Создание атомных предприятий
Ещё в октябре 1945 года заместитель наркома внутренних дел СССР (он же начальник 9-го Управления НКВД) Авраамий Завенягин доложил Берии, что на Урале выбраны две площадки для строительства атомных предприятий (их тогда называли заводом № 1 и заводом № 2, а впоследствии переименовали в объекты № 813 и 817). На территории одного из будущих предприятий планировалось установить «аппараты А», то есть промышленные уран-графитовые котлы. Для наработки плутония. Для будущих атомных бомб.
Одновременно на территории Лаборатории № 2 началось сооружение опытного физического уран-графитового котла. Этой стройке Курчатов отдавал много времени и сил. Физик Игорь Николаевич Головин вспоминал:
«Игорь Васильевич не чурался самой черновой работы. Один из рабочих, который помогал Курчатову складывать первые призмы из графита и урана для первого атомного котла, вспоминал, что Курчатов порой сам приходил туда, где перетаскивались десятки и сотни тонн материала, и принимал вместе с рабочими участие в раскладывании графитовых блоков, сам вставлял урановые блочки в рассверленные гнёзда, а когда его просили уйти, говорил:
— Черновая работа определяет успех, её надо выполнять всегда наилучшим образом».
Справедливости ради следует сказать, что и главный куратор Атомного проекта тоже не сидел, сложа руки. Правда, его участие в становлении отрасли была весьма специфическим. Вот свидетельство Юлия Харитона:
«Берия, надо сказать, действовал с размахом, энергично, напористо. Часто выезжал на объекты, разбирался на месте, и всё задуманное обязательно доводилось до конца.
Никогда не стеснявшийся нахамить и оскорбить человека, Берия был с нами терпим и, трудно даже сказать, крайне вежлив. Если интересы дела требовали пойти на конфликт с какими-либо идеологическими моментами, он, не задумываясь, шёл на такой конфликт. Если бы нашим куратором был Молотов, таких впечатляющих успехов, конечно, не было бы».
Это действительно было так. Без твёрдой поддержки сверху, дело с места не сдвинулось бы. Ведь в атомной лаборатории многого не хватало. Электрофизик Владимир Комельков рассказывал:
«Сложнейшим был вопрос о кадрах. В войне погибли тысячи и тысячи талантливых инженеров и учёных. Молодых специалистов выпускалось мало, да и их помощь становилась ощутимой лишь через два-три года…
Не следует думать, что нам, участникам тех событий, были предоставлены особые возможности. Не хватало оборудования, приборов, людей, помещений. Нашими ближайшими помощниками были молодые, только что окончившие техникумы и институты люди, да и их было мало. И, тем не менее, с каждым днём программа продвигалась вперёд».
1 декабря 1945 года вышло постановление СНК СССР № 3010-895сс. Назывался этот документ (его подписал Берия) — «Об организации Лаборатории № 3 Академии наук СССР». Настоятельные просьбы академика Алиханова вывести его из-под подчинения Курчатову были удовлетворены — Абрам Исаакович назначался директором вновь создаваемой Лаборатории, то есть становился таким же начальником, как и Курчатов.
14 декабря на очередном (десятом) заседании Спецкомитета было принято решение «Об организации Конструкторского бюро № 5», то есть того самого подразделения, в котором и предстояло создавать советскую атомную бомбу.
17 декабря Берия подписал ещё одно постановление СНК СССР № 3110-934сс «Об организации Лаборатории № 4 Первого главного управления при СНК СССР». Этот документ обязывал «Первое главное управление при СНК СССР (т. Ванников) организовать Лабораторию № 4 под руководством профессора Ланге».
Фриц Фрицевич Ланге наконец-то получал долгожданную самостоятельность. И начинал заниматься главным своим делом — «процессом разделения изотопов урана методом циркуляционного центрифугирования».
22 декабря на очередном 11-ом заседании Спецкомитета Берия и Маленков отсутствовали. Председательствовал Николай Вознесенский.
В отсутствие главных кураторов заседание длилось недолго, решения принимались «в основном» или переносились на потом. Но проект Постановления Совнаркома о премировании за открытие новых месторождений урана и тория был всё-таки принят.
Приближался первый мирный Новый год, работы по боевой атомной тематике не приостанавливались. 27 декабря 1945 года вышло постановление СНК СССР № 3174-962сс, согласно которому артиллерийскому заводу имени Сталина предписывалось изготовить «три опытных турбокомпрессора РЗВ» для Лаборатории № 2. В документе указывались сроки: первый турбокомпрессор «должен быть готов к 30 марта 1946 года, второй — к 1 мая, третий — к 1 июня».
Под загадочной аббревиатурой «РЗВ» скрывались опытные образцы специальных машин по разделению изотопов урана диффузионным способом.
Постановление подписал Сталин.
Уже в этих мелких деталях (ещё раз обратим на них внимание) советский Атомный проект существенно отличался от аналогичных зарубежных. Ведь ни Рузвельт в США, ни Черчилль или Эттли в Великобритании, ни Гитлер в Германии никогда не подписывали документов, в которых самым подробнейшим образом расписывался каждый шаг будущих исполнителей. А Сталин постоянно отдавал распоряжения типа:
«Обязать Лабораторию № 2 АН СССР (тт. Кикоина и Вознесенского) к 1 января 1946 г. выдать артиллерийскому заводу им. Сталина полный комплект чертежей на изготовление опытных «турбокомпрессоров РЗВ»».
