Атомные интересы вождя
Летели дни, недели, месяцы…
Всё больше людей, организаций и учреждений вовлекалось в грандиозное «Дело создания атомной бомбы». Берия регулярно представлял Сталину докладные записки, ещё чаще — «проекты постановлений», в которых подробно обрисовывалась ситуация в «урановых делах». Каждый из этих документов завершался, как правило, лаконично:
«Проект рассмотрен и одобрен Специальным комитетом.
Прошу Вашего решения.
Л.Берия».
И Сталин утверждал присылавшиеся ему бумаги.
Напомним ещё раз, что Иосиф Виссарионович никогда не ставил свою подпись, предварительно не вникнув в содержание принесённого ему документа. Все бериевские «проекты постановлений» вождь изучал очень внимательно и в смысл подписывавшихся им постановлений, вне всяких сомнений, вникал основательно. Этого требовала установившаяся в стране система, при которой всё должно было находиться под неусыпным контролем партии (а точнее, её вождя).
Когда в наши дни знакомишься с этими (давно уже рассекреченными) «постановлениями советского правительства», поражаетта подробнейшая скрупулёзность, с которой Берия излагал Сталину суть каждого вопроса, выносимого на высочайшее утверждение. В документе говорилось обо всём! Излагались самые мельчайшие подробности! Вплоть до деталей, которых главе великого государства знать было совсем не обязательно.
Возьмём, к примеру, постановление Совнаркома СССР № 2387-268 от 20 сентября 1945 года. Есть в нём такие пункты:
«5. Обязать НКПС (т. Ковалёва) отгрузить в 1945 г., начиная с сентября месяца, с карьеров НКПС для строительства Лаборатории № 2 Академии наук СССР камня бутового 5 тыс. м и гравия или щебня 2 тыс. м с равномерной поставкой по месяцам…
19. Обязать Наркомторг (т. Любимова,):
… в) поставить в сентябре-ноябре 1945 г. Лаборатории № 2 Академии наук СССР картофеля 250 т, овощей 100 т и фруктов 15 т и строительству этой лаборатории — по 100 т овощей ежемесячно в течение IV кв. 1945 г. за счёт рыночных фондов и общественного питания».
Неужели Сталин (глава правительства, Верховный главнокомандующий, лидер партии!) должен был распределять бутовый камень, гравий и картофель с овощами?
Или другой пример — из уже упоминавшегося нами постановления Совмина СССР от 21 июня 1946 года за № 1286-525сс (о развёртывании строительных работ в КБ-11). К нему было несколько приложений, тоже подписанных Сталиным. Вот фрагмент из приложения № 2:
«16. Разрешить Министерству внутренних дел СССР установить стройуправлению № 880:
. к) расход горючего для легковых автомашин безлимитный на 2 шт. и с лимитом по 600 л на 3 шт.;
. м) расходовать фураж для лошадей по норме 4 кг зернофуража и по 10 кг сена на голову в сутки».
Неужели физики не создали бы атомную бомбу, если бы глава правительства великой державы не распределял корм для лошадей, которых использовали на строительстве исследовательских лабораторий? Разве решение этого вопроса нельзя было переложить на чиновника более низкого ранга?
Возьмём другое постановление Совмина СССР. Оно принято 30 сентября 1946 года, зарегистрировано под № 2215-908сс и под названием «О работе институтов "А" и "Г" 9 Управления Министерства внутренних дел СССР». В нём рассматривались планы подчинённых МВД «шарашек», в которых работали немецкие специалисты:
«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
1. Утвердить… по институту "А":
. б) разделение изотопов урана методом конденсации паров соединений урана-235 на капельках растворителя.
Исполнители: Стенбек, Андреев.
Сроки:
разделение изотопов хлора — 1.Х.1946 г.
разделение изотопов брома — 15.XI.1946 г.
предварительные опыты по разделению изотопов урана — 15.XII.1946 г.
… По институту "Г":
… б) разработка диффузионного метода разделения изотопов при помощи конденсационных насосов.
Исполнители: Герц, Мюллендорф.
Срок: изготовление и испытание насоса — 15.XI.1946 г.»
Спрашивается, так ли обязательно было Сталину знать эти подробности сугубо технологического характера? И тем более утверждать их! Имело ли смысл вникать во все тонкости исследовательского процесса — разбираться в «парах», которые конденсируются «на капелькахрастворителя», и в каких-то «насосах», которые используются в процессе разделения изотопов?
Но Сталин во всё это вникал! Внимательно вчитываясь во все «насосно-паровые» тонкости производственных планов «шарашек» перед тем, как подписать очередное постановление правительства.
Зачем?
Ещё один документ, под которым тоже стоит подпись вождя: постановление Совмина СССР № 2224-912сс от 30 сентября 1946 года «О строительстве объектов "Г"» (речь шла о предприятиях по производству «гидроксилина» — так зашифровывалась тяжёлая вода):
«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
… 7. Обязать Министерство внутренних дел (т. Круглова) организовать в IV кв. 1946 г. из передаваемых военнопленных лагеря на стройках Торговского азотно-тукового завода и Богословского алюминиевого завода на 1500 чел. для каждой стройки…
Поручить т. Круглову решить вопрос об организации на базе имеющегося лагеря в Кировокане лагерь на 2000 чел. для строительства цеха "Г" Кировоканского азотного завода…».
Есть в этом постановлении и пункты, которые касались не только военнопленных, но и наших советских «зеков»:
«10.
… в) производить заключённым, работающим на строительстве цехов "Г" и выполняющим производственные нормы, зачёт рабочих дней из расчёта за каждый отработанный день от 1,5 до 3 дней срока наказания».
Неужели кроме Сталина некому было утвердить количество дней, которые будут зачитываться «зеку» за исправно выполненную производственную норму?
Ещё один фрагмент. Из постановления Совмина СССР № 2242-924сс «О мерах по обеспечению изготовления и монтажа агрегата № 1» от 5 октября 1946 года (речь шла об уран-графитовом реакторе, который сооружался на заводе № 817):
«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
… 12. Разрешить Министерству машиностроения и приборостроения (т. Паршину) ежемесячное расходование автобензина: для трёх автомашин по 600 л, на машину, в том числе по одной машине НИИхиммашу, «Спецмонтажу» и Уралхиммашу, и для пяти автомашин по 400 л на машину, в том числе по одной машине заводу «Большевик», ОКБ-4, Средазхиммашу, заводу им. Калинина и заводу им. Фрунзе».
Опять всё тот же вопрос! Неужели в обязанности руководителя страны входило распределение бензина, расходуемого грузовиками и легковушками? А ведь Сталин всё это подписывал!
На все эти вопросы ответ может быть только один: Берия давно понял, что в стране Советов никто пальцем не шевельнёт, если на то не будет указания вождя. Но понимал Лаврентий Павлович и то, что все «высочайшие» указания необходимо доводить до каждого исполнителя и постоянно контролировать выполнение принятого в Кремле решения. Иначе толка не будет!
Берия помнил, что 28 сентября 1942 года Сталин подписал решение ГКО по урану. Но никто не рвался его выполнять. И, пока во главе уранового проекта стоял Молотов, атомное дело пробуксовывало.
Известно было Берии и о том, чем закончилась атомная затея в Германии. Так как руководство Третьего Рейха (и, прежде всего, сам Гитлер!) не поддержало её, в результате получился пшик.
Только железной волевой рукой первого лица страны Советов можно было обеспечить порядок и выполнение важного правительственного задания.
Ситуация в атомной отрасли
О том, как в ту далёкую пору относились в СССР к непонятно-загадочным «атомным делам», хорошо рассказано в книге воспоминаний академика А.П. Александрова. В самом начале 1946 года он жил ещё в Ленинграде, а группа, которой руководил Анатолий Петрович, работала над термодиффузионным разделением изотопов:
«У нас оно получалось, мы сделали интересные колонки конические: двойной конус, один в другом. И перемещая один конус по оси, мы могли как угодно регулировать ширину щели. Я приехал на «Красный Выборжец», говорю, что вот так и так, мне нужны такие вот заготовки медных труб. Мне говорят:
— Что вы! Какие там заготовки! Какие там медные трубы!..
Они меня оттуда буквально выперли…
Тогда у нас был такой генерал Поляков. К нам в институт назначен. Я ему говорю, что так, мол, и так, ничего нельзя сделать. Вдруг на следующий день этот Поляков говорит мне:
— Поезжайте опять на «Красный Выборжец»!
Я приехал туда на другой день. И всё абсолютно на совершенно другом языке:
— И это мы можем, и это мы можем, и давайте обсудим, как лучше сделать! И вот так и так! И, в общем, через две недели будет готово!
Но они не могут делать конуса… Тогда я еду на завод пластмасс. Те говорят:
— Нет, мы это не можем,!
Но у меня уже проторенная дорога. На следующий день они уже говорят, что могут попробовать…».
Иными словами, в этот раз быстро ликвидировать препятствия помог «уполномоченный» Совмина при ЛФТИ генерал Валентин Петрович Поляков.
Другой пример — из книги Ф. Щёлкина «Апостолы атомного века». Здесь история более драматичная, и решать её пришлось без помощи всесильных «уполномоченных». Всё происходило на территории КБ-11, где столкнулись шофёры-зеки и Анатолий Яковлевич Мальский, директор строившегося завода по производству атомных «изделий», то есть бомб.
Зеков в КБ-11 поставлял ГУЛАГ (Главное Управление лагерей МВД СССР). О том, как стал директором сам Анатолий Мальский, рассказ особый. Во время войны он работал в подчинении наркома Бориса Львовича Ванникова, возглавляя завод по производству боеприпасов. Порядки в ту пору были предельно жёсткие:
«При невыполнении месячного плана завода его директора немедленно разжаловавали в рядовые и отправляли на фронт в штрафной батальон. Было одно «послабление». В случае невыполнения плана не более чем на 3 %, в первые три дня следующего месяца после окончания смены коллективу завода разрешалось работать сверхурочно, чтобы «закрыть» план предыдущего месяца.
