и дальнейшего развития работ по урану просим рассмотреть и принять прилагаемый при этом проект распоряжения Государственного комитета обороны».

Ознакомившись с запиской, Молотов вызвал заместителя председателя Совнаркома Михаила Первухина и поручил ему уточнить новые сроки завершения атомных исследований. Первухин, в свою очередь, затребовал к себе физиков-ядерщиков.

К тому времени к Курчатову и Алиханову присоединился и Кикоин, который впоследствии вспоминал:

«… в начале 1943 года я был вызван в Москву, где встретился с Игорем Васильевичем Курчатовым и А.И.Алихановым (у С.В. Кафтанова). Мне сообщили, что имеется поручение правительства заняться вопросами практического использования деления урана».

Уже по тому, что Курчатов упомянут с именем и отчеством, а Алиханов представлен лишь инициалами, сразу видно, кого свердловчанин считал тогда самым главным.

Первухин о той встрече писал в своих воспоминаниях:

«Впервые я лично познакомился с И.В. Курчатовым в январе 1943 года, когда он вместе с А.И. Алихановым и И.К. Кикоиным был мною приглашён для беседы о работах в области атомной физики.

В конце беседы мы условились, что Игорь Васильевич вместе с Алихановым и Кикоиным напишут записку, в которой изложат свои предложения по организации в СССР работ в области атомной тематики».

Записка была написана быстро. Можно даже сказать, наспех. В сборнике «Атомный проект СССР» она опубликована под называнием «План работ спецлаборатории атомного ядра на 1943 г…». Этот двухстраничный документ состоит из трёх разделов:

«I. Физика процесса деления атома

II. Разделение изотопов

III. Химическая группа вопросов».

Уже сами названия разделов вызывают, по меньшей мере, недоумение, поскольку названия эти гораздо больше подходят в качестве заголовков в учебник физики, чем для документа, предназначавшемуся правительству. Вождям страны Советов было абсолютно всё равно, что более важно для «деления атома» — физика или химия, и что нужно делать с изотопами — разделять их или соединять. От учёных ждали не научных рассуждений, а прямого недвусмысленного ответа на вопрос: можно создать урановую бомбу или нет?

Да и начиналась записка неожиданно странно. Сразу (без всяких предварительных пояснений) шло перечисление того, что физики-ядерщики планировали предпринять в ближайшее время:

«а) Окончательное доказательство невозможности ядерного взрыва на неразделённом уране. Срок — 1 июня 1943 г.

Примечание: Работа будет выполнена к 1 июня 1943 г. при условии получения из заграницы металлического урана к 1 мая 1943 г.

б) Окончательное доказательство невозможности ядерного «горения» в смеси «неразделённый уран — вода». Срок — 1 июня 1943 г.

Примечание: Работа будет выполнена к 1 июня 1943 г. при условии получения солей урана в количестве 100 кг из-за заграницы или в пределах СССР к 15 апреля 1943 г…».

От физиков ждали ответа о возможности создания уранового оружия, а они собирались искать доказательства невозможности.

Очень странная позиция!

Видимо, предчувствуя, что «план работ» вызовет немало недоумённых вопросов, его авторы составили ещё и «Объяснительную записку». Начиналась она с перечисления всё тех же первоочередных мероприятий на 1943 год:

«1. Окончательное доказательство невозможности осуществить ядерную реакцию как взрывного характера, так и характера горения на обычном уране (т. е. без выделения урана-235)».

Далее в записке сообщалось, что же необходимо для изготовления урановой бомбы:

«2) Получение урана, обогащённого ураном-235, центрифугальным методом Ланге и методом термодиффузии…

3) Создание циклотронной установки…

4) Изучение выделения урана-235 методом диффузии, рекомендуемом учёными Англии и США…

5) Проведение химических работ…».

Все три документа («Докладная записка» Кафтанова и Иоффе, проект «Распоряжения ГКО» и «Планработ» Курчатова и Алиханова) вместе со специальным сопроводительным письмом, которое подготовил Степан Балезин, были вручены Молотову.

Вячеслав Михайлович из прочитанного понял, видимо, только то, что работы по урану идут из рук вон плохо, и подготовить доклад в срок, намеченный ГКО, академик Иоффе не сможет. Немного поразмышляв, Молотов принял решение: Сталину пока ни о чём не сообщать, а подготовленный проект Распоряжения ГКО подписать самому.

Этот документ (ему тотчас присвоили гриф «совершенно секретно» и номер «ГОКО-2872сс») начинался так:

«В целях более успешного развития работы по урану:

1) Создать комиссию по руководству работами по урану и оказанию систематической помощи спецлаборатории атомного ядра в составе следующих товарищей: Первухина М.Г., Кафтанова С.В. и т. Иоффе».

В самом последнем пункте указывались новые сроки окончания работ:

«11) Обязать Академию наук (акад. Иоффе А.Ф. и проф. Курчатов И.В.) провести к 1 июля 1943 года необходимые исследования и представить Государственному комитету обороны к 5 июля 1943 г. доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива».

Таким образом, физики получали отсрочку — срок предоставления окончательного ответа им передвигали на 3 месяца и 4 дня.

Впрочем, подписывать эту важную бумагу Молотов не спешил, решив сначала ознакомиться с другими принесёнными ему документами. В одной из служебных записок, составленной секретариатом Совнаркома, он прочёл:

«Решения ГОКО по урану выполняются очень плохо, что видно из прилагаемых справок.

По обоим решениям ГОКО работы в установленные сроки выполнены не будут. Ни Академия наук, ни Наркомцветмет серьёзно этим делом не занимаются, работа в значительной части идёт самотёком…

…тт. Первухин и Кафтанов самоустранились от наблюдения за выполнением этих решений…».

Другая служебная записка была подписана Кафтановым. Он, видимо, откуда-то узнал, что его имя фигурирует в жалобе секретариата, и поэтому поторопился оправдаться, назвав истинного виновника срыва важного правительственного решения:

«Ра. споряжение ГОКО от 28.IX.42 г. „Об организации работ по урану“ в указанные сроки не выполняется. Академия наук СССР — акад. Иоффе, которому персонально поручена организация этих работ, не принял необходимых мер к выполнению заданий ГОКО в срок…

В представляемом проекте распоряжения ГОКО предусматривается создание комиссии для повседневного руководства работами по урану. Создание комиссии крайне необходимо, так как до сих пор Академия наук СССР (акад. Иоффе) не проявила необходимой оперативности в проведении работ по урану.

Прошу подписать проект распоряжения ГОКО.

С.Кафтанов».

Молотов задумался.

Раз найден виновник задержки работ по выполнению Распоряжения Государственного комитета обороны, значит, он должен быть наказан. И его имя не должно упоминаться в тексте нового Распоряжения.

Вячеслав Михайлович вызвал секретаря и распорядился внести в документ необходимые коррективы.

Фамилию Иоффе из текста убрали. Теперь документ начинался так:

«В целях более успешного развития работы по урану:

I. Возложить на тт. Первухина М.Г. и Кафтанова С.В. обязанность повседневно руководить работами по урану и оказывать систематическую помощь спецлаборатории атомного ядра Академии наук СССР…

Научное руководство работами по урану возложить на профессора Курчатова И.В. <…>

II. Обязать руководителя спецлаборатории атомного ядра проф. Курчатова И.В. провести к 1 июля 1943 г. необходимые исследования…».

Всё остальное осталось таким, каким было в первом варианте текста.

Подписав 11 февраля 1943 года Распоряжение № ГОКО-2872сс, Молотов тем самым элегантно переложил груз ответственности, который до сих пор лежал только на нём, на двух наркомов (Первухина и Кафтанова), а всё научное руководство атомным проектом возложил на Курчатова.

 

Выполняя Распоряжение Госкомитета

Не прошло и двух недель, как Молотов поставил свою подпись под новым атомным Распоряжением Государственного комитета обороны, как на его стол лёг новый секретный документ — очередная справка, подготовленная секретариатом Совнаркома. В ней вновь с тревогой говорилось:

«Постановление ГОКО по урану выполняется плохо. Созданные группы научных работников (в Казани и Москве) практически создали ещё очень мало…

Тов. Первухин и тов. Кафтанов до сих пор не уделяют достаточного внимания руководству работой по урану. Только этим и можно объяснить тот факт, что в самый напряжённый момент работы руководитель научной работы по урану проф. Курчатов в течение длительного времени (около 3 недель) отсутствует в Москве и не занимается ураном».

Где был и чем занимался в течение трёх недель «проф. Курчатов», в справке не сообщалось. Хотя выяснить это можно было без особого труда. Ведь вновь назначенный «научный руководитель» принялся подбирать людей, с кем ему предстояло теперь работать. Через пять месяцев (в июле 1943 года) в докладной записке, отправленной в ГКО, Курчатов напишет, чем он занимался в тот момент:

«Было необходимо собрать разбросанные кадры специалистов, ранее занимавшихся проблемой урана, и привлечь к работе крупных учёных, которые могли бы начать развивать у нас область разделения изотопов».

О том, как собирались в Москве «разбросанные кадры», которым предстояло создавать атомную бомбу, рассказывал и физик Леонид Михайлович Немёнов:

«В феврале 1943 года по просьбе Игоря Васильевича я был вызван правительственной телеграммой в Москву. Аналогичную телеграмму несколько раньше получил А.И. Алиханов. Найдя Алиханова в Москве, я вместе с ним поехал в Пыжевский, где размещалась сейсмическая лаборатория Академии наук СССР. Там застаём Курчатова и И.К. Кикоина».

О тех же временах — воспоминания химика Зинаиды Васильевны Ершовой:

«В начале 1943 года неожиданно для многих начали поступать вызовы специалистов нашего профиля, предлагавшие немедленно выехать в Москву для работы по специальности. Вызывались не только те, которые трудились в тылу, но и те, которые находились на фронтах Отечественной войны, и те, которые ушли добровольцами в ополчение».

Добавим к этому и рассказ Анатолия Александрова:

«В это время в 43 году в Казани начали появляться в большом количестве деятели из курчатовской лаборатории. Кое-кто приезжал из Ленинграда, кто сидел в блокаде. Я помню, приехал Панасюк…

Флёров приезжает в Ка, зань, через некоторое время уезжает в Москву. Панасюк тоже в Москве. Туда же уезжает Гуревич. С флота отзывают Щепкина Германа Потом появляется Миша Ермаков, лаборант или младший сотрудник у Игоря Васильевича. Так они появляются в Казани дня на 2–3, потом: вжик! И исчезают.

Ну, мы, конечно, на каждого из них набрасываемся и с ними разговариваем. И, в общем, ясно, что затевается по этому поводу большое какое-то дело».

Подробности этого «большого дела» держались в секрете — даже близкий друг Курчатова, Александров, ничего не знал о нём. Только догадывался.

Даже когда Игорь Васильевич вновь объявился в Казани, он, по словам Александрова…

«… ни полслова насчёт того, как идут эти дела, не говорил. Хотя было известно, что он туда вытащил Харитона..

Для меня было совершенно ясно, чем он занимается. Но было ясно и то, что его настолько обязали хранить секреты, что он старался об этом совершенно не говорить. Несмотря на то, что он полностью, конечно, относился ко мне очень хорошо и доверял полностью, но он боялся, что какой-то слух об этом разговоре может привести к очень крупным неприятностям, наверное, для меня же. Он, скорее всего, с этой точки зрения рассматривал. Потому что тогда именно это было наиболее опасно».

В том, что всё засекречивалось самым тщательнейшим образом, нет ничего необычного, потому что «дело», которое затевал Курчатов, было Атомным проектом страны Советов. И оно только-только начиналось.

 

Научный руководитель работ

Итак, научное руководство всеми урановыми работами было возложено на Курчатова. Такое решение было принято не сразу. Мы уже приводили воспоминания В.М. Молотова о его беседах на эту тему с двумя академиками. Об этих же встречах рассказывал впоследствии и чекист Леонид Квасников:

«Сначала эту работу предложили возглавить академику Иоффе. Тот оказался, сказав, что во главе проекта должен стоять не столько учёный, сколько хороший администратор, относительно молодой и энергичный. Потом на эту же тему беседовали с академиком Петром Капицей. Пётр Леонидович выдвинул два условия. Первое — чтобы НКВД и партийные органы не вмешивались в проект, второе — чтобы были приглашены западные учёные, которых Капица знает лично, и несколько высококвалифицированных рабочих.

Услышав такие крамольные слова, Молотов аж зашёлся в ярости и, грязно выругавшись, едва не вытолкнул Капицу за дверь».

Своих кандидатов в руководители уранового проекта называл и Степан Балезин — это Иоффе, Алиханов и Курчатов. На всех троих ему пришлось готовить справки. Про Иоффе там было сказано с уважением:

«Известно, что Абрам Фёдорович Иоффе не работал непосредственно в области атомного ядра, но под его руководством создана первая установка по изучению атома,…».

К кандидатуре Алиханова имелось, видимо, много нареканий, из-за которых она и была отвергнута. Причин Балезин не указал, лишь сухо заметив, что Алиханов «… очень рвался к руководству этой работой».

О Курчатове сказано более многословно:

«Он вошёл и всех поразил искренностью и обаянием — улыбка у него была очень хорошая. И основательностью, которая в нём была.

Я показал ему перевод записей из тетради немецкого офицера… Он прочитал. Я не стал говорить, что решение правительства уже состоялось. Только спросил: если такая работа начнётся, возьмётся ли он её возглавить? Он улыбнулся, бороду свою погладил — она тогда была ещё коротенькая — и сказал: «Да»».

Итак, выбор был непростой — четыре претендента: два академика, член-корреспондент и профессор. И все такие разные!

Чтобы «решение правительства» по этому вопросу «состоялось», нужны были очень веские аргументы. Советовались со многими. И, наконец, как говорил Балезин, «… по рекомендации ряда специалистов, в частности, академика А.Ф. Иоффе, правительству был рекомендован… И.В. Курчатов».

Анатолий Александров впоследствии отмечал:

«Иоффе, например, Капица, Семёнов — никто из них не мог бы так это дело реализовать, как это сделал Курчатов. Потому что это был человек необыкновенной увлечённости, но в то же время именно конкретной увлечённости.

Мы всегда Курчатова называли генералом.

Почему?

Да потому, что именно у него, как у генерала, было всегда необычайно хорошо и на длительное время спланированная деятельность».

Непосредственным шефом Курчатова по всем вопросам «урановой проблемы» (так сказать, её каждодневным куратором) стал нарком электростанций и электропромышленности, а заодно и заместитель председателя Совнаркома Михаил Первухин. Именно ему поручил Молотов контролировать ход работ по подготовке «уранового доклада». И теперь свои записки-отчёты с анализом содержания разведданных Курчатов направлял Первухину.

Очередной такой отчёт о характере и ценности материалов, добытых разведкой, был составлен 7 марта 1943 года. Начинался он так:

«Произведённое мной рассмотрение материала показало, что получение его имеет громадное, неоценимое значение для нашего Государства и науки.

С одной стороны, материал показал серьёзность и напряжённость научно-исследовательской работы в Англии по проблеме урана, с другой, дал возможность получить весьма важные ориентиры для нашего научного исследования, миновать многие весьма трудоёмкие фазы разработки проблемы и узнать о новых научных и технических путях её разрешения».

В этих двух небольших абзацах дан исчерпывающий и однозначный ответ на вопрос, какую роль в Атомном проекте страны Советов сыграли разведданные.

Не будь их, неизвестно, смог бы Советский Союз вообще создавать своё атомное оружие! В столь до удивления сжатые сроки, во всяком случае. Огромнейший вклад в это дело внесли как разведчики (из ГРУ и НКГБ), так и их информаторы — зарубежные физики-антифашисты. Не желавшие, чтобы какая-то одна страна планеты Земля получила монополию на это жуткое по своей разрушительной силе оружие.

Именно из разведданных узнавал Курчатов о самых последних достижениях ядерной физики, о тех открытиях, которые совершались величайшими учёными того времени. Именно сведения, добытые разведкой, стали тем мудрым «лоцманом», который повёл в плаванье атомный «корабль» страны Советов. Подсказывая в нужный момент, как обходить мели и рифы, не сбиваясь при этом с правильного курса.

По словам самого Игоря Курчатова, знакомство с материалами, добытыми агентурным путём, дало советским физикам возможность «… миновать многие весьма трудоёмкие фазы».

 

Сведения из секретной тетради

Впрочем, иногда зарубежный «лоцман» вёл себя чересчур загадочно, так что его было очень трудно понять. И тогда Курчатов, при всём его уважении к научному престижу Запада, оказывался в недоумённой растерянности. Так произошло, например, когда в секретной тетради было обнаружено сообщение о том, что в вопросе разделения изотопов урана зарубежные учёные отдают предпочтение методу диффузии. Первухину было тотчас сообщено:

«Предпочтение метода диффузии методу центрифугирования для наших физиков и химиков явилось неожиданным. У нас была распространена точка зрения, согласно которой возможности метода центрифугирования стоят значительно выше возможностей метода диффузии… В соответствии с этой точкой зрения, предусматривались исследования только с центрифугой (метод Ланге). Получение материала заставило наряду с центрифугированием включить в план работ по проблеме и метод разделения диффузией».

Подобные казусы возникали очень часто — при каждом новом столкновении с теми технологическими тонкостями, о которых сообщали разведданные. Поэтому атомный «корабль» страны Советов двинулся вперёд очень неуверенно — его команда была слишком неумелой, ей ещё очень многого не хватало — по части знаний, квалификации и опыта. Курчатову (судя по его отчётам Первухину) то и дело приходилось прибегать к настоятельным просьбам, типа:

— Очень важно было бы узнать!

И тут же уточнять, какие именно данные требуются советским ядерщикам: «величина зазоров», «толщина сеток», «размер отверстий», «состав смазки» и так далее и тому подобное.

Иногда случалось, что чуть ли не каждая прочитанная страница очередной агентурной сводки вызывала удивление. Так, например, взгляды западных учёных на способы достижения ядерного взрыва просто ошеломили Курчатова. Он тотчас доложил Первухину, что данные разведки о возможности цепной реакции в смеси обычной окиси урана и тяжёлой воды…

«… представляют существенный интерес…

Для советских физиков такое утверждение является неожиданным и противоречащим установившейся точке зрения».

Курчатов, конечно, тут же назвал фамилии «виновников» этого досадной «неожиданности»: Зельдович и Харитон! Ведь это их (как теперь выяснялось, ошибочные) расчёты «противоречили» зарубежной «точке зрения».

Впрочем, стопроцентной уверенности в том, что наши теоретики ошиблись, а Хальбан и Коварский, проводившие свои эксперименты в Англии, абсолютно правы, разведданные не давали. И Курчатов написал:

«Мы не в состоянии по техническим возможностям проводить опыт Хальбана и Коварского, так как Советский Союз обладает всего лишь 2–3 килограммами тяжёлой воды, и поэтому необходимы другие пути для того, чтобы убедиться в абсолютной достоверности сделанных за границей выводов».

Под словами «другие пути» имелись в виду, конечно же, усилия разведки. Именно ей адресовались фразы в курчатовском отчёте: «было бы важно узнать». И шло перечисление, что именно следует «узнать».

Справедливости ради следует заметить, что Курчатов подвергал сомнению (и требовал её перепроверки) практически всю информацию, которая поступала из-за рубежа. В первую очередь — ту часть, что не согласовывалась с отечественными расчётами:

«Наряду с этим, я считаю необходимым произвести силами наших советских учёных теоретический анализ сравнительных свойств однородной и неоднородной смеси урана с тяжёлой водой, и думаю поручить выполнение этого анализа проф. Ю.Б. Харитону и проф. Я.Б. Зельдовичу».

Но, пожалуй, больше всего Курчатова поразило открытие зарубежными атомщиками взрывчатых свойств у трансуранового элемента. Первухину тотчас было доложено, что в разведывательных материалах…

«… содержатся очень важные замечания об использовании в качестве материала для бомбы элемента с массовым числом 239, который должен получаться в атомном котле в результате поглощения нейтронов ураном-238».

Этот трансурановый элемент называли эка-осмием. Американцы нарекли его плутонием. Известие о возможности использовать его в качестве взрывчатого вещества для будущей бомбы выглядело сенсационным. Вот почему, подводя итог своему ознакомлению с очередной порцией разведматериалов, Курчатов был вынужден признать, что они…

«… заставляют нас по многим вопросам проблемы пересмотреть свои взгляды».

Зато теперь Курчатов с удовлетворением написал:

«… вся совокупность сведений материала указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши учёные, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей».

Отчёты, которые Курчатов составлял для Первухина, дают наглядное представление о том, как разительно отличались тогда те «наши учёные», которые не имели доступа к зарубежным секретам, и тот, кого допускали к разведданным.

Впрочем, бдительности Курчатов не терял, постоянно задаваясь вопросами: а не дезинформацию ли подсунули нашим ротозеям-разведчикам коварные капиталисты, не водят ли они за нос доверчивых советских физиков? И в своём отчёте непременно отмечал:

«Естественно возникает вопрос о том, отражают ли полученные материалы действительный ход научно-исследовательской работы в Англии, а не являются вымыслом, задачей которого явилась бы дезориентация нашей науки?

Этот вопрос для нас имеет особенно большое значение потому, что по многим важным разделам работы (из-за отсутствия технической базы) мы пока не в состоянии произвести проверку данных, изложенных в материале».

Однако в сведениях, изложенных в разведданных, маячили столь заманчивые перспективы, что Курчатов решительно гнал от себя все сомнения и заявлял Первухину:

«На основании внимательного ознакомления с материалом у меня осталось впечатление, что он отражает истинное положение вещей. Некоторые выводы, даже по весьма важным разделам работы, мне кажутся сомнительными, некоторые из них — мало обоснованными, но ответственными за это являются английские учёные, а не доброкачественность информации».

Иными словами, учёные могут ошибаться, разведчики — никогда!

Через три дня после того, как это письмо-отчёт было отправлено Первухину, а именно: 10 марта 1943 года, Академии наук СССР было дано соответствующее указание, и она издала распоряжение № 122 о назначении Игоря Васильевича Курчатова начальником Лаборатории № 2.

 

Начало «ядерной» деятельности

Итак, ядерную лабораторию создали. Степан Балезин впоследствии вспоминал:

«Первые наши шаги заключались в том, что мы попросили правительство разрешить въезд в Москву для работы над этой проблемой около 100 человек. Согласие правительства было получено немедленно. Первым, кто был вызван, — проф. И.К. Кикоин…».

Весной 1943 года и сотрудники казанской лаборатории Курчатова тоже перебралась в Москву. Однако столица встретила физиков с ледяным равнодушием. Не до атомов было тогда стране. Игорь Васильевич в письме жене Марине Дмитриевне высказал предположение о возможном своём возвращении в Казань. Вот отрывок из того письма (от 26 марта 1943 года):

«Дрова пусть остаются за нами, так как, может быть, придётся вернуться в Казань, если здесь будет плохо. Комната пусть остаётся за нами, так и передай Ольге Васильевне. Пока пусть живут в ней сами, но никого не пускают, т. к. мы можем вернуться — я-то ведь не выписывался. Скажи, что я нахожусь в длительной командировке».

О трудностях, мешавших приступить к работе, — в рассказе Степана Балезина:

«Возникла проблема с помещением…

Мы вместе с Игорем Васильевичем объехали много пустующих зданий учебных заведений, которые были эвакуированы из Москвы, и да. же были в одной еврейской синагоге.

Наконец, мы остановились на здании ВИЭМ, благо, что здание этого института было построено только перед войной и не было ещё загружено аппаратурой другого назначения и поэтому могло быть быстро приспособлено для работы лаборатории».

Так курчатовская команда получила в своё распоряжение территорию недостроенного ВИЭМа (Всесоюзного института экспериментальной медицины Наркомздрава СССР).

Но ВИЭМ к приёму физиков был ещё не готов, и они разместились в здании Института кристаллографии Академии наук СССР, которое располагалось в Пыжевском переулке Москвы.

Через два года (в августе 1945 года) Курчатов и Кикоин напишут справку, в которой вспомнят, с чего начиналась деятельность ядерной лаборатории:

«Так как лаборатория не имела помещения, оборудования, кадров и урана. её работа сводилась к анализу полученных нами секретных материалов о работах иностранных учёных над проблемой урана, к проверке этих данных и к проведению отдельных экспериментов».

Подчёркнутое слово («уран») по требованиям режима строжайшей секретности были вписаны в текст справки от руки.

А спустя ещё три десятилетия Исаак Кикоин напишет:

«Начали мы разрешение проблемы чисто теоретически, но конкретно, для чего потребовалось, прежде всего, разделить сферы влияния. Вопросами ядерной физики занимался И.В. Курчатов вместе с А.И. Алихановым, я взялся за решение задачи разделения изотопов…».

Поведал Кикоин и о том, по какому принципу проходил сам процесс разделения «сфер влияния»:

«Курчатов был большим специалистом в ядерной физике, а я ею занимался очень мало. Поэтому-то Игорь Васильевич, который считал, что вся наука, не входящая в исследование ядра, есть «пузырьки», всегда называл меня «пузырькистом». Я взялся за решение задачи о разделении изотопов урана, то есть получением расщепляющегося материала для атомной бомбы».

Как только определились с помещением, остро встал вопрос, где взять людей, которым предстояло создать грозное атомное оружие. Ста физикам разрешили приехать в Москву. Но кому именно отдать предпочтение? Стали искать.

Венедикт Джелепов впоследствии вспоминал:

«Неожиданно весной 1943 года приехавший в Казань А.И.Алиханов сообщил мне, что, вероятно, скоро М.М. Козодаева и меня они с Игорем Васильевичем отзовут на работу в Москву».

Сотрудников в новую лабораторию требовалось очень много. И тут (этого нельзя не отметить) советским ядерщикам очень повезло, потому что во главе них стоял Игорь Курчатов. Анатолий Александров часто говорил:

«… у Курчатова был необыкновенный талант в смысле привлечения людей к работаем в том направлении, которое он вёл, и к тому, чтобы получить от этих людей максимальную отдачу, независимо от его отношения к ним как к людям. И вот в этом было его совершенно немыслимая организующая сила….

Я считаю, что огромное значение для успеха его работы было какое-то необыкновенное умение Курчатова работать с любым человеком. Человек этот предан Курчатову или враждебно надстроен, заинтересован в деле или в каких-то личных совершенно делах, для Курчатова это было, в общем, мало значимо. Из каждого человека, который соприкасался с Курчатовым, он умел извлечь максимальную пользу для своей работы, которую вёл».

Неожиданно вновь дал о себе знать академик В.И. Вернадский, который по-прежнему находился в эвакуации в казахском посёлке Боровое. Он прислал письмо, которое было адресовано президенту Академии наук В.Л. Комарову, его заместителю А.Ф. Иоффе и директору Радиевого института В.Г. Хлопину. В этом послании, в частности, говорилось:

«Я убеждён, что будущее принадлежит атомной энергии, и мы должны ясно понимать, где у нас находятся руды урана… Мы толчёмся в этом вопросе на месте уже несколько лет. К сожалению, Иоффе не понимает или делает вид, что не понимает, что для использования атомной энергии, прежде всего, надо найти урановые руды и в достаточном количестве».

Вернадский был по-своему прав. Более полутора лет находился он вдали от тех мест, где бурлила жизнь, где принимались решения, и поэтому о многом просто не был информирован. Но в том, что без достаточного количества урана внутриатомной энергией не овладеешь, не ошибался. И предлагал свой вариант решения вопроса:

«Я считаю необходимым немедленно восстановить деятельность Урановой комиссии.

Из того, что доходит до меня из иностранной литературы, я вижу косвенные указания на то, что мысль в этом направлении идёт как у наших союзников, так и у наших врагов, и, очевидно, в этом направлении идут искания…

Между тем в нашей стране до сих пор не выявлено нахождение у нас сколько-нибудь значительных необходимых для этой цели запасов урановых руд…

Громадный бюрократический аппарат оказался бессильным. Систематические искания новых месторождений урана не были организованы, и добиться этого нам ж удалось».

В дискуссию с Вернадским Академия наук предпочла не вступать. Комаров просто сообщил ему:

«Ваша записка об Урановой комиссии мною направлена в Совет Народных Комиссаров СССР».

Те, кто непосредственно отвечал за «урановую проблему», прекрасно понимали, что страна Советов нуждалась не только в уране, но и в квалифицированных кадрах. 20 марта 1943 года Курчатов вновь обратился к Первухину. На этот раз он просил:

«… рассмотреть вопрос о привлечении акад. П.Л. Капицы в качестве консультанта по вопросам разделения изотопов и поручении проф. Ландау расчёта развития взрывного процесса в урановой бомбе».

Обратим внимание, что один из недавних кандидатов в научные руководители уранового проекта теперь предлагался всего лишь на должность «консультанта».

 

Новые данные из-за рубежа

Через два дня (22 марта 1943 года) Курчатов отправил Первухину ещё одно письмо. На этот раз поводом к его написанию послужили химические элементы эка-рений и эка-осмий. Последний — как о том говорилось в разведданных — англичане собирались использовать в качестве взрывчатого материала для бомбы. Статьи в американских физических журналах тоже приводили к заключению, что обращение к эка-осмию — это «новое направление в решении всей проблемы урана». Курчатов обратился к Первухину с требовательной просьбой:

«Мы в Союзе не сможем полноценно изучить свойства этого элемента ранее середины 1944 г. после восстановления и пуска наших циклотронов…

Таким образом, является весьма важным узнать объём и содержание сведений в Америке об 93-м (жарении) и 94-м (эка-осмии) элементах… В связи с этим обращаюсь к Вам с просьбой дать указания разведывательным органам выяснить, что сделано в рассматриваемом направлении в Америке…

Подлежат выяснению следующие вопросы..…».

И, как всегда, последовали вопросы, в которых подробно излагалось всё то, что было непонятно, и что хотелось как можно скорее узнать.

Таким образом, с этого момента (с марта 1943 года) Курчатов как бы превращался в главного координатора советской разведки, умело и целенаправленно направлявшего каждый её шаг.

Полученное письмо Первухин переслал в НКВД, откуда 6 апреля 1943 года получил ответное послание (с пометкой «только лично») от заместителя народного комиссара внутренних дел Всеволода Николаевича Меркулова. С точки зрения физики атомного ядра письмо замнаркома было составлено очень грамотно и проникнуто большой заинтересованностью.

«В соответствии с перечнем вопросов, составленных проф. Курчатовым. направляю для использования сообщение о ведущихся за рубежом работах над проблемой использования атомной энергией урана.

В материале даются сведения о лицах и организациях, ведущих разработки по этой проблеме в США, Англии и Германии, а также о намечающемся чрезвычайно интересном направлении — возможности получения урановой бомбы из изотопа урана U-238, считавшегося до сих пор балластом в урановой руде. В связи с этим может отпасть необходимость в разделении изотопа урана».

К письму были приложены четыре страницы «переводов с английского языка». А в «справке, подготовленной по агентурным данным» подробно описывались отдельные исследовательские работы, проводившиеся в США.

Курчатов с новой порцией агентурных сведений ознакомился и 29 апреля в отчёте Первухину поделился впечатлениями о новых открытиях, которые чрезвычайно его захватили:

«Изложенные в материале по этой проблеме данные представляют особо большой интерес.

Как у нас в Союзе, так и в Англии… утвердилось мнение, что возможность осуществления котла, работающего на смеси «неразделённый уран — графит» является крайне сомнительной. В противоположность этому в рассматриваемом материале содержится утверждение о возможности технической реализации этой системы.

Если выводы, которые изложены в материале, правильны, задача создания ядерной бомбы близка как никогда к своему разрешению».

В СССР ещё не знали, что в Америке уже три с половиной месяца работал такой урановый «котёл» (уран-графитовый реактор), построенный Энрико Ферми. Но Курчатов понял, почувствовал, насколько близки американцы к осуществлению заветной цели. И забил тревогу:

«По данным, изложенным в материале, котёл должен состоять из 1000 тонн графита и 100 тонн урана. Америка, Англия и Германия уже сейчас имеют такие запасы урана, а в нашем распоряжении только 0,1–0,2 тонны этого металла… Может оказаться, таким образом, что ядерная бомба будет создана за границей, а мы будем бессильны решить эту задачу в нашей стране…

Поэтому получение сведений из Америки… является совершенно необходимым.

Необходимо выяснить…»

И вновь следовало перечисление того, чего советские физики не знали, но очень хотели бы узнать. При этом подчёркивалось:

«Настоятельная необходимость получения перечисленных данных диктуется тем, что в ближайшее время (1943 и начало 1944 года) мы не будем в состоянии из-за отсутствия урана поставить надёжные опыты».

Прав, как оказалось, был мудрый Вернадский, с такой настойчивостью призывавший как можно скорее начать поиски урановых руд!

Но Курчатова беспокоила не только острая нехватка урана. Он прекрасно понимал, что его Лаборатория отстаёт (и очень сильно!) по части теории. Поэтому Первухин ставился в известность, что некий расчёт он…

«… поручил сейчас проф. Ю.Б. Харитону и проф. Я.Б. Зельдовичу, но решение этой задачи таким путём очень сложно и, возможно, что в Америке оно проводилось экспериментально. Было бы очень желательно получить из Америки данные..…».

Свои воспоминания о вкладе Зельдовича и Харитона в создание первого советского уран-графитового котла оставил и Анатолий Александров:

«… они определили, насколько должны быть допустимы вредные поглощения там, и так далее. Это всё задания — на получение графита сверхвысокой чистоты, чтобы примеси по бору были не более одной миллионной. Это произошло в результате их расчётов и сопоставления с теми константами, которые тогда были уже померены. Это было очень важное обстоятельство!».

Александров, конечно же, не знал, что все «константы» давным-давно уже «померены» за рубежом — в Великобритании и США, и что Зельдович с Харитоном только пересчитывали их (по просьбе Курчатова), ещё раз перепроверяли.

Забегая немного вперёд, отметим, что, когда через три месяца (в начале июля 1943 года) Зельдович и Харитон завершили эти расчёты, они вновь принялись категорически утверждать:

«… ожидать взрыва в окиси урана нет (на основании имеющегося на сегодняшний день экспериментального материала) никаких оснований. Из

осторожности необходима, конечно, тщательная ревизия…».

Стоит ли удивляться, что начальник Лаборатории № 2, который и раньше отличался недоверчивостью, теперь всё меньше доверял выводам своих коллег и всё больше полагался на данные, которые поставляла разведка. В его письмах Первухину всё чаще стали появляться фразы типа:

«… было бы очень важно получить из Америки сведения…

… представлялось бы крайне желательным выяснить: производились ли в Америке…».

Впрочем, Курчатов уже не только просил. Очень скоро, привыкнув смотреть на разведданные критическим взглядом, он стал позволять себе недовольные замечания. Например, в связи с тем, что…

«… наиболее важных сведений о способах отделения 94 элемента от урана в материале нет…».

И тогда вновь следовала просьба:

«Поэтому было бы крайне желательным получить из Америки дополнительные сведения…».

Всё чаще курчатовские отчёты Первухину завершались напоминанием:

«Прошу Ваших указаний разведывательным органам СССР о получении дополнительных сведений по вопросам, подчёркнутым в отзыве синим карандашом».

В середине лета 1943 года от Лаборатории № 2 потребовали составить докладную записку о состоянии «работ по урану на 1.VII.1943». Курчатов начал её с заявления:

«Работа по проблеме урана полностью приостанавливалась у нас в Союзе с началом Отечественной войны.

В 1943 г. работа по проблеме урана в СССР возобновилась и уже сейчас привела к радикальным изменениям наших взглядов на пути решения всей проблемы в целом».

О разведданных, которые, по сути дела, и привели к «радикальным изменениям взглядов», в докладной записке не говорилось ни слова. Документ был составлен так, что можно было сделать вывод, будто советские физики изменили свои взгляды вполне самостоятельно. Мало этого, Курчатов как бы вскользь напомнил о своём провидческом чутье, которое позволило ему…

Вот это место в записке:

«Ещё в 1940 г. я высказывал, в противоположность мнению Харитона и Зельдовича, мысль о том, что в большой массе металлического урана не исключена возможность нарастания лавинного процесса. В расчётах Зельдовича и Харитона допускалось, что нейтрон…

На самом же деле это неверно».

Далее следовало заявление, что «английские данные» только подтвердили его, курчатовскую, точку зрения, высказанную «ещё в 1940 г…», и «… поэтому мной было поручено т. Харитону и т. Зельдовичу выполнить специальный расчёт…».

Ещё через несколько абзацев — вновь такой же оборот:

«В расчётах Харитона и Зельдовича было, по моему предложению, принято…».

Через полстраницы Курчатов снова написал об ошибках советских теоретиков:

«… пересчёты Харитона и Зельдовича…. приводили к требованию., делавшему весьма маловероятной возможность развития лавины в уран-графитовом котле…».

И тут же следовало замечание о том, что за границей понимание этого процесса находится «… на совершенно иной стадии», а именно: «… отрицательным заключениям советских учёных… заграничная наука противопоставила… положительные заключения».

Возникает вопрос: зачем понадобилось Курчатову устраивать эту «выволочку» своим коллегам-теоретикам? Для того лишь, чтобы выгородить себя? Или для того, чтобы самому встать вровень с зарубежными учёными?

Между прочим, сама тема докладной записки вовсе не требовала подвергать подобной «экзекуции» тех, кто ошибался, тормозил и так далее. Ведь этот документ был одним из вариантов того доклада, который предстояло представить Государственному комитету обороны.

Почему «одним из»? Потому что однозначного ответа на главный вопрос («да» или «нет?»), у Курчатова всё ещё не было. Только пуск уран-графитового котла мог гарантированно ответить: возможна цепная ядерная реакция или невозможна. Но СССР не располагал необходимым количеством урана, и в записке было заявлено, что советский уран-графитовый котёл может быть пущен «только через 5 — 10лет», тогда как за границей, по мнению Курчатова, это может произойти уже «в конце 1943 — начале 1944 гг…».

Из этого делался вывод:

«Конечно, сейчас нельзя утверждать с абсолютной достоверностью, что блок приемлемых размеров из металлического эка-осмия решит задачу создания ядерной бомбы. Но с абсолютной достоверностью этого нельзя утверждать и для блока из металлического урана-235. Теоретическое же предвидение несколько более благосклонно для плутония, чем для урана-235».

Более уклончивый ответ просто трудно себе представить!

 

Подчёркнутое синим карандашом

4 июля 1943 года в Лабораторию № 2 поступила очередная папка из НКВД — с разведдонесениями из Америки. В папке было 286 материалов. Многим содержавшимся в них сведениям Курчатов дал очень высокую оценку:

«Содержание и объём этих работ в СССР не известен…».

«Полученные результаты в СССР совершенно неизвестны…».

«Почти каждая из этих работ представляет для нас громадный интерес…».

«Работы по этому разделу представляют для нас большой интерес.» «У нас в СССР такие сведения неизвестны…».

«В СССР эти работы не поставлены…».

И сейчас же последовали настойчивые просьбы, обращённые к разведывательным органам. Каждую фразу, к которой надо было привлечь особое внимание, Курчатов аккуратно подчёркивал:

«Получение подобных технических данных… было бы для нас очень важным».

«Было бы очень интересно узнать, какие результаты получены…» «Было бы крайне важно получить сведения о методах и результатах этого исследования».

«Естественно, что получение подобного технического материала по этой системе из Америки является крайне необходимым».

«Получение сведений о результатах этой работы… представляется для нас особенно важным».

И в этот раз Курчатов снова слегка «подставил» своих сотрудников, сообщая Первухину об их неспособности «состязаться» с зарубежными учёными:

«Лаборатория № 2 хорошо ориентирована в этом вопросе благодаря работам 1943 г. Харитона, Зельдовича и Померанчука. Однако в последнее время мы встретились с рядом трудностей, которые, можно предполагать, разрешены в работе Теллера… знать результаты последних определений, конечно, было бы очень важно для нашей работы».

Даже из этих отрывочных фрагментов курчатовской записки видно, как возрастала его зависимость от разведматериалов. Научный руководитель советского уранового проекта оказался прикованным крепкими невидимыми цепями к источнику сверхсекретной зарубежной информации.

Впрочем, этот неиссякаемый информационный «ручеёк» сильно осложнял положение Курчатова. Ведь, скажем, тот же Роберт Оппенгеймер, который занимал пост, аналогичный курчатовскому (научный руководитель «Манхэттенского проекта»), не был в Лос-Аламосе единственным человеком, который знал всё. В Лос-Аламосе, американском ядерном центре, находилась целая группа физиков, которые владели не меньшей информацией, чем Оппенгеймер, и разбирались в сути ядерных вопросов не хуже своего шефа.

А Курчатов к поступавшим из-за рубежа сведениям не допускал никого! Он был единственным физиком Советского Союза, который располагал всей известной к тому времени ядерной информацией. Поэтому ему приходилось хранить в своей памяти всё. До мельчайших подробностей. Сотрудникам его лаборатории дозволялось знать лишь то, что было им необходимо, не более того. В результате, если возникали какие-то сомнения или вопросы, Курчатову порой даже не с кем было обсудить их.

7 июля 1943 года из Лаборатории № 2 Первухину была направлена целая «группа отчётов» о результатах научно-исследовательских работ «по проблеме урана». Из этих «сов. секретных» бумаг следовало, что изучением «уранового вопроса» физики занимаются весьма интенсивно, но на главный вопрос, поставленный перед ними советским правительством, ответить по-прежнему не могут. Курчатов писал (как всегда очень расплывчато и туманно):

«… сейчас ещё нельзя с полной достоверностью утверждать, что масса чистого металлического урана не пригодна для осуществления котла, как мы думали раньше и как, по-видимому, допускается сейчас в Англии и Америке».

Затем эта мысль развивалась:

«Проф. Харитон занят сейчас по поручению Лаборатории № 2 анализом этого вопроса и формулировкой технических требований на пригодный для наших целей металлический уран».

В работе Харитона новых промахов замечено не было. Но Курчатов, видимо, считал, что, являясь начальником Лаборатории, он просто обязан ловить своих сотрудников на «проколах». Вот и в июльском отчёте Первухину докладывалось о тех, кто был «пойман» на ошибке.

На этот раз ошиблись К.А. Петржак и М.А. Орбели. Им был поручен некий расчёт, результат которого начальнику Лаборатории № 2 был известен заранее — из разведданных. Величина, полученная расчётчиками, оказалась в 30 раз меньше той, которую определили англичане. Курчатов вызвал Флёрова и поручил ему найти ошибку Петржака и Орбели. И она была найдена! И послужила, вне сомнений, очередным поводом для того, чтобы и без того высокий авторитет непогрешимого начлаба подскочил ещё выше.

Но зачем Курчатов сообщал об этом Первухину?

16 июля 1943 года Первухин получил очередное послание, подписанное наркомом Всеволодом Меркуловым. В письме сообщалось об эпохальном достижении американских ядерщиков:

«Настоящим сообщаем, что в начале текущего года в США пущен в ход первый урановый котёл, одновременно с ним сооружаются ещё несколько аналогичных аппаратов».

Семь месяцев понадобилось советской разведке, чтобы, узнав о пуске в Чикаго атомного реактора, передать в Москву «… данные о конструкции этого аппарата, а также о материалах, необходимых для его работы». К ним была приложена «… разная информация по отдельным вопросам проблемы урана на трёх листах».

Всем, кто был причастен к урановым делам, стало ясно, что пора и советским физикам засучивать рукава.

 

Ответ на главный вопрос

Постепенно от скрупулёзной теоретической проверки достоверности данных, полученных по каналам разведки, сотрудники Лаборатории № 2 стали приступать к делам практическим. И сразу им понадобился ускоритель. Вспомнили о недостроенном циклотроне ЛФТИ.

Леонид Неменов впоследствии рассказывал:

«Его высокочастотный генератор, законсервированный в Ленинграде, Курчатов предложил срочно доставить в Москву. Иного выхода не было: заказ на столь сложное устройство разместить в Москве тогда не оказалось возможным.

Начинали готовиться к вылету в Ленинград…

Задание Игоря Васильевича было выполнено: всё оборудование, подлежащее отправке в Москву, было погружено в два товарных вагона и отправлено по железнодорожной ветке из Лесного на Тихвин».

Леонид Неменов имел ещё одно персональное задание. Точнее, личную просьбу:

«Курчатов просил меня зайти к нему на ленинградскую квартиру и посмотреть, что там делается. Просьбу Игоря Васильевича я вскоре выполнил. Квартира его находилась на Лесном проспекте в доме специалистов. Зайдя во двор, я увидел, что авиационной бомбой разрушена наружная стена дома, в котором проживал Курчатов. Казалось, что видишь какую-то фантастическую театральную декорацию.

Сообщать какие-либо сведения о разрушениях в Ленинграде не разрешалось, поэтому в разговоре с Курчатовым я сказал, что был у него дома, но наверх не поднимался, так как со двора видел цвет обоев в его комнатах».

Итак, в Москву доставили оборудование, необходимое для циклотрона. По словам Венедикта Джелепова, из Ленинграда привезли…

«… два вагона с металлом, высокочастотный генератор, изоляторы, насосы и другую аппаратуру».

Свидетельство Михаила Первухина:

«Летом 1943 года детали циклотрона прибыли в Москву, где начался монтаж самого мощного тогда в Европе циклотрона, магнит которого весил 75 тонн».

Вот тут-то от Курчатова и потребовали представить в Государственный комитет обороны исчерпывающий ответ на главный вопрос: стоит ли урановая «овчинка» выделки или не стоит?

Физики засели за сочинение докладной записки. Исписали гору бумаги, составили одни вариант, затем второй. Третий (датированный 30-м июля и подписанный Курчатовым) отправили Молотову.

Документ начинался со ставшего уже традиционным оправдания. Курчатов вновь объяснял руководителям страны, почему советская ядерная физика отстаёт от западной:

«До войны над проблемой урана у нас работала небольшая группа физиков (в Ленинграде и Харькове) — специалистов по атомному ядру… С началом войны работа над проблемой урана у нас вовсе остановилась.

Иначе обстояло дело за границей. Там за годы войны, наоборот, к проблеме урана было привлечено громадное число научных работников, причём исследования велись не только всеми теми учёными, которые всегда работали в области физики и химии атомного ядра, но и большим числом учёных других специальностей».

Такова, по утверждению автора записки, предыстория. Но с некоторых пор положение стало выправляться: создание Лаборатории № 2 позволило справиться с теми задачами, что стояли перед физиками на первом этапе:

«В первом приближении эти задачи решены Лабораторией.

Над проблемой урана сейчас работают не только те кадры специалистов, которые занимались ураном и до войны (проф. Курчатов, проф. Зельдович, проф. Харитон, н.с. т. Флёров, н.с. т. Петржак), но и ряд крупных работников, занятых ранее другими вопросами (чл-кор Алиханов и его группа, чл-кор Христианович, проф. Кикоин, проф. Корнфельд, проф. Померанчук, проф. Давыдов, доцент Курчатов)».

Обратим внимание, как Курчатов вновь (словно невзначай) «прикладывал» своего постоянного соперника. Ведь Алиханов назван не среди тех, кто «занимался ураном и до войны», а отнесён к разряду «крупных работников, занятых ранее другими вопросами».

А теперь посмотрим, как в курчатовской записке отражены разведданные, опираясь на которые, строили всю работу в Лаборатории № 2. Они упомянуты в снисходительно-пренебрежительном тоне. Всё представлено так, будто советские физики трудились совершенно самостоятельно. Вот лишь несколько примеров:

«До организации Лаборатории в СССР серьёзно не занимались проблемой разделения изотопов, да и за границей этими вопросами стали интересоваться лишь последние 3–4 года, и то с точки зрения получения небольших лабораторных количеств сравнительно лёгких изотопов.

Потребовала, сь значительная работа по анализу отрывочных материалов, полученных из-за границы, и большая теоретическая вычислительная работа сотрудников Лаборатории, для того чтобы выяснить возможность решения этой проблемы…

В результате этого мы, так же как и английские и американские физики, пришли к заключению…».

Вот так! Сначала «мы», а затем уже все остальные — «английские и американские»!

И уж совсем без всякого пиетета Курчатов отозвался об открытой зарубежными учёными возможности создания плутониевой бомбы (из эка-осмия). В его записке-отчёте утверждалось:

«Очень важным результатом, который был получен Лабораторией на основе разработки некоторых замечаний английского материала, является возможность создания бомбы из эка-осмия, который будет образовываться в котлах, работающих на обычном уране…

Полученные в последнее время из Америки материалы показали правильность сделанных Лабораторий предположений».

Иными словами, без тени смущения утверждалось, что Лаборатория № 2 уверенно шла «впереди планеты всей»! А материалы, с таким трудом добытые разведкой в Англии и Америке, лишь подтверждали провидческую гениальность советских физиков.

Впрочем, Курчатов, видимо, и сам почувствовал, что несколько перегнул палку. Ведь гарантий, что зарубежные опыты, повторенные в СССР, дадут такие же положительные результаты, у него по-прежнему не было. Поэтому, заявив, что советский уран-графитовый котёл «будет работать», он добавил: «весьма вероятно». И тут же вновь сослался на заокеанский опыт:

«… есть сведения о том, что первый котёл этого типа уже находится в действии в Америке».

Были в курчатовской записке и вполне реалистичные нотки: «Необходимо, однако, подчеркнуть, что мы сделали только первый шаг и находимся в начале большого и трудного пути.

Как по числу квалифицированных кадров, так и по материально-технической возможности исследований по проблеме урана, наша страна остаётся далеко позади Америки, Англии и Германии. Проблемой урана у нас занято сейчас около 50, а в Америке — около 700 научных работников. В Америке работает, по крайней мере, 10 мощных циклотронов (с электромагнитами 50 — 100 — тонн), наш же единственный действующий циклотрон РИАНа законсервирован в Ленинграде…».

Нарисовав удручающую картину трудностей, стоявших на пути создания советского ядерного оружия, на самый главный вопрос Курчатов ответа так и не дал. Правда, в варианте, написанном 23 июля, был завершающий абзац:

«Может оказаться, что исследования приведут к отрицательному результату по отношение к бомбе, но даже в этом случае работа принесёт свои плоды, так как осуществление котла несомненно является вполне реальным».

Но такой финал кураторы сочли слишком пессимистичным, а потому и неприемлемым. Сталину нужна была бомба, а не какой-то котёл! И фразу, вселявшую уныние, вычеркнули.

Записка-отчёт была адресована вождю. Но Курчатов давно уже понял, от кого на самом деле зависит чёткая работа бюрократического аппарата страны Советов, и поэтому завершил свой доклад хвалой чиновникам, которые курировали секретные атомные дела: «В заключение необходимо отметить громадную помощь, которая была оказана Лаборатории заместителем председателя Совета народных комиссаров СССР т. Первухиным М.Г и его помощником т. Васиным А.И., а также Уполномоченным ГОКО т. С.В. Кафтановым и его помощником С.А. Балезиным,».

Эта курчатовская записка разительно отличается от его же отзыва об очередной порции разведданных, поступивших примерно в то же время (в июле 1943 года) из Соединённых Штатов. Отзыв направлялся Первухину, скрывать от него было нечего, потому и тон иной — более откровенный:

«Рассмотренный материал содержит исключительной важности сообщение о пуске в Америке первого уран-графитового котла — сообщение о событии, которое нельзя оценить иначе, как крупнейшее в мировой науке и технике…

В материале содержится весьма важное замечание о том, что котёл является термически устойчивым…

… для нас имеют наибольшее значение сведения о катализаторах, ускоряющих установление равновесия в реакциях изотопного обмена лёгкого и тяжёлого водорода»!

Сравнение записки в ГКО и отчёта Первухину наглядно демонстрирует умение Курчатова использовать в своих докладах начальству так называемые «двойные стандарты». Начальник Лаборатории № 2 хорошо знал, что и как следует писать тому или иному шефу.

 

Лётчики без пропеллеров

О том, как писался тот давний отчёт Лаборатории № 2 Государственному комитету обороны, Исаак Кикоин впоследствии (в марте 1977 года) вспоминал на торжественном заседании, посвящённом 30-летию со дня пуска одного из атомных предприятий:

«Академик КИКОИН. Как только первые шаги были сделаны, нас, руководителей Лаборатории № 2, пригласили доложить на заседании правительства наши планы и проекты. Предварительно ряд ответственных товарищей спросили у нас: уверены ли мы, что всё получится так, как надо? Один сказал, что должно получиться, другой — думает, что получится, а я сказал, что даю голову на отсечение, что получится.

Академик АЛЕКСАНДРОВ. Надо сказать, что ты очень рисковал!

Академик КИКОИН. Однако тогда я этого не понимал. Но, тем не менее, дела развивались довольно быстро…».

К делам, развивавшимся «довольно быстро» вскоре подключился и Анатолий Александров. Произошло это, с его же слов, следующим образом:

«Как-то раз приехал я в Москву, мне дали адрес, по которому я могу встретиться с Игорем Васильевичем. Прихожу в Пыжевский переулок. Это было какое-то двухэтажное или трёхэтажное зданьице малюсенькое. Я вхожу туда, а там внизу стоит военная охрана. До сих пор этого не было. Причём, стоят всякие такие лейтенанты, капитаны и прочее, и у них голубые просветы на погонах.

Тогда погоны только что ввели, и я не знал, что это за форма такая. Я считал всегда, что голубые просветы — это лётчики. Но у лётчиков всегда пропеллеры. А у этих нет пропеллеров. Я говорю, так и так, я приехал к Игорю Васильевичу Курчатову.

— А кто Вы такой, что Вы такое?

Я говорю:

— Александров.

— Ваши документы!

— Пожалуйста!

— Нет, мы ва. с пропустить не можем.

Я говорю:

— Ну, а мне с ним по телефону созвониться можно?

— Можете, пожалуйста!

Я, значит, звоню ему и говорю:

— Слушайте, Игорь Васильевич, вот я пришёл сюда к вам по тому адресу, который Вы мне дали, а тут какие-то лётчики без пропеллеров меня к Вам не пускают.

Он дал команду, и моментально меня эти лётчики без пропеллеров не только пустили, но даже провели до его комнаты, где он сидел.

Во всяком случае, я понял, что они хотели, чтобы я точно пришёл именно в эту комнату, а не куда-нибудь в другую. Но любезно было с их стороны, конечно, очень.

Ну, и тут мы стали уже с Игорем Васильевичем разговаривать. Я уже в этом деле мог проявить некоторую квалификацию. А он сказал, что очень трудным делом является разделение изотопов, что нужно тут работать по всем направлениям, и поэтому он был бы очень рад, если бы мы включились тоже в одно из возможных направлений».

И Анатолий Александров «включился». Это произошло так:

«Когда я уже всерьёз занялся урановой тематикой и перешёл под начальство Игоря Васильевича, у меня с ним был интересный разговор. Я тогда сказал ему, что согласен работать в этом направлении, но у меня есть два пожелания: не работать непосредственно над бомбой и раз в году иметь месячный отпуск. Он согласился и, надо сказать, что эти пожелания почти всегда выполнялись».

А теперь — об обстановке, в которой трудились физики-ядерщики, плотно окружённые «лётчиками без пропеллеров». С окружением этим ничего поделать было нельзя. Строжайшее соблюдение секретности являлось тогда одним из основных требований, которое предъявлялось к работе с ураном.

В июне 1943 года Курчатов подписал распоряжение, касавшееся режима работы Лаборатории. Вход в «чужие» комнаты категорически запрещался. Особенно если в них отсутствовали «хозяева».

4 августа появилось новое распоряжение («Распоряжение № 37»). Этот секретный документ распределял по помещениям самих работников Лаборатории. В восьми его параграфах подробно перечислялись номера комнат, к которым прикреплялись те или иные сотрудники.

Составляя приказ, Курчатов явно старался избегать «канцеляризмов», поэтому подбирал для каждого параграфа «свой» глагол:

«§ 2. В комнату № 21 разрешается входить…

§ 3. В комнату № 24 и 25 имеют право входа…

§ 5. В комнаты, расположенные… за № 2,3,4 и 5, разрешается вход…

§ 6. В комнату № 1 допускается вход…» и так далее.

 

Штурм академических бастионов

Шёл 1943 год. Отечественная война была в разгаре. На Курской дуге затевалось переломное для обеих воюющих сторон сражение.

А в атомной лаборатории продолжали размеренно и методично проверять данные, которые Курчатов черпал из материалов, предоставлявшихся ему ГРУ и НКГБ.

Чекисты, в свою очередь, тоже не просто ссужали Лабораторию № 2 секретными данными по урану, но и внимательно следили за тем, как их информацию используют физики. В июле 1943 года 1-ое Управление НКГБ СССР направило наркому госбезопасности Всеволоду Меркулову рапорт. В нём говорилось, что работы в Лаборатории № 2 идут «неудовлетворительными темпами», а результаты исследований английских и американских учёных, с большими трудностями добываемые советскими разведчиками, используются крайне плохо.

Когда же руководство НКГБ (через всё того же Первухина) испросило разъяснений, Курчатов ответил, что к потоку разведданных, превращающемуся во всё новые и новые секретные тетради, следует относиться с большой осторожностью. Каждая страница, каждый абзац зарубежных материалов нуждаются в самой тщательной проверке. Чем в его Лаборатории и занимаются. Процедура эта непростая и довольно долгая. К тому же исследователям не хватает приборов, материалов и ещё очень и очень многого.

На вопрос, можно ли ускорить процесс проверки, Курчатов ответил утвердительно. Но сказал, что для этого лаборатории нужен циклотрон. А его ещё только сооружают.

Венедикт Джелепов рассказывал:

«В августе 1943 года по срочному вызову я прямо с вокзала явился к Игорю Васильевичу в его первую резиденцию на Пыжевском переулке в здании, где размещался тогда Институт кристаллографии АН СССР. Он встретил меня своей обаятельной улыбкой и, поздоровавшись, с места в карьер объявил, что я с Л.М. Неменовым должен буду заниматься сооружением циклотрона, который предполагается разместить в заканчивающемся строительством лабораторном корпусе на улице с показавшимся мне тогда странным названием Бодрой».

Теперь эта улица называется улицей академика Курчатова. Её мостовая и тротуар покрыты асфальтом, из которого ввысь поднимаются многоэтажные дома. А в 1943-ем она напоминала улочку обычного дачного посёлка, каких в Подмосковье — сотни. Вот на эту Бодрую улицу и свозили детали будущего циклотрона. Его сооружением командовал Леонид Неменов.

Впоследствии он рассказывал:

«Тут следует учесть, в каких тяжёлых условиях приходилось проводить монтаж и наладку ускорителя. Любая мелочь превращалась в проблему…

Несмотря на чрезвычайную занятость, Курчатов либо заходил к нам, либо звонил по телефону, спрашивая, «есть ли достижения?». Он очень торопил, но мы и сами знали, как важно уложиться в установленный срок. Ведь пуск циклотрона был первым «векселем», который Курчатову следовало «оплатить» по ходу решения всей гигантской проблемы».

Наступила осень. Позади была Курская битва, впереди — более полутора лет войны. Жизнь на фронтах Великой Отечественной шла своим чередом, в тылу — своим.

Академия наук давно приспособилась к специфическим требованиям военного времени и даже проводила отдельные мероприятия, учреждённые в мирную пору. Например, избрание новых членов.

Сегодня трудно сказать, так ли был в тот момент необходим академикам этот процесс пополнения их рядов. Скорее всего, руководству страны необходимо было укрепить состав Академии своими (преданными режиму) людьми, вот и дали ей команду провести выборы.

С пропагандистской точки зрения это был достаточно сильный ход: идёт война, а жизнь учёных страны Советов протекает, как и раньше, без изменений. Значит, советский народ не сломлен, и, значит, он победит!

Как бы там ни было, но в научных кругах стали активно готовиться к этому традиционно важному для Академии мероприятию. Выдвижение кандидатов началось ещё зимой. К весне академический Президиум подготовил список претендентов на вхождение в когорту избранных. Каждый кандидат был самым тщательнейшим образом проверен по всем статьям, и было объявлено, что все кандидатуры «заслуживают внимания».

По отделению физико-математических наук в бюллетени предлагалось внести две фамилии. Первым шёл начальник Лаборатории № 2:

«§ 1. Курчатов Игорь Васильевич — профессор, доктор. Беспартийный. Русский. Год рождения 1903. Работает заведующим лабораторией атомного ядра Ленинградского физико-технического института Академии наук СССР. Специалист по атомному ядру».

Далее следовало краткое перечисление научных заслуг кандидата в члены Академии, завершавшееся фразой:

«В настоящее время постановлением СНК СССР ему поручено руководство очень ответственной научной работой».

Вслед за Курчатовым представлялся его постоянный соперник:

«2. Алиханов Абрам Исаакович — член-корреспондент Академии наук. Беспартийный. Армянин. Год рождения 1904. Работает в Ленинградском физико-техническом институте Академии наук. Специалист по атомному ядру».

Затем — краткий послужной список (в два раза короче, чем у Курчатова), и — завершающая фраза:

«В настоящее время постановлением СНК СССР ему поручено руководство очень ответственной научной работой».

Учёный совет Ленинградского физико-технического института, обсудив кандидатуры обоих претендентов, постановил:

«… рекомендовать т. Курчатова И.В. в члены-корреспонденты АН СССР».

Правда, особого единодушия в этом вопросе учёные-физтехов-цы не проявили: «за» было подано одиннадцать голосов, «против» — два. Но даже при таком, вроде бы, вполне благоприятном для Курчатова исходе голосования всё равно возникал весьма щекотливый негативный аспект: уж очень несолидно выглядел бы человек, которому правительство поручило «руководить очень ответственной научной работой», и который был бы при этом всего лишь «членом-корреспондентом».

С точно такой же проблемой столкнулись и в Америке. Осенью 1942 года. Когда искали кандидата на пост руководителя секретного уранового проекта. Уже был, наконец, найден человек, подходивший по всем статьям и уже давший принципиальное согласие, от него вдруг последовало категорическое требование.

Это произошло 17 сентября 1942-го. Именно в этот день офицеру армии Соединённых Штатов Лесли Ричарду Гровсу предложили возглавить «Манхэттенский проект». Офицер согласился, но сразу заявил, что такую должность должен занимать генерал, а он всего лишь полковник. И добавил, что с урановым делом под силу справиться лишь генералу, потому что «символы власти и ранги действуют на учёных сильнее, чем на военных».

К доводам Гровса отнеслись с пониманием, и он стал генералом!

Событие, вроде, рядовое, малозначительное. И вряд ли мы бы вообще заговорили о нём, если бы мелкий инцидент, случившийся в США осенью 1942-го, в следующем году с поразительной точностью не повторился в СССР.

Выяснилось, что и в стране Советов символы власти тоже ценятся достаточно высоко. Это подтверждает хотя бы письмо Абрама Фёдоровича Иоффе, направленное им 21 мая 1943 года в Президиум Академии наук:

«Предлагаю в действительные члены Академии наук СССР профессора Физтехн. инст. АН СССР доктора физико-математических наук лауреата Сталинской премии Игоря Васильевича Курчатова».

Иными словами, Иоффе предлагал «рядовому» доктору присвоить сразу «генеральское» звание. Минуя «член-корреспондентскую» стадию.

Это удивительно странное предложение (по тем временам, во всяком случае) было, однако, с энтузиазмом встречено Комитетом по делам высшей школы и поддержано им. А его глава С.В. Кафтанов сопроводил комитетский вердикт собственной репликой: «… в настоящее время т. Курчатов продолжает успешную работу, связанную с его специальностью». И добавил, что Комитет «… считает его одним из наиболее достойных кандидатов в академики».

Но когда наступил сентябрь, и пришла пора выбрать из предложенных кандидатур самого достойного, академики заколебались. А для сомнений основания были. Тем более, что по уставу от отделения физико-математических наук можно было избрать только одного академика. А претендентов — двое!

Один из них (Алиханов) уже четыре года являлся членом-корреспондентом, и в том, что он настоящий учёный, сомнений ни у кого не было.

Что же касается кандидатуры Курчатова, то здесь ясность отсутствовала. Даже А.Ф. Иоффе, лично ходатайствовавший за Игоря Васильевича, к разряду учёных относил его, как известно, с большой натяжкой. Вспомним хотя бы слова Абрама Фёдоровича о том, кому следует поручить руководство всеми урановыми делами: «… во главе проекта должен стоять не столько учёный, сколько хороший администратор, относительно молодой и энергичный». И тут же назвал фамилию Курчатова.

Не только Иоффе не относил Игоря Курчатова к разряду настоящих учёных. Такого же мнения, судя по всему, придерживались и другие академики. Этому в немалой степени способствовал тот факт, что Алиханов, работавший под началом П.Л. Капицы в физической комиссии при ГКО, установил хорошие контакты с целым рядом видных академиков. Ему симпатизировали.

А Курчатову…

Приведём ещё раз фразу Молотова: «… был у меня самый молодой и никому ещё неизвестный Курчатов, ему не давали ходу». Даже далёкий от академических кругов Молотов обратил внимание на то, какая неприязнь к молодому «выскочке» царила в научной среде.

Настал день тайного голосования. 27 сентября 1943 года на вечернем заседании Общего собрания Академии наук председатель счётной комиссии академик Игнатий Юлианович Крачковский огласил «результаты баллотировки»:

«— Из числа розданных 93 бюллетеней… по отделению физико-математических наук Абрам Исаакович Алиханов получил 93 голоса».

Таким образом, «постоянный соперник» стал действительным членом Академии наук, а Курчатова вновь «прокатили».

Вместе с Алихановым академиком стал член ГКО и заместитель Сталина по Совнаркому Николай Вознесенский, а членами-корреспондентами были избраны Анатолий Александров, Исаак Кикоин и Мстислав Келдыш.

Ситуация становилась просто вызывающей! И не только тем, что главный ядерщик страны Советов оказывался вне Академии наук. Научный мир демонстративно не допускал его в когорту избранных! Причём во второй раз!

Это был весьма болезненный щелчок не только по авторитету Курчатова, но и (пожалуй, даже ещё в большей степени) по авторитету партии, поставившей «рядового» профессора во главе армии, которой предстояло вступить в некое ожесточённое сражение.

Но выборы в члены Академии наук проходили под пристальным наблюдением специальной Комиссии ЦК ВКП(б). В записке, поданной членами этой Комиссии на имя Сталина и Молотова, случившееся объяснялось так:

«Физик И.В. Курчатов имел сильного конкурента члена-корреспондента А.И. Алиханова. В пользу Алиханова и против Курчатова вначале настойчиво выступал академик П.Л. Капица… Отделение рекомендовало общему собранию избрать в академики А.И. Алиханова».

Начали искать выход из тупика. На отделении химии оказалось неиспользованное место (у химиков не нашлось достойного кандидата в академики). И члены высокой партийной Комиссии пошли в наступление на «несознательных» академиков. Об этом в записке вождям написано так:

«Потребовалось вмешательство Комиссии, беседа с акад. Капицей, а также индивидуальные беседы почти со всеми академиками отделения, после чего И.В. Курчатов был рекомендован 12-ю голосами (из 14) на дополнительное место, неиспользованное химиками и переданное физическому отделению».

29 сентября на утреннем заседании членов Академии наук состоялось ещё одно голосование. А вечером член счётной комиссии академик Станислав Густавович Струмилин объявил результаты:

«-Из числа розданных для закрытого голосования 86 бюллетеней… за кандидатов подавно голосов: по Отделению физико-математических наук: за Курчатова И.В — 78…»

В докладной записке Комиссии ЦК то повторное голосование прокомментировано так:

«Следует отметить, что при тайном голосовании на общем собрании Курчатов получил 91 % поданых голосов, тогда как Алиханов только 81 %. <…>…члены партии — академики А.Ф. Иоффе и В.П. Волгин не столько помогали, сколько мешали нормальному течению выборов. А.Ф. Иоффе, несмотря на рекомендации Комиссии провести в действительные члены И.В. Курчатова, беспрестанно колебался между кандидатурами Курчатова и Алиханова, что отрицательно сказалось на результатах выборов в первом туре».

Удивляют математические способности членов парткомиссии. Да, 78 голосов, поданых за Курчатова, составляют от общего числа голосовавших (86) 90,7 % или, округлённо, 91 %. Но за Алиханова проголосовало 93 человека из 93-х, то есть все 100 %. Откуда же взялся 81 %, указанный в докладной записке Сталину и Молотову? Ведь вожди могли взять карандаш и посчитать сами! Что было бы тогда?

Отчёт парткомиссии завершался словами:

«Комиссия при ЦК ВКП(б) просит утвердить результаты выборов в Академию наук. Списки избранных действительных членов и членов-корреспондентов прилагаются».

Сталин проценты проверять не стал и просьбу «комиссаров» утвердил. Игорь Курчатов стал академиком.

В том же 1943-ем за успешное кураторство авиапромышленности (то есть за то, что она бесперебойно выпускала самолёты и авиационные моторы) звания Героя Социалистического труда был удостоен Георгий Маленков.

 

Продолжение атомных исследований

Зиму, весну и лето 1943 года немецкие физики-ядерщики трудились очень напряжённо. Тот период хорошо описан в романе Даниила Гранина «Зубр»:

«Кроме группы Гейзенберга над бомбой работала вторая, не зависимая от неё группа физиков Дибнера. Работали они успешно, дух соперничества подстегивал их. Все благие намерения вскоре стали отступать перед азартом гонки: кто — кого, кто первый! Оправданием была любознательность. Чистое, казалось, бескорыстное чувство, из которого родилась наука. Опасное чувство, когда забываешь о любых запретах, лишь бы проникнуть, узнать, что там, за занавеской…».

Но к осени 1943 года всем в Германии стало ясно, что обещанного фюрером блицкрига не получилось, и война безнадёжно затягивается. Пришлось срочно перестраивать жизнь на новый лад. Всё, что не работало на победу, решительно отодвигалось в сторону.

Изменения коснулись и уранового проекта. Он был передан в Имперский совет по обороне, во главе которого стоял рейхсмаршал Герман Геринг. Его уполномоченным по ядерным вопросам стал директор Физического института Мюнхенского университета профессор Вальтер Герлах, сменивший на этом посту известного немецкого физика Абрахама Эзау. Организация всех исследовательских работ была возложена на физика Курта Дибнера.

Однако активная деятельность ядерщиков вскоре была приостановлена. По приказу Гитлера министр вооружений и военной промышленности Германии Альберт Шпеер объявил, что, если даже страна максимально сконцентрирует свои усилия на урановой проблеме, бомбу она сможет создать не ранее 1947 года. А к этому времени война закончится. Поэтому на все работы по урану был наложен запрет. Разрешили лишь продолжать создание урановой машины, которою предполагалось использовать в качестве энергетической установки для боевых кораблей.

В СССР в это время тоже испытывали немалые трудности. Но работу советских атомщиков никто не приостанавливал. Они напряжённо трудились. О том, в каких условиях это происходило, — в воспоминаниях Леонида Неменова:

«Работали в Пыжевском интенсивно, несмотря на тесноту. Помогали друг другу, чем могли. Создавался монолитный и дружный коллектив. В этом была ещё одна заслуга Игоря Васильевича. Характерным для стиля его руководства было полное доверие к исполнителям, отсутствие мелочной опеки. Но при этом он с большим тактом контролировал качество и сроки выполнения заданий. Крайне требовательный к себе, он умел предъявить такую же требовательность к сотрудникам, и они это воспринимали как должное.

Ночью я в качестве постели использовал письменный стол Курчатова. Игорь Васильевич на работе задерживался очень долго, а мне надо было вставать в шесть часов утра, чтобы успеть на поезд в Ногинск, где изготовлялся магнит. С часа ночи я начинал интересоваться уходом Курчатова. Как-то он не выдержал и спросил:

— Ты что, в няньки ко мне нанялся?

Но когда узнал, что занимает мою «кровать», он немного смутился и с тех пор стал раньше уходить домой…

Ему никто не мог ни в чём отказать, настолько он был обаятельным человеком, Он всегда просил, но эти просьбы были сильнее любого приказа».

О том же периоде рассказывал и Анатолий Александров:

«Игорь Васильевич уже начинал организовывать „страхующие“ работы, чтобы с гарантией иметь запасные варианты и наверняка решить основную задачу: создать атомный реактор для получения 94-го элемента массой 239 (названия „плутоний“ тогда у нас ещё не существовало, ему было присвоено условное название)».

16 октября 1943 года Курчатов направил Первухину очередной «краткий отчёт» о работе Лаборатории № 2 во втором полугодии. Начинался документ по-прежнему весьма неопределённо:

«Произведённые в первом полугодии расчёты показали, что возможность осуществления котла на обычном металлическом уране не является исключённой».

Вместо того чтобы чётко заверить руководство в том, что работа котла возможна, Курчатов с большой долей сомнения заявлял, что эта «… возможность… не является исключённой». И продолжал в том же духе:

«Цепная реакция может развиться в массе металлического урана, если только…».

После перечисления условий, необходимых для проведения реакции, снова следовал всё тот же неутешительный вывод:

«Лаборатория не в состоянии сейчас дать окончательный ответ о возможности развития реакции в массе металлического урана и должна дальше продолжать работу с этой системой».

Напомним, что президент Соединённых Штатов Рузвельт ещё 17 июня 1942 года получил твёрдые заверения в том, что создать атомную бомбу вполне возможно, и что для этого потребуется всего несколько килограммов урана-235 или плутония-239.

А советские физики осенью 1943-его всё никак не могли преодолеть трудности, постоянно возникавшие на пути создания уран-графитового котла. Ведь для него, как сообщал Первухину Курчатов, «… нужен очень чистый графит». А вот его-то в распоряжении атомщиков не было. Да и откуда было ему взяться? Ведь только «… в первом полугодии Лаборатория сформулировала требования к чистоте урана, основываясь на теоретических соображениях и литературных данных».

«Литературные данные» — это те самые разведматериалы, что продолжали исправно поступать из-за рубежа. Однако и они были не в состоянии помочь — слишком трудной оказалась задача! А специалистов по созданию «очень чистого графита» в стране просто не было.

28 ноября Курчатов подготовил для Первухина новую справку — «О состоянии работ». Особыми достижениями Лаборатория № 2 по-прежнему похвастаться не могла. Например, по центрифуге:

«Окончательных результатов группа т. Кикоина ещё не получила… работа, вероятно, задержится, в связи с отсутствием нужных количеств шестифтористого урана».

Положение осложнялось не только тем, что этого вещества было ещё очень мало (получено всего «около 40 граммов»), но и тем, что его «… свойства… и его действие на разные материалы ещё не изучались».

Производство тяжёлой воды (этим делом занимался подчинённый Первухину Наркомат химической промышленности) тоже не было налажено, а по словам Курчатова, оно и вовсе «… проходит пока вяло».

Что же касается циклотрона, то он, как написано в справке, «… в срок готов не будет», так как «…Новокраматорский завод задержал изготовление электромагнита» и «… не закончено строительство корпуса в Серебряном бору».

Узким местом по-прежнему оставалось получение металлического урана. Физик-радиолог Зинаида Ершова вспоминала:

«Круг вопросов по химии урана стремительно расширялся, и через требования, которые выставлялись Курчатовым, мы понимали, в каком направлении шло развитие исследований и проблемных решений…

Обычно обсуждения с Игорем Васильевичем дальнейших планов нашей работы проводились под звуки рояля, на котором в это время в соседней комнате играла его жена Марина Дмитриевна. Музыка создавала спокойную и непринуждённую обстановку для разговора…

Задание Курчатова на получение металлического урана хотя бы в небольшом количестве, но высокой степени чистоты не застало коллектив Гиредмета [Государственного научно-исследовательского института редких и малых металлов — Э.Ф.] врасплох. Хотя опыта в получении металлического урана не было ни у кого».

22 декабря Курчатов направил Первухину новую записку. В ней явно ощущается если не крик, то тягостный вздох отчаяния:

«В настоящее время выяснилось, что ряд основных вопросов проблемы урана не получил удовлетворительного решения, и, вследствие этого, выполнение всей работы в целом задерживается».

В записке назвались и виновники срыва:

«Ряд организаций, на которые были возложены определённые поручения, не выполнили их в намеченной время, и ход выполнения их в настоящее время вызывает опасения…».

Иными словами, дела у физиков-атомщиков по-прежнему шли не шатко, не валко, а перспективы, как и прежде, оставались весьма туманными. Тем не менее, на территории, которую закрепили за Лабораторией № 2, работы велись ударно. Возводились административный корпус и здание для циклотрона. Леонид Неменов рассказывал:

«Строительство нового здания в Покровском-Стрешневе продвигалось быстрыми темпами. В начале 1944 года был намечен переезд.

Игорь Васильевич работал как одержимый. Спал мало, но всегда был весёлым и приветливым, О его настроении никто ничего не знал. Посмотрев на него, можно было подумать, что никаких трудностей нет».

О том же — Венедикт Джелепов:

«Курчатов торопил нас. Часто приходил в зал, где монтировался ускоритель. Нередко работал вместе с нами, а поздно вечером ехал ещё в Кремль или в наркомат на очередное совещание. Таков был стиль его работы. Поручая те или другие важные дела другим, сам он всегда был полностью и очень конкретно осведомлён об их состоянии на данный момент и очень умело и оперативно помогал преодолевать трудности.

Он обладал искусством быстро переключаться с одного крупного вопроса на другой и того же требовал от всех, кто работал с ним».

Николай Власов:

«Весной 1944 года Курчатов с группой сотрудников переселился в толь, — ко что достроенное трёхэтажное здание на окраине Москвы, недалеко от железнодорожной станции Покровское-Стрешнево. Перед северным фасадом здания был сосновый парк, за южным фасадом начиналось неоглядное картофельное поле, простиравшееся на два-три километра в направлении Серебряного Бора. Такой простор понравился Курчатову, имевшему в виду будущее развитие работ».

 

Второй год работы

А война всё продолжалась. Своим ходом шли и научные исследования в Лаборатории № 2. Об их ритме и характере — в расказе Степана Балезина:

«В первый год совместной работы я встречался с Курчатовым каждый день, причём не только на работе, но и в домашней обстановке, потому что каждый день и час возникали всё новые и новые проблемы, о которых трудно было даже предположить…

Я всегда удивлялся исключительному энтузиазму и работоспособности, которые были свойственны Игорю Васильевичу. Я не знаю, спал ли он, так как наши совещания, вызовы людей, обсуждение текущих вопросов иногда затягивались до 2–3 часов ночи, а рано утром мы уже опять встречались, и начиналось решение новых проблем и новых задач».

Свидетельство Анатолия Александрова:

«Напряжённость работы его была поразительна — постоянные внезапные появления то в одной, то в другой лаборатории или институте, но никогда по мелочам, постоянные звонки в любое время дня и ночи, в выходные дни, как и в будние. Он привык работать без перерыва».

По-прежнему много вопросов возникало по разделению изотопов. 4 января 1944 года И.К. Кикоин и А.И. Алиханов направили Первухину записку. Начиналась она так:

«Изучение проблемы разделения изотопов урана, которой мы занимались в течение истекших десяти месяцев по представленным материализм, и самостоятельная наша работа привели нас к заключению, что проблема эта принципиально и технически вполне осуществима».

Обратим внимание на уклончивый стиль изложения. Вместо того чтобы обрадовать наркома тем, что проблема наконец-то решена, в записке красовался неопределённо туманный оборот: «проблема, вполне осуществим, а». Это притом, что в распоряжении Алиханова и Кикоина были «представленные материалы», то есть разведданные, из которых следовало, что за рубежом с процессом разделения изотопов всё в полном порядке. Вновь получалось, что у них — всё о кей, а у нас — всего лишь «вполне осуществимо».

Но, даже достигнув «принципиальной осуществимости», больше ничем Кикоин с Алихановым похвастаться не могли. И поэтому жаловались. Например, на то, что руководство ЦАГИ, которому поручили проектирование «… небольшой лабораторной модели для разделения изотопов брома», отнеслось к этому заданию «… несколько формально, поручив выполнение этой задачи сравнительно второстепенным работникам».

Два из трёх разделов записки предварялись тревожными заголовками, предупреждавшими о том, что эти задачи ещё не решены: «проблема сеток», «химические проблемы».

Ко всему этому следует добавить, что людей в курчатовской лаборатории по-прежнему катастрофически не хватало. В самом начале 1944 года был составлен «Список сотрудников Лаборатории № 2 по состоянию на 18 января 1944 г…». В нём — 66 человек. Всего лишь шестьдесят шесть! Научных работников разного ранга (начиная с заведующего сектором № 1 академика Алиханова) в списке было двадцать четыре.

А в это же время за океаном…

В конце января нарком госбезопасности Меркулов направил Первухину письмо, в котором сообщалось, что «… разработка проблемы урана, проводимая американцами, носит широкий размах и проходит успешно. В работах принимают участие свыше 500 научных сотрудников и среди них…». Далее следовало несколько фамилий самых выдающихся физиков мира.

Сравнение явно не в нашу пользу!

Затем в письме Меркулова говорилось:

«Согласно планам американцев к марту 1945 года ожидается получение урана-235 в количестве 1 фунта в день и предполагается, что они смогут выпускать по одной атомной бомбе в неделю».

Такое известие настораживало. И советская разведка стала действовать ещё активнее.

22 февраля 1944 года, ознакомившись с очередными разведданными, Курчатов написал в НКГБ:

«Материал очень ценен, т. к. он даёт схему производства методом электролиза, в котором сложное и взрывоопасное сжижение газов может быть заменено изотопным обменом в реакционных колоннах».

Далее следовали (уже привычные для нас) рекомендации-указания:

«Чрезвычайно важно было бы получить следующие дополнительные данные…».

И шел перечень весьма настоятельных просьб в двух пунктах.

Тем временем (это произошло в начале 1944 года) агента «Фоку» (физика-теоретика Клауса Фукса, работавшего в Лос-Аламосе и регулярно снабжавшего Советский Союз сведениями по атомной проблеме) армейские разведчики передали «для дальнейшего использования» 1-му Управлению НКГБ. Всего за период с 1941-го до конца 1943-го Фукс снабдил советскую разведку 570 листами ценнейших материалов.

 

Борьба за атомное лидерство

Время шло. Проблем у Лаборатории № 2 не уменьшалось.

Казалось бы, для их скорейшего решения следовало объединить усилия всего коллектива… Однако вместо этого среди советских физиков-ядерщиков начало возникать «расслоение», вызванное усилившимися «трениями» между «курчатовцами» и «алихановцами».

Годы спустя академик А.П. Александров рассказывал, что он предупреждал Курчатова о возможности подобных неприятностей задолго до их возникновения:

«Я ему сказал, что вот, Игорь Васильевич, Вы имейте в виду, что «армянин — не рукавица, с белой ручки не стряхнёшь и за пояс не заткнёшь». Он, значит, рассмеялся и сказал:

— Ну, там посмотрим.

Потом, значит, как-то он мне звонит по телефону из Москвы. Я спрашиваю:

— Ну, как рукавица?

Он говорит:

— Заткнули за пояс.

То есть, значит, тогда Алиханов стал работать под его началом. Но это не долго было…».

Да, сотрудничество давних «соперников» продолжалось недолго. Мог ли всеми уважаемый академик, избранный в Академию наук по всем правилам, спокойно относиться к стремительному восхождению по служебной лестнице этого, по его убеждению, «выскочки» Курчатова?

Игорь Васильевич тоже в долгу не оставался и постоянно напоминал своему «конкуренту», кто в Лаборатории главный. И создавал ему такие условия, которые оранжерейными никак не назовёшь.

3 марта 1944 года обиженный Алиханов написал письмо Первухину, в котором с горечью констатировал:

«Глубокоуважаемый Михаил Георгиевич!

Мне уже раньше была не совсем ясна моя роль в Лаборатории № 2, но сейчас, после последнего приёма у Вас, на котором моё присутствие оказалось ненужным, она кажется вовсе непонятной…».

На «приёме», о котором Алиханов напомнил Первухину, обсуждались очередные урановые вопросы. И там академик, считавший себя «специалистом в этой области физики», вдруг почувствовал свою ненужность, уловив по репликам, которыми обменивались между собой Курчатов и нарком, что они знают нечто такое, что неведомо ему.

Искренне полагая, что к созданию атомного оружия его привлекли как крупного физика-ядерщика, Алиханов засомневался в этом, так как он…

«… очень скоро был вынужден убедиться в том, что все материалы, в которых заключались какие-либо сведения по вопросам моей специальности — атомному ядру, от меня скрывались. Более того, были случаи запрещения отдельным сотрудникам говорить и обсуждать со мною некоторые отдельные вопросы в этой области».

Алиханов, естественно, не знал, что Курчатов имеет беспрепятственный доступ к разведданным, и что на него, таким образом, работают лучшие умы человечества. Алиханов не мог понять, почему физик-экспериментатор средней руки в одночасье стал вдруг учёным, поражавшим окружающих фейерверком гениальных идей и невероятно смелых решений.