Вождь скреплял своей подписью указания, казалось бы, вполне очевид ные:
«Обязать Наркомтрансмаш (т. Малышева) поставить артиллерийскому заводу им. Сталина… заготовки деталей для „турбокомпрессора РЗВ“… в количествах и сроки согласно Положению № 1».
Мало этого, Сталин подписывал и такие (вероятно, совершенно немыслимые с точки зрения руководителей западных стран) уточнения:
«Обязать Наркомторг СССР., выделить с января 1946 г. артиллерийскому заводу им. Сталина…. лимиты (дополнительно к имеющимся):
а) продовольственные (в месяц)
по 500 руб. по 300 руб. по 200 руб.
на 2 чел. на 5 чел. на 5 чел.
вторых горячих блюд со 100 г хлеба (ежедневно) на 2000 чел…».
Нарком атомных дел
29 декабря 1945 года появилось ещё одно важное правительственное постановление. Оно касалось наркома внутренних дел Берии и предписывало ему сдать свои властные чекистские полномочия генералу С.Н. Круглову, бывшему охраннику Сталина. Сам же Лаврентий Павлович по поручению вождя должен был полностью сосредоточиться на атомной программе. Оставаясь заместителем председателя Совнаркома, Берия теперь становился как бы народным комиссаром атомных дел.
Новый нарком взялся за дело очень энергично.
Уже 2 января 1946 года он подписал постановление СНК СССР № 1-1сс «О системе премирования… за открытие новых месторождений… А-9 и Б-9». Под загадочным обозначением «А-9» и «Б-9» скрывались уран и торий.
Правительственный документ гарантировал:
«За открытие новых месторождений… руд Б-9 со средним содержанием металла в руде 0,1 % и при наличии запасов не менее 100 т металла устанавливается премия в размере 250 руб. за тонну металла,
При увеличении содержания металла в руде сверх 0,1 % премия увеличивается на 20 % за каждые 0,1 % содержания».
Создатели атомной бомбы остро нуждались в запасах стратегического сырья, и поэтому Берия торопил геологов, суля им солидные вознаграждения.
Кто знает, то ли по рекомендации Сталина, то ли из-за недавней критики со стороны академика Капицы (резкой, но вполне справедливой), то ли просто от своей природной любознательности, но, освободившись от необходимости руководить НКВД, Берия решил вникнуть в урановые дела поосновательней. И затребовал от члена Спецкомитета Авраамия Завенягина подробного доклада о том, как этот вопрос решался в гитлеровском Третьем Рейхе.
8 января 1946 года докладная записка была готова:
«Товарищу Берия Л.П.
Германия располагала значительным количеством крупных учёных, хорошо подготовленных в области ядерной физики… К числу их относятся: Планк, Гейзенберг, Ган, Штрассманн, Боте, Лауе, Герц, Герлах, Гофман, Флюгге, Арденне, Дибнер, Дёппель и ряд других.
… в лице своих учёных Германия имела все возможности разрешить проблему атомной бомбы. Хорошее оборудование немецких физических лабораторий общеизвестно, в чём имели возможность убедиться и наши работники при демонтаже и вывозе этих лабораторий в Советский Союз.
В Германии было построено четыре циклотрона, из которых три вывезены в Советский Союз, ряд высоковольтных установок, из которых четыре (вероятно, большая часть) вывезены в Советский Союз…
Из перечисленных немецких учёных большая часть принудительно была эвакуирована из Берлина и Восточной Германии в Западную и Южную Германию и попала в руки американцев и англичан (в частности, Ган, Гейзенберг, Герлах, Дибнер, Боте, Лауэ). В наши руки попала лишь меньшая часть».
Но и эта «меньшая часть» немецких физиков состояла из нескольких десятков человек. Всего к началу 1946 года для участия в советском Атомном проекте из Германии в СССР было вывезено 52 специалиста по ядерным делам. Большую группу учёных, инженеров и техников отправили в Сухуми. На секретном заводе № 12 в Ногинске активно работала команда доктора Николая Риля. Под его руководством отрабатывались три методики получения металлического урана: немецкая, американская и советская. Самой перспективным оказался способ, которым Риль пользовался ещё в Германии, когда из бельгийской руды с помощью чистого кальция удавалось получить порошок металлического урана весьма хорошего качества. И уже в январе 1946 года первые партии секретного стратегического металла были отправлены в Лабораторию № 2, где он сразу же пошёл на создание опытного уран-графитового котла.
Но вернёмся к докладной записке Авраама Завенягина. После краткой информации о научном и техническом потенциале Третьего Рейха речь в ней сразу же пошла о причинах неудач в деле создания ядерного оружия:
«По словам опрошенных немецких учёных, запоздание Германии с разработкой атомной бомбы объясняется следующими причинами.
Непониманием германским правительством возможности использования атомной энергии для нужд войны и недостаточным вниманием к этому вопросу.
Руководство разработкой этой проблемы германское правительство поручило первоначально Шуману и Эзау, не являвшимися специалистами в этой области. Впоследствии это руководство было возложено на Геринга и двух серьёзных физиков — Герлаха и Дибнера. Однако и в этот период средств для этой проблемы было выделено недостаточно».
Просчёты немецкой стороны очень напоминали те ошибки, что были допущены на первых порах и в СССР: недостаток внимания со стороны властей, а затем и опора на специалистов средней руки. Впрочем, последний недостаток очень скоро был преодолён с помощью щедрого потока разведматериалов из Великобритании и США. Они подарили советским физикам редчайшую возможность — постоянно пользоваться услугами опытнейших консультантов высочайшей квалификации.