Анатолий Яковлевич с гордостью рассказывал, что это было возможно только в том случае, если рабочие любили директора. За время войны рабочие завода спасали его три раза. И три раза ему возвращали звание полковника и все правительственные награды…
Борис Львович с согласия Сталина назначил директором единственного в то время в стране завода по изготовлению атомных зарядов своего самого надёжного и работоспособного, битого и заслуженного человека, которому он доверял как самому себе — А.Я. Мальского. Кадры решали всё!..».
С этим-то человеком и произошла…
«… история, связанная с шофёрами грузовиков. Иногда грузовики блокировали легковые автомобили, мешая идти на обгон. Это продолжалось недолго. Один из шофёров попытался так «пошутить» с газиком директора завода А.Я. Мальского, который спешил утром на работу. Анатолий Яковлевич — очень решительный и горячий человек. Шофёр и не подозревал, с кем он «шутит». Мальский достал пистолет и на ходу прострелил два задних баллона грузовика. Тот остановился. Анатолий Яковлевич вышел из машины и, прострелив два передних баллона, уехал. Был морозный зимний день. Так эта проблема была решена раз и навсегда».
Многие проблемы приходилось тогда решать именно таким волевым способом. Ванников, сам почти бывший зек, во время войны лишал провинившихся директоров заводов званий и наград и отправлял в штрафные батальоны. Война к тому времени уже закончилась, но привычки остались прежние.
Берия терпеть не мог Ванникова (как бывшего узника Лубянки). Но методы общения с людьми, им подвластными, и у Лаврентия Павловича и у Бориса Львовича были одни и те же: постоянные угрозы, ежедневный нажим и «закручивание гаек». Иных инструментов воздействия на подчинённых советские атомные генералы не признавали.
Вот ещё один примечательный документ. Он появился на свет 8 октября 1946 года и получил при регистрации номер 2266-942сс:
«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
1. Установить, что Главное управление лагерей промышленного строительства Министерства внутренних дел СССР является специализированной организацией для строительства предприятий и учреждений по линии Первого главного управления и непосредственно связанных с ним объектов…».
Иными словами, объявлял заключённые ГУЛАГа становились основной силой, возводящей атомные объекты страны.
Таких объектов появлялось всё больше и больше. Хотя самим физикам-ядерщикам хвастаться по-прежнему было нечем. Опытный уран-графитовый «котёл» ещё только сооружался. И от того, заработает он или нет, зависел успех всего атомного дела.
О том, что будет, если «котёл» не заработает, старались не думать — у американцев-то получилось, стало быть, должно получиться и у нас. Все мысли были направлены на одно: что необходимо сделать ещё, чтобы выполнить важное правительственное задание. К примеру, бомбы ещё не было даже в чертежах, а уже всерьёз обсуждался вопрос, где её испытывать.
11 ноября 1946 года Спецкомитет принял проект Постановления Совета Министров Союза ССР «О строительстве специального полигона для испытания готовых изделий». В документе говорилось не только о сроках сооружения секретного «объекта» и о кандидатуре его начальника. Речь шла и о необходимости изготовления специальной аппаратуры, способной надлежащим образом измерить «… поражающее действие изделия на живой организм на примере различных подопытных животных».
Ещё через две недели членам Спецкомитета пришлось обсуждать некое чрезвычайное происшествие. В протоколе заседания вопрос назвали «О создании особого цензорского бюро».
А случилось следующее. Известный кристаллограф и минералог Ольга Михайловна Шубникова издала книгу «Минералы редких элементов и их диагностика». Книга была выпущена «с ведома и разрешения органов цензуры». Однако бдительные чекисты нашли в ней криминал:
«… разглашены данные о расположении месторождений СССР тория и урана и сведения, характеризующие анализы руд этих месторождений».
Спецкомитет предложил действовать оперативно:
«… в недельный срок принять необходимые меры, обеспечивающие организацию надлежащего цензорского контроля за опубликованием материалов, связанных с вопросами атомной энергии, и о принятых мерах доложить Совету Министров СССР».
Объяснения министра геологии СССР Ильи Ильича Малышева были признаны «неудовлетворительными». И в протоколе появилась строка:
«… обязать т. Малышева навести в издательской деятельности Министерства порядок, обеспечивающий соблюдение государственной тайны».
Таким вот грозным ведомством был тогда атомный Спецкомитет. Мог вынести взыскание любому! Даже министру!
Пуск опытного котла
Год 1946-ой завершался. В Лаборатории № 2 подходило к концу сооружение опытного уран-графитового котла.
Параллельно шла подготовка к совещанию у Сталина. 24 декабря Борис Ванников подписал «перечень вопросов», которые предполагалось рассмотреть на этой встрече. Был среди них и «… доклад чл. — кор. АН СССР Харитона Ю.Б. и акад. Семёнова Н.Н. о ходе работ по конструированию бомбы».
Два последних слова, как и положено, были вписаны от руки: секретность — прежде всего.
Но для нас сегодня гораздо интереснее другое: в каком порядке представлены докладчики. Член-корреспондент Харитон идёт раньше академика Семёнова, своего директора. Курчатов продолжал выдвигать на первые роли своих.
К «перечню вопросов», предлагавшемуся на рассмотрения вождя, прилагался также список «… лиц, подлежащих приглашению для участия в совещании:
акад. Курчатов И.В.
акад. Семёнов Н.Н.
акад. Вавилов С.И.
акад. Алиханов А.И….» и так далее.
И вновь изумляет порядок представления. Самый молодой (по сроку пребывания в Академии наук) академик назван первым, все остальные (включая президента Академии!) идут за ним следом.
25 декабря 1946 года первый опытный атомный котёл (его, как мы уже говорили, называли «физическим») был, наконец, пущен! Это событие хорошо запомнилось Дмитрию Семёновичу Переверзеву. Кто он такой? О себе он позднее скажет:
«В начале 1948 года меня назначили секретарём И.В. Курчатова».
О том, что означала эта должность — «секретарь Курчатова», речь впереди. А сначала — небольшое уточнение: до того как стать «секретарём», Дмитрий Переверзев был просто охранником начальника Лаборатории № 2. А теперь — фрагмент воспоминаний:
«Три года неимоверного напряжения, поисков, расчётов, блужданий в „лабиринтах атома“ подошли к концу. Ядерный котёл уже не в мыслях, а наяву построен на территории бывшего картофельного поля на окраине Москвы, где сейчас высятся корпуса института».
Далее — рассказ Ефима Славского:
«По расчётам физиков всё вроде должно получиться. Стали загружать в реактор уран. Загрузили, замерили, а цепной реакции нет. Реактор не идёт. Говорят, мало урана, не хватает для критмассы. Давайте ещё!
Всё, что было у нас, заложили. Добавили. Опять не идёт реакция. На. с стегают: мол, «плохо уран очищаем на заводе в Электростали, примесей в нём много». Но это оказалось ошибкой. Критмасса для цепной реакции оказалась малой.
Один-два раза добавили уран, — наконец, всё пошло! На первый реактор мы добавили небольшое количество урана, вывезенного после победы из Германии».
Физик Игорь Головин:
«Когда на, ступил момент начала цепной реакции, Курчатов сам сел за пульт первого реактора, сам двигал регулирующие стержни, следил за работой счётчиков и ионизационных камер, сам осуществлял этот первый пуск. Никому не передоверил самый ответственный и опасный момент, пустил реактор собственными руками, чтобы ощутить, подчиняется ли он его воздействию».
И снова подробности, запомнившиеся Дмитрию Переверзеву:
«Игорь Васильевич не отрывал взгляда от „зайчика“ гальванометра, соединённого с индикатором мощности реактора. Вдруг навалилось: вспыхнули световые индикаторы, в динамике раздались громкие щелчки. В котле началась цепная саморазвивающаяся ядерная реакция. Первый этап победы.
Так в 6 часов вечера 25 декабря 1946 года впервые на континенте Евразии вспыхнула цепная реакция деления урановых ядер».
Ефим Славский:
«Звонит мне Игорь Васильевич:
— Приезжай! У нас очень интересные дела!
Я приехал тут же. Он мне:
— Пойдём в этот балаган!
Ведёт на реактор и заставляет ребят:
— Ну-ка, давай демонстрировать!
Начинает регулирующий стержень поднимать — идёт цепная реакция! Ребята устроили усилитель — хлопун, он трещит, как пулемёт! Игорь Васильевич:
— О! О! Пошло!
И продемонстрировал через хлопушки, как получаются нейтроны, как идёт цепная реакция. Пустили практически реактор. Он радуется, и я вместе с ним.
Игорь Васильевич предупредил:
— Не говори никому!
Я поехал к себе, и он тоже — в ПГУ. «Прискакал» к Ванникову, Завенягину. Игорь Васильевич был у Ванникова первый заместитель, а я — обычный, но по атомным, диффузионным делам. Они тут же — к Берии».
Берия тоже приехал посмотреть. Чтобы лично убедиться в том, что котёл на самом деле заработал. Высокому гостю всё продемонстрировали. Лаврентий Павлович очень удивился: столько трудов, столько времени положено, а в результате — всего лишь щёлкает хлопушка!
— Это всё? — ледяным разочарованным тоном спросил Берия.
Что ответили Лаврентию Павловичу, история тех слов не сохранила. Но рассказ физика Юрия Николаевича Смирнова о том давнем пуске опытного котла заканчивается очень тревожно:
«Казалось бы, в радостные минуты пуска первого опытного атомного реактора Ф-1 в конце 1946 года Берия, ознакомившись с его работой и выходя из реакторного здания, задал Курчатову зловещий вопрос:
— Кто ваш преемник?».
Вот так это всё и происходило. Точнее, так запомнилось то событие тем, кто принимал в нём участие. Если же отбросить эмоции, то останется один голый факт: котёл заработал!
Берия, Курчатов, Ванников и Первухин тотчас направили Сталину торжествующую докладную записку об этом событии:
«Совершенно секретно
Товарищу Сталину И.В.
Докладываем:
25 декабря 1946 года в лаборатории т. Курчатова закончен сооружением и пущен в действие опытный физический уран-графитовый котёл.
В первые же дни работы (25-26-27 декабря) уран-графитового котла мы получили впервые в СССР в полузаводском масштабе ядерную цепную реакцию…
С помощью построенного физического уран-графитового котла мы теперь в состоянии решить важные вопросы, проблемы промышленного получения и использования атомной энергии, которая до сего времени рассматривалась только предположительно, на основании теоретических расчётов».