Не зная всего этого, Алиханов никак не мог взять в толк, почему на протяжении всего последнего времени те или иные сведения по урану он получает по крупицам, а многое и вовсе утаивается от него.

И обиженный академик жаловался Первухину:

«Разумеется, единственное, что я мог сделать, оставаясь в Лаборатории № 2, это постепенно себя самого, а затем и сотрудников перевести на работу, связанную с разделением изотопов. Правда, выяснилось, что от меня скрываются материалы по выделению тяжёлой воды. И, по-видимому, что касается большой разделительной машины, то здесь основная часть материалов мне тоже недоступна».

Алиханова ущемляли во всём, даже в мелочах:

«… внутри Лаборатории № 2 я не имел и не имею никаких, да. же мелких прав, что весьма хорошо известно обслуживающему и техническому аппарату Лаборатории».

И он попросил разрешения выйти из-под подчинения Курчатова. И уехать в Ленинград, где предполагалось создать филиал Лаборатории № 2:

«Это предложение тем более является приемлемым, что оно, во-первых, целиком и полностью соответствует желаниям начальника Лаборатории № 2, во-вторых, соответствует моим стремлениям не быть в зависимости от него».

 

Вклад армейской разведки

Пока соперничавшие группировки Лаборатории № 2 выясняли друг с другом отношения, советская разведка продолжала свой нелёгкий труд, добывая зарубежные атомные секреты.

7 марта 1944 года один из сотрудников Главного разведывательного управления (ГРУ) Генштаба Красной армии Артур Александрович Адамс (кличка — «Ахилл») направил в Москву своему шефу взволнованное письмо:

«Дорогой Директор!..

На сей раз характер посылаемого материала настолько важен, что потребует как с моей стороны, так и с Вашей, особенно с Вашей, специального внимания и срочных действий вне зависимости от степени нагрузки, которая, я не сомневаюсь, у Вас в настоящий момент огромная».

Важность «посылаемого материала» Адамс оценивал, исходя из того, с каким трудом ему удалось добыть эти сведения:

«… несмотря на то, что я вертелся возле университетов около двух лет, до последнего времени ничего конкретного узнать не мог. Здесь научились хранить секрет».

И вот теперь Адамс с гордостью сообщал, что секрет этот раскрыт:

«Не знаю, в какой степени Вы осведомлены, что здесь усиленно работают над проблемой использования энергии урания (не уверен, так ли по-русски называется этот элемент) для военных целей… Только физики уровня нашего Иоффе могут разобраться в препровождаемом материале».

И разведчик излагал ошеломившие его сведения:

«Секретный фонд в один миллиард долларов, находящийся в личном распоряжении президента, ассигнован и уже почти израсходован на исследовательскую работу… Шесть учёных с мировыми именами… (большинство — получившие Нобелевскую премию) стоят во главе этого проекта.

Тысячи инженеров и техников различных специальностей участвуют в этой работе. Сотни высококвалифицированных врачей изучают влияние радиоактивных излучений. на человеческий организм во время экспериментирования и производства В университетах, где были сконцентрированы исследовательские работы (Чикагский, Колумбийский и др.), были построены огромные здания специально для этих работ. Специальная комиссия, состоящая из наивысших военных лиц и учёных, руководит этими работами».

Советский разведчик спешил оповестить своего «директора» о новом элементе — плутонии, который, как считали американцы, «… должен сыграть огромную роль в настоящей войне». Адамс писал: «Это важно знать нашим учёным, если у нас кто-нибудь ведёт работу в этой области, потому что здесь затратили более ста миллионов долларов раньше, чем установили, какой из этих методов более пригоден для практического производства этого нового элемента в количествах, могущих оказать влияние на ход текущей войны».

Чтобы придать сведениям сугубо теоретического характера больше практической конкретности, Адамс добавлял:

«Мой источник мне сообщил, что уже проектируется снаряд, который, будучи сброшен на землю, излучением уничтожит всё живущее в районе сотен миль. Он не желал бы, чтобы такой снаряд был бы сброшен на землю нашей страны. Это проектируется полное уничтожение Японии, но нет гарантий, что наши союзники не попытаются оказать влияние и на нас, когда в их распоряжении будет такое оружие… Нам нужно также иметь такое средство воздействия…».

Чтобы окончательно развеять у своего шефа любые сомнения относительно коварных замыслов наших союзников, Адамс завершил своё письмо следующим аргументом:

«Я считаю, что практичные американцы, при всей их расточительности, не тратили бы таких огромных человеческих ресурсов наивысшей квалификации и гигантских средств на необещающую результатов работу…

Посылаю образцы ураниума и бериллиума.

Привет.

«Ахилл»».

Немного забегая вперёд, скажем, что завербованный Адамсом «источник» (он получил кличку «Кемп») передал советскому разведчику (за всё время их сотрудничества) около пяти тысяч листов секретнейших сведений, а также образцы тяжёлой воды и урана.

Подполковник ГРУ Пётр Семёнович Мотинов был одним из тех, кто привозил из-за океана в СССР этот чрезвычайно важный груз. Спустя десятки лет он расскажет:

«… от ампулы с ураном, который я доставил в Москву, у меня до сегодняшнего дня мучительная рана на поясе. Два-три раза в год из-за этого меняют мне кровь».

А в Лаборатории № 2 дела со специалистами (то есть с толковыми физиками, имевшими специальное образование) по-прежнему обстояли неважно. По данным на март 1944 года из запланированного числа в 57 работников у Курчатова фактически работало 20 человек. Из 36 необходимых научных сотрудников налицо было всего 9. Даже из 47 человек «прочего состава» имелось всего 17.

15 мая 1944 года нарком госбезопасности Меркулов прислал Первухину (для передачи Курчатову) новые разведданные, сопроводив их письмом, в котором, в частности, говорилось:

«Материалы представляют собой фотокопии подлинных работ ведущих американских и английских учёных по вопросам научно-исследовательского и прикладного характера в области этой проблемы. Из них особо ценным для практического использования у нас является проект атомной машины, т. е. уранового котла».

Об успехах зарубежных атомщиков стало известно и Сталину. Вождь вызвал Первухина. И тот срочно потребовал от Курчатова написать подробную справку о том, в каком состоянии находятся отечественные работы по урану.

 

Справки о состоянии работ

18 мая 1944 года Курчатов составил запрошенную у него справку «о состоянии работ по проблеме» и отправил её Первухину. В документе была изображена простейшая схема атомной бомбы и популярно объяснено, как это устройство действует:

«Атомная бомба состоит из цилиндрической оболочки…».

Под словами «цилиндрическая оболочка» имелась в виду самая обыкновенная труба. Именно так и представляли себе атомную бомбу советские физики, пока не ознакомились с разведмате-риалами, в которых содержались совсем иные конструктивные решения. Однако подобное «ознакомление» было ещё впереди, поэтому справка Курчатова содержала сведения довольно устаревшие.

Мало этого, у главного атомщика страны Советов не было даже уверенности в том, что создававшаяся бомба вообще взорвётся. Более полутора лет Лаборатория № 2 работала над «проблемой урана», тысячи страниц разведданных поступило в распоряжение советских физиков, но дать однозначный ответ Курчатов всё ещё не решался, написав с осторожностью:

«В настоящее время ещё нет абсолютно достоверных данных, показывающих, что построенная таким образом бомба будет действовать, но чем дальше проводятся опыты, тем более становится уверенность в правильности схемы…

Почти несомненно (на 100 %о уверенности у нас ещё нет), что будут работать котлы из металлических зёрен обычного урана, смешанного с тяжёлой водой, и блоков обычного металлического урана, расположенных в виде решётки в массе чистого графита».

Напомним, что строки эти писал человек, только что ознакомившийся с фотокопией уранового котла, построенного в Соединённых Штатах! Но по давней своей привычке Курчатов продолжал сомневаться во всём, и поэтому не давал никаких обещаний. Он лишь указывал на препятствия, порой труднопреодолимые, которые мешали осуществить задуманное:

«Нужно, однако, сказать, что мы всё ещё далеки от практического осуществления уран-графитовых котлов. Постройка уран-графитового котла невозможна в 1944 и даже в 1945 году из-за недостаточности урана».

Справка заканчивалась очередным призывом к более действенной поддержке физиков-ядерщиков, так как, по мнению Курчатова:

«… большой сдвиг в положении по проблеме урана, который произошёл в 1943–1944 г. в нашей стране, всё ещё недостаточен. Мы продолжаем, как мне кажется, дальше отставать от заграницы. Является совершенно необходимым дальнейшее привлечение учёных к работе в Ла.б. № 2 (проф. Харитон, проф. Арцимович, н.с. Мещеряков) и дальнейшее усиление материально-технической оснащённости Лаборатории».

Первухин с содержанием курчатовской справки ознакомился и 19 мая написал докладную записку Сталину. Начиналась она с разъяснения (на случай, если вождь вдруг что-то запамятовал), что «… разработкой проблемы урана» занимается «… специальная Лаборатория № 2 Академии наук, руководимая академиком Курчатовым И.В…», а заканчивалась напоминанием о своём собственном участии в этом деле:

«… по поручению Государственного комитета обороны я повседневно наблюдаю за работой Лабораторией № 2, решая текущие дела от имени Совнаркома СССР».

Что же сообщал Сталину Первухин?

В записке, прежде всего, излагалось, по мнению наркома, самое главное:

«Расчётами физиков Лаборатории № 2 и учёными-физиками за границей установлено, что новое взрывчатое вещество или урановая бомба будет обладать колоссальной разрушительной силой».

По Первухину выходило, что это советскими расчётчиками из Лаборатории № 2 «установлено» нечто (самое главное), а «учёные-физики за границей» в этом вопросе уныло шли по нашим следам.

Но Сталин знал повадки и лукавые слабости своих соратников слишком хорошо. Провести его было трудно. Вождь любил сам скрупулёзно вникать во все тонкости любой встававшей перед ним проблемы. И авторитетные мнения видных советских академиков, не веривших в успех «атомной затеи», были ему хорошо известны. Теперь Сталину был нужен только ответ. Прямой и однозначный. Да или нет?

Впрочем, и Первухину о характере вождя было известно не понаслышке. Поэтому в своей записке нарком сразу же заявил:

«Среди учёных-физиков, не занимающихся специально урановой проблемой, распространено отрицательное мнение в отношении возможности использовать внутриатомную энергию урана, Однако это общепринятое суждение физиков как у нас, так и за границей основано на неправильных устаревших расчётах и представлениях о характере распада ядра атома».

Затем Первухин излагал то, что по урановому вопросу предпринял капиталистический Запад:

«За последние годы, судя по секретным материалам, учёные Англии и Америки добились выдающихся открытий в области выделения урана-235, а также в создании аппаратов по получению урана-235 и нового химического элемента, названного плутонием, обладающего аналогичными свойствами с ураном-235 в отношении распада ядра атома».

Зная нелюбовь Сталина ко всему, что касалось иностранного приоритета, Первухин спешно докладывал вождю, что и у советских ядерщиков тоже есть кое-какие достижения:

«Работы академика Курчатова И.В. и других физиков Лаборатории № 2 теоретически подтверждают достижения английских и американских учёных в области использования урана».

Далее в записке давались осторожные рекомендации относительно того, как в данной ситуации следовало бы поступить:

«Чтобы догнать за, границу, мы должны поставить разработку проблемы урана на положение важнейшего государственного дела, не менее крупного и важного, чем, например, радиолокация».

И, наконец, следовало конкретное предложение:

«Создать при Государственном комитете обороны Совет по урану для повседневного контроля и помощи в проведении работ по урану, примерно, в таком составе:

т. Берия Л.П. (председатель совета),

т. Молотов В.М.,

т. Первухин М.Г. (заместитель председателя),

академик Курчатов И.В.

Последнее тем более необходимо, что Лаборатория № 2 только формально числится в Академии наук, а по существу находится при Совнаркоме СССР..

Направляя Вам более детальную записку академика Курчатова по проблеме урана, прошу Вас ознакомиться и, если возможно, принять меня для доклада по данному вопросу».

В докладной записке Курчатова, приложенной к документу Первухина, кроме упомянутой уже нами схемы атомной бомбы говорилось ещё и о том, что «… распространённое у нас мнение о невозможности технического решения проблемы урана является неверным». Затем достаточно подробно рассказывалось о сути «проблемы» — в небольших разделах, озаглавленных: «Атомная бомба», «Атомные котлы», «Уран-графитовый котёл», «Атомный котёл „уран-тяжёлая вода“».

Завершалась курчатовская записка словами:

«Из изложенного видно, что хотя использование энергии урана и связано с решением труднейших задач, опасность применения атомных бомб и энергетические перспективы атомных котлов настолько существенны для государства, что всемерное развитие работ по урану является настоятельно необходимым.

Прошу Вас поручить рассмотреть вопрос о дальнейшем развитии этих работ».

Однако Сталин (так и не получивший прямого утвердительного ответа о возможности создания уранового оружия) никого «для доклада по данному вопросу» принимать не стал. И никаких документов, которые способствовали бы «дальнейшему развитию» работ по урану, не подписал. И никакого «специального органа» по урану создавать не стал.

 

Бесконечные докладные записки

Острая нехватка урана (даже для научных исследований, не говоря уже о том, чтобы создавать из него бомбу) заставляла сотрудников Лаборатории № 2 постоянно ломать головы над тем, где добыть этот дефицитный металл. 30 июля 1943 года в докладной записке Молотову Курчатов предложил:

«Поручить Наркомвнешторгу выяснить к 1 сентября 1943 г. возможность закупки в Америке 100 тонн урана».

Народный комиссариат внешней торговли «выяснял возможность» почти восемь месяцев. Меньше никак не получалось, так как всё это время работники Наркомата внешней торговли пытались убедить недоверчивых американцев в том, что запрашиваемый Советским Союзом уран необходим ему для изготовления специальных легированных сталей.

22 мая 1944 года Анастас Иванович Микоян, возглавлявший НКВТ, направил Молотову и Первухину письмо, в котором сообщал, что в США советская заявка «… на уран и его соединения для производства урановых легированных сталей» отвергнута.

За океаном без особого труда раскусили большевистское лукавство, и Микоян был вынужден признать:

«… американцы не видят смысла делиться с нами урановыми соединениями для производства сталей, и, кроме того, они выразили сомнение, что такой сильнейший химический элемент нам действительно необходим для сталей».

Тем временем из материалов разведки стало известно, что за рубежом успешно осваивается электромагнитный метод разделения изотопов. Курчатов тотчас решил взять новинку на вооружение. Разумеется, сначала её основательно проверив.

Новое дело Игорь Васильевич поручил своему старому сотруднику — заведующему лабораторией Радиевого института Михаилу Григорьевичу Мещерякову. Ознакомить его с азами зарубежного метода послали Исая Гуревича.

Однако завлаб РИАНа в достоверность полученной информации не поверил и 1 мая 1944 года написал Курчатову:

«Когда я думаю о том, что сообщил мне И.И. Гуревич, я не исключаю также возможности:

1) американцы нашли новый, чудесный способ деления изотопов, нам пока неизвестный;

2) сообщение И.И. Гуревича основано на вымысле».

Причину сомнений Мещерякова понять нетрудно. Слишком нетрадиционными, неожиданными, а порой и просто неосуществимыми выглядели идеи, которые время от времени выдвигал своим сотрудникам Курчатов. Откуда он черпал эти удивительные «озарения», никто не знал. Редкие ссылки не то, что за рубежом тоже так делают, не очень убеждали. А к внезапно возникшей способности начальника Лаборатории № 2 совершать гениальные открытия привыкнуть ещё не успели.

Между тем круг вопросов, связанных с «урановой проблемой», стремительно расширялся. Научных работников, способных не только предложить что-то дельное, но даже просто понять что к чему, по-прежнему катастрофически не хватало.

1 июня Игорь Васильевич обратился к Первухину с просьбой о разрешении «на допуск к работам Лаборатории № 2» ещё двоих специалистов. Обратим внимание на то, как Курчатов обосновывал необходимость привлечения физика Евгения Львовича Фейнберга:

«Ему я предлагаю поручить расчёты отдельных элементов, не вводя полностью в курс дел».

А разведданные из-за рубежа продолжали идти нескончаемым потоком. 19 июня 1944 года Первухин был вынужден написать Молотову:

«По проблемам урана поступает большое количество технических материалов от НКГБ и Разведупра НКО. Для разбора этих материалов и переработки их в виде заданий для Лаборатории № 2 необходимо организовать специальное бюро в составе секретариата СНК СССР».

Такое бюро будет создано. Но только через год. Сначала его назовут (по причине чрезвычайной секретности) отделом «С» — приказ наркома внутренних дел СССР от 27 сентября 1945 года. Возглавит новое подразделение заместитель начальника Разведупра НКГБ СССР Павел Анатольевич Судоплатов. Ну, а немного позднее отдел переименуют в Бюро № 2 при НКВД СССР.

Но вернёмся в год 1944-ый.

26 июня Курчатов обратился к Молотову с просьбой «подписать постановление ГОКО», которое помогло бы поскорее ввести в строй действующих циклотрон ЛФТИ. Уже шесть лет строился ускоритель! А на нём всё ещё нельзя было работать.

Наступил июль. К разведматериалам допустили Исаака Кикоина. Не ко всем, конечно, а только к тем, что касались диффузионной установки.

Ознакомившись с теми страницами («отрывками», как назвал их сам Кикоин), что были ему предоставлены, он написал заключение. В нём — уже знакомые нам (по курчатовским отчётам) оценки: просмотренный материал «весьма важен», «чрезвычайно ценен». И просьбы Кикоина напоминают требования Курчатова. В одном месте сказано: «… желательно было бы расшифровать марки каучука», про другой «отрывок» замечено: «Он был бы весьма важен, если бы он был изложен подробнее».

Последний абзац кикоинского заключения приведём полностью:

«Четвёртый отрывок посвящён описанию «вязкого уплотнения». Вопрос уплотнения в установке весьма труден, и поэтому любые материалы, касающиеся этого, чрезвычайно ценны. Поэтому желательны дальнейшие подробности об этом «вязком уплотнении»».

10 июля 1944 года в секретариат Берии поступила записка, подписанная Первухиным и Курчатовым. Называлась она «О развитии работ по проблеме урана в СССР» и начиналась довольно оптимистично: «Проведённые до настоящего времени теоретические, расчётные и экспериментальные работы по проблеме урана позволили определить пути технического использования внутриатомной энергии».

Кем именно проводились «работы», в записке не уточнялось. Явно для того, чтобы создалось впечатление, будто все урановые открытия в стране Советов делаются советскими физиками.

Затем деловито сообщалось:

«В качестве взрывчатого вещества в атомной бомбе может быть использован уран-235 или плутоний».

Впрочем, тут же следовало уточнение, что получить эти «взрывчатые вещества» не так-то просто — сначала нужно запустить уран-графитовый котёл. Или котёл на тяжёлой воде. А для этого «… требуется 500 тонн чистого графита и 50–70 тонн металлического урана» или «… 2–4 тонны тяжёлой воды и несколько тонн урана». Однако, напоминали Первухин и Курчатов, запасы урана в СССР «ничтожно малы», «чистого графита» нет, «тяжёлая вода до настоящего времени в СССР не вырабатывалась».

И, тем не менее, авторы записки считали:

«Возможно и необходимо уже сейчас… начать работы по конструированию атомной бомбы.

Является неотложной задачей скорейшее окончание начатого до войны строительства циклотрона Ленинградского физико-технического института Академии наук СССР (вес электромагнита 70 тонн) и постройка одного-двух мощных современных циклотронов с электромагнитом в тысячу тонн».

Однако выполнить эти планы было невозможно — требовалось специальное постановление ГКО. Его проект Первухин с Курчатовым и приложили к своей записке. Последний пункт этого документа выглядел так:

«15. Организовать при Государственном комитете обороны Совет по урану для повседневного контроля и помощи в проведении работ по проблеме урана в составе:

тов. Берия Л.П. (председатель),

тов. Первухин М.Г. (зам, председателя),

тов. Курчатов И.В.»

Предложение просто удивительное!

Хотя бы тем, что наглядно свидетельствует об участии Первухина и Курчатова в тайных кремлёвских интригах. Ведь проект постановления ГКО направлялся Берии втайне от Молотова, главного атомного куратора! И среди намечавшихся руководителей «Совета по урану» Молотов тоже отсутствовал.

Впрочем, позицию авторов записки понять не трудно. Полтора года совместной работы с Вячеславом Михайловичем показали, что толку от него нет никакого. Вот Лаврентий Павлович — совсем другое дело! Но говорить об этом в открытую Первухин и Курчатов остерегались.

Берии «проект постановления ГКО» понравился. Лаврентий Павлович внёс в него кое-какие уточнения. Затем в недрах НКВД документ подвергли основательной доработке. И осенью появился новый его вариант. В нём, в частности, предлагалось:

«Реорганизовать Лабораторию № 2 в Государственный научно-исследовательский институт № 100 и передать этот институт в ведение НКВД СССР (т. Берия). Утвердить директором… института № 100 академика Курчатова И.В…».

Впрочем, это были всего лишь намётки, которые предстояло представить на утверждение вождю.

Сталин их утвердит. Но не все. И не очень скоро.

 

Завершение строительства циклотрона

11 июля 1944 года в Лабораторию № 2 поступило письмо из ГРУ Генштаба Красной армии. В нём были добытые армейской разведкой в Германии и США новые материалы по урановой проблеме. Ознакомившись с ними, Курчатов тотчас написал разведчикам отзыв о прочитанном:

«Сообщаемые в письме сведения о ходе работ по проблеме урана представляют для нас громадный интерес…

Было бы крайне важно получить более подробную информацию о…

Было бы очень существенно узнать…

Важно было бы также узнать…

Было бы важно выяснить.

Было бы интересно узнать…

Было бы крайне важно получить более подробные сведения об этой установке…

Было бы важно знать единицы измерений чисел, приведённых в таблице приложения…

… Данными письма подтверждается, что в лаборатории Лауренса в Калифорнии ведутся работы по магнитному способу получения урана-235. Исключительно важно получить сведения о содержании этих работ, чертежи и фотографии установок или технические отчёты лабораторий».

Фразу о важности получения сведений Курчатов подчеркнул дважды. Кстати, он, как и наши разведчики, продолжал считать, что лаборатория Эрнеста Лоуренса расположена не в Калифорнийском университете города Нью-Йорка, а в штате Калифорния.

В тот же день своими впечатлениями о новой партии разведданных Курчатов поделился и с Первухиным:

«Материал для нас исключительно ценен потому, что, наряду с

результатами теоретических расчётов, он содержит:

1) схемы и описания опытов,

2) протоколы наблюдений и испытаний,

3) точные чертежи разного рода устройств,

4) конкретные данные по аппаратуре с указанием производящих её фирм.

Материал принесёт громадную полезу работаем наших научно-исследовательских институтов, занимающихся аналогичной проблемой…

Значительная часть материалов является секретным справочником по уран-графитовым котлам. Этот справочник для нас очень ценен, так как в нём суммирована грандиозная по объёму работа по определению важнейших физических констант для уран-графитового котла».

И как всегда свои впечатления Курчатов завершил просьбой, которую Первухин должен был переадресовать разведорганам: «Представляется весьма важным:

1) Узнать, как обстоит в настоящее время дело со строительством

и пуском в ход этого котла.

2) Получить недостающую фотографию строительства первого котла, о котором упоминается в работе проф. Ферми.

3) Получить материал по котлу «уран-тяжёлая вода» и магнитному способу получения урана-235».

Просьбы Курчатова Первухин тотчас передал в ГРУ. И разведчикам за рубеж полетели зашифрованные приказы как можно скорее выполнить всё, о чём просил главный советский атомщик.

В это время в Лаборатории № 2 (это произошло в конце лета 1944 года) состоялся пробный пуск циклотрона. Вот как это событие описал Леонид Неменов:

«В этот день Игорь Васильевич к восьми часам вечера уезжал на совещание к Б.Л. Ванникову. Но, зная, что готовится пробный пуск, попросил, если «будут достижения», позвонить ему по телефону…

Наступает решающий момент. Все замерли в ожидании. Установленный в нескольких метрах от циклотрона счётчик Гейгера заработал. Нейтроны есть!..

Все затаили дыхание. Пучок дейтронов выпущен в атмосферу. Он виден довольно хорошо. Гасим свет, и в темноте ещё ярче маячит голубовато-фиолетовый язычок у окошка ускорительной камеры. Останавливаем циклотрон.

Звоню по телефону Ванникову. Он сам берёт трубку. Здороваюсь и прошу позвать Игоря Васильевича.

— Что, пустили циклотрон? — спрашивает Ванников.

— Нет, просто Игорь Васильевич просил позвонить.

К телефону подходит Курчатов и сразу:

— Пустили? Какой ток?

— Внутри больше 50 микроампер. Вывели пучок наружу, виден при свете, — отвечаю ему.

— Выключай, чтобы ничего не испортилось. Ждите меня, через час буду, поздравляю тебя, поздравь от меня ребят!

Через час, как обещал, приехал Курчатов, весёлый, смеющийся, возбуждённый.

— Ничего не случилось? — был его первый вопрос.

Пустили установку, снова появился долгожданный пучок…

Уже четыре часа утра. Курчатов ещё раз поздравляет и зовёт к себе домой. Он так доволен и счастлив, что противоречить ему невозможно. Идём, будим Марину Дмитриевну. Она испугана, но когда узнаёт, в чём дело, смеётся. Игорь Васильевич приносит бутылку шампанского, и мы распиваем её стоя. Прощаясь с нами, он говорит:

— Завтра дополнительные измерения с парафиновыми блоками, послезавтра начнём облучение уранил-нитрата».

8 сентября 1944 года Курчатов направил Молотову, всё ещё являвшемуся руководителем уранового проекта СССР, очередную докладную записку. Читая её, трудно поверить, что написана она человеком, который являлся одним из авторов «проекта» по устранению Молотова с поста атомного куратора:

«Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Я рад сообщить Вам, что наша Лаборатория закончила строительство циклотрона и пустила его в ход в конце августа этого года… Создание этой установки является небольшим достижением в свете тех задач, которые Вы поручили, но коллектив Лаборатории воодушевлён первыми достигнутыми успехами на трудном пути.

В связи с пуском циклотрона я в этом письме хочу выразить Вам горячую благодарность за помощь, которую Вы оказали строительству установки.

Я был бы очень рад, если бы Вы смогли уделить хотя бы небольшое время и ознакомиться с этой установкой.

Академик И.Курчатов».

Тратить время на осмотр какого-то непонятного циклотрона Молотов, конечно же, не стал.

И Курчатов написал письмо Берии. Отправлено ли оно было адресату, неизвестно — данных об этом не обнаружено. Сохранился лишь рукописный черновик в курчатовском архиве, датированный 29 сентября. В письме — жалоба на неудовлетворительное состояние работ по урану:

«В течение последнего месяца я занимался предварительным изучением новых, весьма обширных (300 стр. текста) материалов, касающихся проблемы урана.

Это изучение ещё раз показало, что вокруг этой проблемы за границей создана невиданная по масштабу в истории мировой науки концентрация научных и инженерно-технических сил, уже добившихся ценнейших результатов.

У нас же, несмотря на большой сдвиг в развитии работ по урану в 1943–1944 году, положение дел остаётся совершенно неудовлетворительным…

Зная Вашу исключительно большую занятость, я всё же, ввиду исторического значения проблемы урана, решился побеспокоить Вас и просить Вас дать указания о такой организации работ, которая бы соответствовала возможностям и значению нашего Великого Государства в мировой культуре».

Как отреагировал на это послание Лаврентий Павлович, неизвестно. Но, судя по всему, достаточно благосклонно, потому что с этого момента деловые бумаги по атомной тематике стали всё чаще поступать именно в его адрес.

Исправно работал и ускоритель Лаборатории № 2, облучая урановые соединения. В результате возникал плутоний. В октябре были получены первые крохи этого «неземного» элемента (около 0,3 нанограмма).

А в НКВД спешно собирали материалы о положении дел с добычей урана в нашей стране. В начале ноября 1944 года заместитель наркома боеприпасов генерал Василий Алексеевич Махнёв составил справку для Берии. В ней, в частности, говорилось:

«За 2 истекших года…. разведка урановых месторождений почти не сдвинулась с места….

На добыче руды на всех предприятиях НКЦМ [наркомат цветной металлургии — Э.Ф.] работает не более 100–150 рабочих, 10–15 автомашин и до 20 лошадей и ишаков.

На всех разработках не хватает тачек, горнопроходческого оборудования, лопат, фонарей.

Месторождения разрабатываются хищнически, значительная часть богатой руды выбрасывается в отвалы».

О положении дел в Лаборатории № 2 сообщалось:

«Лаборатория… не имеет жилья, оборудования, материалов, и в связи с этим план работ Лаборатории срывается.

Ценнейший запас радия (4 грамма) Лаборатория из-за отсутствия специального хранилища держит в картофельной яме».

Уже этих фраз вполне достаточно для того, чтобы понять, что в 1944 году в Советском Союзе к урановой проблеме относились с беспечным равнодушием.

А в Германии в это время уже вовсю заработала урановая машина (реактор). Немцам, правда, по-прежнему не хватало высокообогащённого урана, поэтому было решено попробовать изготовить бомбу малой мощности. Глава ГРУ Генштаба Красной армии Иван Ильичёв с тревогой докладывал советскому руководству:

«Эти бомбы могут замедлить темпы нашего наступления».

Немецкие урановые бомбы темпы наступления Красной армии не замедлили. Главным образом потому, что в Третьем Рейхе к вопросам создания атомного оружия тоже относились с большой прохладцей. Физикам-ядерщикам Германии были известны слова Гитлера, сказанные им на одном из совещаний:

«В этой войне победит тот, кто будет иметь больше самолётов и танков. Это азбука военной доктрины. Не урановые утопии, не болтовня по поводу новых видов оружия, а наращивание темпов выпуска того, что мы имеем. А мы имеем прекрасные «мессершмиты» и могучие «тигры»».

Чтобы узнать, кто же окажется прав в этой войне мнений, ждать оставалось совсем недолго.

 

Неожиданное предложение французов

5 ноября 1944 года 1-ое Управление НКГБ СССР составило план агентурных мероприятий операции «Энормоз» (от английского слова «enormous» — «огромный», такое кодовое название получило подразделение советской разведки, занимавшееся добыванием атомных секретов за рубежом). В этом совершенно секретном документе не без гордости отмечались достижения наших разведчиков:

«… за период ведения агентурной разработки, то есть с конца 1941 г. до настоящего времени, достигнуты довольно значительные результаты. За это время была создана агентура, систематически снабжающая нас ценной информацией, позволившей следить за развёртыванием научных работ по странам, а также ценными техническими материала. ми по существу проблемы».

Но при этом наркомат госбезопасности с тревогой констатировал, что работы по «Энормозу» в США, Англии и Канаде «развиваются весьма успешно». Что «результаты исследовательских работ быстро реализуются на практике». Что «осуществляется заводское строительство больших масштабов». Что «разработка и конструирование атомной бомбы» идёт настолько стремительно, что «по имеющимся данным, 1-я экспериментальная бомба должна быть готова осенью 1944 г…».

То есть невиданное сверхоружие могло быть создано со дня на день!

Мало этого, по имевшимся у НКГБ данным, в Германии в области «научной разработки проблемы «Энормоз», видимо, тоже «добились значительных результатов».

Даже во Франции, только что освобождённой от немецкой оккупации, учёные-ядерщики трудились весьма успешно. Чекисты констатировали:

«Известный физик Жолио-Кюри, занимающийся изысканиями в области «Энормоз», добился, якобы, существенных результатов.

Хотя англичане, а также, возможно, американцы, уже сделали некоторые попытки к сближению с Жолио, последний, по-видимому, останется во Франции и вряд ли будет сотрудничать с кем-либо без официального согласия своего правительства. Таким образом, возникает ещё один центр работ по «Энормоз».

Дальнейшие события показали, что служба госбезопасности страны Советов в своих прогнозах не ошиблась. В ноябре 1944 года Фредерик Жолио-Кюри обратился к советскому послу во Франции Александру Ефремовичу Богомолову с просьбой передать правительству СССР предложение: начать совместные исследования по урановой проблеме.

С предложением именитого француза ознакомили Молотова, Берию, а затем и Первухина. От него об идее «совместных исследований» узнал и глава советских физиков-ядерщиков.

Первухину и Курчатову поручили подготовить проект ответа. 13 ноября они отправили Молотову и Берии свои соображения по этому вопросу:

«Можно сказать, что Жолио-Кюри, ближайшие ученики и сотрудники которого работают над ураном в США, хорошо осведомлён с состоянием проблемы урана в США, и представлялось бы важным получить от него соответствующую информацию.

Мы, однако, считаем нецелесообразным приезд Жолио в СССР. Этот учёный несколько раз был у нас, имеет знакомых среди учёных Союза и, таким образом, может собрать сведения о ходе работ над проблемой урана в нашей стране.

Было бы более целесообразным направить в институт Жолио на короткий срок небольшую группу наших физиков».

В качестве кандидатов на разведывательный вояж во французскую атомную лабораторию предлагались Исаак Кикоин, Дмитрий Скобельцын и Михаил Мещеряков.

Письмо заканчивалось фразой:

«Направляя Вам эти предварительные соображения и учитывая большую сложность и важность этих вопросов, мы бы считали желательным обсудить их в личной беседе с Вами.

М. Первухин

И. Курчатов».

8 декабря 1944 года энкаведешный генерал Василий Махнёв, уже вплотную занимавшийся атомными делами, получил от Курчатова письмо. В этом послании подробно оговаривалось, как следует проводить эту предполагаемую беседу с Жолио-Кюри.

Курчатов вряд ли предполагал, что это его письмо когда-либо опубликуют, поэтому был предельно откровенен. Прежде всего, он предложил, на чём именно следует основываться нашим посланцам в их разговоре с французами:

«В беседе следует, по-моему, исходить с нашей стороны из тех точек зрения на практические возможности использования энергии урана, которые установились в Союзе в 1941 году перед началом Отечественной войны».

Затем Курчатов предлагал:

«… в беседе естественно выразить сомнение в том, что найдены новые решения, и спросить, какие успехи достигнуты в методах выделения больших количеств урана-235 и на чём основаны эти методы.

Ответ здесь должен быть очень интересным, да. же если он будет в самой общей форме, ответ покажет, насколько собеседник в курсе дел или правдив в своих сообщениях».

Курчатов давал советы как опытный оперативник-чекист. Предлагавшийся им ход беседы был продуман очень тщательно:

«Очень важно было бы выяснить, какое количество урана-235 выделено в настоящее время тем или иным методом и не осуществлена ли практически бомба из урана-235?

В случае положительного ответа интересно было бы знать вес бомбы и, отдельно, вес урана в ней, основы конструкции бомбы и её разрушительное действие».

Курчатов предлагал целый набор каверзных уловок, для того чтобы выведать, насколько информирован Жолио-Кюри в атомных секретах:

«В настоящее время мы знаем, что в качестве взрывчатого вещества в бомбе, помимо урана-235, может быть употреблён плутоний, который образуется в атомных котлах в результате превращения урана.

Поэтому было бы важно спросить, нельзя ли применить для атомной бомбы не уран-235, а какие-либо другие вещества.

Ответ на этот вполне естественный для неспециалиста вопрос ещё раз позволит выяснить степень информированности собеседника и его правдивость».

Даже досадные промахи отечественных физиков в начале 40-х годов Курчатов предлагал взять на вооружение. Он напоминал:

«… советская наука приходила в 1941 году к заключению о невозможности осуществить атомный котёл ни в смеси урана с простой и тяжёлой водой, ни в смеси урана с графитом. Как теперь выяснилось, этот вывод, наверное, был ошибочным… Объясняется это тем, что у нас всё время рассматривались однородные смеси, а блоковое расположение урана в указанных выше средах более выгодно».

На этом, по мнению Курчатова, тоже можно было поймать француза! И поэтому советские физики должны были постараться выведать у Жолио-Кюри:

«Для нас особенно важно было бы узнать, как сейчас обстоит дело с котлом из урана и простой воды…

Мы… не в состоянии сейчас решить этот вопрос, между тем как в других местах ответ на него может быть получен в исключительно короткий срок.

Информация по этой системе имеет кардинальное значение для нашей работы».

Предложения Курчатова, конечно же, были приняты. И чекисты начали готовить группу, которую предстояло подослать к Жолио-Кюри для «разведывательной» беседы.

Возникает вопрос: если б французские предложения были приняты, и знаменитый учёный приехал работать в СССР, что бы он увидел?

 

Советская атомная лаборатория

17 ноября 1944 года генерал Василий Махнёв составил очередную служебную записку (разумеется, под грифом «сов. секретно»). Документ был адресован Берии, и говорилось в нём о том, как и в каких условиях трудятся советские атомщики:

«В настоящее время работы, порученные Лаборатории № 2, несмотря на особую их важность, организованы крайне кустарно. Научные работники, коим поручено заниматься проблемами урана, разбросаны в Москве, Ленинграде, Свердловске, Казани…

Жилья для научных работников, служащих и рабочих нет. Для исследовательских работ нет лабораторного оборудования, материалов и литературы, для конструкторских работ нет никакой механической базы».

Вот ещё один документ об «атомных» кадрах — письмо Курчатова от 24 ноября 1944 года. Оно тоже было адресовано Берии, и речь в нём шла об учёных, которых, по мнению начальника Лаборатории № 2, следовало привлечь к работам по урану. Первым в списке стоял академик П.Л. Капица. Ему давалась такая характеристика:

«… замечательный физик-экспериментатор, выдающийся учёный, специалист по низким температурам и магнитным явлениям. Он, вместе с тем, — блестящий инженер, конструктор и организатор.

Вопрос о привлечении его к работе над ураном ставился мной при докладе у тов. В.М. Молотова».

Капице было тогда 50 лет. Он находился в пике работоспособности, славился своими энергичностью, напористостью, был генератором идей. И возглавлял созданный им Институт физических проблем, а также Главное управление кислородной промышленности при Совете Народных Комиссаров СССР.

Курчатов предлагал включить этого человека в свою атомную команду.

Но на какие роли?

Сначала было высказано предположение, что «П.Л. Капица мог бы с успехом работать над диффузионной машиной». Но тут же Курчатов вдруг «вспоминал», что «… решение этого вопроса сейчас обеспечено член-корр. АН СССР тов. И.К. Кикоиным, член-корр. АН СССР тов. И.Н. Вознесенским и академиком С.Л. Соболевым».

Иными словами, подключать к этому делу академика Капицу не представлялось возможным.

Но зачем тогда вообще было заводить разговор о диффузионной машине? Затем, чтобы предложить Петру Леонидовичу должность «консультанта по работам над диффузионной машиной». Блестящий учёный и… консультант!

Следующей задачей, которая, по мнению Курчатова, «могла бы быть поручена акад. П.Л. Капице» — это «задача промышленного получения тяжёлой воды». Но тут же следовала оговорка: «Над получением тяжёлой воды в Ла.б. № 2 АН СССР работает проф. М.О. Корниец, но ввиду сложности, срочности и важности задачи необходима независимая работа над ней ряда учёных».

Таким образом, в Лаборатории № 2 Капице предлагались роли только второго плана.

А вот И.К. Кикоину Курчатов доверял. Хотя, как мы помним, специалистом в атомных делах Исаак Константинович не являлся.

Кроме академика Капицы в курчатовском письме предлагалось привлечь «для работ по проблеме» академика А.Ф. Иоффе, известных физиков: профессоров Л.Д. Ландау, К.Д. Синельникова, А.К. Вальтера, Л.А. Арцимовича, а также академиков Н.Н. Семёнова и Несмеянова (фамилию выдающегося советского химика-органика Александра Николаевича Несмеянова Курчатов почему-то привёл без инициалов).

По поводу кандидатуры А.Ф. Иоффе в письме сказано следующее:

«Академик А.Ф. Иоффе, вице-президент АН СССР. выдающийся учёный, создатель большой школы советских физиков. В 1942 году он был привлечён как научный организатор работ над ураном, но в дальнейшем руководство было возложено на меня.

Научные интересы ак[адемика] А.Ф. Иоффе далеки от тех вопросов, которые существенны для проблемы урана, и поэтому широкое привлечение его к работе нерационально».

Иными словами, от помощи своего учителя Курчатов отказывался категорически. Предлагая ЛФТИ и его директору заняться решением «частных задач».

Подобную жёсткость курчатовской позиции, скорее всего, можно объяснить теми изменениями, что произошли к тому моменту в советском обществе. Иосиф Виссарионович Сталин, бывший нарком по делам национальностей, вдруг резко изменил своё отношение к национальному вопросу и стал поощрять настроения черносотенного толка. В стране, трубившей на весь мир о своей политике интернационализма, неожиданно возникли ростки антисемитизма.

И в атомной Лаборатории появлялись люди с шовинистическим душком. Их волновали не столько «урановые проблемы», сколько то, что «атомными делами» занимается слишком много людей еврейской национальности.

Многочисленные «сигналы» о том, что в кадровом составе ряда советских ведомств слишком завышен процент «отдельных нацменьшинств», стали поступать отовсюду. Как бы отвечая на них, в республиканские ЦК, крайкомы и обкомы был разослан документ, написанный главным партийным кадровиком страны Советов Георгием Маленковым. Этот циркуляр (его стали называть «маленковским») чётко разъяснял, на какие должности можно, а на какие нельзя назначать евреев.

Впрочем, до атомного ведомства это секретная бумага не дошла. Лаврентий Павлович не позволил. До поры до времени, разумеется. У советских физиков-ядерщиков других забот хватало.

1 декабря 1944 года генерал Махнёв докладывал Берии:

«За месяц работы над вопросами, связанными с Лабораторией № 2, я убедился, что академик Курчатов более 50 % своего времени тратит на разрешение всяких хозяйственных, в том числе мелких вопросов и мало занимается научной работой…

Желательно было бы назначить заместителем академика Курчатова по административно-хозяйственным вопросам одного из работников НКВД— опытного и энергичного человека».

Такой человек (опытный и энергичный чекист) вскоре был найден. Это был полковник НКВД Павел Васильевич Худяков. Он вскоре приступил к работе, освободив Курчатова от мелких хозяйственных забот.

В тот же день (1 декабря) генерал Махнёв направил Берии ещё одну записку:

«Прошу Вас дать указание начальнику связи Кремля т. Платонову об установке для академика Курчатова И.В. в здании Лаборатории № 2 Академии наук СССР телефона кремлёвской связи».

Лаврентий Павлович распорядился:

«Установить. Л.Берия. 1.XII.1944 г…».

А в разведорганы продолжала поступать тревожная информация: резиденты сообщали о том, что Запад вот-вот изготовит атомную бомбу.

Руководство СССР крепко задумалось.

3 декабря 1944 года после долгих согласований было, наконец, принято постановление ГКО № 7069сс «О неотложных мерах по обеспечению развёртывания работ, проводимых Лабораторией № 2 Академии наук СССР». Этот документ позволял вести работы по урану в более широком масштабе.

Приведём выдержки из четырёх последних пунктов постановления:

«7. Обязать народных комиссаров <…> и начальников главных управлений при Совнаркоме СССР <…> лично принять меры, обеспечивающие срочную поставку НКВД СССР и Лаборатории № 2 Академии наук СССР оборудования, приборов, инструмента, материалов и товаров и о выполнении поставки докладывать ГОКО (т. Берия) 2 раза в месяц».

Обратим внимание, что в этом документе советский урановый проект, пожалуй, впервые упоминался как детище Наркомата внутренних дел. Все материалы и оборудование следовало направлять в НКВД. И лишь затем указывался главный получатель грузов — Лаборатория № 2 АН СССР.

«8. В целях обеспечения быстрого развёртывания работ, проводимых Лабораторией № 2 Академии наук СССР, поручить председателю Госплана СССР т. Вознесенскому впредь предусматривать <…> выделение Лаборатории № 2 Академии наук СССР отдельной строкой всех необходимых на эту цель материалов и оборудования…».

Иными словами, с этого момента советские атомщики недостатка в средствах испытывать были не должны.

«9. Обязать академика Курчатова И.В. в месячный срок разработать план научно-исследовательских работ в области использования урана на 1945 год и представить его на утверждение ГОКО.

10. Возложить на т Берия Л.П. наблюдение за развитием работ по урану.

Председатель Государственного комитета обороны И.Сталин».

С этого момента дело создания атомного оружия страны Советов полностью переходило в руки товарища Лаврентия Берии.

 

Чекисты и атомное ядро

В конце декабря 1944 года 1-ое Управление НКГБ СССР направило Курчатову «Обзорную работу по проблеме урана». Она состояла из «79 листов печатного текста» и «29 фотоклише». Ознакомившись с ними, Игорь Васильевич написал 24 декабря отзыв, который начинался словами:

««Обзорная работа по проблеме урана» представляет собой прекрасную сводку последних данных по основным теоретическим и принципиальным направлениям проблемы».

Отметив «два новых чрезвычайно важных принципиальных указания», содержавшихся в прочитанном материале, и посетовав на то, что советские физики всё ещё не могут повторить опытов, проводимых за океаном, Курчатов обратился к чекистам с просьбами, как всегда подчеркнув наиболее ключевые выражения:

«Было бы важно поэтому получить более подробные данные по этому вопросу…»

«… было бы исключительно важно иметь более подробную информацию. по этой схеме».

«Было бы очень полезно получить сведения о постановке этих исследований в лаборатории Y [секретная атомная лаборатория американского города Лос-Аламоса — Э.Ф.] и полученных результатах».

«… получение подобных сведений по этому способу является крайне желательным».

На следующий день (25 декабря) в Лабораторию № 2 поступила новая порция разведматериалов в 35 тетрадях (612 листов). На этот раз они содержали данные о диффузионной установке. Курчатов распорядился допустить к секретной информации И.К.Кикоина, который дал прочитанному следующий отзыв:

«Существенное значение этой работы заключается в том, что она позволяет сравнить методы, изложенные здесь, с применяемыми нами методами…

Вместе с ранее полученными материалами, посвящёнными этим же проблемам, образуется весьма полный и ценный теоретический разбор производительности и устойчивости установок».

Самому создать советскую установку по разделению изотопов урана диффузионным способом Кикоину никак не удавалось. Сбои возникали чуть ли не ежедневно. Так что секретные тетради из-за рубежа поспели вовремя.

Тем временем наступил год 1945-ый.

До взрыва первой (американской) атомной бомбы оставалось чуть более полугода.

А у советских физиков-ядерщиков всё ещё не было стопроцентной уверенности не только в том, что подобное оружие вообще можно создать, но и в практической осуществимости цепной ядерной реакции…

А Курчатов предложил вдруг заняться делом, о котором спустя десятилетия рассказал инженер-физик Владимир Иосифович Меркин:

«Несмотря на то, что ещё не был поставлен решающий эксперимент, доказывающий практическую осуществимость цепной реакции деления (для этого было задумано построить физическую модель реактора), Игорь Васильевич горел нетерпением начать проектирование промышленного реактора немедленно.

Он предложил мне поработать над устройством реактора и расчётами его теплофизических характеристик, заметив, что ряд исходных данных потребуется в дальнейшем, по-видимому, скорректировать по мере получения экспериментальных результатов.

Несмотря на неожиданность предложения и то, что небольшой коллектив нашего сектора ежедневно до поздней ночи работал над другой, тоже важной и интересной задачей, я, не задумываясь, согласился».

Предложение Курчатова было и в самом деле очень неожиданным. Проектирование промышленного уран-графитового реактора, когда вокруг — столько нерешённых проблем, выглядело затеей очень странной.

Генерал Махнёв забил в колокола, сообщая 5 января председателю Госплана СССР Николаю Вознесенскому:

«Строительство специальных объектов Лаборатории № 2 Академии наук СССР… не обеспечено материалами и оборудованием на I квартал с. г…».

Однако руководители уранового проекта страны Советов знали, что в их распоряжении — колоссальные резервы! И сосредоточены они были в «контингенте» Главного управлении лагерей (ГУЛАГа). 6 января 1945 года нарком внутренних дел Союза ССР Л.П. Берия издал приказ № 007. Он назывался «О мероприятиях по обеспечению развития добычи и переработки урановых руд». Вот лишь небольшие выдержки из него:

«1. Возложить на Главное управление лагерей горно-металлургических предприятий НКВД СССР:

а) разведку урановых месторождений…

3. В целях обеспечения надлежащего руководства разведками, добычей и переработкой урановых руд организовать в составе Главного управления лагерей горно-металлургических предприятий НКВД СССР управление по урану — «Спецметуправление НКВД СССР».

… обеспечить выделение рабочей силы для предприятий Спецметуправления НКВД СССР в полном соответствии с заявками, направляя контингент исключительно годный к тяжёлому физическому труду…

… финансировать строительство урановых предприятий и учреждений НКВД СССР без проектов и смет по единичным расценкам и фактически выполненным объёмам, утверждённым начальником ГУЛ ГМП НКВД СССР, а исследовательские и опытные работы — по титульным спискам,…».

Как только к работам по добыче урана подключили огромный «контингент» ГУЛАГа, «годный к тяжёлому физическому труду», дело тут же сдвинулось с мёртвой точки.

Вскоре очередь дошла и до многострадального циклотрона ЛФТИ. 19 января 1945 года Берия подписал Постановление ГКО № 7357сс, которое начиналось так:

«Государственный комитет обороны постановляет:

1. Обязать Президиум Академии наук окончить строительство и ввести в эксплуатацию к 1 января 1946 г. циклотрон Ленинградского физико-технического института.

Возложить на директора Ленинградского физико-технического института академика Иоффе А.Ф. и на заведующего циклотронной лабораторией этого института академика Алиханова А.И. персональную ответственность за пуск циклотрона в указанный срок».

В ту пору все прекрасно знали, что с Лаврентием Павловичем шутки плохи, и коллектив ЛФТИ (в полном составе!) был брошен на претворение в жизнь постановления, подписанного Берией.

Однако для удовлетворения растущих потребностей атомной физики одного циклотрона было уже мало. Сохранилась записка Курчатова, составленная в начале 1945 года, в которой, в частности, говорится:

«Около 20 циклотронов малой и средней мощности с весом электромагнита 20-100 тонн построено в Америке, 4 циклотрона средней мощности работает в Англии, Франции, Германии и Японии…

В Советском Союзе в настоящее время два малых циклотрона — в Лаборатории № 2 Академии наук СССР (вес электромагнита -22 тонны) и в Радиевом институте Академии наук СССР (вес электромагнита — 30 тонн). Циклотрон средней мощности с весом электромагнита 75 тонн, начатый строительством ещё до войны, сейчас достраивается Ленинградским физико-техническим институтом АН СССР.

Из изложенного видно, что наша страна отстала от Америки и Англии, и мы лишены возможности изучать многие важные явления по физике атомного ядра и, в частности, по урану».

Исходя из этого, Курчатов полагал, что «… строительство большого циклотрона в Союзе является неотложной задачей» и предлагал построить в ближайшее время ещё один ускоритель для Лаборатории № 2 (с электромагнитом в 310 тонн).

Но в США в это время сооружали циклотрон-гигант с электромагнитом в 4500 тонн. Так что страна Советов продолжала отставать.

Зато с приходом к руководству Атомным проектом Лаврентия Павловича Берии отношение к советским ядерщикам со стороны самых разных организаций и ведомств переменилось кардинально. Вот пример: если раньше физики-ядерщики постоянно страдали от перебоев в энергоснабжении, то 29 января 1945 года нарком электростанций СССР Дмитрий Георгиевич Жимерин доложил Берии о том, что Мосэнерго дано указание…

«… запрещающее производить отключение фидера, питающего Лабораторию № 2 Академии наук СССР, и обязывающее строго следить за её бесперебойным электроснабжением».

Физики-атомщики вздохнули с облегчением.

Гораздо веселее пошло дело и с проектированием промышленного уран-графитового котла. Владимир Иосифович Меркин вспоминал:

«На следующих встреча, х с Игорем Васильевичем были рассмотрены результаты проработок наиболее привлекательных схем реакторной установки с использованием природного урана: тяжёловодной, газографитовой и водографитовой… Предпочтение было отдано водографитовой схеме в качестве основы для будущего производственного реактора».

28 февраля 1945 года Наркомат госбезопасности оповестил Берию:

«НКГБ СССР представляет информацию, полученную агентурным путём, о ходе работ по созданию атомной бомбы большой разрушительной силы».

Слова, вызвавшие у Берии повышенный интерес, были им тут же подчёркнуты.

В документе сообщалось:

«… взрыв атомной бомбы будет сопровождаться не только образованием взрывной волны, но и развитием высокой температуры, а также мощным радиоактивным эффектом, и в результате этого всё живое в радиусе до 1 километра будет уничтожено…

Первый опытный «боевой» взрыв ожидается через 2–3 месяца».

 

Атом и весна 1945 года

5 марта 1945 года начальник 1-го Управления НКГБ СССР комиссар госбезопасности 3 ранга Павел Михайлович Фитин направил рапорт своему шефу, наркому Меркулову (подчёркнутые слова вписаны — по соображениям секретности — от руки):

«За 3 года нашими резидентами в Нью-Йорке и Лондоне получены исключительной важности материалы, освещающие научную разработку проблемы урана-235 как нового мощного источника энергии для мирных и военных целей».

Однако тем, как использовались сведения, с таким трудом добытые разведкой, Фитин был крайне недоволен:

«Указанные материалы в течение 1943-44 гг. систематически направлялись и продолжают направляться в адрес наркомата химической промышленности тов. Первухина для использования их в Лаборатории № 2 АН СССР. созданной по специальному решению ГКО.

Со времени представления Вам рапорта в июле 1943 г. о неудовлетворительных темпах развития работ в этой Лаборатории и реализации в ней опыта работ английских и американских учёных по нашим материалам положение до настоящего времени продолжает оставаться неудовлетворительным. Так, например:

1) За 1944 год нами было передано 117 наименований работ, из которых на 86 работ до сих пор не получено никакого заключения, несмотря на неоднократные запросы с нашей стороны…

2) По имеющимся у нас данным, вопросы конспирирования ведущихся работ Лаборатории № 2 находится не в надлежащем состоянии. Многие сотрудники Академии наук, не имеющие прямого отношения к этой Лаборатории, осведомлены о характере её работ и личном составе работающих в ней».

И Фитин предлагал:

«1) Ходатайствовать о создании специального органа (по типу Совета по радиолокации при ГКО СССР) для руководства всем делом по разработке и решению проблемы урана

2) В целях обеспечения строжайшей конспирации вокруг всех работ по проблеме урана добиться перенесения центра работ из Москвы в какой-либо изолированный район страны».

Предложения Фитина были явным заимствованием опыта американцев, весьма надёжно засекретивших свой «Манхэттенский проект». Однако никаких конкретных выводов из этого рапорта сделано не было. Всё продолжало происходить так же, как и раньше. Прекрасно иллюстрируя старую русскую пословицу: пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

Впрочем, отзыв-заключение на очередную кипу разведматериалов, поступивших 16 марта 1945 года, Курчатов написал без промедления:

«Материал представляет большой интерес; в нём, наряду с разрабатываемыми нами методами, указаны возможности, которые до сих пор у нас не рассматривались. К ним относится:

… применение «взрыва во внутрь» для приведения бомбы в действие». Речь шла о совершенно новой идее, выдвинутой заокеанскими физиками (в том числе и Клаусом Фуксом, советским информатором). Она кардинально меняла представления о самом атомном взрыве, а конструкция бомбы тоже становилась совершенно иной.

Однако не всё в пришедшей из-за рубежа информации было Курчатову понятно, и он, не скрывая этого, тотчас написал:

«В материалах имеются следующие неясности…».

И перечислил их. Затем последовали указания разведчикам, что следует им сделать в первую очередь:

«Представляется исключительно важным выяснить…

В свете всего изложенного представляется первоочередной задачей исключительной важности получение десятков грамм урана, сильно обогащённого ураном-235, из лабораторий, материалы которых здесь рассматриваются».

Но самое пристальное внимание Курчатов обратил на метод имплозии (взрыва во внутрь), написав:

«… несомненно, что метод «взрыва во внутрь» представляет большой интерес, принципиально правилен и должен быть подвергнут серьёзному теоретическому и опытному анализу».

Анализ этот вскоре будет проведён, и заокеанскую имплозию советские атомщики возьмут на вооружение.

В это время в Германии (об этом стало известно годы спустя) физики Вальтер Герлах и Курт Дибнер под руководством Эриха Шумана создали урановое устройство, которое и было взорвано 3 марта 1945 года в районе Ордруфа.

В конце марта (об этом тоже узнали много лет спустя) на немецком острове Рюген в Тюрингии было проведено испытание ещё одного ядерного устройства. Мощь его была небольшой: радиус действия — всего 500 метров. Но при этом погибли несколько сот человек: военнопленные и узники концлагерей.

30 марта разведданые о немецких атомных разработках поступили и к Курчатову. Ни о каких взрывах там, конечно же, не говорилось, но кое-какая небезынтересная информация была. Ознакомившись с ней, Курчатов написал в отчёте-рецензии:

«Материал исключительно интересен. Он содержит описание конструкции немецкой атомной бомбы, предназначенной к транспортировке на ракетном двигателе типа «Фау»».

Впрочем, и на этот раз отдельные материалы, добытые разведкой, разобрать было очень трудно, понять тем более. И Курчатов с огорчением отмечал:

«Некоторые моменты, являющиеся, судя по описанию, весьма существенными для действия атомной бомбы, остаются для меня неясными». Затем как всегда следовали просьбы:

«Желательно получить дополнительные сведения о ходе опытов, которые бы помогли уяснить положение, и образцы урана-235…

Было бы исключительно важно получить по этим вопросам более подробную и точную информацию.

Ещё более важно было бы знать подробности о процессе извлечения урана-235 из обычного урана

Считаю нужным отметить, что было бы исключительно важно провести беседу нашего физика с лицом, давшим рецензируемую информацию».

 

Метод взрыва во внутрь

В начале апреля 1945 года физик-ядерщик Лео Сцилард вновь навестил Альберта Эйнштейна. О цели своего визита он впоследствии рассказал так:

«Мы перестали беспокоиться о том, что немцы могут сделать с нами, мы стали беспокоиться о том, что правительство США может сделать с другими странами».

И Эйнштейну было привезено ещё одно письмо, адресованное Рузвельту. На этот раз великий учёный обращался к президенту великой державы с просьбой не допустить ядерной бомбардировки Японии.

А советские разведчики в этот момент добыли очередной секретный отчёт Лос-Аламосской лаборатории. Ознакомившись с ним, 7 апреля 1945 года Курчатов написал отзыв:

«Материалы большой ценности…

Исключительно важны… данные по спонтанному делению тяжёлых ядер…

Было бы важно получить дополнительные сведения по этим вопросам.

…было бы исключительно важно получить хотя бы самые общие сведения об опытах по размножению нейтронов.

Было бы важно выяснить:

1) на какие ионы диссоциирует UCI-4 при ионизации его электронами,

2) каковы геометрические характеристики используемого для разделения прибора (форма, размеры — высота, длина),

3) не впускается ли в основной прибор какой-либо лёгкий газ,

4) каковы траектории частиц в приборе…».

Через четыре года, когда будет взорвана первая советская атомная бомба, а команду создавших её ядерщиков представят к высоким правительственным наградам, никто почему-то не вспомнит о тех, кто помогал нашим физикам создавать это грозное оружие. О тех, кто придумывал «форму и размеры» многочисленных «приборов», кто проводил «опыты по размножению нейтронов» и уточнял «траектории частиц в приборе».

Советских разведчиков у нас забудут, а первооткрывателями и творцами советского ядерного щита (или ядерного меча, что, в общем-то, почти одно и то же) будут называть лишь Игоря Курчатова и его соратников.

Правда, по поводу заграничных атомных секретов, так лихо «стянутых» советской разведкой, наши физики долго будут шутить, называя своё ураново-плутониевое детище «цельнотянутым».

Но вернёмся к курчатовскому отчёту от 7 апреля 1945 года. В нём есть одно любопытное место, на которое стоит обратить внимание. Рецензируя метод приведения бомбы в действие при помощи «взрыва внутрь» Курчатов писал:

«Всё это очень ценный материал… В этом разделе материала разработаны важные вопросы техники эксперимента с взрывчатыми веществами и оптики взрывных явлений.

Ввиду того, что исследования по этому методу у нас ещё совсем не продвинулись вперёд, сейчас невозможно сформулировать в этой области вопросов, требующих дополнительного освещения. Это можно сделать позднее, после серьёзного анализа рассматриваемого материала.

Я бы считал необходимым показать соответствующий текст (от стр. 6 до конца, за исключением стр. 22) проф. Ю.Б. Харитону».

Однако кто-то по каким-то причинам всё-таки вновь не допустил Юлия Борисовича к ознакомлению с разведданными. 30 апреля 1945 года Курчатов направил заместителю начальника 1-го Управления НКГБ СССР Гайку Бадаловичу Овакимяну «сов. секретную» записку:

«При препроводительной от 6 апреля 1945 года направлен исключительно важный материал по «implosion»-методу.

Ввиду того, что этот материал специфичен, я прошу Вашего разрешения допустить к работе по его переводу проф. Ю.Б.Харитона (от 2-й половины стр. 2 до конца, за исключением стр. 22).

Проф. Ю.Б. Харитон занимается в Лаборатории конструкцией урановой бомбы и является одним из крупнейших учёных нашей страны по взрывным явлениям.

До настоящего времени он не был ознакомлен с материалами, даже в русском тексте, и только я устно сообщал ему о вероятностях самопроизвольного деления урана-235 и урана-238 и об общих основаниях «implosion»-метода».

Эти слова могут служить ещё одним неопровержимым доказательством того, что информацию, получаемую по каналам разведки, Курчатов тщательно скрывал. Даже будущий главный конструктор советской атомной бомбы находился в неведении относительно главнейших её секретов!

В конце концов, Юлий Харитон с рождённой за океаном «имплозией», конечно же, ознакомился, и ему было поручено проверить этот заграничный метод в наших, советских, условиях.

Но легко сказать — «проверить»! А как?

Пришлось обратиться к старому сослуживцу, сотруднику московского НИИ-6 Николаю Александровичу Терлецкому. Тот о советском Атомном проекте и слыхом не слыхивал, поэтому задание, полученное от Харитона, звучало для него необычно и странно:

«… сделать так, чтобы на сферическом заряде осуществлялось инициирование одновременно в тридцати двух равномерно распложенных точках. Зачем, для чего — не сказал.

Немало помучавшисъ, с заданием справился. Рассчитал. Изготовили две модели этого заряда Установили 32 капсюля-детонатора.

Пошли испытывать один из зарядов на полигонное поле НИИ-6. Установили заряд на подставке, а сами — за угол кирпичного строения: наблюдать за подрывом.

Подорвали. Возвращаемся на место: подставка разлетелась, а в земле — никакой воронки. Лишь трава вокруг примята. Странно, что же это такое и для чего: вся энергия идёт вовнутрь?».

Ответ на этот вопрос Николай Терлецкий смог получить не очень скоро.

Между тем, война подходила к концу.

Работы по проектированию промышленного уран-графитового котла тоже завершились. Владимир Меркин вспоминал:

«В один из ранних майских дней 1945 года — помнится, это был изумительный солнечный воскресный день — я вошёл в кабинет к Игорю Васильевичу и торжественно развернул перед ним схематический чертёж уран-графитового реактора, охлаждаемого обычной водой. Чертёж на большом листе ватмана был любовно раскрашен Зинаидой Константиновной

Петровой, молодой чертёжницей нашего сектора, и выглядел очень симпатично. На ватмане, внизу, под таблицей с основными данными, виднелась ставшая впоследствии исторической лаконичная надпись: «Аппарат А»».

Итак, проект был готов. Для его воплощения в жизнь требовалось совсем немного — всего лишь сотня-другая килограммов металлического урана.

 

Добытчики оборудования и урана

Да, Вторая мировая война подходила к концу. На победителей вот-вот должен был обрушиться водопад орденов и медалей. Но, как известно, у каждой медали есть обратная сторона. Существует она и у армий-победительниц, нося страшное имя — мародёрство.

В советском «Словаре иностранных слов» 1955 года издания слово «мародёр» расшифровывается как «грабитель, похищающий на поле сражения вещи, находящиеся при убитых и раненых; морально разложившийся солдат, грабящий население во время войны».

Над этой страшной «болезнью», способной разложить практически любую армию, много размышлял Владимир Богданович Резун, бывший советский разведчик (в 70-е годы — резидент ГРУ в Женеве), ставший невозвращенцем. На Западе под псевдонимом Виктор Суворов он издал книгу «История Великой Отечественной войны». В ней о мародёрстве сказано так:

«Не зря во всех армиях мира мародёров убивают на месте. Тысячи лет назад было замечено, что армия, заражённая мародёрством, воевать не способна. Там, где появились мародёры, там немедленно падает дисциплина…

Армия Бонапарта погибла вовсе не от морозов и не от пожаров. Армия бросила, сь грабить Москву. Никто не выполнял никаких приказов, каждый старался ухватить больше.

Кстати, по той же причине Бонапарт не попал в плен. Во время бегства французской армии из России отряд донских казаков нарвался прямо на ставку Бонапарта. Казачки увидели множество блестящих предметов и бросились набивать ими свои мешки. Потом всё это у них отняли. Потом всё это попало в исторический музей: и вилка, и ложка Бонапарта, и его складная походная кровать, и кувшин, и бритва для бритья. Только сам он ускакал».

Вроде бы, сказано всё. Прибавить нечего.

Но составители «Словаря иностранных слов» советской поры сумели найти «прибавку», написав:

«… гнусное и позорное явление мародёрства свойственно любой империалистической армии».

Однако жизнь показала, что жажда грабежей не чужда была и Красной армии, которая несла Европе избавление от фашизма.

Даже физики-ядерщики страны Советов не смогли устоять от соблазна и попытались ухватить, урвать чужое, набив им «свои мешки».

Леонид Неменов рассказывал:

«Война приближалась к победному концу. Но темп работы в Лаборатории № 2 не снижался. Число сотрудников значительно увеличилось. У Курчатова появились новые заботы».

С этими «новыми заботами» он и обратился 5 мая 1945 года к Берии, составив записку «особой важности»:

«… я считаю совершенно необходимой срочную поездку в Берлин группы научных работников Лаборатории № 2 Академии наук Союза ССР во главе с т. Махнёвым В.А. для выяснения на месте результатов научной работы, вывоза урана, тяжёлой воды и др. материалов, а также для опроса учёных Германии, занимавшихся ураном.

Прошу Ваших указаний».

Необходимые указания были тотчас даны, и началось спешное формирование «группы т. Махнёва».

В этот же день (5 мая) в Покровском-Стрешневе проходило распределение производственных площадей между группами Курчатова и Кикоина. Руководил мероприятием полковник НКГБ Павел Васильевич Худяков, недавно назначенный заместителем начальника Лаборатории № 2 по административно-хозяйственной части.

Вот как тот день сохранился в памяти физика Даниила Лукича Симоненко:

«Я хорошо помню, что группа руководящих товарищей, в том числе полковник П.В. Худяков, вышли из „челюстного корпуса“, прошли по еле заметной дороге, поднялись на маленький бугорок, и И.В. Курчатов сказал:

— Вот это — наша территория.

Перед нами расстилалось картофельное поле — индивидуальные огороды москвичей; на некоторых участках виделись люди — они сажали картофель.

— Ты, Исаак, — продолжал Курчатов, — бери правее, вон там, видишь, высокое здание с малыми окошками — это бывший завод медицинского оборудования и деревообделочная мастерская. Вот там и устраивайся… А себе я возьму территорию левее этого лесочка и туда вниз, и дальше до железной дороги.

— Ну, что же, пойдём, посмотрим на Землю Обетованную! — сказал Кикоин.

Здание оказалось совершенно пустым. В нём не было ничего, что требуется для физической лаборатории. Кикоин сказал:

— Здесь будет работать стройбат. Помещение разделим перегородками на отдельные лабораторные комнаты, и всё образуется.

На следующий день (6 мая) я бил свидетелем того, как И.К. Кикоин надевал обмундирование полковника Странно и необычно било видеть его с погонами.

— Поеду в Германию, — сказал он, но куда точно и зачем оставалось неясным.

На следующий день (7 мая) Курчатов сказал мне по телефону:

— Завтра ты должен получить обмундирование и с группой товарищей отправиться в Берлин.

— Зачем? — как-то некстати спросил я.

Это, по-видимому, разозлило Курчатова, и он весьма внушительно сказал:

— Как это зачем? Ты хочешь работать в оборудованной лаборатории? Так вот, поезжай и добудь всё, что тебе нужно! Понял? Соображать надо! Сейчас же явись к полковнику Худякову!

9 мая 1945 года рано утром мы уже вылетели в Берлин».

В «группу Махнёва», направлявшуюся в поверженную Германию, входили Алиханов, Арцимович, Зельдович, Кикоин, Флёров, Харитон и некоторые другие сотрудники Лаборатории № 2. Всех их одели в форму НКВД (в основном, полковников), и они оказались в Берлине.

8 мая Курчатов направил Берии ещё одну записку:

«Сообщаю Вам о немецких учёных, которые, по моему мнению, могли быть привлечены к работе над ураном в Германии.

Было бы очень важно получить от них информацию о проделанной работе».

Далее шёл список из 35 фамилий, начинавшийся с «Prof. W.Heisenberg Berlin» (профессор В.Гейзенберг) и заканчивавшийся «Dr. F.Houtermans Berlin» (доктор Ф.Хоутерманс).

О том, почему немцам так и не удалось создать атомную бомбу, раздумывал и писатель Даниил Гранин. В романе «Зубр» он писал:

«История работ над атомной бомбой в нацистской Германии запутана и таинственна. Несмотря на усилия историков, многое в ней остаётся неясным, В одном серьёзном исследовании сказано:

«Неудачи Германии в деле создания атомной бомбы и атомного реактора часто объясняют слабостью её промышленности в сравнении с американской. Но, как мы теперь можем видеть, дело заключалось не в слабости немецкой промышленности. Она-то обеспечивала физиков необходимым количеством металлического урана».

Действительно, семь с половиной тонн урана было произведено уже в 1942 году.

Мнения историков расходятся: одни считают, что немецких физиков преследовали неудачи, бомба не получалась из-за просчётов, досадных случайностей. Другое полагают, что и Гейзенберг, и Вайцзеккер, и Дибнер незаметно саботировали атомные работы. Их неудачи — не случайность, а умысел. Они ясно понимали, что нельзя давать в руки Гитлеру столь страшное оружие. Делали вид, что занимаются изготовлением, темнили, ловко использовали льготы, избавляя от армии талантливых учёных, спасали немецкую физику. Не науку ставили на службу войне. "Война — на службу немецкой науке! " — вот каков был их лозунг».

Об истинной роли немецких физиков-ядерщиков в Атомном проекте Третьего Рейха историки спорят до сих пор. Но все они единодушны в одном: руководство Германии слишком пренебрежительно относилось как к научным исследованиям, так и к самим учёным.

Даниил Гранин писал:

«История отомстила гитлеровцам за пренебрежение наукой, за презрение к высоколобым, за ненависть к интеллекту, к своей собственной культуре».

И вот Вторая мировая война завершилась. Для одной стороны — сокрушительным поражением, для других — небывалой победой.

Анатолий Петрович Александров вспоминал:

«В 1945 году впервые за войну нам разрешили отпуска. Борода, когда я его как-то встретил, сказал, что пойдёт в отпуск, когда сделает своё дело. Он практически не почувствовал облегчения с концом войны. Нагрузка его непрерывно росла, дело разворачивалось грандиозно, лабораторная стадия теперь сопровождалась крупными проектными работами, огромными и разнообразными заказами в промышленности».

Да, дела советских ядерщиков пошли хорошо. Только бомбы они ещё не сделали.

А их коллеги в Соединённых Штатах Америки совершили, казалось, невероятное: американская бомба была почти готова! Многим её создателям хотелось, чтобы война в Европе завершилась атомным взрывом над Берлином — этим своеобразным апофеозом возмездия сил добра силам зла. Этот урок должен был навечно запечатлеться в памяти человечества.

Однако за океаном были и такие учёные, которые считали, что, даже наказывая зло, ни в коем случае нельзя допускать, чтобы погибли ни в чём не повинные люди. Среди этих «несогласных» были и авторы письма, которое подписал Альберт Эйнштейн. 12 мая 1945 года оно лежало на столе президента в Белом доме.

Но с этим посланием Франклину Рузвельту ознакомиться было не суждено, письмо так и осталось непрочитанным — 12 мая 32-ой президент Соединённых Штатов скончался.

 

Первые мирные недели

«Атомные полковники», появившиеся в капитулировавшей Германии, развернули активную деятельность. Кикоин и его товарищи сумели-таки найти немецкий уран, точнее, окись урана в виде жёлтого порошка. «Спецметалл», как он назывался в сопроводительных документах. Около 100 тонн. В бочках. На одном из заводов в городке Грюнау.

О том, как поступили «полковники» со своей находкой — в очерке физиков Евгения Михайловича Воинова и Анны Григорьевны Плоткиной «Берлин, 1945 г.»:

«С помощью коменданта мобилизовали население, и погрузка была закончена в течение одного дня. Груз был направлен в Берлин, а затем в качестве военного трофея — в СССР.

По накладным всё же не хватало 12 тонн «спецметалла». Нашли место, где он должен был находиться. Это место оккупировали наши моряки, которые использовали порошок для окраски судов. Моряки ни за что не хотели отдавать свои трофеи «какой-то пехоте». С помощью морского командования всё же удалось вернуть эти 12 тонн, и их тоже отправили в СССР».

Много лет спустя (уже после взрыва первого советского атомного «изделия») Курчатов скажет Харитону, что уран, вывезенный в СССР из Германии, сократил срок изготовления бомбы на год.

В 1945-ом из поверженной Германии в Советский Союз вывозили не только уран, но и оборудование физических институтов и лабораторий. Это было необходимо ещё и потому, что, по словам физика Юрия Соколова…

«Отечественная промышленность, сильно пострадавшая во время войны, не могла снабдить нас всем необходимым, и поэтому основными источниками приборов и материалов служили репарационные поставки из Германии и поступления по ленд-лизу».

Кроме «приборов и материалов» в СССР поступали также люди — те, кто имел отношение к атомному проекту Третьего Рейха. 9 мая был подписан акт о капитуляции Германии, и уже на следующий день руководитель немецкой исследовательской лаборатории электронной физики направил на имя Сталина письмо:

«Г-ну председателю Совета Народных Комиссаров СССР..

С сегодняшнего дня я предоставляю в распоряжение Советского правительства мои институты и самого себя.

С совершенным почтением Манфред фон Арденне».

В ту победную весну многим казалось, что события развиваются с невероятной стремительностью!

15 мая Берия и Курчатов составили докладную записку Сталину, в которой (наконец-то!) содержался долгожданный утвердительный ответ:

«В результате проведённых работ выяснилось, что использование внутриатомной энергии возможно…»

Возможно!!!

Ура науке страны Советов!

Но этим «утвердительным ответом» Берия и Курчатов не ограничились. Они принялись знакомить Сталина со своими грандиозными замыслами. Подчёркнутые слова в записке вписаны от руки — чтобы тот, кто перепечатывал этот документ, не разгадал самый главный секрет страны Советов:

«В качестве первоочередной задачи ставится задача спроектировать в 1945 г. завод диффузионного получения урана-235 с тем, чтобы в 1946 г. построить его, а в 1947 г. получить уран-235 и испробовать его в опытных конструкциях атомного снаряда-бомбы».

Иными словами, вождь ставился в известность, что раньше 1948 года атомную бомбу сделать не удастся. Но она была обещана! И это являлось колоссальным прогрессом!

Содержание записки Сталин одобрил.

И тотчас последовали Постановления ГКО, на основании которых утверждались планы, расширялись штаты, а также увеличивались производственные мощности «предприятий» 9-го Управления НКВД СССР, специально созданного для атомных нужд страны.

18 июня 1945 года заместитель наркома внутренних дел СССР Авраамий Павлович Завенягин (тот самый, что в конце 30– годов был сослан строить завод в Норильске) и генерал Василий Алексеевич Махнёв подали Берии докладную записку. В ней, в частности, отмечалось:

«Докладываем, что в соответствии с Постановлением Государственного комитета обороны и Вашим приказом в Германии демонтированы и отгружены в Советский Союз следующие предприятия и учреждения…

Всего погружено и отправлено в СССР 7 эшелонов — 380 вагонов…

Вместе с оборудованием физических институтов и химико-металлургических предприятий в СССР направлены 39 германских учёных, инженеров, мастеров и, кроме них, 61 человек — членов их семей, а всего 99 немцев. Список прилагается.

В разных местах было обнаружено вывезенных из Берлина и запрятанных около 250–300 тонн урановых соединений и около 7 тонн металлического урана. Они полностью отгружены в Советский Союз».

Таким образом, страна, до сих пор не имевшая урана, наконец, получала его в достаточном количестве.

Однако завладеть ураном было ещё недостаточно. Надо было научиться доводить его до кондиции.

Работы с этим металлом проводились в палатке, разбитой во дворе Лаборатории. Лаборант Алексей Кузьмич Кондратьев впоследствии рассказывал:

«Вспоминаю лето 1945 года. В палатке, которую недавно поставили около главного здания, пропадает напряжение. Игорь Васильевич позвонил монтёру Ченскому, попросил наладить. Не знаю уж, почему так получилось, но монтёр не до конца исправил неполадки в сети. Вижу: огонь, дым. Когда прибежал туда, то увидел, что возле сгоревшей палатки уже стоит Игорь Васильевич. Подбегает и Ченский. Спрашивает:

— Как дела, Игорь Васильевич?

А Курчатов, ничуть не повышая голоса и не теряя своего неподражаемого юмора, отвечает:

— Всё в порядке. Палатки нет».

 

Накануне атомного взрыва

16-29 июня 1945 года в СССР торжественно отмечали 220-летний юбилей Академии наук. На праздничные мероприятия приехали учёные из многих стран мира. Посетил Москву и Фредерик Жолио-Кюри, который вновь стал предлагать организовать сотрудничество советских и французских физиков.

Компетентные органы страны Советов уже знали, что минувшей зимой (23 февраля) на встрече с лорд-канцлером Великобритании сэром Джоном Андерсоном французский физик заявил:

«Франция хорошо оснащена для работы в данной области. Подобно Великобритании она имеет империю, дающую возможность получать сырьё. Она располагает кадрами, опытом, промышленными возможностями и исключительным мастерством в изготовлении чистых материалов.

Совершенно очевидно, что было бы исключительно опасно, если бы какая-нибудь одна страна захватила господствующие позиции в этой области. Если Франции не будет позволено участвовать в совместных работах с США и Англией, она обратится к России. Никаких сомнений на этот счёт не должно быть. Зонда. ж в отношении того, заинтересована ли Россия в таком сотрудничестве, уже был проделан. Ответ гласил: «да»».

На этот раз Жолио-Кюри решил действовать решительней и поэтому сразу же передал президенту Академии наук Владимиру Леонтьевичу Комарову письмо, в котором, в частности, писал:

«Я хотел бы иметь беседу с В.М. Молотовым или И.В. Сталиным по вопросу об использовании внутриатомной (ядерной) энергии…

Во Франции мы располагаем хорошими специалистами по указанным вопросам. Мне хотелось бы в случае, если это представляется возможным, установить связь между этой французской группой и работниками Советского Союза».

Пока в советском руководстве раздумывали, как поступить, юбилейные торжества завершились, и Жолио-Кюри вернулся во Францию. Ни с чем.

А группа сотрудников Лаборатории № 2 (в числе многих других научных работников Советского Союза) была представлена к наградам «за выдающиеся за. слуги в развитии науки и техники в связи с 220-летием Академии наук СССР». Ордена Ленина получили Алиханов, Кикоин, Курчатов и Соболев, кавалерами ордена Трудового Красного знамени стали Арцимович, Зельдович и Харитон, Флёрову вручили орден Красной звезды.

Постепенно стала налаживаться мирная жизнь. Всё шло своим чередом. Казалось бы, ничего не предвещало грозы…

И вдруг…

1-е Управление НКГБ СССР получило из-за океана срочную новость, и нарком госбезопасности тотчас отдал распоряжение составить секретную справку. Содержание её могло показаться неожиданным кому угодно. Но только не тем немногим, кто был посвящён в главную военную тайну той поры:

«В июле месяце этого года ожидается производство первого взрыва атомной бомбы.

Конструкция бомбы. Активным веществом этой бомбы является элемент 94 без применения урана-235…

Ориентировочно взрыв ожидается 10 июля с.г.

Примечание: Справка составлена для устной ориентировки академика Курчатова».

О том, чтобы нарком Меркулов во всём «сориентировал» начальника Лаборатории № 2, распорядился, вне всяких сомнений, сам Верховный главнокомандующий.

Итак, о готовившемся атомном взрыве в Советском Союзе было известно заблаговременно. Но знали об этом всего несколько человек.

Сегодня трудно сказать, повлияло ли как-то это знание на то событие, что случилось накануне предполагавшегося взрыва. Однако складывается впечатление, что, получив информацию о том, что США вот-вот станет обладателем нового грозного оружия, Сталин понял, какая непосильная ноша свалится на куратора советского Атомного проекта. И решил слегка приподнять его статус.

Так или иначе, но 9 июля 1945 года Лаврентию Берии, никогда не служившему в Красной армии, было присвоено звание маршала Советского Союза.

Негодованию крупных советских военачальников, прошедших через все испытания Отечественной войны, не было предела. Особенно вне себя от возмущения был маршал Жуков.

Но боевые заслуженные командармы не учли одного обстоятельства — того, что Красная армия кишмя кишела чекистами-соглядатаями. И всех, кто был не доволен «мудрым решением вождя» относительно главы карательных органов, стали тотчас брать на заметку, ставя в известность своего шефа, новоиспечённого маршала. А тот, улучив момент, знакомил со списками недовольных Сталина.

12 июля профессор Физического института Лейпцигского университета Роберт Дёппель, арестованный в Германии и подвергнутый допросу, давал показания о работах по атомной проблеме, которые проводились в Третьем Рейхе. Допрашивал немца одетый в форму подполковника НКВД советский физик Михаил Исаакович Певзнер. По его рекомендации всю информацию об арийской урановой бомбе Дёппель изложил в письме. Оно было адресовано «Г-ну профессору д-ру Капице». Это лишний раз свидетельствует о том, что немецкие физики были убеждены: во главе советского Атомного проекта должен стоять именно Пётр Леонидович Капица.

А в это время в городе Ногинске Московской области группа немецких специалистов, которой руководил физик Николаус Риль, приступала к преобразованию завода «Электросталь» в урановое предприятие.

В Академии наук СССР готовились к общему собранию, на котором предстояло избрать нового президента. 2-ое Управлению НКГБ тотчас получило задание подготовить для Сталина, Молотова и Маленкова специальную справку. С оценкой научной и общественной деятельности всех советских академиков.

Такая справка была изготовлена.

Вот как чекисты-аналитики охарактеризовали главу отечественных атомщиков:

«Курчатов Игорь Васильевич — директор Лаборатории № 2 Академии наук СССР, 1903 года рождения, русский, беспартийный, академик с 1943 года, профессор МГУ, лауреат Сталинской премии. Орденоносец…

В области атомной физики Курчатов в настоящее время является ведущим учёным СССР.

Обладает большими организационными способностями, энергичен. По характеру человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат…».

В ведомстве Берии людей видели насквозь. Особенно тех, за кем пристально наблюдали.

17 июля 1945 года новым президентом Академии наук СССР был избран Сергей Иванович Вавилов.

А накануне (16 июля) в США секретный полигон Аламогордо в штате Нью-Мексико озарила невероятная, невиданных размеров вспышка.

 

Первый атомный взрыв

Хотя о том, что Соединённые Штаты Америки готовятся к испытанию бомбы огромной разрушительной силы, знали и Иосиф Сталин и Уинстон Черчилль. Гарри Трумэну об этой акции стало известно лишь в день принятия присяги в качестве нового президента США.

Трумэн сразу поставил вопрос, как следует поступить с новым видом оружия, и создал специальный Временный комитет для выработки необходимого решения.

1 июня 1945 года комитетчики порекомендовали президенту использовать атомную бомбу в войне против Японии. Причём «как можно скорее». Это было весомое «за».

Но в США в то время существовал ещё один аналогичный Комитет. В него входили учёные-атомщики во главе с Нобелевским лауреатом Джеймсом Франком. Они представили правительству свой доклад, содержавший категорическое «против».

Физики предложили другой способ продемонстрировать мощь нового оружия: устроить взрыв в присутствии представителей великих

держав, а затем предъявить ультиматум Японии. И только в случае, если она откажется капитулировать, приступить к рассмотрению возможности практического применения атомной бомбы.