Об этом Завенягин, конечно же, не писал, но подобные выводы легко читались между строк его записки:
«Германское правительство больше надежд возлагало на реактивную технику — самолёты и реактивные снаряды. Сама проблема атомной энергии некоторое время была да. же подчинена вопросам реактивной техники и подводного флота, в качестве двигателя для которого предполагалось использовать атомную энергию.
Лишь значительно позже, по-видимому, с начала 1944 года (о чём говорят найденные нами документы за подписью Дибнера), в планах работ по использованию атомной энергии появляются задачи разработки атомных бомб и урановых боевых отравляющих веществ (таковыми могут быть радиоактивные продукты распада урана).
Второй причиной отставания Германии является, по мнению опрошенных немецких учёных, бомбардировка германских городов и неоднократные перемещения исследовательских учреждений из одного пункта в другой».
Картина, нарисованная Завенягиным, видимо, произвели впечатление на Берию, и он распорядился подготовить ещё более подробный доклад по ядерной проблеме. Для предоставления его самому товарищу Сталину. Это ответственное дело поручили Курчатову, Кикоину, Ванникову, Первухину и Завенягину.
Но тут из-за океана поступили известия, заставившие насторожиться.
Акция коварных американцев
12 августа 1945 года за океаном была издана книга «Атомная энергия для военных целей. Официальный доклад о создании атомной бомбы под руководством правительства Соединённых Штатов». Её автором был американский физик-ядерщик Генри Девольф Смит, до войны работавший в Кавендишской лаборатории и в Принстонском университете, а в 1943 году приглашённый в Лос-Аламос для участия в «Манхэттенском проекте».
Как только книга Генри Смита попала в руки спецработников советского посольства в США, её тотчас переправили в СССР.
Примерно в это же время из-за океана в Москву пришла не менее неожиданная телеграмма. В ней содержалось предложение советским учёным принять участие в составлении другой книги по атомной тематике.
В соответствующих органах страны Советов, естественно, заволновались. Чекисты сразу предположили, что цели у Америки явно разведывательные. Там, за океаном, видимо, давно уже поняли, с какой целью большевики пытались закупить в США уран, для чего они охотились за немецкими физиками, и зачем вывозили их в СССР вместе с оборудованием физических лабораторий и запасами урана. Теперь Соединённые Штаты задались целью узнать, насколько далеко продвинулась советская наука в этом секретнейшем урановом деле.
Начальник Бюро № 2 НКГБ СССР обратился с тревожными вопросами к главе Первого главного управления. 11 января 1946 года Борис Ванников и Павел Судоплатов написали Берии письмо, в котором выразили своё отношение к коварным заокеанским замыслам:
«Дать ответ на согласие принять участие советских учёных-физиков в книге, которую предлагают физики США, не представляется возможным, так как содержание указанной книги не известно, а просмотреть эту книгу на месте в США, как предложено в письме, поручить некому».
В ту пору власти ни в ком не были уверены. А выпустить кого-либо из советских учёных за рубеж (даже просто для просмотра книги) считалось делом очень рискованным.
Мало ли что?
Правда, был академик Курчатов, который, вроде бы, пользовался благосклонностью властей. Но он был во всём солидарен с чекистами, о чём Ванников с Судоплатовым доложили Берии:
«Академик Курчатов также высказался о нецелесообразности его участия в этой книге, мотивируя тем, что он лично не сможет ознакомиться с содержанием её».
А между тем к советским учёным обратились не просто какие-то «американцы», абсолютно никому неизвестные. Телеграмма, пришедшая из США, была подписана учёными с мировыми именами: Альбертом Эйнштейном, Гарольдом Юри, Ирвингом Ленгмюром и Робертом Оппенгеймером. Вот почему проект ответа (как и в случае с Жолио-Кюри) поручили составить президенту Академии наук С.И. Вавилову. Такой ответ вскоре был подготовлен:
«Советские физики и другие учёные СССР горячо приветствуют выра. женное в Вашей телеграмме пожелание установить международное сотрудничество в разрешении проблемы использования атомной энергии на благо человечества
Советские учёные просят выразить Вам признательность за приглашение принять участие в книге об атомной бомбе и сожаление о том, что они из-за технических затруднений лишены возможности высказать своё конкретное суждение в отношении фактов, предполагаемых к опубликованию…».
12 января Берия направил коротенькое письмо Молотову:
«Наши учёные (академик Курчатов, академик Иоффе) считают невозможным опубликовать свои конкретные суждения в отношении фактов об атомной бомбе в книге, предполагаемой к опубликованию американскими учёными, ввиду того, что просмотр рукописи возможен лишь в Нью-Йорке.
В настоящее время в Америке нет никого из советских физиков, сведущих в специальных вопросах, составляющих содержание книги, кому можно было бы поручить ознакомиться с рукописью».
Таким образом, вопрос был закрыт. И никакого сотрудничества между физиками США и СССР не получилось.
Зато был готов доклад товарищу Сталину.
Секретный атомный доклад
17 января 1946 года доклад, составление которого было поручено Курчатову, Кикоину, Ванникову, Первухину и Завенягину, был подготовлен. Ему дали деловое название: «О состоянии работ по получению и использованию атомной энергии». Берия, Маленков и Вознесенский документ завизировали. И направили вождю. Сопроводив коротеньким списком «товарищей, которых желательно вызвать».
При внимательном знакомстве с содержанием доклада обнаруживаются многочисленные случаи явного лукавства. Иногда составители пытались как-то закамуфлировать отсутствие искренности, но чаще всего лукавили почти в открытую.
Первое и самое главное лукавство обнаруживается уже в самом первом абзаце доклада. В нём утверждалось, что урановая эпопея зародилась в научных лабораториях Советского Союза. Причём не сама по себе, а исключительно благодаря мудрой заботе партии и правительства.
