Штурм академических бастионов

Шёл 1943 год. Отечественная война была в разгаре. На Курской дуге затевалось переломное для обеих воюющих сторон сражение.

А в атомной лаборатории продолжали размеренно и методично проверять данные, которые Курчатов черпал из материалов, предоставлявшихся ему ГРУ и НКГБ.

Чекисты, в свою очередь, тоже не просто ссужали Лабораторию № 2 секретными данными по урану, но и внимательно следили за тем, как их информацию используют физики. В июле 1943 года 1-ое Управление НКГБ СССР направило наркому госбезопасности Всеволоду Меркулову рапорт. В нём говорилось, что работы в Лаборатории № 2 идут «неудовлетворительными темпами», а результаты исследований английских и американских учёных, с большими трудностями добываемые советскими разведчиками, используются крайне плохо.

Когда же руководство НКГБ (через всё того же Первухина) испросило разъяснений, Курчатов ответил, что к потоку разведданных, превращающемуся во всё новые и новые секретные тетради, следует относиться с большой осторожностью. Каждая страница, каждый абзац зарубежных материалов нуждаются в самой тщательной проверке. Чем в его Лаборатории и занимаются. Процедура эта непростая и довольно долгая. К тому же исследователям не хватает приборов, материалов и ещё очень и очень многого.

На вопрос, можно ли ускорить процесс проверки, Курчатов ответил утвердительно. Но сказал, что для этого лаборатории нужен циклотрон. А его ещё только сооружают.

Венедикт Джелепов рассказывал:

«В августе 1943 года по срочному вызову я прямо с вокзала явился к Игорю Васильевичу в его первую резиденцию на Пыжевском переулке в здании, где размещался тогда Институт кристаллографии АН СССР. Он встретил меня своей обаятельной улыбкой и, поздоровавшись, с места в карьер объявил, что я с Л.М. Неменовым должен буду заниматься сооружением циклотрона, который предполагается разместить в заканчивающемся строительством лабораторном корпусе на улице с показавшимся мне тогда странным названием Бодрой».

Теперь эта улица называется улицей академика Курчатова. Её мостовая и тротуар покрыты асфальтом, из которого ввысь поднимаются многоэтажные дома. А в 1943-ем она напоминала улочку обычного дачного посёлка, каких в Подмосковье — сотни. Вот на эту Бодрую улицу и свозили детали будущего циклотрона. Его сооружением командовал Леонид Неменов.

Впоследствии он рассказывал:

«Тут следует учесть, в каких тяжёлых условиях приходилось проводить монтаж и наладку ускорителя. Любая мелочь превращалась в проблему…

Несмотря на чрезвычайную занятость, Курчатов либо заходил к нам, либо звонил по телефону, спрашивая, «есть ли достижения?». Он очень торопил, но мы и сами знали, как важно уложиться в установленный срок. Ведь пуск циклотрона был первым «векселем», который Курчатову следовало «оплатить» по ходу решения всей гигантской проблемы».

Наступила осень. Позади была Курская битва, впереди — более полутора лет войны. Жизнь на фронтах Великой Отечественной шла своим чередом, в тылу — своим.

Академия наук давно приспособилась к специфическим требованиям военного времени и даже проводила отдельные мероприятия, учреждённые в мирную пору. Например, избрание новых членов.

Сегодня трудно сказать, так ли был в тот момент необходим академикам этот процесс пополнения их рядов. Скорее всего, руководству страны необходимо было укрепить состав Академии своими (преданными режиму) людьми, вот и дали ей команду провести выборы.

С пропагандистской точки зрения это был достаточно сильный ход: идёт война, а жизнь учёных страны Советов протекает, как и раньше, без изменений. Значит, советский народ не сломлен, и, значит, он победит!

Как бы там ни было, но в научных кругах стали активно готовиться к этому традиционно важному для Академии мероприятию. Выдвижение кандидатов началось ещё зимой. К весне академический Президиум подготовил список претендентов на вхождение в когорту избранных. Каждый кандидат был самым тщательнейшим образом проверен по всем статьям, и было объявлено, что все кандидатуры «заслуживают внимания».

По отделению физико-математических наук в бюллетени предлагалось внести две фамилии. Первым шёл начальник Лаборатории № 2:

«§ 1. Курчатов Игорь Васильевич — профессор, доктор. Беспартийный. Русский. Год рождения 1903. Работает заведующим лабораторией атомного ядра Ленинградского физико-технического института Академии наук СССР. Специалист по атомному ядру».

Далее следовало краткое перечисление научных заслуг кандидата в члены Академии, завершавшееся фразой:

«В настоящее время постановлением СНК СССР ему поручено руководство очень ответственной научной работой».

Вслед за Курчатовым представлялся его постоянный соперник:

«2. Алиханов Абрам Исаакович — член-корреспондент Академии наук. Беспартийный. Армянин. Год рождения 1904. Работает в Ленинградском физико-техническом институте Академии наук. Специалист по атомному ядру».

Затем — краткий послужной список (в два раза короче, чем у Курчатова), и — завершающая фраза:

«В настоящее время постановлением СНК СССР ему поручено руководство очень ответственной научной работой».

Учёный совет Ленинградского физико-технического института, обсудив кандидатуры обоих претендентов, постановил:

«… рекомендовать т. Курчатова И.В. в члены-корреспонденты АН СССР».

Правда, особого единодушия в этом вопросе учёные-физтехов-цы не проявили: «за» было подано одиннадцать голосов, «против» — два. Но даже при таком, вроде бы, вполне благоприятном для Курчатова исходе голосования всё равно возникал весьма щекотливый негативный аспект: уж очень несолидно выглядел бы человек, которому правительство поручило «руководить очень ответственной научной работой», и который был бы при этом всего лишь «членом-корреспондентом».

С точно такой же проблемой столкнулись и в Америке. Осенью 1942 года. Когда искали кандидата на пост руководителя секретного уранового проекта. Уже был, наконец, найден человек, подходивший по всем статьям и уже давший принципиальное согласие, от него вдруг последовало категорическое требование.

Это произошло 17 сентября 1942-го. Именно в этот день офицеру армии Соединённых Штатов Лесли Ричарду Гровсу предложили возглавить «Манхэттенский проект». Офицер согласился, но сразу заявил, что такую должность должен занимать генерал, а он всего лишь полковник. И добавил, что с урановым делом под силу справиться лишь генералу, потому что «символы власти и ранги действуют на учёных сильнее, чем на военных».

К доводам Гровса отнеслись с пониманием, и он стал генералом!

Событие, вроде, рядовое, малозначительное. И вряд ли мы бы вообще заговорили о нём, если бы мелкий инцидент, случившийся в США осенью 1942-го, в следующем году с поразительной точностью не повторился в СССР.

Выяснилось, что и в стране Советов символы власти тоже ценятся достаточно высоко. Это подтверждает хотя бы письмо Абрама Фёдоровича Иоффе, направленное им 21 мая 1943 года в Президиум Академии наук:

«Предлагаю в действительные члены Академии наук СССР профессора Физтехн. инст. АН СССР доктора физико-математических наук лауреата Сталинской премии Игоря Васильевича Курчатова».

Иными словами, Иоффе предлагал «рядовому» доктору присвоить сразу «генеральское» звание. Минуя «член-корреспондентскую» стадию.

Это удивительно странное предложение (по тем временам, во всяком случае) было, однако, с энтузиазмом встречено Комитетом по делам высшей школы и поддержано им. А его глава С.В. Кафтанов сопроводил комитетский вердикт собственной репликой: «… в настоящее время т. Курчатов продолжает успешную работу, связанную с его специальностью». И добавил, что Комитет «… считает его одним из наиболее достойных кандидатов в академики».