10 июля 1945 года нарком госбезопасности СССР Всеволод Меркулов направил Берии письмо с грифом не только «сов. секретно», но и «срочно». Ничего нового в этом послании не было, оно содержало лишь некоторые дополнительные подробности:

«Из нескольких достоверных агентурных источников НКГБ СССР получены сведения, что в США на июль месяц с.г. назначено проведение первого экспериментального взрыва атомной бомбы. Ожидается, что взрыв должен состояться 10 июля».

Далее следовало довольно подробное описание бомбы (то, что она из «плутония», и что плутоний в ней — «в виде шара весом 5 килограмм»). Завершалось письмо так:

«Предполагаемая сила взрыва бомбы эквивалентна силе взрыва 5 тысяч тонн ТНТ.

О запасах активного материала для изготовления атомной бомбы из тех же источников известно следующее:

а) Уран-235. На апрель месяц с.г. в США имеется в наличии 25 килограммов урана-235. Производство его составляет 7,5 кг в месяц.

б) Элемент-94. В Лагере 2 имеется 6,5 кг этого вещества. Производство его в атомных машинах налажено, и план добычи перевыполняется».

Письмо было вручено Лаврентию Павловичу в самый разгар подготовки руководства страны к поездке на предстоящую Потсдамскую конференцию (её проведение было намечено на 17 июля — 2 августа). Берия не мог не ознакомить вождя с повторным напоминанием разведки о том, чем собираются союзники отметить начало мирной конференции.

16 числа в 17 часов 30 минут Сталин и его окружение выехали из Москвы.

А в Москву в японское посольство уже летела шифрованная телеграмма. Правительство страны Восходящего солнца намеревалось обратиться к Советскому Союзу с просьбой стать посредником в мирных переговорах Японии с Соединёнными Штатами. В телеграмме послу предлагалось выяснить, примет ли Кремль императорского посланца принца Каноэ.

Однако ответа в Токио так и не дождались. Японцы опоздали — Сталин и Молотов уже находились на пути в Потсдам.

Зато американцы проявили оперативность. Они перехватили японскую радиограмму, расшифровали её, и Пентагон стал ещё энергичнее настаивать на ускорении операции «Trinity» («Троица») — так было названо испытание атомной бомбы.

Наконец, 16 июля 1945 года на полигоне Аламогордо в штате Нью-Мексико первая атомная бомба была взорвана. Многие из присутствовавших на испытаниях наверняка вспомнили строки из Откровения Иоанна Богослова:

«… и вот произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь… И небо скрылось, свившись, как свиток… Ибо пришёл великий день гнева Его, и кто может устоять?».

Сразу же после того, как ослепительная вспышка («ярче тысячи солнц» — станут говорить о ней чуть позднее) погасла, оставив после себя клок выжженной пустыни, Кеннет Бейнбридж, отвечавший за проведение испытаний, мрачно заметил:

— Теперь мы все — сукины дети!

А у Энрико Ферми, наконец-то увидевшего блистательное воплощение сотен своих догадок, предположений и прочих фантасмагорических идей, было совсем иное впечатление. Он сказал:

— Это великолепная физика!

И тут же три Нобелевских лауреата: Артур Комптон, Эрнест Лоуренс и Энрико Ферми, а вместе с ними и научный руководитель «Манхэттенского проекта» Роберт Оппенгеймер подписали меморандум, под которым уже стояли подписи остальных членов «Специального Временного комитета» — пятерых политиков и троих учёных (не физиков):

«Комиссия рекомендует президенту применить оружие против Японии, выбрав такой объект, который находился бы в районе многочисленных и легко поддающихся разрушению построек».

О том, что рядом с постройками обычно находятся люди, мирные люди, в меморандуме не было сказано ни слова.

В тот же день в Германию для Гарри Трумэна была передана телефонограмма об успешном проведении испытания, а 21 июля в распоряжении президента был полный отчёт о взрыве.

О том, что у Соединённых Штатов появилось новое сверхмощное оружие, было впервые официально упомянуто на той же Потсдамской конференции. Событие это описано многократно. Воспользуемся свидетельствами двух непосредственных участников.

Джеймс Бирнс, видный американский дипломат, госсекретарь и личный советник президента США, через 13 лет после конференции вспоминал, что он уже тогда, в июле 1945-го…

«… пришёл к выводу о катастрофичности для США и Китая включения Советского Союза в войну на Тихом океане. Это, в свою очередь, подвело к мысли, что было бы неплохо, если не сказать сильнее, оставить Сталина не полностью информированным о потенциале атомной бомбы. В противном случае он мог бы ускорить вступление Советского Союза в войну. Вот почему было решено сказать Сталину о результатах испытаний как бы между прочим, в конце одного из заседаний глав правительств.

Согласова. в вопрос о том, что следует говорить, Трумэн с Боленом [Чарльз Юстис Болен (Bohlen) — помощник госсекретаря, бывший сотрудник посольства США в СССР — Э.Ф.], который должен был присутствовать в качестве переводчика, обошёл вокруг стола и в самой непринуждённой манере сказал Сталину, что хочет проинформировать его о создании в США нового и мощного оружия, которое мы решили применить против Японии».

Весь разговор Трумэна со Сталиным, по словам Бирнса, длился не более минуты.

А вот как описан этот инцидент в мемуарах маршала ГК. Жукова:

«В ходе конференции глава американской делегации президент США Г. Трумэн, очевидно, с целью политического шантажа однажды пытался произвести на И.В. Сталина психологическую атаку.

Не помню точно, какого числа, после заседания глав правительств Г. Трумэн сообщил И.В. Сталину о наличии у США бомбы необычайно большой силы, не назвав её атомным оружием.

В момент этой информации, как потом писали за рубежом, У. Черчилль впился глазами в лицо И.В. Сталина, наблюдая за его реакцией. Но тот ничем не выдал своих чувств, сделав вид, будто ничего не нашёл в словах Г. Трумэна Как Черчилль, так и многие другие англо-американские авторы считали впоследствии, что, вероятно, И.В. Сталин действительно не понял значения сделанного ему сообщения.

На самом деле, вернувшись с заседания, И.В.Сталин в моём присутствии рассказал В.М. Молотову о состоявшемся разговоре с Г. Трумэном. Молотов тут же сказал:

— Цену себе набивают.

Сталин рассмеялся:

— Пусть набивают. Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.

Я понял, что речь идёт об атомной бомбе».

Не очень верится в то, что Жукову было что-то известно в тот момент о работах над «урановой проблемой», которые велись за рубежом и в Советском Союзе. И что он сразу «понял, что речь идёт об атомной бомбе». У прославленного маршала и без этого забот было через край. Скорее всего, Жукову стало понятно, о чём говорили Сталин и Молотов, значительно позднее. Ведь даже советские физики, специально нацеленные на сбор хоть какой-то информации об атомных разработках в США, и те ничего не знали о том, что американцы провели испытания нового вида оружия. Свидетельством тому — воспоминания Анатолия Александрова:

«Одна группа наших деятелей, которые были (перед самыми испытаниями в Аламогордо) в Америке и были направлены в целый ряд областей промышленности, и, вроде как, должны были привезти какие-то коллективные сведения, которые можно было сопоставить и понять кое-что. Они ехали на пароходе — из Америки возвращались — и составляли такой доклад, что работы ведутся, но до дела, так сказать, ещё далеко. И как раз, когда они ехали на этом пароходе, вдруг пришло сообщение, что взрыв произошёл в Хиросиме. Про первый взрыв в Аламогордо никому не сообщалось…

Я откуда это знаю — мой а. спирант Марей ездил туда закупать каучуковые заводы для Советского Союза… А это с той областью промышленности имело дело, которая имела прямое отношение к развитию атомной техники в Америке, «Юнион карбайд» — это заводы по диффузионному разделению».

Итак, физики ещё ничего не знали, а Сталин уже принял решение «об ускорении нашей работы».

Впрочем, никаких документальных свидетельств о том, как предполагалось «ускорять» работы по урану, не сохранилось. Однако, вне всяких сомнений, вождь обсуждал этот вопрос с Берией. И Лаврентий Павлович наверняка заверил Иосифа Виссарионовича в том, что советские разведчики сумели раздобыть-заполучить все чертежи и расчёты, необходимые для создания атомной бомбы. И что уран в необходимом количестве найден в Германии и уже доставлен в СССР. И что команда Курчатова, два года пересчитывавшая и перепроверявшая зарубежные данные, готова приступить к созданию нового оружия.

Иными словами, сделать советскую атомную бомбу представлялось делом совсем нетрудным. Надо было лишь отдать соответствующую команду.

И такая команда была дана. Причём и здесь Сталина опять подстегнули американцы, которые продемонстрировали всесокрушающую мощь своего нового сверхоружия всему человечеству.

 

Акт практического применения

Сначала американскому генералу Лесли Гровсу был отдан приказ «выбрать объекты» для бомбардировок. Гровс указал на города Кокуру, Хиросиму, Киото и Ниигату. Однако последовало множество возражений относительно того, чтобы стирать с лица земли древнюю столицу Японии. И вместо Киото вписали Нагасаки.

27 июля 1945 года к острову Тиниан в Марианском архипелаге подошёл крейсер «Индиаполис». На борту его находился секретный груз, охранявшийся с беспрецедентной тщательностью. То был контейнер с зарядами для атомных бомб.

Началась подготовка предстоящей операции.

31 июля бомбы, самолёты и их экипажи были готовы к вылету. Ждали лишь улучшения погоды.

В понедельник 6 августа облака, наконец, рассеялись.

Первым предстояло лететь самолёту полковника Пола Тиббетса. Командир экипажа велел написать на борту «Летающей крепости» имя своей матери, и на фюзеляже Б-29 появились слова: «Энола Гей».

Была глубокая ночь. Взлётную полосу освещали прожектора. Отправлявшимся в полёт лётчикам сослуживцы дарили всякие безделушки, которые после возвращения экипажа на базу должны были стать ценными сувенирами.

Появился полковой капеллан и почитал молитву:

«Всемогущий, услышь молитвы тех, кто любит тебя… Пусть новое оружие, созданное по Твоей воле, принесёт конец войне. Пусть дети Твои, которые полетят этой ночью, будут сохранены в безопасности Твоей заботой! Пусть они невредимыми вернутся к нам. Аминь».

В 2 часа 35 минут бомбардировщик Б-29 с бортовым номером 82 поднялся в воздух. Вслед за ним взлетали ещё шесть самолётов: запасной, три разведчика и два «свидетеля», оборудованные научными приборами, фото— и кинокамерами.

Полковник Пол Тиббетс потом говорил о том, как многое в их полёте было описано в «Апокалипсисе» святого Апостола Иоанна:

«И услышали они с неба громкий голос, говоривший им: взойдите сюда! И они взошли…».

Да, они «взошли». И взяли курс на Японию. Самолёт с надписью «Энола Гей» на борту нёс в специально оборудованном отсеке урановую бомбу, которую назвали «Baby» («Малыш»). Её мощность составляла 20 килотонн, стоила она 2 миллиарда долларов.

В 7 часов 09 минут утра над Хиросимой завыли сирены воздушной тревоги — над городом появился одинокий Б-29. Это был «Стрейп Флэш», самолет-разведчик, пилотируемый майором Изерли. Ему предстояло выбрать цель. Одну из двух: Хиросиму или Ниигату.

Под крылом самолёта проплывал просыпающийся город, освещаемый восходящим солнцем. Его лучи пробивались сквозь редкие облака. Пилот передал по радио полковнику Тиббетсу: «Бомбите первую цель!».

В 8 часов 14 минут 15 секунд командир «Энолы Гей» отдал приказ, и створки бомбового люка открылись. Начинённый атомной взрывчаткой урановый «Малыш» камнем полетел вниз.

Вскоре небо озарила ослепительная вспышка. Землю потряс оглушительный взрыв. Хиросиму окутали тучи дыма и радиоактивной пыли. Когда пелена мрака рассеялась, открылась ужасная картина: всюду — сплошные груды развалин, усеянных обугленными трупами.

Всего (за одно мгновение!) в городе погибло и пропало без вести 240 тысяч человек.

Штурман бомбардировщика в этот момент записывал в бортовом журнале:

«В первую минуту никто не знал, что может произойти. Вспышка была ужасной. Нет никакого сомнения, что это самый сильный взрыв, который когда-либо видел человек. Боже мой, что мы натворили!».

И вновь отрывок из «Апокалипсиса»:

«И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорившего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле!.…».

Проведённая аэрофотосъёмка показала, что на площади около 60 квадратных километров вокруг Хиросимы 60 % зданий превращены в пыль, а остальные разрушены.

Джон Кенней, командовавший американскими военно-воздушными силами в районе Тихого океана, впоследствии говорил, что Хиросима после бомбардировки выглядела так, как будто город раздавила нога великана.

Вскоре поднявшиеся с американских авиабаз самолёты стали разбрасывать над Японией листовки. На небольших клочках бумаги были снимки разрушенной Хиросимы, а под ней — текст на японском языке:

«Мы обладаем мощным оружием, которого никогда не знали люди… Прежде чем мы применим ещё одну такую бомбу, мы предполагаем, что вы обратитесь к вашему императору с требованием капитуляции».

Однако страна Восходящего солнца не капитулировала.

8 августа Советский Союз уведомил японского посла, что со следующего дня СССР находится в состоянии войны с Японией.

Соединённые Штаты поняли, что пора повторить акцию устрашения.

И рано утром 9 августа с острова Тиниан взлетел бомбардировщик с надписью на борту: «Grate Artist». Самолёт нёс плутониевую бомбу, названную «Fatman» («Толстяк»). Её сбросили на Нагасаки.

С возвращавшегося на базу самолёта была принята радиограмма: «Срочная посадка, на борту — убитые и раненые». На аэродроме объявили тревогу.

Когда Б-29 приземлился, у его командира, майора Суини, спросили:

— А где же убитые и раненые?

Пилот махнул рукой на север:

— Остались там, в Нагасаки.

9 августа 1945 года в Нагасаки погибли и пропали без вести 73 тысячи человек.

Мир оцепенел от ужаса.

 

После атомных бомбардировок

Лишь 14 августа 1945 года император Японии Хирохито отдал приказ о капитуляции. Но военные действия продолжались ещё две недели.

Узнав о трагедии Хиросимы и Нагасаки, Альберт Эйнштейн сказал:

«Если б я знал, что немцам не удастся создать бомбу, я бы и пальцем не пошевельнул».

И потом величайший физик ХХ века не раз говорил о своём согласии подписать письмо президенту Рузвельту как «о самом печальном воспоминании своей жизни».

Руководитель «Манхэттенского проекта» генерал Лесли Гровс часто хвастался после войны, что ему удалось создать «… изумительную машину с помощью величайшей коллекции битых горшков».

А как восприняли атомную бомбардировку японских городов немецкие «битые горшки», так и не сумевшие создать «машину», подобную американской?

Ведущие физики-ядерщики Третьего Рейха сразу же после оккупации Германии были интернированы союзниками и содержались в английском городе Фарм-Холле. Их разговоры между собой прослушивались, стенографировались и потому сохранилась для истории:

«ГЕЙЗЕНБЕРГ. Как это удалось американцам?

Профессор БИРТЦ. Слава Богу, что мы не смогли сделать бомбу, это была бы трагедия для Германии.

ГЕЙЗЕНБЕРГ. И это говорит немец!

ВАЙЦЗЕККЕР. Между прочим, ужасно и то, что бомбу сделали американцы. Это акт безумия.

ГЕЙЗЕНБЕРГ. Никакое это не безумие, а вернейший способ выиграть войну. Если бы у меня были б от фюрера такие же средства, как у Вернера фон Брауна, мы бы имели бомбу, я в этом не сомневаюсь».

Первооткрыватель цепной ядерной реакции Отто Ган (в 1944 году он получил за это открытие Нобелевскую премию по химии) находился там же — в Фарм-Холле. Узнав о трагедии японских городов, потрясённый учёный тяжело запил, был даже близок к самоубийству. И навязчиво повторял коллегам, что это он виноват в случившейся беде.

Любопытное признание сделал физик В.С. Шпинель — тот самый, который в 1940 году подавал (вместе с Виктором Масловым) заявку на атомную бомбу. Отвечая в 1990 году на вопрос, когда могла бы появиться советская урановая бомба, если бы власти поддержали их, Владимир Семёнович сказал:

«Думаю, при таких возможностях, которые позднее имел Игорь Курчатов, мы получили бы её в 1945 году».

О том, как отреагировал на бомбардировку мирных городов главный советский атомщик, свидетельств не сохранилось. О том, что думал Игорь Курчатов, что чувствовал, нам остаётся лишь догадываться.

Как отнеслись к факту ядерной бомбардировки руководители Советского Союза, известно хорошо. И описано многократно.

Кремлёвскому руководству тотчас захотелось иметь точно такое же оружие. Ведь всеми чертежами, схемами и расчётами советские физики располагали. Оставалось только приказать им, и…

Однако предстоящая атомная затея только казалась простой. Юлий Харитон (в соавторстве с Юрием Смирновым) впоследствии написал:

«Чтобы воплотить принятую схему в конструкцию, в изделие, надо было сначала, очевидно, в масштабах страны совершить настоящий подвиг: создать атомную промышленность и соответствующие технологии, создать уникальное аппаратурное обеспечение высочайшего класса. Подготовить кадры. Всё это — в условиях истерзанной войной страны».

Впрочем, поднимать людей на совершение подвигов большевикам было не впервой. Поэтому, пока героическая Красная армия громила Квантунскую армию, освобождала южный Сахалин, южные Курилы и Корею, в столице страны Советов шла спешная подготовка проекта Постановления, которое должно было дать старт созданию советской атомной бомбы.

Прежде всего, предстояло решить главный вопрос — кадровый, то есть чётко определить, кому доверить руководство новым делом.

В тот момент за командой Курчатова присматривал Берия. И это дело у него, вроде бы, неплохо получалось. Но Лаврентию Павловичу, ведомство которого следило чуть не за всеми и чуть ли не всех держало «под колпаком», нужен был достойный противовес. И Сталин нашёл его. В лице наркома боеприпасов Бориса Львовича Ванникова.

Генерал-полковнику инженерно-артиллерийской службы Ванникову было тогда 48 лет. Вспомним ещё раз его трудовую биографию.

Во время гражданской войны Ванников успел послужить в РККА и поучаствовать в подпольной работе на Кавказе. Затем, немного поучившись в Тифлисском политехническом институте, перешёл в МВТУ и в 1926 году окончил его. Несколько лет проработал на Люберецком заводе сельскохозяйственного машиностроения, после чего перешёл на руководящие должности: в 1933 году стал директором Тульского оружейно-пулемётного завода, в 1936-ом возглавил Пермский артиллерийский завод. В 1938 году Ванников — заместитель, в 1939-ом — нарком оборонной промышленности, а в 1941-ом замнаркома вооружений.

После непродолжительного знакомства с «прелестями» бериевских застенков Ванников был возвращён Сталиным на руководящую работу. В 1942 году он уже — нарком боеприпасов. За работу на этом посту получил звание Героя Социалистического труда. Но до конца дней своих он так и не смог избавиться от того ужаса, с которым было связано его пребывание на Лубянке.

Вот этого человека вождь и наметил в заместители Берии и в соратники к учёным: Иоффе, Капице и Курчатову.

Ванникова вызвали к Сталину, и Иосиф Виссарионович объявил ему об этом назначении. Добавив при этом, что у наркома боеприпасов «крепкая рука», что «в стране он известен», и что «его знают инженеры и военные».

Ванников впоследствии вспоминал:

«Предложение Сталина да ещё с такой характеристикой меня ошеломило. Я всё время молчал, так как мне до того дня не были известны ни академик Иоффе, ни академик Капица, ни Курчатов».

Берия, конечно же, от этой кадрового «хода» вождя в восторге не был, но спорить со Сталиным не стал. Тогда Иосиф Виссарионович предложил назначить Ванникова ещё и начальником секретного атомного ведомства (почти что наркомата) и главой Технического совета. Сохранив за ним и пост наркома боеприпасов.

Ванников писал:

«Это был для меня поистине урожайный назначениями день, сразу три должности в добавку к основной. Итак, в продолжение пары часов я к должности наркома боеприпасов получил звание заместителя председателя Специального комитета по атомной энергии, председателя Ученого совета по атомной энергии и нечто вроде звания наркома по атомной энергии».

Теперь оставалось совсем уж немногое — подписать документы о создании в стране Советов нового подразделения, которому и предстояло создать атомную бомбу.

 

Рождение атомной отрасли

В книге Виктора Суворова «История Великой Отечественной войны» приведены любопытные данные:

«Летом 1945 года в Советском Союзе был один генералиссимус и 12 маршалов…».

Этим тринадцати военачальникам подчинялась:

«101 армия: 5 ударных, 6 гвардейских танковых, 18 воздушных, 11 гвардейских общевойсковых и 61 общевойсковая».

Это была страшная сила! Верховный главнокомандующий стоял во главе самой мощной и самой несокрушимой армии из всех когда-либо существовавших на планете Земля. Сталин был способен подчинить себе всё человечество. И, наверное, подчинил бы, если бы…

Если бы не бомба, которая совсем не ко времени появилась у Соединённых Штатов. Загадочная, не совсем понятно, на чём основанная, но обладавшая мощью, способной свести на нет величие и мощь сталинской Красной армий.

Сладкая эйфория, возникшая от победы над гитлеровским вермахтом, мгновенно рассеялась. На повестку дня встал вопрос, которому до сих пор уделялось слишком мало внимания: как в самый кратчайший срок вооружить Красную армию атомным оружием?

И 20 августа Государственный комитет обороны принял постановление № 9887сс/оп «О специальном комитете при ГОКО». То, к чему долгое время призывали советские разведчики и физики-ядерщики, наконец-то свершилось:

«Государственный комитет обороны ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Образовать при ГОКО Специальный комитет в составе:

1. БЕРИЯ Л.П. (председатель)

2. МАЛЕНКОВ ГМ.

3. ВОЗНЕСЕНСКИЙН.А.

4. ВАННИКОВ Б.Л.

5. ЗАВЕНЯГИНА.П.

6. КУРЧАТОВ И.В.

7. КАПИЦА П.Л.

8. МАХНЁВ В.А.

9. ПЕРВУХИНМ.Г.

2. Возложить на Специальный комитет при ГОКО руководство всеми работами по использованию внутриатомной энергии урана…

3. Для предварительного рассмотрения научных и технических вопросов, вносимых на обсуждение Специального комитета при ГОКО, создать при комитете Технический совет в следующем составе:

1. ВАННИКОВ Б.Л. (председатель)

2. АЛИХАНОВ А.И. — академик (учёный секретарь,)

3. ВОЗНЕСЕНСКИЙ И.Н. — член-корреспондент Академии наук СССР

4. ЗАВЕНЯГИНА.П.

5. ИОФФЕ А.Ф. — академик

6. КАПИЦА П.Л. — академик

7. КИКОИН И.К. — член-корреспондент Академии наук СССР

8. КУРЧАТОВ И.В. — академик

9. МАХНЁВ ВА.

10. ХАРИТОНЮ.Б. — профессор

11. ХЛОПИНВ.Г. — ака, демик…

4. Для непосредственного руководства научно-исследовательскими, проектными, конструкторскими организациями и промышленными предприятиями по исследованию внутриатомной энергией урана и производства атомных бомб организовать при СНК СССР Главное управление — «Первое главное управление СНК СССР», подчинив его Специальному комитету при ГОКО…

10. Утвердить начальником Первого главного управления при СНК СССР и заместителем председателя Специального комитета при ГОКО т. Ванникова.

13. Поручить т. Берия принять меры к организации закордонной разведывательной работы по получению более полной технической и экономической информации об урановой промышленности и атомных бомбах, возложив на него руководство всей разведывательной работой в этой области, проводимой органами разведки (НКГБ, РУКА и др.)

Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин».

Так в Советском Союзе началось военно-промышленное освоение энергии, заключённой в атомном ядре.

Состав Специального комитета, возглавившего все работы по атомной проблеме, был по-своему уникален. Ещё бы, в него входили два академика: Капица и Курчатов, четыре генерала: Ванников, Завенягин, Первухин и Махнёв, три члена правительства: Берия, Вознесенский и Первухин, секретарь ЦК Маленков, а во главе стоял член политбюро и маршал Советского Союза Берия. На двоих беспартийных (Капица, Курчатов) приходилось семь членов партии.

И всё же подлинная уникальность Атомного проекта страны Советов состояла в том, что из всех, кто отвечал за создание атомной бомбы, лишь один человек знал, как надо её делать. Только академик Курчатов владел всей информацией, только он знал все секреты нового сверхоружия. А за его спиной (благодаря разведке) как бы незримо присутствовали учёные с мировыми именами и выдающиеся инженеры планеты, готовые помочь ему решить задачу, которую поставило перед ним советское правительство.

Вторым наиболее компетентным специалистом в рассматриваемой проблеме был, вне всяких сомнений, академик Капица. Хотя он, как мы знаем, ядерной тематикой вплотную не занимался, но опыт имел колоссальный, и поэтому многие шаги, предпринятые коллегами по Спецкомитету, воспринял с огромным недоумением.

Обратимся к протоколам заседаний атомного Спецкомитета.

Первое его заседание состоялось 24 августа 1945 года.

«Информация Курчатова И.В…». Начальник Лаборатории № 2 подробно рассказал членам Спецкомитета о том, что такое атомная бомба, и что потребуется для того, чтобы её изготовить.

Затем было рассмотрено несколько проектов постановлений ГКО, которые предстояло вынести на утверждение Сталина. В них, в частности, предлагалось: завод № 12 наркомата боеприпасов передать Первому главному управлению (ПГУ) «для организации на базе этого завода производства металлического урана,», а строительство объектов «А» и «Г» (институтов, расположенных в городе Сухуми и возглавлявшихся немецкими профессорами Арденне и Герцем) ускорить.

На второе заседание Спецкомитет собрался через неделю. И сразу принялся обсуждать очередной проект постановления ГКО (или ГОКО, как ещё его именовали) о максимальном увеличении выпуска «продукта 180» (тяжёлой воды). Затем был рассмотрен вопрос о «производстве на Московском электродном заводе Наркомцветмета высококачественных электродов для Лаборатории № 2 АН СССР».

На третьем заседании приняли проект постановления Совнаркома СССР «О производстве сырья «алив» (имелся в виду плутоний).

Собравшись в четвёртый раз, заслушали отчёт председателя Комитета по делам геологии при СНК СССР «о состоянии геологоразведочных работ по А-9» (уран).

Заседал секретный Спецкомитет по проверенному временем чёткому распорядку: его члены находились в отдельной комнате, куда по очереди приглашались те или иные вызванные товарищи. Приглашённые (а среди них были наркомы, генералы, председатели правительственных комитетов и видные академики) терпеливо дожидались в «предбаннике», когда их позовут.

Эта дремучая бюрократическая процедура не могла не удивить привыкшего к демократичному свободному общению Петра Капицу. Но ещё больше поразило его то, какие вопросы стояли в повестке дня, и как они рассматривались. Ведь уже на пятом заседании, состоявшемся 28 сентября, вновь был принят очередной проект постановления СНК СССР «О проектных, строительных и исследовательских работах по котлу уран-графит, диффузионному заводу, котлу уран — тяжёлая вода и магнитному способу». Ванникову, Курчатову, Кикоину и заместителю председателя Госплана Борисову предлагалось:

«… в двухнедельный срок выбрать места постройки котла уран-графит и диффузионного завода и свои предложения представить Специальному комитету».

Другой проект постановления СНК предусматривал начать производство «на заводе Биттерфельд-Верке (г. Биттерфельд) металлического кальция и щавелевой кислоты».

Все проекты, подготовленные Спецкомитетом, через день-другой подписывались Сталиным.

Капица был в полном недоумении.

Вопрос ещё не продуман принципиально!

Нет даже предварительного проекта бомбы (чертежей и расчётов)!

Не проводилось ни одного обсуждения на тему, как создавать этот невиданный вид оружия!

А уже начинают строить заводы и создавать лаборатории, которым предстоит заниматься… неизвестно чем!

Капица не только недоумевал, он пытался понять, разобраться, и поэтому всё время задавал вопросы, спорил, возражал.

Но все его доводы тут же парировались ссылками на то, что так, мол, делали американцы. А они, мол, как ни крути, своё атомное оружие создали.

 

Спецкомитет разворачивает работу

На пятом заседании Спецкомитета (28 сентября) был поставлен вопрос «О дополнительном привлечении к участию в работах по использованию внутриатомной энергии научных учреждений, отдельных учёных и других специалистов». Так как все понимали, что на одном голом энтузиазме бомбу создать невозможно, было решено «… разработать предложения по стимулированию работников научно-исследовательских институтов за успешную разработку поставленных перед ними задач».

Кроме того, был образован специальный отдел, в задачу которого входило как можно теснее связывать разведчиков, добывающих зарубежные атомные секреты, и советских физиков-ядерщиков. Мы уже говорили об этом секретном спецподразделении — Бюро «С». В официальном протоколе это было оформлено так:

«1. Организовать в составе Специального комитета при Совнаркоме СССР Бюро № 2.

2. Подчинить Бюро № 2 непосредственно председателю Специального комитета.

3. Возложить на Бюро № 2:

… б) изучение заграничной работы научных учреждений, предприятий и фирм, отдельных учёных и специалистов, занимающихся проблемой использования внутриатомной энергии, сбор и изучение материалов, связанных с этой проблемой».

Начальником Бюро № 2 был утверждён уже упоминавшийся нами опытный чекист Павел Судоплатов.

В августе-сентябре 1945 года с подачи атомного Спецкомитета было принято несколько Постановлений ГКО с грифом «сс/оп» («совершенно секретно», «особая папка»). Все они касались организации новой правительственной структуры — Специального комитета (СК) и подведомственного ему Первого главного управления (ПГУ).

Документы, направлявшиеся на подпись Сталину, составлялись толково и очень тщательно. В них учитывалось всё: в каких домах будут находиться подразделения СК и ПГУ, где будут располагаться кабинеты будущих руководителей этих подразделений, кто и на чём будет возить новых начальников, и даже куда будут ставиться автомобили в конце рабочего дня.

Приведём лишь несколько параграфов важных правительственных постановлений, с которых начинался Атомный проект страны Советов:

«… переселить в административном порядке жильцов дома № 18 по ул. Кирова в дом № 32/2 по ул. Горького…»,

«… в 10-дневный срок освободить помещения, занимаемые магазинами № 14 и 15 Наркомторга, конторой Москинопроката в доме № 18 и столовой № 7 Мосвоентогра в доме № 22 по ул. Кирова…»,

«Обязать Наркомсредмаш. поставить 1-му Главному управлению при СНК СССР до 10 сентября 1945 г. легковых автомашин М -18 шт. и грузовых автомашин — 12 шт. за счёт сокращения поставок любым другим потребителям»,

«Обязать НКО СССР, передать 1-му Главному управлению при СНК СССР, бытовой инвентарь и мебель согласно прилагаемой ведомости…»,

«… изготовить в сентябре и в IV кв. 1945 г. 8 шт. запасных катушек к трансформатора. м, в том числе высоковольтных 5 шт. и низковольтных 3 шт…»,

«Обязать Наркомсредмаш. отгрузить до 15 октября 1945 г. Наркомхимпрому для завода № 148. грузовых автомашин ЗИС-5 — 8 шт. и легковых автомашин — 2 шт. в счёт фондов Первого главного управления при Совнаркоме СССР»,

«… передать в сентябре 1945 г. Лаборатории № 2 одну 10-тонную новую автомашину, один трейлер, один автокран грузоподъёмности 8 т и два бензовоза на автошасси ЗИС-5..…»,

«… поставить в сентябре-ноябре 1945 г. Лаборатории № 2 Академии наук СССР картофеля 250 т, овощей 100 т и фруктов 15 т..…»,

«… отпустить для рабочих, занятых на строительстве Лаборатории № 2, выполняющих и перевыполняющих нормы выработки, второе горячее блюдо со 100 г хлеба»…

В этих документах, вроде бы, нет ничего необычного — они отражают рутинный процесс создания нового ведомства. И вряд ли мы стали бы с такой скрупулёзностью выписывать все эти малопривлекательные подробности, если бы под ними, повторяем, не стояла подпись самого Сталина!

Председатель Государственного комитета обороны и Верховный главнокомандующий подписывал все эти бюрократические мелочи!

Почему?

Может быть, Сталин, давно привыкший в своём социалистическом отечестве отвечать буквально за всё, не видел в подписании подобных «мелочных» документов ничего из ряда вон выходящего?.. А может быть, Лаврентий Павлович, принося на подпись очередную бумагу, умело убеждал Иосифа Виссарионовича в том, как необходима под той или иной бумагой подпись вождя?

В сентябре 1945-го на заседании Научно-технического совета ПГУ Курчатов рассказал о том, как обстоят дела с сооружением уран-графитового котла. И там же, по воспоминаниям Михаила Первухина, предложил.

«… построить физический уран-графитовый реактор, чтобы установить, при каких условиях может начаться цепная реакция деления урана-235. Для создания этого реактора он определил, что потребуется около 100 тонн натурального урана в виде металлических блоков или окиси урана, а также около 500 тонн сверхчистого графита с содержанием 99,9 процента углерода и отсутствием вредных поглощающих нейтроны элементов».

Из этой небольшой цитаты видно, что даже в сентябре 1945-го Курчатов ещё не был уверен, «при каких условиях может начаться цепная реакция».

Чисто теоретически — по материалам, добытым разведкой — кое-какие соображения имелись.

Но этого было мало.

Ведь уже была запущена гигантская машина по созданию советской атомной бомбы, уже искали места для строительства заводов по производству плутония и по обогащению урана, а научный руководитель этого важного государственного дела всё ещё не знал самого главного!

На том же заседании НТС ПГУ Капица и Кикоин доложили о состоянии исследований по получению обогащённого урана газодиффузионным методом. Иоффе и Арцимович высказали свои соображения об обогащении электромагнитным способом.

Докладывать на заседаниях НТС можно было о чём угодно. Но для того, чтобы по предложениям докладчиков началась работа, требовалось согласие вождя. И Спецкомитет (он собирался теперь практически еженедельно: в Кремле по пятницам в 9 часов вечера) на своём пятом заседании 28 сентября 1945 года постановил:

«Принять внесённый Техническим советом проект Постановления Совнаркома СССР „О проектных, строительных и исследовательских работах по котлу уран-графит, диффузионному заводу, котлу уран-тяжёлая вода и магнитному способу“ и представить его на утверждения Председателя Совета Народных Комиссаров СССР товарища Сталина И.В…».

На том же заседании было принято ещё одно весьма любопытное постановление — «Обоплатеработы членов Технического совета»:

«Разрешить председателю Технического совета Специального комитета при СНК СССР выплачивать членам Технического совета за участие в работе совета денежные вознаграждения в следующих размерах:

— за участие в заседаниях совета в размере 300 руб. за каждое заседание;

— за подготовленные и доложенные на Техническом совете по заданию Специального комитета или Технического совета научно-технические доклады в сумме от 500 до 1000 руб. за доклад, а в отдельных случаях и в размере, превышающем эту сумму (по усмотрению председателя Технического совета)».

 

Французам — твёрдое «нет»

В 1945 году Сталин думал не только о бомбе. Лаврентий Берия уже не раз приносил вождю неопровержимые свидетельства того, что в головах у 12 его маршалов, опьянённых небывалой победой, бродят дерзкие честолюбивые планы, направленные на то, чтобы легонько потеснить 66-летнего генералиссимуса, а там, глядишь, и занять его место.

Сталин прекрасно помнил, как те же самые опасения терзали и Ленина после окончания гражданской войны. Помнил, как Владимир Ильич боялся Троцкого, стоявшего тогда во главе 5-миллионной Красной армии. Сколько времени и сил было положено на нейтрализацию опасного наркомвоенмора!

Знал Сталин и о том, что офицеры и генералы русской армии, победившей в 1812 году Наполеона, глотнув свежего воздуха Европы, заразились духом свободомыслия. И что закончилось это восстанием декабристов.

Не забыл Сталин и то недовольство, с каким его главные военачальники встретили возведение Лаврентия Берии в маршальское достоинство.

И вождь не стал дожидаться возникновения смуты в красноармейских рядах. Он начал действовать.

Прежде всего, маршалы были рассредоточены по провинции — им выделили военные округа, которые и поручили возглавить. А самый главный, а потому и наиболее опасный маршал страны Советов, Георгий Константинович Жуков, был отправлен в Германию командовать группой советских оккупационных войск.

Эти войска, дислоцированные в поверженном Третьем Рейхе, были в ту пору поражены страшной эпидемией. Виктор Суворов в своей книге писал:

«Летом 1945 года мародёрство достигло размаха, которого Европа не видела со времён крушения Римской империи…

Сталин приказал Жукову навести порядок».

Однако прославленный маршал приказ вождя не выполнил. Хотя очень старался. По словам того же Виктора Суворова, Жуков…

«… громовые приказы издавал, срывал погоны и сдирал генеральские лампасы, сажал и расстреливал. Но ситуация никак не улучшалась».

А тут вновь напомнил о себе Фредерик Жолио-Кюри. Он снова выступил с предложением о сотрудничестве в атомной сфере.

В Кремле задумались.

Специальному комитету было дано задание проработать вопрос.

12 сентября 1945 года Махнёв и Курчатов в письме Берии изложили свою позицию:

«В связи с письмом французского физика проф. Фредерика Жолио-Кюри… докладываем:

1. Сам проф. Жолио… и его сотрудники… были бы очень полезны нам, если бы возможен был их приезд в СССР для постоянной или длительной безвыездной работы в СССР.

2. Из письма же проф. Жолио и беседы, которая была организована между Жолио и членами-корреспондентшми Академии наук СССР Кикоиным и Скобельцыным, видно, что Жолио предполагает осуществлять сотрудничество с советскими учёными лишь в форме взаимной информации, консультации и использования нашего сырья, денежных субсидий и материальной помощи для ведения указанных работ во Франции по общему плану с СССР.

Следует отметить, что в беседе с нашими физиками Жолио сообщил им лишь некоторую часть известных нам, уже данных о работах по урану в Америке и Англии и уклонился от сообщения более конкретной информации».

Из всего этого Махнёв с Курчатовым делали вывод:

«Предлагаемая Жолио форма сотрудничества неприемлема ввиду секретности работ по урану».

И вносили рекомендацию:

«… ограничиться ответом Жолио от имени Академии наук СССР, не вступая с ним в официальные переговоры.

Проект текста письма прилагается».

Этот щекотливый вопрос, имевший не столько научный, сколько политический аспект, Берия, конечно же, не мог решить самостоятельно. В тот же день он направил письмо Сталину, повторив аргументы Махнёва и Курчатова, «разоблачавшие» неискренность французского физика. В интерпретации наркома это выглядело так:

«… нами была организована беседа между Жолио и советскими физиками Скобельцыным и Кикоиным (членами-корреспондентами Академии наук).

В беседе с нашими физиками Жолио сообщил лишь часть известных уже нам данных о работах над проблемой урана в Америке и Англии…

Предлагаемая Жолио форма сотрудничества неприемлема, ввиду секретности работ по урану. При этом Жолио в беседе заявил, что, как он предполагает, де Голль будет против его сотрудничества с СССР.

Ввиду сказанного целесообразно, не вступая в официальные переговоры с Жолио, ограничиться следующим запросом к нему от имени Академии наук СССР.

Проект запроса прилагается».

У Сталина «проект запроса» возражений не вызвал, и новому президенту советской Академии наук академику Сергею Ивановичу Вавилову было дано указание написать (по прилагавшемуся образцу) письмо. И (после утверждения его содержания) отослать во Францию — советскому послу А.Е. Богомолову.

Такое письмо было написано. И отправлено. Послу предлагалось:

«… передать профессору Жолио-Кюри (в устной форме) следующий ответ Академии наук».

Затем перечислялись (изложенные в предельно вежливой форме) «предварительные» вопросы французскому учёному, на которые советская сторона хотела бы получить «исчерпывающие ответы»:

«1. В каких конкретных формах и на каких условиях Вы считаете наиболее целесообразным и возможным осуществить сотрудничество. В частности, желательно знать, на какой базе Вы считаете необходимым основать это сотрудничество, т. е. на базе научных органов в СССР или во Франции.

2. Какие вопросы из области использования внутриатомной энергии для промышленных и иных целей и в какие сроки Вы считаете возможным практически решить на основе предлагаемого Вами сотрудничества…».

Вопросы были общие, местами расплывчатые и довольно обтекаемые.

Жолио-Кюри, видимо, сразу понял, что большевики водят его за нос. Однако контакты с советской стороной не прекратил. Вскоре он вошёл в состав Всемирного Совета мира, стал пламенным борцом за мир и лауреатом международной премии мира. Но сотрудничество в атомной отрасли между Францией и СССР так и не состоялось.

А вот судьба «советского немца» Фрица Ланге изменилась довольно круто.

 

Немцам — твёрдое «да»

Во время войны доктор Ланге эвакуировался из Харькова и обосновался в Свердловске, где продолжил научные изыскания.

20 октября 1945 года начальник Управления НКГБ по Свердловской области генерал-лейтенант Тимофей Михайлович Борщов направил в Москву совершенно секретную докладную записку:

«Народному комиссару внутренних дел Союза ССР Маршалу Советского Союза товарищу Берия Л.П.

Докладываю:

В 1943 году в г. Свердловск прибыл и работает в Институте физики Уральского филиала Академии наук СССР профессор Ланге Фриц Фрицевич».

Перечислив краткие биографические данные и послужной список профессора, генерал-энкагебешник написал:

«В настоящее время Ланге не занимается экспериментальной физикой, так как все сотрудники лаборатории, в которой он работает, во главе с членом-корреспондентом Академии наук Кикоиным выехали в Москву.

В связи с тем, что Ланге несомненно представляет для нас интерес по роду проводимой им работы и в связи с изобретением атомной бомбы, прошу Ваших указаний».

Ознакомившись с письмом, Берия наложил на него резолюцию: «тов. Махнев! Договоритесь с т. Борщёвым — и профессора Ланге доставить в Москву. Обеспечить всем необходимым».

Фамилию профессора Берия подчеркнул двойной чертой.

30 ноября 1945 года на 9 заседании Специального комитета был рассмотрен вопрос о прибывшем из Свердловска физике:

«XII. Об организации Лаборатории № 4 при Первом главном управлении при СНК СССР.

Рассмотрение вопроса об организации Лаборатории № 4 перенести на следующее заседание Специального комитета с тем, чтобы одновременно заслушать доклад проф. Ланге о проводимых им работах».

Вопрос перенесли, затем рассмотрели. 17 декабря 1945 года вышло постановление СНК СССР № 3110-934сс «Об организации Лаборатория № 4 Первого главного управления при СНК СССР»:

«Совет Народных Комиссаров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ: Обязать Первое главное управление при СНК СССР (т. Ванникова) организовать Лабораторию № 4 под руководством проф. Ланге…

Зам. Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР Л. Берия». 19 декабря было принято (также подписанное Берией) постановление СНК СССР № 3117-937сс «О 9-м Управлении НКВД СССР»: «Совет Народных Комиссаров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Организовать в составе НКВД СССР Управление специальных институтов (9-е Управление НКВД СССР) со штатом в 65 чел.

Утвердить начальником 9-го Управления НКВД СССР т Завенягина А.П…». Во вновь созданное Управление НКВД и вошла Лаборатория № 4, организованная для «советского немца» Фрица Ланге.

Тем временем темп работ по созданию атомной бомбы нарастал. Впрочем, нередко случались и пробуксовки. Об одной из них рассказал Георгий Флёров:

«Когда начинался атомный проект, помню, на одном из совещаний выступает один теоретик — допустим, Н. — и говорит, что разделять изотопы так, как собираемся делать мы, это безумие. Он может предложить более дешёвый и быстрый способ. Он всё уже сосчитал…

Мы сидим с Львом Андреевичем Арцимовичем и только плечами пожимаем — так это всё наивно. Собрались да. же выступать и спорить.

Но вот поднимается Курчатов и говорит:

— То, что мы сейчас слышали, это именно то, что нужно для решения всей проблемы.

Говорит, что он просто удивлён, почему автор предложения так несмело говорил о развитии предлагаемых работ — нужно за две недели составить проект завода, на котором будут работать те установки, которые изобрёл докладчик, чтобы, скажем, уже через полгода можно было бы получить изотопы, разделённые новым способом.

Мы с Арцимовичем переглянулись: неужели он ничего не понял? Или это какая-то дипломатия? И вот через две недели автор предложения сам написал, что пока ничего начинать не надо, что он должен всё уточнить, досчитать, а для этого потребуется ещё полгода. И через полгода, и через пять лет, и до сегодняшнего дня от него никто ничего не услышал…».

История занятная! Вот только о ком она? Кто он — «теоретик Н.»?

В ту пору из физиков, допускавшихся к сверхсекретнейших обсуждениям, пожалуй, только один Капица мог вот так независимо высказать Курчатову своё мнение. Не в его ли огород бросал камешек Георгий Флёров?

Как бы там ни было, Специальный атомный комитет очень скоро заработал как хорошо отлаженный механизм.

 

Особое мнение учёного

Судя по опубликованным протоколам заседаний Специального комитета, самым активным их участником был Берия. Он задавал тон.

Весьма энергично обсуждали вопросы повестки дня Вознесенский и Маленков. Часто высказывались Ванников, Первухин и Завенягин. Генерал Махнёв, который был в курсе всех обсуждавшихся проблем, тоже говорил, не стесняясь.

Фамилия Курчатова среди выступавших встречается очень редко. Впрочем, он всегда был таким. Даже когда первая бомба будет взорвана, и авторитет начальника Лаборатории № 2 вырастет неимоверно, Игорь Васильевич будет по-прежнему говорить не очень много.

Физик Виктор Борисович Адамский вспоминал:

«Мне помнится, на наших заседаниях при рассмотрении различных технических вопросов Курчатов выступал редко. Он молчал, либо отпускал краткие реплики».

Зато академик Капица отмалчиваться не любил. Брал слово почти по каждому обсуждавшемуся вопросу. Любил вступать в полемику. Причём с каждым разом всё яростней и чаще.

26 октября 1945 года на седьмом заседании Спецкомитета рассматривался вопрос «О выборе мест строительства заводов № 813 и 817». На Урале были подобраны площадки для будущих предприятий по выработке обогащённого урана и плутония. Надо было утвердить этот выбор и начать возводить предприятия.

По мнению Капицы, такая постановка вопроса не поддавалась разумному объяснению.

— Как можно, — спрашивал академик, — начинать строительство заводов, когда в лабораториях ещё не проверена обоснованность выбранных технологий? Не проведены расчёты! Не начерчены чертежи! Это же полная безответственность! Если вообще не безумие!

Петра Леонидовича пытались убедить в том, что всё делается абсолютно правильно. Что кое-какие расчёты выполнены, отдельные чертежи изготовлены. И вновь ссылались на американцев, которые, идя по такому же пути, создали в результате атомную бомбу.

Однако Капицу подобные доводы не убеждали. Он говорил, что нельзя вслепую копировать чужие достижения, нужно жить своим умом. К тому же создание бомбы не может быть основной, самой главной целью учёных. Следует искать пути мирного использования энергии, таящейся в глубинах атома.

Завязалась дискуссия. Об уральских предприятиях на время подзабыли, и в протокол внесли следующую резолюцию:

«Поручить Техническому совету обсудить предложения т. Капицы П.Л. об использовании внутриатомной энергии в мирных целях, разработать план мероприятий в этой области и доложить его Специальному комитету».

14 ноября 1945 года на восьмом заседании атомного комитета вновь заговорили о том, что надо строить на Урале заводы № 813 и 817. Капица снова принялся возражать против поспешного (по его мнению) вынесения на обсуждения этого непродуманного вопроса. И комитет принял решение:

«Переиести рассмотрение вопроса об организации строительства заводов № 813 и 817 на следующее заседание Специального комитета….

Доработать проект Постановления СНК СССР «Об организации строительства заводов № 813 и 817», внесённый тт. Ванниковым Б.Л., Чернышовым В.В. и Завенягиным А.П…».

Однако Капица понимал, что его всё равно не послушают, и большинством голосов утвердят то, что противоречит здравому смыслу и не имеет ничего общего с научным решением вопроса. Конфронтация между ним и руководителями Спецкомитета стремительно возрастала. Было ясно, что полюбовно конфликт разрешить не удастся.

Главная причина разногласий заключалась в том, что восемь членов Атомного проекта (Берия, Маленков, Вознесенский, Ванников, Завенягин, Махнев, Первухин и Курчатов) знали, что секретом атомной бомбы Советский Союз располагает. Что все необходимые расчёты, чертежи, схемы, спецификации и даже образцы расщепляющихся материалов в СССР уже есть. Оставалась самая малость — изготовить бомбу.

И лишь девятый член секретного атомного ареопага, академик Капица, этого не знал. Только он один думал, что всё начинается чуть ли не с нуля. Поэтому не желал соглашаться с ошибочным, по его мнению, направлением деятельности Спецкомитета.

25 ноября 1945 года сложившаяся ситуация была изложена в письме, которое Капица адресовал вождю. Специальный атомный комитет в этом послании Пётр Леонидович почему-то называл «Особым», а Научно-технический совет — просто «Техническим»:

«Товарищ Сталин,

почти четыре месяца я заседаю и активно принимаю участие в работе Особого комитета и Технического совета по атомной бомбе (А.Б.).

В этом письме я решил подробно Вам доложить мои соображения об организации этой работы у нас и также просить Вас ещё раз освободить меня от участия в ней.

В организации работ по А.Б., мне кажется, есть много ненормального. Во всяком случае, то, что делается сейчас, не есть кратчайший и наиболее дешёвый путь к её созданию…».

Капицу не устраивало то, что учёных принуждают делать бомбу, оружие. Вот почему он сразу написал:

«… глупо и нелепо думать, что основная возможность использования атомной энергии будет её разрушительная сила. Её роль в культуре, несомненно, будет не менее нефти, угля и других источников энергии».

Но так как Пётр Леонидович почти ничего не знал о том, что именно известно Советскому Союзу об атомной бомбе, а те отрывочные сведения, которые у него имелись от знакомства с разведданными, были весьма скудными, он откровенно заявил:

«Секрет А.Б. нам неизвестен. Секрет к ключевым вопросам очень тщательно оберегается и является важнейшим государственным секретом одной только Америки. Пока получаемые сведения недостаточны, чтобы создать А.Б., часто их дают нам, несомненно, для того, чтобы сбить с правильного пути,

Чтобы осуществить А.Б, американцы затратили 2 миллиарда долларов — это примерно 30 миллиардов рублей по нашей промышленной продукции…».

Капице, незнакомому с томами разведматериалов, к которому имел доступ Курчатов, казалось, что атомную бомбу придётся делать вслепую, постоянно натыкаясь на множество самых разных и трудноразрешимых проблем:

«При решении этих проблем пока плюс у нас только один — то, что мы знаем, что проблема А.Б. имеет решение; американцы шли на риск, его у нас не будет».

Перечислив далее несколько «минусов», которые присущи тем, кто двигается наугад, Петр Леонидович, тем не менее, делал оптимистический вывод:

«Но всё же мы не должны складывать оружие, у нас есть наши два главных преимущества: первое — в системе нашего государственного строя у нас большие возможности, организующие и мобилизующие ресурсы; второе — в силе нашего молодого организма страны. Хоть и тяжеловато будет, но, во всяком случае, попробовать надо скоро и дёшево создать А.Б… Но не таким путём, как мы идём сейчас, — он совсем безалаберен и без плана».

И Капица указал на главные, по его мнению, недостатки того пути, по которому двинулись советские атомщики:

«… во-первых, он не использует наши организационные возможности, а во-вторых, он шаблонен.

Мы хотим попробовать всё, что (делали американцы, а не пытатся идти своим путём. Мы забываем, что идти американским путём нам не по карману и долго. Поэтому первое, к чему мы должны стремиться, — это к наиболее эффективному использованию как людей, так и промышленности. А этого, я считаю, нет…

Никакого строгого отбора тематики по определённому плану сейчас нет, и вокруг А.Б. начинается свистопляска. Пляшут и жулики, и авантюристы, и честные люди. Конечно, что-нибудь под конец и вытанцуется, но явно это не тот короткий и дешёвый путь, по которому мы можем перешагнуть Америку…».

Слова Капицы о том, что путь, выбранный советскими атомщиками «шаблонен», напоминают его же высказывание, сделанное в 1938 году при обсуждении проекта циклотрона ЛФТИ, авторами которого были, как мы помним, Алиханов и Курчатов. Пётр Леонидович тогда сказал:

«Недостатком проекта является отсутствие оригинальности».

Прошло семь лет, и Капица вновь заговорил о том же самом. В словах «Мы хотим перепробовать всё» тоже легко угадывается намёк на Курчатова, который привык всё проверять и перепроверять.

Капица разглядел и другую черту курчатовского характера — ту, на которую обратили внимание чекисты, написавшие за пять месяцев до этого, что академик Курчатов «… человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат». Пётр Леонидович давно заметил, что начальник Лаборатории № 2 не любит действовать в открытую. Вынужденный по делам службы общаться с таким опытным физиком как Капица, он не вступал с ним ни в какие дискуссии. Никогда!.. Но при этом «проводил мероприятия в секрете» от академика-конкурента.

Вот как описано это в капицинском письме:

«Можно отметить, что среди учёных, инженеров, начиная с самых хороших и кончая жуликами, с учётом всех градаций, заключённых между ними, сейчас большой энтузиазм к А.Б. <…>

Но если стремиться к быстрому успеху, то всегда путь к победе будет связан с риском и с концентрацией удара главных сил по весьма ограниченному и хорошо выбранному направлению. По этим вопросам у меня нет согласия с товарища. ми. Часто они не хотят со мной спорить, а на деле проводят мероприятия в секрете от меня».

Затем Капица переходил к персоналиям. Здесь тоже можно обнаружить «камешки», брошенные в огород Курчатова. Физика, не имевшего никаких научных заслуг, Пётр Леонидович продолжал считать выскочкой:

«Следующий вопрос — подбор руководящих людей, и это тоже большая проблема. Я проповедую, что за основу подбора нужно брать не то, что человек обещает сделать, а то, что он в своей жизни уже сделал».

И уж совсем не жаловал Капица своих высокопоставленных коллег из числа партийных руководителей:

«Товарищи Берия, Маленков, Вознесенский ведут себя в Особом комитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия. Правда, у него дирижёрская палочка в руках. Это неплохо, но вслед за ним первую скрипку всё же должен играть учёный. Ведь скрипка даёт тон всему оркестру».

Вновь намёк на Курчатова, игравшего в атомном «оркестре» ту самую «первую скрипку». По мнению Капицы, в руководстве Спецкомитета должны быть настоящие учёные! По его словам, надо…

«… чтобы подпись учёного скрепляла всякий протокол Особого комитета и приказы разных начальников. Наподобие политических комиссаров надо создать научных комиссаров».

Пётр Леонидович отлично понимал, что большевики ни за что не позволят «комиссарить» беспартийным учёным. Поэтому откровенно признавался Сталину, что не видит «… никакой особой пользы от своего присутствия в Особом комитете и Техническом совете», поскольку товарищи «Алиханов, Иоффе, Курчатов так же и даже более компетентны, чем я, и меня прекрасно заменят по всем вопросам, связанным с А.Б…».

В том порядке, в котором представлены академики (алфавитном) тоже нельзя не заметить почти нескрываемого неуважительного отношения академика Капицы к Курчатову.

Любопытен финал этого письма. Сначала Капица в очередной раз повторил, обращаясь к вождю:

«… прошу Вас ещё раз, и очень настоятельно, освободить меня от участия в Особом комитете и Техническом совете. Я рассчитываю на Ваше согласие, так как знаю, что насилие над желанием учёного не согласуется с Вашими установками.

Ваш П. Капица».

Однако затем (видимо, после некоторых раздумий) Пётр Леонидович добавил постскриптум, в котором решил отчитаться и о своей «кислородной» деятельности. Отчитавшись, просил Сталина:

«Таким образом, все мои векселя стране и правительству по кислороду уплачиваются сполна, и я всё больше и больше буду настаивать, чтобы меня освободили от Главкислорода и дали возможность всецело вернуться к моей научной работе».

В финале письма шёл новый (и неожиданный!) постскриптум:

«P.P.S. Мне хотелось бы, чтобы тов. Берия познакомился с этим письмом, ведь это не донос, а полезная критика. Я бы сам ему это сказал, да увидеться с ним очень хлопотно».

Казалось бы, всё. Раз подана просьба об отставке, значит, все атомные дела — по боку.

Но Капица продолжал думать о том, как улучшить работу Специального комитета («Особого», как называл его сам Пётр Леонидович, или сокращённо — «О.К.»), и через пять дней на очередном заседании Спецкомитета снова попросил слова.

 

Отстранение строптивого академика

На девятом заседании Спецкомитета, которое состоялось 30 ноября 1945 года, академик Капица сразу же обратился к председательствовавшему Берии с просьбой предоставить ему слово для заявления.

Но Лаврентий Павлович сказал, что сначала надо обсудить вопросы, уже стоящие в повестке дня. Ведь приглашены пять наркомов, шесть заместителей наркомов, начальники главков, учёные, инженеры! И все они дожидаются вызова. Завершится обсуждение вопросов, люди будут отпущены, тогда и Петру Леонидовичу будет предоставлено слово.

Началось обсуждение. Первым обсудили вопрос «Об организации при Специальном комитете Инженерно-технического совета». Постановили:

«Организовать при Специальном комитете Инженерно-технический совет».

Председателем ИТС утвердили Михаила Первухина.

Немногословный протокол заседания не даёт возможности представить, как проходило обсуждение этого вопроса. Но один факт всё-таки в глаза бросается. Академик Капица, считавшийся первым инженером среди учёных и первым учёным среди инженеров, в состав ИТС не вошёл!

Вряд ли Пётр Леонидович отреагировал на это с равнодушным спокойствием.

В обсуждавшихся далее вопросах («О месте строительства заводов № 813 и 817» и «Об организации Лаборатории № 3 Академии наук СССР») Капица не мог не участвовать. Если возведение уральских предприятий он по-прежнему считал преждевременным, то окончательный вывод академика Алиханова из-под подчинения Курчатову (а именно для этого создавалась Лаборатория № 3) Пётр Леонидович только приветствовал.

Наконец, все 13 вопросов повестки дня были обсуждены, и Берия предоставил слово Капице.

В протокол его выступление было занесено как «Заявление т. Капицы П.Л. о выводах, сделанных им на основании анализа данных о последствиях применения атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки». Академик, имевший по любому вопросу своё собственное мнение, зачастую отличное от точки зрения других, видимо, опять сказал что-то не то или не так. Поэтому члены Спецкомитета приняли решение:

«Поручить комиссии в составе тт. Алиханова (председатель,), Ландау, Харитона, Мигдала, Рейнберга, Садовского, Васильева и Закощикова проанализировать все имеющиеся материалы о последствиях применения атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки и определить эффективность фактора взрывшт волны, фактора теплового и фактора радиоактивного излучения.

Выводы комиссии обсудить на Техническом совете и доложить Специальному комитету».

Вполне вероятно, что на том заседании произошло что-то ещё. Может быть, разгорелся очередной спор между Берией и Капицей?

Но на следующий день (1 декабря 1945 года) Пётр Леонидович написал письмо главе Спецкомитета («О.К.»):

«Товарищ Берия…

Полностью согласен с Вами, что О.К. должен быть основным направляющим, координирующим, руководящим органом всей работы в целом, Для более успешного выполнения этой функции предлагаю следующее.

Каждое заседание О.К. начинать вопросом не обязательно требующим правительственного постановления, а ведущим к ознакомлению членов комитета с развитием, ходом, направлениями и успехами работ, этим же можно будет достичь сближения членов О.К. с наиболее выдающимися научными и техническими работниками и в случае надобности проводить поощрительные мероприятия.

Только таким путём О.К. может быть живой организацией, составляющей органическое целое с действительной работой и её задачами…

Буду благодарен, если Вы найдёте возможным учесть мои замечания при обсуждении этих вопросов на ближайшем заседании.

Уважающий Вас П. Капица».

Берия не пожелал «учитывать» никаких «замечаний». А 14 декабря 1945 года Пётр Леонидович Капица в последний раз участвовал в заседании Специального комитета. По счёту оно было десятым. О том, выступал ли Капица в обсуждении рассматривавшихся вопросов, в протоколе не сказано. Однако вряд ли академик промолчал, когда члены Комитета обсуждали вопрос «Об организации Конструкторского бюро № 5». Ведь речь шла о создании подразделения, которому предстояло конструировать будущую бомбу.

Не рано ли?

Ведь не решено ещё столько вопросов!

Зачем же организовывать бюро, которое будет простаивать?

Понять этого Капица не мог, и потому просто обязан был высказать свои отрицательные соображения.

Однако академика уже никто не слушал. Берия и Маленков знали, что в отношении Капицы уже готов проект постановления правительства, которое должно всё расставить по своим местам.

21 декабря эта бумага (под № 3134-946сс) была подписана:

«Совет Народных Комиссаров ПОСТАНОВЛЯЕТ:

Удовлетворить просьбу акад. Капицы П.Л. и освободить его от работы в Специальном комитете при Совнаркоме СССР и Техническом совете указанного комитета.

Председатель Совета Народных Комиссаров И. Сталин».

Так академика Капицу отстранили от атомных дел. С этого момента в течение 15 лет научное руководство атомным проектом страны Советов будет осуществлять только один Курчатов.

Много лет спустя станет известна ещё одна небезынтересная история, из которой хорошо видно истинное отношение Петра Леонидовича к Игорю Васильевичу. Речь идёт о посещении манчестерской обсерватории. В пересказе Фёдора Борисовича Кедрова (он приведён в книге «Капица. Жизнь и открытия»):

«Из Лондона мы с Шенбергом поехали в Манчестер, в обсерваторию Лоуэлла, — рассказывал Пётр Леонидович и показывал фотографию. — Он снят с четырьмя лордами, посетившими его. Лорды точно такие, какими их у нас представляют — совершенно глупые. Лоуэллу необходимо построить два радиотелескопа, а для этого требуется одиннадцать миллионов фунтов. Вот почему он и пригласил к себе лордов. Лоуэлл хорошо говорил с лордами. Пыль им в глаза пускал. У нас так умел делать Курчатов. Деньги он выцарапывал…».

Характеристика краткая, очень точная и надолго запоминающаяся!

 

Создание атомных предприятий

Ещё в октябре 1945 года заместитель наркома внутренних дел СССР (он же начальник 9-го Управления НКВД) Авраамий Завенягин доложил Берии, что на Урале выбраны две площадки для строительства атомных предприятий (их тогда называли заводом № 1 и заводом № 2, а впоследствии переименовали в объекты № 813 и 817). На территории одного из будущих предприятий планировалось установить «аппараты А», то есть промышленные уран-графитовые котлы. Для наработки плутония. Для будущих атомных бомб.

Одновременно на территории Лаборатории № 2 началось сооружение опытного физического уран-графитового котла. Этой стройке Курчатов отдавал много времени и сил. Физик Игорь Николаевич Головин вспоминал:

«Игорь Васильевич не чурался самой черновой работы. Один из рабочих, который помогал Курчатову складывать первые призмы из графита и урана для первого атомного котла, вспоминал, что Курчатов порой сам приходил туда, где перетаскивались десятки и сотни тонн материала, и принимал вместе с рабочими участие в раскладывании графитовых блоков, сам вставлял урановые блочки в рассверленные гнёзда, а когда его просили уйти, говорил:

— Черновая работа определяет успех, её надо выполнять всегда наилучшим образом».

Справедливости ради следует сказать, что и главный куратор Атомного проекта тоже не сидел, сложа руки. Правда, его участие в становлении отрасли была весьма специфическим. Вот свидетельство Юлия Харитона:

«Берия, надо сказать, действовал с размахом, энергично, напористо. Часто выезжал на объекты, разбирался на месте, и всё задуманное обязательно доводилось до конца.

Никогда не стеснявшийся нахамить и оскорбить человека, Берия был с нами терпим и, трудно даже сказать, крайне вежлив. Если интересы дела требовали пойти на конфликт с какими-либо идеологическими моментами, он, не задумываясь, шёл на такой конфликт. Если бы нашим куратором был Молотов, таких впечатляющих успехов, конечно, не было бы».

Это действительно было так. Без твёрдой поддержки сверху, дело с места не сдвинулось бы. Ведь в атомной лаборатории многого не хватало. Электрофизик Владимир Комельков рассказывал:

«Сложнейшим был вопрос о кадрах. В войне погибли тысячи и тысячи талантливых инженеров и учёных. Молодых специалистов выпускалось мало, да и их помощь становилась ощутимой лишь через два-три года…

Не следует думать, что нам, участникам тех событий, были предоставлены особые возможности. Не хватало оборудования, приборов, людей, помещений. Нашими ближайшими помощниками были молодые, только что окончившие техникумы и институты люди, да и их было мало. И, тем не менее, с каждым днём программа продвигалась вперёд».

1 декабря 1945 года вышло постановление СНК СССР № 3010-895сс. Назывался этот документ (его подписал Берия) — «Об организации Лаборатории № 3 Академии наук СССР». Настоятельные просьбы академика Алиханова вывести его из-под подчинения Курчатову были удовлетворены — Абрам Исаакович назначался директором вновь создаваемой Лаборатории, то есть становился таким же начальником, как и Курчатов.

14 декабря на очередном (десятом) заседании Спецкомитета было принято решение «Об организации Конструкторского бюро № 5», то есть того самого подразделения, в котором и предстояло создавать советскую атомную бомбу.

17 декабря Берия подписал ещё одно постановление СНК СССР № 3110-934сс «Об организации Лаборатории № 4 Первого главного управления при СНК СССР». Этот документ обязывал «Первое главное управление при СНК СССР (т. Ванников) организовать Лабораторию № 4 под руководством профессора Ланге».

Фриц Фрицевич Ланге наконец-то получал долгожданную самостоятельность. И начинал заниматься главным своим делом — «процессом разделения изотопов урана методом циркуляционного центрифугирования».

22 декабря на очередном 11-ом заседании Спецкомитета Берия и Маленков отсутствовали. Председательствовал Николай Вознесенский.

В отсутствие главных кураторов заседание длилось недолго, решения принимались «в основном» или переносились на потом. Но проект Постановления Совнаркома о премировании за открытие новых месторождений урана и тория был всё-таки принят.

Приближался первый мирный Новый год, работы по боевой атомной тематике не приостанавливались. 27 декабря 1945 года вышло постановление СНК СССР № 3174-962сс, согласно которому артиллерийскому заводу имени Сталина предписывалось изготовить «три опытных турбокомпрессора РЗВ» для Лаборатории № 2. В документе указывались сроки: первый турбокомпрессор «должен быть готов к 30 марта 1946 года, второй — к 1 мая, третий — к 1 июня».

Под загадочной аббревиатурой «РЗВ» скрывались опытные образцы специальных машин по разделению изотопов урана диффузионным способом.

Постановление подписал Сталин.

Уже в этих мелких деталях (ещё раз обратим на них внимание) советский Атомный проект существенно отличался от аналогичных зарубежных. Ведь ни Рузвельт в США, ни Черчилль или Эттли в Великобритании, ни Гитлер в Германии никогда не подписывали документов, в которых самым подробнейшим образом расписывался каждый шаг будущих исполнителей. А Сталин постоянно отдавал распоряжения типа:

«Обязать Лабораторию № 2 АН СССР (тт. Кикоина и Вознесенского) к 1 января 1946 г. выдать артиллерийскому заводу им. Сталина полный комплект чертежей на изготовление опытных «турбокомпрессоров РЗВ»».

Вождь скреплял своей подписью указания, казалось бы, вполне очевид ные:

«Обязать Наркомтрансмаш (т. Малышева) поставить артиллерийскому заводу им. Сталина… заготовки деталей для „турбокомпрессора РЗВ“… в количествах и сроки согласно Положению № 1».

Мало этого, Сталин подписывал и такие (вероятно, совершенно немыслимые с точки зрения руководителей западных стран) уточнения:

«Обязать Наркомторг СССР., выделить с января 1946 г. артиллерийскому заводу им. Сталина…. лимиты (дополнительно к имеющимся):

а) продовольственные (в месяц)

по 500 руб. по 300 руб. по 200 руб.

на 2 чел. на 5 чел. на 5 чел.

вторых горячих блюд со 100 г хлеба (ежедневно) на 2000 чел…».

 

Нарком атомных дел

29 декабря 1945 года появилось ещё одно важное правительственное постановление. Оно касалось наркома внутренних дел Берии и предписывало ему сдать свои властные чекистские полномочия генералу С.Н. Круглову, бывшему охраннику Сталина. Сам же Лаврентий Павлович по поручению вождя должен был полностью сосредоточиться на атомной программе. Оставаясь заместителем председателя Совнаркома, Берия теперь становился как бы народным комиссаром атомных дел.

Новый нарком взялся за дело очень энергично.

Уже 2 января 1946 года он подписал постановление СНК СССР № 1-1сс «О системе премирования… за открытие новых месторождений… А-9 и Б-9». Под загадочным обозначением «А-9» и «Б-9» скрывались уран и торий.

Правительственный документ гарантировал:

«За открытие новых месторождений… руд Б-9 со средним содержанием металла в руде 0,1 % и при наличии запасов не менее 100 т металла устанавливается премия в размере 250 руб. за тонну металла,

При увеличении содержания металла в руде сверх 0,1 % премия увеличивается на 20 % за каждые 0,1 % содержания».

Создатели атомной бомбы остро нуждались в запасах стратегического сырья, и поэтому Берия торопил геологов, суля им солидные вознаграждения.

Кто знает, то ли по рекомендации Сталина, то ли из-за недавней критики со стороны академика Капицы (резкой, но вполне справедливой), то ли просто от своей природной любознательности, но, освободившись от необходимости руководить НКВД, Берия решил вникнуть в урановые дела поосновательней. И затребовал от члена Спецкомитета Авраамия Завенягина подробного доклада о том, как этот вопрос решался в гитлеровском Третьем Рейхе.

8 января 1946 года докладная записка была готова:

«Товарищу Берия Л.П.

Германия располагала значительным количеством крупных учёных, хорошо подготовленных в области ядерной физики… К числу их относятся: Планк, Гейзенберг, Ган, Штрассманн, Боте, Лауе, Герц, Герлах, Гофман, Флюгге, Арденне, Дибнер, Дёппель и ряд других.

… в лице своих учёных Германия имела все возможности разрешить проблему атомной бомбы. Хорошее оборудование немецких физических лабораторий общеизвестно, в чём имели возможность убедиться и наши работники при демонтаже и вывозе этих лабораторий в Советский Союз.

В Германии было построено четыре циклотрона, из которых три вывезены в Советский Союз, ряд высоковольтных установок, из которых четыре (вероятно, большая часть) вывезены в Советский Союз…

Из перечисленных немецких учёных большая часть принудительно была эвакуирована из Берлина и Восточной Германии в Западную и Южную Германию и попала в руки американцев и англичан (в частности, Ган, Гейзенберг, Герлах, Дибнер, Боте, Лауэ). В наши руки попала лишь меньшая часть».

Но и эта «меньшая часть» немецких физиков состояла из нескольких десятков человек. Всего к началу 1946 года для участия в советском Атомном проекте из Германии в СССР было вывезено 52 специалиста по ядерным делам. Большую группу учёных, инженеров и техников отправили в Сухуми. На секретном заводе № 12 в Ногинске активно работала команда доктора Николая Риля. Под его руководством отрабатывались три методики получения металлического урана: немецкая, американская и советская. Самой перспективным оказался способ, которым Риль пользовался ещё в Германии, когда из бельгийской руды с помощью чистого кальция удавалось получить порошок металлического урана весьма хорошего качества. И уже в январе 1946 года первые партии секретного стратегического металла были отправлены в Лабораторию № 2, где он сразу же пошёл на создание опытного уран-графитового котла.

Но вернёмся к докладной записке Авраама Завенягина. После краткой информации о научном и техническом потенциале Третьего Рейха речь в ней сразу же пошла о причинах неудач в деле создания ядерного оружия:

«По словам опрошенных немецких учёных, запоздание Германии с разработкой атомной бомбы объясняется следующими причинами.

Непониманием германским правительством возможности использования атомной энергии для нужд войны и недостаточным вниманием к этому вопросу.

Руководство разработкой этой проблемы германское правительство поручило первоначально Шуману и Эзау, не являвшимися специалистами в этой области. Впоследствии это руководство было возложено на Геринга и двух серьёзных физиков — Герлаха и Дибнера. Однако и в этот период средств для этой проблемы было выделено недостаточно».

Просчёты немецкой стороны очень напоминали те ошибки, что были допущены на первых порах и в СССР: недостаток внимания со стороны властей, а затем и опора на специалистов средней руки. Впрочем, последний недостаток очень скоро был преодолён с помощью щедрого потока разведматериалов из Великобритании и США. Они подарили советским физикам редчайшую возможность — постоянно пользоваться услугами опытнейших консультантов высочайшей квалификации.

Об этом Завенягин, конечно же, не писал, но подобные выводы легко читались между строк его записки:

«Германское правительство больше надежд возлагало на реактивную технику — самолёты и реактивные снаряды. Сама проблема атомной энергии некоторое время была да. же подчинена вопросам реактивной техники и подводного флота, в качестве двигателя для которого предполагалось использовать атомную энергию.

Лишь значительно позже, по-видимому, с начала 1944 года (о чём говорят найденные нами документы за подписью Дибнера), в планах работ по использованию атомной энергии появляются задачи разработки атомных бомб и урановых боевых отравляющих веществ (таковыми могут быть радиоактивные продукты распада урана).

Второй причиной отставания Германии является, по мнению опрошенных немецких учёных, бомбардировка германских городов и неоднократные перемещения исследовательских учреждений из одного пункта в другой».

Картина, нарисованная Завенягиным, видимо, произвели впечатление на Берию, и он распорядился подготовить ещё более подробный доклад по ядерной проблеме. Для предоставления его самому товарищу Сталину. Это ответственное дело поручили Курчатову, Кикоину, Ванникову, Первухину и Завенягину.

Но тут из-за океана поступили известия, заставившие насторожиться.

 

Акция коварных американцев

12 августа 1945 года за океаном была издана книга «Атомная энергия для военных целей. Официальный доклад о создании атомной бомбы под руководством правительства Соединённых Штатов». Её автором был американский физик-ядерщик Генри Девольф Смит, до войны работавший в Кавендишской лаборатории и в Принстонском университете, а в 1943 году приглашённый в Лос-Аламос для участия в «Манхэттенском проекте».

Как только книга Генри Смита попала в руки спецработников советского посольства в США, её тотчас переправили в СССР.

Примерно в это же время из-за океана в Москву пришла не менее неожиданная телеграмма. В ней содержалось предложение советским учёным принять участие в составлении другой книги по атомной тематике.

В соответствующих органах страны Советов, естественно, заволновались. Чекисты сразу предположили, что цели у Америки явно разведывательные. Там, за океаном, видимо, давно уже поняли, с какой целью большевики пытались закупить в США уран, для чего они охотились за немецкими физиками, и зачем вывозили их в СССР вместе с оборудованием физических лабораторий и запасами урана. Теперь Соединённые Штаты задались целью узнать, насколько далеко продвинулась советская наука в этом секретнейшем урановом деле.

Начальник Бюро № 2 НКГБ СССР обратился с тревожными вопросами к главе Первого главного управления. 11 января 1946 года Борис Ванников и Павел Судоплатов написали Берии письмо, в котором выразили своё отношение к коварным заокеанским замыслам:

«Дать ответ на согласие принять участие советских учёных-физиков в книге, которую предлагают физики США, не представляется возможным, так как содержание указанной книги не известно, а просмотреть эту книгу на месте в США, как предложено в письме, поручить некому».

В ту пору власти ни в ком не были уверены. А выпустить кого-либо из советских учёных за рубеж (даже просто для просмотра книги) считалось делом очень рискованным.

Мало ли что?

Правда, был академик Курчатов, который, вроде бы, пользовался благосклонностью властей. Но он был во всём солидарен с чекистами, о чём Ванников с Судоплатовым доложили Берии:

«Академик Курчатов также высказался о нецелесообразности его участия в этой книге, мотивируя тем, что он лично не сможет ознакомиться с содержанием её».

А между тем к советским учёным обратились не просто какие-то «американцы», абсолютно никому неизвестные. Телеграмма, пришедшая из США, была подписана учёными с мировыми именами: Альбертом Эйнштейном, Гарольдом Юри, Ирвингом Ленгмюром и Робертом Оппенгеймером. Вот почему проект ответа (как и в случае с Жолио-Кюри) поручили составить президенту Академии наук С.И. Вавилову. Такой ответ вскоре был подготовлен:

«Советские физики и другие учёные СССР горячо приветствуют выра. женное в Вашей телеграмме пожелание установить международное сотрудничество в разрешении проблемы использования атомной энергии на благо человечества

Советские учёные просят выразить Вам признательность за приглашение принять участие в книге об атомной бомбе и сожаление о том, что они из-за технических затруднений лишены возможности высказать своё конкретное суждение в отношении фактов, предполагаемых к опубликованию…».

12 января Берия направил коротенькое письмо Молотову:

«Наши учёные (академик Курчатов, академик Иоффе) считают невозможным опубликовать свои конкретные суждения в отношении фактов об атомной бомбе в книге, предполагаемой к опубликованию американскими учёными, ввиду того, что просмотр рукописи возможен лишь в Нью-Йорке.

В настоящее время в Америке нет никого из советских физиков, сведущих в специальных вопросах, составляющих содержание книги, кому можно было бы поручить ознакомиться с рукописью».

Таким образом, вопрос был закрыт. И никакого сотрудничества между физиками США и СССР не получилось.

Зато был готов доклад товарищу Сталину.

 

Секретный атомный доклад

17 января 1946 года доклад, составление которого было поручено Курчатову, Кикоину, Ванникову, Первухину и Завенягину, был подготовлен. Ему дали деловое название: «О состоянии работ по получению и использованию атомной энергии». Берия, Маленков и Вознесенский документ завизировали. И направили вождю. Сопроводив коротеньким списком «товарищей, которых желательно вызвать».

При внимательном знакомстве с содержанием доклада обнаруживаются многочисленные случаи явного лукавства. Иногда составители пытались как-то закамуфлировать отсутствие искренности, но чаще всего лукавили почти в открытую.

Первое и самое главное лукавство обнаруживается уже в самом первом абзаце доклада. В нём утверждалось, что урановая эпопея зародилась в научных лабораториях Советского Союза. Причём не сама по себе, а исключительно благодаря мудрой заботе партии и правительства.

Вчитаемся в строки, которыми начинается доклад:

«Исследовательские работы по проблеме урана начались в 1943 году в Лаборатории № 2 Академии наук СССР небольшой группой молодых советских физиков под руководством академика Курчатова, которой ГОКО поручил изучить эту проблему и определить возможность практического использования внутриатомной энергии в военных и мирных целях».

Вот, стало быть, откуда (и по чьей инициативе) всё появилось!

И если бы мудрый большевистский вождь, глава Государственного комитета обороны, не «поручил» бы ответить на некий заковыристый ядерный вопрос «группе молодых советских физиков», вряд ли кто-нибудь вообще задумался над урановой проблемой!

Читаем дальше:

«В 1944 году Лаборатория № 2 дала положительный ответ на этот вопрос».

Получается, что не было мучительных раздумий учёных с мировыми именами, не было тысяч расчётов и опытов, проведённых в лабораториях Германии, Великобритании, Франции и Соединённых Штатов Америки. Был только «вопрос» вождя и «положительный ответ» на него «молодых советских физиков» из Лаборатории № 2!

Составители доклада, конечно же, перестарались. Сталин был не тот человек, на которого могло подействовать такое примитивное лукавство. Он прекрасно знал о том, как возникла в СССР «урановая проблема», и каким образом руководство страны Советов пыталось её решить. Поэтому ту отлакированную картину, что пытались развернуть перед ним члены атомного Спецкомитета, вождь должен был воспринять с саркастической улыбкой.

Но то — Сталин.

А как понять, что к чему, поколению нынешнему? Ведь под атомным докладом стоят подписи двух известнейших советских физиков и трёх государственных деятелей очень высокого ранга. И адресован этот документ первому лицу советского государства! А в нём (без тени смущения) говорится:

«… в ходе исследований стало очевидным, что решение этой новой проблемы науки и техники является задачей весьма большой по масштабам и чрезвычайно сложной по содержанию. Решение научных вопросов проблемы использования атомной энергии требует участия большого количества учёных из самых разносторонних областей науки…».

От родного советского правительства требовалось теперь только одно — щедро оплачивать все расходы. О том, что деньги могли истратить не по назначению, беспокоиться было не нужно — ведь Атомный проект находился под неустанным контролем со стороны партии. И Сталину, который к тому времени подписал десятки постановлений Совнаркома и был в курсе всех атомных дел, зачем-то вновь напоминалось:

«Для руководства работами по исследованиям и практическому использованию внутриатомной энергии при СНК СССР в августе 1945 года был создан Специальный комитет».

Затем подробно перечислялось, кто за какое дело отвечает:

«… при Комитете образованы:

1. Научно-технический совет с участием академиков Курчатова, Иоффе, Алиханова, Хлопина; профессоров Кикоина, Вознесенского, Харитона для предварительного рассмотрения научных вопросов и руководства научно-исследовательскими работами.

2. «Бюро № 2» из работников НКГБ и НКВД, объединившее закордонную работу по получению нужной для исследований и практических работ информации по проблеме урана».

Последний пункт впервые нёс в себе нечто, похожее на правду — сообщение о том, что «нужная для исследований и практических работ информация» добывается за кордоном.

Далее шло перечисление подразделений, созданных для «организации работы»:

«Позднее (в дека. бре 1945 г.) при Специальном комитете образован Инженерно-технический совет из инженеров и хозяйственных руководителей (в составе тт. Первухина, Малышева, Завенягина, Алексеенко, проф. Емельянова, Касаткина) для обеспечения инженерно-технического руководства проектированием и сооружением атомных установок…

Для исполнения хозяйственных функций по руководству научно-исследовательскими и практическими работами, связанными с использованием атомной энергии, при СНК СССР организованно «Первое главное управление», находящееся в непосредственном подчинении Специального комитета».

Авторы доклада пытались убедить Сталина в том, что судьбу советского Атомного проекта определяют большевики-политики, учёные-физики, чекисты-разведчики и инженеры-хозяйственники.

В отдельную главку был выделен вопрос об использовании «трофейной» составляющей «урановой проблемы»:

«На базе вывезенных из Германии кадров учёных и специалистов и оборудования физических институтов (вывезена группа учёных и инженеров и техников из 70 человек, в т. ч. 3 профессора, 17 докторов и 10 инженеров) в системе НКВД СССР организованы:

Институт «Г» — в котором работает группа учёных и инженеров во главе с физиком Герцем,

Институт «А» — во главе с Арденне;

Металлургическая лаборатория (по урану) — где работает группа инженеров, возглавляемая доктором Рилем».

Сообщалось Сталину и о том, что весь уран для советской атомной бомбы будет трофейным:

«В 1945 году выявлено и вывезено из Германии и Чехословакии различных химических соединений урана (окись-закись, азотнокислые соли, металлический уран) общим весом, в пересчёте на металл, 220 тонн.

Производство металлического урана организуется на заводе № 12 (г. Ногинск), где оборудуется завод по получению 100 тонн металлического урана в год — свежего и 200 тонн — регенерированного (отработанного в котлах)».

Ознакомив Сталина с тем, какие силы брошены на решение «урановой проблемы», авторы доклада давали вождю осторожное обещание (в главе «Выводы о состоянии и перспективах работ по получению атомных взрывчатых веществ»):

«… даже при условии интенсивного проведения подготовки сырья, материалов, оборудования, строительных работ, с привлечением к этому делу большого круга предприятий, инженерных сил и всех необходимых средств мы при удачном разрешении всех научных и инженерных вопросов сооружения „котла уран-графит“ и диффузионного за. вода сможем, в лучшем случае, получить атомное взрывчатые вещества для первых экземпляров бомб не ранее конца 1947 — первой половины 1948 г…».

После этого признания в докладе излагалось, что именно необходимо соорудить (какие «котлы», «заводы», «установки» и так далее) и какие материалы потребуются для создания атомной бомбы. Тут же как бы вскользь напоминалось:

«Все эти виды материалов и сырья ранее у нас не производились, каких-либо запасов и опыта производства их не было».

Таким образом, Сталин ставился в известность, что грандиозные масштабы атомного проекта требуют не только колоссальных денежных средств, но и целой армии специалистов особой квалификации.