Вчитаемся в строки, которыми начинается доклад:
«Исследовательские работы по проблеме урана начались в 1943 году в Лаборатории № 2 Академии наук СССР небольшой группой молодых советских физиков под руководством академика Курчатова, которой ГОКО поручил изучить эту проблему и определить возможность практического использования внутриатомной энергии в военных и мирных целях».
Вот, стало быть, откуда (и по чьей инициативе) всё появилось!
И если бы мудрый большевистский вождь, глава Государственного комитета обороны, не «поручил» бы ответить на некий заковыристый ядерный вопрос «группе молодых советских физиков», вряд ли кто-нибудь вообще задумался над урановой проблемой!
Читаем дальше:
«В 1944 году Лаборатория № 2 дала положительный ответ на этот вопрос».
Получается, что не было мучительных раздумий учёных с мировыми именами, не было тысяч расчётов и опытов, проведённых в лабораториях Германии, Великобритании, Франции и Соединённых Штатов Америки. Был только «вопрос» вождя и «положительный ответ» на него «молодых советских физиков» из Лаборатории № 2!
Составители доклада, конечно же, перестарались. Сталин был не тот человек, на которого могло подействовать такое примитивное лукавство. Он прекрасно знал о том, как возникла в СССР «урановая проблема», и каким образом руководство страны Советов пыталось её решить. Поэтому ту отлакированную картину, что пытались развернуть перед ним члены атомного Спецкомитета, вождь должен был воспринять с саркастической улыбкой.
Но то — Сталин.
А как понять, что к чему, поколению нынешнему? Ведь под атомным докладом стоят подписи двух известнейших советских физиков и трёх государственных деятелей очень высокого ранга. И адресован этот документ первому лицу советского государства! А в нём (без тени смущения) говорится:
«… в ходе исследований стало очевидным, что решение этой новой проблемы науки и техники является задачей весьма большой по масштабам и чрезвычайно сложной по содержанию. Решение научных вопросов проблемы использования атомной энергии требует участия большого количества учёных из самых разносторонних областей науки…».
От родного советского правительства требовалось теперь только одно — щедро оплачивать все расходы. О том, что деньги могли истратить не по назначению, беспокоиться было не нужно — ведь Атомный проект находился под неустанным контролем со стороны партии. И Сталину, который к тому времени подписал десятки постановлений Совнаркома и был в курсе всех атомных дел, зачем-то вновь напоминалось:
«Для руководства работами по исследованиям и практическому использованию внутриатомной энергии при СНК СССР в августе 1945 года был создан Специальный комитет».
Затем подробно перечислялось, кто за какое дело отвечает:
«… при Комитете образованы:
1. Научно-технический совет с участием академиков Курчатова, Иоффе, Алиханова, Хлопина; профессоров Кикоина, Вознесенского, Харитона для предварительного рассмотрения научных вопросов и руководства научно-исследовательскими работами.
2. «Бюро № 2» из работников НКГБ и НКВД, объединившее закордонную работу по получению нужной для исследований и практических работ информации по проблеме урана».
Последний пункт впервые нёс в себе нечто, похожее на правду — сообщение о том, что «нужная для исследований и практических работ информация» добывается за кордоном.
Далее шло перечисление подразделений, созданных для «организации работы»:
«Позднее (в дека. бре 1945 г.) при Специальном комитете образован Инженерно-технический совет из инженеров и хозяйственных руководителей (в составе тт. Первухина, Малышева, Завенягина, Алексеенко, проф. Емельянова, Касаткина) для обеспечения инженерно-технического руководства проектированием и сооружением атомных установок…
Для исполнения хозяйственных функций по руководству научно-исследовательскими и практическими работами, связанными с использованием атомной энергии, при СНК СССР организованно «Первое главное управление», находящееся в непосредственном подчинении Специального комитета».
Авторы доклада пытались убедить Сталина в том, что судьбу советского Атомного проекта определяют большевики-политики, учёные-физики, чекисты-разведчики и инженеры-хозяйственники.
В отдельную главку был выделен вопрос об использовании «трофейной» составляющей «урановой проблемы»:
«На базе вывезенных из Германии кадров учёных и специалистов и оборудования физических институтов (вывезена группа учёных и инженеров и техников из 70 человек, в т. ч. 3 профессора, 17 докторов и 10 инженеров) в системе НКВД СССР организованы:
Институт «Г» — в котором работает группа учёных и инженеров во главе с физиком Герцем,
Институт «А» — во главе с Арденне;
Металлургическая лаборатория (по урану) — где работает группа инженеров, возглавляемая доктором Рилем».
Сообщалось Сталину и о том, что весь уран для советской атомной бомбы будет трофейным:
«В 1945 году выявлено и вывезено из Германии и Чехословакии различных химических соединений урана (окись-закись, азотнокислые соли, металлический уран) общим весом, в пересчёте на металл, 220 тонн.
Производство металлического урана организуется на заводе № 12 (г. Ногинск), где оборудуется завод по получению 100 тонн металлического урана в год — свежего и 200 тонн — регенерированного (отработанного в котлах)».
Ознакомив Сталина с тем, какие силы брошены на решение «урановой проблемы», авторы доклада давали вождю осторожное обещание (в главе «Выводы о состоянии и перспективах работ по получению атомных взрывчатых веществ»):
«… даже при условии интенсивного проведения подготовки сырья, материалов, оборудования, строительных работ, с привлечением к этому делу большого круга предприятий, инженерных сил и всех необходимых средств мы при удачном разрешении всех научных и инженерных вопросов сооружения „котла уран-графит“ и диффузионного за. вода сможем, в лучшем случае, получить атомное взрывчатые вещества для первых экземпляров бомб не ранее конца 1947 — первой половины 1948 г…».