Новая встреча с вождём
30 декабря 1946 года в рамках подготовки к предстоящей встрече советских учёных-атомщиков с вождём Берия направил Сталину документ, в котором говорилось:
«В соответствии с Вашим указанием будет подготовлен доклад о состоянии научно-исследовательских и практических работ по использованию атомной энергии».
Последние два слова как всегда были вписаны от руки — секретность. Даже в переписке со Сталиным.
Напомним, что в повестку дня намечавшейся встречи Ванников включил выступления Харитона и Семёнова. Берия внёс поправки, исключив академика Семёнова. Теперь эта часть документа выглядела так:
«О ходе работ по Конструкторскому бюро № 11.
Докладывает чл. — кор. АН СССР Харитон Ю.Б., приглашаются чл-кор. АН СССР Зельдович Я.Б. и т. Зернов П.Н…».
Заканчивалось письмо двумя короткими фразами:
«Доклад будет Вам представлен 4 января.
Прошу назначить время для доклада.
Л. Берия».
Совещание у Сталина состоялось 9 января 1947 года. Длилось оно почти три часа (с 19 часов 15 минут до 22 часов 10 минут).
Сначала с вождём беседовали Молотов, Берия, Маленков, Вознесенский и Малышев (Вячеслав Александрович Малышев, министр транспортного машиностроения СССР). Затем (в 19 часов 50 минут) в кабинет пригласили Ванникова, Курчатова, Махнёва, Кикоина, Харитона, Ефремова, Завенягина, Зернова, Арцимовича, Борисова и Комаровского.
Ни Алиханова, ни Семёнова в Кремль не позвали. Первухина на совещании тоже не было.
Сталину подробно рассказали обо всём. И о запущенном Курчатовым уран-графитовом котле, и об электромагнитном методе разделения изотопов урана, которым занимался Арцимович, и о секретном КБ-11 во главе с Харитоном, и о предстоящем пуске заводов № 813 и № 817, а также о будущем полигоне для испытания атомных бомб.
Вождь был удовлетворён услышанным. И после того, как встреча завершилась, дал указание Берии подготовить «проект решения о выдаче премий». Наиболее отличившимся.
А сами атомщики, окрылённые встречей с вождём, с утроенным энтузиазмом продолжили работу по созданию бомбы. Об этом — в рассказе физика Бориса Григорьевича Дубовского:
«Сразу после пуска экспериментального реактора Ф-1 в Лаборатории № 2 Игорь Васильевич начал проводить так называемые „большие пуски“. Для того чтобы не терять времени, обычно эти пуски проводились вечером в субботу и под праздники с тем, чтобы как можно больше поднять мощность реактора и накопить больше плутония. Обычно первые такие пуски в этой далеко не безопасной обстановке Игорь Васильевич проводил сам…
Если случались неприятности и аварийные ситуации, Игорь Васильевич всю ответственность брал на себя. Никто из сотрудников Курчатова не был необоснованно обвинён, и никто не пострадал».
Плутоний пока был нужен только для исследований, и его стремились получить как можно скорее!
Прошёл месяц после встречи в кремлёвском кабинете, Берия представил Сталину «проект решения», и 10 февраля 1947 года постановление Совмина СССР № 257-11 сс/оп было подписано:
«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
1. Премировать Курчатова И.В., академика начальника Лаборатории № 2 Академии наук СССР, суммой в 500 000 руб. (50 % первой премии, установленной Постановлением Совета Министров СССР от 21 марта 1946 года за № 627-258сс) и автомашиной «ЗИС-110»…
Арцимовича Л.А., члена-корреспондента Академии наук СССР заместителя заведующего Лабораторией № 2, суммой в 300 000 руб. (30 % первой премии) и автомашиной «ЗИС-110»…».
Курчатов был премирован за «проведённый и принятый к промышленному применению метод получения плутония» (то есть за пуск уран-графитового котла и за руководство проектированием котла промышленного), Арцимович — за «метод выделения урана-235» (электромагнитный метод).
Через тридцать лет академик Анатолий Александров расскажет:
«Арцимович получил серый ЗИС в подарок. Как премию. Был построен большой завод электромагнитного разделения. Однако это оказался очень дорогой процесс по сравнению с диффузией».
Но власть с затратами не считалась. И, выдав награды двум отличившимся физикам, наглядно продемонстрировала узкому кругу засекреченных лиц, какие их ожидают сладкие «пряники».
Но Берия продолжал придерживаться твёрдого правила, заключавшегося в том, что увидевшим «пряник» следует тут же показать «кнут». И Лаврентий Павлович тут же дал генералу Василию Махнёву, секретарю Спецкомитета, соответствующее распоряжение.
Проблемы атомной охраны
26 февраля 1947 года член Спецкомитета Николай Вознесенский получил статус члена политбюро. С этого момента Атомный проект страны Советов стали курировать три члена высшего партийного ареопага.
А через несколько дней (в самом начале марта), выполняя распоряжение, полученное от Лаврентия Павловича, генералы В.А. Махнёв и Н.И. Павлов направили своему шефу письмо:
«По Вашему поручению докладываем свои соображения об организации охраны ведущих научных работников.
I. Считаем, что охрану необходимо организовать в отношении следующих работников: Курчатова И.В., Арцимовича Л.А., Харитона Ю.Б., Кикоина И.К.
II. Охрана перечисленных лиц должна обеспечить безопасность их при передвижении по городу и при выезде за пределы Москвы (в командировку, отпуск и т. п.).
III. Охрана должна осуществляться сотрудниками Министерства госбезопасности СССР путём введения их в штаты Лаборатории № 2 и КБ-11 под видом личных секретарей (по 2 сотрудника на каждого)».
Берия внесённые предложения одобрил.
Так личный охранник Игоря Курчатова майор госбезопасности Дмитрий Семёнович Переверзев стал именоваться «личным секретарём». О своей тогдашней деятельности он впоследствии вспоминал:
«Это была нелёгкая, беспокойная должность, сопряжённая с большой ответственностью…
Ежедневно к 10 часам мы ехали в министерство или в Совет Министров. После обеда часов до 2–3 дня ходили по объектам и лабораториям. Потом час — на пинг-понг или бильярд. Час уходил на обязательную ночную прогулку. А во время первых загрузок реакторов вообще по двое суток не спали. И выходные тогда случались редко. Хотя и их Игорь Васильевич использовал не совсем по назначению. Ему приходилось привозить различные документы, бумаги, статьи.
Я старался не отставать от Курчатова и всегда, чем мог, помогал ему. Курчатов часто подшучивал надо мной:
— Ты — моя вторая память!».
Возле других «ведущих работников» атомной отрасли тоже появились «личные секретари» в штатском, которые стали ходить за своими подопечными буквально по пятам.
В книге воспоминаний академика А.П. Александрова есть такой эпизод с участием одного из охранников (дома Анатолия Петровича называли АП, а его охранников — «духами»):
«Однажды АП собрался в командировку в Ленинград и попросил одного из "духов'' съездить на вокзал и купить билеты. Тот поехал в машине АП, купил билеты, и, как он потом рассказывал, вдруг к машине подошёл совершенно пьяный военный и начал скандалить, мешая отъехать. «Дух» его пытался урезонить, но военный вытащил пистолет, стал им размахивать. И сразу же с помощью «духа» попал в милицию.
Уже дома он сказал АП примечательную фразу:
— Как жалко, что Вас не было в машине, а то я бы его сразу пристрелил, и мне было бы повышение в звании».
Может показаться, что все «щели», через которые способны утекать атомные секреты, оказались перекрыты весьма надёжно. Но не тут-то было!
8 марта 1947 года, ознакомившись с системой охраны объектов ПГУ, Авраамий Завенягин забил тревогу. Он сразу написал Берии:
«Первое главное управление охраняется вахтёрской охраной, укомплектованной вольнонаёмными лицами.
Несмотря на систематически применяемые дисциплинарные меры, охрана остаётся недостаточно дисциплинированной — имеют место сон на посту, дезертирство и ряд других серьёзных проступков.
Опыт показал, что вахтёрская охрана является совершенно ненадёжной, не обеспечивающей надлежащую сохранность секретной документации Первого главного управления.
Ввиду вышеизложенного необходимо охрану Первого главного управления и организацию пропускного режима возложить на Министерство государственной безопасности».
Однако написать — легко, а вот на деле передать советских атомщиков в поднадзорные МГБ оказалось не так-то просто. Об этом свидетельствует записка заместителя председателя Госплана СССР и одновременно заместителя начальника ПГУ Николая Андреевича Борисова:
«Заместителю Председателя Совета Министров Союза ССР
тов. Берия Л.П.
… Ввиду того что Министерство государственной безопасности СССР производит охрану только зданий Совета Министров СССР и ЦК ВКП(б), тов. Абакумов не считает возможным принять на себя охрану зданий Первого главного управления.
Министерство внутренних дел (т. Круглов) также не согласно принять на себя охрану Первого главного управления при Совете Министров СССР по мотивам того, что в настоящее время здания министерств и ведомств им не охраняются.
Так как охрана особо важных объектов возложена на Министерство внутренних дел СССР, Госплан СССР считает целесообразным возложить охрану зданий Первого главного управления при Совете Министров СССР на это министерство».
Иными словами, взваливать на себя дополнительный груз не хотел никто. Да и охрана ПГУ было делом не только весьма хлопотным, но и очень ответственным. Пришлось Лаврентию Павловичу лично вмешаться и 25 марта 1947 года подписать распоряжение Совета Министров СССР № 2919-рс:
«Обязать Министерство внутренних дел СССР (т. Круглова) принять с апреля 1947 года под охрану здания Первого главного управления при Совете Министров СССР, для чего выделить необходимое количество личного состава».
Документы, касающиеся вопросов охраны атомных объектов, приходилось подписывать и Сталину. Взять, к примеру, постановление Совмина СССР № 2938-954сс от 21 августа 1947 года. В нём речь идёт об охране уральского завода № 817 (в документе он назван «объектом № 859»):
«5. Обязать Министерство внутренних дел СССР (т. Круглова):
… б) оградить периметр завода протяжением 20 км двухрядным проволочным ограждением, прорубить необходимые просеки, построить караульные помещения, оборудовать освещение и связь по периметру к 1 января 1948 г.;
6. Обязать Министерство внутренних дел СССР (т. Круглова) пересмотреть содержащиеся в лагере строительства объекта № 859 континген ты и:
а) в месячный срок вывести в Воркутлаг МВД СССР и разместить в изолированном лагпункте всех заключённых по ст. 58-6, 58-8, 58-9.