 

После атомного доклада

Доклад, составленный членами Спецкомитета, Сталину, судя по всему, понравился. 25 января 1946 года вождь принял Курчатова.

После аудиенции в Кремле Игорь Васильевич кратко записал свои впечатления от исторической встречи:

«Беседа продолжалась приблизительно около часа с 7.30. до 8.30. вечера. Присутствовали т. Сталин, т. Молотов, т. Берия…».

Начальник Лаборатории № 2, не «подставляя» ни Берию, ни Молотова, ознакомил вождя с теми трудностями, что стояли на пути создания советской атомной бомбы. Материального, организационного и кадрового порядка. Просил помощи. Вождь обещал помочь. И дал совет, каким образом следует вести работы по «проблеме урана».

Сталинские слова произвели на Курчатова огромное впечатление, которое, вернувшись домой из Кремля, он тут же зафиксировал на бумаге.

Те, кто читал эту запись, обращали внимание на то, что в высказываниях вождя прочитывается его «ответ» на недавнее письмо академика П.Л.Капицы. Ведь Пётр Леонидович, как мы помним, пытался убедить Сталина, что советскую атомную бомбу следует создавать «скоро и дёшево». Что тот путь, по которому пошли советские атомщики («американский», по мнению Капицы)…

«… совсем безалаберен и без плана… Мы забываем, что идти американским путём нам не по карману и долго».

Так полагал Капица.

В словах же Сталина, касавшихся советской «атомной перспективы», звучало совсем иное (чуть ли не прямо противоположное) мнение. И это сразу заметил Курчатов:

«Во взгляда, х на будущее развитие работ т. Сталин сказал, что не стоит заниматься мелкими работами, а необходимо вести их широко, с русским размахом, что в этом отношении будет оказана самая широкая всемерная помощь.

Т. Сталин сказал, что не нужно искать более дешёвых путей, что не нужно дошлифовывать работу, что нужно вести работу быстро в грубых основных формах. Он высказал мысль, что… всякое большое изобретение вначале было грубым, как это имело место с паровозом».

Таким образом, начальник Лаборатории № 2 как бы получал сталинское одобрение его, «курчатовского» способа создания атомной бомбы. Да, «дорогого», да, «безалаберного», но чем-то явно понравившегося вождю.

Вскоре этому пришло подтверждение: 28 января 1946 года Сталин подписал постановление СНК СССР № 225-96сс, в первом пункте которого предлагалось одним ударом, по-большевистски, по-сталински решить кадровую «трудность»:

«Обязать Комитет по делам высшей школы при СНК СССР… организовать подготовку инженеров-физиков и специалистов по физике атомного ядра и радиохимии».

А чтобы ни у кого не возникало сомнений в том, что вопрос этот находится под личным контролем вождя, в постановлении был пункт пятнадцатый, в котором оговаривалась самая, казалось бы, несущественная мелочь:

«Установить лимит расхода автобензина на легковую автомашину для Института физики атомного ядра Московского государственного университета в количестве 600 л в месяц».

Мудрый вождь ещё раз наглядно продемонстрировал, что он знает всё, всё видит и всё учитывает! От проблем мирового и всесоюзного масштаба до таких мелочей, как количество бензина в баке автомобиля, которому предстояло возить директора вновь организуемого института. А физики-ядерщики поняли, что Сталин в обиду их не даст.

29 января Спецкомитет собрался на очередное заседание. Первым был рассмотрен кадровый вопрос:

«Утвердить заместителем председателя Научно-технического совета т. Курчатова И.В…».

Затем обсудили ситуацию с книгой Генри Смита. Членам атомного Комитета сказали, что Сталин призвал вести атомные дела «широко, с русским размахом», и комитетчики единогласно решили:

«1. Издать книгу Г.Д. Смита „Атомная энергия для военных целей“ тиражом в 30 000 экз.

2. Предрешить, что не менее 60 % тиража должно быть направлено для продажи научным работникам и в библиотеки научно-исследовательских институтов АН СССР, наркоматов и ведомств, 20%о — для продажи в вузах и втузах и 20 % — в свободную продажу через книжную торговую сеть Союзпечати.

3. Установить цену на книгу — 5 руб. за экземпляр…

6. Утвердить ответственным редактором по изданию книги т. Иванова Г.Н. (т. Кольченко Георгий Николаевич — ст редактор Бюро № 2)».

Впрочем, доктор физико-математических наук Михаил Романовский вспоминал впоследствии и о другом редакторе этого издания:

«… редактировал книжку Смита Исай Исидорович Гуревич».

Советские читатели (спецчитатели, если точнее) встретили книгу с большим интересом. А три её экземпляра по личному указанию Сталина было направлено опальному академику Капице.

На том же заседании Спецкомитета (29 января), опять же исходя из слов вождя о том, что «не нужно искать более дешёвых путей», было принято решение «О закупке в Германии, Австрии, Чехословакии оборудования и приборов для научно-исследовательских организаций и предприятий специального назначения».

Рождавшаяся атомная отрасль, и до того практически ни в чём не чувствовавшая отказов, теперь и вовсе стала жить под лозунгом: «Обеспечивая себя всем необходимым, за ценой не постоим!».

Поэтому неудивительно, что очередной доклад Сталину, написанный Курчатовым 12 февраля 1946 года, начался с почти дословного цитирования вождя, призывавшего «не мелочиться»:

«В соответствии с Вашими указаниями о необходимости придать работам по использованию внутриатомной энергии больший размах и наиболее целесообразное направление в дальнейшем привлечении к этим работам учёных докладываю следующие свои соображения…».

И Курчатов, ещё раз подробно изложив состояние дел в отрасли, пообещал привлечь к атомным работам лучших учёных страны, в том числе академиков Семёнова, Несмеянова, Фока, члена-корреспондента Тамма и многих других. Чётко уловив настроение Сталина, доклад завершался словами, шедшими вразрез с точкой зрения опального Капицы:

«Нашей науке, промышленности и строительным организациям предстоит в 1946 г. и последующих годах осуществить миллиардные вложения в атомную промышленность., провести огромную работу с колоссальными затратами материально-технических ресурсов и решить много новых, сложных и трудных задач… Я уверен, что мы успешно справимся с этим делом при существующей организации руководства работой…».

Иными словами, «дело» предстояло очень трудное, но организация «руководства работой», была столь великолепной, что в успехе затеянного Курчатов не сомневался.

Да и какие могли быть сомнения, когда 14 февраля 1946 года Спецкомитет принял проект постановления Совнаркома «О премиях для научных и инженерно-технических работников за научные достижения по использованию атомной энергии».

Но Берия прекрасно понимал, что, если ядерщиков завлекать одними только «пряниками», толку будет не очень много. Поэтому вторым пунктом повестки дня был рассмотрен вопрос о «кнутах». Было принято решение:

«Проект Постановления СНК СССР „Об уполномоченных Совнаркома Союза ССР при важнейших научно-исследовательских институтах и лабораториях“ внести на утверждение Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР товарища Сталина И.В…».

В этом документе речь шла о том, что возле каждого ядерщика, ждущего от советской власти сладкого «пряничка», должен находиться чекист-соглядатай или — по новой терминологии — «уполномоченный».

Предложение Спецкомитета о чекистах-уполномоченных Сталин утвердил 8 марта (постановление Совнаркома № 523-215сс), тем самым резко повысив статус тех, кому было поручено надзирать за деятельностью атомных учреждений. Пока речь шла только о шести уполномоченных (трое назначались из наркомата госбезопасности, трое — от наркомата внутренних дел).

С Лаборатории № 2 отныне (вместо чекиста-полковника П.В. Худякова) не спускал глаз генерал НКГБ Николай Иванович Павлов. В Институт физических проблем был определён генерал А.Н. Бабкин, в ЛФТИ — В.П. Поляков и так далее. Но это было только начало. Очень скоро правительственные «уполномоченные» появятся во всех подразделениях атомной отрасли.

«Уполномоченные Совнаркома» стали «государевым оком» в каждом секретном атомном учреждении. Отныне их подробные отчёты обо всём, что происходило в коллективах физиков-ядерщиков, стали регулярно поступать на Лубянку.

2 марта 1946 года вождь подписал постановление СНК СССР об организации лаборатории № 1 «… при Харьковском физико-техническом институте Академии наук Украинской ССР <…> на базе отдела физики атомного ядра указанного института». Начальником лаборатории назначили профессора К.Д. Синельникова.

С этого момента в СССР стали действовать четыре научных атомных центра, четыре закрытых спецлаборатории!

Вскоре Совет Народных Комиссаров был переименован в Совет Министров. Одними из первых его постановлений стали документы об учреждении тех самых «пряников» для создателей атомной бомбы, о которых хлопотали члены Спецкомитета. 21 марта Сталин подписал постановление Совмина СССР № 627-258сс: «О премиях за научные открытия и технические достижения в области использования атомной энергии», а также постановление СМ СССР № 628-259сс: «О премиях за открытие новых месторождений урана и тория».

Оба правительственных решения, «… считая всемерное развитие научных и инженерных изысканий по практическому использованию атомной энергии для народнохозяйственных целей и для нужд обороны задачей первостепенного значения», устанавливали для особо отличившихся солидные денежные вознаграждения.

К примеру, физик-ядерщик, руководивший работами, которые удостаивались первой премии, мог рассчитывать:

на денежную премию в размере одного миллиона рублей, на высшую степень отличия — звание Героя Социалистического Труда,

на почётное звание Лауреата Сталинской премии первой степени. Он также получал за счёт государства:

в собственность в любом районе Советского Союза дом-особняк и дачу с обстановкой, а также легковую машину,

право на заграничные научные командировки каждые три года сроком от 3 до 6 месяцев,

право на обучение своих детей в любых учебных заведениях СССР, право (пожизненно для себя, жены или мужа и до совершеннолетия для детей) бесплатного проезда в пределах СССР железнодорожным, водным и воздушным транспортом.

Для физиков рангом пониже вознаграждение было, естественно, немного скромнее. Премии были предусмотрены пяти категорий. Причём всякий раз чётко оговаривалось, что они могут быть вручены либо «за разработку проверенного и принятого к промышленному применению метода получения» плутония и урана, либо «за создание проверенной конструкции атомной бомбы», либо «за важнейшее открытие в области физики атомного ядра и космического излучения».

Бросается в глаза пункт «е» постановления Совмина. Он обещал премию «за разработку проверенного способа защиты от атомных бомб».

Работникам геолого-разведывательных партий сулились те же блага. За исключением загранпоездок. И размеры денежного вознаграждения были поменьше: максимальная — уже не миллион рублей, а всего 600 тысяч.

Вспомним, что решение об этих невероятно щедрых посулах принималось в тот самый момент, когда советский народ был вынужден туго затягивать пояса. После войны жилось ох как несладко!

Самое любопытное заключается в том, что проект постановления о наградах учёным-ядерщикам был разработан Курчатовым, Алихановым, Первухиным, Завенягиным и Махнёвым. Физики торопились застраховаться. Они желали знать, за что именно им предстоит «вкалывать».

 

Судьбы «атомных» академиков

26 февраля 1946 года академик Александр Лейпунский направил Лаврентию Берии письмо. Тональность этого послания сильно отличается от оптимистического настроя курчатовских строк, адресованных вождю. В письме Лейпунского была та же озабоченная печаль, что и в письме академика Капицы Сталину:

«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович!

Меня заставляет обратиться к Вам с этим письмом глубокое убеждение в том, что работы по урану развиваются недопустимо медленно, несмотря на то, что важность и особенно срочность решения поставленных перед нами задач требуют максимального ускорения работы. При существующих темпах возникает серьёзное опасение, что практическое решение затянется очень надолго».

Лейпунский, как и Капица, недоумевал и даже высказывал недовольство по поводу того, как ведутся атомные дела:

«До сих пор мы базируем все наши расчёты, предположения и работы на значениях основных ядерных величин, измеренных не нами. Если окажется, что им нельзя доверять, что не исключено, то это может иметь самые неприятные последствия. Ясно, что мы должны побыстрее их проверить.

Для проведения этих важнейших измерений нужны циклотроны, высоковольтные установки, измерительные приборы и подготовленные люди. У нас имеется основное оборудование для части этих работ, как же оно используется?

1. Летом прошлого года были привезены из Германии 3 циклотрона. До сих пор не только ни один из них не работает, но даже не построены помещения, где их можно было бы смонтировать.

2. До войны был почти закончен циклотрон Ленинградского физико-технического института. До сих пор он ещё не пущен. Когда же он заработает, то может оказаться, что не подготовлены люди и измерительные установки…».

Лейпунский знал, о чём писал. Ситуация, сложившаяся в атомных лабораториях, была ему хорошо знакома. И он с горечью сообщал Берии, на что тратят своё драгоценное время учёные-атомщики:

«Самые квалифицированные физики заняты, главным образом, не научной работой. Это относится к Курчатову, Алиханову, в значительной мере к Кикоину и Арцимовичу Особенно странно в этом смысле моё положение…».

Письмо Лейпунского состояло из шести пунктов. И в каждом приводились убедительные примеры, показывавшие «неудовлетворительность положения». «Арсенал» аргументов и доводов академика этим не исчерпывался:

«В моём распоряжении имеется ещё ряд серьёзных фактов и выводов, которые я не считаю возможным изложить письменно, в связи с чем я прошу Вас принять меня..…».

Первым читателем письма Лейпунского стал генерал Василий Махнёв. Он же сопроводил (чуть ли не каждый абзац) своими комментариями. Главная их мысль состояла в том, что Лейпунский (так же, как и Капица) не располагал всей информацией по атомному вопросу (той, с которой был знаком Курчатов), от этого, мол, у него и появились недоумения и недовольство.

В чём-то генерал Махнёв был, конечно же, прав. Ведь Лейпунский (талантливый физик-ядерщик с 15-летним опытом работы) к атомным секретам действительно не допускался. По тем же причинам, по каким от них были отстранены почти все сотрудники Лаборатории № 2.

Даже академику Капице (члену Спецкомитета!) не показывали разведматериалов! Подобная ситуация Петра Леонидовича, как мы помним, сильно возмущала. В этом отношении он был не одинок. Вскоре забил в колокола и академик Н.Н. Семёнов, директор ИХФ — Института химической физики АН СССР.

Ещё 28 сентября 1945 года Технический совет Спецкомитета принял постановление о привлечении к работам по созданию атомной бомбы в числе прочих учреждений и Институт химической физики. Но шли недели, месяцы, а сотрудников ИХФ к спецработам не привлекали.

Тогда (в феврале 1946-го) Семёнов написал письмо Берии, вручив своё послание заместителю начальника ПГУ генералу Павлу Яковлевичу Мешику. В письме говорилось:

«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович!..

Мне всегда казалось несколько удивительным, что наш институт как организация не был привлечён к работам по ядру, хотя именно в нашем институте ещё в 20-х и начале 30-х годов были впервые сформулированы, а затем подробно развиты идеи цепного и теплового взрыва, были, правда, в области обычной химии, каковые идеи сейчас стали столь популярны в области ядерной химии. Вы ограничились привлечением проф. Харитона и частично проф. Зельдовича — двух моих ближайших учеников, сейчас крупных учёных, разделявших со мной руководство институтом.

Ни одного разговора со мной до последнего времени не было, и я не знал даже, чем именно занимаются профессора Харитон и Зельдович».

На своё обращение никакого ответа Семёнов не получил. Поэтому написал новое письмо, на этот раз адресовав его генералу Мешику. Академик с недоумением констатировал:

«В общей сложности переговоры со мною длятся полтора месяца, и я полагаю, что следовало бы прийти к какому-либо решению».

Все фразы в письмах Семёнова подчеркнуты Берией — когда он, наконец-то, ознакомился с ними. И, видимо, сразу же Мешику был задан вопрос: почему видного учёного, что называется, водят за нос?

В ответ Мешик вручил шефу записку со всей предысторией вопроса:

«Около двух месяцев тому назад академик Иоффе обратился ко мне с вопросом: почему не привлечён к нашим работам академик Семёнов?..

… я обратился с таким же вопросом к акад. Алиханову. Он заявил, что, по-видимому, акад. Семёнова неудобно было привлечь в Лабораторию № 2 на вторые роли, и поэтому был привлечён Харитон».

Любопытное признание! Этими словами Алиханов лишний раз подтвердил, что ему известно, чего добивается начальник Лаборатории № 2.

Но вернёмся к записке генерала Мешика:

«По мнению акад. Алиханова, Семёнова необходимо срочно привлечь к работаем, связанным со взрывом.

Такой же вопрос я задал акад. Курчатову. Он ответил, что Семёнова следует, бесспорно, использовать, но с работами по взрыву справится т. Харитон, а на Семёнова следует возложить дальнейшую разработку его теорий цепных реакций.

Говорил я о Семёнове и с проф. Харитоном, который дал блестящую характеристику Семёнову, но не выразил особого желания работать вместе с ним (правда, прямо этот вопрос не ставился).

О Семёнове так же хорошо отзывается проф. Лейпунский.

Наконец, я спросил, почему не привлечён Семёнов, у тов. Махнёва. Он сказал, что Семёнова надо привлечь, и просил меня переговорить с ним…».

Как видим, в академике Семёнове Курчатов не очень нуждался. Однако Берия думал иначе. И потому «семёновский» вопрос приказал решить как можно быстрее.

Приказал.

Но кому?

Всё тем же Завенягину и Курчатову.

28 февраля они доложили Лаврентию Павловичу, что задание выполнено. И положили на стол Берии письмо, полное многословия и лукавства, а также явного нежелания сотрудничать со «слишком умным» академиком:

«Согласно Вашему поручению мы, совместно с акад. Семёновым, обсудили форму привлечения его и руководимого им Института химической физики АН СССР к работам по использованию внутриатомной энергии…

Для осуществления этого необходимо расширить работы института и создать в нём специальный сектор, включив в состав сектора ряд крупных учёных. работающих сейчас в других учреждениях и организациях (академик Лебедев, академик Фок, член-корреспондент Ландсберг, член-корреспондент Келдыш, некоторые сотрудники Радиевого института и несколько немецких специалистов).

Академик Семёнов ставит как обязательное условие эти персональные перемещения…».

По существу выдвинутых Семёновым «условий» в письме не говорилось ни слова. А вот по поводу «ближайших учеников» академика было решительно заявлено, что профессора Харитона ему не отдадут:

«Что же касается работ, возглавляемых проф. Харитоном, они будут проводиться раздельно от работ Института химической физики в бюро, организуемом при Первом главном управлении».

Берия прочёл письмо со вниманием, аккуратно подчёркнув ключевые фразы. Затем ознакомился с мнением самого обиженного академика, который изложил своё видение проблемы в двух письмах — от 28 февраля и 2 апреля 1946 года.

Семёнов продолжал настаивать на том, чтобы Зельдович и Харитон работали под его началом, и чтобы в штат ИХФ зачислили других видных советских учёных. При этом честно и откровенно признавался в тех сомнениях, что мучили его:

«Можно ли быть уверенным, что я лично и наш институт справятся с поставленной задачей?

Нужно прямо сказать, что, объективно говоря, здесь есть известный риск, что есть опасность, что мы не справимся с этой задачей и тем нанесём некоторый ущерб государству. Для такой оценки есть две причины:

Я лично, как и все мои сотрудники, кроме Харитона и Зельдовича, являемся совершенными профанами в области физики ядра… Мы не имеем ни малейшего представления о методах ядерной физики и являемся дилетантами в области теории ядерных процессов.

Институт не закончен строительством…

В области же обычных цепных реакций и взрывов мы являемся настоящими специалистами, и я думаю, что наши работы по теории этих явлений не только не отстают, но часто идут впереди американских и английских».

Да, к чтению пухлых тетрадей с разведданными, добытыми за рубежом, академика Семёнова не допустили. Но он был настоящим учёным, и потому всегда и во всём сомневался! А его разумный и взвешенный подход к сложившейся ситуации являлся истинно государственным:

«Я рассматриваю это дело, как создание в стране ведущего научного центра по теории ядерных цепных реакций и взрывов…».

Создание научного центра!

По теории ядерных реакций!

Именно это стремление Семенова и насторожило Курчатова. Ещё бы, ведь в стране уже существовал «научный ядерный центр» — Лаборатория № 2, возглавлявшаяся им, академиком Курчатовым. Зачем же создавать ещё одно аналогичное учреждение?

Этого Курчатов допустить не мог. И Институт химической физики вместе с его директором Семёновым был решительно оттеснён на третьи роли.

Впрочем, вскоре академик Н.Н. Семёнов и сам понял, что напросился на участие в деле, которое было явно не по плечу. Об этом — в воспоминаниях академика Михаила Садовского:

«В Институте химической физики был образован Спецсектор, руководство которым было поручено мне. Много лет спустя мы с Николаем Николаевичем признались друг другу, что взялись за это дело потому, что не понимали всей его сложности и трудности».

Но это случится нескоро. А в начале 1946 года «семёновский» вопрос стоял, что называется, ребром, и его принялись «готовить» к обсуждению на одном из заседаний Спецкомитета.

 

Лаборатория номер пять

19 февраля 1946 года на четырнадцатом заседании Специального комитета вновь заговорили о новом подразделении, которому предстояло сконструировать и собрать атомную бомбу. На этот раз подразделение называли не Конструкторским бюро № 5, а по-прежнему — Лабораторией номер пять.

После небольшой дискуссии было принято решение:

«Поручить тт. Ванникову, Курчатову, Харитону и Завенягину в 3-дневный срок разработать предложения, обеспечивающие организацию Лаборатории № 5 в возможно короткие сроки».

Берия торопил коллег по Спецкомитету:

— Скорее, скорее! Стране Советов нужна бомба! Пора вставать к кульманам, делать чертежи, собирать макеты «изделия» и испытывать их на полигоне!

Лаврентий Павлович приказал Ванникову, Курчатову, Харитону и Завенягину в трёхдневный срок продумать все вопросы, связанные с её созданием. Два генерала, академик и член-корреспондент, поломав головы, предложили вернуться к прежнему названию — «Конструкторское бюро». 16 марта Специальный комитет постановил:

«1. Реорганизовать сектор № 6 Лаборатории № 2 АН СССР в Конструкторское бюро при Лаборатории № 2 АН СССР по разработке конструкции и изготовлению атомной бомбы.

2. Указанное конструкторское бюро впредь именовать Конструкторским бюро № 11 при Лаборатории № 2 АН СССР.

3. Назначить:

т. Зернова П.М., заместителя наркома транспортного машиностроения, начальником КБ-11 с освобождением от всей другой работы по наркомату;

проф. Харитона Ю.Б. главным конструктором КБ-11 по конструированию и изготовлению атомной бомбы…».

Предложение Спецкомитета предстояло утвердить Сталину.

Вождю оно должно было показаться очень неожиданным, а потому и непонятным. Сразу возникал вопрос: как можно предлагать в главные конструкторы КБ, которому предстояло создавать атомную бомбу, учёного-теоретика, не имевшего ни инженерных навыков, ни опыта конструкторской работы?

Позицию спецкомитетчиков Берия специально не обосновывал. Он просто подал Сталину «перечень вопросов», под которым написал: «рассмотрено и принято на Специальном комитете». В пункте шестом как раз и говорилось об организации при Лаборатории № 2 «Конструкторского бюро по разработке конструкции и изготовлению опытных атомных бомб».

Однако вопрос всё-таки оставался: почему именно Юлий Харитон выдвинут на должность главного атомного конструктора?

Из всех возможных ответов на этот вопрос самым убедительным является, пожалуй, такой: Харитон был своим!

К тому же в распоряжении советских физиков-ядерщиков имелось такое огромное количество необходимых чертежей, расчётов и прочих документов, добытых советской разведкой, что ставить во главе КБ инженера не было необходимости. Потому и возобладало всё то же курчатовское правило: под его руководством должны работать только его люди. Пусть не особо талантливые, но зато проверенные, свои.

Оговоримся сразу, что это всего лишь наше предположение. Но оно явно напрашивается, вытекая из самой логики происходивших событий. Чем бы ни руководствовались кураторы Атомного проекта, принимая это неожиданное кадровое решение, сам факт назначения на инженерную должность совершенно не соответствовавшего ей «теоретика» (к тому же с сильно подмоченной репутацией — из-за множества давних ошибочных расчётов) не может не удивлять.

Помимо кадрового был решён вопрос, связанный с месторасположением создаваемого КБ:

«Принять предложение комиссии тт. Ванникова, Яковлева, Завенягина, Горемыкина, Мешика и Харитона о размещении КБ-11 на базе завода № 550 Наркомсельхозмаша и прилегающей к нему территории».

Когда-то в этих местах размещался Саровский монастырь, давно уже ликвидированный советской властью. Во время войны здесь работал завод сельскохозяйственного машиностроения. И вот теперь эта территория должна была стать местом расположения секретнейшего объекта, закрытой зоной, обнесённой колючей проволокой и охраняемой самым надёжнейшим образом.

На том же заседании Спецкомитета (16 марта) был рассмотрен и «семёновский» вопрос. Рвавшемуся в бой академику и возглавляемому им институту было поручено помогать создаваемому Конструкторскому бюро № 11:

«Считать необходимым привлечь Институт химической физики АН СССР (директор акад. Семёнов Н.Н.) к разработке по заданиям Лаборатории № 2 (начальник акад. Курчатов И.В.) теоретических расчётов, связанных с конструированием атомной бомбы, и проведению измерений ядерных констант и подготовке к проведению испытаний атомной бомбы».

Иными словами, академика Семёнова (вместе с его институтом) к работам над атомной тематикой всё же привлекли, но Курчатов был поставлен над ним «начальником».

Решение Спецкомитета о переименовании «сектора № 6» в «КБ-11» было направлено в Совет Народных Комиссаров на утверждение. Однако страсть к переименованиям достигла в тот момент и руководства Кремля. Советское правительство из Совнаркома превратилось в Совмин (мы уже говорили об этом) и стало называться Советом министров.

9 апреля уже Совмин СССР принял постановление № 805-327сс «Вопросы Лаборатории № 2». Третий его пункт выглядел теперь так:

«3. Назначить:

т. Зернова П.М., заместителя министра транспортного машиностроения, начальником КБ-11 с освобождением от текущей работы по министерству.

проф. Хармтона Ю.Б. главным конструктором КБ-11 по конструированию и изготовлению опытных реактивных двигателей».

Сразу бросается в глаза произошедшая замена: вместо «атомной бомбы» появился «опытный реактивный двигатель» («ОРД»). Причина всё та же — конспирация! Чтобы никто ни о чём не догадался.

В должности научного руководителя Конструкторского бюро № 11 Совмин утвердил предложенную Спецкомитетом кандидатуру Юлия Борисовича Харитона. Отныне ему предстояло решать, какая именно конструкция должна быть у создаваемой атомной бомбы. Отныне он (наряду с Зерновым, разумеется) отвечал за всё, что происходило в коллективе КБ-11 и на всей территории закрытой зоны. Кстати, все объекты этой сверхсекретной зоны возводил многочисленный контингент заключённых, состоявший как из уголовников, так и из граждан, репрессированных по политическим мотивам.

Но вот интересный факт! Взят он из книги Феликса Щёлкина «Апостолы атомного века». История, случившаяся в «хозяйстве Харитона» на заре существования КБ-11, наглядно демонстрирует, кто же на самом деле был там истинным «хозяином положения»:

«Руководитель „органов“ в КБ-11 обидел заключённых, отменив какие-то послабления для них. Они просили не делать этого — он отказал.

Месть оказалась для него крайне неприятной. Днём, когда жена ушла в магазин, подъехал грузовик, и из квартиры вынесли буквально всё — вывинтили даже электрические лампочки.

Из зоны нельзя ничего вынести. Стали искать вещи. Были подключены солдаты, искали очень долго. Дело шло на принцип: контролируют ли «органы» ситуацию в закрытой жилой зоне. Воры доказали, что нет. Ни одной вещи, украденной из квартиры уполномоченного Л.П. Берии в КБ-11, так и не нашли».

 

Очередные кадровые перестановки

Весной 1946 года в мире произошли события, которые долгие годы потом служили ориентирами для политиков всех стран.

Всё началось 5 марта, когда в американском городке Фултоне выступил экс-премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль. В своей эмоциональной речи он предостерёг мир от угрозы тирании и тоталитаризма, которые исходили от страны Советов, создавшей «железный занавес» от Щецина на Балтике до Триеста на Адриатике. Черчилль призвал мировое сообщество к укреплению ООН и созданию особых отношений между Великобританией и США с тем, чтобы не допустить развязывания новой мировой войны и сохранить демократию и свободу.

С этого момента, как принято считать, и началась «холодная война».

На жёсткие заявления политиков Запада Советский Союз ответил шумной пропагандистской кампанией, направленной против мирового империализма. Разрывались научные и культурные контакты, изгонялись из употребления иностранные термины, переписывались школьные учебники (из них удалялись иностранные фамилии). Был запрещён даже джаз. Предпочтение отдавалось только своему — пусть доморощенному, но зато советскому. Именно тогда родилась шутка, пережившая своё время: «Россия — родина слонов!».

Бывших союзников по антигитлеровской коалиции стали называть поджигателями новой войны. СССР начал создавать Движение сторонников мира — им предстояло вести борьбу за мир во всём мире. Всех, кто был замечен в пристрастии к чему-то иностранному, называли «космополитом» и обвиняли в низкопоклонстве перед Западом.

Наблюдательные люди давно заметили, что моменты, когда в обществе поднимается шум (по любому поводу), очень удобны для перестановок в руководящей элите. Поэтому не удивительно, что именно весной 1946 года Сталин занялся очередной перетасовкой кадров.

Из многочисленных кадровых перестановок той поры обратим внимание на две. В марте из Германии в Москву был отозван маршал Жуков. Его поставили во главе сухопутных войск СССР. Георгий Маленков, второй по значимости член Специального атомного комитета, 18 марта стал членом политбюро. Однако уже на следующий день он был снят с поста заместителя председателя Совмина.

13 апреля 1946 года состоялось очередное (девятнадцатое) заседание Спецкомитета. Чем оно знаменательно?

Прежде всего, тем, что на нём тоже не обошлось без кадровых назначений — академик Александр Лейпунский стал начальником Второго (научного) отдела 9-го Управления МВД. Отныне в его обязанности входило «наблюдение» за институтами, где работали немецкие специалисты. Кроме этого Спецкомитет постановил:

«Освободить академиков Алиханова и Иоффе от обязанностей, возложенных на них решением Специального комитета от 28 сентября 1945 г., по наблюдению за научно-технической работой специальных лабораторий и институтов».

Иными словами, если раньше чекистам приходилось просить вечно загруженных академиков вникнуть в тот или иной малопонятный физический вопрос, то теперь учёный-физик был взят в штат министерства внутренних дел. Наука всё сильнее сращивалась с охранным ведомством.

На том же заседании были обсуждены вопросы, связанные с местом сооружения «установки Ф-1» (опытного уран-графитового котла) и с организацией «большого стенда для натурных испытаний» (то есть полигона для испытания атомных бомб).

Но удивительное дело! Чем больше удавалось получить ответов на стоявшие перед физиками вопросы, тем больше возникало проблем, которые требовали скорейшего разрешения. И тем плотнее становились ряды охранников-соглядатаев, зорко следивших за каждым шагом учёных-ядерщиков.

20 апреля 1946 года Сталин подписал постановление Совмина СССР № 893-375сс, резко повышавшее роль правительственных «надсмотрщиков».

В документе говорилось, что «… уполномоченные Совета Министров СССР при важнейших научно-исследовательских институтах и лабораториях АН СССР» назначаются на эти должности «… из числа генералов и офицеров Министерства внутренних дел и Министерства госбезопасности».

Им также «… устанавливается зарплата 3000 рублей в месяц с сохранением выплаты за выслугу лет и других доплат, полагающихся генералам и полковникам». Кроме этого «… им выдаётся продовольственный лимит на 750 руб. в месяц бесплатно и промтоварный лимит на 2000 руб. в квартал за плату», плюс к тому «… за ними закрепляются легковые автомобили для личного пользования с полным обслуживанием», и, наконец, «… они прикрепляются к кремлёвской столовой для питания и к кремлёвской поликлинике для лечения…».

К постановлению прилагалось два приложения, из которых следовало, что уполномоченному полагалось иметь двух помощников: старшего с окладом 2000 рублей в месяц и просто помощника с окладом 1000–1200 рублей.

Кроме этого устанавливалось, что…

«1. … во всех важнейших научно-исследовательских институтах и лабораториях АН СССР:

а) вводится комендатура охраны, которая подчиняется непосредственно уполномоченным Совета Министров СССР.

4. Личный состав несёт службу по охране в институтах и лабораториях в гражданском платье и вооружается пистолетами, за исключением охраны Лаборатории № 2, где внешняя охрана вооружается винтовками».

Пока власти страны Советов были заняты укреплением охраны атомных объектов, в один из майских дней 1946 года в городе на Неве открылся Музей обороны Ленинграда. Событие, казалось бы, ничем не примечательное. В стране в ту пору появлялось немало подобных военно-патриотических центров. Но ленинградскую экспозицию отличала от остальных одна особенность, на которую тут же было обращено внимание Кремля. Дело в том, что стены музея обороны были украшены портретами тех, кто возглавлял партийную организацию города во время немецкой блокады (Жданова, Кузнецова, Попкова и других). А красочный портрет первого секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) П.С.Попкова по своим размерам был сопоставим с портретом Сталина.

Всё это было расценено как недопустимое выпячивание собственных заслуг, как весьма опасное фрондирование и как демонстративное неподчинение нормам партийной этики, требовавшей соблюдения строгой субординации.

Информация о ленинградском музее, видимо, стала последней каплей, переполнившей чашу терпения вождя. Ведь у Сталина и без того было немало причин начать решительное наступление на своих молодых соратников, явно начавших выходить из повиновения. Поэтому в мае 1946 года со своего поста глава МГБ был снят Всеволод Меркулов. Его сменил Виктор Абакумов.

Новая чекистская «метла» принялась «мести» очень усердно. Ленинградцев пока оставили в покое, но зато взялись за москвичей. Очень скоро было арестовано всё окружение маршала Жукова. А сам Георгий Константинович через три месяца после своего назначения главкомом сухопутным войск, неожиданно был отправлен на юг — командовать войсками Одесского округа.

Был найден компромат и на другого Георгия — Маленкова. Оказалось, что во время войны в его деятельности (как шефа авиапрома по линии ГКО) было множество недопустимых промашек. Специальная партийная комиссия, созданная по распоряжению Сталина, быстро установила, что Маленков…

«… как шеф над авиапромышленностью и куратор по приёмке самолётов для ВВС морально отвечал за те безобразия, которые вскрыты в работе ведомств (выпуск и приёмка недоброкачественных самолётов), что он, зная об этих безобразиях, не сигнализировал о них в ЦК ВКП(б)».

А между тем в 1943 году за успехи в руководстве авиапромом Маленков, как мы уже говорили, получил звание Героя Социалистического труда. Зато 6 мая 1946 года за просчёты в годы войны в том же самом кураторстве его сняли с постов секретаря ЦК и главного партийного кадровика. В качестве своеобразного утешения Георгий Максималианович был назначен главой Комитета по специальной технике при Совмине СССР.

Впрочем, 7 мая Маленков, как ни в чём не бывало, принял участие в заседании Специального атомного комитета. Если судить по опубликованному протоколу, особой активности во время обсуждения вопросов повестки дня бывший секретарь ЦК не проявлял. Но и особо горевать он тоже не собирался — ведь за него было кому заступиться.

За недоучившегося студента Московского высшего технического училища встал горой недоучившийся студент Бакинского политехнического института. Лаврентий Берия, бывший во время войны членом ГКО и вместе с Георгием Маленковым осуществлявший контроль над производством самолётов и авиационных моторов, развернул активную борьбу за возвращение своего закадычного друга на партийный Олимп. Надо было только запастись терпением и подождать благосклонности госпожи Фортуны.

 

Графит, «Ф-1» и «РДС»

Февральское (1946 года) письмо Лейпунского (с жалобой на то, что трофейные аппаратура и оборудование используются из рук вон плохо) свою роль, видимо, всё же сыграло. 7 мая на очередном заседании Спецкомитета (на котором и предстал перед коллегами снятый с высоких постов Маленков) этот вопросу был обсуждён первым. Решение приняли такое:

«I. О сроках пуска циклотронов и высоковольтных установок, вывезенных из Германии

Считать необходимым обеспечить пуск циклотронов и высоковольтных установок в 1946 г…».

Обсуждался в тот день и «Отчёт министра цветной металлургии т. Ломако о ходе поставки графитовых блоков…». Постановление по этому поводу было следующее:

«Принять к сведению сообщение т. Ломако о том, что им:

а) привлечены к ответственности лица, виновные в срыве плана производства графитовых блоков для Лаборатории № 2;

б) приняты меры, обеспечивающие поставку до 20 августа с.г. 600 т высококачественных графитовых блоков для Лаборатории № 2».

Хорошей иллюстрацией к сухим строкам протокола могут послужить воспоминания Е.П.Славского, который в ту пору был заместителем наркома Петра Фадеевича Ломако. Ефим Павлович писал:

«Об атомной энергии я тогда, честно говоря, не имел никакого понятия…

Мои знания исчерпывались знакомством с двумя статьями академика И.Е. Тамма [Игорь Евгеньевич Тамм академиком стал в 1953-ом — Э.Ф.], прочитав которые в 1945 году, я был буквально поражён, так как в них сообщалось о делении атома Когда мы учились, атомы считались незыблемыми единицами материи. Мы могли разбираться, и то не всегда очень хорошо, в длиннейших химических реакциях, и в те времена нам трудно было допустить мысль о том, что атом можно разделить.

Вскоре мне Ломако говорит:

— Слушай, ты знаешь Бороду?

— Нет, не знаю.

— Ты с ним, ради Бога, поскорей познакомься. Мы должны сделать для него чистый графит. Эта Борода нас в гроб загонит!

«Почему?» — подумал я.

Оказывается, из нашей электродной массы решили делать для атомных котлов графит необычайной чистоты. Именно такой графит был нужен для реактора Курчатова.

Задачу получения графита нужной чистоты возложили на единственный тогда в Москве завод, который готовил электродную массу и из неё делал чистый графит для ядерной физики».

Этот графит в Лаборатории № 2 ждали с огромным нетерпением, чтобы использовать его в опытном уран-графитовом котле Ф-1. Необходимость сооружения котла вызывала тогда большие сомнения: не опасно ли возводить урановую установку среди кварталов густонаселённой Москвы?

И Спецкомитет принял решение:

«Вопрос о сооружении установки Ф-1 рассмотреть отдельно, поручив т. Курчатову представить Специальному комитету обоснование необходимости постройки установки Ф-1 при Лаборатории № 2, её задачах и месте расположения».

Кураторы Атомного проекта никак не могли понять, зачем вообще нужен опытный котёл, когда можно сразу возводить промышленный. Ведь все необходимые чертежи и расчёты давным-давно добыты разведкой! Для чего тратить время на какие-то «опыты», когда на Урале уже готова площадка для агрегата «А» (он же — объект «А»)?

Вопросы возникали и в отношении КБ-11. И 18 мая Спецкомитет строжайше потребовал:

«… чётко определить, в какие сроки Конструкторским бюро будут созданы окончательно отработанные первые экземпляры «реактивных двигателей» по вариантам № 1 и 2, в каких количествах и когда они будут предъявлены на государственные испытания».

Кураторы проявляли нетерпение. И их можно понять. Уже три года работала Лаборатория № 2, а никакой бомбы ещё и в помине не было!

На том же заседании (18 мая) Спецкомитет определился и с опытным котлом Ф-1:

«1. Принять предложение тт. Курчатова и Ванникова о необходимости ускорения сооружения временной установки Ф-1 на малую мощность при Лаборатории № 2 АН СССР и о проведении в срочном порядке необходимого строительства для установки Ф-1 на площадке завода № 817».

Иными словами, Курчатову удалось-таки убедить коллег в «необходимости сооружения» опытного уран-графитового котла. Однако кое-какие сомнения и опасения всё равно оставались! Отчего и появилась в протоколе заседания осторожная фраза:

«2. Принять к сведению заявление т. Курчатова, что им гарантируется полная безопасность работы временной установки Ф-1…».

10 июня, рассматривая вопрос «о развёртывании работ Конструкторского бюро № 11», Спецкомитет принял решение, звучавшее как приказ:

«Установить, что т. Зернов должен находиться на объекте 550 не менее трёх недель в месяц».

Столь жёсткие меры возникли, видимо, из-за того, что Берия и Маленков жаждали поскорее вернуть доверие вождя. А добиться этого, по их мнению, можно было лишь форсированием работ по созданию атомного оружия.

21 июня 1946 года Сталин подписал постановление Совмина СССР «О плане развёртывания работ КБ-11 при Лаборатории № 2 АН СССР». Вот что в нём говорилось:

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

Принять представленные тт. Курчатовым, Харитоном, Ванниковым, Первухиным и Зерновым следующие предложения о заданиях Конструкторскому бюро № 11 при Лаборатории № 2 АН СССР в плане развёртывания работ указанного бюро:

1. Обязать Конструкторское бюро № 11 (тт. Харитона, Зернова):

а) создать под научным руководством Лаборатории № 2 АН СССР (акад. Курчатов) «Реактивный двигатель С» (сокращённо «РДС») в двух вариантах — с применением тяжёлого топлива (вариант С-1) и с применением лёгкого топлива (вариант С-2);

б) отработанные и изготовленные первые «РДС» в вариантах С-1 и С-2 по 1 экземпляру каждого варианта предъявить на государственные испытания в стационарных условиях: по варианту С-1 — к 1 января 1948 г., по варианту С-2 — к 1 июня 1948 г.;

в) отработанные и изготовленные первые «РДС» в авиационном исполнении в вариантах С-1 и С-2, по 1 экземпляру каждого варианта, предъявить на государственные лётные испытания: по варианту С-1 — к 1 марта 1948 г., по варианту С-2 — к 1 января 1949 г…».

Иными словами, Сталин уже обязывал физиков-ядерщиков создать атомную бомбу. Или «РДС», как отныне стали её называть. Буква «С», завершавшая аббревиатуру, означала, что создававшийся «реактивный двигатель» должен быть не «опытным», а «серийным,».

Года через два, когда первоначальный смысл значения буквы «С» основательно подзабудется, генерал Махнёв станет говорить, что «РДС» означает: «реактивный двигатель Сталина». Но физики будут предпочитать расшифровывать аббревиатуру своего «изделия» более патриотично: «Россия делает сама».

Впрочем, всё это произойдёт ещё очень нескоро.

А пока постановление Совмина чётко указывало физикам, когда они обязаны предъявить на испытания не только сам «реактивный двигатель», но даже его компоненты, такие как «синхронные свечи» (имелись в виду электродетонаторы), «дизельное топливо» (взрывчатое вещество) и так далее.

Заканчивался правительственный документ строгим наставлением:

«Обязать тт. Курчатова, Зернова и Харитона ежемесячно докладывать Специальному комитету при Совете Министров СССР о ходе работ КБ-11».

К этому добавим, что в июне 1946-го Ванникова наконец-то освободили от должности наркома боеприпасов, и он полностью посвятил себя делам, связанным с атомной бомбой. Согласно постановлению Совмина времени на её создание давалось полтора года.

 

Первые атомные предприятия

Несмотря на колоссальные трудности, которые испытывала страна в первые послевоенные годы, атомная отрасль, ни в чём не испытывая недостатка, развивалась стремительно. В разных уголках социалистической державы то тут, то там отчуждались обширные территории. Их тотчас обносили колючей проволокой, за которой начинали возводить заводы и посёлки при них.

На Урале в ускоренном темпе рос завод № 817 (нынешний комбинат «Маяк» в городе Озёрске), где предстояло установить промышленный уран-графитовый реактор для производства плутония, а также завод № 813 (нынешний Электромеханический завод города Новоуральска), где планировалось построить установку по выработке урана-235 газодиффузионным методом.

Оба атомных предприятия испытывали острую нужду в квалифицированных специалистах. 1 июня 1946 года министр внутренних дел СССР Круглов вместе с начальником ПГУ Ванниковым обратились к Берии с письмом:

«Основными квалифицированными рабочими кадрами Челябметаллургстроя, ведущего строительство завода № 817 (по методу т. Курчатова), являются спецпереселенцы (быв. трудмобилизованные немцы Поволжья, Крыма и пр.). Таких рабочих на Челябметаллургстрое имеется 22 000 чел.

Учитывая, что среди стройбатальонов и заключённых, направленных на строительство завода № 817, квалифицированные рабочие почти отсутствуют, а также учитывая необходимость значительного увеличения рабочей силы на этом строительстве в связи с ростом объёма работ, нами принято решение о направлении из Челябметаллургстроя до 10 000 человек спецпереселенцев с использованием их не на площадке строительства основных объектов, а на строительстве жилпосёлков, железнодорожных и шоссейных дорог, водоснабжения и т. д.

Для компенсации рабочих на Челябметаллургстрой будет направлено соответствующее количество заключённых.

Просим Вашей санкции».

Санкция Берии, разумеется, тут же последовала.

Но немцев ценили не только как классных строителей. 22 июня 1946 года министр Круглов направил письмо Сталину:

«В лагерях военнопленных Министерства внутренних дел СССР выявлено до 1600 высококвалифицированных специалистов.

В том числе:

Докторов физико-математических, химических и технических наук -111 чел.…

По отзывам Академии наук СССР, ряда научно-исследовательских институтов и хозяйственных министерств, среди выявленных специалистов имеются крупные учёные, а также видные производственные и технические руководители известных германских фирм.

В связи с этим ряд министерств и научно-исследовательских институтов обратился в Министерство внутренних дел СССР с просьбой передать им нужных специалистов из числа военнопленных и интернированных для использования на заводах, в конструкторских бюро, институтах и других объектах.

Министерство внутренних дел считает целесообразным удовлетворить просьбу заинтересованных министерств.

Проект Постановления Совета Министров СССР прилагается».

В документе, приложенном к письму министра, привлекает внимание предпоследний пункт:

«5. Оставить за МВД СССР право обратного водворения в лагеря специалистов, которые не проявили себя положительно на работе в течение первых 3 месяцев или по каким-либо другим причинам не могут быть в дальнейшем использованы на производстве».

С пленными победившая страна не церемонилась! Даже тогда, когда эти пленные могли чем-то помочь в деле создания атомной бомбы.

Кстати, в том же 1946 году научному руководителю «Манхэттенского проекта» Роберту Оппенгеймеру была вручена грамота за заслуги. Получив почётную награду, учёный с горечью сказал:

«Если атомным бомбам будет суждено пополнить арсенал средств уничтожения, то неминуемо наступит время, когда человечество проклянёт слова „Лос-Аламос“ и „Хиросима“».

За океаном ещё не знали, что в Советском Союзе уже создаётся аналог Лос-Аламоса — закрытая зона, в которой началось размещение Конструкторского бюро под номером одиннадцать.

Но Запад о многом догадывался. И с нескрываемой тревогой обнаруживал то тут, то там проявления «ядерных интересов» страны Советов. О этом писали газеты, говорило радио.

В 1946-ом за океаном вышла книга Намиаса «Атомная артиллерия» (видимо, в её написании и предлагали принять участие советским физикам). В книге, в частности, говорилось:

«Секрет атомной бомбы или, вернее, многочисленные секреты её изготовления не смогут долго сохраняться в тайне. Франция и Великобритания также смогут через достаточный промежуток времени изготовлять бомбы. В скором времени и СССР с помощью тех секретов, которые он сможет узнать на острове Борнгольм и в Германии, сконцентрируют на этом вопросе большую часть своих исследований и будет также в состоянии изготовлять атомные бомбы.

Не собираются ли они создать «Атомград», город с 400 000 жителей, в богатых промышленных областях Урала, где хозяином будет Капица, крупный русский физик, и где будет объявлен пятилетний план развития атомной энергии?».

Именно этот фрагмент из книги «Атомная артиллерия» был процитирован Курчатовым в письме генералу Махнёву в конце мая 1946 года. Обоих позабавило, что на Западе академика Капицу продолжают считать самой подходящей кандидатурой в руководители советской атомной программы. Хотя ничего удивительного (и тем более забавного) здесь не было. Ведь других претендентов на роль главного ядерщика страны Советов за границей просто не знали. И зарубежные корреспонденты, интересовавшиеся атомными планами русских, стремились пообщаться именно с академиком Капицей.

16 июля 1946 года уполномоченный Совета Министров СССР при Институте физических проблем генерал А.Н. Бабкин написал докладную записку своему непосредственному начальнику:

«Товарищу Берия Л.П.

Вчера, 15 июля, академик Капица рассказал мне, что к нему на дачу, с ведома ВОКСа, приехал американский радиокомментатор Норман Корвин, для того чтобы Капица дал ответы для записи на тонфильм на несколько вопросов, интересовавших корреспондента

По рассказу Капицы, вопросы и ответы примерно выглядели так:

Вопрос: Как Вы относитесь к вопросу использования атомной энергии в военных целях?

Ответ: Так же, как к использованию электрической энергии для электрического стула

Вопрос: Как же Вы относитесь к электрическому стулу?

Ответ: Так же, как и Вы. Вряд ли мы оба хотели сидеть на нём.

Вопрос: Какие науки Вы считаете важными, после науки об использовании атомной энергии?

Ответ: По-моему, важными являются социальные науки.

Вопрос: Над какими вопросами Вы сейчас работаете?

Ответ: Я работаю над вопросом использования жидкого кислорода и жидкого гелия в промышленности.

После ответов запись тут же была продемонстрирована».

 

Завершение «дела» Капицы

Пока отстранённого от ядерных дел академика интервьюировали зарубежные корреспонденты, его «деятельность» на посту начальника кислородного Главка внимательно изучала специально созданная комиссия. Ей было приказано добыть на Капицу компрометирующий материал.

23 июля 1946 года один из членов этой авторитетной комиссии доктор технических наук, профессор И.П. Усюкин написал главе советского правительства письмо (не забыв указать номер своего партийного билета: 6158022):

«Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

По указанию работников аппарата ЦК ВКП(б) мне пришлось с февраля месяца 1946 г. заниматься теоретическими работами и деятельностью академика Капицы П.Л, который в продолжении 7–8 лет обещает самый дешёвый кислород и до сих пор не дал его».

Затем автор письма принялся знакомить вождя со своей точкой зрения, ранее изложенной им «в докладной записке на имя т. Маленкова Г.М…». Опять же не забыв при этом упомянуть, что «правительственная комиссия под председательством тов. Сабурова, работавшая по этому же вопросу, позднее подтвердила основные положения и выводы», содержавшиеся в его, профессора Усюкина, письме.

Какие же «положения и выводы» докладывал Сталину партиец-профессор?

Прежде всего, доктор технических наук Усюкин заявлял, что оставлять на своих постах тех, кого в своё время назначил академик Капица, не будет «полезным для дела»:

«Эти люди не помогли партии и правительству разобраться в деле, а увлеклись собственным благополучием, стали превозносить за. слуги Капицы, сбивая советскую общественность с правильного пути. Даже после выводов Комиссии под председательством Сабурова они продолжают до сих пор отстаивать свои позиции».

Нашёл Усюкин и другие «минусы» академика-бунтаря:

«В некоторых вузах Капица состоит заведующим кафедрой и в од

ном из них (МИХМ) в течение 4 лет не прочитал ни одной лекции, исправно получая зарплату. Им подобраны помощники, которые в противоречии с истиной (о чём они знают) твердят на лекциях только о гениальных открытиях Капицы, замалчивая объективные достижения современной науки и техники в области глубокого холода. Таким образом, лучшая часть молодёжи института испорчена, и её необходимо перевоспитывать.

Капицу и его помошников необходимо освободить от воспитания молодёжи, а сам факт одностороннего и неправильного обучения должен явиться предметом суждения парторганизации».

На выявленных «грехах» зоркий Усюкин не останавливался и принимался обличать дальше «зарвавшегося», по его мнению, учёного. Обращение к Сталину всё больше смахивало на самый обыкновенный донос:

«… из стен Академии наук вышли чрезмерные захваливания и рекламная шумиха по работам Капицы в области кислорода. Этот шум подняли люди, которые в области производства кислорода или мало понимали, или совсем ничего не понимали и не понимают, но были связаны близкими дружескими или семейными отношениями. Особенно резко проявили себя академики Семёнов. Иоффе, Бардин и… другие. Эти похвалы проникли на страницы не только нашей, но и заграничной печати».

И Усюкин делал окончательный вывод:

«Мне кажется. вопрос о деятельности Капицы должен быть рассмотрен общественностью и парторганизацией Академии.

Ведь недобросовестность в науке мало того что может принести колоссальный ущерб народному хозяйству, но и создать последователей, которые под флагом науки преследуют личные цели и наносят ущерб как науке, так и государству».

Письмо профессора-партийца на глаза Сталину, конечно же, не попало. Секретарь вождя, А.Н. Поскрёбышев, переслал «откровения» Усюкина в Особый сектор ЦК ВКП(б), а оттуда их направили по прямому назначению — на Лубянку, Лаврентию Павловичу Берии. Он-то и подчеркнул заинтересовавшие его фразы.

Факты, доказывавшие «неблаговидность» деятельности академика Капицы, обнаружены! Оставалось нанести последний сокрушающий удар.

17 августа 1946 года Советом Министров СССР было принято постановление № 1815-782с с вполне невинным названием «О производстве кислорода по методу академика Капицы». Документ начинался так:

«На основании материалов проверки Правительственной комиссии в составе тт. Сабурова, Тевосяна, Первухина, Малышева, Казакова, Коробова, Касаткина, Бардина, Гальперина, Герша и Усюкина Совет Министров Союза ССР устанавливает, что начальник Главкислорода при Совете Министров СССР и директор Института физических проблем Академии наук СССР акад. Капица не выполнил решений Правительства о создании новых, более совершенных кислородных установок по производству газообразного кислорода для технологических целей промышленности.

В целях ликвидации отставания кислородной промышленности в СССР и устранения имеющихся недостатков в этой отрасли Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. За невыполнение решений Правительства о развитии кислородной промышленности в СССР, неиспользование существующей передовой технологии в области кислорода за границей, а также неиспользование

предложений советских специалистов снять акад. Капицу с должности начальника Главкислорода при Совете Министров СССР и председателя Технического совета Главкислорода и с должности директора Института физических проблем Академии наук СССЕ.…».

Пункт одиннадцатый грозного постановления гласил:

«11. Назначить чл. — кор. Академии наук СССР, профессора Александрова А.П. директором Института физических проблем».

Но этого мало.

Снятого со всех постов академика решили подвергнуть ещё одной унизительной процедуре:

«Обязать акад. Капицу сдать, а чл. — кор. Александрова принять дела по институту.

Поручить комиссии в составе акад. Бруевича, проф. Ка. саткина и уполномоченного Совета Министров СССР при Институте физических проблем т. Бабкина организовать сдачу дел т. Капицей по Институту физических проблем и приём их т. Александровым с тем, чтобы был составлен акт сдачи и приёма и представлен в Правительство.

Срок работы — 10 дней.

Председатель Совета Министров Союза ССР И. Сталин».

К этим «наказующим» санкциям следует, пожалуй, добавить ещё одну. Ту, о которой в правительственном постановлении не говорилось ни слова, а именно: Петра Леонидовича не только сняли со всех должностей, но и выселили из его собственной квартиры! В неё вскоре въехала семья А.П.Александрова, нового директора института.

К чести Анатолия Петровича следует сказать, что он предпринял если не всё, то очень многое для того, чтобы отказаться от великой «чести» стать преемником попавшего в опалу учёного. Александров жил и работал тогда в Ленинграде. В книге воспоминаний, выпущенной к 100-летию со дня рождения Анатолия Петровича (АП), о той давней истории рассказано так:

«АП рассказал нам о том, как он пытался избавиться от нежелательного назначения в Москву на место П.Л. Капицы, не желая быть „штрейкбрехером“. А было это так: по дороге к Берии, куда его вызвали для получения приказа о назначении директором ИФП, АП купил водки, побрызгал себя этим „одеколоном“ и хлебнул для храбрости…

В кабинете он попытался убедить Берию, что его кандидатура неудачная, так как он пьёт и не может за себя ручаться. На это Берия ему сказал, что ИМ всё известно, вплоть до его находчивости: как он полил себя водкой и полоскал рот. А потом вручил АП приказ за подписью Сталина».

И Александров вынужден был вступить в должность директора Института физических проблем.

В том августовском «антикапицинском» постановлении Совмина был ещё один пункт, сверхсекретный, а потому до предела краткий:

«12. Особая папка».

Эти слова означали, что текст 12-го пункта следует искать в особо засекреченной папке. Сегодня она рассекречена. Приложение, так тщательно скрывавшееся в течение многих лет, состояло из 12 пунктов, суть которых заключалось в следующем:

«… переключить Институт физических проблем на выполнение работ в области использования атомной энергии».

Иными словами, мало было избавиться от строптивого Капицы, надо было заставить его институт работать на создание атомной бомбы!

 

Последняя попытка оправдаться

Удар по академику был нанесён жестокий и безжалостный. Пётр Леонидович долго не мог прийти в себя. И лишь когда началась зима (18 декабря 1946 года), написал письмо вождю:

«Товарищ Сталин,

лишив меня моего института, меня отстранили от полноценной научной работы, и я это тяжело переживаю.

Я хочу понять причину, почему учёного лишили возможности работать в стране, которая основывает свой рост на развитии науки?»

Так как «никто из руководящих товарищей» не смог разъяснить академику, в чём состояла его ошибка, в своём письме он попытался сам ответить на стоявшие перед ним вопросы.

На «кислороде» задерживаться не стал, считая, что об этом деле «всё уже известно» вождю. Самую главную свою «ошибку» Капица принялся искать в вопросах «получения и использования атомной энергии». Поэтому сразу напомнил Сталину о том, что работа в Первом главном управлении академика очень «тяготила», и что «устраниться» ему «удалось не сразу»: «Вы знаете, как это произошло… По-видимому, я не достаточно учёл, что критика, став известной, может быть неправильно истолкована и вызвать для меня неприятности, как это случилось.

Я считал, что в вопросе атомной энергии для нас самым, главным, является выигрыш времени и средств, чтобы иметь возможность не только догнать, но и перегнать… Нахождение же нового пути всегда проблематично, а в данном случае это усугубляется тем, что американцы, казалось, уже использовали все лучшие возможности. Но я всё же решил попытать счастья, к тому же я считаю, что это и есть настоящая задача для учёного».

Капица, конечно же, не знал, что Сталин давно уже сформулировал главную «задачу для учёного» (советского физика-ядерщика), с большевистской прямотой заявив, что все атомные работы «необходимо вести широко, с русским размахом», не ища при этом «более дешёвых путей». Поэтому все попытки опального академика как-то повлиять на вождя были обречены на провал.

Но Пётр Леонидович всё же хотел предупредить Сталина о том, какой вред науке и стране приносят так называемые «хозяйственники», то есть те, кого поставили командовать учёными:

«… наши «хозяйственники» решили взять в свои руки научную сторону вопроса: отмели в сторону научно-техническое общественное мнение, подыскали трёх знахарей себе по душе, типичных лжеучёных и авантюристов, и, основываясь на их мнении, добились прекращения моих работ. На заседании Совета Министров Первухин и Малышев безапелляционно заявляли, что Капица своими работами вводит наше и мировое общественное мнение в заблуждение, и что в кислородной проблеме нет достижений. Совет Министров согласился с ними, меня устранили, и мои работы прекратили. Ведь после этого логичный вывод только один — наша Академия наук нам не нужна, её надо распустить и сделать новую, а Первухина и Малышева, как сверхучёных, — президентами этой академии».

12 лет прошло уже с тех пор, как Капицу, не считаясь с его собственными намерениями и планами, жёстким силовым приёмом «вернули» из Англии в СССР. Но Пётр Леонидович так и не смог разглядеть главную движущую силу государства рабочих и крестьян, не понял, что в стране Советов «кадрырешают всё». И не просто кадры, а кадры руководящие, большевистские. Они всё вершат, им подчиняются судьбы миллионов!

Капица писал с недоумением:

«Далее оказалось, что Первое главное управление лучше учёных знает, как надо организовывать науку и решать, чем должен заниматься и кем руководиться Институт физических проблем. Спрашивается, к чему тут нужны научно-общественное мнение и устав Академии наук, согласно которому руководство институтов правильно основано на выборном начале?»

И Пётр Леонидович делал печальный вывод:

«Ясно, что всё это ненормально, а причина всё та же: без доверия и уважения к учёным, основанного на мнении других учёных, процветание свободной и продуктивной творческой работы в науке и всего нового, связанного с ней, невозможно».

Академик с тревогой продолжал:

«Наши руководящие товарищи в своём правильном стремлении развивать советскую науку хотят её взять под такой контроль и руководство, которые только мешают работать учёным… Отсюда и вытекают встречающиеся у нас нелепости, как например, с детальным планированием научной работы, ведущим почти к учёту „мысль-часов“ учёного. Это приводит к практике делать ненужный „тарарам“, укрывать неудачи, выдавать векселя и обещания, что в настоящей научной работе невозможно и является ложью, — в здоровых условиях работы учёный не будет и не должен этого делать.

В конце концов, это ведёт к процветанию лжеучёных, образно выражаясь, учёных-знахарей, а не учёных-врачей».

Капица давно понял, на каких принципах строилась работа секретной атомной лаборатории, и потому с грустью просил вождя:

«В создавшемся положении мне остаётся только одно: спокойно и терпеливо ждать. Поэтому я прошу Вас не истолковывать мою работу в уединении как нежелание служить стране, хотя, работая в лаборатории, чувствуешь себя полноценнее как учёный, но и за письменным столом можно делать полезные работы.

Если не будет возражений, то я постараюсь у себя в комнате на даче организовать маленькую лабораторию для элементарных опытов, и было бы очень хорошо, если бы мне разрешили взять к себе моего постоянного ассистента и кое-какие приборы из института».

Просьбу академика Капицы удовлетворили — ему разрешили заниматься наукой. Он стал заниматься ею в небольшом сарайчике у себя на даче в подмосковном посёлке Николина гора. Там и пролетели долгие восемь лет.

Положение Капицы очень напоминало домашний арест или даже «поселение» в строго охраняемой зоне. Ведь он выпал не только из атомного проекта, его вообще изъяли из сообщества учёных, из науки страны. Лишь после смерти Сталина и устранения Берии Пётр Леонидович смог вернуться в свой институт и включиться в активную научную и общественную жизнь.

Судьба же тех, кому Капица дал поистине убийственную аттестацию, назвав «авантюристами» и «лжеучёными», сложилась по-иному. Они уверенно пошли вверх по служебной лестнице. А в 50-х годах даже возглавили атомную отрасль страны (сначала Малышев, а после него — Первухин). Впрочем, об этом речь впереди.

Итак, Капица с советской властью не поладил.

А вот у Курчатова с теми, кто находился выше его по служебной лестнице, конфликтов не было. Почти никогда. Анатолий Александров рассказывал:

«С начальством у него были такие взаимоотношения. Я бы сказал так, что его авторитет у начальства был абсолютно непререкаем… Он сумел себя так поставить, свои отношения, личные, так сформировать со всем начальством, что все они работали абсолютно ему на пользу, и никакого не было сопротивления».

 

Вертикаль против горизонтали

Весной 1946 года в Лаборатории № 2 шло ускоренное сооружение опытного уран-графитового котла Ф-1 (буква «Ф» означала «физический»).

Михаил Первухин впоследствии вспоминал:

«Параллельно с созданием физического реактора были начаты конструкторско-исследовательские работы по проектированию промышленных уран-графитовых реакторов под научным руководством И.В. Курчатова В этих целях были организованны два независимых друг от друга конструкторских бюро. Им было поручено разработать два варианта реакторов, а именно: в вертикальном и горизонтальном исполнении.

По этим вариантам были разработаны технические проекты».

Впрочем, до двух «независимых друг от друга» КБ было ещё далеко. Сначала (это произошло в апреле) в Лабораторию № 2 пригласили директора Научно-исследовательского института химического машиностроения Николая Антоновича Доллежаля.

В проходной быстро, но очень тщательно проверили документы, затем проводили на второй этаж и ввели в кабинет. Гостей встретил Курчатов.

Ту давнюю встречу сам Доллежаль описывал так:

«Игорь Васильевич был высок ростом и довольно строен. О возрасте его я не мог с первого взгляда составить точного представления: моложе он меня? Старше? Глаза очень живые, цепкие — о таких говорят: молодые. Но вот борода… Бородку по старой инженерной традиции носил и я. Но именно бородку. А тут была настоящая окладистая бородища, прикрывавшая и воротник рубашки, и узел галстука, аккуратно скруглённая внизу (не «лопатой», как это было позже, что запечатлено на многих фотографиях). Такие бороды тогда были редкостью — их носили главным образом немногочисленные священники или старики-дворники. Попробуй, определи возраст!

Позже я узнал, что Курчатов на четыре года моложе меня».

Итак, они познакомились. И сразу выяснилось, что та область науки, которой, как понял Доллежаль, занимались в Лаборатории № 2, была «весьма и весьма далека» от того, к чему он сам имел отношение. Но это обстоятельство Курчатова совершенно не смутило…

«… и он шутливо подытожил:

— Ну и прекрасно! До сих пор вы работали на молекулярном уровне, а теперь придётся работать на атомном».

Правда, никаких подробностей о сути предстоящего сотрудничества хозяин кабинета не сообщил, ограничившись заявлением:

«— К сожалению, посвятить вас во все стороны нашей работы я не имею права. Но вы, наверное, уже представляете, что Лаборатория занимается проблемой расщепления ядер урана. Иными словами, высвобождением атомной энергии. Сейчас нам необходимо в кратчайший срок создать урановый «котёл» промышленного назначения. В нём будет происходить цепная реакция деления урана и нарабатываться плутоний — радиоактивный элемент, которого не существует в природе.

Уловив мой не очень уверенный взгляд, Курчатов улыбнулся.

— Я, видимо, ребусами изъясняюсь? Ничего. Очень скоро вы во всём этом будете прекрасно разбираться… Некоторые соображения на этот счёт у нас имеются. Пойдём, те, глянем!

И он открыл дверь в соседнюю комнату

Эта комната была немного больше кабинета. Всю среднюю часть её занимал длинный стол, на котором лежали ватманы с чертежами. В группе, стоявшей около стола и что-то обсуждавшей, я сразу узнал двоих — ленинградского конструктора Ф.Ф. Рылина и, что было для меня совершенно неожиданно, В.И. Меркина. Немногим более года назад он ещё находился на нашем заводе в форме флотского лейтенанта и в качестве военпреда, принимавшего один из видов выпускавшейся продукции, — аппаратуру для постановки дымовых завес в военно-морских базах».

Доллежалю показали чертежи, с помощью которых Курчатов.

«Он объяснил принципы действия «котла», управления ходом реакции. В заключение сказал:

— Считайте это за исходный материал для своей конструкции. Разрабатывайте её, доводите до рабочих чертежей, подвергайте экспериментальной проверке все основные узлы. Но помните: сроки очень жёсткие. Не позднее августа чертежи должны быть переданы строителям».

Сроки действительно поджимали — ведь ещё 25 марта 1946 года на своём 17 заседании атомный Спецкомитет принял решение:

«… определить срок ввода в действие завода № 817 — II квартал 1947 г., как предусмотрено Постановлением СНК СССР от 21 декабря 1945 г…».

Вот почему, по свидетельству Михаила Первухина:

«С мая 1946 года были начаты подготовительные работы по строительству первого комбината, где должен был быть установлен первый промышленный уран-графитовый реактор».

Получалось, что здание для будущего «котла» уже возводилось, а сам «котёл» ещё только-только начинали проектировать. Мало этого, сам объект проектирования не был ещё ни продуман, ни придуман!

Доллежаль долго не мог отмахнуться от тревоживших его мыслей. Он же не знал, что Курчатов опирался на многолетний опыт громадного коллектива учёных, участвовавших в «Манхэттенском проекте»? Не знал, что начальник Лаборатории № 2 давно уже располагал расчётами, чертежами и отчётами по эксплуатации первых американских реакторов. Отсюда и исходил его оптимизм! И полная уверенность в грядущем успехе.

Между тем в самой Лаборатории № 2 далеко не все смотрели на зарубежный опыт как на истину в последней инстанции. Так, например, Михаил Кириллович Романовский, впоследствии доктор физико-математических наук, профессор, а весной 1946 года — офицер-связист гвардии капитан, только что принятый на работу в Лабораторию № 2, рассказывал:

«Из отдела кадров я вышел младшим научным сотрудником и направился в комнату Николая Васильевича Макарова, который должен был ввести меня в курс дела.

Когда я нашёл нужную комнату и познакомился с Колей Макаровым, я увидел, что он собирает «пересчётку». Так называлось ламповое электронное устройство для счёта импульсов радиоактивного распада, Рядом лежала схема, напечатанная в английском журнале.

— А зачем здесь разделительная лампа стоит? — спросил я. — Не надо, заброса не будет.

— Не знаю. Так в английской схеме, а Игорь Семёнович Панасюк (начальник) велел делать точно по английской схеме. Вот я и делаю по ней.

Я взял справочник по русским радиолам, пам и понял, что я прав. Начал рисовать схему. Входит мой начальник Панасюк, с которым я ещё не успел познакомиться. Увидел, что я на доске рисую схему.

— Что это вы рисуете?

— Вот схема. Не понимаю, зачем здесь лампа стоит. Лампа не нужна.

— А что англичане — идиоты, не знают, что делают?

В это самое время появляется Курчатов:

— Здравствуйте, Михаил Кириллович (запомнил имя-отчество!). Уже ознакомились,?

— Так точно.

Смотрит на доску.

— А это что?

Вмешивается Панасюк:

— «Профессор» Романовский утверждает, что англичане — дураки, что они поставили лишнюю лампу, чтобы разделить мультивибраторы, а лампа эта не нужна.

Я обозлился и говорю:

— Насчёт того, что англичане — дураки, я не знаю. Но вот русские дураки заставляют ставить лампы, хотя на русских лампах можно сделать схему без разделяющих.

Отношения явно не складывались. Ясно было, какой именно дурак заставляет ставить лишнюю лампу. Курчатов среагировал очень хорошо:

— Ну что ты, Игорь? Пускай делают две схемы. Посмотрим, как они будут работать.

Обе схемы были сделаны. Они показали одинаковые результаты, но схема Коли пошла в дело, а моя — легла на полку».

Автор этого удивительного воспоминания, конечно же, не знал тогда, что оказался свидетелем того, как реагировал Курчатов на внезапные препятствия, возникавшие на пути сотрудников его лаборатории. Он тут же предлагал испытать, испробовать все варианты.

Кстати, лампа, которая «легла на полку» очень скоро была востребована, потому что…

«… пересчётку Коли по небрежности уронили на бетонный пол с высоты полтора метра… Она — вдребезги. Экземпляр был единственный. Всё остановилось.

Вспомнили про мою. Потому и подняли меня ночью с постели. Я подключил своё устройство и на оборванной Колиной кривой стал наносить свои крестики. Точки совпадали, и, значит, можно было идти дальше. За этим занятием меня застал Игорь Васильевич.

— Так, значит, лампа была лишняя?

— Конечно, Игорь Васильевич.

— Ну что же, хорошо, хорошо. Отдыхайте!

Я тогда ещё не знал, что «отдыхайте» означало «продолжайте работать»… Примерно через час мне звонок из первого отдела. Думаю, чего это я понадобился первому отделу? Непонятно. Прихожу.

— Распишитесь!

При моём окладе 1350 рублей я получил премию 1000 рублей».

Но вернёмся к Николаю Антоновичу Доллежалю и к его конструкции уран-графитового реактора промышленного назначения.

 

Советская «вертикаль» котла

В чертежах, которые показали Доллежалю, тоже была своеобразная «лишняя лампа». Или, точнее, не столько лишняя, сколько вызывавшая вопросы. Только здесь в роли «лампы» выступали урановые стержни будущего «котла» (или «реактора», если на заграничный манер). В зарубежном варианте они располагались горизонтально. И советским конструкторам тоже предлагалось повторить иностранный опыт. Не «дураки» же там — за рубежом. Раз за океаном реактор — с горизонтальными стержнями, значит, и нам нечего голову ломать. Наш советский «котёл» должен быть точно таким же!

Однако Доллежаль задумался:

«Все первые недели мне не давала покоя общая, принципиальная схема реактора. Непредсказуемо было поведение урановых блоков в каналах. Не было гарантии против их деформации. Как и деформации блоков графита. Нет, не лежала душа к такой компоновке! Что-то вызывало в ней интуитивный протест, какой-то она казалась неконструктивной».

И Николай Антонович не пошёл по стопам зарубежных конструкторов, предложив свой вариант компоновки «котла»:

«Ну, конечно, наш реактор требовалось развернуть на 90 градусов, поставить его, сделать не горизонтальным, а вертикальным!..

Когда появились первые эскизные очертания новой конструкции, посвятил в сваи, замыслы Игоря Васильевича, объяснил ему, в чём, на мой взгляд, имела преимущества такая схема… Хоть он и не был инженером-конструктором, но доводы мои схватил быстро, поверил в них».

Можно себе представить, какие закипели страсти вокруг предложения «какого-то» Доллежаля, дерзнувшего замахнуться на вариант, принятый и опробованный в самой Америке! Сколько разного рода неприятных критических слов было высказано в его адрес на Научно-техническом совете!..

Анатолий Александров рассказывал:

«Какие причины были этих споров? Дело в том, что эта штука, вообще, холодная. Цилиндр, диаметр которого примерно равен высоте, — это графитовая кладка — а она холодная. Когда же она входит в действие, она должна разогреваться — там графит до температур, скажем, градусов триста, потом до более высоких температур, и он довольно сильно расширяется.

А в лежачем реакторе, горизонтальном, казалось бы, всё более определённо…

Но мы всё-таки решили сделать вертикальный вариант. И оставили зазор между графитом и защитой. Большой, метровый зазор. И вот оказалось, что это необычайно удачное решение. Когда начали работать с этими реакторами, мы обнаружили, что есть радиационное распухание графита, причём гораздо большее, чем температурное расширение.

Графит при облучении делается очень твёрдым, он превращается в такой материал как чугун по твёрдости. Он сильно расширяется. Он пухнет. И если, например, такой графит начать потом разогревать, то где-то около температуры 6000–7000 градусов он вдруг сам начинает бешено разогреваться дальше.

Это тепло Вигнера, оно так называется теперь, мы его открыли одновременно с американцами.

У американцев было рассчитано только на температурное расширение графита. И у них все котлы вышли из строя в Стэнфорде, потому что разрушилась графитовая кладка и разрушилась система защиты.

У англичан, это было позже, произошла просто крупнейшая авария. У них кладка раскалилась добела, весь уран, конечно, к чёртовой матери расплавился, выбросило этот и уран, и осколки, всё. И даже коровы, которые были в радиусе 100 килом, етров от этого реактора, давали радиоактивное молоко.

А у нас это всё произошло благополучно».

Впрочем, все эти подробности стали достоянием гласности лишь много лет спустя. А тогда страсти вокруг доллежалевской «вертикали» разгорелись нешуточные. Ефим Славский писал:

«В том же 1946 году в июле-августе под руководством Игоря Васильевича рассматривали мы, если можно так назвать, наши «проекты», три ватмана Доллежаль, Шолкович и Кондратский — каждый по своему ватману докладывал, что такое атомный реактор и какой надо строить».

Николай Доллежаль:

«Проект реактора, включая все важнейшие проверки его узлов, мы закончили в июле. Помнится, как ехал я к Курчатову с кальками, а острое чувство тревоги не давало покоя. Ведь тот экспериментальный реактор, что сооружали сами физики в Лаборатории № 2, ещё не был готов. А здесь — чертежи, по которым начнётся строительство очень мощных (по тем временам,) и крупных промышленных реакторов, строительство необычайно дорогое, исключительно важное для интересов государства. Где гарантия, что пуск экспериментального „котла“ не перечеркнёт наш проект или как минимум не потребует коренной переработки?

Эти гнетущие меня сомнения я сразу высказал Игорю Васильевичу. Но моё волнение ему не передалось. Наоборот, он постарался успокоить меня:

— Не сомневайтесь, всё будет в порядке. Принципиальные ошибки в проекте исключены. А если испытания выявят что-то непредвиденное, вы успеете внести изменения в конструкцию. Так что давайте чертежи, буду подписывать».

24 июля 1946 года на 24-ом заседании Специального атомного комитета было принято решение:

«… принять предложение Научно-технического совета Первого главного управления о строительстве агрегата № 1 по вертикальному варианту, разработанному под научным руководством акад. Курчатова Институтом химического машиностроения (гл. конструктор проф. Доллежаль)».

13 августа 1946 года Берия направил Сталину проект постановления Совмина СССР «О выборе типа агрегата № 1 для завода 817». Документ сопровождало письмо, в котором вождю сообщались некоторые подробности:

«По предложению академика Курчатова из пяти вариантов, предназначенных к рассмотрению проектов, выбран для промышленного осуществления проект котла с вертикальными технологическими трубками, разработанный под научным руководством академика Курчатова Институтом химического машиностроения Министерства машиностроения (главный конструктор профессор Доллежаль Н.А.).

В связи с выбором вертикального варианта уран-графитового котла вносится частичное изменение в основное решение по заводу № 817 от 9 апреля с.г.:

… сроки изготовления основного оборудование котла (1 января 1947 года). переносятся на два месяца позднее».

Постановление Совмина СССР, утверждавшее вертикальное расположение реактора, было в тот же день подписано Сталиным. Вождь пошёл и на перенос сроков запуска уран-графитового котла, что, в свою очередь, отодвигало и дату испытания атомной бомбы!

Ещё один любопытный аспект: завод № 817 Берия назвал предприятием, которое возводится «по методу академика Курчатова». А котёл, который предполагалось там установить, именовался «агрегатом № 1», разработанным «под научным руководством академика Курчатова». То есть конструктор (профессор Доллежаль), предложивший нечто новое, оттеснялся на второй план. Не питал Лаврентий Павлович доверия к новым, ещё не очень проверенным ли цам.

И, тем не менее, вертикальный (наш, отечественный) вариант уран-графитового «котла» стали сооружать на Урале.

Николай Доллежаль впоследствии писал о своём реакторе:

«Заложенные в его основу теоретические предпосылки физиков с Игорем Васильевичем Курчатовым во главе блестяще подтвердились. Риск оказался оправданным».

И возведение комбината № 817 не слишком затянулось. Об этом — Михаил Первухин:

«Совмещение всех проектных и конструкторских работ позволило осуществить строительство комбината в короткие сроки».

Но не только производственные успехи радовали тогда руководителей Специального комитета. Были достижения и по карьерной части — усилия, предпринятые Берией по возвращению Маленкова на прежние посты, принесли, наконец, свои плоды: 1 июля 1946 года Георгий Максимилианович вновь стал секретарём ЦК, а через месяц (2 августа) ему вернули пост заместителя председателя Совмина.

Во многих опубликованных в наши дни биографиях Маленкова можно встретить фразы о том, что во второй половине сороковых годов (в 1946 и в 1947-ом) он был выслан сначала в Среднюю Азию, а затем в Казахстан. Однако протоколы заседаний Специального атомного комитета этого не подтверждают — Георгий Максимилианович присутствовал почти на всех.

 

Атомные интересы вождя

Летели дни, недели, месяцы…

Всё больше людей, организаций и учреждений вовлекалось в грандиозное «Дело создания атомной бомбы». Берия регулярно представлял Сталину докладные записки, ещё чаще — «проекты постановлений», в которых подробно обрисовывалась ситуация в «урановых делах». Каждый из этих документов завершался, как правило, лаконично:

«Проект рассмотрен и одобрен Специальным комитетом.

Прошу Вашего решения.

Л.Берия».

И Сталин утверждал присылавшиеся ему бумаги.

Напомним ещё раз, что Иосиф Виссарионович никогда не ставил свою подпись, предварительно не вникнув в содержание принесённого ему документа. Все бериевские «проекты постановлений» вождь изучал очень внимательно и в смысл подписывавшихся им постановлений, вне всяких сомнений, вникал основательно. Этого требовала установившаяся в стране система, при которой всё должно было находиться под неусыпным контролем партии (а точнее, её вождя).

Когда в наши дни знакомишься с этими (давно уже рассекреченными) «постановлениями советского правительства», поражаетта подробнейшая скрупулёзность, с которой Берия излагал Сталину суть каждого вопроса, выносимого на высочайшее утверждение. В документе говорилось обо всём! Излагались самые мельчайшие подробности! Вплоть до деталей, которых главе великого государства знать было совсем не обязательно.

Возьмём, к примеру, постановление Совнаркома СССР № 2387-268 от 20 сентября 1945 года. Есть в нём такие пункты:

«5. Обязать НКПС (т. Ковалёва) отгрузить в 1945 г., начиная с сентября месяца, с карьеров НКПС для строительства Лаборатории № 2 Академии наук СССР камня бутового 5 тыс. м и гравия или щебня 2 тыс. м с равномерной поставкой по месяцам…

19. Обязать Наркомторг (т. Любимова,):

… в) поставить в сентябре-ноябре 1945 г. Лаборатории № 2 Академии наук СССР картофеля 250 т, овощей 100 т и фруктов 15 т и строительству этой лаборатории — по 100 т овощей ежемесячно в течение IV кв. 1945 г. за счёт рыночных фондов и общественного питания».

Неужели Сталин (глава правительства, Верховный главнокомандующий, лидер партии!) должен был распределять бутовый камень, гравий и картофель с овощами?

Или другой пример — из уже упоминавшегося нами постановления Совмина СССР от 21 июня 1946 года за № 1286-525сс (о развёртывании строительных работ в КБ-11). К нему было несколько приложений, тоже подписанных Сталиным. Вот фрагмент из приложения № 2:

«16. Разрешить Министерству внутренних дел СССР установить стройуправлению № 880:

. к) расход горючего для легковых автомашин безлимитный на 2 шт. и с лимитом по 600 л на 3 шт.;

. м) расходовать фураж для лошадей по норме 4 кг зернофуража и по 10 кг сена на голову в сутки».

Неужели физики не создали бы атомную бомбу, если бы глава правительства великой державы не распределял корм для лошадей, которых использовали на строительстве исследовательских лабораторий? Разве решение этого вопроса нельзя было переложить на чиновника более низкого ранга?

Возьмём другое постановление Совмина СССР. Оно принято 30 сентября 1946 года, зарегистрировано под № 2215-908сс и под названием «О работе институтов "А" и "Г" 9 Управления Министерства внутренних дел СССР». В нём рассматривались планы подчинённых МВД «шарашек», в которых работали немецкие специалисты:

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Утвердить… по институту "А":

. б) разделение изотопов урана методом конденсации паров соединений урана-235 на капельках растворителя.

Исполнители: Стенбек, Андреев.

Сроки:

разделение изотопов хлора — 1.Х.1946 г.

разделение изотопов брома — 15.XI.1946 г.

предварительные опыты по разделению изотопов урана — 15.XII.1946 г.

… По институту "Г":

… б) разработка диффузионного метода разделения изотопов при помощи конденсационных насосов.

Исполнители: Герц, Мюллендорф.

Срок: изготовление и испытание насоса — 15.XI.1946 г.»

Спрашивается, так ли обязательно было Сталину знать эти подробности сугубо технологического характера? И тем более утверждать их! Имело ли смысл вникать во все тонкости исследовательского процесса — разбираться в «парах», которые конденсируются «на капелькахрастворителя», и в каких-то «насосах», которые используются в процессе разделения изотопов?

Но Сталин во всё это вникал! Внимательно вчитываясь во все «насосно-паровые» тонкости производственных планов «шарашек» перед тем, как подписать очередное постановление правительства.

Зачем?

Ещё один документ, под которым тоже стоит подпись вождя: постановление Совмина СССР № 2224-912сс от 30 сентября 1946 года «О строительстве объектов "Г"» (речь шла о предприятиях по производству «гидроксилина» — так зашифровывалась тяжёлая вода):

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

… 7. Обязать Министерство внутренних дел (т. Круглова) организовать в IV кв. 1946 г. из передаваемых военнопленных лагеря на стройках Торговского азотно-тукового завода и Богословского алюминиевого завода на 1500 чел. для каждой стройки…

Поручить т. Круглову решить вопрос об организации на базе имеющегося лагеря в Кировокане лагерь на 2000 чел. для строительства цеха "Г" Кировоканского азотного завода…».

Есть в этом постановлении и пункты, которые касались не только военнопленных, но и наших советских «зеков»:

«10.

… в) производить заключённым, работающим на строительстве цехов "Г" и выполняющим производственные нормы, зачёт рабочих дней из расчёта за каждый отработанный день от 1,5 до 3 дней срока наказания».