Но когда наступил сентябрь, и пришла пора выбрать из предложенных кандидатур самого достойного, академики заколебались. А для сомнений основания были. Тем более, что по уставу от отделения физико-математических наук можно было избрать только одного академика. А претендентов — двое!

Один из них (Алиханов) уже четыре года являлся членом-корреспондентом, и в том, что он настоящий учёный, сомнений ни у кого не было.

Что же касается кандидатуры Курчатова, то здесь ясность отсутствовала. Даже А.Ф. Иоффе, лично ходатайствовавший за Игоря Васильевича, к разряду учёных относил его, как известно, с большой натяжкой. Вспомним хотя бы слова Абрама Фёдоровича о том, кому следует поручить руководство всеми урановыми делами: «… во главе проекта должен стоять не столько учёный, сколько хороший администратор, относительно молодой и энергичный». И тут же назвал фамилию Курчатова.

Не только Иоффе не относил Игоря Курчатова к разряду настоящих учёных. Такого же мнения, судя по всему, придерживались и другие академики. Этому в немалой степени способствовал тот факт, что Алиханов, работавший под началом П.Л. Капицы в физической комиссии при ГКО, установил хорошие контакты с целым рядом видных академиков. Ему симпатизировали.

А Курчатову…

Приведём ещё раз фразу Молотова: «… был у меня самый молодой и никому ещё неизвестный Курчатов, ему не давали ходу». Даже далёкий от академических кругов Молотов обратил внимание на то, какая неприязнь к молодому «выскочке» царила в научной среде.

Настал день тайного голосования. 27 сентября 1943 года на вечернем заседании Общего собрания Академии наук председатель счётной комиссии академик Игнатий Юлианович Крачковский огласил «результаты баллотировки»:

«— Из числа розданных 93 бюллетеней… по отделению физико-математических наук Абрам Исаакович Алиханов получил 93 голоса».

Таким образом, «постоянный соперник» стал действительным членом Академии наук, а Курчатова вновь «прокатили».

Вместе с Алихановым академиком стал член ГКО и заместитель Сталина по Совнаркому Николай Вознесенский, а членами-корреспондентами были избраны Анатолий Александров, Исаак Кикоин и Мстислав Келдыш.

Ситуация становилась просто вызывающей! И не только тем, что главный ядерщик страны Советов оказывался вне Академии наук. Научный мир демонстративно не допускал его в когорту избранных! Причём во второй раз!

Это был весьма болезненный щелчок не только по авторитету Курчатова, но и (пожалуй, даже ещё в большей степени) по авторитету партии, поставившей «рядового» профессора во главе армии, которой предстояло вступить в некое ожесточённое сражение.

Но выборы в члены Академии наук проходили под пристальным наблюдением специальной Комиссии ЦК ВКП(б). В записке, поданной членами этой Комиссии на имя Сталина и Молотова, случившееся объяснялось так:

«Физик И.В. Курчатов имел сильного конкурента члена-корреспондента А.И. Алиханова. В пользу Алиханова и против Курчатова вначале настойчиво выступал академик П.Л. Капица… Отделение рекомендовало общему собранию избрать в академики А.И. Алиханова».

Начали искать выход из тупика. На отделении химии оказалось неиспользованное место (у химиков не нашлось достойного кандидата в академики). И члены высокой партийной Комиссии пошли в наступление на «несознательных» академиков. Об этом в записке вождям написано так:

«Потребовалось вмешательство Комиссии, беседа с акад. Капицей, а также индивидуальные беседы почти со всеми академиками отделения, после чего И.В. Курчатов был рекомендован 12-ю голосами (из 14) на дополнительное место, неиспользованное химиками и переданное физическому отделению».

29 сентября на утреннем заседании членов Академии наук состоялось ещё одно голосование. А вечером член счётной комиссии академик Станислав Густавович Струмилин объявил результаты:

«-Из числа розданных для закрытого голосования 86 бюллетеней… за кандидатов подавно голосов: по Отделению физико-математических наук: за Курчатова И.В — 78…»

В докладной записке Комиссии ЦК то повторное голосование прокомментировано так:

«Следует отметить, что при тайном голосовании на общем собрании Курчатов получил 91 % поданых голосов, тогда как Алиханов только 81 %. <…>…члены партии — академики А.Ф. Иоффе и В.П. Волгин не столько помогали, сколько мешали нормальному течению выборов. А.Ф. Иоффе, несмотря на рекомендации Комиссии провести в действительные члены И.В. Курчатова, беспрестанно колебался между кандидатурами Курчатова и Алиханова, что отрицательно сказалось на результатах выборов в первом туре».

Удивляют математические способности членов парткомиссии. Да, 78 голосов, поданых за Курчатова, составляют от общего числа голосовавших (86) 90,7 % или, округлённо, 91 %. Но за Алиханова проголосовало 93 человека из 93-х, то есть все 100 %. Откуда же взялся 81 %, указанный в докладной записке Сталину и Молотову? Ведь вожди могли взять карандаш и посчитать сами! Что было бы тогда?

Отчёт парткомиссии завершался словами:

«Комиссия при ЦК ВКП(б) просит утвердить результаты выборов в Академию наук. Списки избранных действительных членов и членов-корреспондентов прилагаются».

Сталин проценты проверять не стал и просьбу «комиссаров» утвердил. Игорь Курчатов стал академиком.

В том же 1943-ем за успешное кураторство авиапромышленности (то есть за то, что она бесперебойно выпускала самолёты и авиационные моторы) звания Героя Социалистического труда был удостоен Георгий Маленков.

 

Продолжение атомных исследований

Зиму, весну и лето 1943 года немецкие физики-ядерщики трудились очень напряжённо. Тот период хорошо описан в романе Даниила Гранина «Зубр»:

«Кроме группы Гейзенберга над бомбой работала вторая, не зависимая от неё группа физиков Дибнера. Работали они успешно, дух соперничества подстегивал их. Все благие намерения вскоре стали отступать перед азартом гонки: кто — кого, кто первый! Оправданием была любознательность. Чистое, казалось, бескорыстное чувство, из которого родилась наука. Опасное чувство, когда забываешь о любых запретах, лишь бы проникнуть, узнать, что там, за занавеской…».

Но к осени 1943 года всем в Германии стало ясно, что обещанного фюрером блицкрига не получилось, и война безнадёжно затягивается. Пришлось срочно перестраивать жизнь на новый лад. Всё, что не работало на победу, решительно отодвигалось в сторону.

Изменения коснулись и уранового проекта. Он был передан в Имперский совет по обороне, во главе которого стоял рейхсмаршал Герман Геринг. Его уполномоченным по ядерным вопросам стал директор Физического института Мюнхенского университета профессор Вальтер Герлах, сменивший на этом посту известного немецкого физика Абрахама Эзау. Организация всех исследовательских работ была возложена на физика Курта Дибнера.

Однако активная деятельность ядерщиков вскоре была приостановлена. По приказу Гитлера министр вооружений и военной промышленности Германии Альберт Шпеер объявил, что, если даже страна максимально сконцентрирует свои усилия на урановой проблеме, бомбу она сможет создать не ранее 1947 года. А к этому времени война закончится. Поэтому на все работы по урану был наложен запрет. Разрешили лишь продолжать создание урановой машины, которою предполагалось использовать в качестве энергетической установки для боевых кораблей.