б) впредь не допускать направления на строительство объекта № 859 заключённых перечисленных категорий».
Напомним, что по статье 58 в сталинских лагерях отбывали срок политзаключённые.
Борис Васильевич Брохович, в ту пору главный инженер радиохимического завода «В», возводившегося на территории комбината № 817, рассказывал, как вёл себя министр Круглов, выполняя приказ вождя:
«В 1947 году на площадку базы № 10 прибыла комиссия, возглавляемая министром МВД генералом С.Н. Кругловым, по выбору площадки для конечного завода «В». В составе комиссии был и И.В. Курчатов…
Мы поехали в воинскую часть и поднялись на второй эта. ж единственного кирпичного здания в кабинет начальника. Расселись на стулья у стен. Я сидел рядом с Курчатовым. Круглов — у стола. Он вёл заседание комиссии. Он достаточно грубо, как казалось, наверное, не только мне одному, обратился к начальнику склада на «ты» примерно так:
— Ну, ты, скажи, что у тебя тут делается? Что хранится и что есть?
Офицер встал, вытянулся по стойке «смирно» и спокойно доложил:
— Я этого сделать не могу, товарищ министр, так как эти сведения не входят в мою компетенцию, а в компетенцию военно-морского министра. А указания его нет.
На другие вопросы он отвечал, а на вопросы, подобные первому, отвечал аналогичным образом. Обстановка накалялась.
Вдруг я почувствовал, что меня кто-то подтолкнул в бок. Я посмотрел и увидел напряжённое лицо Игоря Васильевича. Мне показалось, что Игорь Васильевич переживает за подполковника, сочувствует ему. Ведь он поведением Круглова, бывшего служащего охраны Сталина, поставлен в такое неравноправное положение.
Затем генерал Круглов встал, сказав, что ему здесь делать нечего, и предложил поехать посмотреть территорию склада.
У одного склада сошли с машины, Круглов спросил офицера:
— Что у тебя здесь лежит?
Офицер опять весь вытянулся, взял под козырёк и ответил:
— Товарищ генерал, я не могу сказать, это не в моей компетенции!
После этого Круглов и все мы сели в машину и возвратились на станцию
Татыш. Нас провожал начальник склада. Он был вежлив, улыбался и отдавал честь при прощании. Игорь Васильевич, улучив минутку, сказал мне:
— Каков офицер! Как умеет себя с достоинством держать! Учись!».
Есть ещё одно любопытное свидетельство Бориса Броховича —
о том, как Курчатов «выпутывался» из сетей собственной охраны:
«Его, как правило, сопровождали 2–3 „духа“, работавшие посменно. Они, конечно, надоедали Игорю Васильевичу, и он иногда избавлялся от них своеобразно.
Вдруг раздавался его голос с просьбой к хозяйке, обслуживающей гостинцу, пожилой женщине Анне Фёдоровне Соколовой:
— Анна Фёдоровна! Прошу пару стаканов горячего чая! Я сегодня по-московски чаёвничать хочу.
Приносили чай, а Игорь Васильевич через веранду уходил гулять в парк, оставив с носом своих «духов».
О другом случае, в котором принимал участие «секретарь», охранявший Курчатова, рассказывал академик Евгений Иванович Забабахин:
«В свободное время в экспедициях Игорь Васильевич иногда охотился, а в один жаркий день пригласил нас участвовать в заплыве. Мы наивно согласились составить ему компанию, не зная, что пловец он превосходный. Побарахтавшись с километр по реке, мы отстали от него, выбрались на берег и несколько километров сопровождали его пешком. Нам было неуютно, но ещё хуже было секретарю Игоря Васильевича, который плавал не лучше нас(то есть тоже шёл по берегу), но отвечал за жизнь уплывавшего начальника головой».
«Вопросы Горной станции»
11 апреля 1947 года в протоколе № 34 заседания Специального комитета при Совмине СССР впервые появилась фамилия Щёлкин. Перед ней стояли четыре буквы: «д.ф.-м.н…», означавшие «доктор физико-математических наук».
Кирилл Иванович Щёлкин, долгое время работавший в Институте химической физики, которым руководил академик Н.Н. Семёнов, был специалистом по взрывам и горению. Сослуживцы говорили о нём с большим уважением.
Николай Николаевич Семёнов:
«… в исследованиях Кирилла Ивановича разрешён ряд серьёзных методологических трудностей, в результате чего создан безупречный метод объективной регистрации быстро протекающих взрывных процессов».
Яков Борисович Зельдович:
«Я разрабатывал теорию горения, подходя к ней со стороны химической кинетики, осложнённой выделением тепла. Он акцентировал внимание на влиянии газодинамики. И в этом он нашёл правильный ответ…».
Юлий Борисович Харитон:
«… м, еия до сих пор поражают его первые работы. Необычайно прозрачные и классически строгие».
И вот теперь Щёлкину было поручено создать атомную бомбу.
Мы уже говорили о том, что Харитон, назначенный на пост главного конструктора КБ-11, не имел никаких конструкторских навыков. Поэтому в работе КБ стали возникать сложности. И Курчатов решил усилить руководящий состав атомного объекта учёным с инженерной хваткой. В марте 1947 года Кирилл Щёлкин вступил в должность первого заместителя Юлия Харитона.
В тот момент вопросов перед физиками стояло множество. И касались они не только чисто технической стороны дела.
Академик Харитон впоследствии вспоминал:
«Мы с Щёлкиным составили первый список научных работников. Их было 70. Это показалось огромным числом, мол, зачем столько. Никто тогда не представлял масштабов работ».
Кстати, это признание главного конструктора атомной бомбы лишний раз говорит о том, как слабо разбирался он в том, что ему предстояло сделать.
Впрочем, тех, кто разбирался тогда в атомных вопросах, можно было пересчитать по пальцам. А дело всё равно делать было надо! 11 апреля 1947 года Харитон направил своего только назначенного первого заместителя на заседание Спецкомитета. С тем, чтобы он принял участие в обсуждении «Вопросов Горной станции» (то есть полигона для испытания атомных бомб). Щёлкин представлял интересы заказчика — КБ-11 и изложил требования изготовителей бомбы к создававшемуся месту для испытаний.
На то же заседание Спецкомитета был приглашён и Анатолий Александров. Он уже год работал директором Института физических проблем и был введён в состав Научно-технического совета ПГУ. Бывший капицинский институт теперь вплотную занимался вопросами разделения изотопов. 11 апреля на заседании Спецкомитета Александров выступил с заявлением о том, что работа завершена:
«И вот там я, значит, стал докладывать относительно вот этого разделения. На меня набросились очень сильно по поводу того, что, вот, как мы можем гарантировать кампанию и так далее…
Берия сидел за столом, таким перпендикулярным, а от него вдоль шёл длинный стол, за которым все сидят. Махнёв докладывает, вот, значит, товарищ Александров представил проект завода для получения тяжёлой воды. Берия, значит, берёт в руки бумагу:
— А товарищ Александров знает, что взорвалась опытная установка в Дзержинске?
Махнёв говорит:
— Знает.
А я сижу прямо против Махнёва, тоже рядом с Берией. Он не ко мне обращается, к Махнёву:
— Он свою подпись не снимает?
Он говорит:
— Нет, не снимает.
Потом он так посидел:
— А он знает, что, если завод взорвётся, он поедет туда, куда Макар телят гоняет?
Я говорю, что да, это, я говорю, себе представляю.
— Вы подпись свою не снимаете, товарищ Александров?
Я говорю:
— Нет, не снимаю.
— Строить завод! — и Берия написал резолюцию: «За, ЛБ».
Вот Завод стоимостью что-то около сотни миллионов рублей. И как-никак впервые в мире был водородный холод в промышленном масштабе здесь реализован. Американцы это делали изотопным обменом».
С такими эмоциональными подробностями тот давний эпизод представлен в воспоминаниях академика Александрова. А в протоколе, который вёл генерал Махнёв, всё выглядит намного короче и суше:
«Принять постановление Научно-технического совета Первого главного управления при Совете Министров СССР о постройке опытной полузаводской разделительной установки по методу, разрабатываемому Институтом физических проблем».
А время летело всё стремительней…
Тридцать шестое заседание Специального атомного комитета, состоявшееся 31 мая 1947 года, было не совсем обычным, так как на этот раз вызова в зал заседаний дожидалось много высокопоставленных военных. Были приглашены главный маршал артиллерии Воронов, маршал инженерных войск Воробьёв, заместитель командующего ВВС Жигарев, а также гвардии генерал артиллерии Рожанович. Им предстояло принять участие в обсуждении очень важного вопроса: «О месте строительства Горной станции (объект № 905)». Говоря проще, надо было выбрать место для строительства испытательного полигона.
Докладывал генерал Рожанович, уже назначенный начальником этого секретного объекта. Затем высказались маршал Воробьёв, академик Семёнов, генерал Завенягин, а также тройка кураторов: Маленков, Вознесенский, Берия. Кирилл Щёлкин, впервые участвовавший в совещании, на котором присутствовали столь высокопоставленные лица, вновь сформулировал требования заказчика — КБ-11.
Задача, стоявшая перед членами Спецкомитета, была очень непростая — предстояло выбрать месторасположение Горной станции из шести предложенных вариантов:
1) площадка в районе реки Иртыш,
2) площадка в районе западного берега озера Балхаш,
3) площадка в районе реки Ишим у станции Атбасар,
4) площадка южнее города Кустанай в районе Наурзумского заповедни ка,
5) площадка южнее озера Гусиное в Забайкалье,
6) площадка в районе пяти озёр севернее города Чита.
Все варианты сопровождались подробнейшим перечнем достоинств и недостатков. Они включали в себя географические координаты, удалённость от железной дороги, от населённых пунктов и от государственных границ, обеспеченность аэродромами, условия жилья, характер рельефа местности и даже особенности почвенного покрова.