После этого признания в докладе излагалось, что именно необходимо соорудить (какие «котлы», «заводы», «установки» и так далее) и какие материалы потребуются для создания атомной бомбы. Тут же как бы вскользь напоминалось:
«Все эти виды материалов и сырья ранее у нас не производились, каких-либо запасов и опыта производства их не было».
Таким образом, Сталин ставился в известность, что грандиозные масштабы атомного проекта требуют не только колоссальных денежных средств, но и целой армии специалистов особой квалификации.
После атомного доклада
Доклад, составленный членами Спецкомитета, Сталину, судя по всему, понравился. 25 января 1946 года вождь принял Курчатова.
После аудиенции в Кремле Игорь Васильевич кратко записал свои впечатления от исторической встречи:
«Беседа продолжалась приблизительно около часа с 7.30. до 8.30. вечера. Присутствовали т. Сталин, т. Молотов, т. Берия…».
Начальник Лаборатории № 2, не «подставляя» ни Берию, ни Молотова, ознакомил вождя с теми трудностями, что стояли на пути создания советской атомной бомбы. Материального, организационного и кадрового порядка. Просил помощи. Вождь обещал помочь. И дал совет, каким образом следует вести работы по «проблеме урана».
Сталинские слова произвели на Курчатова огромное впечатление, которое, вернувшись домой из Кремля, он тут же зафиксировал на бумаге.
Те, кто читал эту запись, обращали внимание на то, что в высказываниях вождя прочитывается его «ответ» на недавнее письмо академика П.Л.Капицы. Ведь Пётр Леонидович, как мы помним, пытался убедить Сталина, что советскую атомную бомбу следует создавать «скоро и дёшево». Что тот путь, по которому пошли советские атомщики («американский», по мнению Капицы)…
«… совсем безалаберен и без плана… Мы забываем, что идти американским путём нам не по карману и долго».
Так полагал Капица.
В словах же Сталина, касавшихся советской «атомной перспективы», звучало совсем иное (чуть ли не прямо противоположное) мнение. И это сразу заметил Курчатов:
«Во взгляда, х на будущее развитие работ т. Сталин сказал, что не стоит заниматься мелкими работами, а необходимо вести их широко, с русским размахом, что в этом отношении будет оказана самая широкая всемерная помощь.
Т. Сталин сказал, что не нужно искать более дешёвых путей, что не нужно дошлифовывать работу, что нужно вести работу быстро в грубых основных формах. Он высказал мысль, что… всякое большое изобретение вначале было грубым, как это имело место с паровозом».
Таким образом, начальник Лаборатории № 2 как бы получал сталинское одобрение его, «курчатовского» способа создания атомной бомбы. Да, «дорогого», да, «безалаберного», но чем-то явно понравившегося вождю.
Вскоре этому пришло подтверждение: 28 января 1946 года Сталин подписал постановление СНК СССР № 225-96сс, в первом пункте которого предлагалось одним ударом, по-большевистски, по-сталински решить кадровую «трудность»:
«Обязать Комитет по делам высшей школы при СНК СССР… организовать подготовку инженеров-физиков и специалистов по физике атомного ядра и радиохимии».
А чтобы ни у кого не возникало сомнений в том, что вопрос этот находится под личным контролем вождя, в постановлении был пункт пятнадцатый, в котором оговаривалась самая, казалось бы, несущественная мелочь:
«Установить лимит расхода автобензина на легковую автомашину для Института физики атомного ядра Московского государственного университета в количестве 600 л в месяц».
Мудрый вождь ещё раз наглядно продемонстрировал, что он знает всё, всё видит и всё учитывает! От проблем мирового и всесоюзного масштаба до таких мелочей, как количество бензина в баке автомобиля, которому предстояло возить директора вновь организуемого института. А физики-ядерщики поняли, что Сталин в обиду их не даст.
29 января Спецкомитет собрался на очередное заседание. Первым был рассмотрен кадровый вопрос:
«Утвердить заместителем председателя Научно-технического совета т. Курчатова И.В…».
Затем обсудили ситуацию с книгой Генри Смита. Членам атомного Комитета сказали, что Сталин призвал вести атомные дела «широко, с русским размахом», и комитетчики единогласно решили:
«1. Издать книгу Г.Д. Смита „Атомная энергия для военных целей“ тиражом в 30 000 экз.
2. Предрешить, что не менее 60 % тиража должно быть направлено для продажи научным работникам и в библиотеки научно-исследовательских институтов АН СССР, наркоматов и ведомств, 20%о — для продажи в вузах и втузах и 20 % — в свободную продажу через книжную торговую сеть Союзпечати.
3. Установить цену на книгу — 5 руб. за экземпляр…
6. Утвердить ответственным редактором по изданию книги т. Иванова Г.Н. (т. Кольченко Георгий Николаевич — ст редактор Бюро № 2)».
Впрочем, доктор физико-математических наук Михаил Романовский вспоминал впоследствии и о другом редакторе этого издания:
«… редактировал книжку Смита Исай Исидорович Гуревич».
Советские читатели (спецчитатели, если точнее) встретили книгу с большим интересом. А три её экземпляра по личному указанию Сталина было направлено опальному академику Капице.
На том же заседании Спецкомитета (29 января), опять же исходя из слов вождя о том, что «не нужно искать более дешёвых путей», было принято решение «О закупке в Германии, Австрии, Чехословакии оборудования и приборов для научно-исследовательских организаций и предприятий специального назначения».