В СССР в это время тоже испытывали немалые трудности. Но работу советских атомщиков никто не приостанавливал. Они напряжённо трудились. О том, в каких условиях это происходило, — в воспоминаниях Леонида Неменова:

«Работали в Пыжевском интенсивно, несмотря на тесноту. Помогали друг другу, чем могли. Создавался монолитный и дружный коллектив. В этом была ещё одна заслуга Игоря Васильевича. Характерным для стиля его руководства было полное доверие к исполнителям, отсутствие мелочной опеки. Но при этом он с большим тактом контролировал качество и сроки выполнения заданий. Крайне требовательный к себе, он умел предъявить такую же требовательность к сотрудникам, и они это воспринимали как должное.

Ночью я в качестве постели использовал письменный стол Курчатова. Игорь Васильевич на работе задерживался очень долго, а мне надо было вставать в шесть часов утра, чтобы успеть на поезд в Ногинск, где изготовлялся магнит. С часа ночи я начинал интересоваться уходом Курчатова. Как-то он не выдержал и спросил:

— Ты что, в няньки ко мне нанялся?

Но когда узнал, что занимает мою «кровать», он немного смутился и с тех пор стал раньше уходить домой…

Ему никто не мог ни в чём отказать, настолько он был обаятельным человеком, Он всегда просил, но эти просьбы были сильнее любого приказа».

О том же периоде рассказывал и Анатолий Александров:

«Игорь Васильевич уже начинал организовывать „страхующие“ работы, чтобы с гарантией иметь запасные варианты и наверняка решить основную задачу: создать атомный реактор для получения 94-го элемента массой 239 (названия „плутоний“ тогда у нас ещё не существовало, ему было присвоено условное название)».

16 октября 1943 года Курчатов направил Первухину очередной «краткий отчёт» о работе Лаборатории № 2 во втором полугодии. Начинался документ по-прежнему весьма неопределённо:

«Произведённые в первом полугодии расчёты показали, что возможность осуществления котла на обычном металлическом уране не является исключённой».

Вместо того чтобы чётко заверить руководство в том, что работа котла возможна, Курчатов с большой долей сомнения заявлял, что эта «… возможность… не является исключённой». И продолжал в том же духе:

«Цепная реакция может развиться в массе металлического урана, если только…».

После перечисления условий, необходимых для проведения реакции, снова следовал всё тот же неутешительный вывод:

«Лаборатория не в состоянии сейчас дать окончательный ответ о возможности развития реакции в массе металлического урана и должна дальше продолжать работу с этой системой».

Напомним, что президент Соединённых Штатов Рузвельт ещё 17 июня 1942 года получил твёрдые заверения в том, что создать атомную бомбу вполне возможно, и что для этого потребуется всего несколько килограммов урана-235 или плутония-239.

А советские физики осенью 1943-его всё никак не могли преодолеть трудности, постоянно возникавшие на пути создания уран-графитового котла. Ведь для него, как сообщал Первухину Курчатов, «… нужен очень чистый графит». А вот его-то в распоряжении атомщиков не было. Да и откуда было ему взяться? Ведь только «… в первом полугодии Лаборатория сформулировала требования к чистоте урана, основываясь на теоретических соображениях и литературных данных».

«Литературные данные» — это те самые разведматериалы, что продолжали исправно поступать из-за рубежа. Однако и они были не в состоянии помочь — слишком трудной оказалась задача! А специалистов по созданию «очень чистого графита» в стране просто не было.

28 ноября Курчатов подготовил для Первухина новую справку — «О состоянии работ». Особыми достижениями Лаборатория № 2 по-прежнему похвастаться не могла. Например, по центрифуге:

«Окончательных результатов группа т. Кикоина ещё не получила… работа, вероятно, задержится, в связи с отсутствием нужных количеств шестифтористого урана».

Положение осложнялось не только тем, что этого вещества было ещё очень мало (получено всего «около 40 граммов»), но и тем, что его «… свойства… и его действие на разные материалы ещё не изучались».

Производство тяжёлой воды (этим делом занимался подчинённый Первухину Наркомат химической промышленности) тоже не было налажено, а по словам Курчатова, оно и вовсе «… проходит пока вяло».

Что же касается циклотрона, то он, как написано в справке, «… в срок готов не будет», так как «…Новокраматорский завод задержал изготовление электромагнита» и «… не закончено строительство корпуса в Серебряном бору».

Узким местом по-прежнему оставалось получение металлического урана. Физик-радиолог Зинаида Ершова вспоминала:

«Круг вопросов по химии урана стремительно расширялся, и через требования, которые выставлялись Курчатовым, мы понимали, в каком направлении шло развитие исследований и проблемных решений…

Обычно обсуждения с Игорем Васильевичем дальнейших планов нашей работы проводились под звуки рояля, на котором в это время в соседней комнате играла его жена Марина Дмитриевна. Музыка создавала спокойную и непринуждённую обстановку для разговора…

Задание Курчатова на получение металлического урана хотя бы в небольшом количестве, но высокой степени чистоты не застало коллектив Гиредмета [Государственного научно-исследовательского института редких и малых металлов — Э.Ф.] врасплох. Хотя опыта в получении металлического урана не было ни у кого».

22 декабря Курчатов направил Первухину новую записку. В ней явно ощущается если не крик, то тягостный вздох отчаяния:

«В настоящее время выяснилось, что ряд основных вопросов проблемы урана не получил удовлетворительного решения, и, вследствие этого, выполнение всей работы в целом задерживается».

В записке назвались и виновники срыва:

«Ряд организаций, на которые были возложены определённые поручения, не выполнили их в намеченной время, и ход выполнения их в настоящее время вызывает опасения…».

Иными словами, дела у физиков-атомщиков по-прежнему шли не шатко, не валко, а перспективы, как и прежде, оставались весьма туманными. Тем не менее, на территории, которую закрепили за Лабораторией № 2, работы велись ударно. Возводились административный корпус и здание для циклотрона. Леонид Неменов рассказывал:

«Строительство нового здания в Покровском-Стрешневе продвигалось быстрыми темпами. В начале 1944 года был намечен переезд.

Игорь Васильевич работал как одержимый. Спал мало, но всегда был весёлым и приветливым, О его настроении никто ничего не знал. Посмотрев на него, можно было подумать, что никаких трудностей нет».

О том же — Венедикт Джелепов:

«Курчатов торопил нас. Часто приходил в зал, где монтировался ускоритель. Нередко работал вместе с нами, а поздно вечером ехал ещё в Кремль или в наркомат на очередное совещание. Таков был стиль его работы. Поручая те или другие важные дела другим, сам он всегда был полностью и очень конкретно осведомлён об их состоянии на данный момент и очень умело и оперативно помогал преодолевать трудности.

Он обладал искусством быстро переключаться с одного крупного вопроса на другой и того же требовал от всех, кто работал с ним».

Николай Власов:

«Весной 1944 года Курчатов с группой сотрудников переселился в толь, — ко что достроенное трёхэтажное здание на окраине Москвы, недалеко от железнодорожной станции Покровское-Стрешнево. Перед северным фасадом здания был сосновый парк, за южным фасадом начиналось неоглядное картофельное поле, простиравшееся на два-три километра в направлении Серебряного Бора. Такой простор понравился Курчатову, имевшему в виду будущее развитие работ».