Те, кто представлял вопрос на обсуждение (А. Завенягин, М. Воробьёв, М. Садовский, С. Александров и П. Рожанович), обратились к Берии с предложением:
«… утвердить для строительства Горной станции площадку № 1 в районе Иртыша».
Аргументы приводились следующие:
«Эта площадка совершенно пустынна, центр площадки диаметром 20 км окружён грядой холмов до 40 м и выше. Площадка имеет хорошие естественные грунтовые дороги и вполне обеспечена водой. На самкой площадке имеется естественный аэродром, пригодный для эксплуатации транспортной авиации и средних бомбардировщиков. Для эксплуатации тяжёлых бомбардировщиков возможно использование существующего аэродрома гражданского воздушного флота, удалённого от г. Семипалатинска на 6 км.
К недостаткам этой площадки относятся удалённость её на 170 км от железной дороги и наличие в г. Семипалатинске китайского консульства, которое, по нашему мнению, должно быть оттуда удалено».
Изучив представленные документы, Спецкомитет постановил:
«Принять представленное заместителями начальника Первого главного управления тт. Завенягиным и Александровым, начальником Горной станции т. Рожановичем и научным руководителем станции т. Садовским предложение об утверждении для строительства Горной станции площадки № 1 в р-не р. Иртыш в 170 км западнее г. Семипалатинска.
Проект Постановления по данному вопросу представить Председателю Совета Министров Союза ССР товарищу Сталину».
Заседания, решения, постановления
10 июня 1947 года члены Спецкомитета вновь обсудили вопрос о том, как ускорить процесс создания атомной бомбы. Ведь время шло, а долгожданного оружия всё ещё не было.
В чём причина?..
Не хватает специалистов?.. Дадим! В месячный срок обеспечим!
Что, в месячный долго?.. Дадим через две недели! Через десять дней! Только назовите, сколько людей вам требуется!..
И тотчас было принято решение, которое занесли в ту часть протокола, которая называлась «О мерах по обеспечению развёртывания работ КБ-11»:
«Поручить т. Кузнецову А.А. совместно с тт. Зерновым и Александровым в декадный срок подобрать 36 человек специалистов из числа наиболее способных научных работников и инженеров, членов ВКП(б) и
ВЛКСМ, окончивших вузы и втузы в 1945–1947 гг. согласно прилагаемому перечню специальностей (Приложение № 2), и направить их в распоряжение Лаборатории № 2, независимо от места работы этих специалистов в данное время».
Алексей Александрович Кузнецов, которому поручалось это ответственейшее дело, во время войны занимал пост секретаря Ленинградского обкома партии. Сталин отозвал его в Москву и назначил секретарём ЦК, курирующим МГБ и МВД. Теперь «т. Кузнецов А.А.» приобщался и к атомному делу.
Одним из «специалистов», способным пополнить ряды советских «бомбоделов», мог стать физик-аспирант А.Д. Сахаров, который в 1947 году впервые переступил порог кабинета Игоря Курчатова. Впоследствии об этом событии Андрей Дмитриевич написал так:
«Курчатов сидел за письменным столом, разговаривая со мной, он изредка поглаживал свою густую черную бороду и поблескивал огромными, очень выразительными карими глазами. Напротив на стене висел большой, в полтора роста, портрет И.В. Сталина с трубкой, стоявшего на фоне Кремля, написанный маслом, несомненно — подлинник; не знаю, от кого из придворных художников. Это был символ высокого положения хозяина кабинета в государственной иерархии (портрет висел некоторое время и после ХХ съезда)».
Молодому аспиранту, сидевшему напротив сталинского портрета, даже в голову не могло придти, что ожидает его на новом поприще. А между тем Андрею Сахарову предстояло создать водородную бомбу, стать Героем Социалистического труда, лауреатом Сталинской премии, доктором наук (без защиты диссертации) и академиком (минуя, как и Курчатов, стадию члена-корреспондента). Но это всё произойдёт через шесть лет.
А пока они просто беседовали. Курчатов и Сахаров. Академик приглашал аспиранта на работу в свою засекреченную фирму, которая так нуждалась в способных «специалистах», и которой так благоволил вождь — тот самый, что был изображён на фоне Кремля.
19 июня 1947 года Сталин подписал очередной «проект», подготовленный Спецкомитетом. «Проект» сразу превратился в Постановление правительства под номером 2141-563сс/оп. Оно давало старт строительству секретнейшего полигона, который с этого момента уже вполне официально получал название «Горная станция».
И строительство «станции» тут же началось.
В тот же день Сталин поставил свою подпись под ещё одним постановлением Совмина (№ 2143-565сс/оп): «О мерах по обеспечению развёртывания работ на объекте № 550». Речь шла уже о КБ-11. У этого правительственного акта было пять приложений. Обратим внимание на четвёртое, в котором вновь проявился типичный бериевский стиль (подавать на подпись вождю всякие мелочи):
«2. Разрешить Первому главному управлению при Совете Министров СССР построить на объекте № 550 лабораторный корпус вместо двухэтажного трёхэтажный.
Председатель Совета Министров Союза СССР И. Сталин».
А Спецкомитет 19 июня отправил в десятидневную командировку на Урал Авраамия Завенягина, Игоря Курчатова, а также двух заместителей начальника ПГУ генерала Александра Комаровского (он же — начальник Главпромстроя НКВД) и Николая Борисова (он же — заместитель председателя Госплана СССР). Цель поездки была сформулирована так:
«… для проверки состояния строительства и подготовки к монтажу завода № 817, а также для принятия мер на месте по обеспечению строительно-монтажных работ».
9 августа 1947 года в комнату, в которой заседал Специальный атомный комитет, вновь были приглашены «министр вооружённых сил СССР т. Булганин, маршал инженерных войск Воробьёв, генерал армии Антонов и начальник объекта № 905 Министерства вооружённых сил СССР т. Рожанович». В повестке дня, как нетрудно догадаться, стояли вопросы «Горной станции». В протоколе заседания они названы «организационными». В их обсуждении приняли участие Булганин, Вознесенский, Ванников, Воробьёв и Берия.
Что задумали «организовать» столь высоко поставленные начальники и вожди, видно из принятого решения:
«Горную станцию» впредь именовать «Учебный полигон № 2 Министерства вооружённых сил СССР»».
Выходит, что только для «организации» этого переименования, Берия и вызвал министра, маршала и двух генералов. Удивляться тут нечему — ведь Сталин в этот день утверждал этажность строившейся лаборатории. Вожди готовы были идти на всё, лишь бы поскорее заполучить желанную атомную бомбу.
Секретные предприятия, возводившиеся на Урале и остро нуждавшиеся в специалистах, тоже получили «организационную» помощь. Спецкомитет постановил:
«Поручить тт. Курчатову, Кикоину, Ванникову, Завенягину и Борисову определить, сколько и каких специальностей работников нужно для заводов № 817 и 813.
… ещё раз рассмотреть и уточнить по министерствам количество мобилизуемых работников для заводов № 817 и 813, исходя из необходимости мобилизации их преимущественно из машиностроительных министерств».
После своего «организационного» заседания 9 августа, Спецкомитет долгое время не собирался. Почти полтора месяца все ядерные вопросы решались и утверждались путём опроса. Затем ещё два месяца заседания проводились без главных кураторов — протоколы подписывал начальник ПГУ Борис Ванников. Чем в этот момент занимались Берия, Вознесенский и Маленков, неизвестно. Может быть, отдыхали. Но, скорее всего, во властных структурах произошло очередное обострение подковёрной борьбы, и советским вождям стало не до атомных дел.
Однако Сталин об атомщиках не забывал. И в конце сентября 1947 года членам Спецкомитета объявили, что вождь срочно требует отчитаться.
6 октября Ванников, Курчатов, Завенягин, Борисов, Первухин, Кикоин и Арцимович требуемый отчёт написали. В нём говорилось о работе, проделанной за девять прошедших месяцев. Очень многое пришлось самым подробнейшим образом объяснять и обосновывать. Но самое главное, в этом отчёте Сталину давалось новое обещание (с поимённым указанием, кто и за что несёт персональную ответственность):
«Первый экземпляр атомной бомбы будет собран Конструкторским бюро № 11 (проф. Харитон) в ноябре 1948 г…».
Итак, физики пообещали вождю, что бомба будет сделана через год!
Однако суровая действительность дарить подарки учёным-ядерщикам не собиралась. Поэтому, несмотря на колоссальное напряжение сил, огромные затраты времени и средств, сроки, установленные самой курчатовской командой, продолжали срываться.
Проблемы возникали повсеместно.
Особо критическая ситуация сложилась на заводе № 817. Чтобы хоть как-то выправить положение, Спецкомитет постоянно направлял на Урал в длительные командировки Ванникова, Завенягина, Курчатова и других специалистов по «подстёгиванию».
Инженер Борис Брохович вспоминал:
«Обстановка была суровой и напряжённой, если не сказать больше. Верховное руководство проблемой Берией, его методы управления и контроля не помогали. Продолжалось отставание строительства, несмотря на снятие с работы начальника строительства генерал-майора Л.Д. Раппопорта и директора завода № 817 Е.П. Славского. Усложняли обстановку и работу «могучей кучки» во главе с Б.Л. Ванниковым и И.В. Курчатовым неувязки в проектах. Каждое техническое решение вырастало в проблему потому, что всё делалось впервые…
Положение архисложное!».
11 октября 1947 года Спецкомитет собрался на своё сорок пятое заседание в минимальном составе: Ванников, Курчатов, Махнёв и Первухин. Был рассмотрен вопрос «О ходе выполнения заказа № 1859» (строительство завода № 817). Отсутствие членов политбюро не помешало комитетчикам самым строгим образом спросить с представителей семи (!) министерств, которые «… не обеспечили в установленный срок поставку оборудования и материалов». Для ликвидации недопоставок виновным дали предельно сжатые сроки.
24 октября — новое заседание. И вновь — в неполном составе: Ванников, Завенягин, Курчатов, Махнёв и Первухин. Громы и молнии снова обрушились на нерадивых чиновников по полной программе:
«Обязать Министерство… в 2-дневный срок представить Специальному комитету.
… в 3-дневный срок проверить…
… в 5-дневный срок доложить…
… в недельный срок проверить…».