Рождавшаяся атомная отрасль, и до того практически ни в чём не чувствовавшая отказов, теперь и вовсе стала жить под лозунгом: «Обеспечивая себя всем необходимым, за ценой не постоим!».
Поэтому неудивительно, что очередной доклад Сталину, написанный Курчатовым 12 февраля 1946 года, начался с почти дословного цитирования вождя, призывавшего «не мелочиться»:
«В соответствии с Вашими указаниями о необходимости придать работам по использованию внутриатомной энергии больший размах и наиболее целесообразное направление в дальнейшем привлечении к этим работам учёных докладываю следующие свои соображения…».
И Курчатов, ещё раз подробно изложив состояние дел в отрасли, пообещал привлечь к атомным работам лучших учёных страны, в том числе академиков Семёнова, Несмеянова, Фока, члена-корреспондента Тамма и многих других. Чётко уловив настроение Сталина, доклад завершался словами, шедшими вразрез с точкой зрения опального Капицы:
«Нашей науке, промышленности и строительным организациям предстоит в 1946 г. и последующих годах осуществить миллиардные вложения в атомную промышленность., провести огромную работу с колоссальными затратами материально-технических ресурсов и решить много новых, сложных и трудных задач… Я уверен, что мы успешно справимся с этим делом при существующей организации руководства работой…».
Иными словами, «дело» предстояло очень трудное, но организация «руководства работой», была столь великолепной, что в успехе затеянного Курчатов не сомневался.
Да и какие могли быть сомнения, когда 14 февраля 1946 года Спецкомитет принял проект постановления Совнаркома «О премиях для научных и инженерно-технических работников за научные достижения по использованию атомной энергии».
Но Берия прекрасно понимал, что, если ядерщиков завлекать одними только «пряниками», толку будет не очень много. Поэтому вторым пунктом повестки дня был рассмотрен вопрос о «кнутах». Было принято решение:
«Проект Постановления СНК СССР „Об уполномоченных Совнаркома Союза ССР при важнейших научно-исследовательских институтах и лабораториях“ внести на утверждение Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР товарища Сталина И.В…».
В этом документе речь шла о том, что возле каждого ядерщика, ждущего от советской власти сладкого «пряничка», должен находиться чекист-соглядатай или — по новой терминологии — «уполномоченный».
Предложение Спецкомитета о чекистах-уполномоченных Сталин утвердил 8 марта (постановление Совнаркома № 523-215сс), тем самым резко повысив статус тех, кому было поручено надзирать за деятельностью атомных учреждений. Пока речь шла только о шести уполномоченных (трое назначались из наркомата госбезопасности, трое — от наркомата внутренних дел).
С Лаборатории № 2 отныне (вместо чекиста-полковника П.В. Худякова) не спускал глаз генерал НКГБ Николай Иванович Павлов. В Институт физических проблем был определён генерал А.Н. Бабкин, в ЛФТИ — В.П. Поляков и так далее. Но это было только начало. Очень скоро правительственные «уполномоченные» появятся во всех подразделениях атомной отрасли.
«Уполномоченные Совнаркома» стали «государевым оком» в каждом секретном атомном учреждении. Отныне их подробные отчёты обо всём, что происходило в коллективах физиков-ядерщиков, стали регулярно поступать на Лубянку.
2 марта 1946 года вождь подписал постановление СНК СССР об организации лаборатории № 1 «… при Харьковском физико-техническом институте Академии наук Украинской ССР <…> на базе отдела физики атомного ядра указанного института». Начальником лаборатории назначили профессора К.Д. Синельникова.
С этого момента в СССР стали действовать четыре научных атомных центра, четыре закрытых спецлаборатории!
Вскоре Совет Народных Комиссаров был переименован в Совет Министров. Одними из первых его постановлений стали документы об учреждении тех самых «пряников» для создателей атомной бомбы, о которых хлопотали члены Спецкомитета. 21 марта Сталин подписал постановление Совмина СССР № 627-258сс: «О премиях за научные открытия и технические достижения в области использования атомной энергии», а также постановление СМ СССР № 628-259сс: «О премиях за открытие новых месторождений урана и тория».
Оба правительственных решения, «… считая всемерное развитие научных и инженерных изысканий по практическому использованию атомной энергии для народнохозяйственных целей и для нужд обороны задачей первостепенного значения», устанавливали для особо отличившихся солидные денежные вознаграждения.
К примеру, физик-ядерщик, руководивший работами, которые удостаивались первой премии, мог рассчитывать:
на денежную премию в размере одного миллиона рублей, на высшую степень отличия — звание Героя Социалистического Труда,
на почётное звание Лауреата Сталинской премии первой степени. Он также получал за счёт государства:
в собственность в любом районе Советского Союза дом-особняк и дачу с обстановкой, а также легковую машину,
право на заграничные научные командировки каждые три года сроком от 3 до 6 месяцев,
право на обучение своих детей в любых учебных заведениях СССР, право (пожизненно для себя, жены или мужа и до совершеннолетия для детей) бесплатного проезда в пределах СССР железнодорожным, водным и воздушным транспортом.
Для физиков рангом пониже вознаграждение было, естественно, немного скромнее. Премии были предусмотрены пяти категорий. Причём всякий раз чётко оговаривалось, что они могут быть вручены либо «за разработку проверенного и принятого к промышленному применению метода получения» плутония и урана, либо «за создание проверенной конструкции атомной бомбы», либо «за важнейшее открытие в области физики атомного ядра и космического излучения».