Неужели кроме Сталина некому было утвердить количество дней, которые будут зачитываться «зеку» за исправно выполненную производственную норму?

Ещё один фрагмент. Из постановления Совмина СССР № 2242-924сс «О мерах по обеспечению изготовления и монтажа агрегата № 1» от 5 октября 1946 года (речь шла об уран-графитовом реакторе, который сооружался на заводе № 817):

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

… 12. Разрешить Министерству машиностроения и приборостроения (т. Паршину) ежемесячное расходование автобензина: для трёх автомашин по 600 л, на машину, в том числе по одной машине НИИхиммашу, «Спецмонтажу» и Уралхиммашу, и для пяти автомашин по 400 л на машину, в том числе по одной машине заводу «Большевик», ОКБ-4, Средазхиммашу, заводу им. Калинина и заводу им. Фрунзе».

Опять всё тот же вопрос! Неужели в обязанности руководителя страны входило распределение бензина, расходуемого грузовиками и легковушками? А ведь Сталин всё это подписывал!

На все эти вопросы ответ может быть только один: Берия давно понял, что в стране Советов никто пальцем не шевельнёт, если на то не будет указания вождя. Но понимал Лаврентий Павлович и то, что все «высочайшие» указания необходимо доводить до каждого исполнителя и постоянно контролировать выполнение принятого в Кремле решения. Иначе толка не будет!

Берия помнил, что 28 сентября 1942 года Сталин подписал решение ГКО по урану. Но никто не рвался его выполнять. И, пока во главе уранового проекта стоял Молотов, атомное дело пробуксовывало.

Известно было Берии и о том, чем закончилась атомная затея в Германии. Так как руководство Третьего Рейха (и, прежде всего, сам Гитлер!) не поддержало её, в результате получился пшик.

Только железной волевой рукой первого лица страны Советов можно было обеспечить порядок и выполнение важного правительственного задания.

 

Ситуация в атомной отрасли

О том, как в ту далёкую пору относились в СССР к непонятно-загадочным «атомным делам», хорошо рассказано в книге воспоминаний академика А.П. Александрова. В самом начале 1946 года он жил ещё в Ленинграде, а группа, которой руководил Анатолий Петрович, работала над термодиффузионным разделением изотопов:

«У нас оно получалось, мы сделали интересные колонки конические: двойной конус, один в другом. И перемещая один конус по оси, мы могли как угодно регулировать ширину щели. Я приехал на «Красный Выборжец», говорю, что вот так и так, мне нужны такие вот заготовки медных труб. Мне говорят:

— Что вы! Какие там заготовки! Какие там медные трубы!..

Они меня оттуда буквально выперли…

Тогда у нас был такой генерал Поляков. К нам в институт назначен. Я ему говорю, что так, мол, и так, ничего нельзя сделать. Вдруг на следующий день этот Поляков говорит мне:

— Поезжайте опять на «Красный Выборжец»!

Я приехал туда на другой день. И всё абсолютно на совершенно другом языке:

— И это мы можем, и это мы можем, и давайте обсудим, как лучше сделать! И вот так и так! И, в общем, через две недели будет готово!

Но они не могут делать конуса… Тогда я еду на завод пластмасс. Те говорят:

— Нет, мы это не можем,!

Но у меня уже проторенная дорога. На следующий день они уже говорят, что могут попробовать…».

Иными словами, в этот раз быстро ликвидировать препятствия помог «уполномоченный» Совмина при ЛФТИ генерал Валентин Петрович Поляков.

Другой пример — из книги Ф. Щёлкина «Апостолы атомного века». Здесь история более драматичная, и решать её пришлось без помощи всесильных «уполномоченных». Всё происходило на территории КБ-11, где столкнулись шофёры-зеки и Анатолий Яковлевич Мальский, директор строившегося завода по производству атомных «изделий», то есть бомб.

Зеков в КБ-11 поставлял ГУЛАГ (Главное Управление лагерей МВД СССР). О том, как стал директором сам Анатолий Мальский, рассказ особый. Во время войны он работал в подчинении наркома Бориса Львовича Ванникова, возглавляя завод по производству боеприпасов. Порядки в ту пору были предельно жёсткие:

«При невыполнении месячного плана завода его директора немедленно разжаловавали в рядовые и отправляли на фронт в штрафной батальон. Было одно «послабление». В случае невыполнения плана не более чем на 3 %, в первые три дня следующего месяца после окончания смены коллективу завода разрешалось работать сверхурочно, чтобы «закрыть» план предыдущего месяца.

Анатолий Яковлевич с гордостью рассказывал, что это было возможно только в том случае, если рабочие любили директора. За время войны рабочие завода спасали его три раза. И три раза ему возвращали звание полковника и все правительственные награды…

Борис Львович с согласия Сталина назначил директором единственного в то время в стране завода по изготовлению атомных зарядов своего самого надёжного и работоспособного, битого и заслуженного человека, которому он доверял как самому себе — А.Я. Мальского. Кадры решали всё!..».

С этим-то человеком и произошла…

«… история, связанная с шофёрами грузовиков. Иногда грузовики блокировали легковые автомобили, мешая идти на обгон. Это продолжалось недолго. Один из шофёров попытался так «пошутить» с газиком директора завода А.Я. Мальского, который спешил утром на работу. Анатолий Яковлевич — очень решительный и горячий человек. Шофёр и не подозревал, с кем он «шутит». Мальский достал пистолет и на ходу прострелил два задних баллона грузовика. Тот остановился. Анатолий Яковлевич вышел из машины и, прострелив два передних баллона, уехал. Был морозный зимний день. Так эта проблема была решена раз и навсегда».

Многие проблемы приходилось тогда решать именно таким волевым способом. Ванников, сам почти бывший зек, во время войны лишал провинившихся директоров заводов званий и наград и отправлял в штрафные батальоны. Война к тому времени уже закончилась, но привычки остались прежние.

Берия терпеть не мог Ванникова (как бывшего узника Лубянки). Но методы общения с людьми, им подвластными, и у Лаврентия Павловича и у Бориса Львовича были одни и те же: постоянные угрозы, ежедневный нажим и «закручивание гаек». Иных инструментов воздействия на подчинённых советские атомные генералы не признавали.

Вот ещё один примечательный документ. Он появился на свет 8 октября 1946 года и получил при регистрации номер 2266-942сс:

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Установить, что Главное управление лагерей промышленного строительства Министерства внутренних дел СССР является специализированной организацией для строительства предприятий и учреждений по линии Первого главного управления и непосредственно связанных с ним объектов…».

Иными словами, объявлял заключённые ГУЛАГа становились основной силой, возводящей атомные объекты страны.

Таких объектов появлялось всё больше и больше. Хотя самим физикам-ядерщикам хвастаться по-прежнему было нечем. Опытный уран-графитовый «котёл» ещё только сооружался. И от того, заработает он или нет, зависел успех всего атомного дела.

О том, что будет, если «котёл» не заработает, старались не думать — у американцев-то получилось, стало быть, должно получиться и у нас. Все мысли были направлены на одно: что необходимо сделать ещё, чтобы выполнить важное правительственное задание. К примеру, бомбы ещё не было даже в чертежах, а уже всерьёз обсуждался вопрос, где её испытывать.

11 ноября 1946 года Спецкомитет принял проект Постановления Совета Министров Союза ССР «О строительстве специального полигона для испытания готовых изделий». В документе говорилось не только о сроках сооружения секретного «объекта» и о кандидатуре его начальника. Речь шла и о необходимости изготовления специальной аппаратуры, способной надлежащим образом измерить «… поражающее действие изделия на живой организм на примере различных подопытных животных».

Ещё через две недели членам Спецкомитета пришлось обсуждать некое чрезвычайное происшествие. В протоколе заседания вопрос назвали «О создании особого цензорского бюро».

А случилось следующее. Известный кристаллограф и минералог Ольга Михайловна Шубникова издала книгу «Минералы редких элементов и их диагностика». Книга была выпущена «с ведома и разрешения органов цензуры». Однако бдительные чекисты нашли в ней криминал:

«… разглашены данные о расположении месторождений СССР тория и урана и сведения, характеризующие анализы руд этих месторождений».

Спецкомитет предложил действовать оперативно:

«… в недельный срок принять необходимые меры, обеспечивающие организацию надлежащего цензорского контроля за опубликованием материалов, связанных с вопросами атомной энергии, и о принятых мерах доложить Совету Министров СССР».

Объяснения министра геологии СССР Ильи Ильича Малышева были признаны «неудовлетворительными». И в протоколе появилась строка:

«… обязать т. Малышева навести в издательской деятельности Министерства порядок, обеспечивающий соблюдение государственной тайны».

Таким вот грозным ведомством был тогда атомный Спецкомитет. Мог вынести взыскание любому! Даже министру!

 

Пуск опытного котла

Год 1946-ой завершался. В Лаборатории № 2 подходило к концу сооружение опытного уран-графитового котла.

Параллельно шла подготовка к совещанию у Сталина. 24 декабря Борис Ванников подписал «перечень вопросов», которые предполагалось рассмотреть на этой встрече. Был среди них и «… доклад чл. — кор. АН СССР Харитона Ю.Б. и акад. Семёнова Н.Н. о ходе работ по конструированию бомбы».

Два последних слова, как и положено, были вписаны от руки: секретность — прежде всего.

Но для нас сегодня гораздо интереснее другое: в каком порядке представлены докладчики. Член-корреспондент Харитон идёт раньше академика Семёнова, своего директора. Курчатов продолжал выдвигать на первые роли своих.

К «перечню вопросов», предлагавшемуся на рассмотрения вождя, прилагался также список «… лиц, подлежащих приглашению для участия в совещании:

акад. Курчатов И.В.

акад. Семёнов Н.Н.

акад. Вавилов С.И.

акад. Алиханов А.И….» и так далее.

И вновь изумляет порядок представления. Самый молодой (по сроку пребывания в Академии наук) академик назван первым, все остальные (включая президента Академии!) идут за ним следом.

25 декабря 1946 года первый опытный атомный котёл (его, как мы уже говорили, называли «физическим») был, наконец, пущен! Это событие хорошо запомнилось Дмитрию Семёновичу Переверзеву. Кто он такой? О себе он позднее скажет:

«В начале 1948 года меня назначили секретарём И.В. Курчатова».

О том, что означала эта должность — «секретарь Курчатова», речь впереди. А сначала — небольшое уточнение: до того как стать «секретарём», Дмитрий Переверзев был просто охранником начальника Лаборатории № 2. А теперь — фрагмент воспоминаний:

«Три года неимоверного напряжения, поисков, расчётов, блужданий в „лабиринтах атома“ подошли к концу. Ядерный котёл уже не в мыслях, а наяву построен на территории бывшего картофельного поля на окраине Москвы, где сейчас высятся корпуса института».

Далее — рассказ Ефима Славского:

«По расчётам физиков всё вроде должно получиться. Стали загружать в реактор уран. Загрузили, замерили, а цепной реакции нет. Реактор не идёт. Говорят, мало урана, не хватает для критмассы. Давайте ещё!

Всё, что было у нас, заложили. Добавили. Опять не идёт реакция. На. с стегают: мол, «плохо уран очищаем на заводе в Электростали, примесей в нём много». Но это оказалось ошибкой. Критмасса для цепной реакции оказалась малой.

Один-два раза добавили уран, — наконец, всё пошло! На первый реактор мы добавили небольшое количество урана, вывезенного после победы из Германии».

Физик Игорь Головин:

«Когда на, ступил момент начала цепной реакции, Курчатов сам сел за пульт первого реактора, сам двигал регулирующие стержни, следил за работой счётчиков и ионизационных камер, сам осуществлял этот первый пуск. Никому не передоверил самый ответственный и опасный момент, пустил реактор собственными руками, чтобы ощутить, подчиняется ли он его воздействию».

И снова подробности, запомнившиеся Дмитрию Переверзеву:

«Игорь Васильевич не отрывал взгляда от „зайчика“ гальванометра, соединённого с индикатором мощности реактора. Вдруг навалилось: вспыхнули световые индикаторы, в динамике раздались громкие щелчки. В котле началась цепная саморазвивающаяся ядерная реакция. Первый этап победы.

Так в 6 часов вечера 25 декабря 1946 года впервые на континенте Евразии вспыхнула цепная реакция деления урановых ядер».

Ефим Славский:

«Звонит мне Игорь Васильевич:

— Приезжай! У нас очень интересные дела!

Я приехал тут же. Он мне:

— Пойдём в этот балаган!

Ведёт на реактор и заставляет ребят:

— Ну-ка, давай демонстрировать!

Начинает регулирующий стержень поднимать — идёт цепная реакция! Ребята устроили усилитель — хлопун, он трещит, как пулемёт! Игорь Васильевич:

— О! О! Пошло!

И продемонстрировал через хлопушки, как получаются нейтроны, как идёт цепная реакция. Пустили практически реактор. Он радуется, и я вместе с ним.

Игорь Васильевич предупредил:

— Не говори никому!

Я поехал к себе, и он тоже — в ПГУ. «Прискакал» к Ванникову, Завенягину. Игорь Васильевич был у Ванникова первый заместитель, а я — обычный, но по атомным, диффузионным делам. Они тут же — к Берии».

Берия тоже приехал посмотреть. Чтобы лично убедиться в том, что котёл на самом деле заработал. Высокому гостю всё продемонстрировали. Лаврентий Павлович очень удивился: столько трудов, столько времени положено, а в результате — всего лишь щёлкает хлопушка!

— Это всё? — ледяным разочарованным тоном спросил Берия.

Что ответили Лаврентию Павловичу, история тех слов не сохранила. Но рассказ физика Юрия Николаевича Смирнова о том давнем пуске опытного котла заканчивается очень тревожно:

«Казалось бы, в радостные минуты пуска первого опытного атомного реактора Ф-1 в конце 1946 года Берия, ознакомившись с его работой и выходя из реакторного здания, задал Курчатову зловещий вопрос:

— Кто ваш преемник?».

Вот так это всё и происходило. Точнее, так запомнилось то событие тем, кто принимал в нём участие. Если же отбросить эмоции, то останется один голый факт: котёл заработал!

Берия, Курчатов, Ванников и Первухин тотчас направили Сталину торжествующую докладную записку об этом событии:

«Совершенно секретно

Товарищу Сталину И.В.

Докладываем:

25 декабря 1946 года в лаборатории т. Курчатова закончен сооружением и пущен в действие опытный физический уран-графитовый котёл.

В первые же дни работы (25-26-27 декабря) уран-графитового котла мы получили впервые в СССР в полузаводском масштабе ядерную цепную реакцию…

С помощью построенного физического уран-графитового котла мы теперь в состоянии решить важные вопросы, проблемы промышленного получения и использования атомной энергии, которая до сего времени рассматривалась только предположительно, на основании теоретических расчётов».

 

Новая встреча с вождём

30 декабря 1946 года в рамках подготовки к предстоящей встрече советских учёных-атомщиков с вождём Берия направил Сталину документ, в котором говорилось:

«В соответствии с Вашим указанием будет подготовлен доклад о состоянии научно-исследовательских и практических работ по использованию атомной энергии».

Последние два слова как всегда были вписаны от руки — секретность. Даже в переписке со Сталиным.

Напомним, что в повестку дня намечавшейся встречи Ванников включил выступления Харитона и Семёнова. Берия внёс поправки, исключив академика Семёнова. Теперь эта часть документа выглядела так:

«О ходе работ по Конструкторскому бюро № 11.

Докладывает чл. — кор. АН СССР Харитон Ю.Б., приглашаются чл-кор. АН СССР Зельдович Я.Б. и т. Зернов П.Н…».

Заканчивалось письмо двумя короткими фразами:

«Доклад будет Вам представлен 4 января.

Прошу назначить время для доклада.

Л. Берия».

Совещание у Сталина состоялось 9 января 1947 года. Длилось оно почти три часа (с 19 часов 15 минут до 22 часов 10 минут).

Сначала с вождём беседовали Молотов, Берия, Маленков, Вознесенский и Малышев (Вячеслав Александрович Малышев, министр транспортного машиностроения СССР). Затем (в 19 часов 50 минут) в кабинет пригласили Ванникова, Курчатова, Махнёва, Кикоина, Харитона, Ефремова, Завенягина, Зернова, Арцимовича, Борисова и Комаровского.

Ни Алиханова, ни Семёнова в Кремль не позвали. Первухина на совещании тоже не было.

Сталину подробно рассказали обо всём. И о запущенном Курчатовым уран-графитовом котле, и об электромагнитном методе разделения изотопов урана, которым занимался Арцимович, и о секретном КБ-11 во главе с Харитоном, и о предстоящем пуске заводов № 813 и № 817, а также о будущем полигоне для испытания атомных бомб.

Вождь был удовлетворён услышанным. И после того, как встреча завершилась, дал указание Берии подготовить «проект решения о выдаче премий». Наиболее отличившимся.

А сами атомщики, окрылённые встречей с вождём, с утроенным энтузиазмом продолжили работу по созданию бомбы. Об этом — в рассказе физика Бориса Григорьевича Дубовского:

«Сразу после пуска экспериментального реактора Ф-1 в Лаборатории № 2 Игорь Васильевич начал проводить так называемые „большие пуски“. Для того чтобы не терять времени, обычно эти пуски проводились вечером в субботу и под праздники с тем, чтобы как можно больше поднять мощность реактора и накопить больше плутония. Обычно первые такие пуски в этой далеко не безопасной обстановке Игорь Васильевич проводил сам…

Если случались неприятности и аварийные ситуации, Игорь Васильевич всю ответственность брал на себя. Никто из сотрудников Курчатова не был необоснованно обвинён, и никто не пострадал».

Плутоний пока был нужен только для исследований, и его стремились получить как можно скорее!

Прошёл месяц после встречи в кремлёвском кабинете, Берия представил Сталину «проект решения», и 10 февраля 1947 года постановление Совмина СССР № 257-11 сс/оп было подписано:

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Премировать Курчатова И.В., академика начальника Лаборатории № 2 Академии наук СССР, суммой в 500 000 руб. (50 % первой премии, установленной Постановлением Совета Министров СССР от 21 марта 1946 года за № 627-258сс) и автомашиной «ЗИС-110»…

Арцимовича Л.А., члена-корреспондента Академии наук СССР заместителя заведующего Лабораторией № 2, суммой в 300 000 руб. (30 % первой премии) и автомашиной «ЗИС-110»…».

Курчатов был премирован за «проведённый и принятый к промышленному применению метод получения плутония» (то есть за пуск уран-графитового котла и за руководство проектированием котла промышленного), Арцимович — за «метод выделения урана-235» (электромагнитный метод).

Через тридцать лет академик Анатолий Александров расскажет:

«Арцимович получил серый ЗИС в подарок. Как премию. Был построен большой завод электромагнитного разделения. Однако это оказался очень дорогой процесс по сравнению с диффузией».

Но власть с затратами не считалась. И, выдав награды двум отличившимся физикам, наглядно продемонстрировала узкому кругу засекреченных лиц, какие их ожидают сладкие «пряники».

Но Берия продолжал придерживаться твёрдого правила, заключавшегося в том, что увидевшим «пряник» следует тут же показать «кнут». И Лаврентий Павлович тут же дал генералу Василию Махнёву, секретарю Спецкомитета, соответствующее распоряжение.

 

Проблемы атомной охраны

26 февраля 1947 года член Спецкомитета Николай Вознесенский получил статус члена политбюро. С этого момента Атомный проект страны Советов стали курировать три члена высшего партийного ареопага.

А через несколько дней (в самом начале марта), выполняя распоряжение, полученное от Лаврентия Павловича, генералы В.А. Махнёв и Н.И. Павлов направили своему шефу письмо:

«По Вашему поручению докладываем свои соображения об организации охраны ведущих научных работников.

I. Считаем, что охрану необходимо организовать в отношении следующих работников: Курчатова И.В., Арцимовича Л.А., Харитона Ю.Б., Кикоина И.К.

II. Охрана перечисленных лиц должна обеспечить безопасность их при передвижении по городу и при выезде за пределы Москвы (в командировку, отпуск и т. п.).

III. Охрана должна осуществляться сотрудниками Министерства госбезопасности СССР путём введения их в штаты Лаборатории № 2 и КБ-11 под видом личных секретарей (по 2 сотрудника на каждого)».

Берия внесённые предложения одобрил.

Так личный охранник Игоря Курчатова майор госбезопасности Дмитрий Семёнович Переверзев стал именоваться «личным секретарём». О своей тогдашней деятельности он впоследствии вспоминал:

«Это была нелёгкая, беспокойная должность, сопряжённая с большой ответственностью…

Ежедневно к 10 часам мы ехали в министерство или в Совет Министров. После обеда часов до 2–3 дня ходили по объектам и лабораториям. Потом час — на пинг-понг или бильярд. Час уходил на обязательную ночную прогулку. А во время первых загрузок реакторов вообще по двое суток не спали. И выходные тогда случались редко. Хотя и их Игорь Васильевич использовал не совсем по назначению. Ему приходилось привозить различные документы, бумаги, статьи.

Я старался не отставать от Курчатова и всегда, чем мог, помогал ему. Курчатов часто подшучивал надо мной:

— Ты — моя вторая память!».

Возле других «ведущих работников» атомной отрасли тоже появились «личные секретари» в штатском, которые стали ходить за своими подопечными буквально по пятам.

В книге воспоминаний академика А.П. Александрова есть такой эпизод с участием одного из охранников (дома Анатолия Петровича называли АП, а его охранников — «духами»):

«Однажды АП собрался в командировку в Ленинград и попросил одного из "духов'' съездить на вокзал и купить билеты. Тот поехал в машине АП, купил билеты, и, как он потом рассказывал, вдруг к машине подошёл совершенно пьяный военный и начал скандалить, мешая отъехать. «Дух» его пытался урезонить, но военный вытащил пистолет, стал им размахивать. И сразу же с помощью «духа» попал в милицию.

Уже дома он сказал АП примечательную фразу:

— Как жалко, что Вас не было в машине, а то я бы его сразу пристрелил, и мне было бы повышение в звании».

Может показаться, что все «щели», через которые способны утекать атомные секреты, оказались перекрыты весьма надёжно. Но не тут-то было!

8 марта 1947 года, ознакомившись с системой охраны объектов ПГУ, Авраамий Завенягин забил тревогу. Он сразу написал Берии:

«Первое главное управление охраняется вахтёрской охраной, укомплектованной вольнонаёмными лицами.

Несмотря на систематически применяемые дисциплинарные меры, охрана остаётся недостаточно дисциплинированной — имеют место сон на посту, дезертирство и ряд других серьёзных проступков.

Опыт показал, что вахтёрская охрана является совершенно ненадёжной, не обеспечивающей надлежащую сохранность секретной документации Первого главного управления.

Ввиду вышеизложенного необходимо охрану Первого главного управления и организацию пропускного режима возложить на Министерство государственной безопасности».

Однако написать — легко, а вот на деле передать советских атомщиков в поднадзорные МГБ оказалось не так-то просто. Об этом свидетельствует записка заместителя председателя Госплана СССР и одновременно заместителя начальника ПГУ Николая Андреевича Борисова:

«Заместителю Председателя Совета Министров Союза ССР

тов. Берия Л.П.

… Ввиду того что Министерство государственной безопасности СССР производит охрану только зданий Совета Министров СССР и ЦК ВКП(б), тов. Абакумов не считает возможным принять на себя охрану зданий Первого главного управления.

Министерство внутренних дел (т. Круглов) также не согласно принять на себя охрану Первого главного управления при Совете Министров СССР по мотивам того, что в настоящее время здания министерств и ведомств им не охраняются.

Так как охрана особо важных объектов возложена на Министерство внутренних дел СССР, Госплан СССР считает целесообразным возложить охрану зданий Первого главного управления при Совете Министров СССР на это министерство».

Иными словами, взваливать на себя дополнительный груз не хотел никто. Да и охрана ПГУ было делом не только весьма хлопотным, но и очень ответственным. Пришлось Лаврентию Павловичу лично вмешаться и 25 марта 1947 года подписать распоряжение Совета Министров СССР № 2919-рс:

«Обязать Министерство внутренних дел СССР (т. Круглова) принять с апреля 1947 года под охрану здания Первого главного управления при Совете Министров СССР, для чего выделить необходимое количество личного состава».

Документы, касающиеся вопросов охраны атомных объектов, приходилось подписывать и Сталину. Взять, к примеру, постановление Совмина СССР № 2938-954сс от 21 августа 1947 года. В нём речь идёт об охране уральского завода № 817 (в документе он назван «объектом № 859»):

«5. Обязать Министерство внутренних дел СССР (т. Круглова):

… б) оградить периметр завода протяжением 20 км двухрядным проволочным ограждением, прорубить необходимые просеки, построить караульные помещения, оборудовать освещение и связь по периметру к 1 января 1948 г.;

6. Обязать Министерство внутренних дел СССР (т. Круглова) пересмотреть содержащиеся в лагере строительства объекта № 859 континген ты и:

а) в месячный срок вывести в Воркутлаг МВД СССР и разместить в изолированном лагпункте всех заключённых по ст. 58-6, 58-8, 58-9.

б) впредь не допускать направления на строительство объекта № 859 заключённых перечисленных категорий».

Напомним, что по статье 58 в сталинских лагерях отбывали срок политзаключённые.

Борис Васильевич Брохович, в ту пору главный инженер радиохимического завода «В», возводившегося на территории комбината № 817, рассказывал, как вёл себя министр Круглов, выполняя приказ вождя:

«В 1947 году на площадку базы № 10 прибыла комиссия, возглавляемая министром МВД генералом С.Н. Кругловым, по выбору площадки для конечного завода «В». В составе комиссии был и И.В. Курчатов…

Мы поехали в воинскую часть и поднялись на второй эта. ж единственного кирпичного здания в кабинет начальника. Расселись на стулья у стен. Я сидел рядом с Курчатовым. Круглов — у стола. Он вёл заседание комиссии. Он достаточно грубо, как казалось, наверное, не только мне одному, обратился к начальнику склада на «ты» примерно так:

— Ну, ты, скажи, что у тебя тут делается? Что хранится и что есть?

Офицер встал, вытянулся по стойке «смирно» и спокойно доложил:

— Я этого сделать не могу, товарищ министр, так как эти сведения не входят в мою компетенцию, а в компетенцию военно-морского министра. А указания его нет.

На другие вопросы он отвечал, а на вопросы, подобные первому, отвечал аналогичным образом. Обстановка накалялась.

Вдруг я почувствовал, что меня кто-то подтолкнул в бок. Я посмотрел и увидел напряжённое лицо Игоря Васильевича. Мне показалось, что Игорь Васильевич переживает за подполковника, сочувствует ему. Ведь он поведением Круглова, бывшего служащего охраны Сталина, поставлен в такое неравноправное положение.

Затем генерал Круглов встал, сказав, что ему здесь делать нечего, и предложил поехать посмотреть территорию склада.

У одного склада сошли с машины, Круглов спросил офицера:

— Что у тебя здесь лежит?

Офицер опять весь вытянулся, взял под козырёк и ответил:

— Товарищ генерал, я не могу сказать, это не в моей компетенции!

После этого Круглов и все мы сели в машину и возвратились на станцию

Татыш. Нас провожал начальник склада. Он был вежлив, улыбался и отдавал честь при прощании. Игорь Васильевич, улучив минутку, сказал мне:

— Каков офицер! Как умеет себя с достоинством держать! Учись!».

Есть ещё одно любопытное свидетельство Бориса Броховича —

о том, как Курчатов «выпутывался» из сетей собственной охраны:

«Его, как правило, сопровождали 2–3 „духа“, работавшие посменно. Они, конечно, надоедали Игорю Васильевичу, и он иногда избавлялся от них своеобразно.

Вдруг раздавался его голос с просьбой к хозяйке, обслуживающей гостинцу, пожилой женщине Анне Фёдоровне Соколовой:

— Анна Фёдоровна! Прошу пару стаканов горячего чая! Я сегодня по-московски чаёвничать хочу.

Приносили чай, а Игорь Васильевич через веранду уходил гулять в парк, оставив с носом своих «духов».

О другом случае, в котором принимал участие «секретарь», охранявший Курчатова, рассказывал академик Евгений Иванович Забабахин:

«В свободное время в экспедициях Игорь Васильевич иногда охотился, а в один жаркий день пригласил нас участвовать в заплыве. Мы наивно согласились составить ему компанию, не зная, что пловец он превосходный. Побарахтавшись с километр по реке, мы отстали от него, выбрались на берег и несколько километров сопровождали его пешком. Нам было неуютно, но ещё хуже было секретарю Игоря Васильевича, который плавал не лучше нас(то есть тоже шёл по берегу), но отвечал за жизнь уплывавшего начальника головой».

 

«Вопросы Горной станции»

11 апреля 1947 года в протоколе № 34 заседания Специального комитета при Совмине СССР впервые появилась фамилия Щёлкин. Перед ней стояли четыре буквы: «д.ф.-м.н…», означавшие «доктор физико-математических наук».

Кирилл Иванович Щёлкин, долгое время работавший в Институте химической физики, которым руководил академик Н.Н. Семёнов, был специалистом по взрывам и горению. Сослуживцы говорили о нём с большим уважением.

Николай Николаевич Семёнов:

«… в исследованиях Кирилла Ивановича разрешён ряд серьёзных методологических трудностей, в результате чего создан безупречный метод объективной регистрации быстро протекающих взрывных процессов».

Яков Борисович Зельдович:

«Я разрабатывал теорию горения, подходя к ней со стороны химической кинетики, осложнённой выделением тепла. Он акцентировал внимание на влиянии газодинамики. И в этом он нашёл правильный ответ…».

Юлий Борисович Харитон:

«… м, еия до сих пор поражают его первые работы. Необычайно прозрачные и классически строгие».

И вот теперь Щёлкину было поручено создать атомную бомбу.

Мы уже говорили о том, что Харитон, назначенный на пост главного конструктора КБ-11, не имел никаких конструкторских навыков. Поэтому в работе КБ стали возникать сложности. И Курчатов решил усилить руководящий состав атомного объекта учёным с инженерной хваткой. В марте 1947 года Кирилл Щёлкин вступил в должность первого заместителя Юлия Харитона.

В тот момент вопросов перед физиками стояло множество. И касались они не только чисто технической стороны дела.

Академик Харитон впоследствии вспоминал:

«Мы с Щёлкиным составили первый список научных работников. Их было 70. Это показалось огромным числом, мол, зачем столько. Никто тогда не представлял масштабов работ».

Кстати, это признание главного конструктора атомной бомбы лишний раз говорит о том, как слабо разбирался он в том, что ему предстояло сделать.

Впрочем, тех, кто разбирался тогда в атомных вопросах, можно было пересчитать по пальцам. А дело всё равно делать было надо! 11 апреля 1947 года Харитон направил своего только назначенного первого заместителя на заседание Спецкомитета. С тем, чтобы он принял участие в обсуждении «Вопросов Горной станции» (то есть полигона для испытания атомных бомб). Щёлкин представлял интересы заказчика — КБ-11 и изложил требования изготовителей бомбы к создававшемуся месту для испытаний.

На то же заседание Спецкомитета был приглашён и Анатолий Александров. Он уже год работал директором Института физических проблем и был введён в состав Научно-технического совета ПГУ. Бывший капицинский институт теперь вплотную занимался вопросами разделения изотопов. 11 апреля на заседании Спецкомитета Александров выступил с заявлением о том, что работа завершена:

«И вот там я, значит, стал докладывать относительно вот этого разделения. На меня набросились очень сильно по поводу того, что, вот, как мы можем гарантировать кампанию и так далее…

Берия сидел за столом, таким перпендикулярным, а от него вдоль шёл длинный стол, за которым все сидят. Махнёв докладывает, вот, значит, товарищ Александров представил проект завода для получения тяжёлой воды. Берия, значит, берёт в руки бумагу:

— А товарищ Александров знает, что взорвалась опытная установка в Дзержинске?

Махнёв говорит:

— Знает.

А я сижу прямо против Махнёва, тоже рядом с Берией. Он не ко мне обращается, к Махнёву:

— Он свою подпись не снимает?

Он говорит:

— Нет, не снимает.

Потом он так посидел:

— А он знает, что, если завод взорвётся, он поедет туда, куда Макар телят гоняет?

Я говорю, что да, это, я говорю, себе представляю.

— Вы подпись свою не снимаете, товарищ Александров?

Я говорю:

— Нет, не снимаю.

— Строить завод! — и Берия написал резолюцию: «За, ЛБ».

Вот Завод стоимостью что-то около сотни миллионов рублей. И как-никак впервые в мире был водородный холод в промышленном масштабе здесь реализован. Американцы это делали изотопным обменом».

С такими эмоциональными подробностями тот давний эпизод представлен в воспоминаниях академика Александрова. А в протоколе, который вёл генерал Махнёв, всё выглядит намного короче и суше:

«Принять постановление Научно-технического совета Первого главного управления при Совете Министров СССР о постройке опытной полузаводской разделительной установки по методу, разрабатываемому Институтом физических проблем».

А время летело всё стремительней…

Тридцать шестое заседание Специального атомного комитета, состоявшееся 31 мая 1947 года, было не совсем обычным, так как на этот раз вызова в зал заседаний дожидалось много высокопоставленных военных. Были приглашены главный маршал артиллерии Воронов, маршал инженерных войск Воробьёв, заместитель командующего ВВС Жигарев, а также гвардии генерал артиллерии Рожанович. Им предстояло принять участие в обсуждении очень важного вопроса: «О месте строительства Горной станции (объект № 905)». Говоря проще, надо было выбрать место для строительства испытательного полигона.

Докладывал генерал Рожанович, уже назначенный начальником этого секретного объекта. Затем высказались маршал Воробьёв, академик Семёнов, генерал Завенягин, а также тройка кураторов: Маленков, Вознесенский, Берия. Кирилл Щёлкин, впервые участвовавший в совещании, на котором присутствовали столь высокопоставленные лица, вновь сформулировал требования заказчика — КБ-11.

Задача, стоявшая перед членами Спецкомитета, была очень непростая — предстояло выбрать месторасположение Горной станции из шести предложенных вариантов:

1) площадка в районе реки Иртыш,

2) площадка в районе западного берега озера Балхаш,

3) площадка в районе реки Ишим у станции Атбасар,

4) площадка южнее города Кустанай в районе Наурзумского заповедни ка,

5) площадка южнее озера Гусиное в Забайкалье,

6) площадка в районе пяти озёр севернее города Чита.

Все варианты сопровождались подробнейшим перечнем достоинств и недостатков. Они включали в себя географические координаты, удалённость от железной дороги, от населённых пунктов и от государственных границ, обеспеченность аэродромами, условия жилья, характер рельефа местности и даже особенности почвенного покрова.

Те, кто представлял вопрос на обсуждение (А. Завенягин, М. Воробьёв, М. Садовский, С. Александров и П. Рожанович), обратились к Берии с предложением:

«… утвердить для строительства Горной станции площадку № 1 в районе Иртыша».

Аргументы приводились следующие:

«Эта площадка совершенно пустынна, центр площадки диаметром 20 км окружён грядой холмов до 40 м и выше. Площадка имеет хорошие естественные грунтовые дороги и вполне обеспечена водой. На самкой площадке имеется естественный аэродром, пригодный для эксплуатации транспортной авиации и средних бомбардировщиков. Для эксплуатации тяжёлых бомбардировщиков возможно использование существующего аэродрома гражданского воздушного флота, удалённого от г. Семипалатинска на 6 км.

К недостаткам этой площадки относятся удалённость её на 170 км от железной дороги и наличие в г. Семипалатинске китайского консульства, которое, по нашему мнению, должно быть оттуда удалено».

Изучив представленные документы, Спецкомитет постановил:

«Принять представленное заместителями начальника Первого главного управления тт. Завенягиным и Александровым, начальником Горной станции т. Рожановичем и научным руководителем станции т. Садовским предложение об утверждении для строительства Горной станции площадки № 1 в р-не р. Иртыш в 170 км западнее г. Семипалатинска.

Проект Постановления по данному вопросу представить Председателю Совета Министров Союза ССР товарищу Сталину».

 

Заседания, решения, постановления

10 июня 1947 года члены Спецкомитета вновь обсудили вопрос о том, как ускорить процесс создания атомной бомбы. Ведь время шло, а долгожданного оружия всё ещё не было.

В чём причина?..

Не хватает специалистов?.. Дадим! В месячный срок обеспечим!

Что, в месячный долго?.. Дадим через две недели! Через десять дней! Только назовите, сколько людей вам требуется!..

И тотчас было принято решение, которое занесли в ту часть протокола, которая называлась «О мерах по обеспечению развёртывания работ КБ-11»:

«Поручить т. Кузнецову А.А. совместно с тт. Зерновым и Александровым в декадный срок подобрать 36 человек специалистов из числа наиболее способных научных работников и инженеров, членов ВКП(б) и

ВЛКСМ, окончивших вузы и втузы в 1945–1947 гг. согласно прилагаемому перечню специальностей (Приложение № 2), и направить их в распоряжение Лаборатории № 2, независимо от места работы этих специалистов в данное время».

Алексей Александрович Кузнецов, которому поручалось это ответственейшее дело, во время войны занимал пост секретаря Ленинградского обкома партии. Сталин отозвал его в Москву и назначил секретарём ЦК, курирующим МГБ и МВД. Теперь «т. Кузнецов А.А.» приобщался и к атомному делу.

Одним из «специалистов», способным пополнить ряды советских «бомбоделов», мог стать физик-аспирант А.Д. Сахаров, который в 1947 году впервые переступил порог кабинета Игоря Курчатова. Впоследствии об этом событии Андрей Дмитриевич написал так:

«Курчатов сидел за письменным столом, разговаривая со мной, он изредка поглаживал свою густую черную бороду и поблескивал огромными, очень выразительными карими глазами. Напротив на стене висел большой, в полтора роста, портрет И.В. Сталина с трубкой, стоявшего на фоне Кремля, написанный маслом, несомненно — подлинник; не знаю, от кого из придворных художников. Это был символ высокого положения хозяина кабинета в государственной иерархии (портрет висел некоторое время и после ХХ съезда)».

Молодому аспиранту, сидевшему напротив сталинского портрета, даже в голову не могло придти, что ожидает его на новом поприще. А между тем Андрею Сахарову предстояло создать водородную бомбу, стать Героем Социалистического труда, лауреатом Сталинской премии, доктором наук (без защиты диссертации) и академиком (минуя, как и Курчатов, стадию члена-корреспондента). Но это всё произойдёт через шесть лет.

А пока они просто беседовали. Курчатов и Сахаров. Академик приглашал аспиранта на работу в свою засекреченную фирму, которая так нуждалась в способных «специалистах», и которой так благоволил вождь — тот самый, что был изображён на фоне Кремля.

19 июня 1947 года Сталин подписал очередной «проект», подготовленный Спецкомитетом. «Проект» сразу превратился в Постановление правительства под номером 2141-563сс/оп. Оно давало старт строительству секретнейшего полигона, который с этого момента уже вполне официально получал название «Горная станция».

И строительство «станции» тут же началось.

В тот же день Сталин поставил свою подпись под ещё одним постановлением Совмина (№ 2143-565сс/оп): «О мерах по обеспечению развёртывания работ на объекте № 550». Речь шла уже о КБ-11. У этого правительственного акта было пять приложений. Обратим внимание на четвёртое, в котором вновь проявился типичный бериевский стиль (подавать на подпись вождю всякие мелочи):

«2. Разрешить Первому главному управлению при Совете Министров СССР построить на объекте № 550 лабораторный корпус вместо двухэтажного трёхэтажный.

Председатель Совета Министров Союза СССР И. Сталин».

А Спецкомитет 19 июня отправил в десятидневную командировку на Урал Авраамия Завенягина, Игоря Курчатова, а также двух заместителей начальника ПГУ генерала Александра Комаровского (он же — начальник Главпромстроя НКВД) и Николая Борисова (он же — заместитель председателя Госплана СССР). Цель поездки была сформулирована так:

«… для проверки состояния строительства и подготовки к монтажу завода № 817, а также для принятия мер на месте по обеспечению строительно-монтажных работ».

9 августа 1947 года в комнату, в которой заседал Специальный атомный комитет, вновь были приглашены «министр вооружённых сил СССР т. Булганин, маршал инженерных войск Воробьёв, генерал армии Антонов и начальник объекта № 905 Министерства вооружённых сил СССР т. Рожанович». В повестке дня, как нетрудно догадаться, стояли вопросы «Горной станции». В протоколе заседания они названы «организационными». В их обсуждении приняли участие Булганин, Вознесенский, Ванников, Воробьёв и Берия.

Что задумали «организовать» столь высоко поставленные начальники и вожди, видно из принятого решения:

«Горную станцию» впредь именовать «Учебный полигон № 2 Министерства вооружённых сил СССР»».

Выходит, что только для «организации» этого переименования, Берия и вызвал министра, маршала и двух генералов. Удивляться тут нечему — ведь Сталин в этот день утверждал этажность строившейся лаборатории. Вожди готовы были идти на всё, лишь бы поскорее заполучить желанную атомную бомбу.

Секретные предприятия, возводившиеся на Урале и остро нуждавшиеся в специалистах, тоже получили «организационную» помощь. Спецкомитет постановил:

«Поручить тт. Курчатову, Кикоину, Ванникову, Завенягину и Борисову определить, сколько и каких специальностей работников нужно для заводов № 817 и 813.

… ещё раз рассмотреть и уточнить по министерствам количество мобилизуемых работников для заводов № 817 и 813, исходя из необходимости мобилизации их преимущественно из машиностроительных министерств».

После своего «организационного» заседания 9 августа, Спецкомитет долгое время не собирался. Почти полтора месяца все ядерные вопросы решались и утверждались путём опроса. Затем ещё два месяца заседания проводились без главных кураторов — протоколы подписывал начальник ПГУ Борис Ванников. Чем в этот момент занимались Берия, Вознесенский и Маленков, неизвестно. Может быть, отдыхали. Но, скорее всего, во властных структурах произошло очередное обострение подковёрной борьбы, и советским вождям стало не до атомных дел.

Однако Сталин об атомщиках не забывал. И в конце сентября 1947 года членам Спецкомитета объявили, что вождь срочно требует отчитаться.

6 октября Ванников, Курчатов, Завенягин, Борисов, Первухин, Кикоин и Арцимович требуемый отчёт написали. В нём говорилось о работе, проделанной за девять прошедших месяцев. Очень многое пришлось самым подробнейшим образом объяснять и обосновывать. Но самое главное, в этом отчёте Сталину давалось новое обещание (с поимённым указанием, кто и за что несёт персональную ответственность):

«Первый экземпляр атомной бомбы будет собран Конструкторским бюро № 11 (проф. Харитон) в ноябре 1948 г…».

Итак, физики пообещали вождю, что бомба будет сделана через год!

Однако суровая действительность дарить подарки учёным-ядерщикам не собиралась. Поэтому, несмотря на колоссальное напряжение сил, огромные затраты времени и средств, сроки, установленные самой курчатовской командой, продолжали срываться.

Проблемы возникали повсеместно.

Особо критическая ситуация сложилась на заводе № 817. Чтобы хоть как-то выправить положение, Спецкомитет постоянно направлял на Урал в длительные командировки Ванникова, Завенягина, Курчатова и других специалистов по «подстёгиванию».

Инженер Борис Брохович вспоминал:

«Обстановка была суровой и напряжённой, если не сказать больше. Верховное руководство проблемой Берией, его методы управления и контроля не помогали. Продолжалось отставание строительства, несмотря на снятие с работы начальника строительства генерал-майора Л.Д. Раппопорта и директора завода № 817 Е.П. Славского. Усложняли обстановку и работу «могучей кучки» во главе с Б.Л. Ванниковым и И.В. Курчатовым неувязки в проектах. Каждое техническое решение вырастало в проблему потому, что всё делалось впервые…

Положение архисложное!».

11 октября 1947 года Спецкомитет собрался на своё сорок пятое заседание в минимальном составе: Ванников, Курчатов, Махнёв и Первухин. Был рассмотрен вопрос «О ходе выполнения заказа № 1859» (строительство завода № 817). Отсутствие членов политбюро не помешало комитетчикам самым строгим образом спросить с представителей семи (!) министерств, которые «… не обеспечили в установленный срок поставку оборудования и материалов». Для ликвидации недопоставок виновным дали предельно сжатые сроки.

24 октября — новое заседание. И вновь — в неполном составе: Ванников, Завенягин, Курчатов, Махнёв и Первухин. Громы и молнии снова обрушились на нерадивых чиновников по полной программе:

«Обязать Министерство… в 2-дневный срок представить Специальному комитету.

… в 3-дневный срок проверить…

… в 5-дневный срок доложить…

… в недельный срок проверить…».

А тут ещё возникли сложности и с ураном!..

Казалось бы, из Германии было вывезено вполне достаточное количество урановых солей. Однако понадобились титанические усилия доктора Николауса Риля и его немецких коллег, работавших на заводе № 12, прежде чем удалось выйти из тупика, в котором оказались советские атомщики.

 

Вклад доктора Риля

Николаус Вильгельм Риль родился в 1901 году в Санкт-Петербурге в семье немецкого инженера фирмы «Сименс». До 1919 года жил в России, затем его семья переселилась в Германию. Там с 1924 года Николаус стал работать в берлинском Институте химии кайзера Вильгельма. Окончив в 1926 году Берлинский университет, перешёл в Акционерное общество «Ауэр». Вёл работы в области люминесценции, химии редких элементов, химии света, биофизики. Участвовал в немецком урановом проекте, занимаясь разработкой технологии производства чистого металлического урана из руды, которую доставляли из Бельгии.

Вот как описан этот человек в романе Даниила Гранина «Зубр»:

«Николаус Риль происходил из прибалтийских немцев. Начинал он работать как физик у таких великолепных учёных как Отто Ган и Лизе Мейтнер. Высокие нравственные правила этих физиков, несомненно, повлияли на Риля. Придёт день, когда это поможет ему совершить выбор. Но путь его был витиеватым».

В Германии Риль встретился с другим выходцем из России, биофизиком Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским, которого в 1925 году пригласили на работу в берлинский Институт по изучению мозга. Молодые люди подружились. На людях говорили по-немецки, оставшись наедине — по-русски.

После прихода к власти нацистов, Ресовский мог вернуться на родину. Но он остался в Германии. Кто знает, может быть, на это решение как-то повлиял и Николаус Риль.

В романе Гранина о той поре в Германии говорится так:

«В первые годы фашизма Риль был вдохновлён возможностями, которые открылись перед ним, — применить свои способности физика в промышленности. Надо поманить, что изнутри для немецкого обывателя фашизм выглядел совсем иначе, чем снаружи. Всё в гитлеровской Германии делалось под лозунгом: для блага народа, во имя будущего великой Германии! Это создавало иллюзии. Да, конечно, антисемитизм, национализм — плохо, но зато отчизна воспрянет».

После капитуляции Германии Тимофеев-Ресовский (это у него было прозвище — «Зубр») был арестован и как пособник нацистов осуждён на долгие годы лагерей. После Лубянки, Карагандинского лагеря и лазарета МВД (там он лечился от истощения и пеллагры, вызванной недостатком в организме витаминов) его направили в уральскую шарашку (Лабораторию «Б» МВД СССР). Туда обессиленного учёного (он уже не мог самостоятельно передвигаться) доставили на носилках.

Рилю повезло больше. Дав согласие участвовать в Атомном проекте страны Советов, он был доставлен в город Ногинск Московской области, где вместе с другими немецкими учёными приступил к переоборудованию завода «Электросталь» в урановое предприятие. Уже в конце 1945-го там началась переработка оксида урана.

Риль прекрасно говорил по-русски, и многим из тех, кто с ним работал, даже в голову не приходило, что он немец. Все называли его Николаем Васильевичем.

В те послевоенные годы завод № 12 был обнесён двумя рядами колючей проволоки, о которой Риль спустя много лет напишет, что она была нужна…

«… чтобы строительные рабочие, занимавшиеся переоборудованием завода, не могли покидать его территорию… Эту работу выполняли в основном заключённые, преимущественно советские солдаты, вернувшиеся из немецкого плена. По возвращении на родину их встречали не цветами и танца. ми. Вместо этого они получили несколько лет заключения за то, что проявили трусость на поле боя».

Сохранилось письмо, написанное Завенягиным, Малышевым, Первухиным, Антроповым (зам. начальника ПГУ) и Курчатовым:

«2 октября 1946 г.

Сов. секретно (Особая папка)

Товарищу Берия Л.П.

В ближайшее время необходимо организовать проектирование цехов для выделения металлических плутония и урана-235. Для обеспечения высокого качества технологической части проекта цехов мы считаем целесообразным привлечь к разработке технологии д-ра Риля, имеющего большой опыт по приготовлению чистых металлов…

Было бы также весьма целесообразно привлечь доктора Риля для консультации по проекту химического цеха "Б" завода 817.

Просим Вашего решения».

Доктор Риль справлялся с любым заданием, которое ему давали. 5 марта 1947 года вышло постановление Совмина СССР № 416-17бсс/оп:

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Премировать:

Риля Н.В. — доктора, начальника лаборатории — суммой в 350 000 руб. (50 % установленной премии) и автомашиной «Победа,» за разработку технологии получения чистых специальных металлов.

Для премирования остальных научных и инженерно-технических работников, рабочих и служащих научных организаций и предприятий, принимавших участие в разработке и освоении предложенной доктором Рилем технологии производства чистых специальных металлов, выдать в распоряжение т. Завенягина А.П. 175 000 руб. (50 % установленной для этого премии)».

Завершал постановление правительства пункт пятый:

«5. Обязать министра финансов СССР (т. Зверева):

… б) оплатить за счёт государственного бюджета стоимость и расходы по доставке автомашины «Победа», выданной настоящим Постановлением в премию доктору Рилю Н.В.

Председатель Совета Министров Союза ССР И. Сталин».

 

Это непонятное излучение

Немало забот доставляла тогда советским физикам явление радиоактивности — это загадочное излучение, идущее из недр атомов, было неподвластно учёным.

Ефим Славский, который тогда постоянно находился на уральском комбинате № 817 (был там сначала директором, затем — главным инженером), впоследствии рассказывал:

«Когда на комбинате работали, со временем не считались вовсе. Спали два-три часа в сутки, нередко в производственных корпусах, напряжение колоссальное. Народ — самоотверженный.

Вспоминаю нашего классного мастерового Ивана Павловича Фролова-Домина, который оказал нам столько замечательных услуг, а Игоря Васильевича, можно сказать, спас…

В ту ночь на реакторе дежурил Игорь, Васильевич. Надо проверить, загрузить свежие урановые блочки, заключённые в алюминиевые оболочки. Он через лупу рассматривал, проверял, нет ли повреждённых. У нас была сигнализация устроена так: если радиоактивность увеличивалась больше положенной нормы, включалась звуковая сигнализация. Но так как у нас «гадость,» была большая, то мы вообще выключали эти звонки и за. гуёшли световую сигнализацию.

А тут вдруг она загорелась! Игорь Васильевич сидел у стола. Он брал из ящика облучённые блочки, осматривал и клал в другую сторону. Иван Павлович видит: загорелись лампы. Он подходит к Игорю Васильевичу и говорит:

— Не у вас ли это, Игорь Васильевич? Смотрите, загорелось!

И дозиметриста вызвал. Ионизационную камеру доставили мгновенно. И установили, что у Игоря Васильевича в этом самом ящике находится мощно облучённые блочки. Если бы он просидел и всё отсортировал — ещё тогда бы мог погибнуть!».

Забегая вперёд, скажем, что после успешного испытания первой атомной бомбы «инженер, руководитель монтажного участка» Иван Павлович Фролов-Домнин будет удостоен ордена Ленина. Но это случится через два года.

А тогда, в 1947-ом, поступок «классного мастерового» Фролова-Домнина, спасшего от «погибели» самого Игоря Курчатова, многие назвали героическим. И с подобной оценкой вполне можно было бы согласиться, если бы не было другого рассказа о том же самом происшествии.

В интерпретации Анатолия Александрова история «героического» спасения выглядела так:

«Как-то Игорь Васильевич сказал Фролову-Домнину, мол, ты мне покажи блочки, которые вытащили из „козла“.

Хранились они в кюбеле в галерее под водой. И можно было посмотреть их в перископ. А тот понял чересчур буквально. Игорь Васильевич сидел в центральном зале. Вот туда и принёс Фролов-Домнин эти блочки.

Включилась вся сигнализация по радиоактивности!

Что такое?

А это он прёт целый лоток с этими блочками и ставит перед Игорем Васильевичем. Игорь Васильевич в недоумении смотрит:

— Что случилось?

Потом глянул на эти блочки:

— Ты что, — говорит, — принёс?

— Вы ж мне сказали блочки принести. Я их из кюбеля вынул, вот, принёс.

Он совершенно ничего не понимал. Вытащил из канала, в зале в уголочек положил и накрыл какой-то тряпкой. Вся сигнализация звонит, а ему неважно, отчего она там звонит.

Вот такие номера бывали всё время».

Наличие двух диаметрально противоположных взглядов (Александрова и Славского) на одно и то же событие, конечно же, сильно подрывает доверие к достоверности рассказов очевидцев тех далёких событий. И всё же фактов, которым можно доверять, в них предостаточно.

Например, в обоих воспоминаниях есть упоминание о том, что очень и очень многое в те годы делалось с большими нарушениями. Это действительно так!

При создании атомной отрасли нарушалось всё: законность, технологические нормы, правила техники безопасности и т. д. и т. п… Несмотря на огромное количество разведматериалов, бывших в распоряжении Курчатова, советская атомная бомба всё равно делалась чуть ли не вслепую, почти на ощупь. Поэтому и приходилось пренебрегать очень многим.

Вот, к примеру, ещё одно воспоминание Анатолия Александрова о том, как относились в ту пору к такому явлению, как радиоактивность:

«Положение было такое, что сама по себе дозиметрия тогда ещё не была толком отработана. То есть в это время уже были у нас у всех фотокассеты, которые проявляли и устанавливали, кто сколько получил.

Но поначалу было такое положение: кто переоблучился — по результатам фотокассет — тому давали сразу отпуск на несколько дней. Чтобы привести в норму. Чтобы за длительный период времени было бы среднее облучение по нормам,

Работяги ж это сообразили и стали эти кассеты совать во всякие трубопроводы активные и так далее, или в кюбеля, где хранились блоки, для того чтобы побольше иметь отпусков на этом деле. Сильно это дело влияло.

Тогда, значит, стали, наоборот, штрафовать начальника смены, скажем, если у него люди переоблучились. Но люди стали все эти самые кассеты оставлять в своём костюме и не нести с собой на работу.

Так что, в общем, это длительное дело было, пока нашли такие способы, что это стало выглядеть довольно разумно. Но и то сейчас ещё не очень разумно, потому что, например, попробуй кого-нибудь снять с пайков и дополнительных отпусков по вредности, перевести в безвредные условия работы — это ж кошмар, никто не хочет».

Вот так пытались тогда защититься от вредной радиоактивности.

Немало проблем возникло и у Кикоина с обогащением урана.

 

Проблемы газовой диффузии

Освоить метод обогащения урана диффузионным способом Курчатов поручил И.К. Кикоину. Но, как Исаак Константинович ни бился, дело довести до ума никак не удавалось.

Впрочем, этот метод был, в самом деле, не из лёгких. В книге Генри Смита «Атомная энергия для военных целей» о нём говорилось:

«Вероятно, больше чем какая-либо другая группа в Манхэттенском проекте, группа, работавшая над газовой диффузией, заслуживает награды за храбрость и настойчивость, так же, как и за научные и технические дарования».

Но в США этим делом занималась «группа физиков» и физиков выдающихся! А у нас на «диффузию» бросили всего несколько человек во главе с Кикоиным, который сам впоследствии говорил:

«Мы все, включая и меня, не были специалистами в рассматриваемой нами проблеме, но мы были молоды и нахальства у нас хватало, нам было и «море по колено». Мы взялись за дело рьяно и ответственно».

«Рьяность» и «ответственность» молодых энтузиастов очень скоро дали свои результаты: на Урале — на месте будущего завода № 813 — стали стремительно расти производственные корпуса. Но уже на этом этапе возникли неожиданные осложнения. О них — в рассказе тогдашнего заместителя начальника Первого Главного управления Андраника Мелконовича Петросьянца, курировавшего сооружение уральского «объекта»:

«Однажды в один из приездов на объект мы с Исааком, возвращаясь из заводской лаборатории, зашли в заводоуправление обсудить и принять решение по некоторым неотложным вопросам. У дверей управления мы увидели толпу людей, кричащих и возмущавшихся. Мы с директором завода и с Кикоиным еле пробились в помещение. Нам было ясно, что народ требует жилья, требует нормальной жизни.

Прежде всего, решили узнать, что хотят люди, что они требуют…

В процессе разговора, очень неорганизованного, шумного и крикливого, удалось выяснить (предварительно установив кое-какой порядок), что дело-то, в конце концов, не в нехватке жилья, хотя и это имело место, не в недостатке детсадов и яслей, а в том, что посёлок, где они живут, находится, как они заявили, в зоне радиации, в радиационной обстановке. Мужья приходят домой усталые, разбитые.

— Отправляйте нас домной! Вот наше требование! Мы не хотим здесь жить и работать!

Все наши объяснения и разговоры о том, что для радиации здесь нет места, что ей просто неоткуда взяться, были для наших собеседников как горох об стенку.

— Все вы здесь врёте, не хотите сказать нам правду! — кричали они.

А ведь ко времени нашей беседы, хотя строительство завода было в самом разгаре, само решение задачи по технике газовой диффузии находилось ещё очень далеко от своего осуществления».

С большим трудом разбушевавшихся женщин удалось успокоить.

Обратим внимание на то, что претензии исходили со стороны вольнонаёмных рабочих. Положение заключённых, которые среди строителей составляли большинство, было намного хуже.

Но вот наступил момент, когда строительство завершилось. С Горьковского завода стали поступать опытные диффузионные машины ЛБ-7 (названные так в честь Лаврентии Берии). Из них смонтировали каскад и приступили к испытаниям, которые (в соответствии со специальным правительственным постановлением) должны были завершиться 5 февраля 1947 года.

Однако множество непредвиденных трудностей самого разного толка не давало возможности уложиться в назначенный срок.

И 3 февраля Кикоин обратился с письмом к Берии:

«… довожу до Вашего сведения, что начатые испытания опытного диффузионного каскада показали наличие некоторых заводских дефектов и для пуска на рабочем газе требуется ещё 12 дней. В связи с этим обращаюсь к Вам с просьбой отложить срок предоставления нами данных о работе каскада на 12 дней против указанного правительственного срока 5 февраля».

Срок перенести разрешили.

23 февраля 1947 года «1-ый физический комплекс» (так по требованиям секретности был назван каскад опытных установок) запустили в работу. Обрадованный Кикоин тотчас отрапортовал Берии:

«Считаю целесообразным приступить… к форсированию строительства первого промышленного завода Д-1».

Однако радость оказалась преждевременной. Довести обогащаемый шестифтористый уран до требуемой кондиции не удавалось никак. В воспоминаниях А.М. Петросьянца тот период описан весьма эмоционально:

«О, ужас! В процессе перехода по каскадам гексафторид урана как бы размазывался по всей системе и оседал на внутренних стенках насосов, не доходя до конечных стадий обогащения.

Решили, что надо всю систему каскадов промыть фтором самым тщательным образом. Запустили вновь, но результат был тот же. Коррозия, разложение рабочего газа (гекса. фторида урана) достигало таких больших величин, что поток высокообогащённого газа не достигал конечных каскадов. Значительная его часть осаждала, сь на внутренних стенках компрессоров в виде тетрафторида урана.

Кикоин и его сотрудники мучительно искали пути борьбы с оседанием гексафторида урана на стенках насосов, но всё безрезультатно».

Это сегодня, по словам самих же физиков, свойства гексафторида урана изучены лучше, чем свойства питьевой воды. А тогда этот продукт был тайной за семью печатями! О том, как вёл себя уран в каскаде машин, — в рассказе Анатолия Александрова:

«Происходило понемножку разложение шестифтористого урана, и он превращался в четырёхфтористый и оседал на стенках. Это само по себе было совершенно не страшно. Но когда сделали потом подробные расчёты, то оказалось, что постоянный выход на всех ступенях каскада всё более и более обогащённого продукта приводил к тому, что конечного обогащения достигнуть было нельзя. Не получается никакой концентрации в конце. Это была, буквально, трагедия».

Кикоин и руководители завода № 813 урана вновь крепко задумались. Вспомнили о немцах, которые помогли наладить производство металлического урана. Кто-то сказал, что в одной из эмгебешных «шарашек» под Сухуми работают физики, специализирующиеся на диффузии.

Андраник Петросьянц потом вспоминал:

«Кикоину пришла в голову мысль (может быть, и по чьей-то подсказке) пригласить эту группу немецких специалистов на консультацию прямо сюда, на восток, на нашу строительную площадку

Немецкие учёные в течение двух дней внимательно всё осмотрели и затем сообщили, что то, что они увидели, их поразило своими масштабами и техникой исполнения, и что они чувствуют себя здесь учениками — так далеко ушли советские специалисты».

Выслушивать комплименты всегда приятно. Но тут случай особый: от немецких физиков ждали конкретных предложений по поводу ликвидации сбоев в работе диффузионного каскада. А те лишь разводили руками и, по свидетельству Петросянца, ничего конкретного предложить не могли:

«В первый момент мы решили, что немцы хитрят и не хотят нам помочь. Но потом, подробно обсудив, с чем они имели дело в Германии, мы поняли, что они достаточно искренни в своём незнании и непонимании научной и технической ситуаций».

На этот раз заволновались уже в Москве. Отказ диффузионного каскада ставил под удар всю атомную программу.

Анатолий Александров рассказывал:

«В какой-то момент на Урал приехал Ванников. Он посадил меня в свой вагон и сказал, что нам нужно ехать на кикоинское предприятие. И мы поехали туда. По дороге захватили ещё Харитона. И тут зашёл совершенно для меня неожиданный разговор. Ванников стал говорить о том, что завод разделительный, который построен и работает, выпускает конечную продукцию не той кондиции, что нужно, меньше даёт обогащение, чем было необходимо. И разговор пошёл о том, нельзя ли сконструировать оружие на этом продукте более низкого содержания.

Пошли всякие расчёты, прикидки мы делали, со всех сторон обсуждали этот вопрос. И, в конечном счёте, пришли к заключению, что такой вариант возможен. Что это будет гораздо более громоздкая вещь, но, тем не менее, она реализуема.

Ванников бил страшно этим доволен, потому что он должен был докладывать Берии о том, что же делать с этим делом. Берия тоже должен был туда приехать».

И вскоре он прибыл, член политбюро, заместитель председателя правительства и глава атомного Спецкомитета Лаврентий Павлович Берия.

О том, что произошло потом, — в рассказе Андраника Петросянца:

«Он вечером приехал к нам на объект и собрал узкий круг людей, связанных с технологией и пуском завода Первым выступил И.К. Кикоин с сообщением о проделанной работе и о трудностях, с которыми мы встретились. Затем член Политбюро ЦК ВКП(б), выслушав ещё двух-трёх специалистов, прервал выступления и сказал примерно следующее (стенограммы, конечно, не было):

— Страна, несмотря на разрушенное войной хозяйство, дала вам все:, что вы просили. Сделано, конечно, очень много. Но мы теперь вправе ожидать от вас полного выполнения задания. Короче, дело обстоит так: даю вам срок три месяца, чтобы всё закончить. Но предупреждаю, если вы не обеспечите за это время всё:, что от ва. с требуется, пеняйте на себя. А я заранее предупреждаю: готовьте сухари!

После этого, ничего больше не сказав и не прощаясь, ушёл и тут же выехал в своём салоне-вагоне из объекта».

Если во вниманием присмотреться к ситуации, сложившейся в 1947 году в «хозяйстве Кикоина», то вывод напрашивается такой: прав был Лаврентий Павлович Берия! В самом деле, советские разведчики обеспечили наших физиков-атомщиков всем необходимым: схемами, формулами, расчётами, технологическими отчётами, подробнейшими чертежами и фотографиями установки. Советское правительство тоже старалось ни в чём не отказывать «обогатителям урана». А дело у них почему-то не шло.

То, с какой лёгкостью Анатолий Петрович Александров «распутал» одну из технологических «неувязок», свидетельствует о том, что работникам завода № 813 не хватало опыта, умения, мастерства и таланта. Замена этих достаточно редких качеств «нахальством» и энтузиазмом молодости, о которых с такой гордостью вспоминал потом Исаак Кикоин, ни к чему хорошему привести не могла.

Положение было аховое!

Правда, выводы Александрова и Харитона о возможности сделать бомбу на недообогащённом уране давали надежду на выход из прорыва. Анатолий Александров говорил:

«Это тогда сняло остроту, потому что острота действительно была такая, что могло кончиться совершенно по-разному.

Вообще, Ванников в этом смысле был молодец. Удивительно такой трезвый и разумный человек».

Ванников — Ванниковым, но выходить из создавшейся ситуации предстояло не ему, а Кикоину. Посоветовавшись с Курчатовым, он обратился за помощью к академику Александру Наумовичу Фрумкину. Тот с группой сотрудников приехал на Урал и принялся изучать возникшую проблему.

Через некоторое время её удалось решить.

Но возник новый казус.

В электродвигателях была перегородка, отделявшая статор от ротора. Она подвергалась сильнейшей коррозии. Химически агрессивный гексафторид урана разъедал её так, что поступило предложение заменить металлическую перегородку керамической. Но и это оказалось не таким уж простым делом. Тогда и обратились за помощью к Анатолию Александрову:

«— Слушай, — говорят, — тут перепробовали сто одну пластмассу, для того чтобы сделать разделительную перегородку между ротором и статором двигателей. Не можешь ли ты нам в этом деле помочь? Ты же когда-то занимался всякими полимерами и пластмассами.

Я посмотрел и сказал, что может оказаться хорошим очень простой выход:

— Нужно взять и ваши керамические рубашки покрыть олифой. Натуральной только, обязательно! Она создаст такую плёнку, которая как раз меньше всего будет реагировать с вашим гексафторидом.

Они начали страшно хохотать:

— Неужели такой простой выход?

Я говорю:

— Берусь вам это дело сработать!

Действительно, с завода моментально дали людей, мы с ними поехали на разные производства в этом городе, в конце концов, добыли натуральную олифу. Первые керамические рубашки покрыли этой самой олифой, высушили (там прогрев полагается делать примерно до 110 градусов). Получились великолепные блестящие рубашки без всяких дефектов.

Их поставили на испытания, и уже на другой день оказалось, что никакого разложения газа при этих рубашках нет. И никакой потери вакуума нет.

Меня стали благодарить, а я встал и говорю руководителю этого направления:

— Ну что, ты думаешь, я на тебя даром работал? Гони десятку!

Он, значит, вынул десятку, и такую премию я получил за эту работу. Кстати, после этого скоро была девальвация, и десятка превратилась в рубль».

Вот так (то комично, то драматично) вставал на ноги процесс обогащения урана диффузионным способом.

16 августа 1947 года в Спецкомитете путём опроса был принят документ «О мера, х подготовки к пуску заводов № 817 и 813». Через три дня (21 августа) его подписал Сталин, тем самым превратив в постановление правительства под номером 2932-948сс. О заводе № 813 в нём говорилось:

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

… 4.Во изменение Постановления Совета Министров СССР от 9 апреля 1946 г. № 804-326сс/оп и от 21 апреля 1947 г. № 1094-315сс установить следующие сроки строительства и пуска завода.:

первая очередь (в существующем корпусе) — к 1 мая 1948 г.; вторая очередь (полная мощность) — к 1 ноября 1948 г…».

Однако и это постановление выполнялось с трудом. Сбои с удручающим постоянством возникали повсеместно. И Спецкомитет, собравшийся 22 декабря 1947 года (на этом заседании вновь после долгого перерыва появились Берия, Маленков и Вознесенский), самым первым рассмотрел вопрос «О ходе выполнения Постановлений Правительства по сооружению завода № 813». Была создана специальная комиссия во главе с Первухиным, куда вошли: «зам. Председателя Совета Министров СССР т. Малышев; министры тт. Круглов, Устинов, Хруничев, заместитель начальника ПГУ Петросьянц и член-корреспондент т. Кикоин». Комиссии было предложено:

«… в 10-дневный срок разработать и представить в Спецкомитет график и предложения, связанные с вводом в эксплуатацию завода № 813 в целом, предусмотрев в этих предложениях, в частности, меры преодоления трудностей в изготовлении приборов, окончания испытаний и предъявления на серийное производство машин ОК-8».

 

Продолжение диффузионной битвы

6 января 1948 года Спецкомитет рассмотрел «Отчёт начальника лаборатории № 4 НИИ-9 Первого главного управления при Совете Министров СССР проф. Ланге о выполнении Постановления СНК СССР от 17 дека. бря 1945 года». Фриц Фрицевич Ланге доложил, что метод разделения изотопов урана с помощью центрифуг практически разработан, и теперь лаборатории необходима помощь.

Спецкомитет с профессором согласился, постановив:

«Обязать Министерство финансов СССР выделить на первое полугодие 1948 г. Лаборатории № 4 НИИ-9 Первого главного управления при Совете Министров СССР 5 млн. руб. за счёт средств, ассигнованных Первому главному управлению на 1948 г…».

А дата окончательного изготовления первой атомной бомбы (РДС-1) тем временем продолжала отодвигаться. В начале февраля Берия направил Сталину письмо, в котором этой задержке давалось такое объяснение:

«Отсрочка вызвана тем, что объём исследовательских и конструкторских работ из-за новизны и непредвиденных тогда научных и технических трудностей проблемы создания РДС оказался значительно большим, чем предполагалось в 1946 г.

Намеченные новые сроки предусматривают изготовление РДС Конструкторским бюро № 11 через 2 месяца после изготовления необходимых количеств плутония и урана-235».

Хотя причины невыполнения правительственных постановлений выглядели вполне обоснованными, Берия не стал всю ответственность брать на себя и прямо назвал авторов очередного проекта постановления Совмина, который прилагался к письму:

«Проект подготовлен акад. Курчатовым, проф. Харитоном и тт. Первухиным и Завенягиным, рассмотрен и принят Специальным комитетом.

Прошу Вашего решения.

Л.Берия».

Сталин отсрочку утвердил, подписав 8 февраля 1948 года документ под № 234-98сс/оп. В нём говорилось:

«В связи с тем, что Постановление Совета Министров СССР от 21 июня 1946 г. в части сроков отработки основных узлов «РДС» Конструкторским бюро № 11 не выполнено, что связано с новизной и непредвиденными научными и техническими трудностями создания РДС и отчасти с задержкой Конструкторским бюро подбора кадров, развёртывания работ и задержкой строительства КБ-11 необходимых зданий и сооружений, Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

Обязать начальника Лаборатории № 2 АН СССР акад. Курчатова и руководителей КБ-11 тт. Харитона и Зернова ускорить проведение исследовательских и конструкторских работ в КБ-11 и обеспечить:

а) изготовление и предъявление на государственные испытания первого комплектного экземпляра РДС-1 в окончательном исполнении с полной заправкой тяжёлым топливом не позднее 1 марта 1949 года».

Под «тяжёлым топливом» подразумевался плутоний. Таким образом, в марте 1949-го первую плутониевую бомбу планировалось уже взорвать.

О бомбе с урановым взрывателем говорилось:

«… обеспечить изготовление заготовки для первого экземпляра РДС-2 лёгкого топлива и поставить её в КБ-11 к 1 октября 1949 г…».

Однако дела с «лёгким топливом» (ураном-235) по-прежнему шли с величайшим скрипом. Об этом свидетельствует письмо Кикоина, отправленное в Москву 9 марта 1948 года:

«Товарищу Берия Л.П.

По дошедшим до меня сведениям, уполномоченный Совета Министров СССР по Лаборатории № 2 тов. Павлов официально заявил Специальному комитету СМ, что я не верю в возможность осуществления диффузионного завода, в частности, строящегося завода № 813.

Это настолько не вяжется со всей моей работой в течение последних четырёх лет, что я счёл необходимым дать по этому поводу объяснения, тем более что обвинения исходят от правительственного уполномоченного по лаборатории, заместителем начальника которой я являюсь.

В действительности дело обстоит как раз наоборот…

Ввиду того, что… столь дискредитирующее меня заявление… необыкновенно осложнило условия моей работы, прошу Вас принять меня для дачи Вам лично объяснений по всей совокупности вопросов, с этим связанных».

После многочисленных мытарств в мае 1948 года первая очередь диффузионных машин ЛБ-7 наконец-то заработала. 22 мая вышло постановление Совмина СССР № 1679-658сс/оп, согласно которому Исаак Кикоин назначался научным руководителем и заместителем директора Государственного машиностроительного завода (так теперь стали именовать завод № 813).

Но неудачи продолжали досаждать атомщикам. Обогащать уран до нужной кондиции по-прежнему не удавалось.

Каскад диффузионных машин серии «ЛБ», хоть и носил имя грозного атомного начальника, но давал на выходе обогащение всего в 40 %. Всем было ясно, что стоит Лаврентию Павловичу узнать о столь плачевных результатах, и не поздоровится никому.

О том, как боялись тогда Берию, — в рассказе Андраника Петросьянца:

«Когда он узнавал о состоянии дел, он смотрел на нас сквозь стёкла своего пенсне, и его глаза излучали, конечно, не ласковость, а жёсткость. А точнее, не жёсткость, а жестокость. Придавить он нас мог очень просто, стоило ему только пошевельнуть пальцем, мигнуть глазом… Деваться нам было некуда, ибо он отвечал перед «Самим» за создание ядерного оружия, то есть он тоже боялся за свою шкуру, за своё место и за свою жизнь».

Такого же мнения придерживался и Первухин, впоследствии признавшийся:

«Мы все понимали, что в случае неудачи нам бы пришлось понести суровое наказание за неуспех».

Конфуз с диффузией как раз и оказался тем самым «случаем» — провал был явный! К тому же американцы обогащали уран именно с помощью газодиффузионного метода. И у них всё получалось. А у советских специалистов выходил всего лишь жалкий пшик! И этим физики-диффузионщики дискредитировали себя полностью!

У многих в такой ситуации опустились бы руки. Но Кикоин, продолжая упорные поиски причин неполадок, вновь обратился за советом к Курчатову. Игорь Васильевич выход из положения нашёл. Временный. Поручив доводить недообогащённый диффузией уран до необходимой (бомбовой) кондиции Арцимовичу — на его электромагнитной установке.

Битва за обогащение урана продолжалась.

 

Степень доверия к учёным

В 1947 году Указом Президиума Верховного Совета в СССР была отменена смертная казнь. Но разработка оружия, несущего смерть живому и полное уничтожение неживому, продолжалось неослабевающими темпами. Мало этого, кремлёвское руководство решило, что пора об успехах советской ядерной физики сообщить всему человечеству.

И 6 ноября 1947 года министр иностранных дел Союза ССР Вячеслав Михайлович Молотов, делая доклад на торжественном заседании в честь 30-летия Октябрьской революции, неожиданно заявил, что для Советского Союза секрета атомной бомбы «давно уже не существует».

Мировая общественность восприняла это сообщение как очередной блеф большевиков, стремящихся запугать «империалистические» державы.

Советские физики восприняли слова Молотова с большим недоумением. Но им объяснили, что министр иностранных дел поступил именно так для того, чтобы дать понять загнивающему Западу, что и Советский Союз тоже не лыком шит.

Объяснение звучало не очень убедительно, поскольку все, кому было известно истинное положение вещей, прекрасно понимали, что мало знать секрет атомного оружия. Надо ещё уметь его изготовить! А как раз в этом деле у советских «бомбоделов» прогресса не было. Они завязли в разного рода драматичных «неувязках».

Пока учёные искали причины сбоев и пути их устранения, приставленные к физикам «уполномоченные» тоже не дремали. В ту пору все неудачи страны Советов приписывать проискам её бесчисленных врагов. Поэтому, не мудрствуя лукаво, «уполномоченные» чекисты тотчас принялись искать «диверсантов» и «вредителей».

Вот письмо, написанное 14 апреля 1948 года и направленное в министерство госбезопасности. Автор послания — А.Н. Бабкин, уже знакомый нам уполномоченный Совмина при Институте физических проблем АН СССР. Будучи послан изучить личные дела сотрудников Института химической физики (того самого, где директором был академик Семёнов), чекистский генерал сразу же обнаружил компромат, о котором и сообщал по начальству:

«Согласно полученным указаниям нами была произведена проверка… личных дел сотрудников, привлечённых к выполнению специальных работ по тематике Первого главного управления.

При проверке выявилась засорённость и концентрация большого количества лиц, скомпрометированных в политическом отношении.

Ниже приводится список таких лиц..

…11. Зельдович Яков Борисович — 1914 г. рождения, начальник теоретического отдела. Родители его матери и сестра матери живут в Париже. Сестра отца, Фрумкина В.Н., в 1906 г. арестована В настоящее время Зельдович категорически отказался работать в институте и добился зачисления в штат лаборатории Ю. Харитона..

Кроме перечисленных лиц.<…> в институте работает заведующим лаборатории Лейпунский Овсей Ильич, имеющий в Америке родных — отца Брат Лейпунского был арестован органами в НКВД, <…> — быв. активный троцкист, осуждённый в 1936 году и прибывший из заключения в 1943 году.

Сообщая Вам об этом, прошу поручить ещё раз проверить эти материалы и решить, не была ли допущена ошибка в части разрешения привлечения к специальным работам указанных лиц».

Что можно сказать об этом эмгебешном «сигнале»? Прежде всего, то, что те, кого «уполномочили» следить за кадровой чистотой советского Атомного проекта, свой хлеб даром не ели. Изо дня в день они проверяли, проверяли и перепроверяли вновь! Всех и каждого.

Овсей Лейпунский, упомянутый в письме генерала Бабкина, был родным братом академика Александра Лейпунского, который, как мы помним, был зачислен в штат МВД. Но даже родство с человеком, лично известным Берии, не спасало от подозрений.

Да что Лейпунский! Даже к Курчатову не было полного доверия!

Создавая Бюро № 2 во главе с кадровым чекистом Павлом Судоплатовым, Лаврентий Павлович думал не только о том, чтобы наладить бесперебойное снабжение советских ядерщиков заокеанскими атомными секретами. Берия смотрел далеко вперёд и коллектив Бюро превратил в команду дублёров. То есть тех, кто был способен заменить Курчатова со товарищи в случае, если у них что-то вдруг не получится. Ведь даже «номер» лубянского бюро совпадал с номером курчатовской лаборатории!

Одним из кандидатов на пост «теневого» начальника атомной лаборатории был доктор физико-математических наук профессор Яков Петрович Терлецкий.

Физикам-дублёрам, готовым в любую минуту заменить не оправдавших доверия коллег, конечно же, не подобало смотреть на Курчатова и его сотрудников через розовые очки. И Яков Терлецкий впоследствии не упускал случая заявить, что во главе Лабораторию № 2 стояла группа ленинградцев-физтеховцев, которые шли…

«… в основном по проторенным путям, повторяя американские и западноевропейские достижения, игнорируя развитие собственных оригинальных научных направлений».

Как совпадают эти слова с той оценкой, что была высказана в 1938 году Петром Леонидовичем Капицей! Обращаясь к Курчатову и Алиханову, он сказал тогда, что главным недостатком спроектированного ими циклотрона является отсутствие оригинальности и слепое следование зарубежным аналогам.

И вот спустя восемь лет члены «теневой» эмгебешной команды не только пришли к точно такому же выводу, но и обнаружили в поведении Курчатова новые неожиданные черты. По их наблюдениям, главный советский атомщик относился к материалам, добытым советской разведкой, до удивления странно. Аркадий Никифорович Рылов, один из сотрудников Бюро № 2, в своих воспоминаниях приводил любопытный эпизод:

«Вот, например, такая ситуация. Курчатов говорит Зельдовичу:

— Яков Борисович, нужно вот это просчитать. Результат должен быть близок к этой цифре с таким разбросом…

На следующем семинаре Зельдович докладывал о полученном результате, и все поражались «интуиции» и глубине научного «предвидения» Курчатова. Надо сказать, что ни «интуиции», ни «предвидения» такого масштаба у него до появления разведданных почему-то не было. Хотя талант организатора у него был потрясающий».

«Дублёры» курчатовской Лаборатории весьма болезненно относились к тому, с каким, как им казалось, пренебрежением главный советский атомщик оценивал сведения, приходившие из-за рубежа. Аркадий Рылов писал:

«… в апреле 46-го Курчатов на заседании НТС дал оценку деятельности Бюро № 2. За две-три минуты перечислив заслуги Бюро, Игорь Васильевич в конце сказал такое, отчего я чуть не свалился со стула:

— Товарищи! Материалы Бюро № 2 нашим исследованиям не противоречат!

Даже Ванников подпрыгнул:

— И только?».

Годы спустя Яков Терлецкий опубликовал и вовсе «антикурча-товское» замечание:

«Теоретики поражались невероятной интуиции Курчатова, который, не будучи теоретиком, точно „предсказывал“ им окончательный результат. Это вряд ли вызовет восторг у тех, кто вслед за Игорем Николаевичем Головиным создал наивный миф о сверхгениальном физике, якобы определявшем все основные направления атомной проблемы и соединившем в своём лице гений Ферми, таланты Бете, Сциларда, Оппенгеймера и многих других… Миф о сверхгениальности Курчатова, несомненно, выгоден тем, кто, зачисляя себя в его ученики или последователи, переносит на себя сияние его славы».

Сам создатель «мифа» о «гениальном» Курчатове и один из ближайших его сподвижников, физик Игорь Головин, впоследствии будет вынужден признать:

«Мы тогда не знали, что Курчатов читает разведданные, и очень удивлялись его необычайным предвидениям. Так, например, он на семинарах буквально подталкивал теоретиков к расчётам гетерогенного реактора, Выходило, что он знал ответы на многие вопросы, которые ещё и не возникали пока…».

 

Когда забрезжила удача

23 января 1948 года на очередном заседании Специального комитета был заслушан доклад Курчатова о результатах работ за 1947 год. Наконец-то за счёт упорного труда, длившегося около двух с половиной лет, были получены первые обнадёживавшие результаты. Это позволило Игорю Васильевичу сделать оптимистичное заявление, выраженное в уверенных цифрах:

«Комбинированное использование уран-графитового котла, диффузионного метода, электромагнитного и, может быть, термодиффузионного может оказаться очень эффективным…

Комбинированный метод даёт возможность (по оценочным данным) получить из 1000 тонн урана 300 атомных бомб.

Мной было показано в 1947 году, что возможно ещё глубже использовать уран, если вести работу на быстрых нейтронах в котлах из сильно обогащённого ураном-235 металлического урана без применения замедлителя. Оценочные расчёты показывают, что в этом случае возможно из 1000 тонн урана изготовить 16 000 атомных бомб».

16 000 бомб!

После подобного заявления головы у членов Спецкомитета просто не могли не закружиться. Им наверняка показалось, что ещё чуть-чуть, и на-гора будут выданы десятки тысяч единиц смертоносного оружия. Спецкомитет немедленно постановил:

«Считать необходимым доложить Председателю Совета Министров СССР товарищу Сталину И.В. о проделанной за 1947 год научно-исследовательской и практической работе в области использования атомной энергии».

Берия спешил поставить вождя в известность об успехах и достижениях советских атомщиков.

Хотя…

Достижения и успехи были пока только на бумаге. И в мечтах учёных. А реальных атомных бомб в распоряжении страны Советов по-прежнему не было! Да и откуда им было взяться, когда первый промышленный уран-графитовый реактор ещё только возводился. А ведь именно он должен был дать плутоний — взрывчатое вещество для атомной бомбы.

И 27 февраля 1948 года Спецкомитет вновь рассмотрел вопрос «О командировании тт. Ванникова, Первухина и Курчатова на комбинат № 817 для обеспечения подготовки к пуску и пуска комбината». Первухин посылался на Урал на две недели, Ванников и Курчатов — «на период подготовки и пуска комбината».

Михаил Первухин впоследствии писал:

«Все эти месяцы Игорь Васильевич забывал об отдыхе и сне. Как толь, — ко начался монтаж промышленного реактора, он неотлучно находился на площадке строительства… Ежедневно по нескольку раз он проверял ход монтажа агрегатов. Его можно было видеть и на укладке графитовых блоков, и на химводоочистке, и в лаборатории…».

О той же поре — в рассказе Игоря Головина (того самого, о ком так неуважительно отзывался Яков Терлецкий):

«Когда шла кладка, пригласив Завенягина и Ванникова, он опускал вместе с ними урановые блоки в каналы, воодушевляя этим людей и показывая, насколько важен этот этап подготовки к пуску атомного реактора.