А тут ещё возникли сложности и с ураном!..
Казалось бы, из Германии было вывезено вполне достаточное количество урановых солей. Однако понадобились титанические усилия доктора Николауса Риля и его немецких коллег, работавших на заводе № 12, прежде чем удалось выйти из тупика, в котором оказались советские атомщики.
Вклад доктора Риля
Николаус Вильгельм Риль родился в 1901 году в Санкт-Петербурге в семье немецкого инженера фирмы «Сименс». До 1919 года жил в России, затем его семья переселилась в Германию. Там с 1924 года Николаус стал работать в берлинском Институте химии кайзера Вильгельма. Окончив в 1926 году Берлинский университет, перешёл в Акционерное общество «Ауэр». Вёл работы в области люминесценции, химии редких элементов, химии света, биофизики. Участвовал в немецком урановом проекте, занимаясь разработкой технологии производства чистого металлического урана из руды, которую доставляли из Бельгии.
Вот как описан этот человек в романе Даниила Гранина «Зубр»:
«Николаус Риль происходил из прибалтийских немцев. Начинал он работать как физик у таких великолепных учёных как Отто Ган и Лизе Мейтнер. Высокие нравственные правила этих физиков, несомненно, повлияли на Риля. Придёт день, когда это поможет ему совершить выбор. Но путь его был витиеватым».
В Германии Риль встретился с другим выходцем из России, биофизиком Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским, которого в 1925 году пригласили на работу в берлинский Институт по изучению мозга. Молодые люди подружились. На людях говорили по-немецки, оставшись наедине — по-русски.
После прихода к власти нацистов, Ресовский мог вернуться на родину. Но он остался в Германии. Кто знает, может быть, на это решение как-то повлиял и Николаус Риль.
В романе Гранина о той поре в Германии говорится так:
«В первые годы фашизма Риль был вдохновлён возможностями, которые открылись перед ним, — применить свои способности физика в промышленности. Надо поманить, что изнутри для немецкого обывателя фашизм выглядел совсем иначе, чем снаружи. Всё в гитлеровской Германии делалось под лозунгом: для блага народа, во имя будущего великой Германии! Это создавало иллюзии. Да, конечно, антисемитизм, национализм — плохо, но зато отчизна воспрянет».
После капитуляции Германии Тимофеев-Ресовский (это у него было прозвище — «Зубр») был арестован и как пособник нацистов осуждён на долгие годы лагерей. После Лубянки, Карагандинского лагеря и лазарета МВД (там он лечился от истощения и пеллагры, вызванной недостатком в организме витаминов) его направили в уральскую шарашку (Лабораторию «Б» МВД СССР). Туда обессиленного учёного (он уже не мог самостоятельно передвигаться) доставили на носилках.
Рилю повезло больше. Дав согласие участвовать в Атомном проекте страны Советов, он был доставлен в город Ногинск Московской области, где вместе с другими немецкими учёными приступил к переоборудованию завода «Электросталь» в урановое предприятие. Уже в конце 1945-го там началась переработка оксида урана.
Риль прекрасно говорил по-русски, и многим из тех, кто с ним работал, даже в голову не приходило, что он немец. Все называли его Николаем Васильевичем.
В те послевоенные годы завод № 12 был обнесён двумя рядами колючей проволоки, о которой Риль спустя много лет напишет, что она была нужна…
«… чтобы строительные рабочие, занимавшиеся переоборудованием завода, не могли покидать его территорию… Эту работу выполняли в основном заключённые, преимущественно советские солдаты, вернувшиеся из немецкого плена. По возвращении на родину их встречали не цветами и танца. ми. Вместо этого они получили несколько лет заключения за то, что проявили трусость на поле боя».
Сохранилось письмо, написанное Завенягиным, Малышевым, Первухиным, Антроповым (зам. начальника ПГУ) и Курчатовым:
«2 октября 1946 г.
Сов. секретно (Особая папка)
Товарищу Берия Л.П.
В ближайшее время необходимо организовать проектирование цехов для выделения металлических плутония и урана-235. Для обеспечения высокого качества технологической части проекта цехов мы считаем целесообразным привлечь к разработке технологии д-ра Риля, имеющего большой опыт по приготовлению чистых металлов…
Было бы также весьма целесообразно привлечь доктора Риля для консультации по проекту химического цеха "Б" завода 817.
Просим Вашего решения».
Доктор Риль справлялся с любым заданием, которое ему давали. 5 марта 1947 года вышло постановление Совмина СССР № 416-17бсс/оп:
«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
1. Премировать:
Риля Н.В. — доктора, начальника лаборатории — суммой в 350 000 руб. (50 % установленной премии) и автомашиной «Победа,» за разработку технологии получения чистых специальных металлов.
Для премирования остальных научных и инженерно-технических работников, рабочих и служащих научных организаций и предприятий, принимавших участие в разработке и освоении предложенной доктором Рилем технологии производства чистых специальных металлов, выдать в распоряжение т. Завенягина А.П. 175 000 руб. (50 % установленной для этого премии)».
Завершал постановление правительства пункт пятый:
«5. Обязать министра финансов СССР (т. Зверева):
… б) оплатить за счёт государственного бюджета стоимость и расходы по доставке автомашины «Победа», выданной настоящим Постановлением в премию доктору Рилю Н.В.
Председатель Совета Министров Союза ССР И. Сталин».
Это непонятное излучение
Немало забот доставляла тогда советским физикам явление радиоактивности — это загадочное излучение, идущее из недр атомов, было неподвластно учёным.
Ефим Славский, который тогда постоянно находился на уральском комбинате № 817 (был там сначала директором, затем — главным инженером), впоследствии рассказывал:
«Когда на комбинате работали, со временем не считались вовсе. Спали два-три часа в сутки, нередко в производственных корпусах, напряжение колоссальное. Народ — самоотверженный.
Вспоминаю нашего классного мастерового Ивана Павловича Фролова-Домина, который оказал нам столько замечательных услуг, а Игоря Васильевича, можно сказать, спас…
В ту ночь на реакторе дежурил Игорь, Васильевич. Надо проверить, загрузить свежие урановые блочки, заключённые в алюминиевые оболочки. Он через лупу рассматривал, проверял, нет ли повреждённых. У нас была сигнализация устроена так: если радиоактивность увеличивалась больше положенной нормы, включалась звуковая сигнализация. Но так как у нас «гадость,» была большая, то мы вообще выключали эти звонки и за. гуёшли световую сигнализацию.
А тут вдруг она загорелась! Игорь Васильевич сидел у стола. Он брал из ящика облучённые блочки, осматривал и клал в другую сторону. Иван Павлович видит: загорелись лампы. Он подходит к Игорю Васильевичу и говорит:
— Не у вас ли это, Игорь Васильевич? Смотрите, загорелось!
И дозиметриста вызвал. Ионизационную камеру доставили мгновенно. И установили, что у Игоря Васильевича в этом самом ящике находится мощно облучённые блочки. Если бы он просидел и всё отсортировал — ещё тогда бы мог погибнуть!».
Забегая вперёд, скажем, что после успешного испытания первой атомной бомбы «инженер, руководитель монтажного участка» Иван Павлович Фролов-Домнин будет удостоен ордена Ленина. Но это случится через два года.
А тогда, в 1947-ом, поступок «классного мастерового» Фролова-Домнина, спасшего от «погибели» самого Игоря Курчатова, многие назвали героическим. И с подобной оценкой вполне можно было бы согласиться, если бы не было другого рассказа о том же самом происшествии.
В интерпретации Анатолия Александрова история «героического» спасения выглядела так:
«Как-то Игорь Васильевич сказал Фролову-Домнину, мол, ты мне покажи блочки, которые вытащили из „козла“.
Хранились они в кюбеле в галерее под водой. И можно было посмотреть их в перископ. А тот понял чересчур буквально. Игорь Васильевич сидел в центральном зале. Вот туда и принёс Фролов-Домнин эти блочки.
Включилась вся сигнализация по радиоактивности!
Что такое?
А это он прёт целый лоток с этими блочками и ставит перед Игорем Васильевичем. Игорь Васильевич в недоумении смотрит:
— Что случилось?
Потом глянул на эти блочки:
— Ты что, — говорит, — принёс?
— Вы ж мне сказали блочки принести. Я их из кюбеля вынул, вот, принёс.
Он совершенно ничего не понимал. Вытащил из канала, в зале в уголочек положил и накрыл какой-то тряпкой. Вся сигнализация звонит, а ему неважно, отчего она там звонит.
Вот такие номера бывали всё время».
Наличие двух диаметрально противоположных взглядов (Александрова и Славского) на одно и то же событие, конечно же, сильно подрывает доверие к достоверности рассказов очевидцев тех далёких событий. И всё же фактов, которым можно доверять, в них предостаточно.
Например, в обоих воспоминаниях есть упоминание о том, что очень и очень многое в те годы делалось с большими нарушениями. Это действительно так!
При создании атомной отрасли нарушалось всё: законность, технологические нормы, правила техники безопасности и т. д. и т. п… Несмотря на огромное количество разведматериалов, бывших в распоряжении Курчатова, советская атомная бомба всё равно делалась чуть ли не вслепую, почти на ощупь. Поэтому и приходилось пренебрегать очень многим.
Вот, к примеру, ещё одно воспоминание Анатолия Александрова о том, как относились в ту пору к такому явлению, как радиоактивность:
«Положение было такое, что сама по себе дозиметрия тогда ещё не была толком отработана. То есть в это время уже были у нас у всех фотокассеты, которые проявляли и устанавливали, кто сколько получил.
Но поначалу было такое положение: кто переоблучился — по результатам фотокассет — тому давали сразу отпуск на несколько дней. Чтобы привести в норму. Чтобы за длительный период времени было бы среднее облучение по нормам,
Работяги ж это сообразили и стали эти кассеты совать во всякие трубопроводы активные и так далее, или в кюбеля, где хранились блоки, для того чтобы побольше иметь отпусков на этом деле. Сильно это дело влияло.
Тогда, значит, стали, наоборот, штрафовать начальника смены, скажем, если у него люди переоблучились. Но люди стали все эти самые кассеты оставлять в своём костюме и не нести с собой на работу.