Бросается в глаза пункт «е» постановления Совмина. Он обещал премию «за разработку проверенного способа защиты от атомных бомб».
Работникам геолого-разведывательных партий сулились те же блага. За исключением загранпоездок. И размеры денежного вознаграждения были поменьше: максимальная — уже не миллион рублей, а всего 600 тысяч.
Вспомним, что решение об этих невероятно щедрых посулах принималось в тот самый момент, когда советский народ был вынужден туго затягивать пояса. После войны жилось ох как несладко!
Самое любопытное заключается в том, что проект постановления о наградах учёным-ядерщикам был разработан Курчатовым, Алихановым, Первухиным, Завенягиным и Махнёвым. Физики торопились застраховаться. Они желали знать, за что именно им предстоит «вкалывать».
Судьбы «атомных» академиков
26 февраля 1946 года академик Александр Лейпунский направил Лаврентию Берии письмо. Тональность этого послания сильно отличается от оптимистического настроя курчатовских строк, адресованных вождю. В письме Лейпунского была та же озабоченная печаль, что и в письме академика Капицы Сталину:
«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович!
Меня заставляет обратиться к Вам с этим письмом глубокое убеждение в том, что работы по урану развиваются недопустимо медленно, несмотря на то, что важность и особенно срочность решения поставленных перед нами задач требуют максимального ускорения работы. При существующих темпах возникает серьёзное опасение, что практическое решение затянется очень надолго».
Лейпунский, как и Капица, недоумевал и даже высказывал недовольство по поводу того, как ведутся атомные дела:
«До сих пор мы базируем все наши расчёты, предположения и работы на значениях основных ядерных величин, измеренных не нами. Если окажется, что им нельзя доверять, что не исключено, то это может иметь самые неприятные последствия. Ясно, что мы должны побыстрее их проверить.
Для проведения этих важнейших измерений нужны циклотроны, высоковольтные установки, измерительные приборы и подготовленные люди. У нас имеется основное оборудование для части этих работ, как же оно используется?
1. Летом прошлого года были привезены из Германии 3 циклотрона. До сих пор не только ни один из них не работает, но даже не построены помещения, где их можно было бы смонтировать.
2. До войны был почти закончен циклотрон Ленинградского физико-технического института. До сих пор он ещё не пущен. Когда же он заработает, то может оказаться, что не подготовлены люди и измерительные установки…».
Лейпунский знал, о чём писал. Ситуация, сложившаяся в атомных лабораториях, была ему хорошо знакома. И он с горечью сообщал Берии, на что тратят своё драгоценное время учёные-атомщики:
«Самые квалифицированные физики заняты, главным образом, не научной работой. Это относится к Курчатову, Алиханову, в значительной мере к Кикоину и Арцимовичу Особенно странно в этом смысле моё положение…».
Письмо Лейпунского состояло из шести пунктов. И в каждом приводились убедительные примеры, показывавшие «неудовлетворительность положения». «Арсенал» аргументов и доводов академика этим не исчерпывался:
«В моём распоряжении имеется ещё ряд серьёзных фактов и выводов, которые я не считаю возможным изложить письменно, в связи с чем я прошу Вас принять меня..…».
Первым читателем письма Лейпунского стал генерал Василий Махнёв. Он же сопроводил (чуть ли не каждый абзац) своими комментариями. Главная их мысль состояла в том, что Лейпунский (так же, как и Капица) не располагал всей информацией по атомному вопросу (той, с которой был знаком Курчатов), от этого, мол, у него и появились недоумения и недовольство.
В чём-то генерал Махнёв был, конечно же, прав. Ведь Лейпунский (талантливый физик-ядерщик с 15-летним опытом работы) к атомным секретам действительно не допускался. По тем же причинам, по каким от них были отстранены почти все сотрудники Лаборатории № 2.
Даже академику Капице (члену Спецкомитета!) не показывали разведматериалов! Подобная ситуация Петра Леонидовича, как мы помним, сильно возмущала. В этом отношении он был не одинок. Вскоре забил в колокола и академик Н.Н. Семёнов, директор ИХФ — Института химической физики АН СССР.
Ещё 28 сентября 1945 года Технический совет Спецкомитета принял постановление о привлечении к работам по созданию атомной бомбы в числе прочих учреждений и Институт химической физики. Но шли недели, месяцы, а сотрудников ИХФ к спецработам не привлекали.
Тогда (в феврале 1946-го) Семёнов написал письмо Берии, вручив своё послание заместителю начальника ПГУ генералу Павлу Яковлевичу Мешику. В письме говорилось:
«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович!..
Мне всегда казалось несколько удивительным, что наш институт как организация не был привлечён к работам по ядру, хотя именно в нашем институте ещё в 20-х и начале 30-х годов были впервые сформулированы, а затем подробно развиты идеи цепного и теплового взрыва, были, правда, в области обычной химии, каковые идеи сейчас стали столь популярны в области ядерной химии. Вы ограничились привлечением проф. Харитона и частично проф. Зельдовича — двух моих ближайших учеников, сейчас крупных учёных, разделявших со мной руководство институтом.
Ни одного разговора со мной до последнего времени не было, и я не знал даже, чем именно занимаются профессора Харитон и Зельдович».
На своё обращение никакого ответа Семёнов не получил. Поэтому написал новое письмо, на этот раз адресовав его генералу Мешику. Академик с недоумением констатировал:
«В общей сложности переговоры со мною длятся полтора месяца, и я полагаю, что следовало бы прийти к какому-либо решению».