 

Второй год работы

А война всё продолжалась. Своим ходом шли и научные исследования в Лаборатории № 2. Об их ритме и характере — в расказе Степана Балезина:

«В первый год совместной работы я встречался с Курчатовым каждый день, причём не только на работе, но и в домашней обстановке, потому что каждый день и час возникали всё новые и новые проблемы, о которых трудно было даже предположить…

Я всегда удивлялся исключительному энтузиазму и работоспособности, которые были свойственны Игорю Васильевичу. Я не знаю, спал ли он, так как наши совещания, вызовы людей, обсуждение текущих вопросов иногда затягивались до 2–3 часов ночи, а рано утром мы уже опять встречались, и начиналось решение новых проблем и новых задач».

Свидетельство Анатолия Александрова:

«Напряжённость работы его была поразительна — постоянные внезапные появления то в одной, то в другой лаборатории или институте, но никогда по мелочам, постоянные звонки в любое время дня и ночи, в выходные дни, как и в будние. Он привык работать без перерыва».

По-прежнему много вопросов возникало по разделению изотопов. 4 января 1944 года И.К. Кикоин и А.И. Алиханов направили Первухину записку. Начиналась она так:

«Изучение проблемы разделения изотопов урана, которой мы занимались в течение истекших десяти месяцев по представленным материализм, и самостоятельная наша работа привели нас к заключению, что проблема эта принципиально и технически вполне осуществима».

Обратим внимание на уклончивый стиль изложения. Вместо того чтобы обрадовать наркома тем, что проблема наконец-то решена, в записке красовался неопределённо туманный оборот: «проблема, вполне осуществим, а». Это притом, что в распоряжении Алиханова и Кикоина были «представленные материалы», то есть разведданные, из которых следовало, что за рубежом с процессом разделения изотопов всё в полном порядке. Вновь получалось, что у них — всё о кей, а у нас — всего лишь «вполне осуществимо».

Но, даже достигнув «принципиальной осуществимости», больше ничем Кикоин с Алихановым похвастаться не могли. И поэтому жаловались. Например, на то, что руководство ЦАГИ, которому поручили проектирование «… небольшой лабораторной модели для разделения изотопов брома», отнеслось к этому заданию «… несколько формально, поручив выполнение этой задачи сравнительно второстепенным работникам».

Два из трёх разделов записки предварялись тревожными заголовками, предупреждавшими о том, что эти задачи ещё не решены: «проблема сеток», «химические проблемы».

Ко всему этому следует добавить, что людей в курчатовской лаборатории по-прежнему катастрофически не хватало. В самом начале 1944 года был составлен «Список сотрудников Лаборатории № 2 по состоянию на 18 января 1944 г…». В нём — 66 человек. Всего лишь шестьдесят шесть! Научных работников разного ранга (начиная с заведующего сектором № 1 академика Алиханова) в списке было двадцать четыре.

А в это же время за океаном…

В конце января нарком госбезопасности Меркулов направил Первухину письмо, в котором сообщалось, что «… разработка проблемы урана, проводимая американцами, носит широкий размах и проходит успешно. В работах принимают участие свыше 500 научных сотрудников и среди них…». Далее следовало несколько фамилий самых выдающихся физиков мира.

Сравнение явно не в нашу пользу!

Затем в письме Меркулова говорилось:

«Согласно планам американцев к марту 1945 года ожидается получение урана-235 в количестве 1 фунта в день и предполагается, что они смогут выпускать по одной атомной бомбе в неделю».

Такое известие настораживало. И советская разведка стала действовать ещё активнее.

22 февраля 1944 года, ознакомившись с очередными разведданными, Курчатов написал в НКГБ:

«Материал очень ценен, т. к. он даёт схему производства методом электролиза, в котором сложное и взрывоопасное сжижение газов может быть заменено изотопным обменом в реакционных колоннах».

Далее следовали (уже привычные для нас) рекомендации-указания:

«Чрезвычайно важно было бы получить следующие дополнительные данные…».

И шел перечень весьма настоятельных просьб в двух пунктах.

Тем временем (это произошло в начале 1944 года) агента «Фоку» (физика-теоретика Клауса Фукса, работавшего в Лос-Аламосе и регулярно снабжавшего Советский Союз сведениями по атомной проблеме) армейские разведчики передали «для дальнейшего использования» 1-му Управлению НКГБ. Всего за период с 1941-го до конца 1943-го Фукс снабдил советскую разведку 570 листами ценнейших материалов.

 

Борьба за атомное лидерство

Время шло. Проблем у Лаборатории № 2 не уменьшалось.

Казалось бы, для их скорейшего решения следовало объединить усилия всего коллектива… Однако вместо этого среди советских физиков-ядерщиков начало возникать «расслоение», вызванное усилившимися «трениями» между «курчатовцами» и «алихановцами».

Годы спустя академик А.П. Александров рассказывал, что он предупреждал Курчатова о возможности подобных неприятностей задолго до их возникновения:

«Я ему сказал, что вот, Игорь Васильевич, Вы имейте в виду, что «армянин — не рукавица, с белой ручки не стряхнёшь и за пояс не заткнёшь». Он, значит, рассмеялся и сказал:

— Ну, там посмотрим.

Потом, значит, как-то он мне звонит по телефону из Москвы. Я спрашиваю:

— Ну, как рукавица?

Он говорит:

— Заткнули за пояс.

То есть, значит, тогда Алиханов стал работать под его началом. Но это не долго было…».

Да, сотрудничество давних «соперников» продолжалось недолго. Мог ли всеми уважаемый академик, избранный в Академию наук по всем правилам, спокойно относиться к стремительному восхождению по служебной лестнице этого, по его убеждению, «выскочки» Курчатова?

Игорь Васильевич тоже в долгу не оставался и постоянно напоминал своему «конкуренту», кто в Лаборатории главный. И создавал ему такие условия, которые оранжерейными никак не назовёшь.

3 марта 1944 года обиженный Алиханов написал письмо Первухину, в котором с горечью констатировал:

«Глубокоуважаемый Михаил Георгиевич!

Мне уже раньше была не совсем ясна моя роль в Лаборатории № 2, но сейчас, после последнего приёма у Вас, на котором моё присутствие оказалось ненужным, она кажется вовсе непонятной…».

На «приёме», о котором Алиханов напомнил Первухину, обсуждались очередные урановые вопросы. И там академик, считавший себя «специалистом в этой области физики», вдруг почувствовал свою ненужность, уловив по репликам, которыми обменивались между собой Курчатов и нарком, что они знают нечто такое, что неведомо ему.

Искренне полагая, что к созданию атомного оружия его привлекли как крупного физика-ядерщика, Алиханов засомневался в этом, так как он…

«… очень скоро был вынужден убедиться в том, что все материалы, в которых заключались какие-либо сведения по вопросам моей специальности — атомному ядру, от меня скрывались. Более того, были случаи запрещения отдельным сотрудникам говорить и обсуждать со мною некоторые отдельные вопросы в этой области».

Алиханов, естественно, не знал, что Курчатов имеет беспрепятственный доступ к разведданным, и что на него, таким образом, работают лучшие умы человечества. Алиханов не мог понять, почему физик-экспериментатор средней руки в одночасье стал вдруг учёным, поражавшим окружающих фейерверком гениальных идей и невероятно смелых решений.

Не зная всего этого, Алиханов никак не мог взять в толк, почему на протяжении всего последнего времени те или иные сведения по урану он получает по крупицам, а многое и вовсе утаивается от него.

И обиженный академик жаловался Первухину:

«Разумеется, единственное, что я мог сделать, оставаясь в Лаборатории № 2, это постепенно себя самого, а затем и сотрудников перевести на работу, связанную с разделением изотопов. Правда, выяснилось, что от меня скрываются материалы по выделению тяжёлой воды. И, по-видимому, что касается большой разделительной машины, то здесь основная часть материалов мне тоже недоступна».