Так что, в общем, это длительное дело было, пока нашли такие способы, что это стало выглядеть довольно разумно. Но и то сейчас ещё не очень разумно, потому что, например, попробуй кого-нибудь снять с пайков и дополнительных отпусков по вредности, перевести в безвредные условия работы — это ж кошмар, никто не хочет».
Вот так пытались тогда защититься от вредной радиоактивности.
Немало проблем возникло и у Кикоина с обогащением урана.
Проблемы газовой диффузии
Освоить метод обогащения урана диффузионным способом Курчатов поручил И.К. Кикоину. Но, как Исаак Константинович ни бился, дело довести до ума никак не удавалось.
Впрочем, этот метод был, в самом деле, не из лёгких. В книге Генри Смита «Атомная энергия для военных целей» о нём говорилось:
«Вероятно, больше чем какая-либо другая группа в Манхэттенском проекте, группа, работавшая над газовой диффузией, заслуживает награды за храбрость и настойчивость, так же, как и за научные и технические дарования».
Но в США этим делом занималась «группа физиков» и физиков выдающихся! А у нас на «диффузию» бросили всего несколько человек во главе с Кикоиным, который сам впоследствии говорил:
«Мы все, включая и меня, не были специалистами в рассматриваемой нами проблеме, но мы были молоды и нахальства у нас хватало, нам было и «море по колено». Мы взялись за дело рьяно и ответственно».
«Рьяность» и «ответственность» молодых энтузиастов очень скоро дали свои результаты: на Урале — на месте будущего завода № 813 — стали стремительно расти производственные корпуса. Но уже на этом этапе возникли неожиданные осложнения. О них — в рассказе тогдашнего заместителя начальника Первого Главного управления Андраника Мелконовича Петросьянца, курировавшего сооружение уральского «объекта»:
«Однажды в один из приездов на объект мы с Исааком, возвращаясь из заводской лаборатории, зашли в заводоуправление обсудить и принять решение по некоторым неотложным вопросам. У дверей управления мы увидели толпу людей, кричащих и возмущавшихся. Мы с директором завода и с Кикоиным еле пробились в помещение. Нам было ясно, что народ требует жилья, требует нормальной жизни.
Прежде всего, решили узнать, что хотят люди, что они требуют…
В процессе разговора, очень неорганизованного, шумного и крикливого, удалось выяснить (предварительно установив кое-какой порядок), что дело-то, в конце концов, не в нехватке жилья, хотя и это имело место, не в недостатке детсадов и яслей, а в том, что посёлок, где они живут, находится, как они заявили, в зоне радиации, в радиационной обстановке. Мужья приходят домой усталые, разбитые.
— Отправляйте нас домной! Вот наше требование! Мы не хотим здесь жить и работать!
Все наши объяснения и разговоры о том, что для радиации здесь нет места, что ей просто неоткуда взяться, были для наших собеседников как горох об стенку.
— Все вы здесь врёте, не хотите сказать нам правду! — кричали они.
А ведь ко времени нашей беседы, хотя строительство завода было в самом разгаре, само решение задачи по технике газовой диффузии находилось ещё очень далеко от своего осуществления».
С большим трудом разбушевавшихся женщин удалось успокоить.
Обратим внимание на то, что претензии исходили со стороны вольнонаёмных рабочих. Положение заключённых, которые среди строителей составляли большинство, было намного хуже.
Но вот наступил момент, когда строительство завершилось. С Горьковского завода стали поступать опытные диффузионные машины ЛБ-7 (названные так в честь Лаврентии Берии). Из них смонтировали каскад и приступили к испытаниям, которые (в соответствии со специальным правительственным постановлением) должны были завершиться 5 февраля 1947 года.
Однако множество непредвиденных трудностей самого разного толка не давало возможности уложиться в назначенный срок.
И 3 февраля Кикоин обратился с письмом к Берии:
«… довожу до Вашего сведения, что начатые испытания опытного диффузионного каскада показали наличие некоторых заводских дефектов и для пуска на рабочем газе требуется ещё 12 дней. В связи с этим обращаюсь к Вам с просьбой отложить срок предоставления нами данных о работе каскада на 12 дней против указанного правительственного срока 5 февраля».
Срок перенести разрешили.
23 февраля 1947 года «1-ый физический комплекс» (так по требованиям секретности был назван каскад опытных установок) запустили в работу. Обрадованный Кикоин тотчас отрапортовал Берии:
«Считаю целесообразным приступить… к форсированию строительства первого промышленного завода Д-1».
Однако радость оказалась преждевременной. Довести обогащаемый шестифтористый уран до требуемой кондиции не удавалось никак. В воспоминаниях А.М. Петросьянца тот период описан весьма эмоционально:
«О, ужас! В процессе перехода по каскадам гексафторид урана как бы размазывался по всей системе и оседал на внутренних стенках насосов, не доходя до конечных стадий обогащения.
Решили, что надо всю систему каскадов промыть фтором самым тщательным образом. Запустили вновь, но результат был тот же. Коррозия, разложение рабочего газа (гекса. фторида урана) достигало таких больших величин, что поток высокообогащённого газа не достигал конечных каскадов. Значительная его часть осаждала, сь на внутренних стенках компрессоров в виде тетрафторида урана.
Кикоин и его сотрудники мучительно искали пути борьбы с оседанием гексафторида урана на стенках насосов, но всё безрезультатно».
Это сегодня, по словам самих же физиков, свойства гексафторида урана изучены лучше, чем свойства питьевой воды. А тогда этот продукт был тайной за семью печатями! О том, как вёл себя уран в каскаде машин, — в рассказе Анатолия Александрова:
«Происходило понемножку разложение шестифтористого урана, и он превращался в четырёхфтористый и оседал на стенках. Это само по себе было совершенно не страшно. Но когда сделали потом подробные расчёты, то оказалось, что постоянный выход на всех ступенях каскада всё более и более обогащённого продукта приводил к тому, что конечного обогащения достигнуть было нельзя. Не получается никакой концентрации в конце. Это была, буквально, трагедия».
Кикоин и руководители завода № 813 урана вновь крепко задумались. Вспомнили о немцах, которые помогли наладить производство металлического урана. Кто-то сказал, что в одной из эмгебешных «шарашек» под Сухуми работают физики, специализирующиеся на диффузии.
Андраник Петросьянц потом вспоминал:
«Кикоину пришла в голову мысль (может быть, и по чьей-то подсказке) пригласить эту группу немецких специалистов на консультацию прямо сюда, на восток, на нашу строительную площадку
Немецкие учёные в течение двух дней внимательно всё осмотрели и затем сообщили, что то, что они увидели, их поразило своими масштабами и техникой исполнения, и что они чувствуют себя здесь учениками — так далеко ушли советские специалисты».
Выслушивать комплименты всегда приятно. Но тут случай особый: от немецких физиков ждали конкретных предложений по поводу ликвидации сбоев в работе диффузионного каскада. А те лишь разводили руками и, по свидетельству Петросянца, ничего конкретного предложить не могли:
«В первый момент мы решили, что немцы хитрят и не хотят нам помочь. Но потом, подробно обсудив, с чем они имели дело в Германии, мы поняли, что они достаточно искренни в своём незнании и непонимании научной и технической ситуаций».
На этот раз заволновались уже в Москве. Отказ диффузионного каскада ставил под удар всю атомную программу.
Анатолий Александров рассказывал:
«В какой-то момент на Урал приехал Ванников. Он посадил меня в свой вагон и сказал, что нам нужно ехать на кикоинское предприятие. И мы поехали туда. По дороге захватили ещё Харитона. И тут зашёл совершенно для меня неожиданный разговор. Ванников стал говорить о том, что завод разделительный, который построен и работает, выпускает конечную продукцию не той кондиции, что нужно, меньше даёт обогащение, чем было необходимо. И разговор пошёл о том, нельзя ли сконструировать оружие на этом продукте более низкого содержания.
Пошли всякие расчёты, прикидки мы делали, со всех сторон обсуждали этот вопрос. И, в конечном счёте, пришли к заключению, что такой вариант возможен. Что это будет гораздо более громоздкая вещь, но, тем не менее, она реализуема.
Ванников бил страшно этим доволен, потому что он должен был докладывать Берии о том, что же делать с этим делом. Берия тоже должен был туда приехать».
И вскоре он прибыл, член политбюро, заместитель председателя правительства и глава атомного Спецкомитета Лаврентий Павлович Берия.
О том, что произошло потом, — в рассказе Андраника Петросянца:
«Он вечером приехал к нам на объект и собрал узкий круг людей, связанных с технологией и пуском завода Первым выступил И.К. Кикоин с сообщением о проделанной работе и о трудностях, с которыми мы встретились. Затем член Политбюро ЦК ВКП(б), выслушав ещё двух-трёх специалистов, прервал выступления и сказал примерно следующее (стенограммы, конечно, не было):
— Страна, несмотря на разрушенное войной хозяйство, дала вам все:, что вы просили. Сделано, конечно, очень много. Но мы теперь вправе ожидать от вас полного выполнения задания. Короче, дело обстоит так: даю вам срок три месяца, чтобы всё закончить. Но предупреждаю, если вы не обеспечите за это время всё:, что от ва. с требуется, пеняйте на себя. А я заранее предупреждаю: готовьте сухари!
После этого, ничего больше не сказав и не прощаясь, ушёл и тут же выехал в своём салоне-вагоне из объекта».
Если во вниманием присмотреться к ситуации, сложившейся в 1947 году в «хозяйстве Кикоина», то вывод напрашивается такой: прав был Лаврентий Павлович Берия! В самом деле, советские разведчики обеспечили наших физиков-атомщиков всем необходимым: схемами, формулами, расчётами, технологическими отчётами, подробнейшими чертежами и фотографиями установки. Советское правительство тоже старалось ни в чём не отказывать «обогатителям урана». А дело у них почему-то не шло.
То, с какой лёгкостью Анатолий Петрович Александров «распутал» одну из технологических «неувязок», свидетельствует о том, что работникам завода № 813 не хватало опыта, умения, мастерства и таланта. Замена этих достаточно редких качеств «нахальством» и энтузиазмом молодости, о которых с такой гордостью вспоминал потом Исаак Кикоин, ни к чему хорошему привести не могла.