Все фразы в письмах Семёнова подчеркнуты Берией — когда он, наконец-то, ознакомился с ними. И, видимо, сразу же Мешику был задан вопрос: почему видного учёного, что называется, водят за нос?
В ответ Мешик вручил шефу записку со всей предысторией вопроса:
«Около двух месяцев тому назад академик Иоффе обратился ко мне с вопросом: почему не привлечён к нашим работам академик Семёнов?..
… я обратился с таким же вопросом к акад. Алиханову. Он заявил, что, по-видимому, акад. Семёнова неудобно было привлечь в Лабораторию № 2 на вторые роли, и поэтому был привлечён Харитон».
Любопытное признание! Этими словами Алиханов лишний раз подтвердил, что ему известно, чего добивается начальник Лаборатории № 2.
Но вернёмся к записке генерала Мешика:
«По мнению акад. Алиханова, Семёнова необходимо срочно привлечь к работаем, связанным со взрывом.
Такой же вопрос я задал акад. Курчатову. Он ответил, что Семёнова следует, бесспорно, использовать, но с работами по взрыву справится т. Харитон, а на Семёнова следует возложить дальнейшую разработку его теорий цепных реакций.
Говорил я о Семёнове и с проф. Харитоном, который дал блестящую характеристику Семёнову, но не выразил особого желания работать вместе с ним (правда, прямо этот вопрос не ставился).
О Семёнове так же хорошо отзывается проф. Лейпунский.
Наконец, я спросил, почему не привлечён Семёнов, у тов. Махнёва. Он сказал, что Семёнова надо привлечь, и просил меня переговорить с ним…».
Как видим, в академике Семёнове Курчатов не очень нуждался. Однако Берия думал иначе. И потому «семёновский» вопрос приказал решить как можно быстрее.
Приказал.
Но кому?
Всё тем же Завенягину и Курчатову.
28 февраля они доложили Лаврентию Павловичу, что задание выполнено. И положили на стол Берии письмо, полное многословия и лукавства, а также явного нежелания сотрудничать со «слишком умным» академиком:
«Согласно Вашему поручению мы, совместно с акад. Семёновым, обсудили форму привлечения его и руководимого им Института химической физики АН СССР к работам по использованию внутриатомной энергии…
Для осуществления этого необходимо расширить работы института и создать в нём специальный сектор, включив в состав сектора ряд крупных учёных. работающих сейчас в других учреждениях и организациях (академик Лебедев, академик Фок, член-корреспондент Ландсберг, член-корреспондент Келдыш, некоторые сотрудники Радиевого института и несколько немецких специалистов).
Академик Семёнов ставит как обязательное условие эти персональные перемещения…».
По существу выдвинутых Семёновым «условий» в письме не говорилось ни слова. А вот по поводу «ближайших учеников» академика было решительно заявлено, что профессора Харитона ему не отдадут:
«Что же касается работ, возглавляемых проф. Харитоном, они будут проводиться раздельно от работ Института химической физики в бюро, организуемом при Первом главном управлении».
Берия прочёл письмо со вниманием, аккуратно подчёркнув ключевые фразы. Затем ознакомился с мнением самого обиженного академика, который изложил своё видение проблемы в двух письмах — от 28 февраля и 2 апреля 1946 года.
Семёнов продолжал настаивать на том, чтобы Зельдович и Харитон работали под его началом, и чтобы в штат ИХФ зачислили других видных советских учёных. При этом честно и откровенно признавался в тех сомнениях, что мучили его:
«Можно ли быть уверенным, что я лично и наш институт справятся с поставленной задачей?
Нужно прямо сказать, что, объективно говоря, здесь есть известный риск, что есть опасность, что мы не справимся с этой задачей и тем нанесём некоторый ущерб государству. Для такой оценки есть две причины:
Я лично, как и все мои сотрудники, кроме Харитона и Зельдовича, являемся совершенными профанами в области физики ядра… Мы не имеем ни малейшего представления о методах ядерной физики и являемся дилетантами в области теории ядерных процессов.
Институт не закончен строительством…
В области же обычных цепных реакций и взрывов мы являемся настоящими специалистами, и я думаю, что наши работы по теории этих явлений не только не отстают, но часто идут впереди американских и английских».
Да, к чтению пухлых тетрадей с разведданными, добытыми за рубежом, академика Семёнова не допустили. Но он был настоящим учёным, и потому всегда и во всём сомневался! А его разумный и взвешенный подход к сложившейся ситуации являлся истинно государственным:
«Я рассматриваю это дело, как создание в стране ведущего научного центра по теории ядерных цепных реакций и взрывов…».
Создание научного центра!
По теории ядерных реакций!
Именно это стремление Семенова и насторожило Курчатова. Ещё бы, ведь в стране уже существовал «научный ядерный центр» — Лаборатория № 2, возглавлявшаяся им, академиком Курчатовым. Зачем же создавать ещё одно аналогичное учреждение?
Этого Курчатов допустить не мог. И Институт химической физики вместе с его директором Семёновым был решительно оттеснён на третьи роли.
Впрочем, вскоре академик Н.Н. Семёнов и сам понял, что напросился на участие в деле, которое было явно не по плечу. Об этом — в воспоминаниях академика Михаила Садовского:
«В Институте химической физики был образован Спецсектор, руководство которым было поручено мне. Много лет спустя мы с Николаем Николаевичем признались друг другу, что взялись за это дело потому, что не понимали всей его сложности и трудности».
Но это случится нескоро. А в начале 1946 года «семёновский» вопрос стоял, что называется, ребром, и его принялись «готовить» к обсуждению на одном из заседаний Спецкомитета.