Когда было всё готово для испытаний, Курчатов вновь занял рабочее место оператора пульта… Рядом — ответственный физик, вместе с которым Игорь Васильевич работал на физическом атомном реакторе в Москве. На протяжении многих часов Курчатов регулировал и управлял реактором, пока не вывел его на мощность в несколько киловатт и не убедился, что физика этого реактора правильна, и что всё идёт так, как надо».

А вот воспоминания лаборанта Лаборатории № 2 Бориса Александровича Прядёхина:

«Игорь Васильевич почти ежедневно заходил к нам, интересовался результатами измерений, ходом выполнения работ. Приветствуя, он часто говорил:

— Здравствуйте, профессора!

Мы, подражая ему, в своей среде тоже пользовались этим выра, жением или аналогичным:

— Здравствуй, учёный! Как дела, профессор?

Выражение долгое время жило среди нас…

Характерная деталь, по которой безошибочно можно было определить его настроение: во время разговора он гладил бороду ладонью сверху вниз — признак хорошего настроения, если тыльной стороной руки поднимал бороду кверху — чем-то недоволен. Но внешне он этого не показывал и внимательно выслушивал до конца».

Николай Власов:

«Часто Игорь Васильевич звонил сам и приглашал к себе в кабинет. Ожидания в приёмной он не допускал, в назначенное время можно было прямо входить в кабинет. Но долгие затяжные беседы в рабочее время не вёл, довольно быстро заканчивая разговор добродушным, но категорическим пожеланием:

— Ну, отдыхай!..

Размышлять о делах, решать какие-то вопросы и проблемы он, по-видимому, не прекращал никогда. Вероятно, даже сны, которые он видел, были наполнены деловыми сюжетами. Часто очень поздно ночью он из дома звонил по телефону:

— Ты ещё не спишь? Заходи-ка ко мне на минутку!».

Первый промышленный реактор ещё только строился, а уже вовсю проектировали второй. Слово — Анатолию Александрову:

«Было начало 1948 года Я в это время занимался разработкой проекта следующего реактора…

Проект первого реактора делал Доллежаль. Я к нему приехал. И изложил ему всякие соображения насчёт того, какой должен быть следующий реактор. Тот мне гордо заявил, что надо повторять первый. Я уж к этому времени понимал это дело прилично. И я ему сказал, что вот там-то, там-то и там-то сделаны решения неудовлетворительные. Но он как-то ко мне противно отнёсся, что ему, мол, виднее, какие решения удовлетворительные, а какие нет. Тогда я ему сказал:

— Ну, ладно, значит, раз у нас общего языка не находится, то я буду искать другие пути.

И мы с ним распростились тогда.

Я, по рекомендации Ванникова, познакомился с Еляном, директором и генеральным конструктором 92 завода в Горьком. Это очень был сильный человек, инженер великолепный. Он называл Доллежаля — «дирижабль», видимо, ненавидел, так сказать всеми фибрами своей души. И старался сделать что-то другое. И с ним мы занялись разработкой следующего варианта реактора.

Первый реактор пошёл в середине 48 года И оказалось, что в целом всё, что там придумано, это хорошо придумано. Но некоторые вещи оказались плохие. Например, система разгрузки блоков была не очень хороша…

Был неудачно выбран способ влагоудаления.

Большие трудности вызвала система контроля расхода воды через каналы.

Потом всё это постепенно ликвидировали».

Устранять недостатки конструкции было делом почти что святым, однако шло оно с превеликим трудом. Почему? Вновь обратимся к Анатолию Александрову:

«Потому что каждый человек, с чем бы он ни работал, он привыкает. И давать ему что-то новое, это, можно сказать, смерть. Чрезвычайно трудно это идёт!

Например, на первом аппарате были применены ртутные расходомеры. А так как там тысяча каналов было, значит, тысяча штук этих расходомеров, а в каждом около 200 кубиков ртути. Какая вредность в эксплуатации! Ужа. с, что такое!

Мы, конечно, разработали расходомер нертутный.

Было всё: были доносы, что замена ртутных расходомеров — это будет, значит, погибель и так далее. Мы вынуждены были уже во время строительства этого реактора выставить группу расходомеров, кажется, штук сто, гонять их непрерывно — круглосуточно! Менять как угодно режимы и показывать каждый день всякому начальству, что они работают, не выходят из строя».

На том же заседании Спецкомитета (27 февраля 1948 года) был рассмотрен вопрос «Об использовании репатриантов и спецпереселенцев на строительстве объектов Первого главного управления». Докладывал Берия. Решение приняли такое:

«Поручить тт. Ванникову (созыв), Абакумову и Круглову в 3-дневный срок рассмотреть и решить вопрос:

а) об использовании репатриантов на строительстве заводов "Б", "В" и "С" комбината № 817;

б) об использовании высвобождающихся в ближайшее время на строительстве комбината № 817 спецпереселенцев (немцев) для строительства других объектов Первого главного управления».

Это решение привлекает к себе внимание одним любопытным нюансом: бывший глава НКВД Лаврентий Берия давал указание бывшему узнику Лубянки созвать на совещание министров МГБ и МВД и втроём решить судьбу других «зеков»! Какую же фантазию нужно иметь, чтобы придумать такой сюжет!..

27 марта 1948 года Спецкомитет собрался для принятия всего лишь одного постановления: «О перевозке с завода № 12 груза для базы № 10». Речь шла о доставке на комбинат № 817 металлического урана, наработанного на Ногинском заводе. Решили поступить так: «Перевозку наличного груза произвести литерными поездами в составе двух эшелонов разными маршрутами. Эшелоны направить с тройной переадресовкой в пути следования».

При этом министрам Абакумову, Круглову, Ковалёву (МПС) и Первухину предлагалось «дать необходимые распоряжения» и «лично проследить за их исполнением». Особым пунктом было оговорено: «Распоряжения, переписка и телефонные переговоры о перевозке груза для базы № 10 должны проводиться только по условному коду, утверждённому министром внутренних дел СССР т. Кругловым».

Как видим, меры, направленные на соблюдение секретности, были чрезвычайными. Но Берии и этого казалось мало.

 

Примеры кадровой политики

В книге Ф. Щёлкина «Апостолы атомного века» есть эпизод:

«Берии удавалось, находясь в Москве, держать в постоянном, круглосуточном напряжении руководство КБ-11. Он имел там одновременно 5 личных осведомителей. О любых происшествиях в лабораториях, конструкторских бюро, на производстве, в городе они были обязаны докладывать лично Берии немедленно, в любое время суток. После звонка первого осведомителя Берия тут же звонил руководству КБ-11, чаще всего директору П.М. Зернову, и говорил примерно следующее:

— Ты там спишь, а я из Москвы должен разбираться, что у тебя там случилось. Разберись и доложи!

И хотя был приказ о любом происшествии немедленно докладывать директору, Берия почти всегда опережал его».

Весной 1948 года чекисты обнаружили на Урале ЧП. Оно показалось всем настолько серьёзным, что 29 марта на заседании Спецкомитета случившемуся происшествию посвятили отдельный пункт повестки дня: «О т. Музуркове». В обсуждении приняли участие Берия, Абакумов, Маленков и Вознесенский. Постановили:

«Поручить т. Абакумову в 5-7-дневный срок произвести тщательную проверку имеющихся сведений о нарушении секретности директором комбината № 817 т. Музурковым и о результатах доложить Специальному комитету.

Вызвать т. Музуркова в Москву для дачи объяснения по имеющимся данным о нарушении им секретности и установленного порядка подбора кадров для специальных объектов».

Борис Глебович Музурков прибыл в Москву, и 5 апреля состоялся «суд», а точнее, особое заседание Спецкомитета, на котором вопрос «о т. Музуркове» был единственным. В качестве судей выступали Берия, Вознесенский, Маленков, Завенягин, Первухин и Махнёв. Были также приглашены министр госбезопасности Абакумов и заместители Председателя Совета Министров СССР генералы Александров и Сазыкин.

Вина Музуркова состояла в том, что он, «будучи назначенным начальником комбината № 817», пригласил работать на комбинат «заместителя начальника центральной заводской лаборатории Уралмаша Д…». Кроме этого, он «обратился к упомянутому Д. и через него к непроверенному лицу некоему проф. С. с просьбой подобрать для него литературу по химии редких элементов, в том числе по урану.

Тем самым т. Музурков перед случайными непроверенными лицами Д. и С. рассекретил характер своей будущей работы и характер работы завода, куда назначен был т. Музурков».

Проштрафившемуся директору (между прочим, уже носившему звание Героя Социалистического труда) был объявлен строгий выговор со следующей зловещей оговоркой:

«Внести настоящее решение… на утверждение Председателю Совета Министров СССР товарищу Сталину И.В…».

Тем временем руководство КБ-11 вдруг осознало, что стоит на пороге колоссальных трудностей. Предстоял переход к промышленному производству атомного «изделия», а у создателей грозного оружия не было необходимого производственного опыта. Ждать возникновения крупного ЧП никому не хотелось. И тогда…

Вот как этот инцидент описан в книге «Апостолы атомного века» (её автор, напомним, рассказывает о своём отце Кирилле Щёлкине, который тогда был заместителем главного конструктора КБ-11):

«Настала необходимость детально разобраться в организации работ в конструкторском секторе, которым руководил В.А. Турбинер. Убедившись, что организация конструкторских работ такова, что в производстве бомбу изготовить будет невозможно, отец обратился к И.В. Курчатову с просьбой немедленно заменить В.А. Турбинера на конструктора, зарекомендовавшего себя известными разработками и опытом внедрения их в серийное производство».

Любопытное признание! С просьбой о замене ведущего конструктора Кирилл Щёлкин обратился не к своему непосредственному начальнику — главному конструктору КБ-11 Юлию Харитону, а через его голову прямо к Игорю Курчатову!

Почему?

Может быть, Харитон не пользовался авторитетом у своих непосредственных заместителей? Или не обладал способностью быстро решать кадровые решения?

Вопросы трудные! И вряд ли на них можно найти однозначные ответы. Поэтому сразу перейдём к тому, как отреагировал на просьбу Щёлкина Курчатов. Об этом в «Апостолах…» сказано:

«Игорю Васильевичу понадобилось всего несколько дней, чтобы решить этот вопрос».

Так в самый разгар «экспериментальной отработки первой атомной бомбы в мае 1948 года» в КБ-11 появился Николай Леонидович Духов, знаменитый конструктор тяжёлых танков «ИС» («Иосиф Сталин»), получивший за их создание звание Героя Социалистического труда. У главного конструктора советской атомной бомбы появился ещё один надёжный и весьма компетентный сподвижник. Юлий Борисович Харитон впоследствии писал:

«О лучшем помощнике, чем Духов, нельзя было даже мечтать. Он — истинный, от природы, конструктор… Его конструкторская гениальность — врождённая».

Впрочем, бывали кадровые ситуации совсем иного рода. Об одной из них поведал физик Михаил Григорьевич Землянов. Как-то в отдел Лаборатории № 2, которым руководил М.И. Певзнер, попросился на работу человек с очень непростым характером. Курчатов дал согласие на его перевод. Однако коллектив отдела взбунтовался. Все были категорически против появления нежелательного «чужака» и стали просить своего шефа доложить об этом Игорю Васильевичу:

«Певзнер согласился, но с условием, чтобы в этой встрече принял участие парторг Землянов.

Курчатов выслушал Певзнера и попросил меня более подробно изложить существо вопроса. Я сказал, что я молодой парторг. Лично этого человека не знаю. Но поддерживаю решение собрания, поскольку коллектив очень работоспособный, в нём нормальные взаимоотношения; приход нового сотрудника может существенно ухудшить рабочую атмосферу.

Игорь Васильевич сидел за столом и смотрел на меня. Затем встал и, подбрасывая бороду, сказал:

— Вот что, молодой парторг! Иди и передай научным сотрудникам, что у меня здесь не рыболовецкая артель. Митинговать я не позволю!

Я поблагодарил, вышел из кабинета и рассказал о нашем разговоре своим коллегам.

Игорь Васильевич высказал свою позицию решительно и со всей ясностью. Возражения исключались.

Однако новый сотрудник так и не был переведён в нашу группу».

Игорь Курчатов демонстрировал перед сотрудниками твёрдость характера необычайную. Но когда над физиками-ядерщиками начинали сгущаться тучи, его поведение резко менялось. Борис Дубовский писал:

«Если случались неприятности и аварийные ситуации, Игорь Васильевич всю ответственность брал на себя. Это требовало немалого мужества и личной храбрости. Никто из сотрудников Курчатова не был необоснованно обвинён, и никто не пострадал».

 

Плутоний и водородная бомба

5 июня 1948 года на заседании Спецкомитета рассматривался вопрос «О дополнении плана работ КБ-11». Его поставили в связи с тем, что первоначальный (его называли «пушечным») вариант атомной бомбы давно отвергли, а советские физики окончательно перешли на американский вариант — с применением имплозии или «взрыва во внутрь». Кроме этого Курчатов дал своей команде задание подумать над другим (более мощным) видом оружия, о котором тоже разузнали наши разведчики. Вот как это отразилось в строках июньского постановления Спецкомитета:

«1. Обязать КБ-11 (тт. Харитона и Зернова):

а) произвести до 1 января 1949 г. теоретическую и экспериментальную проверку данных о возможности осуществления конструкций «РДС», «РДС-3», «РДС4», «РДС-5» и до 1 июня 1949 г. — «РДС-6».

в) разработать к 1 января 1949 г. на основе имеющихся предварительных данных эскизный проект «РДС-6».

2. Для разработки «РДС-6» обязать КБ-11 (тт. Зернова, Харитона) организовать в составе КБ-11 специальную конструкторскую группу из 10 человек научных работников и 10 человек инженеров-конструкторов».

Под мало кому понятным индексом «РДС-6» подразумевалась водородная бомба.

И ещё Спецкомитет очень волновало так называемое «явление „НВ“», то есть «неполный взрыв» или взрыв с пониженным энерговыделением. Он вполне мог произойти из-за преждевременного возникновения цепной реакции. В две половинки атомного заряда, ещё не успевших сойтись и создать необходимую для полновесного взрыва критическую массу, могли проникнуть посторонние нейтроны. В результате цепная реакция начнётся раньше времени, и вместо мощного взрыва получится хлопок, «пшик».

Вот почему члены Спецкомитета потребовали от работников КБ-11:

«д) произвести проверку и сравнение всех имеющихся расчётных материалов по явлению „НВ“ и представить к 1 августа 1948 г. заключение по дан ному вопросу».

Через пять дней Сталин подписал представленный Берией документ, который обязывал физиков-ядерщиков приступить к разработке нового вида атомного оружия — РДС-6 (водородной бомбы). Особым пунктом в постановлении оговаривалось предоставление научным работникам «в первоочередном порядке» четырёх квартир в Москве и трёх комнат. Одна из комнат выделялась «кандидату физико-математических наук Сахарову А.Д…».

Началось создание советской водородной бомбы.

Анатолий Александров вспоминал:

«Первое, что я знаю по водородной бомбе — это совещание, на котором присутствовало 8 человек народу, в том числе и я. И на котором Ландау доложил идею термоядерной бомбы. То есть, если поджечь дейтериево-тритиевую смесь, то можно получить термоядерный взрыв.

Ванников собрал совещание. Там были Игорь Васильевич, Семёнов, Харитон, Тамм. По-моему, Зельдович был. Ну, по-видимому, совещание было созвано для того, что перед таким крупным шагом Ванников хотел заручиться гарантией, что никто из учёных не заорёт потом против.

Это было у меня в институте. И Ландау рассказал «идеологию» термоядерной бомбы. Мы послушали и сказали, что «да, это вещь, которую стоит реализовать»…

Я сейчас точно не помню, кто был в этом деле замешан, потому что там ограничения же были в общем страшные: кто к этому допускается, кто к этому не допускается. И иногда да. же понять было нельзя, кто что делает на самом деле. Бывали такие поручения, про которые никто не знал, кто это делает».

Главные физики страны Советов прекрасно знали, что для создания водородной бомбы нужно иметь бомбу атомную. А чтобы создать её, требовался плутоний. В необходимом количестве. Вот почему почти всю весну и часть лета 1948 года Курчатов провёл на Урале.

В начале июня он, а также директор комбината № 817 Музурков и главный инженер Славский отправили Ванникову в Москву секретное сообщение. Начальник ПГУ ставился в известность, что…

«… 10 июня с.г. в 19 часов после закладки в реактор 72 600 кг урана началась цепная ядерная реакция…

Просим доложить т. Берия Л.П…».

Иными словами, промышленный уран-графитовый «котёл», который на зарубежный манер стали называть «реактором», заработал!

Именно тогда и произошёл забавный курьёз, о котором рассказал Анатолий Александров:

«Когда пускали первый из больших котлов, Игорь Васильевич очень боялся, что не хватит средств регулирования, и поэтому распорядился, чтобы вставить дополнительные поглотители. Их делали так: брали трубы алюминиевые и туда набивали, на. сыпали борной кислоты. Потом трубы заваривали и ставили в реактор.

Их назвали «хивс'ы». «Хивс'ы» — это было такое не очень приличное название: хреновина Игоря Васильевича

Когда начали работать на мощности, вдруг первый «хивс» с ужасным грохотом взорвался. Оттуда вылетел сразу такой туман, мгла образовалась в центральном зале. Это вся борная кислота, причём всёэто было уже радиоактивное, всё это оттуда вылетело. Остановили это дело. И допёрли, что это же борная кислота, а не борный ангидрид. А в борной кислоте кристаллизационной воды до чёрта Там, значит, получилась гремучка из-за радиолиза, и эта гремучка рванула

Мы тогда эти «хивс'ы» выбросили к чертям».

19 июня 1948 года промышленный ядерный реактор вывели на проектную мощность! По словам Анатолия Александрова, ситуация на уральском комбинате № 817 складывалась необыкновенная:

«Работа была необычайно напряжённая, необычайно живая. Благодаря в значительной степени и характеру Игоря Васильевича и характеру Ванникова, эти работы всё время сопровождались какими-то острыми, постоянно смешными ситуациями. Это шло с руганью и с каким-то весельем. Никаких философских вещей — нужна ли там бомба или нет — не было…».

Николай Власов:

«Почти всегда, и в самый серьёзной деловой обстановке, проявлялись у него черты весёлого озорника и насмешника. Он любил подзадорить собеседника, употребляя острые поговорки, пословицы, выдержки из стихов и песен, не гнушался и самыми солёными. Никаких признаков слащавой интеллигентности у него не было и не могло быть, потому что простота, народность были его сущностью. Он был своим среди академиков, и среди рабочих, и среди генералов. А сам себя он часто называл солдатом».

Один из примеров того, как вёл себя «солдат» Курчатов в обществе высокопоставленного «генерала», привёл в своих воспоминаниях Борис Васильевич Брохович (в будущем — Герой Социалистического труда и директор комбината № 817):

«Мы, работники завода "Б", толпились после обеда у раздевалки столовой, ждали автобус. Вдруг подъезжают Ванников и Курчатов, входят. Раздевается Борис Львович, сняв галоши, генеральскую бекешу, папаху. Всё это принимает на вешалку пожилой мужчина. Уходит обедать.

Затем Игорь Васильевич тоже сдаёт своё пальто и шляпу. Потом просит товарища достать из кармана два гвоздя, отдаёт швейцару и говорит:

— Пожалуйста, возьми эти гвозди и прибей к полу галошу Ванникова!

Работник вешалки:

— Что вы, что вы! Игорь Васильевич! Разве я посмею? За это меня в тюрьме сгноят!

— Ну, ладно, давай молоток мне!

Молотка не нашлось, нашёлся топор. Игорь Васильевич прибил галоши, улыбнулся и ушёл обедать.

После обеда все, конечно, хотели увидеть развязку и ждали, и кое-кому удалось увидеть. Вышли Борис Львович и Игорь Васильевич. Ванников начал одеваться. Надел папаху, бекешу, начал надевать галоши. Надел одну, не может оторвать ногу. Вытащил ногу, нагнулся, сообразил и оторвал прибитые галоши. Надел на ноги и, посмотрев укоризненно на Курчатова, сказал:

— Эх ты, Борода! Молодо-зелено! Всё бы ты играл, всё бы ты прыгал!

Игорь Васильевич улыбается в ответ и говорит скороговоркой:

— А откуда ты узнал, что это я сделал?

Борис Львович:

— Неужели ты не понимаешь, что из них (он показал на окружающих) никто не решился бы прибить мои галоши?».

Курчатов был верен себе — шутил. А между тем над головами физиков-ядерщиков сгущались тучи — грозное испытание подкрадывалось с неожиданной стороны.

 

Тучи над атомной физикой

Жаркое лето 1948 года принесло с собой заметное похолодание в отношениях между Востоком и Западом. Ситуация ещё более обострилась, когда маршал Иосип Броз Тито, повздорив со своим тёзкой — Иосифом Сталиным, не пошёл у него на поводу. Инцидент завершился тем, что Югославии вышла из сколоченного Советским Союзом «нерушимого» блока стран народной демократии.

А в Москве за ситуацией в братских партиях просоветского толка был в ту пору поставлен следить секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Александрович Жданов. И всю вину за ссору с Югославией Сталин свалил на него. Все попытки «виновника разлада» сослаться на нездоровье, которое, дескать, и не позволило ему надлежащим образом следить за ходом международных событий, ни к чему не привели.

6 июля политбюро «согласно заключению врачей» отправило Жданова в двухмесячный отпуск. Все вопросы, которые курировал не ко времени «захворавший» секретарь, перешли к Маленкову.

В августе Жданов неожиданно умер. От инфаркта.

Сегодня, сопоставляя факты и размышляя над причинно-следственной связью событий тех лет, приходишь к выводу, что очень и очень многое происходило тогда совсем не случайно.

Сталин давно уже с явным неодобрением наблюдал за странным (если не сказать, вызывающим) поведением ленинградских руководителей. У Андрея Жданова, поставленного после убийства Кирова во главе города на Неве, уже во время войны обнаружилась вдруг тяга к самостоятельности. За это в 1944-ом он был отозван в Москву и брошен на «секретарскую» работу. Однако и его преемники позволяли себе совершать те или иные поступки без согласования с центром. Не посоветовавшись с Кремлём! И даже не поставив вождя в известность!

Фактов, свидетельствовавших о попытках Ленинграда выйти из-под контроля Москвы, накапливалось всё больше.

Прекрасно осознавая, к чему может привести подобное непослушание, Сталин решил предпринять ответные шаги.

Виктор Суворов в одной из своих книг (не раз уже цитировавшейся нами) писал об этой стороне деятельности вождя откровенно и жёстко:

«Сталин знал: регулярная смена высшей номенклатуры — главный закон социализма. Причём всех снятых надо немедленно истреблять. Иначе они просто не позволят себя снимать…

Сталин понимал лучше всех: социализм не может существовать без регулярного через 5-7лет массового истребления основной массы вождей от райкомов до Политбюро, от полков и дивизий до Генерального штаба, от начальников районных отделов НКВД до главаря Лубянки. Как только прекратились массовые расстрелы руководителей, система сгнила».

Что бы ни писали нынешние интерпретаторы ушедших событий, упрямые факты говорят о том, что, расправившись со Ждановым, Сталин решил нанести сокрушительный удар по его энергичным соратникам. Под подозрение попали член политбюро Николай Вознесенский, возглавлявший Госплан, секретарь ЦК Алексей

Кузнецов, курировавший силовые ведомства, и многие другие ленинградцы.

Повода для начала наступления долго искать не пришлось. В 1948 году за книгу «Военная экономика СССР в период Великой Отечественной войны» Николай Вознесенский был удостоен Сталинской премии. И вскоре в кругах специалистов народного хозяйства была затеяна дискуссия об экономических проблемах социализма.

Тон в научных спорах задавал Вознесенский, неизменно провозглашавший, что наша страна должна начать переход к более свободным экономическим отношениям. Что нужно изменить порядки военного времени, когда главным побудителем любых действий был приказ, неисполнение которого приводило к тюремному заключению, а то и вовсе — к расстрелу.

Кстати, именно таким приказным порядком и создавалась советская атомная отрасль, у колыбели которой стоял Николай Вознесенский.

Сталин был категорически против введения каких бы то ни было свобод в экономике. И в его отношении к Вознесенскому возникла очередная трещина.

А тут ещё принялись подливать масло в огонь американцы. Об этом — в воспоминаниях Михаила Первухина:

«В 1948 году в распространённом американском журнале «Лук» были опубликованы две статьи под общим названием «Когда Россия будет иметь атомную бомбу?». В этих статьях говорилось, что русские смогут создать атомную бомбу не ранее чем через несколько лет, то есть в 1954 году и ценой невероятных усилий, потому что в Советском Союзе нет промышленности, которая могла бы изготовлять сложное, весьма точное оборудование и приборы, требующиеся для создания атомной бомбы».

Американцы во многом были правы. В СССР тогда, в самом деле, не было очень и очень многого. Для того чтобы восполнить этот недостаток, Вознесенский и призывал к свободе в экономике.

Сталин решить дать немного свободы. Но не экономистам, а мощнейшей армии воинствующих дилетантов.

Сначала ортодоксальные партийцы под руководством небезызвестного Трофима Денисовича Лысенко учинили разгром биологов-генетиков и прочих «вейсманистов-морганистов». Достигла апогея и шумная кампания борьбы с космополитизмом и «безродными космополитами».

Вот тут-то и возникла мысль о погроме физиков — тех, что «исповедовали» теорию относительности и квантовую механику.

Послушаем Анатолия Александрова:

«В то время, когда затеялась вся эта лысенковская история, к которой мы, конечно, все отнеслись с отвращением, потому что ясно было, что это антинаучный поворот, в это время некоторые деятели из физиков, а главным образом из философов, начали разводить такие идеи, что, мол, квантовая механика — это чепуха, теория относительности — это чепуха, что физики вообще не тем занимаются…

Перед этим меня командировали в то место, где велась разработка оружия. После этого меня очень подробно расспрашивали Первухин, Ванников, Малышев, какого я мнения о том, правильно или неправильно там идут работы и так далее. Я сказал, что всё там правильно…

Был разговор и в ЦК. Я им прямо сказал, что, если вы хотите, чтобы было создано оружие, не надо сейчас никаких ревизий в основных направлениях заводить, потому что именно отсюда и расчёты мощности оружия, и вообще вся идеология этого оружия. Эквивалентность энергии и массы и так далее. Других подходов сейчас, говорю, нет. Из классической физики, до квантовой механики и до теории относительности, никаких нельзя было сделать идей относительно возможности формирования ядерного оружия. И после этого ко мне не приставали».

Да, Александрова оставили в покое. Но стали «приставать» к другим. В том числе и к Якову Зельдовичу, который рассказывал:

««Далеко на Востоке» — в кабинете Курчатова — раздаётся звонок, из Москвы запрашивают мнение Игоря Васильевича о разгромной статье (направленной в «Правду») некоегоМ. против теории относительности.

Слышу ответ Курчатова,

— Ну, если эта статья правильная, то мы можем закрыть наше дело.

Может быть, и грубее: «закрыть нашу лавочку». Этого ответа оказалось достаточно, чтобы статья в «Правде» не появилась.

Для характеристики тогдашней общей ситуации (но уже безотносительно к Курчатову) остаётся добавить, что через пару месяцев статья всё-таки вышла… в газете «Морской флот» и без больших последствий».

Попытки начать гонения на физиков запомнились и физику Юрию Лукичу Соколову, правда, с другими подробностями. Однажды Курчатов пригласил его в свой кабинет и предложил ознакомиться с содержанием нескольких листков, отпечатанных на машинке:

«Документ, который я прочитал, представлял проект обращения в ЦК, написанный с большим знанием того, как подобные бумаги следует писать. В ней с большим пафосом и неотразимой аргументацией доказывалось, что пришло время навести, так сказать, „порядок“ в физике, подобно тому, как это было сделано в биологии на знаменитой сессии ВАСХНИЛ. Одним словом, пришло время очередного погрома и репрессий.

Я вернул рукопись Бороде.

— Что скажешь? — спросил он, щурясь от дыма папиросы.

— Да ничего не скажу. Ничего тут нового для меня, в общем-то, нет. Всё это я прочитал года три тому назад.

Курчатов заморгал и начал трепать бороду, что было у него признаком неудовольствия либо замешательства.

— Ты что такое говоришь? Как это понимать — три года назад?

— А очень просто. Все основные мысли этого письма совпадают с теми, что содержатся в предисловии к «Немецкой физике» («Deutsche Physik»). Её написал известный фашист Филипп Ленард, любимец Гитлера.

— Откуда ты эту книгу взял?

— Нашёл здесь, когда разбирал библиотеку, привезённую из Германии.

— А где она сейчас?

— У меня дома Я её украл.

— Милое дело… Машинка у тебя есть?

— Есть.

— Иди сейчас домой, и чтобы к утру у меня был перевод этого предисловия. Вместе с книгой.

На другой день я пришёл пораньше и ждал Игоря Васильевича у двери кабинта Не садясь в кресло, он упёрся руками в стол и внимательно прочитал творение Филиппа Ленарда Помотал головой и длинно, выразительно присвистнул.

Мне сказал всего два слова:

— Иди выспись!».

Как известно, всё в этом мире повторяется. Повторилась и история с преследованием неугодных физиков — через тридцать с небольшим лет. Только на этот раз спасать пришлось не всех физиков-ядерщиков, а только одного — власти ополчились на академика Андрея Дмитриевича Сахарова. За противодействие режиму. Его решили лишить звания академика. Тогдашний Президент Академии наук обратился к Петру Леонидовичу Капице, поинтересовавшись его мнением по поводу планировавшегося «исключения из академиков». Капица сказал:

«Это будет второй случай в истории науки. Первый — исключение Эйнштейна из Академии наук Германии во время правления Гитлера».

После этих слов отбирать звание академика у взбунтовавшегося Сахарова так и не решились.

В 1948 году с атаками лжефизиков атомщики справились. Хотя не без потерь — с поста директора Ленинградского физтеха был снят академик Абрам Фёдорович Иоффе. А в атомной отрасли ещё больше ужесточили режим.

 

Режим строжайшей секретности

Летом 1948 года — в самый разгар нападок на физиков-ядерщиков — генерал Н.И. Павлов, уполномоченный Совнаркома при Лаборатории № 2, стал активно «завлекать» Курчатова предложением вступить в партию.

Вот что рассказывал об этом сам Николай Иванович:

«Он вначале отвёл моё предложение, сказав, что этот его шаг будет встречен неодобрительно со стороны учёных… Я стал приводить аргументы в пользу вступления — нельзя возглавлять важнейшую научно-техническую программу, пользоваться большим доверием коллектива и руководителей партии и правительства, оставаясь беспартийным,

Тогда он неожиданно спросил меня:

— А как Лаврентий Павлович?

Я ему сказал, что не знаю.

— А вы спросите его. Если одобрит — я подам заявление.

Я пообещал поговорить с Берией. Одно дело пообещать, другое дело — выполнить обещание.

Продумав своё обращение, я, наконец, осмелился позвонить по кремлёвскому аппарату, сказав, что считаю неправильным, когда важнейший государственный проект осуществляется под руководством беспартийного человека. Берия молчал. Я сказал, что порекомендовал товарищу Курчатову вступить в ВКП(б). Он тут же перебил меня:

— Не нажимайте!

Я продолжаю приводить аргументы, а Берия — всё своё!:

— Не нажимайте!

На другой день я сказал Игорю Васильевичу о состоявшемся разговоре. Вскоре он был принят кандидатом в члены партии».

Случилось это 6 августа 1948 года.

А за четыре дня до этого события (2 августа) Спецкомитет рассматривал вопросы, связанные с приближавшимся завершением работ по созданию атомной бомбы. Было решено:

«… выбрать площадки для строительства складов хранения продуктов Z и А-95. При выборе площадок учесть необходимость избежать излишних перевозок указанных продуктов».

Речь шла о плутонии («Z») и уране-235 («А-95»).

Сталин в это время отдыхал в Закавказье. Как рассказывал впоследствии Анастас Иванович Микоян, однажды на озере Рица вождь вдруг заговорил о том, что стареет, что жизнь клонится к закату. И что пришла, мол, пора подумать о преемниках, которые достойно продолжат дело, начатое самим Владимиром Ильичом.

Окружавшие Сталина ближайшие соратники, конечно же, сразу насторожились. Каждый из них в глубине души мечтал встать у руля советской державы. А вождь, выждав паузу, назвал имена тех, кому, по его мнению, можно доверить руководство страной и партией. Совет Министров вполне, мол, по силам возглавить Николаю Вознесенскому, а генеральным секретарём может стать Алексей Кузнецов.

— Как, товарищи, возражений нет? — спросил Иосиф Виссарионович.

У товарищей возражений не было.

Зато у них мгновенно вспыхнуло чувство неодолимой зависти, а также ненависти к внезапным счастливчикам, участь которых была тотчас решена.

В СССР избавление от нежелательных «вождей» давно уже стало делом чекистской техники. И опытные «технари» с Лубянки по приказу Лаврентия Павловича засучили рукава и принялись «шить» очередное дело.

Впрочем, дело это было чрезвычайно рискованным. Ведь те, кто брался за ликвидацию нежелательных конкурентов, не имели на то прямого распоряжения Сталина, который, напротив, прочил ленинградцев в свои продолжатели. Но Берию и Маленкова, безудержно рвавшихся к власти, ничто не могло остановить. И они стали втайне готовить досье на Вознесенского со товарищи.

Досье готовили. А по пятницам, приходя на заседания атомного Спецкомитета, садились со своей будущей жертвой рядом. И сидели бок о бок.

Такие были нравы в кремлёвском руководстве!

15 сентября 1948 года в повестку дня заседания Спецкомитета Берия поставил вопрос: «О дополнительных мерах по сохранению секретности сведений, относящихся к „специальным работам“». В обсуждении приняли участие сам Берия, министр госбезопасности Абакумов, Маленков, генерал Мешик, представитель Комитета информации при Совете Министров СССР Федотов, а также ни о чём ещё не подозревавший Вознесенский.

Через десять дней Сталин подписал Постановление Совмина СССР № 3572-1432сс/оп, и «меры по сохранению секретности» стали законом. Со всеми вытекающими из него последствиями.

На том сентябрьском заседании Спецкомитета был также обсуждён вопрос о заместителях Курчатова по Лаборатории № 2 и по комбинату № 817. В этих должностях утвердили А.П. Александрова и М.Г. Мещерякова. Кроме того, физикам поставили условие, чтобы…

«… на комбинате № 817 было обеспечено постоянное присутствие научного руководителя акад. Курчатова И.В. и одного из заместителей (тт. Александрова или Мещерякова)».

Самым последним (15-ым) вопросом повестки дня был вопрос транспортный. Он заслуживает того, чтобы о нём поговорить особо.

 

Транспортный и прочие вопросы

С неумолимым приближением дня испытания первой атомной бомбы всё больше ограничивалась свобода её создателей — поднадзорных физиков.

Если раньше им было строжайше запрещено летать самолётами, то теперь этот запрет распространили и на железнодорожный транспорт. Ведущим советским «бомбоделам», с которых разве что пылинки не сдували, следя за каждым их шагом, ездить в поездах вместе с остальными советскими гражданами было запрещено категорически. Ещё 6 января 1948 года на 49-ом заседании Спецкомитета Берия вместе с поддержавшим его Первухиным внёс предложение, которое было тут же принято:

«Обязать министра путей сообщения т. Ковалёва выделить один специальный пассажирский вагон (с передачей его на баланс Первого главного управления при Совете Министров СССР) для обслуживания руководящих научных работников».

С этих пор атомные спецработники стали передвигаться по стране только в спецвагонах.

Решив железнодорожную проблему, взялись за автомобильную. 15 сентября 1948 года на заседании Спецкомитета неожиданно всерьёз заговорили о нарушениях правил езды на автомашинах.

Может возникнуть вопрос: какое отношение имеют автомобили и правила езды на них к работе атомной отрасли?

Как оказалось, самое непосредственное! Особенно если за рулём вдруг оказывались ведущие научные работники Лаборатории № 2. Такие как Арцимович или Панасюк. Они и очутились в центре весьма бурного обсуждения.

Все выступавшие: Лаврентий Берия, Борис Ванников, Михаил Первухин, Анатолий Александров и Георгий Маленков (Игорь Курчатов на заседании не присутствовал) с осуждением говорили о возмутительных фактах, которые тут же были занесены в протокол:

«Научный сотрудник Лаборатории № 2 т. Панасюк взял у шофёра служебной машины управление автомашиной, не имея на то права. В результате произошла авария, при которой т. Панасюк получил тяжёлое ранение.

Зам. директора Лаборатории № 2 т. Арцимович также взялся управлять автомашиной, что привело к аварии, в результате которой сам т. Арцимович не пострадал лишь случайно».

И члены Спецкомитета приняли строгое решение:

«В целях предотвращения впредь подобных фактов:

1. Обязать руководителей организаций, институтов и лабораторий (по прилагаемому списку) категорически запретить сотрудникам подведомственных им учреждениям управление служебными автомашинами и принять меры, исключающие возможность передачи шофёрами управления автомашиной сотрудникам вне зависимости от их положения и наличия у них прав на вождение машин.

2. Вменить в обязанность уполномоченных Совета Министров СССР при важнейших институтах, лабораториях и других объектах следить за строгим соблюдением настоящих правил».

Анатолий Александров впоследствии вспомнил про ещё один запрет, касавшийся как его самого, так и Курчатова:

«Когда-то он решил поучиться ездить на лошади. Сел он на лошадь, где-то это было не в Москве. И тут же, через 20 минут, ему запретили. Позвонил Берия:

— А ну, слезайте немедленно!

Да, такое было.

А как-то нам со Славским запретили ездить на охоту, тоже было, на Урале нам запретили ездить на охоту. Тоже Берия запретил.

Там на Урале был такой ужасный режимный генерал, который буквально каждые пять минут звонил Берии, и очень трудно было с ним».

Доктор медицинских наук Ангелина Константиновна Гуськова рассказала про другой «автомобильный» случай, главным действующим лицом которого был уже Игорь Васильевич Курчатов:

«Однажды очень рано утром появился он у меня дома в сопровождении Д.С. Переверзева с ушибом и ссадиной на лице. Возвращались они домой после ночного бдения в Кремле, шофёр круто затормозил на переезде, и задремавший Курчатов ударился лбом о стекло. Он попросил придумать что-то, чтобы „ушиб был как можно менее заметен“, а происшествие не стало известно никому, кроме нас четверых.

Я помню, как по опыту спортивных травм сумела успешно помочь ему примочками с бодягой, избавив тем самым от неприятности водителя и Переверзева и заслужив тёплую признательность Игоря Васильевича».

 

Секретность, забавная и не очень

Страсть к запретам и к засекречиванию становилась уже просто тотальной. В книге «Апостолы атомного века» рассказывается о том, как реагировали на это сами учёные-ядерщики:

«Физики-теоретики шутили: если нарисуешь круг на листе бумаги, лист становится секретным, если в этом круге нарисуешь ещё один — это уже совершенно секретные сведения. Действительно, это и есть схема атомной бомбы в разрезе. Внутренний круг — это заряд из делящегося материала, плутония. Он вложен в полый сферический заряд из ВВ».

И в то же время атомщики относились к засекречиванию всего, что их окружало, с пониманием. Анатолий Александров рассказывал:

«… это было необходимо. И необходимо было следить тщательно за тем, чтобы ни у кого из нас не вышло какой-то осечки, где-то случайно чего-то лишнего не сказали…

Конечно, в основе этого лежал ещё и страх, что, если что-то такое не там ляпнешь, то можешь сесть на всю жизнь, или вообще тебя могут на тот свет отправить».

Анатолий Петрович не преувеличивал, времена действительно были тогда очень тревожные.

Последнее в 1948 году заседание атомного Спецкомитета (72-ое по счёту) проходило 30 декабря. Следующее (73-е) состоялось лишь 18 февраля 1949 года. Более полутора месяцев не собирался штаб отрасли.

Почему?

Причины были существенные.

Дело в том, что в начале января 1949 года в ЦК ВКП(б) пришла из города на Неве анонимка. В ней сообщалось, что на проходившей в Ленинграде 25 декабря Объединённой областной и городской партийной конференции были сфальсифицированы результаты голосования.

Подобные происшествия в те времена относили к разряду чрезвычайных. Ведь любые махинации с бюллетенями для голосования считались вопиющим нарушением партийных норм, тягчайшим преступлением.

Вскоре из Ленинграда поступил новый сигнал. На этот раз речь шла об открывшейся в городе торгово-оптовой ярмарке. Она была названа Всероссийской. На её проведение Москва разрешения не давала!

Тотчас вспомнили, что ленинградские товарищи хотели и в партии (Всесоюзной) иметь Российское подразделение. Со своим

Центральным комитетом. И столицу Российской Федерации тоже желали видеть в городе на Неве.

Это, по мнению Сталина, переходило все рамки!

29 января на пленуме ЦК ВКП(б) поведение ленинградцев было осуждено, а одного из их вожаков, Алексея Кузнецова, освободили от обязанностей секретаря ЦК. Через неделю его назначили секретарём Дальневосточного бюро ЦК. Должность была мифической, так как эта партийная структура существовала только на бумаге.

Воспользовавшись моментом, вождю доложили, что МГБ давно уже занимается «ленинградским делом». Сталин велел расследование продолжить и поручил курировать его (со стороны ЦК) Георгию Маленкову.

«Дело» стало раскручиваться ещё стремительней. Чекистские досье распухали от переполнявшего их компромата на подозреваемых.

До заседаний ли Спецкомитета было тут?

Впрочем, когда 18 февраля 1949 года члены атомного Комитета собрались, наконец, на своё 73-е заседание, они провели его как обычно. Было обсуждено 12 вопросов. Самый значительный из них шёл десятым по счёту и назывался «О мерах обеспечения секретности объектов Первого главного управления при Совете Министров СССР».

Документ сопровождали семь многостраничных приложений. Первое начиналось так:

«Принять разработанные тт. Первухиным, Завенягиным, Мешиком, Махнёвым и Борисовым, в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР от 25 сентября 1948 г. № 3572-1432сс, предложения:

а) о присвоении Первому главному управлению при Совете Министров СССР для переписки с поставщика. ми материалов и оборудования и осуществления транспортных и финансовых операций условного названия «Главгорстрой СССР».

б) о присвоении для этой же цели предприятиям и учреждениям Первого главного управления условных адресов и наименований «баз», «складов», «контор» «Главгорстроя СССР»»…

е) о замене термина «специальные работы» на термин «непредвиденные работы», термина «специальные расходы» на «непредвиденные расходы».

Суть новых атомных документов можно свести всего к двум словам: ЗАСЕКРЕТИТЬ ВСЁ!

Отныне все (от служебных бумаг до разговоров физиков между собой) превращалось в неразгадываемую абракадабру, абсолютную непонятную коварным врагам страны Советов!

Ещё бы, ведь с этого момента атомное ведомство страны Советов было приказано называть Госстроем.

Лабораторию № 2 стали именовать «липовым» названием ЛИПАН (Лаборатория измерительных приборов Академии наук), а Радиационную лабораторию — лабораторией охраны труда Академии медицинских наук.

Ногинский завод № 12, производивший уран, превращался в Московскую техническую контору Главгорстроя, завод № 813 — в Государственный машиностроительный завод Министерства химической промышленности, а комбинат № 817 — в Государственный химический завод имени Менделеева Министерства химической промышленности.

Особой зашифровке подверглись химические элементы, имевшие отношение к производству атомной бомбы. Прежде всего, это относилось к урану. Он получил несколько наименований — в зависимости от того, на каком предприятии с ним работали. Теперь его называли то стронцием, то свинцом, то смолой, то серой, то фосфором, то висмутом, то титаном, а то кремнилом.

Торию было присвоено имя селен, блокам графита — ломинит, тяжёлой воде (дейтерию) — диаксан, плутонию — аметил, радию — воприл, тритию — виксон, бору — оридон.

Атомный реактор превратился в кристаллизатор, уран-графито-вый реактор — в конденсатор, электромагнит — в трансформатор М, замедлитель — в тормозное устройство, дозиметр — в компас Д.

Цепные реакции было приказано именовать окислением, осколки деления — отходами, радиоактивные излучения — отходящими газами, а защиту от них — изоляцией.

О том, как к процессу строжайшего перезасекречивания отнёсся Игорь Курчатов, известно по воспоминаниям физика Юрия Васильевича Сивинцева:

«… мне довелось быть у Игоря Васильевича вместе с метеорологом Н.Н. Серебряковым — тогда мы воздвигли метеомачту около реактора РТФ в попытке мгновенно (как теперь сказали бы — в режиме on-line) вычислить и «поймать» зону пиковых концентраций выбрасываемых им радиоактивных веществ.

Во время нашей беседы Курчатову принесли приказ переименовать все отделы ЛИПАНа, дав названия, далёкие от истинных. Игорь Васильевич чертыхнулся, взметнул взгляд на Серебрякова,

— Ты кто?

— Метеоролог.

— Вот и будете Отделом метеослужбы!

Так родился первый эвфемизм. За ним последовали и были на многие годы закреплены столь же удачные находки, как Отдел оптических приборов вместо ядерных реакторов, Отделы приборов теплового контроля и электроаппаратуры вместо газодиффузионного и электромагнитного разделения изотопов и другие…

Для читателей, не имевших счастья знакомиться с режимом защиты секретных сведений, надо добавить, что в тот период времени было предусмотрено всё для того, чтобы даже хищение секретного документа не оказывалось катастрофичным: в текст вносили мнимые адреса, вроде Челябинска-40, шифры основных терминов, а адресатов именовали условными именами. В частности, Курчатова в переписке полагалось именовать академиком Бородиным, реакторы — кристаллизаторами, плутоний — продуктом Z и т. д. Кромке того, внутри каждого объекта существовала ещё одна, своя система условных обозначений в используемых документах».

Исаак Кикоин, постоянно выезжавший на Урал (на завод № 813), теперь обязан был говорить, что отправляется в командировку на «Базу технического снабжения № 5».

Сын Кирилла Ивановича Щёлкина (заместителя главного конструктора КБ-11) вспоминал:

«У отца было удостоверение личности — «вездеход»… Это был обычный пропуск (правда, корочка была отличного качества), слева почти всё место занимала фотография, справа — крупно написано: «Щёлкин Кирилл Иванович, агент по снабжению Волжского речного пароходства,». И всё. Больше ничего на пропуске не было».

Ещё одна история. Она произошла во время очередного пребывания Курчатова на уральском заводе № 817. Работники тамошнего первого отдела вручили Игорю Васильевичу («академику Бородину») срочную ВЧ-грамму, включавшую в себя условные слова, принятые лишь на этом предприятии. О том, какая на этот документ последовала реакция, — в рассказе Юрия Сивинцева:

«В тот период Курчатов начал готовить Евгения Дмитриевича Воробьёва, зрелого человека и опытного физика, выросшего в секторе Флёрова, в качестве нового научного руководителя базы промышленных реакторов.

Курчатов долго вчитывался в полученную ВЧ-грамму, потом протянул её Воробьёву и в заключение — мне:

— Вы что-нибудь поняли?

После нашего общего недоумения Игорь Васильевич выразил восхищение мастерством автора письма и в соответствии с законами ознакомления со срочными секретными документами написал на нём: «Читал, но ничего не понял». И дал указание вернуть письмо его автору».

Но это всё — воспоминания шутливые. А ведь бывали случаи гораздо более драматичные. Об одном из них рассказал Анатолий Александров:

«Я помню, сюда, в Москву, кто-то с Урала приехал. С женой и ребёнком. И этот ребёнок кому-то сказал в школе, что он жил в городе, где делают атомные бомбы. И их всех загнали, не знаю, на сколько лет, и я даже сейчас не знаю, куда они делись.

Мгновенно их забрали, и всё, всё было кончено».

 

Вновь вопросы секретности

На том же февральском заседании Спецкомитета (18 февраля 1949 года), где в целях тотального засекречивания атомной отрасли переименовали всё или почти всё, было принято и деловое решение: «О строительстве сборочного завода при КБ-11».

3 марта его утвердил Сталин, подписав постановление правительства № 863-327сс/оп, которое называлось «О строительстве ремонтного цеха Приволжской конторы Главгорстроя СССР»:

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Утвердить предложение начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР т. Ванникова о строительстве в 1949–1950 гг. в зоне объекта № 550 сборочного завода на мощность 20 единиц РДС в год, ограничив объём капиталовложений на строительство этого завода… суммой не более 60 млн. руб.

Именовать в дальнейшем указанный завод «Сборочный цех завода измерительных приборов Министерства химической промышленности», для проектировщиков, строителей и финансовых расчётов — «Ремонтный цех Приволжской конторы Главгорстроя СССР», а для поставщиков — «Приволжская контора Главгорстроя СССР»».

Директором этого «ремонтно-сборочной конторы» и был утверждён Анатолий Яковлевич Мальский.

К этому моменту люди Абакумова из министерства госбезопасности завершили сбор компромата на всех, кто проходил по «Ленинградскому делу». Одной из козырных улик против Вознесенского считалась пропажа в возглавлявшемся им Госплане СССР каких-то очень важных бумаг. По этому факту (вопиющего несоблюдения секретности!) было тотчас состряпано отдельное «дело», и 7 марта 1949 года Николая Вознесенского сняли с поста руководителя Госплана и вывели из состава политбюро.

На заседаниях Спецкомитета он больше не появился ни разу.

8 марта комитетчики не заседали. Протокол оформили путём опроса. Вопрос рассматривался всего один: «О правилах пользования новыми условными наименованиями». Во все министерства были разосланы письма, в которых ПГУ объявлялось Главгорстроем, а подчинённые ему предприятия — конторами, базами и складами.

18 марта на заседании Спецкомитета главных кураторов было уже только двое: Берия и Маленков. С их подачи 26 марта Совет Министров принял постановление № 1254-445сс/оп:

«1. Поручить Министерству государственной безопасности СССР (т. Абакумову):

а) организовать оперативно-чекистское обслуживание, а также охрану сотрудниками МГБ СССР академика Алиханова А.И., академика Семёнова Н.Н. и члена-корреспондента Александрова А.П.

Установить штат сотрудников МГБ СССР по охране и оперативно-чекистскому обслуживанию указанных научных работников в 9 человек (по 3 сотрудника МГБ СССР на каждого);

б) с этой же целью увеличить штат охраны МГБ СССР, организованной в отношении академика Курчатова И.В. и членов-корреспондентов АН СССР Харитона Ю.Б., Кикоина И.К., Арцимовича Л.А., с 2 до 3 сотрудников МГБ СССР (на каждого).

2. Обязать т. Абакумова персонально подобрать состав сотрудников МГБ СССР для выполнения задач, указанных в п. 1 настоящего Постановления.

Председатель Совета Министров Союза СССР И. Сталин».

Режим секретности ужесточался не только вокруг ядерных «генералов», но и вокруг многотысячной армии атомных «рядовых». Об этом свидетельствует и решение Спецкомитета от 23 мая 1949 года — «О мерах по усилению режима на объектах № 817, 813, 814 и 550»:

«1. Для обеспечения сохранения секретности основных строек Первого главного управления считать целесообразным вывезти бывших заключённых, солдат-репатриантов и спецпереселенцев со строительств комбината № 817, КБ-11 и заводов № 813 и 814 в Дальстрой МВД СССР для работы в Дальстрое в качестве вольнонаёмных, заключив с ними договора (трудовые соглашения) сроком на 2–3 года…

2. Обязать МВД СССР обеспечить в Дальстрое для указанных категорий бывших заключённых, репатриантов и спецпереселенцев нормальные условия существования, существующие для других вольнонаёмных работников Дальстроя, но поселить их компактно, исключив возможность общения с другими контингентами людей, работающих на предприятиях Дальстроя.

3. От каждого бывшего заключённого, репатрианта и спецпереселенца, переводимого в Дальстрой, взять подписку об ответственности по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 9 июня 1947 г. «Об ответственности за разглашение государственной тайны и за утрату документов, составляющих государственную тайну»».

Однако как ни пытался Берия предусмотреть всё, как ни старался подкрепить каждый свой шаг постановлением Совмина, подписанным самим Сталиным, жизнь показала, что далеко не всегда она готова укладываться в рамки, которые приготовили для неё чиновники.

Прежде всего, это обнаружилось в случае с «тяжёлым топливом» (плутонием). Вопреки всем грозным правительственным актам комбинат № 817 не успевал изготовить необходимое количество этого трансуранового металла. В книге «Апостолы атомного века» об этом сказано:

«Берия знал, что достаточное количество плутония, необходимое для первой атомной, будет изготовлено комбинатом 817 на Урале только к августу… Таким образом, план его выпуска был сорван на 7 месяцев».

В этот момент в «сборочном цехе завода измерительных приборов» (он же — «ремонтный цех Приволжской конторы Главгорстроя»), которым руководил Анатолий Мальский, приступили к изготовлению сразу пяти корпусов бомб. Почему пяти? В «Апостолах…» этот момент прокомментирован так:

«Почему пяти, когда боевой плутониевый заряд только один? А всё потому же. Надёжность, надёжность и ещё раз надёжность».

В связи с задержкой испытаний первой атомной бомбы, был поставлен вопрос о перенесении сроков изготовления и последующих «изделий». 5 июня Сталин подписал постановление правительства № 2243-879сс/оп «О сроках разработки и изготовления изделия «РДС-3»» (урановой бомбы, которая должна была быть начинена не плутонием, а ураном-235):

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Принять предложение тт. Ванникова, Первухина, Харитона и Зернова об отнесении срока окончания изготовления изделия РДС-3 с конца 1949 г. на 1 июля 1950 г.

2. Обязать Первое главное управление при Совете Министров СССР (тт. Ванникова и Курчатова) и КБ-11 (тт. Харитона и Зернова):

а) выполнить к 1 ноября 1949 г. технический проект изделия РДС-3…

г) представить на государственные испытания к 1 июля 1950 г. один полностью укомплектованный экземпляр изделия РДС-3…

4. Принять к сведению сообщение тт. Харитона и Зернова, что изделие РДС-3 и РДС-1 конструктивно по всем деталям и узлам одинаковы и отличаются только величиной и составом сердечника и что в связи с этим результаты по всем проведённым испытаниям изделия РДС-1 без сердечника в КБ-11 на полигоне № 71 и в 4-м Управлении Г.К. НИИ ВВС исчерпывают необходимость проведения таких же испытаний с изделием РДС-3».

Руководители страны Советов в тот момент ждали от физиков бомбу и думали только о предстоящих испытаниях её. Поэтому все разговоры о каком-то ином использовании атомной энергии воспринимались с недоумением.

Вот рассказ Венедикта Джелепова:

«Игорь Васильевич регулярно организовывал всесторонние обсуждения плаунов научных исследований на строящихся крупных ускорителях и ядерных реакторах на Научно-техническом совете…

Вспоминается один эпизод во время моего доклада летом 1949 года на заседании такого Совета о плане научных исследований, которые должны были проводиться на вводимом в действие в Дубне синхроциклотроне. Заседание было ответственное. Зал полон. Я начал доклад…

И в тот момент, когда я только было хотел перейти к изложению конкретной программы исследований и описанию разработанных в лаборатории методик и аппаратуры, председатель заседания Борис Львович Ванников спросил:

— Скажите, товарищ Джелепов, а выход какой-нибудь от этого вашего ускорителя будет?

— В вашем понимании, Борис Львович, никакого практического выхода от этого ускорителя не будет. Он предназначен для проведения фундаментальных исследований чисто научного значения. Только будущее покажет, какую пользу для людей из них можно будет извлечь.

Ванникова это немало удивило, и тогда он спросил Курчатова:

— Как же так, Игорь Васильевич, для чего же мы его построили?

Поднялся академик Алиханов и сказал:

— Чтобы видеть дальше. Что важного для нашей страны и для человека вообще может дать физика атомного ядра? Чтобы мы, учёные, могли ответить на такой вопрос: надо развивать новые разделы науки, подчас кажущиеся отвлечёнными, но на самом деле очень важные, сулящие перспективу?

Ванников снова обратился к Курчатову. Тогда Игорь Васильевич встал, спокойно погладил свою бороду и ответил:

— Джелепов и Алиханов сказали совершенно правильно, Борис Львович. Так нужно для науки, для того, чтобы учёные могли глубже проникнуть в тайны природы и, изучив их, выяснить, имеются ли какие-либо возможности для применения новых открытий в практике. Машина заканчивается сооружением, и сейчас нам надо обсудить и утвердить план научных исследований, которые на ней будут проводиться в ближайшее время».

 

Борьба с недопустимой беспечностью

28 июня 1949 года заседание Спецкомитета не состоялось. Протокол был вновь составлен путём опроса. В повестке дня значилось одиннадцать вопросов, и на последней странице свои подписи поставили члены Комитета: Берия, Маленков, Ванников, Первухин, Завенягин, Махнёв. Расписались также замначальника ПГУ (он же — заместитель председателя Госплана) Борисов и генералы Мешик и Сазыкин.

Главным вопросом на этот раз был тот, что стоял первым. Одно его название говорило о том, что борьба с беспечностью в ядерных делах не ослабевает, а, напротив, усиливается: «1. О факте недопустимо небрежного обращения в Первом главном управлении с документами особой секретности».

Складывается впечатление, что Берия решил опередить ищеек Абакумова и самолично начать поиск «просчётов» и «проколов» в подведомственном ему ведомстве. Чтобы все случаи халатности пресечь самым решительным образом:

Всё началось с сообщения «о результатах проверки КБ-11», которая обнаружила тревожные факты, касающиеся копирования…

«… документов, содержащих основные данные технической характеристики РДС, описание отдельных её узлов и важнейшие расчётные данные по конструкции их.

Как выяснилось, копирование рукописей, представляющих собой особую секретность, в Первом главке было поручено ст. инспектору особого сектора секретариата Первого главка Г.…

Этот факт недопустимо небрежного обращения с документами особой секретности говорит о том, что со стороны тт. Ванникова и Александрова нет должной требовательности к соблюдению секретности, гарантирующей надёжное соблюдение государственной тайны особо секретных документов».

Указав фамилии лиц, не обеспечивших «должную требовательность», Берия тем самым дал понять, на кого — в случае чего — будет возложена вся ответственность за утечку секретной информации. Впрочем, найти виновных было совсем нетрудно, ведь ПГУ возглавлял Борис Ванников, уже побывавший под следствием в чекистских застенках и «чистосердечно» признавшийся в своей враждебной (по отношению к стране Советов) деятельности. Что же касается его заместителя Семёна Александрова, то добыть «признания» от него заплечных дел мастерам с Лубянки тоже было совсем не трудно.

Назвав виновных в преступном «ротозействе», грозная бумага переходила к перечислению мер, которые следовало предпринять для искоренения последствий вопиющего безобразия:

«В целях наведения должного порядка в деле обеспечения надёжной секретности в обращении с особо секретными документами:

1. Обязать тт. Ванникова, Мешика и Борисова изъять из архива и делопроизводства Первого главка и Госплана СССР и в течение месяца передать для хранения в секретариат Специального комитета (т. Махнёву) все документы следующего характера.…».

После подробного перечисления всего того, что следовало «изъять», предписывалось:

«Копии перечисленных документов, имеющихся в Первом главном управлении и Госплане СССР, уничтожить по акту».

Но и это было не всё! Спецкомитет потребовал в месячный срок:

«… тщательно перепроверить весь личный состав работников секретариата и особого сектора Первого главка, имеющих касательство к документам особой секретности, и максимально сузить круг этих лиц…

… в тот же срок совместно с тт. Устиновым, [министра вооружений, вслед за которым указывались фамилии ещё пяти министров — Э.Ф.] проверить и навести порядок в хранении и обращении с документами особой секретности в Министерств ах вооружения, машиностроения, промышленных средств связи, тяжёлого машиностроения и конструкторских организациях этих министерств, выполнявших заказы Первого главка».

Если с министрами обращались как с нашкодившими мальчишками, то с коллективами «своих» учреждений и предприятий и вовсе не церемонились:

«… организовать проверку порядка составления, хранения и обращения с документами особой секретности в КБ-11, Лабораториях № 2, 3, НИИ-9, ГСПИ-11, ГСПИ-12, на комбинате № 817 и заводе № 813».

Разобравшись с вопросом небрежного обращения «с документами особой секретности», спецкомитетчики вынесли «приговор» и тем, кто стал не нужен — «немецким специалистам»:

«… уточнить вопрос о передаче немецких специалистов (81 чел.) в другие отрасли промышленности, имея в виду необходимость использования этих специалистов на одном из предприятий с соблюдением соответствующего режима, установленного для немецких специалистов, приглашённых на работу в СССР…

Проект Постановления по данному вопросу… внести на утверждение Председателя Совета Министров СССР товарища Сталина И.В…».

 

Борьба за производство плутония

Тем временем с Урала вновь стали поступать тревожные сообщения о том, что план производства плутония — под угрозой срыва! Конструкторы КБ-11 дело своё сделали — бомбу спроектировали. Работники «ремонтного цеха» изготовили пять корпусов «изделия». А металлурги-технологи подкачали!

Почему?

Суть дела объяснял Анатолий Александров (в тот момент он безвылазно находился на комбинате № 817):

«Химически плутоний и уран отличаются сильно, но худо было то, что все процедуры разделения нужно было делать дистанционным способом Аппаратура, которая могла за этим следить, разработана ещё не была по-настоящему, так что всё было очень сложно. И нужно было получить плутоний очень чистый, с очень малым количеством остаточной радиоактивности осколочной. Это было важно, чтобы не было чересчур большого нейтронного фона у этого плутония.

Завод химической переработки приводил к тому, что получался плутоний в виде соли, и эта соль передавалась на другой завод, который уже должен был сделать половинки изделия.

Дальше уже происходило его восстановление до металла, раз. Во-вторых, получали металлические кусочки. Из этих металлических кусочков путём прессования при повышенной температуре получалась нужная тебе форма, причём она должна была получаться с высочайшей точностью».

На комбинате тогда находились все советские научные «светила», которые могли хоть в чём-то помочь продвинуть вперёд это новое дело. Все вопросы по металлургии плутония решались под руководством академика Андрея Анатольевича Бочвара, о котором Александров рассказывал следующее:

«Бочвар занимался восстановлением до металла и изготовлением изделия, то есть из маленьких слитков, которые у него получались, он прессовал затем вот эти полушария. Он разрабатывал такой способ прессовки, который должен был дать окончательную форму и чистоту и, так сказать, полное отсутствие всякого рода раковин и так далее. Причём это было всё очень непросто, потому что обрабатывать его тяжело, во-первых, он чрезвычайно альфа-активен. Во-вторых, он имеет склонность загораться на воздухе. Он очень сильно окисляется. Поэтому обрабатывать его нужно обязательно было в специально приспособленном станке специальным инструментом. В общем, это было очень сложное дело.

Но получаемый плутоний был уже настолько хорош, что я, например, совершенно спокойно мог держать половинку в руке».

«Узких мест» в производстве этого невероятно дорогого металла было предостаточно. Взять, к примеру, цех, в котором изготовляли плутоний. Анатолий Александров вспоминал:

«Несмотря на то, что на это затрачивались огромные средства, эта лаборатория, вернее, не лаборатория, а, в общем, большой кусок производства был в старом щитовом доме. Да. же не умудрились построить новое помещение. Вокруг этого самого щитового дома было невероятное количество всякой охраны, и, надо сказать, что контроль был очень сильный, чтобы ничего оттуда не спёрли.

Но однажды, например, через потолок провалился пожарный, который дежурил на чердаке. Провалился в лабораторию. Настолько это было ветхое здание».

Впрочем, Москву подобные «мелочи» не волновали. От Урала требовался плутоний! Любой ценой! И 30 июня Спецкомитет (снова опросом) постановил:

«Командировать на комбинат № 817 начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР т. Ванникова и заместителей начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР тт. Завенягина и Емельянова для:

1) обеспечения на месте всех мероприятий по изготовлению детали № 1-233-1 РДС-1 [имелись в виду те самые полусферы из плутония — Э.Ф.], ведущемуся под научным руководством акад. Курчатова, акад. Бочвара и чл. — кор. АН СССР Харитона;

2) рассмотрения на месте и решения совместно с акад. Курчатовым и директором комбината т. Музурковым вопросов по плану дальнейших работ комбината № 817.

Председатель Специального комитета при СМ СССР Л. Берия».

Вместе с инженером-металлургом Василием Семёновичем Емельяновым Берия послал на Урал двух членов Спецкомитета, генералов, к тому же (и это было, пожалуй, наиболее существенным) бывших заключённых Лубянки. Ехали они туда, с одной стороны, вроде как для проверки на месте состояния дел и оказания помощи, а с другой стороны, вся ответственность за возможный срыв поставок плутония отныне ложилась на них.

Вернёмся к воспоминаниям Анатолия Александрова:

«Как-то поздно вечером, часов, вероятно, в 11 или 12, вдруг приезжает громадное количество генералов. Среди них Завенягин, Махнёв, ещё целый ряд мне неизвестных генералов. Некоторых я знал, что они как раз режимные генералы. Музурков был, директор комбината этого.

И вдруг они меня начинают спрашивать, почему я думаю, что то, чем я занимаюсь, — плутоний. Я говорю:

— А как же! Вся технология построена для получения плутония. Облучается уран, в нём образуется плутоний, потом ведётся химическое разделение. Потом это поступает сюда, к нам, восстанавливается так-то и так-то.

— А почему вы думаете, что это плутоний всё-таки?

Я говорю:

— Вся технология это показывает.

— А вдруг вам там заменили по дороге, и это что-нибудь другое?

Я говорю:

— Ну, как же! Удельный вес там, то, сё, другое, третье. Все свойства плутония!

Они говорят:

— А вдруг всё-таки это не плутоний? Вдруг вам какую-нибудь подсунули совсем другую вещь?

Мне как-то надоело это. Я долго с ними толковал — минут 20 или 30. Пытался убедить, что это плутоний. Тогда я вынул эту самую половинку, по крытую уже:

— Вот, — говорю, — возьмите, она горячая. Какой другой металл может быть горячий?

Значит, они пощупали.

— Да, горячая. А почему она горячая?

Я говорю:

— Там идёт радиационный альфа-распад, от этого она горячая.

— А может, её нагрели?

— Ну, вот, сидите, — говорю, — здесь сколько хотите, положим её в сейф, пусть она полежит, потом опять возьмёте. Она же охладиться должна.

Ну, в конце концов, они поняли, что, похоже, это то, что нужно. Но это показывает, насколько всё-таки там была настороженность и недоверие к тому, что действительно им не вкручивают, и что мы не куда-то в трубу расходуем миллионы. Ясное дело, что у них были некоторые сомнения».

 

Борьба за готовность полигона

Наступил июль. В своих воспоминаниях Михаил Первухин писал:

«К середине 1949 года было накоплено достаточное количество плутония, чтобы сделать атомную бомбу и провести первые испытания атомного взрыва».

И сразу все заговорили о том, что было связано с местом предстоящих испытаний. 16 июля 1949 года Спецкомитет (вновь опросом) рассмотрел вопрос «О подготовке к исследованиям на полигоне № 2». Под Семипалатинск следовало направить очередную проверочную комиссию. Поэтому решили:

«Обязать начальника КБ-11 т. Зернова:

а) в недельный срок выехать на полигон № 2 с группой необходимых работников КБ-11…

б) произвести с участием экспертов приёмку сооружений, подготовленных по заданию КБ-11 для испытаний РДС-1 (башни, подъёмников, сборочной мастерской, специальных складов приборов автоматики управления взрывом и т. д.);

в) осуществить монтаж оборудования…

г) после приёмки сооружений и окончания монтажа оборудования и приборов доложить Специальному комитету о готовности полигона № 2 к приёмке изделия и испытанию его».

Не менее важным был вопрос «О разработке мероприятий по обеспечению надлежащей секретности проведения испытаний РДС-1». Спецкомитет поручил министру госбезопасности Виктору Абакумову организовать охрану полигона и установить на нём особый режим, который обеспечивал бы секретность проведения самих испытаний, а также их результатов.

Кроме этого предписывалось:

«Поручить комиссии в составе тт. Абакумова (созыв), Ванникова, Первухина, Зернова [далее перечислялись фамилии ещё пяти высокопоставленных сотрудников МГБ — Э.Ф.]… ещё раз просмотреть состав кадров МВС, намеченных для участия в подготовке и проведения исследований на полигоне № 2 во время испытаний РДС-1…и в случае необходимости внести свои предложения о поправках, требующихся в подборе и расстановке указанных кадров».

20 июля 1949 года члены Спецкомитета (Берия, Маленков, Первухин и Махнёв) собрались, наконец, на очередное заседание. В повестке дня значился всего один вопрос: «О проверке готовности полигона № 2». Решение приняли традиционное (перепроверить всё, что проверялось ранее):

«1. Для проверки готовности полигона № 2 к эксплуатации компандировать на полигон № 2 комиссию в составе тт. Первухина М.Г. (председатель комиссии), Свердлова А.Я., Болятко В.А., Зернова П.М., Щёлкина К.И., Мещерякова М.Г., Мешика П.Я…».

Очередная высокая проверяющая комиссия состояла из четырёх генералов, одного полковника (сына Якова Свердлова) и двух физиков-ядерщиков.

«2. Обязать комиссию выехать на полигон 26 июля 1949 г. И к 5 августа 1949 г. доложить Специальному комитету о состоянии готовности полигона № 2 к эксплуатации».

Поскольку у спецкомитетчиков по-прежнему возникали опасения, что вместо полновесного взрыва произойдёт жалкий «хлопок», важно было определить коэффициент полезного действия (КПД) взрыва (Лев Ландау называл его коэффициентом вредного действия). Поэтому было предложено:

«6. Обязать КБ-11 (тт. Харитона и Зернова) компаундировать не позднее 5 августа на полигон № 2 т. Зельдовича с группой необходимых научных работников для разработки на месте системы обработки результатов измерений и обеспечения подготовки к определению КПД».

Вскоре из Семипалатинска в Спецкомитет пришло письмо от Михаила Мещерякова, Кирилла Щёлкина и научного руководителя полигона Михаила Садовского. Физики предлагали:

«В целях повышения точности определения КПД объекта необходимо:

а) сохранить в программке наблюдений забор проб из взрывного облака при помощи телеуправляемых самолётов…».

Далее шло ещё одиннадцать пунктов мероприятий, которые, по мнению учёных, необходимо было провести, после чего следовал вывод:

«Считаем необходимым, отметить в качестве общего недостатка программы физических измерений то обстоятельство, что заданием не было предусмотрено включение в неё вопросов об определении степени надкритичности объекта в момент взрыва. В результате этого не удастся по данным наблюдений установить в случае сильного взрыва, является ли он полным или он мог бы быть ещё сильнее; в случае слабого взрыва не удастся установить, является ли причиной слабости взрыва недостаток конструкции или возможная при любой конструкции неполнота взрыва».

Чем ближе приближался день испытаний, тем больше руководителей Спецкомитета волновала проблема «НВ» — «неполного взрыва». Анатолий Александров говорил:

«Ситуация была такая, что да. же когда подошли к испытанию первого изделия, то и тогда оставалась достаточно большая вероятность, что не получится полноценный взрыв.

Конечно, если бы этот процент не получился…

Я помню, тогда Арцимович очень хорошо сказал, что вот, если бы первая бомба не взорвала, съ, то она бы оказалась самой губительной. Это справедливо, потому что тогда всех, кто этим делом занимался, конечно, как говорится, по голове бы не погладили.

Единственный пункт сомнения заключался в том, что было непонятно, в какой момент точно, так сказать, начнётся цепная реакция. Нужно было, чтобы цепная реакция началась в тот момент, когда получена максимальная надкритичность, это обеспечивало тогда наибольшей мощности взрыв. А если бы цепная реакция началась раньше, сама бы она воспрепятствовала получению максимальной надкритичности, и тогда бы получился не взрыв, а хлопок, который расшвырял бы этот плутоний и больше ничего».

Наконец, встал вопрос о доставке полностью готовых плутониевых полусфер с комбината № 817 на сборочный завод (объект № 550), а оттуда — об отправке готового к испытанию «изделия» на полигон (объект № 2). Весь процесс транспортировки был изложен в специальном документе от 4 августа 1949 года:

«О перевозке грузов для Учебного полигона № 2

1…. Ответственным за погрузку, сопровождение груза № 1 и доставку его с объекта № 817 до объекта № 550 и с объекта № 550 до объекта № 2 назначить т. Ткаченко И.М.

Груз № 1 по доставке его на объект № 2 сдаётся т. Ткаченко в присутствии тт. Харитона, Зернова, Алфёрова, Духова и Щёлкина на хранение т. Павлову, на которого возлагается ответственность за хранение груза № 1 на объекте № 2…

Ответственность за погрузку груза № 2, сопровождение и доставку его железной дорогой до места назначения возложить на т. Полякова В.П…».

Это подписанное Берией решение Спецкомитета означало, что наступал звёздный час уполномоченных Совета Министров СССР. Самым достойным из них: Ивану Максимовичу Ткаченко, Николаю Ивановичу Павлову и Валентину Петровичу Полякову поручалось сопровождать и охранять груз № 1 (полусферы из плутония и нейтронные запалы к ним) и груз № 2 (два собранных заряда из ВВ и деталей к ним из урана, алюминия, борные фильтры, электроаппаратура и капсюли).

5 августа, Харитон, Зельдович и Флёров получили на комбинате № 817 две полусферы плутония для первой советской атомной бомбы.

Наконец, настал день, когда секретное «изделие» под названием «РДС-1» было готово к испытаниям. Оставалось лишь издать соответствующий приказ, который обязывал бы физиков произвести первый атомный взрыв.

 

Проект постановления Совмина

18 августа 1949 года генерал-майор инженерно-технической службы (он же — начальник секретариата Специального атомного комитета) Василий Алексеевич Махнёв изготовил документ особой важности. На пяти страницах. В двух экземплярах. Один предназначался товарищу Сталину, другой — товарищу Берии.

Это был проект постановления правительства СССР «О проведении испытания атомной бомбы». В нём, в частности, говорилось:

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Принять к сведению сообщение начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР т. Ванникова, научного руководителя работ акад. Курчатова и главного конструктора Конструкторского бюро № 11, чл-кор. АН СССР Харитона о том, что первый экземпляр атомной бомбы с зарядом из плутония изготовлен в соответствии с научно-техническими требованиями научного руководителя работ и главного конструктора КБ-11».

Текст, прямо скажем, неожиданный. И составлен удивительно хитро.

Прежде всего, поражает, что правительству (а по-существу, самому Сталину!) докладывал не глава Спецкомитета Берия, а… вообще непонятно кто! Да и сам документ почему-то начинался с безличного оборота: «принять к сведению». А затем и вовсе шли третьестепенные фамилии: Ванников, Курчатов, Харитон.

Почему?

Кто по личному указанию вождя курировал атомный проект? Берия!

Кто являлся главой Спецкомитета? Берия!

Кто поставлял Сталину документы с просьбами утвердить чуть ли не каждый вздох и каждый шаг учёных, инженеров и их охранников? Опять же Берия!

А теперь о столь важном (если не сказать, эпохальном) событии вождя ставили в известность третьестепенные лица: главный атомный «хозяйственник» и два физика, приближенные к власти не за их дела, а за обещания (то есть как бы обласканные авансом)! Вместо того чтобы торжественно рапортовать руководителю страны, эти люди уныло и буднично «сообщали». А вождь должен был это «сообщение» так же уныло и буднично «принять к сведению».

Другая «хитрость» этого странного документа заключалась в том, что главный атомный «хозяйственник» оказывался и главным отвечающим. За всё! В случае чего. Он и двое упомянутых вместе с ним физиков в ранге академика и члена-корреспондента.

И ещё на одну деталь стоит обратить внимание.

Рукою генерала Махнёва, сочинявшего этот документ, вне всяких сомнений, «водил» Берия. А уж ему-то лучше всех остальных было известно, что советскую атомную бомбу изготовили по чертежам, добытым советскими разведчиками. И что она являлась точной копией устройства, сброшенного американцами на Нагасаки. Обо всём этом Берия знал лучше всех других! И, тем не менее, в проекте постановления безапелляционно утверждалось, что советская атомная бомба создана «в соответствии с научно-техническими требованиями» Курчатова и Харитона.

Впрочем, этот словесный оборот можно было истолковать и иначе: кто «требования» выдвигал, тем за бомбу и отвечать!

Да и составлен текст документа был так, словно сама инициатива проведения атомного взрыва исходила от физиков, создавших это «изделие»:

«Принять предложение акад. Курчатова и чл. — кор. АН СССР Хармтона о проведении испытания первого экземпляра атомной бомбы…».

Таким образом, взрывать грозное устройство предлагал не главный куратор Берия и даже не главный «хозяйственник» Ванников! Взрыва требовали «академик» и «член-корреспондент». Стало быть, им и отвечать за ход эксперимента:

«4. Назначить научным руководителем испытания акад. Курчатова, заместителем научного руководителя испытания (по конструкторским и научным вопросам испытания) чл. — кор. АН СССР Харитона…».

Иными словами, на время проведения атомного взрыва учёным предоставлялась некоторая власть. И в том пункте документа, где об этом говорилось, Курчатов и Харитон даже именовались соответственно — «товарищами»:

«5. Распоряжения научного руководителя испытания т. Курчатова по вопросам проведения подготовки и испытания обязательны для всего состава работников полигона № 2, а также для состава временного прикомандированных к полигону подразделений Министерства вооружённых сил, представителей управлений МВС и для всех других участников подготовки и проведения испытания.

Обязательны для указанного состава подготовки и проведения испытания указания и распоряжения т. Харитона…».

Но чтобы оба «калифа на час» ни на секунду не забывали, что эта «безграничная» власть даётся им временно, в следующих пунктах документа они уже вновь именовались просто учёными, которые отвечали за очень многое (если не за всё):

«6. Возложить ответственность за качество всех работ по подготовке, сборке и подрыву атомной бомбы на главного конструктора КБ-11 чл. — кор. АН СССР Харитона.

7. Возложить обобщение научно-технических данных о результатах испытания атомной бомбы… на научного руководителя работ акад. Курчатова и главного конструктора КБ-11 чл. — кор. АН СССР Харитона».

Во всём тексте проекта постановления фамилия Берии отсутствует.

Почему?

Что мешало Лаврентию Павловичу лично доложить вождю обо всём?

Скромность? Или страх понести ответственность в случае неудачи?

Складывается впечатление, что глава могучего Комитета, которому было поручено создать атомное оружие, благоразумно отходил в сторону.

Завершался документ давно уже ставшей привычной фразой: «Председатель Совета Министров Союза ССР..…».

Сталину оставалось лишь поставить свою подпись. И, тем самым, переложить весь груз ответственности на себя.

19 августа, ожидая подписания судьбоносного документа, Берия подписал ещё одну важную бумагу. Лаврентий Павлович, видимо, не очень доверял «уполномоченным Совета Министров» и поэтому решил поставить над ними своего соглядатая:

«I. О перевозке заряда из плутония и нейтронных взрывателей («Груз № 1»)

Поручить т. Завенягину сопровождать «Груз № 1» от КБ-11 до Учебного полигона № 2, а также обеспечить на Учебном полигоне № 2 надёжное хранение заряда из плутония и нейтронных взрывателей во время подготовки к испытанию».

День испытания стремительно приближался, а вопрос о том, кто же будет командовать проведением взрыва, всё ещё не был решён.

Логично было бы назначить руководителем испытаний начальника ПГУ Ванникова, но он в самый последний момент занедужил. Подобное случалось с ним и ранее: как только намечалось что-то серьёзное и ответственное, он всегда заболевал.

А теперь — рассказ Юлия Харитона:

«Я помню, как на каком-то заседании в высоких инстанциях перед началом первого испытания зашёл разговор о том, кого назначить руководителем испытаний. Всем хорошо известно, что лицом в правительстве, отвечавшим за эту работу, был Берия. Вот он подумал, подумал и сказал:

— А вот он, — указал на Курчатова, — и будет сам руководить.

Игорь Васильевич был назначен руководителем испытаний».

Приказ был не только устным, фамилию руководителя Берия распорядился вписать в протокол 84-го заседания Спецкомитета, состоявшегося 19 августа:

«Командировать т. Курчатова на Учебный полигон № 2 для научного руководства испытанием».

А Сталин принесённый ему проект постановления Совмина подписывать не стал — вернул Берии с целым рядом замечаний.

Началась работа по доработке документа.

И 26 августа 1949 года на 85-ом заседании Специального комитета (СК) было принято решение:

«Принять внесённый тт. Ванниковым, Курчатовым и Первухиным проект Постановления Совета Министров Союза ССР «Об испытании атомной бомбы» и представить его на утверждение Председателя Совета Министров Союза ССР товарища Сталина И.В…».

Исправленный документ Берия вручил вождю.

Однако и под ним Сталин свою подпись не поставил.

Берия вернул все бумаги Махнёву, и тот в левом нижнем углу секретного документа написал:

«Справка. 1. Председатель СК вернул оба экземпляра и сообщил, что вопрос обсуждался в ЦК и Решения выноситься не будет.

2. Экз. № 1 с визами сохранить в деле исследов. 1949 г. В.Махнёв».

Второй экземпляр «Проекта постановления СМ СССР» был тут же сожжён, а первый — с визами Ванникова и Первухина — подшит в «Дело исследований» (в особую папку, в которой хранились секретнейшие атомные документы).

За годы, прошедшие с той давней поры, у многих возникал вопрос: почему Сталин так и не подписал постановление об испытании атомной бомбы?

Было высказано множество предположений, опубликовано немало версий. Среди них были и такие, где утверждалось, что вождь, якобы, раскусил лукавство Берии и потому-де не поставил под документом свою подпись.

С подобной точкой зрения трудно согласиться.

Ведь Сталин с таким нетерпением ждал эту бомбу. Охотно подписывал любую бумагу, которую приносил ему Берия. А тут вдруг взял и не захотел визировать документ, который всего-то навсего обязывал Ванникова, Курчатова и Харитона произвести пробный атомный взрыв!

Почему?

Причину сталинского отказа следует искать в другом — в той ситуации, что сложилась тогда в высших эшелонах власти. Следствие по «Ленинградскому делу» было завершено. Министерство госбезопасности, руководимое Виктором Абакумовым, уже готово было приступить к арестам главных обвиняемых. В Кремле и на сталинской даче в Кунцево шли непрерывные совещания. Ведь после почти десятилетнего перерыва СССР должен был предъявить миру новых «врагов народа».

13 августа 1949 года к Маленкову был вызван Алексей Кузнецов. Когда после беседы он выходил из кабинета, его арестовали. Под стражу стали брать и других.

Годы спустя Комитет партийного контроля проведёт специальное расследование, и в нём будет отмечено, что «… ко всем арестованным применялись незаконные методы следствия, мучительные пытки, побои и истязания».

Такая складывалась ситуация в высших коридорах власти.

До подписания ли каких-то атомных бумаг было вождю?

Курчатову Сталин верил, своим сподвижникам — нет. За ними нужен был глаз да глаз! А бомбу физики взорвут и без постановления Совмина.

Так оно и случилось.

 

Секретный атомный полигон

Всё лето 1949 года полигон под Семипалатинском готовится к проведению первого в стране атомного эксперимента.

Электрофизик Владимир Комельков рассказывал:

«В начале августа 1949 года я выехал с большой частью сотрудников на испытания в отдалённый район нашей страны, где размещался специально оборудованный полигон… Кругом каменисто-песчаная степь, покрытая ковылём и полынью. Даже птицы здесь довольно редки. Уже утром начинал чувствоваться зной. В середине дня и позже над дорогами стояло марево и миражи неведомых гор и озёр».

То, что было установлено посреди Опытного поля, тоже напоминало мираж. Но на самом деле это являлось специальным сооружением, которое возводились к предстоящему испытанию. Владимир Комельков описал его так:

«В центре возвышались металлоконструкции пока ещё не установленной башни с каменной пристройкой, похожей на небольшой промышленный цех. Невдалеке виднелись два стандартных кирпичных четырёхэтажных дома. Кое-где двери блиндажей, в которых на глубине нескольких метров под землёй должна была располагаться регистрирующая аппаратура».

Главному инженеру комбината № 817 Ефиму Славскому на полигоне под Семипалатинском делать было нечего, но он тоже переживал по поводу того, чем же завершится там их многолетний труд:

«В ожидании испытаний все мы были страшно взволнованы. Особенно переживал Игорь Васильевич. Это было заметно: он выглядел бледным, осунувшимся, очень нервничал, хоть и старался не показывать виду. Помню, уезжает на испытания, пришёл попрощаться с нами, принёс коньяк.

— Выпейте, — говорит, — за общее наше дело, за удачу!

А сам, как натянутая струна».