Положение было аховое!
Правда, выводы Александрова и Харитона о возможности сделать бомбу на недообогащённом уране давали надежду на выход из прорыва. Анатолий Александров говорил:
«Это тогда сняло остроту, потому что острота действительно была такая, что могло кончиться совершенно по-разному.
Вообще, Ванников в этом смысле был молодец. Удивительно такой трезвый и разумный человек».
Ванников — Ванниковым, но выходить из создавшейся ситуации предстояло не ему, а Кикоину. Посоветовавшись с Курчатовым, он обратился за помощью к академику Александру Наумовичу Фрумкину. Тот с группой сотрудников приехал на Урал и принялся изучать возникшую проблему.
Через некоторое время её удалось решить.
Но возник новый казус.
В электродвигателях была перегородка, отделявшая статор от ротора. Она подвергалась сильнейшей коррозии. Химически агрессивный гексафторид урана разъедал её так, что поступило предложение заменить металлическую перегородку керамической. Но и это оказалось не таким уж простым делом. Тогда и обратились за помощью к Анатолию Александрову:
«— Слушай, — говорят, — тут перепробовали сто одну пластмассу, для того чтобы сделать разделительную перегородку между ротором и статором двигателей. Не можешь ли ты нам в этом деле помочь? Ты же когда-то занимался всякими полимерами и пластмассами.
Я посмотрел и сказал, что может оказаться хорошим очень простой выход:
— Нужно взять и ваши керамические рубашки покрыть олифой. Натуральной только, обязательно! Она создаст такую плёнку, которая как раз меньше всего будет реагировать с вашим гексафторидом.
Они начали страшно хохотать:
— Неужели такой простой выход?
Я говорю:
— Берусь вам это дело сработать!
Действительно, с завода моментально дали людей, мы с ними поехали на разные производства в этом городе, в конце концов, добыли натуральную олифу. Первые керамические рубашки покрыли этой самой олифой, высушили (там прогрев полагается делать примерно до 110 градусов). Получились великолепные блестящие рубашки без всяких дефектов.
Их поставили на испытания, и уже на другой день оказалось, что никакого разложения газа при этих рубашках нет. И никакой потери вакуума нет.
Меня стали благодарить, а я встал и говорю руководителю этого направления:
— Ну что, ты думаешь, я на тебя даром работал? Гони десятку!
Он, значит, вынул десятку, и такую премию я получил за эту работу. Кстати, после этого скоро была девальвация, и десятка превратилась в рубль».
Вот так (то комично, то драматично) вставал на ноги процесс обогащения урана диффузионным способом.
16 августа 1947 года в Спецкомитете путём опроса был принят документ «О мера, х подготовки к пуску заводов № 817 и 813». Через три дня (21 августа) его подписал Сталин, тем самым превратив в постановление правительства под номером 2932-948сс. О заводе № 813 в нём говорилось:
«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
… 4.Во изменение Постановления Совета Министров СССР от 9 апреля 1946 г. № 804-326сс/оп и от 21 апреля 1947 г. № 1094-315сс установить следующие сроки строительства и пуска завода.:
первая очередь (в существующем корпусе) — к 1 мая 1948 г.; вторая очередь (полная мощность) — к 1 ноября 1948 г…».
Однако и это постановление выполнялось с трудом. Сбои с удручающим постоянством возникали повсеместно. И Спецкомитет, собравшийся 22 декабря 1947 года (на этом заседании вновь после долгого перерыва появились Берия, Маленков и Вознесенский), самым первым рассмотрел вопрос «О ходе выполнения Постановлений Правительства по сооружению завода № 813». Была создана специальная комиссия во главе с Первухиным, куда вошли: «зам. Председателя Совета Министров СССР т. Малышев; министры тт. Круглов, Устинов, Хруничев, заместитель начальника ПГУ Петросьянц и член-корреспондент т. Кикоин». Комиссии было предложено:
«… в 10-дневный срок разработать и представить в Спецкомитет график и предложения, связанные с вводом в эксплуатацию завода № 813 в целом, предусмотрев в этих предложениях, в частности, меры преодоления трудностей в изготовлении приборов, окончания испытаний и предъявления на серийное производство машин ОК-8».
Продолжение диффузионной битвы
6 января 1948 года Спецкомитет рассмотрел «Отчёт начальника лаборатории № 4 НИИ-9 Первого главного управления при Совете Министров СССР проф. Ланге о выполнении Постановления СНК СССР от 17 дека. бря 1945 года». Фриц Фрицевич Ланге доложил, что метод разделения изотопов урана с помощью центрифуг практически разработан, и теперь лаборатории необходима помощь.
Спецкомитет с профессором согласился, постановив:
«Обязать Министерство финансов СССР выделить на первое полугодие 1948 г. Лаборатории № 4 НИИ-9 Первого главного управления при Совете Министров СССР 5 млн. руб. за счёт средств, ассигнованных Первому главному управлению на 1948 г…».
А дата окончательного изготовления первой атомной бомбы (РДС-1) тем временем продолжала отодвигаться. В начале февраля Берия направил Сталину письмо, в котором этой задержке давалось такое объяснение:
«Отсрочка вызвана тем, что объём исследовательских и конструкторских работ из-за новизны и непредвиденных тогда научных и технических трудностей проблемы создания РДС оказался значительно большим, чем предполагалось в 1946 г.
Намеченные новые сроки предусматривают изготовление РДС Конструкторским бюро № 11 через 2 месяца после изготовления необходимых количеств плутония и урана-235».
Хотя причины невыполнения правительственных постановлений выглядели вполне обоснованными, Берия не стал всю ответственность брать на себя и прямо назвал авторов очередного проекта постановления Совмина, который прилагался к письму:
«Проект подготовлен акад. Курчатовым, проф. Харитоном и тт. Первухиным и Завенягиным, рассмотрен и принят Специальным комитетом.
Прошу Вашего решения.
Л.Берия».
Сталин отсрочку утвердил, подписав 8 февраля 1948 года документ под № 234-98сс/оп. В нём говорилось:
«В связи с тем, что Постановление Совета Министров СССР от 21 июня 1946 г. в части сроков отработки основных узлов «РДС» Конструкторским бюро № 11 не выполнено, что связано с новизной и непредвиденными научными и техническими трудностями создания РДС и отчасти с задержкой Конструкторским бюро подбора кадров, развёртывания работ и задержкой строительства КБ-11 необходимых зданий и сооружений, Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
Обязать начальника Лаборатории № 2 АН СССР акад. Курчатова и руководителей КБ-11 тт. Харитона и Зернова ускорить проведение исследовательских и конструкторских работ в КБ-11 и обеспечить:
а) изготовление и предъявление на государственные испытания первого комплектного экземпляра РДС-1 в окончательном исполнении с полной заправкой тяжёлым топливом не позднее 1 марта 1949 года».
Под «тяжёлым топливом» подразумевался плутоний. Таким образом, в марте 1949-го первую плутониевую бомбу планировалось уже взорвать.
О бомбе с урановым взрывателем говорилось:
«… обеспечить изготовление заготовки для первого экземпляра РДС-2 лёгкого топлива и поставить её в КБ-11 к 1 октября 1949 г…».
Однако дела с «лёгким топливом» (ураном-235) по-прежнему шли с величайшим скрипом. Об этом свидетельствует письмо Кикоина, отправленное в Москву 9 марта 1948 года:
«Товарищу Берия Л.П.
По дошедшим до меня сведениям, уполномоченный Совета Министров СССР по Лаборатории № 2 тов. Павлов официально заявил Специальному комитету СМ, что я не верю в возможность осуществления диффузионного завода, в частности, строящегося завода № 813.
Это настолько не вяжется со всей моей работой в течение последних четырёх лет, что я счёл необходимым дать по этому поводу объяснения, тем более что обвинения исходят от правительственного уполномоченного по лаборатории, заместителем начальника которой я являюсь.
В действительности дело обстоит как раз наоборот…
Ввиду того, что… столь дискредитирующее меня заявление… необыкновенно осложнило условия моей работы, прошу Вас принять меня для дачи Вам лично объяснений по всей совокупности вопросов, с этим связанных».
После многочисленных мытарств в мае 1948 года первая очередь диффузионных машин ЛБ-7 наконец-то заработала. 22 мая вышло постановление Совмина СССР № 1679-658сс/оп, согласно которому Исаак Кикоин назначался научным руководителем и заместителем директора Государственного машиностроительного завода (так теперь стали именовать завод № 813).
Но неудачи продолжали досаждать атомщикам. Обогащать уран до нужной кондиции по-прежнему не удавалось.
Каскад диффузионных машин серии «ЛБ», хоть и носил имя грозного атомного начальника, но давал на выходе обогащение всего в 40 %. Всем было ясно, что стоит Лаврентию Павловичу узнать о столь плачевных результатах, и не поздоровится никому.
О том, как боялись тогда Берию, — в рассказе Андраника Петросьянца:
«Когда он узнавал о состоянии дел, он смотрел на нас сквозь стёкла своего пенсне, и его глаза излучали, конечно, не ласковость, а жёсткость. А точнее, не жёсткость, а жестокость. Придавить он нас мог очень просто, стоило ему только пошевельнуть пальцем, мигнуть глазом… Деваться нам было некуда, ибо он отвечал перед «Самим» за создание ядерного оружия, то есть он тоже боялся за свою шкуру, за своё место и за свою жизнь».
Такого же мнения придерживался и Первухин, впоследствии признавшийся:
«Мы все понимали, что в случае неудачи нам бы пришлось понести суровое наказание за неуспех».
Конфуз с диффузией как раз и оказался тем самым «случаем» — провал был явный! К тому же американцы обогащали уран именно с помощью газодиффузионного метода. И у них всё получалось. А у советских специалистов выходил всего лишь жалкий пшик! И этим физики-диффузионщики дискредитировали себя полностью!
У многих в такой ситуации опустились бы руки. Но Кикоин, продолжая упорные поиски причин неполадок, вновь обратился за советом к Курчатову. Игорь Васильевич выход из положения нашёл. Временный. Поручив доводить недообогащённый диффузией уран до необходимой (бомбовой) кондиции Арцимовичу — на его электромагнитной установке.
Битва за обогащение урана продолжалась.