Алиханова ущемляли во всём, даже в мелочах:

«… внутри Лаборатории № 2 я не имел и не имею никаких, да. же мелких прав, что весьма хорошо известно обслуживающему и техническому аппарату Лаборатории».

И он попросил разрешения выйти из-под подчинения Курчатова. И уехать в Ленинград, где предполагалось создать филиал Лаборатории № 2:

«Это предложение тем более является приемлемым, что оно, во-первых, целиком и полностью соответствует желаниям начальника Лаборатории № 2, во-вторых, соответствует моим стремлениям не быть в зависимости от него».

 

Вклад армейской разведки

Пока соперничавшие группировки Лаборатории № 2 выясняли друг с другом отношения, советская разведка продолжала свой нелёгкий труд, добывая зарубежные атомные секреты.

7 марта 1944 года один из сотрудников Главного разведывательного управления (ГРУ) Генштаба Красной армии Артур Александрович Адамс (кличка — «Ахилл») направил в Москву своему шефу взволнованное письмо:

«Дорогой Директор!..

На сей раз характер посылаемого материала настолько важен, что потребует как с моей стороны, так и с Вашей, особенно с Вашей, специального внимания и срочных действий вне зависимости от степени нагрузки, которая, я не сомневаюсь, у Вас в настоящий момент огромная».

Важность «посылаемого материала» Адамс оценивал, исходя из того, с каким трудом ему удалось добыть эти сведения:

«… несмотря на то, что я вертелся возле университетов около двух лет, до последнего времени ничего конкретного узнать не мог. Здесь научились хранить секрет».

И вот теперь Адамс с гордостью сообщал, что секрет этот раскрыт:

«Не знаю, в какой степени Вы осведомлены, что здесь усиленно работают над проблемой использования энергии урания (не уверен, так ли по-русски называется этот элемент) для военных целей… Только физики уровня нашего Иоффе могут разобраться в препровождаемом материале».

И разведчик излагал ошеломившие его сведения:

«Секретный фонд в один миллиард долларов, находящийся в личном распоряжении президента, ассигнован и уже почти израсходован на исследовательскую работу… Шесть учёных с мировыми именами… (большинство — получившие Нобелевскую премию) стоят во главе этого проекта.

Тысячи инженеров и техников различных специальностей участвуют в этой работе. Сотни высококвалифицированных врачей изучают влияние радиоактивных излучений. на человеческий организм во время экспериментирования и производства В университетах, где были сконцентрированы исследовательские работы (Чикагский, Колумбийский и др.), были построены огромные здания специально для этих работ. Специальная комиссия, состоящая из наивысших военных лиц и учёных, руководит этими работами».

Советский разведчик спешил оповестить своего «директора» о новом элементе — плутонии, который, как считали американцы, «… должен сыграть огромную роль в настоящей войне». Адамс писал: «Это важно знать нашим учёным, если у нас кто-нибудь ведёт работу в этой области, потому что здесь затратили более ста миллионов долларов раньше, чем установили, какой из этих методов более пригоден для практического производства этого нового элемента в количествах, могущих оказать влияние на ход текущей войны».

Чтобы придать сведениям сугубо теоретического характера больше практической конкретности, Адамс добавлял:

«Мой источник мне сообщил, что уже проектируется снаряд, который, будучи сброшен на землю, излучением уничтожит всё живущее в районе сотен миль. Он не желал бы, чтобы такой снаряд был бы сброшен на землю нашей страны. Это проектируется полное уничтожение Японии, но нет гарантий, что наши союзники не попытаются оказать влияние и на нас, когда в их распоряжении будет такое оружие… Нам нужно также иметь такое средство воздействия…».

Чтобы окончательно развеять у своего шефа любые сомнения относительно коварных замыслов наших союзников, Адамс завершил своё письмо следующим аргументом:

«Я считаю, что практичные американцы, при всей их расточительности, не тратили бы таких огромных человеческих ресурсов наивысшей квалификации и гигантских средств на необещающую результатов работу…

Посылаю образцы ураниума и бериллиума.

Привет.

«Ахилл»».

Немного забегая вперёд, скажем, что завербованный Адамсом «источник» (он получил кличку «Кемп») передал советскому разведчику (за всё время их сотрудничества) около пяти тысяч листов секретнейших сведений, а также образцы тяжёлой воды и урана.

Подполковник ГРУ Пётр Семёнович Мотинов был одним из тех, кто привозил из-за океана в СССР этот чрезвычайно важный груз. Спустя десятки лет он расскажет:

«… от ампулы с ураном, который я доставил в Москву, у меня до сегодняшнего дня мучительная рана на поясе. Два-три раза в год из-за этого меняют мне кровь».

А в Лаборатории № 2 дела со специалистами (то есть с толковыми физиками, имевшими специальное образование) по-прежнему обстояли неважно. По данным на март 1944 года из запланированного числа в 57 работников у Курчатова фактически работало 20 человек. Из 36 необходимых научных сотрудников налицо было всего 9. Даже из 47 человек «прочего состава» имелось всего 17.

15 мая 1944 года нарком госбезопасности Меркулов прислал Первухину (для передачи Курчатову) новые разведданные, сопроводив их письмом, в котором, в частности, говорилось:

«Материалы представляют собой фотокопии подлинных работ ведущих американских и английских учёных по вопросам научно-исследовательского и прикладного характера в области этой проблемы. Из них особо ценным для практического использования у нас является проект атомной машины, т. е. уранового котла».

Об успехах зарубежных атомщиков стало известно и Сталину. Вождь вызвал Первухина. И тот срочно потребовал от Курчатова написать подробную справку о том, в каком состоянии находятся отечественные работы по урану.

 

Справки о состоянии работ

18 мая 1944 года Курчатов составил запрошенную у него справку «о состоянии работ по проблеме» и отправил её Первухину. В документе была изображена простейшая схема атомной бомбы и популярно объяснено, как это устройство действует:

«Атомная бомба состоит из цилиндрической оболочки…».

Под словами «цилиндрическая оболочка» имелась в виду самая обыкновенная труба. Именно так и представляли себе атомную бомбу советские физики, пока не ознакомились с разведмате-риалами, в которых содержались совсем иные конструктивные решения. Однако подобное «ознакомление» было ещё впереди, поэтому справка Курчатова содержала сведения довольно устаревшие.

Мало этого, у главного атомщика страны Советов не было даже уверенности в том, что создававшаяся бомба вообще взорвётся. Более полутора лет Лаборатория № 2 работала над «проблемой урана», тысячи страниц разведданных поступило в распоряжение советских физиков, но дать однозначный ответ Курчатов всё ещё не решался, написав с осторожностью:

«В настоящее время ещё нет абсолютно достоверных данных, показывающих, что построенная таким образом бомба будет действовать, но чем дальше проводятся опыты, тем более становится уверенность в правильности схемы…

Почти несомненно (на 100 %о уверенности у нас ещё нет), что будут работать котлы из металлических зёрен обычного урана, смешанного с тяжёлой водой, и блоков обычного металлического урана, расположенных в виде решётки в массе чистого графита».

Напомним, что строки эти писал человек, только что ознакомившийся с фотокопией уранового котла, построенного в Соединённых Штатах! Но по давней своей привычке Курчатов продолжал сомневаться во всём, и поэтому не давал никаких обещаний. Он лишь указывал на препятствия, порой труднопреодолимые, которые мешали осуществить задуманное:

«Нужно, однако, сказать, что мы всё ещё далеки от практического осуществления уран-графитовых котлов. Постройка уран-графитового котла невозможна в 1944 и даже в 1945 году из-за недостаточности урана».