Владимир Комельков:

«Игорь Васильевич приехал на полигон с группой сотрудников, когда он ещё не был готов к испытанию. Я не видел, чтобы он возмущался, негодовал, впадал в раздражительность».

Рассказ радиоинженера Сергея Львовича Давыдова (это он будет нажимать кнопку взрывного устройства в момент «Ч»):

«Первая встреча с Игорем Васильевичем Курчатовым произошла на командном пункте. Курчатов знакомился с оборудованием Опытного поля и приехал на командный пункт в сопровождении свиты руководящих работников и учёных.

Высокого роста, широкоплечий, с развевающейся не очень густой бородой, непослушными волосами, при движении спадающими на лоб. Как и все сотрудники конструкторского бюро, одет он был в свободный серый пиджак из льняной ткани и такие же брюки, столь широкие, что штанины полощутся при ходьбе, белую рубашку с открытым или расстёгнутым воротом, на ногах — сандалии какого-то сверхбольшого размера. Но главное — его глаза, задорные, молодые, излучающие энергию, вроде улыбающиеся, но пристальные, перебегающие с одного собеседника на другого, постоянно как бы ожидающие ответа на мучающие его вопросы. Это впечатление не пропадает и тогда, когда взгляд становится задумчивым, а рука сжимает, слегка поглаживая бороду».

Владимир Комельков:

«Первое, что он сделал, — объехал полигон и уяснил примерное положение дел. Затем создал штаб, который сам и возглавил и в задачу которого входило руководство подготовкой полигона».

Михаил Садовский:

«Целый день мы находились на опытном поле полигона. А вечером после обеда все собирались в гостинице, где жил не только Игорь Васильевич, но и многочисленное начальство…

После напряжённого рабочего дня вся эта публика с удовольствием отдыхала, разговоры велись на разные вольные темы и вдруг… бодрый голос Игоря Васильевича:

— Мукасий, собирай рукребят!

Мукосеев был порученцем Игоря Васильевича, осуществлявшим связь со всеми участниками испытаний. Проходило минут пять-десять и все «руководящие ребята» — министры, генералы и академики собирались в комнате Игоря Васильевича, и начиналось обсуждение выполненного и намёток будущих работ».

Сергей Давыдов:

«У учёных почти каждый день возникали новые идеи и предложения, заставлявшие офицеров вносить изменения в монтаж приборных соединений. В конце концов, бесконечные изменения стали грозить задержкой испытания. Лучшее становилось врагом хорошего. И Курчатов с радостью принял предложение М.А. Садовского, рекомендовавшего с такого-то числа все новые идеи «топить в батальонном сортире». Иначе от натиска учёных никак не удавалось избавиться.

После принятия такого решения, когда недогадливый учёный обращался к Курчатову с предложением поставить то или иное измерение, Игорь Васильевич, хитро улыбнувшись, оглядывал присутствующих и, выдержав паузу, произносил:

— Топить?».

Впрочем, когда что-либо измерить нужно было самому Курчатову, он действовал весьма решительно. В одном из таких «инцидентов», о котором рассказал всё тот же Михаил Садовский, участвовал и Исаак Кикоин:

«Сидели мы с Исааком и спокойно беседовали. И вдруг:

— Вы чего это сидите? Ты же знаешь, Миша, Исаак хорошо разбирается в оптике. Поезжайте немедленно на опытное поле и подумайте, как осуществить такой-то эксперимент!

Об эксперименте не говорю, так как и на старуху бывает проруха: предложение Игоря Васильевича было явным недоразумением. Я, конечно, не выдержал и стал протестовать, ожидая поддержки Исаака. Но он невозмутимо разъяснил, что сейчас мы спокойно едем и спокойно вернёмся вместо того, чтобы тратить время и нервы на преодоление Игорева упрямства.

— Да ведь он же спросит, что мы сделали!

— Вот уж никогда этого не будет: он уже сам всё сообразил и за, был.

Исаак оказался прав: никаких вопросов не было.

Вообще же Игорь Васильевич всегда помнил свои поручения и требовал ответа на них в достаточно настойчивой форм, е».

Что же так волновало тогда Курчатова? Прежде всего, наверное, то, что Берия кроме коллектива физиков, создателей бомбы, направил на полигон и группу «дублёров». Андрей Дмитриевич Сахаров впоследствии напишет:

«… на заседании у Берии… решался вопрос о направлении на объект «для усиления» академика М.А. Лаврентьева и члена-корреспондента А.А. Ильюшина. Когда была названа фамилия Ильюшина, Берия удовлетворительно кивнул…

Как мне потом сказал К.И. Щёлкии, Лаврентьев и Ильюшин были направлены на объект в качестве «резервного руководства» — в случае неудачи испытания они должны были сменить нас немедленно, а в случае удачи — немного погодя и не всех… Лаврентьев старался держаться в тени и вскоре уехал. Что же касается Ильюшина, то он вёл себя иначе: он вызвал своих сотрудников (в отличие от сотрудников объекта с докторскими степенями — это подчёркивалось) и организовал нечто вроде «бюро опасности». На каждом заседании Ильюшин выступал с сообщением, из которого следовало, что обнаружена ещё одна неувязка, допущенная руководством объекта, которая неизбежно приведёт к провалу».

Вот эти-то предложения Ильюшина Курчатов и предлагал с радостью «топить!».

Владимир Комельков:

«Наконец, наступила последняя фаза подготовки. Главная трудность заключалась в том, что абсолютно не допускались малейшие недосмотры.

У каждой группы в сборочном цехе, примыкающем к башне, было своё место и своя аппаратура График работ был круглосуточным, поэтому в соседней пристройке, примыкающей к центру, были поставлены кровати для части сотрудников, у которых не оставалось времени, чтобы добраться до ночёвки на берегу реки».

Сергей Давыдов:

«На раннее утро 27 августа руководство назначило проведение генеральной репетиции…

Накануне генеральной репетиции на полигоне появился член Политбюро ЦКВКП(б) Л.П. Берия…

Министр произвёл на меня странное впечатление. Как будто передо мною стоял могучий карлик-горбун из знаменитой сказки «Город мастеров». Маленького роста, непомерно широкий в плечах (казалось, ширину ему придаёт летнее пальто с неестественно заострёнными в плечах вшивными рукавами), с орлиным носом, жёстким пронзительным выражением глаз, скрытых за тёмными стёклами очков.

Берия не мог стоять прямо, не облокотившись, не навалившись на перила При этом спина его была изогнута, как будто он страдал искривлением позвоночника. В течение сравнительно короткой демонстрации министр непрерывно переступал с ноги на ногу».

В книге «Апостолы атомного века» есть эпизод о встрече Кирилла Щёлкина, первого заместителя главного конструктора КБ-11, с Лаврентием Павловичем по совсем, казалось бы, отвлечённому поводу:

«Отец вспоминал: на полигоне при подготовке к испытаниям Берия вызыва. ет его к себе:

— Тебе инженер Иванов нужен?

— Лаврентий Павлович, я не беру на полигон людей, которые мне не нужны.

— Тогда посиди, послушай!

Входит молодой красивый краснощёкий генерал МГБ с тонкой папкой в руке.

— Докладывай!

— Считаю необходимым срочно удалить с полигона и арестовать инженера Иванова.

— Что у тебя на него?

Генерал открывает папку, достаёт один из листочков и докладывает:

— В 41-ом году неоднократно высказывал недовольство…

Генерал зачитал несколько резких высказываний Иванова в адрес начальников разных рангов. После небольшой паузы Берия спрашивает:

— А ты, значит, был доволен отступлением?

Отец говорил, что не подозревал, как молниеносно может измениться лицо человека. Лицо генерала из розового, живого стало серым, безжизненным. Берия добавил:

— Иди, мы с тобой разберёмся. Иванова не трогать!».

Наступило 28 августа. Кинооператору-документалисту Владимиру Андреевичу Суворову, которому предстояло запечатлеть на киноплёнку предстоящие испытания, этот день запомнился надолго:

«Давненько люди такого не видели — со времён недавно окончившейся войны: над полигоном аэростаты в небе „пасутся“, как киты на поводках!

Возникла тревога: на. бежали облака, небо затянуло, стал накрапывать дождь. Не сильный, но… И как тут навалились на метеослужбу! Телефонные звонки-запросы, требование почти невозможного…

Что ж обеспокоило и гражданских руководителей и военных?

Осадки и возможное изменение ветра! Если будет дождь, взнесённые ввысь радиоактивная пыль, песок и пепел могут осесть концентрированно — не развеявшись. Изменившееся направление ветра нанесёт всё это на людей в районах наблюдения и на городок полигона, а может отнести и в район больших городов окрест полигона Тогда, может, придётся и отложить испытание, а это всегда сложно — машина запущена. Определённая опасность была, вот и отдувались метеорологи за непредвиденные капризы погоды, вот и утирал пот со лба начальник гметеослужбы».

Но отступать было некуда. И тем, кто отвечал за проведение взрыва, пришлось принимать решение.

Сергей Давыдов вспоминал:

«Руководство решило провести атомный взрыв в восемь часов утра (пять часов по московскому времени) 29 августа 1949 года».

 

Испытание атомной бомбы

Владимир Суворов:

«29 августа 1949 года. Восход солнца — в 6 часов 28 минут, заход — в 20 часов 32 минуты, долгота дня — 14 часов 04 минуты. Метеоданные позволяют проведение эксперимента».

Кирилл Щёлкин в отчёте, составленном несколькими днями позднее, писал:

«В ночь на 29 августа тт. Харитон Ю.Б. и Духов Н.Л. с помощниками в присутствии тт. Курчатова И.В., Завенягина А.П., Александрова А.С., Зернова П.М. и др. собрали боевой заряд из Z и нейтронный запал в поршне из А-9 и вставили главный узел в изделие.

К 4.00. на центр поля, к башне, после опечатывания системы автоматики и разъёмов на подрывной линии прибыли подрывники тт. Щёлкин К.И. и Матвеев С.Н. с партией взрывателей в маленьком чемоданчике.

Попросив разрешения у товарищей Берия Л.П. и Курчатова И.В. на подъём изделия на башню, т. Щёлкин К.И. отдал распоряжение вывозить изделие из сборочной мастерской. Затем он расписался в получении изделия для дальнейших операций».

Забегая вперёд, скажем, что после успешного испытания атомного «изделия» коллеги-шутники долго приставали к Кириллу Ивановичу с вопросом: куда он дел ценное государственное имущество, в получении которого расписался в журнале?

Но вернёмся к отчёту Щёлкина:

«В 5.00. все люди, за исключением подрывников, тт. Щёлкина, Матвеева и Ломинского и генералов Завенягина, Александрова и Зернова покинули башню…

Последний осмотр изделия и всей аппаратуры проводил вместе с т. Щёлкиным К.И. т. Завенягин А.П. Никаких дефектов обнаружено не было.

Спускаться вниз решили по лестнице, во избежание неприятностей с пассажирским лифтом. Замыкающими были тт. Завенягин А.П. и Щёлкин К.И., опломбировавший вход на башню».

А погода тем временем всё ухудшалась. В книге «Апостолы атомного века» приводятся такие подробности:

«Башня на высоте 30 метров, где находились люди и изделие, раскачивалась под воздействием порывов ветра с амплитудой 1 метр. Капсюли-детонаторы содержали ВВ и могли сработать от удара, находясь вне изделия или специальной тары. Никогда их установка — а были проведены три генеральные репетиции — не проводилась в условиях такой „качки“. Природа сопротивлялась, как могла, или напоминала:

— Осторожней, ребята!

Интересно, что этой ответственной и опасной операцией в присутствии трёх генералов руководил гвардии рядовой Щёлкин. Воистину неисповедимы пути Господни!..

Солдатское прошлое Щёлкина дало впоследствии повод И.В. Курчатову в редкие часы досуга на ядерном полигоне, обращаясь к Кириллу Ивановичу, шутить:

— Наше дело солдатское, сказал генералу «кругом!» — он и побежал!».

Вновь обратимся к отчёту «гвардии рядового» и доктора наук Кирилла Щёлкина:

«В 6.18. подрывники прибыли на командный пункт, товарищи Берия Л.П. и Курчатов И.В. получили рапорт о полной готовности изделия к подрыву.

Товарищи Берия Л.П., Первухин М.Г. и Курчатов И. В. вышли из командного пункта на открытое место в надежде увидеть прояснение. Погода не предвещала ничего хорошего. Курчатов И.В. принял решение перенести взрыв с 8.00. на 7.00. во избежание неожиданностей, связанных с плохой погодой…

В 6.35. после разрешения т. Курчатова И.В. начальник подрыва и операторы, сняв в присутствии генерала Бабкина А.Н. пломбы, вошли в операторную и включили питание системы автоматики…

Потянулись долгие минуты».

Итак, гвардии рядовой Кирилл Щёлкин в окружении генералов полностью подготовил атомное «изделие» к взрыву.

Полигон, замер в ожидании взрыва.

Слово — Сергею Давыдову:

«Было ещё темно, рассвет только-только занимался, порывами налетал ветер, было зябко. На залитой светом прожектора площадке перед командным пунктом стояло несколько легковых автомашин, толпилось много незнакомого народа. Внутри сооружения в диспетчерском зале прохаживались офицеры и генералы МВД. Люди шумно, возбуждённо переговаривались, мешая работать диспетчеру. Из кабинета руководства доносились голоса, и среди них я узнал голос Курчатова. Было ясно, что съехались все руководители.

Щёлкин и Чугунов, оба взволнованные, метались в диспетчерской из угла в угол. Они сообщили мне, что принято решение произвести взрыв на один час раньше назначенного времени».

Владимир Суворов:

«Время "Ч" — семь часов утра, через тридцать две минуты после восхода.

КП — 10 километров от эпицентра (минимально допустимое безопасное расстояние). Все давно на своих местах. Идёт отсчёт времени, и это спокойствия не добавляет: всё в состоянии тревожного ожидания…

Время близится к семи. Работает автоматика Вот-вот! Вот-вот!».

Сергей Давыдов:

«Диспетчер продолжал объявлять:

Осталось двадцать секунд!..

Осталось. десять, девять, восемь, семь, шесть…».

Любопытная подробность: диспетчером, которому доверили вести отсчёт времени перед взрывом, был директор сборочного завода, где собиралось атомное «изделие», Анатолий Мальский.

Наконец, наступил момент, который кинооператор Владимир Суворов представил очень коротко:

«— Ноль!

Состоялось!

Получив импульс-команду, работают автоматические камеры, бесстрастно фиксируя макси— и минитрагедии в районе эпицентра: уничтожение построек, гибель объектов, разгром военной техники! Разгул огня и завихрений! Волны давлений и излучений! Смешались небо и земля! Удары воздушных волн по аэростатам! Нырнули вниз, как от оплеухи, и опять выровнялись.

Курчатов сказал:

— ВЫШЛО!».

Дмитрий Переверзев, «секретарь» Курчатова:

«Невероятный, ни с чем не сравнимый свет полыхнул впереди. Словно на землю упало солнце. Послышался низкий раскатистый рёв, и тугая воздушная волна понеслась по степи. Над командным пунктом пролетел невиданной силы ураган. Дрожала земля, качнулись лампы (это в бетонированном укреплении!). Раскалённое грибовидное облако закрыло почти весь небосвод. Оно клубилось и ширилось, огненный шар внутри него вытянулся и устремился в стратосферу. А земля под ногами дрожала и гудела.

Всё! Вышло!

Сотрудники обнимали друг друга, окружили Игоря Васильевича, поздравляли его с успехом, обнимали, целовали».

Михаил Первухин:

«Взрывная волна потрясла здание пункта, выбила стёкла у входа, расположенные с противоположной стороны от башни.

Мы все выбежали наружу и увидели яркое плазменное облако, вслед за которым поднимался чёрный столб земляной пыли, превращаясь в гигантский гриб».

Владимир Комельков:

«На верхушке башни вспыхнул нестерпимо яркий свет. На какое-то мгновение он ослаб и затем с новой силой стал быстро расти. Белый огненный шар поглотил башню и цех и, быстро расширяясь, меняя цвет, устремился кверху. Базисная волна, сметая на своём пути постройки, каменные дома, машины, как вал, покатилась от центра, перемешивая камни, брёвна, куски металла, пыль в одну хаотическую массу. Огненный шар, поднимаясь и вращаясь, становился оранжевым, красным.

Потом появились тёмные прослойки. Вслед за ним, как в воронку, втягивались потоки пыли, обломки кирпичей и досок. Опережая огненный вихрь, ударная волна, попав в верхние слои атмосферы, пошла по нескольким уровням инверсии, и там, как в камере Вильсона, началась конденсация водяных паров…

Игорь Васильевич в момент взрыва находился на пульте управления в 7 км от центра и, конечно, не утерпев и открыв двери бункера, наблюдал всю эту картину. После первых поздравлений он отправился с группой машин в центр, рискуя «набрать рентгены»».

Сергей Давыдов:

«Что я увидел? Сплошная стена пыли высотой несколько километров и столь же протяженная закрывала почти всё Опытное поле. Ничего нельзя было рассмотреть, кроме нескольких наиболее удалённых от центра сооружений. Казалось, над полем проходит пылевой «ливень», чёрная стена которого переливалась в лучах уже появившегося солнца оттенками чёрно-серых тонов. Пылевая масса слегка вытягивалась в северо-восточном направлении. Увиденное поражало не красотой, а громадными масштабами явления.

Пересев на грузовик, где находились и солдаты, обслуживавшие АТС, отъехали в сторону, подальше от движущегося, как я предполагал, радиоактивного облака Дозиметрических приборов у меня не было. Но когда я убедился, что облако проходит севернее, возвратились на командный пункт. Осмотрели площадку — никаких разрушений, но стёкла во всех зданиях выбиты: перед взрывом никто не потрудился открыть рамы.

На командном пункте в комнате генерала Бабкина выдавило верхнюю часть оконной рамы, хотя окно было закрыто ставнем. Стекло в раме разбилось. Бабкин рассказывал, что если бы полковник Смирнов не одёрнул Берию за фалды, то рама могла бы упасть на министра Генерал Мешик поведал мне, что «впервые в жизни видел, как стремительно бегает второй человек государства,», то есть Л.П. Берия.

В комнате генерала Бабкина мы обнаружили раскрытые громадные ящики с невиданными в течение многих лет коробками сладкого печенья, шоколадными батончиками, виноградом, минеральной водой. Я был поражён — ведь таких предметов в стране не видели и мои дети. Аккуратно собрав разбросанные фрукты и кондитерские изделия, я с презрением составил ящики в одно место и закрыл комнату на ключ. На следующий день всё в целости передал генералу Бабкину».

 

Самые первые впечатления

Электрофизик Владимир Комельков писал в воспоминаниях:

«Успешные испытания не отмечались ни реляциями, ни банкетами, ни громогласными поздравлениями».

Владимир Степанович, конечно же, не совсем прав. Многое, очень многое тогда просто не афишировалось. Так что на самом деле были и реляции, и банкеты и поздравления. Но всё делалось не напоказ, тайно. И, по возможности, без лишнего шума. Причём «генералы» отмечали успех в своей компании, «рядовые» — в своей.

В книге Феликса Щёлкина «Апостолы атомного века» сказано:

«Я и сейчас испытываю гордость за отца, потому что сразу после взрыва он „откололся“ от руководства и остался с „ребятами“ праздновать победу. С „ребятами“, с которыми он два года и пять месяцев, днём и ночью, плечом к плечу, с чувством величайшего духа причастности к наиважнейшему для защиты Родины делу бился за эту победу».

На следующий день после взрыва тут же на полигоне Берия, Курчатов, Первухин, Завенягин и Махнёв собрались на «выездное» заседание Специального комитета. Рассматривали один единственный вопрос: «Об оценке результатов испытания атомной бомбы». Имелась в виду предварительная оценка. Окончательный итог предполагалось подвести не раньше 3 сентября.

Дав «оценку» взрыву, спецкомитетчики приступили к главному делу — составлению доклада вождю. Вернувшись 31 августа в Москву, Лаврентий Павлович лично вручил этот документ Сталину: «Район испытаний (в 170 км западнее г. Семипалатинска)

30 августа 1949 г.

Сов. секретно (Особой важности)

Товарищу Сталину И.В.

Докладываем Вам, товарищ Сталин, что усилиями большого коллектива советских учёных, конструкторов, инженеров, руководящих работников и рабочих нашей промышленности, в итоге 4-летней напряжённой работы, Ваше задание создать советскую атомную бомбу выполнено.

Создание атомной бомбы в нашей стране достигнуто благодаря Вашему повседневному вниманию, заботе и помощи в решении этой задачи.

Докладываем следующие предварительные данные о результатах испытания первого экземпляра атомной бомбы с зарядом из плутония, сконструированной и изготовленной Первым главным управлением при Совете Министров СССР под научным руководством академика Курчатова и главного конструктора атомной бомбы члена-корреспондента Академии наук проф. Харитона,…».

Далее следовали подробно изложенные «предварительные данные»:

«I. Наблюдения картины атомного взрыва

Наблюдавшаяся всеми участниками испытания картина взрыва не оставляет никаких сомнений в том, что произведённый на полигоне опытный взрыв является атомным взрывом, так как он сопровождался явлениями, во всех подробностях свойственными полноценному атомному взрыву…

I. Точно в назначенный момент взрыва в месте установки атомной бомбы (на 30-метровой стальной башне в центре полигона) произошла вспышка атомного взрыва, во много раз превосходящая по своей яркости яркость Солнца…

Зарево взрыва было видно, а грохот ударной волны был слышен наблюдателями и очевидцами, находившимися от места взрыва на расстоянии 60–70 км.

II. Предварительные данные о мошности взрыва

… Научные работники, производящие по поручению Специального комитета анализ и изучение эффективности ударной волны взрыва, определили на основании уже имеющихся данных, что сила взрыва первой атомной бомбы равна по мощности одновременному взрыву не менее 10 000 т тротила.

III. Данные о тепловом действии взрыва

Наблюдениями установлено, что:

1. Вся почва в районе центра взрыва (радиусом 300 м) покрыта коркой оплавленной земли.

2. Возведённые на опытном поле деревянные дома на дистанции 800-1800 м уничтожены огнём от воздействия теплового излучения.

3. Животные, помещённые на открытом грунте на дистанции 1200 м от центра, получили ожоги от теплового излучения взрыва.

IV. Предварительные данные о радиоактивных свойствах атомного взрыва

… наши специалисты пришли к выводу, что зона в радиусе не менее 1200 м от центра взрыва атомной бомбы… является смертельной от радиоактивных излучений для всех людей, находящихся на открытом месте в этой зоне…

Полный отчёт о результатах испытания будет представлен Вам через 1–1,5 месяца.

Л.П. Берия И.В. Курчатов».

Ознакомившись с отчётом, Сталин, прекрасно знавший Священное Писание, вполне мог вспомнить строки из второго послания святого Апостола Петра:

«Придёт же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят».

А между тем многим из тех, кто находился на полигоне, захотелось посмотреть, как выглядит эпицентр взрыва. Возникло непреодолимое желание взглянуть на то, что наделала бомба с Опытным полем.

И 1 сентября туда, где взорвалась атомная бомба, отправились на открытой легковой машине генерал Зернов, Щёлкин, два фотографа и дозиметрист. Щёлкину предстояло писать отчёт об испытаниях, и он просто обязан был всё увидеть своими глазами.

Рвались побывать в эпицентре и многие другие. Сергей Давыдов потом писал, что кое-кто даже залезал куда-нибудь повыше, чтобы взглянуть:

«С крыши сооружения мы смогли рассмотреть очень немногое, что изменилось на Опытном поле после взрыва… Вздымались столбы густого чёрного дыма от горевших нефтепродуктов. Ничего больше рассмотреть не удава, лось. Поэтому решили съездить на поле и осмотреть объекты.

Предложили поехать солдатам-телефонистам. Они согласились.

Усевшись в грузовик и взяв с собой противогазы, выехали по дороге, по которой везли на башню атомный заряд. По пути видели искорёженные догорающие самолёты, сброшенную с опор ферму железнодорожного моста. Многотонной стальной башни не существовало. Песок в радиусе нескольких сотен метров оказался сильно оплавленным, местами виднелись пузыри, и мы ехали по образовавшейся стекловидной корке. То там, то здесь — чёрные пятна расплавленного и сгоревшего металла. Зрелище меня так потрясло, что я не сразу сообразил, что находиться здесь опасно. Быстро развернули грузовик для того, чтобы ехать обратно…».

О том, как вели себя люди после посещения эпицентра, — в рассказе Кирилла Щёлкина:

«После душа все сели за обильно уставленный едой стол. Перед каждым стояла бутылка водки. Задача одна — выпить как можно больше. Врач следил за теми, кто мало пил, и подливал. Водкой пытались снизить самую большую опасность пребывания людей на заражённой местности.

Заболевание белокровием — раком крови — может наступить и через несколько месяцев, и через 20 лет — в зависимости от количества застрявших в сосудах у позвоночника радиоактивных осколков. Алкоголь расширяет сосуды, и радиоактивный осадок проскакивает узкое место и попадает туда, где он не опасен. Участники «поездки» знали обо всех опасностях, подстерегавших их, и постарались их избежать».

Интересны воспоминания ещё одного участника испытания (их привёл в одной из своих статей Юрий Смирнов):

«По свидетельству М.Г. Мещерякова"… вечером душного августовского дня 1949 года после успешного первого атомного взрыва И.В. Курчатов, прогуливаясь по берегу Иртыша, от которого веяло прохладой, обращаясь скорее к самому себе, сказал:

— Всё это могло произойти и раньше, если бы не было нелепой двухлетней заминки. В конце концов, размагничивать корабли могли бы и без нас"».

Так считал Игорь Курчатов.

Но вряд ли советская атомная бомба взорвалась бы раньше! И размагничивание кораблей здесь совсем не при чём — ведь полный комплект разведданных поступил в СССР только к 1944 году, а уран из Германии — только в 1945-ом. Так что «раньше» никак не получилось бы!

 

Взрыв и информационная волна

4 сентября 1949 года на имя Берии поступила докладная записка:

«Товарищу Берия Л.П.

В соответствии с Вашим распоряжением докладываю:

Подписки о неразглашении сведений об испытании отобраны от 2 883 человек, в том числе от 713 непосредственно участвовавших в испытании работников КБ-11, полигона, научно-исследовательских организаций и руководящих органов, включая всех уполномоченных Совета Министров и учёных.

У остальных работников полигона в количестве 3 013 человек отобрание подписок будет закончено в трёхдневный срок.

В отношении работников строительства, не имеющих сведений об испытании и не бывающих на опытном поле, считаю возможным ограничиться отобранием подписок только у выбывающих с площадки и в командировку.

Ранее у всех них подписки были отобраны.

Прошу Ваших указаний.

А.П. Завенягин».

Таким образом, сам факт того, что испытание состоялось, был строжайшим образом засекречен. Даже многих создателей бомбы, не присутствовавших на полигоне в момент взрыва, не торопились ставить в известность о результатах атомного эксперимента. Анатолий Александров рассказывал:

«Мы себе представляли, что вот-вот должно „явление природы“ произойти.

И потом оно произошло.

И о том, что оно произошло, это тоже поначалу секретилось.

Но мы уже знали. Мне об этом сказал тогда директор нашего комбината Борис Глебович Музурков. Он у нас как-то был дома. Он мне сказал, что всё происходило отличнейшим образом. На этих испытаниях было очень ограниченное число людей. Ванникова там тоже не было, потому что он заболел в это время.

Первоначально, по-видимому, у наших была такая идея, чтобы засекретить то, что такое «явление природы» произошло. Но дело в том, что эти испытания показали все сейсмографы в мире.

Это не такое простое явление, что его можно скрыть. Ну, и, конечно, американцы чрезвычайно тщательно стали исследовать, какая могла быть причина этих сейсмических отметок. А радиоактивное облако, конечно, после этого образовалось колоссальное, и оно понеслось очень далеко за пределы страны. И оно было обнаружено. Было обнаружено, что за бомба, по анализу осколков. И, таким образом, это скрыть было нельзя».

Пока за рубежом разбирались, что к чему, в Советском Союзе тихо праздновали успех и готовились к награждению наиболее отличившихся «изготовителей».

Однако атомное «дело» внезапно отошло на второй план. На первый выплыло «дело» ленинградское. В сентябре 1949 года о нём высказался заместитель председателя Комиссии партийного контроля М.Ф. Шкирятов.

Но сначала несколько слов об этом человеке. Было Матвею Фёдоровичу 66 лет, из которых последние десять он входил в состав высшего органа партийного контроля.

Никита Сергеевич Хрущёв дал ему такую характеристику:

«Шкирятов — старый большевик, но Сталин обратил его в свою дубину. Он слепо делал всё так, как говорил Сталин».

Поговаривали, что Шкирятов имел даже «свою» тюрьму, в которой лично допрашивал арестантов.

15 мая 1949 года на имя Берии поступила докладная записка, в которой сообщалось, что Шкирятов использует средства, выделенные на безвозмездную помощь компартиям стран Восточной Европы. Что в одном из банков Швейцарии он открыл в счёт на подставное имя, и что на нём находится 800 швейцарских франков.

Таков (в самых общих чертах) был облик одного из главных борцов за чистоту партийных рядов в Советском Союзе тех лет.

9 сентября Матвей Шкирятов выступил с предложением вывести Вознесенского из состава ЦК и привлечь его к судебной ответственности.

Маховик репрессий завертелся ещё стремительней.

А создатели атомного оружия как ни в чём не бывало разъезжались по домам и продолжали прерванную работу. О прошедших испытаниях старались не вспоминать, скромно помалкивали — ведь дали же подписку о неразглашении государственной тайны!

И вдруг…

Владимир Комельков, так и не дождавшийся торжественных реляций, шумных банкетов и горячих поздравлений, вспоминал:

«Прошло несколько дней, и премией нам стала шумиха встревоженного и озадаченного Запада».

Это произошло 25 сентября 1949 года. В этот день «Правда» напечатала сообщение ТАСС:

«23 сентября президент США Трумэн объявил, что по данным правительства США в одну из последних недель в СССР произошёл атомный взрыв. Одновременно аналогичное заявления было сделано английским и канадским правительствами.

Вслед за опубликованием этих заявлений в американской, английской и канадской печати, а также в печати других стран появились многочисленные высказывания, сеющие тревогу в широких общественных кругах.

В связи с этим ТАСС уполномочен заявить следующее:

В Советском Союзе, как известно, ведутся строительные работы больших масштабов — строительство гидростанций, шахт, каналов, дорог с применением новейших технических средств. Поскольку эти взрывные работы происходили и происходят довольно часто в разных районах страны, то возможно, что это могло привлечь к себе внимание за пределами Советского Союза.

Что же касается производства атомной энергии, то ТАСС считает необходимым напомнить о том, что ещё 6 ноября 1947 года министр иностранных дел В.М. Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно уже не существует…». Научные круги Соединённых Штатов Америки приняли это заявление В.М.Молотова как блеф, считая, что русские смогут овладеть атомным оружием не ранее 1952 года. Однако они ошиблись…».

Так звучало официальное сообщение Телеграфного Агентства Советского Союза. Кремль не отрицал наличие у него грозного сверхоружия, однако самого факта испытаний атомной бомбы не подтверждал.

Анатолий Александров по этому поводу заметил:

«Конечно, это было просто смешно тогда. И тем более было смешно, потому что в то же время сами американцы писали, и мы уже это читали, что Сталину, мол, не надо иметь шпионов, чтобы обнаружить свойства атомных бомб. Что это, мол, на таких дистанциях можно всё легко делать…

Но через некоторое время, через неделю, было сообщение ТАСС, что, значит, произведён ядерный взрыв».

 

Продолжение атомных работ

Взрыв, прогремевший под Семипалатинском, на жизни советских людей не отразился никак. Она протекала, как и прежде, всё продолжало идти своим чередом.

В атомной отрасли заметных изменений тоже не произошло. Как и раньше строили, добывали, перерабатывали, ставили опыты, осваивали новые технологии, выполняли и перевыполняли производственные планы.

Происходили и самые обычные (с чисто человеческой точки зрения) события. Так, в июле у Андрея Сахарова родилась вторая дочь — Люба. Жилищные условия у семьи молодого физика стали ещё более стеснёнными. И тогда Андрей Дмитриевич…

«Осенью я позвонил (по совету Зельдовича) Курчатову с просьбой помочь мне в получении квартиры вместо нашей 14-метровой комнаты в «коридорном доме». Курчатов обещал. Вскоре мы уже въезжали в огромную, по нашим меркам, трёхкомнатную отдельную квартиру на окраине Москвы…

Я.Б. Зельдович сострил по поводу получения мною квартиры, что это первое использование термоядерной энергии в мирных целях».

Специальный атомный комитет тоже потихоньку приходил в себя — не собирался более полутора месяцев.

В первой декаде октября члены Комитета получили извещение о том, что 22 числа состоится заседание. Выездное! И проходить оно будет на уральском комбинате № 817.

Ванников, Курчатов и Махнёв, сев в персональный спецвагон, отправились на восток.

Отдельным литерным спецсоставом выехал на Урал и Берия.

Хоть он и не очень баловал своим посещением периферийные предприятия, работники комбината № 817 успели уже привыкнуть к тому, что Лаврентий Павлович своих часов на местное время никогда не переводит. А разница с Москвой — два часа. Поэтому, по словам инженера Бориса Броховича, имея в виду эту бериевскую черту характера, «… на совещания, назначенные им, все приходили на два часа раньше и ждали, в том числе и пожилые заслуженные люди — академики».

Но вот выездное заседание Спецкомитета началось. В повестке дня — три вопроса:

«1. О строительстве второго агрегата „АВ“».

Речь шла о дублёре уран-графитового реактора, вырабатывавшего плутоний. В обсуждении вопроса приняли участие Берия, Курчатов, Славский, Ванников и начальник строительства комбината Царевский.

«2. Об изготовлении в 1949 г. основных узлов РДС».

Выступили Берия, Музурков, Славский, Курчатов, Харитон, Щёлкин, Бочвар. Решение приняли такое:

«1. Обязать комбинат № 817 (тт. Музуркова, Славского, Курчатова, Бочвара, Займовского) изготовить и сдать, а КБ-11 (тт. Зернова, Харитона, Щёлкина) обеспечить приёмку для РДС к 1 ноября 1949 г. двух полусфер из аметила [плутония — Э.Ф.], к 28 декабря 1949 г. ещё двух полусфер из аметила.

2. Обязать Конструкторское бюро № 11 (тт. Зернова, Харитона, Щёлкина) обеспечить в 1949 г. изготовление 5 комплектов всех остальных узлов и деталей РДС, в том числе к 1 декабря 1949 г. 2 комплектов, к 25 декабря 1949 г. 3 комплектов…

4. Обязать КБ № 11(тт. Зернова, Харитона и Щёлкина.) обеспечить надлежащее хранение изделий, узлов и деталей РДС».

Немного забегая вперёд, скажем, что постановление Спецкомитета по количеству сделанных «изделий» было выполнено — на опытном заводе КБ-11 их было изготовлено ровно столько, сколько требовалось: пять. Об их дальнейшей судьбе в книге «Апостолы атомного века» сказано:

«На вооружение их не передавали, они хранились, на всякий случай в разобранном виде, на складе в КБ-11. Почему не организовали серийное производство РДС-1? Потому, что в процессе работы над РДС-1 были «нащупаны» пути, как сделать бомбу, содержащую меньше плутония и имеющую существенно меньший диаметр, в два раза меньший вес и в два раза больший тротиловый эквивалент. Все силы были брошены на создание РДС-2 и РДС-3».

Но вернёмся на выездное заседание Спецкомитета.

Последний — третий — пункт повестки дня:

«3. О мероприятиях по увеличению выхода и снижению потерь плутония и урана на заводах "А", "Б" и "В"».

Обсуждения не было. Выступил только один Берия.

И заседание завершилось.

У рядовых членов Спецкомитета возник вопрос: зачем надо было ехать так далеко от столицы? Вопросы ведь рассматривались самые обычные. Десятки, если не сотни подобных «вопросов» были обсуждены за минувшие четыре года в Москве. Зачем же теперь понадобилось срываться с места?

Ответ на этот вопрос был получен немного позднее.

Случилось беспрецедентное!

В тот же день (22 октября) Берия вновь собрал членов Спецкомитета на заседание. Для того чтобы поговорить «О жалобах на недостатки в торговле, медицинском и культурно-бытовом обслуживании рабочих и служащих комбината № 817».

И всем сразу стало ясно, для чего столько занятых людей сорвали с их ответственных постов и заставили приехать на Урал.

О той неудовлетворительной ситуации, что сложилась на комбинате, рассказал сам Лаврентий Павлович.

Были выслушаны оправдания местных руководителей.

Затем генерал Махнёв зачитал проект постановления, который тотчас утвердили:

«… в 5-дневный срок проверить имеющиеся сигналы о фактах неудовлетворительного состояния торговли, медицинского и культурно-бытового обслуживания рабочих и служащих комбината № 817…

Предложения о мерах по решительному улучшению. представить в Совет Министров Союза ССР в 7-дневный срок.

… в месячный срок вновь проверить состояние торговли и культурно-бытового обслуживания рабочих и служащих комбината и о результатах доложить».

Так записали в протокол. А на словах Берия посоветовал местным начальникам срочно выправлять положение или… сушить сухари.

 

Отчёт товарищу Сталину

27 октября, вернувшись в Москву, члены Специального комитета вновь собрались на заседание. В повестке дня стояло два вопроса. Их предстояло обсудить и отправить на утверждение Сталину.

Первый вопрос — «О плане развития в 1950–1954 гг. атомной промышленности». Второй имел название чуть более длинное: «О награждении и премировании за выдающиеся научные и технические достижения по использованию атомной энергии».

Список кандидатов на награждение готовили по указанию Берии его люди. Сохранилось любопытное свидетельство о том, как разрешались возникавшие сомнения или вопросы. Если было неясно, какую именно награду следует дать тому или иному учёному, Берия спрашивал:

— Что ему грозило? (В случае неудачи.)

Чекистский генерал заглядывал в особый список и говорил:

— Расстрел.

— Значит, дадим звезду Героя! — распоряжался Лаврентий Павлович.

Если претендента на награду ожидали (в случае неудачного испытания) 25 лет тюремного заключения, его представляли к ордену Ленина. Если 20 лет — к ордену Трудового Красного знамени, 15 — к ордену «Знак Почёта».

Относительно своей собственной судьбы Берия располагал, как ему казалось, самыми точными данными — он не раз говорил в семье, что как только Атомный проект завершится, Сталин его убьёт. Это означало, что Лаврентий Павлович вполне заслужил золотую звезду. Потому он поставил себя во главе списка кандидатов на получение звания Героя Социалистического труда.

Ванникова среди претендентов на эту высокую награду не было. Во-первых, он, как считал Берия, прикинулся больным специально, чтобы уклониться от участия в испытаниях атомной бомбы. А во-вторых, Лаврентий Павлович просто терпеть не мог своего заместителя.

Ещё одно воспоминание, которое оставил нам генерал МГБ А.С.Александров. Берия назначил его заместителем Ванникова в Первом главном управлении. Анатолий Сергеевич, стоявший третьим в списке представленных к награждению золотой звездой Героя за первый атомный взрыв, рассказывал:

«Однажды Берия поручил мне подготовить проект постановления Совета Министров СССР о мерах поощрения за разработку вопросов атомной энергии… При подготовке проекта мне пришла мысль: а что же эти товарищи будут делать с деньгами — ведь на них ничего не купишь в наших условиях. Пошёл с этим вопросом к Берии. Он выслушал и говорит:

— Запиши: дачи им построить за счёт государства с полной обстановкой. Построить коттеджи или предоставить квартиры, по желанию награждённых. Выдать им машины!

В общем, то, что предполагал разрешить им купить, всё это теперь предоставлялось за счёт государства».

27 октября 1949 года наградной список был одобрен на заседании Спецкомитета и отправлен Сталину на «утверждение».

В тот же день произошло событие, которому тоже следовало бы войти в историю советского Атомного проекта. А случилось 27 числа следующее: был арестован бывший член политбюро, бывший член правительства и бывший член Специального комитета Николай Алексеевич Вознесенский. Его поместили в одну из лубянских камер. Начались пытки и истязания — Берия и Маленков выбивали из своего недавнего соратника показания, необходимые следствию, а точнее, им самим.

Всего по «Ленинградскому делу» было репрессировано более двух тысяч партийных функционеров самого высокого ранга. Как потом (уже после смерти Сталина и Берии) признает специальная комиссия партийного контроля:

«С целью получения вымышленных показаний о существовании в Ленинграде антипартийной группы Маленков лично руководил ходом следствия и принимал в допроса, х непосредственное участие. Ко всем арестованным применялись пытки.»

В этот напряжённый момент советской атомной (и не только) истории к Сталину и поступили бумаги из Специального комитета. Кроме наградных документов там был и «Заключительный доклад о результатах испытания атомной бомбы». В нём, в частности, говорилось: «Товарищу Сталину И.В.

В дополнение к нашему предварительному сообщению от 30 августа 1949 года об испытании атомной бомбы докладываем Вам, что к настоящему времени специалистами закончен анализ измерений и исследований атомного взрыва и в Специальный комитет представлен детальный отчёт о результатах исследований и измерений.

На основании указанного отчёта сообщаем Вам, товарищ Сталин, следующие окончательные данные о результатах испытания атомной бомбы».

Далее следовал подробный отчёт, который начинался с предоставления неоспоримых доказательств того, что на полигоне под Семипалатинском была взорвана именно атомная бомба. Таковыми

доказательствами являлись: «физические измерения», «исследования» и «научные наблюдения», которые и зарегистрировали «полную физическую картину» всех «специфических явлений, присущих атомному взрыву»: «а) образование свойственных только атомному взрыву световых, тепловых и проникающих радиоактивных излучений;

б) образование необычной (огромной мощности) ударной волны». Сталину докладывали, что объективность научных наблюдений достигалась «… при помощи специально сконструированных сверхскоростных фотокамер, дающих 600 000, 100 000 и 25 000 кадров в секунду, обычных кино— и аэрофотокамер, специальных спектрографов и других измерительных приборов, заранее установленных на дистанциях 1 800, 3 000 и 5 000 метров от центра взрыва». Вся эта техника и зафиксировала, что через «несколько миллионных долей секунды» после взрыва возникли две «необычайной яркости последовательные световые вспышки». По поводу природы этого необычного явления в докладе говорилось: «Природа и скорость распространения светового излучения первой вспышки соответствует разработанной нашими учёными в 1946 году теории атомного взрыва. Причина возникновения не одной, а двух последовательных световых вспышек атомного взрыва подлежит дополнительному выяснению».

Иными словами, теория существовала — самая отечественная, самая что ни на есть рабоче-крестьянская! Однако объяснить суть происходящего она была ещё не в состоянии. Но вождя убеждали в том, что «наши учёные», вне всякого сомнения, со временем всё «выяснят».

И доклад тут же ошеломлял сообщением о том, что советским физикам удалось достичь просто невероятного:

«Определено, что температура поверхности светящейся области взрыва достигает через 0,0002 секунды 25 000 (температура поверхности солнца — 6000) и падает к концу свечения до 3 000. Расчётная температура при взрыве плутония в центре заряда исчисляется в 100 миллионов градусов.

Освещённость, создаваемая взрывом атомной бомбы на расстоянии 12 километров от центра взрыва, превышает в 15 раз освещённость, создаваемую солнечным светом».

Впечатляли и сведения о проникающей силе радиоактивного излучения:

«… по сведениям, поступившим из геологоразведывательных партий, стало известно, что через 10 часов после взрыва в районе с. Кузедеево Кемеровской области (на расстоянии около 700 километров от места испытания) радиометрические приборы геологоразведывательных отрядов, находившихся в районе, зарегистрировали наличие сильной радиации.

Аналогичное явление было зарегистрировано через сутки после взрыва другими геологами уже на расстоянии 1 200 километров в районе г. Кызыл Тувинской автономной области».

При этом сообщалось, что взрыв атомной бомбы зарегистрировали многие сейсмические станции страны. Но при этом:

«На расстояниях, превышающих 800 км, записанное сейсмографами землетрясение ощущалось слабо…

Сейсмический институт в Москве никаких аномалий не зарегистрировал».

Отдельным пунктом Сталина знакомили с «разрушительным и поражающем действии ударной волны»:

«Кирпичный 3-этажный жилой дом с наружными стенами толщиной в 3.5–3 кирпича на дистаниии 800 метров полностью разрушен…

Промышленное здание на дистанции 500 метров с несущим железобетонным каркасом и кирпичными стенами в 1.5 кирпича (38 см) полностью разрушен…

Полоса обороны. состоящая из долговременных железобетонных и броневых фортификационных сооружений, стала небоеспособной в радиусе 250 метров и получила повреждения оружия и оптики в радиусе до 500 метров…

… на дистанции 500 метров погибли все животные, размещённые на открытом грунте, за брезентовыми экранами, в глухих металлических клетках (в ямах глубиной 10–15 см), в здании заводского типа (от обвала)…

«Лучистая» болезнь начала развиваться у животных спустя 3 дня после взрыва. Число заболеваний достигло максимума к седьмому дню после взрыва».

Отчёт завершался предложением о передаче Министерству вооружённых сил данных о разрушительном и поражающем действии атомного оружия для «разработки методов и средств защиты».

Что удивляет в этом документе?

То, что подписан он Берией. Лаврентий Павлович, отказавшийся взять на себя ответственность за проведение испытаний, на этот раз неожиданно поставил свою подпись под весьма специфическим отчётом, переполненным сведениями сугубо научно-технического характера. Таким образом, получалось, что когда физики-ядерщики шли в «бой», Берия тактично отсиживался в «окопе», а как только пришла пора получать награды, он вновь встал во главе колонны учёных, инженеров и техников.

Сталин не мог этого не заметить.

Бросается в глаза ещё один удивительный нюанс: отчёт, который Берия представил вождю, по обилию цифр и прочих специфических подробностей больше походил на научный отчёт, на конспективное изложение диссертации. Главе правительства вряд ли необходимо было знать все эти (понятные лишь очень информированным специалистам) нюансы и детали. Но именно такой документ хотел видеть Сталин. Стало быть, он в нём прекрасно разбирался!

Заметим, что ни один советский лидер послесталинской поры не вникал так досконально в существо рассматриваемых вопросов.

А Иосиф Виссарионович не только прочёл бериевские бумаги, он наверняка дал какой-то совет Лаврентию Павловичу. Кое-какие следы на этот счёт можно обнаружить в протоколах заседаний Спецкомитета. Но об этом — немного позднее.

 

Высокие правительственные награды

Внимательно ознакомившись с отчётом об атомном взрыве, вождь стал рассматривать наградной список. Увидев, что фамилия Берии стоит в нём самой первой, и не найдя среди претендентов на награды Ванникова, Иосиф Виссарионович, как рассказывали потом очевидцы, вычеркнул главу Спецкомитета, сказав:

— Лаврентия Павловича мы наградим грамотой. А вот товарищ Ванников, я полагаю, достоин Золотой Звезды!

Кто-то из присутствовавших напомнил:

— Ванников, товарищ Сталин, уже Герой! А в положении об этой награде говорится…

Вождь не дослушал фразу до конца:

— Положение писали люди. Они и исправят это упущение!

Так начальник ПГУ генерал-полковник (а также бывший зек и бывший нарком) Борис Ванников, а вместе с ним Борис Музурков и Николай Духов стали первыми в стране дважды Героями Социалистического труда.

А Лаврентий Берия получил звание лауреата Сталинской премии. И ещё вождь вручил ему обещанную «грамоту», обладать которой в стране Советов мог лишь самый-самый избранный. Лаврентий Павлович стал почётным гражданином Советского Союза!

К сожалению, ни в одной из опубликованных биографий Георгия Маленкова нет ни слова о том, что получил он за создание атомного оружия. Но, видимо, вклад Георгия Максимилиановича вождь тоже оценил по достоинству.

Остальные участники создания атомного оружия получили награды в соответствии с постановлением правительства за № 5070-1944сс/оп, которое 29 октября 1949 года было подписано Сталиным. Начиналось оно так:

«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

I.

1. КУРЧАТОВА Игоря Васильевича, академика, научного руководителя работ по созданию атомных реакторов и атомной бомбы:

— представить к присвоению звания Героя Социалистического Труда;

— премировать суммой 500 000 руб. (помимо выданной ранее части (50 %) премии в сумме 500 000 руб. и автомашины ЗИС-110).

Присвоить академику Курчатову И.В. звание лауреата Сталинской премии первой степени.

Построить за счёт государства и передать в собственность акад. Курчатова И.В. дом-особняк и дачу, с обстановкой.

Установить акад. Курчатову И.В. двойной оклад жалования на всё время его работы в области использования атомной энергии.

Предоставить акад. Курчатову И.В. право (пожизненно для него и его жены) на бесплатный проезд железнодорожным, водным и воздушным транспортом в пределах СССР».

Указы Президиума Верховного Совета СССР (с грифом «не подлежит оглашению) были подписаны Николаем Шверником в тот же день — 29 октября. Согласно им 36 человек становились Героями Социалистического труда, 260 награждались орденом Ленина, 496 — орденом Трудового Красного знамени, 52 — орденом «Знак почёта».

Из тех, кто стал Героем Социалистического труда, назовём Андрея Бочвара, Николая Доллежаля, Авраамия Завенягина, Якова Зельдовича, Василия Махнёва, Михаила Первухина, Михаила Садовского, Ефима Славского, Георгия Флёрова, Юлия Харитона, Виталия Хлопина и Кирилла Щёлкина.

Немец Николаус Риль тоже стал Героем и лауреатом Сталинской премии первой степени. Его также удостоили двойного оклада жалования, дома-особняка, права на бесплатное обучение детей и бесплатного проезда по территории Советского Союза.

Среди тех, кто получил орден Ленина, назовём академиков Николая Семёнова, Льва Ландау, Александра Лейпунского и Дмитрия Скобельцына, члена-корреспондента Анатолия Александрова, директора опытного завода Анатолия Мальского, физиков Михаила Мещерякова и Леонида Неменова, полковника МГБ Леонида Квасникова, а также уполномоченных Совета Министров СССР генералов Бабкина, Павлова и Полякова.

Академиков Александра Фрумкина и Кирилла Синельникова, профессора Исая Гуревича, полковника Андрея Свердлова, а также физиков-дублёров из Бюро № 2 Якова Терлецкого и Аркадия Рылова наградили орденом Трудового Красного знамени.

Орден «Знак почёта» получили научные сотрудники, инженеры и техники рангом пониже, а также один лаборант и одна машинистка.

А вот Абрам Алиханов, Исаак Кикоин и Фриц Ланге наград не удостоились. Ведь бомбу под Семипалатинском взорвали плутониевую. Поэтому уран-235, которым занималась Лаборатория № 3 во главе с академиком Алихановым, Лаборатория № 4 во главе с доктором Ланге, а также завод № 813, где научным руководителем был Кикоин, для первого «изделия» не понадобился. Физикам, не имевшим отношения к производству плутония, предстояло дожидаться второго испытания. Только когда через два года взорвали бомбу урановую, на её создателей пролился дождь наград, льгот и премий.

А пока лишь счастливые участники первого взрыва привыкали к новому статусу состоятельных граждан, владельцев квартир, автомобилей и дач. Сын Кирилла Щёлкина писал:

«Отец рассказывал, как Курчатов уговаривал его выбрать место для строительства подаренной ему Сталиным дачи в Крыму в Мисхоре. Он так красочно и восторженно рассказывал, какая именно в Мисхоре замечательная природа, что чуть было не уговорил.

Отец понимал, что почти никогда на далёкую дачу в Крыму не поедет, и выбрал Подмосковье.

Курчатов выбрал Мисхор и был на своей даче всего два раза. Кстати, это была единственная дача, которую не строили заново: Сталин забрал одну из дач Ворошилова и подарил её Курчатову».

А вот каким запомнился Курчатов той поры физику Николаю Власову:

«Если он отдыхал под Москвой, то туда постоянно приглашал сотрудников для деловых переговоров. Сажал гостя в лодку, сам садился за вёсла и, не спеша перебирая ими, слушал, задавал вопросы, спорил, принимал решения и давал деловые советы или поручения. Даже далеко от дома в Крыму он не за. бывал о делах, часто звонил в институт».

 

Физики после взрыва

Итак, с задачей, которую Сталин поставил перед Курчатовым и его командой, физики (с помощью Берии и его людей) справились — по чертежам и расчётам, добытым советскими разведчиками, создали грозное атомное оружие. Но сразу возникал вопрос: что делать дальше?

Нет, нет, в простое ядерщики не находились. Перед ними стояло множество ответственейших задач. Главной из них являлось создание надёжного запаса бомб, необходимых, как говорили им, для защиты страны Советов. Ведь капиталистический Запад кишмя кишел поджигателями новой войны!

Однако, дав учёным задание ковать «атомный меч» (или «щит» — его по-прежнему называли и так и этак), строго-настрого приказали, чтобы создаваемые ими «изделия» были точно такими же, как тот образец, который испытали 29 августа! Никаких изменений в конструкции!

Для учёных это означало, что творческий этап их работы закончен. Осталось только штамповать однажды созданный экземпляр.

Физики, конечно же, приуныли.

Ведь они уже привыкли к бешеному темпу работ. И к той секретности, в которой эти работы проводились. Привыкли к высокому уровню обеспеченности. И даже к тому звездопаду наград, что так приятно увенчивал завершение каждого очередного этапа их трудов.

Физикам хотелось продолжать дело, оказавшееся таким интересным по своей сути. И которое возглавлял такой выдающийся руководитель, как Курчатов. Трудиться под его началом было безумно увлекательно и удивительно легко.

Юлий Харитон впоследствии неоднократно писал о…

«… поразительной способности Игоря Васильевича безошибочно находить правильные пути и цели и принимать незамедлительные меры для их реализации даже при весьма скудных и неполных исходных научных данных».

Борис Дубовский:

«… очень многие решения Курчатову приходилось в то время принимать интуитивно».

Владимир Комельков:

«Игорь Васильевич в высшей степени обладал талантом генератора идей».

Ефим Славский:

«Он был самый эрудированный специалист в ядерной физике».

Фейнберг:

«Игорь Васильевич, не будучи математиком, был человеком, обладающим способностью очень глубокого логического мышления, которое позволяло ему руководить работами не только экспериментаторов, но и теоретиков — не вдаваясь в математические тонкости проблем».

Николай Власов:

«И.В. Курчатов был ярко выраженный скородум… Способность быстро приходить к решению позволяла ему успевать сделать очень много».

Одним словом, работать в фирме Курчатова было очень интересно и не менее престижно. Но физики очень быстро пришли к выводу, что переход на серийное производство атомных бомб не сулит ни интересной работы, ни потока наград. И в спаянной ядерной команде стали возникать настроения центробежного толка.

Физик Виктор Талызин свидетельствовал:

«… после решения атомной проблемы все тут же начали создавать программы, что делать дальше. Все хотели заниматься только наукой, каждый начальник сектора хотел строить ускоритель…».

Подобные настроения тотчас уловили «уполномоченные» и «секретари», приставленные к учёным-атомщикам, и начали сигнализировать обо всём Берии. Лаврентий Павлович сразу понял, что к чему, и вскоре поставил перед ядерщиками новую задачу. Для её решения надо было мобилизовать все силы и весь интеллект.

Но сначала состоялось очередное заседание Специального атомного комитета. О том, кто присутствовал на нём, в протоколе почему-то не указано. Возможно, потому, что обсуждать предстояло вопрос не особенно актуальный — всего лишь о хранении продукции из плутония (в протоколе он назван «аметилом»). Вот этот документ:

«г. Москва, Кремль 1 ноября 1949 г.

Строго секретно (Особая папка.)

Хранить наравне с шифром

1. Отметить, что хранение деталей РДС-1 из аметила на комбинате № 827 поставлено неудовлетворительно. Детали РДС-1 были помещены в сырые подземные помещения, не обеспечивающие поверхность их от окисления.

2. Указать начальнику комбината № 817 т. Музуркову и главному инженеру т. Славскому на недопустимость такого отношения к хранению изделий из аметила.

3. За, местителю начальника комбината № 817 по режиму т. Рыжову, ответственному за хранение аметила и давшему неправильное распоряжение о закладке деталей РДС-1 в сырое помещение, объявить выговор…

4. Обязать начальника комбината № 817 т. Музуркова в 3-дневный срок наладить бесперебойную вентиляцию хранилища, обеспечить тщательную просушку его и оборудовать приборами для контроля влажности и температуры.

Т. Музуркову лично систематически проверять состояние хранилища и помещённых в него деталей из аметила.

5. Поручить заместителю начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР т Мешику с выездом на место проверить исполнение настоящего решения.

Председатель Специального комитета при СМ СССР Л. Берия».

Это было первое (из документально запротоколированных) дисциплинарное взыскание тем, кто только что был удостоен высоких правительственных наград. Ведь Борис Глебович Музурков получил, как мы помним, вторую звезду Героя Социалистического труда, Ефим Павлович Славский — первую, а начальник отдела Главпромстроя МВД СССР Пётр Григорьевич Рыжов стал кавалером ордена Трудового Красного знамени.

И ещё это был, пожалуй, один из первых случаев наказания работников атомной промышленности за беспечность, проявленную там, где надо было проявлять сверхбдительность.

Главным виновником случившегося являлся, вне всяких сомнений, Ефим Славский, человек, всего за несколько лет до этого называвший себя «профаном» в атомных делах. А теперь, являясь главным инженером комбината, он осуществлял научно-технический контроль над сложнейшим атомным производством.

Инженер Славский (именно так назван он в документах, подписанных Сталиным) мог, конечно же, многому научиться. Ведь он постоянно общался с Игорем Курчатовым, Анатолием Александровым и другими физиками-ядерщиками.

Мог…

Однако жизнь показала, что Славский больше тяготел к руководству. И в этом он, как известно, весьма преуспел.

Та беззаботная лёгкость, с которой Ефим Павлович передоверил хранение плутониевых полусфер такому же неспециалисту в атомных вопросах, каким являлся сам, очень напоминает ту лёгкомысленную беспечность, с которой он три десятилетия спустя передал атомные электростанции в ведение Министерства энергетики. Но происшествие, случившееся в 1949-ом, принесло Славскому всего лишь неприятный попрёк со стороны Берии. События 80-х годов обернулись, как известно, чернобыльской трагедией.

Впрочем, несмотря на отдельные сбои и неполадки в работе, настроение у работников атомной отрасли было приподнято-праздничное — ведь в ноябре на них как раз и посыпался звездопад наград, Шумных многолюдных торжеств, правда, не устраивали. Люди небольшими группами приглашались в Кремль, и там в закрытой деловой обстановке им вручали то, что они заслужили.

Первыми звёзды Героев Социалистического труда получили те, кто находился в Москве, был поблизости: Михаил Первухин, Авраамий Завенягин, Анатолий Александров, Николай Доллежаль, Павел Зернов и Михаил Махнёв. Это произошло 5 ноября.

Игорю Курчатову награду вручили 26-го.

А за неделю до этого (18 ноября) главные награждённые (32 человека во главе с Л.П. Берией) написали Сталину благодарственное письмо:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Горячо благодарим Вас за высокую оценку нашей работы, которой Партия и Правительство и лично Вы удостоили нас.

Только повседневное внимание, забота и помощь, которые Вы оказывали нам на протяжении этих 4 с лишним лет кропотливой работы, позволили успешно решить поставленную Вами задачу организации производства атомной энергии и создания атомного оружия.

Обещаем Вам, дорогой товарищ Сталин, что мы с ещё большей энергией и самоотверженностью будем работать над дальнейшим развитием порученного нам дела и отдадим все свои силы и знания на что, чтобы с честью оправдать Ваше доверие».

Сталин с письмом ознакомился, внимательно просмотрел все 32 подписи и в левом верхнем углу написал:

«Почему нет Риля (немец)?».

О том, что ответил вождю Берия, к сожалению, осталось неизвестным.

Завершился процесс награждения учёных-ядерщиков забавным случаем, о котором поведал академик Анатолий Петрович Александров:

«Борода приехал в Институт физпроблем. Там мы ему напомнили, что он давал зарок не брить бороду, пока не сделает бомбу. Мы поднесли ему громадную бритву, таз с мыльной пеной и веником. И потребовали, чтоб он сбрил бороду. Он посмеялся, увёз бритву с собой. Она и теперь в его домашнем музее».

Курчатов не только увёз с собой неожиданный подарок, но тут же адекватно ответил Александрову. Анатолий Петрович к тому времени был уже совершенно лысым, и Игорь Васильевич послал ему огромный и пышнейший парик.

 

От «меча» до атомного «орала»

В тот же день, когда сочинялось и подписывалось благодарственное послание вождю (18 ноября), состоялось заседание атомного Спецкомитета. На нём присутствовало всего пятеро членов: Берия, Маленков, Завенягин, Первухин и Махнёв. Зато вопросов было обсуждено рекордное число — 29! Для их рассмотрения были вызваны 6 министров (в том числе министры госбезопасности и внутренних дел), два академика (Бочвар и Алиханов) и 19 прочих высокопоставленных чиновников.

Тон на заседании как всегда задавал Берия. Изредка к нему подключались Маленков и Завенягин.

Что же за вопросы рассматривали спецкомитетчики?

Первый касался плана научно-исследовательских и конструкторских работ по производству «готовых изделий и их комплектации». Берия сказал, что советскую атомную мощь следует наращивать. Маленков добавил, что для этого «готовых» бомб нужно иметь как можно больше.

По второму пункту повестки дня высказывался только Лаврентий Павлович. Он заговорил о новой задаче, которые страна решила поставить перед своими атомщиками, а именно: «об изыскании возможностей использования атомной энергии в мирных целях». Необходимо как можно скорее приступить к созданию «силовых установок и двигателей с применением атомной энергии».

На такой крутой поворот в атомной стратегии Лаврентий Павлович, разумеется, не мог пойти без согласования с Иосифом Виссарионовичем. Больше того, сама идея дать «заскучавшим» физикам «новое» дело, которое захватило бы их целиком, наверняка принадлежала Сталину. Берия лишь озвучил то, что повелел ему вождь.

Спецкомитет, конечно же, со всем согласился. И вынес решение: поручить Курчатову созвать совещание. Было даже названо, кого следует пригласить: Александрова, Доллежаля, Бочвара, Завенягина, Первухина и Емельянова… Времени на «раскачку» давалось совсем немного: обсудив поставленную задачу, инициативная группа была обязана «… свои соображения в этой обла, сти в месячный срок доложить Специальному комитету».

Затем Берия перешёл к третьему пункту повестки дня, предложив разработать мероприятия «… по увеличению коэффициента извлечения кремнила» (то есть урана-235).

Спецкомитетчики тут же постановили: образовать комиссию во главе с Завенягиным, обязав её представить к 1 января 1950 года план «мероприятий». А точнее, проект, название которого звучало, как стихи:

«… проект решения о мерах повышения коэффициента извлечения…».

В этот проект предлагалось также включить «… задания предприятиям по снижению потерь» и меры стимулирования: «… денежные премии и предоставление к правительственным наградам за достижение высоких показателей».

Четвёртый и пятый пункт повестки дня был посвящён аметилу, то есть плутонию. «Коэффициент извлечения» этого стратегического металла тоже следовало увеличить. По предложению Берии соответствующий проект постановления Совмина было решено «внести на утверждение товарища Сталина».

Шестым рассматривался вопрос «О порядке изготовления, приёмки и хранения готовых изделий». Лаврентий Павлович потребовал внести в протокол соответствующий пункт, который содержал бы очередное строгое напоминание разработчикам атомных зарядов. Генерал Махнёв требование шефа сформулировал. Вот оно:

«1. Обязать Первое главное управление (тт. Завенягина, Александрова), комбинат № 817 (т. Музуркова) и КБ-11 (тт. Зернова, Харитона и Щёлкина) обеспечить дальнейшее изготовление готовых изделий по чертежам, техническим условиям и технологическим инструкциям в точном соответствии с образцом испытанного изделия.

Запретить какие бы то ни было отступления от испытанного образца без особого разрешения Специального комитета».

Берия категорически запрещал любые «улучшения», которые так жаждали внести в «изделия» физики-ядерщики. Все эти «новшества» (как конструктивные, так и технологические) рождают только новые проблемы. А для их разрешения потребуются дополнительные усилия и средства.

И Лаврентий Павлович вновь повторил то, что говорил учёным неоднократно:

— Нам этого не надо!.. Отличное — враг хорошего!.. Все «улучшения» и «новшества» запрещаются раз и навсегда! Никаких изменений в конструкции!.. Ни малейших!

Вопрос, который рассматривали седьмым по счёту, был, пожалуй, наиболее важным и злободневным на тот момент — «О серийном производстве готовых изделий РДС-1». В обсуждении приняли участие Берия, Маленков, Зернов и Завенягин.

Принятое решение начиналось с дополнительного напоминания о категорическом запрете что-либо менять в конструкции атомной бомбы:

«1. Возложить на Первое главное управление при Совете Министров СССР ответственность:

а) за точное соответствие изготовляемых изделий РДС-1 испытанному образцу…».

И чтобы ещё больше усилить это требование, спецкомитетчики ещё раз повторили слова о категорическом запрете:

«3. Возложить на КБ-11:

а) разработку технических условий и чертежей на изготовление отдельных деталей узлов и механизмов, а также готовых изделий РДС-1 в строгом соответствии с испытанным образцом…».

Восьмым пунктом повестки дня был вопрос «Об испытаниях изделия в авиационном исполнении». Тема была весьма злободневной. Ведь американцы дважды сбрасывали свои бомбы с самолётов (на японские города), а Советский Союз произвёл взрыв испытательный! Повторив всего лишь то, что 16 июля 1945 года заокеанские физики совершили на полигоне в Аламогордо. Вот почему решение было принято такое:

«1. Обязать КБ-11 (тт. Зернова, Харитона, Щёлкина.) провести в декабре 1949 г. — январе 1950 г. лётные испытания РДС-1 в авиационном исполнении, но со сплошным алюминиевым шаром взамен существующей конструкции центральной металлической части изделия (т. е. без заряда из аметила, кремниловой оболочки и борного фильтра)».

Особым пунктом в протоколе оговаривалась транспортировка секретных «грузов»:

«Поручить тт. Абакумову (созыв), Круглову, Мешику и Сазыкину разработать и утвердить инструкции по перевозке грузов из КБ-11 на полигон № 71 ВВС ВС».

Рассмотрев ещё три вопроса, члены Спецкомитета по предложению Берии вернулись к истории «с культурой и бытом» на комбинате № 817. Ситуация там к лучшему не изменилась! Причины, по словам Лаврентия Павловича, заключались в следующем:

а) руководители комбината «… безответственно отнеслись к выполнению задания Специального комитета, поручавшего им устранить на месте серьёзные недостатки в организации культурно-бытового обслуживания рабочих и служащих»;

б) местные начальники «… не приняли всех необходимых мер по устранению указанных недостатков»;

в) вместо этого Москве был представлен проект постановления правительства, «… содержащий рваческие, непродуманные требования».

Берия, а затем и Маленков с возмущением перечислили предложения руководства уральского предприятия. И даже потребовали внести их в текст протокола. В проекте местного начальства предлагалось:

«а) мобилизовать через ЦК ВКП(б) из разных краёв и областей СССР… 2000 человек работников (включая продавцов магазинов, официанток, машинисток, поваров, пекарей, парикмахеров, медсестёр), санитарок, с.-х. рабочих и т. д.).

Не говоря о том, что само по себе предложение провести набор этих кадров через ЦК ВКП(б) является политическим недомыслием, авторы не подумали о том, что запрос такого количества обслуживающего персонала является рваческим и направлен не на улучшение бытовых условий, а на ухудшение их, т. к. завоз на комбинат такого числа работников вызовет дополнительные затруднения с жилой площадью и бытовым обслуживанием.

Между тем, действительная потребность в указанных кадрах может быть с успехом обеспечена путём подготовки их из местного населения или прилегающих к жилому городу комбината населённых пунктов;

б) в проекте содержится ряд других огульных требований, не имеющих прямого отношения к поставленной задаче (завоз с.-х. машин, цистерн, с.-х. семян, кирпича, стандартных домов, станков, автомашин, премирование руководителей строительных организаций, создание в Москве представительства комбината и т. п.)».

Спецкомитет постановил: всё, что предложено уральцами, решительно «отвергнуть»! А руководителям комбината № 817 предлагалось крепко подумать и «в 10-дневный срок разработать и представить» новые предложения.

Затем было рассмотрено ещё полтора десятка вопросов. В том числе и о начальнике ПГУ. Борис Львович Ванников на заседании отсутствовал. По уважительной причине — был болен. Волнения, связанные с подготовкой к испытанию бомбы и с произошедшим после него награждением, напрочь выбили из колеи стойкого сталинского наркома. И Спецкомитет постановил:

«Считать необходимым предоставить т. Ванникову Л.Б. отпуск для лечения сроком на 2 месяца».

Последним (29-ым) вопросом повестки дня было «дело» заместителя Ванникова, инженера-геолога Петра Яковлевича Антропова, состоявшее в том, что он…

«… рекомендовал на работу в аппарат главка родственника своей жены, некоего А […] Н.А., который, как установила проверка МГБ СССР, скрывался по подложным документам от службы в Советской Армии во время Отечественной войны и является антисоветским элементом».

Антропову объявили выговор и предупредили «… о недопустимости с его стороны в дальнейшем подобного отношения к подбору кадров в аппарат Первого главного управления».

Итак, в тот день Спецкомитет рассмотрел почти три десятка вопросов! Из них наиболее существенным являлся, пожалуй, вопрос второй — тот, что касался новых задач, которые руководство страны поставило перед физиками-ядерщиками.

Продолжим уже приводившиеся нами слова физика Виктора Талызина о том, что после взрыва атомной бомбы все ядерщики захотели заниматься…:

«Все захотели заниматься только наукой, каждый начальник сектора хотел строить ускоритель. Но приехал Курчатов и перевернул всё на 180 градусов: наука — это прекрасно, но страна ждёт сейчас от нас другого: надо строить АЭС, развивать атомную энергетику».

О том же рассказывал и Николай Доллежаль:

«Как-то — дело было в конце 1949 года — мне позвонил Игорь Васильевич Курчатов. Попросил приехать. Через час я был у него.

— Что ж, — сказал он, — одно дело сделано и сделано неплохо. С бомбой мы получили результат на год раньше, чем рассчитывали. Теперь можно приниматься и за другое: за мирное применение энергии атома. Есть у вас какие-нибудь соображения на этот счёт?

Я ответил, что одно из соображений лежит на поверхности: это утилизация тепла, выделяемого в ходе реакции деления тяжёлых ядер. В промышленном реакторе оно выступало вредным фактором, который устраняли путём охлаждения. Если же главную задачу видеть не в производстве плутония, а в эффективном использовании тепловой энергии, то её можно обратить на выработку тепла, способного вращать ротор турбогенератора.

— Вы правы: идея лежит на поверхности, — согласился Игорь Васильевич. — Но на самом деле всё не так просто.

— Конечно. Масса технических проблем. Тип реактора. Теплоноситель. Температура и давление. Материалы. Безопасность. Экономическая эффективность, наконец. Вопросы, вопросы — и к вам, физикам, и к нам, инженерам.

— Вот и будем браться за них сообща, благо, опыт совместной работы есть!».

Так ядерщики, до сих пор выковывавшие только атомные «мечи», теперь взялись и за изготовление атомного «орала».

 

Начало пятидесятых годов

Опубликованные архивные документы атомной отрасли страны Советов заканчиваются 1949 годом. О том, что происходило в атомной отрасли СССР потом, можно судить лишь по отрывочным фактам и по воспоминаниям современников тех давних событий.

Как для физиков-ядерщиков начинался год 1950-ый, рассказал один из сотрудников Лаборатории № 2 Борис Дубовский:

«Я вспоминаю ночь на 1 января 1950 года. Игорь Васильевич в 3 часа ночи отпустил меня и главного инженера В.И. Меркина. Перед этим он потребовал у меня логарифмическую линейку, справочник по физике и два тома книги Гудмена.

В 10 часов утра я приехал на работу. Игорь Васильевич всё ещё находился там, утомлённый от бессонной ночи. Он сказал, что пока некоторые веселятся, он решил вопрос, как справиться с «козлами», и высказал мне свои соображения. Как известно, «козлом» называют закупорку технологических каналов и спекание урана и графита. Дальнейший опыт и эксплуатация подтвердили правильность и важность принятого Курчатовым решения».

К этому времени участник Манхэттенского проекта и тайный советский информатор Клаус Фукс успел покинуть США и, приехав в Великобританию, стал работать над созданием английской атомной бомбы.

Но тайное, как ни скрывай его, в один прекрасный день всё равно становится явным. Британской разведке повезло — она довольно быстро сумела выйти на Фукса и «расколоть» его. Физик сознался в том, что передавал сведения секретного характера «агентам советского правительства». Иными словами, учёный-антифашист сознался в передаче Советскому Союзу тайны атомного оружия.

1 марта 1950 года Клаус Фукс предстал перед судом. Процесс продолжался недолго — чуть более часа. Подсудимый был приговорён к 14 годам тюремного заключения. Столь мягкий вердикт объяснялся тем, что атомные секреты физик передавал не врагам, а союзникам Великобритании.

Не отреагировать на этот процесс страна Советов, конечно же, не могла, и в центральных газетах появилось официальное заявление:

«ТАСС уполномочен сообщить, что… Фукс неизвестен советскому правительству и никакие „агенты“ советского правительства не имели к Фуксу никакого отношения».

Так Кремль отнёсся к человеку, который из чисто гуманистических соображений помог ему создать атомную бомбу. Вожди Советского Союза отказались от «агента», который попал за решётку.

Зато к «агентам», которые находились на свободе, отношение было самое доброжелательное. Например, к немцу Николаусу Рилю.

В 1950 году производство чистого металлического урана на заводе № 12 города Ногинска достигло одной тонны в день. Дело, можно было считать, наладилось. И Героя Социалистического труда Николая Васильевича Риля отправили на Урал в Лабораторию «Б», которой руководил тогда бывший заключённый Карагандинского лагеря Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский.

Местные жители, встречаясь с начальником лаборатории, смотрели на него с удивлением:

— Зек, а в какой особняк въехал!

— Пятикомнатный!

— А какой паёк получает! Килограмм мяса, полкило рыбы!

— 125 граммов масла, пол-литра сметаны! Сливки, шоколад, крупы!

— В день!

Статус Тимофеева-Ресовского, в самом деле, удивлял многих. Ведь на Урале в ту пору ежедневная норма хлеба на работающего составляла всего 450 граммов!

Николай Риль тоже удивил уральцев. Размерами своей зарплаты. В те годы работники промышленных предприятий получали в среднем 700 рублей в месяц. Инженеры, занимавшие руководящие должности, — от 1,5 до 2,5 тысяч рублей. А у Риля ежемесячный «оклад жалования» был просто немыслимым — 14 тысяч рублей! Придя в первый раз за получкой, Николай Васильевич не мог унести её от кассы. С тех пор приходилось прихватывать с собой объёмистый портфель.

Вот так жил в те времена человек, лично известный Иосифу Сталину.

Столица в те годы тоже не очень шиковала. Доктор физико-математических наук Юрий Адамчук впоследствии воспоминал:

«Однажды Игорь Васильевич встретил нас, студентов, у проходной около шести часов вечера, когда мы дружной стайкой направлялись домой.

— Уже уходите? — обратился он к нам, и вдруг не то с горечью, не то с сожалением произнёс. — Неужели вам в лабораториях неинтересно? Неужели не захватило то, чем занимаетесь?

— Игорь Васильевич, — ответил я, — всё просто: мы хотим есть…

Тогда в стране ещё действовала карточная система. Свои продуктовые карточки мы отдавали отоваривать в семьи, завтраки были не такие плотные и калорийные, как сейчас, и краюха хлеба с чаем, съеденная в час дня, не могла предотвратить вечерний голод. Поэтому мы часов в шесть-семь вечера галопом бежали домой обедать.

Через неделю Курчатов вызвал меня в свой кабинет. В руке он держал какие-то узкие белые полоски бумаги.

— Знаешь, — сказал он, улыбаясь, — я комбинаты построил, так это было сделать легче, чем вырвать для вас, студентов, талоны на молоко у наших хозяйственников. Но я стоял насмерть. И вот ощутимый результат: раздай-ка эти карточки ребятам…».

В те времена никаких проблем не было, пожалуй, только у одного Игоря Курчатова. Борис Брохович рассказывал:

«Он — культурный, умный интеллигент, большой учёный, тонкий эстет, никогда не переходивший невидимой грани дозволенного в отношениях с людьми, где бы они ни стояли на служебной лестнице.

В присутствии Курчатова, как правило, не ругался матом да. же такой виртуоз, как Славский — сдерживался и не кричал, не разносил подчинённых. Крикливые споры стихали, и всё приходило в мирное русло. Он был человеком, присутствие которого облагораживало окружающих.

Я был свидетелем, когда Игорю Васильевичу приходилось давать поручения или требовать ускорения выполнения работ и от маститых академиков, имевших свои школы и большой круг учеников, и от докторов наук, имевших большой «вес», но по тем или другим причинам не выполнявших или своевременно не выполнявших поручение, которое действительно нужно было сделать. Это были А.И. Алиханов, А.П. Виноградов».

Владимир Комельков:

«Игорь Васильевич нёс на себе чрезвычайную ответственность. В случае неудачи — он первый ответчик. Он обладал обширными полномочия-ми. Он „озадачивал“ поручениями и заботами других, но так, что это не вызывало протеста. С ним работалось весело, без драм, с уверенностью в необходимости и значительности дела».

Николай Власов:

«Его отношение к людям складывалось в зависимости, прежде всего, от деловой характеристики. К добросовестным работникам он относился добродушно доверчиво, не скрывая расположения. Над любителями рекламы подсмеивался, часто присваивая меткие прозвища. Ложь и фальшь встречал с острой враждебностью, слегка замаскированной под внешней сухой вежливостью.

Живая, страстная натура его легко просвечивала сквозь внешнюю сдержанность да. же тогда, когда он старался скрыть неприязнь. Нетрудно было видеть, когда он недоволен, огорчён или даже с трудом сдерживает внутренний гнев. А радостное настроение он и не скрывал, и оно выражалось фонтаном шуток, прибауток, отрывками стихов или песен, озорным подзадориванием собеседника Обычно таким весёлым, задорным, жизнерадостным мы видели его и за работой и на отдыхе.

Даже деловые разговоры по телефону он вёл с каким-то мальчишеским задором, всегда готовый вставить шутку и посмеяться над встречной шуткой».

Впрочем, бывали телефонные разговоры и совсем иного рода. Об одном из них — инженер-химик Дебора Михайловна Самойлович:

«Попросила я как-то Игоря Васильевича прийти ко мне: лаборатория моя была в другом здании. Он пришёл, хотя не совсем хорошо себя чувствовал и был очень занят. Вдруг раздался телефонный звонок. Игорь Васильевич взял трубку и сказал кому-то:

— Соедините!

И тут я увидела перед собой совсем не того милого и простого человека, товарища, которого знала уже несколько лет. Рядом стоял строгий, важный академик, каждое слово которого было значимым, весомым.

Я, может быть, только тогда впервые поняла, что слово Игоря Васильевича — закон для очень, очень многих, что требования его выполняются сразу и беспрекословно.

Телефонный разговор закончился. Игорь Васильевич улыбнулся, стал вновь привычным и извиняющимися голосом сказал:

— С чужими иначе нельзя, уважать не будут».

Это — с чужими… А со своими Курчатов шутил и подтрунивал чуть ли не ежеминутно.

Впрочем, может возникнуть вопрос: а кого именно Игорь Васильевич считал «своими»? Физик Дмитрий Блохинцев как-то вспомнил про отношения Курчатова с Авраамием Павловичем Завенягиным, грозным генералом МВД, заместителем самого Берии:

«При составлении важного документа (а эти документы нередко адресовались Сталину) Игорь Васильевич и Авраамий Павлович любили поддёрнуть друг друга критическими замечаниями:

— Товарищ генерал! Позвольте заметить, поставленная вами запятая здесь противоречит грамматике!».

Кирилл Щёлкин:

«Игорь Васильевич очень любил выражение „Поработать над собой“. При утренней встрече часто, смеясь, спрашивал: „Ну, как.? Хорошо поработал над собой?“ При прощании: „Не забудь поработать над собой!“ Или: „Ну, теперь надо поработать над собой!“ Это означало, что надо идти спать».

А вот свидетельство доктора медицинских наук Ангелины Гуськовой:

«Любил шутки и розыгрыши и сам веселился, вовлекая в них своих учёных коллег и помощников. Переоденет, бывало, необычно академика Воробьёва А.П. и говорит с ним по дороге только по-английски, заверяя окружающих, что это такой экстравагантный иностранец.

Весело подшучивал Игорь Васильевич над попытками учёных коллег «починить электроосвещение» в коттедже, а когда они «огрызались», что «лучше бы он — физик — это сделал», отшутился, что «физики, по крайней мере, критически оценивают свои способности». Шутил весело, по-доброму, не обижая людей.

Очень редко говорил о ком-то иронически, без теплоты. Но были и такие известные персонажи с меткими определениями, как «армянский философ» и другие, которые тоже запомнились.

В руководимом им учреждении — и это отнюдь не в «демократическое время» — был создан своеобразный негласный устав, нравственный кодекс, безотказно действовавший, но лишь потом оценённый людьми в своей принципиальной основе как совершенно необходимый и сыгравший огромную роль в повседневной жизни научного коллектива».

Мнение Кирилла Щёлкина:

«В шутках, прозвищах, каламбурах Игоря Васильевича всегда был виден ум, находчивость, уважение к людям. Но где-то совсем рядом проходила чёткая граница между юмором, весёлостью и суровой строгостью. Неприятно чувствовал себя тот, кто вынуждал Игоря Васильевича перейти эту границу!».

Один курчатовский розыгрыш запомнился Павлу Немировскому:

«Однажды разыграли меня. Теоретикам было известно, что вскоре в институте должен начать работать переезжающий из Тбилиси Полиевктов-Николадзе. Никто, кроме А.Б. Мигдала, с ним лично знаком не был.

И вот однажды меня срочно вызывают в кабинет Игоря Васильевича Я мчусь на предельной скорости, вхожу в кабинет, и тут Игорь Васильевич представляет мне стоявшего рядом товарища,

— Наш новый сотрудник Полиевктов-Николадзе.

Тот говорит:

— Рад познакомиться, Павел Эммануилович.

И в этот момент Татьяна Селивёрстовна Александрова, стоявшая тут же в кабинете, начинает смеяться. И только тогда я, наконец, соображаю, что Аркадий Бенедиктович [А.Б. Мигдал — Э.Ф.] подвязал нос ниткой, и это до неузнаваемости изменило его лицо.

Так они с Игорем Васильевичем и «купили» меня».

Так, шутя и разыгрывая друг друга, физики готовились к испытанию второй атомной бомбы.

 

От атомной до водородной

Второе атомное «изделие» Курчатов и его команда испытали в 1951 году. На этот раз бомба была не плутониевая, а урановая.

С нею и произошло нечто, из ряда вон выходящее.

Несмотря на то, что физикам строго-настрого было приказано, чтобы они ничего не пытались улучшить в конструкции «реактивного двигателя серийного» («РДС»), кое-какие изменения в РДС-2 были всё же внесены.

Как удалось Игорю Курчатову убедить Лаврентия Берию, неизвестно. Официальных документов на этот счёт не опубликовано, воспоминания участников (а точнее, соучастников) нарушения строгих наказов Спецкомитета и Совмина отсутствуют.

В книге «Апостолы атомного века» вторая атомная бомба описана так:

«Новая бомба была в 2,7раза легче и имела высоту в 2,6 раза меньшую, чем первая атомная. Новая конструкция центральной части основного узла заряда давала возможность не только увеличить в два раза мощность, но и уменьшить вероятность неполного взрыва».

Второе «изделие» было установлено в корпус авиабомбы — это было как бы наземной репетицией третьего испытания, когда РДС сбросят с самолёта.

Наступил день, который ждали все. О нём — в рассказе кинооператора Владимира Суворова:

«И вот день испытания — день "Д", как его здесь называют…

Стрелки часов близились к назначенному времени "Ч" — часу взрыва».

Виктор Иванович Жучихин, старший инженер одной из лабораторий КБ-11, рассказывал, что инструменты, с помощью которых бомбу готовили к испытанию, начальство приказало оставить на башне:

«В.И. Жучихин и В.П. Буянов, прихватив с собой портативные чемоданчики, в которых были упакованы монтажные инструменты и стенд-эквивалент нагрузки, только было направились к лестнице, как на них зашикали Щёлкин и Завенягин и приказали это добро оставить здесь — плохая примета, если что-то уносишь с места работы».