Справка заканчивалась очередным призывом к более действенной поддержке физиков-ядерщиков, так как, по мнению Курчатова:

«… большой сдвиг в положении по проблеме урана, который произошёл в 1943–1944 г. в нашей стране, всё ещё недостаточен. Мы продолжаем, как мне кажется, дальше отставать от заграницы. Является совершенно необходимым дальнейшее привлечение учёных к работе в Ла.б. № 2 (проф. Харитон, проф. Арцимович, н.с. Мещеряков) и дальнейшее усиление материально-технической оснащённости Лаборатории».

Первухин с содержанием курчатовской справки ознакомился и 19 мая написал докладную записку Сталину. Начиналась она с разъяснения (на случай, если вождь вдруг что-то запамятовал), что «… разработкой проблемы урана» занимается «… специальная Лаборатория № 2 Академии наук, руководимая академиком Курчатовым И.В…», а заканчивалась напоминанием о своём собственном участии в этом деле:

«… по поручению Государственного комитета обороны я повседневно наблюдаю за работой Лабораторией № 2, решая текущие дела от имени Совнаркома СССР».

Что же сообщал Сталину Первухин?

В записке, прежде всего, излагалось, по мнению наркома, самое главное:

«Расчётами физиков Лаборатории № 2 и учёными-физиками за границей установлено, что новое взрывчатое вещество или урановая бомба будет обладать колоссальной разрушительной силой».

По Первухину выходило, что это советскими расчётчиками из Лаборатории № 2 «установлено» нечто (самое главное), а «учёные-физики за границей» в этом вопросе уныло шли по нашим следам.

Но Сталин знал повадки и лукавые слабости своих соратников слишком хорошо. Провести его было трудно. Вождь любил сам скрупулёзно вникать во все тонкости любой встававшей перед ним проблемы. И авторитетные мнения видных советских академиков, не веривших в успех «атомной затеи», были ему хорошо известны. Теперь Сталину был нужен только ответ. Прямой и однозначный. Да или нет?

Впрочем, и Первухину о характере вождя было известно не понаслышке. Поэтому в своей записке нарком сразу же заявил:

«Среди учёных-физиков, не занимающихся специально урановой проблемой, распространено отрицательное мнение в отношении возможности использовать внутриатомную энергию урана, Однако это общепринятое суждение физиков как у нас, так и за границей основано на неправильных устаревших расчётах и представлениях о характере распада ядра атома».

Затем Первухин излагал то, что по урановому вопросу предпринял капиталистический Запад:

«За последние годы, судя по секретным материалам, учёные Англии и Америки добились выдающихся открытий в области выделения урана-235, а также в создании аппаратов по получению урана-235 и нового химического элемента, названного плутонием, обладающего аналогичными свойствами с ураном-235 в отношении распада ядра атома».

Зная нелюбовь Сталина ко всему, что касалось иностранного приоритета, Первухин спешно докладывал вождю, что и у советских ядерщиков тоже есть кое-какие достижения:

«Работы академика Курчатова И.В. и других физиков Лаборатории № 2 теоретически подтверждают достижения английских и американских учёных в области использования урана».

Далее в записке давались осторожные рекомендации относительно того, как в данной ситуации следовало бы поступить:

«Чтобы догнать за, границу, мы должны поставить разработку проблемы урана на положение важнейшего государственного дела, не менее крупного и важного, чем, например, радиолокация».

И, наконец, следовало конкретное предложение:

«Создать при Государственном комитете обороны Совет по урану для повседневного контроля и помощи в проведении работ по урану, примерно, в таком составе:

т. Берия Л.П. (председатель совета),

т. Молотов В.М.,

т. Первухин М.Г. (заместитель председателя),

академик Курчатов И.В.

Последнее тем более необходимо, что Лаборатория № 2 только формально числится в Академии наук, а по существу находится при Совнаркоме СССР..

Направляя Вам более детальную записку академика Курчатова по проблеме урана, прошу Вас ознакомиться и, если возможно, принять меня для доклада по данному вопросу».

В докладной записке Курчатова, приложенной к документу Первухина, кроме упомянутой уже нами схемы атомной бомбы говорилось ещё и о том, что «… распространённое у нас мнение о невозможности технического решения проблемы урана является неверным». Затем достаточно подробно рассказывалось о сути «проблемы» — в небольших разделах, озаглавленных: «Атомная бомба», «Атомные котлы», «Уран-графитовый котёл», «Атомный котёл „уран-тяжёлая вода“».

Завершалась курчатовская записка словами:

«Из изложенного видно, что хотя использование энергии урана и связано с решением труднейших задач, опасность применения атомных бомб и энергетические перспективы атомных котлов настолько существенны для государства, что всемерное развитие работ по урану является настоятельно необходимым.

Прошу Вас поручить рассмотреть вопрос о дальнейшем развитии этих работ».

Однако Сталин (так и не получивший прямого утвердительного ответа о возможности создания уранового оружия) никого «для доклада по данному вопросу» принимать не стал. И никаких документов, которые способствовали бы «дальнейшему развитию» работ по урану, не подписал. И никакого «специального органа» по урану создавать не стал.

 

Бесконечные докладные записки

Острая нехватка урана (даже для научных исследований, не говоря уже о том, чтобы создавать из него бомбу) заставляла сотрудников Лаборатории № 2 постоянно ломать головы над тем, где добыть этот дефицитный металл. 30 июля 1943 года в докладной записке Молотову Курчатов предложил:

«Поручить Наркомвнешторгу выяснить к 1 сентября 1943 г. возможность закупки в Америке 100 тонн урана».

Народный комиссариат внешней торговли «выяснял возможность» почти восемь месяцев. Меньше никак не получалось, так как всё это время работники Наркомата внешней торговли пытались убедить недоверчивых американцев в том, что запрашиваемый Советским Союзом уран необходим ему для изготовления специальных легированных сталей.

22 мая 1944 года Анастас Иванович Микоян, возглавлявший НКВТ, направил Молотову и Первухину письмо, в котором сообщал, что в США советская заявка «… на уран и его соединения для производства урановых легированных сталей» отвергнута.

За океаном без особого труда раскусили большевистское лукавство, и Микоян был вынужден признать:

«… американцы не видят смысла делиться с нами урановыми соединениями для производства сталей, и, кроме того, они выразили сомнение, что такой сильнейший химический элемент нам действительно необходим для сталей».

Тем временем из материалов разведки стало известно, что за рубежом успешно осваивается электромагнитный метод разделения изотопов. Курчатов тотчас решил взять новинку на вооружение. Разумеется, сначала её основательно проверив.

Новое дело Игорь Васильевич поручил своему старому сотруднику — заведующему лабораторией Радиевого института Михаилу Григорьевичу Мещерякову. Ознакомить его с азами зарубежного метода послали Исая Гуревича.

Однако завлаб РИАНа в достоверность полученной информации не поверил и 1 мая 1944 года написал Курчатову:

«Когда я думаю о том, что сообщил мне И.И. Гуревич, я не исключаю также возможности:

1) американцы нашли новый, чудесный способ деления изотопов, нам пока неизвестный;

2) сообщение И.И. Гуревича основано на вымысле».

Причину сомнений Мещерякова понять нетрудно. Слишком нетрадиционными, неожиданными, а порой и просто неосуществимыми выглядели идеи, которые время от времени выдвигал своим сотрудникам Курчатов. Откуда он черпал эти удивительные «озарения», никто не знал. Редкие ссылки не то, что за рубежом тоже так делают, не очень убеждали. А к внезапно возникшей способности начальника Лаборатории № 2 совершать гениальные открытия привыкнуть ещё не успели.

Между тем круг вопросов, связанных с «урановой проблемой», стремительно расширялся. Научных работников, способных не только предложить что-то дельное, но даже просто понять что к чему, по-прежнему катастрофически не хватало.

1 июня Игорь Васильевич обратился к Первухину с просьбой о разрешении «на допуск к работам Лаборатории № 2» ещё двоих специалистов. Обратим внимание на то, как Курчатов обосновывал необходимость привлечения физика Евгения Львовича Фейнберга:

«Ему я предлагаю поручить расчёты отдельных элементов, не вводя полностью в курс дел».

А разведданные из-за рубежа продолжали идти нескончаемым потоком. 19 июня 1944 года Первухин был вынужден написать Молотову:

«По проблемам урана поступает большое количество технических материалов от НКГБ и Разведупра НКО. Для разбора этих материалов и переработки их в виде заданий для Лаборатории № 2 необходимо организовать специальное бюро в составе секретариата СНК СССР».

Такое бюро будет создано. Но только через год. Сначала его назовут (по причине чрезвычайной секретности) отделом «С» — приказ наркома внутренних дел СССР от 27 сентября 1945 года. Возглавит новое подразделение заместитель начальника Разведупра НКГБ СССР Павел Анатольевич Судоплатов. Ну, а немного позднее отдел переименуют в Бюро № 2 при НКВД СССР.

Но вернёмся в год 1944-ый.

26 июня Курчатов обратился к Молотову с просьбой «подписать постановление ГОКО», которое помогло бы поскорее ввести в строй действующих циклотрон ЛФТИ. Уже шесть лет строился ускоритель! А на нём всё ещё нельзя было работать.

Наступил июль. К разведматериалам допустили Исаака Кикоина. Не ко всем, конечно, а только к тем, что касались диффузионной установки.

Ознакомившись с теми страницами («отрывками», как назвал их сам Кикоин), что были ему предоставлены, он написал заключение. В нём — уже знакомые нам (по курчатовским отчётам) оценки: просмотренный материал «весьма важен», «чрезвычайно ценен». И просьбы Кикоина напоминают требования Курчатова. В одном месте сказано: «… желательно было бы расшифровать марки каучука», про другой «отрывок» замечено: «Он был бы весьма важен, если бы он был изложен подробнее».

Последний абзац кикоинского заключения приведём полностью:

«Четвёртый отрывок посвящён описанию «вязкого уплотнения». Вопрос уплотнения в установке весьма труден, и поэтому любые материалы, касающиеся этого, чрезвычайно ценны. Поэтому желательны дальнейшие подробности об этом «вязком уплотнении»».

10 июля 1944 года в секретариат Берии поступила записка, подписанная Первухиным и Курчатовым. Называлась она «О развитии работ по проблеме урана в СССР» и начиналась довольно оптимистично: «Проведённые до настоящего времени теоретические, расчётные и экспериментальные работы по проблеме урана позволили определить пути технического использования внутриатомной энергии».

Кем именно проводились «работы», в записке не уточнялось. Явно для того, чтобы создалось впечатление, будто все урановые открытия в стране Советов делаются советскими физиками.

Затем деловито сообщалось:

«В качестве взрывчатого вещества в атомной бомбе может быть использован уран-235 или плутоний».

Впрочем, тут же следовало уточнение, что получить эти «взрывчатые вещества» не так-то просто — сначала нужно запустить уран-графитовый котёл. Или котёл на тяжёлой воде. А для этого «… требуется 500 тонн чистого графита и 50–70 тонн металлического урана» или «… 2–4 тонны тяжёлой воды и несколько тонн урана». Однако, напоминали Первухин и Курчатов, запасы урана в СССР «ничтожно малы», «чистого графита» нет, «тяжёлая вода до настоящего времени в СССР не вырабатывалась».

И, тем не менее, авторы записки считали:

«Возможно и необходимо уже сейчас… начать работы по конструированию атомной бомбы.

Является неотложной задачей скорейшее окончание начатого до войны строительства циклотрона Ленинградского физико-технического института Академии наук СССР (вес электромагнита 70 тонн) и постройка одного-двух мощных современных циклотронов с электромагнитом в тысячу тонн».

Однако выполнить эти планы было невозможно — требовалось специальное постановление ГКО. Его проект Первухин с Курчатовым и приложили к своей записке. Последний пункт этого документа выглядел так:

«15. Организовать при Государственном комитете обороны Совет по урану для повседневного контроля и помощи в проведении работ по проблеме урана в составе:

тов. Берия Л.П. (председатель),

тов. Первухин М.Г. (зам, председателя),

тов. Курчатов И.В.»

Предложение просто удивительное!

Хотя бы тем, что наглядно свидетельствует об участии Первухина и Курчатова в тайных кремлёвских интригах. Ведь проект постановления ГКО направлялся Берии втайне от Молотова, главного атомного куратора! И среди намечавшихся руководителей «Совета по урану» Молотов тоже отсутствовал.

Впрочем, позицию авторов записки понять не трудно. Полтора года совместной работы с Вячеславом Михайловичем показали, что толку от него нет никакого. Вот Лаврентий Павлович — совсем другое дело! Но говорить об этом в открытую Первухин и Курчатов остерегались.

Берии «проект постановления ГКО» понравился. Лаврентий Павлович внёс в него кое-какие уточнения. Затем в недрах НКВД документ подвергли основательной доработке. И осенью появился новый его вариант. В нём, в частности, предлагалось:

«Реорганизовать Лабораторию № 2 в Государственный научно-исследовательский институт № 100 и передать этот институт в ведение НКВД СССР (т. Берия). Утвердить директором… института № 100 академика Курчатова И.В…».

Впрочем, это были всего лишь намётки, которые предстояло представить на утверждение вождю.

Сталин их утвердит. Но не все. И не очень скоро.

 

Завершение строительства циклотрона

11 июля 1944 года в Лабораторию № 2 поступило письмо из ГРУ Генштаба Красной армии. В нём были добытые армейской разведкой в Германии и США новые материалы по урановой проблеме. Ознакомившись с ними, Курчатов тотчас написал разведчикам отзыв о прочитанном:

«Сообщаемые в письме сведения о ходе работ по проблеме урана представляют для нас громадный интерес…

Было бы крайне важно получить более подробную информацию о…

Было бы очень существенно узнать…

Важно было бы также узнать…

Было бы важно выяснить.

Было бы интересно узнать…

Было бы крайне важно получить более подробные сведения об этой установке…

Было бы важно знать единицы измерений чисел, приведённых в таблице приложения…

… Данными письма подтверждается, что в лаборатории Лауренса в Калифорнии ведутся работы по магнитному способу получения урана-235. Исключительно важно получить сведения о содержании этих работ, чертежи и фотографии установок или технические отчёты лабораторий».

Фразу о важности получения сведений Курчатов подчеркнул дважды. Кстати, он, как и наши разведчики, продолжал считать, что лаборатория Эрнеста Лоуренса расположена не в Калифорнийском университете города Нью-Йорка, а в штате Калифорния.

В тот же день своими впечатлениями о новой партии разведданных Курчатов поделился и с Первухиным:

«Материал для нас исключительно ценен потому, что, наряду с

результатами теоретических расчётов, он содержит:

1) схемы и описания опытов,

2) протоколы наблюдений и испытаний,

3) точные чертежи разного рода устройств,

4) конкретные данные по аппаратуре с указанием производящих её фирм.