Чемоданчики с инструментами были оставлены. Им предстояло сгореть в огненном взрыве.

Владимир Суворов:

«Раздали тёмные очки.

Глуховатый голос в громкоговорителе отсчитывает оставшееся до взрыва время:

— Осталось три минуты…

— Ноль!

Вдали — ярчайшее пламя, высвечивающее всё вокруг, мощный столб земли, устремляющийся за этим пламенем, — классическая картина ядерного взрыва: и шар, и гриб, у основания которого сразу возникла видимая простым глазом ударная волна. Она устремляется во все стороны от эпицентра, и, когда достигает нашего наблюдательного пункта, где мы все лежим, прижавшись к матушке-земле, раздаётся оглушительный громовой раскат…».

После второго испытания создатели атомного оружия были вновь представлены к высоким правительственным наградам. Курчатов получил вторую золотую звезду. Стал Героем Социалистического труда и Кикоин. Его команду, готовившую для бомбы урановую «взрывчатку», тоже удостоили наград. Лаврентий Павлович Берия вновь стал лауреатом Сталинской премии. Такой же награды был, видимо, удостоен и Маленков.

Вскоре настало время сбрасывать атомное «изделие» с самолёта. Испытания проходили в августе 1951 года.

Владимир Комельков о них писал:

«Полигон уже был не тот и работал чётко. Отпала необходимость в многократных совещаниях. Упростилась подготовка бомбы. Её привезли почти в собранном виде. Оставалось провести кое-какие контрольные проверки и последние операции. И уж, конечно, и речи не могло быть о таком анахронизме, как установка бомбы на боевой взвод в полёте, как это делали американцы.

Во время отдыха в общей гостинице у Игоря Васильевича не прекращалась работа до поздней ночи. И, тем не менее, мне ни разу не приходилось видеть его изнурённым, придавленным за, бота, ми. А вот спешащим, что-то тихонько напевающим — несколько раз…

Над жёлтой степью опять — ослепительный свет. Затем знакомая картина расширяющегося и поднимающегося оранжевого шара, клубящийся вихрь, словно через горло всасывающий в себя пылевой поток поднимающейся земли, одна-две инверсии вверху. И пошёл гром. Плотный, раскатистый, постепенно замирающий…

Как сообщили лётчики, тяжёлую воздушную машину подбросило в воздухе дважды: первый мягкий толчок она получила при сбросе груза, а второй — жёсткий, когда её настигла ударная волна..

Игорь Васильевич немедленно отправился на испытательное поле с участниками эксперимента и дозиметристами…

Машины шли на тихом ходу, не поднимая пыли. Интенсивность разрушений нарастала по мере приближения к эпицентру.

Все были ошеломлены потрясающей картиной опустошения…».

А вот что писал Юлий Харитон:

«На испытаниях второй и третьей атомных бомб в 1951 году Берия не присутствовал. Всем руководил Курчатов. Чуть ли не ежедневно он обо всём докладывал Сталину. Любопытно, что в конце каждого разговора

Сталин просил Курчатова рассказать несколько анекдотов, рассказывать которые Курчатов был великий мастер».

Итак, атомное дело наладилось. Можно было немного перевести дух.

Семи лет не прошло с того сентябрьского дня 1942 года, когда Сталин подписал Распоряжение ГКО № 2352сс «Об организации работ по урану», а на полигоне № 2 (в 170 километрах западнее города Семипалатинска) прогремел грозный ядерный взрыв. Дело, которому посвятил всего себя Игорь Курчатов, завершилось блестяще — подлинным триумфом!

Курчатовский «секретарь» Дмитрий Переверзев писал:

«Семь лет Игорь Васильевич не был в отпуске. Только в 1952 году у него появилась такая возможность, и он сразу же отправился в Крым».

Об отпуске, который Курчатов провёл в Крыму, Дмитрий Переверзев впоследствии рассказывал:

«У Курчатова всегда и на всё был свой метод, который зависел от обстановки и от времени. Бородатый великан неизменно привлекал внимание окружающих. Тогда он уговорил меня отпустить бороду.

— А что, — говорил он мне, — будем ходить вдвоём: никто не узнает, кто ты, а кто я.

И каждое утро, просыпаясь, я находил у себя на столе записочку: "Смотри, не брейся! " А когда я не выдержал и побрился, Курчатов да. же как будто обиделся:

— Зачем ты это сделал? Побриться и в Москве можно было».

Каким контрастом выглядит на фоне курчатовской демократичности хмурая суровость другого атомного руководителя. В 1951 году на уральский комбинат № 817 снова прибыл Берия. Это посещение запомнилось инженеру Борису Броховичу:

«Запущен второй реактор „АВ-1“. На площадку приехал Берия. Он прибыл вечером в сопровождении Курчатова, директора „АВ-1“ Семёнова и свиты.

Игорь Васильевич выглядел усталым и сильно взволнованным. Приезд Берии планировался днём, а не поздно вечером. Днём смена была приодета во всё чистое, глаженое, а у вечерней смены спецодежда грязная да и рваная.

Докладывали Берии Игорь Васильевич и Н.А. Семёнов. Берия спросил меня:

— Как работаете?

Я ответил, что все параметры в норме — нормально. Он подошёл к панели температур охлаждающей воды, на которой мигали лампочки ТК, имеющие заданную и большую температуру, и спросил:

— А ты можешь сделать, чтобы все лампочки горели?

Я ответил:

— Могу.

Поставил задатчик на температуру ниже входной воды. Запустил панель, зажглись все, кроме трёх лампочек. Берия посмотрел и спросил:

— Почему не горят?

Я ответил:

— Сейчас позову инженера КИП, и он ответит.

Пришёл инженер и говорит:

— Нет запасных лампочек в отделе снабжения, из Москвы не поступали.

Берия:

— Почему?

Вызвали начальника службы КИП Лопатухина, ленинградца, ростом 1,95. Лопотухин подтвердил, что не поступали лампочки, и стоит перед Берией.

Вдруг Берия спрашивает:

— Ты почему на меня сверху вниз смотришь?

Смотрю, Лопотухин подгибает колени, и уровень его лица становится на уровне лица Берии.

Всё это время я не спускал глаз с лица Игоря Васильевича, У него от напряжения и волнения было вытянутое напряжённое лицо, напряглись вены и дрожали руки, с которыми он не мог справиться.

Посещение закончилось благополучно — пронесло! Лопотухина не посадили, а предложили выехать из города. И он вернулся в Ленинград в свой проектный институт.

Волнение Игоря Васильевича я объяснял тем, что он не мог сносить, когда в его присутствии незаслуженно обвиняли людей».

1 ноября 1952 года на атолле Эниветок в Тихом океане американцы взорвали термоядерное устройство, названное ими «Майк». Жидкий дейтерий и криогенная техника размещались в громадном здании. Мощность заряда была 10 мегатонн или 500 «хиросим». Американский журналист Стюарт Олсон так описал это устройство:

««Майк» представлял собой чудовищно большое приспособление, превышающее по своим размерам большой дом».

Добавим, что «дом» этот был двухэтажный.

А в это время особо засекреченная группа физиков в КБ-11 во главе с Евгением Таммом занималась созданием бомбы нового типа. Потом её назовут водородной.

 

Конец сталинской эпохи

Электрофизик Владимир Комельков вспоминал, называя бывшую Лабораторию № 2, которая превратилась в ЛИПАН, Институтом атомной энергии:

«Уже в 1950 году в Институте атомной энергии, руководимом Курчатовым, начались исследования по управляемому термоядерному синтезу…

К проектированию и изготовлению установок тогда ещё не были привлечены специализированные организации и заводы, и дело продвигалось очень медленно. Тем более ценным и воодушевляющим было получение в 1952 году нейтронов в сильноточном импульсном разряде в дейтерии в коротких цилиндрических разрядных камерах. Опыты ставились не ради нейтронов, а в порядке моделирования процессов в тороидальной камере устройства типа «Токамак», и никто из экспериментаторов не ожидал такого результата.

Открытие вызвало огромный интерес в кругу физиков и руководителей. Я помню, как А.П. Завенягин уточнял у Курчатова, не означают ли эти опыты, что можно любым разрядом зажечь дейтерий прямо в океане, и не грозит ли нам вселенская беда».

Уточняющие вопросы Завенягина наглядно демонстрирует, какой уровень подготовленности был у видных советских руководителей, курировавших Атомный проект. Ведь через год Завенягину предстояло возглавить ПГУ, а через три — встать у руля Средмаша!

Но вернёмся к воспоминаниям Комелькова о начале работ по термоядер ному синтезу:

«Простота, с которой были получены нейтроны, вызвала у непосвящённых ощущение, что наша наука уже находится на пороге овладения практически неисчерпаемым источником энергии. И.В. Курчатов и Л.А. Арцимович немало потеряли времени на рассеивание иллюзий, и всё же потом эти иллюзии дали о себе знать».

И вдруг произошло событие, потрясшее миллионы, — в марте 1953 года умер Сталин. Проститься с почившим вождём пошли десятки тысяч человек. Москвичей и гостей столицы. Страна скорбела.

В этот момент отдельных членов Специального атомного комитета одолевали совсем иные чувства. Об этом — в рассказе Анатолия Александрова. В один из тех печальных дней он приехал в Кремль, чтобы обсудить вопрос, решение которого зависело от главы Спецкомитета:

«Я докладываю Берии об этом своём деле, в это время входит Маленков. Я его знал, и вот Маленков обращается к Берии и возмущённо говорит, что кого-то задавили в толпе и ещё что-то такое. И вдруг Берия говорит:

— Пора кончать эту комедию!

А тогда, надо сказать, имя Сталина было очень серьёзное имя. У меня было к нему очень большое уважение. Кромке страха, конечно. И вдруг такую формулировку услышать от его ближайшего помощника, когда он ещё лежит в гробу. Как-то это меня так резануло, я был просто потрясён.

Но потом, действительно, на следующий день всё это быстро закончили, все эти похороны».

Вскоре страна узнала имя преемника вождя. Им стал Георгий Максимилианович Маленков. Его кандидатуру на пост председателя Совета Министров во время заседания политбюро предложил Берия. Маленков стал и руководителем большевистской партии.

Однако уже 14 марта Георгий Максимилианович отказался от должности секретаря ЦК, передав бразды правления партией Никите Сергеевичу Хрущёву.

А физики-ядерщики тем временем готовились к испытанию первой советской водородной бомбы. Но прежде чем это случилось, в СССР произошло событие, которое очень многое изменило и в стране и в её атомных делах.

Вот как рассказывал об этом Анатолий Александров:

«Вдруг в какой-то момент меня и многих других отправляют в то место, где изготовлялось оружие. С таким заданием, что вот подходит срок сдачи, и что-то не ладится. Это было летом 53 года

Мы приехали туда, стали разбираться…

И над нами страшно сидели генералы, которых прислал тогда Берия вместе с нами, и нам было строгое задание дано: работу эту моментально закончить, передать новый образец оружия этим генералам, вот и всё.

И вдруг в какой-то день Курчатов звонит Берии. Курчатов там тоже был, и он должен был каждый день два раза ему докладывать, как обстоит дело. И он докладывал. Всякими условными словами, хотя это было по ВЧ. И вдруг он звонит, а его нет. Он звонит его помощнику Махнёву — его тоже нет.

Вдруг все эти генералы, которые были, начинают быстренько исчезать. Вдруг нам приносят газету — спектакль в Большом театре, правительство сидит в ложе, а Берии среди них нет.

Какие-то слухи пошли, переговоры странные.

Мы нашей технической стороной занимаемся, а сдавать-то эту штуку уже некому. Прессинг прошёл…

У меня такое впечатление получилось, что Берия хотел использовать эту подконтрольную ему бомбу для шантажа. И не только у меня, у Курчатова тоже было такое же впечатление, потому что мы по этому поводу говорили, прогуливаясь там в садике».

Как всё было на самом деле, сегодня однозначно не скажешь. Поэтому обратимся к свидетельствам современников — к тем, кто находился рядом, что-то видел, о чём-то догадывался и кое-чем мог поделиться.

Тогдашний заместитель министра среднего машиностроения Авраамий Павлович Завенягин, выступая на июльском (1953 года) пленуме ЦК, сказал о ситуации, которая складывалась вокруг испытаний водородной бомбы:

«Мы подготовили проект решения правительства. Некоторое время он пролежал у Берии, затем он взял его с собой почитать. У нас была мысль, что он, может быть, хочет поговорить с товарищем Маленковым.

Недели через две он приглашает нас и начинает смотреть документ. Прочитал его, внёс ряд поправок. Доходит до конца… Подпись: председатель Совета Министров Г. Маленков. Зачёркивает её. Говорит:

— Это не требуется!

И ставит свою подпись».

На том же пленуме, Георгий Маленков тоже затронул ту же тему:

«Берия перечеркнул этот документ и единолично вынес решение, скрыв его от ЦК и правительства».

Поскольку по своим моральным качествам советские вожди мало отличались друг от друга, трудно сказать, кто из них был ближе к истине. Сомнений не вызывает только то, что атомная отрасль от Лаврентия Берии освободилась.

Как отнеслись к этому физики-ядерщики?

Сам факт ареста всесильного главы Спецкомитета произвёл на них ошеломляющее впечатление. Рассказывают, что Яков Зельдович вбежал в комнату, где работали сотрудники его отдела, истошно крича:

— Наш Лаврентий Павлович арестован!

Дальнейшие события показали, что в происшедшем нет ничего из ряда вон выходящего. Случилось то, что рано или поздно должно было произойти в обществе, опутанном цепями партийного устава и паутиной спецслужб. Сначала Берия и Маленков устранили Вознесенского, который стоял на их пути к власти. Потом Маленков с помощью других вождей избавился от Берии. Пройдёт ещё немного времени, и соратники Георгия Максимилиановича прогонят с кремлёвского Олимпа и его самого.

На атомной отрасли устранение Лаврентия Берии отразилось весьма существенно. Первое главное управление, руководившее всеми секретными лабораториями и предприятиями, было преобразовано в министерство среднего машиностроения. В стране Советов появилось могущественное и загадочное ведомство. Подавляющая часть населения Советского Союза понятия не имела, чем занимаются сотрудники Средмаша («Средней Маши», как расшифровывали это слово остряки-физики).

Первым атомным министром стал Вячеслав Александрович Малышев. Человек Маленкова, как говорили люди, знавшие, кто есть кто в кремлёвской иерархии. Авраамий Завенягин получил пост замминистра.

Статус Курчатова тоже существенно изменился. Вот что писал об этом Владимир Комельков:

«К 1953 году в той или иной мере под контролем и руководством Игоря Васильевича оказались целые отрасли атомной науки и промышленности, начиная от получения и обогащения руд, переработки урана, атомных реакторов, разделения изотопов, металлургии урана и плутония и кончая созданием и совершенствованием атомного оружия…

К нему обращались за помощью, поддержкой, решениями; опорой его должны были быть лаборатории института и его учёные. Они выполняли свои задачи, но и институт требовал своего развития. Всё это ложилось новыми заботами на плечи Курчатова».

Но главной заботой академика Курчатова было в ту пору подготовка к очередному научному эксперименту.

А в Соединённых Штатах Америки ещё весной 1953 года начался процесс по делу Этель и Юлиуса Розенбергов. Супругам было предъявлено обвинение в «… заранее спланированном со своими сообщниками сговоре для выдачи Советскому Союзу информации и оружия, которое тот мог использовать, чтобы уничтожить нас».

5 апреля суд Соединённых Штатов вынес подсудимым смертный приговор. В ответ на многочисленные апелляции о помиловании недавно избранный президент Дуайт Эйзенхауэр заявил:

«Казнь двух человеческих существ — печальное и тяжёлое дело. Но ещё более ужасна и печальна мысль о миллионах погибших, чья смерть может быть прямо отнесена к тому, что эти шпионы сделали. Я не стану вмешиваться в это дело».

19 июня в тюрьме Синг-Синг супруги Розенберг были казнены на электрическом стуле.

 

Советская водородная бомба

В конце июля 1953 года началась завершающая стадия подготовки к испытаниям термоядерного оружия страны Советов. Во многом оно являлось детищем Андрея Сахарова, потому и называли это водородное «изделие» сахаровской «слойкой».

Физики-ядерщики и инженеры-испытатели вновь приехали под Семипалатинск. Перед офицерами и солдатами, которые трудились на полигоне, выступил Игорь Курчатов. Как рассказал потом химик Вадим Логачёв:

«Курчатов начал встречу с признания, что считает полигон своим детищем, любит его и, несмотря на занятость, стремится посещать его как можно чаще. Он сказал, что готовящийся эксперимент станет венцом усилий наших учёных и всей атомной промышленности».

О том, что в тот момент представлял собою полигон — в воспоминаниях Владимира Комелькова:

«Радиоактивность центра к этому времени упала настолько, что после некоторой обработки поверхности оказалось возможным вновь соорудить металлическую 30-метровую вышку с небольшой лёгкой пристройкой. На этот раз, помимо военной техники и военно-инженерных сооружений, испытывались и подземные устройства….

«Изделие» прибыло в значительной мере в собранном виде и по габаритам было таким же, как и прежде. Не было никаких домиков для криогенной техники и жидкого дейтерия. Об этом да. же в шутку не упоминалось. Опыт предыдущих испытаний позволил осуществить всю подготовку без малейших инцидентов».

Кинооператор Владимир Суворов:

«Бомба была установлена на невысокой, метров 25–30, вышке. Кругом техника разнообразная, постройки разного рода, биообъекты…

Уже по тому, как готовили площадку к взрыву, можно было понять, что должно состояться нечто особенное».

Владимир Комельков:

«Накануне взрыва вплоть до глубокой ночи после подготовки бомбы мне пришлось помогать Курчатову, принимать донесения, отвечать на вопросы различных служб. Он отдыхал в той же комнате. Мои старания вести переговоры как можно тише, чтобы он мог отдохнуть, оказались несостоятельными. Выезд намечался на 4 утра, и ему предстояло выдержать серьёзные нервные и физические нагрузки. Он так и не уснул…».

Владимир Суворов:

«Водородная. Её 12 августа 1953 года взорвали..

Над полигоном возникает ярчайшая вспышка взрыва, ослепляя всё окрест. Громадный огненный пузырь-медуза возник прямо из ничего. Растёт, растёт, разбухает. А по степи прямо на нас покатилась по земле сильнейшая ударная волна, сметающая всё на своём пути. За ней шла другая, послабей первой, но тоже достаточно грозная и сильная.

А как всё горело и сметалось с поверхности земли, а сама земля шевелилась, громоздилась ступеньками!..

Любой ядерный взрыв — это очень страшно.

А что тогда можно сказать о термоядерном? Это же в тысячи раз страшней!».

Владимир Комельков:

«Интенсивность света была такая, что пришлось надеть тёмные очки. Земля содрогнулась под нами.

О поездке в центр нечего было и думать.

Пройдёт ещё несколько дней, прежде чем подходы к нему будут расчищены. На этот случай я получил возможность облететь полигон на открытом маленьком самолёте. Полёт проходил по моей просьбе на высоте 4–6 метров.

Лучи света от солнца, склонившегося к горизонту, создавали иллюзию ледяной поверхности, над которой то там, то здесь громоздились, как при весенних заторах, чёрные льдины. Спрессованная сотнями тысяч тонн давящего на неё газа, сплавленная жаром взрыва земля в какой-то момент разжалась, сломала и отбросила спаявшийся верхний остеклованный слой. Стальная башня, часть техники попросту испарились».

Николай Власов:

«Да, взрыв действительно получился куда сильнее взрыва атомной бомбы. Впечатление от него, по-видимому, превзошло какой-то психологический барьер. Следы первого взрыва атомной бомбы не внушали такого содрогающего ужаса, хотя и они были несравненно страшнее всего виденного ещё недавно на прошедшей войне».

Владимир Комельков:

«После совещания в ожидании биологических данных Игорь Васильевич договорился с начальством и уехал за 200 км на несколько дней на „арбузное лечение“».

О том, какое впечатление произвело испытание водородной бомбы на самого Курчатова, рассказал впоследствии Анатолий Александров:

«Вскоре после взрыва первой водородной бомбы у меня был очень серьёзный разговор с Игорем Васильевичем. Он приехал после этих испытаний в состоянии довольно глубокой депрессии. Обычно это был такой страшно живой человек, весёлый, всегда у него были какие-то идеи вперёд, так сказать. А тут он был подавлен. И я нашёл, что он подавлен тем, что чересчур большое впечатление на него произвело это испытание. И он мне стал об этом испытании рассказывать. Он не говорил никаких технических подробностей, но он сказал так:

— Анатолиус (он меня так называл всегда), я теперь вижу, какую страшную вещь мы сделали. Единственное, что нас должно заботить, чтобы это дело всё запретить и исключить ядерную войну!

Такие были его слова. Причём я с ним долго говорил потом о всяких уже дополнительных вопросах, сюда относящихся. И он мне рассказал, что в 60 километрах от того места, где производилось это испытание, тоже произошли разрушения. За 60 километров! И когда он посмотрел на всё то, что разрушилось, он понял, что человечество погибнет, если дать этому делу волю. Причём тогда была испытана ещё не самая мощная водородная бомба».

Мощность первой советской водородной бомбы была 400 килотонн, то есть 20 Хиросим. И как ни сильны были переживания Курчатова, но за это испытание он получил третью звезду Героя Соцтруда. И вскоре успокоился, пришёл в себя. Авторитет его возрос невероятно.

Виктор Адамский говорил:

«Мне даже кажется, его имя произносили шёпотом».

А за рубежом вновь поднялся шум. Об этом — Владимир Комельков:

«Вновь зашумели на Западе пресса и радио. На этот раз с нотками удивления и растерянности. Советские специалисты прошли путь от атомной до водородной бомбы вдвое быстрее, чем американцы».

А вот что написал потом о взрыве первой водородной Андрей Сахаров:

«Испытания 12 августа вызвало огромный интерес и волнение во всём мире. В США его окрестили „Джо-4“ ("4"— порядковый номер советских испытаний, „Джо“ соответствует Иосифу — имя Сталина)».

 

Страна без Сталина

Наступил 1954 год.

Как известно, новые времена несут с собой и новые наименования. Это житейское правило коснулось и Лаборатории № 2. Она, как мы помним, уже переименованная однажды в ЛИПАН, вновь сменила название, став Институтом атомной энергии (ИАЭ). Но сами физики-ядерщики остались прежними — любили шутить, но прилюдно старались высказываться просоветски.

Радиоинженер Александр Павлович Цитович вспоминал:

«В институте регулярно работал общефизический семинар, им руководил лично Игорь Васильевич…

Помню, на нескольких семинарах докладывались оригинальные работы по измерению времени жизни нейтронов. В это время в зарубежных журналах печатались результаты аналогичных исследований. Причём у наших экспериментаторов время жизни получалось больше. Когда стали обсуждать, в чём причина расхождения, Игорь Васильевич улыбнулся, погладил бороду и иронично зам, етил:

— Очевидно, советский нейтрон крепше!

Думается, что после этого замечания полученные результаты проверялись и перепроверялись ещё не раз».

Тем временем приближалось время пуска первой советской атомной электростанции в городе Обнинске. О том, как это происходило — Борис Дубовский:

«В апреле 1954 года Игорь Васильевич вместе с Анатолием Петровичем Александровым, а также с А.И. Алихановым и В.С. Фурсовым прибыли к проведению физического пуска, непосредственное руководство которым было возложено на меня.

Всё трудное время как физического (аппарат был пущен 9 мая 1954 года в 18 часов), так и энергетического пуска (первый пар был подан на турбину 26 июня 1954 года) Игорь Васильевич почти непрерывно находился в Обнинске и руководил пуском АЭС».

Владимир Комельков:

«Станция была пущена 27 июня 1954 года. Тогда далеко не все понимали всерьёз слова Игоря Васильевича о том, что в связи с истощением запасов угольных месторождений атомные станции могут быть главным источником энергии, по крайней мере, для европейской части СССР…

Характерно, что ни один из выдающихся учёных Америки и Англии, основоположников ядерной науки и техники, не руководил программами такого масштаба и не внёс в них столько творчества».

Пока физики-энергетики осваивали «мирный» атом, физиками-оружейщиками завладела «третья идея», как они сами её называли. Суть её заключалась в создании нового термоядерного заряда, во многом более перспективного, чем испытанная в августе сахаровская «слойка».

Получалось, что ядерщики опять своевольничают, не выполняют строгих прямых и неукоснительных постановлений партии и правительства.

В Москве всполошились. Сахаров писал:

«Формально то, что мы делали (хотя и не афишировали), было вопиющим самоуправством. Ведь постановление правительства обязывало нас делать классическое изделие и ничего более».

На секретный ядерный объект (в КБ-11) тотчас прилетел министр среднего машиностроения Вячеслав Малышев. И он…

Вновь сошлёмся на воспоминания академика Сахарова:

«Сразу по приезде, едва сойдя с самолёта, Малышев созвал Учёный совет объекта и потребовал доложить ему о ходе работ по классическому изделию».

Физики терпеливо объяснили министру все преимущества бомбы, которую предстояло создать на основе новой идеи. Однако, по словам Сахарова:

«Малышев всё больше и больше терял самообладание, начал кричать, что мы авантюристы, играющие судьбами страны и т. п. Речь его была длинной и совершенно безрезультатной. Мы все остались при своём мнении…

На нашу сторону решительно встал Курчатов. Это особенно мешало Малышеву, связывало ему руки.

Малышев, наконец, добился того, что Курчатову за антигосударственное поведение (не знаю точной формулировки) был вынесен строгий партийный выговор (снятый только через год после отставки Малышева и удачного испытания «третьей идеи»)».

Целый год академик Курчатов ходил со строгим выговором! И хотя времена были уже, конечно, не сталинские, всё равно взыскание, полученное за «антигосударственное поведение», чем-то очень напоминало недавнюю презрительную кличку «враг народа».

Но Курчатов не сдавался. Вида, во всяком случае, не подавал.

Юрий Сивинцев рассказывал:

«Подготавливая какую-либо ответственную встречу и заблаговременно подбирая докладчика, Курчатов был исключительно разборчив. Как-то я услыхал от него афоризм:

— Научный работник должен быть, как Бог Савоаф, един в трёх лицах: раб, арап и прораб. Раб — на рабочем месте, прораб — при внедрении в жизнь итогов своей темы, арап — на трибуне, представляя её результаты».

Физик Вениамин Цукерман:

«А как весело, азартно проводил он всевозможные совещания и заседания, в которых не было недостатка в первые годы развития атомной проблемы. Добивался высказывания чёткого собственного мнения от каждого:

— А ну-ка, скажи речь!

Опрашивал поочерёдно:

— Ваше мнение? Твоё мнение?

Если ответ удовлетворял, следовало неповторимое курчатовское «пррравильно, пррравильно» — с нажимом на протяжное раскатистое "р".

Запомнилось отличное обращение при открытии Первой конференции по управляемому термоядерному синтезу (1954 г.):

— Большевики должны овладеть секретом термоядерной реакции звёзд и Солнца!

Он очень верил, что недалеко время, когда учёные смогут реализовать энергию термоядерного синтеза не только во взрыве водородной бомбы, но и в лабораторных условиях».

Кирилл Щёлкин:

«На предприятие приезжает Игорь Васильевич — быть серьёзной и дотошной проверке! Но деловой разговор он начинает неожиданно:

— Разрешите доложить обстановку!

И докладывает. Докладывает самым серьёзным образом, без шуток. Это он задаёт тон, определяет уровень разговора, его масштаб. Потом, ознакомившись с делом, Игорь Васильевич вдруг поворачивает направление беседы:

— Пока вы здесь трудились, мы тоже не дремали. Разрешите отрапортовать о проделанной работе?

Знаем мы эти рапорты! Так и жди, расскажет что-нибудь такое, от чего возникнет беспокойство: не отстал ли ты от жизни, не опровинциалился ли?».

Где-то в середине 1954 года в Кремле приняли решение создать в стране ещё один ядерный центр. О том, как эту новость восприняли в первом, основном центре, — в книге «Апостолы атомного века»:

«И.В. Курчатов, приехав в Арзама. с-16, созвал крупное совещание и, объявив об этом решении правительства, предложил назначить научным руководителем и Главным конструктором нового ядерного центра К.И. Щёлкина. Объяснил он это коротко и ясно:

— Харитону и Щёлкину на одном объекте стало тесно!».

Причин для создания второго ядерного центра было несколько. Прежде всего, руководители страны хотели подстраховаться на случай войны, упрятав ещё один строго засекреченный объект подальше в глубине страны. Во-вторых, возникла острая необходимость (разведданные-то перестали поступать!) создать в среде атомщиков дух соперничества, конкуренции, чтобы новых идей выдвигалось побольше или, как говорил физик Лев Феоктистов, чтобы «старый кот не дремал».

Иными словами, надо было создать на Урале мощный научный центр, который мог бы соперничать с курчатовским ЛИПАНом.

И в уральских лесах, где-то посреди между Челябинском и Свердловском, возле городка Касли, неподалёку от Лаборатории «Б», которой заведовал бывший зек Тимофеев-Ресовский, начали закладывать Второй советский ядерный центр. Назвали это место Челябинском-70 (сейчас это закрытый город Снежинск). Возглавил новый сверхсекретный атомный объект Кирилл Иванович Щёлкин.

Обстановка в стране к тому времени изменилась существенно. Но мощь всесильного МГБ всё ещё оставалась незыблемой. Особенно это почувствовалось 19 октября 1954 года, когда ядерный заряд, привезённый на испытания, не сработал, и взрыва не произошло. О том неожиданном «отказе» атомного «изделия» академик Евгений Негин впоследствии рассказал:

«После поездки к месту несостоявшегося атомного взрыва Курчатова, Малышева, Зернова, Харитона и других участников мы собрались в каземате и стали спокойно разбираться в причинах отказа. Вдруг появляется некий полковник госбезопасности. В фуражке, начищенный, с иголочки. Козырнул и обращается к В.А. Малышеву, нашему министру:

— Товарищ министр! Если я правильно понял, произошёл отказ?

— Правильно понимаете.

— Разрешите начать следствие?..

Нам всем как-то нехорошо стало. Малышев так спокойно начинает говорить:

— Видите ли, здесь наука… Не война… Тут новые вещи, не всё ещё знаем. Учёные разбираются. Они тоже не сразу могут сказать, в чём причина…

— Так разрешите начать следствие?..

Цвет лица Малышева начинает медленно меняться. Он краснеет.

— Я же вам говорю: это вещь опытная, сделанная в первый раз. Нам, очевидно, в чём-то не повезло, у нас не получилось. Но я думаю, в самое короткое время разберёмся, и ответы будут.

— Так разрешите начать следствие?..

Малышев багровеет, потом произносит:

— Пошёл вон!..

Полковник опять козырнул, повернулся на каблуках и ушёл».

9 февраля 1955 года Георгия Маленкова сняли с поста председателя Совета Министров. Правительство СССР возглавил Николай Булганин.

Произошли изменения и в руководстве атомной отрасли. Маленковского ставленника Вячеслава Малышева сменил Авраамий Завенягин.

В том же 1955 году немцев, которые участвовали в советском Атомном проекте, отпустили на родину. Уехал в Германию и Николай Васильевич Риль.

А академику Капице вернули его Институт физических проблем. Семье Анатолия Александрова пришлось освобождать квартиру Петра Леонидовича и искать себе новое пристанище. Им стал бывший дом Риля на Пехотной улице.

Свою дачу в Жуковке Риль продал молодому виолончелисту Мстиславу Ростроповичу, который через десять лет приютил там Александра Солженицына. На бывшей даче доктора Риля и писалась знаменитая книга «Архипелаг ГУЛАГ».

В 1988 году Николаус Риль опубликовал свои воспоминания о годах, проведённых в СССР. Книга имела большой успех. Называлась она «Zehn Jahre im Goldenen Kâfig» («Десять лет в золотой клетке»). В 1996-ом книгу переиздали в США под названием «Stalin’s captive Nikolaus Rihl and Soviet race for the bomb» («Пленник Сталина Николаус Риль и погоня Советов за бомбой»).

Академик Жорес Иванович Алфёров рассказывал, что в своё время, интересуясь судьбой немецкого физика, расспрашивал о нём Анатолия Александрова:

«Я спросил, был ли профессор Риль пленным или приехал добровольно. Анатолий Петрович медленно произнёс:

— Конечно, он был пленным! — потом негромко добавил. — Но он был свободным! А мы были пленными!».

 

Последние пять лет

Рабочий день Курчатова был по-прежнему расписан чуть ли не по минутам. Доктор физико-математических наук Борис Михайлович Гохберг рассказывал:

«Вспоминаю, как в 1955 году я договорился с И.В. Курчатовым о встрече, и мне было назначено приехать к девяти часам. Не помню, что меня задержало, но я зашёл к нему на восемь минут позже. Он меня уже ждал и сказал:

— Борис, что же ты опаздываешь? Имей в виду, что на это время наш разговор будет короче!».

Воспоминания члена-корреспондента Академии наук Дмитрия Ивановича Блохинцева:

«Во время подготовки Первой Женевской конференции по мирному использованию атомной энергии в 1955 году Игорь Васильевич немало радовался развитию этого мероприятия и увлечённо участвовал в его подготовке. Он сам лично бегал из нашего кабинета, где сосредоточился „штаб“ подготовки конференции, вниз, к А.П. Завенягину, чтобы согласовать с ним тот или иной вопрос, и, возвращаясь к нам, весело сообщал:

— Принято!

Или столь же бодро:

— Отклонено!».

Одному из участников готовившейся конференции (Дмитрию Скобельцыну) предстояло выступать по вопросам, которые считались щекотливыми. И он как-то заявил, что не владеет всей информацией по этой теме и поэтому не готов её обсуждать.

«Тогда Игорь Васильевич предложил ему прочесть несколько подготовленных страниц, касающихся плана конференции и нашего в ней участия. Прочтя их, Д.В. Скобельцын сказал:

— Это существенно меняет моё положение!

Игорь Васильевич ответил:

— А как бы вы думали! Езжайте за границу и гоните оттуда ром!

Насколько я помню, Игорь Васильевич не увлекался подобными

напитками. Это была лишь шутка Позднее Скобельцын, вернувшись в Москву, звонил мне:

— Я приехал с важными делами, звоню Курчатову, а он спрашивает: "Ром привезли? "Как это понять?

Я успокоил Дмитрия Владимировича:

— Игорь Васильевич наверняка очень ждёт ваших сообщений и, конечно, заинтересован в них, а ром — это только шутка.

Почему я остановился на этих шутках? Обычная склонность к весёлым шуткам — свойство характера людей с чистой душой».

Тем временем наступила пора испытывать второе термоядерное устройство — водородную бомбу РДС-37.

Академик Харитон впоследствии напишет:

«Последний раз Игорь Васильевич руководил испытаниями в 1955 году…

22 ноября 1955 года была взорвана сброшенная с самолёта водородная бомба с тротиловым эквивалентом 1 600 000 тонн, или 1,6 мегатонны…

Когда мы ехали на машине по месту взрыва, большие глыбы размером примерно с автомобиль были вырваны из земли и на протяжении многих, многих километров лежали в огромном количестве. Это был первый в мире взрыв водородной бомбы, сброшенной с самолёта».

По словам Сахарова, сразу же после второго водородного взрыва Курчатов сказал:

«— Ещё одно такое испытание, как в 1953 и 1955 году, и я уже пойду на пенсию».

Юлий Харитон:

«После испытаний мы с Игорем Васильевичем получили двухнедельный отпуск, сели в наш вагон и поехали в Алма-Ату, чтобы там встретиться с женой Игоря Васильевича Мариной Дмитриевной и моей дочерью Татьяной…

Мы посмотрели Среднюю Азию и через две недели вернулись к своим делам — Игорь Васильевич к реакторам, я к своим, так сказать, конструкциям».

Воспоминания Харитона любопытны двумя аспектами. Во-первых, отношением самого Юлия Борисовича к своей должности. Главный конструктор атомных и водородных бомб — должность наипрестижнейшая! По тем временам, во всяком случае. И сказать о ней так снисходительно-небрежно: мол, вернулся «к своим, так сказать, конструкциям»! Чего здесь больше, природной скромности, привычки не выпячивать своё сверхсекретное дело, или Харитон, в самом деле, относился к своей конструкторской «стезе» предельно иронически? Вот вопрос, на который вряд ли когда-нибудь будет дан ответ.

Второй любопытный аспект — в упоминании об увлекательном путешествии по Средней Азии, краю экзотичному и так непохожему на европейскую часть России. Курчатов в этих местах оказался впервые. Но даже в самых фантастичных мечтаниях ему вряд ли приходила мысль о том, что впереди — ещё более удивительное путешествие!

И, тем не менее, оно состоялось: в 1956 году секретного атомного академика взяли с собой в зарубежную поездку Хрущёв и Булганин. Это было время, когда СССР и США кинулись в безудержную гонку ядерных вооружений. Каждая держава жаждала стать первой! Самой ядерной! Во что бы то ни стало!

Анатолий Александров рассказывал:

«В начале 1956 года И.В. Курчатов посетил Англию. Ему не приходилось раньше бывать за рубежом. Поездка была очень напряжённой, ему пришлось выступать со сложнейшим докладом…».

Владимир Комельков:

«Доклад по ядерным исследованиям и термоядерному синтезу состоялся в Харуэлле 25 апреля 1956 года и произвёл большое впечатление на английских учёных… Им сообщили сенсационные научные данные по тематике, числившейся особо секретной в США и Англии… Для англичан было новостью достижение температур на уровне миллиона градусов и применение в экспериментах импульсных токов до 2 миллионов ампер».

Насыщенная волнениями зарубежная поездка стала как бы последней каплей, переполнившей жизненную «чашу» атомного академика. Сразу сказалось напряжение последних лет, что не замедлило отразиться на самочувствии. «Он очень вымотался», — так о состоянии Курчатова скажет годы спустя Анатолий Александров. А Михаил Садовский добавит:

«Долгое время я удивлялся его поразительной работоспособности. Мы не задумывались о том, что и его богатырские силы имеют предел. Нечеловеческая нагрузка, постоянное сверхнапряжение не только, а, может быть, не столько физических, сколь нервных сил не могли не отражаться на его здоровье».

Ефим Славский:

«У него был склероз страшный, курил он много.

Я ему говорил не раз:

— Игорь Васильевич! Ну, брось ты отравлять организм! Вот я в детстве однажды накурился так, что отравился и больше никогда в жизни не курил, даже когда десять лет в армии служил, да ещё в какие времена — гражданская война, голод! А я не курил! Ну, брось ты, ради Бога!

А он мне в ответ:

— Э-э, старина, время бежит, время катится, кто не курит и не пьёт, потом спохватится!

Прибаутка такая у него была».

Физик Юрий Соколов в одной из своих статей передал слова ближайшего сотрудника Курчатова:

«Он никогда не делал предметом обсуждения свои эмоции. Но весной 1956 года его всё-таки прорвало и, когда-то производивший впечатление пышущего здоровьем человека, он пожаловался своему заместителю Игорю Николаевичу Головину:

— Самочувствие отвратительное! Давление не снижается ниже 180. Дела меня замучат до смерти. Я ничего не хочу, ничего не вижу!

Через 10 дней у Игоря Васильевича случился первый инсульт».

Анатолий Александров:

«Вскоре после возвращения, в мае 1956 года, у него случился инсульт. Он долго тяжело болел, постоянно пытался включиться в работу. Через четыре месяца он, как говорил, с клюкой уже работал в полную силу».

Физику Евгению Рязанцеву запомнилась встреча с Курчатовым в начале осени 1956-ого:

«Игорь Васильевич к этому времени уже поправился после первого инсульта. Настроение у него было хорошее, правда, ходил он с клюшкой…

Накануне я сильно вывихнул ногу и не мог передвигаться без клюшки, сделанной в деревне из ёлки…

Когда я входил в кабинет Курчатова, он с удивлением посмотрел на меня, спросил, что случилось, и сразу стал предлагать поменяться клюшками, причём на полном серьёзе. Я стал отказываться, лепетал какие-то слова, что его клюшка дорогая, моя самодельная, что она ему не подойдёт по размеру, что это неравный обмен и т. п. А он наседал, подошёл, взял мою клюшку, примерил и говорит, что она ему в самый раз, и что он давно мечтал о такой, а я всё сопротивлялся.

— Третий раз спрашиваю: будешь меняться? — спросил Курчатов.

Не помню, как я устоял и окончательно отказался, после чего последовали слова приблизительно такого содержания:

— Оказывается, ты упрямый! Смотри, потом жалеть будешь, но будет уже поздно!».

Игорь Головин:

«После первого инсульта в 1956 году Игорь Васильевич очень просил врачей разрешить ему читать. Вскоре А.П. Александров подарил ему толстый том в прекрасном сером переплёте „Д. Неру. Автобиография“. Игорь Васильевич обрадовался, увидев желанную книгу. Но, раскрыв её, понял, что и друг его заодно с врачами: все 400 страниц книги — чистая белая бумага… Этот многозначительный подарок он тотчас превратил в своего неотступного спутника. В „Биографию“ он записывал все свои мысли, всё, что надо запомнить из рассказов собеседников, всё, что надо осуществить…».

Осенью 1956 года произошло событие, весьма знаменательное для физиков-ядерщиков. Андрей Сахаров рассказал о нём следующее:

«Примерно через год после испытания 1955 года, точнее, в сентябре-октябре, вышло Постановление Совета Министров о награждении участников разработки, изготовления и испытания «третьей идеи», Зельдович и Харитон были награждены третьей медалью Героя Социалистического труда (Курчатов, кажется, тоже, если он не был награждён ранее), я был награждён второй медалью, ордена получили очень многие теоретики объекта; одновременно нескольким участникам (мне в том числе) была присуждена Ленинская премия…».

Так в атомной отрасли Советского Союза появились трижды герои: Игорь Курчатов, Юлий Харитон, Яков Зельдович, Кирилл Щёлкин и Николай Духов.

На волне достигнутого успеха физики-ядерщики стали усовершенствовать свои «изделия», и Курчатов снова включился в рабочую круговерть, вновь превратившись в прежнего Курчатова — того самого, о котором Анатолий Александров говорил:

«Конечно, было чрезвычайно важно чувство ответственности Курчатова за результат работы. Редко у кого даже намёк на такое чувство ответственности случается. Причём и сам он выкладывался, как только мог, и в то же время требовал ото всех нас, чтобы мы действительно полностью гарантировали то, что у нас получается».

Евгению Забабахину (тогда ещё молодому физику) запомнился случай, произошедший в Арзамасе-16, куда наведался Курчатов:

«В его присутствии считалось естественным работать, не считаясь со временем. То же считал и он сам. Однажды ночью он громким голосом и стуком своей трости-дубины поднял нас всех на ноги и велел срочно разобраться в некоторых неблагоприятных результатах измерений. Приказ был выполнен, ошибка исправлена, неблагополучие устранено».

Почему курчатовская палка названа «тростью-дубиной», разъяснил сын Кирилла Щёлкина (в книге «Апостолы атомного века»):

«Отец сделал себе палку, внутри залитую свинцом, весом 3 кг, и всегда гулял с ней. Игорь Васильевич заинтересовался, зачем ему такая тяжёлая палка. Отец объяснил: ходить приходится мало, поэтому, чтобы повысить эффективность прогулок, он таким образом увеличивает на. грузку. Игорю Васильевичу идея понравилась, он попросил отца сделать ему такую палку и постоянно гулял с ней».

Во время встречи, когда только-только оправившийся от инсульта Курчатов предлагал Евгению Рязанцеву поменяться палками, из уст академика прозвучала ещё одна просьба:

«Курчатов спросил, есть ли у меня сигареты, и попросил одну дать ему. Я стал возражать, ссылаясь на то, что врачи запрещают ему курить. Он сказал:

— А ты что врач? Давай закурим, я очень давно не курил.

Здесь я сдался, достал пачку болгарских сигарет «Джебел» (Игорь Васильевич до болезни курил такие же), он взял одну сигаретку…».

Владимир Комельков:

«После Харуэлла Игорь Васильевич решил, что термоядерный синтез прошёл свою первую стадию, и настала пора подготовки обширной программы, но начинать её нужно с осмысливания имеющихся заделов…

Были рассмотрены новые идеи. Предложение Г.И. Будкера по открытым ловушкам было включено в программу, и вскоре появился проект «Огра»…

В Харьковском физико-техническом институте начались работы по исследованию резонансных свойств плазмы. Академик П.Л. Капица предложил вариант нагрева дейтерия мощным высокочастотным излучением и выступил с этим предложением на семинаре. Помню, открывая семинар, Курчатов сказал:

— Надо заставить звёзды служить коммунизму».

Таким образом, вместо того, чтобы беречься, ни на секунду не забывая о том грозном предупреждении, которое подал инсульт, Курчатов жил и работал в том же режиме, что и раньше, до болезни. Борис Дубовский писал:

«Игорь Васильевич, к сожалению, особенно не оберегался. Когда ему товарищи говорили о том, чтобы он был осторожней, то отвечал:

— Не за такую работу взялся, чтоб мне беречься».

Дмитрий Переверзев:

«Один из маршалов советской армии как-то сказал ему:

— Слишком пережимаете, Игорь Васильевич, поберегите здоровье!

И услышал в ответ:

— Не та задача, чтобы беречь себя! Если бы жил второй раз, то постарался бы действовать ещё быстрее!».

К этому периоду относится и эпизод, который запомнился физику Георгию Гладкову:

«Идёт Игорь Васильевич Курчатов по третьему этажу главного здания в свой кабинет. Немного торопится на совещание. К нему подбегает экспериментатор:

— Можно по научному вопросу?

Курчатов слегка замедлил шаг:

— Я тебе уже говорил, что наукой не занимаюсь. А проталкиваю ваши заявки в промышленности!

И вошёл в кабинет..…».

 

Второй ядерный центр

В 1956 году скоропостижно скончался Авраамий Завенягин. Его торжественно похоронили на Красной площади, замуровав прах в кремлёвскую стену. Новым атомным министром назначили Михаила Первухина. Впоследствии он вспоминал:

«Вслед за пуском 27 июня 1954 года Обнинской промышленной атомной электростанции был спроектирован, построен и в 1957 году спущен на воду первый в мире атомный ледокол „Ленин“. Затем на Урале в городе Белоярске была построена вторая атомная электростанция».

Вслед за Белоярской АЭС внимание директора Института атомной энергии (ИАЭ) Курчатова переключилось на станцию в Воронеже, на атомные подводные лодки, которые тоже проектировались в тот момент. Анатолий Александров рассказывал:

«Его увлекала Воронежская атомная, ледокол, лодки. Он успел съездить и ознакомиться с наземным прототипом морской установки. В ИАЭ был создан реактор МР для решения материаловедческих вопросов энергетики, началось создание экспериментальных реакторов во многих регионах у нас и за рубежом.

Но наибольшим увлечением его в это время была многогранная и сложнейшая работа по получению термоядерной реакции. Термояд, как он называл его, представлялся ему работой, которая обеспечит частье человечества, неограниченную энергобазу…

Но эта напряжённость не прошла даром — второй инсульт, опять перерыв в любимой работе.

Время шло, всё труднее было нашему Бороде. Трудно было принимать иностранцев, трудно было следить за всей массой интересовавших его работ».

Второй инсульт случился у Курчатова в 1957 году. Но даже этот повторный «звонок» почти не изменил характер атомного академика. Разве что стало чаще проявляться желание не волновать жену Марину Дмитриевну.

Исай Гуревич рассказывал:

«Наш коллега профессор С.М. Осовец вспоминал, как однажды они вдвоём занимались в его домике, и Игорь Васильевич вдруг говорит — тоненько, искательно:

— Слушай, дай мне сигаретку! Мы откроем форточку, покурим, а если войдёт Марина Дмитриевна, то скажешь, что это ты курил».

Доктору медицинских наук Ангелине Гуськовой запомнились моменты, связанные с отдыхом Курчатова:

«Игорь Васильевич любил гостей, умел придать неожиданному и срочному их приходу (из-за чего всегда волновалась Марина Дмитриевна,) праздничный характер.

Один раз на таком «приёме» среди привычного и для меня круга людей, где все хорошо друг друга знали и легко общались, я увидела незнакомого коренастого мрачновато-молчаливого человека с короткой, точно нелегко поворачивающейся шеей, как бы отдалённого от остальных чем-то своим, особым.

Игорь Васильевич подошёл ко мне сзади, наклонился и тихо спросил:

— Как вам нравится этот человек?

Я сказала:

— Совсем не нравится.

Он засмеялся и ответил:

— Ну, и напрасно: скоро все забудут меня и будут говорить только о нём.

Это был Сергей Павлович Королёв».

Курчатов оказался пророком — очень скоро слава у Королёва стала поистине всенародной. Правда, страна не знала его в лицо, газеты называли Сергея Павловича «главным конструктором космонавтики» — и всё! Все остальные «данные» были строго засекречены. Но ведущие физики-ядерщики были связаны с Королёвым общим делом — королёвские ракеты оснащались курчатовскими «изделиями», поэтому относились атомщики к главному ракетчику советской державы с огромным уважением.

У Владимира Комелькова есть такие воспоминания о Курчатове:

«Как-то, будучи у него дома, я слышал разговор по телефону с Королёвым. Помню ответ Игоря Васильевича:

— У тебя за последнее время так много достижений, что я заведу печатку и буду штамповать поздравления в твой адрес!».

Тем временем начал вставать на ноги второй советский ядерный центр на Урале — Челябинск-70. Закрытый город ещё только строился, а придуманные его секретными жителями «изделия» уже вовсю отправлялись на испытания. О том, с какими приходилось тогда сталкиваться казусами, рассказано в книге «Апостолы атомного века»:

«В 1957 году Щёлкин «размещал» в головной части новой ракеты Королева водородный заряд… При обсуждении с Королёвым он обнаружил, что система управления ракеты одноканальная, то есть при выходе из строя любого элемента системы ракета становилась неуправляемой, причём это могло произойти и на нашей территории. Мощность заряда — примерно 2 миллиона тонн тротила.

Щёлкин заявил:

— Я заряд в твою ракету не поставлю, пока не сделаешь систему управления двухканальной, как у заряда… Твоя ракета не обеспечивает ни безопасности, ни надёжности.

Королёву впервые попался такой «пассажир», его бесплатно «везут» в Америку, а он «вякает». Сергей Павлович заявил, что на доработку ракеты потребуется 5–6 месяцев, у него срок, установленный Хрущёвым, и он его нарушать не собирается.

Надо сказать, что Никита Сергеевич ждал эту ракету с огромным нетерпением, так как это была первая наша ракета, которая могла гарантированно «донести» водородный заряд огромной мощности до ранее неуязвимых США. Самолёты с бомбами могли и не долететь.

Упёрлись оба, и Королёв и Щёлкин.

Но кому была нужна ракета без водородного заряда? А водородный заряд без ракеты?

Пришлось просить у Хрущёва перенести срок готовности ракеты на 6 месяцев».

Кирилл Иванович Щёлкин впоследствии говорил сыну:

«— Знаешь, как Королёв благодарил меня потом! Он был поражён, что ракеты стали летать не только надёжнее (это ожидалось), но и точнее. Оказывается, всегда работал именно тот из двух каналов управления, который точнее нацеливал ракету. А главное, рассказывал Королёв, что американцы в то время до этого не допёрли. Их ракеты стали чаще падать, чем королёвские».

Но очень скоро активная деятельность второго ядерного центра стала встречать противодействие — заработало соперничество между «первым» (Арзамасом-16) и «вторым» (Челябинском-70). Могли ли арзамасцы спокойно реагировать на успехи челябинцев? Академик Лев Феоктистов писал:

«В 1957 году в СССР была испытана и передана на вооружение армии серийная водородная бомба. И, заметьте, сделана она была не в КБ-11, что было бы вполне естественно, а в Челябинске-70».

Мы же, в свою очередь, заметим, что создатели этого «изделия», ставшего «серийным», были удостоены звания лауреатов Ленинской премии. И тут произошёл инцидент, не раз потом аукнувшийся тому, кто его затеял. Об этом — в книге «Апостолы атомного века»:

«Щёлкин случайно увидел в Министерстве список, подготовленный к отправке в Комитет по Ленинским премиям, В нём отсутствовал один из его „ребят“, которого он представлял к награде, а вместо него оказался включён в список награждённых первый заместитель министра Е.П. Славский.

Щёлкин взял список, достал авторучку, чтобы вычеркнуть Славского. Сотрудники Министерства буквально повисли у него на руках, доказывая, что замминистра прекрасно знает этот вопрос и много им занимался.

Щёлкин в ответ на это сказал, что это входит в его служебные обязанности, а Ленинскую премию присуждают за творческий вклад в работу, а не за знание вопроса».

В результате Славский Ленинским лауреатом так и не стал. Зато его назначили министром, и Щёлкин получил врага не только на всю жизнь. Славский возглавлял Средмаш почти три десятилетия, и все эти годы он делал всё, чтобы вытравить память о Кирилле Щёлкине из истории Атомного проекта СССР.

Прежде всего, Славский стал всячески принижать роль Второго ядерного центра и благоволить Первому. Лев Феоктистов не уставал рассказывать о том, что любому ядерному заряду, подготовленному на Урале, тут же противопоставлялось аналогичное «изделие» арзамасцев.

Зачем?

Чтобы показать себя, потешить свои амбиции, чтобы «утереть нос» конкурентам, наконец. На Урале арзамасский центр в шутку уже называли «Шарконтом» («шарашкиной конторой»), себя же гордо именовали «Женевой» — из-за того, что второй ядерный центр располагался на берегу чудесного озера Сунгуль.

Был случай, когда из Челябинска-70 везли на полигон Новой Земли очередной ядерный заряд. И вдруг Щёлкин, сопровождавший секретный «груз», узнал, что Арзамас-16 отправил на испытания точно такое же «изделие». Кирилл Иванович прямо в дороге развернул эшелон и от участия в испытаниях отказался.

Физики Арзамаса-16 жаждали во что бы то ни стало вырваться вперёд. Именно тогда их и поразила гигантомания. Наиболее активным проводником этого внезапного увлечения был самый молодой советский академик Андрей Сахаров. В тот момент под руководством академика А.П. Александрова активно проектировались атомные подводные лодки. И у Сахарова, по словам Анатолия Петровича…

«… была идея вооружения этих лодок ядерным оружием совершенно необычайной ядерной мощности. С таким расчётом, чтобы вызвать выброс огромного количества паров и воды активированной, и что именно это будет поражающим фактором против наземных целей.

Причём тогда меня как раз Сахаров именно поразил тем, что он пришёл с такой идеей развития такого оружия — если мы ему дадим подходящий габарит, то при подходящем направлении ветра это может уничтожить всё живое на расстоянии 200–300 километров. То есть это была идея не войны против армии, флота или каких-то военных объектов, а именно тотального уничтожения людей.

Меня тогда просто поразило, что такая идея может быть у человека. Потому что я тогда считал, что хоть и ядерная война, но после неё должно человечество оставаться. А вот после такого рода вещей оно не должно было оставаться».

Кстати, у челябинцев было в тот момент совсем другое увлечение — миниатюризация атомного оружия. Лев Феоктистов писал: «К.И. Щёлкин был горячим сторонником малых зарядов. Он говорил: — Разве для большого города, как Москва, недостаточно 20 или 50 килотонн, чтобы деморализовать население, подавить связь, управление?».

 

После второго инсульта

Наступил 1958 год. Работы по оружейной ядерной тематике и по мирному атому продолжались в том же стремительном темпе. А тут ещё, по словам Владимира Комелькова:

«В начале 1958 года началась подготовка к международной конференции в Женеве по мирному использованию атомной энергии, проходившей при активном участии Игоря Васильевича».

12 марта, выступая на партсобрании Института атомной энергии, Курчатов сказал, сославшись на достижения английских физиков, возглавляемых Нобелевским лауреатом Джоном Кокрофтом:

«На Парижской конференции, которая была в сентябре 1957 года, Кокрофт доложил, что они получили пять миллионов градусов за время порядка тысячной доли секунды. Нам стало ясно, что нужно нашу работу всемерно усилить…

За два месяца нам удалось удвоить число инженеров и научных работников, которые занимались управляемым термоядерными реакциями. Мы будем за счёт нашего института и дальше заниматься усилением, но это не должно никак повредить другим работам по атомной энергетике…

2 января этого года мы были приняты товарищем Хрущёвым, Я заявил, что наш институт, учитывая огромную политическую важность задачи, постарается работать так, как не работал даже для создания атомной промышленности в нашей стране и создания первой атомной бомбы…

Я думаю, что мы добьёмся успеха».

16 марта «Правда» опубликовала статью Курчатова, которая называлась «Во имя великой цели». В ней, в частности, говорилось:

«Нам выпало счастье жить в замечательное время и своим трудом под руководством великой Коммунистической партии, её ленинского Центрального Комитета участвовать в исторических свершениях. Единая многонациональная семья народов Советского Союза в братском содружестве с великим Китаем и другими социалистическими странами, при активной поддержке и сочувствии всего прогрессивного человечества утверждает на Земле новый общественный строй. Этот общественный строй предначертан великими мыслителями марксизма-ленинизма.

Ничто и никто не может остановить всё ускоряющееся движение человечества к коммунизму, когда каждый советский человек будет действительным хозяином своей судьбы, когда всё человеческое общество будет жить в изобилии, без угнетённых и угнетателей, без войн и тревог, и когда гигантский размах науки даст в руки людей такие средства, о которых мы не можем да. же мечтать сейчас, в период раскрывшихся великих достижений…

Программа великих работ, намеченная ХХ съездом КПСС, последующими решениями Пленумов ЦК КПСС, встретила единодушное одобрение всего нашего народа Все эти решения отвечают чаяниям народа и исходят из его нужд и стремлений.

Вот почему мы все так любим Коммунистическую партию — мудрого руководителя нашего народа. Вот почему так тверда и незыблема Советская властъ, выпестованная великим Лениным и прошедшая нелёгкий путь, преодолевшая все трудности и вышедшая на дорогу, с которой уже зримы блистательные вершины коммунизма».

31 марта 1958 года, выступая на совместном заседании Совета Союза и Совета Национальностей Верховного Совета СССР, Курчатов, не колеблясь, назвал то, создавали атомщиками, «атомным мечом»:

«Товарищи депутаты! Я выступаю на этой сессии от имени советских учёных, в том числе и от учёных, занимающихся вопросами атомной энергии…

Советский народ вооружил свою армию всеми необходимыми видами атомных и термоядерных зарядов. Всякий, кто осмелится поднять атомный меч против него, от атомного меча и погибнет.

Но нестерпима мысль, что может начаться атомная и водородная война.

Я должен доложить Верховному Совету, что испытания атомного и водородного оружия, помимо того, что они держат мир в постоянной тревоге как предвестник возможных грядущих атомных войн, приносят, а в дальнейшем в ещё большей степени будут приносить вред здоровью людей. Расчёты показывают, что если и впредь испытания атомного оружия будут продолжаться в том же темпе, как сейчас, то вследствие выпадения на поверхность Земли образующихся при взрыве и распространяющихся по всему земному шару радиоактивных изотопов стронция, цезия и углерода в будущем в каждом поколении будет поражено наследственными заболеваниями несколько миллионов человек…

Товарищи депутаты! Я, как и все советские учёные, горячо поддерживаю внесённое Советским правительством на утверждение Верховного Совета предложение об одностороннем прекращении Советским Союзом испытаний всех видов атомного и водородного оружия. Я горжусь этой благородной инициативой нашего правительства».

Такие торжественные слова звучали из уст академика Курчатова, когда он бывал абсолютно серьёзен. Но те, кто хорошо знал характер Игоря Васильевича, даже в такие минуты ждали от него неожиданных забавных каверз.

К примеру, в сентябре 1958 года в Женеве намечалось провести Вторую Международную конференцию по мирному использованию атомной энергии. Фамилия одного из молодых физиков, собиравшегося поехать за рубеж, звучала, если перевести её на русский язык, довольно, скажем так, неожиданно. Курчатов тут же этим воспользовался. В пересказе Виталия Шафранова это происходило так:

«В другой раз перед домом на скамейке он вызывает начальника отдела кадров Полякова по поводу зарубежной командировки своего сотрудника и спрашивает весело:

— Ну, как, оформляете в загранкомандировку Высокогорова?

Полковник Поляков, видимо, не любивший шуток, говорит мрачноватым тоном:

— Какого Высокогорова? У нас такого сотрудника нет.

— А как же? Гохберг! — отвечает Игорь Васильевич, становясь серьёзным. Чувствовалось, что такой слегка шутливой манерой разговора он как-то взбадривал собеседника, выводя его из рутинной повседневности».

Свидетельство Владимира Комелькова:

«Шутил иногда озорно, но всегда без чувства превосходства, независимо от того, кто перед ним — академик или солдат. И если ему отвечали в тон, да ещё со знанием дела, он был прямо-таки счастлив. Он не читал морали, но требовал о людей ответственного отношения к делу, к своим словам. Именно совокупность требовательности с деловой организованностью и научной компетентностью и являются характерными для Курчатова».

Но Курчатов не только шутил. Он много занимался вещами предельно серьёзными. К примеру, попытался «перевоспитать» Андрея Сахарова, избавив его от негуманистичной ядерной гигантомании. В тот момент американцы активно пропагандировали так называемую «чистую» бомбу, которая якобы не даёт нежелательной радиации. И Игорь Васильевич дал Сахарову совет: подумать о вредном влиянии на людей воздушных атомных испытаний.

Андрей Дмитриевич впоследствии писал:

«В начале 1957 года И.В. Курчатов предложил мне написать статью о радиоактивных последствиях взрывов так называемой „чистой“ бомбы».

Статья была написана. Но собранные воедино неопровержимые факты пагубного воздействия на людей атомных взрывов сделали статью протестующей не только против «чистой» бомбы, но и против всего ядерного и термоядерного оружия. Сахаров утверждал:

«При взрыве всех видов ядерного оружия… в атмосферу попадает огромное количество нейтронов, которые захватываются азотом воздуха с образованием долгоживущего (время полураспада — 5 000 лет) радиоактивного изотопа углерода С-14. Попадая в водные бассейны или организм человека, радиоактивный изотоп углерода при своём распаде вызывает радиоактивное поражение».

Разумеется, статью с подобными «чересчур» гуманистическими выводами никто из советских издателей напечатать не отважился. Помог только нажим Курчатова. Сахаров писал:

«Статья была опубликована через несколько месяцев после того, как Хрущёв, вступая на пост председателя Совета Министров СССР (что означало окончательное сосредоточение в его руках всей верховной власти) объявил об одностороннем прекращении СССР всех ядерных испытаний…

На объекте все схватились за головы, узнав от меня о предстоящем отказе от испытаний. Но решили пока ничего не менять в планах, считая очень возможным, что через короткое время испытания возобновятся…

Пока мы обсуждали (и очень страстно) создавшуюся ситуацию, пришло распоряжение Хрущёва: готовиться к возобновлению испытаний, так как американцы и англичане не последовали нашему примеру…

К этому времени я уже вычислил, что каждая мегатонна испытательных взрывов в атмосфере уносит 10 тысяч человеческих жизней (эта оценка содержалась в той статье, о которой я писал выше)».

Если учесть, что в 1957-ом было уже взорвано 50 мегатонн, получалось, что жертвами этих испытаний должны стать 500 000 человек. Эта цифра ужаснула Сахарова.

«Я поехал к И.В. Курчатову. Я понимал, что он единственный человек, который может повлиять на Хрущёва…

Встреча с Игорем Васильевичем состоялась в сентябре 1958 года в его домике во дворе института Часть разговора происходила на скамейке около домика под густыми развесистыми деревьями. Игорь Васильевич называл свой коттедж домиком лесника, вероятно, в память о доме отца, в котором прошло его детство.

После болезни два года назад врачи очень ограничивали рабочее время Игоря Васильевича Он часто не ходил в институт, а гулял возле домика, вызывая нужных ему людей. Деловые записи при этом он вёл в толстой тетради, вложенной «для маскировки» (от врачей и жены) в книжную об ложку с тиснёной надписью «Джавахарлал Неру. Автобиография» (вероятно, чуть-чуть это была игра).

Игорь Васильевич выслушал меня внимательно, в основном согласился с моими тезисами. Он сказал:

— Хрущёв сейчас в Крыму, отдыхает у моря. Я вылечу к нему, если сумею справиться с врачами, и представлю ему ваши соображения…

Поездка Игоря Васильевича в Ялту к Хрущёву не увенчалась успехом. Упрямый Никита нашёл наши предложения неприемлемыми. Деталей разговора я не знаю, но слышал, что Никита был очень недоволен приездом Курчатова, и с этого момента и до самой смерти (через полтора года) Курчатов уже не сумел восстановить той степени доверия к нему Хрущева, которая была раньше.

Через два месяца состоялись испытания — в техническом смысле они действительно оказались очень удачными и важными».

Да, каждое новое испытание становилось всё удачнее, а самочувствие Курчатова, напротив, всё ухудшалось. Михаил Садовский вспоминал:

«Встречаясь с ним в Москве после 1957 года, я с беспокойством обнаруживал некоторые изменения в его характере. Он стал значительно мягче, в разговоре с ним чувствовалась большая теплота и благожелательность. Он отлично понимал своё состояние и не скрывал этого.

Как-то, пригласив к себе домной, Игорь Васильевич, угощая меня коньяком, предупредил, что на этот раз я должен выпить без него, так как до очередного удара он должен ещё кое-что сделать…

Печальная это была встреча».

После разгрома «антипартийной группы» Молотова, Кагановича, Маленкова и «примкнувшего к ним» Шепилова произошла замена и атомного министра. Вместо «антипартийного» Первухина Средмаш доверили возглавить «хрущёвцу» Ефиму Славскому. Впоследствии он писал:

«Когда я стал министром, Хрущёв бил Первым секретарём ЦК КПСС… К Игорю Васильевичу относились хорошо. Вопросов много. Игорь Васильевич придёт ко мне:

— Давай, звони пусть примет нас!

Я звоню Хрущёву. Он нас принимал немедленно.

Хрущёв хотел сделать его президентом Академии наук. Игорь Васильевич отговаривался. И я говорил, что нельзя его загружать из-за здоровья, — несколько инсультов било уже…».

Однако именно тогда, в самом конце 50-х годов, во взаимоотношениях атомщиков как-то незаметно возобладал новый бюрократический стиль. Сын Кирилла Ивановича Щёлкина писал:

«Отец делился со мной опытом работы:

— Если хочешь, чтобы твоё предложение было реализовано, используй приём, который я использовал неоднократно и всегда успешно. Надо убедить начальника, от которого зависит внедрение предложения, что это его идея. Тогда идея будет внедрена оперативно.

А то, что у неё будет другой автор, отца не волновало. Главное, чтобы общее дело продвинулось успешно».

Впрочем, подобная щёлкинская хитрость далеко не всегда давала желаемый результат. И вот тому иллюстрация.

Предчувствуя приближение конца, Курчатов всё больше заботился о дальнейшей судьбе атомного дела. Честолюбивые помыслы молодого Сахарова его огорчали. Не радовало и отсутствие у Харитона твёрдости, необходимой для руководителя такого высокого ранга. А мощь советского атомного оружия тем временем росла уже не по дням, а по часам.

Курчатов всё больше думал о мирном атоме. Не случайно в своей речи 31 марта 1958 года он сказал депутатам Верховного Совета СССР:

«С этой высокой трибуны мы, советские учёные, обращаемся к учёным всего мира с призывом направить и объединить усилия для того, чтобы в кратчайший срок осуществить управляемую термоядерную реакцию и превратить энергию синтеза ядер водорода из орудия разрушения в могучий, живительный источник энергии, несущей благосостояние и радость всем людям на земле!».

В Институте атомной энергии как раз затевалась крупная работа по мирному атому. И Курчатов обратился к Щёлкину с предложением: переехать в Москву и возглавить в ИАЭ исследования по термоядерному синтезу. Щёлкин с радостью согласился.

Однако одного согласия трижды Героя Соцтруда в ту пору было мало. Все щёлкинские посты в закрытом атомном городе являлись номенклатурой ЦК. Для перевода в Москву требовалось «высочайшее» разрешение. А первый секретарь Центрального Комитета Никита Хрущёв (с явной подачи Ефима Славского, который, как мы знаем, очень недолюбливал Щёлкина, такое кадровое перемещение не одобрил.

Открыть в Челябинске-70 крупный научный центр для работ по мирной атомной тематике (давняя мечта Кирилла Щёлкина) Славский тоже не разрешил — не дал денег на эту «никчёмную затею».

 

Последний год жизни

В 1958-ом и в 59-ом Курчатов много занимался установкой Огра — «один грамм нейтронов», как в шутку называли её сами физики. Один из них, Николай Семашко, впоследствии рассказывал:

«На время визита Дж. Кокрофта осенью 1958 года Игорь Васильевич познакомил его с термоядерными исследованиями, показал Огру, и тот пришёл в изумление от темпов создания установки».

Тогда планы на совместные исследования с зарубежными физиками были очень большие. Об этом — Ефим Славский:

«Игорь Васильевич предложил на корпоративных началах с американцами и учёными из других стра. н строить ускорители большой мощности для развития науки. С этим предложением мы ходили к Хрущёву. Он нас выслушал и говорит:

— Знаете, Игорь Васильевич, почему бы вам с Жолио-Кюри не начать это дело? Он — коммунист.

И предложил поговорить с Жолио-Кюри о развитии этих работ с Францией. Мы стали готовить документы. Ну, а пока готовили письмо, Жолио-Кюри умер».

Именно тогда Курчатов произнёс фразу, звучавшую как некий призыв к своим сподвижникам (они её потом часто повторяли):

«Исполнять задуманное немедленно, не отталкивая товарищей, а воодушевляя и властно увлекая за собой!».

Из воспоминаний Николая Власова:

«Когда врачи запрещали ему участие в заседаниях и другие организационные дела, он искренне радовался и с наслаждением шёл на Огру — отвести душу».

Яков Зельдович тоже рассказывал о той же поре:

«Юмора и оптимизма у Курчатова было, хоть отбавляй! Даже когда было трудно, юмор оставался. Чего стоит название плазменной установки 1958 года «Доуд-3», расшифровывавшееся подробно: «Хорошо бы успеть до третьего удара!»»

То есть «До удара 3».

Владимир Комельков:

«Говорят, что истинное существо человека проявляется в его отношении к смерти. Курчатов знал, что он серьезно болен, но болезнь не сломила его неукротимого желания жить и творить. Уже было два небольших инсульта. Он ходил с палочкой. В насмешку над неотвратимостью он назвал новую строящуюся установку „Доуд-3“ с тем, чтобы она вошла в строй до того, как на него обрушится третий удар».

Однако этого «третьего удара» Курчатов так и не дождался. Судьба приготовила ему иной финал.

Дмитрий Переверзев вспоминал:

«Самым, насыщенным и, пожалуй, самым трудным был последний год. Болезнь давала о себе знать. И хотя Игорь Васильевич не поддавался ей и не показывал окружающим, что она его одолевает, временами он становился задумчивым и молчаливым. В одну из ночных прогулок неожиданно сказал:

— Плохое у нас с тобой здоровье, Митяй! Однажды раз — и готово!».

И всё же к 1959 году Курчатов постепенно оправился от последствий второго инсульта. Виктор Давиденко вспоминал:

«Зимой, когда он выходил на пешую прогулку в шубе с бобровым воротником и в бобровой боярской шапке, можно было наблюдать, как встречные старушки начинали прилежно креститься, по-видимому, принимая его за архимандрита… Это было далеко от Москвы, где мало развлечений. Ка. ждая такая картинка служила поводом к шуткам, а посмеяться Игорь Васильевич всегда любил».

В феврале 1959 года Курчатову предстояло выступить на одном из заседаний внеочередного XXI съезда партии. Делегатами партийного форума были и Ванников со Щёлкиным. О том, как 3 февраля встретились в фойе Кремлёвского Дворца съездов три ведущих советских атомщика, — в книге «Апостолы атомного века»:

«В первый день съезда Ванников и Курчатов надели звезды Героев и значки Лауреатов, а Щёлкин как всегда пришёл без наград. В перерыве Ванников и Курчатов строго стали ему выговаривать:

— Тебя наградили, выбрали для такого торжественного события, как съезд, а ты пришёл без наград, всеми пренебрёг. Мы этого от тебя не ожидали!».

Кирилл Щёлкин задумался. А Игорь Курчатов вышел на трибуну съезда. И заявил о возобновлённых атомных взрывах:

«Кстати сказать, эти испытания оказались весьма успешными. Они показали высокую эффективность некоторых новых принципов, разработанных советскими учёными и инженерами. В результате Советская армия получила ещё более мощное, более совершенное, более надёжное, более компактное и более дешёвое атомное и водородное оружие (Аплодисменты.)».

Однако Курчатов не мог не высказать и своего собственного отношения к возобновившимся испытаниям:

«Советский народ вынужден продолжать это мрачное соревнование, на которое его толкает несговорчивость США и Англии. Но будем надеяться на лучшее. Будем надеяться не только на запрещение в ближайшее время атомного и термоядерного оружия, но и на исчезновение из жизни человеческого общества войны как средства решения международных споров (Продолжительные аплодисменты.)».

Заключительная часть курчатовского доклада была посвящена проблеме «мирного использования термоядерной энергии» путём «непрерывного регулируемого ядерного сжигания тяжёлого водорода»:

«Заканчивая выступление, я не беру на себя смелость делать предсказания о сроках осуществления управляемой термоядерной реакции, но хочу заверить делегатов съезда, что советские учёные, инженеры и техники, работающие над задачей термоядерной энергетики, сделают всё от них зависящее для решения этой важнейшей научно-технической проблемы (Аплодисменты.).

Учёные нашей великой Родины будут вместе со своей партией, со всем советским народом трудиться, не покладая рук, чтобы сделать человека истинным властителем природы в коммунистическом обществе (Аплодисменты.)».

Стуча тростью о ковровую дорожку, Курчатов сошёл с трибуны. Проходя мимо сидевшего в зале Щёлкина, улыбнулся ему и постучал пальцем по звёздам Героя на своей груди. Как бы ещё раз упрекая коллегу, не надевшего своих наград.

О том, как события развивались дальше, в «Апостолах атомного века»:

«Щёлкин принял эти упрёки за чистую монету, на следующий день пришёл с наградами, а Ванников и Курчатов, договорившись, награды сняли.

Увидев Щёлкина, оба стали его отчитывать:

— Тебя на съезд выбрали работать! Чего ты хвастаешься звёздами? Не ожидали, что ты такой нескромный!».

Курчатов оставался самим собой.

В конце пятидесятых годов многим казалось, что главный атомный академик находится в апогее славы. И это было действительно так. Но жизнь его тем временем неумолимо подходила к концу. Настала пора подводить итоги.

Какие выводы, подводя черту под прожитыми годами, сделал сам Игорь Васильевич, неизвестно. Угадать пытались многие его коллеги.

Игорь Головин:

«Помню, как в последние месяцы его жизни я, будучи тогда ещё молодым, докладывал ему с товарищами планы работ. Внимательно выслушав нас, Игорь Васильевич сказал:

— Зачем так много пунктов? Делайте в жизни, в своей работе только самое главное, иначе второстепенное, хотя и нужное, займёт все силы, отнимет ваше время, и до главного вы не дойдёте.

Эти слова стали завещанием не только для нас, но и для всех молодых людей, решивших посвятить свою жизнь науке».

Юрий Соколов:

«Борода откровенно гордился своими успехами, своим домом, высоким своим положением, дружбой со многими людьми. И он — подлинный рыцарь без страха и упрёка — имел право на это, поскольку всё:, что у него было, пришло в результате тяжёлого, упорного труда И поэтому говорил он о себе без малейшей тени хвастовства..

Мне врезался в память один из разговоров с Курчатовым, может быть, единственный в таком роде, когда он откровенно высказал тревожившие его мысли. Я знал, что вопрос о подготовке, скорее даже не о подготовке молодых учёных постоянно его занимал и тревожил. Мне приходилось слышать, как он с беспокойством говорил о том, что мало у нас по-настоящему крупных научных открытий, особенно в области экспериментальной физики…

— Что, строго говоря, следует понимать под культурой учёного? В первую очередь, он должен быть хорошим специалистом, основа всего — это специальные знания, так сказать, техника учёного. Но одной такой техники, конечно, мало, она ещё не есть творчество, можно знать очень много и не сделать ничего… Однако обилие идей тоже часто оказывается пустым цветением. Недаром Эйнштейн сказал, что хорошие идеи приходят так редко… По-видимому, секрет состоит в том, что нужно уметь подмечать непонятное и противоречивое и ум, еть добираться до его сути. А для этого нужен особый склад ума.…».

Андрей Сахаров:

«Весной 1959 года, ещё при жизни Курчатова, я гулял по берегу нашей объектовской речки с В.А. Давыденко, близко знавшим Курчатова. В ответ на мои восторженные реплики об Игоре Васильевиче Давиденко сказал:

— Игорь Васильевич — очень хороший человек. Он большой учёный и прекрасный организатор, любящий науку, заботящийся о её развитии. Игорь Васильевич абсолютно порядочный человек, тепло с заботой относящийся к людям, преданный друзьям и товарищам молодости. Он человек с юмором, не зануда. Но не переоценивайте близости Игоря Васильевича к вам. Игорь Васильевич, прежде всего, — «деятель», причём «деятель сталинской эпохи»; именно тогда он чувствовал себя как рыба в воде».

 

Последние события жизни

После того, как в 1956 году в Великобритании произошло триумфальное представление миру самого засекреченного советского учёного-ядерщика, Хрущёв решил ещё раз взять Курчатова с собою за рубеж.

Физик Николай Семашко писал:

«В конце 1959 года было принято решение о поездке И.В. Курчатова в составе правительственной делегации во Францию, аналогично хорошо известной поездке в Англию. Игорь Васильевич решил, что нужно подготовить доклад по экспериментами на Огре — самой большой термоядерной установке в то время. Он поручил мне написать сценарий кинофильма для иллюстрации предполагаемого его доклада…».

Ефим Славский:

«Курчатов готовился выступать с лекцией в научном центре в Сакле. Тогда только мы и американцы имели ядерное оружие, а французы — нет…

Игорь Васильевич пришёл ко мне. Он тогда уже с палочкой ходил, прихрамывал. Размахивает ею, как зонтиком. Изящно так! И говорит:

— Я этого Эйзика (Эйзик — президент Соединённых Штатов Америки Эйзенхауэр, командующий во время войны) на обе лопатки положу!

А я ему:

— Ты что, на борьбу туда отправляешься? «На обе лопатки!»

И он мне начал рассказывать, как это сделает. Такие вещи, на мой взгляд, открывать было нельзя. Я ему говорю:

— Старина! Как же ты можешь французам помогать овладеть ядерным оружием, когда они в НАТО?Мы китайцам не даём технологию!

Тогда у Хрущёва с Мао конфликт случился, и начались трения…

Он подумал, повертел своей палочкой и в ответ мне:

— Ты прав, буденовец, ты прав!

И пообещал переделать свой доклад. Как переделал, не знаю. Ни первого, ни второго варианта не читал».

Николай Семашко:

«Был январь 1960 года. Мы встречались очень часто в домике Курчатова. Он чувствовал себя плохо и иногда лежал в постели, а я сидел на стуле около него и корректировал подготовленный конспект сценария…

Игорь Васильевич прекрасно сознавал состояние своего здоровья и держался очень мужественно».

15 января 1960 года Курчатов выступил на совместном заседании Совета Союза и Совета Национальностей Верховного Совета СССР. Именно там он сказал:

«Я счастлив, что родился в России и посвятил свою жизнь атомной науке великой страны Советов. Я глубоко верю и твёрдо знаю, что наш народ, наше правительство только благу человечества отдадут достижения этой науки».

Потом ему стало немного легче. Он даже посетил Харьковский физтех, где предполагалось сооружение новой термоядерной установки — стеллатора.

Физик Виталий Шафранов:

«… он едет в Харьков, решает с руководством института организационные проблемы, заручается поддержкой украинских органов власти».

Физик-радиолог Зинаида Ершова:

«В последний раз я видела и слушала Игоря Васильевича Курчатова, когда он выступал с докладом о перспективах развития атомной энергетики…

После доклада демонстрировался любительский кинофильм, снятый во время посещения И.В. Курчатовым Харьковского физико-технического института. И.В. Курчатов вместе с директором института К.Д.Синельниковым осматривал строительство нового корпуса института.

Игорь Васильевич сам лично комментировал фильм. На эпизода, х, снятых непосредственно с ним, он задерживал наше внимание, шутил, говорил, чтобы все посмотрели, какой у них красивый научный руководитель».

Борис Брохович оставил воспоминания об одном из последних заседаний Научно-технического совета Средмаша (НТС), на котором присутствовал Курчатов:

«На заседании НТС министерства за несколько дней до смерти Игорь Васильевич в своём докладе как бы начал давать присутствующим задание-завещание. Ефим Павлович Славский перебил его:

— Что ты, Игорь Васильевич, нам завещание оставляешь, что ли?».

Георгий Глазков:

«5 февраля 1960 года после окончания научно-технического совета в министерстве И.В. Курчатов собрал учёных. Он сказал, что они являются членами нового Комитета по Ленинским премиям, и зачитал распоряжение Никиты Сергеевича Хрущёва на этот счёт.

Я подошёл к Игорю Васильевичу и попросил подвезти меня в институт.

— Ты уж добирайся на метро, а я поеду лечить свои старческие болезни, — сказал он.

Ему было всего 57 лет, и я ужасно удивился этому заявлению».

Дмитрий Переверзев:

«Пятого февраля, после консилиум, а, Курчатов был весёлым и ни на что не жаловался.

— Вот, Дмитрий Семёнович, отдохнём деньков десять и поедем с тобой во Францию!».

Кирилл Щёлкин в тот момент, отчаявшись добиться и открытия в Челябинске-70 научного центра и перевода в Москву, решился на отчаянный шаг — объявил, что уходит на пенсию, по инвалидности. И лёг в больницу на обследование. И вдруг 5 февраля:

«Вечером ко мне в больницу совершенно неожиданно приехал Игорь Васильевич. Сам тяжело больной, занятый множеством дел, он находил время — это почти всегда было за счёт его отдыха — навестить заболевшего товарища. Мой сосед по палате Василий Семёнович, председатель колхоза из Киргизии, приняв участие в общем разговоре, вскоре деликатно ушёл…

Поговорив около двух часов, Игорь Васильевич собрался домой и стал разыскивать Василия Семёновича, он не хотел уезжать, не попрощавшись с ним.

После ухода Игоря Васильевича мой сосед спросил меня, кто этот приятный и умный человек, и долго не мог успокоиться:

— Неужели это сам Курчатов? Человек, известный всему миру, только подумать, сидел здесь, просто и скромно разговаривал со мной.

Это впечатление, произведённое Игорем Васильевичем, очень характерно».

Николай Семашко:

«В последние месяцы жизни Игорю Васильевичу стало трудно подниматься на второй этаж, на пульт Огры. Но 6 февраля Игорь Васильевич приехал на Огру весёлый и оживлённый. В зал уже привезли киноаппаратуру, и расположилась бригада для проведения съёмок установки».

Кинооператор Владимир Суворов:

«Курчатов тогда подошёл к нам и попросил не подвести, сделать фильм в срок».

Казалось бы, всё было в норме, всё шло как обычно.

И вот наступило 7 февраля. Роковой для Курчатова день.

Дмитрий Переверзев:

«Седьмого рано утром он спустился возбуждённый и немного растерянный.

— Я написал заключительную часть к докладу во Франции, — сказал Курчатов. — Послушай, пожалуйста!

И начал читать.

— Ну, что ж, хорошо, Игорь Васильевич! По-моему, хорошо!

— Ты думаешь? Ладно, отдыхай! — и ушёл к себе наверх».

Юлий Борисович Харитон находился в тот момент в санатории в Барвихе, где его и навестил Курчатов. Ефим Славский писал:

«Игорь Васильевич поехал с тезисами доклада в Барвиху к Харитону. Читал ему их. Там и умер на лавочке во время чтения».

Борис Брохович:

«За час до смерти Игорь Васильевич балагурил с женщиной-врачом санатория. И на её вопрос: "Как здоровье? " — отвечал: „Во!“, показывая большой палец и поднимая трость…».

Анатолий Александров:

«В воскресенье 7 февраля 1960 года утром мне позвонил Ю.Б. Харитон. Он был в Барвихе, лечился. Он сказал только:

— Приезжайте скорее, Игорь Васильевич умер!»

Смерть Курчатова наступила оттого, что тромб закупорил один из кровеносных сосудов. Кончина внезапная, мгновенная. Медицина против этого бессильна.