Материал принесёт громадную полезу работаем наших научно-исследовательских институтов, занимающихся аналогичной проблемой…

Значительная часть материалов является секретным справочником по уран-графитовым котлам. Этот справочник для нас очень ценен, так как в нём суммирована грандиозная по объёму работа по определению важнейших физических констант для уран-графитового котла».

И как всегда свои впечатления Курчатов завершил просьбой, которую Первухин должен был переадресовать разведорганам: «Представляется весьма важным:

1) Узнать, как обстоит в настоящее время дело со строительством

и пуском в ход этого котла.

2) Получить недостающую фотографию строительства первого котла, о котором упоминается в работе проф. Ферми.

3) Получить материал по котлу «уран-тяжёлая вода» и магнитному способу получения урана-235».

Просьбы Курчатова Первухин тотчас передал в ГРУ. И разведчикам за рубеж полетели зашифрованные приказы как можно скорее выполнить всё, о чём просил главный советский атомщик.

В это время в Лаборатории № 2 (это произошло в конце лета 1944 года) состоялся пробный пуск циклотрона. Вот как это событие описал Леонид Неменов:

«В этот день Игорь Васильевич к восьми часам вечера уезжал на совещание к Б.Л. Ванникову. Но, зная, что готовится пробный пуск, попросил, если «будут достижения», позвонить ему по телефону…

Наступает решающий момент. Все замерли в ожидании. Установленный в нескольких метрах от циклотрона счётчик Гейгера заработал. Нейтроны есть!..

Все затаили дыхание. Пучок дейтронов выпущен в атмосферу. Он виден довольно хорошо. Гасим свет, и в темноте ещё ярче маячит голубовато-фиолетовый язычок у окошка ускорительной камеры. Останавливаем циклотрон.

Звоню по телефону Ванникову. Он сам берёт трубку. Здороваюсь и прошу позвать Игоря Васильевича.

— Что, пустили циклотрон? — спрашивает Ванников.

— Нет, просто Игорь Васильевич просил позвонить.

К телефону подходит Курчатов и сразу:

— Пустили? Какой ток?

— Внутри больше 50 микроампер. Вывели пучок наружу, виден при свете, — отвечаю ему.

— Выключай, чтобы ничего не испортилось. Ждите меня, через час буду, поздравляю тебя, поздравь от меня ребят!

Через час, как обещал, приехал Курчатов, весёлый, смеющийся, возбуждённый.

— Ничего не случилось? — был его первый вопрос.

Пустили установку, снова появился долгожданный пучок…

Уже четыре часа утра. Курчатов ещё раз поздравляет и зовёт к себе домой. Он так доволен и счастлив, что противоречить ему невозможно. Идём, будим Марину Дмитриевну. Она испугана, но когда узнаёт, в чём дело, смеётся. Игорь Васильевич приносит бутылку шампанского, и мы распиваем её стоя. Прощаясь с нами, он говорит:

— Завтра дополнительные измерения с парафиновыми блоками, послезавтра начнём облучение уранил-нитрата».

8 сентября 1944 года Курчатов направил Молотову, всё ещё являвшемуся руководителем уранового проекта СССР, очередную докладную записку. Читая её, трудно поверить, что написана она человеком, который являлся одним из авторов «проекта» по устранению Молотова с поста атомного куратора:

«Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Я рад сообщить Вам, что наша Лаборатория закончила строительство циклотрона и пустила его в ход в конце августа этого года… Создание этой установки является небольшим достижением в свете тех задач, которые Вы поручили, но коллектив Лаборатории воодушевлён первыми достигнутыми успехами на трудном пути.

В связи с пуском циклотрона я в этом письме хочу выразить Вам горячую благодарность за помощь, которую Вы оказали строительству установки.

Я был бы очень рад, если бы Вы смогли уделить хотя бы небольшое время и ознакомиться с этой установкой.

Академик И.Курчатов».

Тратить время на осмотр какого-то непонятного циклотрона Молотов, конечно же, не стал.

И Курчатов написал письмо Берии. Отправлено ли оно было адресату, неизвестно — данных об этом не обнаружено. Сохранился лишь рукописный черновик в курчатовском архиве, датированный 29 сентября. В письме — жалоба на неудовлетворительное состояние работ по урану:

«В течение последнего месяца я занимался предварительным изучением новых, весьма обширных (300 стр. текста) материалов, касающихся проблемы урана.

Это изучение ещё раз показало, что вокруг этой проблемы за границей создана невиданная по масштабу в истории мировой науки концентрация научных и инженерно-технических сил, уже добившихся ценнейших результатов.

У нас же, несмотря на большой сдвиг в развитии работ по урану в 1943–1944 году, положение дел остаётся совершенно неудовлетворительным…

Зная Вашу исключительно большую занятость, я всё же, ввиду исторического значения проблемы урана, решился побеспокоить Вас и просить Вас дать указания о такой организации работ, которая бы соответствовала возможностям и значению нашего Великого Государства в мировой культуре».

Как отреагировал на это послание Лаврентий Павлович, неизвестно. Но, судя по всему, достаточно благосклонно, потому что с этого момента деловые бумаги по атомной тематике стали всё чаще поступать именно в его адрес.

Исправно работал и ускоритель Лаборатории № 2, облучая урановые соединения. В результате возникал плутоний. В октябре были получены первые крохи этого «неземного» элемента (около 0,3 нанограмма).

А в НКВД спешно собирали материалы о положении дел с добычей урана в нашей стране. В начале ноября 1944 года заместитель наркома боеприпасов генерал Василий Алексеевич Махнёв составил справку для Берии. В ней, в частности, говорилось:

«За 2 истекших года…. разведка урановых месторождений почти не сдвинулась с места….

На добыче руды на всех предприятиях НКЦМ [наркомат цветной металлургии — Э.Ф.] работает не более 100–150 рабочих, 10–15 автомашин и до 20 лошадей и ишаков.

На всех разработках не хватает тачек, горнопроходческого оборудования, лопат, фонарей.

Месторождения разрабатываются хищнически, значительная часть богатой руды выбрасывается в отвалы».

О положении дел в Лаборатории № 2 сообщалось:

«Лаборатория… не имеет жилья, оборудования, материалов, и в связи с этим план работ Лаборатории срывается.

Ценнейший запас радия (4 грамма) Лаборатория из-за отсутствия специального хранилища держит в картофельной яме».

Уже этих фраз вполне достаточно для того, чтобы понять, что в 1944 году в Советском Союзе к урановой проблеме относились с беспечным равнодушием.

А в Германии в это время уже вовсю заработала урановая машина (реактор). Немцам, правда, по-прежнему не хватало высокообогащённого урана, поэтому было решено попробовать изготовить бомбу малой мощности. Глава ГРУ Генштаба Красной армии Иван Ильичёв с тревогой докладывал советскому руководству:

«Эти бомбы могут замедлить темпы нашего наступления».

Немецкие урановые бомбы темпы наступления Красной армии не замедлили. Главным образом потому, что в Третьем Рейхе к вопросам создания атомного оружия тоже относились с большой прохладцей. Физикам-ядерщикам Германии были известны слова Гитлера, сказанные им на одном из совещаний:

«В этой войне победит тот, кто будет иметь больше самолётов и танков. Это азбука военной доктрины. Не урановые утопии, не болтовня по поводу новых видов оружия, а наращивание темпов выпуска того, что мы имеем. А мы имеем прекрасные «мессершмиты» и могучие «тигры»».

Чтобы узнать, кто же окажется прав в этой войне мнений, ждать оставалось совсем недолго.